Аксаков Иван Сергеевич
Речь о А. Ф. Гильфердинге, В. И. Дале и К. И. Невоструеве
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Аксаков Иван Сергеевич
(
yes@lib.ru
)
Год: 1873
Обновлено: 12/05/2015. 29k.
Статистика.
Статья
:
Критика
Критика
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аксаков Иван Сергеевич
Речь о
А. Ф. Гильфердинге
, В. И. Дале и К. И. Невоструеве
----------------------------------------------------------------------------
Аксаков К. С., Аксаков И. С. Литературная критика / Сост., вступит,
статья и коммент. А. С. Курилова. - М.: Современник, 1981. (Б-ка "Любителям
российской словесности").
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Милостивые государи!
Тяжел был для нас прошлый високосный год. Выбыли силы, нелегко
заменимые, и убыль значительно перевесила прибыль. Русская словесность, а с
нею и небольшой круг людей, составляющих наше Общество, понесли важные
утраты: 20 июля {1} мы лишились Александра Федоровича Гильфердинга, 22
сентября скончался Владимир Иванович Даль, а 29 ноября не стало и Капитона
Ивановича Невоструева.
Неодинакова судьба и неодинаково значение этих трех подвижников русской
науки и русского слова; различны дарования - мы и не намерены их сравнивать,
но при всем различии немало и общего - особенно во внутреннем содержании их
деятельности.
Один, именно Гильфердинг, сошел в могилу в самой лучшей поре своих лет,
не успев докончить самой главной своей работы, для которой всю свою
предшествовавшую, полезную деятельность считал только подготовлением.
Столько уже было дано и совершено им одним на всех разнообразных поприщах
его кратковременной жизни, что этого дела достало бы на заслугу многим, и
многие тем бы и удовлетворились; но не в природе Гильфердинга было
ослабевать и успокаиваться, да и мы не переставали простирать все новые и
высшие требования к этой ведомой нам силе труда и таланта. Он не был
художником слова; для него - человека науки и мысли - русская речь служила
по преимуществу средством для объяснения истин исторических,
этнографических, политических; однако ж и филология входила в круг его
научных исследований, а в последнее время привлекла его к себе область
русского песенного народного творчества, и не только привлекла, но и
напрягла его ученую любознательность до крайней степени самоотвержения,
далее которой не может идти человек: он пожертвовал ей здоровьем и самой
жизнью, - болезнь я смерть застигли его в самом странствии - в поисках за
былинами и сказаниями. Он умер на 41 году своего возраста.
Напротив того, ровно и мерно дошел Даль до края своего долгого земного
поприща, успевши оправдать всю полноту возлагавшихся на него надежд, - дать
все, что по собственному его сознанию он в силах был дать, и под конец жизни
воздвигнув себе вековечный памятник своим "Толковым словарем живого
великорусского языка". Даль также не может быть назван
художником-созидателем в тесном смысле этого выражения, но русское слово не
было для него только средством: нет, оно само по себе было для него
предметом и целью, преимущественно с художественной своей стороны, - не наше
книжное, искалеченное, чахлое слово, а именно слово живое, которое он всю
жизнь, везде и всюду подбирал из уст самого народа. Поэтому и в
произведениях Даля, относящихся, по своей внешней форме, к разряду "изящной
словесности", видится одна главная задача: воспроизвести собственно это же
слово в его жизненной обстановке, во всей его меткости и уместности! Оттого
и язык его повестей и рассказов - не столько органическая, творческая речь
самого автора, сколько живой талантливый подбор народных выражений,
поговорок, пословиц, - будто нити, нанизанные зернами. Все мы слышим кругом
себя народную речь, всюду она раздается, но ока скользит мимо нас, не
задерживая на себе нашего внимания; нужно обладать особенным художественным
слухом и глубоким сочувствием к народу для того, чтоб в слышимом говоре
услышать его живые особенности, его красоту, подметить, уловить все изгибы и
оттенки смысла и таким образом обратить их в достояние науки, словесности, -
вообще народного самосознания. Этим слухом, этим сочувствием и обладал в
высшей степени Владимир Иванович Даль. Если обратиться воспоминанием к
самому началу его литературной деятельности под именем _Козака Луганского_,
- нельзя не поразиться смелостью и самостоятельностью его почина и вообще
всею его нравственною оригинальною фигурою, с отчетливыми,
строгоопределенными очертаниями, - так резко выдающегося на сером фоне наших
тогдашних литературных и общественных нравов, нашей - столько модной в то
время псевдоартистической распущенности и легкомысленного,
полупрезрительного отношения к русской простонародности. Точность слова,
точность намерений, точность действий, точность в жизни общественной и
домашней... все у Даля было точное и словно точеное. И вся эта нравственная
особенность и сила применена была к труду, а самый труд - труд всей жизни -
приложен к изучению русского простонародия. Моряк, медик, механик, чиновник,
практик во всем умелый, всюду бывалый - таков был этот собиратель живого
народного слова. Но ошибался тот, кто при жизни Даля признавал его
сочувствие к народу чисто внешним и самого Даля вполне завершенным и
удовлетворенным внутренне. Нет, этот практический, положительный человек,
датчанин и лютеранин по рождению, невольно подчинялся и духовному влиянию
русской народности, тяготился противоречием своего религиозного внутреннего
строя с народным и наконец разрешил это противоречие, окончательно
объединившись с народом в вере за несколько месяцев до кончины. Бестрепетно,
без судорожных прицепок к жизни, с упованием, верный самому себе, встретил
он смерть, - и в то же время с обычною точностью расчета определил заранее
день и час кончины и распорядился всеми мелочными подробностями похорон.
И Гильфердинг, и Даль - оба не русские по крови; но тем более причины
для нас радоваться той нравственно притягательной силе русской народности,
которая умела не только вполне усыновить себе этих иностранцев по
происхождению и привлечь их к разработке своих умственных богатств, но и
одухотворить их не русское трудолюбие русской мыслью и чувством. Да,
страстно преданные России и русскому народу, оба они - и Гильфердинг, и Даль
- в то же время не порусски (к счастию, может быть, для дела) относились к
труду. Это не русское свойство видим мы в упорстве труда, в размеренном и
вместе неослабном, настойчивом движении к цели, в правильном распределении
работы, одним словом, в таком отношении к труду, которое не нуждается во
внешнем возбуждении, чуждо запальчивости, не знает ни скачков, ни перерывов,
ни лени, ни унынья, не ищет одолеть задачу сразу, приступом или запоем, -
что так свойственно нам, природным русским, - но которое является действием
высокого самообладания, всегда бодрой, спокойно и ровно напряженной воли.
Некоторые готовы умалять нравственное достоинство подобного отношения к
труду, полагая, что так трудиться способны будто бы только натуры
односторонние и что прн разнообразии талантов, при той многосторонней
даровитости - так выходит из их слов - которою как бы страдает русская
природа, сосредоточение сил на одной какой-либо задаче, в тесных рамках
какой-либо специальности, для нее почти ненозможно. На этом основании
склонны - и очень склонны у пас - не только извинять русскую лень и
распущенность, но и возводить их чуть не в достоинство. Но если и
справедливо, что живость ума и широкая даровитость менее способны к
формальному сосредоточенному труду, то тем необходимее для них напряжение
воли, тем обязательнее для них усвоение того знания и тех приемов труда, без
которых самый блестящий талант остается бесплодным, - тем почетнее борьба с
искушениями собственного духа и тем добычливее победа. Пример гениальных
ученых и художников чужих стран свидетельствует, что трудолюбие нисколько не
несовместно с самою широкою гениальностью, но, напротив, оно-то ее и
оплодотворяет. У нас же наоборот. Мы не умеем работать, не уважаем
трудолюбие - оттого при всей нашей даровитости мы так мало производительны:
пропорциональное отношение цельных, законченных ученых и литературных у иас
трудов к сумме дарований, которыми изобилует Россия, поразительно скудно.
Но есть и у нас исключения, которые тем почетнее, что они одиноки, всем
обязаны себе самим, а не среде, в которой возникли, - и вот одним из таких
исключений, и притом самым крупным, был наш покойный сочлен, Катштон
Иванович Невоструев.
В самом деле, в Невоструеве - этом скромном, до сих пор мало знаемом в
России и великом труженике - трудолюбие является уже не только похвальным и
полезным качеством, а истинно высокой добродетелью, восходит на степень
духовного подвига. Если оно не отличалось, быть может, тем методическим
характером, какой замечается у Даля и Гильфердинга, то в нем выступает иная,
особенная, нравственная и совершенно русская народная черта - черта
беаграничного смирения, способность трудиться без всякой подпоры извне, без
поощрения, без утешений славы, в нужде и скорби, одним словом, не приемля
здесь мзды своей.
Вся жизнь его была посвящена изучению и исследованию памятников
церковнославянской письменности - работе тяжелой и неблагодарной - в том
именно смысле, что она менее всего была способна доставить ему у нас в
России видное положение, выгоды материальные и ободряющую популярность. А
между тем его ученые разыскания драгоценны для нашего исторического
самосознания, - и одно уже его описание рукописей Синодальной библиотеки {2}
способно увековечить его имя в русской науке. - Но все это не помешало
Невоструеву жить и умереть преждевременно в совершенной бедности, - почти
непризнанным и неоцененным, как бы в загоне. Только опустивши его в могилу,
поздно спохватились и поняли у нас, какая схоронилась, вместе с ним, громада
ученого знания, какая исполинская сила труда - и какая нравственная
доблесть, какое величие смирения!
Памяти этих трех трудолюбцев, подвизавшихся на поприще русской
словесности, мы и посвящаем наше настоящее, в то же время очередное годичное
заседание. Почтим и дело, совершенное ими, и нравственный подвиг их жизни:
да навидаются их примером живые. После годичного отчета, который прочтет г.
секретарь {3}, вы услышите, милостивые государя, более подробные
воспоминания о трех покойных сочленах, изложенные по очереди в порядке
утрат, понесенных нашим Обществом, - именно о Гильфердинге прочтет вам Н. А.
Попов; о В. И. Дале - его сотрудник и ученик П. И. Мельников, столько
известный в литературе под псевдонимом Андрея Печерского, псевдонимом,
который придуман был для него самим Далем; а о Невоструеве - Е. В. Барсов
{4}. Но так как статья Н. А. Попова касается только одних учено-литературных
трудов Гильфердннга, то я позволю себе здесь, так сказать, предвосполнить
его статью сообщением некоторых, недостающих ей биографических данных.
Он родился в 1832 году, в Варшаве, от отца-лютеранина, происхождением,
кажется, из Голландии, но уже русского уроженца и воспитанника Московского
университета, и от матери-католички, уроженки острова Цейлона. По желанию
отца, Александр Федорович, при самом рождении, был окрещен по обряду
православного исповедания. Его отец, достойно подвизавшийся на
государственной службе и преимущественно на дипломатическом поприще,
пользовавшийся с молодых лет дружбою и уважением Хомякова и Погодина {5},
которого он был университетским товарищем, - хотел непременно, чтобы и сын
его докончил воспитание в Москве и в Московском же университете. Еще
студентом усердно посещал Александр Федорович Алексея Степановича Хомякова,
и под его-то благотворным сильным влиянием определилось в юноше Гильфердинге
то направление деятельности, которому он остался верен всю жизнь и которое в
истории нашей литературы и общественного внутреннего развития получило
название "славянофильского". Таким образом в основание труженичества
Гильфердинга легли с самого начала живые сочувствия и живая мысль. Работать,
сколько хватит сил, на пользу русского народного самосознания и славянской
взаимности - вот задача, которую он поставил себе при выходе из университета
в 1852 году, будучи 20 лет от роду, и которой послужил неизменно до конца,
т<о> е<сть> еще 20 лет своей жизни. Эти 20 лет были одно непрерывное
деланье. Труд был его стихией, но труд не только отвлеченно-научный.
Кабинетный ученый, проводивший ночи в разборе болгарских и сербских древних
рукописей, - публицист, всегда беспристрастным и трезвым словом судивший о
самых жгучих политических вопросах современности, - отважный путешественник,
совершавший хладнокровно самые опасные странствования, консул-дипломат между
славянами, порабощенными Турцией, всегда высоко державший русское знамя {6},
- замечательный работник в канцеляриях Государственного Совета и Главного
комитета по крестьянскому делу, - везде и всюду имел Гильфердинг пред собою
одну заветную цель, подвигаясь к ней спокойно, шаг за шагом, неутомимо,
упорно. Поэтому не отказывался он от участия и ни в каком общественном, даже
по-видимому постороннем для него, деле, если только мог быть ему полезен и
улучить для него хоть минуту досуга. Но как ни был он много и разнообразно
занят, всегда отыскивалось у него столько досуга, чтобы ободрить и облегчить
чужой начинающийся труд в родной ему области науки, сообщая трудящемуся,
даже без его просьбы, ученые пособия и указания. Особенно много послужил
Гильфердинг славянскому делу: это была его специальность. Его неоднократные
путешествия по славянским землям, его исторические исследования и статьи по
современным вопросам славянского мира, всегда отличавшиеся ясностью мысли и
изложения, особенно сильно содействовали установлению живых отношение к
славянам и возбуждению к ним разумного и просвещенного сочувствия в среде
русского общества. Я не стану перечислять его сочинений, об этом вам
подробнее сообщит Н. А. Попов. Скажу только, что ни ученая, ни общественная
его деятельность не прерывалась ни разу.
Избранный в 1871 году в председатели Этнографического отдела Русского
географического общества, Гильфердинг, как ни занят был службой и другими
делами, однако же верный своим правилам, не отказался от этого звания, и
здесь привлек его к себе новый могучий интерес, близко, впрочем, связанный с
главным предметом его занятий - русское народное эпическое творчество.
Несмотря на слабость своего телосложения и хилость здоровья, он отправился
летом 1871 г. на поиски в Олонецкую губернию, в самые глухие ее места, и,
преодолев всевозможные лишения и даже опасности, возвратился оттуда с
огромным запасом им записанных былин и песен. Поместив в "Вестнике Европы"
чрезвычайно интересное описание своего путешествия и наблюдений своих над
певцами и над самым процессом современного устного сказания древних былин и
песен, приготовив к изданию все им собранное {7}, Гильфердинг летом 1872
года вновь поспешил в Олонецкий край, чтоб пополнить свое собрание.
Переплывая Онежское озеро, толкаясь на барке среди рабочих, он заразился
тифом, и в несколько дней его не стало. Он погиб, как боец, в честном бою, в
самом разгаре и на поле своей деятельности, жертвой любви к русской науке и
русской народности.
Он умер, не дождавшись появления в свет тех трудов своего учителя,
вечно памятного председателя нашего Общества, Алексея Степановича Хомякова
{8}, на издание или, вернее, на ученую редакцию которых он положил столько
добросовестной работы и столько горячей любви. Я разумею III и IV томы
"Сочинений" Хомякова, содержащие в себе "Записки о Всемирной истории", -
вышедшие два месяца тому назад.
Здесь, кстати, могу я возвестить, что в непродолжительном времени
выйдут из печати труды также сподвижника и друга Хомякова, К. С. Аксакова. Я
разумею здесь собственно его филологические труды, которые составят два
большие томя - II и III томы Полного собрания его сочинений. В III томе
помещается его "Опыт русской грамматики", посвященный нашему Обществу;
первый выпуск этой "Грамматики" появился в печати еще перед кончиной автора.
Многие обстоятельства помешали, к сожалению, своевременному изданию этих
томов; но смею думать, что появление их и теперь не может быть признано
запоздалым {9}.
В заключение, милостивые государи, обращаясь к годичной деятельности
нашего Общества, я должен сказать, что она сосредоточивалась преимущественно
на ученой разработке и на увековечении в печати произведений нашего
народного устного творчества. Благодаря неутомимым трудам нашего
достоуважаемого секретаря, П. А. Бессонова, издан под его редакцией в
прошлом 1872 г. 9-й выпуск "Песен, собранных Киреевским", под заглавием
"Восемнадцатый век в русских исторических песнях после Петра Первого".
Остается издать еще один выпуск - 10-ый и уже последний, - содержащий в себе
песни новейшие, первой половины нынешнего столетия, - и тем завершится
наконец издание этого драгоценного собрания. К 9-му выпуску приложены г.
Бессоновым и собственные его исследования о песнотворчестве XVIII века,
раскрывающие нам тот внутренний процесс разложения и перерождения, который
совершался в народной песне после Петровского переворота, под влиянием
разных новых и чуждых, вторгшихся в русскую жизнь элементов и, наконец, того
взаимодействия, которое установилось в конце прошлого столетия между поющим
народом и целою возникшею литературою печатных и рукописных песенников. В
эту эпоху появляется авторство, доселе почти не известное в народной
безличной поэзии, - можно соследить историю многих песен, и г. Бессонов
представил нам, между прочим, историческую монографию одной из таковых
песен, озаглавленную им: "Графиня Прасковья Ивановна Шереметева, крестьянка
села Кускова" {10}. Смею обратить ваше особенное внимание на эту монографию,