Зиновьев Федор Алексеевич
У парома

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из моих путевых заметок).

СЦЕНЫ И РАЗСКАЗЫ

Ф. ЗИНОВЬЕВА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ВЪ ТИПОГРАФІИ ГОГЕНФЕЛЬДЕНА и Ко.
Вас. Остр. 3 л. No 44.
1865.

   

У ПАРОМА.

(Изъ моихъ путевыхъ замѣтокъ).

   Вотъ опять дорога вьется сѣрою лентою. Солнышко взошло довольно высоко на голубомъ, безоблачномъ небѣ, и сильно печетъ. Жаркій іюнь стоитъ въ нынѣшнемъ году! Лошади идутъ почти шагомъ, обмахивая мухъ хвостами. Извощикъ, въ одной рубахѣ, дремлетъ на передкѣ. Однообразно покачивается и скрипитъ моя рогожная повозка. Жарко! душно! Пыль густыми облаками поднимается изъ-подъ колесъ, и густымъ облакомъ склоняется на правую сторону дороги. Вверху звенитъ жаворонокъ, сыплетъ свои раскаты въ густомъ воздухѣ. Паритъ! надобно ждать грозы или дождя.
   Густой, теплый вѣтерокъ изрѣдка пахнётъ въ лицо, накормитъ пылью и разгуляется волнами по зеленому хлѣбу, по обѣимъ сторонамъ дороги. Кругомъ ни души, но зато сколько жизни! подъ каждымъ листкомъ что-нибудь свериститъ и стрекочетъ, на каждомъ цвѣткѣ что-нибудь хлопочетъ и жужжитъ. Смѣшанный гулъ несется по полю; изъ него выдѣляется только трескотня кузнечиковъ, да изрѣдка октава шмеля; этотъ басъ между насѣкомыми тычется головою отъ одного листка въ другой, дѣлаетъ быстрый кругъ въ воздухѣ, и опять пошелъ по травѣ и цвѣтамъ, и затянулъ свою однообразную ноту. Шальная муха, какъ съумасшедшая, ворвется въ повозку, нашумитъ, надоѣстъ и улетитъ опять на прозрачныхъ, легкихъ крыльяхъ, Богъ вѣсть куда и зачѣмъ. Воробьи перекликаются, чирикаютъ, суетятся, точно торговки на базарѣ. Вездѣ жизнь, вездѣ движеніе! Даже каждый цвѣточекъ, каждая травка смотрятъ такъ весело, такъ привѣтно, какъ-будто хотятъ сказать: и я живу!
   Дорога побѣжала внизъ, вся мѣстность круто склоняется; въ воздухѣ дѣлается свѣжѣе; повѣяло благоуханіемъ свѣжаго, только-что скошеннаго сѣна. Поля съ хлѣбомъ прекратились; низкій, зеленый лугъ раскинулся вправо и влѣво, зелеными изгибами, пробираясь между сѣрою пашнею.
   Покосъ съ лѣвой стороны отъ дороги выкошенъ. Съ правой сперва послышался крикъ ребенка, потомъ и журчащій шопотъ косъ, человѣкъ двадцать мужиковъ, косили траву извилистой лентой, бѣлѣясь на изумрудной зелени луга. Въ другомъ мѣстѣ бабы переворачивали сѣно. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дороги стоялъ маленькій лагерь, составленный изъ люлекъ, въ которыхъ спали и кричали будущіе работники, назначенные судьбою всю жизнь свою орошать своимъ трудовымъ потомъ этотъ лугъ и окрестныя поля. Для нихъ также какъ и для отцовъ ихъ, жить -- будетъ значитъ: работать, и отдыхать -- гульнуть. Теперь они лежатъ въ продолговатыхъ лубочныхъ лукошкахъ, привѣшенныхъ на трехъ соединенныхъ вверху палкахъ. На эту треногу накинутъ холстинный пологъ такъ, что каждая тренога представляетъ высокую треугольную палатку. Между люльками ползало штукъ шесть маленькихъ дѣвченокъ, обязанныхъ качать меньшихъ братьевъ и сестеръ
   При проѣздѣ моемъ, бабы оставили свою работу, обернувшись въ мою сторону, и, приложивъ руки надъ глазами, чтобы закрыться отъ солнца, провожали меня долгимъ, безстрастнымъ взглядомъ, потомъ опять принялись за работу.
   Опять пыль, опять поля и смѣшанные аккорды живыхъ звуковъ. Дорога то идетъ на пригорокъ, то спускается съ него, пробѣжитъ по косогору, и опять прихотливою кривою лентою извивается между свѣжею зеленью. Вдали засинѣлся лѣсъ, по бокамъ побѣжали сѣрыя изгороди, подъ горкою открылась небольшая деревенька, похожая на небольшія копны соломы, почернѣвшей отъ дождей и солнца. Дорога уперлась въ глубокій оврагъ съ крутыми берегами, на днѣ котораго протекала маленькая рѣчка, черезъ эту пропасть былъ перекинутъ мостикъ, висѣвшій на высотѣ сажени полторы надъ дномъ оврага. И что это былъ за мостикъ! На четырехъ полусгнившихъ, покривившихся столбахъ перекинуты двѣ, почти совершенно сгнившія, балки. Настилка состоитъ изъ неприлаженныхъ бревенъ, кривыхъ, суковатыхъ, наваленныхъ, какъ Богъ послалъ, безъ закрѣповъ, безъ упоровъ.
   Извощикъ мой попридержалъ лошадей, и пустилъ ихъ самымъ тихимъ шагомъ.
   -- А что, кажется, мостъ-то плохъ?-- сказалъ я, выглядывая изъ кибитки.
   -- Ничого!-- отвѣчалъ извощикъ, выглянувъ на мостъ изъ-за лошадей.-- Извѣстно дѣло не почтовой,-- прибавилъ онъ мнѣ, какъ-бы въ поясненіе.
   -- Проѣдемъ-ли мы? Дай-ка я лучше выйду.
   -- Ничого, проѣдемъ! Ну, ты, бойся что-ли!-- воскликнулъ онъ, обращаясь къ пристяжной, которая жалась и не хотѣла идти.
   Кибитка сильно стукнулась о первое бревно, подпрыгнула, качнулась съ боку на бокъ, и затанцевала на мосту.
   -- Вишь ты какой!-- продолжалъ извощикъ.-- Но, но, но! не бойся ты. Лѣтось здѣсь провалились ребята изъ Сануновки,-- замѣтилъ онъ мнѣ въ видѣ успокоенія.
   Лошади наши жались и недовѣрчиво переступали по невѣрной настилкѣ моста? Наконецъ мы переѣхали.
   -- Какъ же они провалились?-- спросилъ я.
   -- Да ѣхали изъ Палилова, значитъ, выпимши были немного и -- кто ихъ вѣдаетъ?-- не посрединѣ что-ли ѣхали, али гораздо шибко.... Всѣ ребята-то сидѣли на передней телѣгѣ и пѣсни играли, а сзади была привязана еще подвода. Какъ провалились они, такъ не успѣли, значитъ, отвязать лошади задней подводы-то, и тоё тоже втянули за собой.
   -- Чтожъ, убились, я думаю?
   -- И подись ты! какъ есть ничбго, ни царапинки, точнобудто вотъ тебѣ по мосту проѣхали, и не сломалось ничбго. Вотъ тутъ и гляди, во диво какое! А то тожъ въ позапрошлый годъ подъ самаго Миколу весенняго, у насъ на селѣ парень Ванюха былъ тоже выпимши очень, и пошолъ онъ это на мельницу, и легъ спать на вышкѣ, да не оглядѣлся, что тутъ рядомъ дыра большущая надъ пребольшущимъ котломъ, а тамъ, въ котлѣ-то, значитъ, вода бѣлымъ ключомъ кипитъ и бьетъ, знашь, это при мельницѣ была сукновальня, что сукно на наши, на мужицкіе зипуны валяютъ, ну такъ его, сукно-то это и поливаютъ самымъ этакимъ ключевымъ кипяткомъ. Взлѣзъ это Ванюха на вышку, и легъ спать, да должно быть поворохнулся неладно, либо што, а можетъ не безъ того, что и нечистый толкнулъ -- видитъ, окаянный врагъ, лежитъ одинъ человѣкъ хмѣльной, ни молитвы, ни крестнаго знаменья не сотворить ему.... Какъ, то-есть Ванюха-то, шмякнулся сверху, да прямо въ котелъ бултыхъ, да какъ зареветъ, заголоситъ благимъ матомъ... Котлище-то высокій, надыть было бѣжать наверхъ, чтобы тащить... Счастливъ его Богъ, что въ тѣ-поры мужики были наѣхамши на мельницу: бросились это они наверхъ, пока сбѣжали, а Ванюха и кричать полно. Вытащили, еле-живъ, кожа и мясо такъ лохмотьями и валятся, зарыли его въ муку, да такъ въ мѣшкѣ и снесли до двора. Сперва голосилъ больно, а потомъ ничбго, оправился. Только, значитъ, ногами не такъ ладно владѣетъ, да красный сталъ такой, что твой ракъ вареный. Такъ его у насъ и зовутъ на селѣ, Ванюха вареный
   -- Ну, други! эхъ вы соколики!-- прикрикнулъ онъ на лошадей. Минутъ съ пять мы ѣхали мелкою рысью, по бокамъ мелькали поля, но урожай былъ значительно хуже, чѣмъ по ту сторону рѣки. Хлѣбъ былъ низокъ и рѣдокъ, а въ нѣсколькихъ полосахъ, вмѣсто овса, сидѣли какіе-то желтые цвѣты. Вскорѣ потомъ повѣяло прохладой; лѣсъ подвигался все ближе и ближе, и яснѣе обрисовывался. Сперва онъ синѣлъ на горизонтѣ, какъ туча, потомъ началъ выдѣляться, зеленѣть; почва сдѣлалась песчаною, и черезъ нѣсколько минутъ мы въѣхали въ лѣсъ. Деревья протягивали свои вѣтви надъ дорогой, хлестали ими по лицу извощика, царапали верхъ кибитки, заглядывали во внутрь. Кибитка прыгала по корнямъ деревьевъ и качалась со скрипомъ изъ стороны въ сторону. Я долженъ былъ устремить все свое вниманіе на то, чтобы не разбить себѣ головы объ верхъ кибитки. По сторонамъ тянулись сосны да ели, ели да сосны; мѣстами обожженные стволы и голая почернѣвшая почва свидѣтельствовали, что здѣсь недавно былъ опустошительный пожаръ.
   -- Вотъ и перевозъ!-- сказалъ извощикъ, послѣ получасовой ѣзды лѣсомъ,
   Дѣйствительно, дорога, глубоко изрытая колесами и лошадиными ногами, спускалась по сыпучему песку къ рѣкѣ, извивавшейся серебряною лентою между песчаныхъ береговъ. Извощикъ остановилъ лошадей, и видя, что паромъ на другой сторонѣ, закричалъ:
   -- Эй! вы! поромъ! Подавай сюда поромъ!
   -- Пошли обѣдать!-- отвѣчалъ чей-то голосъ возлѣ насъ.
   Я осмотрѣлся: у перевоза стояли еще два воза и рогожная повозка, подъ тѣнью дерева сидѣлъ какой-то господинъ въ картузѣ, въ бѣломъ парусинномъ пальто и синихъ нанковыхъ шароварахъ; шагахъ въ двухъ отъ него лежали синяя нанковая чуйка, съ длинною бородою клиномъ, и два мужика въ довольно-грязныхъ рубахахъ. У парома и возовъ расхаживали еще два мужика: одинъ похлопывалъ кнутомъ и напѣвалъ что-то въ полголоса; другой осматривалъ колеса, и поправлялъ упряжь у лошадей, какъ видно было, совершенно отъ нечего дѣлать. Я вышелъ изъ кибитки и подошелъ къ дереву.
   -- Богъ въ помочь!-- сказалъ я, усаживаясь возлѣ нихъ.
   Господинъ въ парусинномъ балахонѣ посмотрѣлъ на меня и отвернулся, а мужики и чуйки отвѣчали въ одинъ голосъ:
   -- Спасибо!
   Я сталъ прислушиваться къ разговору чуйки и мужиковъ.
   -- Вотъ братцы вы мои,-- разсказывалъ одинъ изъ мужиковъ,-- Кирюха и говоритъ: "Идемъ, что-ли, говоритъ, на тетеревовъ? Я, говоритъ, знаю мѣсто гдѣ такуютъ". Пошли мы. А у насъ, братцы вы мои, рядомъ живетъ баринъ, къ нему что хошь дичи неси -- всю возьметъ, ни единой штуки какъ есть не оставитъ. И такой чудной, совсѣмъ дичь какъ есть загнила, душина отъ нея такая пойдетъ, что ажно съ души воротитъ, а онъ себѣ ничого, ѣстъ, да еще говоритъ: это самый смакъ! Чтобъ ему, только душу свою поганитъ. И деньги важныя платитъ: теперь, ежели принесъ ему что понраву, что хошь проси -- и слова не скажетъ, заплатитъ.
   -- Служитъ, знать, мамону!-- прервала чуйка.
   -- А ужъ кто его вѣдаетъ? Вотъ значитъ, мы это и пошли на тетеревовъ. Идемъ по лѣсу, а слышь ты Микита, знашь, оврагъ-то Косой, во ёный, гдѣ лѣтось поводырьто уходилъ слѣпого?
   -- Знаю!-- отозвался другой мужикъ.
   -- Какъ уходилъ слѣпого?-- спросила чуйка.
   -- Да вишь, ходилъ слѣпой, значитъ, старецъ; водилъ его, этого самаго слѣпаго старца поводырь, парь лѣтъ восемнадцати. Ну, такимъ, значитъ, манеромъ они ходили и побирались Христа-ради. Извѣстно дѣло, нищая братія. Разъ какъ-то подали имъ холста аршинъ десять, да насбирали по грошамъ рубля на два деньгами. Идутъ это они лѣсомъ, дошли до Косого оврага. Дѣло-то это производилось зимою, морозъ трещалъ такой, что ажно духъ замираетъ и паръ изъ глазъ валитъ; поводырь подвелъ слѣпаго къ оврагу, да и говоритъ: Надыть спускаться къ рѣчкѣ, тише не споткнись! дай мнѣ палку! самъ-то держись за меня крѣпче! Слѣпенькій-то старецъ и дай ему палку, извѣстно въ простотѣ душевной, безъ всякаго сумлѣнія. А тотъ, поводырь-то, взялъ эту палку, да этой палкой, по головѣ слѣпаго старца и ошарашилъ. Ошарашилъ его, братцы вы мои, обобралъ, столкнулъ въ ровъ, и ушелъ. Весной нашли слѣпаго, почернѣлъ весь, высохъ и середину тѣла, вотъ отъ груди до колѣна не то собаки, не то волки съѣли какъ есть все сожрали, чтобъ имъ пусто было. Ну, поднялось дѣло, наѣхали: судъ, становой, пошли розыски, допросы, слѣдствіе.
   -- Ну и что же? спросила чуйки.
   -- Ну, поймали малаго. Какъ пріѣхалъ это становой и дохтуръ съ нимъ и начали они эти сухіе кости разбирать. Сняли съ лѣвой ноги лапоть, а въ него въ онучкахъ завернуты два золотыхъ. Поводырь значитъ объ золотыхъ-то и не зналъ. Начали опрашивать: кто? кто это? Никто не признаетъ. Да будь хоть батька родной, такъ кажись-бы не узналъ: лежитъ онъ весь черный и сухой, такъ что и на человѣка-то не похожъ, словно не вѣсть кто. Никто не призналъ! Только какъ его хоронить надыть было, пришла старуха Василиса, посмотрѣла это на покойника, а возлѣ лежитъ разорванный платочекъ. Василиса и говоритъ такъ и такъ, платочекъ это мой, а подала я его слѣпенькому старцу. Ну тутъ, братцы вы мои, принялись разыскивать слѣпаго и поводыря. Поводыря взяли верстахъ въ семидесяти; онъ шелъ тоже побираться на погорѣлыхъ. Поймали его, привели, значитъ въ оврагъ къ тѣлу старичка, малый и покаялся во всемъ.
   -- Ну что-же ему?
   -- Што? знамо што душегубцамъ бываетъ: отшлепали кнутомъ, да и въ Сибирь сослали.
   -- Мудрено какъ это такъ его поймали! проговорилъ другой мужикъ.
   -- Значитъ кровь его вопіяла къ Богу! замѣтила дидактически чуйка. Кровь человѣческая никогда не погибнетъ даромъ, всегда обрящется!
   -- Вѣстимо! Человѣкъ вѣдь не муха, чтобъ вотъ сгинуть.
   -- Богъ въ помощь! проговорилъ чей-то голосъ.
   Мы оглянулись. Передъ нами стоялъ мужикъ лѣтъ сорока пяти или сорока восьми, черный, загорѣлый, съ черною бородою. Одѣтъ онъ былъ въ синій нанковый армякъ до пятъ, на головѣ у него красовалась престранная шапка. На двухъ широкихъ черныхъ ремняхъ на немъ, какъ ранецъ на солдатѣ, была пристегнута коробка. Этихъ торговцовъ, у насъ, въ Орловской губерніи, называютъ коробочниками. За спиною въ большомъ лубочномъ сундукѣ, особенной формы и состоящемъ изъ нѣсколькихъ отдѣленій, они таскаютъ разныя мелочи: щетки, гребенки, ленты; тесемки, крестьянскія серги, кольца, монисты, пуговицы, крючки шелкъ, бумагу и тому подобное. Иногда у нихъ можно найти и носовые платки и кусокъ каленкору. Терпѣливо странствуетъ онъ изъ деревни въ деревню, продавая свой грошевый товаръ и перенося, и жаръ, и стужу, и перемѣны погодъ.
   -- Перевозу-то значитъ, нѣтъ? спросилъ онъ, снимая коробку и опуская ее на землю.
   -- Обѣдать пошли! отвѣчалъ мужикъ, разсказывавшій о слѣпомъ.
   -- Ну пусть себѣ пообѣдаютъ! обождемъ! продолжалъ коробочникъ, усаживаясь нѣсколько въ сторонѣ отъ насъ.
   Между мужиками снова завязался на прежнюю тэму разговоръ; стали говорить о барахъ, о дороговизнѣ, неурожаяхъ.
   -- Развращеніе нравовъ! отозвался вдругъ коробочникъ, отирая съ лица потъ клѣтчатымъ носовымъ платкомъ. Послѣднія времена приходятъ. Въ писаніи сказано: прійдетъ нужда, и болѣзнь, и гладъ, и трусъ, и мерзости обуяютъ. И падутъ люди, въ мерзостныя прельщенія и осквернятъ себя скверными, и нѣсть скверны, ею же не осквернятся! Вотъ что!
   -- Да плохія времена! какъ-то боязливо пропищала чуйка
   -- И еще хуже будетъ.
   -- Еще хуже? спросили мужики въ одинъ голосъ.
   -- Еще хуже! настанутъ тяжкія времена: и болѣзнь, и недугъ, и супостаты, и варвары, и языкъ на языкъ, и народъ на народъ, отцы на дѣтей своихъ и дѣти на отцовъ братъ на брата, другъ на друга; тогда будетъ гладъ, до, роговизна и разныя мученія. Вѣдь вотъ все такъ и есть.
   -- Такъ все и есть! подтвердила чуйка.
   -- И все это въ писаніи сказано? спросили мужики.
   -- Все въ писаніи! отвѣчалъ коробочникъ.
   И все сбывается?
   -- Эхъ вы, головы. Какъ же писанію не сбыться. Вѣдь писанія-то писаны святыми угодниками по внушенію Духа Божія. Все и сбывается. Сказано: нѣсть скверны, ею же не осквернятся и что же, какими сквернами люди не осквернились? Табакъ курятъ и нюхаютъ, не думая, что курятъ и нюхаютъ судъ и осужденіе себѣ, погибель вѣчную на радость врагу рода человѣческаго, и что Богъ отвратилъ лицо свое отъ дѣлъ ихъ.
   -- А развѣ курить грѣхъ, дядюшка? спросилъ одинъ изъ мужиковъ.
   -- Нѣтъ, спасенье! Какъ же не грѣхъ! Вѣдь ты дьявольское зеліе въ угожденіе ему куришь, оскверняешь себя! Голова! кому ты подобенъ? Развѣ у святыхъ угодниковъ можетъ исходить огнь, пламя и дымъ изъ устъ, носа и ушей? Развѣ отъ нихъ смрадъ и удушье? Святые благоухаютъ, яко цвѣты и кринъ сельный. А посмотрите-ка на изображеніе дьявола. Изъ рта, ноздрей и ушей исходитъ пламя геены огненной, дымъ, смрадъ и жупелъ. Такъ, вотъ ты и подумай, возьмешь эту окаянную трубку, что пыхнешь дымомъ, огнемъ и смрадомъ, то значитъ и уподобился дьяволу, и затворилъ врата царствія небеснаго, заживо пріялъ геену огненную. Вотъ какъ, братъ. Мнѣ самому говорили эти люди, которые курятъ, что на другой день какъ встанутъ, то во рту страшнѣйшій смрадъ, и мерзость, и скверна. Этотъ смрадъ остается постоянно во рту, ну подумайже какъ съ такимъ смрадомъ и зловоніемъ явиться предъ престоломъ Божіимъ. Богъ, разумѣется, отвратитъ лицо свое отъ таковой скверны и беззаконія.
   -- Значитъ и водку грѣшно нить? замѣтилъ я.
   Коробочникъ окинулъ меня быстрымъ испытующимъ взглядомъ, и отвѣчалъ:
   -- Отчего такъ?
   -- На другой день тоже зловоніе и смрадъ!
   -- Нѣтъ, водку пить не грѣхъ. Во-первыхъ сказано: ничто-же скверно, иже въ уста, но токмо скверно изъ устъ. Ну, такъ вотъ видите-ли, значитъ, вы водку пьете во уста, оно и не скверно, а табакъ когда курятъ такъ изрыгаютъ дымъ изъ устъ и ноздрей, и выходитъ оскверненіе и мерзость. Во-вторыхъ, я вамъ доложу, вино пить показано и въ писаніи; сказано: "вино веселитъ сердце человѣка, только не упивайтесь виномъ въ немъ же есть блудъ. Отцы церкви и тѣ пили вино, и въ книгахъ говорится: праздникъ -- разрѣшеніе вина и елея. Вотъ и выходитъ, что вино пить можно! Вы почитайте писаніе, тамъ все сказано. А вы употребляете табакъ?
   Я только-что хотѣлъ предъ этимъ закурить папиросу, но желаніе поговорить и познакомиться съ коробочникомъ поближе превозмогло позывъ къ куренію. На вопросъ моего собесѣдника, я отвѣчалъ не задумываясь:
   -- Нѣтъ не употребляю.
   -- Отчего?
   -- Отъ того, что не привыкъ, не люблю.... Не нахожу удовольствія.
   -- Вотъ то-то и есть! Потому что вы знаете, что это не хорошо, что это значитъ уподобиться дьяволу. Я вижу, что вы добрый человѣкъ, только вотъ надобно почитать писаніе. Тамъ все это сказано. Ну, а вы кто? Сѣли или посадили?
   -- Какъ сѣли или посадили?
   -- Да такъ! Кто вы? На чьей значитъ сторонѣ: сѣли или посадили?
   Вопросъ былъ нѣсколько страненъ и заставилъ меня задуматься на короткое время. Коробочникъ еще разъ взглянулъ на меня, и въ лицѣ его, въ особенности въ глазахъ, промелькнула легкая насмѣшка. Его лицо казалось говорило: что братъ! задалъ я тебѣ задачу! Эхъ ты! этого-то ужъ не знаешь!
   -- Посадили! отвѣчалъ я.
   -- Я это и зналъ. Вотъ оттого-то мы горе и терпимъ, а роптать не должны.
   -- Чтожъ это значитъ: сѣли или посадили? спросила чуйка.
   -- А вотъ что, други вы мои милые. Кто сѣли-то? а? первосвященники Анна и Каіафа, да Пилатъ Понтійскій. А кого посадили?-- Христа. Ну вотъ, всѣ, что противъ правды и Бога, распинаютъ правду, и за правду,-- тѣ сѣли, и имѣютъ они довольство, и богатство, и власть въ мірѣ семъ. Кто-же идетъ за Христа, за правду, и совѣсть, дѣлаетъ все по закону, такъ этихъ слугъ Христовыхъ посадили: они какъ Христосъ терпятъ напасти, лишенія, нужду и гоненія. Они не имѣютъ богатства и власти. Такъ вотъ что! избирай что знаешь. Коли не боишься Бога, и не думаешь о спасеніи души, такъ садись съ нечестивыми, тебѣ дадутся всѣ блага міра сего и богатства, и власть надъ братіями твоими, и это все отъ дьявола: ѣшь, пей, веселись въ куреніи табаку и нечестивыхъ зрѣлищахъ. А хочешь спасенія вѣчнаго, будь посадили, и на сѣдалищѣ губителей не сѣде, ну тогда будешь терпѣть вся тяжкія, въ бѣдности и ничтожествѣ, это все отъ Христа и страданія отъ страданія его, и раны отъ ранъ его. Онъ не имѣлъ власти и богатства и его сыны не имѣютъ ихъ.
   -- Да вѣдь Христосъ былъ сынъ царскій -- замѣтилъ я.
   -- Онъ былъ племени Давыда, а не сынъ царскій; Іосифъто былъ просто плотникъ. Нѣтъ, я вамъ доложу, Христосъ былъ какъ есть простой человѣкъ, то есть простаго званія. И ремесло плотничье, честное ремесло. Плотники устрояютъ домы Божіи и святые престолы въ нихъ.
   -- Отчего-жъ это теперича значитъ житья нѣтъ? спросилъ одинъ изъ мужиковъ. Куда это не обернешься все это дорого и скверно. Всякъ тебя обижаетъ, разоряетъ въ конецъ, и нигдѣ это управы не найдешь!
   -- А вотъ отчего. Скажу я, вамъ, мои други милые, было двѣнадцать сновъ, посланныхъ царю Мимамеру и эти двѣнадцать сновъ растолковалъ ему мудрецъ по имени Шахарадъ. Объ этомъ есть такая старинная книга, въ ней объясненіе всѣхъ его сновъ значитъ. Книга эта писана за нѣсколько тысячъ лѣтъ и вѣковъ, а теперь все, что въ ней сказано, исполняется.
   -- Вишь ты! за нѣсколько тысячъ лѣтъ! воскликнули мужики.
   -- Да! продолжалъ разнощикъ. Ну и въ этой книгѣ братцы вы мои, все это и говорится. Видѣлъ этотъ царь Мимамеръ людей, подобныхъ всѣмъ, сказано, человѣцемъ, но изъ устъ и ноздрей и ушей изрыгали пламя, огнь, дымъ, смрадъ, зловоніе и жупелъ. И на глазахъ ихъ были вѣнцы златые разныхъ степеней власти надъ человѣками. И пріиде велій смрадъ и огнь вѣчный, и, разтерзавъ, поглотилъ всѣхъ изрыгавшихъ пламя, дымъ въ свою утробу разожженную. Это значитъ они пошли къ отцу ихъ дьяволу. Потомъ видѣлъ онъ, этотъ царь Мимамеръ, чти ходятъ желѣзные носы и клюютъ всѣхъ, и кого клюнутъ, того постигаютъ скорби лютыя и печали великія, нужда, нищета и гладъ. И исклевали тѣ желѣзные носы всю правду на землѣ.
   -- Какіе же это носы? спросила чуйка.
   -- Не знаешь? а много ихъ. Подумай-ка: что за носы клюющіе правду?
   -- Какіе-же это такіе носы?
   -- Желѣзные? эхъ-ма! голова! да ты видалъ-ли примѣрно хоть становыхъ или кого-нибудь изъ приказной братіи? бывалъ въ судахъ?
   -- Да развѣ у нихъ носы желѣзные?
   -- Что носы! други вы мои милые! носы ихъ только въ рюмки смотрѣть горазды. А вотъ пишутъ-то они чѣмъ? вѣдь Господь показалъ писать перьями гусиными, на то онъ Творецъ премудрый и многомилостивый перья птицѣ-гусю далъ. Все праведное и святое гусиными перьями писано и Библія святая, и Евангеліе Христово и писанія апостоловъ господнихъ и житія святыхъ, все писано гусиными перьями. А теперь вотъ пошли перья желѣзныя, ходятъ они по міру Божьему и творятъ зло и клюютъ правду. Съ той поры и пошло разореніе, нужда и кривда.
   -- И долго-же это будетъ?
   -- Долго-ли, коротко-ли про то одинъ Господь знаетъ. А всѣ эти бѣдствія будутъ рости и умножаться до-тѣхъ поръ, пока не прійдетъ Христосъ со славою, и устроитъ царство свое: и будетъ едино стадо и единъ пастырь.
   -- А что вы, старой вѣры? спросилъ я.
   -- Кто, мы? спросилъ разнощикъ.
   -- Да.
   -- Нѣтъ мы, значитъ не старой вѣры, а съ измальства писаніе святое читали и разныя книги божественныя; ходишь по свѣту бѣлому, мало-ль чего насмотришься и научишься.
   -- Я чай и страстей-то навидался и натерпѣлся! проговорила чуйка.
   -- Всего бывало. Вотъ, онамеднясь, чуть-было въ бѣду не попался.
   -- Какъ-же это? спросила чуйка.
   -- Да вотъ, братцы вы мои, шелъ я это шелъ, путемъ дорогою дай запозднился. Пала ночь, дождикъ такъ и хлещетъ, потьма такая, что не приведи Богъ! вижу огонекъ, ну, слава Создателю, думаю, переночую по крайности. Подхожу, анъ это постоялый дворъ и стоитъ онъ, что твой перстъ, одинъ-одинешенекъ. А мѣсто-то, други вы мои, пустое препустое, совсѣмъ дикое, лѣсъ, да боръ. Взошелъ я это на постоялый дворъ, помолился какъ слѣдовать быть должно, и сѣлъ въ уголку. Перезябъ это я гораздо и попросилъ чайку; напился, съѣлъ кусочикъ пирога съ горохомъ и прилегъ вздремнуть, а коробку значитъ хозяинъ спряталъ въ чуланъ. Пріѣхали какіе-то люди, надо быть купцы или Богъ ихъ вѣдаетъ кто, всю ночь это они бражничали, пѣли пѣсни, а къ свѣту и поссорились. Поссорились и принялись пьяные драться, только одинъ изъ нихъ, какъ хватитъ ножъ да товарища прямехонько подъ сердце, тотъ и не никнулъ, хотьбы голосъ подалъ, такъ и свалился. Я давай Богъ ноги, еле уплелся!
   -- Чего же вы испугались? спросилъ я.
   -- Какой же еще напасти-то? Наѣдетъ судъ, слѣдствіе, посадятъ въ тюрьму и пошли тягать. Да тутъ душу всю вытянутъ, въ-досталь разорятъ, въ острогѣ сгніешь.
   -- Да вѣдь вы ни въ чемъ не виноваты!
   -- Въ этомъ-то вся и статья значитъ. Примѣрно будь я виноватъ, такъ тогда легче гораздо. Запирайся тамъ себѣ, коли совѣсть не зазритъ, знать молъ не знаю и вѣдать не вѣдаю, а тутъ тебя на поруки и отдадутъ. Этакъ многіе ослобонились; вѣдомо вотъ, что воры и душегубцы, а ничего ходятъ по бѣлу свѣту. Есть у меня знакомый прудникъ, онъ значитъ мельницу содержитъ, еще и кумомъ мнѣ приходится. Ну, этотъ прудникъ имѣлъ деньгу, много-ли, малоли, не знаю врать не хочу, а только имѣлъ. Разъ ночью слышитъ онъ, что кто-то въ двери толкается. Спрашиваетъ: кто тамъ? говорятъ мы. Кто вы такіе? что надо?-- отвори, говорятъ тебѣ нужно. Смѣкнулъ онъ этимъ дѣломъ, что значитъ не за добромъ къ нему идутъ. Вышибли двери и влѣзли. Кумъ, прудникъ-то, зачалъ съ ними короводиться, бился, бился, кому попало въ рожу, кому куда, всѣхъ перемѣтилъ, только значитъ не сообразился съ ними, одолѣли они его, тоже избили лихо. Связали ему руки и ноги, деньги выбрали изъ одежи захватили, что было получше, да и говорятъ: смотри, жаловаться не смѣй, а то не сдобровать тебѣ и мельницу твою сожжемъ и тебя убьемъ какъ собаку; Тогда не пеняй, самъ виноватъ будешь. Прудникъ на первого смолчалъ, а потомъ взяла его злость. Какъ, други вы мои милые, слышитъ, что вотъ по сосѣдству рукой подать въ деревнѣ, солдатъ отставной и какіе-то неизвѣстные люди пьянствуютъ и деньгами такъ и сыплютъ. Злость его взяла.
   -- Да какъ тутъ не возьметъ злость, когда твои деньги проматываютъ и сорятъ ими какъ-будто своими собственными! замѣтила глубокомысленно чуйка.
   -- Вѣстимо, свое добро такъ взговоришь! сказалъ мужикъ. Пошелъ кумъ, продолжалъ коробочникъ, и объявилъ. Объявилъ это онъ, други вы мои милые, кому тамъ слѣдуетъ, вотъ и забрали всѣхъ этихъ людей, повели въ городъ и посадили въ острогъ, чего-бы кажется? все какъ есть видно. Ну, думаетъ себѣ прудникъ, скрутили молодцевъ рабовъ Божіихъ,-- теперь не вырвутся, да и деньги возвратятъ хоть, и не всѣ, чтожъ вы думаете, братцы мои! Шло это дѣло безъ малаго не полгода. Наконецъ денегъ Прудниковыхъ не отъискали и душегубцевъ оправили и выпустили,-- всѣ назадъ попришли. Прудникъ такъ и обмеръ какъ увидѣлъ ихъ. Ну, говоритъ, не сдобровать мнѣ теперь! Не знаю живъ-ли теперь, сердечный, али ужъ его уходили.
   -- Чтожъ это за распорядокъ такой! сказалъ одинъ изъ мужиковъ.
   -- Эхъ ты! голова! отвѣчалъ другой. Извѣстно дѣло какой распорядокъ, всегда такъ бываетъ, только поклонись мошной, тамъ не спрашиваютъ своей-ли или чужой, все едино, оправятъ.
   -- Такъ вотъ, продолжалъ коробочникъ, стой на своемъ -- ослобонятъ! А коли зазрила совѣсть, покайся во всемъ, ну тебя присудятъ и сошлютъ тамъ въ Сибирь что-ли: все легче, чѣмъ въ острогѣ-то гнить. Ну, а попадешься въ свидѣтеляхъ такъ нѣтъ хуже. Затаскаютъ и заморятъ въ тюрьмѣ. Виновныхъ, смотришь, давно уже или ослобонили или сослали, а тебя все тягаютъ, да мучатъ, у насъ ужъ такой распорядокъ.
   -- Да ужъ эти суды, да становые такъ чтобъ ихъ! проговорилъ мужикъ и Бога въ нихъ, знать, нѣтъ что-ли! Вотъ, онамнясь, съ нами рядомъ изъ нѣмцевъ управляющій засѣкъ и забилъ мужика. Видимое дѣло грѣхъ случился. Пошелъ онъ къ становому, разумѣется не съ пустыми руками, а тамъ сколько надобно за душу христіанскую. Пріѣхалъ становой, велѣлъ выкопать яму, дѣло было въ самые петровки, пекота стояла страшнѣющая. Велѣлъ этотъ становой, сложить мертваго въ яму и поливать водою, говоритъ: чтобы не испортился. Ладно! Лили, лили на него воду, вотъ малаго и разнесло и раздуло всего. Потомъ становой говоритъ, надо просушить, да два дня на солнцепекѣ продержалъ. Вмѣсто человѣка, осталось Богъ знаетъ что, и взглянуть такъ съ души воротитъ. Пріѣхалъ дохтуръ и судъ, рѣзали малаго на часточки, расплостали что твою севрюжину и нашли, что отдалъ Богу душу, значитъ по своей причинѣ. Заговорила вотчина, дескать его забили и засѣкли, всѣ сами и рубцы видѣли. Вотъ и осерчали это они всѣ. Гдѣ, говорятъ, рубцы? дохтуръ смотрѣлъ, мы смотрѣли да ничего не нашли, а вы сиволапы, видѣли!
   -- Ну чтоже? спросила чуйка.
   -- Ничего! Такъ тѣмъ дѣло и замирилось. Истинно, что послѣднія времена! Коли нѣтъ у тебя достатку, коли ты не воръ не злодѣй, не душегубецъ такъ тебѣ и житья нѣтъ на свѣтѣ! Просто хоть ляжь да умирай.
   -- Постойте, сказалъ я, вотъ теперь будетъ лучше, теперь дана вамъ свобода.
   -- Оно такъ-то такъ! Да кто ее знаетъ, еще мы не видали ее, что это значитъ за свобода такая. А кто ихъ вѣдаетъ можетъ и лучше будетъ, должно быть лучше, коли дѣлаютъ, а мы народъ темный!
   -- Развѣ вы не рады волѣ?
   -- Какъ не рады, оченно рады. Только значитъ въ толкъ ее еще не возьмемъ, какъ это она будетъ. По-нашему, примѣрно, по-мужицкому, коли воля, такъ дали-бы намъ земли клочокъ: на, дескать, живи какъ знаешь, хошь нанимайся у барина, а не хоть или на всѣ четыре стороны, и ни становой, никто тебя не прижметъ, не обдеретъ. А то примѣрно хошь вольные это крестьяне, чтожъ они развѣ лучше насъ помѣщичьихъ живутъ? Я примѣрно знаю помѣщика, а тамъ и голова и писарь, и сотскій, и еще какіе это, кто ихъ знаетъ всякъ лупитъ и деретъ. И спины-то у нихъ у вольныхъ строчены хуже чѣмъ барскихъ, да и карманы очищены ловко! Конечно, есть господа, что твои Пилаты, ну, а остальные ничего. А становой и исправникъ, всѣ одинаковы.
   -- Безъ нихъ тоже нельзя, кто же будетъ творить судъ и расправу.
   -- Такъ-то такъ!
   -- Только правды-то отъ нихъ не жди! вмѣшался коробочникъ. Первое, ихъ господа выбираютъ, ну, они разумѣется противъ своихъ не пойдутъ и будутъ тянуть все на барскую руку, отъ нихъ мужичокъ и не жди правды, коли его забидитъ баринъ. А и то надо сказать, что выбираютъ-то какъ есть самую шушеру.
   -- По-нашему, по-мужицкому: собрались-бы мы всѣмъ міромъ, да и присудили-бы, что нужно и когда. Міръ, коли въ немъ нѣтъ никого заглавнаго, никого не обидитъ! Всѣ видятъ какъ быть должно.
   -- Ну братъ, замѣтилъ я, неужели уже не погрѣшите?
   -- Простите, батюшка, мы люди темные, болтаемъ значитъ сглупу, по-мужицки.
   -- Ничего, баринъ добрый! сказалъ разнощикъ. Такъ вотъ какія дѣла-то дѣлаются.
   Въ это время подъѣхалъ паромъ
   -- Ну, надыть ѣхать! заговорили мужики.
   -- Вы куда? спросилъ коробочникъ чуйку.
   -- Въ городъ.
   -- Такъ! значитъ гдѣ ни-на-есть были?
   -- Да мы по деревнямъ ѣздимъ, волну {Волна -- овечья шерсть.} скупаемъ.
   -- Такъ!
   Мужики тронули возы. Вдругъ раздался громкій крикъ и ругательства. Бѣлое парусинное пальто выходило изъ себя, какъ смѣли мужики прежде его взъѣхать на паромъ. Ткнувши одного въ зубы, другаго въ шею, парусинникъ взвезъ на паромъ свою кибитку.
   -- Вишь развоевался!-- проговорилъ коробочникъ.
   -- Кто это? спросилъ я.
   -- А кто его знаетъ, должно быть баринъ, или изъ чиновныхъ.
   Мой извощикъ стоялъ уже на паромѣ. Я и коробочникъ взошли также на паромъ по танцовавшимъ бревнамъ. Съѣзды заложили шестами и мы отчалили. Паромъ состоялъ изъ плота, который отъ тяжести двухъ бричекъ погружался въ воду дотого, что она выступала на дрянную настилку и мочила ноги. Бѣлое парусинное пальто посматривало на меня съ пренебреженіемъ какъ кажется за то, что я разговаривалъ съ мужиками.
   -- Ну что вы часто бываете въ этой сторонѣ? спросилъ я коробочника.
   -- Часто. Извѣстно дѣло идешь постоянно, пока не обойдешь всего пространства. Всю исходилъ эту сторону какъ есть.
   -- Чтожъ хорошая сторона?
   -- Ничего, сторона хорошая. Кажется, чего-бы не жить! Жить можно! Какой еще стороны! и живи небѣдно себѣ, всего-бы кажется должно быть въ волю. Да ничего не подѣлаешь: тѣсно жить, ни за что приняться нельзя, ничего не подѣлаешь!
   -- Отчего?
   -- Оттого, что ужъ распорядокъ такой, вездѣ надобны деньги, за все плати, того нельзя, другаго не смѣй, за третье шкуру дерутъ. Должно быть ужь планида такая вышла. Тѣсно жить.
   -- Какъ тѣсно?
   -- Да такъ, тѣсно да и только, значитъ развернуться нельзя, ничего не подѣлаешь; всѣ пути заказаны и тяжесть большая лежитъ. Вѣдь вотъ все это мудрецъ Шахарадъ объяснилъ царю Мимамеру. И тягота эта будетъ рости и множиться, дондеже предѣлъ не придетъ. Все это предсказано въ писаніи: и голодъ, и страда, и бѣдность, и дороговизна, и напасти. Все исполняется, нѣтъ ни правды, ни защиты! Разореніе кругомъ. Тяжко житье.
   -- Ну, а ваша какъ торговля идетъ?
   -- Ничего благодареніе Богу, питаемъ свою грѣшную душу, пока не пошлетъ по нее Господь.
   -- Торговать значитъ выгодно?
   -- Да какъ вамъ сказать? Какъ торговать. Если торгуешь по совѣсти, такъ конечно барышъ не большой, ну а съ обманомъ такъ и попадешь ловко въ карманъ. Наше дѣло такое, что его надобно знать да знать, гдѣ, что и какъ надлежитъ. Кто нашего дѣла не знаетъ, тотъ ни въ жизнь не пойметъ, хоть ты ему разсказывай какъ хочешь. На все своя сноровка, а безъ того проторгуешься. Только иногда какъ попадешься въ лапы желѣзному носу, да онъ тебя поклюетъ,-- извѣстно, съ приказью слово сказалъ, такъ давай ему деньги,-- ну такъ поневолѣ обманешь и другаго, чтобъ наверстать свое. Охъ-хо-хо-хо! Приказъ это видно за грѣхи Богъ послалъ ее въ наказанье тяжкое! Они-то въ тяготѣ дѣлаютъ тяготу, гдѣ и такъ тяжело, а они придавятъ. Кажись, не будь прикази, иначе-бы и свѣчъ шелъ, легче и привольнѣй и жить-бы было! Приказъ это, что твои шолуди, лихоманка и недуги страшные, затерзали совсѣмъ. И что это за люди -- шушера! Обиралы!
   Паромъ подъѣхалъ къ берегу. Начали собирать за перевозъ.
   -- Какую тебѣ плату -- закричало бѣлое пальто. Развѣ ты не видишь! Я чиновникъ земскаго суда!
   Извощикъ подогналъ лошадей и мимо меня замелькали опять поля и луга, да покривившіяся курныя избенки.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru