Аксаков Константин Сергеевич
Несколько слов о нашем правописании

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 1.00*3  Ваша оценка:

Несколько слов о нашем правописании

   В орфографическом отношении у нас пишут очень различно, впрочем и нельзя упрекать за это. Правописание наше до сих пор не установлено на твердых началах, и многие его правила приняты неизвестно почему. Наш язык подвергся с нами одной участи; он подпал под законы чуждой готовой грамматики, не вытекшей из его начал, а насильственно на него наложенной. При составлении Русской грамматики всего менее думали о Русском языке: думали о готовых формулах иностранных грамматик, о данных рамках, в которые следовало втискивать Русский язык. Это отразилось и в правописании. -- Обращая на него внимание в этой статье, мы не думаем определять начал, на которых оно основано, но хотим сказать несколько замечаний на некоторые случаи.
   Письмо -- вещь условная. Слово напротив есть необходимое, на глубоких законах основанное явление. -- Буква есть отдельный звук: один из таких звуков, -- лишь в устах человека могущих образоваться, -- из которых составилось слово. Под буквой с другой стороны разумеем мы самое начертание отдельного звука, начертание, которое, как принадлежащее к области письма, есть тоже условный знак. Первое основание письма -- отдельность букв -- совершенно законно, ибо звуки, ими представляемые, отдельны по своему существу. Потом отдельность слов при написании еще очевиднее. Но кроме этой отдельности, что надобно принять за основание в письме, при изображении звуков буквами? Вот вопрос. -- Если принять одно произношение, то мы необходимо придем в затруднение. Произношение имеет свои совершенно случайные условия. Слова являются быстро в устах, определенность букв исчезает, отчасти по крайней мере. И так решительное передавание произношения на письме невозможно, и, сверх того, не должно быть; ибо буквы, несмотря на свою кажущуюся неопределенность (в произношении), остаются определенными; и только эта лежащая в основании их определенность дает возможность явиться, в произношении неопределенному, выговору. Сверх того, несмотря на иные довольно явственно являющиеся буквы в произношении, письмо имеет свои законы, которым оно следует. Письмо, в отличие произношения, возводит буквы и вообще звучность слова к его определенности, к его положительным, основным началам; будучи само определено, оно иначе и поступать не может. Если бы оно вздумало передавать произношение со всею его неопределенностью, то, будучи само определенным в начертаниях, оно тем самым нарушило бы эту неопределенность, и грубо утвердило бы знаком то, что является нетвердым, неверным в произношении. В то же время оно таким образом, исказив, оклеветав самое произношение, изменило бы основным законам букв и вообще звучности слова; так например, если бы стали писать: маево, тваево и т. п., как и пробовали уже, -- это было бы противно и основаниям букв, и самому произношению. -- И так нам кажется, что письмо, не будучи никак произношением, письмо, явственно чертящее буквы, не может и не должно подражать и передавать произношение; напротив, будучи определенным, оно должно возводить слово к той определенности, к его твердым прочным началам (в звуке), к тем основным, внутренним, филологическим законам, которые лежат в нем и при произношении, выражая таким образом его организацию; и пускай, основываясь на этом положительном письме, произношение раздается свободно, -- как это и бывает на самом деле, -- увлекаемое, управляемое случайностью.
   Сказав это маленькое предисловие, мы взглянем на начала слова в некоторых случаях нашего правописания и перешагнем, может быть, несколько за его принятые пределы.
   У нас принято писать: эти, для имен мужеского рода; эте для женского и среднего. На чем это основано? Ни на чем, по нашему мнению. Это совершенно ложно. Этотъ -- эта во множественном числе и по языку Церковно-Славянскому писались: эти для имен мужеского, эты для женского. По древнему Русскому употреблению этого тонкого различия не сохранилось; так что писалось: эти для обоих родов, и эта для среднего, что тоже не твердо сохранялось в Русской речи. Такая разница основывалась на склонении имен существительных, которое было одно и для имен прилагательных первообразных. Эти мало-помалу стало общим окончанием для всех родов. Но язык Великорусский собственно не любил буквы и, и часто заменял ее, иногда до излишества, буквою е, собственно е. То же самое произошло и здесь, как и в других словах; как вiй перешло в вей, людiй, людей, и т. д.; так эти перешло в эте. Если бы было различие во множественном числе, то зачем же бы оно не сохранилось в слове: тотъ, из которого образовалось этотъ, и которое во множественном числе имеет: те для всех родов? Здесь также ти перешло в те. Разница в том, что в слове: тотъ окончание и ясно выдается наружу; а в слове: этотъ, где ударение на э, окончание и скрывается и произносится неопределенно; от этого не прямо и нерешительно уничтожилось здесь и, и эти не перешло решительно в эте; так что в произношении слышится и то и другое окончание. Наши грамматики совершенно ошибочно приняли эту разницу произношения за разницу родов, и стали совершенно искусственно употреблять ее для обозначения чрез эти рода мужеского, а эте рода женского и среднего. При все, те никто однако и не спрашивает этого различия родов. Этого различия вовсе нет, и потому надо взять одну форму и для мужеского и для женского и среднего родов.
   То же самое должны мы сказать об употреблении множественных они, оне; одни, одне. -- Здесь хотя ударение и на последнем слоге, но присутствие другого слога дает и той и другой букве возможность произношения. Опять ни из чего не следует, чтобы е означало женский и средний род. Склонение Церковно-Славянского языка и древнее Русское, на которое мы указали при предыдущем примере, здесь может быть приведено еще с большею ясностью; ибо онъ, она, оно, одинъ, одна, одно, еще правильнее склоняются, как первообразные прилагательные. И так и здесь нет различия родов, а надо взять одну форму для всех родов. Хотя Великорусский язык любит более е, е, хотя это есть уже не произвольное, а народное фонетическое отличие, -- как Малоросс наоборот до излишества предпочитает и, -- но здесь, в сомнительных случаях нами приведенных, мы не видим необходимости ставить непременно е; язык свободно, и свободнее даже, допускает и: эти, они, одни. Русский язык иногда доходил до крайностей, напр. писалось: княженей, Григорей; но это так сказать частности, случайности языка, а не общее его требование; произношение и здесь должно быть сомнительно, и мы вернее передадим его, если напишем здесь и: княженiй, Григорiй. В сомнительных случаях, нам кажется, следует писать: и, как звук более основной; где же произношение этого не допускает, там е; но во всяком случае одно окончание для всех родов, различия которых во множественном числе здесь нет.
   Потом в самых прилагательных видим мы почти то же обстоятельство. Обыкновенно во множественном числе ставят е после мужеского, я после женского и среднего рода: добрые, добрыя; но это также произвольно. В Церковно-Славянском языке есть точно такая разница, но она основана совершенно на другой причине: имена, в языке Церковно-Славянском оканчивающиеся в единственном числе на я, также на жа, ча, ша, ца, жда и ща, -- в родительном падеже, а равно и в именительном и винительном множественного числа, имеют окончанием носовое: #; имена прилагательные, производные или неусеченные, оканчиваются в женском роде единственного числа все на я и потому во множественном имеют: #; и так здесь причина чисто звуковая. Носовой звук был нам чужд и даже противен и потому это различие было чуждо нашему языку. И так множественное число прилагательных в обоих случаях должно у нас быть на и; в среднем бесспорно прежде было на я; но, как сказали мы, различие среднего рода у нас утратилось и в прилагательных первообразных и в прилагательных производных; и по Великорусскому произношению перешло в звук е; его изображают здесь обыкновенно не чрез е, а чрез е; как правильнее, -- это будет другой вопрос, который мы теперь отклоняем. И так здесь опять нет различия родов. В произношении часто слышно я; и, также е, могло перейти в него, как из братiе сделалось: братiя, братья, и потом, как существительное, братiя, братья: из сучiе -- сучья и т. д. И так вопрос может состоять в том, что писать здесь в окончании множественного числа: е или я? Что касается до и, то оно здесь слышно слабее, и едва ли может писаться. Но опять это окончание не должно иметь разницы родов, должно быть одно для всех родов. И так разницы родов во множественном числе нет у нас ни в местоимениях, ни в именах прилагательных.
   Что касается до слов: два, две, то здесь бесспорно есть различие рода, но на это другая причина; это число двойственное, которое в мужеском имеет окончание на а, в женском и среднем на е. Есть изменение в последних двух случаях, но мы не считаем нужным говорить здесь об них. То же видим в словах: оба, обе. Когда двойственное число, принадлежавшее нашему языку, так же как и Церковно-Славянскому, у нас исчезло, сохраняясь неподвижно только при иных словах, напр. двесте, въ очью и пр., -- то средний род, которого склонение вообще сходно с мужеским, принял здесь, как и в других случаях, окончание двойственное мужеского на а. Из этого двойственного окончания объясняется множественное на а, получившее, с уничтожением двойственного у нас, особенный характер чего-то собирательного: домы, дома и пр. Объясняется, почему необходимо надо сказать: два человека, дома и пр. Это двойственное окончание при два (при две оно утратилось) было перенесено на три и четыре, при которых, как при множественных числительных прилагательных, следовало бы сказать: человеки и пр. (как и говорилось прежде). Мы думаем, что такое употребление произошло тем естественнее, что после этих прилагательных числительных прямо следуют числительные существительные: пять, шесть и т. д. Самое склонение двойственного числа было перенесено частию на слова: три и четыре и слышится в творительном падеже: тремя, четырьмя. В наших грамотах и других памятниках письменности, в истории языка, можно видеть, как колебалось и устанавливалось такое употребление. Но мы отдалились в сторону. -- Теперь в родительном падеже от оба, обе, в мужеском роде у нас пишут: обоихъ, в женском: обеихъ. В двойственном числе в родительном падеже для всех родов одно окончание: обою. Если множественное в этих числительных образовалось из двойственного, что и очевидно, то естественно, что надо писать: обоихъ и т. д. от обою, без различия родов, которого нет в двойственном за исключением имен. и вин., и которого также нет ни в каком прилагательном в множественном числе; выше мы показали, в чем состоят исключения. А у нас по какому-то закону пишут обыкновенно для мужеского и среднего: обоихъ; а для женского: обеихъ -- совершенно искусственное, изобретенное употребление. Может быть, что мы и могли приучить себя насильственно к более свободному произношению: обеихъ перед именем женского рода; может быть, нам ловчее сказать: обеихъ деревень, чем: обоихъ деревень; но в таком случае это только ложная, ни на чем не основанная привычка. К тому же, если мы говорим: обоихъ, обеихъ, то почему же не говорим мы: двоихъ, двеихъ. -- Употребление различия: обоихъ, обеихъ (следовало бы употреблять одно, и именно: обоихъ) кажется нам совершенно ложным и неуместным.
   Некоторые, заметя в нашем языке в именах мужеского рода (едва ли среднего, разве очень слабо) особенное окончание в родительном падеже на у и ю (напр. трубка табаку, отъ зною) и находя в этом какую-то народность и разговорность, и не вникая в смысл и дух языка, стали употреблять окончание: у и ю без разбора, заменяя им окончание: а и я. -- Такое употребление очень ошибочно: не всякое слово допускает после себя это избранное окончание; надо обратить здесь внимание на употребление народа. Сверх того, большею частию употребляется то и другое окончание. Здесь есть тонкое различие, недоступное иностранцам, или Русским людям, изменившим своей народности, и потому произведшее эту ошибку. Поговорим об употреблении окончания: у и ю. -- В нашем языке замечателен особенно дательный падеж; он почти везде употребляется, вмещает в себе обширное, важное значение; это преимущественно видим мы в примерах чисто Русской древней речи. Самое простое его употребление и понятно, и встречается до сих пор, напр. начальникъ войску. Очень ошибутся те, которые примут это за замену родительного (чрез у); нет, хотя родительный и может быть употреблен здесь, но здесь именно является дательный, и дательный вносит здесь особенное свое значение. Впрочем, что здесь (в приведенном примере) не родительный, а дательный, это кажется ясно и в этом вероятно никто спорить не будет. Дательный становится явственнее в выражении например: скрежетъ зубомъ (зубамъ; только незнающий Церковно-Славянского языка, увидит здесь творительный падеж: зубомъ); еще явственнее выступает он в выражении Слова о полку Игореве: подъ сенiю зелену древу -- зеленого дерева, как бы мы сказали. Здесь невольно рождается вопрос, не дательный ли это -- этот родительный на у и ю? -- Против такого мнения должно говорить сначала употребление прилагательных, становящихся в родительном падеже; но во-первых: употребление прилагательного становит почти всегда, тогда уже определенное окончание родительного падежа; мы скажем: куча песку (я беру слово, в котором наиболее употребляется у, а не а), но мы скорее скажем: куча желтаго песка, нежели песку. И потом, во-вторых, такая разность в падежах, в этом случае ничего не значит; при переходе, при дальнейшем развитии, когда несколько утрачивается и не так ясна причина образования, или здесь лучше употребления слова, -- такое несогласие, несообразность очень понятна; этому мы можем видеть примеры; мы видели это уже выше в употреблении числительных прилагательных, где свойство двойственных перешло на множественные числительные прилагательные. Против мнения нашего, высказанного выше, может говорить то, что это окончание употребляется с предлогами, положительно требующими падежа родительного, как изъ, отъ (изъ песку) и пр., где нельзя, по-видимому, предположить дательного, как при именах существительных. Но на это также можем мы сказать: что еще не определено непременно требование предлогом именно такого-то падежа; к тому же мы видим пример в Греческом языке согласования падежей с предлогами, которые постоянно требуют других падежей. Этою особенностью обозначается тонкое различие отношения предметов, -- именно чрез согласование таких падежей с предлогами, которых они не требуют. Почему же этому свойству не быть и в нашем языке? И так мы думаем, что эти предлоги могли, может быть, требовать падежа дательного; положительно не определено, чтобы они требовали родительного; или же здесь могла быть особенность, свойство, разумеется самобытное, находимое нами в языке Греческом, где с предлогами, требующими постоянно одних падежей, согласуются другие. -- Здесь еще может быть возражение, что в именах женского рода, на которых должно бы было простираться это употребление, мы не видим окончания дательного там, где ставится падеж родительный. Прежде всего скажем, что значение дательного является точно так же и здесь, как мы сказали выше при именах муж. р.: мы часто читаем в наших грамотах: Храмъ Святой Софiи; Храмъ Богородице. И так слова наши, сказанные нами о именах мужеского рода, должны относиться и сюда. Теперь надо сказать о предлогах: точно мы не видим при предлогах употребления окончания родительного в именах женского рода; но во-первых, мы не считаем это невозможным; вспомним как часто у нас является в разговоре и даже на письме у людей, плохо знающих грамоте, не беспричинная может быть ошибка: отъ Акулине. У голодной куме все хлебъ на уме, и т. д.; [8] во-вторых имена женского рода и в других случаях имеют отличие от имен муж. и сред. рода, имеют свою особенность; -- это может быть и здесь; в-третьих, различие дательного от родительного в именах женского рода слабо, частию не существует вовсе, частию очень близко сходно и вообще -- сходно. -- И так наше мнение, что здесь употреблен дательный. Дательный вообще означает участвующее присутствие предмета и имеет в нашем языке важное значение и обширное место. Более мы о нем не распространяемся, считая в другом месте приличнее определить его разумное значение как падежа и вместе разобрать его особенное осуществление и случаи его явления в нашем языке. Нашего мнения о дательном падеже в случае употребления формы на у, как думают -- в родительном, не выдаем мы за истину; это не подтверждено решительно, мы представляем его здесь как догадку, предположение.
   Оставя в стороне, что такое, как образовалось окончание на у в род., посмотрим, не имеет ли, и какое значение, и какое отличие имеет оно в нашем языке от обыкновенного родительного (на а), и следовательно как надобно его употреблять.
   Первое, что мы должны сказать: то, что окончание на у в род. возможно только в именах неодушевленных, -- свойство очень важное. Вообще надо сказать, что окончание родительного на а сохраняет так сказать предмет во всей его целости и самостоятельности; здесь надо помнить, что мы говорим о родительном не относительно дательного в его самостоятельной особенности, но относительно окончания в род. на у, которое может быть и дательным падежом, но уже ставшим на месте родительного при преимуществе его значения, и таким образом уже в особенном, как бы зависящем отношении; -- тогда как окончание на у лишает предмет этого самостоятельного характера, и делает его как бы придаточным, одним словом становит его в отношение наречия, соединяет с предыдущим словом и сливает с ним как бы в одно слово; ниже мы надеемся более объяснить это. Так напр. дай огню, дай огня; нельзя не чувствовать здесь разницы. -- Когда спрашиваю огню, я не обращаю внимания на самый предмет, смотрю на него, как на средство, даже мимо его первого понятия -- света. Дай огню, скажу я, закурить сигару и т. д., но когда я спрашиваю огня, здесь невольно я смотрю на предмет самостоятельный; я скажу: дай огня, когда хочу, чтоб осветили комнату. -- Так точно, стаканъ квасу, меду -- стаканъ кваса, меда -- в первом случае это значит стакан с квасом; во втором это мера, которою измеряется квас и т. п. Вот различие, которое находим мы между окончанием в родительном на а и на у [9]. Эта тонкость языка -- трудная для определения, для подведения под известное правило, живущая тонкость, имеющая внутри себя закон своей жизни, для разумения и поддержания которой нужно жить в духе языка, нужно быть Русским. Можно определить внутренний закон, свойство, разум, дух употребления, но назначать внешним образом, когда именно и где надобно употреблять, нельзя и не должно, особенно в Русском, по преимуществу живом языке. Так, напротив, в наших грамматиках постановление недвижных правил показывает решительное непонимание языка, его жизни, и стесняет его, если только может стеснить. Некоторые между нами, иностранцы по духу, заметив какое-нибудь употребление, схватывают его односторонне и, вытесняя другое и доходя до ложного единства, ложной правильности, думают писать по-Русски. Так есть люди, которые везде пишут в род. у. Мы сказали, что надо понять причину употребления; но где именно употреблять, что условлено жизнию языка, для этого надобно быть Русским; но увы! как много между нами Русскими -- не Русских и не только в языке!
   С этим имеет некоторое и, может быть, теснейшее сродство употребление на у в предложном падеже. Взглянем теперь на это употребление. Сказанное нами выше о дательном падеже еще более тогда объяснится.
   В предложном падеже часто находим мы употребление на у, напр.: на холме -- на холму, на береге -- на берегу и т. п. То самое, что сказали мы об употреблении только в именах неодушевленных, и то мужеского рода, идет и сюда; надо еще прибавить, что в именах женского рода здесь нет различия между дательным и предложным. Здесь невольно рождается у нас мысль, не дательный ли тут также является, не составляет ли он тоже особенного отношения к предлогу? Но оставив опять в стороне эту гипотезу, мы обратим внимание на самое различие отношения того и другого употребления. Здесь видим мы то же отношение, которое сейчас заметили в предыдущем употреблении; но здесь выступает оно еще явственнее, и как будто здесь собственно оно оригинально. -- Как скоро употребляется собственно предложный падеж, напр. на холме, то здесь удерживается предмет в его определенности; вы видите холм, он рисуется самостоятельно в вашем воображении. Когда же является падеж предложный на у (падеж может быть дательный): на холму, то здесь предмет не имеет своей определенности, является чем-то придаточным, дополняющим человека, или что бы то ни было, к чему он относится; он рисуется просто как подножие; на холму значит скорее на верху, на горе. Здесь предмет сливается с предлогом как бы в наречие. Точно то же можем мы увидать во всех подобных примерах: въ саде -- въ саду; здесь у как будто замыкает, округляет слово, или лучше выражение, и въ саду становится чем-то целым. Это ярче выступает в слове на верхе, на верху: последнее почти решительно обратилось в наречие, так что слово на верхе как будто пробуждает самостоятельное значение слова: верхъ. Надо прибавить, что здесь так же, как было замечено выше, окончание на у является в именах неодушевленных. Предоставляем читателям самим дальнейшие примеры. Такое же отношение видим мы в других употреблениях языка, при других падежах с предлогом, где нет вопроса о различных окончаниях одного и того же падежа, где оттенок выражается перенесением ударения. Наше определение, сказанное нами выше об этом оттенке, объясняется здесь еще более; напр.: на гору, когда произносится раздельно, то здесь предмет удерживает свою определенность и самостоятельность; так, что перед всеми рисуется гора; когда же мы скажем на гору и произносим как будто вместе, то здесь напротив предмет теряет свою самостоятельную определенность и на гору значит вверх, показывает направление вверх. То же видно и в других подобных употреблениях, именно: подъ гору, подъ гору; на руку, на руку и т. д. Оттенок этот является иногда и там, где никак не решится употребить его человек, твердо держащийся грамматики, как она теперь у нас существует, но где употребит его народ, -- Русский человек, обладающий тайною языка; напр.: за тростникъ и т. п. Такое употребление видим мы при именах неодушевленных; при именах одушевленных оно не находится, по крайней мере, очень редко, не свободно, и то в отстоявшихся выражениях, получивших неподвижный вид, и употребляющихся как наречие, напр.: за мужемъ, но не скажем: за братомъ, за вождемъ и т. д. -- Подобное же употребление встречается и в других формах; напр.: верхомъ и верхомъ, где является наречие уже совершенно явственно. -- И так вот наше мнение о разнице значения, происходящей от разницы окончания в родительном и предложном (а -- у; е -- у); также от разницы ударения в словах с предлогом и без предлога. Повторим: должно определить внутренний закон, дух употребления, что мы и хотели сделать; но назначать в каких именно случаях надобно так употреблять, назначать так называемые грамматические правила, -- считаем совершенно ложным, чисто внешним, особенно в языке Русском, всего менее дающемся под формулу, движущемся по внутренним законам, языке вполне, глубоко свободном.
   Здесь кстати скажем наше мнение о наречии. Наречие не есть часть речи. Часть речи то, что получило в слове особую форму, особый отдел; наречие своей особой формы не имеет. Оно выражает отношение, оно есть уже синтаксическое явление. Наречием могут быть разные части речи, в разных отношениях, употреблениях. Напр. наречие времени: сегодня; ясно, что это прилагательное сей и существительное день: сего дня, -- какое же это наречие? Утромъ -- то же самое, что творительный падеж от имени утро; можно сказать: летнимъ прекраснымъ утромъ. Это уже несколько слов, а между тем это тоже наречие. Целое предложение также может быть наречием; напр.: въ то время, въ которое все стремятся къ истине и добру, стремишься и ты. Первое предложение будет наречие. Нам могут сказать: но есть слова, собственно наречию принадлежащие, напр.: везде, тамъ и пр., слова, кажется, не принадлежащие к другому разряду слов. Нет, все они объясняются, все они принадлежат к какому-нибудь разряду имен. Дадим здесь объяснение на некоторые, которые кажутся составляющими особый разряд. Напр.: весьма ясно происходит от весь и соответствует словам: ревма, стоймя и т. д., употребляющимся, как творительный падеж. Но откуда явился этот творительный падеж? Мы знаем, что так оканчивается творительный двойственного числа. Как же явился он здесь? Мы можем сказать, что во всяком случае здесь может быть творительный множественного, напр.: кольми. Мы знаем также, что этот творительный множественного перешел в окончание двойственного в словах: тремя, четырьмя. В этом смысле употребляется слово, в котором правильно и понятно является двойственный падеж: полма, подходящее совершенно под категорию ревма, стоймя и пр. Но здесь понятен двойственный, ибо полы могут быть только две. Как же явился здесь двойственный падеж в других случаях, где этой необходимости нет? Нам кажется, что он явился здесь так же, или подобно как явился в словах тремя и пр., -- как падеж не настоящий и потому более скрывающий настоящее значение падежа и более могущий выразить характер наречия. Двойственное, как число определенное, более имеет в себе замкнутости, нежели множественное, и могло, особенно когда перестало употребляться в языке, явиться в словах, употребляемых в смысле нами объясненном, как наречие. -- Прежде вероятно говорилось ревми и т. д., как кольми; потом когда падеж забывался, как падеж: ревмя, как стоймя, и наконец ревма, как полма, и пр. Сверх того сама буква а имеет в себе что-то замкнутое, что, и без изложенных выше причин, согласно с значением употребления, и буква а могла здесь кстати явиться дабы определить характер наречия. Где, которое должно писаться кде и употребляется в Малороссийском языке, как де, указывает на предложный без предлога и т. д. В дальнейшие объяснения наречий мы теперь не вдаемся.
   Вот еще одно замечание, которое намерены мы сделать относительно правописания. У нас обыкновенно пишут: имя, время и т. д.; -- нам кажется это ошибочным. Основная буква среднего рода есть о и е, которая ему соответствует. Что е соответствует о, как я -- а, ю -- у, доказательством служит, что при перемене ударения оно выговаривается, как iТ, ё, напр.: сине -- синё, село -- сёлъ, чёлнъ -- челнокъ, Iевъ, моё, IТна и пр. В таком случае здесь кажется нам {обыкновенным} [правильным] писать е в именах среднего рода, име, време, как поле и т. д. Если нам скажут, что средние имена кончащиеся на мя принадлежат к особенному разряду имен, которых окончание является потом с приращением ени, что это уже другое склонение, то мы отвечаем, что это по нашему мнению нисколько не противоречит словам нашим; ибо 1) мы не видим никакой необходимости, от того, что в родительном и других падежах является ени, словам время и пр. писаться через я, если это даже и другое склонение; потом 2) мы видим здесь двойственность самого склонения; мы видим, что могло быть именительное на ень, и тогда склонение могло идти своим чередом, как камень и пр. Заметим, что подобное приращение есть в слове небо, око и пр.; но это не мешает нам писать на конце окончание имен среднего рода о или е, а не а; мы пишем: небо, а не неба. Если скажут нам, что в Санскритском языке окончание: ас, то это нисколько не изменяет и не должно изменять употребления Русского языка, который имеет свою самостоятельность и мог изменять даже хотя бы и прежде существовавшую форму согласно с своим духом, с своею особенностью. Двойственность склонения видна; у нас есть, и мы не считаем неправильностью, склонение: знамя, знамя, знамемъ, знамю и пр. Эту двойственность видим мы и в других склонениях с приращением; мы можем сказать: небо, неба, небу и т. д. -- 3) Сверх того мы ясно видим двойственность в слове: пламя, которое существует и как пламя, и как пламень. Нам скажут: так, но во множественном непременно слышно приращение. Хотя и не непременно, как очи, дети, но положим что это так, что это приращение необходимо, -- и тогда мы не видим, почему писать я, а не е -- окончание среднего рода, соответствующее о, если мы уже пишем о в подобных случаях, как небо и т. д. Нам скажут, может быть, что я, на которое оканчиваются имена на мя, имеет в себе носовой звук, что это самое потом определяется в склонении в род. на ени и т. д. Мы против этого не спорим; что касается до склонения, где слышно ен, мы уже на это, думаем, отвечали; что же касается до носового звука, то известно, что носового звука у нас нет; отчего же я передает его более, чем е? Нам кажется наоборот. Неужто же стесняться только сходством начертания # и я? Мы думаем, нет.
   Трудно уловить, особенно иностранцу и еще более обыностраненному Русскому, употребление народного языка. Прихотлив кажется народ; но стройность и глубокий закон лежит в его видимых прихотях; он руководится духом слова, тайною его жизни, благозвучием. Так напр.: как прихотлив кажется он в производстве названий жителей от имен городов. Он говорит: Москвичь, Симбирякъ, Костромичь, Тверичь, Тулякъ, Колужанинъ, Уфимецъ. Здесь трудно ошибиться; внутренний голос, внутреннее чувство народа говорит, как надо сказать. Но что делать в таком случае, когда внутреннее чувство народа ничего не говорит вам? что делать при названии городов иностранных? у нас они есть. Как произвести название жителей напр. от Петербурга? Спросим внутреннее чувство народа, -- внутреннее чувство народа молчит. Чему следовать в таком случае? От слова Парижъ мы производим Парижанинъ; но потому что Париж уже обруселое слово. От слов: Лондонъ, Вена, Берлинъ производим мы довольно неловко Лондонецъ, Венецъ, Берлинецъ. Но здесь еще не так дико иностранное слово. Слово же, оканчивающееся на бургъ, сохраняет весь свой иностранный характер; бургъ так чужд, так противен Русскому уху. Что делать? Петербуржанинъ -- все засмеются, Петербуржакъ -- еще смешнее. Петербургецъ или Петербуржецъ или Петербурецъ, как употребляют, -- точно так же чуждо и неловко, особенно в женском: Петербурка или Петербуржка. Петербуржичь тоже смешно. Что делать? как-то совестно к имени иностранному прибавить Русское окончание. Нет, видно, как ни бейся, а от иностранного имени не получишь Русского окончания.
   Вместе с нашествием иноземного влияния на всю Россию, на весь ее быт, на все начала, и язык наш подвергся тому же; его подвели под формы и правила иностранной грамматики, ему совершенно чуждой и, как всю жизнь России, вздумали и его коверкать и объяснять на чужой лад. И для языка должно настать время освободиться от этого теснящего ига иностранного. Мы должны теперь обратиться к самому языку, исследовать, сознать его, и из его духа и жизни вывести начала и разум его, его грамматику. Она не будет противоречить грамматике общечеловеческой, но только и строго общей, а совсем не общечеловеческой -- выразившейся известным образом у других народов, и только представляющей свое самобытное явление этого общего; и в ней, в Русской грамматике, может быть, полнее и глубже явится оно, нежели где-нибудь. Кто из нас станет отвергать общее, человеческое? Русский на него сам имеет прямое право, а не через посредство чье-нибудь, какого-нибудь народа; оно самобытно и самостоятельно принадлежит ему, как и другим, и, кто знает? может быть, ему более, нежели другим; и, может быть, мир не видал еще того общего человеческого, какое явит великая Славянская, именно Русская, природа. Беда наша в том, что Запад вместе с общечеловеческим принес к нам свои не общечеловеческие, а частные, национальные явления; что он приносил к нам истину, как vИritИ, или Wahrheit, или truth, что свое национальное выдал он нам за общечеловеческое, что не самобытно созерцали мы и принимали его труды и работы.
   Но это время проходит; оно бежит, можно сказать, и да возникнет вполне вся Русская самобытность и национальность. Только при этом условии возможно общечеловеческое, которого не отвергает Русская природа, которое по преимуществу лежит в ней и которому национальность (не исключительная, разумеется) дает только силу и крепость. Где же национальность шире Русской? Да освободится и язык наш от наложенного на него ига иноземной грамматики, да явится он во всей собственной жизни и свободе своей! Свобода же есть существенное свойство Русского языка.

Примечания

   [8] [Данное здесь объяснение несогласованию предлога с падежом в вышеприведенных примерах отвергнуто впоследствии самим автором в его "Русской Грамматике" в отделе: "Имя Един. числа, склон. I-ое", -- где эта неправильность объяснена как дело просто выговора. См. том III. Изд.]
   [9] Это объясняется и подтверждается еще более тем, что мы заметили уже выше, что имена одушевленные не могут иметь окончания на у; понятное дело: как одушевленные и субъективные, они всегда сохраняют свою самостоятельность и определенность и не становятся в зависимое, ослабляющее по крайней мере их самобытность, отношение. Здесь является уже нравственная причина такого употребления.
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
Оценка: 1.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru