Жулавский Ежи
Белая мышь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Юрий Жулавский.
Белая мышь

Рассказ

   Опершись локтями на стол и подперев лицо руками -- так сидел он уже с полчаса и тупо глядел на слабый, голубоватый огонек газовой лампочки, лизавший полукруглое дно реторты. Небольшая лампа, прикрепленная к стене, у которой стоял столик, бросала из-под зеленого абажура свет на его русые, значительно поредевшие на темени волосы, на молодое, но уже увядшее лицо, с высоким лбом, светлыми бровями, узким и длинным носом и торчавшей вперед, остроконечной бородкой. Свет этот ползал по столу, отражался в разбросанных там и сям между бумагами химических сосудах, заглядывал в клетку с белой, беспокойно кидавшейся туда и сюда, мышкой, соскальзывал на пол и. насколько позволял ему низко свесившийся нижний край абажура, обрисовывал на полу желтый полукруг, прорезанный широкою тенью высокого деревянного стула. Вся остальная часть небольшой комнатки тонула в полумраке. Несколько яснее выделялись из него только полуоткрытые стеклянные двери большого шкапа, какой-то высокий пюпитр, заваленный книжками, между которыми стояла также опорожненная ресторанная посуда -- и немного подальше виднелась, во мраке витая железная лестница, ведущая в первый этаж. Сбоку через открытую дверь виден был широкий, заставленный весами, прилавок и тонувшие в тени полки с бутылочками и склянками. Душный, пропитанный едкими аптечными испарениями и табачным дымом воздух наполнял всю комнату.
   Среди тишины слышалось мерное тиканье часов и шипенье газовой лампочки. Но вот вдруг послышался быстрый стук в ставню и чей-то сдержанный смех. Молодой человек не тронулся с места; только, когда раздался звонок, он быстро поднялся и, как автомат, прошел в аптеку, чтоб открыть дверь. Перед ним стоял оборванный мальчишка-мастеровой. Из-за спины его, в тени, выглядывало смеющееся лицо другого сорванца-
   -- Чего?
   -- Хозяин велели спросить персидского порошку на три копейки...
   -- Пошел вон!
   -- Господин яптикор, надоть беспременно дать, потому хозяйка уснуть не хочут...
   Спрятавшийся в темноте другой мальчуган, не в силах больше сдержаться, так и прыснул.
   Молодой человек с досадой захлопнул двери и вернулся на свое прежнее место. Не успел он еще сесть, как раздался сильный удар в ставню и громкий смех довольных проказой мальчишек:
   -- Ты! Яптикор!..
   Он снова подпер голову руками и бессмысленно смотрел вперед. Часы пробили два.
   Вдруг он поднял глаза, как будто очнувшись от сна, и быстрым движением вырвал горевшую лампочку из-под реторты. Небольшой термометр, погружённый в буроватый раствор, показывал на полградуса больше, чем следовало. Химик с неудовольствием взял реторту в руки, подставил ее к свету и стал рассматривать раствор, от времени до времени слегка его встряхивая. Маленькие, белые пузырьки образовывались в жидкости и, подымаясь вверх, быстро лопали.
   Еще ничего не случилось -- прошептал он. Но через минуту, с выражением усталости и разочарования, он опустил руки и тихо заговорил сам с собою;
   -- Да зачем, зачем все это, если он прав? если не с'ассимилируется?..
   Он приставил сосуд к груде тетрадок и прошел в другую комнату. В потемках пробрался он к одному из шкапчиков, нагнулся и, вынув большую бутылку коньяку, налил стакан до краев и быстро, жадно выпил его весь. Идя обратно, он шатался на ногах; яркий румянец выступил на его желтом, увядшем лице.
   Так, по ночам, работал он уже несколько лет и года два уж так пил -- сначала, чтобы возбудить мысль и энергию к работе, потом, чтоб не заснуть от усталости, а теперь просто потому, что уже не мог иначе. Трезвым он уже не умел работать. Когда целый день настоишься или набегаешься, приготовляя лекарства, то, разумеется, к вечеру почувствуешь себя порядком усталым. А между тем другого времени у него не было для самостоятельной работы. Только вечером, когда хозяин уходил из аптеки, он запирал двери и ставни, опорожнял пару стаканов коньяку и усаживался за реторты или исписывал целые листы бумаги какими-то знаками. Он знал, что такая работа убийственна для его слабого организма, что он отравляет себя алкоголем; он прекрасно отдавал себе отчет в том, что еще два-три года такой жизни - и ему придется умирать в больнице от белой горячки -- но... что же это для него значило?
   Что это значило для него -- до вчерашнего дня!
   При одном воспоминании об этом дне он затрясся, точно в лихорадке, и весь побледнел. На лбу, под редкими волосами, у него выступили капли пота.
   А если он прав?.. -- шептал он.
   И все же его идея была так великолепна, и он так глубоко верил в безусловность ее осуществления! То есть, не в то он верил, что именно он добьется ее осуществления, но что она вообще должна быть осуществлена! На это не хватит жизни одного человека. На его долю выпало сделать начало, за ним пришли бы другие работники, и еще другие, и т. д. -- пока цель будет наконец достигнута.
   И тогда, если бы цель эта со временем, действительно, была достигнута, чем тогда, в сравнении с ним, были бы все благодетели человечества, пред которыми преклоняется мир? чем были бы все благодеяния, в сравнении с тем, которое он намеревался оказать миру: раз навсегда избавить людей от всех, самых страшных, болезней, дать им в руки верное оружие для борьбы с тем ужасным врагом, который вырывает из среды живых столько людей и сеет столько горя на земле! Стоит всю жизнь все силы, все здоровье отдать, чтобы это сделать!
   Чтобы сделать это... Боже!
   А ведь, в сущности, как все это казалось просто! Врачи теперь уже знают, от чего происходят заразительные болезни, но только не умеют их лечить. Они знают, что тогда в больном теле гнездятся целые легионы микробов, миллионы бактерий, которые, развиваясь, образуют в крови известное химическое соединение, отравляющее организм точно таким же образом, как мышьяк или цианистый кали. И вот это-то отравление и вызывает болезнь или смерть. И как же спасать больного? Прямо смешно, когда подумаешь, как неумело лечились доныне эти болезни. Прежде всего, значит, старались убивать эти бактерии в крови. Это было трудно, но если б даже это и удалось -- то и тогда что за польза! Организм, раз отравленный, болеет и разрушается, хотя бы даже те микробы, которые его отравили, были из него устранены. Потом путем прививки сыворотки старались сделать человека нечувствительным к заразе. Но кто ж поручится, как долго будет длиться действие сыворотки и до какой степени обеспечит она организм от отравы! Нет! его теория безусловно лучше всех! И как она проста! как ясна! Организм отравлен? Ладно. Ведь против каждого яда можно теоретически найти противоядие, то есть такую субстанцию, которая соединяется с отравой, растворенной в крови, и вместе с нею уже образует соединение, в крови нерастворимое, а следовательно, совершенно безвредное; таким образом лечатся все отравления. Что же, после этого, может быть проще, чем применить тот же самый метод к заразительным болезням? Тогда и холера, и чума были бы ничуть не опаснее, чем легкое отравление фосфором или каким-нибудь другим медленно действующим ядом. С обезвреженными микробами организм уже справился бы сам!
   В ту минуту, когда мысль эта впервые зародилась у него в голове, он чуть с ума не сошел от радости. Первым делом он разбил пару реторт, склянку с дорогим лекарством и на целых полдня ушел без разрешения из аптеки. С непокрытой головой бегал он по лесу и кричал от восторга, и рассказывал деревьям и птицам, как намерен он осчастливить человечество.
   И затем он немедля принялся за работу. Правда, работа предстояла тут громадная, даже превышавшая силы одного человека. Надобно было прежде всего из крови зараженной бактериями известной болезни, из множества безвредных элементов, выделить именно тот элемент, который вызывает болезнь и, только таким образом изолировав его, взяться за определение его химического состава, чтобы после на этом основании найти противоядие.
   Потом еще то же самое следовало сделать с другой болезнью, третьей, десятой и т. д. Как химик-специалист он нисколько не заблуждался насчет тех трудностей, с которыми ему в данном случае придется встретиться. Он знал, что всей его жизни и всех его сил едва ли, быть может, хватит на то, чтобы отыскать хотя бы один-единственный зародыш болезни и уже в самом лучшем случае исследовать его состав. Но он не тужил об этом. И если иногда -- невольно -- у него являлось сожаление о том, что жизнь человеческая так коротка, и что поэтому другим выпадет на долю закончить то, что начал он, то потом он сам упрекал себя в этом и говорил: зачем быть эгоистом? почему это непременно я должен свершить это дело? Я начал -- довольно с меня и того. А кончат другие. Для человечества это безразлично, лишь бы это было когда-нибудь сделано. -- И при мысли, что дело это со временем должно быть сделано, и что люди будут счастливы, он испытывал громадное наслаждение и с удвоенной энергией принимался за работу.
   Днем у него не было времени, и он работал ночью. Прежде у него было намерение в недалеком будущем держать экзамен на степень магистра фармации -- теперь же, при этих занятиях, не могло быть и речи о подготовке. Небогатая семья его находила это нехорошим с его стороны и своими постоянными упреками довела его до того, что он принужден был совсем порвать с нею. Но он им все прощал: ведь что могли они понимать в его работе? Живя в стороне от всех, он из своего скромного жалованья покупал, нередко очень дорогие, химические продукты и различные приборы. Ради этого ему приходилось во многом себе отказывать. Одевался он очень плохо. Скромный обед, который ему присылали из ресторана, он делил на две части и вторую половину оставлял себе на ужин. Измученный, истощенный, он скоро стал манкировать занятиями в аптеке, так что хозяин раз уже, было, пригрозил ему даже отказать от места. И вот, днем он насильно преодолевал сонливость, а по ночам пил стаканами коньяк и черный кофе, чтобы не свалиться с ног. И работал без отдыха. Он уж так к этому привык, что, напившись коньяку в таком количестве, от которого другой упал бы без чувств, он с полным сознанием работал за химическими весами, которые, как известно, имеют деления в сотые части миллиграмма и требуют чрезвычайного внимания. Он не ошибался никогда. Зато, если он бывал трезв, у него дрожали руки, и работа не клеилась.
   Прошло уже шесть лет. Начал он работать над тифом. Он искусственно культивировал бактерии, прививал их кроликам, морским свинкам и белым мышкам, у которых болезнь принимается особенно легко и хорошо, затем он брал эту кровь зараженных животных, разлагал ее, производил самые тщательные исследования, но все же до сих пор не дошел еще ни до каких положительных результатов. Порой у него пропадало два-три месяца, так как путь, по которому он шел, потом оказывался ложным. Тогда он возвращался к прежнему и начинал все сызнова. Раз он таким образом потерял даром целых два года. Спустя некоторое время, он заметил, что ему недостает многих, необходимых для подобного рода исследований, знаний из области высшей химии, медицины и физиологии. И вот он доставал книги, учился и снова работал. В минуты самой сильной усталости и бессилия, когда уж, бывало, прямо руки опускались, достаточно было ему только подумать о счастье, которое ждет человечество от его трудов, и трепет безумного восторга пробегал по его слабому, исхудалому телу -- и он снова с жаром брался за работу. Только коньяк он должен был пить беспрестанно.
   В безусловную верность и неоспоримость своей теории он верил непоколебимо, и именно это было причиной того, что даже значительные неудачи не смущали его. Ведь все эти трудности возникали и происходили только при выполнении работы, громадного же значения и правдивости самой исходной идеи они ничуть не ослабляли. И покуда он не сомневался в самой теории и благотворности ее результатов, ничто не могло оторвать его от работы.
   Все это было так -- до вчерашнего дня...
   Вчера ночью, в это время или, может быть, немного раньше, навестил его товарищ, с которым он уже давно не видался. Он приехал откуда-то и прямо с вокзала пришел к нему. Он застучал в ставни, но молодой человек, привыкший к проказам мальчишек, которые, зная, что он сидит по ночам, любили так его беспокоить и дразнить, не тронулся с места. И только услышав знакомый голос, он пошел отворить. Он очень обрадовался товарищу, так как редко встречался с людьми, с которыми мог бы поговорить искренно и по душе. Беседовали они довольно долго. Он, разумеется, рассказывал товарищу о своем открытии. Он увлекался, горячился, гость же слушал его спокойно, но с видимым интересом. Он и сам когда-то -- во время своих многолетних научных занятий -- вероятно, занимался и химией и знал в этом кой-какой толк. Когда тот кончил, гость покачал головой и с какой-то странной улыбкой сожаления назвал его увлекающимся и идеалистом. Тот начал защищаться, доказывая полную реальность своей теории и осуществимость ее на практике -- тогда приятель его вскочил с места и воскликнул:
   -- А знаешь ли ты, что вся эта твоя прекрасная идея, может быть, ничего не стоит? В основе своей ничего не стоит?
   Теперь он, в свою очередь, с сожалением улыбнулся над ним: очевидно, его не понимали, не понимали того, что он говорил о своей работе.
   -- Я уж не говорю, -- продолжал гость, -- о трудностях, заключающихся в отыскании и изолировании микроба заразы, в определении его химического состава, и в теоретическом разыскании соответственного нейтрализующего противоядия, потому что -- хотя все это вещи и очень трудные -- но, во всяком случае, возможные...
   -- Конечно...
   -- Ну, хорошо. Теперь послушай. Допустим, ты уже нашел противоядие, лекарство. Лекарство это для того, чтобы, как ты говоришь, выловить отраву из крови, должно предварительно само раствориться в крови -- правда?
   -- Ну, да...
   -- Ну, а что же, если единственное возможное противоядие против заразы данной болезни окажется само таким химическим телом, которое в крови не растворяется? Где же тогда оно встретится с этим растворившимся в крови ядом и как оно его нейтрализирует? а?
   У него так и потемнело в глазах. Действительно, о такой возможной случайности он и не подумал.
   -- Как же это?.. -- пролепетал он, чуть не лишаясь сознания.
   -- Ну, вот, организм просто на просто не примет, не с'ассимилирует твоего лекарства -- и тогда на что же все твои труды? Жаль времени и сил на такое неверное дело! Люди будут себе хворать, как и до сих пор, -- идеалист!
   Слова эти как громом сразили его. Жаль времени и сил!.. Ему казалось, что какая-то громада рушится над ним и давит его своей тяжестью. Огонек газовой лампочки, реторты и клетка с белой мышью запрыгали перед его глазами. Он не мог устоять на ногах и должен бел опуститься на стул. Лицо его побледнело, как полотно, так что даже товарищ это заметил.
   -- Ну, ну, ты все-таки не принимай так близко к сердцу того, что я сказал тебе, -- промолвил он. Ведь это же не наверняка должно быть так скверно... Я только хотел тебе раскрыть глаза... Наконец, -- работай, ищи, пробуй -- а там увидим! А-а-а! -- зевнул он -- спать хочется! Пойду в гостиницу. Прощай, и лучше всего ты тоже оставь сегодня свою работу и иди спать...
   Он ушел, ушел, как ни в чем не бывало, заронив в его душу это страшное сомнение, которое теперь не давало ему покоя.
   -- А если он прав? -- постоянно возвращалась к нему одна и та же мысль, -- если труды мои, действительно, не приведут ни к какой цели! Если организм не с'ассимилирует.
   Он знал, что это только предположение, что вовсе не доказано, что это, действительно, так должно случиться -- а между тем чувствовал, что весь его пыл и вся его энергия улетели безвозвратно. -- Если, вообще, так может случится -- к чему тогда работать?
   При других условиях удар, быть может, не был бы для него так страшен, ведь как бы там ни было, полная неудача была только одной из многочисленных возможностей -- но теперь это была последняя капля, переполнившая чашу.
   Он дрожал всем телом; все лицо у него горело, что-то сдавливало ему горло, он задыхался. Взглядом без выражения окидывал он свои приборы и реторты, словно не понимая, зачем потерял он среди них столько лет своей молодой жизни.
   В первый раз за долгие, долгие годы ему захотелось убежать из этой аптеки -- к людям. Ему стало душно и страшно одному.
   Знал он небольшой трактирчик в предместье, где каждую ночь собирался кружок его знакомых. Сам он тоже хаживал туда когда-то. Он быстро накинул на себя пальто и побежал прямо туда. Войдя в наполненную табачным дымом и оживленным говором комнату, он на минуту заколебался. Но его сейчас заметили и встретили хором удивленных возгласов и смеху, не позволяя уходить. И, с безвыразительной улыбкой на губах, шатаясь, он подошел к ним.
   -- Эге, да ты уже пьяным приходишь, алхимик! -- воскликнул один. -- Ну признавайся-ка, где был?
   -- Он сам чувствовал, что уже пьян и удивлялся: в этот день он выпил гораздо меньше коньяку, чем обыкновенно,
   Что было дальше -- он не помнил. Знал только что, когда на рассвете он выходил из трактира, все казалось ему ужаснейшей ерундой. Все! все болезни, и вся химия, и счастье человечества. Ему было страшно весело, и он вместе со всеми остальными хохотал до упаду над одним из товарищей, молоденьким юношей, низкого роста, тщедушным, с чахоточным видом, который не мог уже сам ступить шагу, но отбивался от пытавшихся помочь ему коллег и, делая усилия выпрямиться, с комической важностью лепетал.
   "Прочь презренные, уйдите, плохо будет вам,
   Молод я, силен и взбешен, всем я вам задам"... Это было бесконечно забавно!
   Когда он вернулся домой, была уже пора открывать аптеку, так что он уж спать не пошел и снова весь день пробыл на ногах. Автоматически приготовлял он лекарства и старался ни о чем не думать. Раз только -- это было около полудня... -- В аптеку с плачем пришла какая-то деревенская баба, прося хинину для больного тифом мужа. Прежде, бывало, в таких случаях он с наслаждением думал о том, что настанет время, когда, благодаря ему, тиф будет такою же ничего не значащей болезнью, как теперь насморк... А теперь, услышав это слово, он почувствовал, как будто какое-то холодное острие насквозь пронзило ему грудь и слезы сдавили ему веки.
   Наконец, настало время запирать аптеку. Он запер ставни, зажег у себя лампу и по привычке принялся за работу. Несмотря на то, что он выпил коньяку больше, чем когда-либо, работа у него не подвигалась. Реторта с готовым уже препаратом у него разбилась, у микроскопа он перекрутил винтик и чуть-чуть не перегрел раствора, над которым работал около двух недель.
   Он был утомлен неимоверно, но спать не ложился, так как чувствовал, что не сможет уснуть.
   К чему это все, к чему? -- шептал он. Если организм не с'ассимилирует.
   Он уж не мог думать ни о чем другом.
   Откинувшись назад на высокую спинку деревянного стула, сплетя руки на голове, полураскрыв бледные поблекшие губы, оттененные реденькими, выцветшими усиками, тяжело дыша, глядел он из-под опухших век прямо перед собою, на стол.
   Газовая лампочка, выдвинутая из-под реторты, бросала вверх синеватый, подвижный огонек, усеянный мелкими золотистыми искорками. Белая мышка в клетке, уставши, видно, от постоянной беготни, присела и высунув между прутиками свой розовенький носик, внимательно обнюхивала лежавшую подле, плотно закупоренную, стеклянную пробирку, в которой на студенистой массе с рыжими пятнышками выделялось несколько штук прекрасно развитых и специально для нее предназначенных микробов тифа.
   А он задумался... Он думал о своей загубленной жизни, о потерянной, быть может, блестящей карьере, о надеждах, которые когда-то подавал он своими прекрасными способностями, о своей бедности и о своей работе, в которую он вложил всю свою душу и все здоровье -- и о том, что вчера он услышал. Чувство безграничного отчаяния и какой-то ужасной пустоты овладело им -- у него мутился рассудок и дыхание захватывало в груди. Нет! положительно, он и сегодня не может тут усидеть -- надо выйти, надо подышать свежим воздухом! Может быть, он успокоится немного.
   Он встал, резким движением оттолкнул стул, схватил пальто, шапку и, не погасив огня, выбежал на улицу. Мышка, испуганная стуком, бросилась в угол клетки и с изумлением следила за ним.
   Как только он вышел из ворот, двое мальчишек, обрывавших сирень, длинными кистями свешивавшуюся через забор соседнего сада, увидев прохожего, со страху отскочили в сторону. Но скоро они его узнали; этого "чу-дака" нечего было опасаться.
   -- Ты, яптикор, ты где по ночам шатаешься! -- раздалось ему вслед.
   Он, не оглядываясь, шел вперед быстрым шагом, словно убегая от призрака, который там, между ретортами, преследовал его.
   Была теплая майская ночь. По дороге ему встретилось двое-трое запоздалых пьянчужек -- а так всюду было пусто. Кой-где из-за спущенной шторы мерцал слабый огонек ночника. Он смотрел на эти окна и думал, как хорошо там теперь молодым, любящим друг друга людям. Он такого счастья не изведал никогда. И вдруг он вспомнил, что у постелей больных тоже горят ночники -- вот, например, у больных тифом. Он содрогнулся и пошел еще быстрее. Он испытывал какое-то странное чувство, как бы смесь стыда с невыносимым страданием.
   Быстрая ходьба, однако, скоро его, очевидно, измучила, так как он замедлил шаги и, тяжело дыша, пошел дальше уж медленнее. Предместье уже осталось позади, и он всходил на мост, громадным железным ребром изогнувшийся над глубоким ущельем, по которому, шумя быстро протекала река. Пройдя половину моста, он остановился и опершись спиною на железную балюстраду, снял шляпу и стал обтирать платком лоб.
   В воздухе чувствовалась легкая ночная прохлада и необыкновенная свежесть. Снизу, с реки потянул тихий ночной ветерок, качая тусклые огоньки редких газовых фонарей. Полная луна выходила в эту минуту из-за высокой башни старого кафедрального собора и через готические окна глядела на землю и на реку, с одной стороны усыпанную отражавшимися в ней звездами и слегка искрившуюся светом, с другой -- закрытую огромною тенью моста и готической башни.
   Аптекарь смотрел на кусты сирени, цветущие в глубине ущелья, на луну, что, блеснув несколько раз через окна башни, исчезла и теперь вот сверху, из-за каменных готических розеток, сама, словно серебристая розетка, выплыла снова, -- слушал голосистые песни соловьев и думал, что вот ведь есть же на свете люди, которые не губят жизнь свою в запертой, душной аптеке среди реторт и стклянок, для которых и солнце светит и луна, и пахнут цветы, и поют соловьи... Какое-то воспоминание из далекого детства мелькнуло у него в голове -- -и вдруг, охваченный глубокою тоской он расплакался, как ребенок. Он повернулся и перегнувшись вперед, оперся локтями на железные перила моста, закрыл лицо руками и весь дрожал, еле сдерживая готовые вырваться из груди спазматические рыдания.
   Прошло довольно много времени, прежде чем он успокоился немного и открыл глаза... Луна ушла за тучи, а внизу перед ним неясно виднелась черная бездна реки... И снова думал он о себе, о своей жизни, о даром потраченных годах, о надорванном здоровье, обо всех своих неудачах и о той цели жизни, в достижение которой со вчерашнего дня он уже перестал верить. Голова, освеженная было влажною прохладой ночи, снова горела, как в огне, и что-то больно, как будто горячий песок, жгло веки. Коньяк теперь только начинал оказывать свое действие и в такой степени, как еще никогда до сих пор. В голове еще невыносимо шумело, и все вертелось у него перед глазами.
   И мало по малу ему начало казаться, что шум порывистого ветра сливается с глухим журчанием реки в какую-то дикую, страшную музыку, в которой то и дело повторяются одни и те же насмешливые звуки:
   -- Не с'ассимилирует... не с'ассимилирует...
   Ему становилось страшно. Он начинал терять сознание. Конвульсивно сжимая пальцами железныя перила, он все больше наклонялся вперед. Он уж почти не сознавал, где он и что делает -- он видел только эту огромную манящую глубину вод под собою и слышал все усиливавшийся шум вихря... Голова у него страшно кружилась. Ему казалось, что вместе с мостом и с целым светом, он вертится, кружится, сначала медленнее, а потом со все увеличивающейся и увеличивающейся быстротой, падая все на левую сторону и с каждым разом все ниже и ниже... Он делал страшные усилия, чтоб удержаться за перила, чтоб не слететь в эту бездну, в которую, казалось ему, он движется вместе с мостом...
   Однообразное впечатление беспрерывного движения сменилось, наконец, странными галлюцинациями. Вот ему чудится, будто он сидит в аптеке и работает. Уже поздно и газовая лампочка шипит так несносно... Он страшно устал, но не может еще пойти спать, потому что работа должна быть сегодня окончена -- он должен найти верное лекарство от всех болезней... А этот огонек в лампочке так шипит...
   Вдруг -- реторта лопает и -- вместо желанного лекарства, из нее высыпаются миллиарды тифозных микробов, они разлетаются по всему свету -- зараза повсюду: все болеют, все проклинают его... Ему хотелось закричать, хотелось сказать что-нибудь в свое оправдание, но голос замер у него в груди.
   Очнулся. -- Пред ним черная глубокая бездна.
   -- Не с'ассимилирует! -- смеялся ветер.
   -- Пойдем ко мне, пойдем, -- шумела вода.
   Он перегнулся еще больше -- и только судорожно стиснутые руки и трение подошв о каменные плиты панели еще удерживали его в равновесии.
   -- Пойдем -- шумела река.
   И вдруг все, все показалось ему такой громадной, такой не стоящей даже воспоминания, глупостью... -- и жизнь, и труды, и неудачи, все... Глубокое спокойствие и невыразимая радость охватили его -- он улыбнулся, закрыл глаза и...
   Вздрогнул и выпрямился. Сознание вернулось к нему. Широко раскрытыми глазами он оглянулся вокруг. Фонари повсюду уже были потушены; мелкий, холодный дождик резал лицо.
   С минуту стоял он в нерешительности, с недоумением озираясь, на эту темноту кругом и на реку, которая, казалось ему, за минуту перед тем такая близкая, манящая, желанная, теперь презрительно уходила куда-то далеко, далеко вниз из-под его ног...
   Еще раз взглянул он на небо, на воду, улыбнулся, махнул рукою, кашлянул и, кутаясь в поношенное пальто, двинулся прямо в трактир, где вчера он так весело провел время.
   Было уже совсем светло, когда он вернулся домой. Непогашенная лампа еще горела, и желтый свет ее боролся с голубым рассветом, проникавшим через щели ставень. На столе стояла пустая клетка. Белой мышке, оставшейся без надзора, удалось благополучно прогрызть два более слабых прутика и удрать, причем реторта полетела со стола. Химик толкнул ее ногой, так что стекло разлетелось в дребезги, и одетый бросился на кровать несмотря на то, что пора уже было открывать аптеку.

-----------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Рассказы и стихотворения в прозе / Юрий Жулавский; Пер. с пол. Евг. и М. Троповских. -- Санкт-Петербург: Ad astra, 1908. -- 158 с.; 22 см. -- (Библиотека "Молодой Польши"; Вып. 3).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru