Lib.ru/Классика: Золя Эмиль. Доктор Паскаль

ДОКТОРЪ ПАСКАЛЬ.

Романъ Э. Зола.

(Переводъ съ французскаго).

ГЛАВА I.

Не смотря на жару жгучаго іюльскаго дня, зала съ ея наглухо закрытыми ставнями была полна отраднаго покоя. Черезъ узкія щели старыхъ досокъ отъ трехъ оконъ комнаты прорывались тонкія стрѣлы солнечныхъ лучей, которые, пронизывая тьму, распространяли кругомъ мягкій полусвѣтъ и ложились на встрѣчные предметы неровными свѣтлыми полосами. По сравненію съ давящимъ зноемъ, ощущавшимся за стѣнами дома, фасадъ котораго раскалялся почти отвѣсными лучами солнца, здѣсь было прохладно.

Стоя передъ шкафомъ, помѣщавшимся противъ оконъ, докторъ Паскаль отыскивалъ понадобившуюся ему замѣтку. Этотъ огромный, широко открытый шкафъ изъ рѣзного дуба, съ красивой, массивной оковкой, работы прошлаго вѣка, обнаруживалъ въ своихъ нѣдрахъ цѣлую массу бумагъ, папокъ и рукописей, нагроможденныхъ другъ на друга безпорядочными грудами.

Уже болѣе тридцати лѣтъ докторъ бросалъ въ этотъ шкафъ все, что онъ писалъ, начиная съ краткихъ замѣтокъ до оконченныхъ большихъ сочиненій о наслѣдственности. Зато не всегда было легко и отыскать здѣсь какую-нибудь нужную замѣтку. Но Паскаль, не теряя терпѣнія, рылся теперь въ бумагахъ, и улыбка озарила его лицо, когда онъ, наконецъ, нашелъ то, что искалъ.

Онъ постоялъ еще немного у шкафа, читая замѣтку, освѣщаемую солнечными лучами, проникавшими черезъ ставни средняго окна. Не смотря на приближающіяся шестьдесятъ лѣтъ, онъ со своими бѣлыми, какъ снѣгъ, волосами и бородой, казался въ этой полутьмѣ крѣпкимъ и мощнымъ. Его лицо было такъ свѣжо, черты такъ тонки, въ ясныхъ глазахъ сохранилось такое дѣтское выраженіе, что его можно было-бы принять, въ его хорошо сидѣвшей свѣтло-коричневой бархатной курткѣ, за мальчика съ напудренными кудрями.

-- Вотъ, Клотильда,-- наконецъ сказалъ онъ,-- ты перепишешь эту замѣтку. Рамондъ никогда не разберетъ моего діавольскаго почерка.

И онъ положилъ бумагу передъ молодой дѣвушкой, которая работала, стоя передъ высокимъ пюпитромъ, въ амбразурѣ праваго окна.

-- Хорошо, maître,-- отвѣтила она.

Клотильда даже не повернулась, произнося эти слова; она вся была поглощена пастелью, работая въ эту минуту смѣлыми штрихами карандаша. Около нея стояла ваза со штокъ-розой, своеобразнаго лиловаго оттѣнка съ желтыми полосами. Но можно было ясно видѣть профиль ея маленькой круглой головки, съ коротко-остриженными, свѣтлыми волосами, профиль изящный и строгій -- прямой лобъ, немного наморщенный отъ напряженнаго вниманія, небесно-голубые глаза, тонкій носъ, рѣзко очерченный подбородокъ. Въ особенности ея шея, оттѣненная золотистыми, прихотливо вьющимися кудрями, носила отпечатокъ очаровательной юности и почти дѣтской свѣжести. Тонкая, съ худенькой грудью, съ тѣмъ воздушно-стройнымъ станомъ, который отличаетъ божественныя фигуры временъ Возрожденія, она казалась въ своей длинной, черной блузѣ очень высокой. Не смотря на ея двадцать пять лѣтъ, въ ней оставалось еще много дѣтскаго и на видъ ей можно было дать не болѣе восемнадцати.

-- И приведи немного въ порядокъ этотъ шкафъ,-- прибавилъ докторъ.-- Въ немъ не разберешься.

-- Хорошо, maître,-- повторила она, не поднимая головы,-- сейчасъ...

Паскаль сѣлъ къ своему столу, въ другомъ концѣ залы, у лѣваго окна. Это былъ простой столъ изъ чернаго дерева, тоже заваленный всевозможными бумагами и брошюрами. И снова воцарились тишина и покой въ этой полутьмѣ, среди подавляющей жары, царившей за стѣнами дома. Въ просторной комнатѣ, метровъ десять въ длину, шесть -- въ ширину, кромѣ большого шкафа, было еще два библіотечныхъ шкафа, набитыхъ книгами. Античные стулья и кресла были разбросаны въ безпорядкѣ по комнатѣ, а единственное украшеніе стѣнъ, оклеенныхъ старинными обоями съ розетками въ стилѣ салоновъ Имперіи, составляли висѣвшія пастели, изображавшія цвѣты съ странными, едва уловимыми переливами красокъ. Три двустворчатыя двери, изъ которыхъ одна вела на площадку лѣстницы, а двѣ другія, на противуположныхъ концахъ залы -- въ комнаты доктора и Клотильды, какъ и карнизъ почернѣвшаго отъ дыма потолка, существовали со времени Людовика XV.

Цѣлый часъ прошелъ въ глубокомъ молчаніи. Наконецъ, Паскаль оторвался отъ работы, сорвалъ бандероль съ газеты "Temps", забытой имъ на столѣ, и у него вырвалось легкое восклицаніе:

-- Эге! Твой отецъ назначенъ директоромъ модной республиканской газеты "Epoque", въ которой печатаются тюльерійскія бумаги.

Повидимому, эта новость была для него неожиданна, такъ какъ онъ засмѣялся добродушнымъ смѣхомъ, въ которомъ чувствовалось удовлетвореніе и въ то же время какая-то грусть. Потомъ онъ продолжалъ вполголоса:

-- Право, другой такой штуки и не придумать... Странная вещь наша жизнь... Здѣсь есть очень интересная статья.

Клотильда ничего не отвѣчала, какъ-будто была за сто верстъ отъ того, что говорилъ ея дядя. И онъ замолчалъ, дочитавъ статью, взялъ ножницы, вырѣзалъ ее изъ газеты и, наклеивъ на листъ бумаги, приписалъ нѣсколько словъ своимъ крупнымъ, неправильнымъ почеркомъ. Потомъ онъ снова подошелъ къ шкафу, чтобы положить въ него новую замѣтку. Но послѣдняя полка была такъ высоко, что онъ долженъ былъ стать на стулъ, не будучи въ состояніи дотянуться до нея, не смотря на свой высокій ростъ.

На этой высоко поднятой полкѣ цѣлыя серіи огромныхъ папокъ были расположены въ рядъ въ большомъ порядкѣ. Это были всевозможные документы, рукописные листки, дѣла на гербовой бумагѣ, статьи, вырѣзанныя изъ газетъ, сложенныя въ обертки изъ толстой синей бумаги, на каждой изъ которыхъ было выставлено крупными буквами какое-нибудь имя. Видно было, что эти документы содержались съ нѣжной заботливостью, множество разъ пересматривались и аккуратно клались на мѣсто. Это былъ единственный уголокъ во всемъ шкафу, который всегда находился въ порядкѣ.

Паскаль, стоя на стулѣ, досталъ одну изъ наиболѣе набитыхъ папокъ, на переплетѣ которой стояло имя "Saccard", вложилъ въ нее новую замѣтку и положилъ все на мѣсто въ алфавитномъ порядкѣ. На секунду онъ забылся, потомъ заботливо поправилъ одну изъ кипъ, готовую обрушиться, и, соскочивши, наконецъ, со стула, сказалъ:

-- Послушай, Клотильда, когда ты будешь приводить въ порядокъ шкафъ, не трогай папокъ, которыя тамъ, наверху.

-- Хорошо, maître!-- отвѣтила она послушно въ третій разъ.

Онъ опять засмѣялся, со своей обычной веселостью.

-- Это запрещается.

-- Я знаю, maître.

И онъ заперъ шкафъ однимъ рѣзкимъ поворотомъ ключа, потомъ бросилъ ключъ въ глубину ящика своего рабочаго стола. Молодая дѣвушка была достаточно знакома съ его изслѣдованіями, для того чтобъ привести въ порядокъ его бумаги, и Паскаль охотно поручалъ ей также переписать какую-нибудь замѣтку, когда кто-либо изъ товарищей или друзей, какъ напр. докторъ Рамондъ, обращался къ нему за дѣловой справкой. Но Клотильда не принадлежала къ числу ученыхъ женщинъ; Паскаль запрещалъ ей даже читать все, что считалъ для нея почему либо неподходящимъ.

Въ концѣ концовъ глубокая сосредоточенность, которую онъ читалъ на ея лицѣ, начинала удивлять его.

-- Что это ты сидишь, не разжимая губъ? Неужели рисованіе цвѣтовъ такъ увлекаетъ тебя?

Это также была одна изъ работъ, которыя онъ часто поручалъ ей: рисунки, акварели и пастели онъ прилагалъ, какъ иллюстраціи, къ своимъ изслѣдованіямъ. Уже пять лѣтъ онъ занимался весьма любопытными опытами надъ коллекціей штокъ-розъ, придавая имъ, посредствомъ искусственнаго оплодотворенія, самые разнообразные оттѣнки. Копируя цвѣты, Клотильда сообщала своей работѣ такую удивительную точность, такое сходство въ рисункахъ и въ краскахъ, что онъ приходилъ въ восторгъ отъ ея добросовѣстности и говорилъ ей, что у нея была "славная головушка, свѣтлая и надежная".

Но на этотъ разъ, заглянувъ ей черезъ плечо, онъ испустилъ крикъ комическаго ужаса:

-- Это что такое! Опять ты пустилась въ фантазіи. Не угодно-ли будетъ сейчасъ же уничтожить все это!

Она выпрямилась. Кровь бросилась ей въ лицо. Глаза ея горѣли страстной любовью къ своему произведенію. Тонкіе пальцы были перепачканы красной и синей пастелью, которую она растирала.

-- О, maître!

И въ этомъ словѣ "maître", выражавшемъ нѣжное, ласкающееся подчиненіе и употребляемомъ ею вмѣсто названій дядя и крестный, которыя казались ей глупыми, впервые прозвучало возмущеніе, протестъ существа, стремящагося къ самостоятельности.

Уже болѣе двухъ часовъ, какъ она отложила въ сторону свою аккуратную, точную копію и набрасывала на другомъ листѣ цѣлый букетъ какихъ-то фантастическихъ цвѣтовъ -- цвѣтовъ изъ царства грезъ, небывалыхъ, прекрасныхъ. На нее находили иногда такіе порывы. Посреди самаго добросовѣстнаго копированія она вдругъ ощущала потребность отдаться произволу своей фантазіи. И она тотчасъ же удовлетворяла свое желаніе, перенося на бумагу этотъ никѣмъ не виданный, причудливо-фантастическій цвѣтникъ; она никогда не повторялась въ своихъ фантазіяхъ и изъ-подъ ея рукъ выходили какія-то розы съ кровавой серединой, въ которой дрожали слезы изъ желтой цвѣточной пыли, лиліи, похожія на хрустальныя урны, и еще какіе-то совсѣмъ неизвѣстные цвѣты, отъ которыхъ исходили во всѣ стороны звѣздные лучи, а вѣнчики расплывались въ воздухѣ, какъ легкія облачка. На этотъ разъ листъ бумаги, пересѣкаемый въ разныхъ направленіяхъ смѣлыми штрихами карандаша, представлялъ цѣлый дождь блѣдныхъ звѣздъ, волны нѣжнѣйшихъ цвѣточныхъ лепестковъ, а въ одномъ углу расцвѣталъ бутонъ какого-то страннаго дѣвственно-прекраснаго цвѣтка.

-- Это ты опять повѣсишь мнѣ здѣсь,-- продолжалъ докторъ, показывая на стѣну, уже завѣшанную такими-же необыкновенными рисунками. Но скажи пожалуйста, что ты хочешь изобразить?

-- Сама не знаю. Это красиво.

Въ это время вошла Мартина, единственная служанка доктора, которая въ продолженіе своей тридцатилѣтней службы у него, стала полной хозяйкой. Не смотря на то, что ей было за шестьдесятъ лѣтъ, она также была моложава на видъ,-- дѣятельная и молчаливая, въ своемъ вѣчномъ черномъ платьѣ и бѣлой наколкѣ, которыя при ея небольшомъ, блѣдномъ, спокойномъ лицѣ съ выцвѣтшими пепельно-сѣрыми глазами, дѣлали ее похожей на сестру милосердія.

Она ничего не сказала, присѣла на полу передъ однимъ изъ креселъ, черезъ старую разорвавшуюся обивку котораго пробивался конскій волосъ, и, вытащивъ изъ кармана иголку и клубокъ шерсти, принялась зашивать. Уже три дня ждала она свободной минуты, чтобъ сдѣлать эту починку, мысль о которой не давала ей покоя.

-- Пока вы за этимъ дѣломъ, Мартина,-- шутливо сказалъ Паскаль, взявъ въ обѣ руки голову сопротивлявшейся Клотильды, зашейте мнѣ кстати эту головку -- въ ней есть щели.

Мартина подняла блѣдные глаза и посмотрѣла на своего господина съ обычнымъ видомъ обожанія.

-- Почему вы мнѣ говорите это?

-- А потому, что вы, съ вашимъ благочестіемъ, вбили въ эту славную, свѣтлую головку какія-то неземныя понятія.

Обѣ женщины значительно переглянулись.

-- О, баринъ, религія никогда никому не послужила во вредъ... А кто не согласенъ съ этимъ, тотъ пусть лучше не говоритъ о ней.

На минуту воцарилось неловкое молчаніе. Это было единственное разногласіе въ мнѣніяхъ, которое могло породить ссору между этими тремя существами, жившими такъ дружно, такою сплоченною жизнью. Мартинѣ было всего двадцать девять лѣтъ, т. е. на одинъ годъ больше, чѣмъ доктору, когда она поступила къ нему, въ его свѣтлый домикъ въ новой части города; Паскаль только начиналъ тогда свою докторскую дѣятельность въ Плассанѣ. Тринадцать лѣтъ спустя, когда братъ Паскаля Саккаръ, по смерти жены, передъ вторымъ своимъ бракомъ, прислалъ къ нему изъ Парижа семилѣтнюю дочь Клотильду,-- Мартина взяла на себя попеченіе о ней, водила ее въ церковь и внушила ей духъ благочестія, который всегда отличалъ ее самое. Паскаль, со своимъ широкимъ умомъ, предоставлялъ имъ эту радость вѣры, не считая себя въ правѣ лишать кого-бы то ни было счастья, даваемаго религіей. Позже онъ началъ слѣдить за образованіемъ дѣвочки и старался развить въ ней способность точнаго, здраваго мышленія. Такъ жили они уединенно въ продолженіе шестнадцати лѣтъ, въ Суленадѣ, маленькомъ помѣстьи подъ самымъ городомъ, въ четверти часа ходьбы отъ собора Saint-Saturnin. Жизнь ихъ протекала спокойно въ дѣлахъ и занятіяхъ, нарушаемая только столкновеніями по поводу религіи, которыя съ теченіемъ времени становились все болѣе и болѣе бурными.

Паскаль, омраченный, прошелся по комнатѣ. Потомъ, какъ человѣкъ, любившій говорить все напрямикъ, онъ сказалъ:

-- Видишь-ли, дорогая. Вся эта фантастическая таинственность только испортила твою славную головку... Ты совсѣмъ не нужна твоему Богу; мнѣ слѣдовало-бы сохранить тебя для себя одного, и, повѣрь, ты бы ничего отъ этого не потеряла.

Но Клотильда, взволнованная, устремивъ прямо на него свой ясный взоръ, возразила ему.

-- А ты бы лучше сдѣлалъ, еслибъ не отдавался своимъ матеріалистическимъ воззрѣніямъ. Какъ, ты не хочешь видѣть, что есть еще нѣчто...

Мартина по своему поддержала ее.

-- Это правда, баринъ, что вы, о которомъ я говорю всегда какъ о святомъ,-- вы должны были-бы ходить съ нами въ церковь. Понятно, вы и такъ будете спасены. Но даже мысль о томъ, что вы могли-бы не попасть прямо въ рай, приводитъ меня въ трепетъ.

Онъ остановился; онъ видѣлъ ихъ обѣихъ возмутившимися -- ихъ всегда столь сговорчивыхъ, поддающихся ему съ мягкостью женщинъ, побѣждаемыхъ его веселостью и добротою. Рѣзкій отвѣтъ уже былъ у него на губахъ, но мысль о безполезности этого спора удержала его.

-- Ну, оставьте меня въ покоѣ. Я лучше пойду заниматься... И главное -- не мѣшайте мнѣ!

Онъ быстро удалился въ свою комнату, гдѣ у него было устроено нѣчто въ родѣ лабораторіи, и заперся тамъ.. Входъ въ эту комнату былъ строго воспрещенъ, и здѣсь онъ весь отдавался своимъ спеціальнымъ работамъ, содержаніе которыхъ было тайной для всѣхъ. Почти сейчасъ вслѣдъ за его уходомъ послышались равномѣрные, медленные удары пестика о ступку.

-- Ну, вотъ,-- сказала, улыбаясь, Клотильда,-- онъ опять, какъ говоритъ бабушка, принялся за свою дьявольскую стряпню.

И она снова спокойно принялась копировать штокъ-розу; Она рисовала съ математической точностью и замѣчательно вѣрно, до нѣжнѣйшихъ оттѣнковъ передавала лиловый цвѣтъ лепестковъ съ желтыми полосками.

-- Ахъ,-- проговорила черезъ нѣкоторое время Мартина, снова усѣвшись на полу и зашивая кресло,-- какое несчастіе, что такой святой человѣкъ погубитъ свою душу изъ-за пустяковъ! А ужъ мнѣ-ли, прожившей съ нимъ тридцать лѣтъ, не знать, что онъ даже никогда никого не обидѣлъ... Просто золотое сердце... послѣдній кусокъ готовъ отдать... И при этомъ всегда привѣтливъ, всегда здоровъ, всегда веселъ, такая благодать... Но это преступленіе, что онъ не хочетъ примириться съ Господомъ. А нужно будетъ какъ-нибудь добиться этого; неправда-ли, барышня?

Клотильда, не ожидавшая услышать отъ нея такую тираду, отвѣчала съ значительнымъ видомъ:

-- Разумѣется, Мартина, это рѣшено. Мы добьемся своего.

Она только-что замолчала, какъ раздался звонъ колокольчика, прибитаго внизу у входной двери. Колокольчикъ этотъ находился тамъ для того, чтобъ его было слышно во всемъ домѣ, слышкомъ большомъ для нихъ троихъ.

Удивленная Мартина пробормотала невнятно:

-- Кто бы могъ придти по такой жарѣ?

Потомъ она встала, пошла отворить дверь и, посмотрѣвъ внизъ черезъ перила, возвратилась со словами:

-- Это madame Фелиситэ.

Престарѣлая m-me Ругонъ бодро вошла въ комнату. Не смотря на свои восемьдесятъ лѣтъ, она поднялась по лѣстницѣ съ легкостью молодой дѣвушки. Она была все также смугла и суха и, какъ въ былое время, напоминала стрекозу.

Она была изящно одѣта въ черное шелковое платье, и ее еще можно было принять сзади, благодаря ея тонкой таліи, за влюбленную, спѣшащую къ предмету своей страсти. Лицо ея высохло, но глаза еще блестѣли и, она, когда хотѣла, могла улыбаться очень пріятной улыбкой.

-- Какъ? Это ты, бабушка!-- воскликнула Клотильда, идя ей на встрѣчу.-- Но вѣдь при такой ужасной жарѣ можно совсѣмъ изжариться!

М-me Фелиситэ поцѣловала ее въ лобъ и засмѣялась.

-- О, солнце -- это мой другъ.

Потомъ быстрыми, мелкими шажками она подошла къ окну, чтобъ отворить одну изъ ставень.

-- Отворите хоть немного! Это слишкомъ мрачно -- жить въ такой темнотѣ. У меня всегда въ комнатахъ солнце.

Цѣлый потокъ солнечныхъ лучей, жгучихъ, какъ раскаленные уголья, сразу проникъ въ комнату и черезъ отворенное окно теперь можно было видѣть часть багрово-краснаго неба съ фіолетовымъ оттѣнкомъ и далекія, какъ бы заснувшія или вымершія поля, сожженныя палящимъ зноемъ; а направо, надъ розовыми крышами возвышалась колокольня Saint-Saturnin, казавшаяся въ своемъ ослѣпительномъ блескѣ какою-то золотой башней.

-- Да,-- продолжала Фелиситэ,-- я поѣду скоро въ Тюллетъ и хотѣла знать, здѣсь-ли Шарль, чтобъ взять его съ собой... Но, какъ я вижу, его здѣсь нѣтъ. Такъ ужъ придется отложить поѣздку до другого раза.

Но, объясняя такимъ образомъ свое посѣщеніе, она въ то же время окинула комнату пытливымъ взоромъ. Она даже и не упоминала больше объ этомъ, а услышавъ удары пестика о ступку, которые не переставали доноситься изъ сосѣдней комнаты, заговорила о своемъ сынѣ Паскалѣ.

-- А! онъ опять за своей дьявольской стряпней!.. Не мѣшайте ему, я ничего особеннаго не имѣю ему сказать.

Мартина, снова принявшаяся за починку кресла, покачала головой въ знакъ того, что не имѣла ни малѣйшаго желанія прерывать занятія своего господина. И снова воцарилось молчаніе, пока Клотильда вытирала о полотенце запачканные краской пальцы, а Фелиситэ, за чѣмъ-то наблюдая, маленькими шажками ходила по комнатѣ.

Два года прошло съ тѣхъ поръ, какъ старая г-жа Ругонъ овдовѣла. Ея мужъ, до того растолстѣвшій, что не могъ ужъ и двигаться, скончался отъ послѣдствій разстройства пищеваренія 3-го сентября 1870 г., въ ночь послѣ того, какъ онъ узналъ о сдачѣ Седана. Паденіе имперіи, однимъ изъ основателей которой онъ себя считалъ, казалось сразило его. А Фелиситэ словно не интересовалась болѣе политикой и жила, какъ царица, удалившаяся отъ правленія. Всѣмъ было извѣстно, что Ругоны спасли въ 1851 г. Плассанъ отъ анархіи, содѣйствуя успѣху государственнаго переворота 2-го декабря, и что нѣсколько лѣтъ спустя они одержали новую побѣду, передавъ его депутату бонапартисту въ ущербъ легитимистамъ и республиканцамъ.

До самой войны имперія имѣла здѣсь столько приверженцевъ, что бонапартистская партія получила при плебисцитѣ подавляющее большинство голосовъ. Но послѣ разгрома городъ сдѣлался республиканскимъ; въ кварталѣ Св. Марка начались опять интриги въ пользу роялистовъ, а старый кварталъ и новый городъ послали въ палату либеральнаго депутата, съ легкой орлеанистской окраской, но впрочемъ вполнѣ готоваго стать на сторону республики, если она восторжествуетъ.

Вотъ почему Фелиситэ, какъ умная женщина, перестала интересоваться политикой и только мирилась съ ролью низложенной царицы. Но и это положеніе не было лишено извѣстной меланхолической поэзіи. Она царила въ продолженіе 18-ти лѣтъ. Легенды о двухъ ея салонахъ: желтомъ -- гдѣ подготовленъ былъ coup d'état, и зеленомъ -- нѣсколько позже, на нейтральной почвѣ котораго завершилось пораженіе Плассана, пріобрѣли съ теченіемъ времени таинственную прелесть старины. Къ тому же она была очень богата; многіе находили, что въ своемъ паденіи она сохранила свое достоинство: никто не слыхалъ отъ нея ни сожалѣній, ни жалобъ; ея прошлое, представлявшее сплошную цѣпь необузданныхъ желаній, преступныхъ интригъ и удовлетвореній, превосходившихъ всякія ожиданія, придавало ей извѣстное величіе. Но теперь единственною радостью ея было спокойно наслаждаться своимъ богатствомъ и своей утраченной царственностью, а единственною страстью -- защищать свое историческое прошлое, стараясь устранить все то, что впослѣдствіи могло бы запятнать ее. Ея тщеславіе, усиливаемое двойнымъ подвигомъ, о которомъ еще говорили жители Плассана, побуждало ее ревностно заботиться о сохраненіи только лучшихъ документовъ своей семьи и о поддержаніи той легенды, которая заставляла всѣхъ, когда она проходила по городу, преклоняться передъ ней, какъ передъ развѣнчанной властительницей.

Она подошла къ сосѣдней комнатѣ, прислушалась къ раздававшимся оттуда ударамъ пестика и съ озабоченнымъ лицомъ обратилась къ Клотильдѣ:

-- Что онъ тамъ стряпаетъ, Боже милостивый! Знаешь, вѣдь онъ очень вредитъ себѣ своимъ новымъ снадобьемъ. Я слышала недавно, что онъ опять чуть не уморилъ одного изъ своихъ паціентовъ.

-- О, бабушка,-- воскликнула молодая дѣвушка.

Но Фелиситэ продолжала, не обращая вниманія на это восклицаніе:

-- Правда, правда! То-ли еще говорятъ про него добрые люди... Пойди въ предмѣстья, разспроси ихъ. Они тебѣ разскажутъ, какъ онъ толчетъ кости мертвецовъ въ крови новорожденныхъ.

На этотъ разъ даже Мартина выразила протестъ, а Клотильда, уязвленная въ своей нѣжности, просто разсердилась.

-- О, бабушка! не говори этихъ ужасовъ!.. Maître, у котораго такое доброе сердце, который всегда думаетъ о другихъ?!.

Тогда, увидѣвъ ихъ обѣихъ возмущенными, Фелиситэ поняла, что зашла слишкомъ далеко и заговорила болѣе мягко.

-- Да вѣдь это не я выдумала такія ужасныя вещи, моя маленькая кошечка. Я только повторила тебѣ глупости, которыя про него болтаютъ, чтобъ ты поняла, что Паскаль не долженъ былъ-бы пренебрегать общественнымъ мнѣніемъ... Онъ нашелъ новое средство, и прекрасно! Я согласна даже, что оно окажется весьма цѣлебнымъ, какъ онъ и ожидаетъ этого. Но зачѣмъ прибѣгать къ такой таинственности, почему не сдѣлать это извѣстнымъ? А, главное, зачѣмъ испытывать это средство только въ дрянномъ, старомъ кварталѣ и въ деревняхъ, вмѣсто того, чтобы въ городѣ, на глазахъ у благородныхъ людей, испробовать блистательное, дѣлающее ему честь леченіе?.. Нѣтъ, моя маленькая кошечка, твой дядя, просто, никогда не могъ ничего сдѣлать какъ другіе.

Она проговорила это, понизивъ голосъ и огорченнымъ тономъ, какъ-бы разоблачая свою душевную рану.

-- Слава Богу, нельзя пожаловаться, чтобъ было мало достойныхъ людей въ нашей семьѣ; остальные сыновья доставили мнѣ много удовлетворенія! Не правда-ли? Твой дядя Евгеній, былъ довольно высоко поставленъ -- министръ въ продолженіе двѣнадцати лѣтъ, почти императоръ! Да и твой отецъ имѣлъ дѣло не съ однимъ милліономъ, участвовалъ не въ одной работѣ, при помощи которыхъ заново отдѣланъ былъ Парижъ. Я ужъ не говорю о твоемъ братѣ Максимѣ, столь богатомъ и знатномъ, ни о твоихъ двоюродныхъ братьяхъ -- Октавѣ Мурэ, этомъ воротилѣ въ торговомъ мірѣ, и нашемъ миломъ аббатѣ Мурэ,-- этотъ просто святой. Такъ зачѣмъ же Паскаль, который могъ-бы пойти по ихъ слѣдамъ, живетъ въ этой норѣ, съ упрямствомъ стараго сумасброднаго оригинала?

И видя, что Клотильда собиралась возразить, она мягкимъ жестомъ руки закрыла ей ротъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ, дай мнѣ кончить... Я хорошо знаю, что Паскаль не глупъ, что онъ написалъ нѣсколько замѣчательныхъ сочиненій, что посланныя имъ въ академію медицинскихъ наукъ работы завоевали ему мѣсто среди ученыхъ... Но можетъ-ли это сравниться съ тѣмъ, что я желала для него: самыхъ знатныхъ паціентовъ въ городѣ, богатство, знаки отличія, наконецъ почести, положеніе достойное нашей семьи!.. И что меня огорчаетъ, такъ это то, что онъ не захотѣлъ принадлежать къ нашей семьѣ. Когда онъ былъ еще маленькій, я говорила ему: "Откуда ты? Ты не изъ нашихъ". Я всѣмъ пожертвовала для семьи, я дала-бы изрубить себя въ. куски, только чтобъ наша семья была всегда -- достойной и славной!

Она выпрямляла станъ, становилась какъ будто выше, говоря объ единственной страсти -- страсти обладать властью и славой, наполнявшей всю ея жизнь. Когда она снова стала теперь ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, ей бросился въ глаза валявшійся на полу номеръ газеты "Temps", который былъ брошенъ докторомъ послѣ того, какъ онъ вырѣзалъ изъ него статью и положилъ ее въ папку съ дѣлами о Саккарѣ. Замѣтивъ, что посреди газеты было вырѣзано нѣсколько столбцовъ, Фелиситэ, повидимому, поняла о причинѣ этой вырѣзки, она внезапно остановилась и опустилась на стулъ, какъ будто узнала поразившую ее новость.

-- Твой отецъ назначенъ директоромъ газеты "Epoque" -- проговорила она рѣзко.

-- Да, я знаю,-- спокойно отвѣчала Клотильда,-- maître сказалъ мнѣ, объ этомъ было напечатано въ газетѣ.

Фелиситэ посмотрѣла на нее внимательно и тревожно; назначеніе Саккара, его присоединеніе къ республикѣ, было очень важно. Послѣ паденія имперіи онъ рѣшился вернуться во Францію, не смотря на свою ссылку въ качествѣ директора универсальнаго банка, колоссальный крахъ котораго предшествовалъ краху режима. Онъ надѣялся на новыя протекціи и ловко задуманныя интриги и не только былъ помилованъ, но снова затѣвалъ обширныя предпріятія, пустился въ журналистику и получалъ свою долю въ сомнительныхъ барышахъ. Фелиситэ старалась возстановить теперь въ памяти воспоминанія о ссорахъ, происходившія нѣкогда между нимъ и его братомъ, Евгеніемъ Ругономъ, котораго онъ часто компрометировалъ прежде и которому теперь, по ироніи судьбы, онъ могъ покровительствовать, когда этотъ бывшій министръ имперіи сталъ простымъ депутатомъ и продолжалъ защищать своего свергнутаго властелина съ такимъ-же упорствомъ, съ какимъ его мать защищала свою семью.

Она покорно слѣдовала внушеніямъ своего старшаго сына, который и послѣ пораженія оставался все тѣмъ-же орломъ. Но Саккаръ, съ его неукротимымъ стремленіемъ къ успѣху, что бы онъ ни дѣлалъ, былъ также дорогъ ея сердцу. Она гордилась также и Максимомъ, братомъ Клотильды, который, по окончаніи войны, поселился опять въ своемъ отелѣ на Avenue du Bois de Boulogne и жилъ на средства покойной жены, соблюдая особую осторожность и воздержность человѣка, пускающагося на всякія хитрости въ борьбѣ съ угрожающимъ параличемъ.

-- Издатель "Эпохи!" -- повторяла она.-- Вѣдь это почти министерскій постъ... Да, я забыла тебѣ сказать: я еще разъ написала твоему брату, чтобы уговорить его пріѣхать повидаться съ нами. Это развлекло бы его и было бы ему полезно. И потомъ этотъ несчастный Шарль...

Она не продолжала; сынъ Максима отъ служанки, родившійся на свѣтъ, когда отцу его было всего семнадцать лѣтъ, въ настоящее, время пятнадцатилѣтній слабоумный мальчикъ, жившій въ Плассанѣ на попеченіи тяготившихся имъ родственниковъ, переходя отъ одного къ другому -- былъ однимъ изъ больныхъ мѣстъ гордой старухи.

Она помолчала немного, въ ожиданіи, что Клотильда выскажетъ по этому поводу какое-нибудь соображеніе и такимъ образомъ облегчитъ ей переходъ къ разговору о томъ, что занимало ея мысли. Но замѣтивъ, что дѣвушка не хотѣла поддерживать разговоръ на эту тему и занялась уборкою бумагъ на своемъ столѣ, Фелиситэ рѣшила прямо приступить къ дѣлу, бросивъ предварительно взглядъ на Мартину, которая, точно глухая и нѣмая, невозмутимо продолжала работать надъ починкой кресла.

-- Такъ значитъ твой дядя вырѣзалъ статью изъ Temps?

Клотильда, очень спокойная, улыбнулась.

-- Да, онъ положилъ ее въ одну изъ папокъ. А сколько замѣтокъ хранится въ этихъ папкахъ! Рожденія, смерти, самыя незначительныя происшествія жизни -- все попадаетъ туда! И генеалогическое дерево тамъ-же -- знаете, наша знаменитая родословная, которую онъ постоянно пополняетъ.

Глаза старой madame Ругонъ загорѣлись. Она пристально поглядѣла на молодую дѣвушку.

-- Ты знаешь, что въ нихъ, въ этихъ папкахъ?

-- О, нѣтъ, бабушка. Онъ никогда не говоритъ со мной объ этомъ и не позволяетъ мнѣ ихъ даже трогать.

Фелиситэ не вѣрила этому.

-- Ну, полно! Онѣ у тебя подъ рукой -- какъ-же ты не читала?

Но Клотильда съ своей обычной простотой и спокойнымъ прямодушіемъ только улыбнулась на это.

-- Нѣтъ, если онъ запрещаетъ мнѣ что нибудь, то значитъ, у него есть какія-нибудь основанія, и я не дѣлаю этого.

-- Ну, полно-же, дитя мое!-- раздраженно воскликнула Фелиситэ, давая волю своимъ страстямъ.-- Паскаль такъ любитъ тебя! Онъ можетъ быть послушался-бы тебя; ты должна настоять на томъ, чтобы онъ сжегъ все это... Вѣдь если-бы онъ умеръ и кто-нибудь отыскалъ-бы тамъ у него всѣ эти ужасныя бумаги, это было-бы позоромъ для всей нашей семьи.

О, эти ужасныя синія папки, съ бумагами, онѣ мучили ее по ночамъ въ страшныхъ кошмарахъ, развертывая передъ ея глазами мучительно-правдивыя исторіи физіологическихъ пороковъ ея семьи, представлявшихъ обратную сторону ея славы, все, что она хотѣла-бы разъ навсегда скрыть, закопать въ землю съ прахомъ умершихъ предковъ. Она знала, что докторъ съ самаго начала своихъ изслѣдованій по вопросу о наслѣдственности, возымѣлъ идею собирать этого рода документы, что мало-по-малу онъ пришелъ къ мысли взять, какъ иллюстрацію, свою собственную семью,поражавшую его типическими явленіями, подтверждавшими его открытія. Не было-ли это вполнѣ естественно полемъ для его наблюденій, доступнымъ его глазу до самой глубины? И съ беззаботной простотою взгляда ученаго, онъ уже тридцать лѣтъ собиралъ и классифицировалъ всѣ эти документы и справки, касающіеся самыхъ интимныхъ сторонъ жизни своего собственнаго семейства, выводя генеалогическое дерево Ругонъ-Макаровъ. Толстыя синія папки заключали въ себѣ цѣлый рядъ коментаріевъ и иллюстрацій, подтверждавшихъ общую мысль Паскаля.

-- Да,-- продолжала madame Ругонъ, все болѣе и болѣе разгорячаясь.-- Нужно было-бы спалить въ огнѣ всѣ эти мерзкія, марающія насъ бумаги!..

Видя, какой оборотъ принималъ разговоръ, служанка поднялась и хотѣла выйти. Фелиситэ остановила ее рѣшительнымъ жестомъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ, Мартина! Оставайтесь, вы тутъ не лишняя, вы сами принадлежите къ этому дому.

И шипящимъ голосомъ она продолжала:

-- Этотъ наборъ всякаго вздору, всякихъ сплетенъ, всякой лжи, которую расточали наши враги изъ зависти къ нашему успѣху!.. Подумай только: обо всѣхъ насъ, о твоемъ отцѣ, о твоей матери, о твоемъ братѣ, обо мнѣ... всѣ эти мерзости!

-- Мерзости, бабушка? Но почему-же ты думаешь?

Она смутилась на минуту.

-- А что-же еще?.. Гдѣ ты найдешь семью, не имѣвшую какихъ-нибудь несчастій, которыя можно толковать потомъ Богъ знаетъ какъ... Вотъ, напримѣръ, наша мать, эта славная, почтенная тетя Дида -- твоя прабабка, вѣдь она уже двадцать одинъ годъ содержится въ сумасшедшемъ домѣ въ Тюлетѣ. Господь оказалъ ей милость, продливъ ея жизнь до ста четырехъ лѣтъ, но въ то-же самое время и наказалъ ее, лишивъ ее разсудка. Что-жъ, тутъ нѣтъ ничего постыднаго! Но вотъ вѣдь что выводитъ меня изъ себя: изъ-за этого теперь будутъ говорить,-- что всѣ мы сумасшедшіе... А твой двоюродный дѣдушка Макаръ! Вотъ про кого то-же распустили невозможные слухи! Конечно Макаръ въ свое время кое въ чемъ грѣшилъ. Я не оправдываю его. Но вѣдь въ настоящее время онъ живетъ себѣ вполнѣ благоразумно въ своей маленькой фермѣ подлѣ Тюлета, въ двухъ шагахъ отъ нашей несчастной прабабки и даже заботится о ней... Наконецъ, послушай,-- ну, вотъ тебѣ еще примѣръ: твой братъ Максимъ. Онъ сдѣлалъ немалое прегрѣшеніе, подаривъ служанкѣ бѣднаго малютку Шарля. И конечно, это правда, что у ребенка голова не въ порядкѣ. Но что-же изъ этого? Пріятно-ли тебѣ, если начнутъ говорить, что твой племянникъ выродокъ, что онъ повторяетъ, черезъ четыре поколѣнія, свою прабабку, къ которой мы иногда водимъ его и съ которой онъ такъ хорошо себя чувствуетъ!.. Такъ не окажется ни одной порядочной семьи, если начнутъ все разбирать и раскапывать: у кого какіе нервы, у кого какіе мускулы!.. Такъ просто жизнь опротивѣетъ!

Клотильда внимательно слушала ее, выпрямившись во весь ростъ въ своей длинной черной блузѣ. Лицо ея было очень серьезно. Руки падали вдоль тѣла, глаза были опущены. На нѣсколько секундъ воцарилось молчаніе. Потомъ она сказала съ разстановкой:

-- Это наука, бабушка.

-- Наука!-- воскликнула Фелиситэ, опять принимаясь ходить по комнатѣ.-- Хороша эта наука, которая не щадитъ ничего святого въ мірѣ! Далеко уйдутъ они впередъ со своей наукой, если разрушатъ все существующее!.. Они не знаютъ, что такое уваженіе, они убиваютъ семью, идутъ противъ самого Господа Бога...

-- Господи помилуй, что вы, сударыня!-- съ ужасомъ прервала Мартина, благочестивое сердце которой обливалось кровью.-- Не говорите, что баринъ идетъ противъ Бога.

-- Нѣтъ, моя милая, что тутъ говорить, конечно онъ противъ Бога. И это грѣхъ, большой грѣхъ передъ небомъ допускать его до этого. И вы его не любите вовсе, даю слово, что обѣ вы его не любите: вы обѣ -- вѣрующія и ничего не можете сдѣлать, чтобы вернуть его на истинный путь! О, на вашемъ мѣстѣ -- я-бы скорѣе изрубила этотъ шкафъ топоромъ и сложила-бы славный костеръ изъ всѣхъ этихъ богохульствъ, которыя тамъ сохраняются!

Она остановилась передъ этимъ огромнымъ шкафомъ и измѣрила его своимъ пылающимъ взглядомъ, какъ-бы готовясь взять его приступомъ, разрушить, уничтожить его, не смотря на тщедушіе своего восьмидесятилѣтняго тѣла. Потомъ съ жестомъ презрительной ироніи она добавила:

-- И добро-бы еще, если-бы онъ со своея наукой дѣйствительно могъ все знать!

Клотильда молчала, устремивъ куда-то неподвижный взоръ. Потомъ она промолвила вполголоса, какъ-бы разсуждая сама съ собой:

-- Да, это правда. Онъ не можетъ все знать... Есть еще нѣчто, тамъ... Это-то меня и сердитъ -- изъ-за этого иногда мнѣ приходится спорить съ нимъ... Я не могу совершенно забыть объ этой тайнѣ -- она меня тревожитъ, такъ мучительно тревожитъ... Есть нѣчто, что дѣйствуетъ и проявляетъ свою волю изъ глубины недоступной нашему взору, какія-то невѣдомыя силы...

Слова ея замедлялись, затихали, превращаясь въ неотчетливый шопотъ. Тогда Мартина съ мрачнымъ видомъ вмѣшалась въ разговоръ.

-- А что, барышня, если это правда, что баринъ губитъ свою душу всѣми этими скверными бумагами! Неужели намъ такъ и допустить его до этого? Знаете, если-бы онъ мнѣ сказалъ, чтобы я, закрывши глаза, бросилась съ террасы, я-бы бросилась, потому что онъ всегда говоритъ дѣло. Но если нужно позаботиться объ его душѣ -- ну, тутъ, если-бы я могла что-нибудь сдѣлать, я-бы позаботилась объ этомъ наперекоръ ему самому. Ужъ какъ-никакъ, а я-бы его образумила. Не могу я и подумать о томъ, что онъ послѣ смерти не будетъ съ нами...

-- Вотъ это славно сказано, моя милая!-- одобрила ее Фелиситэ.-- Я вижу, что по крайней мѣрѣ вы любите своего барина разумною любовью.

Стоя между этими двумя женщинами, Клотильда оставалась все еще въ нерѣшимости. Ея вѣрованія не облекались въ формы строгой догматики, ея религіозное чувство не матеріализовалось въ надежду на рай, какъ на мѣсто блаженства, гдѣ мы встрѣтимся со всѣми дорогими намъ людьми. Ея чувство было просто высшей потребностью души, увѣренностью, что широкій Божій міръ не ограничивается узкими предѣлами видимаго и ощущаемаго, что есть еще другой, недоступный намъ міръ, съ которымъ надо считаться. Но ея старая бабушка и эта безконечно преданная служанка поколебали ея душу, задѣли ее за живое въ ея нѣжной любви къ дядѣ. Быть можетъ и въ самомъ дѣлѣ онѣ любятъ его сильнѣе, болѣе сознательно и смѣло, если онѣ хотятъ во что бы то ни стало видѣть его незапятнаннымъ, свободнымъ отъ его ученыхъ маній, настолько чистымъ, чтобы онъ могъ быть между избранными. Въ головѣ ея вставали фразы учителей церкви, въ воображеніи начинала рисоваться непрерывная битва съ духомъ зла и свѣтлая слава обращеній, достигнутыхъ послѣ возвышенной борьбы. А что, если-бы и она взялась за это святое дѣло? Если-бы удалось спасти его наперекоръ ему самому! И восторженное волненіе охватывало мало-по-малу ея умъ, склонный ко всякимъ фантастическимъ замысламъ.

-- Конечно,-- произнесла она, наконецъ,-- я была-бы очень счастлива, если-бы онъ не убивался надъ собираніемъ всѣхъ этихъ бумажекъ и если-бы онъ ходилъ въ церковь...

Тогда, видя, что Клотильда начинаетъ сдаваться, madame Ругонъ воскликнула, что нужно дѣйствовать. Мартина тоже присоединилась къ этому мнѣнію со всею доступною ей авторитетностью. Придвинувшись другъ къ другу и подойдя къ молодой дѣвушкѣ онѣ стали нашептывать ей наставленія, понизивъ голосъ, точно это былъ какой-то заговоръ, который долженъ былъ привести къ чудесному спасенію, наполнить божественной радостью весь этотъ домъ. Какое торжество, если имъ удастся примирить его съ Господомъ Богомъ! И какая радость потомъ, когда они будутъ жить вмѣстѣ, наслаждаясь единствомъ своихъ вѣрованій!

-- Но что же я должна дѣлать?-- спросила Клотильда, побѣжденная, смущенная.

Въ эту минуту, посреди общаго молчанія, до нихъ донесся громче прежняго ритмической стукъ отъ ступки доктора. И торжествующая Фелиситэ, съ застывшими словами на устахъ, съ безпокойствомъ обернула голову и взглянула на дверь сосѣдней комнаты. Потомъ вполголоса сказала:

-- Ты знаешь, гдѣ лежитъ ключъ отъ этого шкафа?

Клотильда ничего не отвѣчала, сдѣлавъ только жестъ, выражающій все ея отвращеніе къ подобной измѣнѣ по отношенію къ дядѣ.

-- Какой ты еще ребенокъ! Даю тебѣ слово, что я ничего не трону и даже ничего не разстрою тамъ... Только видишь-ли... мы вѣдь теперь одни, Паскаль никогда не выходитъ до обѣда... Мы могли-бы разсмотрѣть, что такое тамъ находится... Просто -- взглянуть одинъ разокъ, ничего больше, даю тебѣ мое честное слово.

Молодая дѣвушка, совершенно неподвижная, все еще не соглашалась.

-- И потомъ, вѣроятно, я даже ошибаюсь... Можетъ быть тамъ вовсе и нѣтъ тѣхъ скверностей, о которыхъ я говорила...

Это рѣшило дѣло. Клотильда подбѣжала къ ящику, вынула ключъ и сама настежъ распахнула шкафъ.

-- Вотъ! Смотри, бабушка! Вотъ онѣ тамъ наверху -- эти папки.

Мартина, не сказавъ ни слова, подошла къ двери и подставила къ скважинѣ ухо, прислушиваясь къ стуку ступки, между тѣмъ какъ Фелиситэ, точно пригвожденная къ мѣсту охватившимъ ее волненіемъ, безмолвно глядѣла на папки. Такъ вотъ онѣ, эти ужасныя бумаги, мысль о которыхъ была кошмаромъ всей ея жизни. Онѣ были передъ ней, она могла взять, унести ихъ! И она вся вытягивалась на своихъ маленькихъ ногахъ, вздрагивая отъ страстнаго нетерпѣнія.

-- Слишкомъ высоко, моя кошечка, сказала она. Помоги-ка мнѣ, достань ихъ!

-- О нѣтъ, бабушка, ни за что! Возьми стулъ, если хочешь. Фелиситэ подставила стулъ и легко взобралась на него. Но и на стулѣ она была все еще слишкомъ мала. Съ необычайными усиліями она приподнималась и карабкалась, такъ что кончики ея ногтей уже касались синихъ обложекъ, и ея пальцы цѣплялись и корчились, безсильно царапая по бумагѣ Вдругъ раздался грохотъ; это свалился задѣтый ею геологическій образчикъ, обломокъ мрамора, лежавшій на нижней полкѣ.

Въ ту же минуту ступка смолкла, и Мартина прошептала:

-- Осторожнѣй... идетъ.

Но Фелиситэ, въ своемъ увлеченіи, ничего не слышала и не отрывалась отъ бумагъ, когда Паскаль быстро вошелъ въ комнату. Онъ думалъ, что здѣсь случилось какое-нибудь несчастье, что кто-нибудь упалъ, и онъ просто остолбенѣлъ при видѣ того зрѣлища, которое представилось его глазамъ: его мать все еще стояла на стулѣ, не опуская рукъ, между тѣмъ, какъ Мартина убѣгала, а Клотильда, очень блѣдная, оцепѣнѣла въ ожиданіи, не спуская съ него своихъ глазъ. Онъ все понялъ и самъ поблѣднѣлъ, какъ полотно. Страшная ярость сдавила ему горло.

Но старая madame Ругонъ ни мало не смутилась. Видя, что дѣло разстроилось, она спрыгнула со стула и, обращаясь къ сыну, даже не показала вида, что что-то занимало ея мысли до этой минуты.

-- Ахъ, это ты! Я не хотѣла тебя безпокоить... Я зашла на минутку, чтобы поцѣловать Клотильду. Но вотъ уже около двухъ часовъ, какъ я болтаю здѣсь; надо скорѣй бѣжать: меня ждутъ дома и, вѣроятно, не понимаютъ, куда я запропастилась... Прощайте до воскресенья.

Она удалилась, совершенно спокойная, улыбнувшись своему сыну, который молча, почтительно стоялъ передъ ней. Онъ давно уже старательно избѣгалъ объясненія съ ней; онъ чувствовалъ, что оно должно было быть очень тяжело для него и всегда боялся его. Онъ хорошо зналъ и прощалъ ей все, въ своей широкой терпимости ученаго, принимавшаго въ соображеніе условія наслѣдственности, среды и жизненныхъ обстоятельствъ. Вѣдь она его мать? А этого было достаточно, такъ какъ, не смотря на ужасныя пятна, лежащія на его семьѣ и открытыя имъ при его изслѣдованіяхъ, онъ сохранилъ замѣчательно нѣжное отношеніе къ своимъ.

Когда Фелиситэ вышла изъ комнаты, онъ далъ волю своему гнѣву, перенеся его на Клотильду. Онъ отвернулся отъ Мартины и сталъ пристально глядѣть на молодую дѣвушку, которая не опускала глазъ, не желая выказать смущенія и какъ-бы принимая на себя отвѣтственность за свой поступокъ.

-- И это -- ты, ты,-- проговорилъ онъ наконецъ.

Онъ схватилъ ее за руку и сжималъ ее такъ сильно, что Клотильда чуть не вскрикнула отъ боли. Но она продолжала смотрѣть прямо на него, не сдаваясь ему, со всей силой своихъ личныхъ убѣжденій, своихъ собственныхъ мыслей. Стройная, возбужденная, она была вызывающе красива, въ своей черной блузѣ; лицо ея, съ его изящной свѣжестью блондинки, съ прямымъ лбомъ, тонкимъ носомъ, рѣзко очерченнымъ подбородкомъ, приняло выраженіе сопротивленія и какой-то воинственной прелести.

-- Ты, какъ-бы созданная мною, моя ученица, мой другъ, ты, о которой я столько думаю, въ которую я вложилъ часть моего сердца и часть моихъ мыслей. О! да, я долженъ былъ-бы сохранить тебя для себя одного, не допустить того, чтобы Богъ, которому ты поклоняешься, отнялъ у меня лучшую часть твоего существа.

-- О, баринъ, вы богохульствуете,-- воскликнула Мартина, которая приблизилась къ нимъ, чтобъ перенести на себя часть его гнѣва.

Но онъ даже не замѣчалъ ее; одна Клотильда существовала для него въ эту минуту. Онъ точно преобразился, воодушевленный такой страстью, что, несмотря на сѣдые волосы и сѣдую бороду, его лицо поражало выраженіемъ пылкой юности и вмѣстѣ съ тѣмъ глубоко уязвленнаго чувства нѣжности. Еще минуту они смотрѣли другъ на друга, не уступая одинъ другому, не опуская глазъ.

-- Ты, ты,-- повторилъ онъ дрожащимъ голосомъ.

-- Да, я... Почему-же, maître, я не могу тебя любить такъ же сильно, какъ ты меня любишь? Почему, считая тебя въ опасности, я не должна спасти тебя? Вѣдь тебѣ есть дѣло до того, какъ я думаю, вѣдь ты стремишься заставить меня думать, какъ самъ думаешь!

Никогда она не возражала ему такъ.

-- Но вѣдь ты маленькая дѣвочка, ты ничего не понимаешь!

-- Да, но во мнѣ есть душа, о которой ты знаешь не больше, чѣмъ я.

Онъ выпустилъ ея руку и сдѣлалъ неопредѣленный жестъ по направленію къ небу. И снова воцарилась полная тишина, въ которой на этотъ разъ чувствовалось нѣчто значительное, такъ какъ Паскаль рѣшился не продолжать этого безполезнаго спора.

Солнце уже садилось и въ комнатѣ становилось темно. Онъ подошелъ къ среднему окну и рѣзкимъ движеніемъ совсѣмъ открылъ его ставню; потомъ онъ вернулся на прежнее мѣсто.

Клотильда чувствовала потребность въ просторѣ и воздухѣ и подошла къ открытому окну. Жгучаго зноя уже не было. Послѣдній слабый свѣтъ падалъ теперь какъ-бы съ раскаленнаго, но уже потухавшаго неба, а отъ разгоряченной земли, въ облегчающей свѣжести вечера, поднимались теплые ароматы. Подъ террассой разстилалось полотно желѣзной дороги и виднѣлись вдали ближайшія службы станціи, а за ними рядъ деревьевъ, пересѣкающій широкую пустынную равнину, указывалъ теченіе Віорны, за которою подымались Сенъ-Мартскіе холмы; на ихъ красноватой почвѣ росли оливковыя деревья по уступамъ, укрѣпленнымъ каменными стѣнами; на горизонтѣ возвышались темные хвойные лѣса: широкій, печальный амфитеатръ, пустыня, выжженная палящимъ солнцемъ, отливающая кирпичнымъ цвѣтомъ, окаймленная въ вышинѣ, на фонѣ неба, темной зеленью сосенъ... Налѣво открывались ущелья Сэльскаго хребта, срывались большіе желтые камни, падавшіе среди кровяно-красной глины; а надъ этими ущельями возвышалась линія высокихъ скалъ, похожая на стѣну гигантской крѣпости. Направо, у самаго входа въ долину, гдѣ течетъ Віорна, спускались ступенями выцвѣтшія черепичныя крыши Плассана, ютились домики стараго квартала, надъ которыми зеленѣли верхушки старинныхъ вязовъ и возвышалась высокая колокольня Saint-Satournin, одинокая и свѣтлая, въ этотъ часъ, на золотистомъ фонѣ заката.

-- О, Господи,-- медленно проговорила Клотильда.-- Какая гордыня -- думать, что ничего нѣтъ на свѣтѣ, чего-бы нельзя было узнать и понять!

Паскаль въ это время сталъ на стулъ передъ шкафомъ, чтобъ убѣдиться въ томъ, всѣ ли папки на мѣстѣ. Потомъ, поднявъ и положивъ на прежнее мѣсто обломокъ мрамора, онъ энергическимъ движеніемъ заперъ шкафъ и положилъ ключъ въ карманъ.

-- Да,-- началъ онъ, надо стараться все узнать и, главное, не терять головы надъ тѣмъ, чего не знаешь и, конечно, ужъ никогда не узнаешь!

Мартина снова приблизилась къ Клотильдѣ, чтобъ поддержать ее и показать, что она была съ ней за одно.

Теперь Паскаль замѣтилъ также и Мартину и почувствовалъ, что онѣ соединились вмѣстѣ, чтобъ бороться противъ него. Послѣ нѣсколькихъ лѣтъ робкихъ попытокъ это была первая открытая война и онъ понялъ, что близкіе ему люди обратились теперь противъ его идей и угрожаютъ лишить ихъ всякаго значенія. Нѣтъ ничего мучительнѣе, какъ видѣть измѣну близкихъ, чувствовать себя гонимымъ, лишеннымъ вліянія, ничтожнымъ въ глазахъ тѣхъ, кого любишь и кто любитъ тебя.

Эта ужасная мысль внезапно пришла ему въ голову.

-- И вы обѣ все-таки любите меня?

Онъ увидѣлъ, что при этомъ вопросѣ глаза ихъ наполнились слезами, и на него напала безпредѣльная грусть въ этотъ тихій вечеръ, наступившій послѣ такого счастливаго дня. Вся его веселость и благодушіе, проистекавшія изъ его любви къ жизни, теперь совершенно исчезли.

-- Ахъ, мои дорогія, вы сдѣлали это для моего блага, не правда-ли?.. Но мы теперь будемъ очень несчастны.

ГЛАВА II.

На слѣдующее утро Клотильда проснулась уже въ шесть часовъ. Она наканунѣ легла спать въ ссорѣ съ Паскалемъ; они дулись другъ на друга. И первымъ ея чувствомъ было что-то тяжелое, какое-то глухое горе, потребность сейчасъ-же примириться съ дядей, чтобы снять камень съ души.

Она быстро вскочила съ постели и пріотворила ставни обоихъ оконъ. Солнце стояло уже высоко; оно ворвалось въ комнату и перерѣзало ее двумя золотыми полосами; свѣтлое утро внесло свѣжесть и веселье въ заснувшую комнату, всю пропитанную ароматомъ юности. Клотильда вернулась къ постели, сѣла на край тюфяка и задумалась; на ней была надѣта только узкая рубашка, которая дѣлала ее еще тоньше, и обнажала ея длинныя, веретенообразныя ноги, стройное и сильное туловище, полную грудь, круглую шейку, гибкія и кругленькія руки; затылокъ и прелестныя плечи Клотильды были молочнаго цвѣта, шелковистые и необыкновенно нѣжные. Когда она была, въ такъ называемомъ, неблагодарномъ возрастѣ, отъ двѣнадцати до восемнадцати лѣтъ, она казалась слишкомъ длинной, неуклюжей, и лазала по деревьямъ, какъ мальчишка. Потомъ изъ этого безполаго созданія развилось очаровательное и любящее существо.

Клотильда неопредѣленнымъ взоромъ скользила по стѣнамъ спальни. Суленада была построена въ прошломъ столѣтіи, но, должно быть, ее отдѣлали заново во времена первой Имперіи, потому что въ ней еще сохранилась вмѣсто обой ситцевая обивка со сфинксами въ дубовыхъ вѣнкахъ. Когда-то этотъ ситецъ былъ ярко-красный, теперь онъ сталъ блѣдно-розовый съ оранжевымъ оттѣнкомъ. Остались и занавѣски на окнахъ и надъ кроватью; но такъ какъ ихъ мыли, то онѣ стали еще блѣднѣе. Было что-то прелестное въ этомъ поблекшемъ пурпурѣ, въ этихъ мягкихъ оттѣнкахъ зари. Кровать, обитая той же матеріей, пришла уже въ такую ветхость, что изъ сосѣдней комнаты принесли другую, низкую и очень широкую, также въ стилѣ Имперіи: изъ краснаго дерева съ мѣдной отдѣлкой. На четырехъ столбикахъ по угламъ стояли такіе же бюсты-сфинксы, какъ и на обивкѣ стѣнъ. Вся остальная мебель была въ томъ же стилѣ: шкафъ съ колонками, комодъ съ бѣлой мраморной доской, обнесенной рѣшеточкой, высокое и тяжелое зеркало, большая кушетка съ прямыми ножками, стулья съ прямыми спинками въ видѣ лиры. Только покрывало, сдѣланное изъ старинной шелковой юбки стиля Людовика XV, оживляло величественный видъ кровати, поставленной противъ оконъ посреди стѣны. Цѣлая груда подушекъ дѣлала жесткую кушетку мягкой; въ комнатѣ были еще двѣ этажерки и столикъ, отдѣланные также старинными шелковыми матеріями, затканными цвѣтами; ихъ нашли въ одномъ изъ чулановъ.

Наконецъ, Клотильда натянула чулки, надѣла бѣлую пикейную блузу, сѣрыя полотняныя туфельки и побѣжала въ свою уборную, одну изъ заднихъ комнатъ, выходящую на другую сторону дома. Она отдѣлала эту комнатку просто суровымъ тикомъ съ голубыми полосками; въ ней была деревянная, полированная мебель: туалетъ, два шкафа и нѣсколько стульевъ. И все-таки здѣсь чувствовалось естественное и тонкое кокетство, чувствовалось очень много женственности. Это явилось въ Клотильдѣ вмѣстѣ съ красотой. Рядомъ съ упрямствомъ, съ какимъ-то мальчишествомъ, оставшимися въ ней и до сихъ поръ, въ ней появились кротость, нѣжность, жажда быть любимой. Она выросла на свободѣ, научилась только читать и писать и уже позже сама дала себѣ обширное образованіе, помогая въ работахъ дядѣ. Но у нихъ не было установлено никакого плана; Паскаль не желалъ дѣлать изъ племянницы что-нибудь выдающееся, а она только увлекалась естественной исторіей, и потому узнала очень многое и о мужчинѣ, и о женщинѣ. Она сохраняла свою чистоту, какъ плодъ, до котораго не дотрогивалась ни одна рука, конечно, благодаря безсознательному и благоговѣйному ожиданію любви, того глубокаго чувства, когда женщина отдается безпредѣльно и безраздѣльно любимому человѣку.

Клотильда подколола волосы и умылась, обливаясь водой; затѣмъ уступая нетерпѣнію, тихо отворила дверь своей комнаты и рѣшилась пройти на цыпочкахъ, безъ малѣйшаго шума, черезъ большой рабочій кабинетъ. Ставни еще были заперты, но она все-таки могла все видѣть и не стукнуться о мебель. Когда она очутилась на другомъ концѣ, передъ дверью доктора, она наклонилась и притаила дыханіе. Неужели онъ уже всталъ? что онъ могъ дѣлать? Она ясно слышала, какъ онъ ходилъ мелкими шагами,-- должно быть одѣвался. Она никогда не входила въ его комнату, онъ пряталъ въ ней нѣкоторыя изъ своихъ работъ и запиралъ ее, какъ святилище. Клотильду охватило безпокойство при мысли, что онъ можетъ отворить дверь и увидѣть ее; она заволновалась, въ ней заговорила гордость, и вмѣстѣ съ тѣмъ жажда показать ему свое подчиненіе. Одну минуту потребность помириться съ нимъ стала такъ сильна, что она ужъ хотѣла постучать, но вдругъ услышала шумъ приближающихся шаговъ и убѣжала какъ сумасшедшая.

Вплоть до восьми часовъ Клотильда волновалась; нетерпѣніе ея все росло и росло. Она каждую минуту смотрѣла на часы, стоявшіе на каминѣ въ ея комнатѣ; эти бронзовые часы были также въ стилѣ имперіи: на тумбу опирался улыбающійся амуръ и смотрѣлъ на спящее Время. Клотильда обыкновенно выходила въ восемь часовъ и завтракала въ столовой вмѣстѣ съ докторомъ. Теперь она начала тщательно одѣваться, причесалась, обулась и надѣла платье изъ бѣлаго полотна съ красными горошками. Но все-таки у нея осталось еще четверть часа; тогда она сѣла и стала пришивать къ своей рабочей блузѣ узкое кружево, подражаніе Шантильи; она давно уже собиралась сдѣлать это, давно стала находить блузу слишкомъ мальчишеской, недостаточно женственной. Но вдругъ часы забили восемь, она бросила работу и побѣжала внизъ.

-- Вы будете завтракать одна,-- спокойно заявила ей въ столовой Мартина.

-- Какъ одна?

-- Да, докторъ позвалъ меня и я подала ему яйцо черезъ щелку двери. Онъ опять за своей ступкой и фильтромъ; раньше двѣнадцати часовъ мы его не увидимъ.

Клотильда была поражена; ея щеки поблѣднѣли; она, стоя, выпила молоко, взяла булку и пошла за служанкой въ кухню. Въ нижнемъ этажѣ, кромѣ столовой и этой кухни, была только одна заброшенная комната, куда складывали запасы картофеля. Прежде, когда паціенты ходили къ Паскалю на домъ, онъ принималъ ихъ здѣсь; но уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ его письменный столъ и кресло перенесли къ нему въ комнату. За кухней была еще одна комната, спальня старой служанки; въ ней было очень чисто, стоялъ комодъ изъ орѣховаго дерева и монашеская кровать съ бѣлыми занавѣсками.

-- Ты думаешь онъ опять принялся за свой ликеръ?-- спросила Клотильда.

-- Конечно, что же другое? Вы знаете, что онъ ни ѣстъ, ни пьетъ, когда это заберетъ его.

Вся досада молодой дѣвушки вылилась въ жалобномъ вздохѣ.

-- Господи, Господи!

Мартина пошла наверхъ убирать ея комнату, а Клотильда взяла съ вѣшалки въ прихожей зонтикъ и пошла въ садъ кушать свою булку; она была очень огорчена и не знала, какъ убить время до двѣнадцати часовъ.

Прошло уже почти семнадцать лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ докторъ Паскаль рѣшился бросить свой домикъ въ новомъ городѣ и купилъ тысячъ за двадцать франковъ Суленаду. Ему хотѣлось уйдти отъ людей, а дѣвочкѣ, присланной ему изъ Парижа братомъ, дать побольше простора и приволья. Суленада, лежавшая подъ самымъ городомъ на холмѣ, господствовавшемъ надъ долиной, была стариннымъ, богатымъ помѣстьемъ; отъ ея обширныхъ земель, послѣ цѣлаго ряда продажъ, осталось не болѣе двухъ гектаровъ; постройка желѣзной дороги отняла и послѣднія пахотныя поля. Домъ былъ наполовину разрушенъ пожаромъ; осталось только одно крыло, квадратная постройка "четырех-гранная", какъ говорятъ въ Провансѣ; съ каждой стороны было по пяти оконъ, крыша была покрыта крупной розовой черепицей. Докторъ купилъ Суленаду съ полной обстановкой и ограничился только тѣмъ, что поправилъ и укрѣпилъ ограду, чтобы быть уже совершенно спокойнымъ.

Клотильда вообще страстно любила свое уединеніе, это маленькое царство, которое она могла обойти въ десять минутъ и гдѣ, между тѣмъ, сохранились слѣды бывшаго величія; но сегодня утромъ она чувствовала къ нему затаенную злобу. Она прошла по террасѣ, съ двухъ концовъ которой возвышались столѣтніе кипарисы, видные за три льё, точно громадныя черныя свѣчи. Склонъ холма спускался вплоть до желѣзной дороги; стѣнки изъ мшистаго камня сдерживали уступы красноватой земли съ засохшими виноградниками; и на этихъ гигантскихъ ступеняхъ виднѣлись только тощія вѣтви оливковыхъ и миндальныхъ деревьевъ съ чахлой листвою. Жара была уже подавляющая; Клотильда смотрѣла въ ящерицъ, скользящихъ съ камня на камень, между мохнатыми пучками каперсоваго кустарника.

Необъятный горизонтъ точно раздражалъ Клотильду; она пошла во фруктовый садъ и огородъ; за ними ухаживала Мартина, и, не смотря на свои старые годы, только два раза въ недѣлю нанимала помощника для тяжелыхъ работъ. Клотильда поднялась направо въ сосновый лѣсокъ -- остатокъ превосходнаго бора, покрывавшаго когда-то всю равнину. Но и тутъ она не нашла покоя: сухія иглы трещали у нея подъ ногами, отъ вѣтвей шелъ смолистый, удушливый запахъ. Она направилась вдоль ограды, прошла передъ воротами, выходящими на дорогу въ Фенульеръ, въ пяти минутахъ разстоянія отъ Плассана, и подошла къ громадному току въ двадцать метровъ въ радіусѣ, который одинъ могъ бы свидѣтельствовать о быломъ величіи помѣстья. На этой античной площадкѣ, вымощенной круглымъ булыжникомъ, какъ во времена древнихъ римлянъ, на этой просторной эспланадѣ, покрытой, какъ мягкимъ ковромъ, сухой золотистой травой, Клотильда, бывало, веселилась отъ души: бѣгала, кувыркалась, лежала цѣлыми часами на спинѣ и смотрѣла на звѣзды, загоравшіяся на безбрежномъ небѣ.

Клотильда снова открыла зонтикъ и медленно прошлась по площадкѣ. Она уже обошла все помѣстье кругомъ и теперь подошла къ лѣвой сторонѣ террасы. Сзади дома росли громадные платаны и бросали густую тѣнь; сюда выходили два окна изъ комнаты доктора. Клотильда подняла глаза. Она пришла сюда, надѣясь наконецъ увидѣть его, но окна были заперты и она обидѣлась, точно противъ нея сдѣлали какую-то несправедливость. И только здѣсь она замѣтила, что держала въ рукахъ булку, что забыла съѣсть ее; она спряталась подъ деревья и нетерпѣливо стала жевать хлѣбъ своими красивыми, молодыми зубками.

Эта старая платановая роща, очаровательный уголокъ -- была тоже однимъ изъ остатковъ прежняго великолѣпія Суленады. Подъ гигантскими деревьями, съ чудовищными стволами, было почти темно и даже въ самые жаркіе лѣтніе дни въ зеленоватой тѣни платановъ было прохладно. Когда-то здѣсь былъ разбитъ французскій садъ, но отъ него остались только каймы изъ кустарниковъ, которому, очевидно, тѣнь шла въ прокъ, такъ какъ онъ очень густо разросся. Но главной прелестью этого тѣнистаго уголка былъ фонтанъ,-- простая свинцовая трубка, вдѣланная въ колонну; изъ нея постоянно, даже въ самую большую засуху, текла струя воды, толщиною въ палецъ и падала въ широкій, поросшій мхомъ бассейнъ съ позеленѣвшими камнями, которые очищались разъ въ три, четыре года. Когда всѣ сосѣдніе колодцы пересыхали, въ Суленадѣ оставался ея источникъ; онъ, конечно, и питалъ столѣтніе громадные платаны. Уже многіе вѣка, и день, и ночь, эта тонкая струйка воды, ровная и непрерывная, тянула все одну и ту же пѣснь, чистую пѣснь съ хрустальными переливами.

Клотильда побродила между кустарниками, доходившими ей до плеча, зашла домой за вышиваньемъ, вернулась подъ платаны и сѣла у каменнаго стола, рядомъ съ фонтаномъ. Здѣсь стояло нѣсколько садовыхъ стульевъ; иногда сюда приходили пить кофе. Клотильда старалась углубиться въ работу и не подымать головы. Только иногда она взглядывала между деревьями на распаленную даль, на раскалившуюся, точно жаровня, площадку, на которой сіяло солнце. Въ сущности-же глаза Клотильды изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ направлялись къ окнамъ доктора. Въ нихъ не было видно ни малѣйшей тѣни. И одиночество, въ какомъ Паскаль оставлялъ ее, и презрѣніе, съ какимъ, казалось, относился онъ къ ихъ вчерашней ссорѣ, вызывали въ ней грусть и раздраженіе. А она встала съ такимъ страстнымъ желаніемъ поскорѣе помириться съ нимъ! Значитъ онъ совсѣмъ не торопился, значитъ не любилъ ее, если могъ жить въ ссорѣ съ ней! И мало-по-малу Клотильда дѣлалась все мрачнѣе, къ ней вернулись прежнія мысли о борьбѣ, о необходимости ни въ чемъ не уступать ему.

Къ одинналпати часамъ, передъ тѣмъ какъ готовить завтракъ, къ Клотильдѣ подошла Мартина со своимъ вѣчнымъ чулкомъ, который она вязала даже на ходу, когда была свободна отъ хозяйства.

-- Знаете, вѣдь онъ все еще у себя наверху, какъ волкъ, заперся и стряпаетъ ликеръ.

Клотильда пожала плечами и не оторвала глазъ отъ работы.

-- Ахъ, барышня, если бы вы знали, что про него разсказываютъ! М-me Фелиситэ была совершенно права вчера, говоря, что за него приходится краснѣть... Даже мнѣ самой говорили прямо въ лицо, что онъ убилъ старика Бутена, знаете, того припадочнаго старика, что умеръ на дорогѣ.

Обѣ помолчали; Клотильда сдѣлалась еще мрачнѣе.

-- Я ничего въ этомъ не смыслю, начала опять служанка, продолжая быстро перебирать пальцами, но меня злитъ, что онъ тамъ фабрикуетъ... А вамъ, барышня, развѣ пріятна эта стряпня?

Клотильда быстро подняла голову; на нее опять нахлынула волна страстнаго негодованія.

-- Послушай, я конечно понимаю не больше тебя, но мнѣ кажется, что онъ готовитъ себѣ большія непріятности... онъ насъ не любитъ.

-- Нѣтъ, барышня, любитъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ, во всякомъ случаѣ не такъ, какъ мы его... Если бы онъ насъ любилъ, онъ былъ бы здѣсь, съ нами, а не губилъ бы свою душу, свое и наше счастье въ погонѣ за спасеніемъ всего міра.

Собесѣдницы переглянулись; въ ихъ глазахъ горѣла и нѣжность и ревнивая злоба. Онѣ снова принялись за работу и, окутанныя тѣнью платановъ, обѣ замолкли.

Въ это время Паскаль спокойно и радостно работалъ у себя въ комнатѣ. Онъ занимался практикою лѣтъ двѣнадцать, со дня своего возвращенія изъ Парижа и до отъѣзда въ Суленаду. Онъ скопилъ сто съ чѣмъ-то тысячъ франковъ, помѣстилъ ихъ въ надежныя руки и отдался своимъ любимымъ занятіямъ. Онъ лечилъ теперь только близкихъ, хотя не отказывался посѣщать и другихъ больныхъ, но никогда не посылалъ имъ счета за визиты. Когда ему платили, онъ бросалъ деньги въ ящикъ письменнаго стола и смотрѣлъ на нихъ, какъ на карманныя деньги, служащія для его опытовъ и прихотей; для жизни ему было совершенно достаточно доходовъ съ капитала. Онъ смѣялся надъ репутаціей чудака, созданной ему его странностями, и чувствовалъ себя счастливымъ только среди своихъ занятій надъ разрѣшеніемъ увлекавшихъ его вопросовъ. Для многихъ было непонятнымъ, какъ этотъ ученый, которому для геніальности мѣшало только слишкомъ пылкое воображеніе, могъ жить въ такомъ захолустьѣ, какъ Плассанъ, гдѣ, казалось, даже не было никакого матеріала для его научныхъ трудовъ. Но онъ прекрасно объяснялъ всѣ удобства, найденныя имъ въ Плассанѣ: во-первыхъ, уединеніе, дающее ему полное спокойствіе; во-вторыхъ, прекрасную почву для его постоянныхъ наблюденій по вопросу законовъ наслѣдственности -- вопросу, къ которому онъ такъ страстно относился. Въ этомъ провинціальномъ уголкѣ, гдѣ ему была знакома каждая семья,-- онъ могъ слѣдить за такими явленіями, которыя держались въ тайнѣ въ продолженіе двухъ-трехъ поколѣній. Кромѣ того, у него по сосѣдству было море и Паскаль почти каждое лѣто ѣздилъ изучать жизнь, безконечное разнообразіе зарожденія и распложенія живыхъ существъ въ глубинѣ этой безбрежной пучины. Наконецъ, въ Плассанскомъ госпиталѣ имѣлся анатомическій залъ и докторъ Паскаль почти одинъ распоряжался въ немъ; въ продолженіе болѣе двадцати лѣтъ работалъ онъ въ этомъ свѣтломъ и спокойномъ залѣ надъ трупами, не вытребованными родственниками для погребенія. Онъ былъ очень скроменъ и даже долго оставался пугливо-застѣнчивымъ; онъ совершенно удовлетворялся перепиской съ своими бывшими профессорами и новыми друзьями по поводу замѣчательныхъ работъ, которыя онъ иногда посылалъ въ медицинскую академію. Въ немъ совершенно не было воинствующаго честолюбія.

Докторъ Паскаль началъ спеціально заниматься изученіемъ законовъ наслѣдственности съ тѣхъ поръ, какъ сталъ работать надъ изслѣдованіемъ беременности. Какъ всегда, случай и здѣсь сыгралъ свою роль: явилась холера и доставила доктору цѣлый рядъ труповъ беременныхъ женщинъ. Потомъ онъ постоянно продолжалъ эти наблюденія надъ умершими и пополнялъ пробѣлы своихъ познаній; онъ задался мыслью изучить образованіе зародыша и прослѣдить день за днемъ развитіе его во время утробной жизни. У него такимъ образомъ получилось громадное количество ясныхъ и опредѣленныхъ данныхъ. И съ этой минуты разрѣшеніе задачи зачатія, какъ начала всего,-- встало передъ нимъ во всей своей раздражающей тайнѣ. Почему и какъ является новое существованіе? Въ чемъ заключаются законы жизни, этотъ потокъ живыхъ существъ, составляющихъ міръ? Паскаль не ограничивался трупами, а расширялъ свои наблюденія и надъ живыми людьми, когда замѣтилъ повтореніе однихъ и тѣхъ-же явленій между паціентами. Но главнымъ образомъ онъ изучалъ свою собственную семью; она стала главнымъ полемъ для его опытовъ, на столько случаи въ ней были точны и многосторонни. И по мѣрѣ того, какъ факты накоплялись и классифицировались, Паскаль вырабатывалъ теорію наслѣдственности, которая могла-бы дать имъ точное объясненіе.

Задача была не легкая. Докторъ Паскаль уже много лѣтъ убилъ на разрѣшеніе ея. Онъ исходилъ изъ принципа изобрѣтенія и принципа подражанія,-- наслѣдственность или воспроизведеніе существъ подъ властью сходства и принципа врожденности или воспроизведеніе подъ вліяніемъ различія. Для наслѣдственности онъ признавалъ только четыре случая: прямая наслѣдственность, когда въ физической и нравственной природѣ ребенка проявляется отецъ и мать; косвенная -- вліяніе родственниковъ въ боковой линіи: дядей, тетокъ, двоюродныхъ сестеръ и братьевъ; возвратная -- восходящая за нѣсколько поколѣній назадъ и наконецъ наслѣдственность чрезъ вліяніе -- отголосокъ прежнихъ сожительствъ, напримѣръ перваго самца, который навсегда кладетъ отпечатокъ на поколѣніе самки, даже въ томъ случаѣ, когда онъ перестаетъ быть причиной зарожденія. Что касается до врожденности, то она заключается въ томъ, что существо является самобытнымъ или по крайней мѣрѣ кажется такимъ; въ немъ смѣшиваются и какъ-бы затериваются всѣ физическія и нравственныя свойства родителей. Установивъ, такимъ образомъ, теоріи наслѣдственности и врожденности, докторъ Паскаль, въ свою очередь, подраздѣлилъ ихъ; въ наслѣдственности онъ различалъ два случая: избраніе ребенкомъ для себя отцовскаго или материнскаго типа, выборъ, преобладаніе индивидуализма, или смѣсь въ ребенкѣ обоихъ типовъ, причемъ эта смѣсь проявляется въ троякой формѣ: сочетанія, смѣшенія или сліянія; послѣдняя форма наисовершенная. Для врожденности-же существуетъ всего лишь одинъ случай: соединеніе, простое химическое соединеніе, когда отъ взаимодѣйствія двухъ тѣлъ образуется новое тѣло, совершенно не похожее на тѣ, отъ которыхъ оно произошло. Вотъ выводы изъ долгихъ наблюденій доктора Паскаля. И онъ пришелъ къ нимъ, изучая не только антропологію, но и зоологію, и огородничество, и садоводство. Самое трудное начиналось только тогда, когда приходилось изъ множества фактовъ, добытыхъ анализомъ, сдѣлать выводъ, формулировать теорію, которая могла-бы объяснить ихъ. Тогда докторъ Паскаль чувствовалъ, что онъ стоитъ на шаткой почвѣ гипотезы, колеблющейся отъ каждаго новаго открытія и если онъ просто изъ потребности человѣческаго ума приходить къ тому или другому заключенію, дѣлалъ тотъ или другой выводъ, онъ все-таки оставлялъ вопросъ открытымъ. Онъ, такимъ образомъ, прошелъ отъ теоріи дарвиновскихъ зародышей и его пангенезиса къ перигенезису Гекеля, не минуя и гальтоновской теоріи споръ. Затѣмъ у него явилось предчувствіе той самой теоріи, которою прославился Вейсманъ, и остановился на идеѣ существованія чрезвычайно тонкаго и сложнаго вещества -- зародышевой плазмы, часть которой передается каждому новому существу и передается неизмѣнная и непреложная изъ поколѣнія въ поколѣніе. Эта теорія, казалось, объясняла все, но какая безконечная тайна скрывалась въ передачѣ сходства зародышу, въ которомъ человѣческій глазъ, даже съ помощью самаго сильнаго микроскопа, не можетъ различить ровно ничего! Докторъ Паскаль ждалъ, что рано или поздно его теорія окажется несостоятельной; онъ смотрѣлъ на нее, какъ на временное объясненіе, достаточное лишь для настоящаго положенія вопроса и, постоянно изслѣдуя жизнь, онъ видѣлъ что ея источникъ, ея возникновеніе, повидимому, останутся навсегда неуловимыми для насъ.

Вопросъ о наслѣдственности былъ безконечной темой для размышленій Паскаля. Какъ неожиданно и удивительно, напримѣръ, отсутствіе полнаго математическаго сходства между дѣтьми и родителями. Для своей семьи онъ логически построилъ родословное дерево, гдѣ изъ поколѣнія въ поколѣніе раздѣлялись пополамъ вліяніе отца и вліяніе матери. Но почти на каждомъ шагу живая дѣйствительность противорѣчила теоріи. Наслѣдственность вмѣсто сходства представляла только стремленіе къ нему, стремленіе подавленное обстоятельствами и средой. Паскаль, наконецъ, пришелъ къ тому, что онъ называлъ гипотезой недоразвитія клѣточекъ. Жизнь -- это движеніе, а наслѣдственность -- переданное движеніе; слѣдовательно, клѣточки, въ своемъ размноженіи должны сталкивать, тѣснить и давить одна другую, выказывая при этомъ наслѣдственное стремленіе. Если при этой борьбѣ болѣе слабыя клѣточки погибаютъ, то въ конечномъ результатѣ получаются значительныя измѣненія и вырабатываются совершенно новые органы. Врожденность, то есть постоянное изобрѣтеніе природы, котораго Паскалю не хотѣлось-бы допускать, должно быть и происходило отъ такихъ столкновеній. Вѣроятно и самъ Паскаль такъ не походилъ на своихъ родственниковъ по тѣмъ-же самымъ законамъ, или подъ вліяніемъ скрытой наслѣдственности, которую онъ признавалъ одно время; вѣдь корни каждаго генеалогическаго дерева затериваются въ человѣчествѣ вплоть до перваго его представителя; никогда нельзя вести происхожденія отъ одного предка, потому что всегда можно искать сходства и съ болѣе отдаленными, неизвѣстными предками. Докторъ Паскаль, впрочемъ, сомнѣвался въ атавизмѣ, не смотря на характерный примѣръ въ его собственной семьѣ; онъ думалъ, что черезъ два или три поколѣнія сходство должно исчезнуть подъ вліяніемъ случайности, постороннихъ вліяній и тысячи всевозможныхъ комбинацій. Въ этой сообщенной силѣ, въ переданномъ движеніи, этомъ оживотвореніи матеріи, которое и есть сама жизнь было несомнѣнное стремленіе къ настоящему измѣненію и преобразованію. Тысячи такихъ вопросовъ вставали передъ Паскалемъ. Являлся-ли съ годами физическій и умственный прогрессъ? Увеличивается-ли мозгъ путемъ накопленія знаній? Можно-ли надѣяться, что въ концѣ концовъ человѣкъ добьется торжества разума и счастья? Затѣмъ являлись спеціальные вопросы и между прочимъ одинъ изъ нихъ долго мучилъ Паскаля: какая разница при зачатіи мальчика или дѣвочки? Неужели никогда нельзя будетъ на почвѣ науки опредѣлить или по меньшей мѣрѣ объяснить появленіе ребенка того или другого пола? На эту тему онъ написалъ чрезвычайно интересную работу, основанную на множествѣ фактовъ, но въ заключеніе все-таки признался, что самыя упорныя изысканія оставили его въ полномъ невѣдѣніи. Безъ сомнѣнія, теорія наслѣдственности захватила его такъ потому, что оставалась еще неизвѣстной, обширной и неизвѣданной, какъ всѣ науки, находящіяся еще въ младенчествѣ, гдѣ воображенію предоставляется обширное поле. Наконецъ долгое изученіе надъ наслѣдственностью чахотки укрѣпило въ немъ шаткую вѣру врача-исцѣлителя и охватила его благородной, но сумасбродной надеждой возродить человѣчество.

Въ сущности докторъ Паскаль вѣрилъ только въ одно: въ жизнь. Только въ жизни онъ видѣлъ проявленіе божества. Жизнь это богъ, великій двигатель, душа вселенной. А у этой жизни не было другого орудія какъ наслѣдственность и наслѣдственность создавала міръ; такъ что, если-бы можно было изучить ее, захватить и распоряжаться ею, можно было-бы пересоздать міръ по своему усмотрѣнію. Онъ такъ близко видѣлъ болѣзнь, страданіе и смерть, что въ немъ пробудилось состраданіе и жажда борьбы. Никогда не болѣть, не страдать, умирать какъ можно позже'. Такія мечты приводили его къ мысли о возможности, путемъ разумнаго вмѣшательства, сдѣлать всѣхъ здоровыми и водворить на землѣ счастіе, возможное совершенство и блаженство. Если всѣ будутъ здоровы, сильны и умны, тогда создастся единое, высшее человѣчество, безконечно мудрое и счастливое. Развѣ въ Индіи черезъ семь поколѣній не создаютъ изъ судры брамина, поднимая такимъ образомъ человѣка съ самой низшей ступени до самаго высшаго человѣческаго типа.

Въ своихъ изученіяхъ чахотки Паскаль пришелъ къ выводу, что она не наслѣдственна, но что дитя чахоточныхъ родителей приноситъ съ собою выродившуюся почву, на которой легко можетъ развиться чахотка. Это дало ему поводъ стремиться къ укрѣпленію человѣческаго организма, ослабленнаго наслѣдственностью, давать ему силу бороться съ паразитами, или скорѣе съ разрушающими ферментами, которые еще задолго до открытія микробовъ, Паскаль подозрѣвалъ въ человѣческомъ организмѣ. Вся задача была въ томъ, чтобы дать силу, а дать силу значитъ дать волю, расширить умъ, укрѣпить и всѣ остальные органы.

Около этого времени докторъ, въ одной медицинской книгѣ XV столѣтія, былъ пораженъ описаніемъ лѣченія "по признакамъ". Для исцѣленія больного органа надо было только взять у барана или быка соотвѣтствующій здоровый органъ, сварить его и кормить больного этимъ бульономъ. Теорія заключалась въ лѣченіи подобнаго подобнымъ и давало, особенно въ болѣзняхъ печени, безчисленное количество выздоровленій. Пылкое воображеніе доктора стало сейчасъ же работать на эту тему; почему-бы не попробовать? Такъ какъ онъ хотѣлъ возродить ослабленные наслѣдственностью организмы, у которыхъ не доставало нервной субстанціи, то надо было имъ доставить нормальную и здоровую нервную субстанцію. Только метода бульона показался ему дѣтской. Онъ придумалъ толочь въ ступкѣ мозгъ и мозжечекъ барана, смачивая его дистиллированной водой, затѣмъ сливать и процѣживать полученную жидкость. Затѣмъ онъ попробовалъ давать эту жидкость больнымъ въ винѣ, но не получилъ никакого результата. Онъ уже отчаивался, но вдругъ разъ, когда онъ дѣлалъ одной дамѣ, страдавшей печенью, вспрыскиваніе морфина посредствомъ шприца Праваца, ему явилась въ голову мысль -- попробовать дѣлать подкожное вспрыскиваніе изобрѣтенной имъ жидкостью. И онъ какъ только вернулся домой попробовалъ этотъ опытъ на себѣ, сдѣлавъ впрыскиваніе въ поясницу, затѣмъ сталъ повторять этотъ опытъ каждое утро и вечеръ. Первыя дозы, по одному грамму, остались безъ результата, но когда онъ удвоилъ и даже утроилъ дозу онъ пришелъ въ восторгъ; онъ почувствовалъ бодрость двадцатипятилѣтняго юноши. Такимъ образомъ онъ дошелъ до пяти граммовъ; ему дышалось легче и особенно легко и весело работалось, чего. онъ не испытывалъ уже много лѣтъ. На него нахлынула волна здороваго, жизнерадостнаго чувства. Онъ заказалъ въ Парижѣ шприцъ, вмѣщавшій пять граммовъ, и былъ пораженъ счастливыми результатами своего лѣченія: онъ въ нѣсколько дней ставилъ на ноги своихъ больныхъ, давалъ имъ новый приливъ трепетной и дѣятельной жизни. Его метода была еще эмпирическая и варварская; онъ видѣлъ въ ней множество опасностей и особенно боялся зараженія крови, если-бы жидкость оказалась не безупречно чистой. Потомъ ему являлось подозрѣніе, что возбужденность его паціентовъ происходила отъ лихорадочнаго состоянія, причиной котораго былъ онъ. Но вѣдь онъ былъ только піонеромъ; его метода, со временемъ, должна была усовершенствоваться; уже и теперь онъ видѣлъ чудеса, заставлялъ ходить паралитиковъ, воскрешалъ чахоточныхъ, вызывалъ хотя временную ясность мысли у сумасшедшихъ. Этимъ изобрѣтеніемъ алхиміи двадцатаго столѣтія давались громадныя надежды; Паскаль вѣрилъ, что нашелъ всеобщую панацею, жизненный элексиръ, который долженъ уничтожить человѣческія немощи, единственную причину всѣхъ страданій; онъ думалъ, что нашелъ настоящій и научный ключъ живой воды, который дастъ людямъ силу, здоровье, твердую волю и создастъ новое и высшее человѣчество.

Сегодня утромъ докторъ Паскаль, съ безконечнымъ стараніемъ, оканчивалъ приготовленіе новой бутылочки своего элексира. Комната, гдѣ онъ работалъ, выходила на сѣверъ и была темновата отъ сосѣдства платановъ. Въ ней стояла желѣзная кровать, письменный столъ и большая конторка изъ краснаго дерева, на которой стояла ступка и микроскопъ. Паскаль еще наканунѣ истолокъ въ дистиллированной водѣ нервные узлы барана, теперь онъ ихъ процѣживалъ. Онъ получилъ, наконецъ, маленькую бутылочку мутной жидкости, опаловаго цвѣта съ голубыми отливами; онъ долго смотрѣлъ ее на свѣтъ, точно держалъ въ рукахъ возрождающую силу, спасительницу всего міра.

Легкій стукъ въ дверь и нетерпѣливый голосъ вывели Паскаля изъ задумчивости.

-- Что это такое, сударь, уже четверть перваго, вы развѣ не хотите завтракать?

Внизу, въ большой прохладной столовой уже былъ поданъ завтракъ. Ставни оставались закрытыми, пріотворили только одну изъ нихъ. Столовая была веселая комната съ деревянными свѣтло-сѣрыми пано, окаймленными голубыми полосками. Столъ, буфетъ, стулья были, какъ и вся обстановка дома, въ стилѣ имперіи и на свѣтломъ фонѣ рѣзко выдѣлялся густой цвѣтъ краснаго дерева. Мѣдная полированная люстра постоянно блестѣла и сверкала какъ солнце; на всѣхъ четырехъ стѣнахъ красовались сдѣланные пастелью букеты левкоевъ, гвоздикъ, гіацинтовъ и розъ.

Докторъ Паскаль вошелъ веселый, сіяющій.

-- Чортъ возьми, я совсѣмъ забылъ; мнѣ хотѣлось кончить работу... На этотъ разъ совсѣмъ свѣжая и совершенно чистая!.. можно будетъ чудеса натворить!

И онъ показалъ пузырекъ, который въ порывѣ восторга захватилъ съ собой. Вдругъ онъ замѣтилъ молчаливое и серьезное выраженіе лица Клотильды. Глухая досада ожиданія раздражила ее и она, такъ горѣвшая все утро желаніемъ броситься ему на шею, стояла неподвижная, холодная, точно чужая ему.

-- Что это,-- воскликнулъ онъ все тѣмъ-же веселымъ тономъ,-- мы все еще дуемся? Это скверно! Ты даже не восхищаешься моимъ волшебнымъ элексиромъ, воскрешающимъ мертвыхъ.

Онъ сѣлъ за столъ; Клотильда помѣстилась противъ него и должна была наконецъ отвѣтить.

-- Ты хорошо знаешь, что все въ тебѣ восхищаетъ меня... только я хотѣла бы, чтобы и другіе восхищались тобою, а по поводу смерти бѣднаго старика Бутена...

-- А,-- прервалъ онъ ее,-- этого эпилептика, умершаго въ припадкѣ падучей... Слушай, ты въ дурномъ настроеніи, не будемъ говорить объ этомъ; ты меня огорчишь и это испортитъ мнѣ цѣлый день.

Подали яйца въ смятку, затѣмъ котлеты и кремъ. И Паскаль, и Клотильда молчали, но она, не смотря на ссору, кушала усердно, съ обычнымъ аппетитомъ, который считала лишнимъ скрывать.

Наконецъ, докторъ сказалъ ей, смѣясь:

-- Меня успокаиваетъ то, что твой желудокъ въ порядкѣ. Мартина, подайте еще хлѣба барышнѣ.

Мартина обыкновенно сама подавала имъ кушанья и со спокойной фамильярностью слѣдила, какъ они ѣдятъ, и часто даже болтала съ ними.

Теперь, когда она нарѣзала хлѣба, она обратилась къ Паскалю:

-- Мясникъ принесъ счетъ, нужно заплатить по немъ?

Паскаль поднялъ голову и съ изумленіемъ взглянулъ на Мартину.

-- Почему вы меня спрашиваете? Обыкновенно вы платите, не совѣтуясь со мною.

Въ самомъ дѣлѣ всѣ деньги были всегда у Мартины. Съ капитала, помѣщеннаго у плассанскаго нотаріуса Грангильона, получалась кругленькая сумма въ шесть тысячъ годового дохода. Служанкѣ передавались каждые три мѣсяца полторы тысячи франковъ и она распоряжалась ими въ интересахъ хозяевъ, сама закупала и платила, соблюдала строжайшую экономію, такъ какъ была скупа, что даже подавало поводъ къ постояннымъ шуткамъ. Клотильда была не расточительна и даже никогда не думала имѣть свои собственныя деньги. Что же касается доктора, то онъ тратилъ на свои опыты и на личныя издержки изъ тѣхъ трехъ или четырехъ тысячъ франковъ, которыя еще зарабатывалъ ежегодно и бросалъ въ ящикъ письменнаго стола; тамъ уже накопилось достаточно золота и банковыхъ билетовъ, но онъ никогда не зналъ ихъ точную сумму.

-- Конечно, сударь, я плачу,-- возразила служанка,-- но плачу за то, что сама и покупаю; на этотъ же разъ счетъ такой большой оттого, что мясникъ поставляетъ вамъ мозги.

Докторъ рѣзко прервалъ ее:

-- Вотъ еще, вы тоже противъ меня? Нѣтъ, это ужъ слишкомъ... Вчера вы обѣ очень огорчили меня и я разозлился. Но надо покончить съ этимъ; я не хочу, чтобы нашъ домъ сталъ адомъ... Противъ одного меня двѣ женщины, единственныя женщины, любящія меня хоть немного! Знаете, я лучше сбѣгу изъ дому.

Паскаль не сердился и смѣялся, хотя въ дрожаніи его голоса и чувствовалось, что онъ очень взволнованъ.

-- Если вы боитесь не дотянуть мѣсяца,-- сказалъ онъ съ веселымъ и добродушнымъ видомъ,-- скажите мяснику, чтобы мнѣ присылалъ счета отдѣльно, а главное не бойтесь, что вамъ придется приплатить своихъ денегъ; онѣ могутъ лежать спокойно.

Это былъ намекъ на собственный капиталецъ Мартины. Она получала жалованья четыреста франковъ въ годъ, значитъ въ тридцать лѣтъ лѣтъ получила двѣнадцать тысячъ; изъ нихъ она брала только на самыя необходимыя траты, остальное же почти утроила процентами, такъ что теперь у нея былъ капиталъ тысячъ въ тридцать франковъ, который она не хотѣла отдавать Грангильону изъ каприза и изъ желанія скрыть эти деньги. Впрочемъ, онѣ были помѣщены въ солидныхъ бумагахъ.

-- Это честныя деньги,-- серьезно сказала Мартина,-- а мяснику я скажу, чтобы прислалъ вамъ отдѣльный счетъ, потому что всѣ эти мозги идутъ не на мою кухню, а на вашу.

Клотильда улыбнулась на это объясненіе; ее обыкновенно забавляли подшучиванія надъ скупостью Мартины и завтракъ окончился веселѣе.

Докторъ пожелалъ пить кофе подъ платанами, говоря, что ему хочется на воздухъ послѣ сидѣнія взаперти все утро. Кофе былъ поданъ на каменномъ столикѣ рядомъ съ фонтаномъ. Здѣсь, въ тѣни, въ журчащей прохладѣ воды было чудесно, тогда какъ кругомъ все сгорало отъ жгучаго солнца: и сосновая роща, и площадка, и вся Суленада.

Паскаль принесъ и сюда свой пузырекъ и, посмотрѣвъ на него, поставилъ его на столъ.

-- Итакъ, сударыня,-- сказалъ онъ съ напускной угрюмостью,-- вы не вѣрите въ мой жизненный элексиръ, а вѣрите въ чудеса.

-- Я вѣрю въ то, что мы не все еще знаемъ,-- отвѣтила Клотильда.

-- Но надо все узнать,-- воскликнулъ онъ съ нетерпѣливымъ жестомъ.-- Пойми же, маленькая упрямица, что еще никогда не было научно засвидѣтельствовано ни одно нарушеніе неизмѣнныхъ законовъ, управляющихъ вселенною. До настоящей минуты только человѣческій умъ и вмѣшивался въ нихъ. Найди мнѣ какую-нибудь сознательную волю, какую-нибудь реальную волю внѣ жизни... Въ мірѣ нѣтъ другой воли, кромѣ той силы, которая создаетъ жизнь, и эта жизнь развивается и совершенствуется съ каждымъ днемъ.

Паскаль всталъ; онъ былъ такъ преисполненъ своей вѣры, что дѣвушка посмотрѣла на него и изумилась какъ онъ былъ еще молодъ, не смотря на сѣдые волосы.

-- Хочешь, я изложу тебѣ мое credo, такъ какъ ты обвиняешь меня, что я не хочу твоего... Я вѣрю въ то, что будущность человѣчества -- въ развитіи разума на почвѣ науки, я вѣрю въ то, что исканіе истины посредствомъ этой науки -- есть тотъ божественный идеалъ, къ которому человѣкъ долженъ стремиться. Я вѣрю въ то, что кромѣ истинъ, найденныхъ хоть съ трудомъ, но за то навсегда -- все остальное обманъ и суета..Я вѣрю, что сумма этихъ истинъ постоянно возрастаетъ и дастъ, наконецъ, человѣку безконечное могущество и душевную ясность, если не полное счастье... Да, я вѣрю, что жизнь въ концѣ концовъ восторжествуетъ.

Т онъ широкимъ жестомъ обвелъ кругомъ, какъ бы призывая въ свидѣтели эту пылающую окрестность, гдѣ кипѣло столько жизненныхъ соковъ.

-- Вѣдь жизнь, дитя мое, сама по себѣ, безпрерывное чудо... Открой глаза и посмотри.

Клотильда покачала головой.

-- Сколько я ни смотрю, я все-таки ничего не вижу... Ты, какъ настоящій упрямецъ, не хочешь допустить, что гдѣ-то, тамъ, существуетъ неизвѣстное, куда мы никогда не проникнемъ. О, я знаю, ты слишкомъ уменъ, чтобы съ этимъ спорить. Только ты не хочешь считаться съ этимъ неизвѣстнымъ, ты оставляешь его въ сторонѣ, потому что оно помѣшало бы тебѣ въ твоихъ изысканіяхъ... Сколько бы ты ни говорилъ мнѣ, что надо оставить эту тайну въ покоѣ и идти отъ извѣстнаго къ исканію неизвѣстнаго -- я все-таки не могу, таинственное сейчасъ же захватываетъ и мучитъ меня.

Онъ ее слушалъ и улыбался; онъ былъ счастливъ, что она такъ оживилась и погладилъ рукою ея бѣлокурые локоны.

-- Да, да, я знаю, ты, какъ и многіе другіе, не можешь жить безъ иллюзій и безъ лжи... Но все-таки ты когда-нибудь поймешь меня. Будь, главное, здорова,-- въ этомъ половина мудрости и счастія.

Затѣмъ онъ перемѣнилъ разговоръ:

-- А ты все-таки пойдешь со мною, когда я отправлюсь совершать чудеса. Сегодня четвергъ, я пойду по больнымъ. Когда жара спадетъ, отправимся вмѣстѣ.

Она сначала отказалась, чтобы не сразу уступать, но подъ конецъ согласилась, увидѣвъ, какъ это его огорчило. Она всегда ходила вмѣстѣ съ нимъ.

Они еще долго сидѣли подъ платанами, пока докторъ не пошелъ одѣваться. Когда онъ опять сошелъ внизъ въ строго застегнутомъ сюртукѣ, въ цилиндрѣ съ широкими полями, онъ сказалъ, что надо бы заложить "Добряка", лошадь, которая уже четверть вѣка возила его по плассанскимъ улицамъ и окрестностямъ. Теперь несчастная старая лошадь начала слѣпнуть и докторъ, изъ благодарности къ ея службѣ и нѣжности къ ея особѣ, почти не безпокоилъ ее. Паскаль и Клотильда пошли взглянуть на нее въ конюшню; "Добрякъ" дремалъ, глаза его были мутны, ноги были разбиты ревматизмомъ. Докторъ и Клотильда поцѣловали его съ лѣвой и съ правой стороны ноздрей и велѣли ему отдохнуть на свѣжей соломѣ, принесенной Мартиной, а сами рѣшили идти пѣшкомъ.

Клотильда осталась въ бѣломъ платьѣ съ красными горошками; она только надѣла большую соломенную шляпу, отдѣланную сиренью; изъ-подъ тѣни широкихъ полей выглядывали большіе глаза и милое личико, свѣжее, какъ кровь съ молокомъ. Когда она шла съ Паскалемъ подъ руку, всѣ улыбались имъ и оглядывались, чтобы посмотрѣть на нихъ -- такъ они оба были добры и красивы: она, тоненькая, высокая и такая юная, онъ, съ сіяющимъ лицомъ, точно освѣщеннымъ сѣдой бородой, и такой сильный, что когда случалось переходить черезъ ручей, переносилъ племянницу на рукахъ. И на этотъ разъ, когда они сходили съ Фенульерской дороги, чтобы идти въ Плассанъ, кучки кумушекъ, увидѣвъ ихъ, умолкли, точно съ картины сошелъ одинъ изъ тѣхъ могущественныхъ и добрыхъ королей, которые никогда не старѣютъ, и шелъ, опершись на плечо прекраснаго какъ день ребенка, котораго ослѣпительная и кроткая красота служила ему опорой.

Когда они съ Соверской площади повернули въ Панскую улицу, ихъ остановилъ высокій брюнетъ на видъ лѣтъ тридцати.

-- Вы забыли меня, докторъ, я все жду вашу замѣтку о чахоткѣ.

Это былъ докторъ Рамонъ, поселившійся два года тому назадъ въ Плассанѣ, гдѣ онъ уже пріобрѣлъ очень много паціентовъ. Его красивая голова, оживленное мужественное лицо побѣждало женщинъ; къ счастью, онъ былъ очень уменъ и очень благоразуменъ.

-- А, Рамонъ, здравствуйте, я васъ нисколько не забылъ, другъ мой, это она, моя дѣвочка, до сихъ поръ не списала замѣтки, я еще вчера ее отдалъ ей.

Молодые люди дружески пожали другъ другу руки.

-- Здравствуйте, mademoiselle Клотильда.

-- Здравствуйте, господинъ Рамонъ.

Когда въ прошломъ году у Клотильды сдѣлалась горячка, къ счастію не злокачественная, докторъ Паскаль до того потерялъ голову, что сталъ не довѣрять своимъ силамъ; онъ потребовалъ, чтобы молодой коллега помогъ ему и успокоилъ его. Тогда-то между ими троими и завязались короткія, товарищескія отношенія.

-- Завтра утромъ замѣтка будетъ у васъ, я вамъ обѣщаю,-- сказала Клотильда смѣясь.

Рамонъ прошелъ съ ними еще нѣсколько минутъ, до конца Банской улицы, вплоть до стараго квартала, куда они шли. И въ томъ, какъ онъ наклонялся къ Клотильдѣ, какъ улыбался ей, видна была затаенная, но прочная любовь; видно было, что онъ терпѣливо ждетъ своего часа, чтобы придти къ разумному концу. Впрочемъ онъ съ почтеніемъ слушалъ и доктора Паскаля, работами котораго всегда восхищался.

-- Я именно иду къ Геродѣ, знаете -- женѣ чахоточнаго кожевника, умершаго пять лѣтъ назадъ. У нихъ осталось двое дѣтей: Софи -- шестнадцати лѣтъ, я, къ счастью, за четыре года до смерти отца, могъ отослать ее въ деревню, здѣсь по близости, къ одной изъ тетокъ, и сынъ -- Валентинъ, ему минулъ двадцать одинъ годъ. Мать, изъ-за упрямой нѣжности, непремѣнно хотѣла оставить его при себѣ, хотя я и грозилъ ей ужасными послѣдствіями. Видите, развѣ я не правъ, утверждая, что чахотка не наслѣдственна, но что чахоточные родители передаютъ только истощенную почву, на которой болѣзнь при малѣйшемъ поводѣ можетъ развиться. И вотъ теперь Валентинъ, жившій постоянно съ отцомъ, боленъ чахоткой, а Софи, выросшая на свѣжемъ воздухѣ, совершенно здоровая.

Паскаль торжествовалъ; онъ разсмѣялся и прибавилъ:

-- Впрочемъ, можетъ быть, мнѣ удастся спасти и Валентина, онъ на глазахъ поправляется и толстѣетъ съ тѣхъ поръ, какъ я ему дѣлаю вспрыскиванія... Вы, Раймонъ, когда-нибудь тоже признаете мою методу... Непремѣнно!

Молодой докторъ пожалъ имъ обоимъ руки.

-- Я и не отрекаюсь, вы сами знаете, что я всегда за васъ.

Оставшись одни, Паскаль и Клотильда пошли скорѣе и повернули въ улицу Канкуэнъ, одну изъ самыхъ узкихъ и мрачныхъ улицъ стараго квартала. Даже въ жару тамъ было сыро и свѣжо, какъ въ погребѣ. Въ этой-то улицѣ, въ первомъ этажѣ одного изъ домовъ, жила Герода вмѣстѣ съ сыномъ Валентиномъ. Она сама отворила дверь доктору, худая, истощенная; она страдала медленнымъ разложеніемъ крови. Она съ утра до вечера колола миндальные орѣхи бараньей костью на большомъ камнѣ, поставленномъ на колѣни. Они только и жили этимъ, такъ какъ сынъ не могъ уже ничего зарабатывать. Теперь, увидя доктора, она улыбнулась, потому что Валентинъ только-что съѣлъ съ аппетитомъ котлетку, чего не случалось съ нимъ уже нѣсколько мѣсяцевъ. Онъ былъ тщедушный, съ жидкой растительностью, съ выдающимися розовыми скулами и восковымъ цвѣтомъ лица; онъ быстро вскочилъ, чтобы показать доктору, какой онъ бодрый сегодня. Клотильда была растрогана, видя, что Паскаля принимаютъ какъ Спасителя, какъ давно жданнаго Мессію. Эти бѣдняки жали ему руки, готовы были броситься цѣловать ему ноги, смотрѣли на него благодарными глазами. Слѣдовательно, для него все было возможно, значитъ онъ, какъ Богъ, могъ воскрешать мертвыхъ. Самъ Паскаль смѣялся бодрящимъ смѣхомъ, видя успѣшность своего леченія. Конечно, больной еще не совсѣмъ выздоровѣлъ; можетъ быть онъ былъ только возбужденъ и лихорадочно бодръ какъ отъ удара кнута. Но даже въ выигрышѣ нѣсколькихъ дней была ужъ побѣда. Онъ опять сдѣлалъ ему вспрыскиванія. Клотильда въ это время повернулась спиной и смотрѣла въ окно. Когда они уходили, она видѣла, что онъ положилъ на столъ двадцать франковъ. Доктору Паскалю нерѣдко случалось платить больнымъ вмѣсто того, чтобы самому брать съ нихъ плату. Они сдѣлали еще три визита въ старомъ кварталѣ, затѣмъ отправились въ новый городъ къ одной дамѣ. Когда они вышли отъ нея, Паскаль сказалъ Клотильдѣ:

-- Если-бы ты не побоялась, мы, передъ тѣмъ какъ идти къ Лафуасу, прошли бы до Сегераны навѣстить Софи, къ ея теткѣ. Мнѣ это доставило бы громадное удовольствіе.

До деревни было только три километра, погода была прекрасная, прогулка могла бы выйти восхитительная. Клотильда согласилась съ радостью; она уже не сердилась на дядю и приникла къ нему, счастливая идти съ нимъ подъ руку. Было пять часовъ вечера; заходящее солнце покрывало землю громадной золотой скатертью. Сейчасъ-же за Плассаномъ имъ пришлось идти черезъ громадную, высохшую, обнаженную равнину вправо отъ рѣки Іорны. Новый каналъ, который долженъ былъ оросить и воскресить умирающую мѣстность, не достигалъ еще до этой равнины; красноватыя или желтыя поля раскинулись на безконечное пространство подъ подавляющимъ солнечнымъ зноемъ; только тощія миндальныя деревья, да крошечныя оливковыя, подстриженныя и обрубленныя, своими искривленными и разбросанными вѣтвями говорили о страданіяхъ и борьбѣ съ засухой. Вдали, на голыхъ холмахъ виднѣлись неясныя очертанія бастидъ, рядомъ съ которыми чернѣла полоска кипарисовъ. Впрочемъ въ этой громадной безлѣсной равнинѣ, въ этой обнаженной землѣ, въ жесткихъ и опредѣленныхъ краскахъ было, благодаря чистотѣ классическихъ линій, какое-то суровое величіе. Дорога была покрыта толстымъ слоемъ пыли, бѣлоснѣжной пыли, которая отъ малѣйшаго дуновенія поднималась громадными клубами и обсыпала, точно пудрой, фиговыя деревья и терновые кусты, росшіе по обѣимъ сторонамъ дороги.

Эта пыль, хрустѣвшая подъ ногами, занимала Клотильду точно ребенка; ей хотѣлось защитить Паскаля отъ зноя своимъ зонтикомъ.

-- Тебѣ солнце прямо въ глаза. Наклонись немного влѣво.

Паскаль наконецъ взялъ отъ нея зонтикъ и понесъ его самъ.

-- Ты не умѣешь держать его, да и устаешь... Впрочемъ, мы сейчасъ дойдемъ.

На выжженной равнинѣ виднѣлся уже зеленый островокъ, точно громадный букетъ деревьевъ. Это и была Сегерана, гдѣ выросла Софи у своей тетки Дьедонэ, жены сыромятника. Самый маленькій ключъ, самый ничтожный ручеекъ вызывалъ изъ раскаленной почвы могучую растительность, которая покрывала землю густой тѣнью, роскошными аллеями и вносила очаровательную свѣжесть. Платаны, каштановыя деревья и вязы разрослись здѣсь необыкновенно. Паскаль и Клотильда вошли въ густую дубовую аллею.

Когда они подходили къ фермѣ, дѣвушка, работавшая на лугу, бросила грабли и подбѣжала къ нимъ. Это и была Софи; она узнала доктора и барышню, какъ она называла Клотильду. Она обожала ихъ. Софи смотрѣла на нихъ въ смущеніи, не въ силахъ сказать все то, чѣмъ было переполнено ея сердце. Она была похожа на брата Валентина -- такая-же маленькая, съ такими-же выдающимися скулами, съ такими-же безцвѣтными волосами. Но въ деревнѣ, вдали отъ заразительной болѣзни отца, она очень пополнѣла и окрѣпла; щеки ея округлились, волосы погустѣли. У нея были прекрасные глаза; они сіяли здровьемъ и благодарностью. Дьедонэ, работавшая въ полѣ вмѣстѣ съ племянницей, также подошла къ доктору.

-- Вы намъ совершенно не нужны, господинъ Паскаль, у насъ здоровы!-- закричала она издали, желая пошутить со свойственной ей, немного грубой, провансальской шутливостью.

Докторъ, пришедшій только для того, чтобы полюбоваться на здоровье, отвѣтилъ ей въ томъ же тонѣ:

-- Надѣюсь! А вотъ эта дѣвочка должна за насъ съ вами свѣчку поставить.

-- Совершенная правда! И она это знаетъ, господинъ Паскаль. Она каждый день говоритъ, что если-бы не вы -- быть-бы ей такой же, какъ ея несчастный братъ Валентинъ.

-- Ну, мы и его спасли. Ему лучше, я только что его видѣлъ.

Софи схватила доктора за руки; крупныя слезы показались у нея на глазахъ.

-- О, господинъ Паскаль,-- могла только пробормотать она.

Какъ его всѣ любятъ! Клотильда чувствовала, что ея собственная нѣжность къ нему растетъ отъ этихъ доказательствъ чужой любви.

Они поболтали еще минуту подъ тѣнью зеленыхъ дубовъ, а затѣмъ вернулись въ Плассанъ, гдѣ имъ предстоялъ еще одинъ визитъ.

На углу двухъ улицъ стоялъ подслѣповатый кабачекъ, весь бѣлый отъ ныли. Противъ него недавно выстроили паровую мельницу, приспособивъ къ этому старинныя постройки Параду, помѣстья, извѣстнаго еще съ прошлаго столѣтія. Содержатель кабака Лафуасъ обдѣлывалъ свои дѣлишки, благодаря рабочимъ съ мельницы и крестьянамъ, привозившимъ на нее хлѣбъ для молотьбы. Кромѣ того къ нему по воскресеньямъ заходилъ кто-нибудь изъ сосѣдней деревушки Арто. Но съ нимъ случилось горе: онъ уже три года страдалъ ревматизмомъ, въ которомъ докторъ призналъ начало паралича. Лафуасъ же упрямился и не бралъ прислуги, а самъ услуживалъ посѣтителямъ, придерживаясь за столы и стулья. Когда послѣ десяти вспрыскиваній ему стало лучше, онъ началъ всюду кричать о своемъ выздоровленіи.

Онъ какъ разъ стоялъ у двери, когда пришелъ Паскаль; Лафуасъ былъ высокій, сильный человѣкъ, съ багровымъ лицомъ и огненно рыжими волосами.

-- Я васъ поджидалъ, господинъ Паскаль. Знаете, я вчера могъ разлить двѣ бочки вина по бутылкамъ и совсѣмъ не усталъ!

Клотильда присѣла на каменную скамью, а Паскаль вошелъ въ домъ, чтобы сдѣлать вспрыскиваніе. Она слышала ихъ голоса. Лафуасъ, не смотря на сильные мускулы, былъ очень изнѣженъ; Клотильда слышала, какъ онъ стоналъ отъ вспрыскиванья, какъ говорилъ, что можно и пострадать немного, только бы выздоровѣть. Затѣмъ онъ разсердился, заставилъ доктора выпить стаканчикъ чего-то и сказалъ, что барышня не пожелаетъ обидѣть его и не откажетъ выпить сиропу. Онъ вынесъ столъ на воздухъ; надо было непремѣнно чокнуться съ нимъ.

-- За ваше здоровье, господинъ Паскаль, и за здоровье всѣхъ несчастныхъ, которыхъ вы возвращаете къ жизни.

Клотильда улыбнулась; она вспомнила о сплетни, переданной ей Мартиной по поводу обвиненія доктора въ смерти Бутена. Онъ совсѣмъ не убиваетъ больныхъ, а, напротивъ, его лѣченіе дѣлаетъ чудеса. И вмѣстѣ съ горячей любовью къ дядѣ въ ея сердцѣ опять забилась глубокая вѣра въ него. Когда они пошли, она опять всецѣло принадлежала Паскалю: онъ могъ взять ее, унести и сдѣлать съ нею все, что бы ни захотѣлъ.

Но, за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, когда она сидѣла на каменной скамьѣ, передъ паровой мельницей, ей вспомнился одинъ разсказъ. Вѣдь въ этомъ зданіи, теперь черномъ отъ угля и бѣломъ отъ муки, разыгралась когда-то любовная драма. Въ ея памяти встала вся исторія, всѣ подробности, разсказанныя ей Мартиной, всѣ намеки, сдѣланные самимъ докторомъ. Припомнилась вся трагедія любви ея двоюроднаго брата, аббата Сержа Мурэ, бывшаго тогда священникомъ въ Арто, съ прелестной дѣвушкой, дикой и страстной, жившей тогда въ Параду. Когда Паскаль и Клотильда вышли опять на большую дорогу, дѣвушка остановилась и показала рукой на безконечныя поля, частью вспаханныя, часть лежавшія подъ паромъ.

-- Здѣсь, кажется, былъ когда-то громадный садъ? Ты, помнится, разсказывалъ мнѣ про него?

Паскаль, бывшій весь день въ прекрасномъ настроеніи, теперь вздрогнулъ; онъ нѣжно улыбнулся и съ безконечной грустью взглянулъ на дѣвушку.

-- Да, да, Параду, громадный садъ, лѣса, луга, виноградники, цвѣтники, фонтаны и ручьи, бѣжавшіе прямо въ Іорну... Этотъ садъ былъ заброшенъ уже лѣтъ сто и въ немъ, какъ въ саду спящей красавицы, природа опять стала главнымъ властелиномъ. Теперь ты видишь, деревья вырублены, садъ распахали, сравняли, раздѣлили на участки и продаютъ съ публичнаго торга. Даже ручьи изсякли, осталось только одно заражающее воздухъ болото. Какъ мнѣ тяжело видѣть все это.

-- Кажется, здѣсь, въ Параду, мой кузенъ Сержъ и твоя пріятельница Альбина такъ любили другъ друга?-- рѣшилась спросить Клотильда.

Паскаль, точно забывъ о племянницѣ и устремивъ глаза въ даль и увлекаясь воспоминаніями, сказалъ:

-- Господи, Альбина! Я какъ сейчасъ ее вижу въ саду, подъ яркимъ солнцемъ; она стоитъ, какъ громадный благоухающій букетъ: головка откинута назадъ, грудь переполнена весельемъ; видъ цвѣтовъ наполняетъ ее счастіемъ, она вплела ихъ въ свои свѣтлыя косы, обвила ими шею, приколола къ лифу, окутала ими свои худенькія, смуглыя руки. Я такъ и вижу ее мертвую, бѣлую, когда она удушила себя этими цвѣтами и лежала на ложѣ изъ гіацинтовъ и туберозъ; она улыбалась, точно спала, со сложенными руками. Она умерла отъ любви. Какъ Альбина и Сержъ любили другъ друга въ этомъ обольстительномъ саду, на лонѣ соучастницы природы! какая сильная волна жизни порвала всѣ условныя узы! какое торжество жизни!

Клотильда была смущена этимъ горячимъ потокомъ воспоминаній и пристально посмотрѣла на Паскаля. Она никогда не рѣшалась говорить съ нимъ о другой исторіи, его единственной и скромной любви къ одной дамѣ; теперь она уже умерла. Разсказывали, что онъ лечилъ ее и никогда не смѣлъ поцѣловать даже кончика ея пальцевъ. Онъ до сихъ поръ, т. е. почти до 60-ти лѣтъ, сторонился отъ женщинъ; и наука, и скромность были причиной этого. Но все-таки, чувствовалось, что онъ еще способенъ на страсть, что, не смотря на сѣдины, въ немъ бьется свѣжее и пылкое сердце.

-- А что же та, которая умерла, которую такъ всѣ жалѣли...

Клотильда не договорила, у нея задрожалъ голосъ, она, сама не зная почему, покраснѣла.

-- Значитъ, Сержъ ее не любилъ, что далъ ей умереть?

Паскаль точно проснулся; онъ вздрогнулъ, увидѣвъ рядомъ съ собой это молодое созданіе, съ такими чудными, блестящими глазками, ясно смотрѣвшими изъ-подъ большой шляпы. Что-то произошло съ ними; одно и тоже вѣяніе пронизало ихъ обоихъ. Она больше не взяла его подъ руку и они пошли рядомъ.

-- Ахъ, милая, было-бы черезъ-чуръ хорошо, если-бы сами люди не портили всего. Альбина умерла, а Сержъ теперь священникомъ у святого Евтропія и живетъ съ сестрою Дезирэ; она славная дѣвушка и, къ своему счастію, полуидіотка. Самъ онъ святой человѣкъ; я никогда объ этомъ не спорилъ... Вѣдь можно быть и убійцей и слугой Божіимъ.

И онъ все съ тою-же веселою улыбкой продолжалъ высказывать безпощадныя вещи о жизни, объ отвратительномъ и гнусномъ человѣчествѣ. Онъ любилъ жизнь и, не смотря на все зло, всѣ страданія, даваемыя жизнью, онъ спокойно и неустрашимо изучалъ ея непрестанный ходъ. Какъ-бы ни казалась ужасной жизнь, она все-таки должна быть великимъ благомъ, потому что всѣ такъ держатся за нее, безъ сомнѣнія, отъ того, что всѣ содѣйствуютъ великой и невѣдомой ея работѣ. Паскаль, какъ ученый, смотрѣвшій трезво на вещи, не вѣрилъ въ идиллическое человѣчество, живущее на молочныхъ рѣкахъ; онъ, напротивъ, видѣлъ всѣ страданія и пороки, разлагалъ ихъ, изучалъ и уже цѣлыхъ тридцать лѣтъ систематизировалъ свои наблюденія. И его страстное отношеніе къ жизни, его восхищеніе жизненными силами давали Паскалю неисчерпаемую радость, изъ которой естественно вытекала его любовь къ ближнимъ, его братская нѣжность и симпатія къ людямъ, что сейчасъ-же чувствовалось подъ его грубой личиной анатома и напускной безстрастностью ученаго.

-- Да!-- заключилъ онъ, оглядываясь еще разъ на широкія, суровыя поля.-- Параду исчезъ. Его стерли съ лица земли, загрязнили, уничтожили. Но что-жъ изъ этого? Насадятъ виноградники, выростетъ хлѣбъ, явится новая жизнь. И въ дни сбора винограда, въ дни жатвы -- здѣсь зацвѣтетъ опять любовь... Жизнь вѣчна, она только постоянно возрождается и размножается.

Онъ опять взялъ Клотильду подъ руку и они вѣрными друзьями, близко прижавшись другъ къ другу, пошли домой. День догоралъ, на землю спускались лиловато-розовыя сумерки. Горожанки, сидѣвшія у дверей своихъ домовъ, нѣжной улыбкой провожали Паскаля и Клотильду, смотря какъ сильный и кроткій сказочный король шелъ, опираясь на плечо милой и покорной дѣвушки, юность которой поддерживала его.

Въ Суленадѣ Мартина уже поджидала ихъ. Она издали стала махать имъ. Она уже думала, что они и обѣдать дома не будутъ.

-- Вамъ придется подождать съ четверть часа,-- сказала она, когда они подошли.-- Я не смѣла жарить баранину.

Паскаль и Клотильда не вошли въ домъ; догорающій день очаровывалъ ихъ. Отъ сосноваго бора, потонувшаго въ сумеркахъ, тянуло смолистымъ ароматомъ; надъ площадкой, освѣщенной послѣдними розовыми лучами, игралъ воздухъ. Небо поблѣднѣло и стало прозрачно яснымъ; все кругомъ точно вздохнуло и нашло наконецъ покой: и тощія миндальныя деревья, и искривленныя оливки; купа платановъ за домомъ потонула во мракѣ и представляла черную, непроницаемую массу, гдѣ фонтанъ пѣлъ свою безконечную, стеклянную пѣсню.

-- Смотри,-- сказалъ докторъ,-- Белломбръ уже пообѣдалъ и вышелъ подышать свѣжимъ воздухомъ.

Паскаль показалъ рукой на сосѣдній садъ, гдѣ на скамьѣ сидѣлъ высокій и худой старикъ, семидесяти лѣтъ, съ длиннымъ лицомъ, изборожденнымъ морщинами, и неподвижнымъ взглядомъ. На немъ были аккуратно надѣты сюртукъ и галстухъ.

-- Онъ мудрецъ,-- прошептала Клотильда.-- Счастливый!

-- Онъ-то? Надѣюсь, что нѣтъ,-- воскликнулъ Паскаль.

Паскаль ни къ кому не чувствовалъ ненависти, кромѣ Белломбра; только этотъ отставной учитель, жившій въ своемъ домикѣ въ сообществѣ нѣмого и глухого садовника, еще старше его годами, и могъ раздражить Паскаля.

-- Онъ всегда боялся жизни. Ты понимаешь: боялся жизни! Да! Эгоистъ, безсердечный и скупой! Если онъ вычеркнулъ женщину изъ своего существованія, то только отъ того, что пришлось-бы тратиться хоть на башмаки ей, Онъ зналъ только чужихъ дѣтей и страдалъ отъ нихъ; поэтому онъ такъ и ненавидитъ ребятъ; они для него только "мясо для наказаній". Бояться жизни, бояться заботъ и обязанностей, неудачъ и несчастій... Бояться жизни и отъ страха горя отказываться отъ радостей! Знаешь, такая подлость возмущаетъ меня и я не могу простить ее... Надо жить, жить всецѣло, жить полной жизнью, и лучше страдать, только страдать, чѣмъ отказаться отъ жизни и убить въ себѣ все, что въ насъ есть живого и человѣчнаго!

Въ это время Белломбръ всталъ и мелкими, спокойными шагами пошелъ по аллеѣ. Клотильда, безмолвно слѣдившая за нимъ взглядомъ, сказала наконецъ:

-- Въ отреченіи отъ жизни есть все-таки своя радость. Вѣдь и святые были счастливы тѣмъ, что уходили отъ жизни и посвящали себя невѣдомому.

-- Кто не жилъ, тотъ не можетъ быть святымъ!-- воскликнулъ Паскаль.

Но вдругъ онъ почувствовалъ, что его слова возмущаютъ ее, что она опять можетъ ускользнуть отъ него. На днѣ заботы о будущемъ мірѣ всегда лежитъ боязнь жизни и ненависти къ ней. Паскаль сейчасъ засмѣялся по прежнему: нѣжно и ласково.

-- Ну, довольно на сегодня... Не будемъ спорить, станемъ только любить друга друга... Вотъ и Мартина зоветъ... Пойдемъ обѣдать.

ГЛАВА III.

Въ продолженіе цѣлаго мѣсяца несогласіе все росло и Клотильда въ особенности страдала, видя, что Паскаль запираетъ теперь всѣ свои ящики. Онъ потерялъ прежнее спокойное довѣріе къ ней. Это такъ оскорбляло ее, что если-бы она нашла шкафъ отвореннымъ, то съ удовольствіемъ побросала-бы всѣ папки въ огонь, какъ уговаривала ее сдѣлать бабушка Фелиситэ. Они часто сердились другъ на друга и не разговаривали между собою дня по два.

Въ одно утро послѣ такой ссоры, длившейся уже третій день, Мартина сказала, подавая завтракъ:

-- Сейчасъ, проходя по площади Супрефектуры, я увидала господина не изъ здѣшнихъ, входившаго къ m-me Фелиситэ... Если не ошибаюсь, это вашъ братецъ, барышня.

Паскаль и Клотильда вдругъ заговорили между собою.

-- Твой братъ! развѣ бабушка ждала его?

-- Нѣтъ, не думаю... Вотъ уже болѣе полугода, какъ его ждутъ. Я знаю, что бабушка опять писала ему недѣлю тому назадъ.

И они оба принялись разспрашивать Мартину.

-- Ахъ, monsieur, я не могу утверждать навѣрно; вѣдь я не видала господина Максима цѣлыхъ четыре года, съ тѣхъ поръ, какъ онъ пробылъ у насъ два часа, отправляясь въ Италію; онъ могъ измѣниться... Но все-таки, я какъ будто узнала его сзади.

Разговоръ продолжался. Клотильда, повидимому, была рада, что это событіе нарушило томительное молчаніе, а Паскаль заключилъ:

-- Ну, хорошо! если это Максимъ, онъ придетъ къ намъ.

Дѣйствительно, это былъ Максимъ. Цѣлые мѣсяцы онъ не сдавался на убѣдительныя просьбы старой m-me Ругонъ, но наконецъ согласился пріѣхать; бабушка также и съ этой стороны хотѣла закрыть зіяющую семейную рану. То была старая исторія, которая съ каждымъ днемъ принимала все болѣе непріятный оборотъ.

Семнадцати лѣтъ отъ роду Максимъ соблазнилъ служанку, отъ которой у нея родился ребенокъ -- глупое любовное приключеніе рано развившагося мальчишки, надъ которымъ Саккаръ, его отецъ, и его мачиха Ренэ, раздосадованная только его недостойнымъ выборомъ, просто посмѣялись. Служанка, Жюстина Мечо, родомъ изъ деревни въ окрестностяхъ Плассана, была бѣлокурая дѣвочка тоже семнадцати лѣтъ, безотвѣтная и кроткая; ее отправили въ Плассанъ, назначивъ ей ренту въ тысячу двѣсти франковъ въ годъ на воспитаніе маленькаго Шарля. Три года спустя дѣвушка вышла замужъ за шорника изъ предмѣстья Плассана, Ансельма Тома, хорошаго работника, разсудительнаго малаго, польстившагося на деньги невѣсты. Впрочемъ, Жюстина была примѣрнаго поведенія, пополнѣла, даже какъ будто вылечилась отъ легкаго кашля, заставлявшаго осасаться проявленія роковой болѣзни, которой она обязана была цѣлому ряду предковъ, страдавшихъ алькоголизмомъ. Двое дѣтей, родившихся послѣ ея замужества, мальчикъ десяти лѣтъ, и дѣвочка лѣтъ семи, полные и розовые, блистали цвѣтущимъ здоровьемъ; такимъ образомъ, она-бы могла быть самой уважаемой, самой счастливой изъ женщинъ, если-бы Шарль не разстраивалъ ея семейнаго счастія. Тома, не смотря на ренту, ненавидѣлъ этого чужого ребенка, безпрестанно толкалъ его, отчего мать страдала втайнѣ, какъ жена покорная и безотвѣтная. Поэтому, хотя она обожала Шарля, но охотно отдала-бы его семейству его отца.

Шарль въ пятнадцать лѣтъ казался двѣнадцатилѣтнимъ, и остановился на умственномъ развитіи пятилѣтняго ребенка. Поразительно похожій на свою прабабушку, тетку Диду, тюлетскую съумасшедшую, стройный и тонкій, граціозный мальчикъ напоминалъ одного изъ малокровныхъ принцевъ, послѣднихъ потомковъ вырождающейся расы, увѣнчанныхъ пепельно-блѣдными кудрями, тонкими, какъ шелкъ. Его большіе свѣтлые глаза были безъ всякаго выраженія; въ его ненормальной красотѣ лежала тѣнь смерти. При этомъ ни ума, ни сердца; мальчикъ напоминалъ порочную собаченку, которая ласкается къ людямъ, чтобы вымолить себѣ ласку. Его прабабушка Фелиситэ, прельщенная красотой, въ которой какъ она увѣряла, она узнавала свою кровь, помѣстила его въ колледжъ и взялась платить за него. Но черезъ полгода онъ заставилъ выгнать себя за порочныя наклонности. Три раза она упорно повторяла свою попытку, мѣняла пансіоны, но дѣло всегда кончалось тѣмъ-же позорнымъ изгнаніемъ. Затѣмъ, такъ какъ онъ не хотѣлъ и не могъ ничему научиться, а только все портилъ, родственники вынуждены были взять его на свое попеченіе и передавали его другъ другу. Докторъ Паскаль, тронутый участью малъ чика, надѣялся вылечить его, но принужденъ былъ отказаться отъ этой невозможной попытки, продержавъ его у себя около года и опасаясь, что соприкосновеніе съ нимъ дурно повліяетъ на Клотильду. И теперь, если Шарль былъ не у своей матери, гдѣ онъ почти не жилъ, его можно было найти у Фелиситэ или у другихъ родныхъ; кокетливо одѣтый, задаренный игрушками, онъ жилъ какъ маленькій изнѣженный дофинъ древней выродившейся расы.

Однако, старую m-me Ругонъ мучило присутствіе этого побочнаго ребенка съ его аристократическими бѣлокурыми кудрями; она лелѣяла планъ удалить его отъ плассановскихъ сплетенъ, уговоривъ Максима взять къ себѣ сына и оставить при себѣ въ Парнягѣ. Такимъ образомъ, она уничтожитъ еще одну дрянную семейную исторію. Но Максимъ долго не сдавался изъ боязни испортить свою жизнь. Этотъ страхъ постоянно тревожилъ его. Послѣ войны, разбогатѣвъ со смерти жены, онъ вернулся въ свой отель на aveline du Bois de Baulogne, и жилъ разсчетливо, терзаемый призракомъ наслѣдственнаго недуга, который долженъ былъ рано унести его въ могилу. Ранній развратъ внушилъ ему спасительный страхъ передъ наслажденіями; Максимъ избѣгалъ всякихъ волненій и отвѣтственности, чтобы прожить какъ можно дольше. Съ нѣкотораго времени его стали мучить сильныя боли въ ногахъ, ревматическія, какъ онъ полагалъ. Онъ уже видѣлъ себя калѣкой, пригвожденнымъ къ креслу, а внезапное возвращеніе во Францію отца, новая кипучая дѣятельность Саккара, довершили его ужасъ. Онъ хорошо зналъ этого пожирателя милліоновъ и дрожалъ, видя его предупредительность къ себѣ, его добродушіе и дружескую шутливость. Онъ, пожалуй, разрѣжетъ его на кусочки и проглотитъ, если Максимъ попадется ему впослѣдствіи въ лапы, скованный болями во всѣхъ членахъ? И его охватилъ такой страхъ одиночества, что онъ, наконецъ, примирился съ мыслью увидать сына. Если мальчикъ покажется ему кроткимъ, здоровымъ, умнымъ, отчего и не взять его къ себѣ? По крайней мѣрѣ въ лицѣ Шарля онъ найдетъ товарища, наслѣдника, который оградитъ его отъ посягательствъ отца. Мало-по-малу этотъ эгоистъ принялся мечтать о томъ, какъ ег, о любятъ, нѣжатъ, оберегаютъ; но все-таки онъ едва-ли бы рискнулъ на такое путешествіе, если-бы докторъ не послалъ его на воды въ Сенъ-Жервэ. А въ данномъ случаѣ ему приходилось только сдѣлать крюкъ въ нѣсколько льё, такъ что однажды утромъ онъ нежданно-негаданно попалъ къ старой m-me Ругонъ, твердо рѣшившись уѣхать обратно по желѣзной дорогѣ въ тотъ-же вечеръ, послѣ того, какъ потолкуетъ съ бабушкой и увидитъ сына.

Около двухъ часовъ пополудни, Паскаль и Клотильда сидѣли еще у фонтана, подъ платанами, гдѣ они пили кофе, когда пришла Фелиситэ съ Максимомъ.

-- Милочка моя, какой сюрпризъ! Я привела къ тебѣ брата!

Молодая дѣвушка смутилась и поднялась съ мѣста передъ этимъ исхудалымъ и пожелтѣвшимъ незнакомцемъ, котораго едва узнала. Послѣ ихъ разлуки въ 1854 г. она видѣла его только два раза, сначала въ Парижѣ, а потомъ въ Плассанѣ. Но хорошо запомнила его элегантную наружность и живыя манеры. Теперь же это красивое лицо исхудало, одрябло, волосы порѣдѣли и въ нихъ серебрились бѣлыя нити. Тѣмъ не менѣе Клотильда понемногу узнала его черты, его изящную голову и странную, дѣвическую прелесть его фигуры, сохранившуюся, не смотря на то, что онъ сильно состарился.

-- Какая ты здоровая, однако!-- безцеремонно сказалъ онъ, обнимая, сестру.

-- Да,-- отвѣчала она.-- Нужно жить на солнцѣ!.. Ахъ! какъ я рада тебя видѣть!

Паскаль съ своей докторской проницательностью посмотрѣлъ на племянника.

Онъ обнялъ его въ свою очередь.

-- Здравствуй, мой милый... Да, она права; люди могутъ быть здоровы только на солнцѣ, какъ деревья.

Фелиситэ съ живостью дошла до дома и вернулась, крича:

-- Значитъ, Шарля здѣсь нѣтъ?

-- Нѣтъ,-- сказала Клотильда.-- Мы вчера его видѣли. Дядя Маккаръ увелъ его, и онъ останется на нѣсколько дней въ Тюалетъ.

Фелиситэ пришла въ отчаяніе. Она прибѣжала сюда лишь въ увѣренности найти ребенка у Паскаля. Что теперь дѣлать? Докторъ, съ своимъ невозмутимымъ видомъ, предложилъ написать дядѣ, чтобы онъ привелъ мальчика завтра утромъ. Когда же онъ узналъ, что Максимъ намѣренъ уѣхать съ вечернимъ девятичасовымъ поѣздомъ, не переночевавъ въ Плассанѣ, то придумалъ другой планъ. Онъ пошлетъ нанять ландо и всѣ четверо отправятся навѣстить Шарля къ дядѣ Маккару. Это будетъ прелестная прогулка. Отъ Плассана до Тіолетъ всего три льё; если положить часъ на поѣздку туда и часъ на возвращеніе, то они могутъ пробыть тамъ часа два, если желаютъ вернуться къ семи часамъ. Мартина приготовитъ обѣдъ; Максимъ успѣетъ покушать и попасть на поѣздъ.

Но Фелиситэ волновалась; этотъ визитъ Маккару видимо тревожилъ ее.

-- Нѣтъ, нѣтъ! Неужели вы думаете, что я поѣду туда, когда собирается гроза... Гораздо проще послать кого-нибудь за Шарлемъ.

Паскаль покачалъ головой и прибавилъ:

-- Не всегда можно привести Шарля, когда вздумается. Это мальчикъ необузданный, при малѣйшемъ капризѣ онъ убѣгаетъ, сломя голову, какъ дикое животное.

Старая m-me Ругонъ, побѣжденная, взбѣшенная, что ей не удалось ничего подготовить, принуждена была уступить и положиться на случай.

-- Впрочемъ, дѣлайте, какъ хотите! Господи, какъ все скверно устраивается!

Мартина побѣжала за ландо. Не пробило еще трехъ часовъ, какъ пара лошадей помчалась по дорогѣ въ Ниццу, спускаясь къ мосту надъ Віорной. Затѣмъ они свернули налѣво и около двухъ километровъ ѣхали вдоль лѣсистаго берега рѣки, послѣ чего дорога шла по ущелью Сейля -- узкому проходу между двумя стѣнами гигантскихъ утесовъ, опаленныхъ и позолоченныхъ палящимъ солнцемъ. Въ расщелинахъ росли сосны; вершины деревьевъ, кажущихся снизу маленькими пучками травы, окаймляли гребни горъ и висѣли надъ бездной. Это былъ пейзажъ хаотическій, поразительный, корридоръ ада съ своими безпорядочными извилинами, съ своими кровавыми обвалами, съ своей мертвой тишиной, нарушаемой лишь полетомъ орловъ.

Фелиситэ не разжимала губъ, голова ея работала, она вся углубилась въ размышленія. Дѣйствительно, было очень душно, солнце палило изъ-за тяжелыхъ, багровыхъ облаковъ. Говорилъ почти только одинъ Паскаль, страстно привязанный къ этой южной природѣ и старавшійся заставить племянника раздѣлить свой восторгъ. Но напрасно онъ восхищался, напрасно указывалъ на упорство оливковыхъ, фиговыхъ деревьевъ и терновника пріютиться между скалъ, на жизнь этихъ самыхъ скалъ, этого колоссальнаго и могучаго остова земли, откуда слышалось дыханіе. Максимъ оставался холоденъ; его охватила глухая тоска передъ дикимъ величіемъ этихъ утесовъ, колоссальность которыхъ подавляла его. Онъ предпочиталъ перевести глаза на сестру, сидѣвшую противъ него. Мало-по-малу она очаровала его своимъ здоровьемъ и счастливымъ видомъ, плѣнила его своей хорошенькой круглой головкой съ открытымъ, хорошо обрисованнымъ лбомъ. По временамъ ихъ взгляды встрѣчались; она нѣжно улыбалась ему, что благотворно на него дѣйствовало.

Но вотъ дикость ущелья смягчилась, скалистыя стѣны понизились, они ѣхали между холмами съ пологими скатами, усѣянными тминомъ и лавендой. Это все еще была пустыня съ обнаженными пространствами зеленоватаго и лиловатаго оттѣнка, откуда, при малѣйшемъ дуновеніи вѣтерка, доносился рѣзкій ароматъ. За послѣднимъ поворотомъ они вдругъ спустились въ долину Тіолетъ, освѣжаемую источниками. Въ глубинѣ ея зеленѣли луга, изрѣзанные купами большихъ деревьевъ. Деревня лежала посрединѣ косогора, среди оливковыхъ деревьевъ, а мыза Маккара, расположенная нѣсколько въ сторонѣ, налѣво, была обращена на югъ. Ландо пришлось свернуть на дорогу, къ убѣжищу душевно-больныхъ, бѣлыя стѣны котораго виднѣлись напротивъ.

Фелиситэ сдѣлалась еще сумрачнѣе; она не любила показывать дядю Маккара. Вотъ еще одинъ, отъ котораго семья будетъ рада избавиться. Для ихъ общей славы ему бы давно слѣдовало покоиться подъ землей. Но онъ упорствуетъ, бодро несетъ свои восемьдесятъ три года, какъ старый пьяница, пропитанный водкою, точно сохраняющійся въ спирту. Въ Плассанѣ о немъ ходили страшныя легенды; его считали тунеядцемъ и разбойникомъ. Старики передавали шепотомъ отвратительную исторію о трупахъ, которые легли между нимъ и Ругонами, объ измѣнѣ въ смутные дни декабрьскихъ безпорядковъ 1851 г., о западнѣ, въ которой онъ оставилъ своихъ товарищей лежащими съ распоротыми животами, на залитой кровью мостовой. Позднѣе, когда онъ вернулся во Францію, онъ предпочелъ хорошему мѣсту, ему обѣщанному, это маленькое имѣнье въ Тюлетъ, купленное для него Фелиситэ. Съ тѣхъ поръ онъ катается здѣсь, какъ сыръ въ маслѣ, думая только, какъ бы округлить свою собственность, выжидая новаго удобнаго случая выкинуть ловкую штуку; онъ съумѣлъ заставить подарить себѣ давно облюбованное имъ поле, оказавъ услугу свояченицѣ, когда ей пришлось отбивать Плассанъ у легитимистовъ: эту ужасную исторію тоже передавали другъ другу на ухо, разсказывали объ умышленно выпущенномъ изъ убѣжища сумасшедшемъ, вырвавшемся ночью и, ради мести, подпалившемъ свой собственный домъ, гдѣ заживо сгорѣли четыре человѣка. Но, къ счастью, все это были дѣла старинныя, и Маккаръ, теперь остепенившійся, былъ уже не тотъ опасный разбойникъ, котораго боялась вся семья. Онъ держался прилично, казался хитрымъ дипломатомъ; отъ прежняго у него осталось только насмѣшливое хихиканье, точно онъ постоянно надъ всѣми издѣвался.

-- Дядя дома,-- сказалъ Паскаль, когда они подъѣзжали.

Его мыза, какъ большинство провансальскихъ построекъ этого рода, представляла одноэтажный домъ съ выцвѣтшими черепицами и стѣнами ярко-желтаго цвѣта. Фасадъ съ узкой передъ нимъ террасой осѣнялся старинными подстриженными тутовыми деревьями, которыя вытягивали свои искривленныя толстыя вѣтви, образуя надъ террасой зеленый сводъ. Тутъ старикъ имѣлъ обыкновеніе курить лѣтомъ свою трубку. Заслышавъ стукъ колесъ, онъ вышелъ на край террасы, выпрямившись во весь свой высокій ростъ, опрятно одѣтый въ платье синяго сукна и въ вѣчной мѣховой шапкѣ на головѣ, которую носилъ круглый годъ.

Узнавъ посѣтителей, онъ засмѣялся и крикнулъ:

-- Ай-да гости дорогіе!.. Милости просимъ, входите скорѣе и прохладитесь чѣмъ-нибудь.

Но присутствіе Максима изумляло его. Кто этотъ господинъ? Зачѣмъ сюда пожаловалъ? Ему его назвали, но онъ сейчасъ-же перебилъ всѣ объясненія, которыми хотѣли помочь ему разобраться въ сложномъ родствѣ.

-- Отецъ Шарля, знаю, знаю!.. Сынъ моего племянника Саккара, ну да! тотъ самый, который сдѣлалъ такую отличную партію и овдовѣлъ?..

Онъ внимательно разсматривалъ Максима, радуясь, что въ тридцать два года лицо его изрыто морщинами, а въ бородѣ и въ волосахъ пробивается сѣдина.

-- Э! чортъ возьми!-- прибавилъ онъ,-- мы всѣ старѣемъ... Но мнѣ еще нечего жаловаться: я крѣпокъ.

Онъ торжествовалъ, слегка подбоченясь, съ лицомъ какъ-бы ошпареннымъ и багровымъ, словно раскалившаяся жаровня. Уже давно обыкновенная водка казалась ему простой водой; только тридцати шести градусная еще щекотала его луженое горло. Онъ уничтожалъ ее въ такихъ дозахъ, будто наливался ею, пропитывалъ ею все тѣло, какъ губку. Алкоголь просачивался изъ поръ его кожи. Когда онъ говорилъ, отъ него такъ и разило спиртнымъ запахомъ.

-- Да, нечего сказать, вы крѣпки, дядя,-- проговорилъ Паскаль, съ восхищеніемъ.-- И вы ничего не дѣлали, чтобы сохранить свое здоровье, а потому имѣете полное право смѣяться надъ нами... Я боюсь только одного, чтобъ вы въ одинъ прекрасный день, закуривая свою трубку, не подожгли самого себя, какъ чашку съ пуншемъ.

Маккаръ, польщенный, громко расхохотался.

-- Смѣйся, смѣйся, мой милый! А право, хорошій стаканчикъ коньяку будетъ получше твоихъ ѣдкихъ снадобій... И вы всѣ не откажетесь выпить со мною, не такъ-ли? Пускай добрые люди скажутъ, что дядя оказалъ вамъ радушный пріемъ. Положимъ, я плюю на злые языки. У меня есть свой хлѣбъ, оливки, миндаль, виноградники и поля, не хуже, чѣмъ у любого буржуа. Лѣтомъ я покуриваю свою трубочку въ тѣни моихъ тутовыхъ деревьевъ; зимой сажусь курить ее туда, на солнце. Гм! что скажете? за такого дядюшку не приходится краснѣть!.. Клотильда, у меня найдется сиропъ для тебя, если хочешь. А вы, моя милая Фелиситэ, я знаю, вы предпочитаете анисовку. У меня все есть, повторяю вамъ, въ моемъ домѣ нѣтъ ни въ чемъ недостатка!

И онъ широко развелъ руками, какъ-бы желая обхватить имущество, составлявшее благополучіе его, стараго мерзавца, превратившагося въ отшельника. Фелиситэ, встревоженная перечисленіемъ его богатствъ, не спускала съ него глазъ, готовясь перебить его при первомъ удобномъ случаѣ.

-- Благодарю васъ, Маккаръ, мы ничего не хотимъ, мы торопимся... Да гдѣ-же Шарль?

-- Шарль, хорошо, хорошо! Сейчасъ! Понялъ, папаша желаетъ повидать мальчика... Но это намъ не помѣшаетъ выпить по рюмочкѣ.

Когда гости рѣшительно отказались, онъ обидѣлся и сказалъ съ своимъ злымъ смѣхомъ:

-- Шарля здѣсь нѣтъ, онъ въ убѣжищѣ, со старухой.

Потомъ, онъ отвелъ Максима на конецъ террасы и указалъ ему на большія бѣлыя зданія, внутренніе сады которыхъ напоминали дворы тюремъ.

-- Посмотрите, племянничекъ, видите три дерева передъ нами. Ну-съ, такъ подъ крайнимъ слѣва находится фонтанъ во дворѣ. Въ нижнемъ этажѣ, пятое окно направо принадлежитъ теткѣ Дидѣ. Тамъ-то и сидитъ мальчуганъ... Да, я недавно отвелъ его туда.

Администрація допускала это. За все время своего пребыванія въ убѣжищѣ, въ теченіе двадцати одного года, престарѣлая больная не причиняла никакихъ заботъ своей сидѣлкѣ. Спокойная, кроткая, она по цѣлымъ днямъ неподвижно сидѣла въ креслѣ, уставясь глазами въ пространство; и такъ какъ ребенокъ любилъ бывать тамъ и она сама, повидимому, была расположена къ нему, то врачи смотрѣли сквозь пальцы на это нарушеніе правилъ и оставляли его иногда на два и на три часа за прилежнымъ вырѣзываніемъ картинокъ.

Эта новая проволочка еще болѣе раздражала Фелиситэ. Она разсердилась, когда Маккаръ предложилъ отправиться впятеромъ, всей компаніей, за мальчикомъ.

-- Какой вздоръ! ступайте туда одни и возвращайтесь скорѣе... Намъ некогда.

Гнѣвъ, очевидно ею сдерживаемый, повидимому, забавлялъ дядю; онъ нарочно сталъ настаивать на своемъ предложеніи и зло подсмѣиваться, поддразнивая ее.

-- Право! дѣтки, мы повидали-бы заразъ и старушку, нашу общую мать. Какъ хотите, а мы всѣ произошли отъ нея; невѣжливо не пойти поздороваться съ нею: вѣдь Максимъ, явившійся издалека, пожалуй, никогда и не видалъ ее... Я не отрекаюсь отъ нея; о! нѣтъ! чортъ возьми! Конечно, она помѣшанная; но не часто встрѣчаются матери, которымъ перевалило за сотню, и она, право, заслуживаетъ, чтобы ей выказали нѣкоторое вниманіе.

Всѣ замолчали. Пахнуло холодомъ. Клотильда, все время молчавшая, первая объявила взволнованнымъ голосомъ:

-- Вы правы, дядя, мы всѣ отправимся.

Даже Фелиситэ пришлось согласиться. Всѣ усѣлись въ ландо, Маккаръ помѣстился на козлахъ, рядомъ съ кучеромъ. Утомленное лицо Максима посинѣло еще болѣе и во все время короткаго переѣзда онъ разспрашивалъ Паскаля о Шарлѣ съ видомъ отеческаго участія, подъ которымъ плохо скрывалась возраставшая тревога. Докторъ, стѣсняемый повелительными взглядами матери, смягчалъ истину. Конечно, мальчикъ слабъ здоровьемъ; изъ-за этого ему и позволялось гостить по цѣлымъ недѣлямъ на дачѣ, у дяди; но никакой особенной болѣзни въ немъ не было. Паскаль умолчалъ, что онъ мечталъ одно время укрѣпить его мозгъ и мускулы съ помощью вспрыскиваній своей нервной субстанціей. Онъ отказался отъ своего плана потому что такое леченіе приводило къ постояннымъ осложненіямъ: малѣйшіе уколы вызывали у мальчика кровотеченія, которыя приходилось остановлять компрессами: это объяснялось вялостью тканей, вызванной вырожденіемъ; кровавая роса покрывала кожу; кровотеченія изъ носу были такъ внезапны и обильны, что нельзя было оставлять его одного, изъ боязни, что онъ изойдетъ кровью. Докторъ закончилъ словами, что если умственное развитіе Шарля запоздало и онъ выказывалъ лѣнность мышленія, то это пройдетъ въ средѣ, гдѣ онъ встрѣтитъ болѣе пищи для своей мозговой дѣятельности.

Они подъѣхали къ пріюту. Маккаръ, слушавшій Паскаля, слѣзъ съ къ козелъ говоря:

-- Шарль ужасно кроткій мальчикъ. И притомъ онъ такой красавецъ, точно ангелъ.

Максимъ поблѣднѣлъ еще болѣе и дрожалъ, не смотря на удушливый жаръ. Вопросовъ онъ болѣе не предлагалъ и смотрѣлъ на обширныя зданія пріюта, на флигеля различныхъ корпусовъ, раздѣленные садами; мужчины помѣщались особо отъ женщинъ, а спокойные больные были отдѣлены отъ буйныхъ. Чистота была поразительная; вездѣ царила угрюмая тишина, нарушаемая шумомъ шаговъ и звономъ ключей. Старый Маккаръ зналъ всѣхъ надзирателей. Кромѣ того, всѣ двери отворялись передъ докторомъ Паскалемъ, которому было разрѣшено лечить нѣкоторыхъ больныхъ. Они прошли по галлереѣ, свернули во дворъ, гдѣ находилась въ нижнемъ этажѣ комната тетки Диды; это помѣщеніе было оклеено свѣтлыми обоями; вся мебель его ограничивалась кроватью, шкафомъ, столомъ, кресломъ и двумя стульями. Сидѣлка, не имѣвшая права надолго отлучаться отъ своей больной, только что вышла. У стола сидѣла одна сумасшедшая, неподвижная въ своемъ креслѣ, а напротивъ нея мальчикъ, погруженный въ вырѣзываніе картинокъ.

-- Входите, входите!-- повторялъ Маккаръ.-- Не бойтесь, вѣдь она смирная.

Прабабушка, Аделаида Фукъ, которую ея потомки называли ласкательнымъ именемъ тети Диды, даже не повернула головы на шумъ. Истерическія страданія съ самой молодости разстроили ея организмъ. Увлекающаяся, страстная въ любви, подверженная припадкамъ, она дожила до преклоннаго восьмидесятитрехлѣтняго возраста, какъ вдругъ страшное горе, ужасное нравственное потрясеніе лишило ее разсудка. Съ тѣхъ поръ, вотъ уже двадцать одинъ годъ, у нея произошла остановка въ сознаніи, внезапное ослабленіе, отчего выздоровленіе дѣлалось невозможнымъ. Въ настоящее время, въ сто четыре года, она все еще продолжала существовать, какъ-бы забытая судьбою, спокойная душевно больная, съ окостенѣвшимъ мозгомъ, у которой безуміе могло продолжаться до безконечности, не ведя за собою смерти. Однако, наступившая дряхлость постепенно изсушила мускулы. Тѣло ея было какъ-бы съѣдено временемъ, на костяхъ оставалась одна кожа, такъ что больную приходилось переносить съ кровати на кресло. Пожелтѣвшій, высохшій скелетъ, точно вѣковое дерево, отъ котораго сохранилась одна кора, она тѣмъ не менѣе сидѣла прямо, опершись о спинку кресла, и на ея худомъ, длинномъ лицѣ жизнь сохранилась только въ глазахъ. Старуха пристально смотрѣла на Шарля.

Клотильда, слегка дрожащая, подошла къ ней.

-- Тетя Дида, мы пріѣхали васъ провѣдать... Вы развѣ меня не узнаете? Ваша внучка, которая приходитъ иногда обнять васъ.

Но безумная, казалось, не слышала. Она не спускала глазъ съ ребенка, ножницы котораго доканчивали вырѣзывать пурпурнаго короля въ золотой мантіи.

-- Послушай, мамаша,-- сказалъ въ свою очередь Маккаръ,-- не корчи изъ себя дурочку. Ты можешь на насъ взглянуть. Этотъ господинъ, твой правнукъ, нарочно пріѣхалъ изъ Парижа, чтобы повидать тебя.

Тетя Дида, наконецъ, обернула голову на этотъ голосъ. Она медленно обвела ихъ всѣхъ своими свѣтлыми, ничего не выражающими глазами, затѣмъ обратилась къ Шарлю и погрузилась въ свое созерцаніе. Всѣ молчали.

-- Со времени ужаснаго удара, который обрушился на нее, шепотомъ объяснилъ, наконецъ, Паскаль, она постоянно такая; всякое сознаніе, всѣ воспоминанія, повидимому, утрачены ею. Большею частью она молчитъ; иногда у нея вырывается потокъ непонятныхъ словъ. Она смѣется, плачетъ безъ причины; она превратилась въ вещь, которую болѣе ничего не трогаетъ.. А между тѣмъ, я не рѣшусь сказать, что ея разумъ окончательно умеръ, что воспоминанія не затаились гдѣ-то въ глубинѣ... Ахъ! бѣдная старая бабушка, какъ мнѣ жаль ее, если.она способна еще мыслить и чувствовать. О чемъ можетъ она думать всѣ эти двадцать одинъ годъ, если у нея сохранилось воспоминаніе?Жестомъ руки онъ какъ-бы устранилъ это ужасное прошлое, ему хорошо извѣстное. Она представлялась ему молодой, высокой, стройной и блѣдной, съ блуждающими глазами; она овдовѣла вскорѣ послѣ выхода замужъ за неуклюжаго садовника Ругона и, не дожидаясь конца траура, бросилась на шею контрабандисту Маккару, котораго полюбила любовью волчицы, но замужъ за него не пошла. Такимъ образомъ, она прожила пятнадцать лѣтъ, съ однимъ законнымъ ребенкомъ и двумя незаконными, среди постояннаго шума, брани и капризовъ, исчезала по недѣлямъ, возвращалась избитая, съ синяками на рукахъ. Затѣмъ Маккаръ умеръ отъ ружейной пули, подстрѣленный жандармомъ, какъ собака. Послѣ этого перваго удара она застыла, сохранивъ живыми на своемъ мертвенно блѣдномъ лицѣ только глаза -- прозрачные, какъ ключевая вода. Она пряталась отъ людей въ жалкой лачугѣ, оставленной ей любовникомъ и въ продолженіе сорока лѣтъ вела существованіе монахини, нарушаемое ужасными нервными припадками. Но другой ударъ доканалъ ее, довелъ до безумія; Паскаль хорошо помнилъ ужасную сцену, которой былъ свидѣтелемъ. Бабушка пріютила у себя бѣднаго мальчика, своего внука Сильвера, жертву семейной ненависти и кровавыхъ распрей въ семьѣ; и опять жандармъ размозжилъ ему голову выстрѣломъ изъ пистолета во время усмиренія мятежа въ 1851 г. Несчастную женщину вѣчно обрызгивала кровь.

Между тѣмъ Фелиситэ подошла къ Шарлю, до того углубившемуся въ свои картинки, что онъ ни на кого не обращалъ ни малѣйшаго вниманія.

-- Голубчикъ мой, вѣдь этотъ господинъ твой отецъ... Поцѣлуй его.

Всѣ занялись Шарлемъ. Онъ былъ нарядно одѣтъ въ черную бархатную курточку и такія же панталоны, вышитые золотыми шнурками. Блѣдный, какъ лилія, ребенокъ дѣйствительно походилъ на потомка тѣхъ королей, которыхъ вырѣзывали его ножницы; у него были большіе безцвѣтные глаза и волны бѣлокурыхъ кудрей. Въ эту минуту всего болѣе поражало его сходство съ тетей Дидой, сходство, перескочившее черезъ три поколѣнія, перешагнувшее съ высохшаго лица столѣтней старухи на нѣжное личико ребенка; однако, и оно казалось тоже поблекшимъ, старымъ и, даже, дряхлымъ, какъ износилась произведшая его раса. Они сидѣли другъ противъ друга; слабоумный ребенокъ съ своей мертвой красотой былъ какъ-бы нагляднымъ окончаніемъ прабабки, позабытой смертью.

Максимъ наклонился и поцѣловалъ ребенка въ лобъ. Въ сердцѣ его невольно застыла кровь; самая красота мальчика пугала его; ему стало еще тяжелѣе въ этой комнатѣ сумасшедшей, гдѣ чувствовалось вѣяніе страшнаго человѣческаго бѣдствія, пришедшаго издалека и настигшаго свои жертвы.

-- Какой ты у меня красавчикъ, мой милый!.. любишь ты меня немного?

Шарль взглянулъ на него, ничего не понялъ и снова принялся за вырѣзаніе.

Вдругъ всѣмъ стало жутко. Тетя Дида плакала; потокъ слезъ лился изъ ея живыхъ глазъ на мертвыя щеки, хотя выраженіе лица оставалось безучастнымъ. Она не сводила взгляда съ ребенка и заливалась неудержимыми слезами, которымъ точно не было конца.

Тутъ Паскаль пришелъ въ страшное волненіе. Онъ схватилъ руку Клотильды повыше локтя и крѣпко сжалъ ее къ изумленію молодой дѣвушки. Дѣло въ томъ, что онъ увидѣлъ передъ собою всѣ звенья семьи, вѣтвь законную и вѣтвь побочную, выросшія отъ этого ствола, уже попорченнаго неврозомъ. Здѣсь на-лицо оказались всѣ пять поколѣній, Ругоны и Маккары, Аделаида Фукъ у корня, затѣмъ старый разбойникъ дядя, далѣе онъ самъ, Клотильда и Максимъ, и, наконецъ, Шарль. Фелиситэ пополняла мѣсто своего покойнаго мужа. Цѣпь развертывалась безъ промежутковъ, со всей логической и безпощадной наслѣдственностью. И какой вѣкъ воскресалъ въ трагической каморкѣ, гдѣ вѣяло этимъ стародавнимъ бѣдствіемъ, столь ужаснымъ, что ихъ бросало въ дрожь, не смотря на удушливый жаръ!

-- Что такое?-- тихонько спросила трепещущая Клотильда.

-- Нѣтъ, нѣтъ, ничего!-- прошепталъ докторъ.-- Я скажу тебѣ послѣ.

Маккаръ, одинъ продолжавшій ухмыляться, сталъ бранить старуху. Вотъ выдумала угощать гостей слезами, когда они побезпокоились пріѣхать навѣстить ее! Это уже совсѣмъ невѣжливо. Потомъ онъ обратился къ Максиму и Шарлю.

-- Итакъ, племянничекъ, вы посмотрѣли на своего мальчика. Вѣдь онъ красивъ, не правда-ли? и, во всякомъ случаѣ, дѣлаетъ вамъ честь.

Фелиситэ поспѣшила вмѣшаться, крайне недовольная оборотомъ, какой принимало все это дѣло и желая какъ можно скорѣе уѣхать.

-- Конечно, Шарль прекрасный ребенокъ, и гораздо менѣе неразвитый, чѣмъ это думаютъ. Посмотри, какія у него ловкія руки... Вотъ ты увидишь, что изъ него выйдетъ, когда расшевелишь его въ Парижѣ, не такъ-ли? Въ Плассанѣ онъ не могъ развиться какъ слѣдуетъ.

-- Разумѣется, разумѣется,-- пробормоталъ Максимъ.-- Я не отказываюсь, я подумаю.

Онъ былъ въ большомъ затрудненіи и прибавилъ:

-- Вы понимаете, я пріѣхалъ сюда, только чтобы повидаться... Я не могу теперь взять его съ собою, потому что долженъ провести мѣсяцъ въ Сенъ-Жервэ. Но, какъ только вернусь въ Парижъ, я подумаю и напишу вамъ.

Максимъ посмотрѣлъ на часы.

-- Чортъ возьми! уже половина шестого... Вѣдь вы знаете, что ни за что на свѣтѣ я не хочу опоздать на девятичасовой поѣздъ.

-- Да, да, поѣдемъ,-- сказала Фелиситэ.-- Намъ здѣсь больше нечего дѣлать.

Маккаръ напрасно старался задержать ихъ, разсказывая всевозможныя исторіи. Онъ распространялся о дняхъ, когда тетя Дида разговаривала, увѣрялъ, что разъ утромъ засталъ ее распѣвающей романсъ, который она пѣвала въ молодости. Впрочемъ, экипажъ ему не нуженъ, онъ отведетъ къ себѣ мальчика и пѣшкомъ, если рѣшили оставить Шарля еще на нѣсколько дней у него.

-- Поцѣлуи папу, мой милый; Богъ вѣсть, когда еще вы встрѣтитесь; этого никто не знаетъ при разлукѣ!

Шарль съ такимъ-же удивленнымъ и равнодушнымъ видомъ поднялъ голову, а смущенный Максимъ во второй разъ поцѣловалъ его въ лобъ.

-- Будь умницей и красавчикомъ, голубчикъ... И люби меня немножко.

-- Поѣдемъ, поѣдемъ,-- повторяла Фелиситэ, намъ нельзя терять времени.

Но вдругъ вернулась сидѣлка. Это была полная, сильная дѣвушка, спеціально приставленная къ безумной. Она поднимала ее съ постели, укладывала спать, кормила, обмывала, какъ ребенка. Она сейчасъ-же заговорила съ докторомъ Паскалемъ, который сталъ разспрашивать ее. Докторъ мечталъ, что ему удастся лечить и вылечивать душевно-больныхъ своими подкожными вспрыскиваніями. Такъ какъ у нихъ страдалъ головной мозгъ, то отчего-бы вспрыскиваніями нервнаго вещества не вернуть имъ энергіи, воли, возстановивъ бреши, сдѣланныя въ пораженномъ органѣ? Поэтому онъ одно время задумалъ испытать свою методу на старой бабушкѣ; но потомъ у него возникли сомнѣнія; имъ овладѣлъ, такъ сказать, священный ужасъ, не говоря о томъ, что помѣшательство въ такіе годы влечетъ за собою разрушеніе окончательное, непоправимое. На этомъ основаніи Паскаль избралъ себѣ другого субъекта, шляпочника Сартера, содержавшагося уже годъ въ лечебницѣ. Онъ самъ пришелъ проситъ, чтобы его туда заперли изъ боязни совершить преступленіе. Во время припадковъ имъ овладѣвало такое желаніе убивать, что онъ готовъ былъ бросаться на прохожихъ. Маленькій, очень смуглый, съ низкимъ лбомъ, птичьимъ лицомъ, съ длиннымъ носомъ и короткимъ подбородкомъ, онъ поражалъ тѣмъ, что его лѣвая щека была значительно толще правой. Докторъ, пользуя его, получалъ удивительные результаты; въ теченіе цѣлаго мѣсяца у больнаго не было ни одногоприпадка. Сидѣлка, на вопросъ Паскаля, отвѣтила, что бартеръ спокоенъ и чувствуетъ себя все лучше и лучше.

-- Слышишь, Клотильда,-- съ восторгомъ воскликнулъ Паскаль.-- Мнѣ некогда осмотрѣть его сегодня; но мы вернемся завтра. Это день моихъ визитовъ... Ахъ, еслибы я посмѣлъ, если бы она была еще молода...

Его глаза обратились къ тетѣ Дидѣ. Но Клотильда, съ улыбкой смотрѣвшая на его восторгъ, сказала тихонько:

-- Нѣтъ, нѣтъ, maître, ты не можешь передѣлать съизнова жизнь... Пойдемъ скорѣе. Мы остались послѣдними.

Она была права: всѣ уже вышли. Маккаръ, стоя на порогѣ, смотрѣлъ на удалявшихся Фелиситэ и Максима съ своимъ всегдашнимъ насмѣшливымъ видомъ. Тетя Дида, позабытая смертью, страшно исхудавшая, сидѣла, какъ живая мумія, снова приковавъ глаза, къ блѣдному, истощенному лицу Шарля, съ его царственными кудрями.

На обратномъ пути они чувствовали себя неловко. Экипажъ тяжело катился по землѣ, раскаленной отъ жары. Собиралась гроза, и на мрачномъ небѣ сумерки расползались пепельно-багровой дымкой. Сначала компанія перекинулась нѣсколькими словами; когда-же они выѣхали въ ущелье Сейля, разговоръ оборвался, всѣми овладѣла тревога и боязнь гигантскихъ утесовъ, стѣны которыхъ, казалось, все съуживались. Не конецъ-ли здѣсь свѣта? Не упадутъ-ли они въ бездонную пропасть? Пролетѣлъ орелъ, огласивъ воздухъ пронзительнымъ крикомъ.

Появились сосны; они ѣхали по берегу Віорны, когда Фелиситэ заговорила, безъ всякаго перехода, точно продолжая начатый разговоръ:

-- Тебѣ нечего бояться препятствій со стороны матери. Она очень любитъ Шарля, но это женщина разсудительная, она отлично понимаетъ, какъ важно для мальчика, чтобы ты взялъ его. Кромѣ того, надо тебѣ сказать, что бѣдному мальчику не особенно хорошо живется у нея; вполнѣ естественно, что мужъ ея выказываетъ предпочтеніе своимъ дѣтямъ: сыну и дочери... Но, ты долженъ все узнать...

Фелиситэ продолжала, желая, очевидно, убѣдить Максима и вырвать у него формальное обѣщаніе. Она не умолкала до самаго Плассана. Затѣмъ, когда ландо катилось уже по мостовой предмѣстья, она вдругъ сказала:

-- Да, вотъ, посмотри! Вотъ мать Шарля... Полная блондинка, передъ той дверью.

Это была дверь лавки шорника, увѣшанная сбруей и уздечками. Жюстина наслаждалась свѣжимъ воздухомъ, сидя на стулѣ, съ чулкомъ въ рукахъ, а на землѣ, у ея ногъ, играли мальчикъ и дѣвочка; за ними, въ тѣни лавки, виднѣлся Тома, толстый брюнетъ, занятый починкой сѣдла.

Максимъ вытянулъ голову, безъ всякаго волненія, просто изъ любопытства. Его крайне удивила эта полная, тридцатидвухлѣтняя женщина, на видъ такая разсудительная и буржуазная. Въ ней не осталось и слѣда шальной дѣвчонки, съ которой онъ такъ шалилъ, когда они оба едва переступили за шестнадцать лѣтъ. Сердце его, быть можетъ, только сжалось при мысли, что онъ, больной и уже состарившійся, нашелъ ее похорошѣвшей, спокойной и очень полной.

-- Я-бы никогда ее не узналъ,-- сказалъ онъ.

Ландо, продолжавшее катиться, свернуло въ улицу Рима. Жюстина скрылась; это видѣніе столь измѣнившагося прошедшаго потонуло въ сумеркахъ, вмѣстѣ съ шорникомъ Тома, дѣтьми и лавкой.

Въ Суленадѣ столъ уже былъ накрытъ. Мартина приготовила угря изъ Віорны, рагу изъ кролика и баранину. Только-что пробило семь часовъ, они могли пообѣдать не торопясь.

-- Не безпокойся,-- говорилъ докторъ Паскаль племяннику.-- Мы проводимъ тебя на желѣзную дорогу; туда нѣтъ и десяти минутъ ходьбы... Разъ, что ты оставилъ тамъ свой чемоданъ, тебѣ остается только взять билетъ и вскочить въ вагонъ.

Затѣмъ найдя Клотильду въ передней, гдѣ она вѣшала свою шляпу и зонтикъ, Паскаль вполголоса сказалъ ей:

-- Знаешь что? твой братъ безпокоитъ меня.

-- Почему?

-- Я внимательно присматривался къ нему; мнѣ не нравится его походка! Это меня никогда не обманывало... Однимъ словомъ, ему угрожаетъ параличъ.

Клотильда поблѣднѣла и повторила:

-- Параличъ!

Передъ ея глазами встала ужасная картина: ей вспомнился сосѣдъ, человѣкъ еще молодой, котораго въ теченіе, десяти лѣтъ на ея глазахъ возилъ слуга въ телѣжкѣ. Не худшее-ли это изъ страданій, это убожество, ударъ топора, отсѣкающій живого человѣка отъ жизни?

-- Но,-- прошептала она,-- онъ жалуется только на ревматизмъ.

Паскаль пожалъ плечами и, приложивъ палецъ къ губамъ, прошелъ въ столовую, гдѣ уже сидѣли Фелиситэ и Максимъ.

Обѣдъ прошелъ очень пріятно и дружелюбно. Внезапная тревога, пробудившаяся въ сердцѣ Клотильды, сдѣлала ее нѣжной къ брату, сидѣвшему возлѣ нея. Она весело ухаживала за нимъ, заставляла его брать самые лучшіе куски. Два раза она вернула Мартину, такъ какъ та слишкомъ скоро обносила кушанья. И Максимъ все больше очаровывался этой сестрой, такой доброй, здоровой, благоразумной, обаяніе которой какъ-бы нѣжило его. Она до такой степени овладѣвала имъ, что въ душѣ его возникъ проектъ сначала смутный, но потомъ мало-по-малу выяснявшійся. Такъ какъ сынъ его, маленькій Шарль, такъ напугалъ его своей мертвенной красотой, своимъ видомъ слабоумнаго и болѣзненнаго принца, почему-бы ему не замѣнить его своей сестрой Клотильдой? Перспектива имѣть женщину въ своемъ домѣ пугала его; онъ боялся ихъ всѣхъ, потому что слишкомъ рано извѣдалъ наслажденія любви; но въ Клотильдѣ онъ видѣлъ нѣчто материнское. Съ другой стороны, пребываніе у него честной женщины перемѣнитъ его самого и, вообще, послужитъ ему на пользу. По крайней мѣрѣ, его отецъ не посмѣетъ подсылать къ нему кокотокъ, въ чемъ онъ сильно подозрѣвалъ Саккара, которому хотѣлось скорѣе доканать сына, чтобы овладѣть его капиталомъ. Страхъ и ненависть къ отцу окончательно заставили Максима рѣшиться.

-- Ты все еще не выходишь замужъ?-- спросилъ онъ, желая подготовить почву.

Молодая дѣвушка засмѣялась.

-- О! мнѣ не зачѣмъ спѣшить.

Она добавила живо, задорно смотря на Паскаля, поднявшаго голову:

-- Какъ знать?.. Быть можетъ, я никогда не выйду замужъ.

Но Фелиситэ запротестовала. Видя сильную привязанность Клотильды къ доктору, она часто желала, чтобы ея замужество разлучило ихъ, оставило-бы ея сына одинокимъ, среди опустѣвшаго дома, гдѣ она сама сдѣлается всемогущей, полновластной хозяйкой. Поэтому она призвала сына въ свидѣтели: вѣдь, не правда-ли, каждая дѣвушка должна выходить замужъ, и оставаться старой дѣвой значить грѣшить противъ природы? Паскаль серьезно соглашался съ матерью, не спуская глазъ съ Клотильды.

-- Да, да, надо выйти замужъ... Она слишкомъ благоразумна, она непремѣнно выйдетъ.

-- Ба!-- перебилъ Максимъ,-- неизвѣстно, хорошо-ли она поступитъ?.. На свое несчастіе, быть можетъ: есть столько неудачныхъ супружествъ!

Наконецъ, онъ рѣшился и добавилъ:

-- Знаешь, что тебѣ слѣдовало-бы сдѣлать?.. Ты бы должна была пріѣхать въ Парижъ, жить ко мнѣ... Я обдумалъ: мнѣ страшно брать на свою отвѣтственность ребенка, при состояніи моего здоровья. Развѣ я самъ не ребенокъ больной, требующій ухода?... Ты-бы стала ухаживать за мною, была-бы около меня, если мнѣ дѣйствительно суждено потерять ноги.

Голосъ его дрогнулъ отъ жалости къ самому себѣ. Онъ видѣлъ себя немощнымъ, видѣлъ ее у своего изголовья въ роли сестры милосердія; а если она согласится остаться въ дѣвушкахъ, онъ завѣщаетъ ей свое состояніе, чтобы оно не досталось отцу. Его страхъ передъ одиночествомъ, быть можетъ близкая необходимость въ сидѣлкѣ, дѣлали его очень трогательнымъ.

-- Это было-бы очень мило съ твоей стороны и тебѣ не пришлось-бы раскаиваться.

Но Мартина, подававшая баранину, остановилась отъ изумленія; предложеніе Максима не менѣе удивило всѣхъ, сидѣвшихъ за столомъ. Фелиситэ первая одобрила, чувствуя, что этотъ отъѣздъ будетъ полезенъ ея намѣреніямъ. Она смотрѣла на Клотильду; та еще молчала и какъ-бы растерялась, между тѣмъ, какъ докторъ Паскаль, сильно поблѣднѣвъ, ожидалъ, что она скажетъ.

-- О! братъ,-- пробормотала молодая дѣвушка, не находя сначала словъ.

Бабушка нашла нужнымъ вмѣшаться.

-- Вотъ все, что ты говоришь? Но твой братъ дѣлаетъ тебѣ отличное предложеніе. Если онъ опасается взять теперь Шарля, это не мѣшаетъ тебѣ ѣхать съ нимъ; а потомъ ты выпишешь и мальчика... Полно, полно, это отлично устраивается. Твой братъ обращается къ твоему сердцу... Паскаль, не правда-ли, она должна дать ему благопріятный отвѣтъ?

Докторъ съ усиліемъ овладѣлъ собою. Однако чувствовалось, что онъ весь похолодѣлъ. Онъ заговорилъ медленно:

-- Повторяю, что Клотильда благоразумна; если она должна согласиться, то согласится.

Молодая дѣвушка, не смотря на свое потрясеніе, возмутилась.

-- Maître, неужели ты хочешь выгнать меня?.. Конечно, Максимъ очень добръ. Но, Боже мой! все бросить, бросить все, что меня любитъ, что я до сихъ поръ любила!

Она растерянно взмахнула руками, указывая на людей и предметы, обнимая всю Суленаду.

-- Но,-- возразилъ Паскаль, пристально смотря на нее,-- а если ты понадобишься Максиму?

На глазахъ дѣвушки навернулись слезы, она вздрогнула, потому что одна поняла его. Жестокій призракъ снова пронесся передъ нею: Максима, разбитаго параличемъ, слуга везетъ въ телѣжкѣ, какъ возили сосѣда, котораго она встрѣчала. Но любовь къ близкимъ не дала ей увлечься состраданіемъ. Развѣ она обязана исполнять долгъ по отношенію къ брату, который въ продолженіе пятнадцати лѣтъ оставался чужимъ для нея? Развѣ долгъ ея не тамъ, гдѣ находилось ея сердце?

-- Послушай, Максимъ,-- сказала она, наконецъ,-- дай мнѣ подумать. Я увижу... Будь увѣренъ, что я тебѣ очень признательна. И, если когда-нибудь я, дѣйствительно, понадоблюсь тебѣ, тогда я навѣрно рѣшусь принять твое предложеніе.

Такъ и не удалось заставить ее дать болѣе опредѣленное обѣщаніе.

Фелиситэ, съ своей обычной горячностью, выбилась изъ силъ; а докторъ притворно утверждалъ, что она уже дала слово. Мартина принесла кремъ, не стараясь скрыть свою радость: увезти барышню! вотъ выдумка! Чтобы докторъ умеръ отъ тоски, оставшись одинъ! Конецъ обѣда замедлился вслѣдствіе этого обстоятельства. Они еще сидѣли за дессертомъ, когда пробило половина девятаго. Максимъ вскочилъ, заторопился, хотѣлъ немедленно уходить.

На вокзалѣ, куда всѣ пришли проводить его, онъ въ послѣдній разъ обнялъ сестру.

-- Помни-же!

-- Не бойся,-- объявила Фелиситэ,-- мы всѣ будемъ напоминать ей ея обѣщаніе.

Докторъ улыбался; всѣ трое, когда поѣздъ тронулся, замахали платками.

Проводивъ бабушку до ея дверей, докторъ Паскаль и Клотильда медленно вернулись въ Суленаду и провели тамъ восхитительный вечеръ. Стѣсненіе послѣднихъ недѣль, глухой антагонизмъ, раздѣлявшій ихъ, какъ будто исчезли. Никогда еще они не испытывали подобнаго удовольствія отъ сознанія, что они такъ близки, такъ неразлучны. Они чувствовали, точно приливъ здоровѣй послѣ болѣзни, возрожденіе надеждъ и жизнерадостности. Они долго засидѣлись въ эту теплую ночь подъ платанами, прислушиваясь къ журчанію фонтана. Они даже не говорили, а только глубоко наслаждались счастіемъ быть вмѣстѣ.

ГЛАВА IV.

Недѣлю спустя въ домѣ снова водворился разладъ. Паскаль и Клотильда опять не говорили между собою по цѣлымъ вечерамъ, настроеніе ихъ сдѣлалось чрезвычайно неровнымъ. Даже Мартина постоянно раздражалась. Жизнь втроемъ превратилась въ адъ.

Затѣмъ положеніе вдругъ измѣнилось къ худшему. Въ Плассанъ пріѣхалъ на житье капуцинъ, съ репутаціей большой святости, какихъ не мало появляется въ городахъ южной Франціи. Соборъ Сенъ-Сатурнена огласился громами его проповѣдей. Онъ былъ нѣчто въ родѣ апостола, съ краснорѣчіемъ популярнымъ и пламеннымъ, выражался цвѣтисто и образно. Онъ проповѣдывалъ о ничтожествѣ современной науки и въ необыкновенномъ мистическомъ увлеченіи отрицалъ реальность видимаго міра, раскрывалъ невѣдомое, тайны иной жизни.

Въ первый же вечеръ, когда Клотильда въ сопровожденіи Мартины присутствовала на проповѣди, Паскаль замѣтилъ, что она вернулась въ лихорадочномъ возбужденіи. Въ слѣдующіе дни она стала еще болѣе увлекаться, возвращалась позднѣе, такъ какъ простаивала по цѣлому часу на молитвѣ, въ темномъ углу часовни. Она цѣлые дни проводила въ церкви, возвращалась разбитая, съ блестящими глазами, точно у ясновидящей: пламенныя слова капуцина не давали ей покоя. Сердце ея наполнилось гнѣвомъ и презрѣніемъ къ людямъ и вещамъ.

Паскаль встревожился и пожелалъ объясниться съ Мартиной. Разъ утромъ онъ спустился рано, когда она еще подметала столовую.

-- Вы знаете, я предоставляю вамъ и Клотильдѣ ходить въ церковь, если это вамъ нравится. Я не желаю оказывать давленія ни на чью совѣсть... Но я не хочу, чтобы вы дѣлали ее больною.

Служанка, не переставая мести, отвѣтила глухимъ голосомъ:

-- Больные, быть можетъ, именно тѣ, которые этого не подозрѣваютъ.

Она сказала это съ такимъ убѣжденіемъ, что онъ засмѣялся.

-- Да, это я немощенъ духомъ, вы молитесь о моемъ обращеніи, вы, обладающія хорошимъ здоровьемъ и всецѣлой мудростью!.. Мартина, если вы не перестанете мучить меня и себя самихъ, я разсержусь.

Онъ сказалъ это голосомъ такимъ отчаяннымъ и вмѣстѣ такимъ рѣзкимъ, что служанка сразу остановилась и посмотрѣла ему прямо въ лицо. Безпредѣльная нѣжность, глубокая скорбь отразились на поблекшемъ лицѣ старой дѣвы, всю жизнь прожившей у него на службѣ. Глаза ея наполнились слезами, она убѣжала, пробормотавъ:

-- Ахъ, monsieur, вы не любите насъ!

Паскаль былъ обезоруженъ; страшная тоска овладѣла имъ. Онъ все больше упрекалъ себя за свою терпимость, за то, что не направлялъ по своему усмотрѣнію образованіе и воспитаніе Клотильды. Исходя изъ убѣжденія, что деревья выростаютъ прямыми, когда ихъ не стѣсняютъ, онъ позволилъ ей рости на свободѣ, послѣ того, какъ научилъ ее читать и писать. Если она почти все читала и пристрастилась къ естественнымъ наукамъ, то случилось это вовсе не въ силу заранѣе обдуманнаго плана, а единственно вслѣдствіе обычнаго теченія ихъ жизни: помогая ему въ его изысканіяхъ, исправляя корректуры, переписывая и разбирая рукописи. Какъ сожалѣлъ онъ теперь о своемъ безкорыстіи! Какое могучее направленіе далъ бы онъ этому свѣтлому уму, столь жаждущему знаній, вмѣсто того, чтобы допустить его сбиться съ пути и погибнуть въ стремленіи къ невѣдомому, которое поддерживаютъ бабушка Фелиситэ и добрая Мартина! Въ то время, какъ онъ придерживался факта, старался не заходить далѣе феномена, что удавалось ему благодаря его дисциплинѣ ученаго, онъ видѣлъ, что она постоянно интересовалась невѣдомымъ, таинственнымъ. Это неотступное, инстинктивное любопытство превращалось въ пытку, когда не находило удовлетворенія. Ничто не удовлетворяло этой жажды, этого непреодолимаго стремленія къ недоступному, неизвѣстному. Когда она была еще маленькой и, въ особенности, позднѣе, дѣвочкой-подросткомъ, она вѣчно вдавалась въ разспросы, требовала основныхъ причинъ. Показывалъ-ли онъ ей цвѣтокъ, она спрашивала, почему онъ принесетъ зерно и почему это зерно дастъ ростокъ. Затѣмъ начались разспросы о тайнѣ зачатія, о полахъ, о рожденіи и смерти, о неизвѣданныхъ силахъ, о Богѣ, о всемъ. Четырьмя вопросами она всякій разъ загоняла его въ область рокового неизвѣстнаго; когда онъ, поставленный втупикъ, не зналъ, что ей отвѣтить и отдѣлывался отъ нея жестомъ комической ярости, она съ торжествующимъ смѣхомъ возвращалась къ своимъ мечтамъ, погружалась въ безконечныя представленія того, что невѣдомо и чему можно вѣрить. Часто она поражала его своими объясненіями. Ея умъ, вскормленный наукой, исходилъ отъ истинъ доказанныхъ, но дѣлалъ такой скачокъ, что она мгновенно погружалась въ легендарный туманъ. Появлялись посредники, ангелы, святые, сверхъестественныя вѣянія, измѣняющія матерію, дающія ей жизнь; или же оказывалось, что существуетъ только одна сила, душа міра; она старается слить предметы и существа въ лобзаніе любви, что произойдетъ черезъ пятьдесятъ вѣковъ. Клотильда увѣряла, что вычислила ихъ.

Впрочемъ, Паскаль никогда еще не видалъ ее такой разстроенной. Въ теченіе недѣли, съ тѣхъ поръ, какъ она слѣдила за проповѣдями капуцина въ соборѣ, Клотильда проводила дни въ нетерпѣливомъ ожиданіи вечерней проповѣди; она отправлялась туда съ восторженной сосредоточенностью дѣвушки, идущей на первое любовное свиданіе. Затѣмъ, на другой день, все въ ней говорило объ отчужденіи отъ внѣшней жизни, отъ обычнаго существованія, какъ будто внѣшній міръ, необходимые ежеминутные поступки -- ни что иное, какъ самообманъ и глупость. И она почти бросила свои занятія, поддалась какой-то непреодолимой лѣни, часами просиживала, опустивъ руки на колѣни, устремивъ взоры въ пространство, углубясь въ мечты. Она, такая дѣятельная, встававшая такъ рано, теперь поднималась поздно, выходила только ко второму завтраку; очевидно, что не за своимъ туалетомъ она проводила эти долгіе часы, такъ какъ стала терять свое женское кокетство, появлялась едва причесанная, кое-какъ одѣтая, въ платьѣ, застегнутомъ вкривь и вкось, но все-таки очаровательная, благодаря своей чарующей молодости. Теперь она отказалась отъ утреннихъ прогулокъ по Суленадѣ, которыя такъ любила, когда пробѣгала по террасамъ, усаженнымъ оливковыми и миндальными деревьями, заходила въ сосновую рощицу, пропитанную смолистымъ ароматомъ, подолгу простаивала на жаркомъ гумнѣ, гдѣ точно брала солнечную ванну, теперь она ничего этого не дѣлала, предпочитая сидѣть съ закрытыми ставнями запершись въ своей комнатѣ, откуда ея было не слышно. Потомъ, послѣ полудня, она оставалась въ залѣ въ томительной праздности, переходя со стула на кресло, утомленная, раздраженная противъ всего, что ее прежде интересовало.

Паскалю пришлось отказаться отъ ея помощи. Замѣтка, которую онъ поручилъ ей переписать, три дня провалялась на ея конторкѣ. Она перестала приводить въ порядокъ бумаги, даже не наклонилась-бы, чтобы поднять съ пола рукопись. Въ особенности забросила пастели, очень точные снимки цвѣтовъ, предназначавшіеся для иллюстрацій при сочиненіи объ искусственномъ оплодотвореніи. Большіе красные цвѣты штокъ-розы новаго и страннаго оттѣнка завяли раньше, чѣмъ она кончила срисовывать ихъ. А между тѣмъ цѣлый день она съ увлеченіемъ просидѣла надъ безумнымъ рисункомъ небывалыхъ цвѣтовъ, какихъ-то необыкновенныхъ, распустившихся подъ сказочнымъ солнцемъ; это былъ цѣлый снопъ золотыхъ лучей въ видѣ колосьевъ, окруженный широкимъ пурпуровымъ вѣнчикомъ, похожимъ на раскрытое сердце, откуда поднимались, вмѣсто тычинокъ, ракеты звѣздъ, милліарды міровъ, текущихъ по небу, какъ млечный путь.

-- Ахъ! моя бѣдная дѣвочка,-- сказалъ ей въ этотъ день докторъ,-- можно развѣ терять время на подобныя выдумки! А я-то жду снимка съ этихъ мальвъ, которыя у тебя завяли!.. Вѣдь ты разстроишь свое здоровье. Внѣ дѣйствительности нѣтъ ни здоровья, ни даже красоты.

Часто она не возражала, замыкалась въ свое убѣжденіе и не желала спорить. Но теперь Паскаль вѣроятно задѣлъ за живое въ ея вѣрованіяхъ.

-- Дѣйствительности нѣтъ,-- объявила она.

Паскалю показалась забавною такая философская рѣшительность у этого большого ребенка. Онъ засмѣялся.

-- Да, знаю... Наши чувства обманчивы, а міръ мы познаемъ только черезъ посредство нашихъ чувствъ, слѣдовательно, міръ, быть можетъ, и не существуетъ... Итакъ, раскроемъ двери безумію, признаемъ возможными самыя нелѣпыя химеры, погрузимся въ кошмаръ, отрѣшившись отъ законовъ и фактовъ... Но неужели ты не видишь, что, устраняя природу, ты уничтожаешь всякіе нравственные принципы и что единственный интересъ жизни заключается въ томъ, чтобы вѣрить въ жизнь, любить ее и посвящать всѣ силы своего ума къ изученію ея?

Она махнула рукой съ беззаботностью и вмѣстѣ съ протестомъ. Разговоръ оборвался. Клотильда покрывала теперь пастель размашистыми штрихами синяго карандаша, оттѣняя всѣ пламенные цвѣта ясною лазурью лѣтней ночи.

Но черезъ два дня, вслѣдствіе новаго спора, отношенія еще обострились. Вечеромъ, выйдя изъ-за стола, Паскаль вернулся въ залу работать, а Клотильда осталась на террасѣ. Прошло нѣсколько часовъ; онъ крайне удивился и встревожился, когда пробила полночь, а онъ еще не слышалъ, чтобы она вернулась въ свою комнату. Она должна была пройти черезъ залу и онъ былъ увѣренъ, что ей не удалось проскользнуть по комнатѣ за его спиной. Сойдя внизъ, онъ убѣдился, что Мартина спитъ. Дверь въ передней оказалась не запертой на ключъ; очевидно, Клодильда задремала на воздухѣ. Это иногда случалось съ нею въ теплыя ночи; но никогда еще она такъ долго не засиживалась.

Безпокойство доктора усилилось, когда, выйдя на террасу, онъ увидѣлъ пустымъ кресло, на которомъ молодая дѣвушка должна была сидѣть. Онъ надѣялся застать ее тамъ спящей. Если ее здѣсь не оказалось, почему-же она не вернулась, куда могла пойти въ такой поздній часъ? Ночь была чудесная, сентябрьская жаркая ночь съ безпредѣльнымъ небомъ, испещреннымъ звѣздами, въ своей темной бархатной необъятности; въ глубинѣ этого безлуннаго неба звѣзды сверкали такъ ярко, что свѣтъ ихъ освѣщалъ землю. Сначала Паскаль наклонился надъ баллюстрадой террасы, осмотрѣлъ склоны и каменныя ступеньки, доходившія до полотна желѣзной дороги; но ничего не шевелилось, онъ видѣлъ только круглыя и неподвижныя вершины маленькихъ оливковыхъ деревьевъ. Тогда ему пришло въ голову, что она, вѣроятно, сидитъ подъ платанами, около фонтана, прислушиваясь къ его вѣчному журчанію. Онъ побѣжалъ туда, погрузился въ полный мракъ, такой густой, что даже онъ, знающій каждый древесный стволъ, принужденъ былъ идти протянувъ впередъ руки, чтобы не натолкнуться. Затѣмъ, такимъ-же образомъ, ощупью, онъ обошелъ сосновую рощицу, но ничего не встрѣтилъ. Наконецъ онъ рѣшился окликнуть, умышленно заглушая голосъ:

-- Клотильда! Клотильда!

Ночь оставалась такой-же темной и безмолвной. Онъ постепенно возвышалъ голосъ:

-- Клотильда! Клотильда!

Ни души, ни признака жизни. Даже эхо какъ будто задремало; его крикъ пропадалъ въ безконечно тихомъ озерѣ голубого мрака. Онъ закричалъ изъ всѣхъ силъ, вернулся подъ платаны, потомъ въ сосновую рощу, потерялъ голову, сталъ обходить все имѣніе. Вдругъ онъ очутился на гумнѣ.

Огромное гумно, обширная мощеная площадка, тоже спало въ этотъ поздній часъ. Въ продолженіе многихъ лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ перестали вѣять хлѣбъ, здѣсь проростала трава, сейчасъ-же сжигаемая солнцемъ, золотистая и точно скошенная, похожая на пушистый шерстяной коверъ. Между пучками этой мягкой растительности круглые булыжники никогда не охлаждались, съ начала сумерекъ испускали пары, выдѣляя ночью теплоту, впитанную ими въ себя во время столькихъ знойныхъ полудней.

Пустынное гумно дремало подъ тихимъ, ласковымъ небомъ. Паскаль проходилъ черезъ него, направляясь въ фруктовый садъ, когда онъ вдругъ наткнулся на тѣло, вытянувшееся во всю длину и которое онъ не могъ видѣть. Онъ въ испугѣ вскрикнулъ:

-- Какъ, ты здѣсь?

Клотильда даже не удостоила его отвѣтомъ. Она лежала на спинѣ, подложивъ подъ голову руки, обративъ лицо къ небу; на ея блѣдномъ лицѣ виднѣлись только ея большіе блестящіе глаза.

-- А я-то безпокоюсь о тебѣ и уже четверть часа какъ зову тебя'... Вѣдь ты слышала меня?

Она наконецъ разжала губы.

-- Да.

-- Въ такомъ случаѣ это нелѣпо! Отчего ты мнѣ не отвѣчала?

Но она снова замолчала, отказалась объясниться, упорно обративъ взгляды къ небу.

-- Ну, пойдемъ спать, злая дѣвочка! Ты мнѣ разскажешь все завтра.

Клотильда по-прежнему не двигалась; онъ десять разъ умолялъ ее вернуться домой, но она даже не пошевельнулась. Въ концѣ концовъ онъ самъ усѣлся подлѣ нея на низкую траву, сквозь которую ощущалъ теплоту булыжника.

-- Вѣдь ты не можешь-же спать на воздухѣ... Отвѣчай мнѣ, по крайней мѣрѣ, что ты здѣсь дѣлаешь?

-- Смотрю.

И взоры ея большихъ, неподвижныхъ, расширившихся глазъ, устремленныхъ въ небо, казалось, возносились еще выше, къ звѣздамъ. Она вся погрузилась въ созерцаніе безконечной лазури лѣтняго неба, въ разсвѣтѣ созвѣздій.

-- Ахъ, maître,-- возразила она медленнымъ и ровнымъ непрерывающимся голосомъ,-- какъ узко, какъ ограничено все, что ты знаешь, въ сравненіи съ тѣмъ, что несомнѣнно таится тамъ... Да, если я тебѣ не отвѣчаю, то потому, что думала о тебѣ и что мнѣ было очень тяжело... Не надо считать меня злой.

Въ ея дрогнувшемъ голосѣ послышалась такая нѣжность, что онъ былъ глубоко тронутъ. Онъ легъ подлѣ нея, тоже на спину. Ихъ локти соприкасались. Они разговорились.

-- Я сильно боюсь, дорогая, что твои огорченія неразумны... Ты думаешь обо мнѣ и тебѣ тяжело. Почему-же?

-- Ô! по многимъ причинамъ, которыя мнѣ трудно объяснить. Я не ученая. Однако, ты многому научилъ меня, а я сама выучилась еще большему, живя съ тобою. Притомъ-же, все это такія вещи, которыя я чувствую... Впрочемъ, пожалуй, я попробую высказаться, такъ какъ мы здѣсь одни, да и ночь такъ дивно хороша!

Сердце ея переполнилось послѣ долгихъ часовъ размышленій среди невозмутимаго покоя восхитительной ночи. Онъ молчалъ, боясь встревожить ее.

-- Когда я была маленькой и слушала, какъ ты говорилъ о наукѣ, мнѣ казалось, что ты говоришь о Господѣ Богѣ, до такой степени ты горѣлъ вѣрой и надеждой. Ничто не казалось тебѣ невозможнымъ. Съ помощью науки люди проникнутъ въ тайну міра и осуществятъ полное счастіе человѣчества... По твоему мнѣнію, мы подвигаемся къ этому гигантскими шагами. Каждый день приноситъ свое открытіе, свою достовѣрность. Еще десять лѣтъ, еще пятьдесятъ лѣтъ, еще сто лѣтъ, быть можетъ, и небеса раскроются, мы станемъ лицомъ къ лицу съ истиной... И вотъ! года проходятъ, и ничто не раскрывается, а истина отступаетъ.

-- Ты нетерпѣлива,-- отвѣтилъ онъ просто.-- Если понадобятся десять столѣтій, придется выждать ихъ.

-- Правда, я не могу ждать. Мнѣ нужно знать, мнѣ нужно сейчасъ-же быть счастливой. Притомъ, узнать все сразу, и быть счастливой безусловно, окончательно!.. Видишь-ли, оттого-то я и страдаю, что не могу сразу добраться до полнаго знанія, не могу успокоиться въ полномъ блаженствѣ, освобожденномъ отъ всѣхъ сомнѣній и недоумѣній. Развѣ это жизнь, когда нельзя насладиться ни однимъ часомъ спокойствія, не трепеща при мысли о предстоящемъ страданіи! Нѣтъ, нѣтъ! дайте намъ все знаніе и все счастіе въ одинъ день!.. Наука намъ обѣщала это, и если не исполнитъ своего обѣщанія, значитъ, она несостоятельна.

Тогда и Паскаль разгорячился.

-- Но все это безсмыслица, что ты говоришь, дѣвочка! Наука не откровеніе. Она идетъ своимъ человѣческимъ путемъ, ея слава заключается въ самихъ ея усиліяхъ... Притомъ, это неправда, наука не обѣщала счастья.

Клотильда живо перебила его.

-- Какъ, неправда! Посмотри-ка въ твои книги, тамъ, наверху. Ты, вѣдь, знаешь, что я ихъ читала. Онѣ переполнены обѣщаніями! Читая ихъ, можно подумать, что идешь на завоеваніе земли и неба. Онѣ все разрушаютъ и даютъ клятву все замѣнить; и все это при помощи чистаго разума, прочно и мудро... Да, конечно, я такая, какъ всѣ дѣти. Когда мнѣ что-нибудь обѣщали, я хочу, чтобы мнѣ это сейчасъ дали. Мое воображеніе работаетъ, подарокъ долженъ быть очень хорошъ, чтобы я удовлетворилась... Но такъ просто было, ничего мнѣ не обѣщать. И въ особенности теперь, когда я вся охвачена отчаяннымъ, мучительнымъ желаніемъ истины, нехорошо говорить, будто мнѣ ничего не обѣщали.

Паскаль снова протестовалъ жестомъ.

-- Во всякомъ случаѣ,-- продолжала Клотильда,-- наука все смела на своемъ пути, земля обнажена, небо опустѣло; что ты хочешь, чтобы стало со мною, если, даже, ты оправдаешь науку въ возникновеніи у меня надеждъ?.. Вѣдь не могу-же я жить безъ достовѣрности и безъ счастія. На какомъ фундаментѣ построю я свое зданіе, если старый міръ разрушенъ, а о новомъ никто и не думаетъ? Весь античный міръ рухнулъ отъ катастрофы изслѣдованія и анализа; отъ него осталось лишь обезумѣвшее населеніе; оно бродитъ среди развалинъ, не зная, на какой камень преклонить голову, раскинуло палатки подъ открытымъ небомъ и требуетъ убѣжища прочнаго, окончательнаго, гдѣ-бы могло начать новую жизнь... Поэтому нечего удивляться нашему отчаянію и нетерпѣнію. Ждать больше мы не можемъ. Если наука, слишкомъ медленная, оказывается несостоятельной, мы предпочитаемъ броситься назадъ, да! вернуться къ стариннымъ вѣрованіямъ, которыя въ продолженіе многихъ вѣковъ удовлетворяли счастію человѣчества.

-- Ну да, такъ и есть,-- вскричалъ онъ,-- мы попали въ водоворотъ конца вѣка, въ утомленіе, разслабленіе отъ страшной массы знаній, имъ затронутой... Вѣчная потребность во лжи, вѣчная потребность въ иллюзіи томитъ человѣчество и приводитъ его назадъ къ убаюкивающей прелести неизвѣстнаго... Если никогда не удастся узнать всего, зачѣмъ знать больше? Если добытая истина не даетъ немедленнаго и прочнаго счастья, отчего не удовольствоваться невѣжествомъ, этимъ темнымъ ложемъ, на которомъ человѣчество тяжело покоилось во времена своего младенчества? Да, это наступаетъ возвратъ тайны, это реакція противъ цѣлой сотни лѣтъ экспериментальнаго изслѣдованія. Такъ должно было случиться, надо ждать отступничества, когда нѣтъ возможности удовлетворить сразу всѣ потребности. Но, это только пріостановка, движеніе впередъ будетъ продолжаться за предѣлами нашего кругозора, въ безконечномъ пространствѣ.

На минуту они замолкли, замерли въ созерцаніи милліардовъ міровъ, сверкавшихъ на темномъ небѣ. Падучая звѣзда огненнымъ метеоромъ скользнула по созвѣздію Кассіопеи. Тамъ, надъ ними, озаренная вселенная медленно вращалась на своей оси, среди своего священнаго великолѣпія, между тѣмъ какъ вокругъ нихъ, съ мрачной земли, поднималось лишь теплое и нѣжное дыханіе уснувшей женщины.

-- Скажи-ка,-- спросилъ онъ добродушнымъ тономъ,-- это твой капуціінъ сбилъ тебя сегодня съ толку?

Она отвѣтила откровенно.

-- Да, онъ проповѣдуетъ вещи, которыя потрясаютъ меня, онъ говоритъ противъ всего, чему ты меня училъ; и вотъ эта наука, которой я тебѣ обязана, точно превратилась въ ядъ и губитъ меня... Господи! что со мною будетъ?

--. Бѣдное дитя мое!.. Можно-ли такъ терзать себя! А все-таки я довольно спокоенъ на твои счетъ, ты натура уравновѣшенная, у тебя славная головка, ясная и основательная, какъ я часто повторялъ тебѣ. Ты успокоишься... Но какое опустошеніе производитъ онъ въ умахъ, если ты, вполнѣ здоровая, ты такъ разстроена! Развѣ нѣтъ у тебя вѣры?

Клотильда молча вздыхала.

-- Конечно, съ простой точки зрѣнія на счастье, вѣра представляетъ прочный посохъ, и путь становится мягкимъ и пріятнымъ, когда имѣешь счастіе опираться на нее.

-- Ахъ! я сама не знаю!-- сказала она,-- Бываютъ дни, когда я вѣрю, но бываютъ и такіе, когда я съ тобою и съ твоими книгами. Это ты возмутилъ меня, изъ-за тебя я страдаю. И вся моя пытка заключается, быть можетъ, въ моемъ возмущеніи противъ тебя, котораго я люблю!.. Нѣтъ, нѣтъ! Ничего не говори мнѣ, не говори, что я успокоюсь. Это еще болѣе раздражитъ меня въ эту минуту... Ты отрицаешь сверхъестественное. Тайна есть только необъясненное, не такъ-ли? Ты даже допускаешь, что никогда не удастся узнать всего; значитъ, весь смыслъ жизни сводится къ безконечной побѣдѣ надъ неизвѣстнымъ, въ вѣчномъ стремленіи знать больше... О! я уже слишкомъ много знаю, чтобы вѣрить, ты уже слишкомъ овладѣлъ мною; бываютъ часы, когда мнѣ кажется, что я умру отъ этого.

Онъ взялъ ея руку въ теплой травѣ и крѣпко сжалъ ее.

-- Но значитъ сама жизнь пугаетъ тебя, дѣвочка!.. И какъ ты права, говоря, что единственное счастіе состоитъ въ постоянномъ стремленіи?.. И теперь успокоеніе въ невѣжествѣ невозможно. Нечего надѣяться ни на остановку, ни на спокойствіе въ добровольномъ ослѣпленіи. Надо идти, идти, не смотря ни на что, идти вмѣстѣ съ жизнью, которая никогда не останавливается. Все, что предлагается, возвратъ къ прошлому, къ религіямъ мертвыхъ, къ религіямъ подновленнымъ, приноровленнымъ къ новымъ потребностямъ, все это обманъ... Узнай-же жизнь, люби ее, проживи ее такъ, какъ она должна быть прожита; нѣтъ другой мудрости.

Она съ раздраженіемъ вырвала у него свою руку. Ея дрогнувшій голосъ выразилъ отвращеніе.

-- Жизнь отвратительна. Какъ ты хочешь, чтобы я прожила ее спокойная и счастливая?.. Твоя наука бросаетъ страшный свѣтъ на міръ, твой анализъ проникаетъ во всѣ наши человѣческія раны и выставляетъ на показъ весь ихъ ужасъ. Ты высказываешь все, говоришь напрямикъ, не оставляешь намъ ничего, кромѣ отвращенія къ людямъ и вещамъ, безъ всякаго возможнаго утѣшенія.

Онъ перебилъ ее возгласомъ, полнымъ пламеннаго убѣжденія.

-- Все высказать, о! да, чтобы все узнать и все исцѣлить.

Она привскочила отъ гнѣва и сѣла.

-- Если бы еще равенство и справедливость существовали въ твоей природѣ. Но ты самъ признаешь, что жизнь принадлежитъ сильнѣйшему, что слабый погибнетъ роковымъ образомъ, потому что онъ слабъ. Нѣтъ двухъ существъ, равныхъ по здоровью, по красотѣ, по уму: все зависитъ отъ встрѣчи, отъ случайнаго подбора... И все рушится, какъ только исчезнетъ великая и святая справедливость.

-- Правда,-- проговорилъ онъ вполголоса, какъ-бы про себя, равенства не существуетъ. Общество, основанное на началахъ равенства, не могло-бы жить. Въ продолженіе вѣковъ надѣялись пособить этому злу милосердіемъ. Но міръ треснулъ, и теперь предлагается справедливость... Справедлива-ли природа? Я считаю ее скорѣе логичной. Логика, быть можетъ, и есть справедливость естественная и высшая, направленная прямо къ итогу общаго труда, къ великой конечной цѣли.

-- Значитъ ты признаешь справедливость, которая губитъ личность ради счастія расы, уничтожаетъ видъ, ослабѣвшій ради утучненія вида торжествующаго.. Нѣтъ, нѣтъ! это преступленіе! Всюду только грязь и убійство. Сегодня въ церкви онъ былъ правъ: земля испорчена, наука выказываетъ лишь одну гниль, всѣмъ намъ остается искать убѣжища только на небѣ... О! maître, умоляю тебя, позволь мнѣ спастись, позволь мнѣ спасти также и тебя!

Она разрыдалась; ея отчаянныя рыданія глухо раздавались въ чистомъ ночномъ воздухѣ. Онъ напрасно старался успокоить ее; она заглушала его голосъ.

-- Послушай, maître, ты знаешь, люблю-ли я тебя, такъ какъ ты все для меня... И ты-то причина моего терзанья, я не въ силахъ подавить его, когда думаю, что мы съ тобою расходимся въ убѣжденіяхъ, что мы будемъ разлучены на вѣки, если завтра умремъ оба... Отчего ты не хочешь вѣрить?

Онъ опять попробовалъ урезонить ее.

-- Полно, дорогая, ты съума сходишь...

Но она встала на колѣни, схватила его руки, прильнула къ нему въ страстномъ порывѣ. Она стала все громче умолять его, съ такимъ отчаяніемъ, что сама черная даль огласилась ея воплями.

-- Слушай, онъ сказалъ въ церкви: надо измѣнить свою жизнь и покаяться, надо сжечь всѣ свои прежнія заблужденія, да! твои книги, твои папки, твои рукописи... Принеси эту жертву, maître, умоляю тебя на колѣняхъ. И ты увидишь, какъ восхитительно мы заживемъ потомъ.

Онъ, наконецъ, возмутился.

-- Нѣтъ! это слишкомъ, замолчи!

-- Да, да, ты выслушаешь меня, ты сдѣлаешь то, что я хочу... Увѣряю тебя, что я страшно несчастна, даже любя тёбя такъ, какъ я люблю. Нашему чувству не достаетъ чего-то. До сихъ поръ оно было сильно и безполезно; у меня явилась непреодолимая потребность наполнить его, о! всѣмъ, что есть вѣчнаго и божественнаго... Чего можетъ не доставать намъ, какъ не Бога? Встань на колѣни, помолись со мною*

Паскаль въ свою очередь разсердился и рѣзко высвободился отъ нея.-- Замолчи, ты говоришь вздоръ. Я оставилъ тебя свободной, предоставь свободу и мнѣ.

-- Maître, maître! Я хочу нашего общаго, счастія! Я увезу тебя далеко, очень далеко. Мы уйдемъ въ пустыню, станемъ жить въ Богѣ!

-- Замолчи!.. Нѣтъ, никогда!

Тогда они съ минуту смотрѣли другъ на друга, безмолвные и угрожающіе. Вокругъ нихъ дремала Суленада въ ночной тишинѣ, распространяя легкую тѣнь оливъ, густой мракъ сосенъ и платанъ, въ которомъ слышалось грустное журчанье ручья, а надъ ихъ головами, на обширномъ небѣ, усѣянномъ звѣздами, будто пронеслось блѣдное мерцанье, хотя до зари еще было далеко.

Клотильда подняла руку, точно желая указать на безпредѣльность этого трепещущаго неба. Но Паскаль быстро схватилъ ея руку и пригнулъ ее къ землѣ. Они болѣе не произнесли ни слова, оба были внѣ себя, раздраженные и враждебные. Это была жестокая ссора.

Она рѣзко вырвала свою руку, бросилась въ сторону, какъ неукротимое и гордое животное, и сквозь сумракъ ночи понеслась къ дому. По камнямъ гумна звонко раздался стукъ ея ботинокъ, вскорѣ заглохшій на усыпанной пескомъ аллеѣ. Паскаль, уже огорченный, сталъ звать ее умоляющимъ голосомъ. Но она не слушала, не отвѣчала, бѣжала все впередъ. Въ страхѣ, съ сжавшимся сердцемъ, онъ бросился вслѣдъ за нею, обогнулъ край купы платановъ, поспѣлъ во-время, чтобы увидѣть, какъ она ворвалась въ переднюю. Онъ вбѣжалъ туда за нею, поднялся по лѣстницѣ, наткнулся на дверь ея комнаты, задвижка которой съ шумомъ защелкнулась. Здѣсь онъ успокоился, остановился, съ усиліемъ пришелъ въ себя, подавилъ въ себѣ желаніе кричать, звать ее, вломиться въ эту дверь, чтобы овладѣть Клотильдой, убѣдить ее, сохранить для себя. Съ минуту онъ простоялъ неподвижно, вслушиваясь въ безмолвіе комнаты, откуда не доносилось ни одного звука. Она, конечно, бросилась на кровать, въ подушкѣ заглушаетъ свои крики и рыданія. Онъ рѣшился, наконецъ,. спуститься запереть дверь передней, потомъ осторожно поднялся наверхъ, прислушался, не стонетъ-ли она. Занималась заря, когда онъ легъ, полный, отчаянія, заглушая рыданія.

Съ этого времени началась безпощадная война. Паскаль чувствовалъ, что за нимъ шпіонятъ, его травятъ, ему угрожаютъ. Онъ жилъ уже не у себя, у него болѣе не было дома: врагъ неотступно находился при немъ, заставлялъ его всего опасаться, все запирать. Два раза подрядъ два пузырька цѣлебной жидкости, приготовленные имъ съ такимъ трудомъ, оказались разбитыми въ дребезги; онъ вынужденъ былъ запираться въ своей комнатѣ; по цѣлымъ днямъ оттуда доносился непрерывный стукъ его песта, онъ не показывался даже ни за завтракомъ, ни за обѣдомъ. Въ дни своихъ обходовъ онъ болѣе не бралъ Клотильду, съ собою, потому что она производила непріятное впечатлѣніе на больныхъ своимъ видомъ задорнаго недовѣрія. Но, каждый разъ, какъ онъ уходилъ изъ дому, имъ овладѣвало желаніе вернуться какъ можно скорѣе; онъ боялся, что найдетъ, по возвращеніи, замки взломанными, свои ящики перерытыми, ограбленными. Онъ болѣе не поручалъ молодой дѣвушкѣ приводить въ порядокъ, переписывать свои замѣтки, съ тѣхъ поръ, какъ многія изъ нихъ исчезли, какъ-бы унесенныя вѣтромъ. Онъ не рѣшался даже пользоваться ея услугами при исправленіи своихъ корректуръ, убѣдясь, что она вырѣзала цѣлый отрывокъ изъ статьи, идея которой оскорбляла ея католическія вѣрованія. Такимъ образомъ, Клотильда оставалась праздной, бродила по комнатамъ, выискивая случай овладѣть ключомъ большаго шкафа. Это была ея мечта, ея планъ, который она обдумывала въ теченіе долгихъ часовъ безмолвнаго размышленія, когда такъ блестѣли ея глаза и лихорадочно вздрагивали ея руки захватить ключъ, открыть шкафъ, все взять, все уничтожить на кострѣ, который будетъ пріятенъ Богу. Нѣсколько страницъ его рукописи, оставленныхъ имъ на столѣ всего на нѣсколько минутъ, исчезли, пока онъ успѣлъ вымыть руки и надѣть сюртукъ: отъ нихъ осталась только горсточка пепла въ каминѣ. Разъ вечеромъ, когда онъ засидѣлся у одного больного и возвращался домой въ сумерки, онъ страшно перепугался, когда, войдя въ предмѣстье, увидѣлъ черный столбъ дыма, поднимавшагося клубами, загрязняя блѣдное небо. Ужъ не пылаетъ-ли вся Суленада, охваченная огнемъ отъ его сжигаемыхъ бумагъ? Онъ вернулся бѣгомъ, и успокоился, когда увидѣлъ, что это тлѣютъ пни, выжигаемые въ сосѣднемъ полѣ.

Какое ужасное страданіе, какая пытка для ученаго знать, что постоянно угрожаютъ его уму, его трудамъ. Открытія, имъ сдѣланныя, рукописи, которыя онъ разсчитываетъ оставить послѣ себя,-- это его гордость, живыя существа, его кровь, его дѣтища, и, уничтожая ихъ, сжигая ихъ, сжигаютъ самую плоть его. Въ этой вѣчной облавѣ противъ его мысли всего мучительнѣе для его было то, что эту непріятельницу, забравшуюся даже въ его сердце, онъ никакъ не могъ выгнать оттуда и любилъ ее, несмотря ни на что. Онъ оставался безоружнымъ, безъ возможности защищаться, не желая принимать дѣятельныхъ мѣръ и. предоставляя себѣ только зорко оберегать свои бумаги. Съ другой стороны, надзоръ все усиливался, ему казалось, что маленькія руки воровки уже обшариваютъ его карманы, онъ не могъ быть спокойнымъ даже при запертыхъ дверяхъ, боялся, что его обокрадутъ сквозь щели.

-- Послушай, несчастное дитя,-- вскричалъ онъ, наконецъ,-- во всемъ мірѣ я люблю только тебя, и ты-то и убиваешь меня!.. Ты, вѣдь, меня тоже любишь, ты дѣлаешь все это изъ любви ко мнѣ, но это отвратительно; лучше покончимъ сейчасъ-же, бросимся оба въ воду съ камнемъ на шеѣ.

Она ничего не отвѣтила, ея смѣлые глаза одни краснорѣчиво говорили, что она готова умереть немедленно, лишь бы только вмѣстѣ съ нимъ.

-- Въ такомъ случаѣ если-бы я ночью умеръ отъ удара, что-бы произошло завтра?.. Ты вынешь все изъ шкафа, изъ всѣхъ ящиковъ, сложишь въ кучу всѣ мои сочиненія и сожжешь ихъ? Не такъ-ли?.. Но, знаешь, вѣдь это было-бы настоящее убійство, все равно,какъ если-бы ты зарѣзала кого-нибудь? И какая отвратительная подлость -- убивать мысль!

-- Нѣтъ!-- сказала она глухимъ голосомъ,-- убивать зло, препятствовать его распространенію и возрожденію!

Всѣ ихъ объясненія кончались крайнимъ раздраженіемъ. Случались ужасныя сцены. Разъ вечеромъ старая m-me Ругонъ попала въ самый разгаръ одной изъ такихъ ссоръ. Клотильда убѣжала въ свою комнату, а мать осталась одна съ сыномъ. Наступило молчаніе. Несмотря на притворное огорченіе, ея сверкающіе глаза свѣтились радостью.

-- Однако, вашъ домъ превратился въ адъ!-- воскликнула она, наконецъ.

Докторъ, махнувъ рукой, уклонился отъ отвѣта. Онъ все время чувствовалъ, что за молодой дѣвушкой скрывается его мать, разжигающая въ ней ея религіозныя вѣрованія, пользуясь этимъ элементомъ раздора для возбужденія въ его дѣлѣ постоянной тревоги. Онъ не заблуждался, онъ отлично зналъ, что днемъ обѣ женщины видѣлись, и что этой встрѣчѣ, этому ядовитому наущенію, онъ обязанъ ужасной сценой, отъ которой еще весь содрогался. Его мать, очевидно, явилась убѣдиться въ результатѣ и узнать скоро-ли наступитъ развязка.

-- Такъ не можетъ продолжаться, заявила она.-- Отчего-бы вамъ не разстаться, если вы болѣе не понимаете другъ друга?.. Ты-бы долженъ отправить ее къ ея брату Максиму; онъ писалъ мнѣ на-дняхъ, и снова звалъ ее.

Паскаль поднялся, блѣдный и энергичный.

-- Разстаться въ ссорѣ, о! нѣтъ, нѣтъ, это поведетъ только къ вѣчному раскаянію, къ неизлечимой ранѣ. Если ей придется когда-нибудь уѣхать, я хочу, чтобы мы издали могли любить другъ друга... Но къ чему уѣзжать? Вѣдь мы не жалуемся, ни она, ни я.

Филиситэ поняла, что слишкомъ поторопилась.

-- Конечно, если вамъ нравится драться, никому до этого нѣтъ дѣла... Однако, мой бѣдный другъ, позволь мнѣ сказать тебѣ, что въ этомъ случаѣ я оправдываю Клотильду. Ты меня заставляешь признаться, что я только-что видѣлась съ нею: да! лучше, чтобы ты зналъ это, не смотря на то, что я обѣщала молчать. Итакъ, она не чувствуетъ себя счастливой, она сильно жалуется; и ты понимаешь, конечно, что я побранила ее, старалась ей внушить полную покорность... Но это не мѣшаетъ мнѣ совсѣмъ не понимать тебя и полагать, что ты дѣлаешь все, чтобы быть несчастнымъ.

Она усѣлась, заставила и его сѣсть въ углу залы, въ восторгѣ, что, наконецъ, овладѣла имъ. Уже нѣсколько разъ она хотѣла вынудить у него объясненіе, котораго онъ избѣгалъ. Хотя она много лѣтъ терзала его, и онъ зналъ ее насквозь, но оставался сыномъ почтительнымъ, и далъ себѣ слово никогда не выходить изъ рамокъ полнаго уваженія. Поэтому, когда она касалась нѣкоторыхъ предметовъ, онъ замыкался въ безусловное молчаніе.

-- Послушай,-- продолжала она,-- я понимаю, что ты не хочешь уступить Клотильдѣ; но мнѣ?.. Если-бы я стала умолять тебя пожертвовать мнѣ этими отвратительными папками, которыя лежатъ тамъ, въ шкафу? Допусти на минуту, что ты умрешь скоропостижно и что эти папки попадутъ въ чужія руки; мы всѣ будемъ опозорены... Вѣдь ты не этого-же хочешь, не правда-ли? Въ такомъ случаѣ, что у тебя за цѣль? почему ты упорствуешь въ такой опасной игрѣ?.. Обѣщай мнѣ ихъ сжечь.

Онъ молчалъ, но наконецъ вынужденъ былъ отвѣтить:

-- Матушка, я уже не разъ просилъ васъ никогда не говорить объ этомъ... Я не могу исполнить вашего желанія.

-- Но объясни-же мнѣ, наконецъ, причину,-- вскричала она.-- Можно подумать, что тебѣ также мало дѣла до нашей семьи, какъ до того стада быковъ. Однако, вѣдь ты-же принадлежишь къ ней... О! я знаю, ты дѣлаешь все, чтобы не походить на нее. Я сама, иногда, удивляюсь, спрашиваю себя, въ кого-бы ты могъ уродиться? Тѣмъ не менѣе, очень гадко съ твоей стороны, ты рискуешь опозорить насъ, не останавливаясь даже передъ огорченіемъ, которое причиняешь мнѣ, твоей матери... Это просто скверный поступокъ.

Паскаль возмутился, уступилъ минутной потребности объясниться, не смотря на рѣшимость молчать.

-- Вы жестоки и несправедливы... Я всегда вѣрилъ въ необходимость, въ безусловную благотворность истины. Правда, я ничего не скрываю ни о другихъ, ни о себѣ; дѣлаю это изъ твердаго убѣжденія, что, поступая такъ, совершаю единственно возможное благо... Во-первыхъ, эти папки вовсе не предназначены для публики; онѣ содержатъ въ себѣ только личныя замѣтки, которыхъ мнѣ-бы тяжело было лишиться. Затѣмъ, я отлично понимаю, что вы собираетесь сжечь не однѣ мои папки: всѣ мои остальныя работы будутъ брошены въ огонь, не правда-ли? а этого-то я и не хочу, слышите вы?.. Никогда, пока я живъ, не будетъ уничтожено здѣсь ни одной строчки.

Но онъ уже раскаивался, что наговорилъ такъ много, потому что Филиситэ подошла къ нему, стала тѣснить его, принуждать къ тяжелому объясненію.

-- Въ такомъ случаѣ, выскажи все, объясни, въ чемъ ты насъ упрекаешь... Да, меня, напримѣръ; въ чемъ ты меня упрекаешь? Вѣдь не въ томъ-же, что я воспитала васъ съ такимъ трудомъ? Да, удача далась намъ не легко! Если мы теперь пользуемся нѣкоторымъ благосостояніемъ, то мы не мало потрудились для него. Такъ какъ ты все видѣлъ и все отмѣтилъ въ своихъ бумажонкахъ, ты можешь засвидѣтельствовать, что наша семья оказала другимъ болѣе услугъ, чѣмъ сама получала отъ нихъ. Не будь насъ, Плассанъ два раза очутился-бы въ прекрасномъ положеніи. Ничего нѣтъ удивительнаго, что намъ отплатили завистью и неблагодарностью и до такой степени, что весь городъ былъ-бы въ восторгѣ, если-бы теперь какой-нибудь скандалъ разразился надъ нами... Ты не можешь этого желать, и я увѣрена, что отдаешь справедливость достоинству, съ которымъ, я держу себя послѣ паденія имперіи и во время бѣдствій, отъ которыхъ Франція, конечно, никогда не оправится.

-- Оставьте Францію въ покоѣ, матушка!-- проговорилъ онъ снова, до такой степени она преднамѣренно задѣвала его за самыя чувствительныя струны.-- Франція живуча, и я нахожу, что она удивляетъ теперь міръ быстротой своего выздоровленія... Конечно, есть не мало гнилыхъ элементовъ. Я ихъ не скрылъ, и, быть можетъ, даже слишкомъ выставилъ на-показъ. Но, вы меня совсѣмъ не понимаете, если воображаете, будто я вѣрю въ окончательное крушеніе потому, что указываю на язвы и трещины. Я вѣрю въ жизнь, которая сама устраняетъ вредныя тѣла, возобновляетъ ткани для заполненія ранъ, и не смотря ни на что, стремится къ здоровью, къ непрерывному обновленію среди разложенія и смерти.

Онъ увлекся, почувствовалъ это, съ гнѣвомъ махнулъ рукой и замолчалъ. Его мать вздумала удариться въ слезы, но онѣ съ трудомъ выливались изъ глазъ и немедленно высыхали. Она снова возвратилась къ опасеніямъ,.омрачающимъ ея старость, тоже начала умолять его примириться съ Богомъ, хотя-бы ради семьи. Развѣ она сама не даетъ примѣръ мужества? Развѣ весь Плассанъ, кварталъ св. Марка, старый кварталъ и новый городъ не признаютъ благородства ея поведенія? Она проситъ только, чтобы ей помогли, требуетъ отъ всѣхъ своихъ дѣтей усилія, равнаго ея усилію. Она привела въ примѣръ Эжена, великаго человѣка, павшаго съ такой высоты, который примирился съ ролью простого депутата и защищаетъ до послѣдняго вздоха исчезнувшій режимъ, доставившій ему славу. Съ неменьшей похвалой отзывалась она и объ Аристидѣ; онъ никогда не приходитъ въ отчаяніе, и при новомъ порядкѣ вещей завоевываетъ прекрасное положеніе, не смотря на несправедливую катастрофу, на мгновеніе похоронившую его подъ обломками Всемірнаго банка. Неужели только онъ, Паскаль, останется въ сторонѣ, ничего не сдѣлаетъ, чтобы она могла умереть спокойно, радуясь окончательному торжеству Ругоновъ? онъ, такой умный, нѣжный, добрый! Полно, это невозможно! онъ пойдетъ къ обѣднѣ въ слѣдующее воскресенье и сожжетъ всѣ эти гадкія бумаги, при одной мысли о которыхъ она чувствуетъ себя больною. Она умоляла, приказывала, угрожала. Но онъ болѣе не возражалъ, успокоился, чувствуя себя непобѣдимымъ, и выдержалъ себя съ крайней сыновней почтительностью. Онъ не хотѣлъ спорить, слишкомъ хорошо зналъ ее, чтобы надѣяться ее убѣдить или осмѣлиться обсуждать съ нею прошлое.

-- Послушай!-- вскричала она, чувствуя, что онъ непоколебимъ,-- ты совсѣмъ не нашъ, я это всегда говорила. Ты просто позоришь насъ!

Онъ поклонился.

-- Матушка, вы подумаете и простите меня.

Въ этотъ день Фелиситэ ушла отъ него сильно раздраженная; встрѣтивъ Мартину у дверей дома, передъ платанами, она излила ей все свое негодованіе, не подозрѣвая, что Паскаль прошелъ въ свою комнату, окна которой были открыты, и слышитъ каждое ея слово. Она дала полную волю своей злобѣ, клялась, что все-таки завладѣетъ бумагами и уничтожитъ ихъ, такъ какъ онъ не хочетъ добровольно пожертвовать ими. Но докторъ весь похолодѣлъ, когда услышалъ, какимъ голосомъ успокаиваетъ ее Мартина. Служанка, очевидно, сообщница, повторяла, что надо подождать, не слишкомъ спѣшить, что барышня и она дали клятву вразумить барина, не давая ему ни минуты покоя. Онѣ поклялись примирить его съ Богомъ, непремѣнно исполнятъ свою клятву, потому что невозможно, чтобы такой святой человѣкъ, какъ баринъ, оставался безбожникомъ. Голоса обѣихъ женщинъ понизились, перешли въ шепотъ, какимъ говорятъ сплетницы и заговорщицы. До Паскаля доносились только отрывочныя слова, давались приказанія, сообщались принятыя мѣры къ подавленію его личной свободы. Когда его мать, наконецъ, удалилась, онъ смотрѣлъ на ея легкую походку и на ея стройный станъ молодой дѣвушки и видѣлъ, что она уходитъ вполнѣ довольная.

Это была минута изнеможенія, полнаго отчаянія. Паскаль упалъ на стулъ, спрашивая себя, къ чему бороться, когда единственныя, привязанныя къ нему существа, соединяются противъ него. Эта Мартина бросилась бы въ огонь по одному его слову, и она же предаетъ его, ради его блага! Клотильда заодно съ этой служанкой, шепчется съ нею по угламъ, заставляетъ ее помогать себѣ строить ему западни! Теперь онъ совсѣмъ одинокъ, окруженъ однѣми предательницами, онѣ отравляютъ даже самый воздухъ, которымъ онъ дышетъ. Эти двѣ все-таки любятъ его, ему, быть можетъ, еще удалось-бы тронуть ихъ, но, съ той минуты, какъ онъ узналъ, что за ними скрывается его мать, онъ понялъ ихъ ожесточеніе и болѣе не надѣялся вернуть свое вліяніе надъ ними. Застѣнчивый, какъ человѣкъ, жившій для науки и сторонившійся женщинъ, не смотря на свою страстность, онъ былъ подавленъ мыслью, что три женщины соединились, чтобы непремѣнно подчинить его своей волѣ. Онъ всегда чувствовалъ одну изъ нихъ за собою; запираясь въ своей комнатѣ, онъ угадывалъ ихъ присутствіе за стѣною; онѣ мерещились ему, возбуждали въ немъ постоянный страхъ, что украдутъ его мысль, если увидятъ ее въ глубинѣ его черепа, даже прежде, чѣмъ она сформулируется.

Несомнѣнно, ни въ какую эпоху своей жизни докторъ Паскаль не чувствовалъ себя болѣе несчастнымъ. Вѣчное оборонительное положеніе сокрушало его; ему казалось, что почва ускользаетъ изъ-подъ его ногъ. Онъ искренно пожалѣлъ тогда, что не женатъ и не имѣетъ дѣтей. Не испугался-ли онъ самъ жизни? Не наказанъ-ли за свой эгоизмъ? Это сожалѣніе о томъ, что у него нѣтъ дѣтей, иногда мучило его; на глаза его навертывались слезы, когда онъ встрѣчалъ на дорогахъ дѣвочекъ съ свѣтлыми глазами, которыя улыбались ему. Положимъ, у него была Клотильда, но это совсѣмъ другая привязанность, въ настоящее время очень бурная, а не спокойная, безконечно сладостная нѣжность ребенка, въ какой бы ему хотѣлось дать отдохнуть своему наболѣвшему сердцу. Кромѣ того, видя приближеніе конца своего существованія, ему особенно хотѣлось продолженія его, ребенка, который бы увѣковѣчилъ его. Чѣмъ сильнѣе онъ страдалъ, тѣмъ больше утѣшенія находилъ въ возможности завѣщать это страданіе, основываясь на своей вѣрѣ въ жизнь. Онъ считалъ себя свободнымъ отъ семейныхъ физіологическихъ пороковъ; его не останавливала мысль, что наслѣдственность иногда перескакиваетъ черезъ одно поколѣніе и что у его сына могутъ проявиться недостатки предковъ; и, не смотря на вырожденіе стариннаго сгнившаго рода, не смотря на длинный рядъ отвратительныхъ предковъ, Паскаль иногда мечталъ объ этомъ неизвѣстномъ сынѣ, какъ мечтаютъ о неожиданномъ выигрышѣ, о рѣдкомъ счастьѣ, необыкновенной удачѣ, утѣшающей и навсегда обогащающей. Но было уже поздно, сердце его обливалось кровью, тѣмъ болѣе, что другія привязанности его колебались.

Въ одну изъ удушливыхъ ночей конца сентября Паскалю не спалось.. Онъ открылъ одно изъ оконъ своей комнаты; небо было черное, гдѣ-то вдали бушевала гроза, потому что слышались постоянные раскаты грома. Онъ едва различалъ густую массу платанъ, темная зелень которыхъ на мгновеніе выдѣлялась изъ мрака, освѣщаемая отблесками молніи. Душа его была переполнена скорбью, онъ вспоминалъ послѣдніе тяжелые дни, рядъ ссоръ, терзаній отъ предательствъ и подозрѣній, все усиливающихся, какъ вдругъ мелькнувшее въ его умѣ воспоминаніе заставило его вздрогнуть. Изъ опасенія быть обворованнымъ, онъ сталъ, наконецъ, носить, при себѣ ключъ отъ большого шкафа. Но въ этотъ день, послѣ завтрака, изнемогая отъ жары, онъ снялъ визитку и ему помнится, что Клотильда при немъ повѣсила ее на гвоздь въ залѣ. Сердце его сжалось отъ ужаса: если она ощупала ключъ въ карманѣ, то несомнѣнно украла его. Онъ вскочилъ, обшарилъ карманы визитки, которую бросилъ на стулъ. Ключа не оказалось. Въ эту самую минуту его обкрадываютъ; онъ ясно почувствовалъ это. Пробило два часа; не одѣваясь, въ однихъ брюкахъ, сунувъ босыя ноги въ туфли, съ обнаженной грудью подъ разстегнутой ночной рубашкой, Паскаль съ силою распахнулъ дверь и вскочилъ въ залу, съ подсвѣчникомъ въ рукѣ.

-- А! я такъ и зналъ!-- закричалъ онъ.-- Воровка! Убійца!

Дѣйствительно, Клотильда была тамъ, раздѣтая, какъ и онъ, съ босыми ногами въ парусиновыхъ туфляхъ, съ обнаженными плечами, едва прикрытая короткой юбкой и рубашкой. Изъ предосторожности, она не захватила съ собою свѣчи, а только открыла ставни на одномъ изъ оконъ; гроза, проносившаяся по мрачному небу напротивъ, на югѣ, постоянныя молніи освѣщали предметы фосфорическимъ, синеватымъ свѣтомъ. Старый шкафъ былъ раскрытъ настежъ. Она уже все сняла съ верхней полки, бросала папки на столъ, стоявшій посрединѣ, гдѣ онѣ были нагромождены какъ попало. Боясь, что ей не удастся все это сжечь, она съ лихорадочной поспѣшностью завязывала ихъ въ пачки, намѣреваясь спрятать и отправить потомъ къ бабушкѣ. Вдругъ, при внезапномъ свѣтѣ свѣчки, Клотильда замерла на мѣстѣ, удивленная, но готовая на борьбу.

-- Ты меня обкрадываешь и убиваешь!-- повторилъ съ яростью Паскаль.

Въ своихъ обнаженныхъ рукахъ она еще держала одну изъ папокъ. Онъ хотѣлъ отнять ее. Но она сжимала ее изъ всѣхъ силъ, упорно настаивая на своемъ дѣлѣ разрушенія, не выказывая ни смущенія, ни раскаянія, какъ воинъ, сознающій на своей сторонѣ справедливость. Тогда

Паскаль, ослѣпленный, обезумѣвшій отъ гнѣва, бросился на нее; они стали бороться. Онъ обхватилъ ея обнаженное тѣло, осыпалъ его ударами.

-- Убей меня!-- бормотала она -- убей меня, а не то, я все разорву!

Но онъ привлекъ ее къ себѣ, сжималъ такъ крѣпко, что она не могла дышать.

-- Когда дитя воруетъ, его наказываютъ!

Нѣсколько капель крови показалось около мышки, на ея кругломъ плечѣ, отъ царапины, задѣвшей ея нѣжную, атласную кожу. Но вотъ онъ почувствовалъ, что она задыхается, и такимъ божественнымъ показалось ему ея дѣвственное тѣло съ тонкими ногами, гибкими руками, стройнымъ станомъ, съ изящно очерченной грудью, что онъ выпустилъ ее, но послѣднимъ усиліемъ выхвативъ у нея папку.

-- Ты сама поможешь мнѣ все это убрать, чортъ побери! Поди сюда, укладывай ихъ сначала на столъ... Повинуйся мнѣ, слышишь?

-- Да, maître!

Она подошла, стала помогать ему, укрощенная, вся разбитая этимъ мужскимъ объятіемъ, точно вонзившимся въ ея тѣло. Разгорѣвшаяся свѣча освѣщала ихъ; отдаленные раскаты грома не прекращались, окно, открытое на грозу, казалось объятымъ пламенемъ.

ГЛАВА V.

Паскаль съ минуту смотрѣлъ на громадную кучу папокъ, какъ попало нагроможденныхъ на длинномъ столѣ, занимавшемъ середину его рабочей комнаты. Многія изъ синихъ обложекъ открылись, изъ нихъ торчали документы, письма, вырѣзки изъ газетъ, акты на гербовой бумагѣ, рукописныя замѣтки.

Желая привести все это въ порядокъ, онъ принялся было отыскивать имена, крупными буквами написанныя на обложкахъ, но потомъ, рѣзкимъ жестомъ стряхнулъ съ себя мрачное раздумье и обратился къ Клотильдѣ, молча ожидавшей его приказаній.

-- Послушай, я всегда запрещалъ тебѣ читать эти бумаги, и я знаю, ты слушалась меня... Да я считалъ это неудобнымъ. Не потому, чтобы ты, какъ многія другія дѣвушки, ничего не знала, вѣдь я позволилъ тебѣ познакомиться со всѣмъ, что касается мужчины и женщины, что, конечно, дурно, только для дурныхъ натуръ... Но къ чему было слишкомъ рано открывать тебѣ эту ужасную человѣческую правду? Поэтому, я скрылъ отъ тебя исторію нашей семьи; это, собственно, исторія всѣхъ семей, всего человѣчества: много зла и много добра...

Онъ остановился, казалось старался утвердиться въ своемъ рѣшеніи и продолжалъ спокойно и энергично:

-- Тебѣ двадцать пять лѣтъ, ты должна знать... И притомъ, наша жизнь стала невыносимой: ты сама живешь и меня заставляешь жить въ какомъ-то кошмарѣ. Я предпочитаю, чтобы передъ нами открылась дѣйствительность, какъ она ни ужасна. Быть можетъ, ударъ, который она нанесетъ тебѣ, сдѣлаетъ изъ тебя такую женщину, какой ты должна быть... Мы вмѣстѣ уберемъ эти папки, просмотримъ ихъ, прочтемъ, получше; ты получишь ужасный урокъ жизни!

Клотильда не трогалась съ мѣста.

-- Нужно больше свѣта, зажги еще тѣ двѣ свѣчки.

У него явилась потребность въ большемъ свѣтѣ, ему-бы хотѣлось ослѣпительнаго блеска солнца; трехъ свѣчей показалось ему мало; онъ пошелъ въ свою комнату и принесъ оттуда канделябры съ двумя бра. Семь свѣчей запылали, но они не замѣчали другъ друга, не видѣли своего безпорядка, онъ -- своей обнаженной груди, она -- своего окровавленнаго лѣваго плеча и голой шеи и рукъ. Два часа уже пробило, но ни тотъ, ни другая не сознавали времени; они собирались провести ночь въ страстной погонѣ за знаніемъ, забывъ о снѣ, о времени и мѣстѣ. Раскаты продолжавшейся грозы, становились все громче.

Никогда еще Клотильда не видѣла, чтобы глаза Паскаля горѣли такимъ лихорадочнымъ возбужденіемъ. Въ послѣднія недѣли онъ выбивался изъ силъ, нравственныя страданія дѣлали его иногда рѣзкимъ, не смотря на его доброту и снисходительность. Безпредѣльная нѣжность, полная трепетнаго братскаго состраданія поднималась въ немъ въ ту минуту, когда онъ готовился погрузиться въ скорбную правду жизни; что-то крайне снисходительное и крайне великое, чѣмъ дышало все существо его, должно было оправдать въ глазахъ молодой дѣвушки страшную, потрясающую дѣйствительность. Онъ твердо намѣренъ сказать все, необходимо все открыть, чтобы все излечить. Не представляетъ-ли исторія этихъ людей, имъ обоимъ столь близкихъ, роковой эволюціи -- окончательнаго аргумента? Такова жизнь, а ее надо прожить. Несомнѣнно, Клотильда выйдетъ изъ этого испытанія закаленною, полною терпимости и мужества.

-- Тебя возстановляютъ противъ меня,-- проговорилъ онъ,-- тебя заставляютъ дѣлать низости, и я хочу вернуть тебѣ твою совѣсть. Когда все узнаешь, то разсудишь и поступишь какъ захочешь... Подойди, читай со мною.

Она повиновалась. Эти папки, о которыхъ ея бабушка говорила съ такимъ гнѣвомъ, нѣсколько пугали ее; въ то же время, въ ней зарождалось росло, любопытство. Впрочемъ, какъ ни укрощена она была мужественной силой объятій, сломившихъ ее, но не теряла самообладанія. Развѣ она не можетъ его слушать, читать съ нимъ? Развѣ не оставляетъ она за собою право отстраниться отъ него, или отдаться ему? Она выжидала.

-- Ну, что-же,-- ты хочешь?

-- Да, maître, хочу!

Сначала Паскаль показалъ ей генеалогическое дерево Ругонъ-Маккаровъ. Онъ держалъ его не въ шкафу, а въ письменномъ столѣ, въ своей комнатѣ, откуда захватилъ съ собою, когда ходилъ за канделябрами. Въ теченіе слишкомъ двадцати лѣтъ онъ пополнялъ его, вписывая рожденія смерти, браки, важныя семейныя событія, въ краткихъ словахъ занося случаи, объясняющіе его теорію наслѣдственности. Это былъ большой листъ пожелтѣвшей бумаги, истершійся по сгибамъ; на немъ было нарисовано рѣзкими штрихами символическое дерево, на распростертыхъ вѣтвяхъ котораго помѣщалось пять рядовъ широкихъ листьевъ; на каждомъ листѣ имя, мелко написанная біографія и случай наслѣдственности.

Радость ученаго охватила доктора при видѣ этого двадцатилѣтняго труда, на которомъ такъ полно и наглядно примѣнялись законы наслѣдственности, имъ установленные.

-- Посмотри-ка дѣвочка! Ты легко поймешь, достаточно для этого знаешь, переписала не мало моихъ замѣтокъ... Не прекрасенъ-ли подобный итогъ, документъ, такой законченный и совершенный, безъ малѣйшаго пробѣла? Точно кабинетное изслѣдованіе, теорема, заданная и рѣшенная на черной доскѣ... Видишь, внизу, стволъ, общая родоначальница, тетя Дида. Изъ нея выходятъ три вѣтви, законная, Пьеръ Ругонъ, и двѣ побочныя, Урсула Маккаръ и Антуанъ Маккаръ. Затѣмъ новыя вѣтви поднимаются, развѣтвляются: съ одной стороны, Максимъ, Клотильда и Викторъ, трое дѣтей Саккара, и Анжелика, дочь Сидоніи Ругонъ; съ другой стороны, Полина, дочь Лизы Маккаръ, и Клодъ, Жанъ, Этьенъ, Анна, четверо дѣтей Жервезы, ея сестры. Въ концѣ помѣщенъ Жанъ, ихъ братъ. Ты замѣчаешь здѣсь, въ срединѣ, то, что я называю узломъ, потомство законное и побочное соединяются черезъ посредство Марты Ругонъ и ея кузена Франца Муре, и даютъ начало тремъ новымъ побѣгамъ: Октаву, Сержу и Дезирэ Муре; тутъ же рядомъ и другія развѣтленія отъ Урсулы и шапочника Муре, Сильверъ, трагическая смерть котораго тебѣ извѣстна, Елена, ея дочь -- Жанна! наконецъ совсѣмъ наверху намѣчены послѣдніе отпрыски: сынъ твоего брата Максима, нашъ бѣдный Шарль, и двое другихъ маленькихъ покойниковъ, Жанъ-Луи, сынъ Клода Лантье, и Луизэ, сынъ Анны Купо... Итого, пять поколѣній, цѣлое человѣческое дерево, которое въ пять весенъ, при пяти обновленіяхъ человѣчества, пустило стебли, питаясь соками вѣчной жизни!

Онъ воодушевлялся, сталъ водить пальцемъ по старой пожелтѣвшей бумагѣ, точно по анатомическому рисунку.

-- Повторяю тебѣ, тутъ все есть... Посмотри-ка, въ непосредственной наслѣдственности, на случаи повторенія путемъ подбора: свойствъ матери, Сильверъ, Лиза, Дезирэ, Жанъ, Луизэ и ты сама; свойствъ отца -- Сидонія, Франсуа, Жервеза, Октавъ, Жанъ-Луи. Затѣмъ, три случая смѣшенія: путемъ спайки; Урсула, Аристидъ, Анна, Викторъ -- путемъ раздробленія -- Максимъ, Сержъ, Этьенъ; путемъ сплавки -- Антуанъ, Эженъ, Клодъ. Я, даже, означилъ четвертый, весьма замѣчательный случай уравновѣшеннаго смѣшенія -- это Пьерръ и Полина. Устанавливаются смѣси, подборъ матери, напримѣръ, совмѣщается часто съ физическимъ сходствомъ съ отцомъ, или наоборотъ; точно также, при смѣшеніи, преобладаніе физическое и духовное принадлежитъ то одному, то другому элементу, смотря по обстоятельствамъ... Затѣмъ, вотъ наслѣдственность косвенная, повтореніе свойствъ родственниковъ: я имѣю здѣсь только одинъ ясно выраженный случай, поразительное физическое сходство Октава Муре съ его дядей, Эженомъ Ругономъ. Мнѣ пришлось ограничиться только однимъ примѣромъ наслѣдственности путемъ вліянія: Анна, дочь Жервезы, и Купо, имѣла необыкновенное сходство, въ особенности въ дѣтствѣ, съ Лантье, первымъ любовникомъ своей матери, какъ будто онъ навсегда запечатлѣлся въ ней... Но я особенно богатъ случаями возвратной наслѣдственности: самые лучшіе изъ нихъ три: Марта, Жанна и Шарль похожіе на тетю Диду; такимъ образомъ сходство перескочило черезъ одно, два, три поколѣнія. Это, несомнѣнно, случай исключительный, такъ какъ я вѣрю въ атавизмъ: мнѣ кажется, что новые элементы, вносимые со стороны сожительствующими, разныя случайности и безконечное разнообразіе смѣшеній, должны очень быстро сглаживать исключительныя черты и возвращать индивидъ къ общему типу... Остается упомянуть о врожденности, объ Еленѣ, Жанѣ, Анжеликѣ. Это соединеніе, химическая смѣсь, гдѣ перемѣшиваются физическія и нравственныя свойства родителей, такъ что въ новомъ существѣ ничего изъ нихъ, повидимому, не оказывается.

Онъ замолчалъ. Клотильда слушала его съ глубокимъ вниманіемъ, стараясь хорошенько понять. Онъ глубоко задумался, не отводя глазъ отъ дерева, желая безпристрастно оцѣнить свой трудъ. Затѣмъ, продолжалъ медленно, какъ бы говоря съ самимъ собою:

-- Да, это научно, на сколько возможно... Я включилъ сюда только членовъ нашей семьи, а мнѣ-бы слѣдовало отвести равную долю сожительствующимъ, отцамъ и матерямъ, пришедшимъ со стороны, кровь которыхъ смѣшалась съ нашей и постепенно измѣнила ее. Я начертилъ и математическое дерево, въ которомъ отецъ и мать завѣщаютъ половину своего существа дѣтямъ, отъ поколѣнія къ поколѣнію, такъ что у Шарля, напримѣръ, должна-бы оказаться всего двѣнадцатая доля тети Дины: очевидная нелѣпость, потому что физическое сходство вышло полное. Поэтому, я счелъ достаточнымъ отмѣтить элементы, явившіеся извнѣ, принимая въ соображеніе браки и новые факторы, каждый разъ ими вводимые... О! эти начинающіяся науки, науки, въ которыхъ гипотеза лепечетъ, а фантазія господствуетъ, онѣ являются столько-же областью поэтовъ, сколько и ученыхъ! Поэты выступаютъ піонерами, въ авангардѣ, и часто открываютъ невѣдомыя страны, указываютъ на будущія рѣшенія. Тамъ цѣлыя пространства принадлежатъ имъ, пространства между истиной пріобрѣтенной, окончательной и неизвѣстнымъ, изъ котораго будетъ исторгнута завтрашняя истина... Какую громадную фреску можно нарисовать, какую колоссальную человѣческую комедію и трагедію написать по поводу наслѣдственности, этого генезиса семействъ, общества и міра!

Устремивъ глаза въ пространство, онъ слѣдилъ за своей мыслью и, казалось, улетѣлъ далеко. Но потомъ снова обратился къ папкамъ, отбросивъ дерево, со словами:

-- Мы потомъ вернемся къ нему; но, а теперь, чтобы ты поняла дальнѣйшее, необходимо, чтобы передъ тобой развернулись факты и ты увидѣла-бы дѣйствующими всѣхъ этихъ актеровъ, о которыхъ здѣсь помѣщены только короткія замѣтки. Я стану называть папки, а ты подавай мнѣ ихъ одну за другой; я тебѣ покажу, объясню содержаніе каждой, прежде чѣмъ положу ее туда, на полку... Я буду придерживаться не алфавитнаго порядка, а самого хода событій. Я уже давно хочу установить такую классификацію... Итакъ, ищи имена на обложкахъ. Во-первыхъ, тетя Дида.

Въ эту минуту гроза, воспламенившая горизонтъ, надвинулась сбоку на Суленаду и разразилась надъ домомъ проливнымъ дождемъ. Но они, даже, не закрыли окна, и не слыхали ни раскатовъ грома, ни постояннаго грохота ливня по кровлѣ. Клотильда передала Паскалю папку, съ именемъ тетки Диды, написаннымъ большими буквами; онъ сталъ вынимать оттуда всевозможныя бумаги, старыя замѣтки, имъ самимъ составленныя, и читать ихъ.

-- Дай мнѣ Пьерра Ругона... Дай Урсулу Маккаръ... Дай Антуана Маккаръ...

Клотильда молча повиновалась; сердце ея мучительно сжималось отъ всего, что она слышала. И папки смѣнялись, документы перечитывались и возвращались въ шкафъ.

Началось съ происхожденія: Аделаида Фукъ, высокая, развинченная дѣвушка, съ поврежденными нервами, дала начало законной вѣтви, Пьерру Ругову, и двумъ побочнымъ, Урсулѣ и Антуану Маккарамъ; тутъ развернулась вся буржуазная и кровавая трагедія, разыгравшаяся на фонѣ декабрьскаго переворота 1851 г., когда Ругоны, Пьерръ и Фелиситэ, спасли порядокъ въ Плассанѣ, обагривъ кровью Сильвера свое начинавшееся возвышеніе, между тѣмъ, какъ состарившаяся Аделаида, несчастная тетя Дида, была заперта въ Тюллетъ, какъ призракъ искупленія и ожиданія. Затѣмъ свора вожделѣній оказалась спущенной, неограниченная жажда власти проявилась у Эжена Ругона, великаго человѣка, орла семьи, презрительнаго, отрешившагося отъ всякихъ обѣденныхъ интересовъ, любившаго силу ради силы, завоевавшаго Парижъ въ стоптанныхъ сапогахъ, вмѣстѣ съ авантюристами будущей имперіи, возвысившагося изъ законодательнаго корпуса до сената, перешедшаго отъ президенства въ государственномъ совѣтѣ къ министерскому портфелю, Эженъ, созданный своей шайкой, голодной толпой, которая его поддерживала и вмѣстѣ подтачивала, на минуту побѣжденный женщиной, прекрасной Клориндой, въ которую имѣлъ низость влюбиться, оказался одареннымъ такой могучей силой воли, такимъ чрезмѣрнымъ честолюбіемъ, что снова завоевалъ власть, благодаря отреченію отъ всей прежней жизни и торжественно подвигался къ величію вице-императорства. У Аристида Саккара аппетиты ринулись на низменныя наслажденія, на ожесточенную погоню за деньгами, за женщинами и за роскошью. Неутолимая алчность бросила его на мостовую при самомъ началѣ оргіи милліоновъ, во время урагана бѣшеной спекуляціи, заразившей весь городъ, разрушившей его и перестроившей, когда въ полгода огромныя состоянія составлялись, проѣдались и возстановлялись. Опьяненіе золотомъ, все возраставшее увлеченіе имъ, заставило Саккара перешагнуть черезъ едва застывшій трупъ своей жены Анжели, чтобы продать свое имя за первыя необходимыя сто тысячъ франковъ и жениться на Ренэ, а затѣмъ, въ минуту денежнаго кризиса, терпѣть кровосмѣшеніе, потворствовать преступной связи своего сына Максима съ его мачихой, при пылающемъ блескѣ пирующаго Парижа. Тотъ-же Саккаръ, нѣсколько лѣтъ спустя, привелъ въ движеніе огромный прессъ для выжиманія милліоновъ, учредивъ всемірный банкъ; Саккаръ, непобѣдимый, выросшій, возвысившійся до пониманія и отваги крупнаго финансиста, понявшій жестокую и культурную роль денегъ, началъ давать, выигрывать и терять битвы на биржѣ, какъ Наполеонъ при Аустерлицѣ и Ватерлоо, похоронивъ подъ обломками цѣлый міръ жалкихъ людей, бросивъ на произволъ судьбы своего незаконнаго сына Виктора, исчезъ, пропалъ безъ вѣсти во мракѣ ночи, и самъ, ограждаемый безстрастнымъ покровительствомъ несправедливой природы, внушилъ любовь очаровательной m-me Каролинѣ, безъ сомнѣнія, въ вознагражденіе за все принесенное имъ зло. Тутъ, на этомъ навозѣ, возросла непорочная лилія. Сидонія Ругонъ, любовница своего брата Саккара, посредница въ сотнѣ позорныхъ сдѣлокъ, родила отъ неизвѣстнаго чистую, божественную Анжелику, маленькую вышивальщицу съ пальчиками феи, ткавшую изъ золотой парчи мечты о своемъ принцѣ; она до такой степени унеслась мыслями къ своимъ подругамъ святымъ, такъ мало была создана для суровой дѣйствительности, что сподобилась счастія умереть отъ любви въ день своей свадьбы, подъ первымъ поцѣлуемъ Фелисьена де-Готкера, при гулѣ колоколовъ, трезвонившихъ въ честь ея царственной свадьбы. Затѣмъ завязывался узелъ двухъ вѣтвей, законной и побочной, Марта Ругонъ вышла замужъ за своего двоюроднаго брата, Франсуа Муре; въ ихъ мирный домъ медленно закрался разладъ, кончившійся страшными катастрофами; кроткая, грустная женщина была втянута подъ колеса убійственной машины, созданной для завоеванія города; ея трое дѣтей были вырваны отъ нея и она сама оставила свое сердце подъ грубымъ натискомъ аббата Фожа; Ругонъ вторично спасалъ Плассанъ, въ то время, какъ она томилась въ предсмертныхъ мукахъ при заревѣ пожара, въ которомъ ея мужъ, обезумѣвъ отъ долго накипѣвшаго негодованія и жажды мести, сгорѣлъ вмѣстѣ съ священникомъ. Изъ трехъ дѣтей Октавъ Муре оказался смѣлымъ завоевателемъ, съ умомъ яснымъ, съ твердой рѣшимостью добиться господства надъ Парижемъ при помощи женщинъ. Онъ попалъ въ тину испорченной буржуазіи, прошелъ ужасный курсъ сентиментальнаго воспитанія, переходя отъ взбалмошнаго отказа одной, къ дряблой податливости другой, извѣдавъ до самыхъ грязныхъ предѣловъ невзгоды адюльтера, къ своему счастью остался дѣятеленъ, трудолюбивъ и предпріимчивъ, и во, преки всему, возвысился надъ пошлой стряпней этого прогнившаго міра, близкаго къ разложенію. И побѣдоносный Октавъ Муре произвелъ переворотъ въ высшихъ торговыхъ сферахъ, задавилъ всѣ мелкіе осторожные магазины старинныхъ торговцевъ, воздвигъ посреди лихорадочно возбужденнаго Парижа колоссальный чертогъ искушенія, залитый огнями люстръ биткомъ набитый бархатомъ, шелкомъ и кружевами, нажилъ царское богатство, эксплуатируя женщину, живя въ насмѣшливомъ пренебреженіи къ женщинѣ, до тѣхъ поръ, пока въ одинъ прекрасный день молодая мстительница, очень простая и очень добродѣтельная Дениза не укротила его и не повергнула къ своимъ ногамъ, изнемогающимъ отъ страданій, пока, наконецъ, не сжалилась надъ нимъ и не согласилась -- она, такая бѣдная, выйти за него замужъ, посреди апоѳеоза его Лувра, подъ золотымъ дождемъ, хлынувшимъ изъ кассъ. Осталось еще двое другихъ дѣтей, Сержъ Муре и Дезирэ Муре, послѣдняя -- невинная и здоровая, какъ молодое счастливое животное, первой -- натура утонченная и мистическая, попалъ въ священники подъ вліяніемъ случайнаго проявленія семейнаго невроза. Съ нимъ повторилась исторія Адама; въ легендарномъ Народу онъ возродился для любви къ Альбинѣ, обладалъ ею и потерялъ ее на лонѣ соучастницы-природы; затѣмъ, снова захваченный церковью, вѣчной противницей жизни, Сержъ, стараясь умертвить въ себѣ свой полъ, бросилъ на тѣло мертвой Альбины горсть земли, какъ безстрастный священно служитель, въ то самое время, когда Дезирэ, горячій другъ животныхъ, трепетала отъ восторга среди своего размножавшагося птичника. Далѣе раскрылась картина скромной и трагичной жизни: Елена Муре мирно жила съ своей дочерью Жанной на возвышенностяхъ Пасси, господствующихъ надъ Парижемъ, надъ безпредѣльнымъ и бездоннымъ человѣческимъ океаномъ, передъ которымъ развернулась эта страница любви, внезапной страсти Елены къ случайному посѣтителю, доктору, приглашенному ночью къ ея дочери. Жанна съ болѣзненной, инстинктивной ревностью влюбленной, оспаривала мать у любви; не смотря на свой возрастъ, она такъ страдала отъ своей болѣзненной страсти, что умерла послѣ паденія матери -- страшная расплата за одинъ часъ увлеченія въ теченіе цѣлой безупречной жизни; бѣдная, дорогая маленькая покойница осталась одна лежать подъ кипарисами безмолвнаго кладбища, въ этомъ вѣчномъ Парижѣ. Съ Лизой Маккаръ началась побочная линія, въ ея свѣжемъ и здоровомъ лицѣ отражалось процвѣтаніе мамона, когда она, стоя въ свѣтломъ передникѣ на порогѣ своей колбасной, съ улыбкой смотрѣла на центральный рынокъ, гдѣ гудѣлъ голодъ всего населенія и шла вѣковѣчная борьба тучныхъ и тощихъ. Тощаго Флорана, ея деверя, ненавидѣли и преслѣдовали тучныя рыбныя торговки, и она сама, тучная колбасница, не смотря на безупречную честность, безпощадно выдала Флорана полиціи, какъ республиканца, бѣжавшаго съ поселенія, въ полномъ убѣжденіи, что своимъ поступкомъ она помогла благополучному варенію желудка у всѣхъ честныхъ людей. Отъ этой матери родилась самая здоровая, самая человѣколюбивая изъ дѣвушекъ, Полина Кеню, уравновѣшенная натура, разсудительная дѣвственница, познавшая жизнь и примирившаяся съ нею; она такъ страстно предана ближнимъ, что подавила ропотъ своего здороваго организма, созрѣвшаго для любви и отдала подругѣ своего жениха, Лазаря, потомъ спасла ребенка несогласной четы и сдѣлалась его настоящей матерью; Полина, вѣчно приносимая въ жертву, раззоренная, торжествующая и веселая, жила въ своемъ тихомъ, уединенномъ уголкѣ, на берегу безбрежнаго моря, среди мірка страждущихъ, _астонущихъ отъ горя, но желающихъ жить. За ними слѣдовала Жервеза Маккаръ со своими четырьмя дѣтьми -- кривоногая, хорошенькая и работящая. Ея любовникъ, Лантье, бросилъ ее на мостовой предмѣстья, гдѣ она встрѣтилась съ кровельщикомъ Купо, хорошимъ, непьющимъ рабочимъ, и вышла за него замужъ. Сначала Жервеза была очень счастлива, держала трехъ мастерицъ въ своей прачешной, но потомъ, вмѣстѣ съ мужемъ поддалась неизбѣжному, гибельному вліянію среды; Купо постепенно втянулся въ пьянство и умеръ отъ бѣлой горячки; Жервеза развратилась, облѣнилась; она окончательно погибла, когда къ ней вернулся Лантье и началось гнусное сожительство втроемъ; затѣмъ она впала въ жалкую нищету и, наконецъ, умерла отъ голода. Ея старшій сынъ Клодъ обладалъ мучительнымъ геніемъ великаго, неуравновѣшеннаго художника,-- онъ изнемогалъ въ безумныхъ, безсильныхъ попыткахъ создать великое произведеніе, которое чувствовалъ въ себѣ, но непокорные пальцы никакъ не могли извлечь его; могучій титанъ, постоянно поражаемый, распятый мученикъ идеала, онъ обожалъ женщинъ и свою жену Христину, такую любящую, такъ горячо имъ любимую одно мгновеніе, онъ принесъ въ жертву женщинѣ несозданной, которая рисовалась ему божественной и торжествующую наготу которой его кисть отказывалась воспроизвести на полотно; страстная, ненасытная потребность творчества, такъ невыносимо томительная, когда ее нельзя удовлетворить, измучила его до того, что онъ повѣсился. Въ Жакѣ проявилась наслѣдственная преступность, превратившаяся въ инстинктивную жажду крови, крови молодой и свѣжей, текущей изъ распоротой груди женщины, первой попавшейся, каждой, проходящей по тротуару. Онъ боролся съ этимъ отвратительнымъ порокомъ, но подпалъ снова подъ власть его во время своей связи съ Севериной, мягкой, чувственной женщиной, вовлеченной въ постоянный трепетъ трагической исторіи убійства, и онъ зарѣзалъ ее разъ вечеромъ въ припадкѣ бѣшенства, при видѣ ея бѣлой шеи. Вся эта дикая звѣрская драма разыгралась среди желѣзнодорожныхъ поѣздовъ, несущихся съ большой скоростью, при грохотѣ паровоза, управляемаго самимъ Жакомъ: этотъ, любимый имъ паровозъ, потомъ смялъ, растерзалъ его и, лишенный руководителя, бѣшено понесся на встрѣчу невѣдомой катастрофѣ. Этьенъ, въ свою очередь, изгнанный, жалкій, прибывъ, однажды, въ темную, холодную мартовскую ночь въ черную мѣстность, спустился въ алчную пасть шахты, полюбилъ грустную Катерину, которую отнималъ у него звѣрскій грубіянъ; раздѣлялъ съ углекопами ихъ мрачную жизнь, полную нищеты и низкаго разврата, до того дня, когда бунтъ, вызванный голодомъ, выгналъ въ опустошенную равнину воющую толпу бѣдняковъ, требовавшихъ хлѣба; занялось зарево пожаровъ, загремѣли перекаты взрывовъ; явились войска, вооруженные грозными ружьями; то была страшная конвульсія, предвѣщавшая конецъ міра; пролилась кровь семьи Маё, кровь, которая еще возопіетъ о мести; Альзира умерла съ голоду, Маё убитъ ружейной пулей, Захарія погибъ отъ взрыва газа въ шахтѣ, Катерину похоронилъ обвалъ. Осталась въ живыхъ одна старая Маё; оплакивая своихъ покойниковъ, она спустилась въ шахту, чтобы заработать себѣ тридцать су. Этьенъ, разбитый вождь стачки, ушелъ въ теплое апрѣльское утро, обдумывая будущія требованія и прислушиваясь къ едва слышному проростанію новаго міра, готовящагося появиться изъ-подъ земли. И вотъ Нана явилась возмездіемъ; кокотка, выросшая на общественномъ пометѣ предмѣстій, золотистая муха, вылетѣвшая съ низу, съ гнили, терпимой, но скрываемой, унося на своихъ трепещущихъ крыльяхъ ферментъ разложенія, она поднялась въ верхнія сферы, заразила аристократію, отравляла мужчинъ уже тѣмъ, что садилась на нихъ во дворцахъ, куда она влетала въ окна,-- безсознательное орудіе разрушенія и смерти; изъ-за нея сгорѣлъ Вандевръ, Фукармонъ съ тоски поѣхалъ скитаться по китайскимъ морямъ, Штейнеръ раззорился и принужденъ былъ жить порядочнымъ человѣкомъ; она была причиной идіотскаго самодовольства ла-Фалуаза, трагической катастрофы Мюффа, блѣднаго трупа Жоржа, надъ которымъ сидѣлъ Филиппъ, наканунѣ выпущенный изъ тюрьмы; она внесла такую заразу въ зачумленный воздухъ той эпохи, что сама разложилась, сгнила отъ черной оспы, которой заразилась у смертнаго одра своего сына Луизэ, между тѣмъ какъ подъ ея окнами волновался Парижъ, опьяненный, охваченный безуміемъ войны, бросающейся на встрѣчу общему крушенію. Вотъ, наконецъ, Жанъ Маккаръ, рабочій и солдатъ, вернувшійся къ плугу; онъ вступилъ въ борьбу съ жестокой землей, заставляющей оплачивать за каждое зерно каплей пота; въ особенности тяжела была борьба съ деревенскимъ населеніемъ, [въ которомъ долгое и трудное завоеваніе поселило пламенную алчность, неутомимую потребность округлять свои участки. Фуаны, состарившись, уступили свои поля, какъ будто лишалась кусковъ своего тѣла; Бюто, раздраженные, доходятъ до отцеубійства, чтобы скорѣе получить поле медунки; упрямая Франсуаза безмолвно умираетъ отъ удара косой, не желая, чтобы горсточка земли вышла изъ семьи; вся эта драма натуръ простыхъ, инстинктовъ, едва отрѣшившихся отъ первобытной дикости, вся эта человѣческая грязь разыгралась на лонѣ великой земли, которая одна остается безсмертной, на лонѣ этой матери, откуда всѣ исходятъ и куда всѣ возвращаются, на землѣ, которую любятъ до преступленія, которая, ради своей невѣдомой цѣли, постоянно обновляетъ жизнь, даже посредствомъ несчастія и порочности существъ. Тотъ же Жанъ, овдовѣвъ и снова вступивъ въ армію при первыхъ слухахъ о войнѣ, проявилъ неисчерпаемую силу воли, источникъ вѣчнаго обновленія, хранимаго въ себѣ землей, Жанъ, самый скромный, самый стойкій солдатъ рокового разгрома, былъ подхваченъ страшнымъ, безпощаднымъ ураганомъ, который пронесся отъ границы до Седана, сметая съ лица земли имперію, и угрожалъ унести въ бездну и все отечество; Жанъ, всегда осмотрительный и благоразумный, твердый въ надеждѣ, братски привязался къ своему товарищу Морису, разслабленному сыну буржуазіи, жертвѣ искупленія; Жанъ рыдалъ кровавыми слезами, когда неумолимая судьба выбрала его самого, чтобы отсѣчь этотъ пораженный гангреной членъ; потомъ послѣ того, когда все свершилось, послѣ постоянныхъ пораженій, ужасной междоусобной войны, послѣ потери провинцій и наложенія милліардной контрибуціи, онъ снова отправился въ путь, вернулся къ ожидавшей его землѣ, къ великой и тяжкой задачѣ возрожденія Франціи.

Паскаль остановился. Клотильда передала ему всѣ папки одну за другой, онъ ихъ перелистывалъ, просматривалъ, разсортировалъ и положилъ обратно на верхнюю полку шкафа. Онъ дышалъ съ трудомъ, чувствовалъ себя разбитымъ послѣ такого чрезмѣрнаго напряженія, послѣ того, какъ передъ нимъ прошли картины столькихъ человѣческихъ жизней. А молодая дѣвушка стояла безъ голоса, безъ жеста; оглушенная этимъ потокомъ нахлынувшей жизни, она еще чего-то ждала, не будучи въ состояніи ни размышлять, ни дѣлать вывода. Гроза продолжала хлестать землю своимъ безконечнымъ ливнемъ. Ударъ молніи раздробилъ одно изъ сосѣднихъ деревьевъ и оно рухнуло съ ужаснымъ трескомъ. Пламя свѣчей колыхалось отъ вѣтра, врывавшагося въ открытое окно.

-- Да!-- заговорилъ Паскаль, указывая на папки,-- это цѣлый міръ, все общество и вся цивилизація, въ нихъ отразилась вся жизнь съ ея хорошими и дурными проявленіями, въ огнѣ и въ каторжномъ трудѣ, который все преодолѣваетъ... Да, наша семья могла-бы въ настоящее время послужить примѣромъ для науки, которая надѣется установить современемъ съ математической точностью случаи невроза и кровожадности, которые возникаютъ въ расѣ, какъ результатъ нервнаго органическаго поврежденія и, смотря по средѣ, опредѣляютъ у каждаго изъ индивидовъ этой расы чувства, склонности, страсти, всѣ человѣческія побужденія, естественныя и инстинктивныя, продукты которыхъ получаютъ названія добродѣтелей и пороковъ. Кромѣ того наша семья является также документомъ историческимъ: она разсказываетъ всю исторію второй имперіи, отъ государственнаго переворота до Седана, такъ какъ наши вышли изъ народа, проникли во всѣ слои современнаго общества, достигли всѣхъ ступеней и положеній, увлекаемые разнузданными аппетитами, этимъ существеннымъ побужденіемъ нашего времени, этимъ ударомъ бича, который гонитъ низшіе классы къ наслажденіямъ, попирая всѣ соціальныя препятствія... Начало всего я тебѣ указалъ: оно явилось въ Плассанѣ; а вотъ мы снова очутились въ Плассанѣ.

Онъ опять остановился, потомъ продолжалъ медленно, въ раздумьи:

-- Въ какой гигантской грудѣ событій разобрались мы, сколько приключеній отрадныхъ и ужасныхъ, сколько радостей, страданій, нагроможденныхъ, перепутанныхъ какъ попало!.. Тутъ есть и исторія, исторія. имперіи, основанная въ крови, сначала отдавшейся наслажденіямъ и сурово самовластной, завоевывающей непокорные города, а потомъ впавшей въ медленное разложеніе, рухнувшей среди крови, среди такого океана крови, что вся нація чуть не потонула въ ней... Есть тутъ матеріалы для соціальныхъ изслѣдованій, мелкая и крупная торговля, проституція, преступленіе, земля, деньги, буржуазія, народъ, гніющій въ клоакахъ предмѣстій и возмущающійся въ большихъ промышленныхъ центрахъ, весь этотъ возростающій побѣгъ торжествующаго соціализма, изъ нѣдръ котораго явится новый вѣкъ... Есть и простые психологическіе этюды, страницы, посвященныя исторіямъ любви, борьбѣ умовъ и сердецъ съ несправедливой природой, гибели тѣхъ, которые вопіютъ подъ тяжестью чрезмѣрнаго бремени, и стону доброты, приносящей себя въ жертву, торжествуя надъ страданіемъ... Есть и проявленія фантазіи, полеты воображенія за предѣлы дѣйствительности, огромные сады, цвѣтущіе во всякое время года, соборы съ тонкими изящными, безподобно украшенными шпицами, чудесныя сказки, какъ-бы упавшія изъ рая, идеальная любовь, возносящаяся на небо въ поцѣлуѣ... Тутъ все есть, наилучшее и наихудшее, пошлое и величественное, цвѣты, грязь, рыданія, смѣхъ, весь потокъ жизни, безъ конца уносящій человѣчество!

И онъ снова вернулся къ генеалогическому дереву, которое одно осталось на столѣ; развернулъ его и опять сталъ водитъ по немъ пальцемъ, перечисляя еще живущихъ членовъ семьи. Эженъ Ругонъ -- павшее величіе, оставался въ палатѣ, какъ очевидецъ, какъ безстрастный защитникъ стараго міра, унесеннаго разгромомъ. Аристидъ Саккаръ, перемѣнивъ оболочку, сталъ на ноги республиканцемъ, владѣльцемъ большой газеты и наживаетъ новые милліоны; между тѣмъ какъ сынъ его, Максимъ, проѣдаетъ свои доходы въ своемъ маленькомъ отелѣ на Avenue du Bois de Boulogne, умѣренный и осторожный, но съ постоянно угрожающей ему страшной болѣзнью; другой сынъ Саккара, Викторъ, болѣе не появлялся; онъ, очевидно, живетъ во мракѣ преступленій, такъ какъ еще не попалъ въ каторгу; брошенный въ міръ на неизвѣстность и неизбѣжный эшафотъ, точно бѣшеный звѣрь съ ядовитой наслѣдственной пѣной, который распространяетъ заразу при всякомъ укушеніи. Сидонія Ругонъ давно сошла со сцены; утомясь темными дѣлишками, она удалилась на покой въ одну изъ духовныхъ общинъ, ведетъ суровую монастырскую жизнь, сдѣлалась казначейшей общества l'Oeuvre du Sacrement, учрежденнаго съ цѣлью облегчать вступленіе въ бракъ незамужнимъ матерямъ. У Октава Муре, владѣльца большихъ магазиновъ Au Bonheur des dames, колоссальное богатство котораго все возростаетъ, въ концѣ зимы родился второй ребенокъ отъ его жены Денизы Бодю, которую онъ обожаетъ, хотя начинаетъ немного пошаливать. Аббатъ Муре, приходскій священникъ въ Saint-Eutrope, въ глубинѣ болотистаго ущелья, заперся тамъ съ своей сестрой Дезирэ; въ своемъ смиреніи онъ уклоняется отъ всѣхъ повышеній, предлагающихся ему епископомъ, ожидаетъ наступленія смерти, какъ святой, отстраняетъ лекарства, хотя страдаетъ уже начавшейся чахоткой. Елена Муре живетъ очень счастливо, въ большомъ уединеніи, обожаемая своимъ вторымъ мужемъ, г. Рамбо; они поселились въ своемъ небольшомъ имѣніи близъ Марселя, на берегу моря; отъ второго брака у нея не было дѣтей. Полина Кеню по прежнему живетъ въ Баннвиллѣ, на другомъ концѣ Франціи, у безбрежнаго океана. Послѣ смерти дяди Шанто, она осталась одна съ маленькимъ Полемъ, рѣшилась не выходить замужъ, чтобы всецѣло отдаться сыну своего двоюроднаго брата Лазаря, овдовѣвшаго и уѣхавшаго въ Америку, чтобы тамъ разбогатѣть. Этьенъ Лантье, вернувшись въ Парижъ, послѣ стачки въ Мансу, скомпрометировалъ себя позднѣе во время коммуны, идеи которой онъ отстаивалъ съ увлеченіемъ; его приговорили къ смерти, затѣмъ помиловали и сослали, такъ что онъ теперь находится въ Нумеѣ. Говорятъ, даже, что, по пріѣздѣ туда, онъ тотчасъ-же женился и уже имѣлъ ребенка, но неизвѣстно какого пола. Наконецъ, Жанъ Маккаръ, отпущенный послѣ кровавой недѣли, вернулся въ Плассанъ и поселился по близости отъ города, въ Валькейра, гдѣ ему посчастливилось жениться на здоровой дѣвушкѣ, Меланіи Віаль, единственной дочери зажиточнаго крестьянина, землю котораго онъ обрабатывалъ; жена его, ровно черезъ девять мѣсяцевъ послѣ свадьбы, родила въ маѣ мальчика; теперь она снова въ второмъ мѣсяцѣ беременности, представляя одинъ изъ случаевъ быстраго размноженія, когда матери не успѣваютъ выкармливать своихъ малютокъ.

-- Конечно,-- проговорилъ онъ вполголоса, расы вырождаются. Тутъ видно настоящее истощеніе, быстрое оскудѣніе, какъ будто члены нашей семьи въ своей яростной погонѣ за наслажденіемъ, въ своемъ прожорливомъ удовлетвореніи аппетитовъ сгорѣли слишкомъ скоро. Луизэ умеръ въ колыбели; Жакъ-Луи, полуидіотъ, погибъ отъ нервной болѣзни; Викторъ, вернувшійся къ дикому состоянію, скитается по какимъ-нибудь трущобамъ; нашъ бѣдный Шарль, такой красивый и слабый,-- все это послѣдніе отпрыски нашего дерева, послѣднія чахлыя вѣточки, куда могучіе соки толстыхъ вѣтокъ какъ будто не въ силахъ пробираться. Червь гнѣздился въ стволѣ, теперь онъ проникъ въ плодъ и пожираетъ его... Но никогда не слѣдуетъ отчаиваться: семьи вѣчно обновляются. Миновавъ общаго родоначальника, онѣ коренятся въ неизмѣримыхъ наслоеніяхъ отжившихъ родовъ, нисходятъ до перваго человѣка; онѣ будутъ постоянно развиваться, распространяться, развѣтвляться до безконечности въ глубинѣ грядущихъ вѣковъ... Посмотри на наше дерево: оно состоитъ всего изъ пяти поколѣній, его даже нельзя сравнить съ былинкой среди лѣса человѣчества, дремучаго и колоссальнаго, въ которомъ народы играютъ роль большихъ столѣтнихъ дубовъ. Но подумай только объ его громадныхъ корняхъ, захватившихъ всю почву, подумай о постоянномъ распусканіи верхнихъ листьевъ, смѣшивающихся съ другими листьями, о морѣ вершинъ, безъ устали колеблющихся подъ вѣковѣчнымъ дуновеніемъ плодотворной жизни... И вотъ! надежда здѣсь, въ ежедневномъ обновленіи рода посредствомъ приливающей извнѣ крови. Каждый бракъ приноситъ другіе элементы, хорошіе или дурные; тѣ и другіе стремятся во что бы ни стало помѣшать вырожденію математическому и прогрессивному. Бреши чинятся, пороки сглаживаются, неизбѣжное равновѣсіе устанавливается черезъ нѣсколько поколѣній, и этотъ процессъ всегда оканчивается появленіемъ средняго человѣка, размноженіемъ человѣчества, упорствующаго въ своей таинственной работѣ, въ своемъ стремленіи къ смутной, неизвѣстной цѣли.

Онъ остановился и глубоко вздохнулъ.

-- Ахъ! что станется съ нашей семьей, въ какое существо выродится она, наконецъ?

Онъ болѣе не разсчитывалъ на перечисленныхъ имъ оставшихся въ живыхъ членовъ семьи. Онъ разсортировалъ ихъ, знаетъ, на что они способны, но маленькія дѣти возбуждали его живое любопытство. Онъ написалъ одному собрату въ Нумею, прося его сообщить точныя свѣдѣнія о женщинѣ, на которой женился Этьенъ, и объ ея ожидавшемся тогда ребенкѣ. Но, не получая отвѣта, сильно опасается, что здѣсь въ родословной окажется пробѣлъ. Болѣе извѣстій имѣетъ онъ о дѣтяхъ Октава Муре, съ которымъ состоитъ въ перепискѣ; ихъ у него двое: дѣвочка тщедушная, возбуждающая опасенія, тогда какъ мальчикъ, очень похожій на свою мать, развивается великолѣпно, съ прекраснымъ ровнымъ характеромъ и крѣпкимъ здоровьемъ. Но болѣе всего надеждъ возлагаетъ онъ на дѣтей Жана; въ его первенцѣ, чудесномъ мальчикѣ, чувствуется обновленіе, молодые соки рода, который возродится въ соприкосновеніи съ землей. Паскаль иногда ходилъ въ Валькейра и всегда возвращался счастливымъ изъ этого плодотворнаго уголка, радуясь на отца, спокойнаго и разсудительнаго, вѣчно за сохою, и на мать, простодушную и веселую, съ широкими чреслами, на которыхъ она, кажется, могла бы вынести весь міръ. Какъ знать, откуда выростетъ здоровая вѣтвь? Быть можетъ, будущіе мудрые и сильные зарождаются именно тамъ. Для красоты его дерева хуже всего было то, что эти дѣвчонка и мальчишка были еще такъ малы, что онъ не можетъ классифицировать ихъ. И голосъ его дрогнулъ, говоря объ этой надеждѣ грядущаго, объ этихъ бѣлокурыхъ головкахъ и въ сердцѣ его шевельнулось тайное сожалѣніе о своемъ одиночествѣ.

Паскаль не отводилъ глазъ отъ развернутаго передъ нимъ дерева, и воскликнулъ:

-- А, все-таки, какъ это полно, какъ убѣдительно, смотри-ка!.. Повторяю тебѣ, здѣсь встрѣчаются всѣ случаи наслѣдственности. Чтобы установить мою теорію, мнѣ нужно было только обосновать ее на совокупности этихъ фактовъ... Наконецъ, поразительно то, что здѣсь становится совершенно яснымъ, какимъ образомъ существа, родившіяся отъ одного родоначальника, могутъ казаться совершенно различными, будучи, между тѣмъ, только логическими видоизмѣненіями общихъ предковъ. Стволъ объясняетъ вѣтви, а онѣ объясняютъ листья. У твоего отца, Саккара, какъ и у твоего дяди Эжена Ругона, такихъ противоположныхъ по темпераменту и по жизни, сказалась одна и та же порывистость, въ формѣ разнузданныхъ аппетитовъ -- у одного и торжествующаго честолюбія -- у другого. Анжелика, эта чистая лилія, рождается отъ развращенной Сидоніи, развивается подъ вліяніемъ полетовъ фантазіи, которые, смотря по окружающей средѣ, создаютъ или мистически настроенныхъ, или влюбчивыхъ женщинъ. Въ трехъ дѣтяхъ Муре выразилось однородное вѣяніе, превратившее умнаго Октава въ милліонера, торгующаго тряпками, религіознаго Сержа въ бѣднаго сельскаго священника, глупенькую Дезирэ въ прекрасную счастливую дѣвушку. Еще поразительнѣе примѣръ дѣтей Жервезы: неврозъ переходитъ къ нимъ, и Нана торгуетъ собою, Этьенъ бунтуетъ, Жакъ убиваетъ, Клодъ геніаленъ. Между тѣмъ въ Полинѣ, ихъ двоюродной сеотрѣ, торжествуетъ добродѣтель, та, что борется и жертвуетъ собою... Наслѣдственность, т. е. сама жизнь, порождаетъ идіотовъ, безумныхъ преступниковъ и великихъ людей. Клѣточки погибаютъ, другія клѣточки вытѣсняютъ ихъ и получается плутъ или бѣшеный безумецъ вмѣсто человѣка геніальнаго или просто порядочнаго человѣка. И человѣчество несется, все захватывая на своемъ пути!

Потомъ, мысль его сдѣлала новый скачокъ.

-- А звѣрье, всѣ животныя, которыя страдаютъ и любятъ и представляютъ какъ бы намекъ на человѣка, все это звѣрье, братское звѣрье, живущее нашей жизнью!.. Да, я бы желалъ помѣстить его въ ковчегъ, отвести ему мѣсто въ нашей семьѣ, показать, какъ оно смѣшивается съ нашимъ существованіемъ, какъ дополняетъ его. Я знавалъ кошекъ, придававшихъ дому какую-то таинственную прелесть, собакъ, всѣми обожаемыхъ; смерть ихъ оплакивалась, оставляла въ душѣ неутѣшный трауръ. Я знавалъ козъ, коровъ, ословъ, пріобрѣтавшихъ чрезвычайное значеніе, игравшихъ такую видную роль, что слѣдовало-бы написать ихъ исторію... Да, вотъ! нашъ собственный Бономъ, наша бѣдная старая лошадь, служившая намъ цѣлую четверть вѣка, полагаешь ты, что онъ не смѣшалъ своей крови съ нашей, и что теперь онъ не членъ нашей семьи? Мы измѣнили его, какъ и онъ нѣсколько повліялъ на насъ, и въ концѣ концовъ мы начинаемъ походить другъ на друга; это до такой степени вѣрно, что, когда теперь я вижу его полуслѣпымъ, съ мутными глазами, съ ногами, разбитыми ревматизмомъ, я цѣлую его по обѣимъ сторонамъ ноздрей, какъ бѣднаго стараго родственника, попавшаго на мое попеченіе... Ахъ, звѣрье! все, что копошится и мучается внизу, въ ногахъ человѣка, какой громадной симпатіи заслуживаетъ оно въ исторіи жизни!

Это былъ послѣдній крикъ, въ которомъ Паскаль выразилъ восторженную любовь къ жизни. Онъ постепенно увлекся, дошелъ до исповѣданія своей вѣры въ непрерывный и побѣдоносный трудъ живой природы. Клотильда, все время молчавшая, блѣдная отъ ужаса, точно всѣ эти катастрофы обрушились на нее, разжала, наконецъ, губы, чтобы спросить:

-- Послушай, maître, вѣдь и я тутъ?

Своимъ тоненькимъ пальцемъ она дотронулась до листа дерева, на которомъ было написано ея имя. Паскаль всегда пропускалъ этотъ листъ. Она настаивала.

-- Да, я, что-же я такое?.. Отчего ты не прочелъ, что написано обо мнѣ?

Онъ точно онѣмѣлъ на мгновеніе, удивленный ея вопросомъ.

-- Отчего? но просто такъ... Правда, мнѣ нечего отъ тебя скрывать... Видишь, что тутъ написано: "Клотильда, родилась въ 1847 г. Подборъ матери. Возвратная наслѣдственность, съ духовнымъ и физическимъ преобладаніемъ ея дѣда со стороны матери". Это какъ нельзя болѣе ясноТвоя мать взяла перевѣсъ въ тебѣ, ты получила ея прекрасный аппетитъ, въ тебѣ также много ея кокетливости, иногда ея лѣности, ея покорности. Да, ты, подобно ей, очень женственна, хотя не подозрѣваешь этого, я хочу сказать, что ты любишь быть любимой. Кромѣ того, твоя мать была большой охотницей до чтенія романовъ, большой фантазеркой;, она съ наслажденіемъ валялась на кушеткѣ по цѣлымъ днямъ, мечтая надъ книгой; обожала сказки, заставляла гадать себѣ на картахъ, посѣщала ясновидящихъ; а я всегда былъ увѣренъ, что отсюда происходитъ твое влеченіе къ мистицизму, твоя тревога передъ неизвѣстнымъ. Но что окончательно сформировало тебя, внеся въ твою натуру двойственность, это вліяніе твоего дѣда, коменданта Сикардо. Я знавалъ его; онъ не былъ орломъ, но по меньшей мѣрѣ имѣлъ много прямодушія и энергіи. Если бы не онъ, говоря откровенно, я думаю, что изъ тебя не вышло-бы ничего путнаго, такъ какъ другія вліянія далеко не хороши. Онъ далъ тебѣ лучшую часть твоего существа, мужество въ борьбѣ, гордость и откровенность.

Она внимательно слушала его, слегка наклонила голову, чтобы показать, что все это какъ нельзя болѣе вѣрно, что она не обидѣлась, хотя губы ея немного дрогнули отъ боли при этихъ новыхъ подробностяхъ объ ея родныхъ, объ ея матери.

-- Ну, а ты, maître?-- возразила она.

На этотъ разъ онъ воскликнулъ безъ всякаго колебанія.

-- О, я! къ чему говорить обо мнѣ? Вѣдь я не принадлежу къ семьѣ! Ты видишь, что тутъ написано: "Паскаль, родился въ 1813 г. Врожденность. Сочетаніе, при которомъ смѣшиваются физическія и духовныя особенности родителей, такъ что, повидимому, не остается никакого слѣда ихъ въ новомъ существѣ..." Моя мать достаточно часто повторяетъ мнѣ, что я не въ семью, что она не знаетъ, въ кого я могъ уродиться!

Онъ проговорилъ это съ облегченіемъ, съ невольной радостью.

-- Повѣрь, народъ не ошибается въ такихъ случаяхъ. Слышала ты, чтобы въ городѣ кто-нибудь называлъ меня Паскалемъ Ругономъ? Нѣтъ! всѣ называютъ просто докторомъ Паскалемъ. Это оттого, что я совсѣмъ другой. И, хотя, быть можетъ, это не совсѣмъ родственно, но я очень радъ этому, такъ какъ бываютъ наслѣдственности слишкомъ обременительныя. Какъ я ихъ всѣхъ ни люблю, но сердце мое бьется отъ восторга, когда я чувствую себя совсѣмъ другимъ, не имѣющимъ съ ними ничего общаго. Быть не въ нихъ, не походить на нихъ, Боже мой! Это точно струя свѣжаго воздуха, и это даетъ мнѣ мужество имѣть ихъ всѣхъ тутъ, разоблачать ихъ всѣхъ въ этихъ папкахъ и находить еще мужество жить!

Онъ замолчалъ наконецъ; она тоже была безмолвна. Дождь прекратился, гроза удалялась, раскаты грома слышались все дальше и дальше; отъ полей освѣженныхъ, но все еще черныхъ, поднимался и проникалъ въ открытое окно восхитительный запахъ влажной земли. Вѣтеръ затихъ, свѣчи догорали высокимъ, спокойнымъ пламенемъ.

-- Ахъ! что станется со мною?-- сказала просто Клотильда съ глубокимъ уныніемъ.

Она сама объявила разъ ночью на гумнѣ: жизнь отвратительна, возможно-ли прожить ее спокойно и счастливо? Наука озаряетъ міръ ужаснымъ свѣтомъ, анализъ проникаетъ вглубь всѣхъ человѣческихъ язвъ, чтобы выставить всю ихъ отвратительность. И вотъ, онъ самъ сейчасъ говорилъ вполнѣ откровенно, и тѣмъ еще увеличилъ ея отвращеніе къ существамъ и вещамъ, бросивъ семью ея обнаженною на плиты амфитеатра. Въ продолженіе трехъ часовъ проносился передъ нею грязный потокъ; это было худшее изъ всѣхъ разочарованій, неожиданная и ужасная правда объ ея родныхъ, о людяхъ дорогихъ, которыхъ она должна любить: ея отецъ закоренѣлъ въ денежныхъ преступленіяхъ, ея братъ кровосмѣситель, ея бабушка безъ всякой совѣсти, обагрена кровью невинныхъ, остальные почти всѣ порочны, пьяницы, развратники, убійцы, чудовищные отростки человѣческаго дерева. Ударъ былъ такъ грубъ, что она не можетъ придти въ себя, не можетъ опомниться отъ скорбнаго недоумѣнія передъ жизнью, которую она узнала такимъ образомъ, сразу. А между тѣмъ, не смотря на всю безпощадность этого урока, онъ оправдывался чѣмъ-то высокимъ и добрымъ, вѣяніемъ глубокой человѣчности, какая чувствовалась въ каждомъ словѣ. Ничто дурное не проникло въ ея душу, на нее, точно, пахнуло сильнымъ морскимъ вѣтромъ, бурнымъ вихремъ, который только расширяетъ грудь и укрѣпляетъ легкія. Онъ не утаилъ ничего, говорилъ откровенно даже объ ея матери, сохраняя всю снисходительность ученаго, просто излагая факты, но не обсуждая ихъ. Надо все сказать, чтобы все знать и все исцѣлить, развѣ не это провозгласилъ онъ въ прекрасную лѣтнюю ночь? И вотъ, подавленная чрезмѣрностью того, что сейчасъ узнала, она. была потрясена, ослѣплена слишкомъ яркимъ свѣтомъ, но, наконецъ, поняла его, признала, что онъ задумалъ громадное дѣло. Не смотря ни на что, это былъ призывъ къ здоровью, къ надеждѣ на будущее. Онъ говорилъ какъ благодѣтель, который, признавъ, что міръ создается наслѣдственностью, намѣренъ опредѣлить ея законы, чтобы располагать ею и возродить счастье на землѣ.

Затѣмъ, развѣ одна грязь была въ этой затопившей берега рѣкѣ, плотины которой онъ снесъ? Сколько проносилось золота, перемѣшаннаго съ травой и цвѣтами съ береговъ! Сотни образовъ еще проносятся передъ нею, очаровывая ее своей прелестью и добротой, нѣжные профили молодыхъ дѣвушекъ, ясная красота женщинъ. Сколько жгучей страстности, сколько сердечной нѣжности! Жанна, Анжелика, Полина, Марта, Жервеза, Елена, и еще сколько другихъ! Отъ нихъ, даже отъ наименѣе свѣтлыхъ образовъ, даже отъ людей ужасныхъ, самыхъ худшихъ въ этой толпѣ, вѣетъ чѣмъ-то братскимъ, человѣчнымъ. И она почувствовала именно это вѣяніе, на нее пахнуло именно этимъ духомъ широкой симпатіи во время его точной, ученой лекціи. Повидимому, онъ никому не сочувствовалъ, сохранялъ безстрастность профессора; но въ душѣ его чувствовалось столько безграничной доброты, столько горячаго самопожертвованія, такое забвеніе самого себя ради счастія другихъ! Весь его трудъ, такъ математически построенный, былъ пропитанъ братской скорбью, даже въ его самыхъ ѣдкихъ шуткахъ. Развѣ не говорилъ онъ о животныхъ, какъ старшій братъ всего живого, несчастнаго и страдающаго? Страданіе возмущаетъ его, онъ негодуетъ потому, что идеалъ его слишкомъ высокъ, онъ сдѣлался грубъ только По ненависти ко всему ложному и преходящему, мечтая работать не только для мимолетнаго просвѣщеннаго общества, но для всего человѣчества, во всѣ критическіе моменты его исторіи. Быть можетъ, именно это возмущеніе противъ нынѣшней пошлости заставило его съ такой смѣлостью броситься въ теоріи и въ ихъ примѣненіе. Трудъ его оставался человѣчнымъ, переполненнымъ громаднымъ рыданіемъ людей и вещей.

Къ тому-же, развѣ это не сама жизнь? Абсолютнаго зла не существуетъ. Нѣтъ человѣка дурнаго для всѣхъ, всегда онъ составляетъ чье-нибудь счастье; такимъ образомъ если отрѣшиться отъ одной точки зрѣнія, то всегда можно уяснить себѣ степень полезности каждаго существа. Вѣрующіе въ Бога должны сказать себѣ, что если ихъ Богъ не поражаетъ громомъ злыхъ, то происходитъ это оттого, что Онъ слѣдитъ за общимъ ходомъ своего творенія и не обращаетъ вниманія на частности. Трудъ оконченный начинается съизнова, не смотря ни на что, масса живущихъ остается удивительной по мужеству и трудолюбію; а любовь къ жизни господствуетъ надъ всѣмъ. Этотъ гигантскій трудъ людей, это упорство жить служитъ ихъ оправданіемъ и искупленіемъ. Тогда съ большой высоты взоръ видитъ только эту непрерывную борьбу и въ сущности много добра, хотя тоже и много зла. Порождается всеобщая терпимость, всепрощеніе, безконечное состраданіе и пламенное милосердіе. Несомнѣнно, тутъ было убѣжище, ожидающее всѣхъ, кто потерялъ вѣру въ догматы, кто стремится понять, почему ему приходится жить среди кажущейся несправедливости міра. Надо жить ради усилія жить, чтобы пріобщить и свой камень къ таинственной отдаленной постройкѣ, и единственно возможное успокоеніе въ этомъ мірѣ заключается въ радостномъ сознаніи, что это усиліе выполнено.

Прошелъ еще часъ, вся ночь миновала въ этой ужасной лекціи жизни, но Паскаль и Клотильда не сознавали ни мѣста, гдѣ они находились, ни времени, которое такъ быстро промчалось. По тѣлу Паскаля, истомившагося въ послѣднія недѣли, изстрадавшагося отъ постоянныхъ подозрѣній и горя, пробѣжала нервная дрожь, и онъ какъ будто очнулся.

-- Послушай, ты теперь все знаешь, чувствуешь-ли ты свое сердце окрѣпшимъ, закаленнымъ истиной, полнымъ всепрощенія и надежды?.. Согласна ты со мной?

Но Клотильда еще трепетала отъ полученнаго ею ужаснаго нравственнаго потрясенія и не могла придти въ себя. Въ ней происходилъ такой разгромъ старинныхъ вѣрованій, такое стремленіе къ новому міру, что она не осмѣливалась ни допытывать себя, ни сдѣлать вывода. Она чувствовала себя захваченной, увлеченной всемогущей истиной. Она была подавлена ею, но не убѣждена.

-- Maître,-- пробормотала она,-- maître...

Съ минуту они смотрѣли другъ на друга. День занимался, показалась восхительно чистая заря на свѣтломъ, прозрачномъ небѣ, омытомъ грозой. Ни одно облачко не омрачало блѣдной лазури съ розоватымъ оттѣнкомъ. Въ открытое окно врывался веселый шумъ пробуждающихся полей, а догорающія свѣчи все блѣднѣли при лучахъ торжествующаго разсвѣта.

-- Отвѣчай, хочешь ты по прежнему все уничтожить, все сжечь здѣсь?.. Со мной-ли ты, вполнѣ-ли со мной?

Ему показалось, что она готова со слезами броситься ему на шею. Внезапный порывъ, казалось, подталкивалъ ее. Но они вдругъ увидѣли себя полу-нагими. Клотильда, до сихъ поръ ничего не замѣчавшая, вдругъ вспомнила, что она въ коротенькой юбочкѣ, съ обнаженными руками, съ голыми плечами, едва прикрытая взбившимися прядями распустившихся волосъ; опустивъ глаза, она замѣтила нѣсколько капель крови около лѣвой мышки, царапину, которую онъ сдѣлалъ ей въ борьбѣ, укрощая ее, грубо сдавивъ ее въ своихъ объятіяхъ. Тогда ею овладѣло необыкновенное смущеніе, увѣренность, что она будетъ побѣждена; точно будто этимъ объятіемъ онъ овладѣлъ ею совсѣмъ и навсегда. Это ощущеніе продолжалось, росло, порабощало ея волю, охватывало ее неудержимой потребностью отдаться ему.

Наконецъ, Клотильда овладѣла собою, захотѣла подумать. Своими голыми руками она обхватила голую шею. Вся кровь прилила къ ея лицу, вспыхнувшему отъ стыда. И она бросилась бѣжать, выказавъ всю дивную стройность своего гибкаго стана.

-- Maître, maître, оставь меня... Я увижу...

Она убѣжала съ поспѣшностью испуганной дѣвственницы и, какъ сдѣлала уже однажды, укрылась въ свою комнату. Онъ слышалъ, какъ быстро щелкнулъ два раза ея замокъ. Паскаль остался одинъ; глубокое уныніе и страшная тоска вдругъ овладѣли имъ; онъ усумнился, хорошо-ли сдѣлалъ, высказавъ все, пуститъ-ли истина ростокъ въ душѣ этого дорогого, любимаго созданія и разростется-ли когда-нибудь въ счастливую жатву?

ГЛАВА VI.

Прошло много дней. Начало октября было великолѣпное, стояли жаркіе осенніе дни, точно горячая лѣтняя страсть среди полной зрѣлости; на небѣ ни облачка; потомъ погода испортилась, начались сильные вихри, послѣдняя гроза покрыла склоны рытвинами. Въ угрюмый домъ Суленады приближеніе зимы внесло, казалось, безпредѣльную грусть.

Онъ превратился въ новый адъ. Бурныя ссоры между Паскалемъ и Клотильдой прекратились. Никто не хлопалъ дверями, ничьи громкіе возгласы не заставляли Мартину то и дѣло бѣгать на верхъ. Теперь они почти не разговаривали; о сценѣ, разыгравшейся ночью, не было произнесено ни слова. Паскаль, по необъяснимой совѣстливости, по странной застѣнчивости, въ которой не отдавалъ себѣ отчета, не хотѣлъ начинать того разговора, требовать обѣщаннаго отвѣта, выраженія довѣрія къ нему и подчиненія. Клотильда, перерожденная перенесеннымъ нравственнымъ потрясеніемъ, все еще размышляла, колебалась, боролась, инстинктивно отдаляла рѣшеніе, чтобы не отдаться ему. И недоразумѣніе продолжалось среди удручающаго безмолвія несчастнаго дома, утратившаго прежнее счастье.

Паскаль страдалъ ужасно, не жалуясь. Этотъ мнимый миръ не успокаивалъ его, напротивъ, онъ снова впалъ въ тягостную подозрительность, воображая, что ловушки продолжаются, что если дѣлаютъ видъ, что его оставляютъ въ покоѣ, то для того только, чтобы затѣвать противъ него самые черные замыслы. Его безпокойство даже возросло; онъ каждый день ждалъ катастрофы, его бумаги поглотитъ внезапно открывшаяся бездна, вся Суленада рухнетъ, исчезнетъ съ лица земли, разлетится въ дребезги. Такое скрытое преслѣдованіе противъ его мысли, противъ его жизни нравственной и умственной, до такой степени раздражало его, становилось до того невыносимымъ, что по вечерамъ онъ ложился въ постель съ лихорадкой. Часто онъ вздрагивалъ, быстро оборачивался, воображая поймать за своей спиной врага, собирающагося совершить какое-то предательство: но не оказывалось никого; онъ слышалъ только, какъ стучитъ во мракѣ ночи его собственное сердце. Иногда, терзаемый подозрѣніемъ, онъ простаивалъ по цѣлымъ часамъ, притаившись за своими занавѣсками или спрятавшись въ коридорѣ; но никто не шевелился, ему слышалось, какъ сильно приливаетъ кровь къ его вискамъ. Онъ терялъ голову, не ложился въ кровать, не осмотрѣвъ каждую комнату, потерялъ сонъ, просыпался при малѣйшемъ шумѣ, дрожа, готовясь къ самозащитѣ.

Страданія Паскаля увеличивались неотступной мыслью, что рана нанесена ему единственнымъ дорогимъ ему существомъ, обожаемой Клотильдой, которая въ теченіе двадцати лѣтъ росла на его глазахъ, становилась все прекраснѣе и очаровательнѣе, распускаясь, какъ чудесный цвѣтокъ, наполняющій благоуханіемъ его жизнь. Ею, о Боже! Когда она наполняла его сердце безграничной нѣжностью, которую онъ никогда не анализировалъ! Ею, когда она сдѣлалась его радостью, его мужествомъ, его надеждой, оживила его новой молодостью!.. Когда она проходила мимо съ своей нѣжной шеей, такой круглой, свѣжей, онъ чувствовалъ себя освѣженнымъ, охваченнымъ приливомъ здоровья и радости, точно при возвращеніи весны. Впрочемъ, вся его жизнь объясняетъ, почему этой дѣвочкѣ удалось овладѣть всѣмъ его существомъ; еще ребенкомъ она вошла въ его сердце, и мало-по-малу, съ годами, совсѣмъ поработила его. Паскаль, со времени своего окончательнаго переселенія въ Плассанъ, жилъ, какъ монахъ, углубился въ книги, заперся отъ женщинъ. За нимъ была извѣстна только одна страсть къ дамѣ, уже умершей, у которой онъ не поцѣловалъ и кончика пальцевъ. Конечно, онъ иногда ѣздилъ въ Марсель, ночевалъ внѣ дома; но то были короткія связи съ первыми встрѣчными и обрывались сами собою. Онъ еще не жилъ, хранилъ въ себѣ цѣлый запасъ мужской силы, приливы которой теперь бушевали въ немъ, подъ вліяніемъ угрожающей, въ недалекомъ будущемъ, старости. Онъ бы привязался къ любому животному, къ бездомной собакѣ, приставшей на улицѣ, если бы она стала лизать ему руки; и вотъ эта Клотильда, которую онъ такъ любитъ, эта маленькая дѣвочка, превратившаяся вдругъ въ соблазнительную женщину, овладѣла имъ и терзаетъ его своей враждой.

Паскаль, такой веселый и добрый, сдѣлался угрюмъ и невыносимо грубъ. Онъ раздражался, отъ каждаго слова, толкалъ изумленную Мартину, поднимавшую на него покорные глаза побитаго и преданнаго животнаго. Съ утра до вечера онъ тоскливо блуждалъ по унылому дому, съ такимъ злымъ выраженіемъ въ лицѣ, что всѣ боялись подступиться къ нему. Онъ никогда не бралъ съ собою Клотильду, навѣщалъ больныхъ одинъ. Однажды онъ вернулся домой глубоко потрясенный; его мучили угрызенія совѣсти за смерть человѣка, причиненную его рискованнымъ леченіемъ. Онъ пошелъ сдѣлать уколъ кабатчику Лафуассу, изнурительная лихорадка котораго внезапно такъ усилилась, что онъ счелъ его погибшимъ. Но онъ, все-таки, продолжалъ бороться, продолжалъ дѣлать вспрыскиванія; на его несчастье, спринцовка захватила въ этотъ разъ со дна пузырька неочищенную частицу, проскользнувшую сквозь фильтръ. Выступило не мало крови; къ довершенію бѣды онъ накололъ вену. Онъ сильно встревожился, увидя, что кабатчикъ поблѣднѣлъ и задыхается, что на тѣлѣ его выступили крупныя капли холоднаго пота. Затѣмъ онъ понялъ все, когда смерть наступила моментально, посинѣло и почернѣло лицо. Это былъ трамбонъ; онъ могъ обвинять только несовершенство своихъ препаратовъ, обвинять свой, пока еще варварскій, методъ. Лафуассъ, конечно, не могъ выздоровѣть, онъ, вѣроятно, не протянулъ-бы и шести мѣсяцевъ, притомъ страшно страдая; но тѣмъ не менѣе фактъ ужасной смерти остался на лицо, во всей своей потрясающей дѣйствительности; какое отчаянное сожалѣніе овладѣло имъ, какое сомнѣніе въ своей вѣрѣ, какой гнѣвъ противъ науки безпомощной и умерщвляющей! Когда онъ вернулся домой, на немъ лица не было; онъ вышелъ изъ своей комнаты только на слѣдующій день, пробывъ шестнадцать часовъ взаперти, неподвижно пролежавъ все это время одѣтымъ на кровати.

Въ этотъ день, послѣ полудня, Клотильда, сидѣвшая за шитьемъ около него въ залѣ, рѣшилась нарушить тяжелое молчаніе. Она подняла глаза, досмотрѣла, какъ онъ нервно перелистываетъ книгу, никакъ не находя отыскиваемой справки.

-- Maître, не боленъ-ли ты?.. Почему ты не скажешь? Я-бы стала ухаживать за тобой.

Паскаль не поднялъ головы отъ книги и пробормоталъ глухо.

-- Если боленъ, что тебѣ до этого за дѣло? Я не нуждаюсь ни въ комъ.

Она продолжала примирительнымъ тономъ:

-- Если у тебя есть горе и ты можешь подѣлиться имъ со мною, тебѣ, быть можетъ, станетъ легче... Вчера ты вернулся такимъ грустнымъ! Не надо такъ разстраивать себя. Я всю ночь очень безпокоилась: три раза подходила послушать къ твоей двери, такъ меня мучила мысль, что ты страдаешь.

Не смотря на всю кротость, съ какой говорила она, слова ея подѣйствовали на него, какъ ударъ хлыста. Болѣзненно раздражительный, онъ весь задрожалъ отъ внезапнаго гнѣва, отшвырнулъ отъ себя книгу и вскочилъ съ мѣста.

-- А, значитъ, ты шпіонишь за мной; я не могу даже запереться въ свою комнату, безъ того, чтобы не стали подслушивать у дверей... Да, да, подстерегаютъ даже біеніе моего сердца, ловятъ моментъ моей смерти, чтобы все уничтожить, все сжечь здѣсь...

Голосъ его возвышался, всѣ его незаслуженныя страданія выливались въ жалобахъ и угрозахъ.

-- Я запрещаю тебѣ заниматься мною... Имѣешь ты еще что-нибудь сказать мнѣ? Подумала-ли ты, можешь-ли ты честно положить свою руку въ мою, сказавъ, что мы во всемъ согласны?

Но она не отвѣтила, продолжала смотрѣть на него своими большими, свѣтлыми глазами, откровенно давая понять, что еще не желаетъ отвѣчать; это еще болѣе раздражало Паскаля, онъ потерялъ всякую мѣру.

Онъ жестомъ прогналъ ее, заговорилъ задыхаясь:

-- Убирайся! убирайся!.. Я не хочу, чтобы ты оставалась со мною! Я не хочу, чтобы враги оставались со мною! Я не хочу, чтобы оставались со мною, сводя меня съ ума!

Клотильда встала; она сильно поблѣднѣла и ушла, выпрямившись во весь ростъ, не оборачиваясь и захвативъ съ собою работу.

Въ продолженіе слѣдующаго мѣсяца Паскаль пробовалъ искать успокоенія въ упорномъ трудѣ. Онъ по цѣлымъ днямъ просиживалъ одинъ въ залѣ, даже по ночамъ исправлялъ старые документы, пересматривалъ свои труды о наслѣдственности. Онъ съ какой-то яростью хотѣлъ убѣдить себя въ законности своихъ надеждъ, хотѣлъ заставить науку дать ему увѣренность, что человѣчество можно возродить, сдѣлать, наконецъ, здоровымъ и совершеннымъ. Онъ пересталъ выходить изъ дому, забросилъ своихъ больныхъ, весь ушелъ въ бумаги, жилъ безъ воздуха, безъ моціона. Послѣ мѣсяца такого переутомленія, которое подорвало его силы, не устраняя домашнихъ терзаній, онъ впалъ въ такое нервное истощеніе, что болѣзнь, съ нѣкотораго времени таившаяся въ зародышѣ, разразилась въ обостренной формѣ.

По утрамъ, вставая съ постели, Паскаль чувствовалъ себя разбитымъ, болѣе слабымъ и утомленнымъ, чѣмъ былъ наканунѣ, ложась спать. Весь, организмъ его расшатался, ноги подкашивались послѣ пятиминутной ходьбы, тѣло ослабѣвало отъ малѣйшаго усилія; онъ не могъ пошевелиться, не причинивъ себѣ боли или усталости. Иногда ему казалось, что земля колеблется подъ его ногами. Постоянный шумъ въ ушахъ оглушалъ его, головокруженіе заставляло сжимать вѣки, какъ бы при инстинктивномъ охраненіи глазъ отъ града пскръ. Вино ему опротивѣло, онъ потерялъ аппетитъ, плохо переваривалъ пищу. Затѣмъ апатія все возростающей лѣни смѣнялась порывами безплодной, безумной дѣятельности. Равновѣсіе организма было нарушено, ослабленіе нервовъ повело къ раздражительности, заставляло его бросаться въ крайности, безъ всякой причины. При малѣйшемъ волненіи глаза его наполнялись слезами. Онъ сталъ, наконецъ, запираться, впадая въ такое отчаяніе, что по цѣлымъ часамъ плакалъ и рыдалъ безъ всякой непосредственной причины, подавленный только однимъ удручающимъ, скорбнымъ сознаніемъ порядка вещей.

Болѣзнь его усилилась особенно послѣ одной изъ его поѣздокъ въ Марсель. Можетъ быть, онъ надѣялся найти развлеченіе, облегченіе въ сильномъ ощущеніи, въ оргіи. Онъ пробылъ тамъ всего два дня и вернулся, точно пораженный громомъ, потрясенный неудачей, съ поблекшимъ лицомъ человѣка, потерявшаго свою мужскую энергію. Въ глубинѣ души онъ чувствовалъ себя опозореннымъ; смутное опасеніе послѣ яростныхъ попытокъ превратилось въ увѣренность, что еще болѣе усилило его дикость и застѣнчивость съ женщинами. Никогда ни придавалъ онъ этому никакого значенія. Но теперь не могъ отрѣшиться отъ мысли о своемъ злополучіи, былъ до того потрясенъ, до того несчастенъ, что подумывалъ о самоубійствѣ. Сколько онъ не убѣждалъ себя, что это, конечно временно, вызвано какой-нибудь болѣзненной причиной: но, тѣмъ не менѣе, чувство своего безсилія удручало его; передъ женщинами онъ дѣлался похожъ на слишкомъ молодыхъ юношей, голосъ которыхъ прерывается отъ возбужденія.

Съ первой недѣли декабря Паскаля стали мучить невыносимыя невралгіи. Трескъ костей черепа заставлялъ его ежеминутно думать, что голова его сейчасъ лопнетъ. Старая m-me Ругонъ, извѣщенная о болѣзни сына, рѣшилась, однажды, придти его провѣдать. Но она прошла сначала на кухню, желая прежде распросить Мартину. Служанка съ испуганнымъ и огорченнымъ видомъ разсказала ей, что баринъ очевидно сходитъ съ ума; она описала его странную манеру держать себя, постоянное шаганіе изъ угла въ уголъ по своей комнатѣ, запираніе всѣхъ ящиковъ на ключъ, его осмотры всего дома сверху до низу, продолжавшіеся до двухъ часовъ утра. Мартина говорила это со слезами на глазахъ, наконецъ, рискнула высказать предположеніе, что въ тѣло барина, быть можетъ, вселился бѣсъ, и что не мѣшало-бы предупредить объ этомъ священника изъ собора Saint-Saturnin.

-- Человѣкъ такой добрый,-- повторяла она,-- ради котораго можно позволить разрѣзать себя на части! Какое несчастье, что нельзя свести его въ церковь; я увѣрена, что онъ сейчасъ-бы выздоровѣлъ!

Клотильда, услыхавъ голосъ бабушки Фелиситэ, вошла въ кухню. Она тоже бродила по пустымъ комнатамъ, большую часть времени проводила въ заброшенной гостиной нижняго этажа. Впрочемъ, она не вступала въ разговоръ, а только слушала, со своимъ задумчивымъ и выжидающимъ видомъ.

-- А! это ты, милочка. Здравствуй!.. Мартина расказываетъ мнѣ, что въ тѣло Паскаля вселился бѣсъ. Я и сама того-же мнѣнія; только мнѣ кажется, что этотъ бѣсъ называется гордостью. Онъ воображаетъ, что все знаетъ, считаетъ себя и папой и императоромъ; совершенно понятно, что когда съ нимъ не соглашаются, это доводитъ его до изступленія.

Она пожала плечами съ выраженіемъ безконечнаго презрѣнія.

-- Я, право, готова смѣяться, если-бы это не было такъ грустно... Онъ-то, именно, не имѣетъ понятія ни о чемъ, совсѣмъ не жилъ, вѣчно оставался глупо зарытымъ въ свои книги. Пустите его въ салонъ, онъ окажется наивнымъ, какъ новорожденный младенецъ. А женщины,-- онъ даже и понятія о нихъ не имѣетъ...

Совсѣмъ забывъ, что она говоритъ съ молодой дѣвушкой и съ служанкой, Фелиситэ понизила голосъ, заговорила съ таинственнымъ видомъ:

-- Еще-бы! слишкомъ большая воздержность также не обходится даромъ. Ни жены, ни любовницы, никого. Вотъ это-то наконецъ и помутило его голову.

Клотильда не пошевельнулась. Только рѣсницы ея медленно опустились,.закрывъ ея большіе, вдумчивые глаза; потомъ она снова подняла ихъ, сохранивъ свой видъ замкнутой въ себѣ дѣвушки, не желающей обнаруживать того, что происходитъ въ ней.

-- Онъ, вѣдь, наверху?-- спросила Фелиситэ.-- Я пришла къ нему, такъ какъ надо положить этому конецъ, это слишкомъ глупо.

Она поднялась наверхъ. Мартина вернулась къ своимъ кострюлямъ, а Клотильда стала опять бродить по пустому дому.

Въ залѣ, наверху, Паскаль какъ будто оцѣпенѣлъ, уткнувъ лицо въ открытую книгу. Онъ не могъ больше читать, слова мелькали, расплывались, теряли всякій смыслъ. Но онъ упорствовалъ, страшно боялся утратить тоже и способность къ труду, до сихъ поръ столь огромную у него. Его мать сейчасъ-же принялась бранить его, вырвала у него книгу, отбросила ее на дальній столъ, крича, что кто боленъ, тотъ долженъ лечиться. Паскаль поднялся взбѣшенный, собираясь прогнать ее, какъ прогналъ Клотильду. Собравъ, однако, всю силу волю, онъ сдѣлался опять почтителенъ.

-- Матушка, вы знаете, что я никогда не желалъ спорить съ вами... Оставьте меня, прошу васъ.

Она не уступала, напала на его постоянную подозрительность. Онъ самъ доводитъ себя до лихорадки, воображая, что враги окружаютъ его ловушками, ищутъ случая ограбить его. Развѣ человѣкъ здравомыслящій сталъ-бы думать, что его преслѣдуютъ такимъ образомъ? Съ другой стороны, она обвиняла его, что онъ слишкомъ вскружилъ себѣ голову своимъ открытіемъ, пресловутымъ эликсиромъ, исцѣляющимъ всѣ болѣзни. Никуда не годится, также, считать себя Господомъ Богомъ. Тѣмъ болѣе, что разочарованія тогда особенно ужасны; и она намекнула на Лафуасса, на человѣка, котораго онъ убилъ: конечно, она понимаетъ, что это ему было очень непріятно, такъ какъ тутъ есть отъ чего слечь въ постель.

Паскаль продолжалъ сдерживаться; онъ только повторялъ, опустивъ глаза въ землю.

-- Матушка, прошу васъ, оставьте меня.

-- Такъ нѣтъ-же, я вовсе не хочу оставить тебя,-- кричала она съ своей обыкновенной запальчивостью, не смотря на преклонный возрастъ.-- Я для того и пришла, чтобы растормошить тебя, чтобы вывести тебя изъ этой горячки, которая подтачиваетъ твои силы... Нѣтъ, это такъ не можетъ продолжаться, я не желаю, чтобы мы снова сдѣлались басней для всего города изъ-за твоихъ исторій... Я хочу, чтобы ты лечился.

Паскаль пожалъ плечами и сказалъ тихо, какъ-бы говоря самому себѣ, съ видомъ тревожнаго утвержденія.

-- Я не боленъ.

Фелиситэ привскочила, совсѣмъ внѣ себя.

-- Какъ не боленъ! какъ не боленъ!.. Только докторъ можетъ быть до такой степени слѣпъ, когда дѣло касается его самого... О! мой милый, да это бросается въ глаза всѣмъ, кто видитъ тебя: ты сходишь съ ума отъ гордости и страха!

На этотъ разъ Паскаль быстро поднялъ голову и пристально смотрѣлъ ей въ глаза, пока она говорила.

-- Вотъ что я хотѣла тебѣ сказать,-- такъ какъ никто не желалъ брать этого на себя.-- Вѣдь ты въ такомъ возрастѣ, что самъ знаешь все, что тебѣ нужно дѣлать... Надо переломить себя, думать о чемъ-либо другомъ, не слѣдуетъ позволять одной мысли овладѣть собою, въ особенности, когда принадлежишь къ такой семьѣ, какъ наша... Ты ее знаешь. Будь остороженъ, лечись.

Онъ поблѣднѣлъ, но не переставалъ пристально смотрѣть на нее, какъ-бы изучая, что у него можетъ быть общаго съ нею. Онъ ограничился отвѣтомъ:

-- Вы правы, матушка... Благодарю васъ.

Потомъ, оставшись одинъ, онъ опустился на стулъ передъ столомъ и хотѣлъ продолжать читать свою книгу. Но, какъ и прежде, ему не удалось на столько сосредоточить свое вниманіе, чтобы понимать слова, буквы которыхъ перепутывались передъ его глазами. Слова, произнесенныя матерью, продолжали звучать въ его ушахъ; тоска, овладѣвшая имъ съ нѣкотораго времени, росла, увеличивалась, пугала его теперь опасностью немедленной, ясно опредѣлившейся. Онъ всего два мѣсяца тому назадъ съ такимъ торжествующимъ видомъ хвастался, что не имѣетъ ничего общаго съ семьей, неужели онъ будетъ опровергнутъ самымъ жестокимъ изъ способовъ? Неужели онъ будетъ имѣть горе увидѣть, что недугъ оживаетъ въ его мозгу, неужели его постигнетъ весь ужасъ сознанія, что и онъ томится въ когтяхъ наслѣдственнаго чудовища? Его мать сказала: онъ съ ума сходитъ отъ гордости и страха. Основная его мысль, восторженная увѣренность, что онъ уничтожитъ страданіе, одаритъ людей волей, возродитъ человѣчество, сдѣлавъ его здоровымъ и болѣе совершеннымъ, очевидно, все это были только первые приступы маніи величія. Въ своей боязни разныхъ ловушекъ, въ потребности подстерегать враговъ, которые, какъ онъ чувствовалъ, поклялись погубить его, онъ легко узналъ симптомы маніи преслѣдованія. Всѣ проявленія наслѣдственности сводились къ ужасному результату: сумасшествіе, общій параличъ и смерть.

Съ этого дня Паскаль не зналъ ни минуты покоя. Состояніе нервнаго истощенія, въ какое онъ впалъ, вслѣдствіе переутомленія и огорченій, лишило его всякой возможности бороться съ призракомъ безумія и смерти. Всѣ болѣзненныя ощущенія, испытываемыя имъ, чрезвычайная усталость по утрамъ, шумъ въ ушахъ, головокруженія, даже его плохой желудокъ и приступы слезъ какъ-бы служили несомнѣнными доказательствами близкаго разстройства, угрожающаго ему, по его мнѣнію. По отношенію къ себѣ онъ совсѣмъ утратилъ свое тонкое умѣнье распознавать болѣзни, свою наблюдательность опытнаго врача; а если продолжалъ разсуждать, то только для того, чтобы все извратить и перепутать подъ вліяніемъ своей физической и нравственной подавленности. Онъ болѣе не принадлежалъ себѣ, съ какимъ-то безуміемъ онъ постоянно убѣждалъ себя, что долженъ лишиться разсудка.

Цѣлые дни пасмурнаго декабря онъ употреблялъ на размышленія о своей болѣзни. Каждое утро онъ намѣревался отогнать отъ себя назойливыя мысли; но кончалъ тѣмъ, что запирался въ залѣ и принимался разматывать клубокъ, запутанный наканунѣ. Долгое изученіе наслѣдственности, его значительныя изысканія и работы доставляли ему неисчерпаемыя причины опасеній. На постоянный вопросъ, предлагаемый имъ себѣ насчетъ своего собственнаго случая наслѣдственности, его папки отвѣчали ему всѣми возможными комбинаціями. Ихъ представлялось такъ много, что онъ теперь терялся въ нихъ. Если онъ ошибся, если не можетъ выдѣлить себя изъ семьи, какъ замѣчательный случай врожденности, не слѣдуетъ-ли ему отнести себя къ проявленіямъ обратной наслѣдственности, перескакивающей черезъ одно, два и, даже, три поколѣнія? Или не проще-ли признать его за примѣръ скрытой наслѣдственности, что послужило-бы новымъ доказательствомъ въ пользу его теоріи о протоплазмѣ? Или не должно-ли видѣть въ этомъ странность возродившагося сходства, внезапное появленіе при склонѣ его жизни какого-то неизвѣстнаго предка? Съ этой "минуты онъ окончательно лишился покоя, бросился доискиваться своего случая, пересматривалъ свои замѣтки, перечитывалъ книги. Онъ анализировалъ себя, ловилъ на лету ничтожнѣйшія изъ своихъ ощущеній, надѣясь вывести изъ нихъ факты, на основаніи которыхъ могъ-бы судить о себѣ. Въ тѣ дни, когда мысль его работала лѣнивѣе, когда ему казалось, что онъ подвергается особеннымъ галлюцинаціямъ, онъ склонялся въ пользу преобладанія семейнаго невроза; когда же онъ думалъ, что болѣзнь коренится въ ногахъ, ощущалъ въ нихъ боль и тяжесть, тогда онъ увѣрялъ себя, что надъ нимъ тяготѣетъ косвенное вліяніе какого-нибудь предка, извнѣ примкнувшаго къ семьѣ. Все перепутывалось, онъ переставалъ понимать себя, терзаемый воображаемыми ужасами, подрывавшими его организмъ. И каждый вечеръ получался одинъ и тотъ-же выводъ, тотъ-же похоронный звонъ раздавался въ его, головѣ: наслѣдственность, страшная наслѣдственность, боязнь сойти съ ума.

Въ первыхъ числахъ января Клотильда сдѣлалось невольной свидѣтельницей сцены, глубоко поразившей ее. Она сидѣла у одного изъ оконъ залы и читала, закрытая высокой спинкой своего кресла. Вдругъ вошелъ Паскаль, со вчерашняго дня не показывавшійся изъ своей комнаты. Онъ держалъ обѣими руками листъ пожелтѣвшей бумаги, въ которомъ она узнала родословное дерево. Онъ былъ такъ поглощенъ, такъ пристально смотрѣлъ на бумагу, что если бы Клотильда и показалась, онъ бы не замѣтилъ ее. Онъ разложилъ "дерево" на столъ и продолжалъ долго его разсматривать съ недоумѣвающимъ и потрясеннымъ видомъ; мало-по-малу, на лицѣ его стало показываться выраженіе подавленности и мольбы, по щекамъ потекли слезы. Отчего, о Боже! дерево не хочетъ отвѣтить ему, сказать какому предку онъ унаслѣдовалъ, чтобы онъ могъ вписать свой случай на отведенный для него листъ, рядомъ съ другими? Если онъ долженъ сойти съ ума, отчего дерево не говоритъ этого прямо? Это бы его успокоило, такъ какъ онъ полагалъ, что страдаетъ только отъ неизвѣстности. Слезы застилали ему глаза, но онъ продолжалъ всматриваться, изнемогалъ отъ стремленія добиться правды, затемнившаго, даже, его разсудокъ. Клотильдѣ пришлось поскорѣе спрятаться, когда онъ направивлся къ шкафу и раскрылъ его настежъ. Онъ вытащилъ папки, бросилъ ихъ на столъ и сталъ лихорадочно перелистывать. Возобновилась сцена ужасной бурной ночи; призраки, вызванные изъ груды бумагъ, проносились въ вихрѣ кошмара. Паскаль каждому изъ нихъ бросалъ на лету вопросъ, горячую мольбу, требуя открыть происхожденіе своего недуга, надѣясь, что одно слово, одинъ шепотъ дадутъ ему увѣренность. Сначала его бормотанье нельзя было разобрать; затѣмъ стали выдѣляться отдѣльныя слова, обрывки фразъ.

-- Не ты-ли?.. Не ты-ли?.. Не ты-ли?.. О, престарѣлая мать, наша общая праматерь, не ты-ли передала мнѣ свое безуміе?.. Не ты-ли, дядя-алкоголикъ, ты, старый разбойникъ, заставляешь меня расплачиваться за свое закоренѣлое пьянство?.. Или ты, разбитый параличемъ племянникъ, или ты, племянникъ мистикъ, или, наконецъ, ты, племянница идіотка, озаряете меня лучемъ истины, указывая мнѣ на одну изъ формъ вырожденія, которой я страдаю?.. Или скорѣе ты, двоюродный братъ, что повѣсился, или ты, двоюродный братъ-убійца, или ты, кузина, заживосгнившая, не ваша-ли трагическая кончина предвѣщаетъ мою участь, сумасшествіе и заточеніе въ больничной конурѣ, отвратительное разложеніе всего существа?

И галопъ продолжался, они всѣ вставали, всѣ проносились въ бурномъ ураганѣ. Папки одушевлялись, воплощались, толкались, подавляя человѣческимъ бѣдствіемъ.

-- О! кто мнѣ скажетъ, кто мнѣ скажетъ, кто мнѣ скажетъ?.. Не тотъ-ли, что умеръ помѣшаннымъ? Не эта-ли, унесенная чахоткой? Этотъ, задушенный параличемъ? Или эта, убитая еще ребенкомъ своимъ физіологическимъ истощеніемъ?.. Въ комъ изъ нихъ таился ядъ, отъ котораго я погибну? Какой онъ, истерія, алкоголизмъ, бугорчатка, худосочіе? И во что онъ превратитъ меня, въ эпилептика, въ паралитика или сумасшедшаго?.. Сумасшедшій! кто это сказалъ сумасшедшій? Они всѣ говорятъ: сумасшедшій! сумасшедшій! сумасшедшій!

Рыданія душили Паскаля. Онъ опустилъ ослабѣвшую голову на папки и плакалъ безъ конца, весь содрогаясь отъ рыданій. Клотильда, охваченная словно священнымъ трепетомъ, чувствуя какъ бы вѣяніе рока, управляющаго родами, потихоньку вышла, задерживая дыханіе; она сознавала, что ему сдѣлалось бьючень стыдно, если бы онъ заподозрилъ ея присутствіе тутъ.

Послѣдовали длинные, тяжелые дни. Январь былъ очень холоденъ. Но небо сохраняло восхитительную чистоту; на прозрачной лазури его сверкало вѣчное солнце; въ Суленадѣ окна зала, выходившія на югъ, превратили комнату въ теплицу, поддерживали въ ней теплую, пріятную температуру. Не приходилось даже топить камина, солнце никогда не покидало комнаты, въ блѣдно-золотистыхъ лучахъ его медленно летали мухи, пощаженныя зимой. Глубокую тишину нарушало одно жужжаніе ихъ крыльевъ. Тутъ царила дремлющая теплота, точно весна сохранилась въ этомъ уголкѣ дома.

Вотъ тутъ-то Паскаль, въ свою очередь, услышалъ конецъ разговора, усилившій его страданія. Онъ болѣе не выходилъ изъ своей комнаты до завтрака, и Клотильда приняла въ залѣ доктора Рамона, гдѣ они, сидя близко къ другъ другу, тихо разговаривали, освѣщенные яркимъ солнцемъ.

Въ эту недѣлю Рамонъ уже въ третій разъ былъ въ Суленадѣ. Обстоятельства чисто личныя, въ особенности необходимость окончательно упрочить свое положеніе, какъ врача въ Плассанѣ, побуждали его не откладывать далѣе своей женитьбы, и онъ хотѣлъ добиться рѣшительнаго отвѣта отъ Клотильды. Уже два раза присутствіе постороннихъ помѣшало ему высказаться. Желая, чтобы она отдала ему свою руку безъ посторонняго вліянія, онъ рѣшилъ прямо, откровенно переговорить съ нею. Ихъ хорошія товарищескія отношенія, разсудительный и прямой характеръ обоихъ давали ему право на этотъ шагъ. Онъ закончилъ свое признаніе, улыбаясь, не сводя съ нея глазъ.

-- Увѣряю васъ, Клотильда, что это самая благоразумная развязка... Вы знаете, я уже давно люблю васъ. Я питаю къ вамъ глубокую нѣжность и глубокое уваженіе... Этого пожалуй было бы мало, но, дѣло въ томъ, что мы, вѣдь, отлично понимаемъ другъ друга и будемъ очень счастливы, я въ этомъ увѣренъ.

Она не опустила глазъ, смотрѣла на него прямодушно и, тоже, съ дружеской улыбкой. Онъ былъ, дѣйствительно, очень красивъ, въ полномъ разцвѣтѣ молодости.

-- Отчего,-- спросила она,-- вы не женитесь на m-elle Левекъ, дочери стряпчаго? Она красивѣе, богаче меня и я знаю, что она была-бы такъ счастлива... Мой добрый другъ, я боюсь, что вы дѣлаете глупость, останавливая свой выборъ на мнѣ.

Онъ не разсердился, сохраняя полную увѣренность въ разумности своего рѣшенія.

-- Но я не люблю me-lle Левекъ, а люблю васъ... Къ тому же я все обдумалъ, повторяю вамъ, что я отлично знаю, что дѣлаю. Скажите: да, и для васъ самихъ это самое лучшее рѣшеніе.

Тогда она сдѣлалась серьезной и тѣнь скользнула по ея лицу, тѣнь ея размышленій, ея внутренней, почти безсознательной борьбы, которая такъ много дней смыкала ея уста.

-- Въ такомъ случаѣ, мой другъ, если это серьезно, позвольте мнѣ не отвѣтить вамъ сегодня, дайте мнѣ еще нѣсколько недѣль... Maître, въ самомъ дѣлѣ, очень боленъ, я сама разстроена, вѣдь, вы не захотите, чтобы я приняла ваше предложеніе очертя голову. Увѣряю васъ, я, съ своей стороны, очень расположена къ вамъ. Но нехорошо рѣшать такой вопросъ теперь; домъ нашъ слишкомъ несчастенъ... Итакъ, рѣшено, не правда-ли? Я не заставлю васъ ждать слишкомъ долго.

Желая перемѣнить разговоръ, она прибавила:

-- Въ самомъ дѣлѣ, maître тревожитъ меня. Я хотѣла повидать васъ, разсказать это вамъ... На-дняхъ я застала его плачущимъ навзрыдъ; я вполнѣ увѣрена, что его преслѣдуетъ страхъ сойти съ ума... Третьяго дня, когда вы разговаривали съ нимъ, я замѣтила, что вы всматриваетесь въ него. Скажите откровенно, что вы думаете объ его здоровьи? Нѣтъ-ли опасности?

Докторъ Рамонъ запротестовалъ.

-- Да нѣтъ! Онъ переутомился, разстроился, вотъ и все... Удивительно, какъ человѣкъ такого ума, который столько занимался нервными болѣзнями, можетъ такъ ошибаться? Дѣйствительно, прискорбно, если умы такіе свѣтлые и сильные подвержены подобнымъ уклоненіямъ?.. Въ его болѣзни открытыя имъ подкожныя вспрыскиванія были-бы превосходны. Отчего онъ не дѣлаетъ себѣ уколовъ?

Когда молодая дѣвушка сказала ему, что онъ ее болѣе не слушаетъ, что она даже, не рѣшается заговорить съ нимъ, докторъ Рамонъ прибавилъ:

-- Ну, въ такомъ случаѣ, я самъ поговорю съ нимъ.

Въ эту самую минуту Паскаль вышелъ изъ своей комнаты, привлеченный звукомъ ихъ голосовъ. Но, увидя ихъ вмѣстѣ, сидящихъ такъ близко другъ къ другу, такихъ возбужденныхъ, молодыхъ и красивыхъ, озаренныхъ, словно окутанныхъ солнцемъ, онъ остановился на порогѣ. Глаза его расширились, блѣдное лицо исказилось.

Рамонъ взялъ руку Клотильды, желая удержать ее еще на минутку.

-- Обѣщано, да? Мнѣ-бы хотѣлось, чтобы свадьба состоялась въ это лѣто... Вы знаете, какъ я люблю васъ, и я жду вашего отвѣта.

-- Да, да,-- отвѣчала она.-- Не пройдетъ мѣсяца, какъ все будетъ рѣшено.

У Паскаля закружилась голова; онъ зашатался. Только того не доставало, чтобы этотъ юноша, его другъ, его ученикъ пробрался въ его домъ, и укралъ у него его сокровище! Ему слѣдовало предвидѣть эту развязку; однако, неожиданное извѣстіе о возможности замужества Клотильды поразило его, потрясло, какъ внезапная катастрофа, довершившая крушеніе его жизни. Эта дѣвушка, которую онъ выростилъ, которую привыкъ считать своей, уйдетъ отъ него безъ сожалѣнія, оставитъ его одного умирать въ своемъ углу! Еще наканунѣ она заставила его такъ страдать, что онъ спрашивалъ себя, не лучше-ли ему разстаться съ нею, отослать ее къ брату, который постоянно звалъ ее къ себѣ. На мгновеніе онъ, даже, рѣшился на эту разлуку, ради ихъ обоюднаго блага. И вотъ, заставъ ее съ этимъ человѣкомъ, услыша ея обѣщаніе дать отвѣтъ, онъ сразу почувствовалъ, что одна мысль о томъ, что она выйдетъ замужъ и покинетъ его, словно ножомъ ударило его въ сердце.

Онъ отошелъ къ двери, тяжело ступая; молодые люди обернулись и немного смутились.

-- А! Это вы, maître! А мы только что говорили о васъ,-- весело воскликнулъ, наконецъ, Рамонъ.-- Да, если сказать всю правду, мы составляли заговоръ... Послушайте, отчего вы не лечитесь? У васъ нѣтъ ничего серьезнаго, вы-бы поправились черезъ двѣ недѣли.

Паскаль опустился въ кресло и продолжалъ смотрѣть на нихъ. У него хватило силы преодолѣть свое волненіе, ничто не отразилось на его лицѣ. Онъ, конечно, умретъ отъ полученной имъ раны, но никто въ мірѣ не догадается, что именно унесло его въ могилу. Его, однако, значительно облегчила возможность разсердиться, рѣзко отказавшись проглотить хотя-бы одну ложку микстуры.

-- Лечиться! Къ чему?.. Развѣ мой старый скелетъ уже не отслужилъ?

Рамонъ настаивалъ съ своей спокойной улыбкой.

-- Вы крѣпче насъ всѣхъ. Вѣдь это простая случайность, а вы сами знаете, что у васъ есть средство... Сдѣлайте себѣ нѣсколько уколовъ...

Онъ не могъ продолжать. Слова Рамона были послѣдней каплей, переполнившей чашу. Паскаль вышелъ изъ себя, спрашивалъ, ужъ не хотятъ-ли они убить его, какъ онъ убилъ Лафуасса. Его уколы? Прекрасное изобрѣтеніе, нечего сказать, есть чѣмъ ему гордиться! Онъ отри.цаетъ медицину, даетъ клятву не прикасаться больше ни къ одному больному. Когда ни на что больше не годишься, умирай, такъ будетъ гораздо лучше для всѣхъ. Впрочемъ, онъ такъ и постарается сдѣлать, и какъ можно скорѣе.

-- Ничего! ничего! заключилъ Рамонъ, рѣшаясь уйти, чтобы еще болѣе не раздражать его, я васъ оставляю на Клотильду и вполнѣ спокоенъ за васъ... Клотильда это устроитъ.

Но въ это утро Паскаль былъ окончательно сраженъ. Онъ слегъ въ тотъ же вечеръ, пролежалъ до слѣдующаго вечера одинъ, не желая открыть своей двери. Клотильда, наконецъ встревожившаяся, напрасно стучала въ дверь кулаками: онъ не откликнулся. Даже Мартина подошла къ двери и умоляла барина черезъ скважину замка отвѣтить ей, что ему ничего не нужно. Въ комнатѣ царила мертвая тишина; казалось, тамъ нѣтъ ни души. Затѣмъ, на второй день утромъ, когда молодая дѣвушка случайно повернула ручку, дверь поддалась; быть можетъ, она уже много часовъ была открыта. Клотильда могла свободно войти въ эту комнату, куда она еще ни разу не проникала. Она была просторна, холодна, вслѣдствіе своего расположенія на сѣверъ. Клотильда увидѣла въ ней только узкую желѣзную кровать безъ занавѣсей, снарядъ для душа, въ углу, длинный черный столъ, стулья, и на столѣ, полкахъ, вдоль стѣнъ цѣлую алхимическую лабораторію, ступки, тигеля, реторты, машины, хирургическіе приборы. Паскаль, вставшій и одѣтый, сидѣлъ на краю своей кровати; онъ только что прибралъ ее, на что употребилъ послѣднія силы.

-- Ты, значитъ, не хочешь, чтобъ я за тобой ухаживала?-- спросила она съ волненіемъ, не смѣя приблизиться къ нему.

Паскаль уныло махнулъ рукою.

-- О, ты можешь войти, я не прибью тебя, у меня теперь не хватитъ на это силы.

Съ этого дня онъ сталъ выносить ея присутствіе, позволилъ ей прислуживать ему. Но у него являлись и капризы, онъ не хотѣлъ, чтобы она входила, когда онъ лежитъ въ постели, что вызывалось у него какой-то болѣзненной стыдливостью; въ такихъ случаяхъ онъ заставлялъ ее присылать Мартину. Впрочемъ, онъ рѣдко оставался въ постели, перебирался со стула на стулъ, въ полномъ безсиліи приняться за какую-либо работу. Болѣзнь еще усилилась, онъ дошелъ до полнаго отчаянія_ттяжко страдалъ отъ мигреней и тошноты, едва передвигалъ ноги, какъ самъ говорилъ, и каждое утро подымался въ полной увѣренности, что вечеромъ его свезутъ въ Тюлеттъ въ припадкѣ бѣшенства. Онъ исхудалъ, лицо его приняло страдальческое выраженіе и казалось трагически прекраснымъ подъ густыми прядями сѣдыхъ волосъ, которые онъ продолжалъ расчесывать изъ послѣдняго остатка кокетства. И, если онъ допускалъ, чтобы за нимъ ухаживали, то не хотѣлъ и слышать о какомъ-бы то ни было лекарствѣ, потерявъ всякое довѣріе къ медицинѣ.

Съ этихъ поръ всѣ мысли Клотильды сосредоточились на немъ. Она отрѣшилась отъ всего; сначала еще она ходила къ ранней обѣднѣ, потомъ совсѣмъ перестала посѣщать церковь. При своемъ нетерпѣливомъ стремленіи къ достовѣрности и счастью, она, повидимому, стала удовлетворяться такимъ посвященіемъ всего своего времени дорогому человѣку, котораго ей хотѣлось видѣть снова добрымъ и здоровымъ. Это было самоотреченіе, самозабвеніе, потребность найти свое счастье въ счастіи другого. Она это дѣлала безсознательно, не размышляя, исключительно по влеченію своего женскаго сердца, подъ вліяніемъ глубокаго душевнаго переворота, перерождавшаго ее. Она продолжала молчать насчетъ разногласія, ихъ разъединившаго; ей еще не приходило въ голову броситься ему на шею, воскликнуть, что она съ нимъ согласна, что онъ можетъ ожить, потому что она отдастся ему. Она сама считала себя только нѣжной дочерью, ухаживающей за нимъ, какъ-бы то сдѣлала всякая родственница. Все это было очень чисто, очень цѣломудренно; нѣжныя заботы, постоянная предупредительность такъ наполняли ея жизнь, что теперь дни пролетали быстро, стремленіе къ сокровенному перестало ее мучить, вся она горѣла однимъ желаніемъ его вылечить.

Но особенно упорную борьбу пришлось ей выдержать, чтобы убѣдить его начать вспрыскиванія. Онъ раздражался, отрицалъ цѣлебность своего открытія, называлъ себя дуракомъ. Она тоже кричала. Теперь она вѣрила въ науку, она возмущалась, что онъ сомнѣвается въ своемъ геніи. Онъ долго сопротивлялся; затѣмъ, ослабѣвъ, подчиняясь власти, которую она забрала надъ нимъ, уступилъ, можетъ быть, просто изъ желанія избѣжать нѣжной ссоры, какую она затѣвала каждое утро. Послѣ первыхъ-же уколовъ Паскаль почувствовалъ большое облегченіе, хотя не хотѣлъ въ этомъ сознаться. Голова прояснилась, силы стали понемногу возстанавливаться. Клотильда торжествовала, гордилась имъ, превозносила его составъ, негодовала, что онъ самъ не восхищается собою, какъ примѣромъ чудодѣйственнаго исцѣленія, какое онъ можетъ дѣлать. Онъ улыбался, начиналъ понимать свою болѣзнь. Рамонъ сказалъ правду; это, по всей вѣроятности, ничего болѣе, какъ нервное изнуреніе. Можетъ быть, ему и удастся, наконецъ, выпутаться изъ бѣды.

-- Да! это ты вылечиваешь меня, дѣвочка,-- говорилъ онъ, не желая сознаться въ своей надеждѣ.-- Видишь-ли, все дѣйствіе лекарства зависитъ отъ руки, которая его даетъ.

Выздоровленіе тянулось медленно, заняло весь февраль. Погода оставалась ясной и холодной; солнце ни на одинъ день не переставало согрѣвать залу своими блѣдными лучами. По временамъ больной снова впадалъ въ мрачное уныніе, снова возвращался къ мучительнымъ опасеніямъ, и тогда его глубоко огорченной сидѣлкѣ приходилось садиться на другой конецъ комнаты, чтобы не раздражать его. Онъ снова отчаивался въ своемъ выздоровленіи; дѣлался желченъ, язвителенъ.

Въ одинъ изъ такихъ дурныхъ дней Паскаль, подойдя къ окну, увидалъ своего сосѣда, г. Белломбра, бывшаго учителя; онъ обходилъ свои фруктовыя деревья, чтобы убѣдиться, много-ли на нихъ завязей. Паскаль вышелъ изъ себя при видѣ этого старика, одѣтаго такъ аккуратно, державшагося такъ прямо, невозмутимаго въ своемъ эгоизмѣ, какъ будто болѣзнь никогда не накладывала на него своей тяжелой руки.

-- Вотъ ужъ этотъ,-- ворчалъ онъ,-- никогда не надорветъ себя надъ работой, никогда не рискнетъ своей шкурой ради какихъ-то огорченій!

И онъ принялся иронически расхваливать эгоизмъ. Быть одинокимъ въ мірѣ, не имѣть ни друга, ни жены, ни ребенка, какое блаженство! Этотъ черствый скряга, которому въ теченіе сорока лѣтъ приходилось только хлестать чужихъ дѣтей, который удалился на покой, не захвативъ съ собою даже собаки, и живетъ только съ однимъ глухонѣмымъ садовникомъ, развѣ не представляетъ величайшую сумму благополучія, возможнаго на землѣ? Никакихъ заботъ, никакихъ обязанностей, никакой отвѣтственности, одно попеченіе о своемъ драгоцѣнномъ здоровьѣ! Это мудрецъ, онъ проживетъ сто лѣтъ.

-- О! боязнь жизни! положительно, нѣтъ лучшей подлости... А я-то иногда сожалѣю, что у меня нѣтъ своего собственнаго ребенка! Развѣ мы имѣемъ право производить на свѣтъ несчастныхъ? Надо убивать дурную наслѣдственность, убивать жизнь... Вотъ единственный честный человѣкъ, смотри! вотъ этотъ старый трусъ.

Г. Белломбръ спокойно продолжалъ обходить свои грушевыя деревья подъ лучами мартовскаго солнца. Онъ остерегался каждаго поспѣшнаго движенія, экономно расходовалъ свою бодрую старость. Натолкнувшись на камень среди аллеи, онъ отбросилъ его концомъ трости, и неторопливо пошелъ дальше.

-- Посмотри-ка на него!.. Какъ онъ сохранился, какъ онъ хорошъ, не всѣми-ли небесными щедротами осыпанъ онъ? Я не знаю болѣе счастливаго человѣка.

Клотильда, молча слушавшая Паскаля, страдала отъ этой ироніи, въ которой она угадывала глубокую скорбь. Она, всегда защищавшая г. Белломбра, теперь не могла не протестовать. На глаза ея навернулись слезы, она отвѣчала просто, понизивъ голосъ:

-- Да, но его никто не любитъ.

Ея слова разомъ прервали тяжелую сцену. Паскаль обернулся, точно кто-нибудь толкнулъ его, и пристально посмотрѣлъ на нее. Глубоко тронутый, со слезами на глазахъ, онъ быстро удалился, чтобы не расплакаться при ней.

Прошло еще нѣсколько дней въ постоянномъ чередованіи хорошихъ и дурныхъ настроеній. Силы больного возвращались крайне медленно. Особенно огорчала Паскаля невозможность приняться за работу, не подвергаясь каждый разъ обильной испаринѣ. Еслибы онъ вздумалъ пересиливать себя, съ нимъ непремѣнно случился-бы обморокъ. Онъ чувствовалъ, что выздоровленіе не ускорится, пока онъ не примется за работу. Между тѣмъ, онъ снова сталъ интересоваться своими обычными изслѣдованіями, перечитывалъ послѣднія страницы, имъ написанныя; а съ пробужденіемъ въ немъ ученаго, возродились и прежнія опасенія. Одно время онъ впалъ въ такую апатію, что какъ будто забылъ о существованіи всего дома: если-бы его ограбили, обворовали, все уничтожили у него, онъ не замѣтилъ-бы даже этого несчастія. Теперь онъ опять началъ подозрѣвать, ощупывалъ свой карманъ, чтобы удостовѣриться, тамъ-ли ключъ отъ шкафа.

Но разъ утромъ онъ долго пролежалъ въ постели и вышелъ изъ своей комнаты только къ одиннадцати часамъ. Въ залѣ сидѣла Клотильда и спокойно набрасывала пастелью очень точный снимокъ съ вѣтки миндальнаго дерева въ цвѣту. Она подняла голову съ улыбкой и. взявъ ключъ, лежавшій подлѣ нея на пюпитрѣ, подала его ему.

-- Возьми! maître.

Удивленный, еще не понимая въ чемъ дѣло, онъ разсматривалъ вещь, которую она протягивала ему.

-- Что такое?

-- Это ключъ отъ шкафа; вѣроятно вчера ты выронилъ его изъ кармана, а я нашла его сегодня.

Паскаль взялъ ключъ съ чрезвычайнымъ волненіемъ. Онъ поглядѣлъ на ключъ, поглядѣлъ на Клотильду. Значитъ, война кончена? Она болѣе не будетъ преслѣдовать его, не станетъ съ ожесточеніемъ стараться все украсть, все сжечь? Видя, что она тоже улыбается, и, очевидно, тоже очень растрогана, Паскаль сильно обрадовался.

Онъ обхватилъ ее и крѣпко обнялъ.

-- Ахъ, дѣвочка, еслибы мы могли не быть очень несчастны!

Затѣмъ онъ выдвинулъ ящикъ своего стола и бросилъ туда ключъ, какъ это дѣлалъ прежде.

Съ этого времени силы стали возвращаться къ нему, выздоровленіе пошло быстрѣе. Возвратные приступы болѣзни еще были возможны, такъ какъ онъ былъ очень потрясенъ. Но онъ уже могъ писать, дни не тянулись такъ уныло, солнце тоже повеселѣло, въ залѣ становилось иногда такъ жарко, что приходилось наполовину запирать ставни. Паскаль никого не принималъ, едва терпѣлъ Мартину, приказывалъ говорить матери, что онъ спитъ, когда она изрѣдка приходила навѣщать его. Онъ чувствовалъ себя хорошо только въ этомъ восхитительномъ уединеніи, когда за нимъ ухаживала бунтовщица, вчерашняя непріятельница, теперь покорная ученица. Они подолгу просиживали молча, не тяготясь этимъ безмолвіемъ, и размышляли, мечтали съ безконечной сладостью.

Однажды, однако, Паскаль казался сильно озабоченнымъ. Теперь онъ былъ вполнѣ убѣжденъ, что причина его болѣзни была чисто случайная и что вопросъ о наслѣдственности не игралъ въ ней никакой роли. Тѣмъ не менѣе онъ чувствовалъ себя очень униженнымъ.

-- Боже мой!-- сказалъ онъ,-- какъ мы всѣ ничтожны! А я-то считалъ себя такимъ крѣпкимъ, такъ гордился своимъ здравымъ разсудкомъ! И вотъ, немного горя и небольшое утомленіе едва не свели меня съ ума!

Онъ замолчалъ, погрузился опять въ раздумье. Глаза его засверкали, онъ одержалъ окончательную побѣду надъ собою. Затѣмъ, пользуясь минутой просвѣтленія и мужества, онъ рѣшился:

-- Если я радуюсь своему выздоровленію, то главнымъ образомъ ради тебя.

Клотильда, не понимая его, подняла голову.

-- Это почему?

-- Конечно, по случаю твоего замужества... Теперь можно назначить день свадьбы.

Она все еще не приходила въ себя отъ удивленія.

-- Ахъ! да, моя свадьба!

-- Хочешь, мы теперь назначимъ ее на вторую половину іюня?

-- Да, на вторую половину іюня, это будетъ прекрасно.

Они замолчали; Клотильда опустила глаза на свое шитье, а Паскаль, устремивъ взоры вдаль, сидѣлъ неподвижно, съ серьезнымъ лицомъ.

ГЛАВА VII.

Въ тотъ-же день старая m-me Ругонъ, подходя къ Суленадѣ, увидала въ огородѣ Мартину, сажавшую порей; пользуясь случаемъ, она направилась къ служанкѣ, чтобы поговорить съ нею и что можно вывѣдать отъ нея прежде чѣмъ войти въ домъ.

Время проходило. Фелиситэ сокрушалась о томъ, что называла измѣной Клотильды. Она чувствовала, что никогда уже не получитъ папокъ черезъ нее. Эта дѣвочка губитъ себя, сближается съ Паскалемъ съ тѣхъ поръ, какъ стала ухаживать за нимъ; и она развратилась до такой степени, что даже не показывается въ церкви. Поэтому бабушка вернулась къ своему первоначальному плану -- удалить внучку и затѣмъ поработить сына, когда онъ останется одинъ и упадетъ духомъ въ одиночествѣ. Такъ какъ ей не удалось уговорить ее уѣхать къ брату, то она горячо ухватилась за мысль выдать ее замужъ, готова была хоть завтра бросить ее въ объятія доктора Рамона и сильно негодовала на постоянныя проволочки. И теперь она пришла въ Суленаду, полная лихорадочнаго нетерпѣнія ускорить развязку.

-- Здравствуйте, Мартина... Какъ идутъ у васъ дѣла?

Служанка, стоя на колѣняхъ, съ выпачканными землей руками, подняла свое блѣдное лицо, защищенное отъ солнца платкомъ, повязаннымъ сверхъ ея чепчика.

-- Да какъ всегда, сударыня, помаленьку.

И онѣ принялись болтать. Фелиситэ была съ нею вполнѣ откровенна,, обращалась съ нею, какъ съ человѣкомъ преданнымъ, сдѣлавшимся членомъ семьи, которому можно было все довѣрить. Она начала ее разспрашивать, пожелала узнать, не заходилъ-ли утромъ докторъ Рамонъ. Онъ заходилъ, но, несомнѣнно, разговоръ касался только самыхъ безразличныхъ предметовъ. Фелиситэ пришла въ отчаяніе: вчера она сама видѣла доктора и онъ откровенно высказывалъ ей свое горе, что не получаетъ окончательнаго отвѣта, и свое страстное желаніе добиться хотя-бы одного обѣщанія Клотильды. Такъ не могло продолжаться, необходимо заставить молодую дѣвушку дать слово Рамону.

-- Онъ слишкомъ деликатенъ,-- воскликнула Фелиситэ.-- Я ему это высказала, я такъ и знала, что и сегодня онъ не посмѣетъ прижать ее къ стѣнѣ... Но я сама примусь за дѣло. Посмотримъ, если я не заставлю эту дѣвочку принять какое-нибудь рѣшеніе!

Потомъ она успокоилась и продолжала:

-- Мой сынъ уже поправился, онъ болѣе не нуждается въ ней.

Мартина, снова нагнувшаяся надъ грядой, съ живостью выпрямилась.

-- О, ужъ за это я ручаюсь!

И лицо ея, поблекшее отъ тридцатилѣтней службы, озарилось румянцемъ. Дѣло въ томъ, что сердце ея истекало кровью съ тѣхъ поръ, какъ ея баринъ почти не допускалъ ее къ себѣ. Во время всей своей болѣзни онъ отстранялъ ее, все неохотнѣе принималъ ея услуги и, наконецъ, совсѣмъ не сталъ впускать ее въ свою комнату. Мартина смутно догадывалась о томъ, что тамъ дѣлалось, и мучилась инстинктивной ревностью, потому что обожала своего господина, которому столько лѣтъ принадлежала, какъ вещь.

-- Конечно, мы не нуждаемся въ барышнѣ!.. Меня одной вполнѣ достаточно для барина.

Тогда она, всегда такая скромная, заговорила о своихъ работахъ по огороду, сказала, какъ выискиваетъ время заниматься овощами, чтобы не пришлось нанимать поденщика. Конечно, домъ у нихъ порядочны и, но, если не бояться работы, то всегда можно съ нею справиться. Притомъ, когда барышня уѣдетъ, убавится лишній человѣкъ, которому надо прислуживать. И глаза ея невольно засверкали при мысли о полномъ уединеніи, о спокойномъ счастьѣ, въ которомъ они заживутъ послѣ этого отъѣзда.

Мартина понизила голосъ.

-- Разумѣется, я буду горевать, потому что баринъ сильно загруститъ. Никогда я не думала, что мнѣ придется желать этой разлуки... Однако, барыня, я такъ-же, какъ и вы, считаю ее необходимой, я сильно опасаюсь, какъ-бы барышня, въ концѣ-концовъ, здѣсь не испортилась, и тогда еще одна душа погибнетъ для Господа. Ахъ, какъ грустно! Мнѣ часто бываетъ, такъ тяжело на сердцѣ, что оно готово разорваться!

-- Они, вѣдь, оба тамъ, наверху!-- сказала Фелиситэ.-- Пойду къ нимъ и ручаюсь, что заставлю ихъ на что-нибудь рѣшиться.

Сойдя внизъ черезъ часъ, она нашла Мартину, по-прежнему, ползающею на колѣняхъ по рыхлой землѣ; служанка оканчивала посадку. Наверху, при первыхъ же словахъ ея, когда она разсказывала про свой разговоръ съ докторомъ Рамономъ и про его нетерпѣніе узнать скорѣе свою участь, она увидѣла, что Паскаль согласенъ съ нею; онъ былъ серьезенъ, кивалъ головою, какъ-бы подтверждая, что это нетерпѣніе ему кажется совсѣмъ естественнымъ. Сама Клотильда, переставъ улыбаться, слушала ее, повидимому, съ большимъ вниманіемъ. Но она выказала нѣкоторое удивленіе. Почему ее такъ торопятъ? Maître назначилъ свадьбу на вторую недѣлю іюня, слѣдовательно, у нея впереди еще цѣлыхъ два мѣсяца. Она вскорѣ переговоритъ съ Рамономъ. Бракъ -- дѣло такое серьезное, что они должны дать ей время на размышленіе, не вынуждая у нея согласія до послѣдней минуты. Къ тому-же она высказывала все это съ своей обыкновенной разсудительностью и съ твердымъ намѣреніемъ рѣшиться на то или другое. Фелиситэ пришлось удовольствоваться очевиднымъ желаніемъ ихъ обоихъ придти къ самой благоразумной развязкѣ.

-- Въ самомъ дѣлѣ, мнѣ кажется, что дѣло сдѣлано,-- сказала она въ заключеніе.-- Онъ, повидимому, не желаетъ препятствовать, она-же, на сколько я могу судить, хочетъ только дѣйствовать не спѣша, какъ дѣвушка, которая желаетъ хорошенько испытать себя, прежде чѣмъ дать обязательство на всю жизнь... Я дамъ ей еще недѣлю на размышленіе.

Мартина, присѣвъ на пятки, пристально уставилась въ землю: на лицо ея падала густая тѣнь.

-- Да, да,-- чуть слышно проговорила она,-- съ нѣкотораго времени барышня много размышляетъ... Я нахожу ее во всѣхъ углахъ. Ей говорятъ, она вамъ не отвѣчаетъ, точно люди, которые скрываютъ какую-нибудь бол'ѣзнь и смотрятъ, ничего не видя... Съ нею что-то творится, она совсѣмъ на себя не похожа, совсѣмъ не похожа.

Она снова взялась за колышекъ и воткнула порей, съ упорствомъ продолжая работать, а старая m-me Ругонъ ушла нѣсколько успокоенная, увѣренная, по ея собственнымъ словамъ, что свадьба состоится.

Паскаль, дѣйствительно, какъ будто принималъ бракъ Клотильды какъ нѣчто рѣшенное, неизбѣжное. Онъ болѣе не заговаривалъ съ нею объ этомъ предметѣ; рѣдкіе намеки, проскальзывавшіе въ ихъ ежечасныхъ разговорахъ, не волновали ихъ. Имъ просто казалось, что два мѣсяца, которые имъ оставалось прожить вмѣстѣ, будутъ тянуться безъ конца, точно это была цѣлая вѣчность. Въ особенности Клотильда съ улыбкой посматривала на дядю; она все откладывала всѣ скучныя заботы и стоявшія на очереди рѣшенія, дѣлая при этомъ красивый и неопредѣленный жестъ рукой, будто говоря, что благотворная жизнь сама собой разрѣшитъ всѣ недоумѣнія. Паскаль, выздоровѣвшій, съ каждымъ днемъ дѣлавшійся крѣпче, тосковалъ только по вечерамъ, когда она ложилась спать, а ему приходилось возвращаться въ свою одинокую комнату. Онъ содрогался и холодѣлъ при мысли, что настанетъ время, когда онъ всегда будетъ одинъ. Ужъ не надвигающаяся-ли старость вызываетъ у него такой ознобъ? Она смотрѣла на него издали и представлялась ему страшной, полной безразсвѣтнаго мрака и онъ заранѣе чувствовалъ, что тогда расплывется вся его энергія, всѣ его порывы. И жгучее сожалѣніе о томъ, что у него нѣтъ ни жены, ни ребенка, овладѣвало имъ и терзало его сердце невыносимой тоской.

Ахъ, зачѣмъ онъ не жилъ? Иногда, по ночамъ, онъ доходилъ до того, что проклиналъ науку, обвинялъ ее въ томъ, что она похитила у него лучшія силы. Трудъ поглотилъ, пожралъ его мозгъ, сердце и мускулы. Эта одинокая страсть ничего не породила кромѣ груды книгъ, груды исписанной бумаги, которую, вѣроятно, развѣетъ вѣтеръ; холодные листы его сочиненій леденили ему руки, когда онъ перелистывалъ ихъ. И нѣтъ любящей женской груди, которую онъ могъ-бы прижать къ своей груди, нѣтъ теплыхъ волосъ ребенка, которыя-бы онъ могъ осыпать поцѣлуями. Онъ прожилъ одинъ на своемъ холодномъ ложѣ эгоиста, ученаго и умретъ на немъ одинокимъ. Въ самомъ дѣлѣ, неужели онъ такъ и умретъ, не извѣдавъ счастья, доступнаго простымъ носильщикамъ, погонщикамъ, бичи которыхъ хлопаютъ подъ его окнами? Но тогда слѣдуетъ торопиться, не то вскорѣ будетъ уже слишкомъ поздно... При этомъ, вся его задаромъ пропавшая молодость, всѣ его подавленныя и накопившіяся въ сердцѣ желанія жгучимъ потокомъ закипали въ его жилахъ. Онъ давалъ себѣ клятву полюбить еще, ожить, исчерпать до дна всѣ неизвѣданныя имъ страсти, насладиться ими всѣми прежде, чѣмъ состариться. Онъ пойдетъ стучаться въ двери, будетъ останавливать прохожихъ, блуждать по дорогамъ и деревнямъ. Затѣмъ на утро, умывшись холодной водой и выходя изъ своей комнаты, Паскаль чувствовалъ, что эта лихорадка успокоивалась, жгучія картины блѣднѣли, онъ снова возвращался къ своей обычной застѣнчивости. Но въ слѣдующую ночь боязнь угрожающаго одиночества опять навлекала на него безсонницу, кровь его закипала, начиналось то же отчаяніе, тѣ же проклятія, та же жажда не умереть, не извѣдавъ женской любви.

Въ эти томительныя ночи, широко открывъ глаза въ темноту, Паскаль вызывалъ въ своемъ воображеніи всегда одну и ту же грезу. Двадцатилѣтняя, обаятельно прекрасная дѣвушка-странница входитъ къ нему, опускается передъ нимъ на колѣни съ выраженіемъ покорнаго обожанія и онъ женится на ней. Это была одна изъ тѣхъ паломницъ любви, какія описываются въ старинныхъ разсказахъ; такія дѣвушки пускаются въ дорогу, слѣдуя за путеводной звѣздой, чтобы возвратить силы и здоровье могущественному, маститому царю, увѣнчанному славой. Маститый царь -- это онъ самъ... Красавица обожала его, чарами своей юности совершала чудо, возвращая ему молодость. Онъ выходилъ торжествующимъ изъ ея объятій, въ немъ воскресала вѣра, мужество и любовь къ жизни. Въ старинной библіи XV вѣка, принадлежавшей ему и украшенной наивными гравюрами на деревѣ, его больше всего интересовалъ маститый царь Давидъ, входившій въ свою опочивальню, опираясь на обнаженное плечо Ависаги, юной сунамитянки. На слѣдующей страницѣ Паскаль нашелъ объяснительный текстъ къ рисунку: "И царь Давидъ состарѣлся, вошелъ въ лѣта, и окутывали его одеждами, но не было ему тепло. И сказали ему слуги его: пусть поищутъ для господина нашего, царя, отроковицы дѣвственной, чтобы она предстояла передъ царемъ, и ухаживала за нимъ, и спала бы у груди его; тогда будетъ тепло господину нашему, царю. И искали отроковицы красивой во всѣхъ предѣлахъ израильскихъ, и нашли Ависагу, сунамитянку, и привели ее къ царю. Отроковица была очень красива, и ухаживала она за царемъ, и прислуживала ему..." Развѣ ознобъ, отъ котораго страдалъ престарѣлый царь Давидъ, не леденитъ и его кровь, какъ только онъ ложится на свою одинокую постель, подъ мрачнымъ потолкомъ своей комнаты? А бродячая по дорогамъ паломница любви, постоянно рисующаяся ему въ грезахъ, развѣ она не такая же Ависага, преданная и послушная подданная, страстно отдающаяся своему властелину, исключительно ради его блага? Онъ всегда видѣлъ ее передъ собою, эту прекрасную рабыню, которая была счастлива тѣмъ, что могла уничтожиться въ немъ, внимательная къ малѣйшему его желанію, столь ослѣпительно прекрасная, что ея одной было достаточно, чтобы онъ чувствовалъ постоянную радость, столь кроткую, что ея присутствіе нѣжило его, какъ погруженіе въ благоуханный елей. Перелистывая иногда старинную библію, Паскаль просматривалъ и другіе рисунки, въ воображеніи его воскресалъ исчезнувшій міръ патріарховъ и царей. Какая вѣра въ долголѣтіе человѣка, въ его производительную силу, въ безграничную власть мужчины надъ женщиной. Какъ поразительны разсказы о столѣтнихъ старцахъ, которые давали дѣтей своимъ супругамъ, принимали рабынь въ свое ложе, сходились съ безпріютными молодыми вдовами и отроковицами. Вотъ столѣтній Авраамъ, отецъ Измаила и Исаака, супругъ своей сестры Сары, обожаемый властелинъ своей рабыни Агари. Вотъ прелестная идиллія Руѳи и Вооза; молодая вдова прибыла въ виѳлеемскую страну, во время жатвы ячменя; въ теплую лѣтнюю ночь она пришла и легла у ногъ своего благодѣтеля, который понялъ, какого права она требуетъ, и взялъ ее себѣ въ жены, въ качествѣ ея родственника, сообразуясь съ закономъ. Передъ Паскалемъ проносилась грандіозная картина свободнаго развитія сильнаго и живучаго народа, дѣлу рукъ котораго суждено было побѣдить міръ; тутъ являлись на сцену мужчины съ неугасавшей производительностью и вѣчно плодовитыя жены, постоянное, упорное и быстрое размноженіе расы, не смотря на преступленія, прелюбодѣянія, кровосмѣшенія, на любовныя исторіи, не соотвѣтствовавшія ни возрасту, ни разсудку. Разсматривая эти старыя гравюры, онъ самъ, наконецъ, воплотилъ свою мечту въ реальныя формы. Ависага вступала въ его унылую комнату, озаряла ее блескомъ своей красоты, наполняла благоуханіемъ, раскрывала ему свои объятія и, обнаженная, божественно прелестная въ своей дѣвственной наготѣ, приносила ему въ даръ свою царственную молодость.

О, молодость! Онъ алкалъ ея, сжигаемый мучительнымъ голодомъ. Это страстное желаніе молодости при склонѣ жизни вспыхнуло, какъ негодующій протестъ противъ угрожающей старости, какъ отчаянная жажда вернуть былое и начать жизнь съизнова. При этой потребности начать новую жизнь ему не приходилось даже сожалѣть о быломъ счастьѣ, о безцѣнныхъ протекшихъ часахъ, которымъ воспоминаніе придаетъ особую прелесть; зато теперь онъ твердо рѣшился извлечь все, что возможно, изъ своего здоровья и своей силы, ничего не потерять изъ чудныхъ радостей любви. О! молодость, съ какою бы жадностью онъ теперь упился ею, съ какимъ пожирающимъ аппетитомъ пережилъ бы ее, какъ бы съѣлъ ее всю и выпилъ до дна, пока не наступила старость. Онъ рвался въ тоскѣ, вспоминая себя двадцатилѣтнимъ, стройнымъ юношей, крѣпкимъ, какъ обильный соками молодой дубъ, съ ослѣпительными зубами и густыми, черными волосами. Съ какимъ увлеченіемъ ухватился бы онъ теперь за эти, нѣкогда пренебреженныя преимущества, если бы какимъ-нибудь чудомъ они снова вернулись къ нему! А молодость въ женщинѣ и въ молодой дѣвушкѣ, встрѣченной мимоходомъ, волновала его, приводила въ глубокое умиленіе. Часто его волновала не личность данной особы, а только ея молодость, блескъ и благоуханіе, исходившіе изъ нея, ясные глаза, сочныя губы, румяныя щеки и, въ особенности, нѣжная, атласная и круглая шейка съ мелкими завитками на затылкѣ; молодость всегда представлялась ему тонкой и высокой, божественно стройной въ своей спокойной наготѣ. Взоры его слѣдили за этимъ видѣніемъ, сердце утопало въ неутолимомъ желаніи. Одна только молодость хороша и завидна, она цвѣтъ міра, единственная краса, единственное и истинное благо вмѣстѣ съ здоровьемъ, которое природа могла дать человѣку. О, если бы можно было вернуть прошлое, снова стать молодымъ, заключить въ свои объятія молодую женщину, нераздѣльно обладать ею!

Съ тѣхъ поръ, какъ въ теплые апрѣльскіе дни зацвѣли плодовыя деревья, Паскаль и Клотильда возобновили свои утреннія прогулки по Суленадѣ. Это были его первые выходы на воздухъ послѣ выздоровленія и она водила его по гумну, уже накаленному солнцемъ, по сосновой рощѣ и возвращалась на террасу, которую перерѣзывала узкая тѣнь двухъ столѣтнихъ кипарисовъ. Солнце ярко освѣщало старыя каменныя плиты, громадный горизонтъ развертывался подъ ослѣпительнымъ небомъ.

Въ одно утро Клотильда, набѣгавшись вдоволь, вернулась домой особенно веселая, громко смѣясь и болтая. Въ порывѣ вѣтреннаго веселья она влетѣла въ залу, забывъ снять въ передней лѣтнюю шляпу и легкое кружево, которое носила на шеѣ.

-- Господи, какая жара!.. Какъ глупо, что я не раздѣлась внизу! Ничего, потомъ сбѣгаю и отнесу.

Войдя, она бросила кружево на кресло. Но, торопясь снять большую, соломенную шляпу, запуталась въ лентахъ.

-- Ну, вотъ такъ славно! Теперь я затянула узелъ. Мнѣ одной не справиться, ты долженъ помочь мнѣ.

Паскаль, тоже возбужденный пріятной прогулкой, съ улыбкой любовался ею, радуясь, что она такъ счастлива и прекрасна. Онъ подошелъ и сталъ прямо передъ нею.

-- Подожди, подними подбородокъ... Ахъ, ты постоянно вертишься, какъ же ты хочешь, чтобы я въ этомъ разобрался?

Она засмѣялась еще громче; онъ видѣлъ, какъ отъ этого звонкаго смѣха колышется ея грудь. Пальцы Паскаля неловко копошились подъ ея подбородкомъ и невольно прикасались къ очаровательной ея шеѣ, къ ея теплой атласистой кожѣ. На Клотильдѣ было надѣто платье съ большимъ вырѣзомъ на груди и черезъ это отверстіе онъ вдыхалъ живой ароматъ женщины, чистое благоуханіе ея молодости, распустившейся подъ яркимъ солнцемъ. Вдругъ у него закружилась голова и онъ едва устоялъ на ногахъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ! Я не могу, если ты не станешь стоять смирно!

Кровь застучала у него въ вискахъ; его пальцы запутались, а Клотильда еще болѣе откинула голову, безсознательно соблазняя его своей дѣвственностью. Она была олицетвореніемъ его видѣнія царственной молодости: тѣ-же ясные глаза, румяныя щеки, въ особенности нѣжная шея, атласная и круглая, опушенная на затылкѣ вьющимися волосами. Онъ чувствовалъ, какъ она гибка, стройна, изящна, въ своемъ дивномъ расцвѣтѣ!

-- Вотъ и готово! воскликнула она.

Паскаль, самъ не зная какъ, распуталъ завязки. Стѣны комнаты кружились передъ его глазами; онъ снова увидѣлъ Клотильду, теперь съ обнаженной головой, съ лучезарнымъ, какъ звѣзда, лицомъ, когда она смѣялась и встряхивала своими золотистыми волосами. Онъ испугался, что не устоитъ противъ искушенія, схватитъ ея въ объятія, осыплетъ безумными поцѣлуями всѣ мѣста, гдѣ виднѣлось ея тѣло. И онъ убѣжалъ, захвативъ шляпу, оставшуюся у него въ рукѣ.

-- Я повѣшу ее въ прихожей... Подожди меня; мнѣ надо поговорить съ Мартиной.

Внизу, онъ бросился въ заброшенную гостиную, заперся на ключъ, боясь, чтобы Клотильда не встревожилась и не спустилась искать его. Паскаль былъ угрюмъ и разсѣянъ, будто только что совершилъ преступленіе... Онъ заговорилъ громко и самъ содрогнулся при этомъ первомъ крикѣ, вырвавшемся изъ его устъ. "Я всегда любилъ ее, всегда страстно желалъ обладать ею!" Да, съ тѣхъ поръ, какъ она стала женщиной, онъ обожалъ ее. Ему все стало ясно, онъ вдругъ увидалъ, какой она стала, когда изъ безполаго сорванца-подростка распустилось это прелестное созданіе, полное очарованій; онъ видѣлъ ея движенія и прямыя ноги, стройный и крѣпкій станъ, ея грудь, круглую шею, круглыя и нѣжныя руки, ея затылокъ и плечи молочной бѣлизны, безконечно нѣжныя, точно бѣлый, чистый шелкъ. Какъ это ни чудовищно, но тѣмъ не менѣе вѣрно: онъ жаждетъ обладать всѣмъ этимъ, безумно жаждетъ упиться ароматомъ этого цвѣтущаго, обаятельнаго тѣла.

Паскаль бросился на хромой стулъ, закрылъ лицо обѣими руками, словно стараясь скрыться отъ дневного свѣта, и громко зарыдалъ. Боже правый, что съ нимъ станется? Дѣвочка, довѣренная ему братомъ, воспитанная имъ съ отеческой заботливостью, превратилась теперь въ двадцати пятилѣтнюю обольстительницу, въ олицетвореніе всесильнаго женскаго обаянія! Онъ чувствовалъ себя безоружнѣе, слабѣе малаго ребенка.

Кромѣ физическаго влеченія, онъ чувствуетъ къ Клотильдѣ безпредѣльную нѣжность, онъ очарованъ ея нравственными и женственными качествами, ея прямодушіемъ, ея тонкимъ, столь яснымъ и рѣшительнымъ умомъ. Даже источникъ всѣхъ ихъ размолвокъ, ея тревожное и мучительное желаніе проникнуть въ тайну бытія сдѣлало ее еще дороже для него, какъ существо отличное отъ него, отражающее въ себѣ міровую безконечность. Она нравилась ему даже своей непокорностью, когда она отважно вступала съ нимъ въ борьбу. Она его подруга и ученица, онъ видѣлъ ее такою, какою самъ воспиталъ ее -- великодушною, искреннею, горячею, всегда разумною. Она постоянно необходима ему, сосредоточиваетъ на себѣ всѣ его мысли, онъ не можетъ и представить себѣ, какъ будетъ дышать воздухомъ, который она покинетъ. Для него стало насущной потребностью вдыхать ея дыханіе, слышать вокругъ себя шелестъ ея платья, знать ея мысли, чувствовать себя окруженнымъ ея привязанностью, ловить ея взгляды, ея улыбки, жить всей обыденной жизнью женщины, которую она посвятила ему и лишить его которой у нея не хватить жестокости. При мысли, что она уѣдетъ, небо точно обрушивалось ему на голову; ему казалось, что наступаетъ конецъ всего, водворяется вѣчная тьма. Она одна существовала для него, она одна добра и благородна, умна и разсудительна, одна обаятельно, чудно прекрасна. Отчего бы ему, ея учителю, такъ обожающему ее, не пойти на верхъ, не заключить ее въ свои объятія и не покрыть восторженными поцѣлуями, какъ свои кумиръ? Они оба совершенно свободны, она не оставалась въ невѣдѣніи и достигла возраста, когда пора стать женщиной. Вотъ было бы счастье!..

Паскаль пересталъ плакать, всталъ съ мѣста и хотѣлъ подойти къ двери. Но вдругъ снова упалъ на стулъ и разразился новыми рыданіями. Нѣтъ, нѣтъ! Это отвратительно, невозможно! Онъ почувствовалъ, что его сѣдые волосы леденятъ ему черепъ и ужаснулся своей старости, своихъ пятидесяти девяти лѣтъ, вспомнивъ, что ей всего двадцать пять. Онъ снова содрогнулся отъ ужаса, теперь увѣренный, что очаровательница овладѣла имъ, что онъ не устоитъ противъ постояннаго искушенія. Онъ представлялъ себѣ какъ она входитъ, проситъ его развязать ленты у своей шляпы, какъ зоветъ его, заставляетъ наклониться надъ собою, чтобы разобрать какое-нибудь слово въ его рукописи; и онъ, ослѣпленный, обезумѣвшій, жадно покрываетъ поцѣлуями ея шею и затылокъ. Или можетъ случиться еще хуже, вечеромъ, когда они медлятъ зажечь лампу, томленіе охватитъ ихъ обоихъ при медленно сгущающихся сумеркахъ, соучастница-ночь подтолкнетъ ихъ къ невольному, безвозвратному паденію въ объятія другъ друга. Гнѣвъ поднимался въ немъ противъ этой развязки, возможной, даже неизбѣжной, если у него не хватитъ мужества рѣшиться на другую развязку. Это было бы съ его стороны худшимъ изъ преступленій, злоупотребленіемъ довѣріемъ, низкимъ соблазномъ. Подобная перспектива такъ его возмутила, что онъ на этотъ разъ мужественно поднялся и отправился наверхъ, твердо рѣшившись бороться съ искушеніемъ.

Наверху Клотильда спокойно усѣлась за рисованіе. Она даже не обернулась, а только замѣтила:

-- Какъ ты тамъ засидѣлся! Я начала уже думать, что Мартина обсчиталась на десять су.

Эта всегдашняя шутка надъ скупостью служанки разсмѣшила Паскаля. Онъ тоже спокойно подошелъ къ своему столу и сталъ заниматься. Они больше не разговаривали до завтрака. Близость Клотильды успокаивала его, была для него чрезвычайно отрадна. Онъ осмѣлился взглянуть на нее и былъ растроганъ при видѣ ея тонкаго профиля, серьезнаго вида прилежно работающей дѣвушки. Не кошмаръ-ли у него былъ внизу? Неужели ему такъ легко будетъ преодолѣть себя?

-- И проголодался же я,-- крикнулъ онъ, когда Мартина позвала ихъ въ столовую,-- ты увидишь, какъ я стану возстанавливать свои мускулы!

Клотильда весело взяла его подъ руку.

-- Отлично, maître! Надо быть сильнымъ и веселымъ!

Однако, ночью, когда Паскаль очутился одинъ въ своей спальнѣ, началась та-же пытка. При мысли, что онъ можетъ лишиться Клотильды, онъ принужденъ былъ прижаться лицомъ къ подушкѣ, чтобы заглушить свои крики. Картины отчетливо рисовались ему; онъ видѣлъ ее въ объятіяхъ другого, отдающей ему свое дѣвственное тѣло, и мучительная ревность терзала его. Нѣтъ, никогда не найдетъ онъ въ себѣ героизма согласиться на подобную жертву. Всевозможные планы смѣняли другъ друга въ его разгоряченномъ мозгу: разстроить ее свадьбу, удержать ее около себя, никогда не давая ей заподозрить о своей страсти; уѣхать съ нею, переѣзжать изъ города въ городъ, занять себя и ее безконечными работами, чтобы сохранить ихъ товарищество учителя и ученицы; а не то, въ случаѣ необходимости, отослать ее къ брату, за которымъ она станетъ ухаживать, какъ сидѣлка, скорѣе лишиться ея, чѣмъ отдать ее мужу. И при каждомъ изъ этихъ рѣшеній сердце его разрывалось и кричало отъ муки, а онъ изнемогалъ отъ непреодолимаго влеченія всецѣло обладать ею. Онъ не удовлетворялся болѣе ея присутствіемъ, она была необходима ему вся, онъ жаждалъ слиться съ нею, обладать ею такою, какою она рисовалась ему во мракѣ его комнаты, лучезарной въ своей дѣвственной наготѣ, окутанной только распустившимися прядями золотистыхъ волосъ. Руки его сжимали пустоту; онъ вскочилъ съ кровати, шатаясь, точно пьяный; и только въ темномъ, мирно дремлющемъ залѣ, ступивъ на паркетъ босыми ногами, онъ очнулся отъ этого внезапнаго безумія. Куда онъ идетъ, великій Боже? Постучаться въ дверь, гдѣ спитъ молодая дѣвушка? Быть можетъ силою выломать ее? Среди глубокаго безмолвія ему послышалось ея легкое дыханіе; оно поразило его, заставило отступить подобно священному дуновенію. И онъ бросился на свою постель, терзаемый стыдомъ и страшнымъ отчаяніемъ.

На другой день Паскаль всталъ разбитый безсонницей, но съ твердымъ рѣшеніемъ. Послѣ обычнаго душа, онъ почувствовалъ себя здоровѣе и крѣпче и остановился на намѣреніи заставить Клотильду дать слово жениху. Когда она формально приметъ предложеніе Рамона, то это безповоротное обязательство, какъ ему казалось, облегчитъ его, отниметъ у него всякую безумную надежду. Еще одно непреодолимое препятствіе будетъ отдѣлять его отъ Клотильды. Тогда онъ найдетъ силу бороться съ своей страстью, и если не перестанетъ страдать, то это будетъ одна душевная тоска, безъ ужаснаго опасенія стать безчестнымъ, встать ночью, чтобы овладѣть ею раньше соперника.

Въ это утро, когда онъ объяснилъ молодой дѣвушкѣ, что она не можетъ долѣе медлить, что она обязана дать рѣшительный отвѣтъ славному молодому человѣку, который такъ долго ждетъ его, Клотильда сначала какъ будто удивилась. Она пристально посмотрѣла ему прямо въ глаза, а Паскалъ имѣлъ мужество преодолѣть свое волненіе и не смутился. Онъ настаивалъ только съ нѣсколько печальнымъ видомъ, какъ будто ему было грустно, что приходится говорить ей объ этомъ. Наконецъ, она чуть замѣтно улыбнулась и отвернула голову.

-- Итакъ, учитель, ты хочешь чтобы я разсталась съ тобою?

Онъ отвѣтилъ уклончиво:

-- Увѣряю тебя, дорогая, что это становится смѣшнымъ, Рамонъ вправѣ обидѣться.

Клотильда пошла убрать бумаги на своемъ пюпитрѣ. Помолчавъ немного, она прибавила:

-- Странно, теперь ты за одно съ бабушкой и Мартиной. Онѣ пристаютъ ко мнѣ, чтобы я скорѣе покончила... Я думала, что могу имѣть еще нѣсколько дней передъ собою. Но, увы, вы всѣ трое настаиваете...

Она не договорила, онъ тоже не заставилъ ее высказаться яснѣе.

-- Когда же могу я пригласить сюда Рамона?-- спросилъ онъ.

-- Да пусть онъ приходитъ, когда захочетъ, его посѣщенія меня никогда не стѣсняли... Не безпокойся я сама извѣщу его, что мы его ждемъ на этой недѣлѣ.

Черезъ день повторилась та же сцена. Клотильда не сдержала своего обѣщанія и Паскаль разсердился. Онъ слишкомъ страдалъ, на него находили припадки отчаянія, когда около него не было Клотильды, которая успокаивала его прелестью своей улыбки. Онъ потребовалъ въ рѣзкихъ выраженіяхъ, чтобы она вела себя, какъ дѣвушка серьезная и перестала бы играть порядочнымъ человѣкомъ, который такъ любитъ ее.

-- Что за чортъ! Если это неизбѣжно, лучше покончить разомъ! Предупреждаю тебя, что напишу Рамону, и завтра въ три часа онъ придетъ сюда.

Она выслушала его молча, опустивъ глаза въ землю. Ни тотъ, ни другая, казалось, не желали затрогивать вопроса о бракѣ; оба считали это дѣломъ безповоротно рѣшеннымъ когда-то раньше. Когда Клотильда подняла голову, Паскаль вздрогнулъ; ему показалось, что по лицу ея промелькнуло окончательное рѣшеніе и она сейчасъ скажетъ, что провѣрила себя и отказывается отъ руки Рамона. Что сталось-бы съ нимъ, что сдѣлалъ-бы онъ тогда, о, Боже! Душу его охватила безграничная радость и вмѣстѣ безумный страхъ. Но она смотритъ на него съ нѣжной и умиленной улыбкой, которая не сходила теперь съ ея губъ и покорно отвѣтила:

-- Какъ тебѣ угодно, maître. Напиши ему, чтобы онъ пришелъ завтра въ три часа.

Паскаль провелъ такую отвратительную ночь, что всталъ поздно, сваливъ бѣду на возобновившуюся мигрень. Ему стало легче только подъ холоднымъ душемъ. Часовъ въ десять онъ вышелъ, сказавъ, что самъ зайдетъ къ Рамону. Но въ дѣйствительности имѣлъ совсѣмъ другую цѣль: онъ зналъ, что у одной изъ ллассанскихъ перекупщицъ хранится корсажъ изъ алансонскихъ кружевъ, вещь чудесная, залежавшаяся въ ожиданіи особенно щедраго покупателя, который-бы купилъ ее для своей возлюбленной. Во время мучительной безсонницы Паскалю пришло въ голову подарить его Клотильдѣ для ея подвѣнечнаго платья. Полная горечи затѣя нарядить ее, разукрасить въ бѣлоснѣжный костюмъ, чтобы отдать во власть другого, умиляла его сердце, изнемогавшее отъ непосильной жертвы. Клотильда знала о существованіи этого корсажа, она какъ-то разъ любовалась имъ вмѣстѣ съ Паскалемъ, и пришла въ такой восторгъ, что если желала пріобрѣсти его, то только для того, чтобы возложить это кружево на старинную деревянную статую Богоматери въ Сенъ-Сатурненскомъ соборѣ, особенно почитаемую вѣрующими. Перекупщица уложила покупку доктора въ небольшую картонку, такъ что онъ не замѣтно пронесъ ее къ себѣ и спряталъ въ одинъ изъ ящиковъ своего письменнаго стола.

Въ три часа докторъ Рамонъ засталъ въ залѣ Паскаля и Клотильду; они ожидали его въ лихорадочномъ возбужденіи и разговаривали какъ-то слишкомъ весело, избѣгая, однако, касаться его посѣщенія. Его встрѣтили съ преувеличеннымъ радушіемъ и веселостью.

-- Вотъ вы и совсѣмъ оправились, учитель! сказалъ молодой человѣкъ. Никогда еще вы не казались такимъ бодрымъ.

Паскаль покачалъ головой.

-- Бодрымъ, еще можетъ быть! только на сердцѣ то у меня невесело.

Это невольное признаніе удивило Клотилду; она внимательно посмотрѣла на нихъ обоихъ, какъ будто самъ случай заставилъ ее сдѣлать сравненіе между ними. У Рамона было улыбающееся, надменное лицо красавца-доктора, избалованнаго женщинами, и онъ блисталъ полнымъ разцвѣтомъ мужества. Лицо Паскаля, обрамленное еще пышными сѣдыми волосами и густой серебристой бородой, сохраняло трагическую красоту послѣ шестимѣсячныхъ терзаній, пережитыхъ имъ. Его скорбное лицо немного похудѣло и только его большіе каріе глаза, такіе живые и прозрачные, оставались по прежнему дѣтскими. Но въ эту минуту всѣ черты его лица выражали такую кротость, такую восторженную доброту, что Клотильда остановила, наконецъ, на немъ свой взглядъ, полный глубокой нѣжности. Всѣ замолчали; легкій трепетъ пробѣжалъ по ихъ сердцамъ.

-- Ну, дѣти,-- геройски проговорилъ Паскаль,-- вамъ, кажется, нужно переговорить... А у меня дѣло внизу, я скоро вернусь.

И онъ ушелъ, улыбаясь имъ.

Какъ только они остались одни, Клотильда съ открытымъ видомъ, подошла къ Рамону съ протянутыми руками. Она взяла его руки и не выпускала ихъ, пока говорила.

-- Послушайте, мой другъ, я должна очень огорчить васъ... Не сердитесь на меня, клянусь, что питаю къ вамъ самую глубокую дружбу.

Онъ сейчасъ же все понялъ и поблѣднѣлъ.

-- Клотильда, умоляю васъ, повремените съ отвѣтомъ, не торопитесь если хотите еще подумать.

-- Это безполезно, мой другъ, я рѣшилась.

Она смотрѣла на него своими прекрасными правдивыми глазами, не выпускала его рукъ, чтобы онъ чувствовалъ, что она говоритъ не подъ вліяніемъ возбужденія и вполнѣ расположена къ нему. Рамонъ тихо проговорилъ:

-- Итакъ, вы говорите нѣтъ?

-- Говорю нѣтъ, но увѣряю васъ, что сама крайне огорчена этимъ. Не разспрашивайте меня, потомъ все узнаете.

Рамонъ сѣлъ, сокрушенный волненіемъ, которое онъ сдерживалъ, какъ человѣкъ положительный и уравновѣшенный, не теряющій самообладанія при самыхъ тяжкихъ страданіяхъ. Еще никогда онъ не былъ такъ потрясенъ. Онъ былъ не въ силахъ произнести ни одного слова, между тѣмъ, какъ Клотильда, стоя передъ нимъ, продолжала:

-- Въ особенности не думайте, что я кокетничала съ вами... Если позволила вамъ надѣяться, заставила васъ ждать моего отвѣта, то потому, что дѣйствительно, я сама не понимала себя... Вы представить себѣ не можете, какой душевный кризисъ я только что пережила, настоящую бурю, да еще среди глубокаго мрака, и только теперь окончательно поняла себя.

Наконецъ Рамонъ заговорилъ;

-- Ну, если вы такъ хотите, я ни о чемъ не стану спрашивать у васъ... Будетъ достаточно, если вы отвѣтите на одинъ вопросъ. Вы меня не любите, Клотильда?

Она отвѣтила серьезно, безъ малѣйшаго колебанія, смягчивъ дружескимъ сочувствіемъ откровенность своихъ словъ:

-- Правда, я не люблю васъ, но чувствую къ вамъ самое искреннее расположеніе.

Онъ всталъ и движеніемъ руки прервалъ дальнѣйшія утѣшенія, подыскиваемыя Клотильдой.

-- Конечно, мы никогда не возвратимся къ этому. Я хотѣлъ вашего счастья. Не безпокойтесь обо мнѣ. Въ эту минуту я похожъ на человѣка, на котораго обрушился его домъ. Но, что дѣлать, какъ-нибудь перенесу это.

Кровь хлынула къ его блѣдному лицу, онъ задыхался, пошелъ къ окну, потомъ вернулся тяжелой походкой, стараясь овладѣть собою. Онъ глубоко перевелъ духъ. Томительное молчаніе было прервано шумомъ шаговъ Паскаля, поднимавшагося по лѣстницѣ, ступая какъ можно громче, чтобы предупредить о своемъ возвращеніи.

-- Прошу васъ,-- торопливо проговорила Клотильда,-- не говорите ничего учителю. Онъ не знаетъ о моемъ рѣшеніи; я хочу сама осторожно объявить ему о немъ, такъ какъ онъ настаивалъ на этомъ бракѣ.

Паскаль остановился на порогѣ. Онъ запыхался, съ трудомъ держался на ногахъ, точно слишкомъ скоро поднялся по лѣстницѣ. У него достало силы улыбнуться имъ.

-- Итакъ, дѣтки, вы столковались?

-- Да, конечно,-- отвѣчалъ Рамонъ, дрожа не менѣе его.

-- Значитъ, все улажено?

-- Совершенно,-- промолвила въ свою очередь Клотильда, едва держась на ногахъ.

Паскаль приблизился, опираясь на мебель, и тяжело опустился на свое кресло передъ письменнымъ столомъ.

-- Вотъ, видите, ноги мои все еще не важны... Да я и весь никуда не гожусь. Ничего, я все-таки, очень очень радъ, дѣти мои, ваше счастье воскреситъ меня.

Поговоривъ еще нѣсколько минутъ, Рамонъ удалился. Паскаль снова смутился, оставшись наединѣ съ молодой дѣвушкой.

-- Итакъ, все кончено, совсѣмъ кончено, ты даешь честное слово?

-- Совершенно кончено.

Паскаль не произнесъ болѣе ни слова; онъ только кивнулъ головой, какъ-бы повторяя, что онъ въ восторгѣ, что все прекрасно устроилось и что теперь всѣ заживутъ, наконецъ, спокойно. Глаза его закрылись, юнъ притворился дремлющимъ. Но грудь его порывисто поднималась, точно собираясь разорваться, упорно опущенныя вѣки едва сдерживали слезы.

Въ тотъ-же вечеръ, часовъ въ десять, Клотильда спустилась къ Мартинѣ съ какимъ-то распоряженіемъ. Паскаль воспользовался ея отсутствіемъ и положилъ на ея постель коробку съ кружевнымъ корсажемъ. Она вернулась, пожелала ему по обыкновенію спокойной ночи и прошло уже минутъ двадцать послѣ того, какъ онъ ушелъ къ себѣ въ комнату и уже снялъ свой сюртукъ, какъ вдругъ около его двери раздался звучный смѣхъ. Маленькая ручка стучала, серебристый голосъ весело звалъ его:

-- Поди сюда, поди! Что я покажу тебѣ!

Онъ не устоялъ противъ этого призыва молодости, побѣжденный веселостью.

-- О, поди-же сюда, полюбуйся, что положила мнѣ на постель прекрасная голубая птичка!

И онъ не успѣлъ опомниться, какъ она увела его въ свою комнату. Старинная уютная комната съ нѣжными, поблекшими розовыми обоями, казалась превратившейся въ капеллу. На постели, словно священный покровъ, разостланный для поклоненія вѣрующимъ, красовался корсажъ изъ старинныхъ алансонскихъ кружевъ.

-- Нѣтъ, ты не можешь себѣ представить... Вообрази, сначала я не замѣтила коробки. Я занялась своимъ обычнымъ ночнымъ туалетомъ, раздѣлась и, уже собираясь лечь въ постель, вдругъ увидала твой подарокъ... О, вотъ сюрпризъ! мое сердце такъ и перевернулось! Я почувствовала, что ни за что не могла-бы дождаться утра, накинула юбку и побѣжала за тобой...

Только теперь онъ замѣтилъ, что она полураздѣта, какъ въ ту бурную ночь, когда онъ поймалъ ее за похищеніемъ его папокъ. Божественно прекрасное видѣніе представляла она съ своимъ тонкимъ, дѣвственнымъ станомъ, прямыми ногами, гибкими руками, узкой таліей, небольшой и упругой грудью.

Она взяла его руки и нѣжно сжимала ихъ въ своихъ маленькихъ ручкахъ, съ проникающей въ душу ласкою.

-- Какъ ты добръ и какъ я благодарна тебѣ! Такое чудо, такой прелестный подарокъ, и кому-же, мнѣ?.. И ты вспомнилъ: я восхищалась этой старинной художественной рѣдкостью, я говорила тебѣ, что только статуя Богоматери въ соборѣ Сенъ-Сатурнена достойна облачиться въ такія кружева... Я такъ довольна, такъ довольна! Признаюсь откровенно, я кокетка, и мое кокетство влечетъ меня иногда къ безумнымъ прихотямъ, заставляетъ желать платьевъ, затканныхъ солнечными лучами, покрывалъ изъ небесной лазури. Какъ я буду хороша! какъ я буду хороша!

Въ избыткѣ восторженной благодарности Клотильда радостно прильнула къ нему и, не сводя глазъ съ корсажа, заставляла Паскаля восхищаться имъ вмѣстѣ съ нею. Затѣмъ она вдругъ спросила его съ любопытствомъ:

-- Но, скажи? По какому случаю ты сдѣлалъ мнѣ этотъ царскій подарокъ?

Съ тѣхъ поръ, какъ она, въ порывѣ заразительной веселости прибѣжала за нимъ, Паскалю казалось, что онъ во снѣ. Его растрогала до слезъ ея нѣжная благодарность и онъ оставался въ спальнѣ Клотильды безъ всякаго страха, къ которому готовился, напротивъ, успокоился и чувствовалъ, что душу его охватила чистая радость, какъ при ожиданіи большого, необыкновеннаго счастья. Эта комната, куда онъ никогда не входилъ, имѣла для него всю сладость святилища, гдѣ утоляются неудовлетворенныя желанія невозможнаго.

Однако, на лицѣ его выразилось удивленіе. Онъ отвѣтилъ:

-- Я подарилъ тебѣ это, дорогая, для твоего подвѣнечнаго платья.

Она удивилась въ свою очередь и сначала, какъ будто, даже не поняла его. Потомъ опять развеселилась и у нея появилась та-же кроткая и загадочная улыбка, которая часто озаряла ея лицо за послѣдніе дни.

-- Ахъ! правда, моя свадьба!

Она снова сдѣлалась серьезной и спросила:

-- Итакъ, ты хочешь избавиться отъ меня, и для того хлопочешь объ этой свадьбѣ, чтобы сбыть меня съ рукъ?.. Неужели ты все еще считаешь меня своимъ врагомъ?

Онъ почувствовалъ возвращеніе пытки, пересталъ смотрѣть на нее, желая не терять мужества.

-- Конечно, развѣ ты не мой врагъ? Мы столько выстрадали другъ отъ друга за эти послѣдніе мѣсяцы! Ужъ лучше намъ разстаться... И притомъ, я такъ и не узналъ, на чемъ ты порѣшила, ты еще не дала мнѣ отвѣта, котораго я ждалъ отъ тебя.

Она напрасно старалась поймать его взглядъ, и, наконецъ, заговорила объ ужасной ночи, когда они вмѣстѣ перебирали папки. Онъ правъ: все существо ея было до того потрясено, что она не могла сказать, стоитъ-ли за него, или противъ него. Онъ вправѣ требовать отвѣта.

Она опять взяла его руки и заставила взглянуть на себя.

-- И ты гонишь меня прочь только изъ-за того, что я твой врагъ?.. Слушай-же: я не врагъ тебѣ, я твоя раба, твоя ученица, твое достояніе... Слышишь? я за тебя и для тебя, для одного тебя!

Онъ сіялъ, безпредѣльная радость засверкала въ его глазахъ.

-- Да, я надѣну это кружево въ мою брачную ночь, потому что я хочу быть хороша, очень хороша... для тебя... Но ты развѣ меня не понялъ? Ты мой господинъ, и тебя люблю я....

Глубоко взволнованный, онъ напрасно хотѣлъ зажать ей ротъ. Она окончила восклицаніемъ:

-- И тебѣ я хочу принадлежать!

-- Нѣтъ, нѣтъ! замолчи, ты сводишь меня съ ума!.. Ты невѣста другого, ты дала слово; все это безуміе, къ счастью, невозможно.

-- Невѣста другого! Я его сравнила съ тобою и выбрала тебя. Его я отослала прочь, онъ ушелъ и никогда болѣе не вернется... Мы съ тобою одни, я люблю тебя и ты меня любишь -- я это знаю, и отдаюсь тебѣ...

Онъ весь дрожалъ, пересталъ бороться съ собою, поддался своему вѣчному желанію заключить ее въ свои объятія, насладиться всею нѣгой, всѣмъ ароматомъ женщины въ полномъ расцвѣтѣ.

Возьми же меня, если я отдаюсь тебѣ!

Это не было паденіе: торжествующая жизнь охватила ихъ, они радостно отдались другъ другу. Ихъ сообщница-комната съ своей старинной мебелью какъ будто озарилась ихъ радостью. Пропалъ страхъ, страданія и укоры совѣсти: они были свободны; она отдавалась сознательно, по собственному влеченію, а онъ принималъ ея царственный даръ, какъ неоцѣненное сокровище, завоеванное силою его любви. Сознаніе времени, пространства, возрастовъ исчезло. Осталась только одна безмятежная природа, страсть, которая обладаетъ и творитъ счастіе, которая хочетъ быть. Клотильда вся отдалась упоенію, а Паскаль, рыдая отъ восторга, сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ и благодарилъ за то, что она опять его сдѣлала мужчиной.

Паскаль и Клотильда, замирая отъ восторга, долго оставались въ объятіяхъ другъ друга, счастливые и торжествующіе. Ночной воздухъ былъ нѣженъ и мягокъ, отъ тишины вѣяло какимъ-то умилительнымъ спокойствіемъ. Часы текли за часами, а они не замѣчали ихъ, наслаждаясь своимъ блаженствомъ. Клотильда медленно шептала ему на ухо съ безконечной нѣжностью:

-- Maître, maître, maître...

И это слово, постоянно произносимое ею прежде, приняло теперь новое, глубокое значеніе, смыслъ его расширился, удлинился, оно какъ будто стало выражать, что она отдается ему всѣмъ существомъ своимъ. Она повторяла его съ благоговѣйной благодарностью, какъ женщина, все понявшая и всему покорившаяся. Развѣ онъ не побѣдилъ ея мистическіе порывы, и развѣ она не примирилась съ дѣйствительностью, съ прославленіемъ жизни и, наконецъ, съ любовью извѣданной и удовлетворенной.

-- Maître, maître, это началось давно, я должна сказать тебѣ, должна исповѣдаться... Правда, я ходила въ церковь, надѣясь найти въ ней счастье. Но бѣда въ томъ, что я не могла вѣрить; я хотѣла понимать слишкомъ многое, ихъ догматы возмущали мой разумъ, ихъ рай мнѣ казался неправдоподобнымъ... Тѣмъ не менѣе, я вѣрила, что міръ не ограничивается одними ощущеніями, что существуетъ другой, невѣдомый міръ, съ которымъ надо считаться; въ это я и теперь вѣрю, учитель, вѣрю въ міръ заоблачный и этой вѣры не уничтожитъ даже счастье, найденное, наконецъ, на твоей груди... Но, Боже, какъ много я страдала отъ этой потребности въ счастьи, отъ желанія немедленно получить достовѣрность. Въ церковь я ходила только потому, что мнѣ чего-то недоставало и я искала невѣдомаго. Вся тоска моя происходила отъ этого непреодолимаго стремленія найти то, чего я такъ жаждала... Помнишь, что ты называлъ моимъ стремленіемъ къ иллюзіи и самообману? Помнишь, это было въ звѣздную ночь, на гумнѣ? Я возмущалась противъ твоей науки, негодовала, что она усыпаетъ землю развалинами, отворачивалась отъ ужасныхъ язвъ, которыя она обнаруживаетъ. И я хотѣла тогда увлечь тебя, учитель, въ пустыню, чтобы жить съ тобой въ неизвѣстности, вдали отъ свѣта и предаться одному Богу... Какая пытка жаждать, мучиться и не находить утоленія!

Паскаль, не говоря ни слова, нѣжно поцѣловалъ ее въ оба глаза.

-- Потомъ, ты помнишь, maître,-- продолжала она своимъ тихимъ голосомъ, легкимъ, какъ дуновеніе вѣтерка,-- какое глубокое нравственное потрясеніе пережила я въ ту бурную ночь, когда ты далъ мнѣ тотъ ужасный жизненный урокъ, развернувъ передо мной всѣ твои папки. Ты предупредилъ меня. "Познай жизнь, люби ее, изживи ее, какъ она должна быть изжита". Но какая это ужасная и широкая рѣка, которая несетъ все въ людской океанъ, постоянно переполняя его для невѣдомаго будущаго!.. И видишь-ли, учитель, глухое перерожденіе началось во мнѣ съ той ночи. Тогда зародилась въ моемъ сердцѣ и въ моемъ тѣлѣ горькое сознаніе силы дѣйствительности. Ударъ былъ такъ силенъ, что сначала я была имъ подавлена. Я не могла опомниться, молчала потому, что не въ состояніи была сказать ничего опредѣленнаго. Затѣмъ, мало-по-малу, произошла эволюція; по временамъ я еще возмущалась, не желая сознаться въ своемъ пораженіи... Однако, истина съ каждымъ днемъ все яснѣе раскрывалась передо мною, я сознавала, что ты мой господинъ, что счастье невозможно внѣ тебя, твоей науки и твоей доброты. Ты былъ сама жизнь, терпимая и широкая, все высказывающая, все допускающая, любящая только здоровье и трудъ, вѣрующая въ одно общее дѣло для цѣлаго міра, находящая смыслъ существованія въ этомъ непрерывномъ трудѣ, который мы всѣ совершаемъ съ страстнымъ упорствомъ, желая жить во что-бы то ни стало, пересоздавать и опять-таки жить, не смотря на всѣ наши мерзости и бѣдствія... О, жить, жить, вотъ великая задача, вотъ безпрерывное дѣло, которое, конечно, будетъ когда-нибудь закончено.

Паскаль, по прежнему безмолвный, улыбнулся и поцѣловалъ ее въ губы.

-- И вотъ, если я всегда любила тебя, любила съ самой ранней юности, то мнѣ кажется, что ты наложилъ на меня свою печать и сдѣлалъ своею именно въ ту ужасную ночь... Помнишь, съ какой силой ты сжималъ меня. У меня даже остались царапины на плечѣ и оттуда капала кровь. Я была полунагая, ты какъ-бы проникъ въ мое тѣло. Мы боролись, ты оказался болѣе сильнымъ и у меня съ того времени явилась потребность въ опорѣ. Сначала я чувствовала себя униженной; потомъ увидѣла, что эта покорность безконечно пріятна... Я постоянно ощущала тебя въ себѣ. Твой жестъ, даже издали, заставлялъ меня вздрагивать; мнѣ казалось, что ты задѣлъ меня рукою. Мнѣ хотѣлось, чтобы ты снова обнялъ меня, сжалъ, раздробилъ, навсегда слилъ-бы съ собою. И я была предупреждена; я догадывалась, что ты самъ желаешь того-же, что насиліе, послѣ котораго я стала твоею, сдѣлало тебя моимъ, что ты боролся съ собою, какъ-бы не схватить меня и не удержать навсегда... Ухаживая за тобою во время твоей болѣзни, я нашла нѣкоторое удовлетвореніе. Съ этого времени я все поняла. Я перестала ходить въ церковь, начала находить счастье возлѣ тебя, ты становился для меня той увѣренностью, которой я добивалась... Вспомни, я крикнула тебѣ на гумнѣ, что нашей привязанности чего-то недостаетъ. Она была пуста, а я жаждала наполнить ее. Чего-же могло недоставать намъ, какъ не Бога и смысла бытія цѣлаго міра? И дѣйствительно, было такъ; намъ недоставало полнаго обладанія, акта любви и жизни.

Слова Клотильды перешли въ неясный лепетъ. Паскаль смѣялся, радуясь ихъ побѣдѣ и они снова приникли другъ къ другу. Вся ночь прошла въ упоеніи блаженствомъ въ счастливой комнатѣ, напоенный благоуханіемъ молодости и страсти. Когда показалась заря, они открыли окна, чтобы къ нимъ проникла весна. Животворное апрѣльское солнце поднималось на необъятномъ безоблачномъ небѣ, а земля, объятая трепетомъ зарождающейся жизни, весело пѣла свадебную пѣсню.

ГЛАВА VIII.

Тогда началась счастливая идиллія, настала пора блаженнаго обладанія. Клотильда была весной, наступившей для Паскаля при склонѣ его жизни. Она принесла ему солнца и цвѣтовъ, много цвѣтовъ въ своемъ платьѣ возлюбленной; и эту молодость она возвращала ему послѣ тридцатилѣтняго упорнаго труда, когда онъ уже изнемогалъ и блѣднѣлъ, утомленный изученіемъ ужасовъ человѣческихъ язвъ. Онъ возрождался подъ ея яснымъ взоромъ, отъ дуновенія ея чистаго дыханія. Къ нему вернулась вѣра въ жизнь, въ здоровье, въ силу, въ вѣчное возобновленіе.

Въ то первое утро, послѣ брачной ночи, Клотильда первая вышла изъ своей спальни только около десяти часовъ. Раскрывъ дверь, она сейчасъ-же увидѣла посреди рабочей комнаты Мартину, стоявшую въ полномъ недоумѣніи. Наканунѣ докторъ, пойдя вслѣдъ за молодой дѣвушкой, не заперъ дверь своей комнаты; служанка, безпрепятственно войдя въ нее, убѣдилась, что постель даже не смята. Потомъ, къ своему удивленію, она услышала шумъ голосовъ, выходившій изъ другой комнаты. Мартина была такъ поражена, что сдѣлалась забавной.

Клотильда засмѣялась, вся сіяя отъ счастія; въ порывѣ необыкновенной, все захватывающей радости, бросилась къ ней съ крикомъ:

-- Мартина, я не уѣзжаю!.. Мы поженились.

Старая служанка едва устояла на ногахъ отъ этого удара. Раздирательное, ужасное страданіе показалось на ея поблѣднѣвшемъ лицѣ, изможденномъ жизнію, полной монашескаго отреченія. Она не произнесла ни слова, повернулась, поспѣшно спустилась съ лѣстницы и забилась въ уголъ своей кухни, гдѣ она облокотилась на столъ, на которомъ рубила мясо, и зарыдала, закрывъ лицо руками.

Клотильда, встревоженная и опечаленная, послѣдовала за нею. Она старалась понять, что вызвало эти слезы и утѣшить ее.

-- Ну, полно, какъ это глупо! съ чего ты расплакалась?.. Maître и я, мы будемъ любить тебя по прежнему, мы никогда не разстанемся съ тобою... Не будешь-же ты несчастна отъ того, что мы поженились. Напротивъ, теперь въ домѣ настанетъ веселье съ утра до вечера.

Но Мартина зарыдала еще сильнѣе.

-- Отвѣть мнѣ, по крайней мѣрѣ. Скажи, отчего ты разсердилась и отчего ты плачешь?.. Тебя, значитъ, не радуетъ, что maître такъ счастливъ, такъ счастливъ!.. Я позову его и онъ самъ заставитъ тебя объясниться.

При этой угрозѣ старая служанка вдругъ вскочила, бросилась въ свою комнату, выходившую въ кухню; она со всего размаха захлопнула дверь и гнѣвно заперлась на ключъ. Молодая дѣвушка напрасно звала ее, стучала, выбивалась изъ силъ.

Паскаль сошелъ, наконецъ, внизъ, привлеченный шумомъ.

-- Что случилось?

-- Да все эта упрямица Мартина! Вообрази, она разрыдала'съ, узнавъ о нашемъ счастьѣ. Она заперлась у себя и ее даже не слышно.

Мартина, въ самомъ дѣлѣ, точно замерла. Паскаль, въ свою очередь, сталъ звать ее, стучать въ дверь. Онъ вспылилъ, потомъ разстроился. Его замѣнила Клотильда и они другъ послѣ друга старались уговорить и успокоить служанку. Отвѣта не было, маленькая комнатка была безмолвна, какъ могила. Они живо представляли себѣ эту комнатку, всегда чисто прибранную, съ доходящею до маніи опрятностью, орѣховый комодъ и монашескую кровать съ бѣлыми занавѣсками. Служанка, конечно, бросилась на эту кровать, на которой она одиноко проспала всю свою жизнь, и старается заглушить свои рыданія, уткнувшись въ изголовье.

-- Ну, тѣмъ хуже!-- сказала, наконецъ, Клотильда съ эгоизмомъ своего счастія,-- пусть себѣ дуется!

Она обняла Паскаля своими свѣжими руками, подняла къ нему свое прелестное лицо, все еще пылавшее страстнымъ желаніемъ ему отдаться, сдѣлаться его собственностью.

-- Знаешь, что, maître? я сама превращусь въ твою служанку на сегодня.

Онъ поцѣловалъ ея глаза, глубоко тронутый. Она сейчасъ-же занялась завтракомъ, перевернула вверхъ дномъ всю кухню. Облачилась въ огромный бѣлый передникъ и казалась очаровательной съ засученными рукавами и обнаженными руками, точно собралась приняться за громадную работу. Нашлись уже готовыя котлеты, она отлично поджарила ихъ; прибавила къ нимъ яичницу и жаренный картофель, который ей тоже очень удался. Завтракъ вышелъ восхитительный; онъ двадцать разъ прерывался, благодаря чрезмѣрному усердію Клотильды, спѣшившей принести то хлѣбъ, то воду, то забытую вилку. Если-бы Паскаль позволилъ, она-бы стала прислуживать ему на колѣняхъ. О, какъ хорошо остаться вдвоемъ, только вдвоемъ въ этомъ большомъ домѣ, полномъ нѣги, чувствовать себя далеко отъ остального міра, на свободѣ веселиться и безмятежно любить!

Весь этотъ день они хозяйничали, подметали комнаты, стлали кровать. Онъ самъ вызвался помогать ей. Это была своего рода игра, они забавлялись, какъ шаловливыя дѣти. Время отъ времени, однако, они подходили постучать въ дверь Мартины. Вѣдь, это чистѣйшее безуміе, не собирается-же она уморить себя съ голоду! И чего она злится, когда никто не обидѣлъ ее ни словомъ, ни дѣломъ! Но, по прежнему, удары раздавались въ уныломъ безмолвіи комнаты. Насталъ вечеръ, имъ пришлось еще заняться обѣдомъ, и они ѣли его изъ одной тарелки, тѣсно прижавшись другъ къ другу. Передъ тѣмъ, какъ лечь спать, они сдѣлали послѣднюю попытку, пригрозили выломать дверь; но прильнувъ, ухомъ къ замочной скважинѣ, не услышали даже шороха. Когда на другое утро они спустились внизъ, то серьезно встревожились, увидя, что дверь попрежнему заперта. Уже цѣлыя сутки служанка не подавала признака жизни.

Потомъ, воротясь въ кухню, откуда они уходили на минуту, Паскаль и Клотильда были глубоко поражены; Мартина сидѣла за своимъ столомъ и преспокойно чистила щавель къ завтраку. Она безъ всякаго шума принялась за исполненіе своихъ обыкновенныхъ обязанностей.

-- Ну, что съ тобою было?-- воскликнула Клотильда.-- Скажешь-ли ты теперь?

Мартина подняла свое печальное лицо, осунувшееся отъ слезъ. Оно было, однако спокойно, и на немъ виднѣлась только угрюмая старость и тихая покорность. Съ безконечнымъ упрекомъ посмотрѣла она на молодую дѣвушку и снова опустила голову, не сказавъ ни слова.

-- Развѣ ты на насъ сердишься?

Она продолжала молчать, а потому вступился Паскаль.

-- Вы на насъ сердитесь, моя хорошая Мартина?

Тогда старая служанка взглянула на него съ прежнимъ обожаніемъ, какъ-бы говоря, что изъ любви къ нему готова перенести все, что она останется, не смотря на происшедшее. Она, наконецъ, отвѣтила:

-- Нѣтъ, я ни на кого не сержусь... Баринъ совершенно свободенъ. Все прекрасно, если онъ доволенъ.

Съ этого времени ихъ жизнь вступила въ новую колею. Клотильда, долго остававшаяся ребенкомъ, не смотря на свои двадцать пять лѣтъ, расцвѣла въ пышный, восхитительный цвѣтокъ. Интеллигентный мальчикъ, какимъ она была съ своей круглой головкой и короткими, вьющимися волосами, превратился въ обаятельную, вполнѣ развившуюся женщину, любящую быть любимой. Особенную прелесть придавала ей дѣвственная наивность, сохранившаяся у нея, не смотря на поверхностныя свѣдѣнія, случайно почерпнутыя изъ книгъ; точно въ ожиданіи любви она готовилась вручить въ даръ все свое существо избраннику своего сердца и самой уничтожиться въ немъ. Конечно, она отдалась столько-же изъ благодарности и преклоненія, сколько и по любви, была счастлива счастіемъ, которое давала ему, наслаждалась, чувствуя себя въ его объятіяхъ малымъ ребенкомъ, вещью, которую онъ обожаетъ, безцѣннымъ сокровищемъ, которое онъ цѣлуетъ на колѣняхъ, съ восторженнымъ благоговѣніемъ. Отъ прежней набожности у нея осталась способность всецѣло предаваться въ руки пожилого и всемогущаго властелина, черпать изъ него силу и утѣшеніе и, помимо ощущенія, чувствовать священный трепетъ вѣрующей, какой она оставалась. Но въ особенности эта возлюбленная съ своей женственностью и страстностью соединяла отличное здоровье, была постоянно весела, имѣла прекрасный аппетитъ, напоминала своей смѣлой бодростью своего дѣда-солдата, и наполняла весь домъ легкою граціей своихъ движеній, свѣжестью всего своего прелестнаго, молодого тѣла.

Любовь и Паскалю возвратила красоту, величавую красоту человѣка, сохранившаго свои силы, не смотря на сѣдые волосы. Съ лица его сгладились болѣзненные слѣды пережитыхъ имъ мѣсяцевъ горя и страданій; его тонкія черты озарились добротой и веселостью, большіе глаза, еще дѣтски ясные, оживились; а его сѣдые волосы и борода разростались еще гуще, напоминая львиную гриву и придавая его лицу еще большую моложавость. Онъ такъ долго велъ замкнутую жизнь упорнаго труженика, не знавшаго ни пороковъ, ни разврата, что сберегъ свои силы, и теперь полною рукою черпалъ изъ своего запаса, спѣша утолить, наконецъ, жажду жизни. Въ немъ пробудилась страстность юноши и проявлялась она въ жестахъ, восклицаніяхъ, въ постоянной потребности расточать избытокъ чувства и жить. Все ему казалось новымъ и прекраснымъ, всякій уголокъ необъятнаго горизонта приводилъ его въ восторгъ, онъ готовъ былъ безъ конца дышать ароматомъ простого полевого цвѣтка, заурядное ласковое слово, потерявшее часть своего значенія по своей общеупотребительности, трогало его до слезъ, очаровывало, какъ только что придуманное сердцемъ, а не поблекшее, переходя черезъ милліоны устъ. Слова Клотильды: "люблю тебя", казались ему безконечной лаской, неизвѣстной никому въ мірѣ. И, вмѣстѣ съ здоровьемъ и красотой, къ нему вернулась его спокойная веселость, которой онъ обязанъ былъ прежде своей любви къ жизни, а теперь она согрѣвалась солнцемъ его страсти и всѣмъ, что придавало еще большую прелесть его существованію.

Здоровые, веселые, счастливые, олицетворявшіе цвѣтущую молодость и зрѣлую силу, они представляли чудесную парочку. Въ продолженіе цѣлаго мѣсяца они просидѣли въ заперти, ни разу не вышли изъ Суленады. Сначала имъ вполнѣ довольно было одной комнаты, обитой стариннымъ нѣжно-розовымъ ситцемъ, съ мебелью въ стилѣ имперіи, съ длинной, прямой кушеткой и высокимъ, монументальнымъ трюмо. Они не могли безъ удовольствія смотрѣть на каминные часы изъ золоченой бронзы, въ видѣ колонны, о которую оперся Амуръ, съ улыбкой любующійся спящимъ Временемъ. Не намекъ-ли это на нихъ? шутили они иногда. Ничтожнѣйшіе предметы, казалось, дышали нѣжнымъ сочувствіемъ, напоминали, что другіе любп'ли здѣсь же, гдѣ теперь распускается весеннимъ разцвѣтомъ любовь Клотильды. Разъ вечеромъ она поклялась, что видѣла въ трюмо очень красивую, раздѣвающуюся даму и что это было, конечно, не ея собственное отраженіе; потомъ, увлекшись своими прежними фантастическими грезами, Клотильда стала мечтать вслухъ, какъ черезъ сто лѣтъ она сама покажется влюбленной женщинѣ передъ упоительной ночью. Онъ, восхищенный, обожалъ эту комнату, гдѣ все, даже самый воздухъ, которымъ онъ дышалъ, полно Клотильдой; онъ переселился въ нее, болѣе не жилъ въ своей холодной, темной спальнѣ, и содрогаясь, торопился выбѣжать изъ нея, точно изъ склепа въ тѣхъ рѣдкихъ случаяхъ, когда ему случалось входить въ нее. Они любили также обширный рабочій залъ, къ которому они такъ привыкли и гдѣ все имъ напоминало ихъ прошлую привязанность. Они въ ней просиживали цѣлые дни, хотя совсѣмъ не работали. Большой дубовый рѣзной шкафъ дремалъ съ закрытыми дверцами, равно какъ и полки съ книгами. На столахъ накопились груды бумагъ и книгъ, но никто и не подумалъ тревожить ихъ. Они, какъ новобрачные, исключительно предавались своей страсти, отрѣшились отъ прежнихъ занятій, отъ всѣхъ интересовъ жизни. Имъ казалось, что часы пролетаютъ слишкомъ быстро, они не успѣвали вдосталь насладиться своей близостью, часто садились оба въ широкое, старинное кресло, съ любовью смотря на все ихъ окружающее, въ этой высокой, просторной комнатѣ, чуждой роскоши и порядка, переполненной знакомыми предметами, озаряемой съ утра до вечера теплыми, веселящими душу лучами весенняго солнца. Когда совѣсть укоряла Паскаля за лѣность, онъ заговаривалъ о работѣ, Клотильда обвивала его своими гибкими руками, смѣясь привлекала къ себѣ, увѣряя, что не хочетъ, чтобы онъ снова заболѣлъ отъ чрезмѣрной работы. Внизу, имъ нравилась также столовая съ веселыми, свѣтлыми панелями, оттѣненными голубыми каемками, съ мебелью изъ краснаго дерева, большими букетами цвѣтовъ, писанными пастелью и никогда не теряющей своего блеска мѣдной висячей лампой. Послѣ каждаго завтрака и обѣда, за которые они принимались съ большимъ аппетитомъ, они возвращались наверхъ, чтобы погрузиться въ свое дорогое уединеніе.

Потомъ, когда домъ показался имъ слишкомъ тѣснымъ, они стали выходить въ садъ, обходить всю Суленаду. Весна вступила въ свои права, въ концѣ апрѣля начали цвѣсти розы. Какъ хорошо жилось имъ въ этомъ имѣніи, огороженномъ стѣнами, куда ничего до нихъ не доходило изъ внѣшняго! Они подолгу засиживались на террасѣ, любуясь безпредѣльнымъ горизонтомъ, зелеными берегами Віорны, холмами Сентъ-Марты, скалистыми ущельями Сейяля и всей долиной Плассана. Вся тѣнь на этой террасѣ ограничивалась двумя полосами, падавшими отъ двухъ столѣтнихъ кипарисовъ, посаженныхъ по обѣимъ ея сторонамъ и похожихъ на двѣ зеленыя свѣчи, видимыя за три лье. Иногда они спускались по откосу изъ удовольствія подниматься по гигантскимъ уступамъ, перелѣзая черезъ низкія стѣны изъ плоскихъ камней, слѣдили за ростомъ тонкихъ оливковыхъ и миндальныхъ деревьевъ. Чаще всего они дѣлали восхитительныя прогулки подъ тонкими хвоями сосновой рощи, облитой солнцемъ, пропитанной сильнымъ запахомъ смолы; много разъ обходили они вокругъ стѣны ограды, за которой изрѣдка раздавался грохотъ колесъ телѣги, ѣдущей по узкой дорогѣ des Fenouillères, по долгу засиживались на старинномъ гумнѣ, откуда было видно все небо и гдѣ они любили лежать на травѣ, съ умиленіемъ вспоминая свои прежнія слезы, когда безсознательно любя другъ друга, они ссорились въ темную звѣздную ночь. Но всѣ ихъ прогулки неизмѣнно заканчивались любимымъ уголкомъ подъ платанами, густая листва которыхъ, въ то время свѣтлозеленая, походила на кружево. Внизу громадные буксы, окаймлявшіе въ былое время исчезнувшій французскій садъ, превратились въ лабиринтъ, изъ котораго они никогда не знали какъ выбраться. И тонкая струя фонтана, вѣчно журчащаго, казалось, пѣла у нихъ въ самомъ сердцѣ. Сидя близъ мшистаго бассейна, они не замѣчали, какъ наступали сумерки, какъ сгустившаяся тѣнь платановъ мало-по-малу окутывала ихъ; руки ихъ были соединены, уста прижимались къ устамъ, между тѣмъ, какъ вода, которой уже не было болѣе видно, постоянно тянула все одну и ту-же ноту.

До половины мая Паскаль и Клотильда прожили замкнуто, не переступая за порогъ своего убѣжища. Разъ утромъ, когда Клотильда встала позже обыкновеннаго, Паскаль исчезъ и вернулся только черезъ часъ. Онъ засталъ ее еще въ постели съ обнаженными руками, съ голыми плечами и вдѣлъ ей въ уши два брилліанта, которые сбѣгалъ купить, вспомнивъ, что былъ день ея рожденія. Клотильда обожала драгоцѣнные камни, она очень удивилась, обрадовалась и не хотѣла вставать съ постели, такой прекрасной казалась она себѣ съ двумя звѣздочками по обѣимъ сторонамъ лица. Съ этого дня не проходило недѣли, чтобы Паскаль не скрылся одинъ или два раза по утрамъ за какимъ нибудь новымъ подаркомъ. Онъ пользовался ничтожнѣйшими предлогами, всякимъ праздникомъ, нечаянно высказаннымъ желаніемъ, простою прихотью. Онъ выбиралъ дни, когда ей хотѣлось понѣжиться, старался вернуться до ея вставанья и самъ наряжалъ ее еще въ постели. За серьгами послѣдовали кольца, браслеты, ожерелья, тоненькая діадема. Онъ вынималъ остальныя драгоцѣнности и доставлялъ себѣ удовольствіе надѣвать ихъ всѣ на нее, причемъ они громко смѣялись. Она была похожа на идола, Когда, сидя на постели, опершись спиною о подушку, была вся увѣшана золотомъ; съ золотою повязкою въ волосахъ, съ золотыми браслетами на голыхъ рукахъ, съ золотомъ на обнаженной шеѣ, вся голая и божественно прекрасная, сверкающая золотомъ и дорогими камнями. Ея женское кокетство было вполнѣ удовлетворено; она позволяла ему благоговѣйно обожать себя, чувствуя, что это только экзальтированное проявленіе любви. Однако, она начала слегка журить его, благоразумно останавливать; вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, нелѣпо осыпать ее подарками, которые ей приходится прятать подъ замокъ, никогда не надѣвая ихъ, такъ какъ она нигдѣ не бываетъ. Всѣ эти вещи забывались, доставивъ ей съ Паскалемъ нѣсколько минутъ удовольствія и благодарности. Но онъ не слушалъ ее, до того увлеченный безумной страстью дарить, что не могъ удержаться отъ желанія купить вещь, какъ только ему приходила въ голову мысль подарить ее Клотильдѣ. Это была сердечная щедрость, непреодолимое желаніе доказать ей, что онъ постоянно о ней думаетъ, гордость видѣть ее самою разукрашенною, самою счастливою, самою завидною, къ этому присоединялось еще болѣе грубое чувство, желаніе себя обобрать, не оставить за собою ни денегъ, ни тѣла, ни жизненныхъ силъ. И затѣмъ, какое наслажденіе уловить на ея лицѣ проблескъ душевной радости, когда она, вся раскраснѣвшаяся, бросалась ему на шею и осыпала его поцѣлуями! За золотыми вещами послѣдовали платья, тряпки; различныя принадлежности туалета. Комната была завалена ими, ящики переполнены.

Разъ утромъ она разсердилась. Онъ принесъ ей новое кольцо.

-- Но, вѣдь, я никогда не ношу ихъ! Взгляни! Если бы я вздумала и одѣть ихъ, они покрыли-бы всѣ мои пальцы... Прошу тебя, будь благоразуменъ.

Онъ былъ смущенъ.

-- Значитъ, я не угодилъ тебѣ?

Ей пришлось обнять его, помяться со слезами на глазахъ, что она самая блаженная изъ женщинъ. Онъ добръ, готовъ отдать ей свою душу! Но когда въ это же утро онъ осмѣлился заговорить о передѣлкѣ ея комнаты, о томъ, чтобы обтянуть стѣны новой матеріей, устлать полъ ковромъ, Клотильда снова стала умолять его отказаться отъ этой затѣи.

-- О, нѣтъ, нѣтъ, не надо! Умоляю тебя... Не трогай моей старой комнаты, гдѣ я выросла, гдѣ мы полюбили другъ друга. Мнѣ будетъ казаться, что мы больше не у себя.

Мартина своимъ упорнымъ молчаніемъ выражала порицаніе этимъ чрезмѣрнымъ и безполезнымъ тратамъ. Она стала обращаться съ Паскалемъ и Клотильдой менѣе фамильярно, точно со времени новаго положенія она перешла изъ роли домоправительницы-пріятельницы къ прежней роли простой служанки. Она въ особенности перемѣнилась относительно Клотильды, относилась къ ней, какъ къ молодой дамѣ, какъ къ барынѣ, и показывала ей меньше любви, но больше повиновенія. Когда она входила въ спальню и прислуживала имъ обоимъ, съ лица ея не сходило выраженіе покорнаго смиренія; на своего барина она смотрѣла съ прежнимъ обожаніемъ и относилась совершенно равнодушно ко всему остальному. Два или три раза, однако, она являлась по утру разстроенная, съ заплаканными глазами, и на всѣ ихъ вопросы отвѣчала уклончиво, увѣряя, что это пустяки, легкая простуда. Никогда не высказывала она никакихъ сужденій о подаркахъ, переполнявшихъ всѣ ящики; точно не замѣчала ихъ, обтирала съ нихъ пыль, убирала ихъ, не выражая ни однимъ словомъ ни одобренія, ни порицанія. Но все существо ея возмущалось этимъ мотовствомъ, совершенно для нея непонятнымъ. Она протестовала по своему, доводя свою бережливость до крайности, сокращала издержки по хозяйству, вела его такъ разсчетливо, что находила возможность экономить даже на мельчайшихъ расходахъ. Такъ, она убавила на треть количество покупаемаго молока, пирожное стала готовить только по воскресеньямъ. Паскаль и Клотильда, не осмѣливаясь жаловаться, подсмѣивались между собою надъ этой скаредностью, повторяли старыя шутки, забавлявшія ихъ уже лѣтъ десять, увѣряли, что она поджариваетъ овощи на рѣшетѣ, чтобы сберечь, два раза употребить одно и то же масло.

Но теперь Мартина захотѣла дать отчетъ въ суммахъ, израсходованныхъ въ послѣдніе три мѣсяца. Обыкновенно, она сама ходила, черезъ каждые три мѣсяца къ нотаріусу Грончальо, получать полторы тысячи франковъ ренты, которыми распоряжалась по своему усмотрѣнію, записывая расходы въ книгу, и докторъ уже много лѣтъ пересталъ провѣрять ее. Мартина принесла эту книгу и настаивала, чтобы онъ заглянулъ въ нее. Паскаль отказывался, говорилъ, что все находитъ прекраснымъ.

-- Дѣло въ томъ, баринъ,-- сказала она,-- что мнѣ удалось на этотъ разъ кое что отложить. Да, триста франковъ... Вотъ они.

Онъ съ удовольствіемъ смотрѣлъ на нее. Обыкновенно, она только сводила концы съ концами. Какимъ путемъ скряжничества могла она сберечь такую сумму? Онъ, наконецъ, засмѣялся.

-- Ахъ, моя бѣдная Мартина, такъ вотъ почему мы ѣли такъ много картофелю! Вы жемчужина бережливости, но, пожалуйста, балуйте насъ немного побольше.

Этотъ деликатный упрекъ такъ обидѣлъ ее, что она позволила себѣ, наконецъ, сдѣлать намекъ.

-- Ахъ,-- баринъ, когда съ одной стороны бросается за окно столько денегъ, не мѣшаетъ быть побережливѣе съ другой.

Онъ понялъ, не разсердился, найдя этотъ урокъ довольно забавнымъ.

-- А! это вы въ мой огородъ бросаете камешки! Но, вы знаете, Мартина, что и у меня есть свои сбереженія!

Паскаль намекалъ на деньги, которыя ему еще платили иногда паціенты и которыя онъ бросалъ, не считая, въ одинъ изъ ящиковъ своего письменнаго стола. Болѣе семнадцати лѣтъ онъ откладывалъ, такимъ образомъ, около четырехъ тысячъ въ годъ, отчего составился бы порядочный капиталъ, если бы онъ не тратилъ время отъ времени довольно значительныхъ суммъ на свои опыты и затѣи. Деньги на подарки черпались изъ этого же ящика; теперь онъ безпрестанно открывалъ его. Къ тому же, онъ считалъ его непсчерпаемымъ, до того привыкъ брать изъ него сколько нужно, что у него не являлось опасенія видѣть его опустѣлымъ.

-- Отчего же немного и не попользоваться своими сбереженіями,-- весело продолжалъ онъ.-- Вѣдь вы сами ходите къ нотаріусу и знаете, что у меня есть свои отдѣльные доходы.

Мартина отвѣтила дрожащимъ голосомъ, голосомъ скупца, который вѣчно боится потерять своесокровище.

-- А если вы его лишитесь?

Паскаль съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на нее и какъ-то неопредѣленно махнулъ рукою, такъ какъ не допускалъ даже возможности подобнаго несчастія. Онъ подумалъ, что скупость сбила Мартину съ толку, а вечеромъ посмѣялся надъ нею съ Клотильдой.

Въ Плассанѣ подарки тоже послужили источникомъ безконечныхъ пересудовъ. Все, что происходило въ Суленадѣ, эта необыкновенная и пылкая любовь, неизвѣстно, какъ проникла за стѣны, огласилась какъ-то сама собою, въ силу ненасытнаго, вѣчно возбужденнаго любопытства маленькихъ городовъ. Служанка, конечно, не проговаривалась; но, вѣроятно, достаточно краснорѣчивъ былъ ея внѣшній видъ, и слухи распространялись, за влюбленными стали подсматривать черезъ ограду. Когда началась покупка подарковъ, толки еще увеличились. Всякій разъ какъ докторъ рано утромъ показывался на улицахъ, заходилъ къ ювелирамъ, бѣлошвейкамъ, къ модисткамъ, всѣ глаза приковывались къ окнамъ, всѣ слѣдили за его мельчайшими покупками, и вечеромъ весь городъ зналъ, что онъ подарилъ Клотильдѣ фуляровую косынку, рубашки, обшитыя кружевомъ, браслетъ съ сапфирами. Эта исторія превращалась въ скандалъ, всѣ возмущались, что дядя развратилъ племянницу, раззоряется на нее, какъ влюбленный юноша, украшаетъ ее словно церковнуіо статую. Выдумывались невозможныя росказни; когда ходили мимо Суленады, всѣ показывали на нее пальцами.

Но больше всѣхъ негодовала старая m-me Ругонъ. Она перестала бывать у сына, узнавъ, что свадьба Клотильды съ докторомъ Рамономъ разстроилась. Смѣются надъ нею, что-ли? Ни одно изъ ея желаній не исполняется. Потомъ, спустя мѣсяцъ послѣ разрыва, во время котораго она никакъ не могла понять, почему ее встрѣчаютъ съ соболѣзнующимъ видомъ, точно хотятъ ее въ чемъ-то утѣшить, почему всѣ слегка посмѣиваются, она вдругъ все узнала. Это былъ страшный неожиданный ударъ. А она-то еще выходила изъ себя, бушевала, боясь сдѣлаться басней города, когда Паскаль заболѣлъ, превратился въ нелюдима, обезумѣвшаго отъ гордости и страха! На этотъ разъ было гораздо хуже, скандалъ полный, любовное приключеніе, надъ которымъ хохочетъ весь городъ! Легендѣ Ругоновъ снова грозитъ опасность, ея злополучный сынъ не знаетъ, право, что выдумать, чтобы затмить славу семейства, добытую съ такимъ трудомъ. Въ порывѣ гнѣва Фелиситэ, хранительница этой славы, готовая очистить легенду всѣми возможными средствами, надѣла шляпку и побѣжала въ Суленаду, съ своей юношеской живостью, не смотря на свои восемьдесятъ лѣтъ. Было десять часовъ утра.

Паскаль, чрезвычайно довольный разрывомъ съ матерью, къ счастію, не оказался дома онъ съ часъ какъ ушелъ искать старинную серебряную пряжку, которую хотѣлъ придѣлать къ кушаку. Фелиситэ напала на Клотильду, когда она только еще оканчивала свой туалетъ, сидѣла въ кофточкѣ, съ обнаженными руками, съ распущенными волосами, веселая и свѣжая, какъ роза.

Первый натискъ былъ очень жестокъ. Престарѣлая дама высказала все, что у нея было на сердцѣ, негодовала, горячо говорила о религіи и нравственности. Наконецъ, она воскликнула:

-- Отвѣчай, почему вы рѣшились на такую отвратительную вещь, оскорбляющую и Бога и людей?

Молодая дѣвушка выслушала ее очень почтительно, но не переставала улыбаться.

-- Да просто потому, бабушка, что намъ такъ захотѣлось. Развѣ мы не свободны? У насъ нѣтъ обязательствъ ни передъ кѣмъ.

-- Нѣтъ обязательствъ! а передо мной-то! а передъ семьей! Насъ опять потащатъ въ грязь, неужели ты думаешь, что мнѣ это очень пріятно!

Раздраженіе ея улеглось сразу. Она смотрѣла на Клотильду, находила ее очаровательной. Въ сущности, то, что случилось, нисколько ее не возмущало, ей было до этого все равно, но ей только хотѣлось, чтобы все кончилось прилично и можно-бы было зажать ротъ сплетникамъ. Она воскликнула примирительнымъ тономъ:

-- Въ такомъ случаѣ, обвѣнчайтесь! Отчего-бы вамъ не обвѣнчаться?

Клотильда на минуту смутилась. Ни ей, ни доктору не пришла въ голову, мысль о свадьбѣ. Она снова принялась улыбаться.

-- Развѣ мы отъ этого будемъ счастливѣе, бабушка?

-- Дѣло не въ васъ, повторяю тебѣ, вы должны подумать обо мнѣ, о всѣхъ вашихъ родныхъ... Какъ можешь ты, дитя мое, шутить такими вещами? Ты, значитъ, потеряла всякій стыдъ?

Но молодая дѣвушка, не обижаясь, все также кротко махнула рукой, какъ-бы говоря, что не можетъ стыдиться своего проступка. Ахъ, Боже мой! Если жизнь влечетъ за собою столько пороковъ и слабостей, то какое зло сдѣлали они, отдавшись другъ другу ради обоюднаго счастія? Впрочемъ, она ничего, собственно, не имѣетъ противъ брака.

-- Конечно, мы обвѣнчаемся, если ты этого желаешь, бабушка. Онъ сдѣлаетъ все, что я захочу... Но потомъ, спѣшить нечего.

Клотильда оставалась все также ясна и весела. Вѣдь они живутъ вдали отъ свѣта, къ чему имъ безпокоиться о томъ, что говорится въ немъ о нихъ?

Престарѣлой m-me Ругонъ пришлось уйти и удовольствоваться этимъ неопредѣленнымъ обѣщаніемъ. Съ этого дня она стала говорить въ Плассанѣ, что прекратила всякія сношенія съ Суленадой, съ этимъ мѣстомъ пагубы и позора. Она болѣе туда не заглядывала и величественно выносила этотъ новый ударъ. Но она не складывала оружія, продолжала зорко слѣдить за всѣмъ, что тамъ происходило, готовясь воспользоваться первымъ случаемъ, чтобы броситься на приступъ съ упорствомъ, которое ей всегда доставляло побѣду.

Съ этого времени Паскаль и Клотильда перестали жить замкнуто. Они вовсе не желали бросать вызовъ общественному мнѣнію, отвѣчать на распространяемые о нихъ скверные слухи, выставляя на видъ свое счастье. Это произошло само собою, изъ естественнаго желанія подѣлиться своей радостью. Ихъ любовь, постепенно развиваясь, требовала все большаго простора; сначала она увлекла ихъ изъ ихъ комнаты, потомъ изъ дома, теперь за ограду сада, въ обширную область горизонта. Она заполняла все, давала имъ цѣлый міръ. Докторъ спокойно принялся за свои визиты, бралъ съ собою молодую дѣвушку и они вмѣстѣ проходили по бульварамъ; по улицамъ, она шла съ нимъ подъ руку, въ свѣтломъ платьѣ, съ цвѣтами на головѣ, а онъ въ застегнутомъ до. верха сюртукѣ и въ шляпѣ съ широкими полями. Онъ совсѣмъ сѣдой, она бѣлокурая. Они шли съ высоко поднятой головой, стройные и веселые, сіяя такимъ блаженствомъ, что оно озаряло ихъ, точно ореоломъ. Сначала ихъ появленіе возбудило громадное волненіе, лавочники выходили на порогъ своихъ лавокъ, женщины высовывались изъ оконъ, прохожіе останавливались и провожали ихъ глазами. Всѣ шептались, смѣялись, показывали на нихъ пальцами. Можно было опасаться, что это враждебное любопытство перейдетъ и къ уличнымъ мальчишкамъ и заставитъ ихъ бросать въ нихъ камни. Но они были такъ красивы: онъ торжествующій и величественный, она такая юная, кроткая и гордая, что всѣ невольно стали относиться къ нимъ снисходительно. Нельзя было не завидовать имъ и не любить ихъ, до того была заразительна и обаятельна ихъ взаимная нѣжность. Отъ нихъ вѣяло очарованіемъ, глубоко трогавшимъ всѣ сердца. Новый городъ, населенный буржуазіей, чиновниками и рантьерами, сдался послѣднимъ. Кварталъ Сенъ-Марка, не смотря на свою нравственную суровость, сейчасъ-же отнесся къ нимъ благосклонно, съ деликатной терпимостью, когда они проходили по безлюднымъ, заросшимъ травою тротуарамъ, вдоль безмолвныхъ старинныхъ отелей, отъ которыхъ вѣяло ароматомъ былыхъ любовныхъ приключеній. Но особенно радушно встрѣтилъ ихъ старый кварталъ; его бѣдное населеніе, инстинктивно сочувствуя имъ, прониклось прелестью и глубокимъ смысломъ легенды о прекрасной молодой дѣвушкѣ, поддерживающей царственнаго и молодѣющаго властелина. Въ этомъ кварталѣ обожали доктора за его доброту; его подруга вскорѣ пріобрѣла популярность и ее всегда встрѣчали изъявленіями радости и восторга. Однако, если они сначала какъ будто не замѣчали враждебности, то теперь угадывали прощеніе и трогательное.сочувствіе, которыми были окружены; это дѣлало ихъ еще прекраснѣе, ихъ счастье озаряло весь городъ.

Разъ днемъ Паскаль и Клотильда, повернувъ за уголъ улицы la Banne, увидѣли на противоположномъ тротуарѣ доктора Рамона. Наканунѣ они узнали, что онъ рѣшился жениться на m-elle Левекъ, дочери стряпчаго. Ничего благоразумнѣе онъ не могъ и придумать, такъ какъ.его.положеніе не позволяло ему откладывать женитьбы, а молодая дѣвушка, очень хорошенькая и очень богатая, любила его. Онъ самъ навѣрно тоже полюбитъ ее. Поэтому Клотильда была очень рада встрѣтиться съ нимъ и поздравить его дружеской улыбкой. Паскаль привѣтливо поклонился ему. Рамонъ, сначала немного смущенный неожиданной встрѣчей, не зналъ на что ему рѣшиться. Ему хотѣлось, было, перейти черезъ улицу; но деликатность удержала его, онъ подумалъ, что было бы неделикатно нарушить ихъ уединеніе, которымъ они наслаждались, даже среди уличной толкотни. Онъ ограничился дружескимъ поклономъ, нѣжной улыбкой, какъ-бы говорившей, что онъ прощаетъ имъ ихъ счастье. Эта встрѣча была для всѣхъ троихъ невыразимо пріятна.

Около этого времени Клотильда нѣсколько дней просидѣла надъ большой пастелью, на которой она изобразила маститаго царя Давида, нѣжно опирающагося на молодую сунамитянку Ависагу Это было воспроизведеніе ея мечты, одного изъ ея фантастическихъ замысловъ, въ которыхъ находило удовлетвореніе ея влеченіе къ сокровенному и таинственному. На фонѣ изъ яркихъ, смѣлыми штрихами набросанныхъ цвѣтовъ, напоминавшихъ дождь падучихъ звѣздъ, виднѣлся обращенный лицомъ къ зрителямъ маститый царь. Рука его покоилась на обнаженномъ плечѣ Ависаги, дѣвушки очень бѣлой, обнаженной до пояса. Давидъ былъ въ роскошномъ, совершенно прямомъ одѣяніи, усыпанномъ драгоцѣнными камнями, съ царскимъ обручемъ на своихъ бѣлоснѣжныхъ волосахъ. Но она казалась великолѣпнѣе его, хотя все убранство ея ограничивалось лилейною бѣлизною ея атласистой кожи, стройнымъ высокимъ станомъ, круглой и изящной грудью, гибкими руками, божественно прелестными. Онъ царствовалъ, опирался какъ могущественный и любимый властелинъ на эту избранницу, столь гордую предпочтеніемъ, оказаннымъ ей передъ всѣми другими подданными, столь счастливую возможностью отдать своему царю свою обновляющую, молодую кровь. Ея чистая и торжествующая нагота выражала ея искреннюю покорность, ея спокойное, беззавѣтное самопожертвованіе, готовность отдаться всѣмъ существомъ при яркомъ свѣтѣ дня, передъ лицомъ всего собравшагося народа. Онъ былъ очень величавъ, она чрезвычайно чиста и изъ нихъ точно исходило блѣдное сіяніе звѣздъ.

До самаго конца работы Клотильда оставила лица Давида и Ависага неоконченными, подернутыми туманомъ; Паскаль подсмѣивался надъ нею, слѣдя изъ-за ея плеча за ея рисункомъ и догадываясь объ ея намѣреніи. Онъ не ошибся; она закончила лица нѣсколькими штрихами: престарѣлый царь Давидъ -- это онъ, сунамитянка Ависага -- она сама. Но ихъ обоихъ окружалъ фантастическій свѣтъ, они были, словно, обоготворены; онъ -- съ совершенно сѣдыми волосами; она -- съ бѣлокурыми, покрывавшими ихъ обоихъ царской мантіей, съ лицами, полными экстаза, небеснаго блаженства ангеловъ, съ безсмертной любовью въ глазахъ и въ улыбкѣ.

-- Ахъ, дорогая,-- воскликнулъ онъ, ты насъ дѣлаешь слишкомъ прекрасными, ты опять вся унеслась въ мечту, да! какъ тогда, помнишь, когда я упрекалъ тебя за эту выставку химерической, таинственной флоры.

И онъ указалъ рукою на стѣны, вдоль которыхъ красовался фантастическій цвѣтникъ старыхъ пастелей, флоры небывалой, выросшей въ самомъ раю.

Клотильда засмѣялась.

-- Слишкомъ прекрасны!-- протестовала она, мы не можемъ быть слишкомъ прекрасными! Увѣряю тебя, такими именно я насъ чувствую, насъ вижу, и мы таковы на самомъ дѣлѣ... Посмотри самъ, развѣ это не самая дѣйствительность?

Она взяла старую Библію пятнадцатаго вѣка, лежавшую тутъ-же, и показала на наивную гравюру на деревѣ.

-- Видишь, какъ это похоже.

Паскаль ласково засмѣялся; его поразило это странное, спокойное утвержденіе.

-- Вотъ, ты смѣешься, останавливаешься на подробностяхъ рисунка, надо вникнуть въ самый духъ его... Посмотри на другія гравюры, вездѣ ты найдешь то же самое! Я нарисую Авраама и Агарь, Руфь и Вооза, я всѣхъ нарисую, всѣхъ пророковъ, патріарховъ и царей, которымъ посвятили свою молодость смиренныя дѣвы, ихъ родственницы или служанки! Видишь, всѣ они прекрасны и счастливы.

Они перестали смѣяться, склонились надъ старинной Библіей; Клотильда перелистывала ее своими тонкими пальцами, а Паскаль, прильнувъ къ ея плечу, прикасался своей сѣдой бородой къ бѣлокурымъ волосамъ молодой дѣвушки. Онъ чувствовалъ ее всю, вдыхалъ ея ароматъ, прильнувъ губами къ ея восхитительному затылку, цѣловалъ ея цвѣтущую молодость, между тѣмъ, какъ наивныя гравюры смѣнялись одна за другою, пожелтѣвшія страницы воскрешали весь библейскій міръ, грандіозную картину свободнаго развитія сильнаго и живучаго народа, дѣлу рукъ котораго суждено было побѣдить весь міръ. Предъ ними проносились эти мужи, никогда не терявшіе производительной силы, эти плодовитыя жены, это постоянное и быстрое размноженіе расы, не смотря на преступленія, кровосмѣшенія, на любовь вопреки возрасту и разсудку. Паскаль былъ охваченъ глубокимъ волненіемъ, сердце его переполнилось безграничной благодарностью; мечта его осуществилась, его паломница любви, его Ависага озарила его догорающую жизнь, наполнила ее молодостью и благоуханіемъ.

Онъ склонился къ самому уху Клотильды и очень тихо спросилъ у нея, не переставая обнимать ее:

-- О, какъ я жажду твоей молодости и какъ она оживляетъ меня!.. Но ты сама такая юная, развѣ ты не чувствуешь влеченія къ молодости, если выбрала меня, такого стараго, стараго, какъ міръ?

Она встрепенулась отъ удивленія, повернула голову и посмотрѣла на него.

-- Ты старъ?.. О, нѣтъ, ты молодъ, моложе меня!

И она такъ заразительно засмѣялась, показавъ свои бѣлые зубы, что и онъ не могъ удержаться отъ смѣха. Но онъ, все-таки, настаивалъ съ нѣкоторымъ трепетомъ:

-- Ты мнѣ не отвѣчаешь... Ты, такая юная, развѣ ты не жаждешь молодости?

Теперь Клотильда вытянула губы, поцѣловала его и, въ свою очередь, очень тихо отвѣтила ему:

-- У меня одинъ голодъ и одна жажда,-- быть любимой внѣ всего, выше всего, такъ, какъ ты меня любишь.

Когда Мартина замѣтила пастель, повѣшенную на стѣну, она сначала молча посмотрѣла на нее, а потомъ перекрестилась, неизвѣстно оттого-ли, что увидѣла на ней Бога или дьявола. За нѣсколько дней до Пасхи, она попросила Клотильду пойти съ нею въ церковь, и, когда та отказалась, она на минуту вышла изъ молчаливой почтительности, въ которую замкнулась за послѣднее время. Изъ всѣхъ перемѣнъ, удивлявшихъ ее въ домѣ, больше всего поражало ее внезапное охлажденіе ея барышни къ религіи. Поэтому, она позволила себѣ вернуться къ своему прежнему наставительному тону и побранить Клотильду, какъ въ былое время, когда она была маленькой дѣвочкой и лѣнилась молиться. Неужели у ней пропалъ страхъ Божій? Неужели она не трепещетъ при мысли попасть въ адъ и тамъ вѣчно кипѣть?

Клотильда не могла удержаться отъ улыбки.

-- О! ты знаешь, адъ меня никогда очень не тревожилъ... Но ты ошибаешься, полагая, что я сдѣлалась безбожницей. Если я перестала ходить въ церковь, то оттого только, что я молюсь въ другомъ мѣстѣ, вотъ и все.

Мартина остолбенѣла, смотрѣла на нее, ничего не понимая. Кончено, значитъ, барышня совсѣмъ погибла. Послѣ этого она никогда болѣе не предлагала ей пойти съ нею въ соборъ Сенъ-Сатурнена. За то ея собственная набожность удвоилась, дошла до маніи. Въ свободное отъ службы время ее уже нигдѣ не встрѣчали съ неизбѣжнымъ чулкомъ, который она вязала, даже на ходу. Каждую свободную минуту она бѣжала въ церковь и тамъ стояла, погруженная въ безконечную молитву. Разъ старая m-me Ругонъ, которая вѣчно наблюдала за всѣмъ, что дѣлалось у ея сына, нашла ее за колонной, на томъ мѣстѣ, гдѣ видѣла ее часъ тому назадъ. Мартина покраснѣла и сказала въ свое оправданіе, точно ее уличили въ лѣности.

-- Я молилась за барина.

Между тѣмъ, Паскаль и Клотильда, продолжая расширять область своихъ владѣній, съ каждымъ днемъ удлинняли прогулки, стали выходить за городъ въ открытое поле. Направляясь, однажды, въ Сегирану, они были сильно взволнованы, проходя вдоль распаханныхъ участковъ земли, гдѣ въ былое время зеленѣлъ волшебный садъ Параду. Предъ ними промелькнулъ призракъ Альбины, Паскаль вспомнилъ, что видѣлъ ее расцвѣтающею, какъ весна. Въ то время, когда онъ считалъ себя уже пожилымъ и заходилъ сюда, чтобы приласкать дѣвочку, ему никогда не приходило въ голову, что пройдутъ годы послѣ ея смерти и жизнь подаритъ и ему такую-же благоухающую весну на закатѣ его лѣтъ. Клотильда почувствовала, что видѣніе пахнуло на нихъ и подняла къ нему свое лицо, безмолвно прося ласки. Она сама Альбина, вѣчная возлюбленная. Паскаль поцѣловалъ ее въ губы; они не произнесли ни слова. Трепетъ пронесся по плоской землѣ, засѣянной овсомъ и пшеницей, гдѣ нѣкогда качались вершины густолиственнаго Параду.

За нимъ разстилалась выжженная солнцемъ, обнаженная равнина и Паскаль съ Клотильдой шли по хрустѣвшей подъ ногами пыльной дорогѣ. Они любили эту южную природу, рощи изъ тонкихъ миндальныхъи низкорослыхъ оливковыхъ деревьевъ, сѣрые холмы, виднѣвшіеся на горизонтѣ, испещренные блѣдными пятнами мызъ, оттѣненныхъ каймами вѣковыхъ кипарисовъ. Это напоминало старинные, классическіе пейзажи, какіе попадаются въ картинахъ старинныхъ школъ съ рѣзкимъ колоритомъ, съ волнистыми и величавыми очертаніями. Всѣ жгучіе солнечные лучи, которые точно испекли эти поля, текли у нихъ въ жилахъ и они казались отъ этого жизненнѣе и прекраснѣе подъ этимъ всегда голубымъ небомъ, откуда ниспадало пламя вѣчной страсти. Клотильда, нѣсколько защищенная зонтикомъ, разцвѣтала, съ наслажденіемъ купаясь въ солнечныхъ лучахъ, словно тропическое растеніе; а возродившійся Паскаль чувствовалъ, какъ жгучіе соки земли поднимались по его членамъ, разливая по нимъ радостное сознаніе силы.

Прогулку въ Сегиранну они предприняли по мысли доктора, узнавшаго отъ тетки Дведанасэ о предстоящей свадьбѣ Софи съ однимъ изъ работниковъ сосѣдней мельницы. Паскаль хотѣлъ знать, всѣ ли здоровы и счастливы въ этомъ уголкѣ. Освѣжающей прохладой пахнуло на нихъ, какъ только они вступили въ зеленую аллею высокихъ дубовъ. По обѣимъ сторонамъ ея безъ устали журчали источники, породившіе этихъ зеленыхъ великановъ. Подойдя къ фермѣ, они застали врасплохъ влюбленныхъ, Софи и ея мельника, цѣловавшихся въ самыя губы близъ колодца, пользуясь отсутствіемъ тетки, которая отправилась въ прачешную, туда, за вербы Віорны. Молодая парочка сконфузилась и покраснѣла. Но докторъ и его спутница ободрили ихъ добродушнымъ смѣхомъ и оправившіеся отъ смущенія влюбленные сообщили, что свадьба назначена на Ивановъ день, что до этого еще далеко, но все-таки счастье ихъ не минуетъ. Софи казалась еще здоровѣе и красивѣе: она спаслась отъ наслѣдственнаго недуга, окрѣпла, выросла, какъ эти деревья, корни которыхъ покрыты влажной травой, оживляемой источниками, а обнаженныя вершины пригрѣты яркимъ солнцемъ. О, это жгучее и необъятное небо, сколько жизненныхъ силъ вливаетъ оно во всю природу! У Софи было только одно горе; слезы показались у нея на глазахъ, когда она заговорила о своемъ братѣ Валентинѣ, который не протянетъ, вѣроятно, и недѣли. Наканунѣ она узнала, что Валентину совсѣмъ плохо. Доктору пришлось немного солгать, чтобы утѣшить ее, такъ какъ онъ самъ съ часу на часъ ожидалъ роковой развязки. На возвратномъ пути изъ Сегиранны въ Плассанъ, Паскаль и Клотильда шли медленно, умиленные счастьемъ этихъ двухъ вполнѣ здоровыхъ влюбленныхъ, на которыхъ вѣяло дыханіе смерти.

Въ старомъ кварталѣ одна изъ паціентокъ Паскаля объявила ему, что Валентинъ только что умеръ. Двѣ сосѣдки принуждены были увести мать, судорожно ухватившуюся за тѣло сына, кричавшую, обезумѣвшуюотъ отчаянія. Онъ вошелъ въ домъ, оставивъ Клотильду у двери. Въ молчаливомъ раздумьѣ пустились они въ обратный путь къ Суленадѣ. Съ тѣхъ поръ какъ Паскаль возобновилъ свои обходы больныхъ, онъ лечилъ, казалось, только изъ профессіональнаго долга и болѣе не превозносилъ чудодѣйственности своего средства. Смерть Валентина удивила его, впрочемъ, только тѣмъ, что такъ запоздала и онъ былъ убѣжденъ, что продлилъ жизнь больного на цѣлый годъ. Не смотря на достигаемые имъ необыкновенные результаты, онъ зналъ, что смерть неизбѣжна, неминуема. Однако, онъ на столько мѣсяцевъ отстранилъ ее, что это должно, бы было польстить ему, нѣсколько смягчить еще жгучее угрызеніе совѣсти за невольное ускореніе, на нѣсколько мѣсяцевъ, смерти Лафуаса. Но, повидимому, ничего подобнаго не было, а глубокая морщина пересѣкала его лобъ, когда они вернулись въ Суленаду. Дамъ ихъ ожидало новое волненіе. Онъ увидалъ подъ платанами, куда Мартина усадила его, шляпочника Сартера, паціента изъ убѣжища Тюлеттъ, къ которому онъ такъ долго ходилъ дѣлать вспрыскиванія. Поразительный опытъ, повидимому, удался; уколы нервной субстанціей укрѣпили волю, такъ какъ сумасшедшій въ это утро выписался изъ больницы и клялся, что припадки больше не повторяются, что онъ совершенно исцѣлился отъ внезапныхъ припадковъ кровожадности, во время которыхъ онъ готовъ былъ броситься на всякаго прохожаго и задушить его. Докторъ внимательно осмотрѣлъ его: брюнетъ, небольшого роста, съ низкимъ, покатымъ лбомъ, съ лицомъ, напоминающимъ птичій клювъ, съ одной щекой значительно больше другой, Сартеръ казался вполнѣ разумнымъ, необыкновенно кроткимъ и отъ избытка благодарности бросился цѣловать руки своему спасителю. Онъ, наконецъ, растрогалъ Паскаля, который ласково простился съ нимъ, посовѣтовавъ ему вернуться къ прежней рабочей жизни, какъ лучшей физической и нравственной гигіенѣ. Затѣмъ Паскаль успокоился и, сѣвъ за столъ, весело заговорилъ о другомъ.

Клотильда смотрѣла на него съ удивленіемъ и была даже немного возмущена.

-- Что же, maître, ты все еще недоволенъ собою?

Онъ улыбнулся.

-- О! собою я никогда не бываю доволенъ!.. А медициной, какъ знаешь, смотря по днямъ!

Въ эту ночь они въ первый разъ поспорили. Погасивъ свѣчу, они очутились въ полномъ мракѣ комнаты, въ объятіяхъ другъ друга; она стройная и гибкая, прильнула къ нему, а онъ крѣпко обхватывалъ ее, положивъ. свою голову къ ней на грудь. Она. негодовала на отсутствіе въ немъ гордости, упрекала его за равнодушіе къ выздоровленію Сартера и даже къ тому, что ему удалось такъ долго поддерживать жизнь. Валентина. Теперь она сдѣлалась страстной защитницей его славы, вспоминала всѣ его исцѣленія: развѣ онъ не вылечилъ самого себя? можетъ-ли онъ отрицать дѣйствительность своего средства? Трепетъ пробѣгалъ по ней при воспоминаніи объ его прежней громадной мечтѣ: побороть разслабленіе, единственную причину всѣхъ недуговъ, исцѣлить страждущее человѣчество, сдѣлать его здоровымъ и лучшимъ, приблизить счастливый вѣкъ, грядущее царство радости и совершенства, направляя силы природы, одаряя здоровьемъ всѣхъ! И въ его рукахъ находился жизненный элексиръ, панацея отъ всѣхъ болѣзней, породившая эту необъятную надежду!

Паскаль молчалъ, прильнувъ губами къ обнаженному плечу Клотильды. Затѣмъ онъ прошепталъ:

-- Правда, я самъ вылечился, другихъ вылечилъ и продолжаю считать свои уколы цѣлебными во многихъ случаяхъ. Я не отрицаю медицины, сожалѣнія о прискорбномъ случаѣ съ Лафуасомъ не дѣлаютъ меня несправедливымъ... Къ тому-же, трудъ былъ моей страстью, до сихъ поръ онъ всецѣло поглощалъ меня; еще недавно я едва не умеръ, стараясь убѣдить себя въ возможности обновить одряхлѣвшее человѣчество, сдѣлать его сильнымъ и разумнымъ... Да, это мечта, прекрасная мечта!

Клотильда, въ свою очередь, обвила его своими гибкими руками, крѣпко прижалась къ нему.

-- Нѣтъ, нѣтъ! это дѣйствительность, дѣйствительность, созданная твоимъ геніемъ, maître!

Не отрываясь отъ нея, Паскаль еще понизилъ голосъ и его признанія вылились въ шопотѣ, легкомъ, какъ дуновеніе.

-- Слушай, я выскажу тебѣ то, чего-бы не сказалъ никому въ мірѣ, чего громко не говорю самому себѣ... Хорошо-ли исправлять природу вмѣшиваться, нарушать и отклонять ее отъ ея цѣлей? Вылечивать, замедлять смерть отдѣльнаго существа ради его личнаго удовольствія, протягивать его жизнь къ несомнѣнному вреду всего рода, развѣ не значитъ это идти на перекоръ тому, чего желаетъ природа? И также, имѣемъ-ли мы право мечтать о человѣчествѣ болѣе здоровомъ, болѣе сильномъ, подходящемъ къ нашему идеалу здоровья и силы? На что мы отваживаемся, зачѣмъ вмѣшиваемся въ трудъ жизни, средства и цѣли которой намъ неизвѣстны? Быть можетъ, все хорошо такъ, какъ есть. Быть можетъ, мы рискуемъ убить любовь, геній, даже самую жизнь... Понимаешь, я одной тебѣ сознаюсь, меня охватило сомнѣніе, я дрожу при мысли о моей алхиміи двадцатаго вѣка, начинаю думать, что возвышеннѣе и разумнѣе предоставить эволюціи совершиться свободно.

Онъ остановился и прибавилъ такъ тихо, что она едва разслышала его':

-- Ты знаешь, теперь я ихъ вспрыскиваю одной водой. Ты сама замѣтила, что моя ступка замолкла, на что я возразилъ тебѣ, что у меня есть запасъ жидкости... Вода облегчаетъ ихъ страданія, дѣйствуя, конечно, чисто механически. Разумѣется, я все еще стремлюсь облегчать страданія, уничтожать ихъ! Быть можетъ, это моя послѣдняя слабость, но я не могу видѣть страданія, оно выводитъ меня изъ себя, какъ чудовищная и безполезная жестокость природы... Я лечу только за тѣмъ, чтобы устранять страданіе.

-- Но въ такомъ случаѣ, maître,-- спросила она,-- если ты болѣе не желаешь исцѣлять, то ты не долженъ и разоблачать всего, такъ какъ жестокая необходимость показывать язвы не имѣла другого оправданія, кромѣ надежды исцѣлить ихъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ, надо знать, знать не смотря ни на что, ничего не скрывать, все высказывать о вещахъ и существахъ!.. Никакое счастье невозможно при невѣжествѣ, одна достовѣрность вноситъ въ жизнь спокойствіе. Когда люди узнаютъ больше, они непремѣнно примирятся со всѣмъ... Неужели ты не понимаешь, что желать все исцѣлить, все возродить есть лишь лживая претензія нашего эгоизма, возмущеніе противъ жизни, которую мы объявляемъ дурною, потому судимъ о ней съ точки зрѣнія личной пользы? Я чувствую, что сдѣлался спокойнѣе духомъ, что мое пониманіе расширилось и повысилось съ тѣхъ поръ, какъ я сталъ почтительно" относиться къ эволюціи. Надо мной восторжествовала моя страсть къ жизни, я пересталъ препираться съ нею изъ-за ея цѣли, всецѣло довѣрился ей, слился съ нею всѣмъ существомъ, отказался отъ желанія передѣлывать ее, согласно съ моимъ пониманіемъ добра и зла. Она одна господствуетъ надъ всѣмъ, одна знаетъ что дѣлаетъ и куда стремится, я могу только стараться изучить ее, чтобы прожить ее такъ, какъ она этого требуетъ... И видишь-ли, я понялъ ее только съ тѣхъ поръ, какъ ты отдалась мнѣ. Пока я не обладалъ тобою, я искалъ истину на ложномъ пути, я изнемогалъ отъ неотступной мысли спасти міръ. Ты явилась, и жизнь наполнилась, міръ ежечасно самъ себя спасаетъ любовью, огромною и непрерывною работой всего, что живетъ и размножается въ пространствѣ... Жизнь непогрѣшима, жизнь всемогуща, жизнь вѣковѣчна!

Уста его съ трепетомъ произносили эти слова, это исповѣданіе вѣры; онъ со вздохомъ предавался высшимъ силамъ. И Клотильда перестала разсуждать и тоже отдавалась вѣрѣ.

-- Maître, я ничего не хочу помимо твоей воли, возьми меня и сдѣлай своей, дай мнѣ исчезнуть въ тебѣ и возродиться съ тобою!

Они забылись, обнявъ другъ друга. Потомъ снова стали шептаться объ идиллической жизни, о мирномъ и здоровомъ существованіи въ деревнѣ. Врачебный опытъ доктора привелъ его къ предписанію простой жизни среди условій, подкрѣпляющихъ духовныя и тѣлесныя силы. Онъ проклиналъ города. Быть здоровымъ и счастливымъ возможно только на широкомъ раздольѣ, подъ солнечнымъ припекомъ, отрѣшившись отъ денегъ, отъ честолюбія, даже отъ крайне высокомѣрныхъ, умственныхъ работъ. Надо только жить и любить, копать свою землю и имѣть прекрасныхъ, здоровыхъ дѣтей.

-- Ахъ,-- тихо вздохнулъ онъ,-- ребенокъ, ребенокъ, который, быть можетъ, родится у насъ...

Онъ не договорилъ отъ сильнаго волненія при мысли на склонѣ лѣтъ стать отцомъ. Онъ избѣгалъ говорить о дѣтяхъ, отворачивался, скрывая навертывавшіеся на глаза слезы, когда во время прогулокъ какой-нибудь мальчикъ или дѣвочка улыбались имъ.

Она сказала просто съ спокойной увѣренностью.

-- Да, онъ у насъ будетъ!

Для нея ребенокъ былъ естественнымъ и неизбѣжнымъ послѣдствіемъ супружескаго сожитія; каждый изъ ея поцѣлуевъ завершался мыслью о ребенкѣ; любовь, не имѣющая цѣлью рожденія ребенка, казалась ей безполезной и гадкой.

Это было даже одною изъ причинъ, отчего. она не любила читать романовъ. Она не унаслѣдовала страстной любви къ чтенію своей матери, довольствовалась постояннымъ полетомъ своего воображенія, а придуманныя исторіи быстро надоѣдали ей. Но что особенно удивляло ее и возбуждало ея постоянное негодованіе при чтеніи любовныхъ романовъ, это то, что въ нихъ никогда не упоминается о дѣтяхъ. Рожденіе ребенка даже не предвидится, и когда оно случайно прерываетъ нить сердечныхъ увлеченій, то является неожиданной катастрофой, производитъ хлопоты и замѣшательство. Любовники, отдаваясь другъ другу, никогда, повидимому, не подозрѣваютъ, что они орудія творчества жизни, что слѣдствіемъ ихъ восторговъ должно быть рожденіе ребенка. Между тѣмъ, изъ изученія естественной исторіи она узнала, что плодъ составляетъ единственную заботу природы. Онъ одинъ только важенъ, онъ -- единственная цѣль, природа принимаетъ всевозможныя предосторожности, чтобы оплодотвореніе не пропало, чтобы мать зачала. Человѣкъ же, напротивъ, очистивъ любовь цивилизаціей, устранилъ изъ нея даже самую мысль о плодѣ. Полъ героевъ въ изящныхъ романахъ ничто иное, какъ орудіе страсти Они влюбляются, сближаются, разстаются, испытываютъ милліонъ терзаній; обнимаются, убиваютъ другъ друга, порождаютъ ураганъ соціальныхъ бѣдствій, все это ради наслажденія, внѣ естественныхъ законовъ, даже не вспомнивъ, что обладаніе сопровождается дѣторожденіемъ. Это грязно и глупо.

Клотильда развеселилась и повторила ему на ухо, преодолѣвая свою застѣнчивость.

-- Ребеночекъ будетъ. Отчего-бы ему не явиться, если мы все дѣлаемъ для этого...

Онъ отвѣтилъ не сразу. Клотильда чувствовала, какъ холодъ и сомнѣнія охватывали его. Потомъ онъ грустно прошепталъ:

-- Нѣтъ, нѣтъ! слишкомъ поздно... Подумай, дорогая, въ мои годы!

-- Но ты молодъ!-- вскричала она въ порывѣ страсти, согрѣвая его, осыпая его поцѣлуями.

Имъ, наконецъ, стало смѣшно. И они заснули обнимая другъ друга; голова ея покоилась на его груди и ея распустившіеся бѣлокурые волосы смѣшались съ его сѣдой бородой. Сунамитянка заснула, прильнувъ щекой къ сердцу своего царя. Въ просторной темной комнатѣ, столь сочувствующей ихъ любви, водворилась тишина, нарушаемая лишь ихъ тихимъ дыханіемъ.

ГЛАВА IX.

Докторъ Паскаль продолжалъ навѣщать своихъ паціентовъ въ городѣ и въ окрестностяхъ и почти всегда объ руку съ нимъ шла Клотильда, которая заходила къ бѣднякамъ.

Но теперь, какъ онъ признался ей однажды ночью, эти посѣщенія сводились только къ облегченію и утѣшенію. Еще и раньше онъ занимался практикой лишь съ отвращеніемъ, такъ какъ чувствовалъ всю несостоятельность терапіи. Эмпиризмъ медицины приводилъ его въ отчаяніе. Разъ что медицина перестала быть для него экспериментальной наукой, а сдѣлалась искусствомъ, его не могла не смущать безконечная сложность болѣзни и леченія, сообразно съ каждымъ больнымъ. Лечебныя средства мѣняются вмѣстѣ съ гипотезами; сколько людей загублено покинутыми теперь лечебными пріемами! Все сводится къ чутью врача; докторъ врачеватель оказывается какимъ-то знахаремъ, счастливо одареннымъ, дѣйствующимъ ощупью, удачно вылечивающимъ только благодаря своему генію. Вотъ почему послѣ двѣнадцати лѣтъ практики Паскаль мало-по-малу ее забросилъ и весь отдался чистой наукѣ. Затѣмъ когда его крупныя работы о наслѣдственности снова не надолго вернули его къ надеждѣ помочь природѣ своимъ вмѣшательствомъ, исцѣлять при помощи вспрыскиваній, онъ опять увлекся терапіей, пока его вѣра въ жизнь, побуждавшая его помогать ей путемъ возстановленія жизненныхъ силъ, еще болѣе не расширилась и не внушила ему увѣренность, что жизнь не нуждается ни въ чьей поддержкѣ, что она одна даетъ здоровье и силу. И съ той поры онъ, съ своей спокойной улыбкой, продолжалъ навѣщать только тѣхъ больныхъ, которые настойчиво требовали его и выздоравливали какимъ-то чудомъ, даже если онъ вспрыскивалъ имъ простую чистую воду.

Клотильда позволяла себѣ изрѣдка подсмѣиваться надъ этимъ. Въ душѣ она оставалась поклонницей таинственности и весело говорила, что если онъ творилъ чудеса, то значитъ одаренъ чудодѣйственной силой! Паскаль шутливо приписывалъ ей самой благотворное дѣйствіе ихъ общихъ визитовъ, увѣряя, что никого не вылечиваетъ, когда ее съ нимъ не бываетъ, что она несетъ съ собою небесное вѣяніе, могущественную и невѣдомую силу. Недаромъ богачи, зажиточные буржуа, къ которымъ она не рѣшалась заходить, продолжаютъ жаловаться, охать, но онъ все-таки не въ состояніи помочь имъ. Этотъ нѣжный споръ забавлялъ ихъ, они всякій разъ пускались въ путь, точно шли на новыя открытія, и въ комнатѣ больныхъ обмѣнивались многозначительными взглядами, очень пріятными для обоихъ. Ахъ, эта негодная, возмутительная болѣзнь! Они воевали только съ ней одной, и какъ бывали счастливы, когда удавалось побѣдить ее! Они чувствовали себя вознагражденными сторицей при видѣ того, какъ холодный потъ высыхалъ, уста, кричавшія отъ боли, замолкали, мертвенныя лица оживлялись. Очевидно ихъ взаимная любовь, сопутствующая имъ всюду, вносила отрадное успокоеніе въ этотъ крохотный уголокъ страждущаго человѣчества.

-- Умереть -- ничего, это въ порядкѣ вещей, часто говаривалъ Паскаль,-- Но къ чему страдать? Это глупо и отвратительно!

Однажды, послѣ полудня, докторъ вмѣстѣ съ молодой дѣвушкой отправился навѣстить больного въ деревню Сентъ-Марту; щадя Бонома, они поѣхали по желѣзной дорогѣ и на вокзалѣ ихъ ждала неожиданная встрѣча. Поѣздъ, который они ждали, шелъ изъ Тюлета. Сентъ-Марта -- первая станція отъ Плассана въ противоположномъ направленіи, къ Марсели. По приходѣ поѣзда, они бросились къ нему, открыли дверцу купэ, показавшагося имъ незанятымъ, и столкнулись лицомъ къ лицу съ престарѣлой m-me Ругонъ, выходившей изъ него. Фелиситэ не заговорила съ ними; легко соскочила на платформу, не смотря на свой возрастъ, и удалилась съ суровымъ видомъ, полнымъ собственнаго достоинства.

-- Сегодня первое іюля,-- сказала Клотильда, когда двинулся поѣздъ.

-- Бабушка возвращается изъ Тюлета, отъ тети Диды; она, вѣдь, ѣздитъ туда каждый мѣсяцъ... Замѣтилъ ты, какъ она на меня посмотрѣла?

Паскаль въ душѣ радовался ссорѣ съ матерью, избавлявшей его отъ ея посѣщеній, всегда раздражающихъ его.

-- Ба!-- проговорилъ онъ просто,-- когда люди не понимаютъ другъ друга, гораздо лучше имъ не видаться.

Но слова его не разсѣяли грустной задумчивости молодой дѣвушки. Она замѣтила вполголоса:

-- Я нашла, что бабушка измѣнилась, поблѣднѣла... И странно, она, всегда такая аккуратная, надѣла всего одну перчатку: только на правой рукѣ ея была зеленая перчатка... Не знаю почему, мнѣ стало жутко на сердцѣ.

Тогда Паскаль взволновался въ свою очередь и неопредѣленно махнулъ рукою. Конечно, мать его, наконецъ, состарится, какъ и всѣ люди. Она слишкомъ суетится, слишкомъ горячо за все хватается. Онъ разсказалъ, что Фелиситэ намѣрена завѣщать свое состояніе городу Плассану съ тѣмъ, чтобы на ея капиталъ была построена богадѣльня имени Ругоновъ. Они оба развеселились, когда Паскаль, воскликнулъ:

-- А! да вѣдь завтра мы тоже отправляемся въ Тюлетъ, навѣстить нашихъ паціентовъ. Кромѣ того, ты помнишь, я обѣщалъ привезти Шарля къ дядѣ Маккару.

Фелиситэ дѣйствительно возвращалась изъ Тюлета, куда ѣздила аккуратно каждое первое число навѣщать тетю Диду. Уже много лѣтъ она горячо интересовалась здоровьемъ сумасшедшей, изумляясь, что она все еще живетъ, негодуя на ея упорную долговѣчность, превосходящую всякую мѣру и всякое вѣроятіе. Съ какимъ удовольствіемъ она похоронила-бы въ одинъ прекрасный день этого стѣснительнаго свидѣтеля прошлаго, этотъ призракъ рокового искупленія, который воскрешалъ собою всѣ гнусности ихъ семейства! Между тѣмъ, какъ умерло столько другихъ, она, эта безумная, сохраняющая искру жизни только въ глубинѣ своихъ глазъ, казалась забытою смертью. И въ этотъ день, когда Фелиситэ явилась въ убѣжище, она по прежнему нашла старуху въ своемъ креслѣ, изсохшую, нѣмую и неподвижную. Сидѣлка была права, говоря, что ей было совсѣмъ не съ чего умирать. Ей стукнуло уже сто пять лѣтъ.

Фелиситэ вышла изъ убѣжища въ полномъ негодованіи и вспомнила о дядѣ Маккарѣ. Вотъ еще кто стѣсняетъ ее и продолжаетъ жить съ возмутительнымъ упорствомъ! Хотя ему было всего восемьдесятъ четыре года, слѣдовательно, только тремя годами больше чѣмъ ей, однако Фелиситэ казалось, что онъ дожилъ до нелѣпой старости, превосходящей дозволенные предѣлы. И это человѣкъ, закоренѣлый въ излишествахъ, напивающійся въ лоскъ каждый вечеръ въ продолженіе шестидесяти лѣтъ. Люди благоразумные, воздержные, вымирали, а Маккаръ процвѣталъ, толстѣлъ, блисталъ здоровьемъ и веселостью. Въ прежнее время, когда онъ только что поселился въ Тюлетѣ, m-me Ругонъ дарила ему вино, ликеры, водку, съ тайной надеждой избавить семью отъ этого негодяя, дѣйствительно непристойнаго, отъ котораго нельзя было ожидать ничего, кромѣ непріятностей и позора. Но она вскорѣ убѣдилась, что алкоголь, напротивъ, какъ будто поддерживалъ въ немъ бодрость, веселое настроеніе, придавалъ его лицу оживленіе, а взгляду насмѣшливый блескъ; и она прекратила подарки, такъ какъ онъ только тучнѣлъ отъ яда, на который она возлагала надежды. Съ того времени Фелиситэ затаила страшную злобу; она убила-бы деверя, еслибы посмѣла, всякій разъ, какъ встрѣчалась съ нимъ, и убѣждалась, что пропойца становится все крѣпче, смѣется, смотря ей прямо въ лицо, отлично понимая, что она ждетъ -- не дождется его смерти и ликуя, что не доставляетъ ей удовольствія похоронить вмѣстѣ съ нимъ всѣ слѣды былыхъ преступленій, кровь и грязь двухъ завоеваній Плассана.

-- Видите-ли, Фелиситэ,-- часто говорилъ онъ ей своимъ злобнымъ насмѣшливымъ тономъ, я живу здѣсь, чтобы присматривать за старой матерью, и если мы оба рѣшимся, наконецъ, умереть, то единственно изъ любезности къ вамъ; да! просто для того, чтобы избавить васъ отъ труда съ такой сердечностью навѣщать насъ каждый мѣсяцъ.

Обыкновенно она, не желая подвергать себя разочарованію, не заходила къ дядѣ и справлялась о немъ въ убѣжищѣ. Но на этотъ разъ ей сказали, что Маккаръ переживаетъ періодъ необычайнаго запоя, пьетъ безъ просыпу цѣлыхъ двѣ недѣли и потому, вѣроятно, не показывается изъ дому. Фелиситэ захотѣлось собственными глазами убѣдиться, до какого состоянія онъ довелъ себя. Возвращаясь на станцію, она сдѣлала крюкъ, чтобы пройти мызой дяди.

Стоялъ чудный, знойный и солнечный лѣтній день. Слѣва и справа узкой тропинки, по которой ей пришлось идти, разстилались поля, которыя онъ заставилъ подарить себѣ когда-то, вся эта жирная земля -- цѣна его молчанія и приличнаго поведенія. Домъ, залитый солнцемъ, съ розовой черепицей, съ ярко окрашенными въ желтый цвѣтъ стѣнами, производилъ радостное, веселое впечатлѣніе. Подъ тѣнью старинныхъ тутовыхъ деревьевъ террасы Фелиситэ нашла восхитительную прохладу и полюбовалась очаровательнымъ видомъ. Какъ хорошо, какъ уютно жилось-бы въ этомъ благодатномъ уголкѣ почтенному старику, который мирно завершалъ-бы на покоѣ свое долгое, честное и полезное существованіе!

Однако, Маккаръ не показывался; Фелиситэ не слышала его. Кругомъ царила глубокая тпишна. Только пчелы жужжали вокругъ большихъ мальвъ. На террасѣ не было живой души, кромѣ маленькой, желтой собачки простой породы, растянувшейся во всю длину въ тѣни, на голой землѣ. Она знала гостью, ворча подняла голову, собираясь залаять, потомъ, снова улеглась и болѣе не двигалась.

Тогда, среди этого безмолвія, озареннаго радостными лучами солнца, Фелиситэ внезапно почувствовала странную дрожь и стала звать:

-- Маккаръ!.. Маккаръ!..

Дверь мызы, подъ тутовыми деревьями, была открыта настежъ. Но Фелиситэ не рѣшилась войти; этотъ домъ, пустой, незанятый, пугалъ ее. Она снова закричала:

-- Маккаръ!.. Маккаръ!..

Ни шороха, ни звука. Снова водворилась тяжелая тишина, только пчелы жужжали громче прежняго, суетясь вокругъ большихъ мальвъ.

Фелиситэ наконецъ устыдилась своей трусости и смѣло вошла. Налѣво въ сѣняхъ дверь въ кухню, гдѣ обыкновенно сидѣлъ Маккаръ, была заперта. Она распахнула ее; сначала ничего не могла разобрать въ темнотѣ. Вѣроятно, дядя закрылъ ставни, чтобы защитить себя отъ жары. Она только почувствовала, какъ сильно сдавило ей горло отъ сильнагоспиртнаго запаха, наполнявшаго комнату. Вся мебель, казалось, пропахла имъ, весь домъ имъ пропитался. Кргда-же глаза ея освоились съ полумракомъ, она увидѣла и дядю. Онъ сидѣлъ у стола, на которомъ стоялъ, стаканъ и совсѣмъ опорожненная бутылка тридцати-шести градусной водки. Развалясь на стулѣ онъ крѣпко спалъ, мертвецки пьяный. Такая картина возбудила въ ней обычный гнѣвъ и презрѣніе.

-- Послушайте, Маккаръ, не безумно и не гнусно-ли доводить себя до такого состоянія!.. Проснитесь-же, что за срамъ!

Онъ такъ крѣпко спалъ, что даже не слышно было его дыханія. Фелиситэ напрасно возвысила голосъ, громко хлопала въ ладоши.

-- Маккаръ! Маккаръ! Маккаръ!.. Фуй! какая мерзость!.. Вы просто отвратительны, мой милый!

И она оставила его, перестала стѣсняться, свободно расхаживала по комнатѣ, задѣвала мебель. По выходѣ изъ убѣжища, она почувствовала жгучую жажду на пыльной дорогѣ. Перчатки стѣсняли ее, она ихъ сняла, положила на край стола. Потомъ ей удалось найти кувшинъ съ водой; она ополоснула стаканъ, наполнила его водой до краевъ и собиралась выпить, какъ вдругъ необычайное зрѣлище до такой степени поразило ее, что она поставила налитую воду рядомъ съ перчатками, не прикоснувшись къ ней губами.

Фелиситэ все яснѣе видѣла комнату, освѣщаемую тонкими полосками свѣта, пробивавшимися сквозь щели старыхъ разсохшихся ставень. Она отчетливо видѣла дядю, по обыкновенію чисто одѣтаго въ платье изъ синяго сукна и въ своей неизмѣнной мѣховой фуражкѣ, которую онъ носилъ круглый годъ. За послѣднія пять-шесть лѣтъ онъ потолстѣлъ, превратился въ настоящую тушу жира. Фелиситэ замѣтила, что Маккаръ, очевидно, заснулъ съ своей короткой, черной трубкой въ зубахъ, такъ какъ она упала ему на колѣни. Потомъ, она оцѣпенѣла отъ изумленія: тлѣющій табакъ разсыпался, загорѣлось сукно брюкъ; и, сквозь выгорѣвшую дыру, величиной съ серебрянную пятифранковую монету, видно было голое, красное тѣло, по которому пробѣгало синее пламя:

Сначала Фелиситэ подумала, что это горитъ нижнее бѣлье, рубашка. Но сомнѣваться было невозможно: она хорошо видѣла голое тѣло; синеватое легкое пламя исходило изъ него, прыгало, вспыхивало, похожее на подвижные огоньки, едва мерцало и до того легко, что малѣйшее дуновеніе воздуха перемѣщало его. Однако, огонекъ увеличивался, быстро расширялся, кожа лопалась и жиръ началъ растапливаться.

Невольный крикъ вырвался изъ груди Фелиситэ.

-- Маккаръ!.. Маккаръ!..

Онъ по прежнему не шевелился, дойдя, вѣроятно, до полнаго безчувствія; хмѣль привелъ его въ состояніе столбняка, при которомъ парализуется всякая чувствительность; что онъ еще живъ, можно было догадаться по медленному и ровному дыханію, подымавшему его грудь.

-- Маккаръ!.. Маккаръ!..

Жиръ сталъ просачиваться сквозь трещины кожи, усиливая пламя, подвигавшееся къ животу. И Фелиситэ поняла, что дядя загорѣлся, какъ губка, пропитанная водкой. Уже многіе годы онъ наливался ею, да еще самой крѣпкой, самой воспламеняющейся. И, безъ сомнѣнія, сейчасъ запылаетъ весь, съ головы до ногъ.

Тогда у нея прошло всякое желаніе разбудить его; къ чему его тревожить если онъ такъ сладко спитъ? Въ продолженіе нѣсколькихъ секундъ у нея еще хватило духу смотрѣть на него; сперва она растерялась, потомъ мало-по-малу пришла въ себя. Однако, руки ея подергивало дрожью, съ которой она не могла справиться. Она задыхалась, обѣими руками схватила стаканъ съ водою и залпомъ выпила его, послѣ чего стала уходить изъ комнаты на цыпочкахъ, какъ вдругъ вспомнила о своихъ перчаткахъ. Она вернулась за ними, пошарила ихъ по столу дрожащими руками и ей показалось, что она взяла ихъ обѣ. Наконецъ она вышла, тщательно и безшумно заперевъ за собою дверь, точно боясь кого-нибудь потревожить.

Когда она очутилась на террасѣ, гдѣ весело сіяло солнце, на свѣжемъ воздухѣ, передъ необъятнымъ и яснымъ горизонтомъ, Фелиситэ вздохнула съ облегченіемъ. Кругомъ не было ни души, навѣрное никто не видалъ, какъ она вошла и вышла... На террасѣ по прежнему лежала только одна рыжая собаченка и, даже, не удостоила поднять голову. Фелиситэ ушла своей торопливой походкой, слегка покачивая свой стройный, дѣвичій станъ. Отойдя сотню шаговъ, она не могла устоять противъ искушенія: непреодолимая сила заставила ее въ послѣдній разъ посмотрѣть на уютный и веселенькій домикъ, стоявшій на половинѣ косогора, залитаго лучами вечерняго солнца. Только въ вагонѣ, собираясь надѣть перчатки, она замѣтила потерю одной изъ нихъ, но была увѣрена, что обронила ее на желѣзнодорожной платформѣ, садясь на поѣздъ. Фелиситэ воображала себя совершенно спокойной, а между тѣмъ осталась съ перчаткой на одной рукѣ, что могло съ нею случиться только вслѣдствіе сильнаго волненія.

На другой день Паскаль и Клотильда поѣхали въ Тіолетъ по трехчасовому поѣзду. Мать Шарля, жена сѣдельнаго мастера, привела къ нимъ мальчика, такъ какъ они хотѣли отвезти его къ дядѣ на цѣлую недѣлю. Въ семьѣ молодой женщины опять происходили ссоры; ея мужъ положительно отказывался терпѣть у себя этого чужого ребенка; этого маленькаго принца, лѣниваго и глупаго. Такъ какъ мальчика одѣвала бабушка Ругонъ на свой счетъ, то онъ и въ этотъ день былъ наряженъ въ черный бархатъ съ золотымъ позументомъ и напоминалъ знатнаго юношу, или благороднаго пажа, отправляющагося ко двору. Переѣздъ по желѣзной дорогѣ до Тюлета длился всего четверть часа и Клотильда забавлялась тѣмъ, что снимала съ него бархатный токъ и гладила его пышные бѣлокурые волосы, падавшіе кудрями на плечи. Между тѣмъ на пальцѣ ея было надѣто кольцо; проведя рукой по затылку мальчика, она нечаянно сильно оцарапала его нѣжную шею, откуда тотчасъ показалась кровь. Нельзя было прикоснуться къ Шарлю безъ того, чтобы кровавая роса не выступила на его кожѣ. Дряблость тканей до того усилилась вырожденіемъ, что малѣйшее треніе влекло за собою кровоизліяніе. Докторъ сейчасъ же встревожился и сталъ разспрашивать мальчика, также-ли часто течетъ у него кровь изъ носу. Шарль не съумѣлъ хорошенько отвѣтить, сначала сказалъ "нѣтъ", потомъ вспомнилъ, что надняхъ потерялъ много крови. Дѣйствительно, онъ казался еще слабѣе и, очевидно, впадалъ въ дѣтство, становясь старше годами; не отличаясь никогда умственнымъ развитіемъ, онъ все больше глупѣлъ. Этотъ пятнадцатилѣтній юноша казался десятилѣтнимъ ребенкомъ, красивый и хрупкій какъ дѣвочка, а своимъ нѣжнымъ цвѣтомъ лица онъ напоминалъ цвѣтокъ, распустившійся въ тѣни. Клотильда, растроганная и огорченная, держала его на колѣняхъ, но посадила на скамейку, когда замѣтила, что онъ, играя, хочетъ просунуть руку въ вырѣзъ ея корсажа, подстрекаемый раннимъ инстинктомъ маленькаго порочнаго звѣрька.

По пріѣздѣ въ Тюлетъ, Паскаль рѣшилъ прежде всего отвести мальчика къ дядѣ и всѣ трое стали подниматься въ гору, но довольно крутой дорогѣ. Издали маленькій домикъ казался такимъ же веселымъ, какъ наканунѣ, озаренный яркими лучами солнца съ своими черепицами, желтыми стѣнами, съ зелеными тутовыми деревьями, которыя, простирая свои искривленныя, ползучія вѣтви, покрывали ими террасу густымъ навѣсомъ листвы. Восхитительная тишина царила въ этомъ уединенномъ уголкѣ, въ этомъ убѣжищѣ мудреца, гдѣ слышалось одно жужжаніе пчелъ надъ большими мальвами.

-- Охъ, ужъ этотъ старый негодникъ дядя,-- прошепталъ Паскаль, улыбаясь,-- я, право, завидую ему!

Онъ удивился, что Маккара не видно въ углу террасы. Шарль убѣжалъ въ сторону, и увлекъ за собою Клотильду, чтобы посмотрѣть кроликовъ; докторъ продолжалъ подниматься одинъ; его опять поразило и наверху, что на мызѣ не оказывалось ни единой живой души. Ставни были заперты, дверь изъ сѣней раскрыта настежъ. На порогѣ, какъ вкопанная, стояла, упираясь въ землю лапами, рыжая собачка, съ ощетинившейся шерстью и выла протяжно и жалобно. Увидя Паскаля, собака, очевидно, узнала его, на минуту замолкла, отошла отъ двери и снова потихоньку завыла.

Паскаль, въ невольномъ страхѣ, не могъ удержаться, чтобы не крикнуть:

-- Маккаръ!.. Маккаръ!..

Никто не отозвался. Домъ хранилъ гробовое молчаніе и единственная входная дверь, растворенная настежъ, зіяла, какъ темная пасть. Собака продолжала выть.

Докторъ окликнулъ громче:

-- Маккаръ!.. Маккаръ!

Ничто не шевельнулось, пчелы гудѣли, ясное, необъятное небо невозмутимо сіяло надъ этимъ уединеннымъ уголкомъ. Паскаль рѣшилъ двинуться дальше. Можетъ быть дядя спитъ. Но едва гость отворилъ дверь въ кухню, какъ оттуда хлынулъ невыносимый, удушливый запахъ жженыхъ костей и мяса. Въ комнатѣ онъ едва могъ дышать; ѣдкій, зловонный чадъ ослѣпилъ его. Тонкія полоски свѣта, пробивавшіяся сквозь щели ставней, не давали ему возможности хорошенько осмотрѣться. Однако, подбѣжавъ къ камину, Паскаль убѣдился въ неосновательности мелькнувшей у него мысли о пожарѣ: каминъ не топился и вся мебель оказалась въ цѣлости. Ничего не понимая, чувствуя страшное головокруженіе въ этомъ отравленномъ воздухѣ, онъ поспѣшилъ распахнуть ставни. Цѣлый потокъ свѣта хлынулъ въ окна.

Картина, открывшаяся передъ докторомъ, глубоко поразила его. Всѣ предметы были на своихъ мѣстахъ, стаканъ и опорожненная бутылка съ тридцати-шестиградусной водкой стояли на столѣ; только стулъ, на которомъ, вѣроятно, сидѣлъ дядя, носилъ слѣды огня, переднія ножки его почернѣли, солома на половину выгорѣла. Что случилось съ дядей? Куда онъ могъ дѣваться? И передъ стуломъ, на каменномъ полу, гдѣ расплылось громадное жирное пятно, виднѣлась лишь кучка пепла, а рядомъ валялась черная трубка, даже не разбившаяся при паденіи. Весь дядя былъ тутъ, въ этой горсти пепла, въ этомъ рыжеватомъ облакѣ, уносившемся въ открытое окно, въ слоѣ сажи, осѣвшей по всей кухнѣ, въ отвратительной копоти испарившагося мяса, покрывшей всѣ вещи, сальной наощупь и вонючей!

Ни одному врачу не удавалось наблюдать лучшаго случая самопроизвольнаго сожженія. Въ нѣкоторыхъ мемуарахъ Паскаль читалъ описанія многихъ поразительныхъ примѣровъ, между прочимъ, про жену одного сапожника, страдавшую запоемъ. Охмѣлѣвъ, она заснула надъ грѣлкой и отъ нея осталась только обгорѣлая рука и нога. Паскаль самъ до сихъ поръ сомнѣвался въ возможности такихъ случаевъ и не вѣрилъ, подобно древнимъ, что человѣческое тѣло, насыщенное алкоголемъ, выдѣляетъ неизвѣстный газъ, способный самопроизвольно воспламеняться и пожрать мясо и кости. Теперь онъ болѣе этого не отрицалъ и объяснялъ происшедшее, возстановляя факты: спячка отъ пьянства, полное безчувствіе, трубка, упавшая на платье, которое вспыхнуло; проспиртованное тѣло горѣло и лопалось, растопившійся жиръ частью капалъ на полъ, частью усиливалъ горѣніе, и наконецъ все, мускулы, внутренніе органы, кости, обхваченные общей вспышкой пламени, мало-по-малу испепелились безъ остатка. Весь дядя былъ тутъ, со своимъ платьемъ изъ синяго сукна, съ мѣховой фуражкой, которую онъ носилъ круглый годъ. Вспыхнувъ, какъ фейерверкъ, онъ, конечно, свалился на полъ ницъ лицомъ, чѣмъ объясняется, что стулъ лишь слегка обуглился, и ничего не осталось отъ сидѣвшаго трупа, ни косточки, ни зуба, ни ногтя, ничего, кромѣ маленькой кучки сѣраго пепла, которая грозила разлетѣться отъ сквознаго вѣтра.

Между тѣмъ вошла Клотильда, тогда какъ Шарль остался на террасѣ, заинтересованный воемъ собаченки.

-- О! Господи, какой смрадъ!-- сказала она.-- Что случилось?

И когда Паскаль объяснилъ ей необыкновенную катастрофу, дѣвушка содрогнулась. Она взяла было въ руки бутылку, желая ее разсмотрѣть, но сейчасъ-же съ отвращеніемъ поставила обратно на столъ, ощутивъ липкую влажность на стеклѣ, на которомъ осѣли испаренія отъ сгорѣвшаго тѣла дяди. Ни къ чему въ комнатѣ нельзя было прикоснуться; даже мельчайшія вещи были покрыты желтоватымъ налетомъ, прилипавшимъ къ рукамъ.

Дрожь гадливости и страха потрясала Клотильду; она зарыдала, несвязно повторяя:

-- Грустная смерть! ужасная смерть!

Паскаль успѣлъ оправиться отъ перваго впечатлѣнія и заговорилъ почти съ улыбкой:

-- Ужасная, говоришь ты? Почему?.. Ему было восемьдесять четыре года и онъ не страдалъ... Я, напротивъ, нахожу эту смерть великолѣпной для этого стараго бандита-дяди, который велъ далеко не благочестивую жизнь, какъ теперь можно сознаться... Помнишь его папку? У него на совѣсти были вещи, по-истинѣ, ужасныя и скверныя, что не помѣшало ему, однако, остепениться на старости лѣтъ и кончить жизнь въ полномъ довольствѣ и спокойствія, имѣть видъ добродушнаго шутника, вознагражденнаго судьбою за великія добродѣтели, которыхъ онъ никогда не имѣлъ... И вотъ онъ умираетъ по-царски, словно король пьяницъ, самъ собою воспламеняется, испепеляется на кострѣ, гдѣ горючимъ матеріаломъ послужило его собственное тѣло.

Восхищенный докторъ докончилъ сцену размашистымъ жестомъ.

-- Понимаешь?.. Опьянѣть до того, чтобъ не чувствовать, что горишь, вспыхнуть, какъ блуждающій огонекъ наканунѣ Иванова дня, разсѣяться въ дымъ до послѣдней косточки!.. Каково?.. Представь себѣ дядю, носящагося въ пространствѣ; сначала онъ разлетѣлся по четыремъ угламъ этой комнаты, растворился въ воздухѣ, облипая всѣ принадлежавшія ему вещи, затѣмъ, вылетѣлъ въ столбѣ дыма въ окно, когда я открылъ его, унесся къ самому небу, наполняя собою горизонтъ... Да, это чудная смерть, исчезнуть, оставить послѣ себя только маленькую кучку пепла и рядомъ съ нею трубку!

Онъ поднялъ трубку, чтобы сохранить ее на память о дядѣ, а Клотильда, заподозрившая горькую иронію подъ маской этого лирическаго восторга, выражала нервной дрожью свой ужасъ и отвращеніе.

Вдругъ она замѣтила подъ столомъ какую-то вещь, пожалуй какой-нибудь останокъ.

-- Взгляни, вонъ тамъ, какой-то лоскутъ!

Паскаль наклонился и съ удивленіемъ поднялъ зеленую женскую перчатку.

-- Ахъ!-- воскликнула Клотильда,-- вѣдь это бабушкина перчатка; помнишь? Вчера у нея не хватило одной перчатки?

Они переглянулись, и одно и то же предположеніе напрашивалось имъ на языкъ. Очевидно, Фелиситэ приходила сюда наканунѣ; вдругъ, въ умѣ доктора мелькнула догадка, перешедшая потомъ въ увѣренность, что его мать видѣла, какъ загорался дядя, и не хотѣла потушить его. Онъ выводилъ это изъ многихъ признаковъ: кухню онъ нашелъ совсѣмъ остывшей и приблизительно разсчиталъ число часовъ, необходимыхъ для сожженія трупа. По испуганнымъ глазамъ своей спутницы онъ увидѣлъ, что и нея зародилась та-же мысль. Но такъ какъ узнать истину ему казалось невозможнымъ, то онъ громко сочинилъ самое правдоподобное объясненіе.

-- Твоя бабушка, вѣроятно, зашла поздороваться съ дядей, возвращаясь изъ убѣжища, прежде чѣмъ онъ принялся нить.

-- Уйдемъ, уйдемъ отсюда!-- воскликнула Клотильда.-- Я задыхаюсь и не могу больше здѣсь оставаться.

Къ тому-же Паскалю нужно было пойти заявить о смерти Маккара. Онъ вышелъ вслѣдъ за нею, заперъ домъ и положилъ ключъ въ карманъ. На террасѣ они снова услышали тотъ-же вой маленькой рыжей собачки. Она жалась къ ногамъ Шарля; мальчикъ, не понимая, въ чемъ дѣло, толкалъ ее, забавляясь ея воемъ.

Докторъ отправился прямо къ тюлетскому нотаріусу, состоявшему вмѣстѣ съ тфмъ мэромъ общины. Моринъ лѣтъ десять какъ овдовѣлъ и жилъ съ своей дочерью, тоже вдовой, не имѣвшей дѣтей; онъ поддерживалъ добрыя сосѣдскія отношенія съ Маккаромъ и даже держалъ иногда у себя маленькаго Шарля по цѣлымъ днямъ, такъ какъ его дочь полюбила этого ребенка, такого красиваго и несчастнаго. Моринъ всполошился, пожелалъ пойти съ докторомъ констатировать смерть, обѣщалъ составить формальный протоколъ. Что касается религіознаго обряда, похоронъ, то они представляли не малое затрудненіе. Когда они вернулись въ кухню, потокъ воздуха, ворвавшійся въ дверь, развѣялъ пепелъ, такъ что имъ удалось собрать съ полу только разный соръ, въ который, вѣроятно, попало очень немало частицъ отъ дяди. Что-же тогда хоронить?.Лучше отказаться отъ похоронъ. И они отказались. Притомъ-же, дядя никогда не ходилъ въ церковь; его родные удовлетворились рѣшеніемъ заказать потомъ обѣдни за упокой его души.

Нотаріусъ съ первыхъ-же словъ заявилъ, что у него хранится духовное завѣщаніе покойнаго. Онъ немедленно попросилъ доктора пріѣхать къ нему черезъ день для оффиціальнаго вскрытія этого документа, такъ какъ счелъ возможнымъ сообщить ему, что дядя назначилъ его своимъ душеприказчикомъ. Кромѣ того, этотъ добрякъ предложилъ оставить у себя Шарля на это время, понимая, что мальчикъ, которымъ тяготится его мать, будетъ мѣшать своимъ роднымъ посреди всей этой передряги. Шарль, повидимому, чрезвычайно обрадовался и остался въ Тюлетѣ.

Клотильда и Паскаль вернулись въ Плассанъ только на семичасовомъ поѣздѣ, послѣ того, какъ докторъ навѣстилъ двухъ своихъ паціентовъ, для которыхъ собственно и пріѣзжалъ. Но черезъ день, пріѣхавъ вдвоемъ въ назначенный часъ къ Морину, они, къ немалой досадѣ, увидали старую г-жу Ругонъ, расположившуюся у нотаріуса. Узнавъ о смерти Маккара, она примчалась сюда, вертѣлась и распространялась о своемъ горѣ. Чтеніе духовнаго завѣщанія обошлось просто, безъ всякаго инцидента: Маккаръ распорядился, чтобы все его маленькое состояніе было употреблено на сооруженіе ему роскошной мраморной гробницы съ двумя монументальными плачущими ангелами съ опущенными крыльями. Онъ самъ придумалъ этотъ планъ памятника, вспомнивъ, вѣроятно, одну изъ гробницъ, видѣнныхъ имъ въ Германіи, когда онъ былъ солдатомъ. Своему племяннику Паскалю онъ поручалъ наблюдать за постройкой памятникатакъ какъ -- стояло въ завѣщаніи -- онъ одинъ изъ всей семьи одаренъ вкусомъ.

Во время этого чтенія, Клотильда сидѣла на скамьѣ, въ саду у нотаріуса, въ тѣни стараго каштана. Когда Паскаль и Фелиситэ вышли къ ней, всѣ трое почувствовали себя крайне неловко: уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ они не говорили между собою. Впрочемъ, престарѣлая дама держала себя крайне развязно, не дѣлала никакихъ намековъ на ихъ новыя отношенія, давая понять, что можно встрѣчаться и казаться дружными при чужихъ, не объясняясь и не мирясь. Фелиситэ сдѣлала только ту ошибку, что слишкомъ настойчиво прикидывалась глубоко огорченной смертью Маккара. Паскаль-же не сомнѣвался, что она ликуетъ, отъ радости при мысли, что эта семейная язва, наконецъ, закроется, и она избавится отъ этого отвратительнаго родственника, и онъ не могъ сдержать порывы гнѣва и негодованія. Глаза его невольно устремились на перчатки матери, на этотъ разъ чёрныя.

Какъ разъ въ эту минуту, Фелиситэ сокрушалась и говорила жалобнымъ голосомъ:

-- И то сказать, развѣ благоразумно было въ его годы жить одному, точно волку! Еслибъ онъ держалъ хотя одну служанку!

И вдругъ докторъ заговорилъ, не давая себѣ яснаго отчета о томъ,что дѣлаетъ. Ему до того хотѣлось высказаться, что онъ самъ былъ удивленъ, услыша свои слова:

-- Но, вѣдь вы заходили къ нему, матушка, почему-же вы не потушили его?

Маститая m-me Ругонъ помертвѣла. Какимъ образомъ сынъ ея могъ это узнать? Она растерянно смотрѣла на него; Клотильда поблѣднѣла не меньше бабушки, увидя столь блистательное доказательство преступленія. Удручающее молчаніе, воцарившееся между матерью, сыномъ и внучкой, это трепетное молчаніе, въ которомъ семьи погребаютъ свои домашнія трагедіи, стоило откровеннаго сознанія. Обѣ женщины не нашлись что сказать. Докторъ былъ въ отчаяніи отъ своихъ словъ, тѣмъ болѣе, что онъ всегда избѣгалъ непріятныхъ и безполезныхъ объясненій и теперь ломалъ голову, придумывая, какъ-бы замять неосторожную фразу, когда новая катастрофа вывела ихъ изъ этого невыносимаго смущенія.

Фелиситэ рѣшила взять Шарля къ себѣ, не желая дальше злоупотреблять гостепріимствомъ г. Морина, а такъ какъ нотаріусъ отправилъ мальчика послѣ завтрака въ убѣжище, посидѣть часокъ у тети Диды, то за нимъ и послали служанку съ приказаніемъ немедленно привести его обратно. Какъ разъ въ эту минуту появилась посланная, которую они ждали въ саду: она бѣжала запыхавшаяся, обливаясь потомъ, перепуганная, крича еще издали:

-- Боже мой! Боже мой! идите скорѣе... Г. Шарль весь въ крови.

Они испугались и всѣ трое бросились въ убѣжище.

Это былъ одинъ изъ хорошихъ дней тети Диды; спокойная и кроткая, она сидѣла въ своемъ креслѣ, гдѣ проводила долгіе, долгіе часы въ продолженіе двадцати двухъ лѣтъ, пристально глядя въ пространство. Она, казалось, еще похудѣла, вся мускулатура исчезла, конечности состояли изъ костей, обтянутыхъ кожей, точно пергаментомъ. Сидѣлка, сильная, бѣлокурая дѣвушка, должна была переносить ее, кормить, распоряжаться ею, какъ вещью, которую кладутъ на мѣсто и потомъ снова берутъ. Прародительница, забытая смертью, высокая, угловатая, ужасная, сидѣла неподвижно, сохраняя проблескъ жизни только въ глазахъ, свѣтлыхъ, какъ ключевая вода; исхудалое лицо ея совершенно высохло. Между тѣмъ поутру она вдругъ залилась слезами и стала лепетать какія-то безсвязныя слова; это какъ будто доказывало, что, не смотря на старческое изнуреніе и непоправимую спячку умственныхъ способностей, медленный процессъ оцѣпенѣнія мозга еще не завершился: воспоминанія по временамъ еще шевелились въ ея головѣ, и проблески сознанія были еще возможны. Потомъ, она опять замолкала, равнодушная къ людямъ и вещамъ, смѣясь порою надъ бѣдою, когда кто падалъ и ушибался, но чаще не видя и не слыша ничего въ безконечномъ созерцаніи пустоты.

Когда къ ней привели Шарля, сидѣлка тотчасъ усадила его къ маленькому столику, противъ прапрабабушки. Она хранила для него пачку картинокъ: солдатиковъ, капитановъ, королей, одѣтыхъ въ пурпуръ и золото, и подала ихъ мальчику вмѣстѣ съ ножницами.

-- Вотъ вамъ, играйте тихонько, будьте умницей. Вы видите, бабушка сегодня премилая. Будьте и вы паинькой.

Мальчикъ поднялъ глаза на безумную, и они оба стали пристально смотрѣть другъ на друга. Въ эту минуту ихъ поразительное сходство выступило особенно ярко. Въ особенности ихъ глаза, безсмысленные и прозрачные, какъ будто терялись одни въ другихъ, совершенно схожіе между собой. Кромѣ того, весь обликъ, изможденныя черты столѣтней старухи перескочили черезъ три поколѣнія на нѣжное личико ребенка, какъ будто ужъ также потускнѣвшее, совсѣмъ старое и износившееся, благодаря выраженію. Они не улыбались другъ другу, а только смотрѣли одинъ на другого съ видомъ серьезной глупости.

-- Въ самомъ дѣлѣ,-- продолжала сидѣлка, пріобрѣвшая привычку думать вслухъ, чтобы не очень скучать возлѣ своей больной, эти двое не могутъ отречься другъ отъ друга. Какъ двѣ капли воды! Вѣдь оба точно вылитые... Ну-ка, посмѣйтесь, развеселитесь, если вамъ такъ нравится сидѣть вмѣстѣ.

Но всякое продолжительное вниманіе утомляло Шарля онъ первый опустилъ голову и занялся картинками, между тѣмъ какъ тетя Дида, обладавшая удивительной способностью сосредоточиваться на одномъ предметѣ, продолжала смотрѣть на него, не мигая.

Сидѣлка начала прибирать маленькую комнатку, всю облитую солнцемъ, такую веселую отъ свѣтлыхъ обоевъ съ голубыми цвѣточками. Она оправила постель, провѣтривавшуюся на воздухѣ, разложила бѣлье на полкахъ шкафа. Обыкновенно, она пользовалась присутствіемъ Шарля, чтобы пойти отдохнуть. Ей было запрещено отлучаться отъ своей больной, но, когда приходилъ мальчикъ, она стала позволять себѣ уходить и поручала старушку ему.

-- Послушайте,-- сказала она,-- мнѣ надо выйти, если бабушка станетъ шевелиться, если я понадоблюсь ей, не забудьте позвонить и позвать меня сію-же минуту, не такъ-ли?.. Вы меня поняли? Вы достаточно большой мальчикъ, чтобы съумѣть позвать кого-нибудь.

Мальчикъ поднялъ голову и знакомъ показалъ, что понялъ и позоветъ ее. Оставшись вдвоемъ съ тетей Дидой, онъ чинно занялся своими картинками. Такъ прошло съ четверть часа; въ убѣжищѣ царила полная тишина, только слышались неясные звуки, словно въ тюрьмѣ, тихіе, крадущіеся шаги, звяканье ключей, иногда пронзительные крики, сейчасъ заглушаемые. Жаркій день истомилъ ребенка, его стало клонить ко сну; вскорѣ блѣдная, какъ лилія, головка его поникла, какъ-бы подъ бременемъ шлема изъ его царственныхъ кудрей. Онъ тихонько, опустилъ ее на картинки и заснулъ, прижимаясь щекою къ королямъ, облеченнымъ въ пурпуръ и золото. Длинныя рѣсницы его сомкнутыхъ вѣкъ бросали легкую тѣнь, а подъ его тонкой и нѣжной кожей было едва замѣтно слабое біеніе жизни въ тонкихъ голубыхъ жилкахъ. Онъ былъ хорошъ, какъ ангелъ, не смотря на неуловимую печать испорченности цѣлой расы, наложенную на его личико. И тетя Дида уставилась на него своимъ безсмысленнымъ взглядомъ, въ которомъ не было ни радости, ни горя, взглядомъ вѣчности, равнодушно на все взирающей.

Однако, черезъ нѣсколько минутъ, въ ея свѣтлыхъ глазахъ какъ будто проявилось вниманіе. Передъ нею происходило нѣчто странное: на краю лѣвой ноздри ребенка появилась алая капля и все удлинялась. Наконецъ она упала, образовалась другая и послѣдовала за первой. То была кровь, кровавая роса, выступавшая на этотъ разъ безъ ушиба или царапины: она сама по себѣ сочилась сквозь вялые покровы, испорченные вырожденіемъ. Капли превратились въ тоненькую струйку, потекли по золоченнымъ картинкамъ. Ихъ залила маленькая лужица, которая нашла себѣ дорогу къ одному изъ угловъ стола. И снова закапали багровыя капли, шлепаясь одна за другою на полъ, тяжелыя и густыя. Шарль по прежнему спалъ съ очаровательнымъ видомъ херувима, даже не подозрѣвая, что жизнь покидаетъ его, а безумная продолжала смотрѣть на него съ возростающимъ вниманіемъ, но безъ всякаго страха; ее скорѣе забавляло это зрѣляще и она слѣдила за нимъ глазами, какъ за полетомъ большихъ мухъ, которыми она занималась цѣлыми часами.

Прошло еще нѣсколько минутъ, маленькая красная струйка расплылась, капли быстрѣе слѣдовали одна за другою, упадая на земь съ легкимъ, монотоннымъ и упорнымъ шлепаніемъ. Шарль вдругъ зашевелился, открылъ глаза и увидалъ себя въ крови. Однако онъ не испугался, привыкнувъ къ тому, что кровь лила изъ него ручьемъ отъ всякой бездѣлицы. Онъ только слегка простоналъ съ досады. Между тѣмъ инстинктъ точно предупреждалъ его, онъ застоналъ громче, несвязно пролепеталъ:

-- Мама! мама!

Однако, наступившая слабость, вѣроятно, была слишкомъ велика, потому что онъ поддался неодолимой спячкѣ и снова опустилъ голову. Глаза его сомкнулись, онъ, казалось, опять заснулъ и точно въ бреду продолжалъ стонать и жалобно звать мать голосомъ, все болѣе слабымъ и невнятнымъ:

-- Мама! мама!

Картинки совсѣмъ промокли; по черному бархату курточки и панталонъ съ золотымъ позументомъ тянулись длинныя кровавыя полосы, а маленькая алая струйка упорно, безостановочно продолжала течь изъ лѣвой ноздри, пересѣкая ярко-красную лужицу на столѣ и шлепая на полъ, гдѣ вскорѣ образовалась большая лужа крови. Стоило сумасшедшей крикнуть, подать голосъ отъ испуга и несчастіе было-бы предотвращено. Но она не кричала, не звала, неподвижно смотрѣла взоромъ отдаленнаго предка на исполненіе воли судьбы, какъ будто вся изсохшая, съ языкомъ и членами скованными столѣтней дряхлостью, съ умомъ, окостенѣвшимъ отъ помѣшательства, не способная ни желать, ни дѣйствовать. А между тѣмъ, видъ кровавой струйки началъ волновать ее. По мертвенному лицу ея прошло содроганіе, къ щекамъ приливала теплота. Наконецъ, послѣдній стонъ оживилъ ее совсѣмъ.

-- Мама! мама!

Тогда у тети Диды началась очевидная и жестокая борьба. Она поднесла къ вискамъ свои руки скелета, точно черепъ ея былъ готовъ лопнуть. Ротъ ея широко раскрылся, но не издалъ никакого звука: страшное волненіе, охватившее ее, отняло у нея языкъ. Она усиливалась подняться, бѣжать, но, не имѣя мускуловъ, осталась пригвожденной къ креслу. Все ея жалкое тѣло тряслось отъ нечеловѣческаго усилія крикнуть, позвать на помощь, стряхнуть съ себя оковы старческаго пзнуренія и безумія. Она, вѣроятно, видѣла все происходившее съ перепуганнымъ лицомъ и воскресшей памятью.

Медленная и очень тихая агонія Шарля протянулась еще нѣсколько минутъ. Ребенокъ, какъ будто, снова заснулъ, теперь уже молчалъ, теряя послѣднюю кровь изъ своихъ жилъ, которая текла непрерывно, все съ тѣмъ-же глухимъ, однообразнымъ плескомъ. Его лилейная бѣлизна увеличивалась, переходя въ смертельную блѣдность. Губы обезцвѣчивались; сначала стали розоватыми, потомъ бѣлыми. Передъ тѣмъ, какъ испустить послѣдній вздохъ, онъ широко открылъ глаза и устремилъ ихъ на прабабушку, которая могла слѣдить за послѣднимъ проблескомъ его жизни. Все восковое личико было уже мертво, когда глаза еще жили; они сохраняли прозрачность и ясность. Вдругъ они потускнѣли и угасли. Со смертью глазъ насталъ конецъ; Шарль скончался безъ малѣйшей судороги, онъ изсякъ, какъ источникъ, изъ котораго вылилась вся вода. Жизнь перестала биться въ его венахъ подъ нѣжной кожей и только сомкнутыя рѣсницы отбрасывали тѣнь на блѣдное личико. Но онъ остался божественно прекраснымъ, лежа головкой въ лужѣ крови съ разсыпавшейся массой царственно роскошныхъ бѣлокурыхъ кудрей, похожій на одного изъ малокровныхъ маленькихъ дофиновъ, не вынесшихъ гнуснаго наслѣдія предковъ и усопшихъ въ пятнадцать лѣтъ отъ старчества и тупоумія.

Едва успѣлъ ребенокъ испустить послѣдній вздохъ, какъ вошелъ докторъ Паскаль въ сопровожденіи Фелиситэ и Клотильды. Увидя громадное количество крови на полутонъ воскликнулъ:.

-- Ахъ, Боже мой! Вотъ чего я всегда боялся. Бѣдняжечка! никого тутъ не было, теперь все кончено!

Но всѣ трое оцѣпенѣли отъ ужаса передъ необыкновеннымъ зрѣлищемъ, которое представилось имъ вслѣдъ затѣмъ. Тетя Дида выросла; ей почти удалось привстать; въ глазахъ ея, устремленныхъ на маленькаго покойника, такого бѣленькаго и нѣжнаго, на алую разлившуюся кровь, на кровавую лужу, которая начала уже свертываться, пробудилось сознаніе послѣ двадцатидвухлѣтняго сна. Неизлечимое безуміе, это помраченіе мозга оказывалось, такимъ образомъ, не полнымъ, если, подъ вліяніемъ страшнаго потрясенія, въ немъ внезапно пробудилось отдаленное воспоминаніе, хранившееся въ глубинѣ ея души. И позабытая снова ожила, выйдя изъ своего небытія, прямая и обглоданная, подобно призраку ужаса и скорби.

Съ минуту она оставалась неподвижной, тяжело дыша. Потомъ дрожа всѣмъ тѣломъ, она могла пробормотать только одно слово:

-- Жандармъ! Жандармъ!

Паскаль, Фелиситэ и Клотильда поняли ее. Они невольно переглянулись и вздрогнули. Имъ припомнилась вся бурная жизнь старухи, ихъ общей праматери; необузданная страсть ея молодости, долгое страданіе зрѣлаго возраста. Она пережила два страшныхъ нравственныхъ потрясенія: первое сразило ее въ самомъ пылу любви, когда жандармъ пристрѣлилъ, какъ собаку, ея любовника, контрабандиста Маккара; второе, много лѣтъ спустя, когда опять-таки жандармъ пистолетнымъ выстрѣломъ размозжилъ голову ея внуку Сильверу, инсургенту, жертвѣ семейной ненависти и кроваваго соперничества. Кровь вѣчно обагряла ее! И третій нравственный ударъ доканалъ ее, кровь опять обрызгала ее, эта истощенная кровь ея расы, вытекавшая на ея глазахъ такъ медленно и разлившаяся по полу, между тѣмъ какъ лилейно-бѣлый ребенокъ царственной красоты, съ опорожненными венами и сердцемъ, почивалъ передъ нею непробуднымъ сномъ.

Въ три пріема, снова увидавъ, какъ въ зеркалѣ, прожитую жизнь, подернутую багровой дымкой страсти и муки, надъ которой виталъ образъ закона искупленія, она пробормотала:

-- Жандармъ! Жандармъ! Жандармъ!

И рухнула въ свое кресло. Они всѣ подумали, что ее сразила моментальная смерть.

Но въ эту минуту вернулась, наконецъ, сидѣлка, старавшаяся оправдаться, увѣренная въ томъ, что ее прогонятъ изъ убѣжища. Когда докторъ Паскаль съ ея помощью перенесъ тетю Диду въ постель, онъ убѣдился, что она еще жива. Ей суждено было умереть только на слѣдующій день, ста пяти лѣтъ трехъ мѣсяцевъ и семи дней отъ роду, отъ мозгового удара, причиненнаго ей послѣднимъ жестокимъ напряженіемъ.

Паскаль тотчасъ-же сказалъ своей матери, что такъ должно случиться.

-- Она не проживетъ и сутокъ, завтра ея не станетъ... Ахъ, сперва дядя, потомъ она и этотъ бѣдный мальчикъ, одинъ за другимъ; сколько бѣдъ и горя!

Онъ прервалъ себя, чтобы прибавить, понизивъ голосъ:

-- Семья рѣдѣетъ; старыя деревья валятся, а молодыя гибнутъ на корню.

Фелиситэ приняла это за новый намекъ. Она была искренно потрясена трагической смертью Шарля, но, не смотря на содроганіе ужаса, она чувствовала громадное облегченіе. Черезъ недѣлю, когда слезы высохнутъ, съ какой отрадой можно будетъ сказать себѣ, что этой тюлетской мерзости болѣе не существуетъ, что слава семьи можетъ теперь взойти и засіять легендарнымъ блескомъ!

Тутъ она вспомнила, что еще не отвѣтила у нотаріуса на невольное обвиненіе сына и снова заговорила о Маккарѣ, нарочно бравируя передъ Паскалемъ.

-- Теперь ты видишь, что и отъ служанокъ нѣтъ проку. Вотъ здѣсь была-же одна, но она не съумѣла ничего предотвратить; такъ и дядя могъ держать прислугу ради своей безопасности и все-таки теперь-бы онъ сгорѣлъ до тла.

Паскаль поклонился съ своей обычной почтительностью.

-- Вы правы, матушка.

Клотильда упала на колѣни. Ея прежняя пламенная набожность пробудилась въ ней въ этой комнатѣ крови, безумія и смерти. Изъ глазъ ея струились слезы, руки сложились на молитву и она горячо молилась за души дорогихъ ей существъ, покинувшихъ этотъ міръ. Господи! прекрати ихъ страданія, прости имъ грѣхи ихъ и да воскреснутъ они для другой жизни, полной вѣчнаго блаженства! И она горячо и усердно молила Творца, трепеща при мысли объ адѣ, какъ-бы онъ, послѣ жалкой жизни, не увѣковѣчилъ ихъ страданія.

Послѣ этого печальнаго дня, Паскаль и Клотильда отправлялись навѣщать своихъ больныхъ, растроганные, крѣпко прижимаясь другъ къ другу. Пожалуй, убѣжденіе въ своемъ безсиліи передъ неизбѣжнымъ недугомъ еще увеличилось въ душѣ доктора. Единственная мудрость заключалась въ томъ, чтобы предоставить самой природѣ совершать эволюцію, устранять опасные элементы, способствуя только ея конечной цѣли -- развитію здоровья и силы. Но утрата близкихъ, ихъ страданіе и смерть оставляютъ въ сердцѣ злобу противъ болѣзни, непреодолимую потребность съ нею бороться и ее одолѣть. И никогда Паскаль не испытывалъ большей радости, какъ въ тѣхъ случаяхъ, когда ему удавалось однимъ уколомъ прекратить мучительный припадокъ, унять раздирающія вопли, успокоить и усыпить больного. А Клотильда, по возвращеніи домой, выказывала ему свое обожаніе, гордилась имъ, какъ будто ихъ взаимная любовь облегчала страданія больного люда, точно предсмертное причастіе.

ГЛАВА X.

Въ одно утро Мартина взяла отъ доктора Паскаля расписку въ полученіи полуторы тысячи франковъ, чтобы получить отъ нотаріуса Грангильо то, что она называла "нашей рентой". Паскаль удивился, что срокъ получки уже наступилъ; никогда не думалъ онъ такъ мало о деньгахъ, предоставивъ служанкѣ всѣ заботы по дому. И онъ сидѣлъ съ Клотильдой подъ платанами, гдѣ они оба беззавѣтно наслаждались жизнью, пріятно освѣжаемые безпрерывнымъ журчаньемъ источника, когда вернулась Мартина, растерянная, перепуганная и въ сильнѣйшей тревогѣ.

Она такъ запыхалась, что не могла выговорить ни слова.

-- Ахъ, Боже мой! Боже мой!.. Г. Грангильо уѣхалъ!

Паскаль понялъ не сразу.

-- Ну, такъ что же за важность? Вѣдь намъ не къ спѣху. Вы можете зайти туда другой разъ.

-- Да нѣтъ-же! нѣтъ! онъ уѣхалъ, слышите, совсѣмъ уѣхалъ...

И, какъ изъ прорвавшейся плотины, слова потокомъ хлынули у нея съ языка, все сильное волненіе вылилось наружу.

-- Прихожу я въ ту улицу и смотрю; передъ дверью видимо-невидимо народу... Сердце у меня замерло, чувствую, что случилась бѣда. Смотрю, дверь заперта, всѣ шторы опущены, точно весь домъ вымеръ... Тутъ мнѣ сказали, что онъ удралъ ни оставивши ни одного су, что теперь цѣлыя семьи пойдутъ по міру.

Мартина положила квитанцію на каменный столъ.

-- Вотъ! получите свою бумагу! Теперь кончено, у насъ нѣтъ больше ничего, мы умремъ съ голоду!

Слезы душили ее, она разрыдалась, съ отчаяніемъ скупого, обезумѣвъ отъ этой потери цѣлаго состоянія и дрожа передъ грозящей нищетой.

Пораженная Клотильда не говорила ни слова, не сводя глазъ съ Паскаля, который все еще не рѣшался повѣрить служанкѣ и старался успокоить ее. Полно! полно! можно-ли такъ убиваться? Если она передаетъ только уличные слухи объ этомъ дѣлѣ, то они, пожалуй, не болѣе, какъ сплетни, которыя все преувеличиваютъ. Грангильо бѣжалъ, Грангильо воръ, да это просто чудовищно, невозможно..Человѣкъ, такой испытанной честности! Фирма, любимая и уважаемая во всемъ Плассанѣ болѣе ста лѣтъ! Всѣ говорили, что деньги, помѣщенныя тамъ, были безопаснѣе, чѣмъ во французскомъ банкѣ.

-- Подумайте, Мартина, подобная катастрофа не могла разразиться, какъ ударъ грома; ей должны были предшествовать дурные слухи!.. Чортъ побери! испытанная вѣковая честность не пропадаетъ въ одну ночь.

Мартина съ отчаяніемъ махнула рукой.

-- Ахъ, сударь, вѣдь вотъ о томъ-то я и горюю, точно я виновата передъ вами... Уже нѣсколько недѣль, какъ до меня докодили разныя розсказни... Вы-то оба, разумѣется ничего не слышите, вы даже не знаете, живете-ли вы...

Паскаль и Клотильда улыбнулись. Да, это правда, любовь уноситъ ихъ такъ далеко, такъ, высоко отъ всего міра, что до нихъ не достигали обыкновенные звуки существованія.

-- Но какъ эти исторіи были все такія скверныя,-- продолжала Мартина,-- то я не хотѣла тревожить васъ понапрасну, думая, что все это выдумки.

Наконецъ она разсказала, что если одни обвиняли Грангильо только въ игрѣ на биржѣ, то, по словамъ другихъ, у него была содержанка въ Марселѣ; однимъ словомъ, толковали объ оргіяхъ, приписывали ему грязный развратъ. И Мартина снова зарыдала.

-- Боже мой! Боже мой! что съ нами будетъ? Вѣдь намъ придется умереть съ голоду!

Тогда и Паскаль нѣсколько смутился, особенно взволновали его слезы на глазахъ Клотильды; онъ постарался припомнить, уяснить себѣ свое положеніе. Давно, когда онъ еще занимался практикой въ Плассанѣ, онъ въ нѣсколько пріемовъ внесъ на храненіе нотаріусу Грангильо сто двадцать тысячъ франковъ, дохода съ которыхъ ему хватало на жизнь въ продолженіе пятнадцати лѣтъ; всякій разъ нотаріусъ давалъ ему расписку въ полученной суммѣ. Эти расписки, конечно, дадутъ ему возможность доказать дѣйствительность своихъ правъ, какъ личнаго кредитора. Затѣмъ, у него въ головѣ мелькнуло смутное воспоминаніе: не умѣя опредѣлить числа, когда именно это случилось, онъ помнилъ, что далъ нотаріусу, по его просьбѣ и вслѣдствіе нѣкоторыхъ объясненій, довѣренность, въ которой уполномочивалъ его употребить всѣ свои деньги или только одну часть ихъ на ссуды подъ залогъ; онъ былъ даже убѣжденъ, что на этой довѣренности вмѣсто имени уполномоченнаго остался пробѣлъ. Но ему "не было извѣстно, воспользовался-ли нотаріусъ полученнымъ документомъ, и Паскаль никогда не спрашивалъ у Грангильо, какимъ образомъ помѣщены его деньги.

Скупость снова заставила Мартину воскликнуть съ отчаяніемъ:

-- Ахъ, сударь, вотъ уже можно сказать, что вы наказаны тѣмъ, въ чемъ погрѣшили! Развѣ можно оставлять такимъ образомъ свой капиталъ на произволъ судьбы? Вотъ я, напримѣръ, я знаю свой счетъ до послѣдняго сантима каждые три мѣсяца, могу сказать вамъ наизусть всѣ цифры и нумера билетовъ.

Безсознательная улыбка появилась у нея на лицѣ, не смотря на горе. Ея давнишняя и упорная страсть была удовлетворена: четыреста франковъ жалованья почти совсѣмъ не тратились у нея, она копила и откладывала ихъ въ теченіе тридцати лѣтъ, что при наростаніи процентовъ составило громадную сумму въ двадцать тысячъ франковъ. И ея сокровище было не тронуто, находилось въ вѣрныхъ рукахъ, хранилось въ мѣстѣ, котораго никто не зналъ. Она сіяла отъ радости, думая объ этомъ, но порѣшила уклониться отъ дальнѣйшихъ объясненій.

Паскаль горячо возразилъ ей.

-- Да кто вамъ говоритъ, что всѣ наши деньги пропали! У Грангильо было свое личное имущество; вѣдь не увезъ же онъ съ собою, надѣюсь, своего дома и своихъ земель! Дѣла его разсмотрятъ, приведутъ въ ясность; я не могу заставить себя считать его простымъ воромъ... Досадно только, что намъ придется ждать.

Онъ говорилъ все это для успокоенія Клотильды, видя, что она все больше тревожится. Она смотрѣла на него, смотрѣла на Суленаду вокругъ нихъ, озабоченная только его счастьемъ, горячо желая жить всегда здѣсь, какъ ей жилось до сихъ поръ, и любить его среди этого дружескаго уединенія. И Паскаль, желая успокоить молодую дѣвушку, принялъ свой обычный видъ милой беззаботности, потому что никогда не жилъради денегъ и не могъ себѣ представить, чтобы можно было въ нихъ нуждаться и страдать отъ этого.

-- Но вѣдь у меня есть деньги!-- воскликнулъ онъ наконецъ.-- Что это Мартина разсказываетъ, будто у насъ нѣтъ ни одного су и мы умремъ съ голоду!

Онъ весело всталъ и заставилъ ихъ обоихъ послѣдовать за собою.

-- Идите, идите-ка сюда! Я покажу вамъ кучу денегъ! И я дамъ Мартинѣ, чтобы она угостила насъ сегодня вкуснымъ обѣдомъ.

Вверху, въ своей комнатѣ, онъ съ торжествомъ откинулъ крышку своего письменнаго стола. Сюда, въ одинъ изъ ящиковъ, докторъ бросалъ въ продолженіе шестнадцати лѣтъ банковые билеты и золото, все, что приносили ему сами паціенты, такъ какъ онъ не требовалъ съ нихъ ничего. Онъ никогда съ точностью не зналъ настоящей суммы своего маленькаго клада, черпалъ изъ него деньги безъ счета на свои мелкіе расходы, на опыты, на помощь бѣднымъ и подарки. За послѣдніе мѣсяцы онъ производилъ частыя и серьезныя опустошенія въ этомъ ящикѣ. Но онъ до того привыкъ находить въ немъ нужныя суммы послѣ долгихъ лѣтъ естественной воздержности, когда его личныя издержки были ничтожны, что наконецъ сталъ считать свои сбереженія неисчерпаемыми.

Онъ самодовольно посмѣивался.

-- Вотъ вы увидите! увидите!

И онъ совершенно растерялся, когда, лихорадочно перешаривъ груду счетовъ и квитанцій, успѣлъ собрать всего шестьсотъ пятнадцать франковъ: два билета по сто франковъ, четыреста золотыхъ и пятнадцать франковъ мелкою монетою. Онъ перетряхивалъ другія бумаги, шарилъ по угламъ ящика, восклицая:

-- Но вѣдь это невозможно! вѣдь тутъ всегда были деньги, еще надняхъ я видѣлъ цѣлую кучу!.. Вѣроятно меня ввели въ заблужденіе всѣ эти старые счеты. Клянусь вамъ, что на прошедшей недѣлѣ я видѣлъ ихъ, бралъ ихъ въ руки.

Онъ удивлялся такъ искренно, съ такой дѣтской наивностью, что Клотильда не могла удержаться отъ смѣха. Ахъ, этотъ милый maître, какой онъ жалкій дѣлецъ!'Но, замѣтивъ огорченное лицо Мартины и ея полное отчаяніе передъ жалкой горстью денегъ, на которыя имъ предстояло перебиваться теперь втроемъ, она серьезно огорчилась и прошептала со слезами на глазахъ:

-- Боже мой! вѣдь это на меня ты все истратилъ; я одна причина твоего разоренія, по моей винѣ мы остались теперь ни съ чѣмъ.

Дѣйствительно Паскаль забылъ о деньгахъ, которыя бралъ на подарки. Такъ вотъ куда онѣ утекли! Понявъ это, онъ успокоился и даже разсердился, когда огорченная Клотильда заговорила о томъ, чтобы возвратить свои драгоцѣнности обратно купцамъ.

-- Отдать то, что я подарилъ тебѣ! Но вмѣстѣ съ подарками ты отдашь и часть моего сердца! Нѣтъ, нѣтъ, я скорѣе готовъ умереть съ голоду возлѣ нихъ; я хочу, чтобы ты осталась такою, какъ я нарядилъ тебя!

По его беззаботности ему казалось, что оставшихся денегъ хватитъ до безконечности.

-- Во всякомъ случаѣ, мы еще не сегодня умремъ съ голоду, не правда-ли, Мартина?.. Съ этой суммой мы проживемъ долго.

Мартина покачала головой. Она бралась прокормить господъ на эти деньги два, быть можетъ три мѣсяца, при большомъ благоразуміи, но не больше. Въ прежнее время ящикъ постоянно пополнялся, деньги постоянно поступали понемногу; но теперь, съ тѣхъ поръ, какъ баринъ забросилъ своихъ больныхъ, всѣ доходы прекратились. Значитъ, нечего разсчитывать на помощь извнѣ. И она заключила словами:

-- Дайте мнѣ два билета по сту франковъ. Я постараюсь прожить на нихъ цѣлый мѣсяцъ. А потомъ, увидимъ... Но, будьте осторожны, не трогайте четырехъ сотъ франковъ золотомъ, закройте ящикъ и болѣе не открывайте его.

-- О, ты можешь быть покойна на этотъ счетъ!-- воскликнулъ докторъ.-- Я скорѣе отрѣжу себѣ руку!

Такимъ образомъ, все уладилось. Мартинѣ предоставили распоряжаться этимъ послѣднимъ запасомъ; можно было положиться на ея бережливость; они знали, что она будетъ трястись надъ каждымъ сантимомъ. Что касается Клотильды, никогда не имѣвшей собственныхъ денегъ, то она не ощущала ихъ недостатка. Одному Паскалю было тяжело не имѣть болѣе подъ руками неистощимаго запаса, откуда можно черпать, когда вздумается, но онъ далъ честное слово не тратить ничего помимо служанки.

-- Уфъ! вотъ мы и покончили!-- сказалъ онъ, успокоенный, счастливый, точно уладилъ важное дѣло, обезпечивавшее навсегда ихъ существованіе.

Прошла недѣля. Ничто, повидимому, не перемѣнилось въ Суленадѣ. Паскаль и Клотильда, упоенные любовью, какъ будто позабыли, что имъ грозитъ нужда. И вотъ въ одно утро, когда молодая дѣвушка пошла съ Мартиной на рынокъ, къ доктору явилась посѣтительница, которой онъ въ первую минуту почти испугался. То была коммисіонерша, продавшая ему корсажъ изъ алансонскихъ кружевъ, это чудо искусства, его первый подарокъ. Онъ чувствовалъ себя не въ силахъ бороться съ новымъ искушеніемъ и не успѣла торговка вымолвить ни слова, какъ онъ сталъ защищаться. Нѣтъ! нѣтъ! онъ не можетъ и не желаетъ ничего покупать. И, вытянувъ руки впередъ, онъ не давалъ даже отворить ея маленькаго кожанаго мѣшечка. Однако, эта женщина, толстая и любезная, улыбалась, заранѣе увѣренная въ побѣдѣ. Она заговорила пѣвучимъ, вкрадчивымъ голосомъ, разсказывая цѣлую исторію. Нѣкая дама, которой она не можетъ назвать, одна изъ самыхъ знатныхъ въ Плассанѣ, принуждена вслѣдствіе затруднительныхъ обстоятельствъ разстаться съ драгоцѣннымъ украшеніемъ, и торговка распространилась насчетъ необыкновенной выгоды этой покупки: вещь, за которую заплачено болѣе тысячи двухсотъ франковъ, уступаютъ за пятьсотъ. Она не спѣша открыла свой мѣшокъ, не смотря на растерянный видъ и возраставшее безпокойство доктора, вынула тонкую шейную цѣпочку червоннаго золота, украшенную спереди только семью жемчужинами: но эти жемчужины оказались замѣчательной красоты и отличались дивнымъ блескомъ и прозрачностью. Эта бездѣлка поражала изяществомъ и чистотой своей отдѣлки. Паскаль тотчасъ представилъ себѣ это ожерелье на нѣжной шеѣ Клотильды, какъ самое существенное украшеніе для ея атласистой кожи, лилейную прелесть которой онъ какъ будто ощущалъ на своихъ губахъ. Всякое другое ожерелье только напрасно отяготило-бы ее, но эти жемчужины вполнѣ гармонировали съ ея молодостью. Когда цѣпочка попала въ трепетные пальцы доктора, сердце его сжалось при мысли о необходимости отдать ее. Однако, онъ продолжалъ защищаться, клятвенно увѣряя, что у него нѣтъ въ наличности пятисотъ франковъ, а торговка все тѣмъ же равнымъ голосомъ говорила о несомнѣнной дешевизнѣ этой покупки. Поторговавшись еще четверть часа, когда по ея мнѣнію Паскаль былъ уже окончательно сбитъ съ толку, она вдругъ уступила колье за триста франковъ и онъ уступилъ, не устоявъ противъ маніи осыпать Клотильду подарками, тѣшить и наряжать свой кумиръ. Вынимая изъ ящика пятнадцать золотыхъ монетъ для торговки, онъ былъ увѣренъ, что дѣла натаріуса поправятся и вскорѣ у нихъ будетъ много денегъ.

Оставшись одинъ съ ожерельемъ въ карманѣ, Паскаль съ дѣтской радостью ощупывалъ его, придумывалъ, какъ сдѣлать сюрпризъ Клотильдѣ и съ горячимъ нетерпѣніемъ ждалъ ея возвращенія. При видѣ молодой дѣвушки сердце его забилось, словно было готово разорваться. Клотильдѣ сдѣлалось очень жарко; жгучее августовское солнце накалило воздухъ. Поэтому она захотѣла переодѣться, впрочемъ, очень довольная прогулкой, и съ веселымъ смѣхомъ разсказывала о томъ, какъ Мартинѣ удалось выторговать пару голубей за восемнадцать су. Паскаль, задыхаясь отъ волненія, пошелъ за нею въ ея комнату и, когда она осталась въ одной юбкѣ съ голыми руками и плечами, онъ притворился, будто что-то замѣтилъ на ея шеѣ.

-- Что это тамъ у тебя? Покажи-ка.

Онъ держалъ ожерелье въ рукѣ и успѣлъ одѣть его, поглаживая кожу пальцами, какъ-бы желая убѣдиться, что на ней нѣтъ ничего. Клотильда. смѣясь отбивалась отъ него.

-- Перестань! Я отлично знаю, что тамъ нѣтъ ничего... Постой, что ты такое затѣваешь, чѣмъ это ты щекочешь меня?

Паскаль обнялъ ее и потащилъ къ трюмо, въ которомъ она увидала себя всю. Тонкая цѣпочка обвивалась вокругъ ея шеи чуть замѣтной золотой нитью, а семь жемчужинъ, подобно молочно-бѣлымъ звѣздамъ, рожденнымъ здѣсь, сіяли матовымъ блескомъ на ея атласистой кожѣ. Это было дѣтски мило и восхитительно. Дѣвушка сейчасъ же засмѣялась отъ восхищенія, точно заворковала, какъ кокетливая голубка.

-- Ахъ, maître, maître! какъ ты добръ!.. Значитъ, ты думаешь только обо мнѣ?.. Какъ я счастлива благодаря тебѣ!

Радость, сверкавшая въ ея глазахъ, радость женщины и любовницы, любующейся своей красотой и обожаніемъ любимаго человѣка, несравненно вознаградили Паскаля за его безумный поступокъ.

Клотильда закинула голову, сіяя восторгомъ, и протянула ему губы. Онъ наклонился; они поцѣловались.

-- Такъ ты довольна?

-- О, да, maître, довольна, ужасно довольна! Жемчугъ, это что-то такое нѣжное, чистое! и онъ такъ идетъ ко мнѣ!

Она еще полюбовалась на себя въ зеркало въ приливѣ невиннаго тщеславія, гордясь своей лилейной кожей блондинки подъ перламутровыми каплями жемчужинъ. Потомъ, услышавъ возню прислуги въ сосѣдней комнатѣ, она не устояла противъ желанія показаться и выбѣжала къ ней, какъ была, въ одной юбкѣ и съ голыми плечами.

-- Мартина! Мартина! Взгляни-ка, что мнѣ подарилъ maîrre!.. Ну, каково? Хороша я?

Однако, суровая мина старой дѣвы, моментально поблѣднѣвшей до землистаго оттѣнка, отравила ея радость. Пожалуй, у Клотильды мелькнула догадка, какую жгучую ревность возбуждала ея. цвѣтущая молодость въ душѣ этого жалкаго созданія, которое съ нѣмой покорностью несло на себѣ ярмо подневольной жизни, обожая втайнѣ своего господина. Впрочемъ, эта вспышка горькаго чувства, безсознательная у одной изъ нихъ и едва заподозрѣнная другой, длилась всего одну секунду; отъ нея осталось только видимое неодобреніе экономной служанки, косо смотрѣвшей на дорогой подарокъ и осуждавшей его.

По тѣлу Клотильды пробѣжала дрожь.

-- Бѣда только въ томъ,-- прошептала она,-- что maître опять прибѣгалъ къ своему ящику... Вѣдь, жемчугъ очень дорогъ, не правда-ли?

Паскаль, смутившійся въ свою очередь, запротестовалъ, принялся подробно разсказывать о посѣщеніи торговки, объяснять, какая это была выгодная покупка, жаль было упустить ее изъ рукъ.

-- Сколько?-- спросила молодая дѣвушка съ искренней тревогой.

-- Триста франковъ.

И Мартина, еще не открывавшая рта, грозная въ своемъ безмолвіи, не могла удержаться отъ восклицанія.

-- Господи! На эти деньги можно-бы прожить шесть недѣль, а у насъ нѣтъ хлѣба!

Крупныя слезы полились изъ глазъ Клотильды. Она-бы сорвала съ шеи ожерелье, если-бы Паскаль не удержалъ ее. Она желала немедленно возвратить его обратно и бормотала, задыхаясь отъ волненія:

-- Это правда, Мартина права... Maître безумствуетъ, и я сама сумасшедшая, что оставляю у себя, хотя, на минуту такую дорогую вещь при нашемъ нынѣшнемъ положеніи... Нѣтъ, оно сожгло-бы мнѣ кожу. Умоляю тебя, позволь мнѣ отнести ее обратно.

Однако, онъ ни за что не захотѣлъ на это согласиться: сокрушался вмѣстѣ съ обѣими женщинами, сознавался въ своей ошибкѣ, кричалъ, что онъ неисправимъ, что ему не слѣдовало оставлять всѣхъ денегъ. Подбѣжавъ къ письменному столу, Паскаль принесъ оставшіеся у него сто франковъ и заставилъ Мартину взять ихъ.

-- Говорятъ вамъ, что я не желаю держать у себя ни единаго су! Я опять истратилъ-бы его... Да, Мартина, вы единственный благоразумный человѣкъ между нами. Я увѣренъ, что у васъ хватитъ этихъ денегъ пока наши дѣла не поправятся... А ты, моя голубка, оставь у себя колье, не огорчай меня. Поцѣлуй меня и ступай одѣваться.

Тѣмъ этотъ случай и кончился. Клотильда оставила колье у себя на шеѣ подъ платьемъ; ей было чрезвычайно пріятно чувствовать на себѣ эту драгоцѣнную вещицу, такую изящную и красивую, о которой никто не подозрѣвалъ. Порою, въ интимныя минуты, она улыбалась Паскалю и поспѣшно вынимала жемчужины изъ-за корсажа, чтобы показать ихъ ему, не говоря ни слова, послѣ чего, сладко взволнованная, тѣмъ-же быстрымъ жестомъ прятала сокровище опять на своей теплой груди. Этимъ она напоминала своему другу ихъ безразсудство въ приливѣ смущенной благодарности, всегда сіяя живой радостью. Съ тѣхъ поръ она никогда не снимала любимаго украшенія.

Съ этого времени началась для нихъ жизнь, полная нужды, которой они, однако, не тяготились. Мартина составила полный инвентарь домашнихъ рессурсовъ и результатъ получился довольно плачевный. Только запасъ картофеля обѣщалъ быть солиднымъ. Какъ на зло, оливковое масло оказалось на исходѣ, а вина въ послѣдней бочкѣ осталось только на донышкѣ. Не имѣя ни виноградниковъ, ни фруктовыхъ деревьевъ, Суленада производила лишь немного овощей и фруктовъ,-- груши, которыя еще не созрѣли, и виноградъ съ лозъ, растущихъ по шпалерамъ -- что должно было служить теперь единственнымъ лакомствомъ. Наконецъ, ежедневно приходилось покупать мясо и хлѣбъ. Поэтому, съ перваго же дня, служанка^-строго распредѣлила порціи Паскаля и Клотильды, вычеркнула изъ меню прежнія сладкія блюда, кремы, торты, довела количество блюдъ до минимума. Она забрала въ руки всю свою прежнюю власть, обращалась съ ними, какъ съ дѣтьми, не справляясь даже съ ихъ вкусами и желаніями. Она сама выбирала блюда, лучше ихъ зная, что имъ было нужно; впрочемъ, окружала ихъ чисто материнскими попеченіями, ухищрялась доставлять имъ довольство за ихъ ничтожныя деньги; иногда она журила ихъ, ради ихъ-же собственной пользы, какъ журятъ дѣтей, которыя не хотятъ ѣсть супъ. И эта странная материнская заботливость, эта послѣдняя ступень самоотреченія, этотъ призрачный миръ, которымъ она окружала ихъ любовь, какъ будто приносили отраду и ей самой, спасая ее отъ мрачнаго отчаянія. Съ тѣхъ поръ, какъ Мартина начала такъ хлопотать о нихъ, лицо ея снова побѣлѣло и стало напоминать монахинь, обреченныхъ на безбрачіе, а въ пепельные глаза ея вернулось спокойствіе. Когда послѣ вѣчнаго картофеля и жалкой котлетки въ четыре су, затерянной въ блюдѣ овощей, ей удавалось, не нанося ущерба бюджету, состряпать имъ молочные блинчики, она торжествовала и смѣялась отъ радости вмѣстѣ съ ними.

Паскаль и Клотильда были довольны всѣмъ, что не мѣшало имъ подшучивать надъ нею за-глаза. Прежнія насмѣшки надъ ея скряжничествомъ выступили на сцену; они увѣряли, будто Мартина кладетъ по счету въ каждое кушанье зерна перца, чтобы не расходовать ихъ слишкомъ щедро. Когда картофель оказывался почти безъ масла, а котлеты являлись такими миніатюрными, что ихъ можно было проглотить сразу, они быстро переглядывались, и выжидали пока она выйдетъ, чтобы разразиться веселымъ смѣхомъ. Ихъ забавляло рѣшительно все, они смѣялись надъ своей бѣдностью.

Въ концѣ перваго мѣсяца, Паскаль вспомнилъ о жалованьѣ Мартины. Прежде, она, обыкновенно, сама удерживала свои сорокъ франковъ изъ денегъ, выданныхъ ей на хозяйство.

-- Бѣдная моя Мартина,-- сказалъ онъ ей разъ вечеромъ,-- какъ будете вы теперь получать ваше жалованье, если у насъ больше нѣтъ денегъ?

Мартина уныло опустила глаза въ землю.

-- Что дѣлать, сударь, мнѣ придется подождать.

Паскаль замѣтилъ, что она не высказывается вполнѣ, что у нея есть какой-то планъ, который она не знаетъ, какъ ему предложить. И онъ самъ попросилъ ее не стѣсняться.

-- Въ такомъ случаѣ, сударь, если вы не имѣете ничего противъ этого, я-бы предпочла, чтобы вы мнѣ подписали бумагу.

-- Какую бумагу?

-- Да вотъ такую, нѣкоторой вы каждый мѣсяцъ будете расписываться, что должны мнѣ сорокъ франковъ.

Паскаль немедленно составилъ ей требуемый документъ и Мартина осталась очень довольна; она тщательно сложила его и спрятала, точно это были наличныя деньги. Очевидно, эта расписка успокоила ее. Но для доктора и его подруги эта бумага послужила новымъ поводомъ къ удивленію и шуткамъ. Какъ необыкновенна власть денегъ надъ нѣкоторыми душами? Эта старая дѣва, которая прислуживала имъ чуть не на колѣняхъ, боготворила въ особенности своего господина до того, что не задумалась-бы отдать за него жизнь, жадно ухватилась за нелѣпое обязательство, за клочекъ бумаги, не имѣвшій никакого значенія, если-бы у Паскаля не хватило денегъ для уплаты?

Впрочемъ, до сихъ поръ со стороны Паскаля и Клотильды не было большой заслуги въ томъ, что они сохранили ясное спокойствіе духа въ своемъ несчастій, по той простой причинѣ, что они его не чувствовали. Они витали надъ житейскими мелочами, слишкомъ высоко и далеко отъ будничныхъ заботъ, въ счастливой и роскошной странѣ своей любви. За столомъ, они не обращали вниманія на то, что ѣдятъ и легко могли вообразить, что имъ подаютъ королевскія кушанья на серебряныхъ блюдахъ. Они не замѣчали, что лишенія растутъ вокругъ нихъ, что служанка голодаетъ, питаясь крохами съ ихъ стола; и они бродили по пустому дому, точно по дворцу, обтянутому шелками и переполненному богатствами. Это было самое счастливое время ихъ любви. Спальня Клотильды замѣняла имъ весь міръ, эта комната, обитая стариннымъ ситцемъ, цвѣта утренней зари, гдѣ они не могли исчерпать безконечнаго блаженства взаимныхъ объятій. Затѣмъ, въ рабочемъ кабинетѣ хранилось такъ много дорогихъ воспоминаній прошлаго, что они проводили въ немъ цѣлые дни, наслаждаясь отраднымъ сознаніемъ, что здѣсь ими уже прожито вмѣстѣ такъ много счастливыхъ годовъ. А на свѣжемъ воздухѣ, во всѣхъ укромныхъ уголкахъ Суленады, царственно-роскошное лѣто раскидывало для нихъ свой голубой шатеръ, блистающій золотомъ. Утромъ они гуляли по дорожкамъ благоуханной сосновой рощицы; въ полдень подъ темной тѣнью платановъ, освѣжаемой пѣсенькой источника; по вечерамъ, на остывающей террасѣ или на еще тепломъ гумнѣ, озаренномъ голубоватымъ мерцаніемъ звѣздъ; они всюду наслаждались своей долей бѣдняковъ, стремясь лишь къ тому, чтобы оставаться всегда неразлучными, презирая все остальное. Земля принадлежала имъ, и всѣ сокровища, всѣ праздники, всѣ очарованія были къ ихъ услугамъ съ той минуты, когда они принадлежали другъ другу.

Но, къ концу августа дѣла ихъ приняли плачевный оборотъ. Имъ случалось иногда съ тревогой очнуться отъ этой жизни, безо всякихъ узъ, обязанностей и труда, такой сладостной для нихъ, но невозможной и предосудительной, если постоянно предаваться ей. Однажды вечеромъ Мартина объявила имъ, что у нея осталось всего пятьдесятъ франковъ; на эти деньги съ трудомъ удастся прожить двѣ недѣли, отказавшись отъ вина. Съ другой стороны, до нихъ стали доходить неутѣшительныя извѣстія о нотаріусѣ. Грангильо въ самомъ дѣлѣ оказался несостоятельнымъ, даже его личные кредиторы не получатъ ни одного су. Сначала можно было разсчитывать на домъ и двѣ фермы, оставшіеся послѣ него; но, теперь выяснилось, что эти имѣнія были переведены на имя его жены. Въ то время, какъ г. Грангильо, по слухамъ наслаждался въ Швейцаріи красотами горъ, его супруга спокойно хозяйничала на одной изъ фермъ, вдали отъ непріятностей, сопряженныхъ съ ихъ раззореніемъ. Въ Плассанѣ, взволнованномъ недавними событіями, разсказывалось, что жена терпѣливо выносила развратъ мужа, даже позволяла ему обзавестись двумя любовницами, которыхъ онъ увезъ съ собою на берега швейцарскихъ озеръ. Паскаль, по свойственной ему безпечности, не позаботился даже сходить къ прокурору, посовѣтоваться о своемъ дѣлѣ, довольствуясь извѣстіями, доходившими со стороны; онъ считалъ лишнимъ поднимать эту грязную исторію, такъ какъ изъ подобныхъ попытокъ не могло выйти ничего ни путнаго, ни полезнаго.

Тогда въ Суленадѣ будущее приняло грозный видъ. Нужда стояла у порога. И Клотильда, очень благоразумная по натурѣ, встревожилась первая. Она сохраняла свою рѣзвую веселость въ присутствіи Паскаля, но, болѣе предусмотрительная, чѣмъ онъ, въ своей женской любви, она приходила въ настоящій ужасъ, оставаясь наединѣ съ собою, и спрашивала себя: что будетъ съ нимъ въ его годы, на какія средства станетъонъ содержать такой большой домъ? Нѣсколько дней она втайнѣ обдумывала одинъ проектъ, именно приняться за работу, чтобы пріобрѣсти деньги, какъ можно больше денегъ своими пастелями. Клотильда наслушалась въ прежнее время такихъ восторженныхъ похвалъ своему оригинальному, самобытному таланту, что довѣрилась наконецъ Мартинѣ и поручила ей снести нѣсколько своихъ фантастическихъ букетовъ мѣстному купцу, торгующему красками на бульварѣ Sauvaire, и, какъ говорили, родственнику одного парижскаго художника. Она поставила только непремѣннымъ условіемъ, чтобы онъ не выставлялъ ничего изъ ёя работъ въ Плассанѣ, а переслалъ-бы ихъ подальше. Но результатъ былъ самый печальный; торговецъ былъ пораженъ странностью рисунковъ, необузданной фантазіей артистки и объявилъ, что такія вещи никогда не продадутся. Клотильда пришла въ отчаяніе; крупныя слезы выступили у нея на глазахъ. На что она годится? Горько и постыдно быть непригодной ни къ чему! Служанкѣ пришлось утѣшать ее, объяснять ей, что не всѣ женщины рождаются для труда, что нѣкоторыя изъ нихъ вырастаютъ, какъ цвѣты въ саду, только для одного благоуханія, тогда какъ другія -- подобно хлѣбнымъ злакамъ на землѣ, попадаютъ подъ мельничный жерновъ, чтобы идти въ пищу.

Между тѣмъ Мартина обдумывала другой планъ; ей хотѣлось заставить доктора снова взяться за практику. Она сообщила объ этомъ Клотильдѣ, но молодая дѣвушка указала ей на всѣ трудности, на всю почти матеріальную невозможность подобной попытки. Не далѣе, какъ вчера, она говорила о томъ-же съ Паскалемъ. Онъ тоже безпокоится, думаетъ о трудѣ, какъ объ единственномъ спасеніи. Мысль открыть врачебный кабинетъ первая пришла ему въ голову. Но онъ уже такъ давно сдѣлался докторомъ для бѣдныхъ! Какъ рѣшиться претендовать на плату, когда уже столько лѣтъ онъ ни съ кого не требуетъ денегъ? Притомъ-же, не слишкомъ-ли поздно въ его годы начинать карьеру? Не говоря уже о нелѣпыхъ исторіяхъ, которыя разсказываются про него, о легендѣ, выставляющей его полупомѣшаннымъ геніемъ. Къ нему не пойдетъ ни одинъ паціентъ и онѣ сдѣлаютъ безполезную жестокость, принудивъ его къ попыткѣ, которая доставитъ ему одно сердечное огорченіе и не принесетъ ни одного су денегъ. Клотильда, напротивъ того, всѣми силами старалась отговорить его отъ этого плана и Мартина поняла основательность ея доводовъ и тоже заявила, что не слѣдуетъ подвергать доктора такому горькому разочарованію. Но, во время разговора, новая мысль осѣнила служанку; она вспомнила, что какъ-то недавно, нашла въ шкафу старую записную книгу, куда прежде вносила визиты доктора. Многіе изъ его паціентовъ никогда ничего не платили и списокъ этихъ лицъ занимаетъ двѣ большія страницы книги. Почему-бы теперь, когда несчастіе постигло доктора, не потребовать отъ этихъ людей денегъ, которыя они ему должны? Можно, конечно, похлопотать, ни слова не говоря барину, который никогда не соглашался взыскивать оффиціальнымъ путемъ. На этотъ разъ Клотильда согласилась съ Мартиной. Онѣ затѣяли цѣлый заговоръ: молодая дѣвушка сама подсчитала число визитовъ, приготовила счета, а служанка отнесла ихъ. Но нигдѣ ей не заплатили ни сантима, всѣ заявили, что просмотрятъ счета и сами зайдутъ къ доктору. Прошло десять дней, въ домѣ осталось всего шесть франковъ, на которые можно прожить еще два, три дня.

Мартина, воротясь на слѣдующее утро снова съ пустыми руками отъ одного изъ бывшихъ паціентовъ Паскаля, разсказала тихонько Клотильдѣ, что она только что видѣлась съ г-жей Фелиситэ, на углу улицы de la Banne. Старая г-жа Ругонъ, очевидно подстерегала ее. Она все еще не показывалась въ Суленадѣ. Даже несчастіе, обрушившееся на ея сына, неожиданная потеря всего состоянія, о которой говорилъ весь городъ, не примирила ее съ нимъ. Но она выжидала съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ, сохраняла маску безпощадно нравственной матери, не примиряющейся съ нѣкоторыми проступками, только потому, что Паскаль, какъ она была убѣждена, теперь вполнѣ въ ея рукахъ, что не сегодня, завтра онъ постучится къ ней въ дверь, и она тогда продиктуетъ свои условія, заставитъ его жениться на Клотильдѣ, или, еще лучше, потребуетъ, чтобы молодая дѣвушка уѣхала изъ Плассана.

Но дни проходили за днями, а Паскаль не являлся. Вотъ почему она остановила Мартину и съ мнимымъ участіемъ стала распрашивать ее, выказывая удивленіе, что къ ней не обратились за денежной помощью и давая понять, что достоинство мѣшаетъ ей сдѣлать первый шагъ.

-- Вамъ слѣдовало-бы поговорить съ бариномъ и убѣдить его, заключила служанка.-- И въ самомъ дѣлѣ, почему ему не обратиться къ своей матери? Что можетъ быть естественнѣе?

Клотильда возмутилась.

-- О, нѣтъ, никогда! Я ни за что не возьмусь за подобное порученіе. Maître разсердится, и будетъ правъ. Я увѣрена, что онъ скорѣе согласится умереть съ голоду, чѣмъ станетъ ѣсть хлѣбъ бабушки.

Дня черезъ два, Мартина, подавая имъ за обѣдомъ остатки вареной говядины, предупредила ихъ:

-- Всѣ деньги у меня вышли, сударь, и завтра у васъ ничего не будетъ кромѣ картофеля безъ масла... Вотъ уже три недѣли, какъ вы пьете одну воду. Теперь придется обходится и безъ мяса.

Они засмѣялись, стали шутить.

-- Есть у васъ соль, моя добрая Мартина?

-- О, да! сударь, соли осталось еще немного.

-- Въ такомъ случаѣ, мы будемъ ѣсть картофель съ солью; это превкусно, когда хочется ѣсть.

Мартина вернулась въ свою кухню, а они потихоньку стали смѣяться надъ ея невѣроятной скупостью. она ни за что не предложитъ имъ дать взаймы франковъ десять, хотя у нея есть цѣлый капиталецъ, спрятанный неизвѣстно гдѣ, въ укромномъ мѣстѣ, никому неизвѣстномъ. Впрочемъ, они подшучивали надъ этимъ безъ всякой досады на нее, такъ какъ подобная мысль также мало могла придти ей въ голову, какъ желаніе схватить съ неба звѣзды, чтобы преподнести ихъ имъ.

Однако, ночью, когда они легли спать, Паскаль почувствовалъ, что Клотильда взволнована и не можетъ заснуть. Обыкновенно, въ эти часы, крѣпко прижимаясь другъ къ другу посреди теплаго ночнаго сумрака, они высказывались откровенно одинъ другому.

Клотильда отважилась сознаться въ своемъ безпокойствѣ за него, за себя, за весь домъ. Что будетъ съ ними? Какъ станутъ они жить, не имѣя никакихъ средствъ? Была минута, когда она почти рѣшилась заговорить съ нимъ объ его матери; но не рѣшилась и созналась только въ томъ, что она сдѣлала вмѣстѣ съ Мартиной: какъ онѣ нашли прежнюю записную книгу, какъ она составила и разослала счета и всюду безполезно требовала денегъ. При другихъ условіяхъ, Паскаль огорчился-бы и разсердился, обиженный за то, что поступили безъ его вѣдома, нарушили принципы, которыми онъ руководствовался въ теченіе всей своей профессіональной жизни. Онъ сначала задумался, казался очень огорченнымъ, что достаточно доказывало, какъ сильно онъ тревожился въ душѣ, не смотря на свое наружное беззаботное отношеніе къ нищетѣ. Затѣмъ, онъ простилъ Клотильду, страстно прижавъ ее къ своей груди и даже сознался, что она хорошо поступила, что дальше жить такимъ образомъ нельзя. Они замолчали, но она чувствовала, что онъ не спитъ, и также, какъ она, придумываетъ средство добыть деньги, необходимыя для ихъ ежедневныхъ нуждъ. Такъ провели они свою первую несчастную ночь, ночь, полную страданій, когда она мучилась, думая объ его терзаніяхъ, а онъ не могъ примириться съ мыслью, что она осталась безъ хлѣба.

На слѣдующій день, за завтракомъ, они ѣли только плоды. Во все утро докторъ не произнесъ ни одного слова: въ немъ очевидно происходила внутренняя борьба. Только къ тремъ часамъ онъ принялъ рѣшеніе.

-- Ну, что-жъ, надо похлопотать, сказалъ онъ своей подругѣ,-- Я не хочу, чтобы ты постилась еще и сегодня вечеромъ... Одѣнь шляпу, мы пойдемъ вмѣстѣ.

Она посмотрѣла на него съ недоумѣніемъ.

-- Да, такъ какъ многіе намъ должны и не пожелали заплатить, вотъ, я хочу пойти посмотрѣть, откажутъ-ли они также и мнѣ.

Руки его дрожали; онъ, должно быть, невыносимо страдалъ при мысли такимъ способомъ требовать уплаты, послѣ столькихъ лѣтъ. Но, заставлялъ себя улыбаться, притворялся веселымъ. Клотильда прослезилась, чувствуя по колебанію его голоса всю глубину его жертвы.

-- Нѣтъ! нѣтъ! maître, не ходи, если это тебѣ слишкомъ тяжело... Мартина можетъ сходить еще разъ.

Но служанка, бывшая тутъ-же, одобрила намѣреніе барина.

-- Полно-те, почему-бы барину не поити? Никогда не стыдно требовать то, что вамъ должны... Всякому -- свое, не такъ-ли?.. Я нахожу прекраснымъ, что баринъ, наконецъ, покажетъ, что онъ мужчина.

И вотъ снова, какъ въ прежніе счастливые дни, маститый царь Давидъ, такъ въ шутку иногда называлъ себя Паскаль, вышелъ, опираясь на руку Ависаги. Ни докторъ, ни его спутница еще не были въ рубищахъ, на немъ былъ сюртукъ, по прежнему аккуратно застегнутый, она же надѣла свое хорошенькое холстинковое платье съ красными крапинками. Но сознаніе своей бѣдности, какъ будто, принижало ихъ, заставляло ихъ считать себя двумя бѣдняками, старающимися занимать какъ можно меньше мѣста, проскользнуть вдоль стѣнки. Залитыя солнцемъ улицы были, почти, пусты; нѣкоторые нескромные взгляды стѣсняли ихъ; но они даже не ускорили шага, такъ сильно сжималось ихъ сердце.

Паскаль хотѣлъ начать обходъ съ одного отставнаго судьи, котораго онъ лечилъ отъ болѣзни почекъ. Онъ вошелъ въ домъ, оставивъ Клотильду на скамейкѣ бульвара Sauvaire. У него отлегло отъ сердца, когда судья, предупреждая его просьбу, самъ заявилъ, что получаетъ свою ренту въ октябрѣ и тогда заплотитъ ему. У одной старой дамы, семидесятилѣтней параличной больной, оказалась другая помѣха: она обидѣлась, что ей прислали счетъ со служанкой, которая держала себя невѣжливо. Паскаль, конечно, поспѣшилъ извиниться и предоставилъ ей расплатится, когда она сама пожелаетъ. Затѣмъ, онъ поднялся въ четвертый этажъ къ чиновнику, служащему въ податномъ управленіи, котораго нашелъ все еще больнымъ, такимъ-же бѣднымъ, какъ онъ самъ, такъ что даже не рѣшился заикнуться о своемъ требованіи. Далѣе шли суровщица, жена адвоката, торговецъ масломъ, булочникъ, все люди зажиточные; всѣ они уклонились отъ уплаты, одни, представивъ болѣе или менѣе благовидные предлоги, а другіе, просто не принявъ его. Нашелся, даже, такой, который представился ничего не понимающимъ. Оставалась одна маркиза Валькейрасъ, единственная представительница стариннаго рода, очень богатая, извѣстная свой скупостью вдова съ десятилѣтней дочерью. Паскаль оставилъ ее подъ конецъ, потому что она сильно пугала его. Наконецъ, рѣшился позвонить у ея стариннаго отеля, на краю бульвара Sauvaire, у монументальнаго зданія, временъ Мазарини. Онъ пробылъ тамъ такъ долго, что Клотильда, гулявшая подъ деревьями бульвара, стала тревожиться.

Наконецъ, когда онъ, черезъ полчаса присоединился къ ней, она успокоилась и пошутила.

-- Что случилось? у нея не оказалось мелкихъ денегъ?

Но и на этотъ разъ онъ ничего не получилъ. Маркиза жаловалась на своихъ фермеровъ, которые ей не платятъ.

-- Вообрази, продолжалъ онъ, объясняя свое долгое отсутствіе,-- дѣвочка оказалась больной. Я боюсь, не начинается-ли у нея воспаленія слизистой оболочки... Мать хотѣла показать мнѣ ее, и я осмотрѣлъ бѣдную малютку...

Невольная улыбка появилась на губахъ Клотильды.

-- И ты прописалъ ей лѣкарство?

-- Конечно, развѣ я могъ поступить иначе?

Она взяла его руку, глубоко тронутая, и крѣпко прижала ее къ своему сердцу. Они сдѣлали нѣсколько шаговъ наудачу. Все кончено, имъ остается вернуться домой съ пустыми руками. Но Паскаль не хотѣлъ возвращаться, упорствовалъ въ своемъ желаніи дать ей что-нибудь повкуснѣе картофеля и воды, которыя ихъ ожидаютъ. Пройдя обратно по бульвару Sauvaire, они повернули на-лѣво, въ новый городъ, неудача, казалось, продолжала преслѣдовать ихъ, и безпомощно уносила ихъ по теченію.

-- Послушай,-- сказалъ онъ, наконецъ,-- вотъ что я придумалъ... Если бы я обратился къ Рамону, онъ охотно одолжилъ-бы намъ тысячу франковъ, которую отдадимъ, когда наши дѣла поправятся.

Клотильда отвѣтила не сразу. Рамонъ, отвергнутый ею, былъ уже женатъ, поселился въ одномъ изъ домовъ новаго города, и собирался сдѣлаться моднымъ красавцемъ докторомъ, составляющимъ себѣ цѣлое состояніе! Къ счастью, она хорошо знала его прямой умъ, честный и-серьезный характеръ. Если онъ не бывалъ у нихъ, то, очевидно, только изъ деликатности. При встрѣчахъ съ ними, онъ кланялся имъ съ такимъ сіяющимъ видомъ, такъ радовался ихъ счастію!

-- Развѣ это тебѣ непріятно? простодушно спросилъ Паскаль, готовый распахнуть передъ молодымъ врачемъ свой домъ, свой кошелекъ, свое сердце.

Клотильда поспѣшила отвѣтить:

-- Нѣтъ, нисколько!.. Наши отношенія были всегда дружескими и чистосердечными. Мнѣ кажется, я сильно огорчила его, но онъ простилъ меня... Ты правъ, у насъ нѣтъ другаго друга, надо обратится къ Рамону.

Неудача преслѣдовала ихъ; Рамонъ уѣхалъ на консультацію въ Марсель и вернется только на слѣдующій день вечеромъ. Ихъ приняла молодая m-me Рамонъ, старинная подруга Клотильды, но моложе ея тремя годами. Она, какъ будто, нѣсколько смутилась, но была очень любезна. Докторъ, конечно, не обратился къ ней съ своей просьбой и объяснилъ свой визитъ тѣмъ, что соскучился безъ Рамона.

Выйдя на улицу, Паскаль и Клотильда снова почувствовали себя потерянными, одинокими. Куда теперь идти? Что предпринять? Они опять пошли на удачу, куда глаза глядятъ.

-- Maître, я тебѣ де сказала,-- рѣшилась шепнуть Клотильда,-- Мартина, кажется, встрѣтила бабушку... Да, бабушка безпокоится о насъ, она спрашивала у Мартины, почему мы не обратимся къ ней, если нуждаемся... Да смотри, вотъ тамъ ея домъ...

Дѣйствительно, они шли по улицѣ de la Banne; вдали видѣнъ былъ уголъ площади Су-Префектуры. Но Паскаль понялъ, чего она хочетъ и перебилъ ее.

-- Никогда, слышишь-ли, никогда!.. И ты сама не пошла-бы къ ней. Ты говоришь мнѣ это только потому, что тебѣ больно видѣть меня въ такой крайности. Мнѣ тоже тяжело сознавать тебя въ такомъ положеніи. Но только, лучше страдать, чѣмъ сдѣлать поступокъ, о которомъ будешь вѣчно сожалѣть... Я не хочу, я не могу.

Они вышли изъ улицы de la Banne и вступили въ старый кварталъ.

-- Я въ тысячу разъ предпочитаю обратиться къ постороннимъ... Быть можетъ, у насъ еще есть друзья, но ихъ надо искать только между бѣдняками.

И, рѣшась просить подаяніе, Давидъ пошелъ дальше, опираясь на Ависагу; престарѣлый нищій царь сталъ ходить отъ двери къ дверямъ, опираясь на плечо влюбленной рабыни, молодость которой осталась его единственной опорой. Было около шести часовъ, сильный жаръ спадалъ, узкія улицы становились люднѣе; въ густо населенномъ кварталѣ, гдѣ всѣ ихъ любили, имъ кланялись, и улыбались. Къ восхищенію, примѣшивалась доля состраданія; всѣ знали объ ихъ раззореніи. Однако, красота ихъ казалась еще возвышеннѣе, еще чище. Чувствовалось, что они сплотились еще тѣснѣе, все также высоко держатъ голову и гордятся своей свѣтлой любовью; несчастіе, обрушившееся на нихъ, потрясло его, онаже, мужественная сердцемъ, ободряла его. Мимо нихъ проходили ремесленники, гораздо болѣе богатые, чѣмъ они. Никто изъ нихъ не осмѣлился подать имъ су, въ которомъ не отказываютъ голоднымъ. Въ улицѣ Canquoin они хотѣли зайти къ вдовѣ Жиро, но она, въ свою очередь, умерла на прошлой недѣлѣ. Двѣ другія попытки тоже не удались. Теперь для нихъ являлось благодатью возможность раздобыть десять франковъ. Уже три часа, какъ они скитались по городу.

Ахъ, этотъ Плассанъ съ бульваромъ Sauvaire, съ улицами de Rome и de la Banne, раздѣлявшими его на три части, этотъ Плассанъ съ запертыми окнами, городъ, выжженный солнцемъ, повидимому вымершій, и скрывавшій подъ этой неподвижностью ночную бойкую жизнь по клубамъ и игорнымъ притонамъ, они медленно обошли его еще три раза при склонѣ этого знойнаго дня. На бульварѣ стояли распряженныя, старыя таратайки, на которыхъ ѣздили въ горныя деревни; подъ густой тѣнью платановъ, у дверей кафе, завсегдатаи, забиравшіеся сюда съ семи часовъ утра, посматривали на нихъ съ улыбочками. Тоже и въ новомъ городѣ, гдѣ слуги торчали на порогахъ богатыхъ домовъ, они чувствовали къ себѣ менѣе симпатіи, чѣмъ въ пустынныхъ улицахъ квартала св. Марка, гдѣ старинныя отели какъ будто хранили дружеское молчаніе. Они вернулись въ глубь стараго квартала, дошли до Сенъ-Сатурненскаго собора, изъ подъ прохладныхъ сводовъ котораго ихъ прогналъ нищій, попросившій у нихъ милостыни. Около желѣзнодорожной станціи производились постройки, тамъ разростался новый кварталъ, они отправились туда. Затѣмъ, въ послѣдній разъ вернулись и дошли до площади Су-Префектуры; въ нихъ внезапно возродилась надежда, что они встрѣтятъ кого-нибудь, что имъ предложатъ денегъ. Но городъ провожалъ ихъ только снисходительной улыбкой, какъ бы прощая имъ то, что они такъ счастливы и красивы. Камни Віорны, мелкій, острый щебень кололъ ихъ ноги. Въ концѣ концовъ, имъ пришлось вернуться съ пустыми руками въ Суленаду. Покорная рабыня Ависага, цвѣтущая молодостью, повела домой состарѣвшагося Давида, лишеннаго своихъ сокровищъ, утомленнаго отъ напрасныхъ скитаній по улицамъ.

Было восемь часовъ. Мартина, ожидавшая ихъ, поняла, что въ этотъ вечеръ ей не придется стряпать. Она сказала, что уже пообѣдала; замѣтивъ ея болѣзненный видъ, Паскаль отослалъ ее спать.

-- Мы обойдемся безъ тебя,-- повторила Клотильда.-- Вѣдь картофель стоитъ на плитѣ, мы сами можемъ взять его.

Служанка, бывшая не въ духѣ, уступила. Она ворчала: если все съѣдено, къ чему садиться за столъ? Затѣмъ, прежде чѣмъ отправиться къ себѣ, она объявила:

-- У Бонома вышелъ весь овесъ. Онъ мнѣ показался очень страннымъ, вамъ, баринъ, слѣдовало-бы сходить провѣдать его.

Паскаль и Клотильда встревожились и немедленно. отправились въ конюшню. Дѣйствительно, старая лошадь дремала, лежа на своей подстилкѣ. Уже съ полгода ее не выводили изъ стойла, такъ какъ ея ноги разбило ревматизмомъ, кромѣ того она совсѣмъ ослѣпла. Никто не могъ понять, почему докторъ держитъ это старое животное; даже Мартина поговаривала, что Бонома слѣдовало-бы убить, просто изъ жалости. Но Паскаль и Клотильда протестовали, возмущались, точно ихъ уговаривали прикончить престарѣлаго родственника, слишкомъ долго зажившагося на землѣ. Нѣтъ, нѣтъ! Бономъ служилъ имъ болѣе четверти вѣка, онъ умретъ у нихъ, своей собственной смертью, какъ порядочная лошадь! И въ этотъ вечеръ, докторъ не полѣнился внимательно осмотрѣть его. Онъ приподнялъ его ноги, осмотрѣлъ десна, выслушалъ біеніе сердца.

-- Нѣтъ, у него ничего нѣтъ особеннаго,-- сказалъ онъ, наконецъ.-- Это, просто старость... Да! мой бѣдный старикъ, намъ уже не придется вмѣстѣ разъѣзжать по дорогамъ!

Клотильду мучило то, что у него нѣтъ овса. Но Паскаль успокоилъ ее: много-ли нужно животному въ такомъ возрастѣ, и притомъ не работающему? Клотильда захватила горсточку травы изъ кучи, оставленной тамъ служанкой; оба они чрезвычайно обрадовались, когда Бономъ соблаговолилъ, исключительно по дружбѣ, съѣсть эту траву изъ рукъ молодой дѣвушки.

-- Э!-- сказала она смѣясь,-- да у тебя еще есть аппетитъ, не надо огорчать насъ понапрасну!.. Прощай! спи спокойно!

Они оставили его дремать, по обыкновенію, звонко поцѣловавъ его на прощанье, по обѣимъ сторонамъ ноздрей.

Наступила ночь. Имъ вздумалось запереться наглухо и унести свой обѣдъ наверхъ, въ спальню, чтобы не оставаться внизу, въ пустомъ домѣ. Клотильда живо снесла туда блюдо съ картофелемъ, соль и графинъ съ водой, а Паскаль взялся принести корзину съ виноградомъ,-- первинкой, собранной на скороспѣлой лозѣ, подъ террасой. Они заперлись, накрыли маленькій столикъ, поставивъ посрединѣ блюдо картофеля между солонкой и графиномъ, а корзину съ виноградомъ помѣстили на стулѣ, рядомъ. Вышелъ пиръ на славу, напомнившій имъ восхитительный завтракъ на другой день свадьбы, когда Мартина заперлась и не хотѣла имъ отвѣчать. И теперь они также наслаждались возможностью быть наединѣ, самимъ себѣ прислуживать, ѣсть съ одной тарелки, тѣсно прижавшись другъ къ другу. Этотъ вечеръ мрачной нужды, которую они такъ старались избѣжать, хранилъ для нихъ самые обаятельные часы ихъ жизни. Съ тѣхъ поръ, какъ они вернулись домой и остались въ тиши своей уютной, большой комнаты, гдѣ все имъ казалось милымъ, гдѣ они были точно за сто льё отъ равнодушнаго города, по которому такъ безполезно скитались, печаль и страхъ исчезли, и, даже изгладилось воспоминаніе о злополучномъ днѣ, потерянномъ на безполезные поиски. Они снова безпечно забыли обо всемъ, кромѣ своей любви, перестали сознавать, богаты-ли они, или бѣдны, придется-ли имъ завтра отыскивать какого-нибудь друга, чтобы имѣть возможность вечеромъ пообѣдать. Зачѣмъ бояться нужды и доставлять себѣ столько хлопотъ, если имъ достаточно быть вмѣстѣ, чтобы вкушать все счастье, доступное смертнымъ?

Паскаль, однако, встревожился.

-- Боже мой! мы такъ боялись этого вечера! Разумно-ли такъ отдаваться нашему счастью? Кто знаетъ, что готовитъ намъ завтрашній день?

Но Клотильда закрыла ему ротъ своей маленькой ручкой.

-- Нѣтъ, нѣтъ! и завтра мы будемъ любить другъ друга, какъ любимъ сегодня... Люби меня всѣми силами твоей души, какъ я люблю тебя.

И никогда они не ѣли съ такимъ удовольствіемъ. Клотильда выказывала свой аппетитъ молодой, красивой дѣвушки, одаренной здоровымъ желудкомъ, и очень исправно уничтожала картофель, весело смѣясь и находя его превосходнымъ, вкуснѣе самыхъ прославленныхъ кушаній Паскаль ѣлъ также съ аппетитомъ тридцатилѣтняго возраста. Большіе глотки чистой воды имъ казались божественными. Затѣмъ, виноградъ, за дессертомъ, приводилъ ихъ въ восхищеніе,-- эти гроздья, такіе свѣжіе, эта кровь земли, позлащенная солнцемъ. Они ѣли слишкомъ много, они пьянѣли, какъ отъ вина, отъ фруктовъ и, въ особенности, отъ веселья. Подобнаго пира они еще не запомнятъ. Даже ихъ первый завтракъ со всей его роскошью -- котлетами, хлѣбомъ и виномъ, не былъ такъ упоителенъ, въ немъ не было того блаженства бытія, гдѣ наслажденіе находиться вмѣстѣ замѣняло имъ все, превращало фаянсъ въ золотую посуду, а нищенскую пищу въ небесную кухню, какой не имѣютъ сами боги.

Совершенно стемнѣло; они не зажигали лампы, счастливые тѣмъ, что лягутъ сейчасъ спать. Но въ открытыя окна спальни глядѣло прозрачное лѣтнее небо, врывался вечерній вѣтерокъ, еще жгучій, напоенный легкимъ запахомъ лавенды. На горизонтѣ только что появилась луна, такая полная и большая, что вся комната озарилась серебристымъ свѣтомъ и они увидѣли себя точно въ сказочномъ освѣщеніи, безконечно блестящемъ и мягкомъ.

-- Maître, maître!-- шептала она,-- я хотѣла трудиться для тебя, но узнала, что негодна ни къ чему, неспособна заработать, даже, ломтикъ хлѣба, который ты ѣшь. Я могу только любить тебя, отдаваться тебѣ, быть твоимъ минутнымъ наслажденіемъ!.. И мнѣ достаточно этого, maîrte! Если бы ты зналъ, какъ я рада, что ты находишь меня красивой, потому что я могу подарить тебѣ свою красоту. У меня нѣтъ ничего, кромѣ нея, и я такъ счастлива тѣмъ, что могу сдѣлать тебя счастливымъ.

Онъ съ восторгомъ сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и прошепталъ:

-- О, да, ты прекрасна! Ты самая прекрасная въ мірѣ, самая желанная и обаятельная!.. Всѣ эти жалкія драгоцѣнности, которыми я тебя украсилъ, золото, каменья, не стоятъ уголочка твоей атласистой кожи. Каждый изъ твоихъ ноготковъ и волосковъ представляетъ неоцѣнимое сокровище. Я готовъ благоговѣйно перецѣловать одну за другою каждую рѣсницу твоихъ вѣкъ.

Паскаль весь дрожалъ, на глаза его выступили слезы, до такой степени его трогала ея преданность, до такой степени она казалась ему восхитительной и безконечно драгоцѣнной.

-- Ты превращаешь меня въ самаго богатаго и могущественнаго владыку, ты осыпаешь меня всѣми благами, даешь мнѣ упиваться самымъ божественнымъ наслажденіемъ, какое только можетъ наполнить человѣческое сердце.

ГЛАВА XI.

Но съ слѣдующей ночи тревожная безсонница вернулась. Ни Паскаль, ни Клотильда не признавались, что имъ тяжело; прильнувъ другъ къ другу во мракѣ опечаленной комнаты и притворясь спящими, они по цѣлымъ часамъ думали о положеніи, которое становилось все безвыходнѣе. Каждый изъ нихъ, забывая самого себя, трепеталъ только за другого. Пришлось втянуться въ долги. Мартина брала въ кредитъ хлѣбъ, вина, немного мяса; причемъ она сгорала отъ стыда, тѣмъ болѣе, что ей приходилось лгать и дѣйствовать съ оглядкой, такъ какъ всѣмъ было извѣстно о раззореніи ея хозяевъ. Правда, докторъ подумывалъ заложить Суленаду; но къ этому можно было прибѣгнуть только въ случаѣ крайности; у него не оставалось ничего, кромѣ этой дачи, оцѣненной въ двадцать тысячъ, хотя при продажѣ за нее нельзя будетъ выручить болѣе пятнадцати. Стоитъ прожить эти деньги и у него не останется ни одного камня, куда-бы преклонить голову, и онъ очутится передъ самой мрачной нищетой. Поэтому Клотильда умоляла его обождать, не принимать никакого безповоротнаго рѣшенія, пока положеніе дѣлъ не окажется вполнѣ безнадежнымъ.

Такъ прошло три или четыре дня. Наступилъ сентябрь и погода, къ несчастію, испортилась; надъ окрестностями Плассана пронеслись страшныя бури; одна стѣна Суленады разрушилась; ее такъ и не удалось починить и въ каменной оградѣ осталась большая, зіяющая брешь. Булочникъ уже началъ грубить Мартинѣ. Разъ утромъ старая служанка воротилась изъ мясной лавки вся въ слезахъ, обиженная, что мясникъ отпускаетъ ей самые худые куски. Еще нѣсколько дней и брать въ кредитъ будетъ невозможно. Необходимо рѣшиться на что-нибудь, пріискать средства для мелкихъ ежедневныхъ расходовъ.

Разъ въ понедѣльникъ, когда предстояла новая недѣля терзаній, Клотильда замѣтно волновалась все утро. Въ ней очевидно происходила внутренняя жестокая борьба; рѣшеніе она приняла только за завтракомъ, увидя, что Паскаль отказался съѣсть маленькій оставшійся кусочекъ варенаго мяса. Съ спокойнымъ и рѣшительнымъ видомъ она вышла вмѣстѣ съ Мартиной, положивъ въ ея корзину маленькій свертокъ, причемъ объявила дядѣ, что это тряпье, которое она намѣрена отдать.

Когда она вернулась, часа черезъ два, лицо ея было очень блѣдно. Но ея большіе, открытые и чистосердечные глаза сіяли. Она подошла къ доктору и, глядя ему прямо въ лицо, сказала:

-- Я должна просить у тебя прощенія, учитель; я не послушалась тебя и, безъ сомнѣнія, очень огорчила тебя.

Онъ не понималъ, въ чемъ дѣло, и тревожно спросилъ:

-- Что-же ты сдѣлала?

Медленно, не спуская съ него глазъ, Клотильда вынула изъ кармана конвертъ, изъ котораго посыпались банковые билеты. Паскаль мгновенно догадался и воскликнулъ:

-- О, Боже! золотыя вещи, всѣ мои подарки!

И всегда такой добрый, кроткій, онъ въ порывѣ гнѣва схватилъ ее за руки,-- сжалъ ихъ до боли, и чуть не раздавилъ пальцы, державшіе ассигнаціи.

-- Господи! что ты надѣлала, несчастная!.. Ты продала все мое сердце! Все наше сердце срослось съ этими вещами, и ты продала и его вмѣстѣ съ ними за деньги. Вѣдь эти вещицы подарены мною на память о нашихъ самыхъ блаженныхъ часахъ! Онѣ принадлежали одной тебѣ, какъ-же ты хочешь, чтобы я взялъ свой подарокъ обратно и сталъ пользоваться имъ самъ? Могу-ли я это сдѣлать? Подумала-ли ты о томъ, какъ жестоко огорчишь меня?

Клотильда кротко возразила:

-- А ты подумай, учитель, могла-ли я оставить насъ въ такомъ бѣдственномъ положеніи, безъ куска хлѣба, когда у меня цѣлый ящикъ этихъ перстней, ожерелій, серегъ? Это казалось мнѣ до-нельзя возмутительнымъ. Я-бы сочла себя эгоисткой, скрягой, если-бы дольше оставила ихъ у себя... А между тѣмъ мнѣ было жалко разставаться съ ними, о! да! такъ жалко, что едва хватило на это духу; и я все-таки убѣждена, что исполнила только свой долгъ, поступила какъ жена покорная и тебя обожающая.

Но Паскаль продолжалъ сжимать ея руки; слезы выступили у нея на глазахъ, и она добавила тѣмъ-же кроткимъ голосомъ съ слабой улыбкой:

-- Жми не такъ крѣпко; ты дѣлаешь мнѣ больно.

Тогда и онъ заплакалъ, тронутый до глубины души.

-- Я настоящій извергъ, если такъ разсердился... Ты хорошо постулила, не могла поступить иначе. Но, прости меня, мнѣ было такъ горько узнать, что ты обобрала себя. Дай мнѣ твои ручки, твои бѣдныя ручки, я попробую залечить ихъ.

Онъ нѣжно и ласково взялъ ея руки, осыпалъ ихъ поцѣлуями, находилъ эти изящныя ручки безъ браслетовъ еще милѣе и драгоцѣннѣе. Радостная и веселая, Клотильда подробно разсказала ему про свою продѣлку: какъ она посвятила въ свой секретъ Мартину и какъ онѣ вдвоемъ отправились къ торговкѣ, къ той самой, которая продала ему корсажъ изъ алансонскихъ кружевъ. Тщательно осмотрѣвъ всѣ вещи, торговка немилосердно торговалась и наконецъ согласилась дать за все шесть тысячъ франковъ. Паскаль не могъ сдержать своего негодованія: шесть тысячъ! Когда эти вещи стоили ему болѣе чѣмъ втрое, тысячъ двадцать, по крайней мѣрѣ.

-- Послушай,-- сказалъ онъ наконецъ,-- я принимаю эти деньги, потому что ты даешь ихъ мнѣ отъ души. Но знай, онѣ безусловно принадлежатъ одной тебѣ. Клянусь, что стану теперь еще скупѣе Мартины; буду выдавать ей лишь по нѣскольку су на самые необходимые расходы; остальное ты найдешь въ моемъ бюро, если мнѣ не удастся пополнить эту сумму и отдать ее тебѣ всю цѣликомъ.

Онъ сѣлъ, держа ее у себя на колѣняхъ въ объятіяхъ, въ которыхъ еще чувствовался трепетъ душевнаго волненія. Потомъ, понизивъ голосъ, спросилъ ее, нагнувшись къ самому уху:

-- И ты все продала, рѣшительно все?

Клотильда, не говоря ни слова, слегка высвободилась изъ его объятій, граціозно опустила концы пальцевъ за воротъ лифа. Краснѣя и улыбаясь, она вытащила тоненькую цѣпочку, на которой сверкали, словно млечныя звѣзды, семь большихъ жемчужинъ. Казалось, будто вмѣстѣ съ ожерельемъ, она вынула также частицу своей сокровеннѣйшей наготы, что все благоуханіе ея молодого тѣла, представлявшаго словно живой букетъ, исходило теперь изъ этой драгоцѣнной бездѣлушки, хранимой на ея атласной кожѣ, въ самомъ сокровенномъ мѣстѣ. Клотильда поспѣшно опустила ожерелье и спрятала его за корсажъ.

Сердце Паскаля вздрогнуло отъ радости. Покраснѣвъ, какъ и племянница, онъ страстно обнялъ ее и воскликнулъ:

-- Ахъ! какая ты милая, и какъ я люблю тебя!

Но когда наступилъ вечеръ, воспоминаніе о проданныхъ драгоцѣнностяхъ легло тяжелымъ камнемъ на его сердце; онъ не могъ спокойно смотрѣть на деньги, лежавшія въ ящикѣ его бюро. Близкая, неизбѣжная нищета удручала его; еще тяжелѣе становилось у него на душѣ, когда онъ думалъ о своемъ возрастѣ, о своихъ шестидесяти годахъ, дѣлавшихъ его безполезнымъ, неспособнымъ обезпечить женѣ безбѣдное существованіе. Суровая дѣйствительность предстала передъ нимъ и разсѣяла его обманчивыя грезы о вѣчной любви. Паскаль чувствовалъ себя низвергнутымъ въ бездну несчастія и совсѣмъ состарѣвшимся: это сознаніе леденило его кровь, возбуждало въ немъ укоры совѣсти, отчаянное негодованіе противъ самого себя, какъ будто на совѣсти его лежалъ какой-то дурной поступокъ.

Затѣмъ истина предстала передъ нимъ во всей ужасной наготѣ. Однимъ утромъ, когда онъ былъ одинъ въ домѣ, почтальонъ принесъ ему письмо со штемпелемъ изъ Плассана. Онъ внимательно осмотрѣлъ конвертъ, изумляясь почерку, которымъ былъ написанъ адресъ. Письмо оказалось безъ подписи. Съ первыхъ-же строкъ онъ возмутился, хотѣлъ разорвать его въ клочки, но одумался и, дрожа отъ негодованія, прочиталъ до конца. Впрочемъ, стиль письма былъ приличенъ, обдуманныя фразы полны умѣренности и сдержанности, точно ихъ писалъ дипломатъ, единственная цѣль котораго убѣдить своего противника. Обильными доводами ему доказывали, что суленадскій скандалъ тянется слишкомъ долго...Если страсть до нѣкоторой степени и могла объяснить его проступокъ, то человѣкъ въ его годы и въ его положеніи рисковалъ навлечь на себя, общее презрѣніе, упорствуя губить молодую родственницу, злоупотребляя, ея довѣріемъ. Всѣмъ извѣстно, какое вліяніе пріобрѣлъ онъ надъ нею. Положимъ, она сама гордилась, что приноситъ ему себя въ жертву; но не его-ли дѣло понять, что молодая дѣвушка не въ состояніи любить старика, что она чувствуетъ къ нему только состраданіе и благодарность и. что давно пора избавить ее отъ старческихъ объятій, изъ которыхъ она должна будетъ выйти рано или поздно опозоренной, обезчещенной, ни супругой, ни матерью? Такъ какъ онъ теперь даже не въ состояніи оставить ей хотя-бы маленькое состояніе, то позволительно надѣяться, что онъ самъ поступитъ, по крайней мѣрѣ, какъ честный человѣкъ, и найдетъ въ себѣ силу разстаться съ дѣвушкой и вернуть ей ея счастье, если время еще не ушло. Письмо заканчивалось напоминаніемъ, чтодурные поступки всегда влекутъ за собою заслуженную, кару.

Съ первыхъ-же словъ Паскаль понялъ, что это анонимное письмо прислано его матерью. Старая m-me Ругонъ, безъ сомнѣнія, продиктовала его; ему слышались даже интонаціи ея голоса. Начавъ читать письмо въ порывѣ гнѣва, онъ кончилъ его блѣдный и совсѣмъ разстроенный, весь дрожа, охваченный трепетомъ, который пробѣгалъ теперь ежечасно по его тѣлу.. Письмо говоритъ правду, оно выясняетъ ему его недовольство собою, показываетъ, что смутныя угрызенія совѣсти обусловливались у него сознаніемъ, что при своей старости и бѣдности онъ не хочетъ отпустить отъ себя Клотильду. Паскаль всталъ, подошелъ къ зеркалу, долго стоялъ передъ нимъ, пока наконецъ глаза его не затмились слезами, вызванными отчаяніемъ при видѣ своихъ морщинъ и сѣдой бороды. Смертельный холодъ, который онъ ощущалъ, объяснялся убѣжденіемъ, что теперь разлука стала необходимой, роковой, неизбѣжной. Онъ отгонялъ отъ себя эту мысль, не могъ допустить, что когда-нибудь примирится съ нею; но зналъ, что она будетъ возвращаться противъ его воли. Ему не суждено ни на мгновеніе избавиться отъ нея; его вѣчно станетъ терзать борьба между любовью и разсудкомъ, пока, въ концѣ-концовъ, не наступитъ ужасный вечеръ, когда онъ рѣшится на эту жертву, истощивъ въ борьбѣ всю свою кровь и всѣ слезы. Сознавая у себя недостатокъ нравственной устойчивости въ данную минуту, Паскаль содрогался при одной мысли, что когда-нибудь у него явится такое мужество. Теперь все кончено, непоправимое бѣдствіе началось, ему становится страшно за Клотильду, такую молодую и прелестную, и ему осталось только выполнить свой долгъ и спасти ее отъ самого себя.

Отдѣльныя слова, цѣлыя фразы этого письма неотступно преслѣдовали его и онъ терзалъ себя, стараясь убѣдиться, что она не любитъ его, а питаетъ къ нему только состраданіе и благодарность. Ему-бы легче было перенести разлуку, думалъ онъ, еслибъ онъ убѣдился, что она жертвуетъ собою, что удерживая ее, онъ удовлетворяетъ только свой чудовищный эгоизмъ. Но сколько онъ ни слѣдилъ за ней, ни взвѣшивалъ каждое ея слово и каждый жестъ, подвергая ее самымъ разнообразнымъ испытаніямъ, онъ находилъ Клотильду все такой-же нѣжной, все также страстно влюбленной въ него. Этотъ результатъ, обращавшійся противъ грозной развязки, до крайности смущалъ его и вмѣстѣ съ тѣмъ дѣлалъ ему Клотильду еще дороже. Онъ старался доказывать себѣ необходимость разлуки, изучалъ всѣ доводы въ ея пользу. Нехорошо было продолжать такую жизнь, которую онъ и Клотильда вели нѣсколько мѣсяцевъ -- жизнь безъ всякихъ узъ и обязанностей, безъ всякаго производительнаго труда. Себя онъ считалъ пригоднымъ только на то, чтобы лежать гдѣ-нибудь въ невѣдомой могилѣ; но не вредна-ли такая жизнь для нея, не приведетъ-ли она къ тому, что молодая дѣвушка облѣнится, избалуется, утратитъ энергію и волю? Онъ на самомъ дѣлѣ развращаетъ племянницу, обожая ее, точно кумиръ, и въ то же время отдавая ее на жертву злоязычнымъ сплетнямъ, подымавшимъ скандалъ по всему городу. Паскалю представлялось, что онъ умеръ, оставивъ Клотильду одинокой, покинутой, безъ пристанища, безъ куска хлѣба, презираемой всѣми и умирающей съ голоду. Никто не желалъ пріютить ее; она осуждена скитаться по дорогамъ и улицамъ съ тѣмъ, чтобы никогда въ жизни не имѣть ни мужа, ни дѣтей. Нѣтъ! нѣтъ! Это было-бы съ его стороны преступленіемъ! Онъ не можетъ ради нѣсколькихъ лишнихъ дней своего личнаго счастія оставить ей въ наслѣдство нищету и позоръ...

Разъ утромъ Клотильдѣ пришлось зайти куда-то одной по сосѣдству; юна вернулась совершенно разстроенная, блѣдная и дрожащая. Придя наверхъ, въ спальню, она чуть не упала въ обморокъ, но Паскаль подхватилъ ее въ свои объятія. Бѣдняжка едва слышно бормотала безсвязныя слова:

-- О, Боже мой! Боже мой!.. Ахъ, эти женщины!

Паскаль испугался, осыпалъ ее вопросами.

-- Что такое? отвѣчай-же, что съ тобою случилось?

Волна горячей крови прихлынула ей къ лицу. Она обвила его шеіо руками, спрятала свое лицо у него на плечѣ.

-- Эти женщины... Перейдя въ тѣнь, я закрывала зонтикъ и при этомъ имѣла несчастье уронить ребенка... Всѣ онѣ набросились на меня, стали кричать такія вещи, о! такія! что страшно и вспомнить! Онѣ кричали, что у меня никогда не будетъ дѣтей, что такія твари, какъ я, никогда не рожаютъ!.. Еще многое другое, чего я не могу повторить, такъ какъ я даже и не поняла!

Она зарыдала. Паскаль поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ; не будучи въ состояніи произнести слова, онъ страстно цѣловалъ ее и самъ плакалъ вмѣстѣ съ нею. Онъ ясно представлялъ себѣ всю возмутительную сцену: ему слышалось, какъ женщины набросились на Клотильду, какъ ее преслѣдовали, какъ осыпали ругательствами. Наконецъ, ему удалось прошептать:

-- Я самъ виноватъ во всемъ, ты страдаешь за меня... Слушай, уѣдемъ отсюда далеко, далеко, куда-нибудь, гдѣ насъ совершенно не знаютъ. Тамъ всѣ станутъ относиться къ тебѣ съ уваженіемъ, тамъ ты будешь счастлива.

Но Клотильда, увидя его слезы, мужественно подавила свое волненіе; она выпрямилась, отерла свои слезы.

-- Ахъ! какъ это гадко съ моей стороны! Я вѣдь дала себѣ слово ничего тебѣ не разсказывать! Но, когда я попала домой, мнѣ сдѣлалось такъ горько, что я выложила передъ тобою все, что у меня было на сердцѣ... Видишь, теперь все кончено, не огорчайся... я люблю тебя...

Она улыбалась, снова нѣжно обняла его, и, въ свою очередь, цѣловала и ласкала, точно огорченнаго ребенка, котораго надо утѣшить, убаюкать...

-- Я люблю тебя, люблю такъ, что эта любовь въ состояніи утѣшить меня во всякомъ горѣ! Ты для меня все на свѣтѣ; какое мнѣ дѣло до всего остального! Ты такъ добръ, и я съ тобою такъ счастлива!

Но онъ продолжалъ плакать. Клотильда тоже залилась слезами. Долгое время они не могли отдѣлаться отъ безпредѣльнаго подавляющаго отчаянія, въ которомъ ихъ поцѣлуи смѣшивались со слезами.

Оставшись одинъ, Паскаль безпощадно осудилъ себя. Онъ явственно сознавалъ себя не вправѣ еще долѣе губить обожаемую имъ дѣвушку. Вечеромъ въ тотъ-же день подвернулся случай, естественно выдвигавшій развязку, которую онъ искалъ, страшась въ то-же время найти ее. Послѣ обѣда Мартина съ большой таинственностью отвела его въ сторону.

-- Г-жа Фелиситэ встрѣтилась со мною и поручила передать вамъ, это письмо, сударь; она просила сказать вамъ, что сама принесла-бы его сюда, еслибы приличія позволяли ей здѣсь бывать... Г-жа Фелиситэ проситъ отослать ей назадъ письмо г. Максима и сообщить отвѣтъ на него барышни.

Письмо, дѣйствительно, было отъ Максима. Фелиситэ обрадовалась получивъ его; она пользовалась имъ для наступательныхъ дѣйствій когда убѣдилась, что нищета не отдаетъ сына въ ея руки. Ни Паскаль, ни Клотильда не обращались къ ней съ просьбой о помощи, а потому она еще разъ перемѣнила планъ кампаніи и вернулась къ прежнему намѣренію разлучить ихъ; и на этотъ разъ случай ей казался самымъ подходящимъ. Письмо Максима было очень трогательнаго содержанія. Онъ адресовалъ его бабушкѣ, умоляя, чтобы она упросила сестру ѣхать къ нему. Общій параличъ сталъ уже обнаруживаться, такъ что Максимъ ходитъ только съ помощью лакея. Въ особенности съ горькимъ раскаяніемъ упоминалъ онъ о пагубномъ увлеченіи одной красивой брюнеткой; она проникла къ нему въ домъ и онъ не съумѣлъ отдѣлаться отъ нея безъ того, чтобы не оставить въ ея объятіяхъ послѣднюю нервную силу. Хуже всего то, что, какъ онъ теперь убѣжденъ, эту опасную красавицу подослалъ къ нему его отецъ, Саккаръ выбралъ ее для для него съ цѣлію ускорить полученіе наслѣдства. Выгнавъ ее изъ дому, Максимъ заперся тамъ наглухо, закрылъ свою дверь даже для отца, но боялся, какъ-бы Саккаръ въ одно прекрасное утро не пробрался къ нему въ окно. Съ другой стороны, одиночество пугало его; онъ съ отчаяніемъ звалъ сестру, надѣялся имѣть въ ней оплотъ противъ этихъ отвратительныхъ козней и, наконецъ, чувствовалъ необходимость въ ней, какъ въ кроткой и любящей сидѣлкѣ. Въ письмѣ намекалось, что если Клотильда съумѣетъ угодить Максиму, ей не придется въ томъ раскаиваться. Въ заключеніе Максимъ упоминалъ объ обѣщаніи, данномъ сестрою во время его пріѣзда въ Плассанъ: она тогда сказала, что пріѣдетъ къ нему, когда онъ будетъ дѣйствительно нуждаться въ ней.

Паскаль оцѣпенѣлъ отъ ужаса. Онъ перечиталъ письмо отъ первой до послѣдней страницы. Разлука съ Клотильдой устраивалась сама собою. Все складывалось прилично для него, счастливо для Клотильды, такъ естественно, что слѣдовало непремѣнно воспользоваться такимъ случаемъ. Не смотря на усилія своего разсудка, онъ чувствовалъ себя еще до того малодушнымъ и слабымъ, такъ мало подготовленнымъ, что принужденъ былъ присѣсть: у него тряслись ноги. Но онъ рѣшилъ быть мужественнымъ; преодолѣлъ свое волненіе и позвалъ Клотильду.

-- Прочти-ка это письмо, оно прислано мнѣ твоей бабушкой.

Клотильда внимательно прочла письмо до конца, ни словомъ, ни жестомъ не обнаруживая своихъ чувствъ.

-- Ты, конечно, самъ отвѣтишь ей?.. сказала она просто. Я отказываюсь ѣхать!

Паскаль едва удержался, чтобы не вскрикнуть отъ радости. Ему показалось, что кто-то другой говоритъ его голосомъ, когда онъ разсудительно отвѣтилъ ей:

-- Ты отказываешься, но какъ возможно отказываться сразу... Надо подумать, подождемъ съ отвѣтомъ до завтра; хочешь, мы переговоримъ объ этомъ съ тобою серьезно?

Удивленная Клотильда начала горячиться.

-- Съ какой стати станемъ мы разставаться? Неужели ты могъ-бы на это согласиться?.. Какое безуміе! Мы любимъ другъ друга и вдругъ я брошу тебя и уѣду туда, гдѣ меня никто не любитъ? Подумалъ ты о всей нелѣпости этого?

Паскаль уклонился отъ обсужденія отъѣзда съ этой точки зрѣнія; онъ заговорилъ о данномъ обѣщаніи, о долгѣ.

-- Вспомни, дорогая, какъ ты встревожилась, когда я предупредилъ тебя, что Максиму угрожаетъ параличъ. И вотъ теперь онъ сраженъ болѣзнью, калѣка, безпомощный, зоветъ тебя къ себѣ... Ты не можешь оставить его въ такомъ положеніи, обязана исполнить свой долгъ.

-- Долгъ!-- воскликнула она.-- Развѣ у меня могутъ быть обязанности по отношенію къ брату, который никогда даже не вспомнилъ обо мнѣ? Мой единственный долгъ тамъ, гдѣ мое сердце.

-- Но ты обѣщала. Я обѣщалъ за тебя, сказалъ, что ты дѣвушка разсудительная... Ты не захочешь сдѣлать меня лгуномъ.

-- Разсудительна, вотъ ты такъ совсѣмъ безразсуденъ. Нелѣпо разставаться, если мы оба умремъ съ тоски другъ по другѣ.

Она прервала разговоръ, энергически махнувъ рукою.

-- Притомъ, къ чему спорить?.. Дѣло очень просто: тебѣ стоитъ сказать всего одно слово. Ты хочешь отправить меня?

Паскаль вскрикнулъ.

-- Великій Боже! я хочу отправить тебя!

-- Въ такомъ случаѣ, если ты меня не гонишь, я остаюсь.

Она теперь совершенно развеселилась, подбѣжала къ своей конторкѣ и написала краснымъ карандашемъ на письмѣ своего брата: "Я отказываюсь"! Потомъ позвала Мартину и потребовала, чтобы она немедленно отнесла конвертъ съ этимъ письмомъ. Паскаль тоже смѣялся, не помня себя отъ радости; его охватило такое блаженное опьяненіе, что онъ-былъ не въ состояніи помѣшать ей. Мысль о томъ, что Клотильда остается съ нимъ, наполнила его душу, одержала верхъ надъ разсудкомъ.

За то въ ту-же ночь, едва Клотильда заснула, какъ онъ началъ терзаться упреками совѣсти за свое малодушіе! Еще разъ онъ поддался своей потребности въ счастьѣ, въ наслажденіи прижимать къ своей груди эту граціозную дѣвушку, освѣжавшую его благоуханіемъ своей молодости. Послѣ нея онъ уже никогда никого не полюбитъ и все существо его изнывало отъ мучительной боли при мысли, что ему предстоитъ отрѣшиться навсегда отъ женщины и любви. Холодный потъ выступалъ у него, когда онъ представлялъ себѣ, что Клотильда уже уѣхала, что онъ остался одинъ, безъ нея, безъ всего, что она вкладывала ласкающаго и очаровательнаго въ самый воздухъ, которымъ онъ дышалъ -- безъ нѣжнаго ея дыханія, ея изящнаго ума, мужественнаго прямодушія, безъ всего ея существа, такого сильнаго физически и нравственно, дѣлавшагося для него столь-же необходимымъ, какъ солнечный свѣтъ. Между тѣмъ она должна покинуть его, а ему слѣдовало найти въ себѣ силу остаться и умереть. Дѣвушка спала, прильнувъ щекою къ его груди. Не будя ея и любуясь ея ровнымъ и легкимъ, словно дѣтскимъ дыханіемъ, Паскаль съ горечью упрекалъ себя въ своемъ малодушіи и съ безпощадной ясностью обсуждалъ свое положеніе. Не оставалось никакихъ сомнѣній насчетъ лежавшей на немъ обязанности. Въ Парижѣ ждетъ Клотильду жизнь въ богатствѣ и почетѣ; очевидно, нельзя доводить свой старческій эгоизмъ до желанія удержать ее около себя, отдавая на жертву нищетѣ и площадной брани. Паскаль изнемогалъ отъ борьбы, сознавалъ всю чарующую прелесть дѣвушки, лежавшей въ его объятіяхъ. Она безмятежно покоилась у него на груди, прильнувъ къ нему съ довѣрчивой нѣжностью вѣрноподданной, отдавшей себя всецѣло своему престарѣлому, царственному властелину; и онъ давалъ себѣ клятву быть сильнымъ, не принимать жертвы отъ этого ребенка, вернуть ей счастье и жизнь, хотя-бы даже помимо ея воли.

Съ этой минуты началась между ними борьба, полная самоотверженія. Спустя нѣсколько дней Паскалю удалось убѣдить Клотильду въ рѣзкости ея отвѣта -- "я отказываюсь", сдѣланномъ на письмѣ Максима. Дѣвушка написала длинное письмо бабушкѣ, подробно объясняющее причины ея отказа. Но. она по прежнему не хотѣла уѣзжать изъ Суленады. Видя, что Паскаль сталъ неимовѣрно скупъ, желая какъ можно менѣе расходовать деньги, вырученныя за золотыя вещи, Клотильда старалась превзойти его въ бережливости и, весело посмѣиваясь, ѣла сухой хлѣбъ съ водою. Разъ утромъ, Паскаль услыхалъ, какъ она давала совѣты Маркинѣ насчетъ сокращенія расходовъ по хозяйству. По десяти разъ на день она пристально всматривалась въ него, бросалась къ нему на шею, осыпала его поцѣлуями, чтобы побороть ужасную мысль о необходимости разлуки, которую постоянно замѣчала въ его глазахъ. Впрочемъ, у нея вскорѣ являлся новый основательный поводъ отказываться отъ такой развязки. Какъ-то вечеромъ, послѣ обѣда, съ Паскалемъ случилось такое сильное сердцебіеніе, что онъ едва не лишился чувствъ. Это удивило его самого; онъ никогда не страдалъ болѣзнью сердца и поэтому предположилъ у себя возобновленіе прежняго нервнаго разстройства. Вообще съ тѣхъ поръ, какъ на долю его выпало такое великое блаженство, онъ чувствовалъ свой организмъ менѣе прочнымъ, у него словно оборвалось или надломилось что-то такое, по всей вѣроятности, очень нѣжное. Клотильда въ свою очередь, тоже сильно встревожилась, переполошилась, принялась ухаживать за нимъ. Ужъ теперь-то, конечно, онъ не вздумаетъ отсылать ее? Когда любимый человѣкъ боленъ, понятно, слѣдуетъ оставаться при немъ и ухаживать за нимъ.

Такимъ образомъ борьба не прекращалась ни на минуту. Обѣ стороны соперничали въ нѣжности, въ самозабвеніи изъ единственнаго желанія доставить счастье другому. Но Паскаль съ каждымъ днемъ все болѣе убѣждался въ необходимости отъѣзда, хотя доброта и любовь къ нему Клотильды дѣлали эту мысль все невыносимѣе. Самъ онъ безповоротно рѣшился. Но только приходилъ въ отчаяніе, трепеталъ и колебался, не зная, какимъ образомъ убѣдить Клотильду. Онъ живо представлялъ себѣ сцену ея отчаянія и слезъ: что онъ станетъ дѣлать въ такомъ случаѣ? Какъ поступитъ? Какъ дойдутъ они до того, что поцѣлуются въ послѣдній разъ, съ тѣмъ, чтобы никогда болѣе не видѣть другъ друга? И дни проходили за днями, а онъ не находилъ никакого отвѣта на эти вопросы, упрекалъ себя въ малодушіи всякую ночь, когда Клотильда, счастливая и торжествующая, что ей удалось настоять на своемъ, тушила свѣчу и брала его въ свои свѣжія объятія.

Часто она подшучивала надъ нимъ съ нѣжнымъ лукавствомъ:

-- Учитель, ты слишкомъ добръ, чтобы прогнать меня.

Но это сердило его, онъ волновался и возражалъ мрачнымъ тономъ:

-- Нѣтъ! нѣтъ! не говори о моей добротѣ!.. Еслибы я дѣйствительно былъ добръ, ты давно жила-бы у брата, въ довольствѣ и почетѣ, имѣя передъ собою перспективу счастливаго будущаго, а вмѣсто того, ты все еще сидишь здѣсь, выносишь оскорбленія, нищету, безъ всякихъ надеждъ на какой-либо порядочный исходъ, для того лишь, чтобы оставаться подругой такого стараго безумца, какъ я!.. Нѣтъ! я просто малодушный и низкій человѣкъ!

Она поспѣшно заставляла его тогда молчать. Онъ дѣйствительно страдалъ изъ-за своей безпредѣльной, всеобъемлющей доброты, обусловленной любовью къ жизни и распространявшейся на все живое, въ постоянной заботѣ о счастьѣ для всѣхъ. Быть добрымъ не значитъ-ли, думалъ Паскаль, желать счастья Клотильдѣ, добиваться этого цѣною своего собственнаго счастья? Вотъ какой добротой надлежало обладать ему, и онъ чувствовалъ, что она у него явится, доброта могучая и геройски стойкая. Но, какъ несчастливцы, рѣшившіеся на самоубійство, онъ выжидалъ подходящаго случая, удобнаго момента и повода осуществить свое желаніе.

Клотильда, вставшая разъ утромъ въ семь часовъ, очень удивилась, когда, войдя въ рабочую залу, нашла Паскаля за письменнымъ столомъ. Уже въ теченіе многихъ недѣль онъ не раскрывалъ книги, не прикасался къ перу.

-- Какъ, ты работаешь?

Не приподнимая головы, онъ отвѣтилъ дѣловымъ тономъ:

-- Да, я принялся за генеалогическое дерево, которое совсѣмъ запустилъ.

Клотильда нѣсколько минутъ простояла за его спиной, слѣдя за тѣмъ, что онъ пишетъ. Онъ пополнялъ краткія біографическія замѣтки о тетѣ Дидѣ, дядѣ Маккарѣ и маленькомъ Шарлѣ, отмѣчалъ причину и день ихъ смерти. Увидя, что онъ не трогается съ мѣста, не замѣчая, что она ждетъ за его спиной радостныхъ поцѣлуевъ, которыми они, обыкновенно, встрѣчали каждое утро, Клотильда отошла къ окну, а затѣмъ вернулась, оттуда къ столу, не зная, за что приняться, и спросила:

-- Итакъ, ты серьезно рѣшился приняться за работу?

-- Конечно, ты видишь, что мнѣ слѣдовало еще въ прошломъ мѣсяцѣ сдѣлать эти помѣтки. Вообще у меня накопилось пропасть работы.

Она пристально посмотрѣла на него съ обычнымъ теперь у нея вопрошающимъ видомъ.

-- Хорошо! будемъ работать... Если тебѣ понадобится справка, которую я могу сдѣлать, или нужно переписать замѣтку, поручи мнѣ, я сдѣлаю съ удовольствіемъ.

Съ этого дня Паскаль держалъ себя такъ, какъ еслибъ всецѣло углубился въ работу. Впрочемъ, одна изъ его теорій состояла въ томъ, что совершенное бездѣйствіе никуда не годится, что не слѣдуетъ прописывать его даже страдающимъ отъ переутомленія. Человѣкъ не можетъ существовать безъ окружающей его среды; ощущенія, имъ получаемыя, преобразовываются въ немъ въ движенія, мысли и поступки; такимъ образомъ, если при полномъ отдыхѣ организмъ продолжаетъ воспринимать ощущенія, не возвращая ихъ въ переработанномъ, измѣненномъ видѣ, они накапливаются, становятся обремененіемъ, неизбѣжно нарушаютъ умственное равновѣсіе. Паскаль не разъ убѣждался личнымъ опытомъ, что трудъ былъ для него лучшимъ жизненнымъ регуляторомъ. Даже въ тѣ дни, когда онъ просыпался не совсѣмъ здоровымъ, онъ поправлялся, когда, бывало, принимался какъ слѣдуетъ за работу. Онъ лучше всего себя чувствовалъ, когда исполнялъ заранѣе заданный себѣ урокъ написать столько-то страницъ каждое утро къ такому-то часу; и онъ сравнивалъ этотъ урокъ съ шестомъ плясуна на канатѣ. Съ помощью такого шеста можно было держаться въ равновѣсіи и не падать, не смотря на будничныя огорченія, слабости и ошибки. Поэтому и теперь онъ обвинялъ во всемъ лѣнь и бездѣйствіе, въ которыхъ провелъ столько недѣль. Изъ-за нихъ только, безъ сомнѣнія, и нажилъ онъ теперь сердцебіеніе, отъ котораго иной разъ чуть не задыхался. Если онъ хочетъ выздоровѣть, стоитъ только снова приняться за свой большой научный трудъ.

Паскаль цѣлыми часами развивалъ, объяснялъ эти теоріи Клотильдѣ, съ лихорадочной, преувеличенной горячностью. Казалось, имъ снова овладѣла любовь къ наукѣ, которой одной была посвящена вся его жизнь до вспыхнувшей въ немъ страсти къ племянницѣ. Онъ повторялъ ей, что не можетъ оставить свой трудъ недоконченнымъ, что ему надо сдѣлать еще многое, если онъ хочетъ воздвигнуть себѣ прочный памятникъ! Онъ снова занялся папками, разъ по двадцати открывалъ большой шкафъ, снималъ ихъ съ верхней полки, продолжалъ пополнять. Его взгляды на наслѣдственность начали преобразовываться, ему хотѣлось-бы все пересмотрѣть, передѣлать, извлечь изъ физіологической и соціальной исторіи своего семейства широкое обобщеніе, распространить размахъ синтеза на все человѣчество. Одновременно съ этимъ онъ вернулся къ своему леченію подкожными вспрыскиваніями, желая расширить его: ему смутно рисовалась новая, пока еще отдаленная и неясная система терапіи, зародившаяся въ немъ изъ убѣжденія и личнаго опыта о благотворномъ динамическомъ вліяніи труда.

Теперь всякій разъ, какъ Паскаль садился за столъ, онъ начиналъ жаловаться:

-- Мнѣ ни за что не успѣть всего сдѣлать, жизнь слишкомъ коротка! Можно было подумать, что ему нельзя было терять ни одного часа. Разъ утромъ онъ вдругъ поднялъ голову и сказалъ своей подругѣ, которая, сидя около него, переписывала одну изъ его замѣтокъ:

-- Слушай, Клотильда... Если я умру...

Она испугалась, запротестовала:

-- Съ чего пришла тебѣ въ голову подобная мысль?

-- Слушай хорошенько, если я умру... Ты сейчасъ-же запрешь на ключъ всѣ двери, и возьмешь себѣ папки съ документами. Я оставляю ихъ тебѣ, одной тебѣ. Затѣмъ всѣ прочія мои бумаги и рукописи ты соберешь и передашь Рамону... Слышишь, это моя послѣдняя воля.

Но она перебивала его, отказывалась слушать.

-- Нѣтъ! нѣтъ! ты говоришь пустяки!

-- Клотильда, поклянись мнѣ, что сохранишь у себя папки и отдашь мои другія бумаги Рамону.

Наконецъ, она уступила со слезами на глазахъ, но въ свою очередь совершенно серьезно поклялась исполнить его волю. Онъ привлекъ ее къ себѣ, тоже сильно растроганный, и покрылъ ее поцѣлуями, какъ еслибъ сердце его снова вдругъ раскрылось. Потомъ онъ успокоился, заговорилъ про свои опасенія. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ принялся за работу, эти опасенія снова овладѣли имъ; онъ сторожилъ свой шкафъ, увѣрялъ, будто видѣлъ, что Мартина бродила вокругъ него. Развѣ трудно возбудить слѣпую набожность этой дѣвушки, натолкнуть ее на дурной поступокъ, увѣривъ ее, что она спасаетъ этимъ своего барина отъ вѣрной погибели? Онъ столько выстрадалъ отъ. своихъ подозрѣній. И теперь, при одной мысли объ одиночествѣ, угрожавшемъ ему въ недалекомъ будущемъ, онъ чувствовалъ опять прежнія муки, нравственную пытку ученаго, котораго преслѣдуютъ самыя близкіе къ нему люди, посягая на его плоть и кровь, на созданіе его ума.

Однимъ вечеромъ, говоря объ этомъ съ Клотильдой, онъ нечаянно проговорился:

-- Понимаешь, когда тебя уже здѣсь не будетъ...

Она сильно поблѣднѣла; видя, что онъ въ смущеніи остановился, Клотильда воскликнула:

-- Ахъ! maître! maître! значитъ, ты все еще думаешь объ этой мерзости? Я вижу по твоимъ глазамъ, что ты что-то скрываешь. У тебя есть какая-то чуждая мнѣ мысль... Но, вѣдь, если я уѣду и ты умрешь, кто-же станетъ оберегать твой трудъ?

Ему показалось, что она начинаетъ привыкать къ мысли объ отъѣздѣ, и ему удалось принудить себя отвѣтить съ веселой улыбкой:

-- Неужели ты думаешь, что я умру не повидавшись съ тобою?.. Чортъ возьми! Я буду еще въ состояніи написать тебѣ! И ты вернешься, чтобы закрыть мнѣ глаза.

Клотильда, рыдая, упала на стулъ.

-- Господи! Да неужели это возможно? Неужели ты хочешь, чтобы мы болѣе не жили вмѣстѣ, послѣ того, какъ теперь не разстаемся ни на минуту ни днемъ, ни ночью, не выпускаемъ другъ друга изъ объятій. А если бы у насъ былъ ребенокъ...

-- Этимъ самымъ ты произносишь мнѣ приговоръ,-- перебилъ онъ. съ раздраженіемъ.-- Если бы явился ребенокъ, то разумѣется ты никогда бы не уѣхала... Развѣ ты не видишь, что я уже слишкомъ старъ и самъ презираю себя! Оставаясь со мною, ты обрекаешь себя на скорбь не выполнить назначенія женщины, стать матерью! Уходи-же отъ меня, такъ какъ я не гожусь болѣе въ мужья!

Она напрасно старалась его успокоить.

-- Нѣтъ! я отлично знаю, что ты сама объ этомъ думаешь,-- возразилъ онъ; -- мы разъ двадцать говорили съ тобою, что любовь, которая не ставитъ себѣ цѣлью ребенка, только безполезная пошлость... На-дняхъ швырнула-же ты романъ, который читала, потому что герои его, удивленные появленіемъ на свѣтъ ребенка, не знали, какъ отъ него отдѣлаться... А я то подумаешь, какъ я ждалъ отъ тебя ребенка, какъ-бы я любилъ его!

Съ этого дня Паскаль, повидимому, еще больше углубился въ работу. Онъ просиживалъ за нею по четыре и по пяти часовъ сряду. Все утро и все время послѣ полудня до обѣда онъ не поднималъ головы и доходилъ до того въ своемъ рвеніи, что запрещалъ тревожить его, обращаться къ нему хотя бы съ однимъ словомъ. Но, когда Клотильда выходила на цыпочкамъ изъ залы, спускалась внизъ распорядиться по хозяйству, или отправиться въ городъ за покупкой, онъ быстро озирался, и, убѣдясь, что молодой дѣвушки нѣтъ въ комнатѣ, опускалъ голову на столъ въ сильномъ изнеможеніи. Онъ на минуту отдыхалъ отъ неимовѣрныхъ усилій, которыя ему приходилось дѣлать надъ собою въ присутствіи Клотильды. Какъ трудно ему было усидѣть за письменнымъ столомъ, вмѣсто того, чтобы заключить ее въ свои объятія и держать въ нихъ по цѣлымъ часамъ, сладко цѣлуя и лаская ее. О! какъ страстно призывалъ онъ трудъ, какъ существенное прибѣжище, гдѣ онъ надѣялся найти самозабвеніе и покой! Но чаще всего Паскаль не могъ работать, принужденъ былъ притворяться, разыгрывать комедію, дѣлать видъ, будто внимательно смотритъ на раскрытую страницу, не отводитъ отъ нея глазъ, между тѣмъ, какъ они наполнялись слезами, а мысль замирала, путалась, мѣшалась, ускользала, возвращалась все къ тому-же образу. Неужели ему придется убѣдиться въ несостоятельности труда, который онъ всегда считалъ верховнымъ принципомъ, творцомъ и распорядителемъ всего сущаго? Неужели ему придется отказаться отъ работы и сложить оружіе, жить для процесса жизни и ради того, чтобы любить всѣхъ встрѣчныхъ красивыхъ дѣвушекъ? Пли, быть можетъ, во всемъ виновно его старческое безсиліе. Пожалуй, онъ сталъ теперь въ такой же степени неспособнымъ написать страницу своего труда, какъ неспособенъ сдѣлаться отцомъ собственнаго ребенка. Онъ всегда мучительно боялся такого безсилія. Положивъ голову на столъ, слабый, измученный и подавленный горемъ, Паскаль, мечталъ о томъ, что ему всего тридцать лѣтъ и что онъ черпаетъ на груди Клотильды новыя силы для продолженія своего труда. Слезы струились на его сѣдую бороду. Заслышавъ ея шаги на лѣстницѣ, онъ вздрагивалъ, быстро выпрямлялся, брался за перо, чтобы Клотильда застала его въ томъ самомъ положеніи, въ какомъ и оставила его; онъ дѣлалъ видъ, будто погруженъ въ глубокое раздумье, хотя на самомъ дѣлѣ въ головѣ у него ничего не было, кромѣ безъисходнаго отчаянія.

Была половина сентября; двѣ безконечныя недѣли прошли въ этомъ томительномъ настроеніи, а онъ не пришелъ еще ни къ какому рѣшенію. Разъ утромъ, къ великому изумленію Клодильды, вошла въ залу бабушка Фелиситэ. Наканунѣ Паскаль встрѣтилъ ее на улицѣ de la Bonne; желая сразу покончить съ этой пыткой, но не находя въ себѣ силы на разлуку, онъ обратился съ этой просьбой къ своей матери помочь ему и зайти къ нему на слѣдующій день. Фелисите, кстати, получила письмо отъ Максима, полное еще большаго отчаянія и мольбы.

Прежде всего она объяснила внучкѣ причину своего посѣщенія.

-- Да, милочка, это я, собственной своей персоной! Ты понимаешь, что только особенно важная причина могла заставить меня придти сюда... Дѣло въ томъ, что ты положительно сходишь съ ума. Я не могла до пустить тебя окончательно испортить свою жизнь и рѣшилась въ послѣдній разъ попытаться переговорить съ тобою.

Она сейчасъ же растроганнымъ голосомъ прочла письмо Максима. Онъ теперь не могъ уже подняться съ кресла; прогрессивный параличъ развивался, повидимому, очень быстро, сопровождался болѣзненными припадками. Поэтому онъ требовалъ рѣшительнаго отвѣта отъ своей сестры, не теряя еще надежды, что она пріѣдетъ. Онъ содрогался при мысли о необходимости искать себѣ другую сидѣлку, но будетъ вынужденъ это сдѣлать, если его покинутъ въ такомъ плачевномъ положеніи. Окончивъ чтеніе, Фелиситэ дала понять, какъ будетъ досадно, если состояніе Максима попадетъ въ чужія руки; но въ особенности она настаивала на долгѣ, на обязательной помощи родственнику, и также сослалась на будто бы данное молодой дѣвушкой формальное обѣщаніе къ нему пріѣхать.

-- Вспомни хорошенько, милочка. Ты сказала брату, что если онъ когда-либо будетъ нуждаться въ тебѣ, ты поѣдешь къ нему. Я, какъ теперь, слышу тебя... Не правда-ли, сынъ мой?

Съ тѣхъ поръ, какъ вошла его мать, Паскаль сидѣлъ все время блѣдный, потупивъ голову. Онъ молчалъ предоставляя дѣйствовать матери и на этотъ разъ. Онъ отвѣтилъ только легкимъ кивкомъ головы.

Затѣмъ Фелиситэ повторила всѣ доводы, которые онъ самъ приводилъ Клотильдѣ. Она упомянула о страшномъ скандалѣ, угрожавшемъ дойти до позорныхъ оскорбленій, о надвигавшейся нищетѣ, которую будетъ такъ тяжело переносить вдвоемъ, о невозможности продолжать подобную грѣховную жизнь, въ которой Паскаль, старѣя, утратитъ остатокъ здоровья, а сама Клотильда, такая еще молодая, погубитъ себя въ конецъ. На что могутъ они надѣяться теперь, когда наступила нужда? Упорствовать долѣе съ ихъ стороны безполезно и жестоко.

Клотильда слушала молча, выпрямившись во весь ростъ, съ невозмутимымъ лицомъ, даже не желая вступать ни въ какія препирательства. Но бабушка забросала ее вопросами, вынудила, наконецъ, сказать:

-- Повторяю вамъ, я не имѣю никакихъ обязанностей по отношенію къ брату; мой долгъ повелѣваетъ мнѣ остаться здѣсь. Пусть Максимъ располагаетъ своимъ состояніемъ, какъ знаетъ, мнѣ оно не нужно. Когда мы совсѣмъ обѣднѣемъ, maître отпуститъ Мартину и я-сама стану прислуживать ему.

Она дополнила свои слова махнувъ, рукою. О! да, пожертвовать собою своему властелину, отдать ему жизнь, водить его по дорогамъ, прося милостыню, а затѣмъ, воротясь домой, какъ въ тотъ достопамятный вечеръ, когда они ходили за деньгами отъ двери къ двери, приносить ему въ даръ свою молодость, согрѣвать его въ своихъ чистыхъ объятіяхъ.

Старая m-me Ругонъ покачала головой.

-- Вмѣсто того, чтобы навязываться къ нему въ служанки, тебѣ слѣдовало бы, милочка, прежде всего хоть выйти за него замужъ... Отчего вы не поженитесь?.. Это было бы все-таки проще и гораздо приличнѣе.

Фелиситэ напомнила, что даже разъ приходила требовать этого брака, чтобы замять поднимавшійся тогда въ городѣ скандалъ; молодая дѣвушка, высказала, вѣдь, тогда удивленіе по поводу того, что ни она, ни докторъ не подумали объ этомъ, но въ то же время изъявила согласіе обвѣнчаться впослѣдствіи, прибавивъ, впрочемъ, что торопиться не къ чему.

-- Что-жъ я согласна обвѣнчаться!-- воскликнула Клотильда..-- Вы совершенно правы, бабушка...

Обратясь къ Паскалю, она прибавила:

-- Ты сотни разъ повторялъ мнѣ, что исполнишь всякое мое желаніе... Изволь-же теперь жениться на мнѣ. Я сдѣлаюсь твоей женой и останусь съ тобою. Жена не покидаетъ своего мужа.

Но Паскаль отвѣтилъ лишь жестомъ; онъ боялся, что голосъ измѣнитъ ему и, вскрикнувъ отъ радости, онъ приметъ съ безпредѣльной благодарностью вѣчныя узы, которыя Клотильда предлагала ему. Жестъ его могъ выражать нерѣшительность, отказъ. Къ чему эта свадьба in extremis, когда все должно рушиться?

-- Такое предложеніе, несомнѣнно, очень трогательно, твое чувство прекрасно,-- возразила Фелиситэ.-- Ты все это отлично устроила въ своей хорошенькой головкѣ. Но женитьба не принесетъ вамъ ренты; а между тѣмъ ты дорого обходишься дядѣ, составляешь для него самую тяжелую обузу.

Эти ядовитыя слова произвели необычайное впечатлѣніе на Клотильду; она стремительно обернулась къ Паскалю, съ пылающими щеками, съ глазами, полными слезъ.

-- Maître, maître! неужели бабушка говоритъ правду? неужели тебѣ приходится жалѣть о томъ, что ты тратишь на меня?

Паскаль поблѣднѣлъ еще больше; онъ замеръ въ своей подавленной позѣ; но прошепталъ глухимъ голосомъ, точно говорилъ самъ съ собою:

-- У меня столько работы! Мнѣ такъ хотѣлось бы пересмотрѣть весь собранный мною матеріалъ, всѣ мои рукописи, замѣтки, закончить дѣло всей моей жизни!.. Если бы я остался одинъ, я, можетъ, и справился бы совсѣмъ этимъ.-- Я продалъ бы Суленаду, о! за нее многаго не дадутъ, но мнѣ хватитъ на кусокъ хлѣба. Я переселюсь въ маленькую комнатку со всѣми моими бумагами, буду работать съ утра до вечера и постараюсь чувствовать себя не слишкомъ несчастнымъ.

Но онъ всячески избѣгалъ смотрѣть на Клотильду. А между тѣмъ она была такъ взволнована, что не могла удовлетвориться этимъ печальнымъ и болѣзненнымъ бормотаньемъ. Она съ каждымъ мгновеніемъ приходила все болѣе въ ужасъ, сознавая, что приближается неизбѣжная развязка.

-- Взгляни на меня, maître, посмотри мнѣ прямо въ лицо... Умоляю тебя, будь мужественъ, сдѣлай выборъ между твоимъ трудомъ и мною, если дѣйствительно тебѣ нужно отослать меня прочь, чтобы лучше работать.

Насталъ моментъ произнести геройскую ложь. Паскаль поднялъ голову, смѣло посмотрѣлъ ей прямо въ лицо и сказалъ съ улыбкой умирающаго, радующагося приближенію смерти; сказалъ голосомъ, въ которомъ звучала вся его неизрѣченная доброта.

-- Какъ ты, однако, горячишься!.. Неужели ты не можешь исполнять свой долгъ спокойно и просто, какъ дѣлаютъ всѣ люди?.. У меня много работы, мнѣ надо остаться одному; а ты, дорогая, должна ѣхать къ твоему брату. Ну, и поѣзжай къ нему! На этомъ мы и должны покончить.

Нѣсколько секундъ длилось удручающее молчаніе. Она пристально смотрѣла на него, въ надеждѣ, что онъ откажется отъ своего рѣшенія. Она сомнѣвалась въ истинѣ его словъ, подозрѣвала, что онъ жертвуетъ собою ради ея счастья. Одно мгновеніе ей показалось даже, будто она явственно чувствуетъ основательность этого подозрѣнія, точно трепетное вѣяніе, исходившее, отъ Паскаля, передало это ей.

-- И ты навсегда меня отсылаешь? не позволишь вернуться къ тебѣ, напримѣръ, хоть завтра?-- спросила она.

Паскаль сохранилъ мужество; новой улыбкой онъ далъ ей понять, что нечего уѣзжать, чтобы такъ скоро возвратиться. Тогда въ головѣ Клотильды все перепуталось до того, что она не могла хорошенько разобраться въ своихъ собственныхъ мысляхъ; ей стало казаться, что онъ въ самомъ дѣлѣ отдаетъ предпочтеніе труду, какъ ученый, для котораго наука должна быть дороже женщины. Она сильно поблѣднѣла, и обождавъ еще немного въ томъ-же ужасающемъ молчаніи, проговорила медленно, съ нѣжной и безпредѣльной покорностью:

-- Хорошо, maître, я уѣду, когда тебѣ будетъ угодно, и вернусь только тогда, когда ты призовешь меня.

Такимъ образомъ разрывъ совершился. Фелиситэ удивилась, что ей не пришлось много убѣждать и потребовала, чтобы немедленно назначили день отъѣзда. Она восхищалась своей настойчивостью, воображала, что одержала побѣду только благодаря своей стойкости. Это случилось въ пятницу, рѣшили, что Клотильда уѣдетъ въ воскресенье. Максима даже извѣстили телеграммой.

Три дня какъ дулъ мистраль. Къ вечеру онъ усилился и Мартина объявила, что, по народнымъ примѣтамъ, онъ продолжится еще три дня. Въ концѣ сентября въ долинѣ Віорны свирѣпствуютъ страшные вѣтры. Поэтому служанка заботливо обошла всѣ комнаты, чтобы удостовѣриться, всѣ-ли ставни плотно закрыты. Мистраль, проносясь надъ кровлями Плассана, всегда обрушивался на небольшую возвышенность, гдѣ стояла Суленада, и пронизывалъ ее насквозь. Яростный, бѣшеный ураганъ хлесталъ домъ, безостановочно потрясалъ его отъ подваловъ до чердака въ теченіе нѣсколькихъ дней и ночей, срывалъ черепицы съ крыши, выворачивалъ желѣзные крюки у оконъ, жалобно завывая, проникалъ сквозь щели внутрь комнатъ, такъ что двери, при малѣйшей оплошности, захлопывались съ грохотомъ пушечнаго выстрѣла. Домъ, казалось, выдерживалъ осаду, среди шума и буйнаго завыванія бури.

На другой день въ этомъ тоскливомъ домѣ, потрясенномъ ураганомъ, шли приготовленія къ отъѣзду Клотильды. Старая m-me Ругонъ должна была придти только въ воскресенье, въ минуту прощанья. Когда Мартина узнала о близкой разлукѣ, она онѣмѣла отъ удивленія, причемъ въ глазахъ ея сверкнулъ радостный огонекъ. Когда служанку отослали изъ спальни, сказавъ, что уложатся сами, она вернулась въ кухню и углубилась въ обычныя занятія, дѣлая видъ, будто игнорируетъ катастрофу, нарушившую теченіе жизни всѣхъ обитателей дома. Но на малѣйшій зовъ Паскаля она прибѣгала съ такой быстротой и проворствомъ, съ такимъ яснымъ лицомъ сіяющимъ готовностью служить ему, какъ будто вновь превратилась въ молодую дѣвушку, Паскаль ни на минуту не отходилъ отъ Клотильды, помогалъ ей укладываться, желая убѣдиться, беретъ-ли она съ собою все, что ей будетъ дѣйствительно необходимо. Два большіе сундука стояли раскрытые среди комнаты, полной безпорядка; всюду валялись свертки, платья, бѣлье; всѣ шкафы, комоды осматривались разъ по двадцати. Этими хлопотами, этою заботливостью не забыть чего-нибудь они хотѣли заглушить острую скорбь, щемившую ихъ сердца. Они на минуту забывались. Паскаль хлопоталъ, чтобы не пропало ни одного мѣстечка въ сундукахъ, укладывалъ разныя мелочи въ отдѣленіе для шляпъ, совалъ коробки между рубашками и носовыми платками; а Клотильда снимала съ вѣшалки платья и складывала ихъ на кровати, чтобы уложить потомъ въ верхній ящикъ. Когда, нѣсколько утомленные, они отрывались отъ работы и глаза ихъ при этомъ встрѣчались, они сначала улыбались другъ другу, а потомъ едва удерживали слезы, готовыя хлынуть при воспоминаніи о неотвратимомъ, ужасающемъ бѣдствіи. Сердце у нихъ обливалось кровью, но они старались не показывать этого другъ другу. Боже мой! неужели въ самомъ дѣлѣ они обрекли себя на разлуку? И они прислушивались тогда къ свирѣпому вѣтру, какъ будто грозившему разрушить Суленаду.

Сколько разъ въ этотъ послѣдній день они подходили къ окну, привлекаемые бурей, желая, чтобы она разнесла все окружающее! При этихъ бѣшеныхъ порывахъ мистраля солнце не перестаетъ свѣтить по прежнему, небо остается безоблачнымъ, но вмѣсто ясной лазури затягивается мертвенно блѣдной синевой, отуманенной пылью, а золотистые лучи солнца тоже блѣднютъ. Паскаль и Клотильда смотрѣли, какъ въ туманной дали подымались съ дорогъ громадные столбы пыли; пригнувшіяся, истерзанныя деревья имѣли такой видъ, какъ еслибъ мчались во всю прыть всѣ въ одномъ направленіи; окрестная равнина казалась измученной и выжженной отъ бичеванія этого вѣтра, неустанно проносившагося надъ нею съ грохотомъ, напоминавшимъ раскаты грома. Вѣтви деревьевъ ломались и улетали, кровли срывались, уносились такъ далеко, что потомъ нельзя было ихъ отыскать. Отчего-бы мистралю не подхватить и ихъ обоихъ, не унести далеко, въ невѣдомую страну, гдѣ только и возможно счастіе? Сундуки уже были почти готовы, когда Паскаль захотѣлъ пріотворить ставню, захлопнувшуюся отъ вѣтра. Но въ пріотворенное окно ворвался такой ураганъ, что Клотильдѣ пришлось поспѣшить къ нему на помощь и только общими усиліями имъ удалось наконецъ повернуть ручку отъ ставни -- растворить и запереть окно. Разныя мелочи, оставшіяся неуложенными, разлетѣлись тѣмъ временемъ по комнатѣ. Между прочимъ маленькое ручное зеркальце упало на полъ и разбилось въ дребезги. Ужъ не предвѣщало-ли это близкой смерти, какъ сказали-бы сейчасъ плассанскія кумушки?

Вечеромъ, послѣ обѣда, который прошелъ въ мрачномъ молчаніи, не смотря на то, что столовая, украшенная изящными рисунками Клотильды, имѣла свой обычный веселый видъ, Паскаль объявилъ, что надо лечь спать пораньше. Клотильдѣ предстояло уѣхать на слѣдующій день утромъ съ поѣздомъ, отходящимъ въ четверть одиннадцатаго: его тревожила продолжительность пути,-- двадцать часовъ по желѣзной дорогѣ. Когда настало время идти спать, онъ поцѣловалъ ее, но упорно настоялъ на томъ, что съ этой-же ночи будетъ спать одинъ въ своей старой комнатѣ. Ей надо непремѣнно отдохнуть, говорилъ онъ. Если они останутся вмѣстѣ, ни тотъ, ни другой не закроетъ глазъ, они проведутъ безсонную ночь, безконечно мучительную. Напрасно умоляла она его своими большими нѣжными глазами, напрасно протягивала къ нему свои дивно изящныя руки: онъ съ необыкновенной силой воли переломилъ себя, заставилъ уйти, поцѣловавъ ее въ глаза, какъ ребенка, подсунувъ ея одѣяло подъ матрацъ и приказавъ ей быть разсудительной и покрѣпче уснуть. Развѣ между ними все уже не было кончено? Раскаяніе и стыдъ истерзали-бы его, если бы онъ позволилъ себѣ уснуть еще разъ въ ея объятіяхъ. Но, какъ ужасно было вернуться въ эту сѣрую, заброшенную комнату? Ему показалось, что старость навсегда заполонила его, придавила, точно свинцовая крышка гроба. Сначала онъ приписывалъ свою безсонницу вѣтру. Мертвый домъ оглашался завываніями, то жалобными, то гнѣвными голосами, смѣшивавшимися съ безпрерывными рыданіями. Два раза онъ вставалъ съ постели, прикладывалъ ухо къ дверямъ Клотильды, но ничего не слыхалъ. Онъ спустился внизъ запереть двери, которыми вѣтеръ хлопалъ съ такимъ глухимъ отзвукомъ, какъ если бы въ стѣны стучалось несчастіе. По мрачнымъ комнатамъ проносились призраки; онъ легъ въ постель дрожа отъ. холода, измученный зловѣщими видѣніями. Потомъ у него явилось сознаніе, что не свирѣпый мистраль мучаетъ его и отнимаетъ у него сонъ, а призывъ Клотильды; его организмъ чувствовалъ, что она еще тутъ, между тѣмъ какъ онъ добровольно отстранилъ ее отъ себя. Тогда Паскаль началъ кататься по постели въ припадкѣ безумной страсти и безъисходнаго отчаянія. Боже мой! разстаться съ нею на вѣки, когда онъ могъ-бы однимъ словомъ оставить ее у себя! Вѣдь отъ него отрывали точно живую, лучшую часть его собственнаго тѣла. Тридцатилѣтняя женщина, покинутая мужемъ, можетъ легко оправиться, примириться съ своей участью. По какое усиліе долженъ былъ сдѣлать онъ на закатѣ своей жизни, чтобы отказаться отъ этой свѣжей, благоухающей миловидностью дѣвушки, которая отдавалась ему добровольно и всецѣло, какъ его собственность и его вещь! Разъ десять онъ готовъ былъ вскочить съ постели и бѣжать къ ней! Мучительная пытка продолжалась до разсвѣта, среди бѣшеныхъ завываній вихря, потрясавшаго старый домъ сверху до низу. Было шесть часовъ, когда Мартинѣ послышалось, что баринъ зоветъ ее, стуча о половицу. Она пришла съ сіяющимъ возбужденнымъ выраженіемъ, которое не сходило съ ея лица съ третьяго дня; но она оцѣпѣнела отъ страха и тревоги, увидя, что Паскаль лежалъ полуодѣтый поперекъ постели, вцѣпясь зубами въ подушку, чтобы заглушить свои рыданія. Очевидно, онъ захотѣлъ встать, сейчасъ-же одѣться, когда новый припадокъ сердцебіенія подкосилъ его; удушье и головокруженіе вызвали у негомгновенный обморокъ.

Едва, придя въ себя, онъ пробормоталъ, безсознательно высказалъ то, что его мучило:

-- Нѣтъ, нѣтъ! Я не могу, я слишкомъ страдаю... Лучше умереть, умереть сейчасъ-же!..

Однако, онъ узналъ Мартину, но былъ не въ силахъ удержаться и раскрылъ передъ нею свою душу, истерзанную чрезмѣрною тоскою.

-- Я слишкомъ страдаю, моя бѣдная Мартина, сердце мое разрывается... Она уноситъ съ собою все мое сердце, все мое существо. Я не могу жить безъ нея... Я чуть не умеръ въ эту ночь и охотно-бы умеръ теперь, до ея отъѣзда, чтобы избѣжать невыносимой пытки послѣдняго прощанія... О! Боже! она уѣзжаетъ, я болѣе не увижу ее и останусь одинъ, одинъ, одинъ...

Служанка, такая веселая, когда поднималась по лѣстницѣ, поблѣднѣла какъ воскъ, а лицо ея приняло суровое и скорбное выраженіе. Одно мгновенье она смотрѣла, какъ пальцы его судорожно комкали одѣяло, какъ онъ зажималъ имио ротъ, чтобы заглушить свои вопли отчаянія. Затѣмъ, сдѣлавъ надъ собою усиліе, она, какъ будто, остановилась на окончательномъ рѣшеніи:

-- Послушайте, сударь, вѣдь нѣтъ никакого смысла вамъ такъ убирать себя. Это просто смѣшно... Когда дѣло обстоитъ такъ, что вы не можете обойтись безъ барышни, я сейчасъ пойду къ ней и разскажу, до чего вы довели себя...

Эти слова заставили его мгновенно вскочить съ постели и онъ, шатаясь, ухватился за стулъ.

-- Я запрещаю вамъ это дѣлать, Мартина!

-- Такъ я васъ и стану слушать! А какой-бы вышелъ изъ этого толкъ? Чтобы мнѣ снова пришлось найти васъ полуживого, выплакивающаго свои послѣднія слезы!... Нѣтъ, нѣтъ! я сама пойду за барышней, скажу ей всю правду и заставлю остаться съ нами!

Но докторъ въ порывѣ гнѣва схватилъ ее за руку и не отпускалъ отъ себя.

-- Извольте слушаться и оставить меня въ покоѣ, слышите? а не то я отправлю васъ вмѣстѣ съ нею... Зачѣмъ вы вошли сюда? Мнѣ не здоровилось изъ-за этого вѣтра. Это никого не касается.

Потомъ обычная доброта взяла верхъ надъ раздраженіемъ; ему стало жаль служанку и онъ улыбнулся ей.

-- Вотъ вы и разсердили меня, моя бѣдная Мартина. Предоставьте ужъ мнѣ поступать, какъ я считаю должнымъ ради нашего общаго счастья. Пожалуйста, ни одного слова о томъ, что видѣли, а то вы жестоко огорчите меня.

У Мартины, въ свою очередь, глаза наполнились слезами. Едва успѣли они успокоиться, какъ вошла Клотильда; она встала очень рано, торопясь увидать Паскаля, вѣроятно, до послѣдней минуты надѣясь, чтоонъ удержитъ ее. И у нея тоже глаза отяжелѣли отъ безсонницы; она пристально посмотрѣла на Паскаля со своимъ обычнымъ испытующимъ видомъ. Но онъ былъ еще такъ разстроенъ, что она встревожилась не на шутку.

-- Нѣтъ, это ничего, увѣряю тебя. Если-бы не мистраль, я-бы даже хорошо выспался... Не правда-ли, Мартина, я только что говорилъ вамъ это.

Служанка утвердительно кивнула головой. Клотильда тоже подчинилась его волѣ, не сказала ему, какъ она боролась и страдала всю ночь, въ то время какъ онъ изнемогалъ отъ терзаній. Обѣ женщины покорно повиновались, помогая Паскалю совершить этотъ подвигъ самоотверженія.

-- Подожди,-- сказалъ онъ Клотильдѣ, открывая свое бюро,-- у меня для тебя кое-что приготовлено... Вотъ здѣсь, въ этомъ конвертѣ ты найдешь семьсотъ франковъ.

Не смотря на всѣ ея протесты, онъ заставилъ ее выслушать свой отчетъ. Изъ шести тысячъ франковъ, вырученныхъ за золотыя вещи, израсходовано всего двѣсти, онъ оставляетъ себѣ сто на прожитье до конца мѣсяца, соблюдая крайнюю экономію и даже скупость, которой онъ принялъ за правило держаться. Потомъ онъ, вѣроятно, продастъ Суленаду, будетъ работать, съумѣетъ какъ-нибудь устроиться. Но онъ не хотѣлъ прикасаться къ оставшимся пяти тысячамъ франковъ, такъ какъ они -- ея неотъемлемое достояніе и она найдетъ ихъ въ этомъ ящикѣ.

-- Maître, maître, ты страшно огорчаешь меня...

Онъ перебилъ ее.

-- Я такъ хочу, и своимъ протестомъ ты терзаешь мое сердце... Но, вотъ уже половина восьмого, я пойду увязывать твои сундуки; вѣдь они заперты.

Клотильда и Мартина, оставшись съ глазу на глазъ, молча посмотрѣли другъ на друга. Съ тѣхъ поръ, какъ въ домѣ установился новый, порядокъ, обѣ сознавали установившееся между ними смутное соперничество, которое окончилось сіяющимъ торжествомъ молодой госпожи и мрачной ревностью старой служанки. Теперь казалось, что побѣда склонилась на сторону послѣдней. Но въ эту послѣднюю минуту ихъ общее волненіе сблизило ихъ.

-- Мартина, нельзя ему позволить питаться, какъ нищему. Обѣщай мнѣ, что у него каждый день будетъ вино и мясо?

-- Не бойтесь, барышня.

-- Ты знаешь вѣдь, что пять тысячъ франковъ, что лежатъ тамъ, въ. бюро, принадлежатъ ему. Надѣюсь, что вы не станете умирать съ голоду, имѣя подъ руками столько денегъ. Я хочу, чтобы ты баловала его.

-- Повторяю вамъ, барышня, что вы можете быть спокойны на этотъ, счетъ; баринъ ни въ чемъ не будетъ нуждаться.

Онѣ снова умолкли, не сводя глазъ другъ съ друга.

-- Кромѣ того, наблюдай, чтобы онъ не слишкомъ много работалъ. Я принуждена ѣхать, а между тѣмъ я сильно тревожусь о немъ; съ нѣкотораго времени здоровье его расшаталось. Береги его хорошенько, обѣщаешь мнѣ ухаживать за нимъ?

-- Будьте спокойны, барышня, я стану беречь его и ухаживать за нимъ.

-- Вообще, я поручаю его тебѣ. У него не останется никого, кромѣ тебя; меня нѣсколько успокаиваетъ то, что ты сама очень любишь его. Люби-же его всѣмъ сердцемъ, люби за насъ обѣихъ.

-- Да, барышня, на сколько хватитъ силъ.

У обѣихъ стояли на глазахъ слезы; Клотильда прибавила:

-- Хочешь обнять меня, Мартина.

-- О, да, барышня, отъ всей души!

Онѣ обнимались, когда вошелъ Паскаль. Онъ сдѣлалъ видъ, что не видитъ ихъ, для того, конечно, чтобы самому не разчувствоваться. Онъ заговорилъ преувеличенно громкимъ голосомъ о послѣднихъ приготовленіяхъ къ отъѣзду, точно опасался, что Клотильда опоздаетъ на поѣздъ. Сундуки онъ увязалъ, далъ ихъ старому Дюрье и онъ отвезетъ ихъ на вокзалъ на своей телѣжкѣ. Между тѣмъ было всего восемь часовъ, оставалось еще два часа до отъѣзда. Эти два часа прошли въ смертельной тоскѣ, въ безцѣльномъ хожденіи изъ угла въ уголъ, съ неотступной горькой мыслью о предстоящей разлукѣ. Завтракъ не занялъ и четверти часа. Затѣмъ пришлось встать изъ-за стола и снова сѣсть. Глаза не отрывались отъ часовой стрѣлки. Минуты тянулись безконечно долго, точно въ предсмертной агоніи.

-- Ахъ! какой вѣтеръ!-- сказала Клотильда, когда всѣ двери заскрипѣли отъ порыва мистраля.

Паскаль подошелъ къ окну, посмотрѣлъ на бѣшеный бѣгъ деревьевъ, гонимыхъ ураганомъ.

-- Съ сегодняшняго утра онъ началъ опять усиливаться. Мнѣ надо будетъ хорошенько осмотрѣть крышу, съ которой сорвало уже нѣсколько черепицъ.

Они уже чувствовали себя разъединенными; прислушивались къ бѣшеному вѣтру, который, сметая все, казалось, уносилъ съ собою ихъ жизнь.

Наконецъ, въ половинѣ девятаго Паскаль сказалъ лаконически:

-- Пора, Клотильда.

Она поднялась со стула, на которомъ передъ тѣмъ сидѣла. Минутами она забывала объ отъѣздѣ. Вдругъ страшная дѣйствительность предстала передъ нею. Въ послѣдній разъ она посмотрѣла на него, но онъ не открылъ объятій, чтобы удержать ее. Все конечно. Лицо ея помертвѣло, какъ у человѣка, сраженнаго громовымъ ударомъ.

Они обмѣнялись сначала банальными словами.

-- Ты станешь мнѣ писать?

-- Конечно; ты тоже, сообщай мнѣ какъ можно чаще о своемъ житьѣ.

-- Въ особенности, если захвораешь, немедленно вызови меня.

-- Хорошо, даю тебѣ слово. Но этого не предвидится, я крѣпокъ.

Покидая домъ, гдѣ все ей было такъ дорого, Клотильда окинула его взоромъ, въ которомъ дрожали слезы, и бросилась на грудь Паскаля, сжала его въ своихъ объятіяхъ и заговорила прерывающимся голосомъ:

-- Я хочу здѣсь обнять тебя, поблагодарить тебя... Maître, это ты сдѣлалъ меня тѣмъ, чѣмъ я стала теперь! Ты самъ часто говорилъ, что исправилъ дурныя стороны моего наслѣдственнаго темперамента. Что вышло бы изъ меня тамъ, въ средѣ, гдѣ выросъ Максимъ?.. Да, если я еще на что-нибудь годна, я обязана этимъ тебѣ, одному тебѣ, пріютившему меня въ этотъ домъ, гдѣ все полно истиной и добротой, гдѣ ты воспиталъ меня достойной твоей любви... Теперь, послѣ того, какъ ты приблизилъ меня къ себѣ и осыпалъ своими благодѣяніями, ты отсылаешь меня. Да будетъ твоя воля, ты мой властелинъ, я повинуюсь тебѣ. Но я люблю тебя, не смотря ни на что, и всегда буду любить.

Онъ прижалъ ее къ своему сердцу и отвѣтилъ:

-- Я желаю только твоего блага, довершаю свое созданіе.

При послѣднемъ мучительно-болѣзненномъ поцѣлуѣ она чуть явственно прошептала:

-- Ахъ! если-бы у насъ былъ ребенокъ!

Ей показалось, будто она слышитъ въ отвѣтъ вырвавшіяся съ рыданіями слова, которыя замерли въ едва слышномъ шепотѣ:

-- Да, да, я такъ мечталъ о немъ, объ этомъ истинномъ и хорошемъ созданіи, но мнѣ оно оказалось не по силамъ... Прости меня, постарайся быть счастливой.

Г-жа Ругонъ была на вокзалѣ очень весела и жива, не смотря на свои восемьдесять лѣтъ. Она торжествовала, воображая, что держитъ теперь своего сына въ рукахъ. Увидя, что онъ и Клотильда сильно разстроены, Фелиситэ приняла на себя всѣ хлопоты, взяла для Клотильды билетъ, сдала ея вещи въ багажъ, усадила ее въ дамскій вагонъ. Потомъ она много говорила о Максимѣ, давала ей наставленія, требовала, чтобы внучка писала ей, сообщая ей обо всемъ. Поѣздъ, однако, все не двигался; прошло еще цѣлыхъ пять мучительныхъ минутъ, въ продолженіе которыхъ они смотрѣли другъ на друга совершенно молча. Потомъ все рушилось сразу. Среди прощальныхъ поцѣлуевъ и громыханія колесъ въ воздухѣ замелькали бѣлые платки.

Паскаль вдругъ замѣтилъ, что стоитъ одинъ на платформѣ, между тѣмъ какъ поѣздъ исчезъ уже за изгибомъ желѣзной дороги. Тогда, не слушая матери, онъ пустился бѣжать во всю прыть такъ, какъ могъ-бы бѣжать развѣ лишь юноша, поднялся по крутому склону террасы и прыгая по ступенькамъ, окаймленнымъ стѣнками изъ плоскихъ камней, черезъ три минуты очутился на террасѣ Суленады. Тамъ бушевалъ мистраль, сгибая столѣтніе кипарисы, словно былинки. Солнце, уныло свѣтившееся на полинявшемъ небѣ, казалось утомленнымъ шестидневной борьбой съ вѣтромъ, дувшимъ ему въ лицо. Паскаль держался упорно противъ бури, подобно вѣковымъ, взъерошеннымъ деревьямъ, одежда его билась и колыхалась словно разодранное знамя, борода и волосы разметались. Задыхаясь и обѣими руками сдерживая біеніе своего сердца, онъ смотрѣлъ, какъ вдалекѣ мчался по безпредѣльной гладкой равнинѣ поѣздъ, маленькій, едва замѣтный поѣздъ, который мистраль, казалось, уносилъ, словно вѣточку съ высохшими листьями.

ГЛАВА XII.

Съ слѣдующаго-же дня послѣ отъѣзда Клотильды, Паскаль заперся въ большомъ опустѣвшемъ домѣ. Онъ пересталъ выходить, совершенно прекратилъ свои рѣдкіе докторскіе визиты, заперъ двери и окна и жилъ въ полномъ уединеніи и безмолвіи. Мартинѣ былъ отданъ строгій приказъ не впускать никого, ни подъ какимъ предлогомъ.

-- Но, сударь, если придетъ ваша матушка, г-жа Фелиситэ.

-- Мою матушку еще менѣе, чѣмъ кого-либо. У меня есть на то свои причины... Вы ей скажете, что я работаю, что мнѣ нужно сосредоточиться и что я прошу ее извинить меня.

Престарѣлая г-жа Ругонъ приходила три раза подъ рядъ. Она бушевала въ нижнемъ этажѣ, Паскаль слышалъ, какъ она сердилась, громко требовала, чтобы ее пустили къ сыну. Затѣмъ шумъ стихалъ, слышался одинъ шепотъ, Фелиситэ жаловалась Мартинѣ, насчетъ чего-то сговаривалась съ нею. Докторъ не разу не смягчился, ни разу не вышелъ на площадку лѣстницы, чтобы пригласить мать подняться къ нему.

Мартина разъ осмѣлилась сказать ему,-- Очень жестоко съ вашей стороны, сударь, не принимать свою мать, тѣмъ болѣе, что г-жа Фелиситэ приходитъ съ добрыми намѣреніями; она, вѣдь, знаетъ ваше стѣсненное положеніе и настаиваетъ на желаніи увидаться съ вами только за тѣмъ, чтобы предложить свои услуги.

Паскаль крикнулъ съ раздраженіемъ:

-- Не хочу я ея денегъ, слышите!... Я буду работать, своимъ трудомъ съумѣю прокормить себя!

Однако, денежный вопросъ чрезвычайно обострился. Докторъ упорствовалъ на нежеланіи взять хотя-бы одно су изъ пяти тысячъ, лежавшихъ въ ящикѣ его бюро. Теперь, когда онъ остался одинъ, матеріальная сторона жизни внушала ему полное равнодушіе; онъ готовъ былъ довольствоваться хлѣбомъ и водою; а всякій разъ, какъ служанка спрашивала у него денегъ на вино, мясо или дессертъ, онъ пожималъ плечами: къ чему все это? отъ вчерашняго дня вѣдь осталась горбушка хлѣба; не довольно-ли этого? Но Мартина по своей любви къ барину чувствовала, что онъ страдаетъ, сокрушалась отъ его скупости, превосходившей ея собственную скаредность, приходила въ отчаяніе, видя лишенія, на которыя осуждалъ онъ самого себя и весь домъ. Даже рабочіе въ предмѣстьѣ жили въ большемъ довольствѣ. Ея привязанность, похожая на преданность вѣрной собаки, столкнулась съ ея страстью къ деньгамъ, скопленнымъ по одному су, спрятаннымъ гдѣ-то тамъ, гдѣ отъ нихъ рождались еще денежки, какъ она говорила. Она-бы охотнѣе пожертвовала частью своего тѣла. Пока ея баринъ страдалъ не одинъ, ей и въ голову не приходило прикоснуться къ своему сокровищу. И она выказала необыкновенный героизмъ въ то утро, когда, доведенная до крайности тѣмъ, что кухню ея топить не чѣмъ, а кладовая совсѣмъ пуста, куда-то исчезла на цѣлый часъ, а потомъ вернулась съ провизіей и принесла съ собой сдачу отъ сто франковаго кредитнаго билета.

Паскаль, спускавшійся какъ разъ въ эту минуту, удивился, спросилъ, откуда взялись у нея деньги. Подозрѣвая, что она побывала у его матери, онъ чрезвычайно разсердился и собирался выбросить всѣ ея покупки на улицу...

-- Помилуйте, сударь, вовсе нѣтъ!-- бормотала она,-- совсѣмъ не оттуда...

И она разсказала исторію, придуманную заранѣе.

-- Представьте себѣ, сударь, у г. Гранчильо дѣла-то улаживаются, по крайней мѣрѣ мнѣ такъ кажется... Я вздумала сегодня утромъ пойти справиться, и мнѣ сказали, что на вашу долю придется кое-что получитъ и предложили мнѣ взять эти сто франковъ... Они даже ограничились пока моей распиской... Потомъ вы сами выполните всѣ формальности.

Паскаль почти не удивился. Мартина, хотя и надѣялась, что онъ не сочтетъ нужнымъ лично провѣрять ея разсказъ, однако съ большимъ облегченіемъ увидѣла, съ какой безпечностью онъ принялъ ея басню.

-- Ну, что-жъ, тѣмъ лучше! воскликнулъ онъ. Я -- всегда говорилъ, что не надо отчаяваться. Эти деньги дадутъ мнѣ возможность устроить мои дѣла.

Эти дѣла заключались въ продажѣ Суленады, о чемъ онъ смутно подумывалъ. Но, какъ тяжко разстаться съ домомъ, гдѣ Клотильда выросла, гдѣ онъ прожилъ съ нею около восемнадцати лѣтъ! Онъ далъ себѣ двѣ или три недѣли на размышленіе. Когда-же у него явилась надежда, что онъ получитъ хотя часть своего капитала, онъ совсѣмъ пересталъ думать о продажѣ дачи. Не обращая ни малѣйшаго вниманія на матеріальныя условія жизни, онъ ѣлъ то, что ему подавала Мартина, не замѣчалъ, даже, что она возстановила въ его домѣ скромное довольство, ухаживала за нимъ чуть не на колѣнахъ, благоговѣла передъ нимъ, раздираемая мукой, что ей пришлось тронуть свое сокровище, но счастливая тѣмъ, что кормитъ его, хотя онъ и не подозрѣваетъ, откуда берутся деньги.

Нельзя сказать, чтобы Паскаль вознаграждалъ служанку за такую преданность хорошимъ съ нею обращеніемъ. Правда, ему самому становилось потомъ совѣстно и онъ сожалѣлъ о своей рѣзкости съ нею. Тѣмъ не менѣе, онъ находился всегда въ такомъ лихорадочномъ возбужденіи, что положительно не въ состояніи былъ сдерживаться и снова раздражался противъ нея при малѣйшемъ поводѣ къ неудовольствію. Однажды вечеромъ, услышавъ, что его мать безъ конца болтала на кухнѣ, онъ пришелъ въ настоящее бѣшенство.

-- Слышите, Мартина, я не хочу, чтобы она "являлась въ Суленаду... Если вы еще разъ ее примите внизу, я васъ прогоню!

Мартина слушала своего барина, остолбенѣвъ отъ изумленія. Вотъ уже тридцать два года, какъ она ему служитъ, а онъ никогда не угрожалъ прогнать ее. Крупныя слезы показались у нея на глазахъ.

-- О, сударь, неужели у васъ хватило-бы на это духу! Я, такъ могу сказать, что не ушла-бы отъ васъ и лучше согласилась-бы умереть на порогѣ.

Паскалю уже стало совѣстно за свою вспышку и онъ прибавилъ гораздо мягче:

-- Дѣло въ томъ, что я отлично знаю, что у васъ тамъ дѣлается. Она приходитъ подучать васъ, возстановляетъ васъ противъ меня, не такъ-ли?.. Да, она подбирается къ моимъ бумагамъ, ей-бы хотѣлось выкрасть, уничтожить все, что хранится тамъ наверху, въ шкафу. Я знаю ее! Когда она чего-нибудь хочетъ, то не успокоится, пока не добьется до конца... Ну, такъ можете сказать ей, что я бодрствую, не позволю ей близко подойти къ шкафу, пока живъ. Притомъ, ключъ здѣсь у меня въ карманѣ.

Дѣйствительно, къ Паскалю вернулись всѣ прежнія опасенія ученаго, принужденнаго охранять свой трудъ отъ безпощадныхъ преслѣдованій. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ остался одинъ, его не покидало предчувствіе возродившейся опасности, ему казалось, что противъ него постоянно устраиваются втайнѣ ловушки. Кругъ, которымъ его охватили, все съуживался, и если онъ съ такой безпощадной рѣзкостью отклонялъ всѣ попытки матери проникнуть къ нему въ домъ, то потому, что зналъ ея настоящія намѣренія и боялся, что не устоитъ противъ ея покушеній. Проникнувъ, къ нему, она, мало-по-малу, поработитъ его, совсѣмъ обезличитъ. Поэтому, прежнія терзанія возобновились, онъ по цѣлымъ днямъ былъ на-сторожѣ, самъ запиралъ по вечерамъ входныя двери и часто вставалъ ночью съ постели удостовѣриться, не взламываютъ-ли замки. Онъ боялся, что служанка, убѣжденная его матерью, впуститъ ее въ домъ ради спасенія его души. Ему чудилось, что бумаги пылаютъ въ каминѣ, онъ неотступно оберегалъ ихъ, охваченный болѣзненной страстью, мучительной нѣжностью къ этой безжизненной грудѣ бумагъ, къ этимъ холоднымъ страницамъ рукописей, для которыхъ онъ пожертвовалъ женщиной и которыя старался полюбить настолько горячо, чтобы забыть все остальное.

Со времени отъѣзда Клотильды Паскаль погрузился въ работу, старался уйти въ нее совсѣмъ и забыться въ ней. Онъ запирался въ рабочей залѣ и не выходилъ даже въ садъ. Разъ, когда Мартина пришла доложить ему о приходѣ доктора Рамона, у Паскаля хватило силы воли отвѣтить, что онъ не можетъ его принять. Если онъ рѣшился дать такой суровый отвѣтъ, то именно потому, что хотѣлъ всецѣло отдаться неустанной работѣ. Бѣдный Рамонъ! съ какимъ-бы удовольствіемъ онъ обнялъ его! Паскаль понималъ, какое прекрасное чувство побудило его придти, чтобы утѣшить своего" стараго учителя. Но зачѣмъ терять лишній часъ, когда рискуешь еще взволноваться, расплакаться и почувствовать себя снова малодушнымъ? Онъ съ разсвѣтомъ садился къ письменному столу, проводилъ за нимъ все утро, все время послѣ полудня и часто продолжалъ заниматься при лампѣ до поздняго вечера. Онъ хотѣлъ осуществить свой давнишній замыселъ: передѣлать всю теорію наслѣдственности по новому плану, воспользоваться дѣлами въ папкахъ, документами исторіи его семейства, чтобы выяснить общіе законы, по которымъ въ той или иной группѣ людей распредѣляется жизнь, переходя отъ одного человѣка къ.другому съ математической послѣдовательностью, принимая въ разсчетъ вліяніе среды. Такимъ образомъ, получилась-бы громадная библія, книга бытія для отдѣльныхъ семействъ, обществъ, всего человѣчества. Паскаль надѣялся, что обширность подобнаго замысла, напряженіе силъ, необходимое для осуществленія такой колоссальной идеи, захватятъ его всего, вернутъ ему здоровье, вѣру въ себя, гордое и радостное сознаніе законченнаго труда. Но, какъ онъ ни старался увлечься беззавѣтно, упорно предаться труду, онъ только безполезно переутомлялся тѣломъ и духомъ, такъ какъ, не смотря на всѣ усилія, не могъ сосредоточиться на работѣ, предаться ей всѣмъ сердцемъ, и съ каждымъ днемъ чувствовалъ себя все болѣе больнымъ, отъ чего приходилъ все въ большее отчаяніе. Неужели трудъ оказывался окончательно несостоятельнымъ? Неужели онъ самъ, давшій труду поглотить всю свою жизнь, онъ, который видѣлъ въ трудѣ единственнаго благодѣтеля и утѣшителя, неужели ему придется признать, что важнѣе всего въ мірѣ любить и быть любимымъ? По временамъ онъ впадалъ въ глубокія размышленія, продолжалъ обдумывать свою новую теорію равновѣсія силъ, заключавшуюся въ необходимости для человѣка возвращать въ формѣ движенія все воспринимаемое имъ извнѣ въ качествѣ впечатлѣнія. Какъ-бы нормально счастлива и полна была жизнь, еслибы можно было регулировать ея отправленія, какъ работу хорошо устроенной машины, превращающей топливо въ силу, поддерживая свою бодрость и красоту, благодаря логическому взаимодѣйствію всѣхъ своихъ органовъ! Такая жизнь представлялась Паскалю гармоническимъ соединеніемъ физическаго и умственнаго труда,-- жизни чувства и разсудка,-- дѣятельности, направленной къ сохраненію рода, и мозговой дѣятельности, разумѣется, безъ переутомленія, безъ преобладанія одной функціи надъ другой, такъ какъ переутомленіе нарушаетъ равновѣсіе и влечетъ за собою болѣзнь. Да, да! какъ-бы хорошо было начать жизнь съизнова при умѣніи изжить ее, воздѣлывая землю, изучая вселенную, любя женщину, достигнуть этимъ путемъ до человѣческаго совершенства, заложить основы грядущаго счастливаго вѣка, уравновѣсивъ всѣ отправленія организма,-- какое блестящее наслѣдіе оставилъ-бы послѣ себя докторъ-философъ! Но эта отдаленная мечта, эта угадываемая имъ теорія, преисполнила горечью его сердце при мысли, что онъ самъ представляетъ теперь лишь погибшую, непроизводительно растраченную силу.

Въ скорбной душѣ Паскаля преобладало ощущеніе, что онъ близится къ концу. Тоска по Клотильдѣ, мученія, вызываемыя ея отсутствіемъ, увѣренность, что она для него потеряна навсегда, съ каждымъ часомъ овладѣвали имъ все болѣе, вытѣсняли всѣ остальныя мысли. Трудъ оказывался побѣжденнымъ; онъ нерѣдко опускалъ голову на недописанную страницу, плакалъ по цѣлымъ часамъ, не находя въ себѣ силы взяться за перо. Его упорная рѣшимость работать, во что-бы то ни стало, цѣлыедни, которые онъ употреблялъ на полное самоуничтоженіе, приводили къ мучительнымъ ночамъ. Эти ночи проходили въ томительной безсонницѣ, во время которой Паскаль грызъ зубами простыни, чтобы не кричать, призывая Клотильду. Она была всюду съ нимъ въ угрюмомъ домѣ, гдѣ онъ жилъ затворникомъ. Онъ видѣлъ ее предъ собою въ каждой комнатѣ, на каждомъ стулѣ, за каждою запертою дверью. Внизу, въ столовой онъ. не могъ сѣсть за столъ безъ того, чтобы она не сидѣла противъ него. Наверху, въ рабочей залѣ, Клотильда продолжала быть его постоянной подругой; она прожила съ нимъ въ этой задѣ такъ долго, что всѣ предметы тамъ какъ-бы прониклись ея образомъ. Паскаль постоянно чувствовалъ, какъ этотъ образъ возникалъ передъ нимъ, ему видѣлся ея стройный и гибній станъ передъ конторкой, надъ которой она склоняла свой тонкій профиль, работая надъ пастелью. Если онъ не пытался уйти изъ дома, чтобы избавиться отъ этого дорогого и вмѣстѣ мучительнаго неотвязчиваго воспоминанія, то потому, что былъ увѣренъ встрѣтить ее также и въ саду, найти ее мечтающей на краю террасы, медленно прогуливающейся по дорожкамъ сосновой рощи, сидящей въ прохладной тѣни платанъ, освѣженной безпрерывнымъ журчаніемъ фонтана, лежащей сумерками на гумнѣ, устремивъ глаза къ небу въ ожиданіи появленія звѣздъ. Въ особенности одно мѣсто и привлекало Паскаля, и вмѣстѣ ужасало его, казалось ему святилищемъ, куда онъ входилъ съ трепетомъ; это была комната, гдѣ Клотильда отдала ему свою любовь. Ключъ отъ нея онъ держалъ при себѣ, не тронулъ въ ней ни одной вещицы со времени ея отъѣзда. Ея забытая юбка валялась еще на одномъ креслѣ. Тамъ онъ. чувствовалъ ея дыханіе, свѣжій запахъ молодости, словно пропитавшій воздухъ своимъ ароматомъ. Онъ съ отчаяніемъ раскрывалъ свои объятія, страстно охватывалъ ими ея призракъ, появлявшійся въ мягкомъ полусвѣтѣ запертыхъ ставенъ, среди полинялыхъ обоевъ цвѣта утренней зари. Онъ плакалъ навзрыдъ передъ мебелью, цѣловалъ то мѣсто на постели, гдѣ обрисовывалось ея стройное, дивное тѣло. Радость быть тамъ, вмѣстѣ съ печалью объ отсутствіи Клотильды, вызывала у него такое сильное волненіе, что онъ не смѣлъ каждый день посѣщать это страшное мѣсто и спалъ въ своей одинокой, холодной комнатѣ, гдѣ, среди постоянной безсонницы, она не представлялась ему до. такой степени живой и близкой къ нему.

Упорный трудъ Паскаля прерывался другою болѣзненною радостью,-- письмами Клотильды. Она писала ему аккуратно два раза въ недѣлю длинныя письма въ восемь и даже въ десять страницъ, подробно сообщая всѣ происшествія своей жизни. Повидимому, она не чувствовала себя въ въ Парижѣ особенно счастливой. Максимъ, не встававшій болѣе съ своего кресла, должно быть, мучилъ ее своей требовательностью, какъ избалованный, больной ребенокъ, потому что она говорила, что живетъ настоящей отшельницей, ни на шагъ отъ него не отходитъ, не можетъ даже подойти къ окну, чтобы хотя мелькомъ взглянуть на аллею, по которой катится волна великосвѣтской толпы прогуливающихся по Булонскому лѣсу. По нѣкоторымъ фразамъ Клотильды можно было догадаться, что ея братъ, съ такимъ нетерпѣніемъ требовавшій ея пріѣзда, началъ уже относиться къ ней недовѣрчиво, сталъ подозрѣвать и ненавидѣть ее, какъ всѣхъ тѣхъ, кто прислуживалъ ему, вѣчно опасаясь, что его станутъ эксплуатировать и грабить. Клотильда уже два раза видѣлась съ отцомъ; онъ. былъ, какъ всегда, веселъ, доволенъ дѣлами, и обратясь въ республиканца, устраивалъ себѣ блестящую политическую и финансовую карьеру. Саккаръ отвелъ ее въ сторону, объяснилъ ей, что бѣдный Максимъ положительно невыносимъ, что она должна запастись мужествомъ, согласись сдѣлаться его жертвой. Такъ какъ Клотильдѣ нелзя было одной Дѣлать рѣшительно все для больного, то Саккаръ простеръ свою любезность до того, что прислалъ ей на слѣдующій день помощницу, племянницу своего парикмахера, восемнадцатилѣтнюю Розу, съ бѣлокурыми волосами и дѣтски-наивнымъ личикомъ, которая теперь помогала ей ухаживать за Максимомъ. Впрочемъ, Клотильда не жаловалась; напротивъ того, старалась выказать спокойствіе духа, рѣшимость примириться съ своей участью. Письма ея дышали бодростью, она не роптала на жестокую разлуку, не взывала съ отчаяніемъ къ любви Паскаля, чтобы онъ призвалъ ее. Но между строками писемъ чувствовалось, до какой степени она возмущена этой разлукой, всей душой рвется къ нему, готова вернуться сейчасъ-же, по первому его слову.

Именно этого-то слова и не хотѣлъ написать Паскаль. Со временемъ все уладится, Максимъ привыкнетъ къ сестрѣ, принесенная жертва должна быть доведена до конца. Стоитъ написать одну строчку въ припадкѣ минутной слабости, и всѣ усилія пропадутъ даромъ, невыносимая пытка возобновится съ начала. Никогда Паскаль не нуждался въ такомъ нравственномъ мужествѣ, какъ принимаясь писать отвѣтъ Клотильдѣ. Въ продолженіе томительныхъ ночей онъ безумно призывалъ ее, вскакивалъ съ постели, чтобы написать, призвать немедленно къ себѣ телеграммой. Затѣмъ утромъ, послѣ обильныхъ слезъ, его лихорадочное возбужденіе стихало и онъ писалъ всегда короткіе, почти холодные отвѣты. Онъ слѣдилъ за каждой своей фразой, рвалъ письмо, когда ему казалось, что онъ позволилъ себѣ хоть сколько-нибудь увлечься. Какую пытку составляло, однако, для него писать эти ужасныя, короткія, ледяныя письма, каждое слово въ которыхъ шло наперекоръ его собственному сердцу; но дѣлалъ онъ это съ единственной цѣлью отстранить ее отъ себя, взять на себя всю вину, внушить Клотильдѣ убѣжденіе, что она вправѣ его забыть, если онъ забываетъ ее! Послѣ каждаго такого письма онъ былъ весь въ поту, измученный, точно совершилъ величайшій геройскій подвигъ.

Приблизительно черезъ мѣсяцъ послѣ отъѣзда Клотильды, въ послѣднихъ дняхъ октября, Паскаль почувствовалъ разъ утромъ внезапный приступъ удушья. Ужъ нѣсколько разъ онъ испытывалъ легкіе приступы, но всегда приписывалъ ихъ утомленію отъ работы. На этотъ разъ, однако, симптомы были до такой степени явственны, что онъ не могъ ошибаться: сильная ноющая боль, начавшаяся въ области сердца, а затѣмъ распространявшаяся оттуда по всей груди и вдоль лѣвой руки, ужасное ощущеніе подавленности и томительной тоски, между тѣмъ, какъ по всему тѣлу выступалъ обильный потъ. Это былъ припадокъ грудной жабы. Приступъ продолжался не болѣе минуты, и сначала Паскаль былъ болѣе удивленъ, чѣмъ испуганъ. По ослѣпленію, свойственному многимъ врачамъ относительно своего собственнаго здоровья, онъ не подозрѣвалъ, чтобъ сердце у него могло оказаться затронутымъ.

Онъ не успѣлъ еще вполнѣ оправиться отъ припадка, когда Мартина явилась доложить, что докторъ Рамонъ внизу и очень желаетъ съ нимъ повидаться. Паскаль, подчиняясь, быть можетъ, безсознательному желанію узнать истину, воскликнулъ:

-- Ну, что же, пусть войдетъ, если онъ непремѣнно этого желаетъ Я съ удовольствіемъ повидаюсь съ нимъ.

Они обнялись; объ отсутствующей, съ отъѣздомъ которой опустѣла Суленадская дача, не было сдѣлано никакого намека, кромѣ грустнаго и крѣпкаго рукопожатія.

-- Вы навѣрное не угадаете, что именно меня привело къ вамъ?-- тотчасъ же заявилъ Рамонъ.-- Дѣло касается денегъ... Мой тесть, г. Левекъ, стряпчій, съ которымъ вы знакомы, не далѣе, какъ вчера говорилъ мнѣ о капиталахъ, довѣренныхъ вами нотаріусу Гранчильо. Онъ усердно совѣтуетъ вамъ похлопотать, такъ какъ нѣкоторымъ кредиторамъ, какъ говорятъ, удалось выручить часть своихъ денегъ.

-- Да,-- сказалъ Паскаль,-- я знаю, что тамъ что-то улаживается. Мартина получила уже франковъ двѣсти, если не ошибаюсь.

Рамонъ, повидимому, сильно удивился.

-- Какъ, Мартина получила безъ всякихъ хлопотъ съ. вашей стороны?.. Во всякомъ случаѣ, не хотите-ли поручить моему тестю заняться вашимъ дѣломъ? Онъ выяснитъ его, такъ какъ у васъ нѣтъ ни времени, ни охоты имъ заняться.

-- Съ большимъ удовольствіемъ. Конечно, я дамъ всѣ полномочія г. Левеку, и передайте ему, что я безконечно признателенъ за его любезное предложеніе.

Покончивъ съ этимъ дѣломъ, молодой человѣкъ обратилъ вниманіе на блѣдность Паскаля и началъ его разспрашивать. Паскаль отвѣчалъ съ. улыбкою:

-- Представьте себѣ, мой другъ, что у меня только что былъ припадокъ грудной жабы... О! воображеніе тутъ не причемъ: всѣ симптомы на лицо... Да, вотъ, кстати, осмотрите и выслушайте меня.

Рамонъ сперва отказывался, стараясь обратить предложеніе Паскаля въ шутку. Развѣ простой рядовой, какъ онъ, осмѣлится имѣть какое-либо сужденіе о своемъ генералѣ? Тѣмъ не менѣе, онъ все-таки пристально всматривался въ Паскаля, нашелъ что лицо осунулось, кажется встревоженнымъ, а во взглядѣ замѣтна растерянность. Наконецъ, Рамонъ очень внимательно его выслушалъ, долго не отнималъ уха отъ его груди. Нѣсколько минутъ прошло въ глубокомъ молчаніи.

-- Ну, что?-- спросилъ Паскаль, когда молодой врачъ поднялъ голову.

Рамонъ отвѣтилъ не сразу. Онъ чувствовалъ, что учитель смотритъ ему прямо въ глаза. Онъ не уклонился отъ этого взгляда и на вопросъ, предложенный ему съ спокойнымъ мужествомъ, отвѣтилъ просто:

-- Да, вы правы, мнѣ кажется, склерозъ уже начался.

-- Очень радъ, что вы не стали утаивать правду,-- возразилъ Паскаль.-- Одно мгновеніе я боялся, что вы вздумаете меня обманывать; это огорчило-бы меня.

Рамонъ снова принялся выслушивать, говоря вполголоса:

-- Да, толчокъ очень силенъ, первый сердечный ударъ глуховатъ, второй, напротивъ, очень ясенъ... Верхушка, очевидно, понижается и слегка передвигается влѣво... Склерозъ начался, по крайней мѣрѣ, весьма вѣроятенъ.

Затѣмъ, приподнявъ голову, онъ добавилъ:

-- Съ этимъ живутъ лѣтъ двадцать.

-- Конечно, это бываетъ,-- сказалъ Паскаль; -- если не умираютъ, мгновенно, какъ отъ громового удара.

Они поговорили еще нѣсколько времени, припомнили странный случай склероза сердца, который имъ удалось наблюдать въ больницѣ Плассана. Докторъ Рамонъ, уходя, заявилъ, что придетъ, какъ только узнаетъ, что-нибудь новое по дѣлу Гранчильо.

Когда Рамонъ ушелъ, Паскаль понялъ, что все для него кончено. Все объяснялось ему теперь: сердцебіеніе, которымъ онъ страдалъ за послѣднія недѣли, головокруженія, удушье. Въ особенности бѣдное сердце его попорчено, изнурено любовью и трудомъ; вотъ почему у него и явилось чувство безпредѣльной усталости и ожиданіе близкой смерти. Онъ зналъ теперь, что ожиданіе это совершенно основательно, но не страхъ оно внушало ему. Первое, что пришло ему на умъ, это была мысль, что и онъ, въ свою очередь, отдаетъ дань наслѣдственности, что склерозъ, эта особая форма вырожденія, явился слѣдствіемъ физіологическаго упадка, неизбѣжнымъ наслѣдіемъ отъ злосчастныхъ предковъ. У другихъ членовъ семьи неврозъ, врожденный недугъ, выразился въ порочности или добродѣтели, въ геніальности, преступности, алкоголизмѣ, святости; другіе умерли отъ чахотки, падучей болѣзни, прогрессивнаго паралича; а онъ жилъ страстью, и ему придется умереть отъ изнуренія сердца. И Паскаль болѣе не возмущался, не трепеталъ передъ этимъ проявленіемъ роковой и, вѣроятно, необходимой наслѣдственности. Напротивъ, имъ овладѣло смиреніе, убѣжденіе, что всякое возмущеніе противъ естественныхъ законовъ преступно. Почему въ прежнее время онъ радовался и ликовалъ, что уродился не въ семью, что чувствуетъ себя совсѣмъ инымъ человѣкомъ, не имѣющимъ съ ней ничего общаго? Такое чувство совсѣмъ не философское. Выдѣляются одни только уроды. Принадлежать къ своей семьѣ, Ругонъ-Маккаровъ, казалось ему нисколько не хуже и не лучше, чѣмъ ко всякой другой. Развѣ всѣ семьи не сходны между собою, человѣчество не всюду-ли тождественно, съ одной и той же суммой добра и зла? Такимъ образомъ, подъ угрозой страданія и смерти Паскаль съ глубокимъ смиреніемъ и кротостью готовъ былъ преклониться передъ всѣми велѣніями жизни.

Съ тѣхъ поръ Паскаль ни на минуту не забывалъ, что онъ можетъ умереть ежечасно. Это придало еще болѣе величія его характеру, возвысило его до полнаго забвенія о своей личности. Онъ не пересталъ работать, но никогда еще лучше не сознавалъ, что усиліе должно находить награду въ самомъ себѣ, такъ какъ трудъ обреченъ быть преходящимъ и долженъ оставаться незаконченнымъ. Разъ вечеромъ, за обѣдомъ, Мартина сообщила ему, что шапочникъ Сартеръ, содержавшійся когда-то въ тюлетской больницѣ, повѣсился. Паскаль весь вечеръ размышлялъ объ этомъ странномъ случаѣ. Онъ воображалъ, что своими подкожными вспрыскиваніями вылечилъ этого человѣка отъ маніи убійства; но очевидно, при новомъ припадкѣ, онъ сохранилъ на столько самообладанія, что предпочелъ удавить самого себя, чѣмъ броситься съ ножомъ на перваго встрѣчнаго. Паскаль ясно припоминалъ этого шапочника, казавшагося такимъ разсудительнымъ, когда онъ совѣтовалъ ему приняться опять за работу. Въ чемъ же состояла эта разрушительная сила, эта потребность къ убійству, перешедшая въ самоубійство, какъ бы для того, чтобы смерть все-таки осталась побѣдительницей? Съ бартеромъ онъ лишился послѣдней своей гордости, какъ врачъ-практикъ, и каждое утро, садясь за работу, онъ чувствовалъ себя школьникомъ, разбирающимъ по складамъ и неустанно стремящимся къ истинѣ, по мѣрѣ того, какъ она отступаетъ и все расширяется.

Такое ясное душевное спокойствіе смущала одна забота, тревога о томъ, что станется съ Бономомъ, если онъ умретъ раньше этой старой лошади. Бѣдное животное совсѣмъ ослѣпло, ноги у него отнялись и оно болѣе не покидало своего стойла. Когда приходилъ его хозяинъ, оно, тѣмъ не менѣе, слышало его шаги, поворачивало къ нему голову и радовалось, когда онъ цѣловалъ его по обѣ стороны морды. Всѣ сосѣди пожимали плечами, насмѣхались надъ этимъ старымъ домочадцемъ, котораго докторъ не соглашался отправить на бойню. Неужели ему самому придется умереть раньше съ мыслью о томъ, что на другой же день послѣ его смерти пошлютъ за живодеромъ? Но, однимъ утромъ, при входѣ Паскаля въ конюшню, Бономъ не услышалъ болѣе его шаговъ, не поднялъ головы. Онъ былъ мертвъ, лежалъ съ покойнымъ видомъ, точно былъ доволенъ тѣмъ, что ему позволили тихо умереть. Его хозяинъ опустился на колѣни, въ послѣдній разъ поцѣловалъ и простился съ нимъ; двѣ крупныя слезы скатились по его щекамъ.

Въ тотъ же самый день Паскаль снова заинтересовался своимъ сосѣдомъ г. Белломбромъ. Подойдя къ окну, онъ увидѣлъ его за заборомъ сада, совершающимъ свою обычную прогулку подъ блѣдными лучами ноябрскаго солнца; видъ отставного учителя, наслаждающагося такимъ полнымъ счастіемъ, сначала поразилъ его. Ему показалось, что никогда еще онъ не размышлялъ о томъ, что человѣкъ семидесяти лѣтъ можетъ жить одинъ одинешенекъ, безъ женщины, безъ ребенка, даже безъ собаки, почерпая свое эгоистическое счастье изъ радости жить внѣ жизни. Потомъ Паскаль вспомнилъ, какъ онъ недавно негодовалъ на Белломбра, съ какой ироніей говорилъ о трусости, какую онъ высказывалъ относительно жизни, какъ желалъ ему какой-нибудь катастрофы и надѣялся, что заслуженная кара непремѣнно явится въ образѣ служанки, которая заберетъ его въ руки, или родственницы, которая неожиданно нагрянетъ къ нему. Но нѣтъ! онъ нашелъ его все такимъ же черствымъ, безполезнымъ и, по своему, счастливымъ скрягой. Однако теперь Паскаль болѣе не ненавидѣлъ его, онъ даже готовъ былъ пожалѣть этого старика -- такимъ смѣшнымъ и несчастнымъ онъ казался ему потому, что его никто не любилъ. Онъ-то самъ умираетъ изъ-за того, что остался одинъ! Сердце его разрывается, потому что переполнено любовью къ другимъ! Ужъ лучше страданіе, одно страданіе, чѣмъ этотъ эгоизмъ, эта смерть всего живого и человѣчнаго.

Въ слѣдующую ночь у Паскаля былъ новый припадокъ грудной жабы. Онъ продолжался пять минутъ; докторъ думалъ, что задохнется, не имѣя силъ позвать служанку. Когда ему стало легче, онъ не пожелалъ тревожить ее, предпочелъ никому не говорить про быстрые успѣхи болѣзни; но сохранилъ убѣжденіе, что все кончено, что ему не прожить, вѣроятно, и мѣсяца. Первая мысль его была о Клотильдѣ. Отчего-бы теперь не написать ей, чтобы она пріѣхала? Какъ разъ наканунѣ онъ получилъ отъ нея письмо и собирался отвѣтить на него утромъ. Затѣмъ онъ вспомнилъ вдругъ о своихъ папкахъ. Если онъ умретъ скоропостижно, его мать останется полной хозяйкой, немедленно уничтожитъ не только ихъ, но и всѣ его рукописи, всѣ бумаги, всѣ плоды его тридцатилѣтняго упорнаго умственнаго труда. Такимъ образомъ, совершится преступленіе, котораго онъ такъ боялся, страхъ передъ которымъ заставлялъ его во время томительныхъ ночей вскакивать съ постели, трепеща и прислушиваясь, не взламываютъ-ли замокъ у шкафа. Холодный потъ выступилъ у него на лбу, ему представилось, что его ограбили, развѣяли по вѣтру пепелъ отъ его научныхъ трудовъ. И снова онъ подумалъ о Клотильдѣ, сказалъ себѣ, что стоитъ только призвать ее; она немедленно пріѣдетъ, закроетъ ему глаза, защититъ его память. Паскаль уже сѣлъ къ столу, торопясь написать поскорѣе, чтобы письмо отошло съ утренней почтой.

Но, когда онъ увидѣлъ передъ собою чистую страницу бумаги, когда взялъ въ руки перо, его охватило все возроставшее сомнѣніе и недовольство собою. Эта забота о документахъ, этотъ прекрасный планъ дать имъ охранительницу и спасти ихъ, не внушены-ли ему его малодушіемъ, не являются-ли простымъ предлогомъ для того, чтобы вызвать Клотильду? Въ сущности, все сводилось къ эгоизму; онъ думалъ о себѣ, а совсѣмъ не о ней. Паскаль мысленно представлялъ себѣ Клотильду, уже возвратившуюся въ этотъ обѣднѣвшій домъ, гдѣ ей приходится ухаживать за больнымъ старикомъ. Въ особенности ярко представлялось ему ея горе, отчаяніе и ужасъ при видѣ его агоніи, когда онъ поразитъ ее, упавъ около нея сраженный, словно громовымъ ударомъ. Нѣтъ, нѣтъ! онъ долженъ оградить ее отъ этихъ страшныхъ минутъ, избавить ее отъ нѣсколькихъ дней мучительнаго прощанія, за которыми послѣдуетъ нищета. Съ его стороны было-бы преступленіемъ завѣщать ей подобный подарокъ. Прежде всего слѣдовало позаботиться объ ея спокойствіи, ея счастіи; все остальное не существенно! Онъ умретъ въ своемъ углу, радуясь тому, что она счастлива. Что касается до его рукописей, то онъ соберется съ силами и разстанется съ ними, передавъ ихъ Рамону. Впрочемъ, если-бы даже пришлось погибнуть всѣмъ его бумагамъ, онъ согласенъ и на это, онъ готовъ исчезнуть безслѣдно, не оставивъ послѣ себя даже самой мысли, чтобы никакое напоминаніе о немъ не смущало существованія его дорогой, нѣжно любящей жены!

Паскаль принялся поэтому сочинять одинъ изъ своихъ обычныхъ, отвѣтовъ, которые онъ преднамѣренно и съ большимъ трудомъ дѣлалъ равнодушными и почти холодными. Клотильда въ своемъ послѣднемъ письмѣ, не жалуясь на Максима, намекала, что братъ охладѣлъ къ ней и гораздо болѣе дорожитъ Розой, племянницей парикмахера Саккара, молоденькой блондиночкой, съ дѣтски наивнымъ личикомъ. Паскаль предчувствовалъ во всемъ этомъ ловкій маневръ со стороны отца съ цѣлью разставить ловушку больному сыну, къ которому, съ приближеніемъ смерти, возвращались его порочныя наклонности. Не смотря, однако, на свои опасенія, онъ надавалъ Клотильдѣ много добрыхъ совѣтовъ и нѣсколько разъ повторилъ, что она обязана довершить свою жертву до конца. Когда онъ подписалъ это письмо, глаза его отуманились слезами. Онъ зналъ, что подписываетъ себѣ приговоръ умереть какъ состарившійся одинокій звѣрь, смерть безъ поцѣлуя, безъ дружескаго пожатія руки. Затѣмъ снова у него явились сомнѣнія: правъ-ли онъ, оставляя ее въ этой порочной средѣ, гдѣ, какъ онъ чувствовалъ, вокругъ нея копошатся всевозможныя мерзости?

Почтальонъ каждое утро приносилъ въ Суленаду письма и газеты: къ девяти часамъ. Паскаль, посылая отвѣты Клотильдѣ, обыкновенно поджидалъ почтальона и самъ отдавалъ ему письмо, чтобы имѣть полную увѣренность, что оно не будетъ перехвачено. Въ это утро, опустясь съ лѣстницы, чтобы передать почтальону только что написанный имъ отвѣтъ, онъ къ удивленію своему получилъ отъ Клотильды новое письмо, котораго въ этотъ день онъ никакъ не могъ ожидать. Тѣмъ не менѣе, онъ отправилъ ей свое, поднялся къ себѣ, сѣлъ къ письменному столу и разорвалъ конвертъ.

Съ первыхъ-же строкъ онъ оцѣпенѣлъ отъ сильнаго удивленія. Клотильда писала ему, что черезъ семь мѣсяцевъ надѣется быть матерью. Если до сихъ поръ она не рѣшалась сообщить ему это извѣстіе, то потому, что хотѣла сама вполнѣ удостовѣриться въ этомъ фактѣ. Теперь всѣ сомнѣнія исчезли; она забеременѣла, конечно, въ послѣднихъ числахъ августа въ блаженную ночь, послѣ того незабвеннаго вечера, когда они вернулись изъ бѣдственнаго странствованія отъ однѣхъ дверей къ другимъ. Не даромъ-же они, сжимая другъ друга въ объятіяхъ, мечтали тогда о ребенкѣ! Въ первый мѣсяцъ послѣ своего прибытія въ Парижъ, Клотильда еще сомнѣвалась, приписывала свое состояніе нездоровью, совершенно естественному при горѣ и тревогахъ, сопряженныхъ съ разлукой. Теперь прошло два мѣсяца, она больше не сомнѣвается, тѣмъ болѣе, что всѣ признаки на лицо. Письмо было короткое, ограничивалось простымъ изложеніемъ факта, но между строкъ сквозила пламенная радость, порывъ безпредѣльной любви, страстное желаніе немедленнаго возвращенія.

Не вѣря глазамъ своимъ, теряясь отъ радости, Паскаль перечелъ письмо. Ребенокъ! такъ значитъ у него будетъ собственный ребенокъ, тогда какъ онъ негодовалъ на себя за невозможность сдѣлаться отцомъ даже въ самый день разлуки съ Клотильдой, когда мистраль дулъ съ такимъ бѣшенствомъ. Этотъ ребенокъ уже существовалъ и тогда, она увозила его съ собою, когда онъ слѣдилъ съ вершины холма за удалявшимся поѣздомъ! Ребенокъ! это единственное истинное, хорошее творчество, наполнявшее душу его гордостью и счастьемъ. Его труды, его боязнь наслѣдственности исчезли. У него родится ребенокъ, не все-ли равно каковъ онъ будетъ? Лишь-бы не угаснуть безслѣдно, завѣщать кому-нибудь свою жизнь, продолжить самого себя, воплотясь въ другое существо! Паскаль былъ разстроганъ и потрясенъ до глубины души; это извѣстіе затронуло самыя сокровенныя струны его сердца. Онъ смѣялся, громко говорилъ самъ съ собою, безумно цѣловалъ письмо.

Шумъ шаговъ заставилъ его немного успокоиться. Онъ обернулся и увидѣлъ передъ собою Мартину.

-- Господинъ Рамонъ, тамъ, внизу.

-- А! Пусть войдетъ! я жду его!

Новое счастье ожидало Паскаля. Рамонъ еще въ дверяхъ радостно воскликнулъ:

-- Побѣда, maître! Я несу вамъ ваши деньги, не всѣ, но, все-таки, порядочную сумму!

И онъ разсказалъ обстоятельно, какъ его тестю, стряпчему Левеку, сверхъ всякаго ожиданія, удалось выяснить одну счастливую случайность. Расписки въ полученіи нотаріусомъ отъ Паскаля ста двадцати тысячъ франковъ не представляли ни малѣйшей цѣнности, такъ какъ Гранчильо ничего не платилъ своимъ кредиторамъ. Доктора спасла довѣренность, выданная имъ по желанію самого Гранчильо, для помѣщенія части или всего капитала подъ залогъ недвижимыхъ имуществъ. Нотаріусъ, какъ это иногда дѣлается въ подобныхъ случаяхъ, употребилъ при совершеніи закладной въ качествѣ подставного лица одного изъ своихъ конторщиковъ. Такимъ образомъ, удалось разыскать восемьдесять тысячъ франковъ, помѣщенныхъ въ ссуду подъ вѣрное обезпеченіе черезъ посредство честнаго и порядочнаго человѣка, вовсе не причастнаго къ продѣлкамъ своего патрона. Если-бы Паскаль хлопоталъ, обратился въ судъ, это обстоятельство давно-бы уже выяснилось. Какъ-бы ни было, удалось вернуть "му четыре тысячи франковъ ежегоднаго дохода.

Паскаль пожималъ руки молодого врача, съ глазами, полными слезъ.

-- Если-бы знали, другъ мой, какъ я счастливъ! Это письмо Клотильды принесло мнѣ великую радость. Да, я собирался вызвать ее сюда, но мысль о бѣдности и лишеніяхъ, которыя ожидаютъ ее здѣсь, отравляла мнѣ радость ея возвращенія... И вотъ кстати является богатство, покрайней мѣрѣ на столько, чтобы обезпечить существованіе моей маленькой семьи!

Радостное умиленіе сдѣлало его до того сообщительнымъ, что онъ подалъ Рамону письмо Клотильды и заставилъ прочесть его. Когда молодой человѣкъ возвратилъ Паскалю письмо, сочувственно улыбаясь его радостному возбужденію, Паскаль, увлекаемый порывомъ безпредѣльной нѣжности, заключилъ молодого врача въ свои объятія, какъ брата и товарища. Они крѣпко поцѣловали другъ друга въ обѣ щеки.

-- Такъ какъ само счастіе прислало васъ сюда, то я попрошу у васъ еще одной услуги. Вы знаете, что я не довѣряю здѣсь никому, даже моей старой служанкѣ. Снесите мою депешу на телеграфъ.

Паскаль снова сѣлъ къ столу и написалъ просто: "Жду тебя, выѣзжай сегодня вечеромъ".

-- Сегодня, кажется, шестое ноября?-- замѣтилъ онъ.-- Теперь безъ малаго десять часовъ, такъ что она получитъ мою телеграмму около полудня. Такимъ образомъ, у нея останется достаточно времени, чтобы уложить свои вещи и выѣхать сегодня вечеромъ съ курьерскимъ восьмичасовымъ поѣздомъ, съ которымъ пріѣдетъ въ Марсель завтра утромъ. Но такъ какъ нѣтъ поѣзда прямого сообщенія, то ей придется подождать и она можетъ пріѣхать сюда завтра, 7-го ноября, только къ пяти часамъ пополудни.

Сложивъ телеграмму, Паскаль всталъ.

-- Боже мой! завтра, въ пять часовъ!..Какъ это долго! Что стану я дѣлать до тѣхъ поръ?

Затѣмъ онъ спросилъ съ серьезнымъ, озабоченнымъ видомъ:

-- Рамонъ, мой дорогой товарищъ, хотите доказать мнѣ свою дружбу полной откровенностью со мною?

-- Въ чемъ дѣло, maître?

-- Да, я убѣжденъ, что вы меня понимаете... На-дняхъ вы осматривали меня. Какъ вы полагаете, проживу я еще одинъ годъ?

Пристально глядя на Рамона, онъ заставилъ молодого человѣка смотрѣть ему тоже прямо въ глаза. Тотъ, однако, все-таки, попытался отдѣлаться шуткой: неужели врачъ можетъ задавать такіе вопросы?

-- Прошу васъ, Рамонъ, поговоримте серьезно.

Тогда Рамонъ вполнѣ чистосердечно отвѣтилъ, что, по его мнѣнію, Паскаль можетъ смѣло надѣяться прожить еще годъ. Онъ мотивировалъ это предположеніе сравнительно слабымъ развитіемъ склероза, вполнѣ нормальнымъ состояніемъ прочихъ органовъ. Разумѣется, надо принять въ соображеніе возможность не предвидѣнныхъ осложненіи, тѣмъ болѣе, что неожиданный случай можетъ повлечь за собою роковой исходъ. Оба врача стали спокойно обсуждать положеніе больного, какъ будто совѣщались на консультаціи у совершенно посторонняго паціента, взвѣшивая всѣ благопріятныя и неблагопріятныя условія, обмѣниваясь доказательствами, заранѣе предрѣшая роковой конецъ, сообразуясь съ наиболѣе достовѣрными и разумными аналогіями.

Паскаль, казалось, совсѣмъ забылъ, что рѣчь идетъ о немъ самомъ и обсуждалъ этотъ вопросъ съ полнымъ хладнокровіемъ и самообладаніемъ.

-- Да,-- прошепталъ онъ, наконецъ,-- вы правы: годъ жизни еще возможенъ... Дѣло въ томъ, другъ мой, что мнѣ хотѣлось-бы, въ сущности, прожить два года: желаніе, конечно, безумное,-- это цѣлая вѣчность блаженства!..

Паскаль увлекся этой мечтой о будущемъ:

-- Ребенокъ родится въ концѣ мая... Какъ славно было-бы, еслибы онъ немного подросъ на моихъ глазахъ, до восемнадцати или двадцати мѣсяцевъ, не больше! Пусть онъ только выйдетъ изъ пеленокъ и начнетъ немного ходить... Я прошу немногаго, мнѣ-бы хотѣлось только посмотрѣть, какъ онъ ходитъ, а потомъ, Боже мой! потомъ...

Онъ дополнилъ свои слова краснорѣчивымъ жестомъ и, снова увлекаясь обманчивой мечтой, продолжалъ:

-- Впрочемъ, и два года не представляютъ ничего невозможнаго. Я самъ наблюдалъ очень любопытный случай: каретникъ изъ предмѣстья прожилъ четыре года, вопреки всѣмъ моимъ ожиданіямъ... Два года! Я проживу, я долженъ прожить два года!

Рамонъ, понуривъ голову, молчалъ. Имъ овладѣло смущеніе при мысли, что онъ выказалъ слишкомъ много оптимизма. Радость учителя тревожила его, вызывала въ немъ болѣзненное ощущеніе, точно подобное возбужденіе прежде такого разсудительнаго человѣка, какъ Паскаль, казалось ему симптомомъ скрытой и близкой опасности.

-- Вы, вѣдь, хотѣли сейчасъ-же отправить эту телеграмму?

-- Да, да! поспѣшите, дорогой Рамонъ, я буду васъ ждать послѣ завтра. Тогда она будетъ уже здѣсь, а я хочу, чтобы вы пришли обнять насъ.

День тянулся томительно долго. Ночью, въ четыре часа, Паскаль только что задремалъ послѣ безсонницы., навѣянной счастливыми грезами и надеждами, какъ вдругъ его разбудилъ ужасный припадокъ. Ему казалось, что страшная тяжесть, весь домъ обрушился на его грудь -- приплюснулъ его грудную клѣтку, такъ что она стала соприкасаться со спиной. Дыханіе стѣснилось, страшная боль, распространяясь по плечамъ и шеѣ, парализовала его лѣвую руку. Сознаніе, однако, сохранило всю свою ясность; онъ чувствовалъ, что сердце у него останавливается, и что жизнь его готова угаснуть въ ужасающемъ припадкѣ удушья, сдавливавшемъ его, точно въ тискахъ. Прежде чѣмъ припадокъ вступилъ въ острый фазисъ, у Паскаля еще хватило силы встать и постучать палкою въ полъ, чтобы позвать Мартину. Вслѣдъ затѣмъ онъ снова упалъ на постель, обливаясь холоднымъ потомъ, уже не будучи въ состояніи ни пошевельнуться, ни выговорить слова.

Къ счастью, Мартина услышала стукъ палки среди полной тишины пустого дома. Она наскоро одѣлась, накинула на себя платокъ и со своей свѣчкой поспѣшила наверхъ. Было еще совсѣмъ темно, разсвѣтъ чуть брежжилъ. Увидя, что вся жизнь ея барина сосредоточилась въ однихъ глазахъ, что онъ смотритъ на нее стиснувъ зубы, съ выраженіемъ смертельной муки въ расширившихся зрачкахъ, Мартина испугалась, растерялась, могла только броситься къ его постели съ отчаяннымъ крикомъ:

-- Боже мой! Боже мой! сударь, что съ вами?.. Отвѣчайте-же, сударь, вы меня пугаете!

Въ теченіе еще цѣлой долгой минуты Паскаль продолжалъ задыхаться. Потомъ, когда стѣсненіе въ груди стало постепенно ослабѣвать, онъ прошепталъ едва слышно:

-- Пять тысячъ франковъ тамъ, въ бюро, принадлежатъ Клотильдѣ... Скажите ей, что у нотаріуса все улажено, она не будетъ терпѣть ни въ чемъ недостатка...

Тогда Мартина, слушавшая его, разинувъ ротъ отъ удивленія и не знавшая хорошихъ извѣстій, принесенныхъ ему докторомъ Рамономъ, пришла въ отчаяніе и созналась въ своей выдумкѣ.

-- Простите меня, сударь, я сказала вамъ неправду. Но было-бы дурно обманывать васъ еще долѣе... Когда вы остались одни, видя, что вы такъ грустите, я не выдержала и взяла изъ своихъ денегъ...

-- И вы на это рѣшились, моя бѣдняжка!

-- О! Я была увѣрена, что вы когда-нибудь возвратите мнѣ эти деньги!

Припадокъ ослабѣвалъ, Паскаль могъ повернуть голову и посмотрѣть на нее. Онъ былъ пораженъ и растроганъ. Что произошло въ сердцѣ этой скупой старой дѣвы, которая въ теченіе тридцати лѣтъ съ неимовѣрнымъ трудомъ копила свой капиталъ, отказывала себѣ во всемъ, не тратила ни одного су ни для другихъ, ни для себя? Паскаль все еще не понималъ ее и хотѣлъ просто выразить ей свою признательность.

-- Вы славная женщина, Мартина. Все, конечно, будетъ вамъ возвращено... Я кажется скоро умру...

Мартина не дала ему договорить, всѣмъ существомъ своимъ возмутилась и воскликнула въ отчаяніи.

-- Умрете вы, сударь!.. Умрете раньше меня! Нѣтъ, это невозможно, я не допущу этого, сдѣлаю все, чтобы спасти васъ!

Она бросилась на колѣни у кровати, схватила его трепещущими руками, ощупывая, чтобы узнать, гдѣ у него болитъ и вмѣстѣ съ тѣмъ удерживая его, точно надѣясь, что никто не осмѣлится вырвать его отъ нея.

-- Скажите мнѣ только, что съ вами, я не отойду отъ васъ, спасу васъ. Если для этого надо отдать мою жизнь, я отдамъ ее вамъ, сударь... Я могу проводить дни и ночи у вашей постели. Я еще крѣпка, вы увидите, что я справлюсь съ вашей болѣзнью... Умереть, умереть вамъ... Нѣтъ это невозможно! Господь Богъ не допуститъ такой несправедливости. Я такъ много молилась Ему на своемъ вѣку, что Онъ услышитъ мою просьбу, спасетъ васъ, сударь.

Паскаль смотрѣлъ на Мартину, слушалъ ее, и вдругъ ему все стало ясно. Да, она, бѣдняжка, любитъ его, всегда любила! Онъ вспомнилъ ея тридцатилѣтнюю беззавѣтную преданность, молчаливое обожаніе, съ которымъ она прислуживала ему, когда была молода, затаенную ревность, съ какой она потомъ относилась къ Клотильдѣ, понялъ, сколько ей пришлось безсознательно выстрадать за это время. И вотъ она и теперь стоитъ на колѣняхъ у его смертнаго одра, съ сѣдыми волосами и съ глазами пепельнаго цвѣта, съ изможденнымъ лицомъ монахини, поблекнувшей въ безбрачіи. Онъ чувствовалъ, что она сама не отдаетъ себѣ отчета, какой любовью любитъ его, обожаетъ одного его ради блаженства любить его, быть съ нимъ, прислуживать ему.

Слезы показались на глазахъ у Паскаля. Болѣзненная жалость, безконечно нѣжное, человѣчное состраданіе переполнило его полуразбитое сердце. Онъ обратился къ ней на "ты".

-- Бѣдная моя Мартина, ты самая лучшая изъ дѣвушекъ... Послушай, обними меня крѣпко, изо всей силы, такъ, какъ ты любишь меня!

Мартина зарыдала. Она опустила на грудь барина свою посѣдѣвшую голову, свое лицо, изнуренное долгой трудовой, жизнью. Она страстно поцѣловала его, вложивъ въ этотъ поцѣлуй всю свою душу.

-- Ну и прекрасно! не будемъ слишкомъ разстраивать себя; тутъ, видишь-ли, ничего не подѣлаешь, конецъ, во всякомъ случаѣ, близокъ... Если хочешь, чтобы я любилъ тебя, слушайся меня.

Во первыхъ, онъ захотѣлъ во чтобы то ни стало уйти изъ своей комнаты. Она казалась ему холодной, высокой, пустой, темной. Ему хотѣлось умереть въ другой комнатѣ, въ комнатѣ Клотильды, гдѣ они любили другъ друга, куда онъ вступалъ не иначе, какъ съ благоговѣйнымъ трепетомъ. Мартинѣ пришлось принести послѣднюю жертву. Она помогла Паскалю встать, поддерживала его, привела къ завѣтной постели. Онъ вынулъ изъ подъ подушки ключъ отъ шкафа, который пряталъ туда каждый вечеръ, ложась спать; снесъ этотъ ключъ въ комнату Клотильды и также положилъ подъ изголовье, чтобы до послѣдней минуты жизни хранить его при себѣ. Только что еще начинало свѣтать, а потому служанка поставила свѣчку на столъ.

-- Теперь, когда я улегся и дышу немного легче, сбѣгай, пожалуйста, за докторомъ Рамономъ. Разбуди его и приведи сюда.

Мартина была уже у двери, когда у него явилось новое опасеніе.

-- Положительно запрещаю тебѣ заходить къ моей матери и давать ей знать, что я боленъ.

Служанка вернулась къ нему съ умоляющимъ и смущеннымъ видомъ.

-- Ахъ, сударь, г-жа Фелиситэ заставляла меня столько разъ обѣщать ей...

Но Паскаль остался непреклоненъ. Всю свою жизнь онъ былъ почтителенъ къ своей матери, и полагалъ, что пріобрѣлъ право оградить себя отъ нея передъ смертью. Онъ отказывался видѣть ее. Служанка должна была побожиться, что не проболтается ей. Только тогда лицо его озарилось улыбкой.

-- Ступай скорѣе... О, не бойся, ты еще застанешь меня, это случится еще не сейчасъ.

Наконецъ занялся день, пасмурный, печальный ноябрьскій день. Паскаль приказалъ открыть ставни и, оставшись одинъ, сталъ всматриваться въ разсвѣтъ дня, безъ сомнѣнія послѣдняго, который ему суждено прожить. Наканунѣ шелъ дождь, солнце было еще окутано легкой дымкой. Отъ сосѣднихъ платановъ доносилось щебетанье проснувшихся пташекъ; а вдалекѣ, въ глубинѣ дремлющей равнины раздавался долгій жалобный свистокъ паровоза. И Паскаль былъ одинъ, одинъ въ большомъ угрюмомъ домѣ, прислушивался къ его тишинѣ, чувствовалъ, что вокругъ него нѣтъ ни души. Дневной свѣтъ прибывалъ медленно, и больной продолжалъ слѣдить на стеклахъ оконъ, какъ онъ постепенно становился бѣлѣе и могущественнѣе. Потомъ, онъ поглотилъ пламя свѣчи, вся комната освѣтилась. Паскаль надѣялся, что ему станетъ отъ этого легче и не ошибся: его утѣшали и обои, цвѣта утренней зари, и каждый изъ стульевъ, и просторная кровать, на которой онъ провелъ столько блаженныхъ ночей и куда легъ, чтобы умереть. Подъ высокимъ потолкомъ, въ трепетномъ воздухѣ комнаты, какъ будто вѣяло чистымъ ароматомъ молодости, безпредѣльной сладостью любви, окружавшей его, словно, неизмѣнно преданной лаской, которая подкрѣпляла его.

Не смотря на то, что острый припадокъ прошелъ, Паскаль страдалъ ужасно. Онъ чувствовалъ въ груди ноющую, мучительную боль, а его оцѣпенѣвшая лѣвая рука оттягивала плечо, словно была налита свинцомъ. Въ безконечномъ ожиданіи помощи, за которою пошла Мартина, онъ, наконецъ, сосредоточилъ всю свою мысль на физическомъ страданіи, терзавшемъ его тѣло. И онъ смирился, не находя въ себѣ того негодованія, какое возбуждалъ въ немъ прежде одинъ видъ физической боли. Она возмущала его, какъ чудовищная и безполезная жестокость. При своихъ сомнѣніяхъ и своемъ недовѣріи къ терапіи, онъ лечилъ больныхъ только для того, чтобы уничтожать ее. Если онъ мирился теперь съ нею, терпѣливо выносилъ ея муки, то не доказываетъ-ли это, что онъ поднялся еще на одну ступень въ своей вѣрѣ въ жизнь, достигъ такой возвышенной ясности, съ которой жизнь представляется безусловнымъ благомъ, не смотря на роковую необходимость страданія, составляющаго быть можетъ ея двигатель. Да! изжить всю жизнь, изжить ее и выстрадать, не возмущаясь, не воображая, что сдѣлаешь ее лучше, устранивъ изъ нея страданіе,-- вотъ что казалось теперь совсѣмъ яснымъ умирающему и въ чемъ онъ усматривалъ великое мужество и великую мудрость. Желая какъ-нибудь убить время и заглушить боль, онъ принялся обдумывать свои послѣднія теоріи, мечтать о средствахъ воспользоваться страданіемъ, преобразовавъ его въ движеніе и работу. Если человѣкъ, по мѣрѣ развитія культуры, становится чувствительнѣе ко всякой боли, то несомнѣнно, что вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ дѣлается сильнѣе, оказывается лучше вооруженнымъ, болѣе способнымъ къ сопротивленію. Мозгъ постепенно развивается и укрѣпляется, если только въ немъ не нарушается равновѣсіе между получаемыми впечатлѣніями и возвращаемой взамѣнъ ихъ работой. Поэтому, развѣ не позволительно мечтать о человѣчествѣ, у котораго сумма труда на столько сравняется съ суммой воспріятій, что даже страданіе будетъ утилизировано и, такъ сказать, устранено?

Солнце взошло. Въ головѣ Паскаля смутно носились эти отдаленныя надежды; боль почти совсѣмъ стихла, когда онъ почувствовалъ, что въ глубинѣ груди зарождается новый припадокъ. Онъ пережилъ минуту невыносимаго страха: ужъ не конецъ-ли это? неужели ему придется умереть одному? но какъ разъ въ это время послышались поспѣшные шаги по лѣстницѣ. Вошелъ Рамонъ, а вслѣдъ за нимъ и Мартина. Больной успѣлъ сказать до приступа удушья:

-- Сдѣлайте мнѣ сейчасъ-же подкожное вспрыскиваніе изъ чистой воды! Два укола, не меньше десяти граммовъ!

Къ несчастью, молодому врачу пришлось искать шприцъ, а потомъ приготовить все, что нужно. Это заняло нѣсколько минутъ и припадокъ разразился съ ужасающей силой. Рамонъ со страхомъ слѣдилъ за развитіемъ симптомовъ: лицо Паскаля все искажалось, губы синѣли. Однако, послѣ двухъ уколовъ болѣзненныя явленія сперва перестали усиливаться, а затѣмъ начали медленно ослабѣвать. На этотъ разъ еще удалось избѣжать катастрофы.

Какъ только прошелъ приступъ удушья, Паскаль взглянулъ на часы и сказалъ хотя ослабѣвшимъ, но спокойнымъ голосомъ:

-- Другъ мой, теперь семь часовъ... Черезъ двѣнадцать часовъ, въ семь часовъ вечера, я умру.

Видя, что молодой человѣкъ намѣренъ возражать, готовъ оспаривать его слова, онъ добавилъ:

-- Нѣтъ, не обманывайте меня. Вы присутствовали при припадкѣ, вы знаете это такъ-же хорошо, какъ я самъ... Теперь все пойдетъ математически правильнымъ образомъ; я могу вамъ описать часъ за часомъ весь ходъ болѣзни...

Онъ остановился, чтобы тяжело вздохнуть и продолжалъ:

-- Впрочемъ, все къ лучшему, я вполнѣ доволенъ... Клотильда будетъ здѣсь къ пяти часамъ: я хотѣлъ-бы только ее увидѣть и умереть у нея на рукахъ.

Вскорѣ, однако, ему сдѣлалось значительно лучше. Уколы произвели истинно чудесное дѣйствіе. Паскаль могъ сѣсть, прислонясь къ подушкамъ, сталъ снова свободно владѣть голосомъ, а умъ его никогда не казался столь яснымъ.

-- Я долженъ васъ предупредить, maître,-- сказалъ Рамонъ, что я намѣренъ остаться у васъ. Я уже объявилъ женѣ, что мы проведемъ весь день вмѣстѣ, и, что бы вы ни говорили, я убѣжденъ, что это не въ послѣдній разъ... Вѣдь, вы разрѣшите мнѣ расположиться какъ дома?

Паскаль улыбнулся, приказалъ Мартинѣ позаботиться о завтракѣ для Рамона. Если она понадобится, ее позовутъ. Врачи остались наединѣ и завязали тихую, пріятельскую бесѣду; одинъ лежалъ съ своей большой сѣдой бородой и разсуждалъ, какъ мудрецъ; другой, сидя у изголовья, слушалъ его съ почтительнымъ вниманіемъ ученика.

-- А вѣдь и въ самомъ дѣлѣ,-- прошепталъ Паскаль, какъ-бы говоря съ самимъ собою, какое необыкновенное дѣйствіе производятъ эти вспрыскиванія...

Возвысивъ голосъ, онъ продолжалъ почти весело:

-- Другъ мой, Рамонъ, быть можетъ, это не важный подарокъ, но я, все-таки, оставляю вамъ всѣ свои рукописи. Да, Клотильдѣ поручено передать ихъ вамъ, когда меня не станетъ... Вы пороетесь въ нихъ и, авось, отыщете кое-что путное. Если вамъ удастся когда-либо извлечь оттуда хорошую идею, тѣмъ лучше будетъ для всѣхъ.

Начавъ съ этого, Паскаль изложилъ Рамону свое научное завѣщаніе. Онъ ясно сознавалъ, что былъ одинокимъ піонеромъ, предшественникомъ будущихъ дѣятелей, намѣчалъ теоріи, шелъ ощупью въ медицинской практикѣ, терпѣлъ неудачи, вслѣдствіе еще варварскаго состоянія своей методы леченія. Онъ напомнилъ о своемъ восторгѣ, когда ему вообразилось, что онъ открылъ панацею отъ всѣхъ болѣзней своими вспрыскиваніями нервнымъ веществомъ, разсказалъ о своихъ неудачахъ и отчаяніи, когда такъ ужасно умеръ Лафуассъ, когда чахотка все-таки унесла Валентина, а возвращеніе сумасшествія заставило повѣситься Сартера. Поэтому, онъ умиралъ полный сомнѣній, потерявъ вѣру въ медицину, необходимую для врача-практика, но съ такимъ обожаніемъ къ жизни, что кончалъ тѣмъ, что возлагалъ на нее всѣ свои упованія и былъ убѣжденъ, что жизнь должна извлекать изъ самой себя и здоровье, и силу. Но онъ не имѣлъ въ виду ограничивать будущее и, напротивъ того, счастливъ, что можетъ завѣщать свою гипотезу молодежи. Теоріи мѣняются каждыя двадцать лѣтъ; непоколебимыми остаются только доказанныя, пріобрѣтенныя истины, на которыхъ продолжаетъ созидаться наука. Если на его долю выпала заслуга внести только кратковременную гипотезу, и тогда трудъ его не пропадетъ даромъ, такъ какъ прогрессъ, несомнѣнно, заключается въ усиліи, въ постоянномъ стремленіи ума. Притомъ-же, кто знаетъ?.. положимъ, онъ умираетъ смущенный и утомленный, не осуществивъ надеждъ, возлагавшихся имъ на вспрыскиванія; но явятся другіе труженики, молодые, пламенные, убѣжденные; они возьмутся за его идею, освѣтятъ, расширятъ ее. И быть можетъ, новая эра, новый міръ мыслей возникнетъ изъ нея.

-- Ахъ, мой милый Рамонъ, продолжалъ онъ, какъ-бы хорошо было, еслибы человѣкъ могъ начать жизнь снова!.. Да, я бы опять взялся за свою идею объ уколахъ, провѣрилъ бы ее, такъ какъ за послѣднее время меня поразилъ странный результатъ вспрыскиваній изъ чистой воды, которыя оказывались почти столь-же дѣйствительными, какъ и вспрыскиванія нервнымъ веществомъ... Изъ этого выходитъ, что вспрыскиваемое вещество не имѣетъ значенія, все сводится къ чисто механическому дѣйствію... Весь послѣдній мѣсяцъ я много писалъ объ этомъ. Вы найдете любопытныя замѣтки, наблюденія... Въ концѣ концовъ я бы пришелъ, кажется, къ вѣрѣ въ одинъ только трудъ, призналъ-бы здоровье зависящимъ отъ уравновѣшенной дѣятельности всѣхъ органовъ, свелъ-бы всю медицину къ динамической терапіи, если можно такъ выразиться.

Мало-по-малу увлекаясь, Паскаль забылъ о близкой смерти, весь отдался страстному стремленію познать жизнь. Онъ изложилъ въ общихъ чертахъ свою послѣднюю теорію. Человѣкъ погруженъ въ среду, въ природу, которая соприкосновеніями своими къ нему постоянно раздражаетъ, чувствительныя окончанія его нервовъ. Это приводитъ къ дѣятельности не только его органы чувствъ, но всѣ поверхности его тѣла, внутреннія и внѣшнія. Возникающія такимъ путемъ ощущенія, отражаясь въ головномъ, въ спинномъ мозгу, въ нервныхъ центрахъ, превращаются тамъ въ мышечныя напряженія, въ движенія и мысли. Паскаль былъ убѣждень, что здоровье заключается въ нормальномъ ходѣ этой работы организма, т. е. въ воспріятіи ощущеній, въ превращеніи ихъ въ мысль и движеніе, въ поддержкѣ человѣческой машины надлежащей игрой всѣхъ ея органовъ. Поэтому трудъ оказывается основнымъ закономъ, регуляторомъ всего живущаго. И если равновѣсіе почему-либо нарушилось и внѣшнія возбужденія оказались недостаточными, то терапія должна создать искусственныя возбужденія, способныя возстановить мышечное напряженіе, въ чемъ и заключается совершенное состояніе здоровья. Паскаль мечталъ о совсѣмъ новомъ способѣ леченія: внушенія, всемогущій авторитетъ врача для ощущеній; электричество, растираніе, массажъ для кожи и связокъ, извѣстное питаніе для желудка; леченія воздухомъ на высокихъ плоскогоріяхъ для легкихъ; наконецъ, подкожныя вспрыскиванія изъ чистой воды; переливанія крови, для кровообращенія. На эту теорію навело его не подлежащее сомнѣнію и чисто механическое дѣйствіе уколовъ,-- теперь онъ только расширилъ свою гипотезу, подчиняясь потребности своего ума, склоннаго къ обобщеніямъ. Онъ снова видѣлъ возможность спасти міръ этимъ полнымъ равновѣсіемъ между воспринятыми ощущеніями и произведенной работой, возстановить міровое движеніе посредствомъ вѣчнаго труда.

Потомъ онъ чистосердечно разсмѣялся.

-- Вотъ я опять увлекся!.. А вѣдь, въ глубинѣ души я вѣрую, что единственная мудрость заключается въ полномъ невмѣшательствѣ, въ предоставленіи природѣ устраиваться по собственному усмотрѣнію. Ахъ! что я за неисправимый старый сумасбродъ!

Рамонъ въ порывѣ нѣжности и восхищенія схватилъ его руки.

-- Maître! maître!-- воскликнулъ онъ,-- такое страстное увлеченіе, такое сумасбродство, какъ у васъ, неразлучны съ геніальностью!.. Будьте покойны, я слушалъ васъ и постараюсь быть достойнымъ вашего наслѣдія, и я думаю вмѣстѣ съ вами, что въ немъ, быть можетъ, заключается все великое ближайшее будущее науки!

Въ умиленной тишинѣ комнаты Паскаль продолжалъ говорить съ мужественнымъ спокойствіемъ умирающаго философа, дающаго послѣднія поученія. Онъ перешелъ теперь къ личнымъ наблюденіямъ, объяснялъ, какъ часто ему случалось вылечивать самого себя правильнымъ и методичнымъ трудомъ, безъ переутомленія. Пробило одиннадцать часовъ; онъ настоялъ на томъ, чтобы Рамонъ позавтракалъ и, пока Мартина прислуживала молодому врачу, Паскаль продолжалъ говорить очень долго и громко. Солнцу удалось, наконецъ, прорваться сквозь сѣрыя утреннія облака, оно было еще слегка окутано туманомъ и его золотистые лучи согрѣвали просторную комнату. Потомъ, допивая стаканъ молока, онъ вдругъ замолчалъ.

Въ эту минуту молодой врачъ ѣлъ грушу.

-- Вамъ, кажется, хуже?

-- Нѣтъ, нѣтъ, кончайте.

Но онъ не могъ солгать. Это былъ припадокъ и припадокъ ужасный. Удушье наступило внезапно, опрокинуло его на подушку съ уже посинѣвшимъ лицомъ. Схвативъ обѣими руками простыню, онъ уцѣпился за нее такъ крѣпко, какъ если-бы надѣялся найти въ ней точку опоры, чтобы поднять страшную тяжесть, сдавливавшую ему грудь. Сраженный, помертвѣлый, онъ устремилъ на часы свои широко раскрытые глаза съ страшнымъ выраженіемъ отчаянія и скорби. Въ продолженіе цѣлыхъ десяти минутъ жизнь его висѣла на волоскѣ.

Рамонъ сейчасъ-же сдѣлалъ ему подкожное вспрыскиваніе. На этотъ разъ облегченіе наступило медленно, дѣйствіе укола оказалось значительно слабѣе.

Какъ только припадокъ миновалъ, крупныя слезы показались на глазахъ Паскаля. Онъ еще не говорилъ, а только плакалъ. Потомъ, продолжая смотрѣть на часы отуманенными отъ слезъ глазами, онъ прошепталъ:

-- Другъ мой, я умру въ четыре часа и не увижу ее болѣе.

Когда Рамонъ, чтобы развлечь его, принялся утверждать противъ очевидности, будто смертельный исходъ еще не такъ близокъ, Паскаль опять увлекся научной стороною вопроса, захотѣлъ дать своему молодому собрату послѣднія наставленія, основанныя на собственномъ наблюденіи. Ему приходилось лечить нѣсколько больныхъ, страдавшихъ такимъ-же склерозомъ. Въ особенности, онъ хорошо помнитъ случай съ однимъ старымъ бѣднякомъ, умершимъ въ больницѣ, котораго онъ самъ вскрывалъ и видѣлъ его сердце.

-- И свое сердце я вижу... Теперь оно цвѣта сухихъ листьевъ; волокна его хрупки, оно словно исхудало, хотя немного и увеличилось въ объемѣ. Воспалительный процессъ вызвалъ въ немъ отвердѣніе, разрѣзать его было бы трудно...

Онъ продолжалъ болѣе тихимъ голосомъ. Послѣ послѣдняго припадка онъ почувствовалъ, что сердце его ослабѣваетъ, а сокращенія его становятся болѣе вялыми и медленными. Вмѣсто нормальной струи крови черезъ аорту выходила только красная пѣна. Съ другой стороны, вены были переполнены черною кровью, удушье увеличивалось по мѣрѣ того, какъ замедлялось дѣйствіе всасывающаго и нагнетальнаго насоса, служащаго регуляторомъ для всей машины. Послѣ укола онъ слѣдилъ, не смотря на сильную боль, за прогрессивнымъ пробужденіемъ сердца, за ударомъ хлыста, который привелъ его въ движеніе, растворивъ черную кровь венъ, вдохнувъ новую силу съ потокомъ красной крови артерій. Но припадокъ повторится, какъ только прекратится механическое дѣйствіе вспрыскиванія. Онъ можетъ предсказать его наступленіе, почти минута въ минуту. Благодаря вспрыскиваніямъ у него будетъ еще три припадка. Третіи унесетъ его, онъ умретъ въ четыре часа.

Затѣмъ въ послѣднемъ порывѣ восхищенія этимъ бодрымъ сердцемъ, онъ началъ превозносить все болѣе ослабѣвавшимъ голосомъ этого упорнаго работника жизни, вѣчнаго труженика, ни на одну секунду не отрывающагося отъ работы, даже во время сна, когда другіе органы лѣнятся и отдыхаютъ.

-- Ахъ! славное сердце! Какъ геройски ты борешься!.. Какая вѣрность, какое великодушіе этихъ неутомимыхъ мускуловъ!.. Ты слишкомъ много любило, слишкомъ горячо билось, и вотъ почему ты теперь разрываешься, славное сердце, не смотря на то, что не хочешь умереть и стараешься биться по прежнему!

Но... наступилъ первый изъ предсказанныхъ припадковъ. По окончаніи его Паскаль едва дышалъ, смотрѣлъ растерянно, говорилъ съ трудомъ и со свистомъ. Не смотря на все его мужество, у него вырывались едва слышныя жалобы: "Господи! неужели эта пытка не кончится?" А между тѣмъ, у него было только одно страстное желаніе -- продлить свою агонію, прожить на столько, чтобы еще разъ обнять Клотильду. Быть можетъ, онъ и въ самомъ дѣлѣ ошибается, какъ упорно утверждалъ Рамонъ! Если-бы ему прожить только до пяти часовъ! Глаза его снова обратились на часы, онъ не отводилъ ихъ со стрѣлокъ, придавая минутамъ значеніе вѣчности. Они съ Клотильдой, бывало, часто посмѣивались надъ этими часами въ стилѣ имперіи, надъ позолоченной бронзовой колонной, опираясь на которую, улыбающійся Амуръ любуется спящимъ Временемъ. Часы показывали половину четвертаго. Только два часа, о, Господи! только-бы прожить еще два часа! Солнце склонялось къ горизонту, отъ блѣднаго зимняго неба вѣяло безмятежнымъ спокойствіемъ; и Паскаль по временамъ прислушивался къ отдаленнымъ свисткамъ локомотивовъ, мчавшихся по равнинѣ. Это поѣздъ, который проходитъ черезъ Тюлеттъ. Неужели ему такъ и не дождаться того, что приходитъ изъ Марселя!

Въ сорокъ минутъ четвертаго Паскаль знакомъ подозвалъ къ себѣ Рамона. Онъ уже былъ не въ состояніи говорить достаточно громко, чтобы его можно было слышать издали.

-- Если-бы пульсъ мой былъ немного сильнѣе, я-бы еще могъ, пожалуй, дожить до шести часовъ. Я все еще надѣялся, но уже все кончено...

Онъ прошепталъ имя Клотильды. Это было едва слышное, отчаянное прощаніе, полное мучительной скорби о невозможности съ нею увидѣться.

Затѣмъ къ нему вернулась тревога о своихъ рукописяхъ.

-- Не отходите отъ меня... Ключъ у меня подъ подушкой. Вы скажете Клотильдѣ, что-бы она взяла его, она знаетъ мою послѣднюю волю.

Въ четыре часа безъ десяти минутъ новое вспрыскиваніе осталось безъ всякаго результата. Часы только что собирались пробить четыре, какъ произошелъ второй припадокъ. Послѣ удушья, Паскаль быстро соскочилъ съ постели, захотѣлъ непремѣнно встать, ходить, чувствуя, какъ будто силы у него воскресаютъ. Потребность въ просторѣ, въ свѣтѣ, въ вольномъ воздухѣ толкала его впередъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ изъ смежной залы онъ слышалъ непреодолимый призывъ жизни, всей его жизни. И онъ бросился туда бѣгомъ, шатаясь, задыхаясь, склонясь на лѣвый бокъ, хватаясь за мебель.

Докторъ Рамонъ поспѣшилъ вслѣдъ за нимъ, чтобы удержать его.

-- Maître, maître! умоляю васъ лечь въ постель.

Однако, Паскаль упорствовалъ умереть на ногахъ. Страстное стремленіе жить, геройское желаніе работать до конца одержали въ немъ верхъ надъ всѣмъ остальнымъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ... туда, туда...-- хрипѣлъ онъ едва слышно.

Его другъ принужденъ былъ поддерживать его, и онъ дошелъ, спотыкаясь, до середины залы и безсильно опустился на свой стулъ передъ письменнымъ столомъ, гдѣ лежала начатая страница, среди груды разбросанныхъ бумагъ и книгъ.

Тамъ, онъ съ минуту отдыхалъ; глаза его закрылись. Вскорѣ онъ открылъ ихъ и трепетными руками сталъ что-то розыскивать между бумагами. Ему попалось генеалогическое дерево среди другихъ, разбросанныхъ замѣтокъ. Еще третьяго дня онъ провѣрялъ на немъ нѣкоторыя числа. Онъ узналъ его, придвинулъ къ себѣ, развернулъ на столѣ.

-- Maître, maître! вы убиваете себя!-- повторялъ Рамонъ дрожащимъ голосомъ, потрясенный отъ жалости и восторженнаго удивленіи.

Паскаль не слушалъ, не понималъ его. Ощутивъ подъ пальцами карандашъ, онъ схватилъ его, нагнулся надъ генеалогическимъ деревомъ, какъ будто его полупотухшіе глаза уже не въ состояніи были хорошо видѣть. Онъ въ послѣдній разъ просматривалъ всѣхъ членовъ своего семейства. На имени Максима онъ остановился, написалъ: "Умираетъ отъ прогрессивнаго паралича въ 1873 г.", будучи въ полной увѣренности, что его племянникъ не переживетъ этого года. Тутъ-же рядомъ, имя Клотильды поразило его и онъ добавилъ ея біографическую замѣтку словами: "Въ 1874 г. имѣетъ сына отъ своего дяди Паскаля". Затѣмъ онъ началъ отыскивать свое имя, долго не могъ найти его, изнемогалъ и, когда, наконецъ, нашелъ, рука его окрѣпла, и онъ написалъ крупнымъ и твердымъ почеркомъ: "Умираетъ отъ болѣзни сердца 7 ноября 1873 г.". Это было послѣднее усиліе; хрипота его увеличивалось, когда онъ замѣтилъ на генеалогическомъ деревѣ чистый листокъ надъ именемъ Клотильды. Пальцы его уже не могли держать карандаша, но тѣмъ не менѣе ему удалось написать на этомъ листкѣ дрожащими каракулями, въ которыхъ выразилась вся мучительная нѣжность его бѣднаго, истерзаннаго сердца: "Неизвѣстный еще ребенокъ, родится въ 1874 г. Каковъ-то онъ будетъ?" Съ нимъ сдѣлался обморокъ. Мартина и Рамонъ съ трудомъ отнесли его на кровать.

Третій припадокъ случился въ четверть пятаго. Въ этомъ послѣднемъ припадкѣ удушья лицо Паскаля выражало ужасающее страданіе. До самаго конца онъ долженъ былъ выносить муку, какъ человѣкъ и ученый. Его помутившіеся глаза какъ будто все еще всматривались въ циферблатъ, чтобы удостовѣриться въ часѣ. Видя, что онъ шевелитъ губами, Рамонъ нагнулся, приложилъ ухо къ его устамъ. Дѣйствительно, Паскаль говорилъ, но такъ тихо, что слова его походили на вздохъ:

-- Четыре часа... Сердце засыпаетъ, въ аортѣ нѣтъ больше красной крови... Клапаны дѣйствуютъ вяло и останавливаются...

Въ горлѣ его послышалась страшная хрипота, голосъ становился все тише.

-- Это идетъ слишкомъ быстро... Не отходите отъ меня, ключъ подъ подушкой... Клотильда, Клотильда...

Мартина, стоявшая въ ногахъ постели, упала на колѣни, задыхаясь отъ рыданій. Она видѣла, что баринъ ея умираетъ, но не осмѣлилась сбѣгать за священникомъ, не смотря на все свое желаніе. Она сама читала молитву объ умирающихъ, пламенно молила Господа простить всѣ грѣхи ея барину и водворить его прямо въ раю.

Паскаль скончался. Лицо его совсѣмъ посинѣло. Послѣ нѣсколькихъ секундъ полной неподвижности, онъ хотѣлъ вздохнуть, вытянулъ губы, пріоткрылъ свой несчастный ротъ, какъ маленькая птичка, старающаяся передъ смертью еще разъ втянуть въ себя воздухъ. То была смерть, смерть очень простая.

XIII.

Только послѣ завтрака, около часа дня, Клотильда получила депешу отъ Паскаля. Братъ Максимъ, который, въ качествѣ больного заставлялъ ее съ все возроставшей жестокостью переносить свои капризы и взрывы гнѣва, какъ разъ въ этотъ день дулся на нее. Въ сущности она мало получила отъ пребыванія у него; онъ находилъ ее слишкомъ простои, слишкомъ серьезной, чтобъ развлекать его; и теперь онъ запирался съ молоденькой Розой, этой маленькой, невинной на видъ блондинкой, забавлявшей его. Съ тѣхъ поръ, какъ болѣзнь ослабляла его, принуждая къ неподвижности, онъ нѣсколько утратилъ свою эгоистическую осторожность жуира и презрѣніе къ женщинамъ, губительницамъ мужчинъ.

И потому, когда сестра хотѣла сказать ему, что дядя зоветъ ее къ себѣ и что она уѣзжаетъ домой, она насилу дождалась, чтобъ ей открыли дверь, такъ какъ Роза въ это время растирала его. Онъ сейчасъ-же согласился на отъѣздъ Клотильды и, хотя просилъ ее возвратиться какъ можно скорѣе, какъ только она окончитъ тамъ свои дѣла, но не очень настаивалъ на этомъ, имѣя въ виду только любезность.

Клотильда провела день въ укладываніи своихъ вещей. Въ лихорадочной поспѣшности внезапно принятаго рѣшенія, она не размышляла, она вся отдалась радости возвращенія домой. Послѣ безпорядочнаго обѣда, послѣ прощанія съ братомъ и безконечнаго переѣзда на извощикѣ отъ avenue du Bois de Boulogne до ліонскаго вокзала, выѣхавъ еще въ восемь часовъ, она наконецъ, очутилась въ дамскомъ отдѣленіи вагона; и только тогда среди ноябрьской холодной и дождливой ночи, уже внѣ Парижа, она пришла въ себя, различныя соображенія стали приходить ей въ голову, и она почувствовала томящее безпокойство. Зачѣмъ эта неожиданная, краткая депеша? "Жду тебя, выѣзжай сегодня вечеромъ". Вѣроятно, это было отвѣтомъ на ея письмо, въ которомъ она извѣщала его о своей беременности. Но она знала, какъ онъ желалъ, чтобъ она оставалась въ Парижѣ, гдѣ онъ считалъ ее счастливой, и удивлялась теперь поспѣшности, съ которой онъ вызывалъ ее обратно. Она ждала отъ него письма, а не депеши, какихъ нибудь распоряженій съ его стороны и своего возвращенія домой не ранѣе какъ черезъ нѣсколько недѣль. Въ такомъ случаѣ ужъ не скрывалось-ли подъ этимъ что нибудь другое -- нездоровье, можетъ быть, или желаніе, даже необходимость увидѣть ее сейчасъ-же.

Съ этой минуты, опасеніе за него усиливалось, превратилось мало-по-малу въ предчувствіе, которое охватило все ея существо.

Всю ночь, все время переѣзда черезъ Бургонскія равнины, проливной дождь хлесталъ въ закрытыя окна вагона; только около Макона прекратился этотъ ливень.

За Ліономъ стало разсвѣтать. У Клотильды были съ собой письма Паскаля и она съ нетерпѣніемъ ждала свѣта, чтобъ имѣть возможность перечесть и разсмотрѣть эти письма, почеркъ которыхъ показался ей измѣнившимся. Сердце ея болѣзненно сжалось, когда она дѣйствительно убѣдилась въ нетвердости и неправильности его: Паскаль былъ боленъ, очень боленъ -- теперь это перешло у нея въ увѣренность, какъ-бы внушенную ей ясновидѣніемъ, увѣренность, въ которой было менѣе соображеній, чѣмъ непостижимаго предвѣдѣнія. Остальной путь казался ей нестерпимо долгимъ, такъ какъ томленіе ея возрастало по мѣрѣ того, какъ она приближалась къ дому. Хуже всего было то, что она пріѣхала въ Марсель въ половинѣ перваго, а поѣздъ въ Плассанъ отходилъ только въ двадцать минутъ четвертаго. Цѣлыхъ три часа ожиданія! Она позавтракала въ буфетѣ вокзала съ лихорадочною поспѣшностью, точно боясь опоздать на этотъ поѣздъ; потомъ среди общаго нагроможденія омнибусовъ, экипажей, она вышла въ запыленный станціонный садъ и, при свѣтѣ осенняго блѣднаго, но еще теплаго солнца стала ходить отъ одной скамейки къ другой. Наконецъ, она двинулась въ дальнѣйшій путь; но поѣздъ останавливался на маленькихъ станціяхъ каждые четверть часа. Она высовывала голову въ окно; ей казалось, что она не была дома болфе двадцати лѣтъ и что знакомыя мѣста съ тѣхъ поръ совершенно измѣнились. Когда поѣздъ вышелъ изъ Сенъ-Марты, она почувствовала себя взволнованной, замѣтивъ далеко, на горизонтѣ два столѣтнихъ, находившихся у террасы Суленады, кипариса, которые были видны за три льё.

Было уже пять часовъ и становилось темно. Поѣздъ остановился и Клотильда спустилась на платформу. Но Паскаля не было на вокзалѣ и сердце ея сжалось отъ боли и безпокойства. Начиная отъ Ліона она повторяла себѣ: "Если я не увижу его сейчасъ по пріѣздѣ, то значитъ онъ боленъ". Но не остался-ли онъ въ залѣ вокзала или не пошелъ-ли распорядиться на счетъ экипажа. Она бросилась на улицу, но нашла только Дюріо, извощика, котораго нанималъ обыкновенно Паскаль. Она сейчасъ-же стала распрашивать его. Старикъ, мрачный провансалецъ, не торопился отвѣтомъ. У него была здѣсь своя телѣжка, онъ попросилъ у нея квитанцію отъ багажа -- его болѣе занимали ея вещи. Дрожащимъ голосомъ Клотильда повторила свой вопросъ:

-- У насъ всѣ здоровы, дядя Дюріо?

-- Да, барышня.

И она должна была распросить его еще хорошенько, прежде чѣмъ узнала, что это Мартина, наканунѣ, часовъ въ шесть просила его быть на вокзалѣ съ своей телѣжкой къ приходу этого поѣзда. Онъ не видѣлъ доктора, да и никто его не видѣлъ, уже два мѣсяца. Можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ онъ очень, боленъ, такъ какъ здѣсь его теперь нѣтъ, а въ городѣ ходилъ слухъ, что онъ очень слабъ.

-- Подождите, барышня, я сейчасъ возьму багажъ. Тутъ найдется для васъ мѣстечко на скамейкѣ.

-- Нѣтъ, это будетъ слишкомъ долго, я пойду пѣшкомъ.

Она быстро пошла по дорогѣ, которая пролегала по склону горы. Сердце ея билось такъ сильно, что она почти задыхалась. Солнце скрылось теперь за холмами Сенъ-Марты и мелкій дождь моросилъ изъ покрытаго тучами неба, принося съ собой холодное дыханіе зимы. Повернувъ на дорогу des Fenouillers, Клотильда увидѣла Суленаду; но какимъ-то холодомъ повѣяло на нее, когда она различила въ полутьмѣ вечера мрачный домъ, съ закрытыми ставнями, точно покинутый въ печали и траурѣ.

Еще большее безпокойство охватило ее, когда она узнала Рамона, который стоялъ на крыльцѣ, ведущемъ въ прихожую, и, повидимому, ожидалъ ее.

Дѣйствительно, онъ нарочно сошелъ внизъ, чтобъ встрѣтить ее здѣсь и предупредить объ ужасной катастрофѣ.

Чтобы сократить путь она прошла черезъ рощу платановъ, недалеко отъ ключа и сильно запыхалась отъ ходьбы; но когда, вмѣсто Паскаля, котораго она надѣялась хоть здѣсь найти въ ожиданіи ея, она увидѣла Рамона, ей показалось, что на нее обрушилось что-то ужасное, какое-то непоправимое несчастье. Рамонъ былъ очень блѣденъ и разстроенъ, не смотря на старанье казаться совершенно спокойнымъ. Онъ не произнесъ не слова, ожидая вопроса съ ея стороны; но она молчала, задыхаясь отъ волненья.

Они вошли молча въ домъ, онъ провелъ ее въ столовую; но и тутъ они простояли нѣсколько секундъ другъ противъ друга, замеревъ въ какомъ-то тоскливомъ ожиданіи.

-- Онъ боленъ, неправда-ли? наконецъ прошептала она.

Рамонъ отвѣтилъ просто.

-- Да, боленъ.

-- Я сейчасъ-же поняла это, увидѣвъ васъ, продолжала она.-- Ужъ если онъ не встрѣтилъ меня, то значитъ онъ боленъ.

Потомъ она настойчиво повторила:

-- Онъ боленъ, очень боленъ, да?

Онъ не отвѣчалъ и еще болѣе поблѣднѣлъ; она посмотрѣла на него, и въ это мгновенье увидѣла какъ-бы слѣды смерти на немъ, на его дрожащихъ рукахъ, которыми онъ поддерживалъ умирающаго, на его разстроенномъ лицѣ, въ его мутныхъ глазахъ, сохранившихъ отблескъ агоніи, во всемъ его существѣ, въ которомъ можно было узнать доктора, утомленнаго борьбою съ безнадежностью больного въ продолженіе двѣнадцати часовъ.

Клотильда страшно вскрикнула:

-- Онъ умеръ!

Она покачнулась, пораженная горемъ, и упала на руки Рамона, который по братски обнялъ ее. Оба зарыдали.

Потомъ, посадивъ ее на стулъ и нѣсколько оправившись, онъ сказалъ:

Это я, вчера около половины одиннадцатаго, отправилъ телеграмму, которую вы получили. Онъ былъ такъ счастливъ, такъ полонъ надеждъ! Онъ мечталъ о будущемъ, разсчитывалъ жизнь впередъ еще на годъ, на два... Только сегодня въ четыре часа утра съ нимъ случился первый припадокъ и онъ послалъ за мною. Онъ сейчасъ же опредѣлилъ исходъ болѣзни; но надѣялся дотянуть до шести часовъ, прожить еще столько, чтобъ увидѣть васъ въ послѣдній разъ... Болѣзнь усиливалась слишкомъ быстро, онъ слѣдилъ за ея ходомъ, шагъ, за шагомъ до послѣдней минуты, какъ профессоръ, вскрывающій трупъ передъ амфитеатромъ аудиторіи. Онъ умеръ съ вашимъ именемъ на губахъ, отчаявшійся, но спокойный, какъ герой.

Клотильда чувствовала желаніе бѣжать на верхъ, однимъ прыжкомъ очутиться въ его комнатѣ, но оставалась неподвижна точно прикованная къ мѣсту! Она слушала съ глазами полными слезъ, которыя одна за другою катились по ея щекамъ. Каждая фраза въ разсказѣ объ этой геройской смерти проникала въ ея сердце, глубоко врѣзывалась въ ея память. Она вновь переживала этотъ ужасный день, который на всегда запечатлѣлся въ ея душѣ.

Но ея отчаяніе съ силою прорвалось наружу, когда Мартина, вошедшая въ комнату за нѣсколько минутъ передъ этимъ, проговорила рѣзкимъ голосомъ:

-- А! барышня имѣетъ достаточно причинъ, чтобъ плакать, потому что баринъ умеръ единственно изъ за нея.

Старая служанка стояла около двери въ кухню, страдающая, ожесточенная тѣмъ, что у нея отняли, убили ея господина; она не искала даже словъ привѣтствія и утѣшенія для этой дѣвочки, которую сама воспитала. Не думая ни о неделикатности своего поступка, ни о томъ, какъ огорчитъ этимъ Клотильду, она старалась облегчить свое горе, высказывая все, что накопилось у нея на сердцѣ.

-- Да, если баринъ умеръ, то только изъ за того, что барышня уѣхала.

Не смотря на свою глубокую подавленность, Клотильда возразила:

--. Но вѣдь онъ самъ разсердился на меня, онъ самъ заставилъ меня уѣхать.

-- Да, да! нужно было постараться хорошенько, чтобъ не понять въ чемъ дѣло!.. Въ ночь передъ вашимъ отъѣздомъ, я застала барина задыхающимся, такъ онъ былъ удрученъ горемъ; а когда я хотѣла васъ объ этомъ предупредить, онъ не пустилъ меня къ вамъ... Да и потомъ я вѣдь видѣла его все время, пока васъ здѣсь не было. Каждую ночь съ нимъ повторялось то же самое и онъ дѣлалъ надъ собой страшныя усилія, чтобъ не написать вамъ и не просить васъ вернуться... И наконецъ онъ умеръ отъ этого,-- это чистая правда.

Какое-то просвѣтленіе радостное и въ то же время мучительное озарило Клотильду. Боже мой! такъ это было вѣрно, то, что показалось ей на одно мгновенье. Она не могла не склониться передъ настойчивою непреклонностью Паскаля, она повѣрила, что онъ не лжетъ, говоря, что между работой и ей -- Клотильдой онъ искренне выбираетъ работу, какъ ученый, у котораго любовь къ труду превышаетъ любовь къ женщинѣ. Но онъ все-таки лгалъ, онъ до того довелъ свою преданность, до того забылъ самого себя, что принесъ себя въ жертву тому, что считалъ ея счастьемъ. Судьбѣ было угодно, чтобъ онъ ошибся, чтобъ онъ сталъ такимъ образомъ причиной ихъ общаго несчастья.

И опять Клотильда говорила въ отчаяніи:

-- Но, какъ же я могла знать?!.. Я послушалась его, я вложила всю свою любовь въ свое послушаніе.

-- Ахъ!-- воскликнула снова Мартина, мнѣ кажется, что я бы догадалась на вашемъ мѣстѣ!

Рамонъ, вступивъ въ разговоръ, осторожно заговорилъ съ Клотильдой. Онъ снова взялъ ее за руки и старался убѣдить ее въ томъ, что огорченіе могло ускорить трагическій исходъ дѣла, но что, къ несчастью, Паскаль былъ обреченъ на это раньше. Порокъ сердца, которымъ онъ страдалъ, обнаружился, вѣроятно, уже давно; слишкомъ большое переутомленіе, нѣкоторая доля наслѣдственности, наконецъ его послѣдняя страсть -- и вотъ это бѣдное сердце надорвалось.

-- Пойдемте на верхъ,-- сказала Клотильда,-- я хочу его видѣть.

На верху, въ комнатѣ, гдѣ онъ лежалъ, ставни были закрыты, и даже тусклый полусвѣтъ наступающаго вечера не проникалъ въ нее. Двѣ восковыя свѣчи горѣли въ большихъ подсвѣчникахъ на маленькомъ столикѣ въ ногахъ, около его кровати. Слабый, желтоватый свѣтъ ихъ падалъ на Паскаля, который лежалъ вытянутый, съ сжатыми ногами и сложенными на груди руками. Вѣки его были закрыты. Лицо, обрамленное густой массой разсыпавшихся, сѣдыхъ волосъ и сѣдой бородой, еще не потерявшее синеватый оттѣнокъ, но уже спокойное, казалось лицомъ спящаго человѣка. Онъ умеръ не болѣе, какъ полтора часа тому назадъ; но для него уже наступила безконечная ясность и вѣчный покой..

Когда Клотильда увидѣла его такимъ и вполнѣ сознала, что онъ не видитъ и не слышитъ ее, что она останется одна съ этихъ поръ, что она должна поцѣловать его въ послѣдній разъ, потому что на всегда теряетъ его, она почувствовала сильный приливъ отчаянія, и упавъ на его постель, могла произнести только свое нѣжное обращеніе къ нему:

-- О! maître, maître, maître...

Ея губы коснулись лба покойнаго и ощутивъ теплоту его еще не остывшаго тѣла, она на мгновенье забылась, ей показалось, что онъ слышитъ ея послѣднюю, такъ долго ожидаемую ласку. Не улыбнулся-ли онъ, не смотря на свою неподвижность, счастливый наконецъ тѣмъ, что можетъ умереть спокойно, чувствуя подлѣ себя ихъ обоихъ, ее и ребенка, котораго она носила. Но, вспомнивъ объ ужасной дѣйствительности, она безумно зарыдала.

Мартина вошла въ комнату и, поставивъ въ углу на каминѣ лампу, прислушивалась къ тому, что говорилъ Рамонъ, который въ безпокойствѣ наблюдалъ за Клотильдой, видя ее до такой степени потрясенной въ ея положеніи.

-- Я уведу васъ отсюда, если вы не придете въ себя. Подумайте, что вы не одна, что съ вами маленькое дорогое существо, о которомъ онъ уже говорилъ мнѣ съ такою радостью и нѣжностью.

Еще днемъ Мартина удивлялась нѣкоторымъ фразамъ, случайно ею слышаннымъ; теперь она быстро все сообразила и, уже будучи на порогѣ комнаты, остановилась и снова прислушалась.

Рамонъ понизилъ голосъ.

-- Ключъ отъ шкафа у него подъ подушкой, онъ нѣсколько разъ просилъ меня передать вамъ это... Вы вѣдь знаете, что вамъ нужно сдѣлать...

Клотильдастаралась припомнить.

-- Что мнѣ надо сдѣлать? съ его бумагами, не правда-ли?.. Да, да, припоминаю, я должна сохранить папки и передать вамъ другія рукописи. Не бойтесь, я не потеряла головы, я буду благоразумна. Но я не хочу оставить его, я проведу здѣсь ночь и постараюсь быть совершенно спокойной, обѣщаю вамъ это.

Она была такъ измучена и, казалось, такъ твердо рѣшилась оставаться съ Паскалемъ до тѣхъ поръ, пока его не унесутъ, что Рамонъ не возражалъ ей больше.

-- Ну, такъ я пока оставлю васъ; меня навѣрно ждутъ дома. И потомъ мнѣ еще предстоитъ исполнить всѣ формальности относительно объявленія и погребенія, отъ которыхъ я хочу васъ избавить. Не заботьтесь ни о чемъ. Завтра утромъ къ моему приходу все будетъ въ порядкѣ.

Онъ поцѣловалъ ее и ушелъ. И только тогда Мартина, въ свою очередь, исчезла изъ комнаты, и, заперевъ на ключъ дверь внизу, послѣдовала за нимъ, торопясь идти среди уже наступившей ночи.

Клотильда осталась одна. Кругомъ,-- и въ комнатѣ, гдѣ она сидѣла и внизу,-- царила глубокая тишина пустого дома. Клотильда осталась одна съ мертвымъ Паскалемъ. Она подвинула стулъ къ изголовью его кровати и сидѣла неподвижная, одинокая. По пріѣздѣ она сняла только шляпу; теперь, замѣтивъ, что была въ перчаткахъ, она сняла также и ихъ. Но она все еще была въ дорожномъ платьѣ, запыленная, измятая двадцатичасовой ѣздой по желѣзной дорогѣ. Извощикъ Дюріо уже давно долженъ былъ привести ея вещи; а у нея не было ни желанія, ни силъ пойти умыться и переодѣться и совершенно подавленная, она продолжала сидѣть все на томъ-же мѣстѣ у кровати Паскаля. Одно только чувство, чувство жгучаго сожалѣнія и раскаянія, наполняло ее. Зачѣмъ она послушалась его? Зачѣмъ она рѣшилась уѣхать. Если бы она не уѣхала, то онъ бы не умеръ, въ этомъ она была твердо увѣрена. Она бы такъ любила его, такъ ласкала, что онъ бы непремѣнно выздоровѣлъ. Каждый вечеръ она держала бы его въ своихъ объятіяхъ до тѣхъ поръ, пока онъ не заснетъ, она согрѣла бы его всею силою своей юности, она вдохнула бы ему въ поцѣлуяхъ часть своей жизни. Кто боится чтобъ смерть не унесла дорогое ему существо, тотъ долженъ отдать послѣднюю каплю своей крови въ борьбѣ со смертью за его жизнь. Это ея вина, что она потеряла его, что она не могла своимъ объятіемъ пробудить его отъ вѣчнаго сна. И она удивлялась, что не поняла этого раньше, видѣла подлость въ томъ, что не пожертвовала собою, считала себя виноватой и на всю жизнь наказанной за то, что уѣхала, тогда какъ если ужъ не сердце, то здравый смыслъ долженъ былъ приковать ее къ мѣсту, въ качествѣ покорной и любящей вѣрноподданной, заботящейся о благѣ своего царственнаго властелина.

Мало-по-малу наступила такая глубокая, такая абсолютная тишина, что Клотилда на минуту отвела глаза отъ лица Паскаля и осмотрѣлась кругомъ. Она увидѣла только слабыя тѣни: свѣтъ отъ лампы наискось падалъ на большое трюмо, которое казалось громаднымъ кускомъ неполированнаго серебра, а отъ восковыхъ свѣчей только на потолкѣ образовалось два тусклыхъ, желтоватыхъ пятна. Клотильда вдругъ вспомнила о письмахъ Паскаля, такихъ короткихъ и холодныхъ, и поняла мученія, которыя онъ долженъ былъ испытывать, стараясь заглушить въ себѣ любовь. Сколько силъ нужно было ему, чтобы осуществить планъ великаго, но губительнаго счастья, начертанный имъ для нея. Онъ хотѣлъ добиться того, чтобъ перестать существовать для нея, хотѣлъ избавить ее отъ своей старости и бѣдности; онъ мечталъ видѣть ее богатой, свободно пользующейся своей молодостью, вдали отъ него: это было полное забвеніе самого себя, уничтоженіе своей личности въ любви къ другому. И она испытывала теперь чувство глубокой, нѣжной благодарности, къ которому примѣшивалась какая-то горечь и раздраженіе противъ тяжелой доли. Потомъ вдругъ счастливые годы пронеслись передъ ней,-- ея юность, ея дѣтство, проведенное подлѣ него, такое свѣтлое и радостное. Она вспомнила, какъ онъ побѣдилъ ее постепенно возраставшей страстью, какъ она почувствовала себя принадлежащей ему, послѣ вспышекъ разногласія, на время разъединявшихъ ихъ; съ какимъ порывомъ радости она отдалась ему, чтобы еще болѣе безраздѣльно принадлежать ему, такъ какъ онъ желалъ ею обладать! И эта комната, въ которой онъ лежалъ теперь безжизненный и холодный, показалась ей трепещущей и еще согрѣтой проведенными въ ней страстными ночами.

Часы пробили семь и Клотильда вздрогнула отъ этого легкаго звона, раздавшагося среди глубокой тишины. Чей-же это могъ быть голосъ? Она вспомнила, взглянувъ на часы, которые пробили, столько счастливыхъ часовъ. Звонъ этихъ старинныхъ часовъ напоминалъ дрожащій голосъ старушки и забавлялъ ихъ въ темнотѣ ночей, проведенныхъ ими въ объятіяхъ другъ друга. И отъ всѣхъ предметовъ этой комнаты теперь неслись къ ней воспоминанія. Фигуры ихъ обоихъ казались ей возстающими изъ глубины большого трюмо съ его серебристой, матовой поверхностью: онѣ подвигались нерѣшительно, почти смущенно, съ легкой улыбкой на губахъ, какъ въ тотъ радостный день, когда онъ привелъ ее сюда, чтобъ украсить драгоцѣннымъ подаркомъ, который онъ пряталъ съ утра, увлеченный безумною страстью къ подаркамъ. И столикъ, съ горящими на немъ восковыми свѣчами,-- это тотъ самый, на которомъ происходилъ ихъ скудный обѣдъ въ тотъ вечеръ, когда у нихъ не было хлѣба и когда она устроила ему царственное пиршество... А сколько воспоминаній о ихъ любви вызывалъ въ ней видъ коммода, съ бѣлой мраморной доской, обведенной рѣшеткой. Какъ весело смѣялись они, сидя на кушеткѣ, когда она надѣвала чулки, а онъ дразнилъ ее! Старинныя ситцевыя, выцвѣтшія портьеры, когда-то красныя, а теперь цвѣта зари, казалось, тоже шептались между собою, повторяя слова юности и нѣжности, которыя они говорили другъ другу въ этой комнатѣ, всѣ ихъ ребяческія продѣлки, дышавшія безконечною страстью; и, прислушиваясь ко всему этому, Клотильда припомнила даже запахъ своихъ собственныхъ волосъ въ то время,-- запахъ фіалки, который онъ очень любилъ... Потомъ, когда бой часовъ, вызвавшій въ ней столько воспоминаній, прекратился, она снова перевела глаза на неподвижное лицо Паскаля и снова замерла въ какомъ-то забытьи.

Изъ этого постепенно возростающаго оцѣпенѣнія, черезъ нѣсколько минутъ ее внезапно вывело чье-то'рыданіе. Кто-то поспѣшно вошелъ въ комнату, и она узнала бабушку Фелиситэ. Но она не пошевелилась, не сказала ни слова; она точно застыла въ сознаніи своего горя. Мартина, предупредивъ распоряженіе, которое, навѣрное, позднѣе было бы сдѣлано, только что сбѣгала къ старой m-me Ругонъ, чтобы извѣстить ее о случившемся; послѣдняя, пораженная внезапностью катастрофы, взволнованная, прибѣжала въ свою очередь, шумно выражая свое горе. Она рыдала передъ сыномъ, цѣловала Клотильду, которая безсознательно отвѣчала ей также поцѣлуемъ. И начиная съ этой минуты Клотильда, не выходя изъ состоянія изнеможенія, въ которомъ находилась, не переставала чувствовать, что она не одна, такъ какъ суматоха и сдержанный шумъ не прекращались въ комнатѣ. Фелиситэ плакала, выходила на цыпочкахъ изъ комнаты, возвращалась; приводила все въ порядокъ, вездѣ рылась, что-то бормотала и падала на стулъ, чтобъ тотчасъ-же подняться съ него. Около девяти часовъ она рѣшилась во что-бы то ни стало добиться, чтобъ ея внучка согласилась что-нибудь съѣсть. Уже два раза она осторожно пыталась убѣдить ее въ необходимости этого. Теперь она снова приступила къ Клотильдѣ, чтобъ сказать ей на ухо:

-- Клотильда, милочка, увѣряю тебя, что ты поступаешь не благоразумно... Надо укрѣпить свои силы, иначе ты никогда не дотянешь до конца...

Но отрицательнымъ движеніемъ головы молодая женщина снова отказалась.

-- Послушай, ты, вѣроятно позавтракала въ буфетѣ вокзала по пріѣздѣ въ Марсель, не правда-ли? И ты ничего не ѣла съ этого времени... Ну, благоразумно-ли это!.. Нѣтъ, я не допущу, чтобъ и ты тоже заболѣла... У Мартины осталось нѣсколько бульону; я велѣла ей сварить жидкую кашу и приготовить цыпленка... Спустись внизъ и проглоти хоть что-нибудь, хоть одинъ только кусочекъ. А я посижу пока здѣсь.-- Все тѣмъ-же болѣзненнымъ движеніемъ Клотильда продолжала отказываться. Наконецъ она проговорила, прерывающимся голосомъ:

-- Оставь меня, бабушка, умоляю тебя. Я не могу ѣсть, я-бы задохлась отъ этого.

И она больше не говорила. Она не спала; широко раскрытые глаза ея были неподвижно устремлены на лицо Паскаля. Но въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ подрядъ она ни разу не пошевельнулась, сидѣла выпрямившись, съ суровымъ лицомъ, какъ будто все ея существо улетѣло куда-то далеко, за умершимъ Паскалемъ... Въ десять часовъ она услышала шумъ: это Мартина поправляла лампу. Около одиннадцати Фелиситэ, сидѣвшая тутъ же въ креслѣ, заволновалась, вышла изъ комнаты, потомъ опять вернулась. И съ этого времени началось хожденіе изъ комнаты въ комнату, какое-то нетерпѣливое броженіе около молодой женщины, которая продолжала сидѣть; устремивъ свои большіе глаза въ одну точку. Пробило двѣнадцать часовъ. Все та же упорная мысль гвоздемъ сверлила ея опустѣвшую голову и мѣшала ей заснуть: зачѣмъ она послушалась? Если-бы она осталась, то согрѣла-бы его своею молодостью, онъ бы не умеръ! Только около часа ночи и эта неотступная мысль, ее преслѣдовавшая, стала блѣднѣть и теряться въ какомъ-то кошмарѣ. Клотильда, изнеможенная горемъ и усталостью, заснула тяжелымъ сномъ.

Когда Мартина извѣстила старую m-me Ругонъ о неожиданной смерти ея сына, у послѣдней вырвался крикъ, въ которомъ слышалось горе, смѣшанное съ негодованіемъ. Какъ! Паскаль, умирая, не захотѣлъ ее видѣть, поклялся служанкѣ, что не извѣститъ ее о близости своей смерти! Это возмущало ее до глубины души; казалось, борьба, длившаяся между ними всю жизнь, не кончится даже съ его смертью. Потомъ, когда, на-скоро одѣвшись, она поспѣшила въ Суленаду, мысль объ ужасныхъ папкахъ и всѣхъ рукописяхъ, хранившихся въ его шкафу, наполнила ее трепетной страстью. Теперь, когда дядя Макаръ и тетя Дида умерли, ее не страшило болѣе то, что она называла мерзостью Тюлета; а бѣдный, маленькій Шарль унесъ съ собою въ могилу одинъ изъ пороковъ наиболѣе унизительныхъ для всей семьи. Но оставались еще эти папки, ужасныя папки, грозившія уничтожить побѣдоносную легенду о Ругонахъ, созданію которой она посвятила всю свою жизнь, которая была единственной заботой ея старости, которой она упорно жертвовала послѣдними силами своего ума, своей дѣятельности, своей разсчетливости. Въ продолженіе долгихъ лѣтъ, никогда не уставая, она выжидала удобнаго случая, чтобъ расправиться съ ними, готовая снова начать борьбу, когда ее уже считали побѣжденной, всегда вооруженная, всегда непобѣдимая. Ахъ! если-бы она могла наконецъ завладѣть ими, уничтожить ихъ! Тогда ужасное прошлое было-бы стерто и слава Ругоновъ, съ такимъ трудомъ завоеванная, освобожденная отъ всего, что ей угрожало, разцвѣла-бы безпрепятственно, внося свою ложь въ исторію. Фелиситэ уже видѣла себя проходящей черезъ всѣ кварталы Плассана, привѣтствуемая всѣми, какъ королева, съ достоинствомъ носящая трауръ по ниспровергнутому режиму. И потому, узнавъ отъ Мартины о пріѣздѣ Клотильды, боясь придти слишкомъ поздно, она ускорила шагъ, подходя къ Суленадѣ.

Но, расположившись въ домѣ, она сейчасъ-же ободрилась. Торопиться было не къ чему, такъ какъ была почти уже ночь. Ей нужно было только какъ можно скорѣе расположить въ свою пользу Мартину и она знала, что могло повліять на это безхитростное существо, погруженное въ узкія религіозныя вѣрованія. Поэтому спустившись внизъ въ неубранную кухню, чтобы позаботиться о приготовленіи ципленка, она постаралась прежде всего выказать преувеличенную скорбь о томъ, что сынъ ея умеръ, не примирившись съ Богомъ. Она разспрашивала объ этомъ служанку, требуя побольше подробностей. Но послѣдняя неутѣшно качала головой:

-- Нѣтъ! ни одинъ священникъ не присутствовалъ при смерти барина, и онъ даже не перекрестился ни разу. Только она одна, стоя на колѣняхъ, читала надъ нимъ отходную, чего, безъ сомнѣнія, недостаточно для спасенія души. А какъ горячо молила она Бога, чтобъ ея баринъ попалъ прямо въ рай!

Стоя передъ жарко топившейся печкой и устремивъ глаза на жарившагося ципленка, Фелиситэ отвѣчала болѣе тихимъ голосомъ:

-- Ахъ, моя бѣдная, что можетъ помѣшать ему болѣе всего попасть въ рай,-- это ужасныя бумаги, которыя несчастный оставилъ тамъ, на верху, въ своемъ шкафу. Я не могу понять, какъ небесный огонь не сошелъ до сихъ поръ на эти бумаги, чтобъ превратить ихъ въ пепелъ. Если выпустить ихъ отсюда, то это будетъ зараза, позоръ и пагуба навсегда!

Мартина слушала, блѣдная, какъ полотно.

-- Такъ вы полагаете, сударыня, что это было-бы добрымъ дѣломъ уничтожить ихъ, дѣломъ, которое могло-бы помочь душѣ барина найти покой?

-- Господи Боже мой! Полагаю-ли я!.. Да если-бы намъ удалось захватить эти ужасныя бумаги, да я-бы ни минуты не задумалась бросить ихъ вотъ въ этотъ огонь. О! Вамъ не зачѣмъ было-бы подкладывать другого топлива: однѣхъ рукописей, которыя хранятся тамъ, на верху, хватило-бы, чтобъ изжарить трехъ циплятъ такихъ, какъ этотъ.

Служанка, держа въ рукѣ большую ложку, которой собиралась полить жаркое, теперь остановилась въ раздумьѣ.

-- Да, но у насъ ихъ нѣтъ... Я даже слышала на этотъ счетъ разговоръ, который я могу передать вамъ, сударыня... Это было, когда барышня пришла наверхъ. Докторъ Рамонъ спросилъ барышню, помнитъ-ли она о распоряженіяхъ, которыя получила, до своего отъѣзда, разумѣется; и она отвѣчала, что помнитъ, что она должна сохранить папки и передать ему всѣ остальныя рукописи.

Вся дрожа, Фелиситэ невольно сдѣлала нетерпѣливое движеніе. Ей казалось, что всѣ бумаги уже ускользаютъ отъ нея; а ей нужны были не только папки, но все, что было написано имъ, все непонятное, подозрительное, темное для нея произведеніе, которое, по понятіямъ этой тупой, но страстной и тщеславной старухи, могло породить только скандалъ.

-- Но, въ такомъ случаѣ, нужно дѣйствовать, дѣйствовать сегодня-же ночью! Завтра будетъ, можетъ быть, ужъ поздно.

-- Я знаю даже, гдѣ ключъ отъ шкафа,-- вполголоса проговорила Мартина.-- Докторъ сказалъ объ этомъ барышнѣ.

Фелиситэ слушала, стараясь не проронить ни слова.

-- Ключъ! гдѣ же онъ?

-- Подъ подушкой у барина.

Не смотря на яркое пламя топившейся печки, въ комнатѣ, казалось, пронесся какой-то холодъ; обѣ женщины замолкли. Слышалось только шипѣніе соуса, капавшаго со сковороды на плиту.

Пообѣдавъ на-скоро въ одиночествѣ, m-me Ругонъ возвратилась наверхъ въ сопровожденіи Мартины. Съ этой минуты онѣ не говорили болѣе ни слова о бумагахъ Паскаля; но между ними произошло соглашеніе: было условлено завладѣть ими до утра во что-бы то ни стало. Проще всего было въ такомъ случаѣ достать ключъ изъ-подъ подушки. Клотильда, безъ сомнѣнія, кончитъ тѣмъ, что заснетъ; она казалась слишкомъ утомленной и не въ состояніи бороться съ усталостью. Слѣдовательно, имъ оставалось только ждать. Тогда онѣ начали бродить по комнатамъ, выжидая минуты, когда широко раскрытые, неподвижные глаза молодой женщины наконецъ сомкнутся. Безпрестанно одна изъ нихъ наблюдала за ней въ то время, какъ другая нетерпѣливо ждала въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ уже догорала лампа. Такъ продолжалось часъ за часомъ почти до полуночи. Глубокіе, полные безконечной тоски и отчаянія глаза Клотильды оставались открытыми. Нѣсколько раньше полуночи Фелиситэ снова расположилась въ креслѣ въ ногахъ у кровати Паскаля, рѣшившись не сходить съ этого мѣста, пока ея внучка не заснетъ. Она не спускала съ нея глазъ, съ безпокойствомъ замѣчая, что та даже не моргаетъ, точно застывъ въ своей неутѣшной сосредоточенности, которая отгоняла отъ нея сонъ. Наконецъ, утомленная подобной игрой, Фелиситэ сама чуть не заснула и съ отчаяніемъ принуждена была покинуть свой постъ. Тогда она снова возвратилась къ Мартинѣ.

-- Наши ожиданія напрасны, она не заснетъ,-- проговорила m-me Ругонъ дрожащимъ, глухимъ голосомъ,-- Надо придумать что-нибудь другое.

Ей уже приходила въ голову мысль взломать шкафъ. Но старыя дубовыя дверцы его казались несокрушимыми, старая оковка держалась крѣпко. Чѣмъ разломать замокъ, если ужъ не принять во вниманіе, что это произвело-бы ужасный стукъ, который, разумѣется, былъ-бы слышенъ въ сосѣдней комнатѣ?

Тѣмъ не менѣе она стояла передъ плотными дверцами шкафа, ощупывала ихъ руками, отыскивая какое-нибудь слабое мѣсто.

-- Ахъ, если-бы у меня былъ какой-нибудь инструментъ...

Мартина, менѣе страстная, воскликнула, перебивая ее:

-- О, нѣтъ, нѣтъ, сударыня! насъ-бы застали за этимъ! Подождите. можетъ быть, барышня спитъ.

Она на ципочкахъ пошла въ сосѣднюю комнату и сейчасъ-же возвратилась.

-- Такъ и есть, она спитъ!.. Глаза ея закрыты и она не двигается.

Обѣ пошли посмотрѣть еще разъ, задерживая дыханіе, со всевозможными предосторожностями, стараясь избѣжать малѣйшаго шороха. Клотильда дѣйствительно только что заснула и сонъ ея казался до того глубокимъ, что обѣ старыя женщины ободрились. Онѣ боялись только, нечаянно задѣвъ, разбудить ее, такъ какъ стулъ, на которомъ она сидѣла, стоялъ очень близко отъ кровати. А запустить руку подъ подушку умершаго, чтобы обокрасть его, это было преступленіе, которое пугало ихъ самихъ. Не обезпокоитъ-ли оно его? Не вздрогнетъ-ли онъ, потрясенный этимъ ужаснымъ дѣяніемъ. Это заставляло ихъ блѣднѣть.

Фелиситэ уже сдѣлала шагъ по направленію къ нему, но вдругъ попятилась назадъ.

-- Я слишкомъ маленькаго роста,-- прошептала она.-- Попробуйте вы, Мартина.

Служанка, въ свою очередь, приблизилась къ кровати; но будучи охвачена нервною дрожью, принуждена была также отступить, чтобъ не упасть.

-- Нѣтъ, нѣтъ, я не могу! Мнѣ такъ и кажется, что баринъ сейчасъоткроетъ глаза.

И, дрожащія, потерянныя, онѣ оставались еще нѣсколько секундъ въ комнатѣ, полной торжественной тишины, навѣваемой смертью, передъ на вѣки неподвижнымъ Паскалемъ и Клотильдой, уничтоженной и раздавленной своимъ вдовствомъ. Онѣ поняли, можетъ быть, благородство чистой трудовой жизни, стоя передъ нимъ, въ то время какъ онъ, вѣсомъ своей собственной головы, охранялъ ключъ отъ своихъ произведеній. Восковыя свѣчи освѣщали комнату слабымъ свѣтомъ. Какой-то таинственный ужасъ охватилъ ихъ, заставивъ ихъ выбѣжать изъ комнаты.

Фелиситэ, обыкновенно такая безстрашная, ни передъ чѣмъ не отступавшая, не боявшаяся даже крови, теперь бѣжала, точно ее преслѣдовали.

-- Пойдемте, пойдемте, Мартина. Мы придумаемъ что нибудь другое, мы отыщемъ какой-нибудь инструментъ.

Въ залѣ онѣ пришли въ себя. Тогда служанка припомнила, что ключъ отъ конторки л'ежалъ на ночномъ столикѣ, гдѣ она замѣтила его наканунѣ во время припадка Паскаля. Онѣ пошли туда посмотрѣть. Его мать, не задумываясь ни минуты, отперла его ящики. Но она ничего въ нихъ не нашла, кромѣ пяти тысячъ франковъ, на которые она даже не посмотрѣла, такъ какъ деньги ее нисколько не занимали. Напрасно искала она генеалогическое дерево, которое прежде хранилось здѣсь. А какъ охотно начала-бы она съ него потребленіе. Между тѣмъ оно лежало на столѣ доктора въ залѣ и она только не замѣтила его въ лихорадочной страстности, которая побуждала ее обыскивать запертые ящики, вмѣсто того, чтобъ съ яснымъ спокойствіемъ осмотрѣться кругомъ.

Страстное желаніе заставило ее снова обратиться къ неудавшемуся плану дѣйствій. Она стояла передъ шкафомъ, измѣряя, изучая его горящимъ побѣдоноснымъ взглядомъ... Несмотря на свой маленькій ростъ и свои восемьдесятъ лѣтъ, она, увлекаемая потребностью дѣйствовать, выпрямлялась съ необычайной затратой силъ.

-- Ахъ,-- повторила она,-- если-бы у меня былъ какой-нибудь инструментъ.

И она снова искала какой-нибудь трещины въ шкафу колоссальныхъ размѣровъ, какой-нибудь щели, куда она могла-бы засунуть пальцы, чтобъ заставить его разлетѣться. Она стропла планы осады и насильственныхъ мѣръ; потомъ возвращалась къ планамъ хитрости, придумывала ухищренія, которыя помогли-бы ей отворить дверцы шкафа наиболѣе легкимъ способомъ.

Вдругъ глаза ея блеснули; она нашла новый способъ.

-- Послушайте, Мартина, вѣдь дверцы этого шкафа держатся изнутри на крючкѣ?

-- Да, сударыня, крючекъ закладывается немного повыше средней полки... Да вотъ, постойте, онъ находится приблизительно на высотѣ этого украшенія.

Фелиситэ сдѣлала жестъ увѣренности въ побѣдѣ.

-- У васъ найдется, конечно, буравчикъ, большой буравчикъ?.. Достаньте мнѣ буравчикъ!..

Мартина поспѣшно спустилась въ кухню и принесла требуемый инструментъ.

-- Вотъ видите, такъ мы обойдемся безъ стука,-- проговорила старая дама, принимаясь за работу.

Съ непостижимой энергіей она всадила буравчикъ въ дверцы шкафа своей маленькой, изсушенной годами, рукой и просверлила дыру на мѣстѣ, указанномъ служанкой. Но это оказалось слишкомъ низко, остріе буравчика вонзилось въ дерево полки. Второе продѣланное ею отверстіе пришлось прямо противъ крючка. Это было какъ разъ то, что нужно. Она стала просверливать дыры еще и еще по всѣмъ направленіямъ, до тѣхъ поръ, пока весь буравчикъ свободно прошелъ въ. образовавшуюся такимъ образомъ большую дыру; тогда она просунула его во внутрь шкафа, толкнула крючекъ и вышибла его изъ петли. Замочная защелка, не отмыкаясь, выскользнула изъ углубленія и дверцы шкафа отворились.

-- Наконецъ-то!-- воскликнула Фелиситэ внѣ себя отъ волненія.

Потомъ она оставалась нѣсколько секундъ неподвижною, прислушиваясь съ озабоченнымъ видомъ, не разбудила-ли этимъ Клотильду. Но кругомъ царила тишина, весь домъ, окутанный черной мглою, былъ погруженъ въ глубокій сонъ. Только изъ сосѣдней комнаты, по прежнему полной торжественнаго спокойствія, навѣваемаго смертью, донесся до нея легкій звонъ часовъ, пробившихъ часъ ночи. А передъ ней стоялъ настежь открытый, зіяющій шкафъ, полки котораго были переполнены бумагами всякаго рода. Тогда она бросилась на нихъ, и среди таинственной полутьмы и вѣчнаго покоя этой печальной ночи, началось ихъ истребленіе.

-- Наконецъ-то!-- повторила она почти шепотомъ,-- въ продолженіе тридцати лѣтъ я жаждала и ждала этой минуты... Скорѣе, скорѣе, Мартина! Помогите мнѣ!

Она уже подставила къ шкафу высокій стулъ отъ пюпитра и ловко вскарабкалась на него, чтобъ снять прежде всего бумаги съ верхней полки, такъ какъ помнила, что папки хранились обыкновенно тамъ. Но она была удивлена, увидѣвъ вмѣсто толстыхъ синихъ переплетовъ только рукописи; это были оконченныя, но еще не напечатанныя произведенія доктора, всѣ его неоцѣнимые труды и открытія, въ которыхъ онъ видѣлъ памятникъ своей будущей славы и попеченіе о которыхъ завѣщалъ Рамону. Безъ сомнѣнія, полагая, что опасность грозитъ только папкамъ и что никто въ мірѣ не посмѣетъ уничтожить остальныя его произведенія, онъ перенесъ и скрылъ ихъ въ другомъ мѣстѣ, чтобъ спасти ихъ отъ предстоящей имъ участи.

-- А! тѣмъ хуже!-- прошептала Фелиситэ,-- ихъ здѣсь и такъ много, если мы хотимъ чего-нибудь достигнуть, то все равно съ какого конца начинать... Пока я стою на стулѣ, очистимъ эти полки... Ну, держите, Мартина.

И она опустошила полку, бросая рукописи одну за другою служанкѣ, которая подхватывала ихъ и клала на столъ, стараясь избѣжать малѣйшаго шороха. Такимъ образомъ вскорѣ всѣ бумаги оказались на столѣ. Тогда Фелиситэ соскочила со стула.

-- Въ огонь ихъ! въ огонь!.. Послѣ мы доберемся и до другихъ, до тѣхъ, которыхъ я искала... А пока въ огонь эти! Въ огонь всѣ бумаги до послѣдняго клочка будь онъ величиною хоть съ ноготь, въ огонь все до послѣдней неразборчивой замѣтки! Все это въ огонь, если мы хотимъ уничтожить заразу и зло.

Жестокая и фанатичная въ своей ненависти къ истинѣ, въ своей страсти къ уничтоженію свидѣтельствъ науки, она сама разорвала первую страницу одной изъ рукописей, зажгла ее на лампѣ и бросила этотъ горящій факелъ въ большой каминъ, который не топился можетъ быть, лѣтъ двадцать, и стала поддерживать огонь, продолжая бросать въ него остатки рукописи. Служанка, также рѣшившись на это дѣло, помогала ей, вырывая листики изъ другой большой тетради. И съ этихъ поръ пламя въ каминѣ не прекращалось; высокая труба наполнилась огненными языками, сверкающимъ снопомъ искръ, которыя уменьшаясь на мгновенье, поднимались съ удвоенной силой каждый разъ, когда новое количество брошенной бумаги усиливало огонь въ каминѣ. Пламя разбѣгалось все шире и шире, охватывая сплошную массу почернѣвшихъ листовъ съ милліонами перебѣгающихъ по немъ искръ и образуя громадное количество тонкаго пепла. Но работа была трудная, долгая; когда бросали слишкомъ много бумаги заразъ, она не загоралась; нужно было встряхивать листы, перевертывать ихъ каминными щипцами или приходилось, смявши ихъ предварительно, дожидаться пока они сгорятъ, прежде чѣмъ давать новую пищу огню. Только мало-по-малу явилась у нихъ ловкость въ этомъ дѣлѣ и работа пошла успѣшнѣе. Протянувъ руку, чтобы захватить новую охапку бумаги, Фелиситэ сдѣлала быстрое, рѣзкое движеніе и задѣла кресло.

-- О, сударыня, будьте осторожнѣй,-- сказала Мартина.-- Если-бы кто-нибудь вошелъ...

-- Кто-же могъ-бы войти? Клотильда?.. она спитъ слишкомъ крѣпко, бѣдная дѣвочка!.. Да если она и придетъ, когда все будетъ кончено, не все-ли мнѣ равно. Я вѣдь и не стану скрывать этого, а оставлю шкафъ пустымъ и настежь открытымъ, признйюсь передъ цѣлымъ свѣтомъ, что это я очистила домъ... Когда не останется здѣсь ни одной писанной строчки, то что мнѣ до остального!

Уже болѣе двухъ часовъ не прекращалось пламя въ каминѣ. Онѣ вернулись къ шкафу и опорожнили еще двѣ полки; оставался только низъ шкафа, повидимому, биткомъ набитый всякаго рода замѣтками. Опьяненныя теплотой ярко горѣвшаго огня, потныя и запылившіяся, онѣ поддались какой-то дикой горячкѣ истребленія. Сидя на корточкахъ и не боясь испачкать руки, онѣ толкали въ огонь не вполнѣ сгорѣвшіе остатки бумагъ и всѣ ихъ движенія были такъ рѣзки, что пряди ихъ сѣдыхъ волосъ спускались въ безпорядкѣ имъ на плечи. Это была какая-то неистовая пляска вѣдьмъ, приготовляющихъ бѣсовскій костеръ для какого-нибудь ужаснаго дѣянія, для сожженія на публичной площади мученика, за вѣру или богословскаго сочиненія, чтобъ уничтожить цѣлый міръ истины и надеждъ. А яркое пламя камина по временамъ заставляло блѣднѣть свѣтъ лампы и освѣщало просторную комнату, по потолку которой прыгали ихъ увеличенныя тѣни.

Уже бросивъ въ огонь охапку бумагъ, найденныхъ въ безпорядочномъ смѣшеніи въ нижнемъ отдѣленіи шкафа, и намѣреваясь очистить его совсѣмъ, Фелиситэ вдругъ испустила глухой, но радостный крикъ.

-- А! вотъ онѣ!.. Въ огонь ихъ, въ огонь!..

Она наконецъ напала на папки. Докторъ скрылъ ихъ въ самой глубинѣ шкафа за кипами разныхъ бумагъ. Вслѣдъ затѣмъ началось опустошеніе, безуміе и ярость охватили ее съ новой силой; она брала заразъ по нѣскольку папокъ и кидала ихъ въ огонь, откуда слышался трескъ, похожій на трескъ отъ пожара.

-- Онѣ горятъ, онѣ горятъ!.. Наконецъ-то онѣ горятъ-таки!.. Мартина, еще вотъ эту, еще вотъ ту... Ахъ! какой огонь, какой славный огонь!

Но служанка безпокоилась.

-- Сударыня, будьте осторожнѣй, вы подожжете весь домъ... Развѣ вы не слышите этого гула?

-- Ахъ, что мнѣ до этого? пускай все сгоритъ! но онѣ горятъ, онѣ горятъ такъ славно! Еще три, еще двѣ и вотъ горитъ послѣдняя изъ нихъ!

Она смѣялась внѣ себя отъ радости, ужасная, въ ту минуту когда хлопья воспламенившейся сажи начали разлетаться по комнатѣ. Трескъ и шипѣніе усиливались, становились угрожающими, огонь наполнилъ трубу, которую никогда не чистили. Это, казалось, еще болѣе возбуждало ее, тогда какъ служанка, обезумѣвъ отъ страха, стала кричать и бѣгать по комнатѣ.

Клотильда спала рядомъ съ мертвымъ Паскалемъ, въ сосѣдней комнатѣ, полной торжественнаго спокойствія. Тамъ не было слышно ни звука, кромѣ легкаго звона часовъ, пробившихъ три часа ночи. Восковыя свѣчи горѣли ровнымъ, неподвижнымъ свѣтомъ, ни малѣйшаго движенія не чувствовалось въ воздухѣ. Среди тяжелаго сна безъ сновидѣній Клотильда услышала наконецъ какое-то смятеніе, усиливающееся съ невѣроятной быстротой, какъ въ кошмарѣ. Открывъ глаза, она въ первую минуту ничего не могла понять. Гдѣ она? почему эта ужасная, гнетущая тяжесть на сердцѣ? Но когда дѣйствительность представилась ей, ее охватилъ ужасъ: она увидѣла Паскаля, услышала крики Мартины, и съ мучительною болью въ сердцѣ бросилась туда, чтобъ узнать, въ чемъ дѣло.

Но только что дойдя до двери, она сразу поняла все, что было произведено съ такою непостижимою откровенностью: она увидѣла совершенно пустой настежь открытый шкафъ и обезумѣвшую отъ страха Мартину и бабушку Фелиситэ, которая, сіяя радостью, подталкивала ногою въ огонь послѣдніе обрывки папокъ. Дымъ и хлопья сажи наполняли комнату, а ворчаніе пламени, напоминая хрипѣніе умирающаго,--усиливало шумъ опустошительнаго предпріятія, который она услышала сквозь сонъ.

Крикъ, который вырвался у нея изъ груди, былъ тотъ самый крикъ, который вырвался изъ груди самого Паскаля въ ту грозовую ночь, когда онъ засталъ ее за кражей бумагъ.

-- Воровки, убійцы!

Она бросилась къ камину и, не смотря на угрожающее рычаніепламени, не смотря на падающія хлопья воспламененной сажи, рискуя спалить волосы и обжечь руки, она вытащила большую охапку не совсѣмъ еще сгорѣвшей бумаги и, не задумываясь, потушила ее, прижимая къ себѣ. Но это были только жалкіе остатки; ни одной цѣльной страницы, ни одной крохи отъ колоссальнаго, терпѣливаго труда, отъ громаднаго произведенія цѣлой жизни; огонь все уничтожилъ въ какіе-нибудь два часа. Ея гнѣвъ возросталъ, негодованіе и оскорбленіе душили ее.

-- Воровки, убійцы!.. Вы совершили отвратительное преступленіе! Вы профанировали смерть, вы уничтожили мысли, геній!

Старая m-me Ругонъ не отступала. Напротивъ, она выступила впередъ, не чувствуя угрызеній совѣсти, высоко держа голову, защищая приговоръ уничтоженія, ею сдѣланный и ею-же исполненный.

-- Это ты со мной-то такъ говоришь, съ твоей бабушкой?.. Я сдѣлала то, что должна была сдѣлать, то, что ты сама хотѣла когда-то сдѣлать вмѣстѣ съ нами.

-- Тогда вы сдѣлали меня сумасшедшей... Но теперь я жила, я любила, я поняла многое... И потомъ это было святое наслѣдство, завѣщанное мнѣ, оставленное на мою отвѣтственность, это была послѣдняя мысль умирающаго, то, что оставалось отъ геніальнаго ума и что я должна была сдѣлать извѣстнымъ всему міру... Да, ты -- моя бабушка, и ты сожгла такимъ образомъ своего сына.

-- Я сожгла Паскаля, потому что сожгла его бумаги! воскликнула Фелиситэ.-- О! я сожгла-бы городъ, чтобъ спасти славу нашей семьи!

Побѣдоносно, какъ воинъ, она продолжала выступать впередъ; а Клотильда, положивъ на столъ почернѣвшіе остатки бумагъ, спасенные ею, собой загораживала ихъ отъ нея, боясь, чтобъ она снова не бросила ихъ въ огонь. Но Фелиситэ относилась къ нимъ съ презрѣніемъ; она не заботилась больше о пламени въ каминѣ, которое, къ счастью, утихало само, въ то время, какъ Мартина лопаткой старалась затушить сажу и послѣднее вспыхиваніе тлѣющаго пепла.

-- Но вѣдь ты хорошо знаешь, продолжала старая дама, которая, казалось, становилась выше ростомъ въ эту минуту,-- что у меня всегда была одна мысль, одна страсть -- богатство и слава нашей семьи. Я сражалась, я была на-сторожѣ всю свою жизнь, я жила такъ долго единственно для того, чтобъ избавиться отъ ужасныхъ исторій и оставить послѣ насъ побѣдоносную легенду... Да, я никогда не отчаяналась, никогда не складывала оружія, я была всегда готова воспользоваться малѣйшимъ удобнымъ случаемъ... И я достигла всего, чего хотѣла, потому что умѣла ждать...

Широкимъ взмахомъ руки она указала на пустой шкафъ, на каминъ съ тлѣющими остатками бумагъ, по которымъ еще перебѣгали искры.

-- Теперь все кончено, наша слава спасена, эти ужасныя бумаги не будутъ насъ больше обвинять и я не оставлю послѣ себя ничего, что бы угрожало тамъ... Ругоны восторжествуютъ.

Клотильда, взволнованная, подняла руку, точно собираясь ее выгнать. Но она сама вышла изъ комнаты и спустилась въ кухню, чтобъ вымыть руки и подобрать волосы. Служанка сдѣлала шагъ, чтобъ послѣдовать за ней, но, замѣтивъ жестъ своей молодой госпожи, вернулась.

-- О! будьте покойны, барышня, я уйду послѣ-завтра, когда похоронятъ барина.

Нѣсколько секундъ длилось молчаніе.

-- Но я не отсылаю васъ, Мартина, я знаю, что вы не однѣ въ этомъ виновны... Вы жили тридцать лѣтъ въ этомъ домѣ... Оставайтесь, оставайтесь со мной.

Старая дѣва, блѣдная, какъ будто изношенная, покачала своей сѣдой головой.

-- Нѣтъ, я служила барину и никому не буду служить послѣ него.

-- Даже мнѣ!

Она подняла глаза и посмотрѣла прямо въ лицо молодой женщинѣ, когда-то любимой ею дѣвочкѣ, которая выросла у нея на глазахъ.

-- Вамъ? Нѣтъ!

Тогда, въ смущеніи, Клотильда заговорила съ ней о ребенкѣ, которымъ была беременна, о ребенкѣ ея господина, которому она, можетъ быть, согласиться служить. И Мартина поняла ее, она вспомнила разговоръ, который случайно слышала, посмотрѣла на животъ молодой женщины, беременность которой еще не обозначилась. На мгновенье она, казалось, задумалась. Потомъ сказала прямо:

-- Ребенку? не такъ-ли?.. Нѣтъ! И какъ человѣкъ практичный, знающій цѣну деньгамъ, она стала отдавать отчетъ въ истраченныхъ ею суммахъ.-- Такъ какъ мнѣ есть чѣмъ жить, то я спокойно буду гдѣ-нибудь проживать свои доходы... А васъ, барышня, я могу теперь покинуть, такъ какъ вы тоже не будете терпѣть нужду. Г. Рамонъ разскажетъ вамъ завтра, какъ удалось спасти четыре тысячи франковъ дохода отъ капитала, который былъ у нотаріуса. А пока вотъ вамъ ключъ отъ конторки, гдѣ вы найдете пять тысячъ франковъ, которые баринъ тамъ оставилъ. О! Я знаю, что между нами не произойдетъ недоразумѣній. Баринъ не платилъ мнѣ за послѣдніе три мѣсяца, у меня есть расписки отъ него, которыя я могу представить. Кромѣ того за послѣднее время я пстратила около двухъ сотъ франковъ изъ своихъ собственныхъ денегъ, о которыхъ баринъ ничего не зналъ... Все это у меня записано, и я совершенно спокойна, барышня не обсчитаетъ меня ни на одинъ сантимъ... Послѣ завтра, когда барина похоронятъ, я уйду.

Въ свою очередь она спустилась въ кухню и, не смотря на то, что эта женщина, подчиняясь внушенію слѣпой вѣры, только что способствовала совершенію преступленія, Клотильда почувствовала ужасную тоску при мысли о разлукѣ съ неюі Но собирая остатки папокъ, прежде чѣмъ вернуться въ комнату Паскаля, она обрадовалась, узнавъ генеологическое дерево, которое, не замѣченное Фелиситэ и Мартиной, спокойно лежало на столѣ. Это была находка, единственный цѣнный документъ, святые останки его труда. Она взяла его и пошла запереть его въ комодъ вмѣстѣ съ полуобгорѣвшими обрывками вытащенныхъ ею изъ огня бумагъ.

Когда она снова вошла въ комнату, полную торжественной тишины, ее охватило волненіе. Какое безграничное спокойствіе, какой вѣчный покой въ сравненіи съ дикой, истребительной суматохой, наполнявшей сосѣднюю комнату дымомъ и пепломъ! Священная ясность чувствовалась въ этой полутьмѣ, восковыя свѣчи горѣли ровнымъ чистымъ свѣтомъ, безъ малѣйшаго колебанія. И Клотильда увидѣла, что лицо Паскаля, обрамленное сѣдой бородой и густой массою разсыпавшихся сѣдыхъ волосъ, стало совершенно бѣлымъ. Онъ спалъ вѣчнымъ сномъ, какъ бы окруженный ореоломъ, величественно прекрасный. Она наклонилась, поцѣловала его и почувствовала холодъ отъ прикосновенія къ его точно мраморному лицу, съ закрытыми глазами, сомкнутыми вѣчнымъ сномъ. И такая горечь наполнила ея сердце при мысли, что она не успѣла спасти оставленный имъ на ея попеченіе трудъ, что она упала передъ нимъ на колѣни,-- рыдая. Надъ его геніемъ было произведено насиліе, и ей казалось, что весь міръ долженъ разрушиться вмѣстѣ съ безпощаднымъ уничтоженіемъ труда цѣлой жизни.

ГЛАВА XIV.

Клотильда, сидя въ рабочей залѣ, застегнула лифъ своего платья, на колѣняхъ ея еще лежалъ ребенокъ, котораго она только что покормила. Это было послѣ завтрака, около трехъ часовъ, въ одинъ ослѣпительно яркій день конца августа, когда небо пылало точно раскаленное. Тщательно закрытыя ставни пропускали сквозь щели лишь тонкія полоски солнечнаго свѣта въ дремлющій и теплый сумракъ просторной комнаты. Ненарушимое, праздное спокойствіе воскреснаго дня какъ будто проникало съ улицы вмѣстѣ съ вечернимъ звономъ церковныхъ колоколовъ. Глубокая тишина царила въ пустомъ домѣ, гдѣ мать и ребенокъ должны были оставаться одни до обѣда, такъ какъ служанка отпросилась въ гости къ своей кузинѣ, въ предмѣстье.

Съ минуту Клотильда смотрѣла на свое дитя, полненькаго мальчугана, которому было уже три мѣсяца. Она разрѣшилась въ послѣднихъ числахъ мая. Почти десять мѣсяцевъ молодая женщина носила трауръ по Паскалю, простое черное платье со шлейфомъ, и была въ немъ божественно прекрасна -- такая тонкая, стройная, со своимъ молодымъ грустнымъ личикомъ въ ореолѣ прекрасныхъ бѣлокурыхъ волосъ. Она не могла улыбаться, но ей было отрадно смотрѣть на своего прекраснаго ребенка, пухленькаго и розоваго; его ротикъ былъ еще влаженъ отъ молока, а взоръ упалъ на одну изъ полосокъ свѣта съ пляшущими въ ней пылинками. Мальчикъ казался сильно удивленнымъ и не сводилъ глазъ съ этого золотистаго блеска, съ этого ослѣпительнаго яркаго чуда. Потомъ сонъ одолѣлъ его, онъ опустилъ на руку матери свою круглую голую головку, уже покрывшуюся свѣтлыми волосами.

Клотильда осторожно поднялась и бережно положила его въ колыбельку, поставленную возлѣ стола. Съ минуту она постояла, наклонясь надъ малюткой, чтобы удостовѣриться, что онъ заснулъ и потомъ задернула кисейный пологъ въ сумеречной полутьмѣ. Безшумно, съ мягкими жестами, чуть скользя по паркету, она принялась за работу, убрала бѣлье, лежавшее на столѣ, и два раза обошла залу, отыскивая затерявшійся чулочекъ. Она была очень тиха, кротка, дѣятельна. И въ этотъ день, въ уединеніи опустѣвшаго дома, она задумалась, передъ нею проносился весь протекшій годъ.

Послѣ страшнаго потрясенія, похоронъ, послѣдовалъ немедленный отъѣздъ Мартины; она ни за что не хотѣла пробыть даже обычной недѣли, и привела на свое мѣсто молодую дѣвушку, двоюродную сестру сосѣдней булочницы, оказавшуюся, къ счастью, довольно опрятной и преданной. Мартина поселилась въ Сенъ-Мартѣ, и жила въ какой-то трущобѣ до того скаредно, что навѣрное откладывала еще что-нибудь изъ процентовъ съ своего капитальца. Наслѣдниковъ, какъ извѣстно у нея не было; кто же воспользуется плодами этой яростной скупости? Въ продолженіе десяти мѣсяцевъ она ни разу не заглянула въ Суленаду: барина больше тамъ нѣтъ, она даже не пожелала посмотрѣть на баринова сына.

Затѣмъ Клотильдѣ вспомнился образъ ея бабушки Фелиситэ. Старушка отъ времени до времени навѣщала ее, со снисходительнымъ видомъ могущественной родственницы съ настолько широкими взглядами, чтобы прощать всякія ошибки, когда онѣ жестоко искуплены. Она появлялась неожиданно, цѣловала ребенка, читала нравоученія, давала совѣты; и молодая мать усвоила по отношенію къ ней ту же сдержанную почтительность, какую постоянно выказывалъ ей Паскаль. Впрочемъ, Фелиситэ была вся поглощена своимъ тріумфомъ. Она готовилась, наконецъ, осуществить давно взлелѣянную, зрѣло обдуманную мысль, воздвигнуть несокрушимый памятникъ незапятнанной славѣ своей фамиліи. Она рѣшила употребить свое состояніе, сдѣлавшееся довольно значительнымъ, на сооруженіе и обезпеченіе неприкосновеннымъ капиталомъ богадѣльни для престарѣлыхъ, которая носила-бы названіе Ругоновской. Съ этою цѣлію, она пріобрѣла уже за чертою города, близъ станціи желѣзной дороги, землю, составлявшую часть прежняго Жё-де-Майль; и какъ разъ. въ это воскресенье, около пяти часовъ, когда жара немного спадетъ, должна была состояться закладка зданія,-- настоящее торжество, которое обѣщали почтить своимъ присутствіемъ мѣстныя власти и гдѣ Фелиситэ собиралась разыграть роль королевы, среди криковъ восторга огромной толпы, собравшейся со всѣхъ окрестностей.

Клотильда питала, впрочемъ, нѣкоторую благодарность къ бабушкѣ, выказавшей полное безкорыстіе, когда вскрыли завѣщаніе Паскаля. Докторъ назначилъ молодую женщину своей единственной наслѣдницей, и мать, имѣвшая право на выдѣленіе одной четвертой части, заявила, что уважаетъ послѣднюю волю своего сына и отказывается отъ наслѣдства. Она имѣла твердое намѣреніе лишить наслѣдства всѣхъ своихъ дѣтей, оставить имъ послѣ себя только славу, употребивъ свое крупное состояніе на устройство этой богадѣльни, которая передастъ вѣкамъ почтенное и благословенное имя Ругоновъ. Но, столь алчная до денегъ въ продолженіе полстолѣтія, Фелиситэ теперь пренебрегала ими, облагороженная болѣе возвышеннымъ честолюбіемъ. И Клотильда, благодаря этой щедрости, могла безъ страха смотрѣть на будущее: дохода въ четыре тысячи франковъ хватитъ ей и ея сыну. Она воспитаетъ его, сдѣлаетъ изъ него человѣка. Она положила также на имя ребенка до его совершеннолѣтія пять тысячъ франковъ, хранившіеся въ письменномъ столѣ. Кромѣ того, ей принадлежала Суленада, которую всѣ совѣтовали продать. Содержаніе ея, конечно, обходилось не дорого; но какъ тосклива должна быть одинокая жизнь въ этомъ пустомъ домѣ, черезчуръ обширномъ, гдѣ можно совсѣмъ затеряться! До сихъ поръ, однако, она все еще не рѣшалась покинуть его, и пожалуй, не рѣшится никогда.

Ахъ, эта Сулейда, вся любовь ея, вся жизнь, всѣ воспоминанія сосредоточивались въ ней. Минутами ей казалось, будто Паскаль продолжаетъ здѣсь жить, потому что она не измѣнила ничего изъ прежнихъ порядковъ. Мебель стояла на прежнихъ мѣстахъ, все совершалось въ тѣ же часы. Клотильда заперла только его спальню; она входила въ нее, какъ въ святилище, плакала тамъ, когда у нея становилось уже слишкомъ тяжело на душѣ. А та комната, гдѣ они оба такъ страстно любили другъ друга, оставалась по прежнему ея спальней; на кровать, на которой скончался Паскаль, она ложилась каждый вечеръ, какъ во дни своей юности; здѣсь не прибавилось ничего, кромѣ колыбели ребенка, которую она вносила по вечерамъ и ставила рядомъ съ своей постелью. Это была та же тихая комната, съ милой старинной мебелью, съ обивкой, выцвѣтшей отъ времени, пріобрѣвшей болѣе нѣжный колоритъ утренней зари, ужасно старая комната, которую снова молодилъ ребенокъ. Внизу, она чувствовала себя слишкомъ одинокой, затерянной при каждомъ завтракѣ и обѣдѣ въ свѣтлой столовой, за то у нея въ ушахъ звучалъ здѣсь отголосокъ былаго смѣха, вспоминался отличный аппетитъ ея молодости, когда они вдвоемъ съ Паскалемъ такъ весело пили и ѣли за здоровье существованія. И садъ, и все имѣніе срослось съ ея существомъ невидимыми крѣпкими фибрами, такъ какъ она не могла здѣсь сдѣлать шагу безъ того, чтобы передъ нею не воскресли оба ихъ образа, тѣсно связанные между собою: на террасѣ, въ узкой тѣни столѣтнихъ кипарисовъ, они такъ часто любовались долиной Віорны, окаймленной скалистыми грядами Сейля и выжженными холмами Сенъ-Марта. По уступамъ изъ плоскихъ камней, между чахлыми оливковыми и миндальными деревьями, они такъ часто проворно карабкались, точно мальчишки вырвавшіеся изъ школы! Кромѣ того, была еще сосновая роща, гдѣ даже въ тѣни воздухъ былъ зноенъ и пропитанъ смолистыми ароматами, гдѣ подъ ногами хрустѣли иглы хвои; огромное гумно, покрытое ковромъ мягкой травы, откуда вечеромъ открывалось передъ глазами все необъятное небо передъ восходомъ звѣздъ! Но главное, ей были дороги гигантскіе платаны, куда они лѣтомъ каждый день приходили наслаждаться восхитительнымъ покоемъ, прислушиваясь къ освѣжающему журчанью ключа, къ чистой кристальной нотѣ тонкой струйки, журчавшей здѣсь цѣлыя столѣтія! Даже самые камни дома, даже самая почва въ Суленадѣ до мельчайшаго атома напоминала Клотильдѣ о прошломъ, во всемъ чувствовалось теплое біеніе ихъ сердецъ, со всѣмъ слилась часть ихъ существованія.

Тѣмъ не менѣе, Клотильда предпочитала проводить цѣлые часы въ рабочей залѣ, въ ней переживала она свои наилучшія воспоминанія. Здѣсь тоже все было по старому, прибавилась только одна колыбель. Столъ доктора оставался на прежнемъ мѣстѣ, противъ окна, налѣво. Паскаль могъ войти и сѣсть къ нему, потому что и кресло его не было отодвинуто. На длинномъ столѣ посрединѣ комнаты, заваленномъ какъ и прежде книгами и брошюрами, прибавилось только дѣтское бѣлье, которое Клотильда теперь пересматривала. На полкахъ библіотеки по прежнему виднѣлись тѣ-же ряды книгъ, большой дубовый шкафъ, какъ будто хранилъ въ своихъ нѣдрахъ прежній завѣтный кладъ подъ крѣпкимъ замкомъ. Подъ закопченымъ потолкомъ все еще пріятно пахло трудомъ посреди разставленныхъ въ безпорядкѣ стульевъ и креселъ -- дружескаго безпорядка этой общей мастерской, гдѣ такъ долго соединялись капризы молодой дѣвушки съ изслѣдованіями ученаго. Но что въ особенности трогало теперь Клотильду, такъ это видъ ея прежнихъ пастелей, развѣшанныхъ по стѣнамъ; рядомъ съ вѣрными до мелочей копіями съ живыхъ цвѣтовъ, красовались произведенія невиданной флоры, причудливой и невѣроятной, прихотливые цвѣты, которые она создавала иногда, когда шаловливая фантазія уносила ее въ область химеръ.

Клотильда, кончивъ складывать пеленки на столѣ, подняла голову и увидала передъ собою пастель, изображающую престарѣлаго царя Давида, опирающагося рукой на обнаженное плечо Ависаги, молодой сунамитянки. И она, разучившаяся смѣяться, просіяла и отрадное умиленіе наполнило ея сердце. Какъ они оба любили другъ друга, какъ мечтали о вѣчности въ тотъ день, когда Клотильда забавлялась этимъ символомъ, гордымъ и нѣжнымъ! Престарѣлый царь, облеченный въ роскошную одежду, осыпанную драгоцѣнными камнями, былъ представленъ съ діадемой на бѣлоснѣжныхъ волосахъ; но Ависага, казалось, блистала еще болѣе дорогимъ убранствомъ при своей лилейной атласистой кожѣ, при своемъ тонкомъ стройномъ станѣ, небольшой круглой груди и своихъ рукахъ, божественной прелести. Теперь его не стало; онъ спитъ подъ землею тогда какъ она, одѣтая въ трауръ, вся въ черномъ, не показывала болѣе своей торжествующей наготы и только одинъ ребенокъ напоминалъ ей о томъ, что она спокойно и всецѣло отдалась ему передъ лицомъ собравшагося народа, при полномъ солнечномъ блескѣ.

Клотильда тихо присѣла около колыбели. Стрѣлы солнечныхъ лучей перерѣзали всю комнату; зной палящаго дня подавлялъ еще болѣе въ дремлющемъ сумракѣ, при закрытыхъ ставняхъ; тишина въ домѣ какъ будто стала еще глубже. Клотильда отложила въ сторону дѣтскія распашонки, медленно работая иглой; мало-по-малу она впала въ мечтательную задумчивость среди этого полнаго безмолвія, окружавшаго ее при невыносимомъ зноѣ снаружи, гдѣ было настоящее пекло. Мысли Клотильды вернулись прежде всего къ пастелямъ, точнымъ и химерическимъ, и она говорила себѣ теперь, что вся двойственность ея натуры сказалась во-первыхъ въ любви къ правдѣ, заставлявшей ее просиживать по цѣлымъ часамъ надъ цвѣткомъ, чтобы воспроизвести его точнѣе,-- и въ ея стремленіи къ заоблачному, которое отрывало ее порою отъ дѣйствительности, уносило на крыльяхъ сумасбродной мечты въ фантастическій рай небывалыхъ цвѣтовъ. Она всегда была такою, она чувствовала, что въ глубинѣ души осталась сегодня такою-же, какою была вчера, подъ волною новой жизни, безпрестанно преображавшей ее. И мысль ея обратилась къ Паскалю съ глубокой признательностью за то, что онъ сдѣлалъ ее такою, какова она теперь. Когда, много лѣтъ назадъ, онъ вырвалъ ее изъ безнравственной среды и взялъ съ собою, онъ дѣйствовалъ, конечно, по влеченію своего добраго сердца, но вмѣстѣ съ тѣмъ, вѣроятно, хотѣлъ произвести надъ нею опытъ, прослѣдить какою она выростетъ въ иной средѣ, полной любви и правды. Его постоянно занимала одна мысль, старинная теорія, которую ему хотѣлось примѣнить въ видѣ опыта въ широкихъ размѣрахъ: культура посредствомъ среды, самое исцѣленіе, существо, улучшенное и спасенное въ физическомъ и нравственномъ отношеніи. Клотильда несомнѣнно была обязана ему лучшею частью своего существа; она угадывала, какая взбалмошная и необузданная женщина вышла-бы изъ нея; тогда какъ онъ привилъ ей только страсть и мужество. При этомъ цвѣтеніи подъ свободными лучами солнца жизнь кончила тѣмъ, что бросила ихъ въ объятія другъ друга, и не былъ-ли какъ-бы послѣднимъ усиліемъ доброты и радости этотъ ребенокъ, родившійся у нихъ, на котораго они оба такъ много радовались-бы, еслибы смерть не разлучила ихъ.

Провѣряя такимъ образомъ свое прошлое, Клотильда отчетливо сознавала, какой долгій трудъ совершился въ ней. Паскаль постепенно исправлялъ ея наслѣдственность и она мысленно переживала медленную эволюцію, борьбу между реальнымъ и химерическимъ. Это началось съ ея дѣтскихъ вспышекъ, съ закваски непокорности, неуравновѣшанности, толкавшей ее въ самыя опасныя бредни. Потомъ у нея являлись порывы набожности, потребность иллюзіи и лжи, жажда немедленнаго счастья при мысли, что неравенства и несправедливости на грѣшной землѣ должны быть искуплены вѣчными радостями грядущаго райскаго блаженства. То было время ея борьбы съ Паскалемъ, время мученій, которыми она терзала и его, мечтая убить его геній. Но въ ней совершился поворотъ, она признала его своимъ властелиномъ, онъ побѣдилъ ее жестокимъ житейскимъ урокомъ въ помянутую бурную ночь. Съ того времени вліяніе среды усилилось, эволюція пошла быстрѣе: Клотильда кончила тѣмъ, что сдѣлалась уравновѣшенной, разсудительной; рѣшилась прожить жизнь, какъ она должна быть прожита, съ надеждой, что сумма человѣческаго труда со временемъ избавитъ міръ отъ зла и страданія. Она любила, стала матерью, поняла.

Вдругъ ей припомнилась другая ночь, проведенная ими на гумнѣ. Ей еще слышатся ея собственныя жалобы при сіяніи звѣздъ: природа жестока, человѣчество отвратительно, наука несостоятельна, поэтому является потребность уйдти въ таинственное, забыться въ Богѣ. Внѣ забвенія нѣтъ прочнаго счастья. Затѣмъ ей слышится его отвѣтъ, изложеніе его credo,-- прогрессъ разума посредствомъ науки, единственное благодѣтельное вліяніе истинъ, медленно пріобрѣтаемыхъ, вѣра, что сумма этихъ истинъ, постоянно увеличивающихся, должна въ концѣ концовъ одарить человѣка неизмѣримымъ могуществомъ и ясностью духа, если не счастьемъ. У него все сводилось къ пламенной вѣрѣ въ жизнь. По его словамъ, слѣдовало идти вмѣстѣ съ жизнью, которая постоянно движется. Ни на какую остановку прогресса нельзя разсчитывать, немыслимо искать успокоенія въ невѣжественномъ застоѣ, равно какъ и облегченія въ возвратѣ назадъ. Надо имѣть твердость ума, скромность, чтобы сказать себѣ, что единственная награда жизни заключается въ сознаніи, что мы ее прожили мужественно, исполняя задачу, какую она возложила на насъ. Тогда зло окажется случайностью, еще необъясненной, а человѣчество, если смотрѣть на него съ большой высоты, представится громаднымъ движущимся механизмомъ, вырабатывающимъ непрерывное грядущее. Съ какой стати рабочій, окончивъ свой дневной трудъ, уходя, станетъ проклинать самое дѣло только изъ-за того, что онъ не увидитъ его окончанія и не можетъ судить о немъ? Да еслибъ даже ему, и вовсе не суждено было придти къ какому-либо концу, почему не насладиться самымъ процессомъ дѣятельности, свѣжимъ воздухомъ при ходьбѣ, пріятностью сна послѣ сильнаго утомленія? Дѣти станутъ продолжать работу отцовъ; на то они и рождаются, изъ-за трго ихъ любятъ, что имъ передается эта задача жизни, которую они въ свою очередь передадутъ своему потомству. Стоитъ сознать эту истину, чтобы явилось мужественное самоотверженіе посвятить себя великому общему труду, безъ всякихъ мятежныхъ порывовъ своего "я", которое требуетъ своего отдѣльнаго и абсолютнаго счастья.

Клотильда провѣрила себя и не почувствовала того унынія, какое терзало ее прежде, когда она думала о томъ, что будетъ послѣ смерти. Эта тревога о заоблачномъ не преслѣдовала ее болѣе до пытки. Бывало, ей хотѣлось насильно вырвать у небесъ тайну судьбы. Она безконечно тосковала не зная, зачѣмъ она существуетъ. Для чего люди приходятъ на землю? Какой смыслъ таится въ этомъ отвратительномъ существованіи, безъ равенства, безъ справедливости, казавшимся ей какимъ-то кошмаромъ во время лихорадочнаго бреда? Теперь ея страхъ разсѣялся, она можетъ спокойно размышлять объ этихъ вопросахъ. Быть можетъ ея дитя, это продолженіе ея самой, заслоняло отъ нея ужасъ неизбѣжнаго конца. Но на нее много повліяла также и уравновѣшанность ея жизни, мысль, что надо жить ради усилія жить и что единственное успокоеніе, возможное въ этомъ мірѣ, заключается въ радостномъ сознаніи, что мы совершили это усиліе. Она повторяла себѣ слова Паскаля, который часто говаривалъ при видѣ крестьянина, невозмутимо возвращавшагося съ поля, послѣ трудоваго дня: -- "Вотъ кому не помѣшаетъ уснуть споръ о заоблачномъ".-- Онъ хотѣлъ этимъ сказать, что эти споры производятъ путаницу и порождаютъ зло только въ разгоряченномъ мозгу праздныхъ людей. Еслибы всѣ дѣлали свое дѣло, всѣ спали-бы спокойно. Клотильда на себѣ испытала благотворное всемогущество труда во время своихъ страданій и своего скорбнаго траура. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ научилъ ее пользоваться каждымъ часомъ, въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ она стала матерью, ежеминутно занятой своимъ ребенкомъ, она совсѣмъ перестала бояться неизвѣстнаго. Она безъ борьбы отгоняла тревожныя мечтанія и если страхъ еще иногда смущалъ ее, если какая-нибудь изъ ежедневныхъ непріятностей возмущала ее до тошноты, она находила поддержку, непобѣдимую силу сопротивленія въ мысли, что ея сынъ сдѣлался сегодня старше однимъ днемъ, что завтра ему прибавится еще день, и такимъ образомъ, день за день, страница за страницей, будетъ подвигаться впередъ ея живое произведеніе. Это сознаніе восхитительно облегчало ее отъ всѣхъ горестей. У нея есть свое дѣло, своя цѣль, и она чувствовала по блаженной ясности духа, что пополняетъ именно то, для чего пришла въ міръ.

Между тѣмъ, въ эту самую минуту она поняла, что влеченіе къ мистическому не совсѣмъ умерло въ ней. Среди глубокой тишины ей послышался легкій шумъ и она подняла голову: какой божественный посланникъ пролетѣлъ надъ нею? Быть можетъ, это дорогой усопшій, котораго она оплакивала и какъ будто угадывала его присутствіе вокругъ себя. Видно, она все еще оставалась прежнимъ вѣрующимъ ребенкомъ, жаждущимъ тайнъ, съ инстинктивной потребностью невѣдомаго. Она принимала въ соображеніе эту потребность, даже научно объясняла ее себѣ. Какъ-бы далеко ни раздвинула наука предѣлы человѣческихъ познаній, есть извѣстная граница, которой она, несомнѣнно, не переступитъ, и самъ Паскаль полагалъ единственный интересъ жизни именно въ стремленіи человѣка расширять свои познанія. Въ такомъ случаѣ, Клотильда допускала существованіе невѣдомыхъ силъ, окружающихъ міръ, необъятную туманную область въ десять разъ болѣе обширную уже завоеванной, неизслѣдованную безконечность, по которой человѣчество будетъ подниматься безъ конца. Несомнѣнно, это было настолько широкое поле, чтобы воображеніе могло на немъ заблудиться. Въ часы мечтательной задумчивости Клотильда утоляла здѣсь настоятельную жажду заоблачнаго, которая томитъ всякое человѣческое существо, потребность ускользнуть отъ видимаго міра, удовлетворить иллюзію безусловной справедливости и грядущаго счастья. Все, что оставалось у нея отъ прежняго мученія, всѣ ея послѣднія порыванья находили здѣсь успокоеніе, потому что страждущее человѣчество не можетъ жить, не утѣшая себя ложью. Но, къ счастью, Клотильда съумѣла разобраться во всемъ этомъ. На этомъ поворотѣ эпохи, переутомленной наукой, встревоженной развалинами, которыя она оставляла за собою, эпохи, охваченной ужасомъ передъ наступленіемъ новаго вѣка, съ безумнымъ желаніемъ не идти дальше и броситься назадъ,-- Клотильда представляла собою счастливое равновѣсіе, съ своей страстной жаждой истины, расширенной заботой о неизвѣстномъ. Если ученые сектанты закрываютъ горизонтъ, чтобы неуклонно держаться однихъ феноменовъ, то ей, доброму, безхитростному созданью позволительно принимать въ соображеніе то, чего она не знаетъ, чего никогда не узнаетъ. И если міровоззрѣніе Паскаля логически завершало всю его дѣятельность, то вѣчный вопросъ о заоблачномъ, который Клотильда, не смотря ни на что продолжала предлагать небесамъ, снова открывалъ врата безконечнаго передъ идущимъ впередъ человѣчествомъ. Такъ какъ всегда надо будетъ учиться, мирясь съ невозможностью все познать, то не значило-ли желать движенія и самой жизни, отводя уголокъ тайнѣ, вѣчному сомнѣнію и вѣчной надеждѣ?

Новый шумъ, точно вѣяніе крыла, легкій поцѣлуй, коснувшійся ея волосъ, заставилъ ее на этотъ разъ улыбнуться. Онъ несомнѣнно здѣсь. И всѣ ея мысли привели ее къ безпредѣльной нѣжности, явившейся отовсюду, охватившей все существо ея. Какъ онъ былъ добръ и веселъ и какую любовь къ другимъ внушала ему его любовь къ жизни. Пожалуй, онъ самъ былъ лишь мечтателемъ, потому что увлекался самой прекрасной мечтой, вѣрилъ въ міръ лучшаго порядка, который наступитъ, когда наука дастъ человѣку неисчислимое могущество: умѣнье со всѣмъ мириться, все употреблять во благо, все знать и все предвидѣть, сдѣлать природу не болѣе какъ прислужницей, жить въ спокойствіи удовлетвореннаго сознанія! А до тѣхъ поръ, достаточно было добровольнаго и правильнаго труда для поддержанія всѣхъ людей въ добромъ здоровьѣ. Можетъ быть, когда-нибудь, удастся извлечь пользу изъ самаго страданія. И, передъ лицомъ громаднаго труда, передъ суммой живыхъ, какъ злыхъ, такъ и добрыхъ, во всякомъ случаѣ заслуживающихъ уваженія за свое мужество и трудолюбіе, Клотилда видѣла передъ собою лишь братское человѣчество и прониклась къ нему безграничной снисходительностью, безконечнымъ состраданіемъ и горячимъ милосердіемъ. Любовь, какъ и солнце, обнимаетъ землю, и доброта есть великій потокъ, въ которомъ утоляютъ жажду всѣ сердца.

Клотильда уже около двухъ часовъ сидѣла за шитьемъ, мѣрно взмахивая иголкой, между тѣмъ какъ ея мысли блуждали далеко. Но тесемки къ распашонкамъ были пришиты, она перемѣтила тоже всѣ новыя пеленки, купленныя наканунѣ. Окончивъ работу, она встала, чтобы убрать все это бѣлье. Солнце склонялось къ закату, золотистыя стрѣлы, проникавшія сквозь щели, съузились и шли теперь вкось. Клотильдѣ показалось темно, она пошла открыть ставни у одного изъ оконъ и невольно засмотрѣлась на широкій горизонтъ, раскрывшійся передъ нею. Палящій зной спадалъ, легкій вѣтерокъ вѣялъ подъ восхитительной ясной лазурью неба. Слѣва можно было различить мельчайшія кущи сосенъ среди красноватыхъ утесовъ Сейля; тогда какъ справа, за холмами Сенъ-Марты виднѣлась до безконечности долина Віорны въ золотистой дымкѣ заката. Она съ минуту посмотрѣла на башню Св. Сатурнена, тоже всю въ золотѣ, возвышавшуюся надъ розоватымъ городомъ; она собралась уходить, какъ вдругъ неожиданное зрѣлище заставило ее вернуться и еще долго простоять у окна, облокотись о рѣшетку.

За полотномъ желѣзной дороги кишѣла толпа на мѣстѣ бывшаго Жёде-Майль. Клотильда вспомнила о церемоніи закладки и поняла, что ея бабушка Фелиситэ собиралась класть первый камень богадѣльни имени Ругоновъ, величественнаго монумента, долженствовавшаго передать славу семьи грядущимъ вѣкамъ. Въ продолженіе цѣлой недѣли дѣлались громадныя приготовленія къ празднеству. Говорили о корытцѣ и лопаткѣ изъ чистаго серебра, которыя должна была употреблять сама престарѣлая жертвовательница, непремѣнно пожелавшая участвовать въ церемоніи, не смотря на свои восемьдесятъ два года. Что наполняло ее царскою гордостью, такъ это сознаніе, что ей удалось въ третій разъ покорить Плассанъ, потому что она принудила весь городъ, всѣ три квартала сгруппироваться вокругъ нея, составить ея почетную свиту и привѣтствовать ее, какъ благодѣтельницу. Дѣйствительно, на закладкѣ должны были присутствовать дамы патронессы, избранныя между самыми знатными представительницами квартала Св. Марка, делегація отъ рабочихъ обществъ изъ стараго квартала, наконецъ, наиболѣе извѣстные обитатели новаго: адвокаты, нотаріусы, доктора, не считая мелкаго люда, массы разряженнаго народа, спѣшившаго туда, какъ на праздникъ. И, среди этого послѣдняго тріумфа, Фелиситэ, одна изъ властительницъ второй имперіи, вдова, съ такимъ достоинствомъ носившая трауръ по низвергнутому режиму, еще болѣе гордилась тѣмъ, что побѣдила молодую республику, заставивъ ее, въ лицѣ молодого субъ-префекта, явиться привѣтствовать ее и благодарить. Сначала предполагали, что рѣчь произнесетъ одинъ лишь мэръ; но со вчерашняго дня стало извѣстно, что и субъ-префектъ тоже будетъ говорить. На такомъ дальнемъ разстояніи Клотильда могла различать только смѣшеніе черныхъ сюртуковъ и свѣтлыхъ туалетовъ, озаренныхъ ослѣпительнымъ солнцемъ. Потомъ, послышались неясные звуки музыки городского оркестра любителей, а вѣтеръ изрѣдка доносилъ до нея звонкія ноты духовыхъ инструментовъ.

Клотильда отошла отъ окна и открыла большой дубовый шкафъ, чтобы убрать туда свою работу, оставленную на столѣ. Въ этомъ шкафу, гдѣ прежде хранились рукописи доктора, а теперь пустомъ, она держала дѣтское бѣлье. Онъ казался бездоннымъ, громаднымъ, зіяющимъ; на широкихъ полкахъ лежали въ настоящее время однѣ мягкія тюфячки, крохотныя распашонки, маленькіе чепчики, чулочки, груды пеленокъ, всѣ принадлежности приданаго малютки, такія нѣжныя, тонкія, какъ пушокъ птенчика, еще сидящаго въ гнѣздѣ. Тамъ, гдѣ когда-то покоилось въ кучахъ столько идей, гдѣ въ продолженіе тридцати лѣтъ накоплялся упорный трудъ одного человѣка въ наваленныхъ грудахъ бумагъ, виднѣлось теперь только бѣлье маленькаго существа, которое едва можно было назвать одеждой, которое будетъ прикрывать его еще какой-нибудь часъ и вскорѣ станетъ для него непригоднымъ. Обширная внутренность стариннаго шкафа какъ-будто повеселѣла отъ него и совсѣмъ освѣжилась.

Когда Клотильда положила на полку пеленки и распашонки, она замѣтила большой конвертъ съ обгорѣлыми остатками папокъ, вытащенныхъ ею изъ огня и положенныхъ сюда. Она вспомнила, что докторъ Рамонъ еще наканунѣ заходилъ къ ней съ просьбой посмотрѣть, не осталось-ли въ этихъ клочкахъ какого-нибудь значительнаго отрывка, имѣющаго научное значеніе. Онъ былъ въ отчаяніи отъ потери неоцѣненныхъ рукописей, завѣщанныхъ ему учителемъ. Сейчасъ послѣ смерти Паскаля, Рамонъ пробовалъ записать ихъ послѣднюю бесѣду, этотъ обзоръ широкихъ теорій, которыя умирающій излагалъ съ такой геройской ясностью духа; но это выходило у него слишкомъ кратко; ему необходимы были полныя изслѣдованія, наблюденія, производившіеся изо-дня въ день, добытые результаты 'n формулированные законы. Потеря оставалась невознаградимой, приходилось начинать работу съизнова. Рамонъ скорбѣлъ, что уцѣлѣли одни намеки, онъ говорилъ, что по милости этого, наука отстанетъ по крайней мѣрѣ лѣтъ на двадцать, прежде чѣмъ другіе ученые примутся за идеи Паскадя и утилизируютъ труды одинокаго піонера, уничтоженные дикой и нелѣпой катастрофой.

Генеалогическое дерево, единственный документъ, сохранившійся въ цѣлости, было присоединено къ обгорѣлымъ остаткамъ и Клотильда перенесла все это на столъ, къ колыбели ребенка. Пересмотрѣвъ одинъ за другимъ всѣ клочки, она удостовѣрилась, какъ, впрочемъ, и ранѣе была почти убѣждена, что между ними не осталось ни одной цѣльной страницы, ни одной полной замѣтки, имѣющей смыслъ. Сохранились только безсвязные обрывки, на половину сгорѣвшіе и закопченные, безъ связи и послѣдовательности. Но, по мѣрѣ того, какъ она ихъ разсматривала, для нея выросталъ серьезный интересъ изъ всѣхъ этихъ неполныхъ фразъ, изъ этихъ словъ, наполовину съѣденныхъ огнемъ,гдѣ всякій другой не понялъ-бы ничего. Она припомнила ночь во время грозы, и фразы дополнялись, начало слова вызывало личности и ихъ исторіи. Между прочимъ ей попалось на глаза имя Максима, и она припомнила, жизнь этого брата, оставшагося ей совершенно чуждымъ, такъ что и къ смерти его, случившейся два мѣсяца назадъ, она отнеслась почти совсѣмъ равнодушно. Потомъ, оборванная строка съ именемъ ея отца, вызвала въ Клотильдѣ непріятное чувство: она слышала, что Саккаръ положилъ себѣ въ карманъ весь капиталъ своего сына вмѣстѣ съ его отелемъ, благодаря племянницѣ своего парикмахера, этой Розѣ, такой наивной и скромной, получившей щедрый процентъ за свое содѣйствіе. Затѣмъ, она разобрала и другія имена, напримѣръ, своего дяди Эжена Ругона, бывшаго вице-императора, а теперь сошедшаго со сцены, своего кузена Сержа, священника въ Сентъ-Этропъ, который, какъ ей вчера говорили, умираетъ отъ чахотки. Каждый клочекъ оживалъ въ ея глазахъ, отвратительная и братская семья воскресала изъ этихъ крохъ, изъ этого чернаго пепла, гдѣ можно было разобрать одни безсвязные слоги.

Клотильдѣ вздумалось развернуть и разложить на столѣ генеалогическое дерево. Волненіе овладѣло ею; она была глубоко растрогана этими реликвіями; глаза ея наполнились слезами, когда она прочла замѣтки, прибавленныя рукою Паскаля, карандашомъ, за нѣсколько минутъ до смерти. Какъ мужественно вписалъ онъ число своей смерти! и какое гордое сожалѣніе о жизни чувствовалось въ написанныхъ дрожащимъ почеркомъ словахъ, гдѣ упоминалось о рожденіи ребенка! Дерево поднималось, развѣтвлялось, распускало свои листья, и Клотильда, разсматривая его, глубоко задумалась; она говорила себѣ, что вся задача жизни учителя была тутъ, въ этой классифицированной и подтвержденной документами растительности ихъ семьи. Въ ушахъ у нея еще раздавались слова, которыми онъ пояснялъ каждый случай наслѣдственности, она припоминала его уроки. Но болѣе всего интересовали Паскаля дѣти. Собратъ, которому докторъ писалъ въ Кумею, прося сообщить свѣдѣнія о ребенкѣ, родившемся отъ брака Этьена во время каторги, отвѣтилъ, наконецъ, на его письмо; но онъ опредѣлилъ только полъ ребенка; то была дѣвочка и, повидимому, здоровая. Октавъ Мурэ едва не потерялъ свою дочь, очень хрупкое созданіе, тогда какъ мальчикъ его росъ по прежнему молодцомъ. Впрочемъ, уголокъ крѣпкаго, цвѣтущаго здоровья и замѣчательнаго плодородія все-таки находился въ Валькейрасѣ, въ домѣ Жана, жена котораго въ три года супружества произвела на свѣтъ двоихъ дѣтей и ожидала третьяго. Эта семейка разросталась на-диво подъ припекомъ солнца, на черноземѣ, пока отецъ пахалъ, а мать, сидя дома, какъ добрая хозяйка, варила супъ и обшивала ребятишекъ. Тутъ было достаточно новыхъ здоровыхъ соковъ и труда, чтобы передѣлать весь міръ. Въ эту минуту Клотильдѣ послышались слова Паскаля:-- "Ахъ, наша семья, что-то изъ нея будетъ, въ какое существо выродится она наконецъ?" -- И она сама замечталась передъ этимъ деревомъ о продолженіи его послѣднихъ вѣтвей въ будущемъ. Кто знаетъ, откуда произойдетъ здоровый отпрыскъ? Быть можетъ, здѣсь таится зародышъ ожидаемаго мудреца или могущественнаго владыки.

Легкій крикъ вывелъ Клотильду изъ задумчивости. Кисейный пологъ колыбельки, какъ будто всколыхнулся отъ дуновенія; это проснувшійся ребенокъ зашевелился и звалъ мать. Она сейчасъ-же взяла его, весело приподняла на воздухъ, чтобы онъ окунулся въ золотой блескъ заката. Однако, онъ отнесся равнодушно къ концу чуднаго дня; его неопредѣленно смотрѣвшіе глазки отворачивались отъ необъятнаго неба, между тѣмъ, какъ онъ широко открывалъ свой розовый, постоянно голодный ротикъ. И онъ такъ сильно кричалъ, проснулся такимъ голоднымъ, что она рѣшилась его покормить. Впрочемъ, и пора было; уже прошло три часа, какъ онъ не сосалъ.

Клотильда опять усѣлась къ столу. Она положила его на колѣни, гдѣ онъ велъ себя не совсѣмъ хорошо, кричалъ еще громче, сердился; мать съ улыбкой смотрѣла на него, разстегивая лифъ своего платья. Оттуда показалась ея грудь, небольшая и круглая, едва увеличившаяся отъ молока. Темно-бурый вѣнчикъ оттѣнялъ нѣжную бѣлизну этой женской наготы, божественно-стройной и молодой. Ребенокъ уже почувствовалъ ея запахъ, приподнимался, искалъ губами. Когда она приложила его ротикъ къ груди, онъ слегка заворчалъ отъ удовольствія, набросился и сталъ сосать съ здоровымъ молодымъ аппетитомъ маленькаго господина, желающаго жить. Онъ сосалъ жадно, энергично работая деснами. Сначала онъ ухватился свободной рученкой за грудь, какъ-бы желая показать, что-это его собственность, защитить ее и удержать при себѣ. Потомъ, наслаждаясь теплою струйкою, заливавшей ему горлышко, мальчикъ протянулъ свою ручку кверху и сталъ держать ее прямо, точно знамя. И Клотильда продолжала безсознательно улыбаться, любуясь, какъ онъ, такой крѣпкій, питается ею. Въ первыя недѣли она сильно страдала отъ трещинъ; и теперь еще ей было немного больно; но она все-таки улыбалась съ тѣмъ спокойнымъ видомъ матерей, которыя съ радостью даютъ свое молоко, какъ-бы отдали свою кровь.

Когда она разстегнула лифъ и когда показалась ея грудь, ея материнская нагота,-- другая ея тайна, одинъ изъ самыхъ сокровенныхъ и восхитительныхъ секретовъ, тоже вышелъ наружу: тонкое ожерелье съ семью жемчужинками, съ семью млечными звѣздочками, которое учитель надѣлъ ей на шею въ день суровой нужды, въ своей безумной страсти осыпать ее подарками. Съ тѣхъ поръ, какъ оно было тутъ, никто не видалъ его больше. Оно составляло часть ея цѣломудрія; оно было ея тѣломъ, такое простенькое, такое дѣтское. И все время, пока сосалъ ребенокъ, она одна его видѣла, переживая воспоминанія о поцѣлуяхъ, теплый запахъ которыхъ оно, казалось, хранило до сихъ поръ.

Гулъ музыки вдали удивилъ Кіотилду. Она повернула голову, посмотрѣла въ окно на позолоченную косыми лучами солнца окрестность. Ахъ, да, вѣдь тамъ происходитъ эта церемонія, закладка богадѣльни! И она перевела глаза на малютку, стала съ удовольствіемъ любоваться его отличнымъ аппетитомъ. Она пододвинула подъ ноги скамейку, чтобы приподнять одно колѣно, оперлась плечомъ о столъ возлѣ генеалогическаго дерева и почернѣвшихъ остатковъ папокъ. Мысли ея блуждали, навѣвая тихое успокоеніе, между тѣмъ, какъ она чувствовала, какъ лучшая часть ея существа, ея чистое молоко, вытекаетъ у нея изъ груди, все болѣе и болѣе сближая ее съ этимъ дорогимъ маленькимъ созданіемъ, вышедшимъ изъ ея нѣдръ. Родился ребенокъ, искупитель, быть можетъ. Зазвонили колокола, волхвы пустились въ путь въ сопровожденіи народовъ и всей ликующей природы, улыбавшейся малюткѣ въ его пеленкахъ. Она-же мать, мечтала о будущемъ, пока онъ пилъ ея жизнь. Что-то выйдетъ изъ него, когда она сдѣлаетъ его большимъ и сильнымъ, посвятивъ ему всю себя? Не ученый-ли, который повѣдаетъ міру частицу вѣчной истины, не полководецъ-ли, который покроетъ славой свою родину, или, что всего лучше, не одинъ-ли изъ народныхъ пастырей, которые укрощаютъ страсти и водворяютъ справедливость? Онъ представлялся ей очень красивымъ, очень добрымъ, очень могущественнымъ. То была мечта всѣхъ матерей, увѣренность, что она произвела на свѣтъ ожидаемаго мессію. Въ этой надеждѣ, въ этой упорной вѣрѣ каждой матери въ непремѣнное торжество ея ребенка и таится сама надежда, производящая жизнь, вѣра, дающая человѣчеству безпрерывно возрождающуюся силу жить еще.

Что-то выйдетъ изъ ребенка? Она смотрѣла на него, стараясь угадать, на кого онъ похожъ. Лобъ и глаза у него были несомнѣнно отцовскіе и также что-то возвышенное и твердое въ складѣ головы. Изъ своего-же она узнавала въ немъ изящный ротъ и тонкій подбородокъ. Потомъ съ затаенной тревогой она стала отыскивать въ малюткѣ черты другихъ, ужасныхъ родственниковъ, внесенныхъ сюда на генеалогическое дерево, распускавшее наслѣдственные листья. На котораго изъ нихъ будетъ онъ походить? На этого? или, быть можетъ, на этого? Однако, она успокоилась, не могла не надѣяться, до того сердце ея было переполнено вѣчной надеждой. Вѣра въ жизнь, привитая къ ней учителемъ, поддерживала ея бодрость, не давала ей падать духомъ, дѣлала ее непоколебимой. Что значатъ всѣ невзгоды, страданія, гнусности? Здоровье заключается во всемірномъ трудѣ, въ силѣ, которая оплодотворяетъ и порождаетъ новыя существа. Любовь -- благо, если она создаетъ дитя. А съ нимъ открывается путь къ надеждѣ, не смотря на обнаруженныя язвы, на мрачную картину человѣческихъ мерзостей. Ребенокъ есть увѣковѣченная жизнь, стремящаяся къ продолженію, жизнь, которую никогда не перестанутъ считать хорошею, такъ какъ переживаютъ ее съ такимъ упорствомъ среди несправедливостей и скорбей.

Клотильда невольно взглянула на Дерево предковъ, развернутое передъ нею. Да! угроза была здѣсь, столько преступленій, столько грязи, и вмѣстѣ столько слезъ и страждущей доброты! Такая необыкновенная смѣсь совершенства и зла, все человѣчество въ миніатюрѣ съ его пороками и борьбой! Невольно спрашиваешь себя: не лучше ли было бы однимъ ударомъ молніи поразить и смести съ лица земли этотъ развращенный и жалкій муравейникъ? И послѣ столькихъ ужасныхъ Ругоновъ, послѣ столькихъ отвратительныхъ Маккаровъ, находился еще одинъ. Жизнь не побоялась создать еще одного изъ нихъ, храбро бросая вызовъ судьбѣ, увѣренная въ своей вѣчности. Она продолжаетъ свое дѣло, размножается, слѣдуя своимъ законамъ, равнодушная къ теоріямъ, на пути къ своей безконечной работѣ. Рискуя произвести чудовищъ, она должна творить, потому что, не смотря на больныхъ и безумныхъ, создаваемыхъ ею, она творитъ безъ устали, несомнѣнно, въ надеждѣ, что когда-нибудь настанетъ очередь здоровыхъ и разумныхъ. Жизнь, жизнь, которая течетъ потокомъ, продолжается и возникаетъ съизнова, стремясь къ невѣдомому окончанію! Жизнь, въ которую мы погружаемся, жизнь съ безконечными и противоположными теченіями, вѣчно движущаяся и необъятная, какъ безбрежный океанъ!

Порывъ материнской горячей мольбы вырвался изъ сердца Клотильды, счастливой тѣмъ, что маленькій прожорливый ротикъ пьетъ ее безъ конца. То была молитва, воззваніе. Оно относилось и къ невѣдомому младенцу и къ невѣдомому Богу! Къ младенцу, который народится завтра, къ генію, который, можетъ быть, нарождается, къ мессіи, котораго ожидаетъ наступающій вѣкъ и который избавитъ народы отъ отчаянія и страданія! Такъ какъ народы нуждаются въ обновленіи, то не для этой-ли задачи явилось и это дитя? Онъ повторитъ опытъ, воздвигнетъ стѣны, вдохнетъ увѣренность въ людей, бродящихъ ощупью, воздвигнетъ обитель справедливости, гдѣ единственный законъ труда обезпечитъ счастье. Въ смутныя времена слѣдуетъ ждать пророковъ. Только бы онъ не былъ антихристомъ, демономъ-разрушителемъ, звѣремъ, возвѣщеннымъ въ Апокалипсисѣ, которому суждено очищать землю отъ слишкомъ распространившейся мерзости. А жизнь пойдетъ далѣе своимъ порядкомъ, не смотря ни на что, придется только потерпѣть еще тысячи лѣтъ, прежде чѣмъ народится другой невѣдомый младенецъ, спаситель.

Въ это время ребенокъ истощилъ правую грудь; замѣтивъ, что онъ сердится, Клотильда переложила его на лѣвую руку. Улыбка снова заиграла на ея губахъ подъ ласковымъ прикосновеніемъ маленькихъ жадныхъ десенъ. Вѣдь она сама -- олицетвореніе надежды. Мать, кормящая грудью -- не символъ-ли обновленнаго и спасеннаго міра? Она наклонилась къ малюткѣ и встрѣтилась съ его ясными глазами, которые смотрѣли радостно, жаждали свѣта. Что могло сказать ей это крохотное существо, отъ чего такъ забилось его сердце, подъ грудью, которую онъ высасывалъ? Какое доброе слово возвѣщалъ онъ тихимъ почмокиваніемъ своего ротика? За какое дѣло отдастъ онъ свою кровь, когда сдѣлается взрослымъ мужчиной, мощнымъ отъ всего того молока, которымъ она вскормила его? Быть можетъ, онъ не говорилъ ничего, быть можетъ онъ уже лгалъ, а между тѣмъ, она была такъ счастлива, такъ полна безусловной вѣрой въ него!

Снова грянули вдали мѣдныя трубы. Вѣроятно, то былъ апоѳеозъ -- та минута, когда бабушка Фелиситэ клала своей серебряной лопаткой первый камень монумента, воздвигаемаго во славу Ругоновъ. Необъятное голубое небо ликовало, словно радовалось праздничному веселью. А въ теплой тишинѣ рабочаго зала Клотильда улыбалась малюткѣ, который продолжалъ сосать, поднявъ рученку къ верху и держа ее совершенно прямо, словно знамя, призывающее къ жизни.

ПРОИСХОЖДЕНІЕ "ДОКТОРА ПАСКАЛЯ".

Съ помощью папки документовъ строго достовѣрныхъ, состоящихъ по большей части изъ неизданныхъ писемъ, я разскажу какъ зародилась, развилась, выросла и созрѣла мысль о книгѣ, къ которой примыкаетъ, какъ къ своему конечному узлу, громадная цѣпь Ругоновъ-Маккаровъ. По собственнымъ словамъ автора -- въ предисловіи къ Page d'amour, отъ 2 апрѣля 1878 г. (въ день тридцать восьмой годовщины его рожденія) -- этотъ послѣдній томъ будетъ "научнымъ заключеніемъ всего сочиненія". "Въ немъ будетъ говориться,-- прибавляетъ авторъ,-- о задачахъ наслѣдственности и онъ составитъ итогъ всей серіи. Это будетъ синтезъ всего моего труда". Я не думаю, чтобы я заслуживалъ обвиненія въ нескромности, печатая эти личные документы. Уже давно обитатель Медана писалъ мнѣ: "Разумѣется, я даю вамъ право пользоваться моимъ письмомъ, всѣми моими письмами. Я знаю, что вами руководятъ добрыя намѣренія". И позже: "Эта исторія моихъ книгъ меня сильно трогаетъ, и я вамъ очень признателенъ за нее. Достовѣрные документы, такимъ образомъ собранные, пріобрѣтаютъ большой интересъ, особенную цѣну, которая поразила меня самого".

I.

Тотъ, кто когда-нибудь станетъ писать библіографію, исторію книгъ Золя, очень пожалѣетъ, что точное время зачатія Доктора Паскаля можетъ быть опредѣлено только приблизительно. Воспоминанія Золя на этотъ счетъ не совсѣмъ точны, что, впрочемъ, нисколько насъ не удивляетъ, такъ какъ мы знаемъ, что онъ, къ несчастью, никогда не думалъ вести списковъ своимъ произведеніямъ. Извѣстно, напримѣръ, что Моцартъ, Веберъ, Шуманъ, напротивъ того, вели строгую и точную хронологію своимъ художественнымъ созданіямъ. Эмиль Золя на мои вопросы по этому поводу отвѣтилъ съ своей обычной любезностью:

Парижъ, 25 января, 1893 г.

"Совершенно вѣрно, мой дорогой собратъ, я вамъ не писалъ уже нѣсколько мѣсяцевъ. Но, если-бы вы знали, то навѣрное простили меня.

Меня затормошили всевозможныя занятія. Я путешествовалъ, немного отдыхалъ, будучи сильно утомленъ физически и умственно, а затѣмъ много работалъ.

"Я полагаю, что мысль объ этомъ романѣ явилась съ самаго зачатія всей серіи. Я всегда хотѣлъ кончить чѣмъ-то въ родѣ резюмэ, въ которомъ ясно обозначилась-бы научная и философская идея всей серіи. Однимъ словомъ, чтобы вышло одно общее заключеніе. И также я всегда думалъ о Паскалѣ Ругонъ, какъ о героѣ этого послѣдняго романа. Объ этомъ уже упоминается въ la Fortune des Rougon и въ особенности въ la Faute de l'abbé Mouret".

Укажемъ здѣсь на ошибку памяти. На самомъ дѣлѣ, Докторъ Паскаль не входилъ въ первоначальный планъ, составленный зимою 1868--1869 гг. для издателя Альбера Лакруа, планъ серіи изъ десяти романовъ {"Золя зашелъ къ намъ. Онъ говорилъ о своемъ желаніи найти издателя, который купилъ-бы его на шесть лѣтъ, за 30,000 франковъ и тѣмъ обезпечилъ-бы ему по пяти тысячъ въ годъ -- пропитаніе для него и матери. Этимъ онъ далъ-бы ему возможность написать Исторію семьи, романъ въ десяти томахъ, такъ какъ ему хочется создать нѣчто большое". (Дневникъ Гонкуровъ, 14 декабря, 1868 г.).-- Десять томовъ проекта, предназначавшагося для Альбера Лакруа, суть: La Fortune des Rougon, la Curée, la Faute de l'abbé Mouret, Son Excellence Eugène Rougon, l'Assomoir, Nana, l'Oeuvre, la Bête humaine, la Débâcle, равно какъ одинъ романъ изъ міра кутилъ, фатовъ, съ Максимомъ Ругонъ-Саккаромъ его героемъ, который никогда не былъ написанъ.}, подъ заглавіемъ: Les Rougon-Macguart, Histoire d'une famille (sic.) и напечатаннаго около 1885 г. Жюлемъ Лермина въ Dictionnaire universel Illustr&#233; biographique et bibliographique de la France contemporaine. Во всякомъ случаѣ, зачатіе Доктора Паскаля, кажется, однако, весьма скоро послѣдовало за этимъ первымъ проектомъ, который вскорѣ расширился до двѣнадцати томовъ -- и въ этомъ заключается, конечно, причина lapsus memoriae маэстро, такъ какъ первая мысль о немъ проскользнула, хотя слегка и едва намѣченная, въ первый томъ серіи; этотъ романъ, по словамъ автора въ его предисловіи, "по своему научному значенію долженъ называться les Origines. Я намекаю на мѣсто въ концѣ романа, гдѣ Паскаль со вниманіемъ натуралиста, подмѣчающаго метаморфозы насѣкомаго... съ эгоизмомъ ученаго... думалъ о ростѣ семьи, пускающей отъ одного ствола различныя вѣтви, острые соки которой гонятъ одни и тѣ-же зачатки въ самыя отдаленныя вѣточки, различно искривленныя, смотря потому, растутъ-ли онѣ въ тѣни, или на солнцѣ {Золя разсказалъ Гонкурамъ свой планъ, "честолюбіе подстрекаетъ его попробовать выполнить его, выставивъ рядъ темпераментовъ и характеровъ, разнообразя ихъ, какъ части одного сада, гдѣ есть и тѣнь, и солнце". (Дневникъ, 27-го августа, 1870 г.).}. Одно время ему показалось, будто онъ видитъ, точно при блескѣ молніи, все будущее Ругоновъ-Маккаровъ, своры разнузданныхъ и удовлетворенныхъ аппетитовъ, при блескѣ золота и крови".

Второй документъ, подтверждающій эту гипотезу, есть набросокъ, къ несчастію, весьма краткій, плана, серіи, написанный до 1873 г. и послѣ 1871 г. (марта), а напечатанный въ 1878 г. Эдуардомъ Родомъ, въ его брошюрѣ: A propos de l'Assomoir. Въ ней находится слѣдующая замѣтка: "Романъ научный: Паскаль и Клотильда. Ввести въ него снова Пьерра Ругона, Фелиситэ, Антуана Маккара, Паскаля Ругона лицомъ къ лицу съ сыномъ Максима. Этотъ внукъ Аристида Саккара, Шарль Ругонъ, родился въ 1857 г. отъ горничной его жены Ренэ, мачихи и любовницы Максима. Вотъ его ярлыкъ, его обозначеніе на генеалогическомъ деревѣ. Наслѣдственность обратная, перескочившая черезъ три поколѣнія. Сходство нравственное и физическое съ Аделаидой Фукъ. Послѣднее выраженіе вырожденія расы". Во всякомъ случаѣ, такъ какъ этотъ недоносокъ не попалъ на дерево въ его первоначальной формѣ перваго наброска цикла Rougon-Macquard (sic) (зимою 1868--1869 гг.), то онъ не принадлежитъ къ первичному зачатію серіи.

Четыре года спустя, въ пятомъ томѣ серіи, мысль о Докторѣ Паскалѣ представилась въ нѣсколько болѣе конкретной формѣ, съ контурами болѣе опредѣленными, чѣмъ въ la Fortune des Rougon. Тамъ-то, дядя Паскаль говоритъ своему племяннику Сержу Мурэ, аббату въ Арто по поводу "всей шайки" членовъ ихъ семьи: -- "А я, такъ не нуждаюсь, чтобы они мнѣ исповѣдывались; я слѣжу за ними издали; у меня хранятся ихъ формуляры. Когда нибудь, я могу представить картину поразительнаго интереса... Увидимъ, увидимъ!" И авторъ прибавляетъ: "Онъ увлекся, охваченный юношескимъ энтузіазмомъ къ наукѣ". Вотъ планъ Доктора Паскаля "in нисе" въ документѣ, которому девятнадцать лѣтъ.

Затѣмъ мы встрѣчаемъ отрывокъ изъ предисловія къ Page d'amour. "Въ моей идеѣ, генеологическое дерево есть результатъ наблюденій Паскаля Ругона, медика, члена семьи, который будетъ героемъ послѣдняго романа, научнаго заключенія всей серіи. Въ немъ докторъ Паскаль освѣтитъ это дерево своимъ анализомъ ученаго, дополнитъ точными изслѣдованіями. Естественная и соціальная роль каждаго члена семьи будетъ окончательно установлена, а комментаріи отнимутъ отъ техническихъ словъ все варварское... Не обозначая здѣсь всѣхъ научныхъ книгъ по физіологіи, прочитанныхъ мною, я укажу только на трудъ доктора Ипполита Люкаса: l'Hérédité naturelle, въ которомъ любопытные могутъ искать объясненій физіологической системы, которою я руководствовался при составленіи генеологическаго дерева Ругонъ Маккаровъ".

22 января 1888 г. Золя пишетъ мнѣ по поводу le Bêvet ".... Вы знаете, что въ послѣднемъ романѣ этой серіи, посвященномъ доктору Паскалю, онъ разовьетъ дерево и окончательно установитъ его. Поэтому я съ спокойной совѣстью легко измѣнилъ слишкомъ раннее указаніе (??), данное мною въ началѣ Une page d'amour... Я дополню генеалогическое дерево въ концѣ. Такъ, мнѣ уже пришлось создать Анжелику. Надѣюсь, что мнѣ простятъ эти поправки, тѣмъ болѣе, что во всѣхъ другихъ отношеніяхъ я чрезвычайно строго придерживался своего первоначальнаго плана".

Весною 1880 г. Золя говорилъ г. Фернанду Кео: "Романъ научный заключитъ всю серію и освѣтитъ ее. Медикъ, Паскаль Ругонъ, великій ученый, собираетъ и классифицируетъ наблюденія надъ своей семьей. Фактъ, оставшійся незамѣченнымъ: я сохранилъ, какъ лицо эпизодическое, дочь Аристида Саккара, Клотильду Ругонъ, и престарѣлую пробабушку, девяностолѣтнюю Аделаиду Фукъ, Тетю Диду".

Вотъ еще отрывокъ изъ письма маэстро, написаннаго въ Парижѣ, 25 января этого года: "Что касается заглавія -- Докторъ Паскаль, то у него нѣтъ исторіи. Мнѣ не зачѣмъ было искать его, оно было мнѣ навязано моими друзьями, газетами, всѣми, кто, говоря объ этомъ послѣднемъ томѣ серіи, никогда иначе не обозначали его". Еще въ отрывкѣ изъ другого письма изъ Медона, отъ 5 сентября 1889 г.: "... Я рѣшилъ какъ можно скорѣе избавиться отъ моей серіи. Въ 1892 г., въ первыхъ мѣсяцахъ, надѣюсь, что всѣ двадцать томовъ Ругоновъ Маккаровъ будутъ окончены".

II.

Всего нѣсколько недѣль послѣ окончанія и даже двѣ недѣли послѣ появленія la Débâcle въ книжкахъ, неутомимый труженикъ, упорный литературный творецъ, Эмиль Золя, принялся за подготовительныя работы для послѣдняго тома серій. "Я уже начинаю собирать документы для Доктора Паскаля, писалъ онъ мнѣ 8 іюня 1892 г. Я спѣшу приняться за работу, чтобы моя ужасная серія была, наконецъ, окончена черезъ годъ". Вотъ еще нѣсколько подробностей насчетъ его подготовительныхъ работъ, взятыхъ изъ его письма отъ 25 января:

"Вы меня спрашиваете, много-ли мнѣ приходилось дѣлать изслѣдованій, прежде чѣмъ приняться писать. Germinal, l'Argent и la Debacle, несомнѣнно, три книги, доставившія мнѣ всего болѣе хлопотъ! Мой новый романъ гораздо легче выполнить. Въ немъ мнѣ не приходится ворочать массами народа. Въ la Faute de l'abbé Mouret говорится о замѣткахъ, о документахъ, собираемыхъ докторомъ Паскалемъ насчетъ своей семьи, и эти документы играютъ важную роль, и весь романъ какъ-бы вертится вокругъ нихъ. Тяжелѣе всего для меня было перечесть всѣ романы серіи; но это было необходимо сдѣлать ради нѣкоторыхъ лицъ, фигуры которыхъ я только слегка очертилъ и которыхъ снова ввелъ въ эту новую книгу. Такъ, прародительница, сумасшедшая пробабушка, Тетя Дида,-- сокращеніе Аделаиды у насъ, въ Провансѣ -- появится въ романѣ ста четырехъ лѣтъ. У доктора Паскаля хранятся, какъ вы знаете, формуляры всѣхъ членовъ семьи. Я не могу себя перечитывать, это наводитъ на меня тоску. Однако, пришлось на это рѣшиться, такъ какъ я забылъ очень многое, а вся серія проходитъ въ этомъ послѣднемъ томѣ {Прибавимъ еще la Curée, le Ventre de Paris, la Faute de l'abbé Mouret, la Terre, Au Bonheur des dames.}.

Мнѣ пришлось также снова приняться за генеалогическое дерево Ругоновъ Маккаровъ, которое я напечаталъ пятнадцать лѣтъ тому назадъ при началѣ Une page d'amour. Такъ какъ это дерево должно было быть дѣломъ доктора Паскаля, то я его пересмотрѣлъ и дополнилъ, что мнѣ доставило много труда. Итакъ, я воспроизведу дерево въ его цѣломъ, увеличу его всѣми членами семьи, которыхъ мнѣ случалось прибавлять въ продолженіе всей серіи {Жакъ-Лантье, третій сынъ Жервезы, Анжелика, безъ фамиліи, дочь Сидоніи Ругонъ; и Викторъ, незаконный сынъ Аристида Саккара.}. Логически, это дерево должно было бы появиться только въ концѣ этого конечнаго романа, соединяющаго всѣ нити, разбросанныя въ другихъ книгахъ. Но у меня не хватило терпѣнія; въ 1878 г. я предпочелъ дать его въ предисловіи къ Une page d'amour, не желая, чтобы подумали, будто я смастерилъ его потомъ. Въ дѣйствительности же, я установилъ его еще въ 1868 г., когда составлялъ первый планъ серіи и прежде чѣмъ написалъ хотя бы одну строчку, что ясно видно при чтеніи перваго эпизода, la Fortune des Rougon, гдѣ я не могъ опредѣлить происхожденіе семьи, не остановясь прежде всего на родословной и на возрастахъ. Это было тѣмъ труднѣе сдѣлать, что я ставилъ лицомъ къ лицу четыре поколѣнія и всѣ мои лица дѣйствовали всего въ восемнадцатилѣтній періодъ. Генеалогическое дерево обозначало для меня только общія линіи рамки, которую я намѣтилъ въ 1868 г., не позволяя себѣ выходить изъ нее ни направо, ни налѣво. Въ одно и то же время оно было моей силой и моимъ регуляторомъ. Оно появится въ началѣ Доктора Паскаля, гдѣ будетъ совсѣмъ на своемъ мѣстѣ.-- Припомнимъ, кстати, одно мѣсто изъ предисловія къ Une page d'amour: "Генеалогическое дерево слѣдовало прибавить только къ послѣднему тому. Впослѣдствіи я перенесу его туда и тамъ оно составитъ одно цѣлое съ дѣйствіемъ. Оно должно представлять результатъ наблюденій Паскаля Ругона, и т. д., и т. д.". Письмо отъ 25 января продолжаетъ: "Прибавьте, что мнѣ пришлось познакомиться съ ходомъ идей современной науки о наслѣдственности. Я пересмотрѣлъ довольно много медицинскихъ книгъ. Наконецъ, моя недавняя поѣздка въ Э, въ Провансъ,-- въ сентябрѣ прошлаго года, послѣ того, какъ я побывалъ въ Лурдѣ,-- мнѣ сильно пригодилась для описанія среды, такъ какъ я не видалъ юга уже болѣе двѣнадцати лѣтъ, и привезъ съ собою живое и совсѣмъ свѣжее впечатлѣніе. Впрочемъ, я воспитывался въ Э. Мои первый романъ написанъ тамъ, на скамейкѣ пятаго класса, назывался онъ такъ: Эпизодъ во время крестовыхъ походовъ. Сюжетъ я заимствовалъ изъ Исторіи крестовыхъ походовъ Мишо".

Вотъ еще отрывокъ изъ письма, написаннаго нѣсколькими годами раньше... "Послѣдній романъ серіи -- Докторъ Паскаль, будетъ происходить въ 1872 г., если не позже".

III.

Въ концѣ первой недѣли послѣдняго декабря Золя сказалъ одному репортеру: "Вы хорошо сдѣлали, что пришли сегодня, потому что съ завтрашняго дня я буду менѣе доступенъ. Завтра начинается мое мученіе! Да, я буду писать Доктора Паскаля, послѣдній томъ этой серіи, за которой я сижу болѣе двадцати лѣтъ. О! какую радость почувствую я, когда напишу слово Конецъ на послѣднемъ листѣ! Но, увы! я еще не дошелъ до него. Только завтра принимаюсь за перо. Я заранѣе трепещу, потому что это будетъ для меня мучительное время, и эта мука продлится до мая, когда я надѣюсь кончить Доктора Паскаля. Рожденіе книги составляетъ для меня отвратительную пытку, такъ какъ ей никогда не удастся удовлетворить моей потребности къ всеобщности и единству. Я о всемъ хочу говорить, и ограниченное поле возможности меня всегда приводитъ въ отчаяніе. И мои мученія заключаются въ этомъ стремленіи къ громадности и единству, которое никогда не удовлетворяется. Нѣтъ человѣка, котораго бы болѣе терзали сомнѣнія въ самомъ себѣ. Я работаю всегда въ лихорадкѣ съ вѣчнымъ страхомъ не удовлетворить себя {Сравните столь краснорѣчивое выраженіе этого умственнаго состоянія въ признаніяхъ alter ego писателя. Пьерра Сандоза (Оегіуге). "О, да! я работаю, я довожу мои книги до послѣдней страницы... Но если бы ты зналъ! Если бы я разсказалъ тебѣ при какомъ отчаяніи, среди какихъ мученій! Несовершенство моей работы преслѣдуетъ меня даже во снѣ! Я никогда не перечитываю страницъ, написанныхъ вчера, изъ боязни найти ихъ до того отвратительными, что у меня не хватитъ силы продолжать".}. Въ настоящее время самое важное для меня дѣло это -- Докторъ Паскаль. И, какъ я вамъ уже говорилъ, съ завтрашняго дня оно займетъ у меня цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ".

Я постоянно возвращаюсь къ почти неисчерпаемому источнику, къ письму отъ 25 января: "7 прошлаго декабря я началъ писать Доктора Паскаля и непремѣнно кончу его къ половинѣ мая. Первая глава появится въ Revue hebdomadaire 18 марта; такъ какъ будетъ всего четырнадцать главъ, по одной главѣ въ каждой книгѣ, то печатаніе окончится въ субботу 17 іюня. Около 20 книга появится у Шарпантье. Докторъ Паскаль довольно короткій романъ страсти, съ очень небольшимъ количествомъ дѣйствующихъ лицъ, очень простой, къ тому же, въ тонѣ la Joie de vivre, напримѣръ. Этотъ романъ, если хотите, будетъ въ нѣкоторомъ родѣ заключеніемъ серіи Rougon Macquart, но заключеніемъ не совсѣмъ... какъ бы сказать? окончательнымъ, въ точномъ смыслѣ этого слова, такъ какъ здѣсь, на землѣ, ничего въ сущности не кончается. Послѣ страницъ полныхъ движенія, послѣ описанія битвъ, цѣлой толпы лицъ, большихъ армій, выведенныхъ на сцену въ Débâcle, я хочу написать романъ простой, гдѣ будетъ всего три лица, дѣйствіе котораго будетъ развиваться въ узкой рамкѣ, въ маленькомъ провинціальномъ городкѣ, который я назвалъ Плассаномъ. Въ немъ я переберу всѣхъ моихъ Ругоцовъ-Маккаровъ и романъ кончится очень пріятнымъ и утѣшительнымъ взглядомъ на жизнь. Меня всегда прельщала мысль кончить свою серію романомъ болѣе мягкимъ, болѣе скромнымъ, въ нѣкоторомъ родѣ".

"Въ настоящее время я написалъ четыре главы и доволенъ ими. Вы знаете, что мнѣ очень трудно угодить себѣ. У меня всегда, какъ говорится, глаза велики, а животъ малъ. Когда я берусь за какой-нибудь сюжетъ, мнѣ хотѣлось-бы вмѣстить въ него цѣлый міръ. Всѣ мои терзанія происходятъ отъ желанія огромнаго и цѣльнаго, желанія, которое никогда не удовлетворяется. Не говорилъ-ли я вамъ когда-нибудь, что я никогда не бывалъ доволенъ книгой, пока писалъ ее? На этотъ разъ меня поддерживаетъ надежда дать хорошее заключеніе всей серіи. Мнѣ кажется, что въ свой планъ я съ успѣхомъ вложилъ все необходимое, не обходя различныхъ вопросовъ, которые возникали сами собою. Я пишу рѣшительный конецъ Ругоновъ-Маккаровъ исторически, научно философски. Вотъ три дрянныхъ выраженія, но они ясно выражаютъ то, что я хочу сказать. Я не надѣюсь на большой успѣхъ, на такой шумный, какъ успѣхъ la Débâcle, но буду въ восхищеніи, если найдутъ, что я завершилъ свое дѣло не слабѣя, и если признаютъ, что этотъ послѣдній романъ есть, дѣйствительно, узелъ, закрѣпляющій цѣпь девятнадцати другихъ. Я постарался кончить просто и величаво".

"Побывавъ въ Лурдѣ и въ Э, я проѣхалъ въ Марсель, Тулонъ Каннъ, Ниццу, Монако и даже доѣхалъ до Генуи, гдѣ меня очаровательно приняли, что меня очень тронуло. Вы знаете, что мой отецъ былъ итальянецъ. Я сильно тороплюсь кончить доктора Паскаля, чтобы отдѣлаться отъ моей серіи. Мнѣ хочется приняться за Лурдъ, документъ для него уже готовъ. Затѣмъ я поѣду въ Римъ, хочу написать о немъ книгу. Потомъ напишу третью, подъ заглавіемъ: Парижъ. И, конечно, стану отдыхать..."

Парижъ, 22 февраля 1893 г.

Мои дорогой собратъ!

"Не могу устоять противъ вашей просьбы. Только позвольте мнѣ кратко отвѣтить на ваши вопросы".

"Свѣдѣнія насчетъ Доктора Паскаля, о которыхъ вы мнѣ говорите, почти вполнѣ вѣрны, хотя немного искажены. Такъ, вполнѣ справедливо, что сынъ Максима, Шарль, встрѣтится съ тетей Дидой, своей прабабкой, матерью, стволомъ всей семьи. Вотъ двадцать лѣтъ какъ я предназначаю его для этой послѣдней встрѣчи. Правда, также, что я думалъ воспользоваться нѣкоторыми подробностями, доставленными мнѣ насчетъ мученій, которыя терпѣлъ Клодъ Бернаръ въ своей семьѣ; но необходимости моего разсказа, рамка, которой я долженъ ограничиться, не позволили мнѣ употребить ихъ такъ, какъ-бы я того желалъ; въ мой романъ попадутъ только ихъ крохи {Золя разсказывалъ какъ-то одному репортеру: "Мой Докторъ Паскаль будетъ едва измѣненная, очень прозрачная монографія знаменитаго ученаго Клода Бернара. Этотъ великій человѣкъ былъ однимъ изъ самыхъ несчастныхъ. Я намѣренъ передать тревоги его частной жизни, отчаянія, всѣ непріятности семейной жизни, которыя мѣшаютъ заботамъ ученаго и странно перемѣшиваются съ спокойными радостями лабораторіи. Клодъ Бернаръ былъ мученикъ супружеской жизни".}. Наконецъ, совершенно вѣрно, что книга кончится матерью, кормящею своего ребенка. Только въ этомъ нѣтъ ничего "идеалистическаго"; напротивъ того, по моему мнѣнію, это фактъ "реалистическій". Дѣло въ томъ, что я заключу вѣчнымъ возобновленіемъ жизни, надеждой на будущее, на постоянное усиліе трудолюбиваго человѣчества. Мнѣ казалось любопытнымъ, оканчивая исторію этой ужасной семьи Ругоновъ-Маккаровъ, заставить родиться отъ нея послѣднему ребенку, ребенку неизвѣстному, завтрашнему Мессіи, быть можетъ. А мать, кормящая свое дитя, не есть-ли это изображеніе міра продолженнаго и спасеннаго"?

"Я написалъ уже почти половину Доктора Паскаля, и я доволенъ, насколько это для меня возможно. Меня забавляетъ, что я вкладываю въ него объясненіе и защиту всей серіи изъ девятнадцати романовъ предшествовавшихъ этому двадцатому. Наконецъ-то моя страсть къ литературѣ удовлетворится".

"Вотъ мои отвѣты. Мнѣ остается только поблагодарить васъ за вашу старинную литературную вѣрность и сердечно пожать вамъ руку".

Эмиль Золя.

7 мая 1893 слово Конецъ было написано на послѣднемъ листкѣ Доктора Паскаля.

Ж. ванъ-Сантенъ-Кольффъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 5--10, 1893

Оставить комментарий Золя Эмиль (перевод: Без указания переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1893 Обновлено: 20/03/2025. 796k. Статистика. Роман: Проза, Переводы Ругон-Маккары	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Le Docteur Pascal. Текст издания: журнал "Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 5--10, 1893.

Золя Эмиль Доктор Паскаль

ДОКТОРЪ ПАСКАЛЬ.

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

ГЛАВА IV.

ГЛАВА V.

ГЛАВА VI.

ГЛАВА VII.

ГЛАВА VIII.

ГЛАВА IX.

ГЛАВА X.

ГЛАВА XI.

ГЛАВА XII.

XIII.

ГЛАВА XIV.

ПРОИСХОЖДЕНІЕ "ДОКТОРА ПАСКАЛЯ".

I.

II.

III.

Золя Эмиль
Доктор Паскаль