Златовратский Николай Николаевич
Очерки деревенского настроения

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    II. Пастух.- Два слова о деревенской "вольнице".- Мужики "новейшей" и "дореформенной" формации.- Что такое мужицкая "умственность"!?

   

ОЧЕРКИ ДЕРЕВЕНСКАГО НАСТРОЕНІЯ.

II.
Пастухъ.-- Два слова о деревенской "вольницѣ".-- Мужики "новѣйшей" и "дореформенной" формаціи.-- Что такое мужицкая "умственность"!?

   Настоящіе очерки мнѣ приходится начинать вторичнымъ путешествіемъ по тѣмъ же деревенскимъ палестинамъ, съ которыми я уже имѣлъ случай познакомить читателей, удостоившихъ вниманіемъ мои "Деревенскіе будни". Въ этихъ "Деревенскихъ будняхъ" мнѣ волей-неволей пришлось слишкомъ спеціализировать свою задачу и сконцентрировать въ нихъ только тѣ явленія, которыя входили непосредственно въ область общинно-земельныхъ отношеній. Такое "отвлеченіе" этихъ явленій деревенской жизни изъ массы другихъ, имѣющихъ только болѣе или менѣе отдаленное соприкосновеніе съ чисто "хозяйственными" интересами общины, было уже необходимо, просто, потому, что давало возможность не разбрасываться въ пестрой вереницѣ явленій общедеревенской жизни и рельефнѣе выдвигало тѣ вопросы, которые въ то время наиболѣе возбуждали къ себѣ общественное вниманіе. Это "отвлеченіе" вызвало даже упреки мнѣ, будто я преднамѣренно и съ задней цѣлью игнорирую область иныхъ отношеній среди членовъ общины, отношеній юридическихъ, религіозныхъ, семейныхъ и т. п., и поэтому даю взглядъ на общину односторонній. Но это, конечно, несправедливо, и настоящими очеркими я постараюсь доказать это. "Отвлеченіе" въ этомъ случаѣ представлялось мнѣ просто наиболѣе удобнымъ способомъ изслѣдованія явленій. Выяснивъ -- удачно или нѣтъ -- но силѣ возможности, въ "Деревенскихъ будняхъ" ту сумму разнообразныхъ "настроеній" деревенской души, которая обусловлена преимущественно земельными отношеніями, "хозяйственными", и намѣтивъ, такъ сказать, направленіе "равнодѣйствующей" этихъ настроеній, въ настоящихъ очеркахъ я хотѣлъ бы уяснить, хотя нѣсколько, равнодѣйствующую остальной группы деревенскихъ настроеній, той массы явленій, которую мнѣ приходилось игнорировать раньше, въ видахъ наибольшей ясности и опредѣленности въ разрѣшеніи поставленной мною задачи. Но это, конечно, нисколько не будетъ значить, что эту группу настроеній я какъ будто противополагаю первой или считаю ее совершенно независимой отъ "экономическихъ основъ", какъ могло бы это, можетъ быть, показаться изъ моего вступленія къ этимъ очеркамъ.
   И вотъ опять мы въ маленькой деревенькѣ Ямы, засѣвшей въ ложбинѣ между холмами, по берегу большого вонючаго озера. Въ ней всего, какъ я уже говорилъ, дворовъ съ двадцать, но есть своя "красная" и "холодная" сторона; значитъ есть уже признаки экономическаго неравенства, хотя вовсе нѣтъ заправскихъ кулаковъ -- пока все неравенство исключительно заявляется распаденіемъ деревни на двѣ группы: "хозяйственныхъ" и "не хозяйственныхъ" дворовъ. Это "неравенство" особаго свойства: здѣсь нѣтъ кулака, какъ нѣтъ и бобыля, настолько уже опредѣлившихся и отлившихся въ прочную, неразрушимую форму, чтобъ исключить возможность перехода изъ одной въ другую; здѣсь, напротивъ, неравенство, такъ сказать, "неустойчивое", при которомъ есть полная возможность "хозяйственнымъ" дворамъ превратиться въ "нехозяйственные" и обратно. Живу я у дѣда Матвѣя. Дворъ его, очевидно, обрѣтается въ положеніи переходномъ отъ хозяйственнаго къ нехозяйственному, такъ какъ самъ дѣдъ старъ, а у единственнаго его сына нѣтъ дѣтей, значитъ, нѣтъ силъ, нѣтъ работниковъ. А потому главной характерной чертой дѣда Матвѣя, какъ истиннаго землепашца, является его скорбь объ отсутствіи потомства, внуковъ. О томъ, что самъ дѣдъ Матвѣй, а вмѣстѣ съ нимъ и вся деревня, въ первый же вечеръ собравшаяся у нашей избы, встрѣтила меня очень радушно и къ факту моего поселенія въ деревнѣ отнеслась, по обычаю, добродушно, говорить нечего. Кому же неизвѣстно, что нашъ народъ вообще радушенъ и гостепріименъ, а въ особенности, когда поселившійся среди него "сторонній человѣкъ" ни въ какія чрезвычайныя отношенія къ нему не становится, никакихъ сомнѣній и недоумѣній не вызываетъ и никакихъ интересовъ не затрогиваетъ. Такой сторонній человѣкъ для глухой деревеньки -- кладъ; онъ вносить въ ея однообразный обиходъ извѣстную долю разнообразія, развлеченія и даетъ пищу очень естественному людскому любопытству. Что я не вызывалъ въ деревнѣ никакихъ недоумѣній и не затрогивалъ никакихъ ея интересовъ было для меня очень важно, какъ для "сторонняго наблюдателя", передъ которымъ явленія жизни могли проходить открыто, не прячась и не принимая особыхъ формъ и окрасокъ, чтобы затемнить дѣйствительную сущность дѣла. Въ моемъ положеніи это было достижимо, хотя и нельзя сказать, чтобы даже и здѣсь не было случаевъ "преднамѣреннаго извращенія". Но эти "извращенія" были особаго рода и не могли много вліять на общее настроеніе. Кто я былъ для деревни, я, сторонній, интеллигентный человѣкъ? Я былъ для нихъ не "баринъ", котораго можно бояться и эксплуатировать, не купецъ, отъ разгула котораго можно кое-чѣмъ и поживиться, не чиновникъ, котораго можно "опасаться", я былъ для нихъ тѣмъ, что я и есть въ сущности -- "разночинцемъ", т. е. такимъ привилегированнымъ человѣкомъ русскимъ, у котораго есть единственное "право", отличающее его отъ мужика, право не платить подати и не нести никакихъ повинностей. Право это, однако, у насъ столь ощутительно и изъ него истекаетъ столь много чрезвычайно важныхъ результатовъ, что мужики, съ своей точки зрѣнія, не могутъ не признавать въ разночинцѣ "барина". Изъ права не платить подати у насъ рождаются нѣкоторыя очень важныя привилегіи, которыхъ лишены всѣ, платящіе подати и несущіе повинности: такъ, "неплательщикъ" до извѣстной степени можетъ пользоваться кое-какими человѣческому роду вообще свойственными склонностями, во-первыхъ, свободно передвигаться съ мѣста на мѣсто (хотя опять-таки далеко не абсолютно), во-вторыхъ, располагать по усмотрѣнію досугомъ, если таковой имѣется, и, въ-третьихъ, возможностью получать хотя какое-нибудь образованіе. Вотъ эти-то три относительныхъ "возможности", вытекающія изъ права не платить подати и не нести повинностей, и опредѣляютъ собою отношенія мужика къ разночинцу. Если этотъ "разночинецъ" не успѣлъ еще опредѣлить себя въ "родъ жизни", не сдѣлался попомъ, чиновникомъ, писаремъ, учителемъ, а пользуется своими правами въ области разныхъ "свободныхъ профессій", о которыхъ мужики имѣютъ очень смутныя представленія и до которыхъ имъ нѣтъ никакого дѣла, народъ видитъ въ немъ исключительно умственную силу, "умственнаго человѣка", и съ этой точки зрѣнія устанавливаются между ними отношенія, въ большинствѣ случаевъ, не осложненныя никакими другими элементами. Такимъ образомъ, эти отношенія покоятся исключительно на нравственныхъ, симпатическихъ чувствахъ; экономическій элементъ вліяетъ здѣсь развѣ только очень отдаленнымъ образомъ, и если что можетъ вносить въ эти отношенія особую окраску, то только элементъ традиціонный: вѣдь какъ никакъ, а разночинецъ, если даже самъ лично не желаетъ "избрать родъ жизни", все же сынъ попа, дьякона, чиновника, горожанина, къ которымъ у народа выработаны традиціонныя, опредѣленныя отношенія. Впрочемъ, этотъ традиціонный элементъ, при благопріятныхъ условіяхъ, можетъ совершенно стушеваться и, въ концѣ концовъ, останутся чистыя, безпримѣсныя отношенія народа исключительно къ умственной силѣ, къ "умственному человѣку".
   Можетъ быть, эти подробности покажутся читателю нѣсколько скучными. Но, какъ увидитъ онъ дальше, онѣ нелишни. Помимо всего прочаго, уясненіе этихъ отношеній было бы очень желательно. Какъ извѣстно, "разночинецъ" въ наше время играетъ очень видную роль. Литература уже достаточно выяснила эту роль въ нашемъ умственномъ прогрессѣ. Касалась она роли этого "разночинца" и среди народа. Но мнѣ кажется, что въ послѣднемъ случаѣ вопросъ остается еще далеко невыясненнымъ.
   Но объ этомъ послѣ.
   Вскорѣ послѣ того, какъ я поселился у дѣда Матвѣя и на завалинѣ его избы успѣлъ вечерами перезнакомиться уже чуть ли не съ половиной деревни, успѣлъ образовать здѣсь чуть не настоящій клубъ деревенскаго "балаканья", судьба свела меня съ однимъ "ничтожнымъ" человѣкомъ, съ которымъ скоро связали меня довольно крѣпкія нравственныя узы. Этотъ "ничтожный человѣкъ", по отзывамъ хозяйственныхъ мужиковъ нашей деревни -- былъ просто пастухъ.
   Однажды, позднимъ вечеромъ, когда сидѣли мы съ дѣдомъ Матвѣемъ на завалинѣ, я услыхалъ пѣніе. Неслось оно откуда-то съ задворокъ, повидимому, изъ наглухо запертаго мѣста, такъ какъ доходило до насъ глухо, отрывочно. Но можно было все же замѣтить, что любитель пѣнія (кстати сказать, совсѣмъ безголосый) отдавался своей страсти съ увлеченіемъ; чѣмъ дольше онъ пѣлъ, тѣмъ кричалъ все сильнѣе и сильнѣе. Распѣвалъ онъ все божественныя, церковныя пѣсни. Но вотъ повидимому ему мало показалось пѣнія, и онъ устроилъ для себя цѣлый спектакль: сначала послышался тоненькимъ голоскомъ "возгласъ", затѣмъ прокричалъ басъ: "миромъ Господу"... а затѣмъ пѣвецъ уже окончательно занялъ роль цѣлаго хора, и служба началась. Впереди шла "вечерня", за вечерней "утрення", за "утренней" -- обѣдня...
   -- Кто это распѣваетъ? спросилъ я дѣда Матвѣя.
   -- Петруха -- пастухъ... Это вотъ онъ каждую ночь... часу до двѣнадцатаго балуется, а въ два часа, гляди, скотину надо, собирать...
   -- Ну, и что же онъ, просыпаетъ?
   -- Нѣту... У него все въ свое время. Только что чуть свѣтъ забрежжитъ, а ужь онъ на своей дудкѣ играетъ.
   -- Такъ когда же и гдѣ онъ спитъ?
   -- А поди тамъ и спитъ, стервецъ, въ полѣ... Угонитъ скотину за лѣсъ, да и спитъ...
   -- И вы не сердитесь на него за это?
   -- Да что съ нимъ сдѣлаешь?.. За нимъ не усмотришь... Намъ лишь бы скотина не пропадала... Ну, а у него на этотъ счетъ чисто... Случается, волкъ стащитъ овцу, да вѣдь ужь безъ этого не проживешь! Притомъ же ихъ двое -- онъ да мальчишка, подпасокъ... Намъ все одно... Главное, честенъ онъ... Другіе пастушишки бѣдовые бываютъ: съ конокрадами знаются, съ ворами... А то сами воры... Ну, онъ этимъ не занимается... Бабы говорятъ, что и за нимъ есть ремесло... Будто, слышь, по ночамъ погреба ошариваегъ, сметану, творогъ да молоко таскаетъ...
   -- Да зачѣмъ ему?
   -- А ѣстъ... самъ ѣстъ... Ну да, не пойманъ -- не воръ... Кто его знаетъ? Можетъ и не онъ, руки али ноги тамъ не оставилъ....
   -- Онъ граматный?
   -- Маракуетъ, должно... Онъ и поетъ все по книгѣ... Вотъ и теперь: онъ въ череду у меня... Поужиналъ, взялъ у меня часовникъ и ушелъ на сѣнницу...
   -- Но вѣдь тамъ темно теперь... Какъ же онъ читаетъ?
   -- А кто его знаетъ... Лежитъ, задравши ноги къ небу, верхъ брюхомъ, книжку передъ собой держитъ, да и поетъ.
   -- Откуда онъ? Не здѣшній?
   -- Нѣтъ, рязанскій... Онъ у насъ вотъ третій годъ ужь пастушитъ... Пустяшный мужиченко... Такъ, безъ всякаго понятія...
   -- Отчего же "пустяшный"? Ты говоришь, онъ граматѣ знаетъ.
   -- Да что изъ его граматы?.. Кабы онъ умственный былъ человѣкъ, ну, тогда и грамата къ мѣсту... А то вонъ оретъ, что дьячекъ...
   Тѣмъ на этотъ разъ мы и кончили разговоръ о "пустяшномъ мужиченкѣ".
   На другой день, передъ ужиномъ, т. е. когда только что пригнали скотину, я слышу, кто-то тяжело стукнулъ калиткой, а затѣмъ на лѣстницѣ послышались шаги и громкій голосъ, распѣвавшій божественныя пѣсни. Черезъ минуту, въ комнату вошелъ Петруха-пастухъ, широко и свободно, на отмашь, распахнувъ передъ собой дверь. Это былъ молодой мужикъ, средняго роста, худой, съ довольно-симпатичнымъ маленькимъ лицомъ и маленькой бородкой, мужичекъ, что называется, изъ "мелкой породы". Былъ онъ въ синей, пасконной рубахѣ и портахъ; на ногахъ лапти и грязныя онучи, и не менѣе грязный платокъ навернутъ былъ на шеѣ; на головѣ -- старая, обратившаяся въ положительный блинъ, фуражка. Быстрой, увѣренной походкой войдя въ комнату и снявъ шапку только по серединѣ ея, онъ поправилъ волосы, раза два махнулъ головой на-скоро передъ образомъ, бросилъ подъ лавку кнутъ, и протянулъ мнѣ руку, сказавъ:-- "Слышалъ, обо мнѣ вчера любопытствовалъ?
   -- Да, любопытствовалъ, отвѣчалъ я, не имѣя силъ удержаться отъ улыбки при столь оригинальномъ посѣщеніи. Признаться сказать, я никакъ не ожидалъ такой "бойкости" отъ пастуха. Впрочемъ, въ этомъ "пустяшномъ мужичишкѣ" мнѣ пришлось встрѣтить еще очень много оригинальнаго.
   -- Поди, здѣшніе-то косорылые черти тебѣ ловко меня расписали? Да? Говори правду...
   -- Положимъ, ничего особеннаго...
   -- Ну, да ладно!.. Не толкуй... Знаю я ихъ, говорилъ онъ, садясь на лавку и пустивъ крѣпкое словцо. Затѣмъ онъ запустилъ руку въ карманъ портовъ, вытащилъ оттуда трубку и кисетъ, надѣлъ опять шапку и принялся набивать махоркой трубку.
   -- Я съ тобой давно хотѣлъ познакомиться, да время не доходило, ну, да и за тобой присматривалъ съ изначала, чтобы значитъ въ обманъ не вдаться... Каковъ-то есть ты человѣкъ... Ну, а теперь, коли тебѣ обо мнѣ наговорили, надо было самому заявиться... Пора...
   -- Причемъ же тутъ другіе?..
   -- Я знаю ихъ вдоль и поперёкъ... Кулаки-мошенники... Завистники... Я знаю, они изъ этой зависти...
   -- Кому же они завидуютъ?
   -- А мнѣ...
   -- Тебѣ? удивленно спросилъ я.
   -- Мнѣ... Что удивляешься?.. Что я пастухъ, а они богатѣй? Что я вотъ въ лаптяхъ хожу, по поясъ въ грязи, около скотины самъ оскотинился, а они въ сапогахъ ходятъ, да брюхо ростятъ?..
   -- Признаться, не понимаю...
   -- А я понимаю... Я, братъ, ихъ тонко понимаю... Они, черти, хотятъ человѣка-то совсѣмъ слопать... Ну, да это -- шалишь -- мамонишь, на грѣхъ наводишь! Это ужь мы имъ слопать-то не дадимъ себя... Я вотъ знаю -- ты мнѣ пріятелемъ сдѣлаешься, мы съ тобой полюбимся...
   -- Да почемъ ты знаешь?
   -- Это ужь я знаю... По лицу у тебя вижу, по всему... А на себя я надѣюсь: коли что тебѣ во мнѣ не понравится, говори прямо, отъ сердца, я сейчасъ себя переломлю... Вотъ я здѣсь, съ этими чертями, больно къ крѣпкому слову привыкъ. Если желаешь -- я отстану... Главное дѣло, только бы насъ завистники съ тобой не развели... А то я ничего не боюсь... Просить у тебя, кляньчить чего-нибудь я не стану... Водки я не пью (сократилъ себя по зароку)... Лисой передъ тобой, братъ, тоже ходить не стану... А любить буду и уважать буду...
   Я улыбался, глядя на него, этой наивной самоувѣренное^, которая была до такой степени искренна, что въ ней не замѣчалось ни искуственности, ни бахвальства, и какъ-то сразу вѣрилось всему, что онъ говорилъ: столько было во всемъ этомъ "пустяшномъ мужичишкѣ" чистосердечной беззавѣтности!
   Понятное дѣло, меня сразу заинтересовалъ тотъ "кладъ", тотъ талисманъ, который такъ упорно поддерживалъ въ немъ эту наивную самоувѣренность и позволялъ ему такъ надменно третировать хозяйственныхъ ямскихъ мужиковъ. И вѣдь дѣйствительно, этотъ "кладъ", хранившійся на днѣ его души, заставилъ меня привязаться къ "пустяшному мужиченкѣ", какъ къ родному, но еще больше привязалъ его ко мнѣ.
   Чтобы понять все значеніе этого "клада", читателю нужно составить ясное представленіе о томъ, что такое деревенскій пастухъ, настоящій пастухъ, пастухъ по ремеслу, по традиціямъ, не случайный и временной наемщикъ. Положеніе настоящаго, заправскаго, традиціоннаго пастуха -- представляетъ нѣчто до такой степени поразительное, что только удивляешься, какимъ образомъ человѣкъ (не старикъ, старикъ уже свелъ счеты съ жизнью) ухитряется въ теченіи восьми мѣсяцевъ въ году жить совершенно одинъ, съ глазу на глазъ съ животными, иногда и день, и ночь, совершенно отрѣшившись отъ жизни. Вотъ хотя бы этотъ Петръ. Онъ родился въ одной деревнѣ Рязанской губерніи, которая искони жила пастушнымъ промысломъ, т. е. всѣ "лишнія" силы отпускала на этотъ промыселъ. Обыкновенно, если у отца во дворѣ было двое мальчишекъ, одного онъ оставлялъ при "землѣ", а другого пускалъ "пастушить" съ самыхъ малыхъ лѣтъ. И эти рязанскіе пастухи обыкновенно разсыпались ежегодно въ апрѣлѣ по всѣмъ деревнямъ окрестныхъ губерній. Разъ попалъ мальчикъ въ пастухи, ему уже отрѣзались почтивсѣ пути быть чѣмъ-нибудь другимъ; съ девяти лѣтъ онъ уже сожигалъ за собою корабли. Самое необходимое для всякаго "крестьянскаго развитія" лѣтнее время онъ уходилъ на сторону, онъ совсѣмъ порывалъ связь съ землей, не научался ни пахать, ни убирать хлѣбъ, вообще терялъ всякую возможность пріобрѣсть весь тотъ сложный запасъ опытности и знанія многообразныхъ условій, которыя такъ необходимы при земледѣліи. Онъ отрывался отъ почвы такъ же, какъ отрывается фабричный, только безъ преимущества уходить на лѣтнія работы домой: пастухъ обыкновенно законтрактовывается съ апрѣля до октября и его въ это время никто домой уже не отпуститъ. Да и когда же идти домой, когда судьба заведетъ верстъ за 300--400, а то и больше.--
   Петруха до девяти лѣтъ учился у попа въ школѣ, произошелъ церковную и свѣтскую грамату, письмо и нумерацію, какъ вдругъ судьба вынула ему жребій отойти съ отцовскихъ хлѣбовъ: онъ былъ отданъ въ подпаски старику-пастуху, набиравшему передъ Пасхой себѣ подручныхъ. Бойкій и шустрый мальчуганъ сразу долженъ былъ порѣшить со всѣмъ: съ гранатой, съ пріятельскими связями и играми, съ материнской лаской, съ общимъ деревенскимъ обиходомъ. Съ перваго же дня его увели куда-то въ сосѣднюю губернію. Здѣсь открытое небо, со всѣми благами и ужасами, которые оно ниспосылаетъ на землю, становится его шатромъ; безсловесная животина -- его обществомъ; молчаливая тишь безлюдныхъ полей, полная отрывочныхъ и таинственныхъ, звуковъ, сопутствуетъ ему отъ восхода до заката. Однако, такая пасторальная декорація бываетъ далеко не особенно пріятна, и большая часть дней и часовъ приходится на тяжелую борьбу съ разными некультивированными стихіями. Вѣтеръ и дождь, грязь и мокротъ, мушкара и всякая жалящая тварь, и при этомъ полное отсутствіе какой-либо сосредоточивающей вниманіе работы -- все это неизбѣжно кладетъ особую печать на складъ пастушьяго характера. Почти полная оторванность отъ интересовъ окружающей жизни сразу уводитъ его въ собственный внутренній міръ и, смотря по складу этого міра, дѣлаетъ изъ него или какое-то робкое, равнодушное, пугливое, почти до идіотизма наивное существо, или же, въ лучшемъ случаѣ, натуру поэтическую, беззавѣтную, пѣсенника, музыканта и сказочника. Дѣйствительно, воображеніе до такой степени преобладаетъ въ пастухахъ, что они, несмотря на постоянное соприкосновеніе съ міромъ неожиданныхъ опасностей, самый робкій и пугливый народъ, склонный преувеличивать каждое явленіе тѣмъ болѣе, что отрѣшеніе отъ реальныхъ интересовъ жизни не даетъ имъ возможности оцѣнивать относительное значеніе совершающихся фактовъ. Мнѣ, поэтому, представляется довольно понятнымъ случившееся года два тому убійство двумя мальчиками-подпасками своего товарища, изъ боязни, что онъ донесетъ объ какой-то ихъ шалости. Вся обстановка этого происшествія -- и наивно-ужасная методичность, съ которою они произвели убійство, предварительно разъяснивъ своей жертвѣ всю необходимость его, и почти до идіотизма доходящая наивность и незнаніе самыхъ элементарныхъ ходячихъ истинъ маленькими убійцами -- все это ясно показываетъ, до какой степени воображеніе преобладаетъ у пастуховъ надъ разсудкомъ и какіе несообразные выводы получаются у нихъ изъ посылокъ.
   Въ старости изъ нихъ нерѣдко выходятъ деревенскіе поэты и ученые: коновалы, знахари, колдуны и заговорщики.
   Но до тѣхъ поръ, въ глазахъ хозяйственнаго мужика пастухъ "пустяшный мужиченко", и только когда уже этотъ пастухъ, безсознательно мстя за то отчужденіе, какимъ наградила его жизнь, создаетъ фикцію, въ которую заставитъ увѣровать и другихъ, и себя (а при такомъ воображеніи это очень легко), только тогда суевѣрный хозяйственный мужикъ начинаетъ его уже "бояться". Фикція эта -- обыкновенно воображаемая способность "напускать" на скотину болѣзнь, "портить" и "снимать" глазъ; а вѣра въ эту фикцію поддерживается той самобытной "философіей", которую создаетъ £себѣ пастухъ въ своемъ невольномъ одиночествѣ. Перетряхая скудный запасъ отрывочныхъ идей, пастушій мозгъ, если только онъ уже окончательно не уснулъ, создаетъ изъ этихъ идей рядъ безчисленныхъ сочетаній, разнообразныхъ и невѣроятныхъ, фантастическихъ и нелѣпыхъ, но всегда оригинальныхъ. Такъ Петруха всегда до чего-нибудь доходилъ "собственнымъ умомъ": однажды дошелъ онъ, напримѣръ, до нелѣпой идеи, что у человѣка душа такой же "паръ", что и у скотины: вылетитъ и нѣтъ его; что, поэтому, загробной жизни или нѣтъ вовсе, или же она одинаково должна существовать какъ для человѣка, такъ и для скота... и т. п. Такъ онъ онъ пришелъ къ идеѣ о томъ, какъ увидимъ дальше, что мужикъ, въ большинствѣ случаевъ, принужденъ работать за скотину. Долго эти идеи развивалъ онъ на деревенской улицѣ по вечерамъ и, наконецъ, пошелъ съ ними къ попу. Но тутъ вышелъ очень курьёзный случай. Попъ на него прикрикнулъ, заподозривъ его въ якшаніи съ кое-какими семинаристами, и пригрозилъ становымъ.
   Да извинитъ мнѣ читатель это длинное отступленіе о деревенскихъ пастухахъ. Пришлось къ слову, а въ фельетонахъ все "къ слову". Вѣдь, конечно, я могъ бы и не вести всю эту длинную рацею, чтобъ объяснить тайну Петрухина "клада", такъ какъ и тайна-то эта не Богъ знаетъ какая ужь поразительная и могла бы быть высказана въ двухъ словахъ. Вся она заключается именно въ этой наивной игрѣ фантазіи, въ непосредственной дѣтской чуткости къ вопросамъ, стоящимъ внѣ, такъ "казать, "низменныхъ", слишкомъ ужь реальныхъ интересовъ жизни. Если хозяйственные мужики считали Петруху ничего несмыслящимъ въ обиходѣ реальной жизни, никуда негоднымъ въ разрѣшеніи вопросовъ "злобы дня", то Петруха, съ своей стороны, смотрѣлъ на нихъ свысока въ области "отвлеченной мысли", въ области "высшихъ вопросовъ". А въ этой области, гдѣ хозяйственный мужикъ судитъ по рутинѣ, относительно которой ему времени нѣтъ шевелить мозгами, тутъ Петръ являлся "свободнымъ мыслителемъ", "творцомъ" и поражалъ хозяйственнаго мужика такими "откровеніями", которыя онъ резонно опровергать не могъ, а могъ только ругаться...
   Вотъ эта-то склонность Петрухи и любовь къ "спекулятивному мышленію", соединенная, какъ и большею частію бываетъ, съ крайней искренностью и отсутствіемъ всякихъ заднихъ мыслей и разсчетовъ, и связала меня съ нимъ. Вы, можетъ быть, не повѣрите даже, до какой степени Петруха былъ проникнутъ любовію къ "мысли", если я вамъ скажу, что онъ рѣдкую ночь уходилъ отъ меня раньше двѣнадцати часовъ, являясь тотчасъ послѣ того, какъ усталый пригонялъ скотину, наскоро ужиналъ въ очередной избѣ, а иногда не ужиналъ, если долго приходилось дожидаться, бралъ просто ржаной "пирогъ" съ крупой, приходилъ ко мнѣ и ѣлъ его въ сухомятку. Онъ со мной говорилъ рѣшительно обо всем, всѣмъ интересовался и обо всемъ тутъ же создавалъ собственные фантастическіе "выводы" и дѣлалъ отзывы. Безъ этихъ выводовъ онъ уже обойтись не могъ. Вамъ, можетъ быть покажется даже черзчуръ уже "пасторальнымъ" и то, что однажды, гуляя по окрестностямъ я наткнулся на сидѣвшаго у опушки лѣса Петруху, до того внимательно чертившаго на пескѣ палкой какія-то фигуры, что онъ совсѣмъ не слыхалъ моихъ шаговъ. Я остановился тихо позади его; впереди паслось стадо, а онъ продолжалъ упорно дѣлать вычисленія на пескѣ, пока я его не окликнулъ. У него была страсть къ ариѳметикѣ; ему ужасно нравился процессъ разнообразныхъ цифровыхъ сочетаній. Къ сожалѣнію, при всѣхъ усиліяхъ, ему очень трудно было еще достичь искуства дѣлить на четыре и пять цифръ.
   Таковъ былъ этотъ деревенскій пастухъ. Мы говорили съ нимъ обо всемъ: о его женѣ (у него была жена на родинѣ, жила у дяди, который обработывалъ и надѣлъ Петра), говорили о деревенскихъ порядкахъ и, наконецъ, доходили до министровъ. Онъ всѣмъ интересовался и все объяснялъ съ своей самобытной, "пастушеской" точки зрѣнія. Такъ, напримѣръ, когда мы говорили "о министрахъ", онъ выразился такъ: "А отчего они только баръ спрашиваютъ, а насъ не спросятъ?.. А? Мы развѣ не скажемъ?.. Припусти-ка меня, я бы имъ разукрасилъ, я бы имъ разсказалъ обо всемъ!.." Но когда я его спросилъ, что бы онъ "разукрасилъ" и разсказалъ, онъ все формулировалъ въ одномъ словѣ: "Порядка нѣтъ". "Только бы допустили, говорилъ онъ:-- я бы ужь разукрасилъ!" Эта мысль ему очень понравилась и онъ часто возвращался къ ней. "Что они тамъ знаютъ?.. Ничего они тамъ не могутъ знать... Вотъ кабы я -- я бы имъ раз-у-краа-силъ! я бы ужь имъ разукрасилъ..."
   И на мой вопросъ о крестьянскихъ непорядкахъ, онъ говорилъ: "Мѣстовъ надлежащихъ для человѣка нѣтъ! Въ томъ и сила!.. Мало ли теперь нашего брата шляется, все ищетъ, а толку нѣтъ..."
   -- Да развѣ мало работы? Ну, къ какой-нибудь и пристроился бы...
   -- Знаю!.. Пробовали!.. Мало ли мѣстовъ: вонъ и землю копать, и кирпичи таскать, золото возить... Пробовали, братъ!.. Да развѣ это положеніе, развѣ это надлежащее человѣку мѣсто?.. Это мѣсто для скотины; поставь скотину -- и она тебѣ лучшимъ образомъ эту работу справитъ... Ты, братецъ, суди по-христіански!
   Разсказывалъ онъ мнѣ еще, что старшина на его родинѣ отличается, благодаря связямъ съ начальствомъ, безграничнымъ произволомъ: "Недоимщиковъ за волосья таскаетъ по избѣ".
   -- А тебя билъ этотъ Власка? спросилъ я Петра.
   -- Билъ.
   -- И ничего это тебѣ?
   -- Да что мнѣ!.. Я одинъ... Кабы насъ много было, всѣ за одно, мы бы его разукрасили... Кабы еще я въ деревнѣ жилъ, хозяйствовалъ, я бы съ нимъ судитцся сталъ... А мнѣ все одно: я въ деревню, что въ гости прихожу... Я мужикъ свободный...
   -- За что же тебя онъ билъ?
   -- А пришелъ я въ деревню да и сталъ свои мысли говорить: старосту обругалъ и старшину обругалъ... Ну, и стали меня бить... Признаться, я тогда выпивши былъ... Да мнѣ все равно: они "моихъ мыслей" отъ меня не взяли... Что они со мной могутъ сдѣлать?-- Ничего... Я пастухъ.
   -- Ты значитъ доволенъ своимъ положеніемъ?
   -- Положеніе, братъ, не важное... А въ мужики все-же не пошелъ бы... Потому у мужика (землепашца) тоже на половину работа скотская... Съ чего же мнѣ!
   -- Ну, скажи мнѣ Петруха, что бы ты желалъ? Говори прямо. Положимъ, еслибы я тебя сказалъ: вотъ Петруха тебѣ денегъ въ долгъ -- дѣлай съ ними, что хочешь, устраивай свою жизнь какъ знаешь, полная тебѣ свобода... Что бы ты сдѣлалъ?
   -- Я-то? переспросилъ онъ -- и задумался.-- Я бы, братъ, казакъ открылъ, неожиданно сказалъ онъ.
   Я въ недоумѣніи взглянулъ въ его лицо: оно было серьёзно и въ немъ свѣтилось то же выраженіе, какое бываетъ у пріятно замечтавшагося человѣка.
   -- И ты не шутишь?
   -- Чего шутить?.. Разлюбезное, братецъ, житьё было бы... Лучше не надо...
   Я постарался представить ему всю мерзость кабацкаго ремесла, но онъ удивленно воскликнулъ: -- "Такъ вѣдь я развѣ такимъ кабатчикомъ хочу быть"... Эвона, что вздумалъ!.. Я, братъ, кабатчикомъ былъ бы на-чести... У меня, братъ, все бы по закону. Всѣ шкалики и косушки пропечатаны были бы... У меня бы обману никакого не было... Вотъ тебѣ, значитъ, градусъ по положенію, вотъ тебѣ и цѣна по закону... Хочешь пей, хочешь въ кашу лей -- мое дѣло сторона... Кабакъ всегда нуженъ, вино всѣ пьютъ, и пускай пьютъ на-чести... Кабакъ запретить нельзя, только чтобы по-совѣсти... А мнѣ бы житьё -- разлюбезное было!.. Сидѣлъ бы я себѣ покойно, никому не обязанъ, никто бы меня не утѣснялъ, сидѣлъ бы, да, братецъ, все свои мысли и думалъ... Книжки бы разбиралъ, можетъ и самъ бы писалъ, да все одно къ одному и подводилъ бы... Досуга было бы тутъ много... И у меня теперь, пожалуй, досугу не мало, да въ полѣ, около скотины, въ грязи да въ холоду... Ну, и не того: все въ головѣ-то и разбивается...
   -- Скажи ты мнѣ, Петруха, еще вотъ что: говорилъ ты, что тебѣ дѣла нѣтъ до деревни, а вѣдь у тебя тамъ жена... Что-же ты объ ней не думаешь?...
   -- Да что мнѣ объ ней думать: вотъ подати принесу -- и шабашъ... Она одинъ человѣкъ, я другой. Она -- человѣкъ рабочій, а я -- мысленный... Я въ рабочіе люди не гожусь... Она при землѣ, а я -- вольный... Плохой былъ бы я работникъ... При землѣ человѣкъ одинъ, при торговлѣ -- другой, при книгахъ -- третій...
   -- И ты не жалѣешь, что не умѣешь вести крестьянское хозяйство?..
   -- Нѣтъ. При нашемъ хозяйствѣ труда много, вздоху нѣтъ... Кабы вздохъ былъ!.. Что ужь вотъ пастушье дѣло, дѣло грязное, трудное, всякій мужичёнко надъ тобой хозяинъ, а все же я вольнѣе другого... Въ деревнѣ думать некогда, а въ полѣ, можно...
   Таковъ легкій, черновой абрисъ этой любопытной, симпатичной натуры, созданной самой деревней и ею выброшенной, такъ какъ "рабочая", сельско-хозяйственная деревня не любитъ этихъ людей и называетъ ихъ "пустяшными мужеченками". Мнѣ очень жаль что я принужденъ здѣсь ограничиться только блѣднымъ фельётоннымъ очеркомъ этого тина. Типъ этотъ, впрочемъ, не новый, въ основныхъ чертахъ; художники давно любили эксплуатировать его, какъ "задавленную, богатую, природную силу, какъ талантливую натуру", которую, еслибы да въ хорошія руки, напр., къ хорошему школьному учителю и пр. т. п. Не знаю, что вышло бы тогда изъ этихъ натуръ: можетъ быть, Шевченки, а можетъ быть... можетъ быть, и ничего бы не вышло. Да для меня это здѣсь и не важно. Для меня важно знать совсѣмъ другое, важно то, что эта симпатичная натура теперь, въ деревнѣ, представляетъ тотъ громадный контингентъ "пустяшныхъ мужичёнковъ", которые оказываются для деревни "залишними", которые выпущены на вольный свѣтъ, въ чемъ мать родила; это честные, искренніе, привязчивые, но негодные въ деревенской работѣ люди, которые снуютъ по обширнымъ россійскимъ палестинамъ, переходя отъ работы къ работѣ, ни къ одной не имѣя склонности, ни одной не умѣя толково исполнить, это тѣ "бродячія" рабочія силы, непостоянныя, своевольныя, дѣтски-вѣроломныя, полулѣнивыя, полунебрежныя, отъ которыхъ въ такое негодованіе приходятъ всевозможные крупные и мелкіе хозяева; они равнодушно видѣть не могутъ эту оборванную, но съ удивительно легкомысленной беззаботностію шатающуюся по Руси толпу, изъ которой не могутъ сдѣлать вьючныхъ скотовъ, преданныхъ хозяйскому интересу до самоистязанія рабовъ, исполнительныхъ, какъ машина, рабочихъ на западно-европейскій образецъ, не можетъ сдѣлать -- ни законъ, ни контрактъ, ни экономическій гнётъ... Сегодня онъ у васъ нанялся изъ-за куска хлѣба, наговорилъ вамъ турусы на колесахъ о своемъ знаніи работы, и наговорилъ искренно; вы ему повѣрили, вамъ понравилась его симпатичная фигура, а на завтра вдругъ ему пришли "свои мысли", и онъ удралъ отъ васъ, нарушивъ контрактъ... Вы его преслѣдуете закономъ, а онъ ужь валяется гдѣ-нибудь близь кабака -- пьяный, истерзанный, въ одной рубахѣ и даже безъ портовъ. Засаживайте его въ тюрьмы, ссылайте на поселеніе, бейте пожалуй, но вы уже ничѣмъ не выбьете изъ головы тѣ своеобразныя, безсвязныя "свои мысли", которыя бродятъ у него на досугѣ въ головѣ и которыя заставляютъ его беззавѣтно вѣрить, что для того, чтобы думать эти "свои мысли", онъ долженъ быть человѣкъ вольный... Съ тѣхъ поръ, какъ рухнуло крѣпостное право -- этотъ "вольный" человѣкъ деревни отлился въ довольно большую массу... Это -- деревенская "вольница", заставившая себя плюнуть на деревню и ея "страду", на "земельнаго человѣка", невольнаго и прикрѣпленнаго къ землѣ, и, съ своей точки зрѣнія, смотрящаго на нее свысока. "Я, братъ, вольный! говоритъ членъ этой вольницы:-- у меня, братъ, права есть свои: гуляй, гдѣ хочешь!.. Думай свои мысли какъ знаешь! А вамъ, братъ, ужь со мной ничего не подѣлать!" И рабочая, "страдная" деревня платитъ той-же монетой этой вольницѣ! она презираетъ её, презираетъ её изъ зависти, изъ злости, что вотъ эти ничтожные людишки шляются по Россіи, дѣла дѣлать не умѣютъ никакого, а пьютъ по кабакамъ, бахвалятся, болтаютъ всякій вздоръ, а ты вотъ тутъ прѣешь, пыхтишь, свободнаго часа не имѣешь, да тебя же всякій писарь, старшина, становой, да урядникъ и въ усъ и въ рыло дуютъ, душу изъ тебя тянутъ... А имъ что, подлецамъ, дѣлается! Ему побои-то, что стѣнѣ горохъ!.. Такъ возмущается "хозяйственная деревня" противъ "вольницы" и вѣроломныхъ мужиченковъ"... Формы этихъ возмущеній очень разнообразны и характерны, но я остановлюсь здѣсь только на одномъ фактѣ, близко коснувшимся меня лично съ Петрухой. Въ послѣдующихъ очеркахъ я надѣюсь вывести еще не разъ другія любопытныя фигуры деревенской "вольницы", а такъ-же коснуться отношеній ко мнѣ лично деревни при другихъ обстоятельствахъ.
   Но прежде всего я постараюсь выяснить нѣсколько общую физіономію ямскихъ мужиковъ.
   Я уже сказалъ выше, что вскорѣ послѣ поселенія моего въ деревнѣ въ качествѣ просто "неплательщика", располагающаго настолько независимостію и досугомъ, чтобы жить лѣто въ деревнѣ исключительно съ цѣлью "поправленія здоровья", значить въ качествѣ больнаго человѣка (это обстоятельство значительно устраняло всякія между мною и деревней недоумѣнія; глухая деревенька объ особаго рода "дачныхъ господахъ" въ то время не имѣла еще понятія), я завелъ съ обитателями большое знакомство, благодаря ихъ общительности. "Хозяйственные мужики" приглашали меня "на чаи", нехозяйственные, къ случаю, угощали "водкой", а я, съ своей стороны, тѣмъ и другимъ отплачивалъ подобными же любезностями. Вообще, отношенія установились у насъ "по простотѣ", настолько, что ежедневно вечерами у моихъ оконъ или постоянно сидѣли и "балакали" старики, или водили дѣвки и парни хороводы, или дурачились ребятишки, или даже нерѣдко собирались цѣлые сельскіе сходы. Въ началѣ, конечно, въ общей "простотѣ" этихъ отношеній довольно трудно было замѣтить какія-нибудь особенности въ отношеніяхъ ко мнѣ той или другой группы. Одно развѣ можно было замѣтить, что старики вообще были душевнѣе, искреннѣе, наивнѣе, проще, а молодые мужики, напротивъ, скрытнѣе, неискреннѣе, сдержаннѣе, и какъ будто нѣсколько даже надмѣннѣе (отмѣчу здѣсь: молодыя бабы вообще относятся недружелюбнѣе даже своихъ мужей, можетъ быть, это кажется такъ потому, что мужики сдержаннѣе, а бабы вообще экспансивнѣе, а потому у нихъ скрытое настроеніе часто выдаютъ невольные взгляды, жесты, неосторожныя выраженія; во всякомъ случаѣ, самые "непростые" мужики "проще" своихъ бабъ).
   На различіи въ "настроеніяхъ" двухъ этихъ деревенскихъ поколѣній, стараго и молодого, слѣдуетъ остановиться нѣсколько. Нѣкоторый антагонизмъ между ними замѣченъ всѣми деревенскими наблюдателями, и выработалось даже общее объясненіе его тѣмъ, что будто бы оно зависитъ отъ общаго уже предрасположенія стариковъ жаловаться на паденіе своего авторитета и преувеличивать значеніе его въ прежнее время. Можетъ быть, это и вѣрно, но только отчасти. Насколько можно судить по даннымъ изъ времени крѣпостного права, когда деревня, во всякомъ случаѣ, была болѣе патріархальною, чѣмъ теперь, и сознаніе "личности" было чрезвычайно слабо, жалобы современныхъ стариковъ имѣютъ особое основаніе. И "антагонизмъ" этотъ сказывается все сильнѣе съ тѣхъ поръ, какъ "умственность" стала идеаломъ деревни на мѣсто традиціи, опытности простой "рабочей" силы и авторитета, обусловленнаго лишь "давностію". Я не хочу этимъ сказать, что и при крѣпостномъ правѣ "умственность" большака не играла роли въ семьѣ-артели, но говорю только, что тогда эта "умственность" не была, да и не могла быть явленіемъ общимъ, не могла выйти изъ слишкомъ узкихъ рамокъ, отмѣренныхъ ей барскимъ вмѣшательствомъ. При томъ, значеніе и предѣлы этой "умственности" намъ, въ конкретныхъ обобщеніяхъ, почти неизвѣстны, и мы можемъ судить о нихъ только апріорно. Воспроизведенію барскаго мужика, посвящали свои "досуги" самые крупные изъ нашихъ талантовъ, но въ данныхъ ими типахъ мы нигдѣ не найдемъ отвѣтовъ хотя бы на вопросъ: какъ относился мужикъ самъ въ то время къ своей общинѣ? Проявлялось ли какое либо въ немъ сознательное отношеніе къ этой формѣ быта, и если проявлялось, то въ какой степени? Точно также мы мало знаемъ о "типахъ протеста", какимъ преобладающимъ "настроеніемъ" руководились эти "протестанты"? Всѣ эти вопросы мы можемъ рѣшать теперь только, такъ сказать, ретроспективно, т. е. сравнивая отношенія между современными конкретными величинами -- старымъ, крѣпостнымъ, и молодымъ "вольнымъ" поколѣніемъ деревни, и анализируя характеръ "настроенія" того и другого. По той ревности и почти болѣзненной чуткости, съ которою относится къ "умственности" мужикъ "новѣйшей формаціи" сравнительно съ мужикомъ формаціи старой, дореформенной, вы замѣтите въ "настроеніи" того и другого значительную, рѣзко бросающуюся въ глаза разницу.
   Мужикъ дореформенной формаціи (современный деревенскій "старикъ") довольно равнодушенъ къ умственному неравенству, въ отношеніи, напримѣръ, вашего умственнаго превосходства, ибо онъ смотритъ на него крѣпостнически, какъ на привилегію, данную закономъ, не при немъ писаннымъ, признаетъ это превосходство фатальнымъ и не находитъ основаній считаться съ нимъ, такъ какъ въ отношеніи къ барину, у него могла быть одна только, если можно такъ выразиться, "чисто экономическая зависть", вызываемая громаднымъ несоотвѣтствіемъ между бездѣльемъ одного и крайнимъ трудовымъ напряженіемъ другого, не считая, конечно, тѣхъ случаевъ, когда самыя элементарныя права личности нарушались самымъ возмутительнымъ образомъ. Въ типахъ крѣпостного протеста, главнымъ образомъ, "настроеніе" и опредѣлялось этими двумя факторами: чисто-экономической завистью (употребляю это выраженіе въ противоположность современной, хотя тоже экономической зависти, но осложненной очень важными побочными элементами) и возмущеніями противъ крайняго произвола. У писателей, воспроизводившихъ эти типы, вездѣ они мотивировались исключительно этимъ послѣднимъ "настроеніемъ", но это должно отнести прямо къ положенію самихъ наблюдателей, смотрѣвшихъ на крестьянина съ точки зрѣнія "личныхъ настроеній", и заинтересованныхъ при томъ какъ одна изъ "сторонъ" (все одно -- въ худшемъ или лучшемъ направленіи).
   И къ своей общинѣ крѣпостной мужикъ относился, конечно, совершенно иначе, чѣмъ относится мужикъ новѣйшей формаціи теперь. Сравненіе этихъ отношеній представляетъ очень любопытную задачу, и наши историки общины приступили уже въ ней. Не намъ, конечно, и не здѣсь входить въ подробное разсмотрѣніе этого важнаго вопроса. Укажу здѣсь только на одно обстоятельство, которое рѣзко бросается въ глаза, именно на то, что крѣпостной мужикъ не могъ и не имѣлъ достаточно сильныхъ побужденій смотрѣть на свою общину критически: онъ, вмѣстѣ съ бариномъ, принялъ ее, какъ традиціонный фактъ отъ дѣдовъ, и затѣмъ одинъ, т. е. баринъ, не налагалъ на нее руку потому, что видѣлъ въ ней большую гарантію собственнаго экономическаго благополучія, а мужикъ, еслибы даже и хотѣлъ "нарушить" ее или преобразовать -- не могъ этого сдѣлать безъ барина, и примирился съ нею и даже любилъ ее, помимо традиціонныхъ чувствъ, еще и потому, что она помогала ему въ учётѣ крѣпостныхъ рабочихъ силъ. Общинѣ, какъ самостоятельной, экономической, юридической и традиціонной величинѣ, считаться было не съ кѣмъ. Все хорошее и худое въ общинѣ держалось по рутинѣ, по традиціи, по убѣжденію, что все установлено "по законамъ, не при насъ писаннымъ", какъ и существованіе самого барина, и всѣ "упованія" исключительно сводились "на барскій гнѣвъ или барскую любовь" и на "правду и милость". Вотъ почему и въ современномъ деревенскомъ старикѣ вы, прежде всего, отмѣтите двѣ черты -- это романтизмъ (всякаго рода "упованія", которыя больше всего держатся въ мужикѣ дореформенной формаціи) и отсутствіе критическаго отношенія къ своей общинѣ. Разговаривая съ стариками о порядкахъ общины, вы всегда встрѣтите въ нихъ самыхъ откровенныхъ и предупредительныхъ разсказчиковъ, которые нарисуютъ передъ вами всѣ общинные порядки до мельчайшихъ деталей, даже съ какой-то особенной любовью ко всякой мелочи, но, увы!-- они очень рѣдко съумѣютъ объяснить вамъ необходимость или цѣлесообразность той или другой детали. "Такъ отъ дѣдовъ, такъ изъ вѣковъ..." -- постоянное ихъ объясненіе. Въ мужикѣ же дореформенной формаціи очень незначителенъ и активный протестъ; да это и понятно: всякаго рода "упованія", какъ и отсутствіе критическаго отношенія къ окружающимъ условіямъ, способны надолго задержать всякій протестъ. Вы, конечно, поймете изъ этого, что мужикъ "новѣйшей формаціи" необходимо долженъ выработать въ себѣ нѣсколько иное, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, даже противоположное "настроеніе".
   Въ этомъ мужикѣ, во-первыхъ, къ "чисто-экономической зависти" прибавилось сознаніе "правъ" (величина у насъ, въ сущности, ничтожная, почти сведенная до нуля, но какъ фикція -- чему доказательства мы приведёмъ еще не разъ -- она имѣетъ очень существенное значеніе) и зависть къ умственному превосходству, къ умственной привилегіи; возмущеніе противъ "произвола" смѣняется возмущеніемъ противъ "нсправеднаго положенія". Всяческія "упованія" растворяются въ ироническомъ скептицизмѣ и осуществленіе традиціонныхъ идеаловъ ожидается не отъ правды, а отъ сознанія, что "иначе быть не можетъ", что голодному надо быть сытымъ во что бы то ни стало, и безземельному имѣть землю гдѣ бы и откуда ни было. Во-вторыхъ, къ своей общинѣ, принужденной бороться за существованіе, онъ становится въ критическое отношеніе. Онъ, если еще не совсѣмъ сознательно производитъ въ ней измѣненія, то во всякомъ случаѣ считаетъ для себя позорнымъ, если онъ раціонально, съ его точки зрѣнія, не съумѣетъ объяснить этихъ измѣненій и "приспособленій". Отъ этого мужика вы уже услышите совсѣмъ другія разсужденія объ его общинѣ, чѣмъ отъ крѣпостного мужика; онъ не покланяется передъ ней, какъ передъ священной и заповѣдной традиціей, онъ знаетъ, что въ ней хвалить, что порицать, и каждую деталь въ общинныхъ порядкахъ силится санкціонировать какимъ-нибудь аргументомъ "отъ разума", а не просто выраженіемъ: "такъ изъ вѣковъ, отъ дѣдовъ... Должно хорошо, коли отцы такъ жили". Это же доказывается еще и тѣмъ характернымъ явленіемъ, что "новый" мужикъ далеко не станетъ такъ "по-душѣ", "распустя кадыкъ со всякимъ встрѣчнымъ и поперечнымъ разсуждать о своихъ общинныхъ порядкахъ, и вовсе не изъ боязни, а постарается выставить на видъ, что, по его сознанію, рекомендуетъ "умственность" мужика, и спрятать то, что можетъ его скомпрометировать...
   Еще одно соображеніе само собой вытекаетъ изъ вышеприведеннаго, а именно -- какъ общее "настроеніе деревни", такъ и настроеніе исключительно типовъ протеста въ современномъ порядкѣ вещей несомнѣнно должно быть интенсивнѣе, чѣмъ въ крѣпостной періодъ, несмотря на то, что произволъ надъ личностію въ то время могъ быть возмутительнѣе и что скрытый процессъ выработки этого настроенія идетъ глубже, упорнѣе, ибо чисто-экономическая, стихійная борьба все прочнѣе и прочнѣе утверждается на почвѣ развивающагося сознанія и раціонализма и захватываетъ собою нетолько интересы мужицкаго брюха, но и мужицкой "личности", со всѣми присущими человѣческой личности стремленіями.
   Къ этимъ общимъ положеніямъ мы еще не разъ вернемся въ нашихъ очеркахъ и надѣемся привести не мало данныхъ въ доказательство ихъ. А теперь посмотримъ, какъ и въ чемъ выражалась эта разница въ "настроеніи" стараго и новаго поколѣній въ ямской общинѣ.

-----

   Я сказалъ, что въ отношеніяхъ ко мнѣ ямскихъ обывателей, на первый разъ, не замѣчалось никакихъ особенностей, кромѣ того, что старики были вообще радушнѣе, молодые -- скрытнѣе и сдержаннѣе. Но это не мѣшало всѣмъ намъ "балакать по душѣ", за одно; въ этомъ добродушномъ, деревенскомъ балаканьи нерѣдко принимали участіе и съѣхавшіеся на лѣтніе каникулы въ погостъ семинаристы и студенты, дѣти мѣстныхъ церковнослужителей. Отношенія между крестьянами и этими гостями были "свойскія", довольно фамильярныя, но нельзя было не замѣтить, что они исключительно основывались на "землячествѣ" -- и только. Чѣмъ дальше, тѣмъ собесѣдованія наши становились душевнѣе, тѣмъ, повидимому, связи завязывались крѣпче, и нельзя уже сказать, чтобы все въ этихъ собесѣдованіяхъ было одно "балаканье": рѣчи большей части "стариковъ" звучали полной "искренностью", а въ нѣкоторыхъ мужичкахъ попроще даже замѣчалась и довольная сердечная связь. Общее наше, "разночинцевъ", братанье съ деревней дошло до того, наконецъ, что по рѣшенію деревни -- мѣсто нашихъ собесѣдованій передъ избой было перенесено на зады усадьбы, подъ тѣнь чрезвычайно древнихъ вязовъ, гдѣ общими усиліями молодыхъ мужиковъ соорудили было нѣчто въ родѣ бесѣдки. Однимъ словомъ, такую устроили "идиллію", что хоть бы въ пору какому-нибудь славянофильствующему барину, практиковавшему сліяніе".
   Такъ шло дѣло, пока, наконецъ, въ деревню собрались всѣ молодые мужики, которыхъ, кстати сказать, въ началѣ было немного, такъ какъ всѣ они были "въ отходѣ" (большинство занималось серповнымъ промысломъ). Когда, передъ началомъ полевыхъ работъ и съ приходомъ молодежи, деревня оказалась въ полномъ комплектѣ, она оживилась какъ-то; деревня, какъ будто въ началѣ нѣсколько спавшая и вялая, словно ожидавшая прибытія кого-то властнаго, энергичнаго, чтобы сразу вдругъ воспрянуть, теперь, дѣйствительно, приняла совсѣмъ другъ видъ: старики, недавно еще царившіе надъ всѣмъ "бабьимъ царствомъ", отошли на задній планъ и превратились въ простыхъ работниковъ, которымъ кто-то приказывалъ, которыхъ кто-то окрикивалъ, кто-то вдругъ заставилъ "шевелиться", поскорѣе шагать старческими ногами; сами бабы, которыя прежде изъ-за каждаго шага сначала перегрызутся на всю деревню съ "стариками", теперь заходили, покорно и молча, "колесомъ"; все у нихъ закипѣло въ рукахъ и, что всего удивительнѣе, почти безъ окриковъ (молодые мужики очень не любятъ выносить шумъ на улицу, наиболѣе степенные и солидные изъ нихъ даже не кричатъ никогда, а только "приказываютъ" односложно, внушительно; какъ бы молодой мужикъ ни былъ сердитъ "на свою бабу", онъ никогда не "распуститъ кадыкъ", никогда не подастъ и виду, онъ считаетъ позоромъ, униженіемъ "умственности" перестирывать грязное домашнее дѣло на улицѣ, какъ это было въ обычаѣ у "простого" до-реформеннаго мужика). До какой степени было велико это "оживленіе" и "упорядоченіе" деревни съ приходомъ молодыхъ мужиковъ, можно было судить по нашему двору. Бывало, у дѣда Матвѣя, до прихода его сына, ничего допроситься было нельзя: если понадобится буравъ, такъ онъ его цѣлый день ищетъ, переругается и съ невѣсткой, и съ внукомъ, и самъ изстрадается, и, наконецъ, найдетъ его въ томъ мѣстѣ, гдѣ быть бураву совсѣмъ ужь не полагается, напримѣръ, въ свиномъ клѣвушкѣ, куда онъ самъ же его и затащилъ. Итакъ со всякой вещью; все разнесено и разбросано по самымъ неподлежащимъ мѣстамъ, все лежитъ какими-то кучами хлама по угламъ, въ которыхъ свалены совсѣмъ одинъ къ другому неподходящіе предметы. Въ сѣнницу, гдѣ стоятъ всѣ сельско-хозяйственныя орудія, войти было невозможно, все было натаскано и перебуторено, какъ послѣ пожара; пилитъ дѣдъ бревно, тутъ же и топоръ оставитъ, и чурки, и опилки, а пилу унесетъ туда, что и самъ послѣ не съищетъ. На дворѣ шагу ступить нельзя въ жидкомъ и глубокомъ навозѣ. Просишь его хоть положить что-нибудь подъ ноги; и самъ онъ видитъ, что надо, и радъ бы душой, да "мысли разбѣгаются", сообразительности нѣтъ -- и положитъ какіе-то тонкіе колышки, по которымъ приходится балансировать съ невѣроятными усиліями и все-таки, въ концѣ концовъ, попадешь до колѣна въ навозъ.
   Но вотъ пришелъ его сынъ, Якимъ, мужикъ далеко не изъ выдающихся солидностію и больше берущій бахвальствомъ, чѣмъ сообразительностію и умомъ, и даже человѣкъ "пьющій", и вдругъ все у насъ во дворѣ преобразилось, убралось, умылось. Баба Александра, бойкая и здоровая, пріодѣлась въ чистое и твердое платье, заходила колесомъ, внучекъ Вася залеталъ чуть не въ припрыжку по двору, и самъ дѣдъ, крехтя, заходилъ скорѣе, и при этомъ даже ругани и крику стало меньше, исключая тѣхъ случаевъ, когда Якимъ былъ пьянъ. Черезъ два дня, нашъ дворъ принялъ совсѣмъ другой видъ; въ сѣнницу любо было войти -- полъ чистый, всѣ инструменты подобраны къ мѣсту, все развѣшано въ порядкѣ по стѣнамъ; рядъ косъ виситъ съ потолка и самъ Якимъ сидитъ на брускѣ и съ усердіемъ выдѣлываетъ косья, энергичный, веселый, но солидный, съ сознаніемъ собственнаго достоинства. Самый дворъ вдругъ покрылся толстымъ слоемъ свѣжей соломы и знаменитыя жердочки исчезли куда-то; въ избѣ но стало видно сваленныхъ въ углу кучъ всякаго добра, у дверей явились задвижки, у оконъ -- крючки. Однимъ словомъ, все просіяло, упорядочилось... А самъ Якимъ? Въ каждомъ словѣ, въ каждомъ движеніи, въ каждомъ жестѣ его вы чувствуете, какъ онъ говоритъ вамъ: "Это все не почему иному, какъ потому, что я "умственный мужикъ". И вы замѣчаете, что все, что онъ для васъ дѣлаетъ, всѣ эти "завертки, крючки, засовы", всю эту "чистоту и порядокъ", все это онъ дѣлаетъ вовсе не лично для васъ, чтобы подслужиться передъ бариномъ, какъ это дѣлалъ мужикъ крѣпостной -- вовсе нѣтъ; все это единственно съ тѣмъ, чтобы доказать вамъ, каковъ онъ есть "умственный человѣкъ". Чуткость и ревность молодого мужика къ "умственности" -- поразительны. Можно даже сказать, что насколько "старикъ" ревнивъ къ "правдѣ", къ "грѣху", вообще, къ чисто этическимъ качествамъ, настолько молодой мужикъ относится къ послѣднимъ индифферентнѣе, чѣмъ къ умственности... Назовите его "подлецомъ", вы не такъ больно и чувствительно уязвите его, какъ назвавши "дуракомъ", "простакомъ", "рохлей"... Это, конечно, вовсе не значитъ, чтобы онъ уже совсѣмъ хладнокровно относился къ этическимъ доблестямъ -- нѣтъ, я говорю только относительно; а перемѣщенъ, такъ сказать, центръ тяжести.
   Нужно здѣсь замѣтить, между прочимъ, что склонность мужика къ "умственности" у насъ обыкновенно смѣшиваютъ съ мужицкимъ "практицизмомъ", "смекалкой", "сметкой" и прочими такъ называемыми разсудочными способностями, давнымъ-давно утвержденными за великорусскимъ мужикомъ. Это не вѣрно. Умственность" далеко не то, что простая "сметка" и "практицизмъ"; вы уже изъ предыдущаго примѣра это можете замѣтить. Вотъ, напримѣръ, крѣпостной мужикъ силится, положимъ, облопошить добраго "барина", онъ ему и "чистоту", и "порядокъ" устроитъ, потому "баринъ любитъ", онъ ему и дощечку подъ ножки подложитъ, и даже, пожалуй, самъ въ грязь ляжетъ вмѣсто этой "дощечки" -- въ этомъ случаѣ "чистота и порядокъ" явятся результатомъ смекалки, сметки, практичности. Это низшая степень сообразительности, разсудка, существующая чисто въ практическихъ смыслахъ. Другое дѣло "умственность", удовлетворяющая человѣческую душу, отвѣчающая на запросы сознанія человѣческаго достоинства, могущая существовать независимо отъ практическихъ цѣлей, какъ неотъемлемое "душевное настроеніе", самому себя довлѣющее; "умственность" -- это народный раціонализмъ, о зарожденіи котораго уже мы нѣсколько упоминали раньше, и "практицизмъ", разсудочная способность, "сметка", "смекалка" относится къ "умственности", какъ частное къ общему, какъ низшій видъ "умонастроенія" къ высшему. "Чисто-умственный" мужикъ не силится изо всѣхъ кишокъ, какъ мужикъ крѣпостной сметки, оболванить васъ, объегорить, облапошить, не пустится на всякую пакость и подлость, лищь бы получить грошъ, содрать кушъ; въ умственномъ мужикѣ прежде всего есть извѣстная брезгливость къ средствамъ, которыя бы могли унизить его въ собственныхъ глазахъ и въ глазахъ сторонняго умственнаго человѣка, извѣстная, ревность къ порядочности, извѣстный выборъ поступковъ, который прежде всего гарантировалъ бы его независимость.
   Умственный мужикъ, очень можетъ быть, не задумается "сорвать" съ васъ, если будетъ кстати, не упуститъ изъ виду "случай", въ особенности, если онъ человѣкъ съ практической смекалкой; но онъ можетъ этого и не сдѣлать, хотя бы и былъ подходящій случай, просто потому, что въ данный моментъ ему важнѣе сохранить въ вашихъ и собственныхъ своихъ глазахъ престижъ умственности, чѣмъ получить матеріальную выгоду; это своего рода "point d'honneur". Предположимъ, что вы уже настолько "простякъ", что изъ васъ только мертвый веревокъ не вьетъ; для простого кулака, съ закваской крѣпостнической еще, вы -- просто кладъ, да и самый добродушный мужичекъ, самый смиренный и "справедливый" пойметъ, что не дуракъ же онъ, чтобы отказываться, когда жаворонки сами въ ротъ летятъ; но будьте увѣрены, что истинно-умственный мужикъ въ этомъ витьѣ изъ васъ веревокъ участвовать и распинаться не будетъ; и не будетъ вовсе не потому, что "ему мараться не стоитъ", а просто потому, что его умственности не въ чемъ здѣсь выказать себя, нѣтъ мотивовъ для самоуваженія и сознанія собственнаго достоинства. Умственнаго мужика можно сравнить съ талантливымъ человѣкомъ: ему претитъ ординарность, шаблонъ, рутина и каждое дѣло важно ему не столько по матеріальнымъ выгодамъ, сколько по степени участія въ этомъ дѣлѣ его личнаго, самобытнаго "творчества". Дѣлая здѣсь эту бѣглую характеристику "умственнаго мужика, я, такъ сказать, схематизирую его; поэтому, изъ моихъ словъ вовсе не слѣдуетъ, какъ, можетъ быть, подумаютъ нѣкоторые, что "умственный мужикъ", въ смыслѣ моей характеристики, есть новый цѣльный, опредѣленный и довольно распространенный деревенскій типъ. Этого еще далеко нѣтъ. Народный раціонализмъ, умственность -- это явленіе, далеко еще не сложившееся, только еще зарождающееся, а потому въ дѣйствительности существующее въ смѣшеніи съ элементами выживающими, даже прямо имъ противоположными. "Умственнность" не воплотилась еще въ опредѣленный и законченный типъ, но есть уже среди народа фигуры съ яснымъ преобладаніемъ этого элемента надъ другими; вообще же такія фигуры рѣдки еще, но за то въ современномъ хаотическомъ "настроеніи деревни, вы, при внимательномъ наблюденіи, замѣтите, какъ этотъ "новый" элементъ все сильнѣе и сильнѣе стремится заявить себя. Теперь онъ трудно различимъ; въ особенности въ отдѣльныхъ фигурахъ, онъ постоянно смѣшивается и отождествляется съ кулачествомъ, даже въ лучшихъ натурахъ... Но "умственность" не предполагаетъ непремѣнной индивидуализаціи, обособленности. Напротивъ, "умственность" можетъ являться такимъ же связующимъ нравственнымъ цементомъ, какимъ представляются традиціи. У насъ существуетъ мнѣніе, что община будто бы потому держалась крѣпко прежде, что "общинныя чувства", общинная солидарность держалась при крѣпостномъ правѣ вслѣдствіе "одинаковости" положенія всѣхъ, одинаковой тягости для всѣхъ, единства страданій, и что съ отсутствіемъ этого пала объединяющая общину нравственная связь. Можетъ быть, это отчасти и вѣрно, но вѣрно и то, что не одни "страданія" могутъ объединять людей, а и всякія другія "настроенія", лишь были бы они общія. Стремленіе къ "умственности", чуткость и ревность къ ней -- одно изъ такихъ зарождающихся народныхъ "настроеній", которое можетъ, при благопріятныхъ условіяхъ, съ избыткомъ и даже съ большимъ значеніемъ пополнить исчезаніе прежнихъ связующихъ нравственныхъ элементовъ, и, вмѣсто безсознательныхъ традицій, выработать раціонально уже традиціи сознательныя...

-----

   Прошу извиненія у читателя за отсутствіе цѣльности въ этой главѣ. Постоянными, хотя и необходимыми отступленіями я принужденъ былъ далеко выйти изъ предположенныхъ рамокъ; чтобы закончить эту главу, мнѣ пришлось бы, можетъ быть, написать еще столько же, а потому я долженъ отложить продолженіе ея до слѣдующей книжки.

Н. З.

"Отечественныя Записки", No 3, 1881

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru