Lib.ru/Классика: Златовратский Николай Николаевич. Две правды

ДВѢ ПРАВДЫ.¹

(Письма Лизы).

¹ Этотъ этюдъ, имѣя самостоятельный характеръ, служитъ въ тоже время эпилогомъ къ законченнымъ въ прошломъ году моимъ "Устоямъ".

Марта 4-го.
Доброе село.

Милый, дорогой Пугаевъ! Я не знаю, что дѣлается со мной съ тѣхъ поръ, какъ вы уѣхали отъ насъ. Мнѣ кажется, въ эти мѣсяцы я пережила такъ много, такъ ужасно много. Мнѣ иногда казалось даже, что сердце моё разорвётся на части и лопнетъ моя бѣдная голова... Ахъ, Пугаевъ, знаете ли, я иногда негодовала на васъ. Зачѣмъ вы увлекли за собой бѣдную, легкомысленную, веселую, глупенькую Лизу, ту Лизу, помните, девятнадцати лѣтнюю Лизу, которая беззаботно цвѣла въ маленькомъ домикѣ, въ Замоскворѣчьи... И какъ уже однако давно это было! Вчера мнѣ минулъ двадцать седьмой годъ. Я была одна... Мнѣ почему-то сгрустнулось, а въ эти минуты, какъ-то само собой начинаешь сводить итоги. Мнѣ пришла странная мысль -- прежде всего сравнить лицо. Я вынула изъ чемодана свою давнишнюю карточку, потомъ, подошла къ своему маленькому зеркальцу, взглянула въ него, взглянула на карточку, и отвернулась... Какая я стала гадкая, противная, старая дѣва! Добрый мой, простите, что я пишу такой вздоръ! Но вѣдь я привыкла съ вами говорить искренно, вы сами научили меня этой искренности... Итакъ, я продолжаю: я легла на постель, спрятала лицо въ подушки и зарыдала; я плакала долго, очень долго. Никогда въ жизни не плакала я такъ. Но почему, зачѣмъ я плакала, въ ту минуту и самане сознавала. Сѣтованіе на что-то, мольбы къ кому-то -- всё это, какъ будто растерзанное вихремъ, носилось въ моей головѣ... Помню, что я всего чаще повторяла: когда же свѣтъ?

Когда я немного успокоилась, то рѣшила, что никому не покажусь въ этотъ день, никого не приму, никуда не пойду... Мнѣ такъ страстно хотѣлось уйти въ себя, быть съ собой одной... Не странное ли желаніе! Мнѣ почему-то казалось, что до сихъ поръ, въ теченіи всѣхъ этихъ пяти лѣтъ -- мои думы, мои чувства -- все было направлено на что-то другое... Что-то я жадно и пытливо изучала, къ чему-то прислушивалась; былъ какой-то всепожирающій объектъ, въ которомъ исчезало все мое личное: мое прошлое, настоящее и... и даже будущее... А гдѣ была я, сама, какъ цѣльное, живое существо?.. Вопросъ этотъ никогда не задавался... Развѣ можетъ задать подобный вопросъ весталка, не обидѣвъ свое божество!.. Ты сама -- ничтожество, прахъ; ты жива только въ твоемъ божествѣ!.. И теперь, когда, побуждаемая темнымъ инстинктомъ, я подумала о себѣ, мнѣ стало страшно...

Я взяла пѣсни Гейне... Случайность это или нѣтъ? И читала, перечитывала и знаете, что меня завлекло и поразило? Его поэтическое предисловіе: "я шелъ, а вкругъ меня цвѣты дышали... И соловей такъ сладко пѣлъ!" А потомъ -- замокъ, и этотъ сфинксъ, это жестокое божество, которое непобудимо влекло къ себѣ, душило въ своихъ объятіяхъ, переполняло восторгомъ, трепетомъ все существо, и въ тоже время когтями рвало грудь... Кто же этотъ сфинксъ? это ты -- любовь, отвѣчалъ Гейне... Да, любовь, человѣчество, весь міръ... А кто безжалостно бросилъ меня, бѣдную дѣвушку, въ объятія этого сфинкса, въ которомъ изнывали сами Гейне... Кто? Вы, вы, безжалостный старикъ!

Простите! Вы, конечно, знаете, что это вздоръ... Вамъ уже не въ первый разъ слышать это отъ меня. А теперь я стала еще раздражительнѣе! Мнѣ думается, что у меня развивается болѣзнь... Грудь что-то ноетъ. Кстати, сегодня исполнилось четыре года, какъ я "подвижничаю" въ сельскихъ учительницахъ.

Муха, попавшая въ кринку съ молокомъ... Бѣдная муха! Какъ она обрадовалась изобилію благодати -- и потонула въ ней!

Марта 5.

Вчера я не могла больше писать: сводить итоги -- страшное дѣло. Для кого, зачѣмъ нужна была моя жизнь?

Вы пишете, чтобы я подробно сообщила обо всемъ, что дѣлается теперь у насъ... Что дѣлается у насъ? Господи! я ничего не понимаю... Я только чувствую, какъ томительно ноетъ мое сердце. Что у насъ дѣлается? Нѣтъ, Бога ради, не заставляйте меня переживать еще разъ ту муку, которую вызываютъ мгла, туманъ собственной души и всего окружающаго... Помню, я была маленькой дѣвочкой. Мы жили въ губернскомъ городѣ, въ которомъ разъ въ годъ бываетъ огромное стеченіе народа по поводу принесенія чудотворной иконы. Я всегда любила ожидать этого дня, когда городъ необычно оживлялся, но и боялась его, боялась его потому, что ужь очень много наплывало на городъ мужика. Этотъ сѣрый мужикъ, какъ неудержимый потокъ, еще съ вечера начиналъ налегать на городъ; все шоссе, ведущее въ городъ на нѣсколько верстъ представлялось непрерывной цѣпью мужицкихъ группъ, какъ волны, неторопливо катившихся въ городъ. Къ утру, когда трогалась икона изъ пригородного монастыря, все это уже представлялось сплошной, пестрой массой, волнующейся и неудержимо стремящейся въ одномъ направленіи. Вотъ эта стотысячная масса сгущается около городской заставы; со всѣхъ городскихъ колоколенъ раздается трезвонъ; разряженный городской людъ торопливо стремится на встрѣчу ходу; мать въ волненіи схватываетъ насъ, сестеръ, за руки и поспѣшно тащитъ туда-же. Массовый потокъ уже ворвался въ городъ, запрудивъ всю улицу; насъ, встрѣчавшихъ, прижали къ стѣнамъ... И вотъ, одинъ разъ, я, не знаю какъ, отбилась отъ матери; оглянулась въ стороны, назадъ, нашихъ нѣтъ, а меня уже несетъ общій напоръ, не давая остановиться ни на секунду; и я бѣжала своими маленькими ножками, стараясь поспѣть за широкимъ шагомъ сыромятныхъ сапогъ и лаптей. Я задыхалась; едва я обертывалась назадъ, чтобы посмотрѣть своихъ, какъ меня что-то опять подхватывало, и несло, несло что-то пыльное, потное, запыхавшееся, высокое, могучее, отъ чего пахло масломъ и дегтемъ: это все былъ мужикъ... А я была чуть-чуть выше его сыромятнаго сапога!.. Помню, меня охватилъ безотчетный страхъ передъ этимъ напирающимъ мужикомъ, который не обращалъ на меня никакого вниманія... Чувство полной безпомощности, одиночества, ужаса охватило меня, и я, измученная, мокрая, уставшая, едва переплетая ногами, вдругъ заплакала... Но мужикъ все валилъ и валилъ: съ боковъ его жали крупы жандармскихъ лошадей, въ другомъ мѣстѣ онъ самъ жалъ ихъ къ стѣнамъ домовъ... На мои прюнелевыя ботинки то и дѣло ступали тяжелыя подковы мужицкихъ сапогъ; барежевое платьице и юбочки не только были измяты, какъ тряпки, но готовы были превратиться въ лоскутья... Слезы у меня лилась все неудержимѣе, а кругомъ я слышала только звонъ колоколовъ, несвязный гулъ, тяжелое дыханіе сотни грудей и только изрѣдка возгласы старухъ или стариковъ, которые говорили обгоняя меня: "ай, ай! задавятъ, того гляди, дѣвочку!.. Долго ли, Господи!.. много ли ей надо! Мужикъ сапогомъ раздавитъ!" И, сказавъ это, онѣ уже перегоняли меня, увлекаемыя сами! Вотъ я спотыкнулась -- и упала... И мнѣ, помню, мелькнула мысль -- вотъ сейчасъ огромный мужицкій сапогъ придавитъ меня, и мнѣ будетъ также больно, какъ моей ногѣ въ прюнелевомъ ботинкѣ... Но затѣмъ, я уже не помню, что было... Когда я очнулась, меня держалъ на рукахъ какой-то деревенскій старичекъ, съ томнымъ, ласковымъ, мягкимъ взглядомъ и говорилъ: "ну, ну, не плачь, красавица!.. Теперь ужь мы съ тобой какой ни то путь найдемъ... И мамыньку найдемъ... Не плачь, красавица, не бойся!.. Ай, какое дѣло!.. О зачѣмъ это ты сюда попала?.." Я помню, что онъ, не переставая, говорилъ мнѣ что-то въ этомъ родѣ очень долго, выбираясь изъ толпы въ первый попавшійся переулокъ... Я долго не могла остановить рыданій, долго еще боялась этого старика и въ тоже время мнѣ онъ почему то нравился... Вотъ онъ носитъ меня по городскимъ улицамъ, и спрашиваетъ встрѣчныхъ: не знаютъ ли, чья это дѣвочка? А самъ все утѣшаетъ: "ты не плачь, красавица!.. Ты вѣрь мнѣ, мы ужь найдемъ путь... И мамыньку найдемъ!... На что Богъ-то?.. Богъ намъ укажетъ..." И пока носилъ онъ меня по улицамъ, я совсѣмъ съ нимъ свыклась, и перестала бояться его, и почему-то вѣрила, что ужь теперь я не пропаду... Намъ скоро попался одинъ знакомый моего отца и указалъ дорогу къ дому... Господи, какъ я обрадовалась!.. Мнѣ кажется, что я теперь чувствую, какъ сильно забилось мое сердце, когда я увидала нашъ домъ... Я быстро выскользнула изъ рукъ старичка и, закричавъ: "мама, мама!" бросилась бѣжать... Я только слышала, какъ старичекъ сказалъ: "ну, бѣги, бѣги! Теперь ужь одна найдешь"!.. Это были его послѣднія слова -- и уже старичка я больше не видѣла... Но съ тѣхъ поръ я какъ-то инстинктивно стала бояться мужиковъ; у меня даже эта боязнь развилась въ какое то предчувствіе, что когда-нибудь мужицкій сапогъ раздавитъ меня, какъ случайно попавшую подъ ногу лягушку... И въ тоже время, мнѣ очень, очень часто, все снился спасшій меня старичокъ съ мягкими, добрыми глазами: то будто я плутаю въ лѣсу -- и вотъ старичокъ тутъ какъ тутъ, выводитъ меня на дорогу; то будто я тону -- и вотъ опять старичекъ беретъ меня на руки и несетъ домой...

Но что такое я написала вамъ? Вы спрашиваете о дѣлѣ, а я пишу... Да что же мнѣ дѣлать, если подъ руку подвернулось это воспоминаніе, и если оно, почему-то мнѣ кажется теперь имѣющимъ для меня какой-то особый смыслъ... Что я напишу вамъ о дѣлѣ, когда кругомъ себя я ничего не вижу, кромѣ стремительно несущейся вкругъ меня мужицкой толпы... Что могла бы вамъ сказать маленькая дѣвочка, попавшая въ эту мятущуюся толпу, еслибъ вы спросили ее, задыхающуюся и объятую страхомъ, что дѣлается вокругъ нея?.. Она знаетъ только одно: что привели ее молиться Богу вмѣстѣ съ этой толпой, и думала она, что это будетъ мирная и тихая молитва, полная единенія въ духѣ и любви, а между тѣмъ...

Бога ради, пріѣзжайте сюда сами, если хотите узнать, что дѣлается здѣсь и понять это... Можетъ быть, вы съумѣете найти таинственный и высокій смыслъ въ томъ, въ чемъ другіе видятъ просто безтолочь, сумятицу и панургово стадо!..

Марта 6.

Очевидно, на этотъ разъ я не напишу вамъ настоящаго письма: у меня Богъ знаетъ, что выходитъ, какой-то "дневникъ сумасшедшей"... Но все равно. Такъ какъ я отказываюсь понимать то, что дѣлается со мной и вокругъ меня, то буду передавать первое, что попадется подъ руку. Разбирайтесь сами, какъ хотите.

Да! У насъ большое несчастіе. Вотъ уже двѣ недѣли, какъ мои хозяева не спятъ ночей, измучились всей семьей, да и я измучилась, глядя на нихъ. Какъ ни много встрѣчала я здѣсь нечеловѣческаго терпѣнія, высокаго въ своей простотѣ самопожертвованія, среди ужасающаго хладнокровія и тупого равнодушія, я никакъ не ожидала быть свидѣтельницей того, что увидала въ эти двѣ недѣли.

Фрося (сестра моихъ хозяевъ, вы ее видѣли у меня: такая была милая, задушевная, добрая дѣвушка! Годъ тому, какъ ее выдали замужъ) сошла съума, бѣдненькая! Въ самомъ расцвѣтѣ жизни! И ее, голубушку, зачѣмъ-то зацѣпили могучія жернова непонятной машины, работающей непостижимую работу, и измололи... такую молодую, свѣжую, сердечную! И откуда, изъ какихъ источниковъ родятся въ народѣ эти свѣтлыя, какъ стекла, натуры! Вы знаете, какія суровыя, при всемъ ихъ добродушіи, люди мои братья-хозяева. Въ особенности, я боюсь до сихъ поръ большака. Вы все еще подсмѣивались, что я ихъ трушу, помните, когда я только-что поселилась у нихъ... Я тогда съ ними совсѣмъ не могла говорить. Едва я, по своей обычной восторженности, начинала говорить, какъ вдругъ большакъ такъ спокойно, серьёзно и, какъ мнѣ казалось, ужасно холодно и сурово говорилъ: "а Богъ-то зачѣмъ?.. А царь-то зачѣмъ"? И мой бойкій языкъ начиналъ заплетаться, глаза безпокойно бѣгать, и я умолкала, какъ виноватая, какъ школьники передъ окрикомъ учителя. А вы еще все подсмѣивались надо мной!.. Итакъ, я боюсь этихъ мужиковъ, а между тѣмъ они воспитали такое нѣжное, хрупкое созданіе, какъ Фрося. Братья всегда жили большой, нераздѣленной семьей; ихъ три брата (одинъ ходитъ въ заработки), сестра-незамужница, крестная мать Фроси, и наконецъ Фрося, оставшаяся послѣ смерти матери и отца восьми лѣтъ на попеченіи братьевъ. У старшаго брата не было дѣтей, и онъ еще больше полюбилъ сироту: но главнымъ образомъ ее холила мать крестная. Въ большой семьѣ Фросѣ жилось такъ привольно, что она могла расцвѣтать свободно и пышно, какъ маковъ цвѣтъ... И она цвѣла, добрая, веселая, романтичная, поэтическая... Вся она была -- одна поэзія. Я какъ-то предложила ей учиться грамотѣ вмѣстѣ съ другими двумя ея сверстницами, которыя бѣгали урывками ко мнѣ отъ хозяйства и тихонько отъ семей (да, я вамъ укажу много такихъ дѣвушекъ, лѣтъ по 18, по 20, даже молодыхъ бабъ, которыя сидятъ по ночамъ надъ азбукой, гдѣ-нибудь въ углу, и старательно "вышептываютъ" грамоту). Она, конечно, съ радостью согласилась, но послѣ двухъ уроковъ -- я замѣтила, что она больше смотритъ мнѣ въ глаза, чѣмъ занимается. Кажется, и она поняла, что я замѣтила это. Послѣ урока она подошла ко мнѣ, крѣпко обвила мою шею и, вся зардѣвшись, сказала: "нѣтъ, мнѣ скучно... Я глупая на это ученье... Зачѣмъ мнѣ!.. Ты меня этимъ не мучай... Я крестьянка..." -- А Миша съ Дуней тоже вѣдь крестьянки? "Онѣ другія какія-то..." отвѣчала она. Дѣйствительно, Фрося была вполнѣ крестьянка: крестьянское хозяйство, жнитво, сѣнокосъ, пряжа были уже поэзія; все, всякая мелочь была ею опоэтизирована... Весь нравственный, свѣтлый и ясный складъ ея души исчерпывался двумя замѣчательно краткими и простыми словами: "Богъ, царь"!!. Какое бы затрудненіе ни представилось ей, какіе бы вопросы ей не давали, она такъ спокойно и увѣренно повторяла за братьями: "а Богъ-то зачѣмъ? А царь-то зачѣмъ"? И чувствовалось, что въ ея душѣ было все свѣтло, ясно и просто.

Я видѣла ея мужа еще парнемъ. Онъ не изъ заурядныхъ, младшій сынъ въ большой семьѣ, въ сосѣдней деревнѣ. Онъ очень напоминаетъ Петра, какимъ онъ былъ у насъ въ Москвѣ, только въ немъ больше души и веселости. У меня не рѣдко были такіе ученики, лѣтъ 15, есть и теперь двое. Они меня всегда очень занимали. Вечеромъ, когда выйдешь гулять на улицу, они неторопливо всегда подойдутъ къ тебѣ, заложивъ солидно руку за бортъ казакина. Всегда они одѣты чисто, держатся "благородно", осанка, походка -- все сдержанно. "Здравствуйте, Лизавета Ивановна! Гуляете? спрашиваютъ они, приподнимая фуражку.-- Гуляю. Пойдемте вмѣстѣ! Я уже знаю, что этого имъ только и нужно. И вотъ мы идемъ; они ступаютъ важно, стараясь сдерживать шаги. И мы начинаемъ "солидную бесѣду": это уже не школа; это первыя ступени жизни...

Фрося вышла замужъ по любви; это было замѣтно по всему. Но уже полгода спустя можно было примѣтить, что она нашла въ мужѣ, чего не ожидала... Или лучше; она нашла въ мужѣ нѣчто больше того, что ожидала... Оказалось, что въ семьѣ Вассія {Вассіанъ.} (такъ звали мужа Фроси) между нимъ и отцомъ со старшимъ братомъ уже есть какія-то недоразумѣнія. Но Вассій молчитъ объ этомъ. Дѣло, кажется, было въ томъ, что когда Вассій учился въ нашей школѣ, мой предмѣстникъ-учитель былъ отъ него въ восторгѣ, и всячески уговаривалъ его отца отпустить Вассія въ учительскую семинарію. Отецъ съ братомъ заупрямились, хотя Вассію приходилось идти въ солдаты. Заупрямились просто потому, что Вассій, пробывъ 3 года въ солдатахъ, все же возвращался къ хозяйству, а учительская семинарія представлялась для нихъ уже дѣломъ пропащимъ. И это, пожалуй, вѣрно... Кажется, что-то было въ этомъ родѣ: не знаю хорошенько. Только черезъ полгода послѣ свадьбы, молчаливый и сдержанный въ семьѣ, Вассій задумалъ раздѣлъ, придравшись, въ сущности, къ очень еще не большому поводу: ему казалось, что его жену начинаютъ семейные слишкомъ уже пріучать къ хозяйству... Сама Фрося, впрочемъ, ни мало этого не чувствовала. И вотъ Вассій задумалъ "отдѣлиться", но прежде чѣмъ окончательно рѣшить это дѣло, онъ вдругъ ушелъ на-сторону, въ конторщики къ одному подрядчику. Плату давали хорошую, и по его разсчетамъ это было очень важно для заведенія хозяйства. У Фроси родился сынъ, какъ разъ передъ отъѣздомъ Вассія. Вассій, боясь, чтобы его молодую жену не обидѣли въ его семьѣ, перевелъ ее къ матери крестной, далъ ей на содержаніе денегъ съ сыномъ, обѣщаясь выслать и еще. Такимъ образомъ Фрося опять поселилась въ нашемъ селѣ, у своей сестры-крестной, которая живетъ рядомъ съ нами въ кельѣ.

Первое время, Фрося была весела и все няньчилась съ ребенкомъ, хотя была недовольна, что мужъ уѣхалъ очень далеко... въ Нахичевань!.. Но онъ писалъ ей часто и высылалъ деньги. Письма были хоть короткія, но душевныя. Въ каждомъ письмѣ онъ вспоминалъ о ребенкѣ и писалъ, что привезетъ ему гостинцевъ. Осенью, когда Фрося поджидала Вассія, онъ прислалъ письмо, что его подрядчикъ умеръ, и что жена подрядчика проситъ его остаться на зиму... Онъ уговаривалъ жену не грустить, что, можетъ быть, онъ вырвется къ рождеству, что ему даютъ хорошія деньги, и что эти деньги будутъ для нихъ къ дѣлу. Фрося загрустила. Придешь къ ней -- она разглядываетъ подарки, какіе прислалъ мужъ, но что-то все покачиваетъ головой. Впрочемъ, никому ничего не говорила. Къ масляницѣ пріѣхала вдова-подрядчица въ свою деревню, чтобы устроить дѣла послѣ смерти мужа. Она заѣхала къ Фросѣ. Я въ это время сидѣла у нея. Вошла женщина лѣтъ тридцати, высокая, плотная, съ энергичнымъ и умнымъ лицомъ; больше умнымъ и здоровымъ, чѣмъ, красивымъ и симпатичнымъ. На ней былъ лисій казакинъ, городское платье и ковровый платокъ.

-- Здравствуй, Фрося, сказала женщина громкимъ, гортаннымъ голосомъ, протяжнымъ, какимъ не говорятъ обыкновенныя крестьянки, а люди, привыкшіе къ длиннымъ, солиднымъ, "поучительнымъ" бесѣдамъ. Вотъ мужъ тебѣ подарокъ прислалъ.... кланяться велѣлъ... Приказывалъ не скучать...

Сказавъ это, подрядчица степенно сѣла къ столу. Все въ ней: поступь, движеніе, позы -- были не обычныя, какія-то степенно-сознательныя, размѣренныя, и въ то же время деликатныя, изящныя; это былъ своего рода врожденный мужицкій аристократизмъ.

-- Что-жь ты молчишь? сказала подрядчица.-- Вишь ты какая блѣдная... Или еще послѣ родовъ не поправилась?

Я взглянула на Фросю: она была блѣднѣе полотна и сидѣла, какъ ледяная, опустивъ голову, сжавъ тонкія, блѣдныя губы и держа въ рукахъ, не развертывая, привезенный подрядчицей свертокъ.

-- Долгонько, долгонько, Саломея Петровна, хозяинъ-то къ намъ не ѣдетъ, замѣтила мать крестная Фроси:-- а мы еще молоды... И къ этому непривычныя...

-- Ты ужь меня прости, сказала Саломея Фросѣ, чуть-чуть улыбаясь:-- это ужь я виновата... Да ничего не сдѣлаешь... Я теперь безъ него, какъ безъ рукъ... Такого мужика, какъ твой мужъ, по вашимъ деревнямъ не часто встрѣтишь... А у меня дѣла большія... Самой вотъ сюда надо было ѣхать...

-- Развѣ вы не хотите прекращать дѣла послѣ мужа? спросила я.

-- Зачѣмъ? Пока Богъ умомъ не обидѣлъ, нужды не вижу, отвѣчала Саломея съ такимъ увѣреннымъ самосознаніемъ, что я невольно заглядѣлась на нее.

Саломея помолчала. Потомъ встала и сказала:

-- Ну, прощайте... Некогда мнѣ... А ты на меня, голубушка, не сердись, сказала она Фросѣ:-- такое дѣло вышло... Вотъ я и сама овдовѣла.. Да слезами горю не поможешь: надо крѣпиться. Люди на слезы не смотрятъ; Богъ -- высоко, а царь -- далеко... Гляди горю въ глаза прямо, чтобъ оно тебя не съѣло... Неровно, что захочешь послать -- забѣги... Недѣльки черезъ двѣ опять поѣду.

И раскланявшись съ нами, той же ровной самоувѣренной поступью Саломея вышла.

Я тотчасъ же присѣла къ Фросѣ.

-- Что съ тобой, Фрося: на тебѣ лица нѣтъ... Развѣ ты знаешь эту подрядчицу?..

-- Да, знаю, прошептала Фрося.

-- Какая же она? Развѣ не хорошая женщина?

-- Она не такая, какъ мы... Онѣ всѣ не такія, изъ той деревни... У насъ такихъ не было, да и теперь еще мало.

-- Какая же она?

-- Такъ, не такая... И онъ, Васся, тоже не такой... Я знаю...

Я старалась утѣшить ее, какъ могла, и разогнать ея ревнивыя сомнѣнія. Она, какъ будто, дѣйствительно, отмахнула отъ себя черныя мысли, проведя рукой по головѣ, оживилась, развернула свертокъ, въ которомъ лежали чулочки, башмачки и ермолочка, вышитая шелкомъ, для мальчика, и какой-то смѣшной халатикъ. Мы стали съ Фросей обряжать годового мальчугана; и когда одѣли его -- онъ показался намъ такимъ смѣшнымъ, забавнымъ, что обѣ смѣялись безъ умолку.

Я очень обрадовалась, что налетѣвшая было на Фросю туча разсѣялась. А между тѣмъ, меня очень заинтересовала Саломея; я стала распрашивать о ней у знакомыхъ сосѣдокъ. Оказалось, что она, дѣйствительно, была изъ сосѣдней деревни (верстахъ въ восьми отъ насъ), пользующейся здѣсь въ окрестности довольно странной репутаціей: къ ней относились съ какимъ-то особымъ уваженіемъ, смѣшаннымъ съ суевѣрнымъ страхомъ. Говорили, что въ той деревнѣ давно всѣ до одного "по старой вѣрѣ" (старовѣрами народъ обзываетъ всѣхъ раскольниковъ, даже новѣйшаго происхожденія), что попы къ нимъ ѣздятъ рѣдко, что живутъ они чисто, аккуратно, зажиточно, но что все это добыто ими "не чисто". Когда же я спрашивала: какъ же именно?-- мнѣ отвѣчали: "да ужь такъ... нечисто!.. Бѣсомъ пахнетъ..." Ну, это я заношу между прочимъ. Что касается Саломеи, то она, какъ и большая часть женщинъ той деревни, грамотница и книгочея, что она стариннаго роду и что въ роду у нихъ всѣ такія, что на слова она востра, и что противъ рѣчей ея и мужику устоять трудно, что съ народомъ, которому у нихъ приходится работать, обращаются хорошо и деньги даютъ большія и плату честно держатъ, да только нашъ народъ къ нимъ не охотно идетъ, боясь "соблазна"; развѣ кто изъ бойкихъ... Болѣе, впрочемъ, я ничего не могла узнать. Фрося, повидимому, настолько успокоилась, что я однажды рискнула спросить ее:

-- Что, Фрося, ты все еще боишься подрядчицы?

-- Боюсь, отвѣчала она, и улыбнулась, опустивъ глаза.

-- Все отъ того, что она не такая, какъ здѣшнія?

-- Не такая... Она въ Бога не вѣритъ... И Васся мой не вѣритъ, грустно прибавила она.

-- Ну, что ты шутишь! засмѣялась я.

Замѣтивъ ея грусть, я больше не распрашивала ее. Но съ этихъ поръ она опять стала задумчивѣе. Я ругала себя за неумѣстные разспросы. Черезъ двѣ недѣли, передъ отъѣздомъ Саломеи, Фрося пришла ко мнѣ -- просить написать мужу письмо: благодаритъ за подарки, что она здорова, что ей и ребенку хорошо, но что она скучаетъ безъ него... Попросила даже прибавить, какъ мы съ ней смѣялись, когда одѣли сынишку въ ермолку и халатикъ. Но, несмотря на это веселое прибавленіе, Фрося, все время, пока я писала, стояла неподвижно позади меня, скрестивъ на груди руки, склонивъ какъ-то безпомощно голову и какъ будто задерживая въ себѣ рвавшіеся изъ груди вздохи. Она была совсѣмъ одѣта въ дорогу, въ синій на барашкѣ кофтанчикъ и валенки. Получивъ отъ меня письмо, она завязала его въ узелокъ, вмѣстѣ съ деревенскимъ подаркомъ, и ушла. Оказалось, что она домашнимъ никому не сказала и пошла за восемь верстъ пѣшкомъ; но такъ какъ погода стояла теплая, то объ этомъ никто не безпокоился. Хватились уже на другой день утромъ, когда ея мать крестная вошла ко мнѣ и сказала: вѣдь Фрося-то не ночевала дома! Ребенокъ-то надсадился, ревѣвши! Неужели она, глупая, тамъ ночевать осталась, про ребенка забыла? Старшій братъ заложилъ лошадь и поѣхалъ за ней. Оказалось, что она у Саломеи и не была. Всѣ перепугались, и въ нашемъ горѣ принялъ участіе чуть не весь конецъ нашъ. Предположеніямъ, конечно, не было конца. Братья на двухъ подводахъ поѣхали по сосѣднимъ деревнямъ. И только уже на третій день нашли ее въ селѣ, верстъ за 15, въ волостномъ правленіи, гдѣ не знали, что съ ней дѣлать. Тутъ же былъ и мужичекъ, нашедшій ее около дороги, стоявшей по поясъ въ сугробѣ. "Я, говоритъ, ее окрикнулъ, а она молчитъ. Перекрестился я, подошелъ, а она совсѣмъ окоченѣла. Подолъ у нея хоть выжми. Взялъ я ее да въ дровни, укрылъ, привезъ къ себѣ въ деревню. Тутъ мы ее со старухой на полати затискали: думаемъ, авось отогрѣется -- въ себя придетъ... А она что же! Какъ отошла не много, схватила мальчика (ребятишки-то тоже на полатяхъ спали) да и давай ему голову кусать... Бросились, на силу отняли. Старуха моя кричитъ -- зови старосту, что мы съ ней будемъ дѣлать!.. Ну, пришелъ староста, тутъ ужь мы ее связали да въ волость..." Я не стану передавать вамъ всей грустной исторіи, какъ ее привезли, какъ цѣлые дни и ночи оба брата, сестра и золовка держали ее поперемѣнно за руки, какъ она билась, рвалась къ ребенку, какъ толпился съ утра до ночи народъ у ея избы... Все это исторія извѣстная... Приходили попы, дьяконы и дьячки, совѣтовали отчитывать, вести по монастырямъ. Плакала мать крестная, плакалъ даже суровый старшій братъ, хотя обращался съ ней строго: она одного его и боялась... Я умоляла ихъ отправить ее въ больницу въ городъ, и тутъ-то опять загремѣлъ на меня старшій братъ: "а Богъ-то зачѣмъ? Богъ-то"? И, кажется, никогда еще онъ не произносилъ этихъ словъ съ такимъ свирѣпымъ выраженіемъ... И вотъ стали ее возить, связанную, по монастырямъ, верстъ за 30, въ морозъ... Изъ одного монастыря ихъ отправляли въ другой... И между тѣмъ ловили и исполняли совѣты перваго встрѣчнаго: чего-то давали пить, дѣлали ножныя ванны изъ настоя табаку, перца и еще чего-то... Измучились всѣ, измучились сами, измучили ее... Да, бѣдненькую Фросю трудно узнать: такая она стала маленькая, худенькая, вся прозрачная, какъ воскъ, и только большіе глаза съ сумасшедшей энергіей сверкаютъ изъ глубокихъ впадинъ!.. И между тѣмъ, это маленькое безпомощное существо, на каждое обращенное къ ней слово, разражается цѣлымъ потокомъ самой грязной, кабацкой брани... Но что всего удивительнѣе -- она невыразимо кощунствуетъ!.. Какъ-то ужасно странно слышать это изъ тѣхъ же губъ, которыя недавно съ такой любовью и вѣрой произносили другія рѣчи... Отчего контрасты эти всегда такъ сильны и поразительны?

Вотъ вамъ и цѣлый деревенскій романъ! Теперь, кажется, въ моемъ письмѣ есть все, кромѣ того, что я должна была и собиралась вамъ писать...

Впрочемъ, все одно ужъ, я докончу вамъ этотъ романъ нѣкоторыми характерными подробностями: къ мужу послали телеграмму, но до сихъ поръ отвѣта нѣтъ; очевидно, по деревенскому адресу ее не доставили. Братья истратили пропасть денегъ на лекарство, отчитыванья и совѣты, даже помогала сестра-солдатка, жившая въ городѣ въ кухаркахъ, принося все свое жалованье... А между тѣмъ у сестры крестной есть Фросины деньги, около полсотни, но старуха не даетъ ихъ ни подъ какимъ видомъ: "какъ я могу, безъ хозяина... Ну, что съ ней случится, съ чѣмъ парнишка останется? И какой отвѣтъ я хозяину дамъ, когда они мнѣ на сохраненіе даны!.."

Бѣдненькая Фрося! А все-таки она счастлива: у нея есть жизнь, полная, цѣльная... даже у нея есть романъ!.. А какъ вы думаете, что лучше: сумасшедшая, хоть бы и деревенская Офелія, или пропитанная школьной плесенью изсохшая классная дама, потерявшая счетъ своимъ воспитанницамъ и никогда не знающая: какъ и что вышло изъ нихъ и какой смыслъ внесла она въ ихъ существованіе!.. А воспитанницы, между тѣмъ, давно забыли даже ея имя, такъ что унесшій ихъ потокъ жизни не имѣетъ ничего общаго съ существованіемъ этой изсохшей дамы... Развѣ, когда-нибудь, среди собравшихся подругъ въ гостинной, наиболѣе бойкая изъ нихъ случайно передразнитъ полуизсохшую мумію -- и вызоветъ громкій добродушный смѣхъ!..

Кстати, вотъ еще подробность къ роману Фроси. Полгода тому назадъ двухъ ея подругъ чуть не отдали подъ судъ. Одна изъ нихъ -- дѣвушка -- забеременѣла и, конечно, съ великими усиліями скрывала это до тѣхъ поръ, пока было можно. Но чѣмъ ближе подходило дѣло къ концу, тѣмъ она больше падала духомъ. Въ отчаяніи она призналась Фросѣ и другой общей подругѣ, уже года полтора вышедшей замужъ. Подругъ не столько поразило это событіе само по себѣ, сколько отчаяніе Маши (такъ звали дѣвушку). Долго терзались вмѣстѣ съ нею подруги, долго не знали, что придумать, когда Фросѣ пришла мысль уговорить свою замужнюю подругу, у которой не было дѣтей, а мужъ ходилъ въ заработкахъ, сказаться дома беременной. И вотъ заговоръ былъ составленъ и началъ постепенно приводиться въ исполненіе. Наивныя подруги уже беззавѣтно радовались благополучному исходу дѣла, когда вернувшійся мужъ, послѣ долгихъ недоумѣній и раздумываній, не присталъ къ своей бабѣ и та не объяснила, въ чемъ дѣло.

Марта 10.

Вы ужь, вѣроятно, получили, вмѣсто ожидаемаго письма, мой сумбурный дневникъ? И изумлены? Изумляйтесь! Но я буду, вѣроятно, продолжать въ томъ же родѣ... Знаете, я почему-то чувствую теперь ужасную жажду высказаться, наговориться (эта жажда, говорятъ, одолѣваетъ передъ смертью). Да, наговориться, но не попрежнему, обдуманно, резонно, въ порядкѣ. Нѣтъ, мнѣ хочется именно говорить безъ всякаго порядка, безъ всякаго резона. Взять и высыпать все, все, что первое попадется подъ руку. О, какъ много, незамѣтно скрываешь отъ себя и отъ другихъ, когда говоришь "обдуманно"! И въ особенности при васъ. Вы такъ чудно "умѣете польстить", такъ "окурить упоительнымъ куревомъ" очи, что и самъ какъ будто начинаешь думать о себѣ иначе. Знаете ли вы, что двѣ недѣли тому назадъ мою школу посѣтилъ, въ качествѣ начальства... Петръ? Петръ! Тотъ Петръ... тотъ "юный сынъ народа", тотъ "интеллигентный парень", тотъ "любопытный экземпляръ", которымъ мы такъ беззавѣтно "играли" во время оно, котораго учили и дрессировали... О, Пугаевъ! какая хитрая и сложная штука жизнь!.. Что такое была тогда ваша Лиза? Добрая, сердечная, увлекающаяся, романтичная и легкомысленная, какъ вешній вѣтеръ, но глупенькая, полуграматная барышня, дочь захудалаго помѣщика. И, однако, могла ли бы она хотя на минуту допустить мысль, что черезъ пять лѣтъ та же Лиза, но во сто разъ образованнѣе, опытнѣе и умнѣе, будетъ стоять смущенная, растерянная передъ этимъ полуграматнымъ парнемъ?..

Помните тотъ день, тотъ знаменательный день, когда мы шли съ вами по Лужницкой улицѣ къ Петру?.. Впрочемъ, врядъ ли вы его помните. Это день мой, а не вашъ...

Вотъ мы идемъ съ вами весело, бойко... Я вспоминаю: я очень была возбуждена, весела, что-то необычное было во мнѣ, я чувствовала, что чувствуетъ гимназистка, когда ее переводятъ въ высшій классъ...

Помню, вы мнѣ говорили: "онь хорошій, хорошій паренекъ", и говорили такъ мягко, нѣжно.

-- А все-таки, еслибъ вы видѣли, Пугаевъ, какой онъ злой, какой злой! возражала я, вспоминая ужасную сцену драки между Петромъ и женихомъ моей сестры:-- о, онъ оказался настоящимъ волченкомъ!

-- Лиза, сказали вы: -- будьте гуманны, любящи, добры съ ними... Это несчастные... Мы, мы сбиваемъ ихъ съ пути, наши города, наша прогнившая, пропитанная міазмами цивилизаціи... Но подойдемте къ нимъ, какъ братья... Нѣтъ, какъ кающіеся, протянемъ къ нимъ любовно руки, просвѣтимъ ихъ сіяніемъ вѣры и вы увидите, какъ заблещутъ перлы изъ глубины ихъ непосредственыхъ натуръ.

И съ этими словами мы подошли къ крыльцу трехъэтажнаго домика и стукнули въ дверь. Помню (все это я ужасно хорошо помню!), помю, какъ на лицѣ моемъ сіяла свѣтлая, безработная дружеская улыбка, съ которой я когда-то прыгала и бѣсилась, какъ школьница, около Петра, этого забавнаго волченка. (Вѣдь я была всегда отходчивая, не злопамятная, и этимъ отличалась отъ серьёзной сестры Вѣры). Мы стукнули еще. Вотъ слышно, кто-то подошелъ къ двери, чтобы отпереть, кто-то кашлянулъ. Мы узнали, что это самъ Петръ. На вашемъ лицѣ я замѣтила ту же добрую, привѣтливую улыбку. И вдругъ... Нѣтъ, это жестоко, безобразно, дико!.. "Не надо! Не желаемъ-съ!" какъ-то выкрикнулъ Петръ, словно взвизгнулъ, и громко захлопнулъ передъ нами дверь. Изумленные, пораженные, мы нѣсколько секундъ стояли, смотря на дверь. За дверью кто-то что-то спросилъ, кто-то отвѣтилъ: "такъ это... проживальщики!" И мы медленно повернулись и медленно сошли съ лѣстницы, и долго шли, не говоря ни слова. У меня все лицо залила краска; что-то смутное, тяжелое было на душѣ: негодованіе, злоба, омерзеніе, чувство позора -- все было тутъ. И знаете, что мнѣ тогда пришло на память? Я была еще очень маленькая дѣвочка, у насъ тогда были крѣпостные, но ужь, кажется, послѣдніе... Кажется, даже это было года два спустя послѣ манифеста. У отца въ казачкахъ служилъ тогда парень такой же, какъ Петръ, и также все глядѣлъ изъ-подлобья. Отецъ не любилъ его, но держалъ потому, что ужь больше, должно быть, никого не было. И вотъ, одинъ разъ этотъ парень вмѣсто того, чтобы отвѣтить отцу, хлопнулъ дверью. Отецъ вспыхнулъ, затрясся, велѣлъ парню вернуться и съ какимъ-то дикимъ взвизгомъ ударилъ его три раза по щекѣ. Я помню, мнѣ было очень жалко казачка, но (странное дѣло) я съ уваженіемъ смотрѣла на отца: такое въ лицѣ его было благородное негодованіе! Въ первыя минуты, теперь, во мнѣ вспыхнуло вотъ именно это темное, инстинктивное "благородное негодованіе". Не даромъ же, конечно, припомнилась мнѣ эта сцена! И развѣ было рѣдкостью, что нѣжныя ручки оставляли свои слѣды на пухлыхъ щекахъ горничныхъ, а алыя губы, созданныя "для звуковъ сладкихъ и молитвъ", развѣ не изливали ругательствъ въ "благородномъ негодованіи"? Но это продолжалось во мнѣ всего нѣсколько минутъ; затѣмъ меня внезапно охватило чувство такого униженнаго смиренія, сознанія такого ничтожества и безпомощности... Я думала: вотъ онъ нагрубилъ дерзко, нагло... намъ, мнѣ... А почему-жь онъ обязанъ былъ не грубить?.. Что такое я?.. Что такого во мнѣ, что давало бы право... Да вѣдь онъ... онъ мужикъ?! возражала я себѣ.-- Что-жь изъ этого? И вотъ все-таки сказалъ, и вотъ нѣтъ у меня, не чувствую я за собой никакой силы, ничего такого, что бы заставило его не дѣлать этого, относиться иначе... Отецъ былъ баринъ, у него было право и онъ могъ отвести душу "въ благородномъ негодованіи"... А я -- барышня... Что такое барышня? И на какомъ "правѣ" я могу "отвести душу"?.. А мнѣ непремѣнно, непремѣнно надо отвести... какъ-нибудь надо... Потому что щеки у меня все-таки горятъ, потому что у меня что-то гложетъ на сердцѣ. Въ чемъ же это мое право?..

Такъ, въ этомъ родѣ, что-то странное, полупонятное, безсвязное носилось въ моей головѣ.

Но тутъ, вздохнувъ, заговорили вы. Что вы говорили -- вамъ, конечно, хорошо извѣстно. Ваши мягкія, сердечныя слова пронизывали меня насквозь, какъ осенняя изморозь, пробирались до самаго сердца, и я дрожала, какъ въ лихорадкѣ... Ну, да это все прошлое, далекое прошлое! Только съ того времени прежней Лизы не стало, въ ней что-то надтреснуло, надломилось.

Я уже тогда чувствовала, что меня съ Петромъ связали какія-то невидимыя, непостижимыя нити, хотя съ тѣхъ поръ до нынѣшняго года я ни разу не встрѣчала его. Но эти нити все больше и больше запутывали меня и неудержимо влекли подъ могучія жернова непостижимой машины, работавшей непостижимую работу. И все измололи, все пожрали эти жернова: и бѣдную Лизу ("бѣдная Лиза!" какое знакомое это для русскаго уха слово!), и всѣ ваши хорошія, сердечныя слова.

Марта 11-го.

Итакъ, меня осчастливилъ своимъ посѣщеніемъ Петръ въ качествѣ попечителя школы. Вы удивлены? Впрочемъ, постойте. Я уже забыла, на чемъ именно остановились мои сообщенія вамъ объ "исторіи нашей деревни" (какъ вамъ угодно было обозвать мою періодическую хронику)...

Такъ съ чего же мнѣ начать? Все равно, я повторю вамъ вкратцѣ все, что совершилось послѣ вашего пребыванія здѣсь, совпавшаго съ "торжествомъ устоевъ", какъ выразились вы... Но это вѣдь и, дѣйствительно, оказалось "торжествомъ", только не "устоевъ, а чего-то другого... чего-то такого, что такъ трудно поддается нашему пониманію, что мы какъ-то органически не можемъ теперь допустить, потому что боимся. Именно боимся, по крайней мѣрѣ, я боюсь, и выговариваю это искренно и прямо... А другіе тамъ какъ хотятъ.

Постойте, дайте, скажу нѣсколько словъ объ этой боязни. Вы ужь, конечно, знаете, что я теперь далеко не прежняя глупенькая и полуграматная Лиза; положимъ, что и не Богъ знаетъ, какъ образованна, но все же скажу, что за эти шесть-семь лѣтъ проштудировано, продумано и прочувствовано мною столько хорошаго и серьёзнаго, что дай Богъ всякому патентованному разными аттестатами зрѣлости и кандидатскими дипломами. Я говорю это съ гордостью, безъ ложнаго смиренія. Конечно, у меня не было школярской выдержки, но за то у меня была -- любовь и жажда истины. Кажется, я имѣю право прямо смотрѣть на припадки малодушія, которые охватываютъ меня, безъ страха внутренно обвинить себя въ невѣжествѣ.

Итакъ, откуда-же это малодушіе и боязнь? Мнѣ кажется, мое опредѣленіе вѣрно, что это малодушіе и боязнь, эта постоянная смѣна вѣры и отчаянія -- у насъ органическія. Крѣпостное право пріучило насъ смотрѣть на народъ, какъ на однообразную, безцвѣтную массу. Мы такъ же смотрѣли на нее и въ то время, когда эту массу "освобождали". По инерціи мы такъ же продолжаемъ на нее смотрѣть и теперь. Прибавилось только пока болѣе рѣзкое различіе во взглядахъ на эту массу и въ отношеніяхъ къ ней. Но несмотря на радикально-противоположныя воззрѣнія на народъ, мы отнесемся къ нему такъ же, какъ холуйскій живописецъ къ полкамъ, которые онъ размалевываетъ: взялъ синей краски, мазнулъ -- и сразу всѣ мундиры стали синіе; или взялъ красной краски, и нетолько всѣ, мундиры, но даже сапоги и лицо стали красные. Это же "сплошное" первобытное малеванье массъ опредѣляетъ и наше отношеніе къ ней.

Впрочемъ, я зафилософствовалась, и, признаться, совсѣмъ не кстати... Да и скучно мнѣ стало. Пусть философствуютъ тѣ, у кого свербитъ умъ, а у меня болитъ сердце и ноетъ грудь.

Хотѣла было я все это изорвать, да зачѣмъ? Рисоваться, что ли, мнѣ передъ вами? Написалось это, значитъ такъ нужно, значитъ это мое, значитъ это я въ данный моментъ переживаю. А я теперь только и хочу, чтобы вы видѣли меня всю цѣликомъ, живую.

Марта 12-го.

Мнѣ невольно припоминается теперь, когда я въ первый разъ (въ первый послѣ того, какъ меня захватили могучія жернова), пріѣхала въ деревню. Какія это прелестныя, свѣтлыя воспоминанія! Вѣдь ужь знаешь теперь, что глупы они, наивны, ребячески, а между тѣмъ, какъ глубоко западаютъ въ душу эти ребяческія впечатлѣнія! Отчего вѣетъ отъ нихъ такимъ тепломъ, такимъ нѣжнымъ, оздоровляющимъ дыханіемъ! Ахъ, еслибъ теперь блеснулъ передо мной этотъ розовато-желтый, мягкій, ласкающій свѣтъ зари, которымъ для меня было окрашено тогда все, всѣ эти поля, эти избы, эти "убогіе" храмы, эти "мирныя дѣти труда"! Все было, какъ дымкой, подернуто этимъ "сплошнымъ" колоритомъ, и только спустя долгое время и то мало-по-малу, въ этомъ сплошномъ колоритѣ стало замѣчаться кое-какое разнообразіе: одни лица и предметы были болѣе красивыя, другія -- менѣе... А розовый свѣтъ зари все сіялъ!.. И мнѣ казалось, что и меня онъ озарилъ, и я сіяю въ немъ, какъ единое, со всѣмъ окружающимъ! Говорятъ, что это иллюзія, миражъ, вздоръ, дѣтство мысли и чувства... Да. Но отчего же дѣтство мысли и чувства такъ глубоко запечатлѣвается въ душѣ? Отчего воспоминанія о немъ "разглаживаютъ морщины на удрученномъ челѣ"?.. Отчего?.. Оттого, что въ немъ живетъ правда и должна жить... если не вся, не сама правда, то предчувствіе ея... Не такъ ли завязь хранитъ въ себѣ все роскошное, прекрасное, что послѣ распустится, какъ цвѣтокъ, и созрѣетъ, какъ плодъ... Но что сравненія! Они никого не утѣшали. Ахъ, еслибъ мнѣ сюда хотя одинъ проблескъ этой вѣры въ дѣтскую правду! Или нѣтъ, не то... Я не утеряла вѣры въ эту правду, я чувствую присутствіе ея вокругъ себя, я чувствую, что она разлита въ воздухѣ, которымъ я здѣсь дышу, но въ то же время я чувствую, что стою внѣ ея, и потому не могу обнять ее, уловить, слиться съ ней... Между тѣмъ, какъ прежде, когда все было освѣщено мягкимъ, розово-желтоватымъ свѣтомъ зари, я чувствовала себя съ ней нераздѣльно...

Вы покачиваете головой, мой старый учитель, и думаете: какой же вѣры ей надо? И отчего она больше не вѣритъ?

Погодите, не сбивайте меня... Иначе я расплывусь передъ вами въ туманное, полу опредѣленное безъ очертаній облако...

Марта 13-го.

Я даже забыла, сколько прошло времени съ вашего отъѣзда. Вообще, со мной что-то творится не ладное. Я не сомнѣваюсь, что еслибы вы меня увидѣли теперь, вы не мало изумились бы... въ особенности потому, что, какъ мнѣ кажется, вы нѣсколько ошиблись относительно впечатлѣнія, которое произвели на меня послѣднія событія въ нашей Вальковщинѣ. Я, конечно, не скрываю, что этотъ "общій подъёмъ духа", этотъ единодушный протестъ противъ шайки грабителей, засѣвшей въ нашей волости, наконецъ, этотъ эпическій характеръ схода, выборъ ходоковъ -- за чѣмъ мы слѣдили съ вами съ затаённымъ дыханіемъ, съ біеніемъ сердца, что все это не прошло для меня безслѣдно... О, нѣтъ! Всѣ эти тонкія, неуловимыя перипетіи массоваго, "мірского" движенія такъ глубоко захватывали душу, такъ волновали ее новыми, неизвѣданными ощущеніями, высокими и умилительными, даже самая эта чарующая неожиданность, что въ числѣ явившихся постоять за "міръ" оказались люди, отъ которыхъ менѣе, чѣмъ отъ другихъ можно было этого ожидать -- все это, говорю вамъ искренно, подѣйствовало на меня сильно, даже трогательно... Мнѣ почему-то хотѣлось плакать. Когда вы уѣзжали, то съ своей обычной восторженностью сказали, обращаясь, съ высоты холма, къ полямъ: -- "Нынѣ отпущаеши!.. Я видѣлъ... и больше мнѣ ничего не нужно!.. Я умру полный вѣры, которой у меня теперь никто не отниметъ!.. Лиза! когда вамъ сгрустнется въ жизни, прибавили вы, кладя мнѣ руку на плечо:-- припомните, что мы видѣли съ вами недавно -- и вы оживете! И васъ озаритъ свѣтъ жизни!.. Теперь я спокоенъ и за васъ, и за себя: кто разъ видѣлъ это, для того нѣтъ отчаянія, нѣтъ страха смерти"!..

Видите, какъ я твердо помню ваши слова. Но, когда я пришла домой -- я разрыдалась... Никогда еще такая безнадежная грусть не охватывала меня, какъ въ этотъ день... и она не только не покидаетъ меня до этой минуты, но все ростетъ грозная, какъ туча, и въ моихъ глазахъ все темнѣетъ и темнѣетъ...

Да, передо мною снова, на мгновеніе, мелькнулъ давно желанный мягкій, теплый, умиляющій розовый лучъ зари и озарилъ все меня окружающее... но, зачѣмъ же, какъ прежде, не озарилъ онъ и меня, отчего я не сіяю въ немъ, какъ единая, какъ неразрывно слитое со всѣмъ окружающимъ?..

И я смотрю на это сіяніе, какъ умирающій на послѣднюю зарю въ своей жизни; онъ чувствуетъ, что не для него она сіяетъ. Вотъ еще два-три момента -- и уже всякая связь съ нею порвана... И безъисходная грусть переполняетъ его сердце тяжелымъ равнодушіемъ ко всему, что ликуетъ, ростетъ, полное жизни и энергіи, молодости, въ сіяніи этихъ розовыхъ лучей... Все, что онъ можетъ, это -- благословлять, но и только...

Вотъ, можетъ быть, почему я не могу до сихъ поръ сообщить вамъ о дѣлахъ съ тою же точностью и интересомъ, доходившими до мельчайшихъ мелочей, съ какими сообщала вамъ о всѣхъ здѣшнихъ дѣлахъ раньше. Можетъ быть, отчасти въ этомъ виновата моя болѣзнь...

Марта 17-го.

Мои ребятки уже наканунѣ извѣстили меня, что у насъ будетъ новый попечитель, Петръ Вонифантъевъ, и, главное, извѣстили объ этомъ съ какою-то особенною глубокомысленной выразительностью, которая меня даже разсмѣшила. Но, очевидно, это ребячье глубокомысліе, какъ въ зеркалѣ, отражало глубокомысленныя разсужденія насчетъ Петра ихъ отцовъ. Спрашиваю: развѣ онъ поступилъ на мѣсто Марка? Онъ, онъ, отвѣчаютъ всѣ разомъ: -- новаго старшины зять...

-- А откуда новый старшина?

-- Онъ изъ дальней деревни... Такъ, изъ смирныхъ... мужичекъ... Хотѣли было Петра, потому, какъ онъ умственный, да, главное, молодъ еще. Міръ говоритъ: хоть онъ въ разумъ и вошелъ, пущай въ лѣта войдетъ... А Пиманъ Савельичъ (тесть-то его) въ ходокахъ былъ, за міръ въ острогѣ сидѣлъ, раззоренье всему хозяйству понесъ... Ну, міръ говоритъ: хоть оно и тёмный человѣкъ, да Бога знаетъ; пущай въ старшинахъ ходитъ, да хозяйство поправляетъ. То же три-то сотни въ годъ -- ни вотъ на дорогѣ найдешь!.. Ну, да для старшины онъ будетъ и видомъ посолиднѣе!

Все это мнѣ щебетали, какъ воробьи, самая мелкая мелюзга, перебивая другъ друга, захлебываясь, заикаясь. Но, когда я, къ вечеру, вышла посидѣть на улицу, ко мнѣ подошли двое изъ старшихъ и лучшихъ моихъ учениковъ. Я ихъ очень люблю. Они были изъ тѣхъ солидныхъ и степенныхъ подростковъ, о которыхъ я вамъ писала раньше. Мнѣ всегда доставляло большое удовольствіе -- бесѣдовать съ ними. Это были пытливые мальчики и очень способные; только ужь очень солидно и серьёзно всегда со мной разговаривали, хотя но натурѣ были очень живые, а Сеня, младшій, такъ этотъ былъ совсѣмъ романтикъ. Но ужь таково ихъ (да и всѣхъ крестьянскихъ дѣтей) отношеніе къ "граматѣ" и ко мнѣ. У городскихъ дѣтей, помню, совсѣмъ иное отношеніе... Мы, городскіе, всѣ привыкли учиться какъ-то шутя, балуясь, и потому часто лѣнимся, считаемъ грамату непріятной обязанностью. И давно ли она считалась только "украшеніемъ жизни"? Да и понятно: чего у кого много, тотъ этимъ и не дорожитъ. Вообще, взглядъ крестьянъ на грамату, какъ извѣстно, очень строгій и серьёзный, а вмѣстѣ съ ними такой же взглядъ и у дѣтей. Это я могу вполнѣ подтвердить и имѣю много чрезвычайно любопытныхъ данныхъ, съ перваго раза, какъ будто даже противорѣчащихъ этому взгляду. Извѣстны многіе случаи, какъ крестьяне упорно не желали имѣть у себя школы или же закрывали имѣвшіяся. У насъ привыкли объяснять это бѣдностью крестьянъ, а чаще всего ихъ дикостью и тупымъ непониманіемъ. Конечно, бѣдность имѣетъ здѣсь большое значеніе. А еще большее значеніе имѣетъ серьёзность взгляда на школу; просто данная школа ничего, въ ихъ глазахъ, серьёзнаго не даетъ, или, какъ говорятъ они, "ни до чего не доводитъ". Они понимаютъ ученье не въ смыслѣ одной граматы, а въ смыслѣ общаго "развитія", охватывающаго всего человѣка, цѣликомъ, всю умственную, духовную сторону. Поэтому, по ихъ понятію, ученье можетъ имѣть только два исхода: или сдѣлать человѣка вполнѣ "умственнымъ", поднять его выше всѣхъ окружающихъ, выше темнаго люда, и тогда онъ дѣлается руководителемъ жизни, наставникомъ, носителемъ божьей правды; весь складъ его души, вся его жизнь уже не должна противорѣчить этому высокому призванію; или же -- ученье является зломъ, орудіемъ достиженія низкихъ цѣлей -- просто лицемѣріемъ, несущимъ гибель всему окружающему.

Мнѣ иногда приходилось слышать отъ очень хорошихъ, умныхъ стариковъ, всегда бесѣдовавшихъ со мной съ большой охотой, всѣмъ интересовавшихся, такую страшную фразу: "Благодарю Господа, что Онъ, милостивый, отвелъ меня отъ граматы... Будь я при своей охотѣ къ ученью, да при своемъ характерѣ -- учёнъ, большое бы я зло надѣлалъ людямъ, по нынѣшнему времени!.. Вотъ за Никашку я не боюсь: учи его -- онъ характеромъ мягокъ... Онъ не въ меня характеромъ... Онъ только умомъ въ меня... охотой... А вотъ Николашкѣ -- такъ совсѣмъ грамата ни къ чему: пущай пашетъ -- цѣлѣе будетъ!.." А главное: наша теперешняя народная школа "ни до чего не доведетъ..." Вотъ въ чемъ обида для народа, и вотъ почему не придаетъ онъ ей "серьёзнаго" значенія... Поприще учителя или писаря, единственно доступное для мальчика изъ крестьянъ -- мое поприще -- народъ не считаетъ особенно высокимъ и важнымъ: это поприще не "умственное", а чисто, можно сказать, механичеческое, которое можетъ исполнить всякій... И если еще народъ отдаетъ намъ въ ученье своихъ дѣтей, то единственно руководясь темной надеждой, что, умѣя читать, можетъ кто-нибудь самъ изъ нихъ "дойдетъ до чего-нибудь своимъ умомъ..." И если, относительно мальчиковъ, онъ еще можетъ руководствоваться кое-какими практическими соображеніями чисто житейскаго обихода, то, относительно дѣвочекъ, такого объясненія найти трудно...

Боже мой!.. Однако, я написала вамъ чуть не цѣлый педагогическій рефератъ!.. Что дѣлать!.. Но, если бы не эти отвлеченія въ область "ума холодныхъ наблюденій" -- мы, въ наше время, "изошли бы слезами" -- и только...

Во всякомъ случаѣ, эти "разсужденія", думаю, не будутъ для васъ безъинтересны, уже просто потому, что они представляютъ простое резюме бесѣдъ съ "солидными" учениками.

-- Здравствуйте, Лизавета Ивановна! Гуляете? говорятъ мнѣ Нилъ и Сеня обычное привѣтствіе.

-- Гуляю. Садитесь со мной.

Они садятся, поправляя на головахъ фуражки.

-- Вотъ скоро кончимъ у васъ ученье, говоритъ Нилъ: -- Отгуляли... Еще, нѣсколько мѣсяцевъ пройдетъ -- а тамъ и за соху...

-- А вамъ не хочется, Нилъ?

-- Хочется-не-хочется, а надо.

-- А вы, Сеня?

-- Мнѣ нельзя... Я въ семьѣ одинъ... Вонъ и Нилъ говоритъ, что нельзя, а ему можно... У нихъ трое въ семьѣ... Ему можно до чего ни то дойти... Была бы охота... А мой тятенька говоритъ: ты глупости оставь... Это не всякому дается... Нилкѣ вотъ можно: дойдетъ или не дойдетъ, у нихъ все хозяйство пойдетъ... А какъ ты до дѣла не дойдешь, что будетъ? Человѣкомъ не станешь, грабежомъ займешься... Фальшивыя росписки дѣлать... Мало ли у насъ такихъ-то!.. А при землѣ-то -- божье дѣло... Что и нагрѣшишь, то трудомъ замолишь... А Нилкѣ можно!

Все это Сеня произнесъ протяжно, медленно, и какъ будто нѣсколько грустно...

-- Что же вы, Нилъ? Или отецъ васъ не пускаетъ?

-- Нѣтъ, отецъ ничего... Да, вѣдь, у насъ, Лизавета Ивановна, куда же идти... по торговой ежели только части... А я вотъ сидѣлъ у дяди въ кабакѣ -- не показалось мнѣ... Лучше ужь пахать -- веселѣе!..

-- Отчего же вы думаете, что только по торговой части? Вы оба могли бы въ учительскую семинарію, напримѣръ... Я бы за васъ похлопотала...

-- А оттуда, Лизавета Ивановна, до чего доходятъ?

-- До учителя... Вотъ будете, какъ я...

Мои собѣсѣдники помолчали.

-- Ты развѣ все такъ въ учительницахъ весь вѣкъ и будешь? спросилъ Нилъ, и я чувствовала, какъ въ его голосѣ уже слышалось изумленіе, смѣшанное съ сожалѣніемъ.

У меня что то сперло въ горлѣ и я промолчала.

-- И не скучно тебѣ все насъ азамъ то учить? тихо проговорилъ Сеня, и я видѣла, какъ онъ потупился и покраснѣлъ...

Пугаевъ, я не хотѣла лицемѣрить; я молчала, и сама не знаю отчего -- не могла говорить... Мнѣ даже казалось, что я что-то отвѣчала, только не знаю что. Да, мнѣ, вмѣстѣ съ этими мальчиками, самой такъ хотѣлось жить, хотѣлось "до чего-нибудь дойти..."

-- Вамъ это такъ, можно, вдругъ сказалъ Нилъ: -- потому вы женскаго положенія... А намъ что-жь! Вотъ, если бы въ попы хоть выходили, въ настоящіе... Какъ вотъ поповы дѣти выходятъ. Или вотъ какъ у старовѣровъ, я видалъ. У нихъ учитель то всѣхъ учитъ: и большихъ и малыхъ... Его всѣ слушаютъ, боятся. Что скажетъ -- его слово свято. Его народъ боится, уважаетъ. Какъ велитъ жить -- такъ и живутъ и ослушаться никто не можетъ... А тебя вотъ и въ старшины не возьмутъ! пошутилъ Нилъ.

И обоимъ юношамъ стало весело: они разсмѣялись.

И я смѣялась, а въ глазахъ у меня стояли слезы...

Я знаю, какъ вы будете улыбаться, какъ покачивать станете головой, читая эти слова, но я знаю, что вы меня поймете, постараетесь понять. А попадись это письмо другимъ -- какой градъ оскорбительныхъ насмѣшекъ посыпался бы на мою голову, какую массу упрековъ, въ непониманіи значенія первоначальной школы, въ неумѣніи вліять на молодыя души, въ отсутствіи любви къ дѣтямъ, которымъ истинный педагогъ посвящаетъ цѣлую жизнь и въ этомъ находитъ высочайшій смыслъ жизни. Упреки могутъ быть безконечны, страшны, убійственны. Увы! я пишу не педагогическій трактатъ о значеніи первоначальнаго образованія, а простыя письма къ другу о "сердца горестныхъ замѣтахъ" бѣдной, ни для кого не интересной Лизы.

Нилъ и Сеня, конечно, свели скоро разговоръ на Петра.

-- Да у насъ теперь все начальство въ волости новое!.. Очень ужь прежніе-то грабили -- силъ нѣтъ! Ну, и безобразія всякаго было много...

-- А теперь не будетъ?

-- Думаютъ, не будетъ. Хоть Пиманъ-то Савельичъ и темный человѣкъ, да всѣ знаютъ, что главная-то сила въ Петрѣ будетъ... А то гдѣ бы совладать съ здѣшнимъ народомъ! Нынѣ народъ сталъ -- бѣда!..

-- А отчего же Петръ сладитъ?

-- Да такъ весь міръ говоритъ. Вся волость въ одинъ голосъ... Кабы не Петръ, развѣ міру что подѣлать! Противъ него какая сила была -- баринъ да міроѣды... Вонъ ходоковъ засадили въ тюрьму сразу, а взялся за дѣло Петръ (тоже просили его не мало, онъ безъ разсчету, зря, не бросится), все пошло колесомъ! Куда баринъ, куда міроѣды!.. И землю отдали, и ходоковъ выпустили...

И столько сдержаннаго восторга слышалось въ голосѣ Нила котораго изрѣдка перебивалъ и дополнялъ Сеня.

-- Вотъ вы неправду говорите, Нилъ, сказала я:-- я хорошо знаю, что баринъ Валентинъ Петровичъ самъ помогалъ этому дѣлу, самъ по своей волѣ отступился...

-- Кабы не Петръ, гдѣ бы ему отступиться... Не тотъ баринъ!.. Онъ не изъ таковскихъ... Его прежде не мало молили... А нашла коса на камень...

-- А я вамъ говорю, что я хорошо знаю это дѣло, и оно было не такъ... Развѣ вы мнѣ не вѣрите?

И мои собесѣдники оба смолкли.

-- Ну, Нилъ, будемте говорить откровенно... Вѣдь вы, Нилъ, и вы, Сеня, я знаю -- любите меня?

-- Мы тебя любимъ... Тебя всѣ у насъ любятъ. Говорятъ, раньше такихъ учителей не бывало, да и въ округѣ не слыхать, разомъ заговорили они, улыбаясь.

-- Ну, вотъ скажите, отчего же вы мнѣ не вѣрите?..

-- Мало ли тебѣ чего баринъ наговорилъ!.. На себя охулки не положитъ...

-- Да нѣтъ, я сама знаю... Ну, что такое Петръ? полуневѣжа, полуграматный мужикъ, неопытный даже, Богъ знаетъ какими-то путями деньги нажилъ, теперь кулакомъ сталъ... Ну, чѣмъ же ему выстоять противъ барина, ученаго, образованнаго, сильнаго, еслибы баринъ самъ не захотѣлъ ему помочь или отступиться?..

Мои слова, я видѣла, произвели сильное впечатлѣніе: Сеня весь покраснѣлъ, опустилъ, по обыкновенію, глаза, съежился, какъ будто оробѣлъ даже, но молчалъ. Нилъ отвернулся отъ меня въ сторону, но я замѣтила какъ его глаза сердито сверкнули, и онъ молчалъ, плотно закутавшись въ кафтанчикъ.

-- Что же, Нилъ, вы не говорите?

-- Конечно, тихо протянулъ онъ, не оборачиваясь ко мнѣ:-- вы господа... Гдѣ намъ, мужикамъ!..

И, знаете, въ эту минуту мнѣ показалось, что его голосъ звучитъ для меня чѣмъ-то знакомымъ: вотъ я будто слышала его еще вчера, слышала когда-то очень давно въ Москвѣ, слышала здѣсь, гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ. Нилъ все сидѣлъ, смотря въ сторону и нервно закутываясь въ кафтанчикъ. Сеня какъ-то еще больше съёжился и наклонилъ голову.

-- Что же вы, Сеня, ничего не скажете? спросила я.

-- Мы къ вамъ, Лизавета Ивановна, человѣка привели, сказалъ онъ и вдругъ выпрямился и засмѣялся:-- вонъ, вонъ онъ тамъ стоитъ, у прогона!.. И не видать...

-- Что же вы мнѣ до сихъ поръ не скажете? Зачѣмъ онъ?

-- Учиться хочетъ... Онъ ужь парень,-- ну, ему и стыдно... Его ужь-было совсѣмъ женить хотѣли...

-- Чей онъ?

-- Онъ изъ дальней деревни, изъ Дергачей... Такъ, простого мужичка сынъ... Только отецъ у него такой... необыкновенный... Все бродитъ по Россіи... Какъ чуть мало отработается, такъ и пойдетъ ходить... Удержу не знаетъ!.. А придетъ -- бабы вкругъ него соберутся, народъ... Слушаютъ его...

-- Такъ вы позовите его, показала я на парня.

Нилъ и Сеня стали махать ему руками, называя Янькой.

Пока онъ неторопливо подходилъ къ намъ, Нилъ и Сеня успѣли мнѣ сообщить, что Янька уже совсѣмъ-было сосваталъ дочь новаго старшины, да пріѣхалъ Петръ и невѣста Яньки вышла за него замужъ.

Опять Петръ!

NB. Когда я дописывала это письмо, мнѣ ясно представилась торжественная сцена, которую намъ сдѣлалъ Валентинъ Петровичъ послѣ "торжества устоевъ". Помните, какъ онъ сказалъ, положивъ руку вамъ на плечо: "Ну, старикъ, только для тебя я это дѣлаю... потому что уважаю тебя, твою вѣру, твои убѣжденія... Мой принципъ жизни всегда былъ -- строгое и неуклонное слѣдованіе своимъ убѣжденіямъ. Я знаю, этого недостаетъ именно намъ, русскимъ. И до тѣхъ поръ у насъ не будетъ ничего хорошаго, пока мы не воспитаемъ себя въ школѣ этой выдержки. Первый разъ въ жизни я поступлюсь этимъ правиломъ. Поступлюсь для тебя... Мое убѣжденіе было: тамъ, гдѣ невѣжество, не можетъ быть никакихъ "устоевъ". Надъ массой дикарей необходима интенсивная опека, хотя бы насиліемъ. И я отступаюсь отъ этого убѣжденія, конечно, только въ данномъ случаѣ, ради тебя, старикъ, и ради васъ, барыня, прибавилъ онъ снисходительно:-- вы убѣждены, что въ этомъ благо народа, и я покоряюсь, я жертвую... Я буду даже помогать" И вы троекратно облобызались. Послѣ этого Сухорукій, однако, сдѣлалъ маленькое прибавленіе: "За послѣдствія я не отвѣчаю... Вина падетъ на ваши головы!" сказалъ и улыбнулся.

Мы -- виноватые!!..

Марта 15-го.

Когда я, на другой день послѣ разговора съ своими учениками, вошла въ школу (старшаго отдѣленія), она уже была полна и какъ-то лихорадочно шумлива. Взглянувъ на учениковъ, я сразу замѣтила, что сегодня занятія пойдутъ плохо; это былъ одинъ изъ тѣхъ школьныхъ дней, которые въ былое время назывались "рекреаціями"; дни экстраординарные, въ которые, почему-то думаютъ ученики, обычное теченіе дѣлъ не обязательно. Таковы -- пріѣздъ директора или инспектора, освященіе новой иконы, пожертвованной попечителемъ, или повѣшеніе лампадки къ ней, или же просто постановка новыхъ партъ. Но все это далеко не такъ волновало мою мелкую публику, какъ нынѣшній день. Напримѣръ, пріѣздъ директора производилъ на нихъ очень слабое впечатлѣніе. Что такое директоръ? Вообще начальство, безличное, отвлеченное, мундиръ... Какое, напримѣръ, значеніе для тысячи мужиковъ имѣетъ смѣна мировыхъ судей, непремѣнныхъ, членовъ, предсѣдателей управы: они могутъ смѣняться сотнями, не оставляя никакихъ впечатлѣній. Но ожиданіе нынѣшняго, своего начальника, было какое-то особенное. Отчасти это объяснялось тѣмъ, что ни Петра, ни его тестя, новаго старшину Пимана, никто почти не видалъ въ нашемъ селѣ до поступленія ихъ въ начальство. Странное дѣло, я тоже давно не видала Петра, и общее настроеніе школы, я чувствовала, отразилось и на мнѣ. Но что всего хуже, это замѣтили чуткіе и наблюдательные мои маленькіе шпіоны. Меня это настроеніе нѣсколько раздражало и злило; я сдѣлалась суровѣе. Но тѣмъ не менѣе, видимо, не могла отвлечь ни свое вниманіе, ни учениковъ отъ предстоящей сцены. Неизвѣстно, зналъ ли Петръ о моемъ здѣсь пребываніи (вѣроятно, уже зналъ), но, во всякомъ случаѣ, встрѣча почему-то мнѣ представлялась непремѣнно могущей имѣть какое-то значеніе и для меня, и для моихъ школьниковъ... Какъ будто между мной и Петромъ долженъ былъ состояться турниръ, состязаніе, какъ будто насъ выводили на очную ставку.

Вы опять смѣетесь, и говорите про себя, что все это галлюцинація, что, въ сущности, ничего подобнаго не было, что это не больше, какъ мое личное душевное состояніе. Да, да, это мое душевное состояніе. Объ чемъ же я вамъ и пишу!

Вотъ послышались въ открытыя форточки голоса съ улицы, и половина ребятишекъ бросилась къ окнамъ. Я какъ-то прикрикнула на нихъ даже необычно строго. Послышались шаги по лѣстницѣ и какъ-то само собой все въ школѣ замерло; я вспыхнула и тоже почему-то замолчала... Дверь отворилась и изъ передней раздался громкій голосъ нашего батюшки.

-- А мы вотъ къ вамъ, Лизавета Ивановна, нагрянули!.. Ужь извините, что не предупредили (это онъ всегда такъ извинялся, хотя нарочно никогда ни объ чемъ не предупреждалъ). Все какъ-то нечаянно... Нежданно-негаданно выходитъ... Вотъ-съ съ новымъ, можно сказать, въ нѣкоторомъ родѣ, начальствомъ желаемъ нашу школу познакомить...

И батюшка, даже не отрекомендовавъ меня, остановился въ сторонѣ. Онъ какъ бы открывалъ занавѣсъ и предлагалъ любоваться, сказавъ: "Ну, вотъ-съ!.. Милости просимъ!"

Петръ вошелъ, смущенный, покраснѣвшій (какой онъ, однако, сталъ солидный!); неторопливо и нерѣшительно шагая, онъ не глядя поклонился мнѣ, затѣмъ тотчасъ обернулся къ ученикамъ и также нерѣшительно остановился; одна рука его закинута была за спину, другая лихорадочно бѣгала по борту кафтана... Слѣдомъ за нимъ вошелъ, тяжело ступая новыми, только что смазанными дегтемъ сапогами, высокій, сутуловатый старикъ, съ большой бѣлесоватой бородой, съ тѣмъ широкимъ, открытымъ лицомъ, съ тѣми мягкими, полузакрытыми глазами, которые всѣмъ намъ такъ хорошо знакомы. Это обычный типъ русскаго пахаря. Такъ и видно было, что его какъ будто сейчасъ только взяли отъ сохи. Онъ долго, какъ въ церкви, кланялся на всѣ стороны и, повидимому, старался все дѣлать такъ, какъ Петръ, потому что постоянно безпокойно взглядывалъ на него. Потомъ вошелъ еще господинъ, въ новомъ черномъ халатѣ, но изъ подъ этого халата видно было, что онъ одѣтъ въ городское платье; сухой, высокій господинъ, съ выразительнымъ лицомъ. Это былъ Митродоръ Графъ, тоже умственный мужикъ, уже лѣтъ пятидесяти. Я слышала, что ему предлагали мѣсто попечителя, но онъ отказался въ пользу Петра, хотя обѣщалъ "содѣйствовать". Потомъ вошли еще какіе-то мужики.

-- Ну, вотъ-съ! проговорилъ опять батюшка, когда всѣ уставились по мѣстамъ: -- вотъ это мы, а вотъ и вы! Теперь намъ, Лизавета Ивановна, повеселѣе будетъ... Маркъ Маркычъ оно, конечно, гостепріимный былъ человѣкъ, ну, только на счетъ школы тугонекъ... Ну, и притомъ какъ бы соблазнъ былъ по его поведенію (внушительно сказалъ онъ, обращаясь къ Петру, отличающемуся безупречной трезвостью)... Ну, да, впрочемъ того... этого... старшихъ не осудимъ!.. А вы ужь, Петръ Вонифантьичъ, при содѣйствіи Митродора Васильича намъ не откажете... Вотъ теперь кабы намъ перышковъ, да грифельковъ...

И батюшка долго высчитывалъ, что нужно школѣ. Онъ тыкалъ пальцами въ треснувшія парты, въ худыя стѣны, въ оборванные обои, сопровождаемый внимательными посѣтителями. Я ушла въ самый дальній уголъ, за своимъ обычнымъ мѣстомъ, и посмотрѣла на моихъ ребятишекъ... на этотъ пестрый, прекрасный рядъ голубыхъ и карихъ глазъ, смѣшавшихся какъ въ полѣ цвѣты. И я видѣла, какъ всѣ эти глазенки, блистая напряженнымъ вниманіемъ, были прикованы къ этимъ двумъ новымъ, стоявшимъ передъ ними лицамъ: высокому старику и низенькому, худощавому молодому мужику, Петру Вонифантьеву.

Никогда еще такъ внимательно, съ такой страстной и боязливой пытливостью не всматривалась я въ глаза крестьянскихъ дѣтей, какъ въ этотъ часъ. Мнѣ казалось, я проникала въ самую глубь ихъ, читала ихъ сокровенныя ребячьи тайны. И мнѣ показалось, что я все узнала, и мнѣ стало страшно, жутко, тяжело. Мнѣ не было времени обдумать и вникнуть въ то, что я увидала тамъ: я знала только одно -- меня и моего тамъ не было!

Я не слыхала, что говоритъ батюшка, что говорили гости. Я стояла, какъ окаменѣлая, въ углу. Вотъ посѣтители тронулись къ выходу, раскланялись со мной, по прежнему, молча. Вотъ батюшка, шедшій сзади, подошелъ ко мнѣ и шепнулъ на ухо, двусмысленно улыбаясь: "комедія!.. Выбрали же народъ... Сектанты какіе-то!.. А впрочемъ для школы будетъ полезно... Ну и мы можемъ разсчитывать на преферансъ!.." И онъ засмѣялся своимъ обычнымъ дубоватымъ смѣхомъ, и поспѣшилъ за ушедшими.

Дѣти давно уже выскочили и шумно говорили о новомъ начальствѣ. Кучка ихъ окружила меня и спрашивала: "Понравился вамъ, Лизавета Ивановна, новый попечитель?.. Какой маленькій! Маленькій да удаленькій!.. А старшина вамъ понравился? Совсѣмъ мужикъ, настоящій"...

Я что-то бормотала безсвязное, неопредѣленное, когда вдругъ громко спросилъ меня Нилъ: что же вы, Лизавета Ивановна, не скажете, понравился ли вамъ новый попечитель?

Я взглянула на него: мнѣ какъ будто показался этотъ вопросъ вызовомъ.

-- По одной наружности трудно судить... Вотъ увидимъ на дѣлѣ.

-- Нѣтъ, это сразу видно, каковъ!.. Этого не скроешь, сказалъ Нилъ.

-- Говорятъ, больно строгій, прошептала одна дѣвочка:-- ужасти какой строгій...

-- По нонѣшнему времени такъ и надо, замѣтилъ Нилъ.

И дѣти еще долго продолжали шумно выражать свои мнѣнія о Петрѣ и Пиманѣ. Я видѣла, что занятія на нынѣшній день невозможны ни для меня, ни для дѣтей, и я распустила ихъ въ честь посѣщенія новаго попечителя...

Вотъ и все. Судя по тому, какъ много я упоминала объ этомъ событіи въ своихъ предыдущихъ письмахъ, вы, вѣроятно, ожидали, что встрѣча моя съ Петромъ не обошлась безъ какого-нибудь чрезвычайнаго столкновенія... Нѣтъ, ничего больше не было; ни я, ни онъ, мы не сказали другъ другу ни слова, даже не глядѣли одинъ на другого... И тѣмъ не менѣе, добрый мой, состязаніе совершилось. И бѣдное сердце вашей бѣдной Лизы разбито, и развѣяно по вѣтру, какъ дымъ, все, во имя чего она пришла сюда. И побѣдилъ ее здѣсь тотъ "смѣшной волченокъ", тотъ "хорошій паренекъ", которымъ она когда-то такъ игриво играла и забавлялась. И ничто не спасло ее здѣсь. Что такое она, съ своей любовью, съ своей жертвой, съ своими больными и тревожными думами, передъ этимъ смирнымъ, добродушнымъ, робкимъ старикомъ, попавшимъ "за міръ" въ острогъ, и передъ этимъ низенькимъ, худощавымъ, полуграматнымъ молодымъ "умственнымъ" мужикомъ, который до чего-то "самъ дошелъ, своимъ умомъ"?.. За ними стоитъ все, а за мной?.. Завтра, смѣнитъ новый наемникъ, "иже нѣсть пастырь" и, можетъ быть, поведетъ дѣло даже лучше съ педагогической точки зрѣнія.

Марта 28-го.

Я ужаснулась, когда пересмотрѣла, какую кучу бумаги я исписала!.. Давай поскорѣе въ пакетъ -- и на почту. А то, чего добраго, еще наведешь подозрѣніе (я, впрочемъ, не знаю какъ относится къ этому новое наше начальство, но думаю, что особаго расположенія питать къ намъ и ему нечего). И вотъ я поторопилась опять собрать все написанное въ груду и, не перечитывая, свалить въ ваши руки... Читайте, и браните меня всюду за малодушіе!.. Что же, можетъ быть, это будетъ кому-нибудь полезно, что-нибудь кому-нибудь скажетъ. Но только не спрашивайте, Бога ради, меня: какая можетъ слѣдовать изъ сего мораль?.. Я пишу не басню.

Я сегодня особенно грустно настроена; можетъ быть, потому, что исписанная мною и отправленная вамъ груда бумаги вновь потревожила раны, которыя стали было не то что заживать, а какъ-то тупо забываться, (вѣдь это было такъ давно, или мнѣ кажется, что очень давно). А можетъ быть и потому мнѣ такъ грустно, что грудь болитъ все сильнѣе. А на улицѣ весной пахнетъ... Солнце такое веселое смотритъ, мягкое, теплое. Да и на улицѣ все какъ-то веселѣе стало... все оживаетъ, все живетъ полною, цѣльною (.можетъ быть очень незавидною, очень узкою), несомнѣнно осмысленною жизнью... А дѣти?.. О, на нихъ мнѣ такъ обидно, такъ завидно смотрѣть! Столько въ нихъ жизни, энергіи! все естественно развивается, растете, выпрямляетъ стебли, расправляя крылья, поднимаетъ высоко головки... И кажется, какъ бы ни велики были препятствія, какой бы юдолью скорби ни представлялось окружающее, это молодое тѣло не менѣе топорщится, пыжится, ищетъ лазеекъ, свѣту, пробирается темными, кривыми путями, иногда погибаетъ въ этой борьбѣ, иногда торжествуетъ, но тѣмъ не менѣе неудержимо, страстно заявляетъ свои права на жизнь!

Я распустила сегодня школу раньше обыкновеннаго, сѣла у окна и смотрѣла, какъ ученики, еще непроголодавшіеся, медленно, какъ божьи коровки, парами выползаютъ изъ подъ вороть, останавливаются кучками, и объ чемъ-то болтаютъ, шалятъ съ бѣгущими быстро ручейками, талаго снѣга... Я всматриваюсь въ каждую группу и думаю о будущей судьбѣ каждаго изъ своихъ воспитанниковъ. Вотъ Сеня съ Ниломъ стоятъ, надъ чѣмъ-то смѣются. Они уже послѣдній мѣсяцъ въ школѣ. Скоро выйдутъ. Сеня придетъ домой, покажетъ свидѣтельство; отецъ и мать полюбуются на него и поставятъ въ шкафъ, за стекло. А потомъ благословясь, отецъ съ сыномъ двинутся въ поле... Робкій, смирный Сеня вначалѣ еще поговоритъ объ чемъ-нибудь съ отцомъ, объ землѣ, о небѣ, но отецъ скажетъ ему:-- "А Богъ-то зачѣмъ? А царь-то зачѣмъ?" -- И этими простыми вопросами сами сразу на цѣлую жизнь разрѣшатъ всѣ вопросы. И если, при тяжелыхъ условіяхъ, надо будетъ обратиться къ Богу, онъ сходитъ на богомолье, отслужитъ молебенъ; а если потребуется дѣло до царя, онъ вдругъ вынырнетъ новымъ Пиманомъ передъ новой Лизой... А гдѣ же та, старая Лиза?.. Оставила ли она какой-нибудь слѣдъ въ его душѣ, въ его жизни?.. О, сколько перемѣнилось уже съ тѣхъ поръ этихъ Лизъ!.. Но не онѣ, а все еще Пиманы и Петры заполняютъ собой мужицкую душу... Вотъ и Ваня Петровъ такой же, и Вася Гуринъ, и Петя Гущинъ и... и... очень, очень много ихъ... И изъ этихъ чистыхъ, свѣтлыхъ, робкихъ и добрыхъ душъ образъ бѣдной учительницы Лизы, проведшей здѣсь съ ними лучшіе молодые годы, сотрется еще быстрѣе, чѣмъ они успѣютъ забыть преподанную имъ грамату. За то Пиманъ крѣпко и прочно засядетъ въ ихъ душѣ!..

А Нилъ? О, онъ не такъ скоро сдается жизни... Онъ сначала пройдетъ по деревенской улицѣ бойкимъ лихачемъ -- кудрявичемъ, съ часами на жилеткѣ, съ новой пѣснью, заученной изъ хрестоматіи, съ мудренымъ словомъ, оставшимся въ памяти отъ школы, зазнобитъ много дѣвичьихъ сердецъ и, слюбившись съ какой-нибудь Фросей, на другой же годъ разобьетъ въ дребезги ея бѣдное существо, уйдя въ Нахичевань или Ростовъ на-Дону. И вотъ пройдутъ года -- и вдругъ онъ вынырнетъ гдѣ-нибудь Петромъ передъ новой Лизой, вынырнетъ деспотомъ -- сектантомъ, суровымъ и грознымъ повелителемъ тысячной массы, и снова затуманитъ смыслъ существованія и жертвъ этой новой Лизы. Вотъ и Сережа Прохоровъ, этотъ мальчикъ съ бойкими, черными глазами, уже теперь пронырливый и хитрый; онъ тоже запечатлѣлъ въ своей душѣ образъ Петра, и топорщится добраться до него... да жадность помѣшала. И вотъ онъ осѣлъ въ ближайшемъ торговомъ селѣ, въ кабачкѣ, и успокоился, примѣняя ариѳметику къ счету косушекъ и шкаликовъ: пальцы у него раздуло, животъ распухъ; онъ читаетъ патріотическія газеты и думаетъ отъ нечего дѣлать, какъ бы совсѣмъ извести господъ.

А Провъ Силинъ? Гдѣ онъ и что онъ? Это онъ пробрался въ земство, руководимый все той же Петровой "умственностью" и, заискивающій, хитрый, твердо и неуклонно ведетъ оппозицію противъ баръ... А Саша Рощинъ? Что онъ, этотъ нервный, раздражительный сангвиникъ? Онъ добрался до учительской семинаріи, а вотъ и до техническаго училища... Вышелъ куда-то на заводъ, онъ знаетъ всѣ "штуки" хозяевъ и десятниковъ, онъ изучилъ всю систему грабежа, и, полный сознаніемъ своей умственности и мужицкаго происхожденія, злой, острый на языкъ, громитъ по кабакамъ и трактирамъ, передъ партіей рабочихъ, и ихъ хозяевъ, и ихъ самихъ за тупое идіотство, пока не кончить жизнь избитый въ полицейской кутузкѣ...

А это кто такой? Это Асаѳъ Асаѳовъ, угрюмый, вѣчно изъ подлобья смотрящій мальчикъ, наблюдательный, вдумчивый, резонный. Да, онъ "дошелъ" своимъ умомъ"... У отца его фабричка. Вотъ онъ развилъ ее, увеличилъ, усовершенствовалъ; онъ нарочно три года жилъ въ Москвѣ, толкался около техниковъ, въ мастерскихъ. Читалъ какія-то неудобочитаемыя книги -- и вотъ съ запасомъ разношерстныхъ знаній, претворенныхъ въ какую-то странную систему, явился онъ къ себѣ на фабрику устраивать что-то "по своему", изъ "своего ума".

И всѣ эти Нилы, Прозы, Асаѳы запечатлѣли на себѣ образъ Петра въ безчисленныхъ, своеобразныхъ варіаціяхъ, но съ неизмѣнно-присущей имъ сущностью: борьбой за самобытное право мужицкой личности, во имя которой они всѣмъ жертвуетъ, все разбиваютъ...

И ни на одной изъ этихъ энергичныхъ, живыхъ, дѣятельныхъ душъ не останется ни малѣйшаго отблеска бѣдной Лизы, лишь только они потеряютъ изъ виду ея лицо; но даже и то, что бы и осталось вмѣстѣ съ грамотою -- и это они претворятъ въ свое собственное столь быстро, что въ нихъ не явится даже сомнѣнія, чтобы это было чужое. "Все господа!.. Гдѣ ужь намъ мужикамъ"! иронически звучатъ ихъ смиренныя, паче гордости, рѣчи, когда имъ укажутъ на заимствованное. И опять нѣтъ слѣда бѣдной Лизы!.. Зачѣмъ имъ Лиза, ея жертва, ея любовь, ея жизнь...

И могуче, стихійно катятъ свои волны эти два необозримыхъ потока, широкихъ и глубокихъ, то сливающихся, то расходящихся и враждебныхъ, и погребаютъ безслѣдно и безнадежно въ своихъ волнахъ тысячи Лизъ, тысячи самоотверженныхъ существованій...

Что же это такое! Куда же стремится этотъ стихійный океанъ? Какой смыслъ для меня въ "Устояхъ", если они стоятъ базъ меня и помимо меня? Какой смыслъ въ движеніи и переработкѣ этихъ устоевъ, если они идутъ мимо меня и внѣ меня?.. Какой смыслъ въ нихъ, если имъ ненужна любовь, мысль, самопожертвованіе, если они всѣмъ не даютъ смысла жизни, полной и цѣльной, если любовь, мысль и самопожертвованіе не могутъ жить съ ними какъ единое, цѣльное, нераздѣлимое!..

Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!.. Любовь, мысль, самопожертвованіе не могутъ быть затоптаны, не могутъ быть смяты, раздавлены и развѣяны какъ вѣтеръ! Безъ нихъ рухнутъ самые прочные устои, и самое могучее движеніе превратится въ застой!

Ахъ, еслибы вы знали -- какая у меня жажда вѣры, жажда жизни!..

Правда ли, говорятъ, что у чахоточныхъ передъ смертью бываетъ такая жажда?..

Да, Пугаевъ, двѣ правды не могутъ быть: онѣ должны слиться въ одну, или иначе погибнутъ обѣ!..

Ночь.

Сегодня вечеромъ, послѣ работы, пришелъ ко мнѣ Яня. Какой онъ славный, любящій, беззавѣтный. Онъ вовсе не такъ неуклюжъ, робокъ, какъ я воображала вначалѣ. Вотъ, истинно "хорошій паренекъ". Онъ ходитъ ко мнѣ чуть не каждый день -- и это за пять верстъ, послѣ работы (они возятъ съ отцомъ кирпичъ съ завода). Отложитъ лошадь, дастъ ей ѣсть, поставитъ отдыхать, а самъ ко мнѣ. Что это за привязанность -- я не понимаю. Были привязаности, говорятъ, крѣпостныхъ къ своимъ господамъ. Эту привязанность называли остроумные люди "собачьей". Ну, а какъ же теперь, при свободѣ, назовутъ они эту привязанность? Да, Пугаевъ, это что-то такое глубокое, такое великое, чему я не могу подыскать опредѣленіе, имя. И страшно сильное! Ужь если она превозмогала цѣпи рабства, то что передъ нимъ сословность, разница положенія, образованія! Пустыя, нестоющія слова...

Насъ теперь тріо, случайно связанное кое-чѣмъ общимъ: я бѣдная Лиза, бѣдная Фрося и бѣдный Яня -- всѣ трое, разбитые одной бурей, стихійно, невѣдомо какъ, невѣдомо зачѣмъ... И эта буря -- Петръ. У меня онъ унесъ смыслъ жизни, у Фроси разбилъ сердце (развѣ Вассій не тотъ же Петръ?), у Яни вырвалъ изъ подъ ногъ "устои"... И вотъ мы съ нимъ вспоминаемъ объ этомъ и шутимъ, хотя у обоихъ на сердцѣ, видимо, кошки скребутъ, а изъ сосѣдней съ нами кельи раздирающіе дикіе крики Фроси. (Да, до сихъ поръ ни Вассія самого нѣтъ, ни даже письма отъ него).

Я все думаю о Янѣ, и не могу надуматься. Я чувствую, что у меня что-то такое подымается, такое высокое, вздымающее, но не могу понять, откуда это, изъ какихъ источниковъ. И потому это только моментальное что-то, и тотчасъ изчезаетъ, и меня снова грызетъ и терзаетъ безжалостный сфинксъ. Даже на Яню я смотрю иногда съ тайнымъ страхомъ. Мнѣ кажется, что онъ опять завлекаетъ меня, чаруетъ, чтобы потомъ съ еще большей яростью растерзать мнѣ сердце. Мнѣ кажется, что онъ замѣчаетъ это недовѣріе, и тогда его вдругъ охватываетъ грустная робость, онъ нѣсколько разъ собирается уходить -- и не можетъ, а если уйдетъ, то не приходитъ дня два-три.

Я тоже спросила его: отчего ты, Яня, къ намъ такъ привязанъ? Ну, дѣти -- я понимаю, а ты ужь не маленькій...

Улыбается.

-- Да что намъ съ тобой дѣлить-то?.. Ты не жадна, и я не жаденъ. А коли жадности нѣтъ, такъ со всякимъ дружиться можно.

-- Я вотъ все-таки барыня, а ты мужикъ...

-- Что-жь изъ того?.. Это пустое. Изъ-за жадности мы другъ друга губимъ да ѣдимъ. Изъ насъ какіе подлецы-то есть -- страсть божья!.. А все изъ жадности. А коли жадности нѣтъ, такъ всѣ люди равны... Вотъ мой отецъ говоритъ: какъ засидишься дома, такъ и все кажется, что около тебя край земли и всякому глупому слову вѣришь, и какъ походишь, говоритъ, такъ и увидишь, что люди-то, бѣдные, всѣ одни-то одинёшеньки; всѣхъ Богъ уровнялъ -- у всѣхъ-то одна правда да одна неправда. А ежели мы по другому думаемъ, такъ это потому, что другъ друга мало видимъ, другъ друга мало знаемъ. Нѣтъ лучше для жизни да для души, какъ ежели почаще на народъ ходишь... А я ему вѣрю. Онъ у меня такой -- что птица! зернышко клюнетъ -- сытъ, на вѣтку сѣлъ -- поётъ!.. Кто хочешь слушай, ему все одно... Кабы ты поглядѣла, какъ онъ съ мамкой воюетъ! Мать у меня, извѣстно, баба, по нуждѣ нашей, робкая: плохо хлѣбъ уродится -- ругается, подати нечѣмъ платить -- съѣсть тебя готова... Потому, у ней робость большая?.. Ну, а старикъ-то -- птица... Что съ него возьмешь? Взялъ порхнулъ и улетѣлъ!..

И Яня смѣется самымъ веселымъ, мягкимъ смѣхомъ.

Спрашивала я его, зачѣмъ онъ учиться вздумалъ такъ поздно.

-- Но вѣдь я тоже разбиралъ раньше-то всякую печать. У дьячка учили. Вотъ писать я не умѣлъ, ариѳметику... А учиться меня еще отецъ понуждалъ: книги, говорить, все одно, что люди; книгу почитаешь, все одно, что на народъ сходишь. Коли съ людьми надо знаться, и книгой небрежить нельзя. Книги, говорилъ, что люди, тоже всякія есть: дурныя и хорошія, все бери, ничего не чурайся: потому во всемъ есть что-пито для разумѣнія... Ну, да мнѣ на Петра Вонифантьева было обидно!..

Потомъ онъ меня спрашивалъ: кто я такая? Откуда? Зачѣмъ я въ учительницы пошла въ деревню? На что польстилась?

И вотъ тутъ, весело разсказала я ему все, и разсказала такъ просто, ясно, какъ никогда въ жизни не разсказывала, разсказала, какъ мнѣ тяжело, какъ мнѣ хочется жить, а не страдать... Многое я ему разсказала!..

И онъ слушалъ меня, все больше и больше изумляясь, какъ будто передъ нимъ вдругъ открылся совершенно незнакомый ему міръ.

-- Какая ты! сказалъ онъ послѣ, и улыбнулся: -- тебя бы вотъ съ отцомъ свести... Ты тоже -- птица! Что съ тебя взять!.. И онъ такъ весело засмѣялся. Вообще такой смѣхъ бываетъ только у дѣтей, да у крестьянъ: это что-то такое естественное, такое непосредственно свое, будто вся душа трепещетъ въ этомъ смѣхѣ.

Какъ-то недавно онъ мнѣ сказалъ, уходя, и посмотрѣлъ на меня: а ты, Ивановна, больна... смотри не расхворайся. Вѣдь у тебя тѣльцо-то, что у птахи... Загубишь ты себя на нашемъ житьѣ...

И ушелъ, а на другой день мнѣ принесъ подарокъ: двухъ тетерекъ, убитыхъ изъ чужого ружья.

-- Вотъ принесъ тебѣ, два дни ходилъ... Мы не ѣдимъ ихъ, а для господскаго тѣла, говорятъ, хорошо...

Я взглянула на него, у меня сдавило грудь, слезы душили, и я крѣпко пожала ему руку...

-- Ты бы, Ивановна, въ городъ уѣхала къ своимъ... Чай у тебя есть свои-то... Тебѣ бы тамъ пожить... совѣтовалъ онъ мнѣ:-- я бы тебя проводилъ.

Потомъ онъ мнѣ, почему-то (мнѣ показалось, что ему хотѣлось зарекомендовать себя) разсказалъ, какъ онъ самъ "бѣгалъ", какъ и отецъ, въ городъ, когда старикъ сидѣлъ въ острогѣ. Я спросила его: "за что?".

-- Говоритъ за то, что "правду искалъ". Ну, а его и взяли въ кабакѣ... Тамъ народъ собрался, а онъ ему говорить что-то сталъ... Начальство и взяло... Разсказываетъ имъ: я такъ говорю: все одно вѣдь, добрые люди, я и въ острогѣ правду буду искать, и въ острогѣ люди есть... Какъ ты отъ меня это отъимешь?.. А они все берутъ, тащатъ...

И вдругъ мнѣ такъ захотѣлось спросить его... Страшный этотъ вопросъ!.. Ахъ, Пугаевъ, если бы вы знали, какъ больно отрывать куски отъ сердца... А у меня оно такъ изболѣло... Но все одно: убивать себя, такъ убивать за разъ...

-- А что, Яня, спросила я: -- если бы вотъ меня, какъ отца, пришли взять... Велѣли бы тебѣ связать меня, тащить...

-- Ну-у, съ чего ты!..

-- Да вѣдь ты говоритъ, что я такая же птица? Что-жь мудренаго! Ну, скажи, откровенно, чистосердечно...

И во мнѣ такъ сильно забилось сердце... А Яня вдругъ покраснѣлъ, сконфузился...

-- Отецъ не связалъ бы, сказалъ онъ наконецъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Апрѣля 7.

Я простудилась и слегла. И только теперь мнѣ нѣсколько лучше. У насъ совсѣмъ весна, рѣки вскрылись, снѣгъ сошелъ. Какой воздухъ у насъ! А мнѣ больно дышать (какое странное сравненіе: прекрасный воздухъ -- и убилъ меня!). Пользуюсь случаемъ черкнуть вамъ немного. За эти дни, хотя и лежала въ постели, я однако много передумала. Я перечитала все, что написала вамъ объ Янѣ и чувствую, что не высказала и сотой доли, т. е., просто не представила вамъ его ясно. Я не знаю, почему не такъ вышло: чѣмъ больше потрясенъ чѣмъ-нибудь, чѣмъ ближе стоишь къ нему, чѣмъ глубже чувствуешь первый трепетъ восторга загорающейся вѣры, тѣмъ блѣднѣе это выходитъ въ передачѣ. Я думаю, что въ первомъ порывѣ страсти ни одинъ влюбленный ярко не нарисуетъ свою возлюбленную. Говорятъ, для яснаго, полнаго и цѣльнаго предмета, необходимо нѣкоторое отдаленіе отъ него, необходимо спокойствіе. А, можетъ быть, въ данномъ случаѣ, этому есть другая причина... Когда я вновь думала и передумывала о всемъ, тогда недавнее отчаяніе уступило мѣсто -- не вѣрѣ, не порыву, не жизни, а просто тихому спокойствію усталаго, больного человѣка, котораго убаюкиваетъ простой шумъ листвы, тихое вѣяніе вѣтра (да, таковъ для меня теперь и Яня -- не больше)... Такъ вотъ, когда я въ состояніи этого полусоннаго спокойствія, вновь сдѣлала въ воображеніи генеральный смотръ всѣмъ прошедшимъ предо мною деревенскимъ и старымъ, и малымъ душамъ, я опять задала себѣ вопросъ (такъ страшный для меня прежде):-- есть ли изъ нихъ хоть одно существо, съ которымъ бы я могла слиться, какъ единое, нераздѣльное цѣлое, безъ насилія надъ нимъ и надъ собой, и полнымъ взаимнымъ удовлетвореніемъ нравственныхъ и умственныхъ потребностей? Есть ли существо, которое такимъ образомъ понявъ меня, (понять не только значитъ простить, но и защититъ) могло бы взять къ себѣ на грудь мою голову, и я бы чувствовала, что здѣсь такъ же спокойна, какъ на груди друга?.. Я нашла въ себѣ силы отвѣтить искренно и прямо, рискуя растерзать свое сердце: нѣтъ!.. Ни одного нѣтъ! И въ то же время меня что-то влекло къ нимъ неотвратимое, неразрываемое, что-то такое, что говорило, что въ этихъ существахъ есть то, чего такъ ищешь и не можешь найти. Нѣтъ, не одно чувство гуманности удерживало меня здѣсь, нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ; что бы ни говорили люди, подобные Валентину Петровичу: это не простое сожалѣніе и привязанность къ страдающей собакѣ, хотя бы и въ человѣческомъ образѣ... Но что это было -- я тщетно силилась, постигнуть тщетно напрягала всю силу моего разумѣнія. И вдругъ теперь (только теперь!) меня поразилъ другой вопросъ: но гдѣ же были Яня и его отецъ? Отчего я не видала ихъ на моемъ смотру?.. Да, ихъ не было... не было ихъ, беззавѣтныхъ романтиковъ, какъ я ни искала ихъ среди длиннаго ряда разнообразныхъ, проходившихъ передо мною фигуръ... И между тѣмъ я чувствовала невидимое присутствіе ихъ, вотъ тутъ, вокругъ себя, вблизи и вдали въ этомъ воздухѣ, которымъ я дышала, во всѣхъ этихъ душахъ, съ которыми я сталкивалась, въ этой милой, но недалекой Фросѣ, въ этомъ суровомъ большакѣ -- ея братѣ, въ Вассіи, въ подругѣ Фроси, взявшей чужого ребенка, въ этомъ смирномъ Пиманѣ, идущемъ "за міръ" въ острогъ, и въ этомъ самонадѣянномъ Петрѣ, спасающемъ старика изъ острога... Такъ вотъ они гдѣ были!.. Это былъ драгоцѣнный кристалъ, разбитый въ дребезги безконечно-разнообразныхъ искръ... Такъ вотъ что меня неотвратимо влекло въ безжалостныя объятія сфинкса!..

Апрѣля 10.

Добрый мой, вы все утѣшаете меня, пишете, что жизнь впереди... Да, она всегда впереди и можетъ быть, была бы и для меня впереди, если бы... Я совсѣмъ слегла. Въ школѣ отправляетъ мою должность новый учитель (кстати: "сынъ народа", ходитъ съ кокардой на фуражкѣ и говоритъ, что образованіе кладетъ пропасть между нимъ и невѣжествомъ. Это естественный порядокъ вещей. Сухой, черствый и недалекій грамотѣй -- "наемникъ")...

Мнѣ хозяева и Яня сообщаютъ каждый день "мірскія" новости. Оказывается, что дѣла "новаго" начальства не ладны. Петръ оказался необузданнымъ деспотомъ, безжалостнымъ и неумолимымъ, какого не видали мужики со времени барства. Несчастнымъ, свихнувшимся бѣднякамъ, запьянствовавшимъ и раззорившимся, нѣтъ никакой пощады. Говорятъ, онъ даже сѣчетъ ихъ. Пиманъ -- пассивное орудіе въ его рукахъ: ни во что не вмѣшивается, и только прикладываетъ печать. Петръ орудуетъ при немъ въ качествѣ волостного писаря. Но тѣмъ не менѣе большакъ, мой хозяинъ, его оправдываетъ, говоря, что съ нынѣшнимъ народомъ ничего нельзя подѣлать: иначе или все пропьютъ, или все разграбятъ. Говорятъ, положеніе Петра съ Пиманомъ шатко. Но Пиманъ совсѣмъ сбился съ толку ничего не понимаетъ, что дѣлается, и только удивляется: прежде все было просто и понятно и сомнѣній не было, а теперь -- все стало выше его пониманія... И потому онъ, когда ему выговариваютъ, все сваливаетъ на "умнаго" зятя: онъ уменъ, съ него и спрашивайте.

Петръ даже доходитъ до такой дерзости, что покушается на реформу по своей иниціативѣ: землю, которую онъ "вынудилъ" для міра при помощи Валентина Петровича, онъ не даетъ дѣлить "по прежнему" и дѣлать "равненіе"... Онъ хочетъ разбить ее на участки и давать во временное пользованіе только "настоящимъ", хозяйственнымъ мужикамъ... Говорятъ, въ Вальковщинѣ начинается опять волненіе.

Апрѣля 11.

Продолжаю. Петръ выказываетъ невѣроятную энергію, чувствуя что за него большая "земельная сила": большая часть зажиточныхъ домохозяевъ или "хозяйственныхъ мужиковъ" и "рядчиковъ", которые очень рады такому изобильному освобожденію народа отъ земли. Но противъ Петра идетъ чернота и бѣднота подъ предводительствомъ Бориса (сынъ Пимана, нѣчто въ родѣ Петра, бывшій нѣкогда возлюбленнымъ барина и бурмистромъ, но затѣмъ за самонадѣянность и дерзость высѣченный бариномъ... Оскорбленный и самолюбивый, онъ бѣжалъ и уже послѣ "воли" явился опять въ этихъ мѣстахъ, въ качествѣ кутилы, злостнаго подговорщика и смутчика). Чернотѣ сочувствуютъ всѣ старинные люди -- общинники. Прежніе кулаки-грабители, сначала было оробѣвшіе, теперь подняли голову и черезъ Бориса входятъ въ союзъ съ чернотой, поятъ ее водкой... А она очень рада, чтобы только насолить хозяйственному мужу. Строгость Петра, вслѣдствіе этого, не знаетъ границъ. У него даже въ семьѣ недавно случился большой скандалъ: его отецъ-старикъ заявилъ, что онъ хочетъ жениться, "вступить въ законъ" съ бѣдной солдаткой, у которой трое дѣтей и съ которой онъ живетъ уже давно. Умственный мужицкій аристократъ Петръ до того взбѣсился, что остервенѣвшій бросился на отца. Это, говорятъ, на старика такъ ужасно подѣйствовало, что онъ бѣжалъ. Говорятъ, онъ напугался "антихристовыхъ временъ" и ушелъ въ Іерусалимъ замаливать грѣхи. Замѣчательно въ этомъ скандалѣ слѣдующее: когда Петръ бросился на отца, его не могли остановить ни жена, ни Пиманъ, ни его работникъ -- и только, когда бѣдная солдатка крикнула: "ахъ ты бестыжій, бестыжій... Мы думали, онъ человѣкъ, а онъ какъ мужикъ дерется"! Говорятъ, Петръ тотчасъ же ушолъ.

Вечеръ.

Не замѣчаете ли, какъ я стала спокойнѣе... Пишу, словно отецъ Пиманъ: "добру и злу, внимая равнодушно"... Если бы я теперь написала хоть одно письмо такое, какъ раньше, я сразу бы убила себя... Но теперь, несмотря на то, что я едва держу перо, мнѣ "хроника" доставляетъ нѣкоторое развлеченіе... И вотъ я какъ-нибудь, понемногу, передамъ вамъ все. Недавно же разразился еще большій скандалъ. Петръ, возмущенный "продажной", какъ онъ называетъ, чернотой, вошедшей въ союзъ съ грабителями, присталъ къ Пиману съ требованіемъ, чтобы тотъ выхлопоталъ мірской приговоръ о ссылкѣ своего сына Бориса въ Сибирь. Старикъ совсѣмъ растерялся и не знаетъ, что дѣлать. Онъ уже давно собирался сбѣжать со старшинства. Вообще идетъ что-то невѣроятное здѣсь. Собравшійся волостной сходъ вызывалъ на объясненіе Пимана и Петра; Пимана обругали "старымъ дуракомъ", но ничего отъ него не добились. Петръ же, когда ему передали вызовъ на мірской судъ, сказалъ, что еще не было видано, чтобы судъ дураковъ умныхъ людей судилъ.

Сходъ жаловался въ уѣздное присутствіе. Валентинъ Петровичъ (вы слышали, онъ у насъ непремѣннымъ членомъ) внѣ себя отъ негодованія на Петра (а между тѣмъ, они, кажется, близки по "неуклонности принциповъ") зоветъ его "звѣремъ-мужикомъ". Обь этомъ услыхалъ Петръ и, обозвавъ весь міръ "дураками", пораженный поднявшеюся общей безтолочью, въ которой онъ не понималъ, какъ разобраться, отказался отъ дѣлъ и самовольно уѣхалъ въ Москву. За нимъ сбѣжалъ было и Пиманъ въ Дергачи -- пахать, но его привлекли. Впрочемъ, къ изумленію Валентина Петровича, дѣла волостного правленія оказались въ образцовомъ порядкѣ, касса -- въ цвѣтущемъ состояніи, и только приговоры судовъ были всѣ кассированы вмѣшательствомъ писаря и необычайной строгостью. Послѣ ревизіи, Пимана отпустили пахать, чему онъ несказанно обрадовался... Его мѣсто занялъ кандидатъ Сысой Строгій (такой же добродушный мужикъ, "артельный", какъ и Пиманъ; онъ вмѣстѣ съ нимъ сидѣлъ въ тюрьмѣ).

Я спросила хозяина; какъ теперь пойдутъ дѣла?

-- Дураки, не умѣли умнаго человѣка цѣнить... Вотъ теперь опять на грабителей поработаютъ.

-- А что же, развѣ Сысой плохъ?

-- Сысой-то хорошъ, да тутъ мало хорошему быть... Не прежнія времена... Нонѣ жизнь-то понять надо... Хороши они, Пиманъ съ Сысоемъ, при умномъ человѣкѣ... А при грабителяхъ... Черезъ полгода запутаются... Вотъ помяни слово -- быть ему въ Сибири...

-- А Валентинъ Петровичъ?

-- Не намъ, да и не Валентину Петровичу наши дѣла поправить... Богъ да царь -- вотъ кто можетъ...

Вотъ и конецъ моей хроники.

Апрѣля 20-го.

Весна! Весна, добрый мой!.. Какъ я ждала ея. Что жь, хоть и послѣдняя, но она такъ хороша!.. Мнѣ все вѣрится, что моя жизнь только еще теперь начинается. Только теперь... Придетъ лѣто -- я встану бодрая, духомъ и тѣломъ, и... и уже сфинксъ не будетъ терзать мнѣ грудь! я нашла къ нему надежнаго проводника. Яня все навѣщаетъ меня. Вчера мы долго говорили. И отчего это такъ легко говорить съ нимъ? А вѣдь онъ такой же мужикъ, какъ и всѣ. Онъ только... все еще не могу опредѣлить однимъ словомъ: кто онъ? Нѣтъ, это не сынъ "земли", не сынъ "міра", не "ратникъ труда", не подвижникъ "ума"... Онъ даже не все это вмѣстѣ -- онъ выше всего этого. Онъ царитъ надъ этимъ, беззавѣтный романтикъ! Мнѣ кажется, что исчезни изъ народа это, что такъ цѣлостно воплотилось въ Янѣ и отцѣ его Минѣ, безсильна будетъ оживить его и "земля", ибо власть ея обратится тогда въ страшную, могильную власть животнаго, хотя бы и мирнаго прозябанія, и власть "міра", община, ибо эта власть станетъ условной, мертвой формой, деспотически принижающей неоживленную духомъ "порыва" личность. Власть труда сдѣлается страшной властью машины, и наконецъ, самая власть "ума", власть интеллигенціи, превратится въ сухое, вялое доктринерство или умственный деспотизмъ... И только одно это...

Мая 1-го.

Пріѣзжайте... да, пріѣзжайте! вы правы -- мнѣ плохо. Яня привелъ ко мнѣ своего отца. "Онъ тебя, Лизавета Ивановна, разсказомъ займетъ"...

Минъ Аѳанасьичъ, съ своими добрыми мигающими глазами, сидитъ около меня. А знаете, кто этотъ Минъ?.. Это тотъ старичокъ, который, помните, поднялъ меня совсѣмъ было растоптанную мужицкимъ сапогомъ, поднялъ и сказалъ: "не плачь, не плачь, красавица!.. Мы теперь съ тобой путь найдемъ"?.. Да, это онъ, ей-Богу!..

А что такое онъ?-- одна безконечная, неизживаемая вѣра въ правду жизни, въ то, что въ этой жизни должна быть правда, и что только мы ее не умѣемъ найти...

Надо, надо умѣть! Идите съ нимъ рука объ руку -- и найдете!..

Добрый мой. прощайте!.. Прощай Минъ, прощай Яня!.. Пугаевъ! когда пріѣдете, обоймите за меня старика и скажите, что онъ спасъ меня. А я обнимаю васъ.

А какъ мнѣ хочется жить!..

Ваша Лиза Дреколова.

-----

Черезъ день, когда пріѣхалъ Пугаевъ, она уже умирала. Старикъ отдалъ ей земной поклонъ и зарыдалъ.

Н. Златовратскій.

"Отечественныя Записки", No 3, 1883

Оставить комментарий Златовратский Николай Николаевич (bmn@lib.ru) Год: 1883 Обновлено: 15/09/2020. 102k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Златовратский Николай Николаевич Две правды

ДВѢ ПРАВДЫ.1

Златовратский Николай Николаевич
Две правды

ДВѢ ПРАВДЫ.¹