Зонтаг Анна Петровна
Воспоминание о первых годах детства Василия Андреевича Жуковского

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Воспоминаніе о первыхъ годахъ дѣтства Василія Андреевича Жуковскаго.

   Это, воспоминаніе принадлежитъ перу извѣстной писательницы нашей, Анны Петровны Зонтагъ, скончавшейся въ 1864 году. Она была родная племянница Жуковскаго, родная сестра Авдотьи Петровны Елагиной, по первому мужу Кирѣевской (матери извѣстныхъ Ивана и Петра Кирѣевскихъ). Едва ли встрѣтится много людей, которымъ въ дѣтствѣ не случалось читать разсказовъ изъ "Священной Исторіи Ветхаго и Новаго Завѣта" въ пересказѣ Анны Петровны Зонтагъ, не говоримъ уже о другихъ статьяхъ и сочиненіяхъ, выходившихъ въ 30-хъ и 40-хъ годахъ. Воспитанная вмѣстѣ съ Жуковскимъ, который былъ только немногимъ старше ея, Анна Петровна хорошо помнила событія дѣтства нашего поэта. Хотя разсказомъ г-жи Зонтагъ и воспользовался K. К. Зейдлицъ въ біографіи поэта, но, въ виду совершившагося столѣтняго юбилея дня рожденія поэта, читателямъ будетъ не безъинтересно познакомиться впервые съ разсказомъ этимъ во всей его совокупности.

Пав. Висковатый.

   Дерптъ.
   Янв. 1882 г.

Письма Анны Петровны Зонтагъ, урожд. Юшковой, къ князю Петру Андреевичу Вяземскому 1854 г. *).

   *) По сообщеніямъ Зейдлица, письма эти никогда не доходили до кн. Вяземскаго. Князь самъ высказалъ это Зейдлицу, когда послѣдній обращался къ нему по поводу изданія біографіи Жуковскаго. Все письмо списано съ чернового наброска Анны Петровны Зонтагъ самимъ Зейдлицомъ. Имъ же сдѣланы и примѣчанія на поляхъ.-- Пав. Висковатый.

I.

   Вы хотите, любезнѣйшій князь Петръ Андреевичъ, чтобъ я писала къ вамъ о покойномъ другѣ нашемъ все, что знаю, со всей возможной искренностью, прибавляя: "не намъ, такъ дѣтямъ пригодится". Все, что о немъ ни скажешь, годится для всѣхъ. Такая возвышенная, благородная душа, такая чистая добродѣтельная жизнь, такое горячее, исполненное любовью, сердце необходимо должны примѣрами добродѣтели наставить на добро всѣхъ, кто узнаетъ ихъ. Но описывать ихъ выше силъ моихъ и я стану вамъ разсказывать только то, что слышала о немъ отъ его матери и отъ моей бабушки, которая была ему второю матерью, и о томъ, чему была послѣ свидѣтельницей сама, живши вмѣстѣ съ нимъ съ минуты моего рожденія по 1815 г. То-есть я буду разсказывать, сколько знаю и умѣю, исторію не чувствъ его, а исторію его жизни. Онъ былъ старше меня нѣсколькими годами, и о томъ, что предшествовало до появленія моего на свѣтъ, я слышала отъ его матери и отъ моей бабушки, Марьи Григорьевны Буниной.
   Дѣдъ мой, Аѳанасій Ивановичъ Бунинъ (котораго я не помню), по словамъ всѣхъ знавшихъ его, былъ честнѣйшій, благороднѣйшій человѣкъ, но, какъ по всему кажется, не самой строгой нравственности. Жена же его, Марья Григорьевна, урожденная Безобразова, была для своего вѣка женщина рѣдкой образованности, потому что читала все, что было напечатано на русскомъ языкѣ, но другого никакого она не знала. Она была необыкновенно умна, а подобной доброты, кротости и терпѣнья мнѣ не удавалось встрѣтить ни въ комъ другомъ. Отъ одиннадцати человѣкъ дѣтей у нихъ уцѣлѣли только четыре дочери: двѣ самыя старшія, Авдотья Аѳанасьевна, замужемъ за Алымовымъ, бездѣтная, и Наталья Аѳанасьевна, замужемъ за Вельяминовымъ, и потомъ двѣ самыя младшія: мать моя Варвара Аѳанасьевна и Екатерина Аѳанасьевна. Между старшей сестрой и матерью моей было 14 лѣтъ разницы- а Екатерина Аѳанасьевна была еще двумя годами моложе моей матушки.
   Въ царствованіе императрицы Екатерины II, когда были ведены Россіей такія счастливыя войны противъ Турціи, мѣщане города Бѣлева и многіе крестьяне, казенные и помѣщичьи, повадились ѣздитъ за нашею арміей маркитантами и торговали съ большою выгодой. Одинъ крестьянинъ села Мишенскаго, находящагося въ трехъ верстахъ отъ Бѣлева, принадлежавшаго дѣду моему и гдѣ онъ преимущественно проживалъ съ своимъ семействомъ, также собрался въ маркитанты и, пришедъ проститься съ своимъ господиномъ, спросилъ: "Батюшка, Аѳанасій Ивановичъ, какой мнѣ привезти тебѣ гостинецъ, если посчастливится торгъ мой?" Дѣдушка отвѣчалъ ему шутя: "Привези мнѣ, братъ, хорошенькую турчаночку,-- видишь, жена моя совсѣмъ состарѣлась!" Но крестьянинъ не за шутку принялъ эти слова. Онъ торговалъ очень счастливо и послѣ перваго взятія Бендеръ, кажется, въ 1774 году, возвратился и привезъ съ собой двухъ турчанокъ, родныхъ сестеръ: 16-ти лѣтнюю Сальху, уже вдову,-- мужъ ея былъ убитъ подъ стѣнами Бендеръ,-- и 11-ти лѣтнюю Фатьму, которая скоро и умерла. Но Сальха, прекрасная, ловкая, смиренная, добронравная, какъ ни горевала, но осталась покорна своей участи и все надѣялась, при размѣнѣ плѣнныхъ, возвратиться въ отечество. Плѣнные были возвращены, но о плѣнныхъ женщинахъ никто не думалъ, и Сальха осталась, по своимъ турецкимъ понятіямъ, невольницею. Ее очень любило все семейство г. Бунина. Она оставалась при маленькихъ дочеряхъ его, Варварѣ и Екатеринѣ Аѳанасьевнахъ, которыя учили ее говоритъ по-русски и читать, и подъ надзоромъ домоправительницы, у которой она научилась хозяйничать. Марья Григорьевна не была хозяйкою, но Аѳанасій Ивановичъ былъ великій хозяинъ и особливо большой гастрономъ: искусство, съ какимъ Салѣха приготовляла всѣ домашніе запасы, а особливо ея молодость и красота обратили на себя вниманіе Аѳанасія Ивановича. Сальха, какъ невольница, по своимъ магометанскимъ понятіямъ, покорилась ему во всемъ, но все также была предана душою Марьѣ Григорьевнѣ, которая, замѣтя связь мужа своего съ турчанкою, не дѣлала ему ни упрековъ, ни выговоровъ, а только удалила отъ Сальхи дочерей своихъ. Между тѣмъ домоправительница умерла, и Сальхѣ поручено было все хозяйство. Ей дана была прислуга, и дѣдушка перешелъ съ нею жить въ особый флигель. У нея было трое дѣтей, которыя все умирали. Она считала себя второю женой, но, всегда оставалась покорною первой женѣ, какъ госпожѣ своей, отъ которой не слыхала никогда непріятнаго слова. Бабушка не винила ее, зная ея магометанскія понятія. Но Сальха, научившись читать, стала размышлять, какъ сама мнѣ это разсказывала. "Я думала",-- говорила она,-- что живу какъ скотина, безъ всякой религіи; своей не знаю, будучи увезена такъ молода изъ отечества, а христіанской не хотѣла принять, въ надеждѣ, что когда-нибудь возвращусь домой. Теперь же, когда всякая надежда на возвращеніе потеряна, буду изучать христіанскую религію и приму крещеніе".
   Она усердно училась и потомъ крестилась. Во святомъ крещеніи она была наречена Елизаветою, а по крестному отцу, дѣдушкину управляющему, отчество ее было Дементьевна. Тутъ только увидѣла она истинное свое положеніе. Узнала о" немъ съ неописаннымъ горемъ, но не имѣла силы разорвать преступной связи. Привязанность ея къ Марьѣ Григорьевнѣ сдѣлалась безпредѣльною; она обожала ея терпѣніе и ангельскую кротость. Елизавета Дементьевна жила во флигелѣ, обѣдала въ своей горницѣ и приходила къ бабушкѣ моей только за приказаніемъ. Она была опять беременна.
   Въ это время было какое-то неудовольствіе между нашимъ правительствомъ и китайскимъ и торгъ былъ прекращенъ. Чтобы уладить эти дѣла, былъ отправленъ въ Кяхту директоромъ таможни Дмитрій Ивановичъ Алымовъ, мужъ старшей моей тетки, Авдотьи Аѳанасьевны, которая боялась ѣхать одна въ такой дальній, тогда еще совсѣмъ- дикій, край и на такое долгое время. Чиновниковъ отправляли служить въ Сибирь не иначе, какъ на шесть лѣтъ. Она выпросила у родителей меньшую свою двѣнадцати-лѣтнюю сестру, Екатерину Аѳанасьевну. Мать моя оставалась одна дома, потому что Наталья Аѳанасьевна жила съ мужемъ тамъ, гдѣ онъ служилъ. У дѣдушки жилъ тогда одинъ бѣдный кіевскій дворянинъ, Андрей Григорьевичъ Жуковскій; онъ помогалъ дѣдушкѣ въ хозяйствѣ; для бабушкиныхъ швей и кружевницъ рисовалъ узоры, а матушкѣ моей акомпанировалъ на скрипкѣ. Матушка страстно любила музыку, прекрасно играла на фортепіано, а Жуковскій былъ хорошій музыкантъ; но больше всего онъ былъ хорошій человѣкъ, котораго всѣ въ домѣ любили. Впослѣдствіи и я знала этого добраго человѣка и очень любила его.
   Однажды перваго числа февраля дѣдушка уѣхалъ въ отъѣзжее поле дня на три. Бабушка знала, что 29-го января 1783 года Елизавета Дементьевна родила сына, но, по обыкновенію своему, молчала. Матушка сидѣла возлѣ съ работой, когда вошелъ Андрей Григорьевичъ и, съ довольно смущеннымъ видомъ, сказалъ матушкѣ:
   -- Варвара Аѳанасьевна, я пришелъ звать васъ окрестить вмѣстѣ со мною мальчика, котораго я хочу усыновить,-- согласны ли вы?
   -- Если матушка позволитъ, то я согласна,-- отвѣчала Варвара Аѳанасьевна.
   -- Развѣ это угодно Аѳанасью Ивановичу?-- спросила бабушка.
   -- Я исполняю его желанія,-- отвѣчалъ Андрей Григорьевичъ.
   -- Если такъ приказалъ отецъ, то я позволяю тебѣ_, крестить этого ребенка,-- сказала бабушка.
   -- Такъ пойдемте же во флигель,-- говорилъ Андрей Григорьевичъ,-- тамъ все готово.
   -- Нѣтъ,-- возразила бабушка,-- ужь этого я никакъ не могу позволить! Варинькѣ скоро будетъ четырнадцать лѣтъ, она ужь не ребенокъ. Ей неприлично идти во флигель къ Лизаветѣ. Но пускай принесутъ сюда купель и ребенка и она окреститъ его при моихъ глазахъ.
   Все было сдѣлано по ея приказанію. Когда въ купель была налита вода, бабушка подошла попробовать, не холодна ли она, и приказала еще прибавить горячей. Елизавета Дементьевна говорила объ этомъ со слезами на глазахъ. Младенца окрестили, назвали Васильемъ, по крестному отцу Андреевичемъ и, по усыновленіи, фамилія ему была дана -- Жуковскій. Марья Григорьевна подошла посмотрѣть на прекраснаго мальчика и со слезами благословила его. Она думала о своемъ единственномъ сынѣ, умершемъ за два года передъ тѣмъ, въ совершенныхъ лѣтахъ. Этотъ сынъ учился въ Лейпцигѣ и былъ гордостью своей матери. Сердце ея, неспособное къ зависти и ни къ какому непріятному чувству, кажется, съ этой минуты усыновило новорожденнаго.
   Послѣ сорока дней Елизавета Дементьевна пошла съ сыномъ въ церковь, чтобы взять молитву. Возвращаясь домой, она вошла съ младенцемъ своимъ въ гостиную, гдѣ сидѣла бабушка, стала передъ нею на колѣни и съ горькими слезами положила къ ея ногамъ малютку. Бабушка взяла его на руки, цѣловала, крестила и также плакала. Съ этихъ поръ маленькій Васинька сдѣлался любимцемъ всей семьи. Бабушка часто спрашивала: "Варинька, гдѣ же твой крестникъ? Что такъ долго не несутъ его къ намъ?" У Васиньки была кормилица, мамушка, нянюшка,-- однимъ словомъ, онъ пользовался всѣми правами сына и бабушка такъ любила его, что почти всегда хотѣла имѣть его на глазахъ. Года черезъ три матушка моя вышла замужъ за Петра Николаевича Юшкова и Васинька остался единственнымъ утѣшеніемъ Марьи Григорьевны и всего Бунинскаго дома. Онъ выросталъ красавцемъ, добронравнымъ и умнымъ ребенкомъ. Марья Григорьевна не любила отпускать его надолго отъ себя, потому что мать его хотя и страстно его любила, но была съ нимъ очень строга и безпрестанно его бранила и ворчала на него. Привычку эту она сохранила во всю жизнь свою. Марья же Григорьевна не была ласкова, но снисходительна. Не балуя дѣтей, она позволяла имъ всѣ невинныя ихъ удовольствія въ своемъ присутствіи и даже показывала, будто принимаетъ въ нихъ участіе.
   Въ 1786 году все семейство Буниныхъ, вмѣстѣ съ Петромъ Николаевичемъ Юшковымъ и Варварой Аѳанасьевной, отправилось пятаго іюля въ Москву для первыхъ родовъ Варвары Аѳанасьевны. Поѣхали на Тулу на своихъ лошадяхъ и съ огромнымъ обозомъ, какъ тогда водилось. Но, отъѣхавъ только 30 верстъ, принуждены были остановиться по причинѣ болѣзни Варвары Аѳанасьевны. Она задолго до срока, шестого іюля, родила маленькую дѣвочку, возлѣ большой дороги, въ плетневомъ сараѣ. Эта дѣвочка, слабая, хилая, не могла доставить никакой радости родителямъ,-- ежеминутно ожидали ея смерти. Однако вышло не такъ. Бѣдная, слабая малютка пережила всѣхъ. Эта дѣвочка была -- я! Марья Григорьевна взяла на свое попеченіе жалкую внучку. Объ этомъ я упоминаю для того, чтобы сказать вамъ, почему я сдѣлалась товарищемъ дѣтства нашего Жуковскаго.
   Давъ матушкѣ моей нѣсколько оправиться, вмѣсто того, чтобъ ѣхать въ Москву, всѣ возвратились въ Мишенское.
   Бабушкины попеченія обо мнѣ были совершенно успѣшны; я росла и крѣпчала. Родители мои не нуждались во мнѣ. Черезъ 11 мѣсяцевъ послѣ моего рожденія Богъ далъ имъ другую дочку, потомъ третью и четвертую и -- всѣ хорошенькія, миленькія. Я же осталась бабушкиной дочкой, товарищемъ Жуковскаго, который очень любилъ меня, часто приходилъ ко мнѣ въ горницу некогда меня укачивали (потому что тогда маленькихъ дѣтей еще укачивали), просилъ, чтобъ его положили ко мнѣ въ колыбель, и засыпалъ возлѣ меня. По утрамъ же меня приносили въ его горницу, чтобы разбудить его, и также клали въ его кроватку. Разумѣется, этого я не могу помнить, но онъ помнилъ это и называлъ меня своею одноколыбельницей; даже не задолго до своей кончины писалъ ко мнѣ, припоминая, какъ мы качались въ одной колыбели.
   Онъ выросталъ прекраснымъ, милымъ, добрымъ ребенкомъ. Всѣ любили его безъ памяти. Для старшихъ онъ былъ любимымъ сыномъ, а для младшихъ -- любимымъ братомъ. Въ нашемъ семействѣ было много дѣвочекъ, а мальчикъ былъ только одинъ онъ.
   По прошествіи шести-лѣтняго срока тетушки мои возвращались изъ Кяхты. Такъ какъ въ Мишенское пріѣзжали часто многіе родные и друзья, то Аѳанасій Ивановичъ очистилъ флигель для пріѣзжающихъ (тамъ помѣстился также и Андрей Григорьевичъ Жуковскій), а самъ перешелъ въ большой домъ. Изъ комнаты Елизаветы Дементьевны была только одна дверь, которая отворялась въ дѣвичью. Не знаю, почему образъ Боголюбскія Богоматери принесенъ былъ изъ церкви и поставленъ въ горницѣ Елизаветы Дементьевны прямо противъ двери. Она ушла куда-то по хозяйству, оставя дверь отворенною. Дѣвушки всѣ ушли обѣдать и дѣвичья опустѣла. Маленькій пяти-лѣтній Жуковскій, найдя гдѣ-то кусокъ мѣлу, усѣлся въ дѣвичьей на полу и принялся срисовывать образъ, стоявшій въ горницѣ его матери. Никто этого не видалъ. Конча свою работу, онъ пришелъ въ гостиную и сталъ возлѣ бабушки. Скоро возвратились дѣвушки и всѣхъ объялъ священный ужасъ, когда увидѣли на полу изображеніе иконы. Въ гостиную вошла моя мамушка, творя молитву и крестясь. Она объявила бабушкѣ, что совершилось великое чудо: что дверь изъ комнаты Елизаветы Дементьевны была отворена, что въ эту дверь икона Пресвятой Владычицы отразилась на полу дѣвичьей. Никто не смѣлъ входить- всѣ стояли прижавшись, къ стѣнамъ. Маленькій плутишка не говорилъ ни слова, но, улыбаясь" выслушалъ этотъ разсказъ. Бабушка, бывши истинно благочестива, но нисколько не суевѣрна, взяла мальчика за руку и вмѣстѣ съ нимъ пошла посмотрѣть на это чудо. Всѣ дѣвушки стояли въ благоговѣйномъ молчаніи и смотрѣли на мѣловой рисунокъ, конечно, очень неискусный, но все-таки похожій на ту икону, съ которой былъ снимокъ. Хотя бабушка и не ожидала такой удали отъ маленькаго мальчика, но тотчасъ смекнула, въ чемъ было дѣло, видя его плутовскую улыбку. "Васинька!-- спросила она,-- не знаешь ли ты, кто нарисовалъ этотъ образъ?" -- "Это я!-- вскричалъ Васинька,-- вотъ и мѣлъ, которымъ я рисовалъ его",-- и вытащилъ изъ кармана кусокъ мѣла.-- "Хорошо,-- сказала бабушка,-- то ты лучше рисуй карандашомъ на бумагѣ, а не мѣломъ на полу,-- мѣлъ скоро стирается!" -- и дала ему карандашъ и листъ бумаги. Васинька усѣлся рисовать. Всѣ перестали благоговѣть передъ чудомъ, но дивились искусству маленькаго художника. Мѣловое изображеніе иконы, къ сожалѣнію артиста, поспѣшили смыть съ пола, чтобы не попирать ногами святыни.
   Оспу натуральную,-- тогда еще не было извѣстно вакцины,-- мнѣ прививали вмѣстѣ съ Жуковскимъ. На мнѣ она была очень сильна, а къ нему не принялась, хотя во все время моей болѣзни онъ приходилъ ко мнѣ очень часто и трогалъ меня. Замѣчательно, что на немъ никогда не было оспы, хотя ему прививали нѣсколько разъ и натуральную, и потомъ вакцину.
   Когда Жуковскому минуло 6 лѣтъ, дѣдушка Аѳанасій Ивановичъ выписалъ для него изъ Москвы учителя нѣмца. Звали его Екимъ Ивановичъ, а фамиліи не знаю. Нѣмца этого вмѣстѣ съ его питомцемъ помѣстили во флигелѣ, гдѣ было семь комнатъ. По счастію, въ томъ же флигелѣ жилъ и Андрей Григорьевичъ, который могъ слышать все, что происходило у нѣмца. Екимъ Ивановичъ имѣлъ страсть къ музыкѣ совсѣмъ особеннаго рода. Онъ любилъ чириканье кузнечиковъ. Съ помощью дворовыхъ ребятишекъ ему удалось наловить множество этихъ рѣдкихъ птичекъ, для которыхъ вмѣсто клѣтокъ онъ подѣлалъ очень затѣйливые карточные домики и увѣшалъ ими всѣ окна классной комнаты. А въ этой комнатѣ было четыре окна. Бѣдный Андрей Григорьевичъ, который въ самомъ дѣлѣ былъ музыкантъ, принужденъ былъ слушать неумолкаемое трещанье кузнечиковъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ часто слышалъ грубую брань сердитаго Екима Ивановича, хлопанье по рукамъ линейкой и горній плачъ бѣднаго мальчика. Однажды этотъ тройной шумъ былъ такъ великъ, что Андрей Григорьевичъ, не могши долѣе терпѣть, пошелъ въ комнату учителя, котораго нашелъ въ ужасномъ гнѣвѣ. Онъ даже не обращалъ вниманія на пѣсни своихъ любимцевъ и осыпалъ бранью своего ученика, поставленнаго голыми колѣнами на горохъ. Бѣдный мальчикъ, держа въ рукахъ нѣмецкую книжку, обливался слезами. "Что такое сдѣлалъ Васинька?" -- спросилъ Андрей Григорьевичъ.-- "Онъ не училъ свой урокъ и все глядя на моя кузнечикъ" -- отвѣчалъ нѣмецъ, готовя розгу.--"Простите его, Екимъ Ивановичъ,-- онъ еще такъ малъ! И ваши кузнечики его развлекаютъ. Бѣдняжка не привыкъ къ такимъ строгимъ наказаніямъ,-- онъ всегда былъ окруженъ нѣжною любовью и ласками".-- "Да, да, избалованъ мальчикъ",-- сказалъ Екимъ Ивановичъ, кладя въ сторону розгу и притворись, что прощаетъ. Но едва вышелъ изъ классной комнаты Андрей Григорьевичъ, какъ крикъ, брань и плачъ возобновились, и Васиньку опять поставили на колѣни. Тогда Андрей Григорьевичу пошелъ съ жалобой на учителя къ Марьѣ Григорьевнѣ, потому что Аѳанасья Ивановича всѣ нѣсколько боялись: онъ былъ строгъ, хотя очень добръ и справедливъ. Марья Григорьевна, не теряя ни минуты, пошла во флигель и нашла своего любимца стоящаго на колѣняхъ на горохѣ, а учителя въ страшномъ бѣшенствѣ, готовящагося его сѣчь. Распросивъ въ чемъ состояло дѣло, бабушка узнала, что Васинька, въ отсутствіе учителя, полюбопытствовалъ посмотрѣть одинъ изъ карточныхъ домиковъ, въ которыхъ сидѣли пара кузнечиковъ. Онъ взобрался на окно, чтобы достать домикъ, привѣшенный къ верху, рванулъ его неосторожно и-т-домикъ разсыпался, а кузнечики выпрыгнули въ открытое окно. Вотъ что было причиной гнѣва грознаго Екима Ивановича. Бабушка увела съ собою Васиньку, разсказала всю исторію дѣдушкѣ и убѣдила его, что Басинька еще слишкомъ малъ, чтобы выписывать для него нѣмцевъ учителей. Всѣхъ кузнечиковъ выпустили на волю, а Екима Ивановича посадили въ кибитку и отправили въ Москву, къ тому самому портному, у котораго онъ былъ подмастерьемъ. Пока Андрей Григорьевичъ самъ училъ его русской грамотѣ.
   Все семейство имѣло обыкновеніе ѣздить на зиму въ Москву и возвращаться въ деревню по послѣднему зимнему пути. Мишенское было всегдашнею резиденціей дѣдушки, хотя онъ имѣлъ многія деревни гораздо выгоднѣйшія, особенно въ Орловской губерніи. Но Мишенское предпочиталось какъ по прекрасному его мѣстоположенію, такъ и по сосѣдству города, отъ котораго оно только въ трехъ верстахъ. Ежегодная поѣздка въ Москву была отмѣнена, кажется, потому, что дѣдушка опредѣлился въ какую-то должность въ Тулѣ, гдѣ также служили два зятя его: Николай Ивановичъ Вельяминовъ, женатый на одной изъ старшихъ дочерей, Натальѣ Аѳанасьевнѣ, но въ то время уже вдовый,-- и отецъ мой, Петръ Николаевичъ Юшковъ. Вмѣсто Москвы поѣхали въ Тулу.
   Наталья Аѳанасьевна имѣла трехъ дочерей: Авдотью, которая уже была не совсѣмъ маленькая Марья была старше Жуковскаго двумя годами, Авдотья же годомъ его моложе. Но меньшая, Анна, осталась шести недѣль послѣ матери, и бабушка взяла ее къ себѣ. Такимъ образомъ насъ было трое дѣтей у бабушки.
   Въ Тулѣ былъ пансіонъ, содержимый очень хорошимъ человѣкомъ: Христофоромъ Филипповичемъ Роде. Жуковскаго стали посылать въ этотъ пансіонъ, сначала какъ полупансіонера; тамъ юнъ учился съ мальчиками лучшихъ семействъ Тулы и его окрестностей. Но, будучи еще такъ малъ, не думаю, чтобъ онъ (выучился многому. Къ нему также ходилъ учитель народнаго училища Ѳеофилактъ Гавриловичъ Покровскій, человѣкъ замѣчательный своими познаніями. Это народное училище было посѣщаемо не только мальчиками низшаго сословія, но всѣми дѣтьми лучшихъ семействъ. Гимназій тогда еще не было.
   Черезъ годъ послѣ нашего водворенія въ Тулѣ, Аѳанасій Ивановичъ отъ сильной простуды впалъ въ презлую чахотку и скончался (въ мартѣ 1791 г.). Во время болѣзни своей онъ сдѣлалъ духовное завѣщаніе, въ которомъ назначилъ всѣ части своего имѣнія дочерямъ, предоставивъ супругѣ пользоваться всѣмъ но смерть, но съ тѣмъ, чтобъ она не могла ничего ни продать, ни заложить. По всей справедливости, онъ обязанъ былъ обезпечить жену, которая продала свою приданую деревню въ Пензенской губерніи, чтобы доставить мужу возможность пріобрѣсть имѣніе выгоднѣйшее, которое онъ купилъ на свое имя. Жуковскому же и матери его Аѳанасій Ивановичъ не назначилъ ничего, а позвавъ Марью Григорьевну, сказалъ: "Барыня!-- (онъ такъ всегда называлъ ее) -- для этихъ несчастныхъ я не сдѣлалъ ничего; но поручаю ихъ тебѣ". Эта умная, великодушная, добродѣтельная женщина, имѣвшая такое вліяніе на судьбу Жуковскаго, вполнѣ заслуживала такую неограниченную довѣренность. Она обняла рыдающую Елизавету Дементьевну и сказала: "Будь совершенно спокоенъ на ихъ счетъ. Съ Лизаветой я никогда не разстанусь, а Васинька будетъ моимъ сыномъ". Это обѣщаніе, данное у смертнаго одра, было свято исполнено. Всѣ эти подробности я нѣсколько разъ слышала отъ Елизаветы Дементьевны.
   Аѳанасій Ивановичъ скончался въ концѣ марта мѣсяца (1791 г.). Онъ погребенъ въ Мишенскомъ, возлѣ предковъ своихъ, въ особой часовнѣ, построенной на томъ мѣстѣ, гдѣ прежде была церковь.
   Къ шести недѣлямъ, въ самомъ началѣ весны, бабушка поѣхала въ Мишенское. Она взяла съ собой Елизавету Дементьевну, Жуковскаго, самую старшую дочь свою, Алымову (которая по возвращеніи изъ Сибири разошлась съ мужемъ и жила у матери), маленькую свою внучку Вельяминову и меня, Катерина Аѳанасьевна осталась въ Тулѣ у моей матушки.
   По дѣдушкѣ была отправляема ежедневно годовая служба за; упокой. Я съ Жуковскимъ, вмѣстѣ съ бабушкой, ходили всякій день къ обѣднѣ. На царскихъ дверяхъ нашей церкви, довольно низко, еcть рѣзной херувимъ. Послѣ Херувимской пѣсни, когда затворяютъ Царскія двери, Жуковскій поставилъ себѣ долгомъ, цѣловать этого херувима въ обѣ полныя, розовыя щечки и меня водилъ съ собой. А какъ я была еще очень мала, то онъ приподнималъ меня, чтобъ я могла достать до херувима.
   Осенью 1791 года бабушка со всѣмъ семействомъ возвратилась въ Тулу, въ тотъ же домъ, въ которомъ скончался дѣдушка. Домъ былъ нанятъ на три года. Жуковскій былъ не только любимцемъ бабушки, но и всего семейства. А мы, дѣвочки, младшія его, не только его любили, но и повиновались ему во всемъ. Мать обожала его, но не могла видѣть безъ того, чтобы не бранить его, и это продолжалось во всю жизнь ея. Жуковскій всегда молча и почтительно выслушивалъ эту брань, по большей части несправедливую. Бабушка же, всегда кроткая со всѣми, была съ нимъ ласкова и снисходительна ко всѣмъ его дѣтскимъ затѣямъ. Не говорю -- шалостямъ: мнѣ кажется, что шалостей онъ никакихъ не дѣлалъ. Она всегда говорила: "Анюту (т. е. меня) всѣ считаютъ моей любимицей, и не диковинка, что я люблю ее больше прочихъ дѣтей,-- она съ минуты своего рожденія на моихъ рукахъ (другая Анюта, Вельяминова, была отдана теткѣ Алымовой, которая была бездѣтна); но я не рѣшу, кого люблю больше -- Васю или ее? Еслибы мой сынъ, Иванъ Аѳанасьевичъ, былъ живъ, и того я не могла бы любить больше Васи".
   А какъ было не любить его! Онъ былъ умный, добрый, прекрасный, терпѣливый, кроткій, послушный мальчикъ.
   Возвратясь въ Тулу, бабушка помѣстила Жуковскаго въ пансіонъ Роде уже полнымъ пансіонеромъ. Его привозили домой въ субботу, послѣ обѣда, а въ пансіонъ отвозили обратно въ понедѣльникъ поутру. Всякое воскресенье бабушка давала Жуковскому и мнѣ по десяти копѣекъ мѣдью. Онъ отдавалъ свои деньги мнѣ, подъ сохраненіе, и приказывалъ, чтобы безъ его позволенія я не тратила и своихъ. Я не смѣла ослушаться, да, правду сказать, еще и не умѣла тратить.
   Когда кончился годъ траура по дѣдушкѣ, самая младшая изъ дочерей бабушкиныхъ, Екатерина Аѳанасьевна, вышла (1792 г.) замужъ за Андрея Ивановича Протасова. Онъ имѣлъ очень небольшое состояніе {Протасовъ былъ богатъ, но промоталъ или проигралъ состояніе въ карты (см. біогр. очеркъ Зейдлица).}, почему Марья Григорьевна и сочла нужнымъ отдать Екатеринѣ Аѳанасьевнѣ назначенную ей часть отцовскаго имѣнія. Но, отдѣляя одну изъ дочерей, ей оказалось несправедливымъ удерживать имѣніе прочихъ дѣтей. Итакъ, дѣти Вельяминовны, бывшія еще въ опекѣ у отца, получили свою часть, Авдотья Аѳанасьевна Алымова свою часть; одна моя матушка не взяла Мишенскаго, назначеннаго ей. Батюшка (Юшковъ) былъ достаточенъ и не хотѣлъ лишать бабушку той деревни, которую она любила и гдѣ привыкла жить. значила очень ничтожный доходъ для себя, съ каждой части по 300 рублей; одна моя матушка, какъ слѣдуетъ, была исключена отъ этого налога, потому что не взяла своей части изъ имѣнія, хотя батюшка охотно былъ готовъ давать тещѣ то же, что другіе. Онъ содержалъ Мишенское, будущую собственность жены, въ такомъ же точно видѣ, какъ оно было при Аѳанасьѣ Ивановичѣ. Эта деревня, ничтожнымъ своимъ доходомъ, не только не могла поддерживать всѣхъ строеній, оранжерей, прудовъ, сажалокъ, но даже не могла прокормить огромную дворню, находившуюся при ней. Раздавъ имѣніе дѣтямъ, бабушка требовала, чтобы каждая часть выплатила по 2.500 руб. Жуковскому и его матери. Батюшка (Юшковъ) наравнѣ съ прочими выплатилъ свою долю, что составило капиталъ въ 10.000 рублей, который былъ отданъ Елизаветѣ Дементьевнѣ. Она нѣсколько увеличила его, потому что все содержаніе Жуковскаго бабушка взяла на себя. Тогда этотъ капиталъ значилъ что-нибудь, потому что ассигнаціонный рубль считался на серебро, какъ теперь; но когда ассигнація упала и серебряный рубль стоилъ четыре рубля ассигнаціями, тогда капиталъ Жуковскаго, хотя удвоенный, дѣлался ничтожнымъ, а бабушка не имѣла уже средствъ пособить бѣдѣ. Когда всѣ эти деньги попались въ руки Жуковскому, онъ скоро ихъ истратилъ {Деньги эти были Жуковскимъ отданы въ приданое племянницѣ его Александрѣ Протасовой, вышедшей за Воейкова (см. біографич. очерки Зейдлица).}. Онъ умѣлъ только сберегать тѣ мѣдныя гривны, которыя намъ давались по воскресеньямъ, но и то только до поры до времени.
   И что-жь онъ дѣлалъ на эти копѣйки?
   По прошествіи четырехъ недѣль у насъ собралось общей нашей суммы цѣлыхъ восемь гривенъ. Серебра тогда было очень мало въ ходу; по крайней мѣрѣ я видала у бабушки въ кошелькѣ, только тогда серебряныя деньги, когда, она играла въ вистъ. На всякій-же другой расходъ употреблялась или мѣдь, или ассигнаціи. Тогда все было дешево. Жуковскій на сбереженныя нами восемь гривенъ могъ купить много орѣховъ, простыхъ и грецкихъ, и церковныхъ свѣчекъ желтаго воска. Онъ очень искусно и осторожно разнималъ орѣховую скорлупу и наливалъ ее воскомъ, вставлялъ свѣтильню и иллюминовалъ всѣ мои деревянныя крѣпости, города и замки очень великолѣпно. Не гуляли также мои игрушечные сервизы. Всѣ тарелки и блюдечки наполняла Елизавета Дементьевна вареньемъ и разными лакомствами. Въ черновомъ спискѣ еще подробнѣе описанъ снарядъ иллюминацій, но въ бѣловомъ пропущенъ. Такіе праздники давались по воскресеньямъ. Жуковскій приглашалъ на нихъ изъ пансіона любимыхъ товарищей, а бабушка, увидя, какое употребленіе мы дѣлаемъ изъ нашихъ денегъ, удвоила нашу пенсію, такъ что всякія двѣ недѣли мы могли давать праздники. Слава объ этихъ праздникахъ разнеслась между всѣми тульскими ребятишками, и многіе очень желали быть приглашенными, между прочимъ, два, сына Аѳанасья Ивановича Игнатьева. Они не были пансіонскими товарищами Жуковскаго и очень рѣдко съ нимъ видались.
   Однажды въ воскресенье утромъ они пришли къ Жуковскому, въ надеждѣ быть приглашенными на вечеръ. Бабушки не было дома, и Жуковскій принялъ гостей въ бабушкиной спальнѣ, гдѣ была и я. Тамъ стояла кровать съ завѣсомъ. Игнатьевы была очень рѣзвые мальчики и подняли ужасный крикъ, шумъ, стукъ, бѣготню, возню... Одинъ изъ нихъ зацѣпился за меня, смотрѣвшую на нихъ разиня ротъ, и закричалъ: "Зачѣмъ здѣсь эта дѣвчонка? Вонъ ее! Мы ее прибьемъ!" -- и сунулись ко мнѣ, грозя мнѣ кулаками. Я бросилась къ Жуковскому, крича: "Васинька, не давайте меня!" Я всегда говорила ему вы. Онъ оттолкнулъ забіякъ и грозно имъ сказалъ:-- "Я не допущу бить Анюту!" Потомъ, взявъ меня на руки, посадилъ на бабушкину кровать и закрылъ завѣсомъ, подоткнувъ его подъ пуховикъ. Я дрожала и плакала, а шалуны хохотали; но Жуковскій былъ, очень серьезенъ. "Такъ вотъ что!-- сказалъ одинъ изъ Игнатьевыхъ,-- пусть она будетъ крѣпость, мы станемъ брать ее приступомъ" -- "А я буду защищать ее",-- сказалъ Жуковскій и, взявъ, линейку, сталъ съ нею какъ съ ружьемъ возлѣ крѣпости. Гарнизонъ былъ вдвое малочисленнѣе, но лучше вооруженъ. Нападающіе не имѣли другого оружія, кромѣ своихъ кулачишекъ, которыми они совались къ крѣпости, и были всякій разъ отражаемы энергическими ударами линейки. Мальчики, орали во все горло, я пищала: "Васинька, они и васъ прибьютъ! Прогоните ихъ, не давайте меня!" Молчалъ одинъ Жуковскій, chevalier sans peur et sans reprocher. Наконецъ этотъ шумъ былъ услышанъ Елизаветой Дементьевной и моей мамушкой. Онѣ взошли, и появленіе взрослыхъ особъ въ одно мгновеніе прекратило бой. Игнатьевыхъ не только не пригласили на вечеръ, но прогнали изъ дома. Съ тѣхъ поръ я никогда ихъ не встрѣчала и даже ничего объ нихъ не слыхала. Живы ли они -- бывшіе тогда шалуны-ребятишки, а теперь дряхлые старики?...
   Такъ жили мы, пока не вышелъ срокъ нанятому въ Тулѣ дому. Весною переѣзжали въ деревню, а осенью возвращались въ Тулу. Жуковскій всегда былъ съ нами. Въ Мишенское лѣтомъ всегда съѣзжалось большое общество родныхъ и друзей. Тогда Мишенское было не таково, какъ теперь. Тогда былъ огромный домъ съ флигелями, оранжереи, теплицы, сажалки, пруды- и хотя строеніе все было деревянное, но при тогдашнемъ нераздѣленномъ имѣніи содержалось въ порядкѣ. Теперь все это исчезло. Строеніе сгнило и развалилось; пруды, сорвавъ плотины, ушли; сажалки поросли камышомъ. При моемъ маленькомъ состояніи я не могу исправить всего этого -- и на что, для кого? Я живу совершенно одна, подъ скромною соломенною кровлей, близъ родныхъ моихъ, готовыхъ скоро соединиться съ милыми сердцу. Мишенское все еще прекрасно своимъ мѣстоположеніемъ, а для меня имѣетъ двойную прелесть своими воспоминаніями. Здѣсь все напоминаетъ Жуковскаго. Церковь, гдѣ мы вмѣстѣ молились; роща и садъ, гдѣ мы гуляли вмѣстѣ, любимый его ключъ Гремячій и, наконецъ, холмъ, на которомъ было переведено первое его стихотвореніе: Сельское кладбище, вышедшее въ свѣтъ.
   Этотъ холмъ сохранилъ названіе: Греева Элегія.
   
   Поля, холмы родные,
   Родного неба милый свѣтъ,
   Знакомые потоки,
   Златыя игры первыхъ лѣтъ
   И первыхъ лѣтъ уроки --
   Что вашу прелесть замѣнитъ? *)
   *) "Пѣвецъ во станѣ русскихъ воиновъ", т. 1, стр. 247.
   
   Дядя мой Николай Ивановичъ Вельяминовъ оставилъ вице-губернаторскую должность въ Тулѣ и уѣхалъ въ Петербургъ, оставивъ двухъ старшихъ дочерей съ гувернанткою у бабушки подъ надзоромъ тетки Авдотьи Аѳанасьевны Алымовой. Жуковскій очень подружился съ моими кузинами, особливо съ Марѳой Николаевной; но я имъ не только не завидовала, а напротивъ вмѣстѣ съ нимъ обожала старшую кузину- удивлялась однако ихъ жадности и тому, что для Авдотьи Николаевны самою пріятною забавой было бѣгать и драться съ Жуковскимъ, чѣмъ она часто ему надоѣдала. Бабушка въ эту осень не поѣхала въ Тулу; но матушка моя, пріѣзжавшая всякое лѣто въ Мишенское, возвращаясь въ Тулу, увезла съ собою Жуковскаго, для продолженія наукъ. Мы прожили въ деревнѣ и не видали Жуковскаго до слѣдующаго лѣта, когда матушка привезла его къ намъ на вакацію. Но и это время не было для него потеряно. Съ матушкой пріѣхалъ первый учитель тульскаго училища, Ѳеофилактъ Гавриловичъ Покровскій, который, по мѣрѣ нашихъ возрастовъ, училъ всѣхъ насъ чему слѣдовало, Жуковскаго, кузинъ моихъ, родныхъ сестеръ и меня.
   Въ концѣ лѣта матушка уѣхала, взявъ съ собою Жуковскаго и учителя. Но какъ матушка также взяла гувернантку для сестеръ, то бабушка сочла лучшимъ отвезти меня къ родителямъ, чтобъ я выростала не совсѣмъ чужою моему семейству. Тетка моя Алымова осталась въ Мишенскомъ съ кузинами, а въ Тулу отправились бабушка, Елизавета Дементьевна (для свиданія съ сыномъ) и я.
   Такъ кончился первый періодъ моей жизни. Мнѣ бы не слѣдовало говоритъ такъ много о себѣ; но все, что случилось въ первые годы моего дѣтства, такъ тѣсно связано съ воспоминаніемъ о Жуковскомъ, что непремѣнно приходится говорить и о себѣ. Вы, любезный князь, дѣлая извлеченіе изъ моихъ писемъ, выгородите меня елико возможно. Ужь вы лучше меня съ этимъ сладите. Пока прощайте. Въ слѣдующемъ письмѣ опишу вамъ жизнь нашу въ Тулѣ въ домѣ моихъ родителей.
   

II.

   Мы подъѣхали къ батюшкину (то-есть Юшкова) дому во время обѣда. Все семейство сидѣло за столомъ. Мнѣ было тогда семь лѣтъ съ половиною и меня, маленькую дѣвочку, въ одну минуту вынули на рукахъ изъ возка. Я влетѣла въ столовую и начала отпускать книксенъ передъ матушкою, которая, не будучи предупреждена о скоромъ бабушкиномъ пріѣздѣ, очень испугалась, увидя меня одну, и вмѣсто того, чтобы поцѣловать, она оттолкнула меня и побѣжала на крыльцо, чтобъ узнать, что сдѣлалось съ бабушкою. Старушка въ это время выгружалась изъ возка. Оробѣвъ отъ неласковой встрѣчи, я пошла уже гораздо тише къ батюшкѣ, но и онъ, сказавъ мнѣ: "послѣ, Анюта!" -- бросился вслѣдъ за матушкой. Незнакомая мнѣ старушка, гувернантка, видя мое горестное недоумѣніе: сказала: "Venez ièi, ma chere enfant!" -- и хотѣла посадить меня къ сестрамъ моимъ. Но и тѣ встрѣтили меня недружелюбно. Батенька была еще мала,--о ней и рѣчи нѣтъ,-- Машенька и Дуняша были дружны между собою. Матушка сказала Машенькѣ: "Вотъ скоро пріѣдетъ сестра ваша, Анюта: ты съ ней почти однихъ лѣтъ и должна быть дружна съ старшей сестрой" (она была моложе меня на одиннадцать мѣсяцевъ). Услыша это, Машенька въ слезахъ пришла къ Дуняшѣ и говорила: "какъ намъ быть? Маменька приказала мнѣ быть дружной съ сестрицей. Ужь нельзя мнѣ быть дружной съ тобой!" И онѣ положили быть тайными друзьями. Вотъ причина такой холодной встрѣчи, которую, впрочемъ, я и ожидала, потому что, провожая меня изъ бабушкина дома, всѣ женщины и дѣвушки очень плакали и говорили: "какъ-то дитя наше будетъ жить въ чужомъ домѣ... (у родителей-то!) Тамъ никто любить ее не будетъ".
   Вотъ я и явилась къ отцу и матери съ убѣжденіемъ, что ни они и никто меня не будетъ любить, потому что я въ чужомъ домѣ. Однако я очень любила батюшку и матушку, особливо послѣднюю, хотя очень ея боялась, потому что она никогда не приласкала меня.
   Пріѣздъ нашъ взбаломутилъ всѣхъ; всѣ вскочили изъ-за стола, кромѣ гувернантки и дѣтей. Вошедъ, я видѣла, что за столомъ сидѣло много, но кто тутъ былъ, не успѣла разсмотрѣть. Когда, вмѣстѣ съ пріѣзжими, всѣ возвратились въ столовую, я увидѣла, что тутъ былъ Жуковскій (онъ выбѣгалъ также на встрѣчу бабушки и Елизаветы Дементьевны), и сердце мое запрыгало отъ радости. Батюшка и матушка меня поцѣловали, а я бросилась на шею Жуковскому, восклицая: "Васинька, Васинька!" -- и сдерживаемыя слезы полились рѣкой. Онъ терпѣть не могъ, чтобъ я цѣловала его, но на этотъ разъ допустилъ обнять себя. Мнѣ поставили приборъ между нимъ и батюшкой, и, сидя возлѣ него, я не считала себя съ чужими.
   Какъ пансіонъ г. Роде уже болѣе не существовалъ, то Жуковскій ходилъ въ училище, гдѣ главнымъ преподавателемъ былъ Ѳеофилактъ Гавриловичъ Покровскій, который, окончивъ классъ, приходилъ давать и намъ уроки -- русскаго языка, исторіи, географіи, ариѳметики. Жуковскій тутъ повторялъ слышанное въ классѣ, а французскому и нѣмецкому языкамъ учился вмѣстѣ съ нами у нашей гувернантки. Бабушка не долго пробыла въ Тулѣ. У насъ въ домѣ былъ, слѣдовательно, настоящій пансіонъ. Было множество дѣтей: насъ четыре сестры, Жуковскій, двѣ маленькія дѣвочки, Павлова и Голубкова, дочь тульскаго полицеймейстера, мальчикъ нашихъ лѣтъ, приходившій учиться съ нами, Риккеръ, сынъ нашего доктора, и еще три совершенно взрослыхъ дѣвушки, лѣтъ по 17, наша родственница Бунина, воспитанница гувернантки m-lle Рикка и бѣдная дворянка Сергѣева, которая впослѣдствіи была за книгопродавцемъ Акоховымъ (всего 16 человѣкъ). Всѣ эти три дѣвицы познаніями своими не превосходили насъ, маленькихъ дѣвочекъ.
   Въ это лѣто въ Мишенское ѣздила матушка одна, а насъ оставляла съ гувернанткою въ Тулѣ. На слѣдующую зиму (1794--95 г.) бабушка обѣщала пріѣхать погостить у матушки, и Жуковскій къ ея пріѣзду готовилъ великій праздникъ. Но, увы, гривенная пенсія, производимая намъ каждое воскресенье бабушкою, была прекращена! Денегъ у насъ не было, а Жуковскому онѣ были нужны для приведенія въ дѣйство всѣхъ затѣй. По пріѣздѣ своемъ бабушка пожаловала намъ, т. е. Жуковскому и мнѣ, по полтора рубля мѣдью. Разумѣется, я отдала мои деньги Жуковскому, который на этотъ разъ былъ министромъ финансовъ и внутреннихъ дѣлъ. И куда же употребилъ онъ нашу казну?-- Накупилъ уже не грецкихъ и не каленыхъ орѣховъ для дѣланія плошекъ, а золотой, серебряной и другихъ разноцвѣтныхъ бумажекъ, которыя казались ему нужными для всякихъ костюмовъ -- правда не очень затѣйливыхъ. Жуковскій сочинилъ трагедію: "Камиллъ, или освобожденный Римъ", которую мы должны были выучить. Разумѣется, онъ самъ взялъ роль Камилла и сгородилъ себѣ шлемъ изъ золотой бумаги, который моя матушка помогла ему украсить страусовыми перьями. Изъ серебряной бумаги кое-какъ слѣпили что-то похожее на панцырь, надѣтый сверхъ его курточки. У него была маленькая сабля вмѣсто боевого меча въ правой рукѣ, въ лѣвой пика, обвита" разноцвѣтною бумагой, съ золотымъ наконечникомъ, и лукъ. За плечами же висѣлъ колчанъ со стрѣлами. Матушка моя, убиравшая Камилла, никакъ не согласилась спрятать подъ шлемъ его прекрасные волосы, которыми всегда любовались, но разсыпала ихъ по его плечамъ, и маленькій Камиллъ былъ прелестенъ? Я была консулъ Люцій Мнесторъ. Сестра Марья Петровна была вѣстникъ Лентулъ. Всѣ прочіе были сенаторы, Patres conscripti. Костюмы наши были всѣ одинаковы и довольно оригинальны: на головахъ бумажныя шапочки, на самихъ насъ бѣлыя сорочки, надѣтыя сверхъ платьевъ, ничѣмъ не подпоясанныя, изъ широкихъ лентъ перевязи черезъ плечи и распущенные шалевые: платки, вмѣсто мантій, собранные у всѣхъ и всякихъ цвѣтовъ.
   О сюжетѣ трагедіи говорить нечего, и я не очень помню ея ходъ:, но памятно мнѣ только, что я сидѣла въ большомъ курульномъ креслѣ, на президентскомъ мѣстѣ, окруженная сенаторами, сидѣвшими на стульяхъ; ничьи ножки не доставали да полу, и маленькую Катеньку насилу уговорили, чтобъ она ими не болтала. Сцена была устроена въ залѣ; вмѣсто кулисъ были поставлены ширмы и стулья. Но, увы, негдѣ было повѣсить завѣсъ. Освѣщеніе же состояло уже не изъ церковыхъ свѣчекъ, а изъ обыкновенныхъ свѣчей. Съ каждаго приходящаго зрителя, исключая мамушекъ, нянюшекъ, сѣнныхъ красныхъ дѣвушекъ и прислуги, взималось по 10 копѣекъ, потому что послѣ спектакля Жуковскій хотѣлъ угостить актеровъ. Этотъ спектакль былъ сюрпризъ для бабушки. Прежде всего насъ усадили по мѣстамъ; потомъ вошли зрители, которыхъ было человѣкъ десять. Я, консулъ Люцій Мнесторъ, сказала какую-то рѣчь сенаторамъ о жалкомъ состояніи Рима и о необходимости заплатить Бренну дань; но, прежде нежели почтенные сенаторы успѣли пролепетать свое мнѣніе, влетѣлъ Камиллъ съ обнаженнымъ мечомъ и въ гнѣвѣ объявилъ, что не соглашается ни на какія постыдныя условія и сейчасъ идетъ сражаться съ галлами, обѣщая прогнать ихъ. И въ самомъ дѣлѣ, онъ прогналъ очень скоро непріятеля. Тотчасъ по его уходѣ явился вѣстникъ Лентулъ съ извѣстіемъ, что галлы разбиты и бѣгутъ. Не успѣли мы, отцы Рима, изъявить своего восторга, какъ вбѣжалъ побѣдитель и краснорѣчива описалъ намъ свое торжество. Но вотъ наступила самая торжественная минута: наша родственница Бунина, большая, полная, 17-лѣтняя дѣвица, одѣтая такъ же, какъ и мы, въ бѣлой рубашкѣ сверхъ розоваго платья, съ перевязью черезъ плечо, распущеною красною шалью, вмѣсто порфиры, съ золотою бумажною короной на головѣ и растрепанными волосами, введена была на сцену двумя прислужницами, въ обыкновенныхъ костюмахъ (m-lle Рикка и дѣвица Сергѣева). Она предстала передъ диктатора Камилла и произнесла слабымъ голосомъ: "познай во мнѣ Олимпію, ардейскую царицу, принесшую жизнь въ жертву Риму"! (клюковный морсъ струился по бѣлой рубашкѣ). Кажется, содѣйствіе этой Олимпіи рѣшило судьбу сраженія. Камиллъ воскликнулъ: "О, Боги! Олимпія, что сдѣлала ты?!"-- Олимпія отвѣчала: "За Римъ!" (Здѣсь недостаетъ листа, затерявшагося и до сихъ поръ неотысканнаго {Вѣроятно, здѣсь былъ разсказанъ эпизодъ объ исключеніи Жуковскаго О. Г. Покровскимъ.-- П. В.}).
   Проживши нѣсколько недѣль въ Кексгольмѣ и проѣздивши мѣсяца четыре, майоръ Постниковъ возвратился въ Тулу отставнымъ подполковникомъ, не записавъ Жуковскаго и остригши ему его прекрасную длинную косу, о которой Варвара Аѳанасьевна очень жалѣла и негодовала на Постникова за то, что Жуковскаго не записалъ въ полкъ. Итакъ, Василій Андреевичъ оставался еще нѣсколько времени дома и учился вмѣстѣ съ дѣтьми Юшковыхъ, у ихъ гувернантки, которая, умѣвши пѣть, открыла въ немъ новое дарованіе -- прекрасный голосъ и очень вѣрное музыкальное ухо, почему и заставляла его часто пѣть вмѣстѣ съ собою.
   Въ январѣ 1797 года Марья Григорьевна Бунина поѣхала въ Москву, чтобы видѣть коронацію императора Павла I. Она взяла Жуковскаго съ собой и помѣстила его въ университетскій благородный пансіонъ. Съ тѣхъ поръ его жизнь и литературное поприще сдѣлались извѣстны. Къ этому здѣсь можно прибавить только то, что въ маѣ этого же года скончалась Варвара Аѳанасьевна Юшкова, оставя четырехъ маленькихъ дочерей. Г-жа Бунина съ этихъ поръ жила вмѣстѣ съ зятемъ своимъ, а также и мать Василья Андреевича Жуковскаго, которая никогда не разлучалась съ г-жей Буниной. Постояннымъ мѣстомъ жительства ихъ было село Мишенское, куда и Василій Андреевичъ всякое лѣто пріѣзжалъ на вакацію и гдѣ онъ перевелъ въ 1802 году первую пьесу, которою обратилъ на себя вниманіе: Грееву элегію -- "Сельское кладбище". Зимою же все семейство ѣздило въ Москву, и Жуковскій имѣлъ постоянную свою квартиру въ домѣ г. Юшкова, или г-жи Буниной. Но скончался и Петръ Николаевичъ Юшковъ, и Марья Григорьевна Бунина, и Елизавета Дементьевна. Василій Андреевичъ, видя, что ему неприлично будетъ жить съ двумя оставшимися осиротѣвшими дѣвицами Юшковыми, переѣхалъ въ 1811 году въ деревню Катерины Аѳанасьевны Протасовой, также дочери г. Бунина, и жилъ у нея до до 1815 года, когда онъ переселился въ Петербургъ.

------

   Однажды, въ 1804 или 1805 году, Василій Андреевичъ встрѣтился въ домѣ у г-жи Буниной съ бывшимъ своимъ учителемъ Покровскимъ. Ѳеофилактъ Гавриловичъ очень смѣшался, увидя того молодого человѣка, котораго онъ такъ гналъ въ ребячествѣ, говоря, что изъ него никогда ничего путнаго не выйдетъ, теперь уже славящагося своимъ талантомъ, всѣми любимаго и уважаемаго. Но Жуковскій, коего возвышенная, благородная душа неспособна была питать злобы и никакого непріятнаго чувства, искренно обрадовался бывшему своему учителю, обнялъ его дружески, показывалъ ему уваженіе и долго съ нимъ разговаривалъ. Василій Андреевичъ, на верху своего счастія, не забывалъ никого изъ прежнихъ своихъ знакомыхъ: родные, друзья, знакомые, даже самые отдаленные старинные слуги -- всѣ были осыпаны имъ ласками или благодѣяніями. Отечество говоритъ о Жуковскомъ съ гордостью, а друзья и родные произносятъ имя его съ восторгомъ любви и благодарности.

А. Зонтагъ.

"Русская Мысль", No 2, 1883

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru