Lib.ru/Классика: Айхенвальд Юлий Исаевич. Литературные заметки

Литературныя замѣтки.

Въ послѣднее время у насъ все больше и больше вниманія привлекаютъ къ себѣ художественное творчество и личность Оскара Уайльда. Неизданные отрывки изъ его De profundis напечатаны въ III выпускѣ "Вѣсовъ"; недавно появилась, въ книгоиздательствѣ "Современныя проблемы", посвященная ему интересная книжка Лантарда; "Пантеонъ міровой литературы" и Универсальная библіотека "Пользы" дали переводы его знаменитой "Саломеи",-- и такъ мало-по-малу вырисовывается передъ русской публикой то удивительное явленіе духа, которое представлялъ собою отверженный англійскій писатель.

Разнообразны человѣческіе дарованія и таланты, и всѣ ихъ можно разсматривать какъ отображенія того вседаровитаго существа, которое мы называемъ Богомъ. Міръ, это -- художественное произведеніе, и Богъ это -- Талантъ. Великій авторъ вселенной, ея вездѣсущій геній, отъ себя, отъ своихъ щедротъ удѣляетъ избраннымъ людямъ большія или меньшія доли; и достаточно одной такой золотой крупинки, чтобы одаренный ею сдѣлался богатъ и предсталъ передъ нами какъ одушевленная частица міровой геніальности, какъ сопричастный творчеству перваго Художника. Именно потому, что божество неисчерпаемо, не изсякаетъ и родникъ людского искусства. Столько звѣздъ мысли и красоты загорались уже на горизонтѣ исторіи, освѣщая ночь нашей обыденной жизни (таланты озаряютъ и объясняютъ міръ),-- и все же безпрестанно открываются новыя и новыя возможности, другія сочетанія и созвѣздія разума и фантазіи. Человѣчество далеко еще не воплотило и вовѣки не воплотитъ всѣхъ типовъ генія, всѣхъ этихъ Платоновыхъ идей, которыя незримо рѣютъ въ мірозданіи. Человѣчества еще нѣтъ. Оно осуществило немногое, оно не только не сказало своего послѣдняго слова,-- быть можетъ, оно говоритъ лишь свои первыя, робкія слова. Вотъ почему для насъ такъ интересенъ и желаненъ всякій новый обликъ таланта, всякая не виданная раньше форма и комбинація благородныхъ человѣческихъ способностей; вотъ почему было бы странно и поверхностно въ искусствѣ, которое но своей природѣ едино и вѣчно, проводить какія-то пограничныя линіи, ревниво дѣлить его на старое и новое, на стили и направленія, и молиться однимъ лишь прежнимъ богамъ, забывая, что всѣ они -- отъ Бога одного. Много обителей въ домѣ искусства и міра, въ очарованномъ замкѣ Бога-Таланта, и каждая изъ нихъ прекрасна своей особой, неповторяемой красотою, и ни одна не оспариваетъ другой.

Въ преддверіе одной изъ такихъ храминъ да будетъ намъ позволено ввести читателей,-- напомнить имъ въ общихъ чертахъ необычный и притягательный образъ Оскара Уайльда.

Онъ мелькнулъ по жизни и литературѣ, какъ сверкающій человѣческій метеоръ, какъ падучая звѣзда. Мелькнулъ и погасъ. "Отъ вѣчности славы перешелъ я къ вѣчности безславія"; свое ослѣпительное имя опустилъ онъ въ смрадъ и тьму. "Король жизни", онъ дѣлалъ изъ нея нѣчто яркое и пышное, осыпалъ ее алмазами; властелинъ роскоши и рабъ ея, онъ задавалъ эти неслыханныя трапезы, когда "столы были пурпурны отъ розъ и вина". Онъ празднично и праздно жилъ. Изысканный, утонченный, чрезмѣрно культурный, онъ не хотѣлъ, чтобы напрасно пропадали мгновенья, и каждое онъ пилъ до дна, и каждое разбивалъ вдребезги. Онъ продолжилъ въ мірѣ традицію Петронія. Было для него заманчиво слыть и быть симпозіархомъ жизни; и вотъ -- длинный, блестящій рядъ пировъ, гдѣ искрились вина и мысли. Онъ не хотѣлъ творить сосредоточенно, уединенно и лучшія силы духа отдалъ не своимъ произведеніямъ, а своимъ развлеченіямъ. Изъ жизни создавалъ онъ феерію. Свою мудрость онъ распылялъ на афоризмы и парадоксы; лился каскадъ импровизацій, сказокъ, и много должны были упрашивать его друзья, чтобы онъ собралъ всю эту брилліантовую пыль и записалъ свои вдохновенія. "Гуляка праздный", но не простой, расточитель своихъ дней и своего таланта, онъ имѣлъ умъ тонкій и колющій, какъ стилетъ, и оправлялъ его въ драгоцѣнности вымысла и поэзіи. Остроумнѣйшій изъ остроумныхъ, насмѣшливый, полный скептицизма, онъ тѣшилъ себя тѣмъ, что деталь возводилъ въ существенное и существенное -- въ деталь; онъ ставилъ манеры выше морали, вкусъ выше религіи, и часами обдумывалъ бутоньерку для своего сюртука. Стоя на противоположномъ полюсѣ отъ того, что Гете называлъ des Lebens ernstes Führen, онъ шутя опрокидывалъ истину и благоговѣйно поклонялся предразсудку. Онъ велъ, быть можетъ, самую недостойную изъ человѣческихъ игръ,-- онъ игралъ въ самого себя. Если бы его упрекнули въ неестественности, онъ отвѣтилъ бы, что естественность -- поза, и притомъ самая раздражающая. И во всякомъ случаѣ, въ нашемъ мірѣ такъ смѣшались естественное и мнимое, положеніе и поза, что трудно въ этомъ разобраться, и оттого Уайльдъ не признавалъ разницы между лицомъ и личиной.

Такъ прошелъ онъ, съ орхидеей въ петлицѣ, большую часть своей небольшой жизни. "Жемчугъ души своей я бросилъ въ кубокъ вина. Подъ звуки флейтъ я шествовалъ дорогой, усыпанной цвѣтами. Я питался медомъ". И вдругъ исчезаетъ вся эта великолѣпная панорама, и Оскаръ Уайльдъ лежитъ, растоптанный и презираемый, и ничего не осталось отъ недавняго arbiter elegantiarum. Безуміе извращенныхъ желаній привело его на скамью подсудимыхъ, и онъ выслушалъ тяжкій приговоръ (а самъ онъ высказывалъ, что каждый приговоръ -- смертный). Затѣмъ -- одиночная каторжная тюрьма, и своими аристократическими, холеными руками онъ до крови, до боли щиплетъ пеньку; потомъ -- нищета, всѣ отворачиваются отъ него, никто о немъ не говоритъ, онъ умираетъ въ изгнаніи, на чужбинѣ, и нѣсколько человѣкъ въ Парижѣ провожаютъ его гробъ, но до кладбища не доходятъ. Такъ въ полномъ одиночествѣ кончилъ свои дни исключительный любитель людей, прирожденный собесѣдникъ и обаятельный разсказчикъ,-- геній разговора.

Жестокая шутливость жизни сдѣлала такъ, что въ низинахъ уродливой бѣдности, пошлаго и безобразнаго, умеръ тотъ, кто по преимуществу жилъ красотою, ею дышалъ и упивался. Безмѣрный эстетизмъ -- центръ его духа. Огнепоклонникъ прекраснаго, монотеистъ его, онъ не признавалъ на-ряду съ нимъ ничего другого. Красота была для него не украшеніе, не виньетка въ серьезной книгѣ бытія,-- она составляла его все. Въ этой исключительности, въ этомъ обожествленіи прекраснаго, Оскаръ Уайльдъ славилъ однако красоту не въ природѣ, а въ искусствѣ, въ изображеніи. Къ природѣ онъ былъ равнодушенъ, и если цѣнилъ ее, то лишь какъ иллюстрацію,-- "въ сумеркахъ природа становится чудеснымъ возбудителемъ и не лишена прелести, хотя, быть можетъ, ея главное назначеніе въ томъ, чтобы иллюстрировать цитаты изъ поэтовъ". Природа -- великій намекъ, не болѣе. Истинная красота живетъ не въ ней, расплывчатой, несжатой, несовершенной, а въ одномъ только искусствѣ. Кромѣ того, природа груба и демократична, и въ сущности она -- громадная фабрика, гдѣ почти все производится гуртомъ, во множествѣ экземпляровъ, и какъ ни хороши нарциссы, но ихъ такъ много, что это въ концѣ-концовъ оскорбляетъ эстетическое чувство. Природа повторяется; одна весна -- точный сколокъ съ другой. Между тѣмъ искусство аристократично. Его созданія неповторяемы, одиноки; каждое изъ нихъ -- unicum въ нетлѣнномъ музеѣ эстетики. А это очень важно, чтобы всего въ мірѣ было по одному, чтобы не было повтореній, удвоеній, воспроизведеній: надо бы изъ міра изгнать всякое два; книгопечатаніе -- грандіозная пошлость. Наконецъ, природа связана, искусство -- свободно; природа заключена въ колодки своихъ законовъ, а искусство "можетъ заставить миндальныя деревья цвѣсти зимой и послать снѣгъ на спѣлыя нивы; оно знаетъ такіе цвѣты, которые никогда не видали сада, такихъ птицъ, которыя никогда не жили въ чащѣ лѣса".

Это вольное искусство, подножіемъ котораго служитъ природа, обитаетъ не только на высотахъ идеальнаго творчества; оно проникаетъ и въ нашу обыденность и обстановку, благодатны его ежедневныя прикосновенія,-- прекрасны вещи. Оскаръ Уайльдъ именно въ нихъ влюбленъ, онъ знаетъ какое-то сладострастіе вещи, и на каждомъ шагу въ его произведеніяхъ звучатъ поэмы вещей. Ковры и ткани, оправы изъ драгоцѣнныхъ камней, рѣдкія опахала, художественные переплеты, мебель и вазы, покрывала и вышивки -- все это восторженно замѣчаетъ Уайльдъ, все это ласкаетъ его требовательные глаза. Вещи желанны для него въ ихъ благородномъ и побѣдоносномъ состязаніи съ природой,-- всѣ эти чудныя подѣлки благословенныхъ человѣческихъ рукъ. Наша рука -- художница, и Уайльдъ готовъ бы молиться ей, готовъ бы воздвигнуть храмъ Богинѣ-Рукѣ. Вещами, отблесками искусства, надо окружить себя; надо ежедневность и комнаты, и самую утварь -- все сдѣлать прекраснымъ, чтобы красота чаровала взоры, напояла душу, ея постоянно взыскующую. Истинная тайна міра не въ загадочномъ и невѣдомомъ, а въ прекрасной конкретности. Вещь являетъ намъ вѣчность. Видимое, а не умопостигаемое, сдѣланное, а не мистическое,-- настоящая субстанція бытія. Чувственность не обманываетъ: эстетически угодите ощущеніямъ, и они приведутъ васъ къ истинѣ. Темно мірозданіе безъ красоты. Только солнце золотитъ воздушныя пылинки, безъ него невидимыя и ничтожныя. Сама по себѣ жизнь -- пустая зала: въ червонное золото превращаетъ жалкую пыль міра солнце красоты.

И потому Уайльдъ, въ своемъ пренебреженіи къ природѣ, большее въ ней сравниваетъ съ меньшимъ -- закатное небо съ увядшей розой или съ хвостомъ чудовищнаго павлина. И потому чаще у него сравненія природы съ вещами, чѣмъ вещей съ природой. "Огромная люстра пылаетъ какъ чудовищная георгина съ огненными лепестками",-- но болѣе типично для нашего писателя, что луна, это -- серебряная раковина, облака, это -- спутанные мотки бѣлаго шелку (онъ какъ бы дѣлаетъ честь облакамъ, сравнивая ихъ съ шелкомъ), и нѣтъ большей похвалы человѣку, нежели сказать, что онъ похожъ на статую изъ слоновой кости. Главное, самое важное въ японцахъ то, что они -- нефритоликіе. Вообще, природа для Уайльда -- произведеніе искусства; она точно вышла изъ рукъ ювелира и Богъ, это -- какой-то Бенвенуто Челлини.

Фетишизмъ Оскара Уайльда, его страстное поклоненіе прекраснымъ вещамъ, его пантеизмъ красоты несомнѣнно показываютъ въ немъ эллина, не іудея,-- но эллина, слишкомъ сознательно исповѣдующаго свое эстетическое міросозерцаніе. Можетъ быть даже, это уже не Эллада, а только эллинизмъ. Вначалѣ было для него не Слово, а красота, и потому искусство первѣе жизни. Оно не только не выигрываетъ отъ сходства съ послѣдней, но и должно опасаться всякой близости къ реальному. Налетъ утилитаризма, хотя бы самый легкій и тонкій, кажется Уайльду незамолимымъ грѣхомъ. Искусство тѣмъ и хорошо, что оно безполезно. Оно и безнравственно, поскольку его цѣлью является эмоція ради эмоціи, а не ради цѣла. Великая ненужность, оно довлѣетъ себѣ, и горе ему, если оно сослужитъ какую-нибудь службу жизни! Полезное, это -- преступленіе. Но мы можемъ простить человѣку, что онъ сдѣлалъ полезную вещь, пока онъ не восторгается ею. И, наоборотъ, безполезное мы прощаемъ именно потому, что его создатель, художникъ, безгранично восхищается имъ. Такъ часто говорятъ банальную и ложную фразу, что искусство-зеркало жизни. Какое глубокое недоразумѣніе! Вѣдь зеркало, могъ бы сказать Уайльдъ, пассивно, зеркало -- рабъ, и нѣтъ ничего на свѣтѣ, что было бы покорнѣе его. Зеркало -- предѣлъ послушанія. Можетъ быть, именно потому, что оно -- такое безмолвное зрительное эхо жизни, оно показываетъ не настоящія лица: ошибается тотъ, кто думаетъ, будто, взглянувъ въ зеркало, онъ увидитъ, узнаетъ самого себя. Не жизнь вліяетъ на искусство, а искусство на жизнь. Она отъ него получаетъ свое содержаніе и свою окраску. "Шопенгауэръ анализировалъ пессимизмъ, характеризующій современность. Но выдумалъ его Гамлетъ. Міръ сталъ печаленъ, потому что когда-то одна изъ маріонетокъ была меланхолична. Нигилистъ, этотъ страшный мученикъ безъ вѣры, идущій на казнь безъ энтузіазма и умирающій за то, во что онъ не вѣритъ,-- продуктъ чисто литературный. Его изобрѣлъ Тургеневъ и дополнилъ Достоевскій... Мы только выполняемъ, съ подстрочными примѣчаніями и ненужными добавленіями, капризъ или фантазію, или творческое видѣніе великихъ романистовъ". Коричневые туманы Лондона -- отъ импрессіонистовъ. Озеро, послѣ смерти Нарцисса превратившееся изъ чаши сладкихъ водъ въ чашу горькихъ слезъ, вовсе и не знало, что онъ былъ прекрасенъ: въ его глазахъ оно, любуясь, созерцало себя, красоту свою, оно восхищенно смотрѣлось въ Нарцисса и не знало, что смотрѣлся и онъ.

Искусство себя видитъ въ жизни, а не жизнь въ себѣ. Законодатель быта, вдохновитель реальности, искусство однако меньше всего уподобляется послѣдней; въ немъ главное -- форма, стиль, и если художникъ не очень понятенъ и трудно выразимъ въ терминахъ реальныхъ, то это его заслуга, а не слабость. Чѣмъ дальше онъ отъ жизни, тѣмъ онъ ближе къ себѣ, а это -- самое существенное. Въ изысканную оболочку своего произведенія онъ вкладываетъ все свое хорошее. Для жизни остаются у него принципы и предразсудки (въ глазахъ Уайльда это -- одно и то же), остается здравый смыслъ. Какъ люди, художники неинтересны; изъ всѣхъ дѣтей ничтожныхъ міра, быть можетъ, они -- самыя ничтожныя. Великій поэтъ, если онъ дѣйствительно великъ,-- самое непоэтичное существо на свѣтѣ, и нѣтъ никого обворожительнѣе поэта плохого. Чѣмъ хуже его риѳмы, тѣмъ живописнѣе онъ самъ. Второразрядные сонеты дѣлаютъ ихъ автора неотразимымъ. Онъ въ своей жизни раскрываетъ ту поэзію, которой не въ силахъ написать. Слабый въ книгѣ, онъ прекрасенъ въ натурѣ; пишутъ свою поэзію тѣ, кто не умѣетъ ея осуществить.

Итакъ, Уайльдъ хочетъ, чтобы все наше существованіе превратилось въ искусство, чтобы послѣднее жило въ жизни, а не только въ поэзіи или картинахъ, или музыкѣ. Слово, это -- безсиліе Дѣла; ненужны стихи безъ стихіи. Единое на потребу -- жить поэтично и грубый матеріалъ дѣйствительности претворять въ красоту. "Какъ тѣло принимаетъ въ себя всевозможныя вещества, и среди нихъ много нечистаго и низменнаго, и превращаетъ все это въ кровь и красоту, въ лицо и глаза, въ мускулы и уста, такъ и душа имѣетъ свои функціи питанія, и то, что само по себѣ пошло, жестко и унизительно, можетъ она обратить въ благородные порывы и страсти". Не надо только противиться душѣ и тому ея выявленію, которое происходитъ въ созиданіи и созерцаніи красоты. Отдавшись искусству, мы обрѣтаемъ себя. Въ немъ -- истина, потому что въ немъ -- наша индивидуальность; а нѣтъ ничего дороже ея. Найти себя, быть самимъ собою, сказать въ міровомъ разговорѣ именно свое слово, это для индивидуалиста-Уайльда высшее счастье и главная обязанность человѣка. Мы -- неповторяемыя личности, единственные экземпляры, и каждый изъ насъ -- особая страна свѣта. Вообще, нелѣпо думать, что Богъ создалъ одинъ міръ: столько міровъ, сколько людей. И эти монады, какъ у Лейбница, не имѣютъ оконъ, не общаются между собою: мы замкнуты въ себѣ, каждая истина -- для одного; истина, повѣданная другому, уже не интересна,-- "мысль изреченная есть ложь".

Найти себя въ толпѣ человѣчества, самоопредѣлиться можно только въ искусствѣ. Всякій изъ насъ значителенъ лишь постольку, поскольку онъ -- художникъ. Искусство обязательно. Мы всѣ -- соучастники Творенія. Если мы не сами создаемъ, то, созерцая, наслаждаясь, мы по крайней мѣрѣ повторяемъ и возстановляемъ процессъ художественнаго творчества. Мы пишемъ вмѣстѣ съ Рафаэлемъ, играемъ вмѣстѣ съ Моцартомъ. Быть Шекспиромъ и быть читателемъ Шекспира, это -- явленія, безконечно-разнящіяся по степени, но вполнѣ однородныя по существу.

Къ тому же, художникъ въ своей вдохновенной рукѣ только держитъ смычокъ, а скрипка, на которой онъ играетъ, это -- зритель, читатель, слушатель. Послѣдній вкладываетъ въ произведеніе больше, чѣмъ это думалъ самъ авторъ. Художникъ въ своемъ твореніи посылаетъ міру вопросъ,-- на него своими впечатлѣніями отвѣчаетъ зритель. И вотъ такой отвѣтъ, реплика міра, субъективно можетъ быть и значительнѣе, чѣмъ самое воззваніе творца. Отзвукъ богаче звука.

Оттого Уайльдъ и придаетъ необычайно-большое значеніе художественной критикѣ, и едва ли не больше всего онъ цѣнитъ грековъ за то, что это былъ народъ-критикъ. Для Уайльда истинный критикъ тотъ, кто умѣетъ передавать свои впечатлѣнія отъ прекраснаго и кому чужое произведеніе является просто импульсомъ для собственнаго. Критикъ тоже творецъ. Вдохновившее его произведеніе "нашептываетъ ему тысячи различныхъ вещей, которыхъ не было въ душѣ того, кто ваялъ статую, или писалъ картину, или рѣзалъ на драгоцѣнномъ камнѣ". Критикъ -- продолжатель. Бережно беретъ онъ изъ рукъ въ руки созданіе поэта и, откликаясь, претворяетъ его въ новую художественную драгоцѣнность. И такъ это дѣлается безпредѣльно, и безъ конца тянется черезъ міръ золотая нить красоты. Гомеръ, Эсхилъ, Шекспиръ прославлены не содержаніемъ своихъ твореній, и не его являются они собственниками. Они не создавали изъ ничего: они брали готовый міровой сюжетъ, преданіе, тему -- и продолжали. Въ процессѣ этого благодатнаго наслѣдованія, этой благоговѣйной передачи изъ устъ въ уста, изъ духа въ духъ, критикъ играетъ даже иногда большую роль, чѣмъ художникъ, потому что "гораздо труднѣе говорить о вещи, чѣмъ сдѣлать ее, и не дѣлать ничего -- самое трудное на свѣтѣ". Художникъ, какъ бы то ни было -- дѣйствуетъ, критикъ же больше созерцаетъ, и въ этомъ его преимущественная культурность. Люди такъ безстыдны, что они въ публичныхъ мѣстахъ подходятъ другъ къ другу и громкимъ голосомъ спрашиваютъ: "что вы подѣлываете?",-- тогда какъ "единственный вопросъ, который цивилизованное существо когда-либо можетъ дозволить себѣ прошептать другому,-- это: "что вы думаете?..." Отвѣчая художнику, критикъ проявляетъ свою личность: такъ и надо. Высшая критика, это -- лѣтопись души ея автора. Критика -- "единственная культурная форма автобіографіи". Если вы хотите узнать другого, раскройте себя. Чѣмъ сильнѣе, ярче и откровеннѣе, въ истолкованіи чужого созданія, обнаруживаетъ критикъ свою личность, тѣмъ сильнѣе выступитъ образъ его вдохновителя. Другой критики, кромѣ импрессіонистской, субъективной, быть не можетъ. Пусть она будетъ несправедлива,-- все равно. Если у истолкователя, комментатора, продолжателя нѣтъ художественной чуткости и силы возсозданія, онъ долженъ забросить свое безсильное перо, хотя бы онъ былъ и ученъ, и уменъ. Надо помнить, что умъ самъ по себѣ -- великое уродство. Понять вещь, это значитъ увидѣть ея красоту.

Въ единый Римъ красоты ведутъ всѣ жизненныя дороги. Она -- вѣчная юность, продолжающаяся молодость. Изображенія, наши портреты не старѣютъ, а мы, ихъ живые оригиналы, мы, человѣческіе подлинники,-- что дѣлается съ нами!... Жизнь подлежитъ смерти,-- искусство безсмертно; дѣйствительное подпадаетъ безобразію и старости,-- написанное молодо и прекрасно. Какими насъ захватило искусство, кисть художника, такими и остаемся мы на всю жизнь, показанные въ своей глубокой сущности. И безумную ошибку совершилъ юный Доріанъ Грей, пожелавъ старости не себѣ, а своему портрету. Если бы можно было всецѣло перейти въ портретъ, сдѣлаться художественнымъ произведеніемъ, положить себя на музыку, то этимъ была бы осуществлена великая побѣда надъ жизнью, и жизнь вся растворилась бы въ Искусствѣ.

Индивидуумъ долженъ быть индивидуальностью. И вотъ искусство, это именно -- самая яркая форма индивидуализма, даже единственная, какую зналъ міръ. Только здѣсь человѣкъ -- одинъ; только здѣсь онъ -- самъ; только въ искусствѣ его душа -- дома. Индивидуалистично и преступленіе, но въ меньшей степени, такъ какъ утверждающій себя преступникъ все же связанъ соціальностью, хотя бы уже въ томъ смыслѣ, что онъ ее разрушаетъ. Гдѣ преступленіе, тамъ -- два; число искусства -- одно.

Искусство страшно -- недаромъ Уайльдъ сравниваетъ его съ преступленіемъ -- страшно потому, что индивидуализмъ, который оно представляетъ на своей высотѣ, неминуемо идетъ къ своему расцвѣту, а цвѣтъ его -- кровавый. Неутолимая жажда человѣческихъ желаній должна быть удовлетворена во что бы то ни стало, и въ какія бездны она ни завлекала бы насъ, будемъ идти за собою, будемъ руководиться Аріадниной нитью своихъ влеченій, такъ какъ въ нихъ мудрость. Грѣха нѣтъ. Безобразны и преступны одни отреченія; они оставляютъ свой слѣдъ въ мозгу, и только въ мозгу и живетъ порочное, осадокъ неосуществленнаго. Лучшее средство бороться съ искушеніями, это -- удовлетворять ихъ. Нельзя ставить предѣла своимъ ощущеніямъ и не надо бояться упрековъ въ экзотичности и эгоизмѣ. Кто бранитъ другого экзотичнымъ, тотъ испытываетъ "ярость гриба противъ безсмертной, восхитительной и изысканно-прекрасной орхидеи". Эгоизмъ заключается не въ томъ, что живешь какъ хочешь, а въ томъ, что требуешь, чтобы другіе жили такъ, какъ ты хочешь. "Человѣкъ, не думающій о себѣ, не думаетъ ни о чемъ. Красная роза не эгоистична, если она хочетъ быть красной розой". Несомнѣнно, что для такой безпредѣльности и напряженности переживаній можетъ не хватить земной жизни, и если бы Оскару Уайльду понадобилось безсмертіе, то лишь для того, чтобы продолжить страсти,-- какъ у Лермонтова любитъ мертвецъ, и слышится изъ могилы его неуспокоенный, ревнивый голосъ. Если Канту и Фихте безсмертіе нужно для того, чтобы додѣлать, то Уайльду -- для того, чтобы дочувствовать.

Этотъ упорный пламень страсти, эту зловѣщую сосредоточенность неумолимаго и неугасимаго желанія Уайльдъ драматизировалъ въ своей дивной "Саломеѣ", гдѣ чары языка доведены до изумительнаго совершенства, гдѣ каждая чеканная фраза представляетъ собою нѣчто самостоятельное, особую сферу красоты и всѣ вмѣстѣ образуютъ гармонію сферъ. Въ этой знаменитой драмѣ гибнутъ всѣ, потому что всѣ слишкомъ сильно желаютъ. Она танцуетъ, Саломея, свой танецъ семи покрывалъ,-- за этимъ неминуемо слѣдуетъ пляска смерти. Только одинъ не любилъ Саломеи: это былъ тотъ, кого любила она. Ее, дѣвственную дочь порочной Иродіады, подъ сіяніемъ цѣломудренной луны, плѣнило цѣломудріе Іоканаана, и на немъ остановила она свою страсть,-- точно всѣ лучи ея сошлись въ одномъ солнцѣ и въ одномъ сердцѣ. Всѣ смотрѣли на Саломею какъ очарованные, Иродъ и молодой сиріецъ, и они гибнутъ оттого, что слиткомъ пристально и долго покоили на ней свои влюбленные глаза. Только одинъ не смотрѣлъ на нее: это былъ тотъ, на кого смотрѣла она. Пророкъ Іоканаанъ видѣлъ только Бога. Никогда еще эллинъ и іудей, языческое и божественное, страсть и аскеза не сталкивались между собою въ такой потрясающей борьбѣ. Іоканаанъ зоветъ Саломею ко Христу, а она въ отвѣтъ повторяетъ ему одно: "я хочу цѣловать твои уста". Страшно желать одного, только одного. Вся вселенная сжалась для нея въ одно это желаніе: "я хочу цѣловать твои уста",-- и вселенную отдала бы она за эти гордыя, пророческія, ее поносящія уста. Бѣлое, черное, алое -- вотъ три краски, которыми пишетъ Саломея всю картину міра, потому что бѣло тѣло Іоканаана, и черны его волосы, и алы его губы. И жуткая въ своей сосредоточенности, она славитъ бѣлое, черное, алое -- и не знаетъ, съ чѣмъ сравнить красоту Іоканаана: тѣло его точно колонна изъ слоновой кости, точно садъ, полный бѣлыхъ голубей и серебряныхъ лилій, точно горній снѣгъ, что лежитъ на горахъ Іудеи; волосы его черны, какъ черные гроздья винограда, какъ тѣнь отъ могучихъ кедровъ Ливана, какъ долгія темныя ночи или безмолвіе пустынь; уста его точно алая лента на башнѣ изъ слоновой кости, точно гранатъ, разрѣзанный ножомъ изъ слоновой кости, точно вѣтви коралла или киноварь на лукѣ персидскаго царя. И Саломея говоритъ свои жаждущія слова: "Ты наложилъ на глаза свои повязки, какъ тотъ, кто хочетъ видѣть своего Бога. И вотъ Бога своего ты видѣлъ, Іоканаанъ, но меня, меня ты никогда не видѣлъ. Я жажду красоты твоей, и никакое вино, никакіе плоды не утолятъ желанія моего. Что же мнѣ дѣлать теперь, Іоканаанъ? Никакіе потоки, ни великія воды не могутъ потушить страсти моей. Я была царевна -- ты пренебрегъ мной. Я была невинна -- ты пробудилъ во мнѣ женщину. Я была цѣломудренна -- ты влилъ огонь въ мои жилы. Ахъ, отчего ты не посмотрѣлъ на меня, Іоканаанъ?"

Горе тому отъ женщины, кто не смотритъ на женщину!...

"Если бы ты посмотрѣлъ на меня, ты бы полюбилъ меня. Я знаю, что ты полюбилъ бы меня, а тайна любви сильнѣе, чѣмъ тайна смерти. Любовь должна быть выше всего" {Переводъ Е. Брикъ; книгоиздательство "Польза".}.

И въ паѳосѣ своего индивидуализма, въ безграничности самоутвержденія, она убила того, кого любила, и потомъ ее самое, Саломею, дочь Иродіады, царевну іудейскую, убилъ Иродъ, ее любившій. Но лишь послѣ того упала она подъ щитами воиновъ его, какъ она поцѣловала уста Іоканаана. Были уже мертвы, не алы эти прекрасныя, поблѣднѣвшія уста, но все же она ихъ поцѣловала, выпила съ нихъ горечь и сладость любви: она осуществила свое единственное желаніе, и вотъ передъ нею на серебряномъ блюдѣ желанная голова Іоканаана.

Черезъ смерть и смертоубійство идетъ любовь; убиваетъ, кто слишкомъ хочетъ; кровавые цвѣты желаній растутъ въ саду неутолимой личности. Уайльдъ въ "Балладѣ Рэдингской тюрьмы" говоритъ про казненнаго любовника:

Убилъ онъ ту, кого любилъ онъ:

Былъ долженъ умереть.

Но убиваютъ всѣ любимыхъ,--

Пусть слышатъ всѣ о томъ:

Одинъ убьетъ жестокимъ взглядомъ,

Другой -- обманнымъ сномъ,

Трусливый -- лживымъ поцѣлуемъ,

И тотъ, кто смѣлъ -- мечомъ *).

*) Переводъ К. Д. Бальмонта.

Герцогиня Падуанская, женщина съ бездонно-синими глазами, была кроткое и тихое существо. Она имѣла сердце нѣжное, которому любовь нужна какъ эхо и которое пойдетъ за нею, какъ пилигримъ, съ молитвой на устахъ. Любовь была для нея словно причастіе святое. И свою жизнь она отдала своему возлюбленному, отдала ее рано, потому что сильнѣе пахнутъ рано сорванные цвѣты и если растереть обыкновенныя, не пахнущія травы (себя считала она обыкновенной), то онѣ распространяютъ благовоніе. Но и она, эта чистая, бѣлая лебедь, отъ любви неминуемо перешла къ преступленію и въ одну ночь, которая была одѣта въ черное платье съ золотыми звѣздами,-- въ эту ночь она пролила кровь, и бѣлоснѣжная лилія ея любви превратилась въ міровой красный цвѣтокъ.

Его однако, вмѣсто орхидеи, какъ символъ міросозерцанія, носить Уайльду въ петлицѣ было бы нельзя, потому что нашъ писатель-индивидуалистъ не упустилъ изъ поля своего художественнаго зрѣнія и тѣхъ сторонъ души, которыя съ безусловнымъ индивидуализмомъ не входятъ въ сочетаніе. Онъ знаетъ глубокую коллизію, когда сталкиваются между собою міросозерцаніе искусства и міросозерцаніе жизни. Для Сибиллы Венъ, у которой глаза какъ фіалковые родники страсти, искусство, это -- кощунство. Для Доріана Грея жизнь -- мѣщанство, искусство -- реальность. Сибилла Венъ, артистка, дивно играла Шекспира, покуда она не любила; Доріанъ Грей разлюбилъ ее въ то мгновеніе... какъ она перестала художественно играть. Когда Сибилла Венъ полюбила, она нашла себя и сбросила призрачныя одежды Розалинды, Джульеты, Беатриче; она увидѣла тогда, что Ромео -- безобразный старый актеръ, что лунный свѣтъ, озаряющій сцену на балконѣ,-- грубая бутафорія, что театръ -- пошлая игрушка. Полюбивъ, она поняла, какъ, сравнительно съ ея страстью, блѣденъ и бѣденъ Шекспиръ, и не могла она играть въ театральную любовь, когда любовь настоящая зажглась въ ея дѣвичьемъ сердцѣ. Она не могла профанировать этой реальной любви, она поняла священность жизни и кощунственность искусства. И тогда Доріанъ Грей, ставившій жизнь подножіемъ искусству, оттолкнулъ отъ себя носительницу живого -- Сибиллу Венъ, и она отравилась, и на портретѣ Доріана Грея, воплощавшемъ его совѣсть, проступила новая глубокая морщина, слѣдъ грѣха и горя.

Но грезился Уайльду и такой міръ, гдѣ пышный расцвѣтъ искусства и личности (мы уже знаемъ, какъ внутренне синонимичны эти два понятія) не только не противорѣчитъ жизни и обществу, но и находится съ ними въ органической связи. Писатель неожиданностей, Уайльдъ, къ удивленію всѣхъ, воспѣлъ гимнъ соціализму. Онъ вѣритъ въ будущій соціальный строй, онъ признаетъ, что неполна и невѣрна та "географическая карта міра, на которой не обозначена Утопія". Правда, онъ все же нисколько не склоняется передъ демократіей, онъ выше ея ставитъ деспота уже за его яркую и властную индивидуальность,-- но онъ думаетъ, что именно соціализмъ будетъ самой надежной оградой личности. Уайльдъ не отказался отъ красоты, какъ верховнаго принципа, но въ стремленіи къ ней былъ смущенъ развернувшейся предъ нимъ картиной общественной неправды и обиды. Онъ разсказалъ сказку про юнаго короля, который такъ любилъ роскошь и пышныя ткани, но глубоко призадумался, когда въ вѣщемъ сновидѣніи узналъ, что кромѣ тканей есть и ткачи (эти страдающіе гауптмановскіе ткачи), что жемчужину для его короны извлекаютъ негры-водолазы, которые погружаются въ глубину океана и часто въ этой глубинѣ хоронятъ свою жизнь (опять столкновеніе жизни и красоты, реальности и искусства). И таковы проклятіе и трагедія современнаго общества, что если бы король отказался отъ своей пышности, то отъ этого пострадали бы раньше всего сами бѣдные,-- нужны ткачамъ ткани короля (въ этомъ и убѣждалъ юнаго властелина одѣтый въ красное кардиналъ, "богатый за то, что проповѣдуетъ бѣдность"). Такъ живутъ рядомъ богатый и бѣдный -- два брата, правда, но "одного изъ нихъ, богатаго, зовутъ Каинъ". Иногда Каинъ помогаетъ Авелю,-- это называется благотворительностью; и тогда богатые требуютъ отъ бѣдныхъ благодарности и еще совѣтуютъ имъ бережливость.

Но именно лучшіе изъ бѣдныхъ (сами по себѣ бѣдные не всѣ хороши -- уже потому, что они всегда вынуждены думать о деньгахъ),-- лучшіе не чувствуютъ благодарности. И если они совершаютъ преступленія (хотя и некрасивыя, неромантическія современныя преступленія), то въ этомъ нѣтъ ничего дурного, потому что безопаснѣе выпросить, чѣмъ взять, но красивѣе взять, чѣмъ выпросить. Надо перестроить общество -- и такъ, чтобы развивалась личность; а это возможно лишь при отсутствіи такихъ недостойныхъ классификацій, какъ богатство и бѣдность. Мы страшно много теряемъ отъ того, что изъ-за нихъ не процвѣтаетъ индивидуализмъ. Человѣчество ограблено. Если оно теперь, въ большинствѣ своихъ представителей, такъ неблагообразно, если мы такъ подавлены и некрасивы, то это лишь потому, что лежитъ на насъ печать нужды. Только въ добровольныхъ организаціяхъ, въ свободныхъ союзахъ человѣкъ прекрасенъ. Его нельзя превратить въ рабочаго. Назначеніе людей вовсе не трудъ, а досугъ. Человѣчество должно играть. Ничто истинно-великое не создано трудомъ. Прилежаніе -- мать всѣхъ пороковъ. Въ соціальномъ строѣ работать будетъ не человѣкъ, а машина (теперь онъ -- рабъ ея), и какъ, пока помѣщикъ спитъ, въ его саду растутъ деревья, такъ въ грядущемъ саду новой общественности машины будутъ, помимо насъ, покорно исполнять наши разнообразныя порученія, черную работу жизни, а мы въ это время станемъ отдаваться вдохновенной лѣпи, праздной созерцательности, которая нашептываетъ мысли, чувства, звуки,-- мы будемъ не дѣлать, а думать: единственное, что достойно насъ. Мы въ сущности до сихъ поръ еще не видѣли настоящаго человѣка: онъ заслоненъ, искаженъ вещами или ихъ отсутствіемъ. Не имѣетъ богатство цѣны рядомъ съ чужою бѣдностью. Цвѣты (въ одной сказкѣ Уайльда), гордые своей осѣдлостью, презираютъ птицъ за то, что у нихъ нѣтъ постояннаго адреса. Грузъ вещей, тяжеловѣсность золота превращаютъ людей въ буржуа, препятствуютъ ихъ духовной подвижности. Тяжесть богатства и тяжесть бѣдности одинаковыми гирями повисаютъ на крыльяхъ духа, одинаково мѣшаютъ каждому быть самимъ собою, особой личностью. Съ уничтоженіемъ частной собственности (надо не имѣть, а быть) жизнь не сведется уже, какъ нынѣ, къ накопленію вещей, и всѣ будутъ жить, между тѣмъ какъ теперь лишь существуютъ. Человѣчество еще въ потенціи. Человѣчество будетъ.

Мы теперь слишкомъ похожи другъ на друга, мы движемся подъ знакомъ нарицательныхъ именъ,-- надо перейти въ царство именъ собственныхъ. Надо расцвѣтить человѣчество, которое въ современномъ строѣ разстилается одной сѣрой пеленой, образуетъ какое-то мертвое море. Чудное богатство индивидуальныхъ красокъ и оттѣнковъ ожидаетъ насъ. У человѣка ничего не будетъ, но самъ онъ будетъ все. И тогда воцарится радость и сорадость, вмѣсто теперешнихъ страданія и состраданія,-- и радостью своей мы угодимъ природѣ и Богу. Все ликующее человѣчество представитъ собою новый эллинизмъ,-- только безъ рабства. Міръ будетъ одна сплошная Эллада, все человѣчество будетъ греческое,-- единственная истинная національность людей.

Это будущее и должно служить для насъ путеводной звѣздой. И только съ нимъ, а не съ прошлымъ должны мы считаться. Долой исторію! Прошлое и настоящее, это -- то, чѣмъ человѣкъ не долженъ быть. Надо начинать съ будущаго, съ "завтра": въ міровомъ календарѣ только оно является великой датой. А это будущее, его предвидѣніе, теперь живетъ въ душѣ художника, и значитъ онъ -- человѣкъ по преимуществу. Художникъ предчувствуетъ.

Итакъ, отъ поклоненія вещамъ Уайльдъ знаменательно перешелъ къ поклоненію человѣку безъ вещей,-- всякому человѣку, кто бы онъ ни былъ: Шекспиръ, Спиноза, ребенокъ, рыбакъ,-- лишь бы онъ совершенствовалъ свою душу, лишь бы онъ былъ самимъ собою.

Когда Оскаръ Уайльдъ попалъ въ тюрьму и изъ всего огромнаго міра, который прежде былъ ему тѣсенъ, для него осталась лишь, въ короткое время прогулокъ, одна узенькая голубая полоска неба; когда онъ лицомъ къ лицу увидѣлъ страданіе и униженіе человѣка и почти на его глазахъ совершилась смертная казнь; когда отверзлись передъ нимъ "врата печали",-- тогда онъ ушелъ въ свою глубину и вынесъ оттуда уже не прежній привѣтъ радости, а столь чуждое ему прежде смиреніе и состраданіе. Онъ написалъ тогда (въ своихъ De profundis), что самое несомнѣнное въ мірѣ, это -- страданіе. Подлинная реальность бытія! "Только изъ страданій созидаются міры, и безболѣзненно не проходитъ ни рожденіе ребенка, ни рожденіе звѣзды". Тогда его любимой книгой стали "Записки изъ мертваго дома", и онъ говорилъ, что самая чудная поэма въ мірѣ, это -- жизнь Христа, и что изъ современныхъ людей онъ считаетъ наиболѣе законченнымъ и цѣльнымъ, наиболѣе правымъ князя К., прекраснаго бѣлоснѣжнаго старика, пришедшаго изъ Россіи. Стало тихо и довѣрчиво въ недавно скептической и блестящей душѣ Оскара Уайльда.

Такой удивительный переворотъ намѣчался въ Уайльдѣ, но скоро пресѣклась его жизнь, и новыя перспективы не нашли себѣ развитія. Однако, важно то, что зародыши для такой перестановки душевныхъ силъ, для такого перехода отъ эстетики къ этикѣ, были уже и въ прежнемъ Оскарѣ Уайльдѣ,-- не только въ немъ, написавшемъ "Флорентійскую трагедію", гдѣ показана красота простолюдина, но и въ немъ, авторѣ "Доріана Грея": когда Грей хотѣлъ убить свою совѣсть, онъ убилъ самого себя,-- не можетъ оставаться въ живыхъ тотъ, кто посягаетъ на свою совѣсть, даже если она воплощается для него, какъ и для Уайльда, въ портретѣ, въ изображеніи, въ искусствѣ. Можно добро перенести въ красоту, но нельзя убить добро, не убивъ себя.

Въ общемъ надо сказать, что въ той разсыпанной храминѣ блестящихъ идей и парадоксовъ, которую оставилъ Уайльдъ, мы не находимъ одного -- души, натуры, которая собрала бы самое себя. Такой страстный индивидуалистъ, онъ самъ страдаетъ именно отсутствіемъ сильной личности; нѣтъ нити, на которую можно было бы нанизать отдѣльныя жемчужины; нѣтъ внутренней родины, изъ которой ушелъ бы и въ которую могъ бы вернуться этотъ замѣчательный туристъ жизни. Онъ все же былъ только великій дилеттантъ; онъ рѣдко поднимался надъ изысканностью и необязательностью. Онъ считалъ вульгарность преступленіемъ, но и преступна и вульгарна зависимость человѣка отъ вещей. Лучше одѣть вещь своей красотою, чѣмъ отъ вещи взять красоту себѣ. Уайльдъ боялся быть мѣщаниномъ,-- но мѣщанинъ тотъ, кто боится имъ быть. И утонченнаго писателя настигла его Немезида: въ нѣкоторыхъ своихъ пьесахъ онъ впалъ какъ разъ въ то сантиментальное и тривіальное, котораго такъ бѣжалъ.

Человѣчеству нуженъ и парадоксъ; Бога и природы парадоксъ не оскорбляетъ. Но укоромъ останется Уайльду то, что природу и культуру, жизнь з искусство онъ не могъ соединить въ одно. Роковая трещина прошла черезъ его сердце, и не достигъ онъ синтеза, единства. Сверканіе красоты, ея брызги онъ улавливалъ и любилъ, но была чужда ему великая цѣльность. Онъ не могъ подняться до простого, не могъ возвыситься до обыкновеннаго; онъ думалъ, что они лежатъ гдѣ-то внизу,-- и въ этомъ была его глубокая ошибка. Но во всякомъ случаѣ свои ошибки онъ тяжко искупалъ, и въ концѣ своей жизни онъ взывалъ къ примиренію. "Въ великихъ водахъ очиститъ меня Природа и исцѣлитъ меня горькими травами". Горькія травы и горькія слезы -- то, чѣмъ страдаютъ и чѣмъ исцѣляются люди...

Если правы тѣ, кто сливаетъ геній и безуміе, кто думаетъ, что за дарованіе надо платить болѣзнью, то Уайльдъ дорого заплатилъ за свой талантъ. Онъ хорошо понялъ бы слова Достоевскаго о столкновеніи въ одной и той же душѣ двухъ идеаловъ -- Мадонны и Содома. Онъ и самъ всю жизнь колебался между ними, и онъ низко падалъ. Но читатели будутъ, вѣроятно, помнить не его паденія, а его высоту. Содомъ гибнетъ -- Мадонна остается.

Ю. Айхенвальдъ.

"Русская Мысль", кн.V, 1908

Оставить комментарий Айхенвальд Юлий Исаевич (bmn@lib.ru) Год: 1908 Обновлено: 05/04/2021. 40k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Айхенвальд Юлий Исаевич Литературные заметки

Литературныя замѣтки.

Айхенвальд Юлий Исаевич
Литературные заметки