М. Алданов. 
Предисловие к книге Ивана Бунина "О Чехове"
     
     
     
     
     ----------------------------------------------------------
     
     OCR - Nina & Leon Dotan (03.2003) ldnleon@yandex.ru 
     ldn-knigi.narod.ru (ldn-knigi.russiantext.com). 
     ----------------------------------------------------------


         И. А. Бунин. О Чехове. Издательство имени Чехова, Нью-Йорк, 1955.


     
     В  их  пути  к славе было немало общего. Литературная судьба обоих была
на редкость счастлива. 
     Чехов  был внуком крепостного крестьянина, родился в бедности, в глухой
провинции,   в  мало  образованной  семье.  Это  могло  предвещать  трудную,
медленную  дорогу  к  успеху.  Вышло  как раз обратное. Тяжело жилось лишь в
первые  годы.  Скоро  открылись  перед ним лучшие журналы России. Ему еще не
было  двадцати  восьми  лет,  когда  была  поставлена  его театральная пьеса
"Иванов".  В том же возрасте он получил Пушкинскую премию; сорока лет отроду
стал  академиком.  Литературный  заработок дал ему возможность очень недурно
жить,   содержать   большую  семью,  купить  имение,  потом  дачу  в  Крыму,
путешествовать  по  Европе  и  Азии,  подолгу  жить  в Ницце. Маркс приобрел
собрание  его  сочинений  за семьдесят пять тысяч золотых рублей. В западной
Европе  почти не было - да и теперь почти нет - писателей, которые проделали
бы  столь  блестящую  карьеру. Перед кем, например, из французских писателей
так  рано  открывался  доступ  в  Академию, в Comedie Francaise, кому из них
издатели платили такие деньги? 
     Правда,  мировая  слава  пришла лишь после его смерти. При жизни он был
заграницей  мало  известен.  В  одном из своих писем он отмечает - очевидно,
как  "событие",  -  что  его  перевели на датский язык, и забавно добавляет:
"Теперь  я  спокоен  за  Данию". Помню, я мальчиком, на заграничном курорте,
узнал  о  кончине  Чехова  из  немецкой  газеты:  в  Баденвейлере от чахотки
скончался  русский  писатель   Антон Чехов...  Заметка  была  коротенькая, в
пять-шесть  строк,  и  вполне  равнодушная (в России, напротив, было то, что
можно было бы назвать - и называлось - взрывом национального горя). 
     Когда  именно  его открыли заграницей? Алексей Толстой уверял меня, что
это  было  в  начале  первой  войны:  "Тогда  союзникам  спешно понадобилась
русская  душа".  Это  неверно.  Уже в 1909 году Арнольд Беннет писал в своем
"Дневнике"  (запись  от 26-го февраля): "Все больше меня поражает Чехов, все
больше  склоняюсь  к тому, чтобы писать много рассказов той же техники" ("in
the   same   technique").   (Позднее,   переезжая  на  другую  квартиру,  он
записывает: 
     "Купил  другой  экземпляр  полного  собрания Чехова. Не мог бы обойтись
без  него  дольше").  В  настоящее  время  в  англосаксонских  странах Чехов
признан  мировым  классиком. "Ничей актив не расценивается теперь так высоко
лучшими   критиками,   как   актив  Чехова",  -  говорит  Сомерсет  Мохэм  в
предисловии  к "Altogether", - "Восхищаться им это признак хорошего вкуса...
Не любить его значит объявить себя филистером". 
     Бунин  принадлежал  к  старой  разорившейся  дворянской семье. В ранней
молодости  и он был очень беден, но у него тоже период нужды длился недолго.
Первые  же  его рассказы были замечены знатоками (Письмо Д. В. Григоровича к
молодому  Чехову всем известно. Меньше знают то, что 24-летнему Бунину Н. К.
Михайловский  написал  чрезвычайно  лестное  письмо,  - предсказывал, что из
него выйдет большой писатель.). 
     
     Рано  пришли  Пушкинская  премия,  избрание  в  Академию,  слава  после
"Деревни"  и  "Господина  из  Сан-Франциско".  В  отличие  от  Чехова он был
признан  миром  при жизни, - в 1933 году получил Нобелевскую? премию. Прожил
ее  -  и опять пришла тяжелая нужда: в конце жизни как в ее начале. Чехов, к
счастью    для  него,  эмигрантом  не  был  (а  наверное стал бы им, если бы
дожил  до  1918-го  года,  и  его замалчивали или громили бы в СССР те самые
люди, которые теперь его там превозносят). 
     Очень  они,  как  люди,  были непохожи друг на друга. И все-таки что-то
общее  было,  помимо  огромного  таланта.  Оба  были необыкновенно умны, оба
обладали  редким  почти  безошибочным вкусом; ценили они в литературе одно и
то  же, восторгались одним и тем же, не любили одно и то же. Оба боготворили
Толстого  и  холодно  (Иван  Алексеевич  и  просто  враждебно)  относились к
Достоевскому.  Оба  презирали  то, что многие критики начала нашего столетия
называли   "декадентщиной",   они   сами   "фокусничеством",   а  Толстой  -
"пересоленной карикатурой на глупость". 
     Об  их  "credo"  говорить  трудно,  - не любили они пышных слов. Оба не
очень  интересовались философскими и религиозными вопросами и говорили о них
редко  (между  собой,  вероятно, не говорили никогда). Обоим были чужды люди
такого  умственного и душевного склада, как, например, Владимир Соловьев или
С.  Н.  Трубецкой. Представить себе Чехова или Бунина на кафедре какого-либо
философско-религиозного  общества  просто  невозможно.  Часто цитируют слова
Чехова:  "Мое  святое  святых  это  человеческое тело, здоровье, ум, талант,
вдохновение,  любовь  и  абсолютнейшая свобода". Не очень ясно, - не поймешь
например,  что  такое  "абсолютнейшая  свобода", но, если это - "credo", то,
пожалуй,  Бунин  к  нему присоединился бы. Он ни к чему не "звал" и не "вел"
(Гиппиус  в  статье  о  Н.  Чайковском  в  "Живых  лицах"  говорит: "Не надо
возвращаться  к  старикам.  Не  надо  повторять их путь. Но "от них взять" -
надо;  взять  и идти дальше, вперед". - Иван Алексеевич подчеркнул последнее
слово и написал на полях: "Куда это, сударыня?"). 
     Тем  не  менее  о  политике порою говорил  ярко  и  страстно,  особенно
когда  дело шло о том, что он ненавидел. О Гитлере, о Сталине даже в пору их
триумфов  говорил  открыто  с совершенным презрением - и до конца своих дней
необычайно восторгался Черчиллем. 
     Его  поведение в пору германской оккупации было выше похвал. Он укрывал
у  себя  людей,  которым  грозила  опасность,  не  напечатал  за  пять лет в
порабощенных  странах  ни  одной  строчки,  писал  письма по тем временам по
меньшей  мере  неосторожные.  Я  уверен, что так вел бы себя и Чехов, если б
дожил.  Его тоже часто попрекали в отсутствии политических убеждений. Однако
чуть  ли  не  единственное чрезвычайно резкое, если не просто грубое, письмо
Чехова  (с  разрывом  "даже  обыкновенного  шапочного  знакомства")  было им
написано   В.   М.   Лаврову,   говорившему   в   "Русской   мысли"  об  его
"беспринципности"   (См.   Б.  К.  Зайцев.  Чехов.  Литературная  биография.
Издательство  имени  Чехова.  1954  год, стр. 93.). Отмечу в настоящей книге
слова  Бунина:  "Такого, как Чехов, писателя еще никогда не было! Поездка на
Сахалин,  книга  о  нем, работа во время голода и во время холеры, врачебная
практика,  постройка  школ,  устройство  таганрогской  библиотеки,  заботы о
постановке  памятника  Петру  в родном городе - и все это в течение семи лет
при развивающейся смертельной болезни! 
     А  его  упрекали  в  беспринципности!  Ибо он не принадлежал ни к какой
партии  и  превыше всего ставил творческую свободу, что ему не прощалось, не
прощалось долго". 
     Оба  были  чрезвычайно  независимые  люди. Они и в искусстве шли обычно
"против  течения".  Предположение,  что  хоть  одна  их  страница могла быть
написана  по  "соцзаказу", не вызывает даже улыбки. Но так же мало считались
они  и  с  тем, что можно было бы до революции назвать заказом общественного
мнения.  "Скучная  история",  "В овраге",  "Деревня"   были  скорее  вызовом
убеждениям наиболее влиятельных критиков. 
     О  литературе  они  друг  с  другом  говорили  постоянно.  "Выдумывание
художественных  подробностей  и  сближало  нас,  может быть, больше всего, -
вспоминает  Иван  Алексеевич.  -  Он  был жаден до них необыкновенно, он мог
два-три  дня  подряд  повторять с восхищением художественную черту, и уже по
одному  этому не забуду я его никогда, всегда буду чувствовать боль, что его
нет".  Иногда  Бунин  читал  вслух Чехову не свои, а его рассказы. Сам Чехов
читать  вслух не любил и не умел, у него была и плохая дикция, легкий дефект
речи.  Бунинское  чтение  его  восхищало.  Я  не знал такого чтеца, как Иван
Алексеевич,  ни  среди  писателей,  ни  тем  менее  среди  актеров. Иногда -
особенно  в  небольшой  аудитории  -  он производил впечатление необычайное.
Знаю,  что  людям  свойственно  в таких случаях преувеличивать свой восторг.
Сохранился,  например,  рассказ  Погодина о том, как молодой Пушкин в Москве
читал  свою  "Комедию  о  царе Борисе и о Гришке Отрепьеве": "Ожиданный нами
величавый  жрец высокого искусства - это был среднего роста, почти низенький
человечек,  вертлявый,  с  длинными, несколько курчавыми по концам волосами;
без  всяких  притязаний;  с  живыми,  быстрыми  глазами,  с  тихим  приятным
голосом;  в черном сюртуке, в черном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно
повязанном  галстухе. Вместо высокопарного языка богов, мы услышали простую,
ясную,  обыкновенную  и  между  тем  пиитическую,  увлекательную  речь!.. Мы
просто  все как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы
поднимались  дыбом.  Не стало сил воздерживаться. Кто вдруг вскочит с места,
кто вскрикнет"("Русская старина", т. XXVII, 1880 год, стр. 136.) и т. д. 
      Однако   скажу,   что   навсегда  в  моей  памяти осталось одно чтение
Ивана  Алексеевича, случайное, в его столовой, за чаем. Слушатель был, кроме
меня,  один:  покойный  писатель  Нилус.  "Никогда  в жизни такого чтения не
слышал, это верх совершенства!" - совершенно справедливо сказал он. 
     Чехов,  думаю, не оказал большого художественного влияния на Бунина (уж
скорее  Тургенев  "Поездки  в  Полесье"  и, конечно, Толстой). Любили же они
друг  друга  и  как  писатели  чрезвычайно. "У меня ни с кем из писателей не
было  таких  отношений, как с Чеховым, - пишет Бунин, - за всё время ни разу
ни  малейшей неприязни. Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив,
заботился  как  старший,  - я почти на одиннадцать лет моложе его, - но в то
же  время никогда не давал чувствовать свое превосходство и всегда любил мое
общество,  -  теперь  я  могу  это  сказать,  так как это подтверждается его
письмами  к  близким:  "Бунин  уехал,  и  я  один". - То же самое и я не раз
слышал  от  Ивана  Алексеевича,  он  говорил  об  этом  с радостью, лицо его
светлело.  Вспоминает  и  Станиславский:  "В одном углу литературный спор, в
саду,  как  школьники,  занимались  тем, кто дальше бросит камень, в третьей
кучке  И. А. Бунин с необыкновенным талантом представляет что-то, а там, где
Бунин, непременно стоит и Антон Павлович и хохочет, помирая от смеха. 
     Никто  не  умел смешить Антона Павловича, как И. А. Бунин, когда он был
в хорошем настроении". 
     Не  всегда  они  виделись на людях, и не всегда Иван Алексеевич бывал в
хорошем  настроении  (бывал часто блистателен и тогда, когда настроение было
плохое).  В  общем,  жизнерадостность  у  него почти до конца была редкая. О
Чехове  принято  говорить  обратное.  Он  решительно  это  отрицал: "Какой  я
нытик?  Какой  я  "хмурый человек", какая я "холодная кровь", - как называют
меня  критики?  Какой я "пессимист"?.. "Вот вы говорите, что плакали на моих
пьесах...  Да  и  не  вы  один.  А  ведь  я  не для этого их написал, это их
Алексеев  сделал  такими  плаксивыми.  Я  хотел только честно сказать людям:
"Посмотрите, как вы все плохо и скучно живете!" 
     Тут  спорить трудно. Шестов называл Чехова беспощадным писателем. Бунин
в  разговорах  высказывался еще много решительнее. М. Курдюмов в своей книге
"Сердце  смятенное"  излагает  содержание  одного  мрачного рассказа Чехова.
Иван  Алексеевич  на  полях пишет: "Да, везде (подчеркнуто им. М. А.) у него
мерзость  и  ужас".  Быть  может,  сам  почувствовал  несправедливость своей
записи  (ведь  не  "везде",  конечно):  читая  в  той же книге о "предельном
внутреннем  тупике"  у  Чехова, Бунин написал: "Преувеличение ужасное!" - Не
любил  всю  жизнь  преувеличений.  Автора  "Скучной истории" будто бы мучила
участь  человека,  -  И. А. раздраженно подчеркивает слово "мучила" и на той
же странице приписывает: 
     "Любил  завтраки,  обеды,  ужины,  колбасу  Белова".  Это кстати мог бы
написать  и  сам  Чехов;  ему  замечание  верно понравилось бы. Со всем тем,
разница  между  беспощадностью  и  "посмотрите,  как  вы  все плохо и скучно
живете"  не  так  велика,  ее  и  установить  трудно, и мало было выдающихся
писателей,  которые  не  подвергались бы упреку в "беспощадности", в "черной
краске",  в  "поисках  дурного  в жизни и в человеческой природе". Правильно
говорил  Бунин  в  письме  к  С. А. Венгерову, напечатанном в начале первого
тома  его  собрания  сочинений:  "В  угоду  традициям  и  благодаря незнанию
народной    жизни,   некоторые   неизменно   прибавляли,   говоря   о   моих
произведениях,  касавшихся народа: "а все-таки это не так"  -  и,   никогда
не  приводя  никаких  доказательств,  отделывались  "отрадными" частностями,
ссылками  на  Достоевского,  Тютчева  или  Гл.  Успенского  и  Чехова,  хотя
Успенского  тоже упрекали в "хмуром и желчном пессимизме" и "полном незнании
народа",  хотя, укоряя меня Чеховым, почти слово в слово повторяли то самое,
что  говорили  Чехову, укоряя его предшественниками его. Всё это, конечно, в
порядке  вещей.  О "Мертвых душах" и о "Ревизоре" кричали: "это клевета, это
невозможность".   Гончарову   пришлось  выслушать,  что  он  "совершенно  не
понимает  и  не  знает русского народа". "Преступление и наказание" называли
(и  не  где-нибудь,  а  в  "Современнике")  "клеветой на молодое поколение",
"дребеденью",  "глупым  и позорным измышлением, произведением самым жалким".
-  Забавно  тут  то,  что  в  молодости, после первых его рассказов, критики
говорили  о  Бунине противоположное: нет писателя "более тишайшего, человека
более умиротворенного". 
     "Тишайшим"  и  "умиротворенным"  Иван Алексеевич никак не был. Не был и
Чехов.   Если   б   были   возможны  и,  главное,  нужны  способы  какого-то
статистического  подсчета  добра  и  зла  в жизни, изображенной и не в самых
безотрадных  их  произведениях  (о  "Палате  Љ  6" или о "Петлистых ушах" не
приходится  и говорить), он дал бы верно результаты неожиданные, не столь уж
отличающиеся  от тех, какие дал бы такой же анализ, например, для Гоголя. Не
стоит  об  этом  и  говорить.  Россия  поняла, оценила, превознесла Чехова и
Бунина,  назвала  их последними классиками, Что именно оценил по достоинству
Запад? 
     У  Чехова - большая публика преимущественно театральные пьесы, хотя они
хуже  его  рассказов. Такие же подлинные шедевры, как "Палата Љ 6", "Скучная
история",  "Архиерей",  "Степь",  "Душечка",  "Именины"  едва  ли могли быть
поняты  широкими  массами западных читателей:  слишком  им  чужды  быт  этих
рассказов  и  даже,  в  меньшей  все  же  степени,  их  дух. Не говорю тут о
знатоках.  Сомерсет  Мохэм  справедливо  называет рассказ "Архиерей" "one of
the  most  beautiful and touching of his stories". Так же справедливо Беннет
говорит,  что  "Палата  Љ  6"  -  одно  из  самых  необыкновенных и страшных
произведений, когда-либо кем-либо написанных. 
     Однако   и   он   был  поражен  в  этом  рассказе  преимущественно  его
обличительной  стороной  (уж очень слово "обличение" не приложимо к Чехову).
Действительно  в  Англии  верно  нет  таких  больниц, как описанная Чеховым;
может  быть,  не  было  и  в  Чеховское  время. Но ведь и в старой России не
каждый  день врачи попадали в те дома умалишенных, где прежде сами лечили. У
Бунина  на  западе  оценили лучшее, но, кажется, не все лучшее. "Господин из
Сан-Франциско"  включен  во  многие  антологии  мировой литературы. А "Жизнь
Арсеньева",   одна   из  самых  замечательных  книг  в  русской  литературе,
переводилась на иностранные языки гораздо меньше. 
     
     Разное  бывает  и  мировое  признание  и  не  всегда  оно прочно. Чехов
наверное  своей  славы  на  западе  и  не  предвидел.  Но он знал себе цену.
"Однажды,  читая  газеты, он поднял лицо и, не спеша, без интонации, сказал:
"Все  время  так:  Короленко и Чехов, Потапенко и Чехов, Горький и Чехов", -
рассказывает  Бунин  в этой книге. Да, именно, "Горький и Чехов". На западе,
при  его  жизни,  даже неизмеримо больше Горький, чем Чехов. В 1904 году, за
несколько месяцев до его кончины, вышла книжка в двести страниц: 
     "Жизнь   и  сочинения  Максима  Горького  в  оценке  западноевропейской
критики",  перевод с английского А. М. Беловой". Мне она попалась совершенно
случайно.  Зачем  она  была напечатана, - трудно понять. А просмотреть ее не
слишком  нервному,  ко всему  привычному  человеку  стоит.  В  ней, конечно,
говорится  и  о  русской  литературе  вообще,  упоминаются,  как полагается,
Толстой,  Тургенев, Достоевский. О Чехове нет ни слова. Все о Горьком и чего
только   нет!   Тринадцать   глав,  с  заглавиями,  по  разделам.  Последняя
называется,  например,  "Этика  Горького", - просто Кант или Декарт! Много и
биографических сведений; некоторые новы (по крайней мере для меня): 
     "Дед  мальчика  (Горького)  со  стороны отца был армейским офицером, но
при  Николае  I был разжалован за жестокое обращение с солдатами. Даже и для
того  безжалостного  и  жестокого века он являлся зверем". Все обстоятельно.
Есть  и  безумство  храбрых,  и  непроходимые леса России, и русская душа, и
Прометеев  огонь. В художественных оценках, разумеется, преобладает восторг:
"Имя   Максима   Горького  было  занесено  в  золотую  книгу  великих  людей
России"...  "Россия  имела  бы в нем законного наследника знаменитого автора
Анны  Карениной",  если  б,  - не все ли равно, какое "если б"? Спасибо и на
нем.  Впрочем,  есть  и  другое: кое-кто из англичан находил, что "сенсация,
вызванная   его   (Горького)   произведеньями,   совсем  не  пропорциональна
достоинству его сочинений". - Неужели! 
     В.   Н.  Бунина  ниже  сообщает  о  материалах  этой  книги,  выходящей
посмертным  изданием.  Особое  место  в  ней занимают письма Л. А. Авиловой.
Читатели  с  волнением  прочтут  историю  любви к ней Чехова. Письма Л. А. к
Ивану  Алексеевичу,  его  суждения  незаменимы для биографов и критиков. Еще
более  важно все другое. Надо ли говорить, как драгоценно каждое замечание о
Чехове  Бунина.  Немало  восторженных  отзывов  о нем было и в письмах Ивана
Алексеевича  ко  мне.  Из этих писем большая часть (сотни!) погибла в Париже
летом  1940  года.  Все  позднейшие,  разумеется,  сохранились.  Скажу  без 
колебания,  что  письма  Бунина,  страстные,  часто  гневные,  полные резких
отзывов  о  нелюбимых  им  людях,  вообще  интереснее Чеховских, - в них нет
"канталупочек"  и  "собачек" в обращениях, нет "аутского мещанина" или "Царя
Мидийского"   в   подписи,   в  них  гораздо  меньше  шутливости,  несколько
раздражающей  при  чрезмерном  обилии.  В письмах ко мне 1940-1953 гг. есть,
кажется,  только одно упоминание об Антоне Павловиче - и, в виде исключения,
не  восторженное:  "Я  только  что  прочел  книгу  В. Ермилова. (В. Ермилов.
Чехов.  Молодая  Гвардия.  1946).  Очень  способный  и  ловкий (опускаю одно
слово.   M.   A.)  -  так  обработал  Ч.,  столько  сделал  выписок  из  его
произведений  и  писем,  что  Ч.  оказался  совершеннейший  большевик и даже
"буревестник", не хуже Горького, только другого склада... 
     Пьесы  его  (Чехова)  мне  всегда  были  почти ненавистны. Ах, Толстой,
Толстой!  В  феврале  1897  года  он  был в Птб. и сказал Суворину ("Дневник
Суворина"):  -  "Чайка"  Чехова  вздор,  ничего  не стоящий... "Чайка" очень
плоха...  Лучшее  в ней - монолог писателя, это автобиографические черты, но
в  драме  они  ни  к  селу,  ни к городу. В "Моей жизни" Чехова герой читает
столяру  Островского  и  столяр говорит: "Все может быть, все может быть". -
За  столяра  Чехову  ставлю  5  с  плюсом,  Толстому за все эти слова - 50 с
плюсом;  ведь  даже это заметил и вспомнил: "Все может быть, все может быть"
(письмо  от  31  июля  - 1 августа 1947 года). Тут Иван Алексеевич, конечно,
"заострил"  свою мысль, как и Толстой (Лев Николаевич сказал, что при чтении
Чехова  порою испытывает нечто вроде "профессиональной зависти". Кажется, он
ни  об  одном  другом  писателе такого никогда не говорил.). В этой книге он
высказался  о  "Чайке"  лестно.  Но  Чеховских  пьес  вообще не любил, как и
Толстой,  хотя  по другой причине: он говорил, что автор "Вишневого сада" не
знал  жизни  в  помещичьих  усадьбах.  Едва  ли  это верно: Чехов жил в них
подолгу,  не  один  раз  (например,  в  Бабкине,  у  Киселевых), да и в этом
необходимости  не  было.  Он  во  всяком  случае  знал  много больше русских
помещиков,  чем  Иван Алексеевич - американских миллионеров из Сан-Франциско
или  убийц-садистов  вроде  Соколовича  из  "Петлистых ушей" (а оба рассказа
принадлежат  у  Бунина  к  самым замечательным). Толстому же драмы Чехова не
нравились собственно потому, что в них, по его мнению, не было действия. 
     Этот  упрек  не  раз  делали  и  Бунину.  В связи с упреками приведу (к
сожалению,  с  сокращеньем)  отрывок  из  другого  его  письма  ко мне (от 2
сентября  1947  года):  "Будущий  критик  удивится, прочтя мое письмо к Вам,
почему  Бунин  "точно  огорчался  от вопроса, писано ли им хоть что-нибудь с
натуры"?  Удивится  не  удивится, но это так: огорчаюсь. В молодости я очень
огорчался  слабости  своей  выдумывать темы рассказов, писал больше из того,
что  видел,  или же был так лиричен, что часто начинал какой-нибудь рассказ,
а  дальше  не  знал,  во  что  именно  включить  свою  лирику, сюжета не мог
выдумать  или  выдумывал плохонький... А потом случилось нечто удивительное:
воображение  у  меня  стало  развиваться  "не  по  дням,  а  по  часам", как
говорится,  выдумка  стала  необыкновенно  легка, один Бог знает, откуда она
бралась,  когда я брался за перо, очень, очень часто еще совсем не зная, что
выйдет  из  начатого  рассказа,  чем  он кончится (а он очень часто кончался
совершенно  неожиданно  для  меня  самого,  каким-нибудь  ловким  выстрелом,
какого  я  и  не  чаял) : как же мне после этого, после такой моей радости и
гордости  не  огорчаться, когда все думают, что я пишу с такой реальностью и
убедительностью  только  потому, что обладаю "необыкновенной памятью", что я
все  пишу  "с  натуры", то, что со мной самим   было,  или  то,  что  я знал,
видел!"  -  По моему эти строки Бунина чрезвычайно важны для суждения об его
творчестве,  да  и  о  творчестве  вообще. Достоевский не видел, как студент
убивает  старуху-процентщицу. А Марсель Пруст, несмотря на свой гений, даром
"выдумки" не обладал. 
     Чехов  не  дожил  до  лучших произведений Ивана Алексеевича. Тем больше
ему  чести  -  что  так рано заметил и по достоинству оценил своего младшего
годами  собрата.  В  1900  году  (Бунину  было  тридцать лет) Антон Павлович
подарил  ему  свой портрет с надписью: "Ивану Алексеевичу Бунину с восторгом
и благоговением". А вот что пишет Н. Д. Телешов в своих воспоминаниях: 
     "Я  уже  знал,  что  Чехов  очень  болен, - вернее, очень плох, и решил
занести  ему  только прощальную записку, чтобы не тревожить его. Но он велел
догнать меня и воротил уже с лестницы. 
     "Хотя  я  был  подготовлен  к  тому,  что  увижу,  но  то,  что увидел,
превосходило  мои  ожидания, самые мрачные. На диване, обложенный подушками,
не  то  в  пальто,  не  то в халате, с пледом на ногах, сидел тоненький, как
будто  маленький  человек  с  узкими  плечами, с узким бескровным лицом - до
того  был  худ,  изнурен и неузнаваем Антон Павлович. Никогда не поверил бы,
что возможно так измениться. 
     "А  он  протягивает слабую восковую руку, на которую страшно взглянуть,
смотрит своими ласковыми, но уже не улыбающимися глазами и говорит: 
     "- Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать". 
     "-  Умирать  еду,  -  настоятельно  говорил  он.  - Поклонитесь от меня
товарищам  вашим  по  "Среде".  Скажите им, что я их помню и некоторых очень
люблю... Пожелайте им от меня счастья и успехов. Больше мы не встретимся. 
       "-  А  Бунину  передайте,  чтобы  писал  и  писал.  Из  него  большой
писатель выйдет. Так и скажите ему от меня. Не забудьте". 
     
     Такой  же  ужасный  вид  был и у Ивана Алексеевича, когда я его видел в
последний  раз  (вечером  4 ноября 1953 года, за три дня до его кончины). Он
тоже  умирал  долго  и  мучительно.  Очень  сложна была - особенно в конце -
духовная  жизнь этого необыкновенного человека, и было в ней многое, разное.
Писал  мне:  "А  чем  я  живу теперь "в высшем смысле слова" - об этом очень
трудно говорить. 
     
     Больше  всего,  кажется,  чувствами  и мыслями о том, чему как-то ни за
что   не  верится,  что  кажется  чудовищно-неправдоподобным,  изумительным,
невозможным,  а  между  тем  дьявольски-непреложным, - о том, что я живу как
какой-нибудь  тот,  к  которому  вот-вот  войдут в 4 ч. 45 м. утра и скажут:
"Мужайтесь, час ваш настал..."