Амфитеатров Александр Валентинович
Пестрые главы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    <Л. Н. Толстой>.

   

ПЕСТРЫЯ ГЛАВЫ.

Прими собранье пестрыхъ главъ
Полусмѣшныхъ, полупечальныхъ...
Пушкинъ.

   Когда скончался Левъ Николаевичъ Толстой, то въ вихрѣ угрюмыхъ мыслей, которыя вызвала и закрутила во мнѣ память о немъ, была одна презлая и преназоиливая. Я ее гналъ, заслонялъ другими, а она опять приходила и прыгала предо мною, насмѣшливая, наглая, дразнящая...Мнѣ стыдно и горько писать ее на бумагѣ, потому что она прозвучитъ въ русскихъ ушахъ, какъ кощунство, но написать ее, все-таки, я долженъ, потому что оскорбительный смыслъ ея не на Толстого падаетъ, и даже насъ, русскихъ, не всѣмъ своимъ цѣликомъ задѣваетъ. А между тѣмъ, написавъ ее, я скажу коротко и рѣзко печальную правду, которую, въ обходъ обиняками, не вычерпать вѣжливыми недомолвками многихъ длинныхъ страницъ.
   Вотъ эта злая мысль:
   -- Плохо теперь наше русское дѣло въ Европѣ: мы потеряли свой главный -- самый значительный, самый занимательный, самый вліятельный, самый защитительный анекдотъ.
   Вотъ уже семь лѣтъ, что я живу, изгоемъ, за границею то, подъ покровомъ французской республики,-- милѣйшей Маріанны де-ла Либертэ-Эгалите-Фратернитэ, но, при всѣхъ этихъ прекрасныхъ званіяхъ, довольно таки тонкой полицейской штучки,-- то въ гостепріимствѣ итальянскаго "номинальнаго" королевства, среди прекраснаго народа, въ которомъ гордыя завоеванія гражданскихъ правъ и мягкіе нравы широкой свободы чувствуются иностранцемъ гораздо ярче и душевнѣе, чѣмъ даже въ обѣихъ европейскихъ республикахъ. Совершилъ я за это время нѣсколько путешествій по Европѣ, видѣлъ голландцевъ, бельгійцевъ, швейцарцевъ, венгерцевъ, великое множество братьевъ, славянъ и весь пестрый винигретъ тѣхъ и этихъ, сихъ и оныхъ нѣмцевъ. Знакомствъ и встрѣчъ имѣлъ видимо-невидимо -- и самыхъ разнообразныхъ: и принцы, и извозчики, короли биржи, и апаши, и министры, и анархисты, и могучія интеллектуальныя силы -- великіе люда науки, литературы, искусства, которыхъ свѣтлыя имена гремятъ на всю вселенную, и безграмотные мужики римской Кампаньи и сицилійскихъ горныхъ пустынь, и монахи, и массоны, и военные, и антимилитаристы, и пансіонерки-монастырки, и проститутки. Со многими сходился и расходился; со многими хорошо и близко узнали другъ друга: многіе стали постоянными и долгими друзьями. Это совсѣмъ не легкое завоеваніе; русская пословица о пудѣ соли вырастаетъ здѣсь, если не сторицей, то самъ-десять, навѣрное. И, хотя ѣдите вы соль будущаго дружества въ обществѣ благовоспитанномъ и подъ аккомпаниментъ большихъ любезностей, но оскомину она набиваетъ преизрядную. Часто годъ, и два, и три пройдетъ, прежде чѣмъ изъ глазъ вашего знакомца и почти уже друга окончательно исчезнетъ то любопытное и сторожкое выраженіе, которое появилось въ нихъ при первой встрѣчѣ, когда вы назвали себя русскимъ, да такъ вотъ и мерцаетъ съ тѣхъ поръ, сквозь милѣйшую и часто, въ самомъ дѣлѣ, сердечную привѣтливость:
   -- Ишь ты, молъ, русскій!.. Поди-жъ ты: русскій!.. Угораздитъ же смертнаго на этакій анекдотъ... родиться -- русскимъ! Странно: а вѣдь какъ будто человѣкъ -- какъ всѣ люди?... Но, все таки, подождемъ-ка лучше, каково-то онъ себя дальше обнаружитъ: съ русскими всегда анекдоты; чортъ его знаетъ, этого русскаго, какой отъ него еще будетъ намъ анекдотъ!
   Громадная волна эмиграціи, выбросившая изъ Россіи въ промежуткѣ 1905--1911 г.г. около полумилліона русскихъ, раскидала по Европѣ колоніи, численностью равныя населенію крупныхъ губернскихъ городовъ. Въ Парижѣ русскихъ уже, говорятъ, до ста тысячъ; ниже идутъ швейцарскіе университетскіе города, Бельгія, итальянская Ривьера, Мюнхенъ, Берлинъ. Такой наплывъ не могъ остаться безъ вліянія на отношеніе европейцевъ къ русскимъ и Россіи, и, въ общемъ учетѣ, вліянія хорошаго, разъяснительнаго. Правда, кое-гдѣ отношенія приняли неожиданную враждебность, которой прежде не замѣчалось. Напримѣръ, въ Швейцаріи, гдѣ русскихъ прямо-таки ненавидятъ и во многихъ, городахъ имъ не только невозможно получить занятіе, но трудно даже найти квартиру. Разслѣдовавъ нѣсколько подобныхъ случаевъ, я убѣдился, что въ огромномъ ихъ большинствѣ секретъ и вина столь обостреннаго предубѣжденія падаютъ не на злобность и надменность хозяевъ-европейцевъ, но -- не къ чести нашей -- на безалаберные "быстроту и натискъ" русскихъ гостей. Привозя вмѣстѣ съ собою на Леманъ и Фирвальдштетское озеро кто Васильевскій островъ, кто Бронную, кто Подолъ, кто Молдаванку, а кто и Пошехонье, они упорно входятъ въ чужой монастырь со своимъ уставомъ и, первымъ дѣломъ, принимаются "перевоспитывать буржуа". Предпріятіе неудачное. Буржуа, хоть убей, не перевоспитывается: оно и мудрено -- съ традиціями-то и привычками тысячелѣтней культуры!-- тѣмъ болѣе, что перевоспитаніе идетъ не столько общеніемъ и обмѣномъ мыслей, сколько посредствомъ вызывающаго пошехонскаго анекдота -- "Нѣмцы -- такъ, а мы -- вотъ этакъ, они -- этакъ, а мы, вотъ, на зло имъ такъ!". Въ концѣ концовъ, гости, расположившіеся въ буржуазномъ монастырѣ со своимъ уставомъ, буржуа раздражаютъ, и онъ индѣ гонитъ ихъ вонъ, индѣ захлопываетъ передъ ними дверь. Много напакостила, пользуясь эпидемическою пошехонскою безтактностью, провокація, которая, чтобы разсорить эмиграцію съ мѣстнымъ населеніемъ, но сконфузилась организовать нѣсколько прескверныхъ преступленій. И опять-таки вступлюсь за европейцевъ: ихъ суды, администрація, даже полиція умѣли разобраться въ искусственномъ происхожденіи этихъ преступленій и не переложили моральной отвѣтственности на нихъ на головы всего русскаго коллектива. Большое спасибо тутъ сказать надо Бурцеву. Онъ умѣлъ втолковать европейской буржуазной публикѣ понятіе о провокаціонныхъ дѣлахъ-дѣлишкахъ и, такимъ образомъ, научилъ нынѣ даже пруссаковъ, въ щекотливыхъ русскихъ случаяхъ, восклицать, вмѣсто прежняго "Oh, diese Russen!, новое oh, diese russische Polizei"... Наконецъ, третья сила, роковая для русской эмиграціи -- незначительная и несчастнѣйшая часть ея, которую теоретическій анархизмъ лишилъ не только родины, но и національности и перебросилъ изъ революціи русской въ революцію міровую, въ helium omnium contra omnes, а голодъ и отчаяніе толкнули въ насилія на почвѣ убѣжища. Это, къ счастью, бывало рѣдко, но каждый подобный случай производилъ ужасное впечатлѣніе и, что хуже всего, впечатлѣніе международное: аукнется въ Буэносъ-Айресѣ -- откликнется въ Неаполѣ; стукнетъ въ Лондонѣ -- отзывается въ Софіи. Нѣкоторые руссофобы еще прибавляютъ къ отрицательнымъ сторонамъ эмиграціи, что наличность ея, страшно голодной, бѣдствующей и готовой на самыя дешевыя условія труда, является противостачечнымъ элементомъ. Подобно-де китайцамъ въ Америкѣ, нищій русскій въ Европѣ -- органическій кандидатъ въ нарушители стачки, запасная опора хозяевъ и ущербъ пассивной угрозѣ рабочаго коллектива. Это обвиненіе -- совершенная ложь и пущено въ ходъ тоже провокаціонными средствами. Чтобы разрушить оптическій обманъ нелѣпой клеветы, достаточно будетъ указать на ничтожное количество эмигрантовъ, сумѣвшихъ пристроиться за границей къ какой-либо кормящей работѣ,-- и всегда, дѣйствительно, по чудовищно низкой цѣнѣ. Не думаю, чтобы такихъ злополучныхъ счастливцевъ набралось на всю Европу, хотя бы 5% всей эмиграціи. Ищутъ, ищутъ, бродилъ, бродятъ, наконецъ, одинъ-два изъ сотни получаютъ работишку,-- будто изъ милости,-- съ повышенными требованіями, за пониженную оплату, и съ перспективой быть вышвырнутымъ обратно на улицу при первомъ же, хотя бы маломъ, недоразумѣніи. Остальные... живутъ! Какъ живутъ, чѣмъ живутъ,-- физіологическая загадка, потому что ни одинъ звѣрь въ лѣсной берлогѣ, въ лютую зиму, на переживаетъ тѣхъ ужасовъ безкормицы, которыми большинство русской эмиграціи мучится, безъ угрѣва, въ мансардахъ, а зачастую и прямо-таки подъ открытымъ небомъ Парижа. Изъ десяти эмигрантовъ девять просыпаются поутру, съ ожиданіемъ, что къ вечеру они будутъ или уже въ правѣ, или, при счастьи, еще только въ рискѣ примѣнитъ къ себѣ евангельскій стихъ: "лиси язвины имуть, и птицы небесныя гнѣзда; сынъ же человѣческій не имать, гдѣ главу преклонити". Не тѣмъ смущаться приходится, что иногда въ этой голодной и холодной средѣ отчаяніе вспыхиваетъ протестомъ насилія или сбрасываетъ съ моста въ Сену, утомленную маяться, жизнь. Изумляться надо могучему запасу, вывезеннаго съ родины, возвышеннаго энтузіазма, котораго чистая красота сберегаетъ всю среду отъ массоваго одичанія въ человѣконенавистныхъ, потому что обездоленныхъ въ человѣчествѣ, звѣрей. Надо удивллться тому, что голодная смерть здѣсь -- дѣло постоянное, а преступленіе противъ чужой собственности -- дѣло почти неслыханное; что самоубійства, все-таки, процентно рѣдки и одиночны, а масса смотритъ на нихъ неодобрительно, какъ на бѣгство солдата со своего поста. Общественная совѣсть извиняетъ ихъ лишь совершенно замученнымъ въ долгихъ бѣдованіяхъ, больнымъ безнадежно и обременительно для другихъ, да имѣвшимъ несчастье партійно или общественно опозориться. Вся жизнь русскаго эмигранта въ Парижѣ, Лондонѣ, Женевѣ -- сплошной льдистый и сугробный, окровавленный путь Аввакумовъ:
   -- Петровичъ! долго ли намъ муки сія терпѣть-то будетъ?
   -- Марковна! до самыя смерти.
   Грызть программу вмѣсто булки и грѣться идеей вмѣсто печки,-- жуткое существованіе и солоно долженъ прійтись человѣку дымъ отечества, чтобы упорно предпочиталъ его теплу и сытости голодный тифъ на парижской мостовой. Но грызутъ и грѣются, и скверно жить, но, видно, есть во что жить. Сравните статистику самоубійствъ голоднаго и нищаго стотысячнаго русскаго Парижа съ такою же статистикой въ такомъ же русскомъ городѣ внутри Россіи, не говоря уже о Петербургѣ, Одессѣ, Москвѣ: въ русскомъ Парижѣ ихъ окажется, меньше, и записки о себѣ парижскіе самоубійцы не тѣ оставляютъ, что петербуржцы, одесситы, москвичи. Смерть отъ душевной пустоты, диктующая русскому интеллигентному самоубійцѣ предсмертное признаніе, вродѣ -- "умираю для разнообразія",-- въ эмиграціи рѣдкая и нисколько неуважаемая гостья. Эмигранту некогда и не съ чего быть blasé. Души-то полны и головы рады работать, а вотъ желудокъ пустъ и кишкамъ дѣлать нечего, кромѣ, какъ бурчать. И хорошо еще, когда одному желудку и однѣмъ кишкамъ, а когда ихъ мается самъ-четверть, самъ-пятъ? Ибо всякаго рода воздержаніе возлагаетъ на себя и геройски терпятъ русскій бѣдующій эмигрантъ,-- единственнаго только искушенія преодолѣть онъ рѣшительно не въ состояніи: не жениться въ восемнадцать-двадцать лѣтъ на дѣвицѣ шестнадцати-восемнадцати и... къ гражданскому совершеннолѣтію -- не обрости парою или троицею младенцевъ-погодковъ. А затѣмъ -- припѣвъ все тотъ же:
   -- Петровичъ! долго ли намъ муки сія терпѣть будетъ?
   -- Марковна! до самыя смерти.
   -- Добро, Петровичъ, ино еще побредемъ!
   Да! Во что жить -- есть, а чѣмъ жить -- нѣту. Внутри вся жизнь-надежда и мысль, извнѣ вся жизнь -- голодный анекдотъ, физіологическая трагикомедія, въ которой актеры "желтымъ смѣхомъ" заглушаютъ ревъ истерзанной плоти и конвульсивныя гримасы переводятъ въ улыбку, а зрители задыхаются отъ ужаса, заливаются слезами безпомощной жалости, захлебываются рыданіями безсильнаго состраданія.
   Эта огромная эмиграція наглядностью своей отняла у Европы ея прежнія сказки, легенды и предразсудки о русскихъ: Сейчасъ уже ни въ какомъ Тарасконѣ не вѣрятъ, что русскій народъ и "казаки" суть синонимы, что казаки охотнѣе всего питаются маленькими дѣтьми, которыхъ трупики предварительно вялятъ подъ сѣдломъ; что любимая пища русскихъ высокопоставленныхъ особъ -- сальныя свѣчи, что на улицахъ Петербурга, въ оттепель, слышны оттаявшія слова, которыя оледенѣли, будучи произнесены во время морозовъ. Россія Александра Дюма и "Генерала Дуракина" погасла для Европы. Развѣсистая клюква, княжна Телѣга, графиня Телятина, ломти самовара и пр. ушли въ область давнихъ преданій. Кстати, упомянулъ я о "генералѣ Дуракинѣ". Многимъ ли извѣстно, что этотъ популярнѣйшій во Франціи русскій игрушечный генералъ, знакомый каждому парижскому мальчишкѣ гораздо больше, чѣмъ каждому взрослому парижанину знакомы имена генераловъ Куропаткина или Стесселя, что ли, не говоря уже о генералѣ Батьяновѣ,-- многимъ ли извѣстно, что этотъ всепрославленный генералъ есть французскій плодъ русской дамы? Г-жа Сегюръ, авторъ "Генерала Дуракина", была урожденная Ростопчина, дочь графа Ѳ. В. Ростопчина, того самаго, который въ 1812 году якобы сжегъ Москву,-- по крайней мѣрѣ, самъ тѣмъ въ запискахъ своихъ хвастаетъ. Недавно этой г-жѣ Сегюръ-Ростопчиной поставили въ Парижѣ, въ саду Luxembourg, памятникъ, и, при открытіи, Жюль Лемэгръ произнесъ рѣчь, въ которой справедливо указывалъ на анекдотическую странность судебъ русскихъ. Отецъ, въ 1812 году, сжегъ Москву, чтобы она не досталась французамъ; дочь, въ 1854 году, въ разгаръ Крымской кампаніи, когда французы жгли бомбами Севастополь, сочинила -- въ увеселеніе французскаго юношества -- русскаго "Генерала Дуракина"... Это ли не международный анекдотъ? Это ли не типическій курьезъ франко-русскій?
   Эмиграція отучила Европу видѣть въ Россіи "страну таинственностей и чудесъ", сняла ее съ карты миѳологической. И за то спасибо, и то уже прогрессъ. Но извлечь ее изъ области анекдота она была безсильна и неспособна. Потому что, во-первыхъ, жестовъ у нея довольно много, но словъ нѣтъ, и безмолвствуетъ она, бѣдная, среди басурманщины, упорно нѣмая на всѣхъ языкахъ, кромѣ того, на которомъ всѣ святые говорили, то-есть русскаго. Во-вторыхъ, надо въ томъ сознаться, и сама то она была, есть и еще долго будетъ, на буржуазный глазъ, не болѣе, какъ сложнымъ, дробнымъ, пестрымъ, сборнымъ, но -- и оптомъ, и въ розницу -- преизряднымъ-таки анекдотомъ и ребусомъ. Во всемъ: начиная съ черныхъ и синихъ блузъ и рубашекъ-косоворотокъ, отрицающихъ, хотя бы даже бумажные и резиновые, воротнички и манжеты; продолжая ревомъ и шумомъ трезвыхъ тѣломъ и пьяныхъ духомъ собраній гдѣ-нибудь на женевской "Каружкѣ" или парижской Avenue de Choisy, съ пятичасовыми преніями о несовмѣщеши выѣденнаго яйца съ фракціонною этикою; и кончая дѣтскою святою вѣрою въ едииство теоріи и практики, трогательно цѣльнымъ, уже страннымъ среди европейскихъ приспособленій и компромиссовъ, соціалистическимъ утопизмомъ. Нѣтъ большей обиды русскому эмигранту-соціалисту, какъ причислить его къ соціалистамъ-утописгамъ. И въ то же время, никто въ европейскомъ соціализмѣ не сохранилъ той отвлеченности, той идеалистической чистоты, какъ русскіе. Изъ голодныхъ устъ ихъ пышетъ пламя тѣхъ же идей, что 27 вѣковъ тому назадъ оживляли іудейскихъ эвіониговъ и пророка Исаію. Старомодно и фанатически твердитъ неподкупный нищій извѣчно суровую формулу, "dives aut iniquus, aut baeres iniquî"," -- и никакъ онъ, "мануалистъ" до корня волосъ, понять не можетъ: какая, собственно говоря, остается разница между "бѣлымъ" рабочимъ на 15-франковомъ ежедневномъ заработкѣ, при коттэджной системѣ безплатныхъ, либо удешевленныхъ квартиръ, и -- маленькимъ буржуа? Когда въ Парижѣ соціалистическій митингъ съ демонстраціей, кого, перваго, волокутъ "молодцы Лепина" pour passer au tàbàe?-- Русскаго. Когда маринуютъ въ тюрьмѣ удалого Гюстава Эрве -- эту честнѣйшую и упрямѣйшую бретонскую голову, готовую переть рѣшительно противъ всякаго рожна, который на пути встрѣнется,-- кто первый стучитъ въ двери, чтобы навѣстать веселаго хроническаго узника и обмѣняться съ нимъ ласкою дружескихъ надеждъ и привѣтовъ?-- Русскіе. Когда виситъ въ воздухѣ, готовая умереть по отсутствію средствъ, какая-либо соціалистическая газета, чьи гроши, отъ скудости урѣзанные, истинная жертва вдовицы, первые притекаютъ ей на помощь?-- Гроши русскихъ. Наиболѣе популярная и ходовая газета французскаго соціализма. "L'Humanité" Жана Жореса, безъ русскихъ, давно бы задохлась бы, потому что французы ея почти не читаютъ. Свой роковой кризисъ 1906 года она выдержала, главнымъ образомъ, благодаря неожиданно быстрому росту русской эмиграціи, въ одну зиму поднявшейся съ 20.000 до 60.000. Ибо,-- когда утромъ русская студентка бѣжитъ съ Сорбонну, и съ карманѣ у нея катается мѣднымъ кружкомъ единственный свободный су -- остатокъ дневного бюджета,-- два соблазна драматически одолѣваютъ ее: прибавить ли къ чашкѣ молока на обычный голодный завтракъ хлѣбецъ или купить газету? И почти всегда побѣждаетъ газета. А изъ газетъ, конечно, "L'Humanité". Когда на имперіалѣ трамвая, въ омнибусѣ, на бульварной скамьѣ вы видсте бѣдно одѣтаго человѣка съ номеромъ "Humanité" въ рукахъ, смѣло заговариваете съ нимъ по-русски: рѣдко ошибаетесь, да и то, обыкновенно, лишь настолько, что заговорить надо было на еврейскомъ жаргонѣ, по-польски, либо -- гораздо рѣже -- по-итальянски. Французскій рабочій, хотя бы и соціалистъ, пробѣгаетъ свой партійный органъ развѣ въ случаѣ какой-либо острой полемики или особаго интереса къ вчерашней парламентской рѣчи Жореса или Прессансе; обыкновенно же онъ предпочитаетъ общіе буржуазные органы широкой информаціи: "Le Matin", "Le Journal", "Le Petit Parisien", и вполнѣ ими довольствуется, хотя и плюется, читая ихъ, и ругаетъ ихъ "публичными дѣвками", и писсуарами, и другими, соотвѣтственно выразительными, титулами. Кромѣ общепринятыхъ газетъ, есть еще цѣлый рядъ, которыхъ по какой-то давней профессіональной традиціи держатся люди тѣхъ или другихъ промысловъ а ремсслъ. Не знаю, издается ли еще "Le Kappel", но я даже не въ состояніи представить себѣ парижскаго cocher читающимъ на козлахъ фіакра своего какую-либо другую газету. "La Lanterne", давно переживъ старинную свою славу, влачилась черезъ долгіе годы упадка только признательностью... проститутокъ, въ пользу которыхъ когда-то провела она ожесточенную кампанію противъ police de moeurs. Русскій парижанинъ-соціалистъ, въ отношеніи къ газетѣ, сохранилъ дѣвственное русское цѣломудріе, и нѣсть ему газетной части ни съ египтяниномъ, ни съ моавитяниномъ. Уже "La Petite République" заставляетъ его крѣпкое черноземное правовѣріе подозрительно настораживать уши: не подкрадывается ли къ душѣ его, въ заемныхъ соціалистическихъ сапогахъ, переодѣтый буржуазный сатана? Что касается "милыхъ, но погибшихъ созданій", вродѣ "Matin", то, попадая въ суровыя русскія руки, едва ли не шипятъ листы ихъ, какъ сода, обожженная кислотою. Кто больше всѣхъ волновался, когда у Жореса дочь ушла въ монахини?-- Русскіе. Кто въ Бельгіи больше всѣхъ обезпокоенъ изящнымъ шато и дорогимъ автомобилемъ Эмиля Вандервельде, а въ Германіи -- виллою Бебеля?-- Русскіе. Кому, собственно говоря, до всѣхъ этихъ монашекъ, виллъ, шато и автомобилей,-- по существу-то,-- меньше всего и даже вовсе нѣтъ никакого дѣла?-- Русскимъ. А они, вотъ, почему-то вчуже сердцемъ разрываются, печенкой болѣютъ, на стѣны лѣзутъ, ночей не спятъ. Ну, какъ же не чудачество? Ну, еще бы не анекдотъ? Сердца лопаются отъ наплывовъ гражданскаго альтрюизма, а многоопытные сыны эгоистическихъ культуръ,-- французъ, нѣмецъ, итальянецъ,-- смотрятъ, диву даются, посмѣиваются и пожимаютъ плечами:
   -- Ахъ, эти русскіе! Вѣчно не знаютъ своего мѣста, вѣчно суются, куда ихъ не спрашиваютъ, въ чужое дѣло, и вѣчно имъ отовсюду попадаетъ по затылку! Что съ ними, чудаками, подѣлаешь? Анекдотисты по натурѣ! Славянская душа!
   Грѣшный человѣкъ, не люблю я послѣдней вотъ характеристики этой! Мутная она, расплывчатая, двусмысленная. Ничего обиднаго не говоритъ, а многіе находятъ, что даже льститъ очень, но въ то же время незримымъ ножомъ вѣжливо и безболѣзненно отрѣзываетъ насъ отъ остального человѣчества въ спеціальную категорію, границы которой, пожалуй, будутъ покрѣпче и, я увѣренъ, продержатся въ силѣ гораздо дольше, чѣмъ даже россійская "черта осѣдлости".
   Развѣсистая клюква и княжна Телѣга устарѣли и забылись, но ихъ замѣнила, не менѣе вліятельная, глупенькая, пошленькая и гораздо болѣе вредная по результатамъ и послѣдствіямъ, легенда и теорія "славянской души".
   Что есть по существу своему эта нарочная и спеціальная "славянская душа", еще ни одинъ психологъ не опредѣлилъ удовлетворительно, и воспринимать ее предлагается на чутье и инстинктъ, яко "вещей увѣреніе невидимыхъ". Но достовѣрно, что географическое ея распространеніе начинается за Краковымъ и Познанью, густѣетъ по мѣрѣ приближенія къ русской границѣ, а тамъ уже -- пошла писать губернія до самаго Тихаго океана! Чтобы обладать "славянской душой", совсѣмъ не надо быть чехомъ, сербомъ, болгариномъ, вообще, принадлежать къ славянской расѣ; правда, по преимуществу, "славянская душа" живетъ въ русскихъ и полякахъ, но случалось мнѣ видѣть, какъ ее неожиданно обрѣтали и въ грузинѣ, и въ армянинѣ, и въ крымскомъ татаринѣ, и даже въ степномъ киргизѣ. Раса тутъ ничего не значитъ. Былъ бы русскій паспортъ, либо, за его нешгѣніемъ, хоть слухъ и собственное твое утвержденіе, что ты изъ Польши, либо изъ Россіи, и снисходительная благодать "славянской души" не преминетъ осѣнить тебя полупочтеннымъ покровомъ своимъ. Такъ какъ въ русской и польской эмиграціи много евреевъ, то и послѣдніо ни за что, ни про что должны дѣлить эту расовую повинность или привиллегіго -- пусть каждый выберетъ, какъ ему кажется лучше. Недаромъ же недавно французскій романистъ, избравъ героиней русскую эмигрантку, описалъ наружность женщины со "славянской душой", слѣдующими выразательными чертами:
   Nadia avait un vrai type russe: ses yeux immenses étaient profonds et noirs, pareils à deux lacs reflétant un éternel mystère de l'orient muet; son nez étroit et fin à courbure élégante parlait à l'imagination de l'enchantement des déesses descendant vers l'humanité des sommets glaciales et voilés du vieux Caucasei la tâche sanguine de за triste bouche-bouche de vampire en détresse -- sous le nuage obscur de ses boucles noires, révélait le mystère d'une nuit voluptueuse -- festin d'amour et de sang {У Нади былъ истинно русскій типъ: глубокіе глаза, огромные и черные, какъ два моря, отразившія забытую тайну нѣмого востока; узкій тонкій носъ, изогнутый тѣмъ изящнымъ горбикомъ, который говоритъ воображенію о сладости богинь, сошедшихъ къ первочеловѣчеетву съ ледяныхъ вершинъ древняго Кавказа; пурпурное пятно печальнаго рта -- уста прекраснаго вампира, тоскующаго, подъ дикимъ лѣсомъ черныхъ кудрей своихъ, о тайнѣ сладострастной ночи, которая возвратитъ ему пиръ любви и крови.}.
   Я имѣлъ честь и удовольствіе лично знать премилый и прекрасивый оригиналъ, съ котораго былъ списанъ этотъ "истинно русскій типъ", и не мало хохотали мы съ "Надою" надъ ея вампирнымъ портретомъ, потому что звалась "Надя" Рахилью Исааковной, а мѣстечковая фамилія ея была, какъ въ извѣстномъ разсказѣ Захеръ-Мазоха, "если по изъ очень звонкихъ, такъ зато дешево куплена". Въ романѣ "Надя", въ качествѣ одержимой "славянской душою", конечно, совершала десятки чудодѣйствъ, которыхъ по въ состояніи выполнить ни единое на свѣтѣ существо, находящееся въ здравомъ умѣ и твердой памяти, по которыя художникъ, психологъ, романистъ, юристъ французскій, итальянскій, англійскій, даже нѣмецкій считаютъ вполнѣ допустимыми, естественными и даже необходимыми для существъ, покорствующихъ непоправимому несчастью "славянской души".
   Характеризовать русскими понятіями это европейское представленіе о спеціальной "славянской душѣ", неразлучно получаемой каждымъ и каждою въ отечествѣ нашемъ вмѣстѣ съ записью въ метрическія книги, я не умѣю иначе, какъ опредѣленіемъ главной ея способности: это -- постоянная готовность къ анекдоту. Всѣ люди живутъ, какъ люди, мѣрнымъ кругомъ конституцій, учрежденій, обычаевъ, вѣкового семейнаго уклада, въ логическомъ свершеніи религіозной и этической эволюціи, въ правильномъ наростаніи идей, а русскіе живутъ анекдотами. Куда анекдотъ брыкнетъ, туда у нихъ и жизнь тянется. Бываютъ у нихъ анекдоты блистательные, величественные, бываютъ тусные, отталкивающіе, анекдоты святыхъ подвиговъ самоотверженія и анекдоты гнусныхъ насилій и кровавыхъ звѣрствъ, анекдоты чистаго цѣломудрія и безконечнаго похабства, анекдоты о подлостяхъ рабства и о геройствахъ свободы, о безграничной животной трусости людей-скотовъ, людей-червей и о безумствѣ храбрыхъ, провозглашаемомъ, какъ мудрость жизни. Безконечный размахъ житейскаго маятника качаетъ "славянскую душу" отъ зенита къ надиру, но всегда по дугѣ анекдота. То есть -- съ зацѣпкою за неожиданность, случайность, курьезъ, сюрпризъ, фортель танъ, гдѣ, но расписанію, ни ноожиданности, ни курьезу, ни сюрпризу, ни фортелю Сыть совсѣмъ не полагается, и выскакиваютъ они, чортъ ихъ знаетъ зачѣмъ и откуда, спеціально лишь на счастье и потребу "славянской души". До Эйдкунена -- культура, а послѣ Вержболова -- анекдотъ. До Щаковой -- политика, а послѣ Границы -- анекдотъ. До Теріокъ конституція, а въ Бѣлоостровѣ уже -- анекдотъ. До Унгени -- исторія, а въ Кишиневѣ -- анекдотъ... да еще и какой скверный! Анекдотическая семья, анекдотическое общество, анекдотическая школа, анекдотическая литература, анекдотическій народъ съ анекдотическими "попами" и "казаками" и, съ анекдотическою войною, изъ анекдота возникшею и анекдотически проигранною анекдотическими генералами и таковыми же диломатами практическому желтому народу, котораго особенность, напротивъ, въ томъ именно состоитъ, что о немъ какъ-то совсѣмъ нѣтъ никакихъ анекдотовъ. И -- во главѣ анекдотовъ -- оберъ-анекдотъ: изумительный парламентъ, который открывается и закрывается съ тою же легкостью, какъ разводятся и сводятся мосты на Невѣ, въ которомъ большинство членовъ употребляетъ всѣ усилія, чтобы доказать міру и самимъ себѣ, что они -- ни въ коемъ случаѣ и сохрани ихъ русскій Богъ отъ такого злополучія!-- не народное представительство, но -- выразимся классически и вѣжливо -- не болѣе, какъ свита Одиссея по вкушеніи Цирцеина напитка. А меньшинство, отъ чаръ Цирцеи (память сей богини въ Россіи празднуется 3-го іюля) отбарахтавшееся, изнемогаетъ въ безполезныхъ стараніяхъ,-- наоборотъ оправдательно притворяться, будто, вопреки визгу, реву, писку, ржанью, хрюканью, гоготанью оборотней Цирцеина закута, все-таки являетъ собою парламентъ, а не скопище живого инвентаря на базарной площади въ день Фрола и Лавра. И -- будто бы что-то въ семъ странномъ мѣстѣ, все-таки, къ дѣлу дѣлается, и будто бы что-то гдѣ-то отъ него, все-таки, зависитъ. Даже въ Европу ѣздили и щупать себя заставляли, въ удостовѣреніе, что они дѣйствительно существуютъ, а не въ одной мистической мечтѣ.
   -- Если, дескать, мы и анекдотъ, то, все же, въ нѣкоторомъ родѣ -- матеріализованный! А на прочемъ -- извините!
   Плачевнѣе всего то, что мы то, россіяне, "въ надеждѣ славы и добра" лупящіе по путямъ всевозможныхъ прогрессовъ, даже такихъ, которые по существу своему, суть регрессы, упорно не замѣчаемъ не только анекдотичности своей въ глазахъ просвѣщенной Европы, но и того, что иначе, какъ анекдотичными, мы ей, собственно говоря, и совершенно не нужны, и не интересны, и, можетъ быть, даже непріятны. Послѣ семи лѣтъ, прожитыхъ въ симпатичнѣйшихъ и культурнѣйшихъ странахъ Европы, я вынесъ твердое и глубокое убѣжденіе:
   -- Еслибы въ одинъ прекрасный день оказалось, что Россія утратила свою "âme slave" и сопряженную съ нею анекдотичность и стала -- какъ всѣ благовоспитанные и правовѣрные народы и упорядоченныя государства, то Европа почувствовала бы себя глубоко смущенною и -- втайнѣ обиженною, оскорбленною... ну, какъ бы мы съ вами, о, читатель милый, обидѣлись и оскорбились, почувствовали бы себя нравственно обокраденными, если бы изъ впечатлѣній нашихъ вдругъ -- по щучьему велѣнію сразу исчезла вся беллетристика и прочія художества и искусства, связанныя съ "чарованьемъ красныхъ вымысловъ".
   Съ годъ тому назадъ, одна изъ значительныхъ итальянскихъ газетъ, съ мнѣніемъ которой весьма считаются въ европейской печати, перемѣнила издательство, редакцію и направленіе. Изъ рукъ либеральной буржуазіи, масоновъ, передовыхъ монархистовъ и умѣренныхъ республиканцевъ эта газета "просвѣщенныхъ компромиссовъ" перешла къ кружку считавшему себя соціалистическимъ,-- Мы потому только прямо не объявляемъ себя соціалистами,-- наивно, по практически объявилъ новый издатель,-- что боимся сразу отпугнуть отъ газеты ея стараго читателя, накоплявшагося десятками лѣтъ; пусть привыкаютъ понемножку... Обновленная газета сдѣлала мнѣ честь -- пригласила меня вести въ ней русскій отдѣлъ. Откровенно говорю: я не только взялся -- я схватился за это предложеніе. Оно было кругомъ невыгодно матеріально, ибо работы требовалось много, а газетный трудъ въ Италіи оплачивается нищенски, но, зато, казалось, открывало прекрасныя политическія перспективы. Въ самомъ дѣлѣ: шутка ли получить въ свое распоряженіе европейскій органъ съ огромною аудиторіей, съ постояннымъ эхомъ перепечатокъ во Франціи, Австріи, Германіи, Англіи? Вѣдь этакъ мы сразу положимъ конецъ легкомысленному или продажному вранью сомнительныхъ агентовъ, бюро и разныхъ "своихъ собственныхъ" полуграмотныхъ мусье Шепанановъ, которыхъ забрасываютъ въ Россію высокоторжественныя празднества, а удерживаетъ въ Россіи нежеланіе скупыхъ редакцій оплачивать обратные дорожные расходы. И вотъ сидитъ Шенананъ, въ чаяніи движенія водъ, на Невскомъ берегу, слегка подкармливаемый, на всякій случай, какимъ-либо вѣдомствомъ, а то и частнымъ капиталистичесютъ предпріятіемъ, сидитъ и "освѣщаетъ" Россію, черпая свѣдѣнія и вдохновеніе у père Lagrave въ погребкѣ на Большой Конюшенной. Вѣдь этакъ мы свяжемъ общественное мнѣніе одной изъ великихъ европейскихъ державъ непосредственно съ источниками и свидѣтелями подлинной русской дѣйствительности, съ ея истинными грѣхами и скорбями, съ ея насущными нуждами, и положимъ конецъ безстыжему нахрапу всѣхъ этихъ "О. Б.", самозванныхъ "Россій" и прочихъ органовъ россійскаго отъ Европы затменія, вольнонаемныхъ мастеровъ укрывательства "низкихъ истинъ" и фабрикаціи "насъ возвышающихъ обмановъ". Собьемъ съ позиціи и отодвинемъ въ сторону русскій анекдотъ и откроемъ тропу къ систематическому, изо дня въ день, будничному и правдивому знакомству съ Россіей. Смѣю вѣритъ, что это были не только мои мечты, но и надежды редакціи. Газетѣ, въ самомъ дѣлѣ, очень хотѣлось поставить русскій отдѣлъ на линію самостоятельнаго освѣдомленія, независимаго отъ оффиціозовъ. Настолько серьезно хотѣлось, что она уклонилась отъ сотрудничества нѣкотораго бывшаго министра русскаго, который, обработывая одно русско-итальянское торговое предпріятіе, заявился было въ редакцію съ предложеніемъ принять тяготы русскаго отдѣла на свое высокопревосходительство. Симптомъ весьма примѣчательный, потому что -- въ Италіи ли, во Франціи ли -- титулы дѣйствуютъ оглушительно даже и на соціалистовъ, и редакторъ, побѣдоносно выдержавшій ломку столь высокопоставленнаго соблазна, имѣлъ право почитать себя -- и почиталъ!-- настоящимъ героемъ профессіональнаго долга.
   И, за всѣмъ тѣмъ, ничего у насъ не вышло. При всей охотѣ и энергіи работать съ моей стороны, при всей готовности дать мнѣ полную свободу работы со стороны редакціи! Выдвинулся еще третій рѣшающій элементъ, котораго мы заранѣе не учли, потому что были въ немъ увѣрены, искренно думали, будто то, что мы собираемся дѣлать, ему любопытно и нужно: читающая публика. Она не обнаружила рѣшительно никакого влеченія смотрѣть нашему отечеству въ корень и скучливо протестовала противъ всякой статьи, которая пыталась дать обоснованный фактическій матеріалъ по общимъ русскимъ вопросамъ -- хотя бы даже и въ соприкосновеніи съ итальянскими политическими а торговыми интересами. А вѣдь привлечены мною къ дѣлу были люди несомнѣннаго знанія, таланта и съ почтенными именами и заслугами въ русской журналистикѣ. Не любопытны оказались публикѣ ни средиземно-русскій ввозъ и вывозъ, хотя итальянцы тутъ намъ соперники, которымъ выгоднѣе было бы стать союзниками; ни дѣятельность черноморскихъ портовъ, ежедневно посѣщаемыхъ десятками, если не сотнями итальянскихъ судовъ; ни урожайность нашихъ южныхъ губерній, хотя въ прямой связи съ нею стоитъ производство макаронъ -- главного пищевого продукта Италіи; ни финансовое положеніе Россіи, ни ея задолженность и платежная способность, ни -- что такое ея "конституція", ни Государственная Дума, ни законоположенія о крестьянахъ. Зато хваталось на лету перепечатывалось и съ искреннѣйшимъ интересомъ и удовольствіемъ принималось и повторялось въ обществѣ все, что мы давали, лишь на затычку, какъ смѣсь, буде останется свободное мѣсто: что дочь министра Ермолова поступила волонтеркою въ пожарную команду, что въ Ялтѣ грекъ изрубилъ семью свою, состоявшую изъ пяти или семи человѣкъ, что волжскіе рыбаки выловили невѣроятной величины бѣлугу, что Азефа единовременно видѣли и признали въ Римѣ, Брюселѣ, Дармштатѣ и Озеркахъ и т. д., и т. д. Словомъ: анекдотъ -- какой хочешь и, чѣмъ его больше, тѣмъ лучше, а въ серьезъ -- ни полслова. И, такъ какъ спросъ родитъ предложеніе, то не замедлилъ я замѣтить, что газета наша, что называется, сдрейфила. Всякій дѣловой отчетъ, каждый обобщающій, теоретически обставленный, очеркъ редакціи стала опаздывать въ долгій ящикъ, гдѣ чаще всего рукопись и погибала изморомъ, но дочерей министровъ въ пожарныхъ каскахъ, похожденія г. Манасевича-Мануйлова, слухи о воскресеніи Гапона печатала на первыхъ мѣстахъ, придумывая имъ пикантные заголовки преогромными буквами. И такъ-то -- рѣшительно во всѣхъ областяхъ. Умерла Коммиссаржевская: я далъ очеркъ о ней, о русскомъ драматическомъ искусствѣ, о вліяніи на него итальянскихъ артистовъ-реалистовъ. Не напечатали: вашей Коммиссаржевской у насъ никто не знаетъ, мало ли хорошихъ актрисъ и мало ли гдѣ кто помираетъ отъ оспы, кому это будетъ интересно? Но вотъ -- вокругъ могилы Коммссаржевской разыгрался клерикально-черносотенный скандалъ. Я, въ виду прецедента, почти лишь для очистки совѣсти, далъ замѣтку строкъ на 25-30,-- быстро печатаютъ, жалуются, что мало, просятъ еще. Нельзя было добиться дѣлового и правильнаго оглашенія Зерентуйсккхъ порядковъ, которые, еще полтора года тому назадъ уже угрожали катастрофою, нынѣ разыгравшеюся,-- и, въ то же время, клянусь и присягаю, что если бы я далъ замѣтку, будто генералъ Думбадзе на улицѣ, среди бѣла дня, съѣлъ живьемъ еврейскаго младенца, она была бы помѣщена съ совершеннымъ довѣріемъ и безъ малѣйшихъ сомнѣній. Ибо анекдотъ о Россіи все да почитается за правду, а правда -- за анекдотъ. Съ восторгомъ напечатали письмо Л. Н. Толстого къ В. Г. Короленко по поводу "Бытового явленія" -- этого великолѣпнѣйшаго подвига въ длинномъ ряду заслугъ высокоталантливаго писателя-гражданина -- и отказались печатать самое "Бытовое Явленіе": длинно! Когда "Бытовое Явленіе" вышло въ отдѣльномъ изданіи, оно не имѣло большого успѣха потому, что встрѣтилось съ другимъ возраженіемъ, которое здѣсь столько же вліятельно: просто! А, между тѣмъ, если съ русскои-то точки зрѣнія взглянутъ, такъ ужъ именно куда было не просто. Благородная прямота, изящная, за душу хватающая безыскусственость Короленко была спрятана подъ мелодраматическимъ гарниромъ, приготовленнымъ вполнѣ по обычаямъ края сего. И названіе страшное придумали -- "Neil'impero della morte" (Въ царствѣ смерти), и картинку страшную посадили на обложку. Откровенно говоря, насъ, русскихъ, почитателей Короленки, даже коробила эта вывѣсочность, которой самъ Короленко никогда не допустилъ бы для русскаго рынка. Но -- сказано: "поступайте по обычаямъ страны вашей!" -- то своимъ уставомъ въ чужой монастырь не ходятъ! И, за всѣмъ тѣмъ, не потрафили: все таки -- просто! Обстоятельное изложеніе безъ фразъ и риторики, которое вливается въ душу неотразимою логикою событій, совершенно не въ здѣшнихъ нравахъ. Напрасно думать, что вопіющій фактъ, какъ бы громко онъ ни вопіялъ, будетъ попятъ безъ толмача, который разъяснилъ бы его трагическою декламаціей и размашистыми жестами.
   -- Ради Бога,-- говорилъ мнѣ одинъ русскій, пишущій для итальянскихъ газетъ,-- не читайте меня по-итальянски: я самъ краснѣю, когда перечитываю, такимъ начинаю казаться фразеромъ и пошлякомъ... А иначе -- ничего не подѣлаешь: не станутъ печатать! Попробуйте, напишите: "этотъ губернаторъ, прославленный своею грубостью, сдѣлалъ то-то и то-то" -- никто не обратитъ вниманія. Напишите: "свирѣпый тиранъ, кровожадный типъ человѣка-звѣря, il tipo sanguinario di belva umana",-- прочтутъ и духомъ возмутятся, и слезу прольютъ, и митингъ сберутъ, и протестующую резолюцію вынесутъ.
   Коллега былъ совершенно правъ. Я самъ пережилъ это, давно, много разъ, горькимъ, испробованнымъ опытомъ и въ Парижѣ, и здѣсь. Потому что эка, молъ, невидаль, что гдѣ-то тамъ въ Россіи губернаторъ грубъ! Да у васъ, молъ, можетъ быть, положеніе такое, и иначе нельзя? И у насъ, между этими господами, грубіяны проскакиваютъ, а вы давно ли сальныя свѣчи-то ѣли и грудныхъ младенцевъ подъ конскими потниками вялили? По Сенькѣ шапка! по народу и губернаторъ! Ну, а вотъ имѣть въ качествѣ губернатора una belva umanâ -- этого никакъ нельзя. Это всѣмъ извѣстно и а priori понимается. Belva umana всякою культурою отрицается на отрѣзъ, хотя бы даже и самою анекдотическою: появленіе "бельвы уманы" и въ циркѣ трепетъ вызываетъ, а ужъ на губернаторскомъ посту оно -- анекдотъ, столь сверхъестественно нарушающій всѣ условія бытія человѣческаго, что не можетъ не потрясти сердецъ добрыхъ буржуа, хотя бы дѣло шло "только" о Россіи. Но, милостивые государи мои! Сообразите же: если, когда губернаторъ только грубъ, для того, чтобы обратить вниманіе Европы на его грубость,-- надо звать его "бельва умана", то -- какими же выраженіями, какою риторикою, какими сильными словами придется вооружиться, когда въ губернаторахъ сидитъ, въ самомъ дѣлѣ, "бельва умана" чистѣйшей породы и густопсовыхъ кровей? Увы! Боюсь, что столь высокой риторики никакой языкъ человѣческій не выдержитъ и самса пылкое воображеніе не въ состояніи ни представитъ, ни осуществить! А, такъ какъ въ "бельвахъ уманахъ", на отвѣтственныхъ постахъ, отечество наше никогда недостатка не ощущало, то неудивительно, если анекдотическая зоологія о нихъ иногда и притупляетъ воображеніе господъ иноземцевъ чрезмѣрнымъ обиліемъ своимъ и начинаетъ имъ казаться утомительною и невѣроятною. Вспоминается мнѣ роковой афоризмъ, который, "вдохновись Тацитомъ", сочинилъ нѣкогда щедринскій учитель Старосмысловъ: "время, нами переживаемое, столь безполезно жестоко, что потомки съ трудомъ повѣрять существованію такой человѣческой расы, которая могла оное переносить". Да... въ Вержболовѣ, Границѣ, Кишиневѣ -- потомки съ трудомъ повѣрять". Ну, а въ Эйдкуненѣ, Тшебиньѣ, Яссахъ недоумѣваютъ, вѣрить или нѣтъ, уже и современники....
   Сижу я какъ-то разъ въ Генуѣ въ кафе, а рядомъ двое горожанъ читаютъ газету и перебрасываются замѣчаніями.
   -- Не люблю я эту Россію,-- говоритъ одинъ -- Тяжелая страна. Вѣчно въ ней либо голодъ, либо революція.
   А другой примирительно:
   -- Нѣтъ, теперь у нихъ тамъ холера.
   Вотъ и прошибите брешь для "луча свѣта" въ концентрацію этакаго темнаго царства: кругъ войны, кругъ революціи, кругъ голода, кругъ холеры, крутъ чумы, а по середкѣ расположился не то фертомъ, не то сфинксомъ анекдотъ о "славянской душѣ". Стоитъ "Анатэмой" этакимъ, либо Жоржемъ изъ "Блѣднаго Коня" и корчитъ загадочныя рожи. Не то сейчасъ разсмѣется Иванушкой-дурачкомъ, на собственный свой палецъ глядючи: потѣха!-- не то на колѣнки станетъ, какъ Раскольниковъ, и, ни съ того, ни съ сего, въ семи душахъ повинится. А, когда повинится, то сію же минуту спохватится: "чортъ ли меня за языкъ тянулъ?" и еще разъ на колѣни станетъ: "виноватъ, ваше высокоблагородіе! никакихъ семи душъ за нами не значилось и не значится, а, что я совралъ, на томъ у господъ прощенья прошу: не съ худымъ чѣмъ брехалъ, но единственно, чтобы дѣвки любили, для антиреснаго разговору".
   Но возвратимся къ исторіи съ руссофильской газетой. Разумѣется, роль поставщика анекдотовъ изъ русской жизни мнѣ не могла улыбаться, и я разстался съ любезною редакціей, нимало ее зато не обвиняя, но много упрекаемый ею за педантическіе капризы и нежеланіе угодить на спросъ публики и поддержать интересы изданія. Но относительно послѣднихъ совѣсть моя была совершенно чиста и спокойна, такъ какъ аккуратъ тогда жизнь выдвинула на газетный чередъ "графиню" Марію Николаевну Тарновскую -- оптовый русскій анекдотъ, передъ которымъ померкли и отошли на задній планъ всѣ анекдоты розничные. Въ тарновскій періодъ, добиться въ итальянской печати помѣщенія какихъ-либо очередныхъ данныхъ о Россіи было дѣломъ очень труднымъ. Кода вы указывали на важность и спѣшность предлагаемаго матеріала, на практическую пользу, которую можетъ принести его своевременное оглашеніе, самые доброжелательные и милые "Руссофилы" отвѣчали съ досадою, съ горечью, съ пожиманіемъ плечъ:
   -- Боже мой! Неужели, мы еще мало занимаемся вашей Россіей? Пощадите: у васъ отъ Россіи нѣтъ мѣста для Италіи! Графиня Тарновская заполняетъ всѣ столбцы!
   Да! Заниматься авантюрами Маріи Николаевны Тарновской здѣсь серьезно почиталось "заниматься Россіей" и, въ свое время, и печать, и адвокатура сдѣлали все, чтобы, въ лицѣ Маріи Николаевны Тарновской, сидѣла на скамьѣ подсудимыхъ не просто женщина скверныхъ международныхъ похожденій, но -- много вами благодарны!-- огромный, видите ли, національный и расовый символъ: сама анекдотическая, таинственная, неожиданная Россія, сама ая "славянская душа". Сознаюсь, что никакъ не могъ раздѣлить общаго негодованія, когда кто-то изъ обвинителей по этому процессу осмѣлился, наперекоръ теченію, весьма здравомысленно заявить, что вся эта пресловутая "славянская душа", на которую сваливаютъ похожденія ирландско-польской поддѣльной графшш, есть просто глупый фарсъ, надутая пустая адвокатская фраза и что судъ долженъ имѣть дѣло съ наличными фактами слѣдствія, а не съ отвлеченными символами народностей. Facta non fata sapiens sequitur. И, въ особенности, когда нэ угодно ли вамъ измѣрять fata всеохватною мѣркою этого универсальнаго психическаго инструмента "славянской души", средней величины между паспарту и прокрустовымъ ложемъ, во всемъ пестрообразіи безконечно рождающихся изъ безднъ ея анекдотовъ?!
   Анекдотъ "славянской души" -- воплощенная похоть міра сего, противнѣйшая Марія Николаевна Тарновская, когда заводитъ сразу трехъ любовниковъ и всѣхъ ихъ натравляетъ другъ на друга для романтическаго смертоубійства. Анекдотъ славянской души -- отреченный отъ похотей міра великій старецъ, Левъ Николаевичъ Толстой, когда раннимъ темнымъ утромъ бѣжитъ изъ опостылѣвшаго дома въ пустыню, забывъ, что для его величія нѣтъ уже пустынь на землѣ, и свѣтитъ ему, сквозь предрасвѣтныя сумерки, факеломъ, ковыляющій по ухабамъ, верховой "почтарь Филька"... Дорого дастъ за этого типическаго Фильку съ факеломъ историческій романистъ будущаго вѣка!... "Отстегни свои застежки и подвязки развяжи" -- славянская душа. "Отречемся отъ стараго міра" -- славянская душа. Полюсъ и полюсъ. А по меридіану отъ полюса къ полюсу -- и Катюша Маслова, и Соня Мармеладова, и Раскольниковъ, и Неклюдовъ, и Никита изъ "Власти Тьмы", и Акимъ, и Лука,-- старецъ лукавый. Весь литературный народъ матеріализованныхъ типовъ-призраковъ, который замѣняетъ Западу -- навожденіемъ и гипнозомъ могучихъ творцовъ своихъ -- фактическое знакомство съ русскимъ міромъ въ крови и плоти его. Весь колодезь вѣщаго слова, изъ котораго вычерпана обще-схематическая теорія о спеціальной "славянской душѣ" и черпаются -- на каждый новый случай -- толкованіе и подпоры къ ея частнымъ анекдотамъ. Вы думаете объ Азефѣ не писали, что онъ -- "славянская душа"? А о Гапонѣ -- что ужъ и говорить!
   Анокдоты -- за насъ, анекдоты -- противъ насъ. Которые хуже,-- не знаю. Когда-то я много занимался женскимъ вопросомъ. Изучая его литературу на томъ или другомъ языкѣ, я опредѣлялъ уровень женскаго правового прогресса въ странѣ даннаго языка примѣтою: много ли на намъ имѣется и вновь выходятъ брошюръ въ защиту женскихъ умственныхъ и трудовыхъ способностей, съ анекдотическими неопровержимыми примѣрами, что женщина ну, ей Богу же, не такъ глупа, какъ кажется, въ состояніи и мыслить, и учиться, и профессіонально трудиться совсѣмъ, совершенно таки совсѣмъ, какъ настоящій человѣкъ. Гдѣ этакія брошюры въ ходу и имѣютъ успѣхъ (латинскія страны, Турція, Греція), далеко тамъ еще даже до первыхъ зорь полового равноправія. Потому что въ странахъ настоящаго женскаго прогресса, гдѣ вопросъ сталъ на ноги,-- въ Англіи, Соединенныхъ Штатахъ, Германіи, Венгеріи, даже Россіи,-- подобныя проповѣди остались далеко въ прошломъ и давно уже звучатъ пошлостью всѣми принятыхъ "великихъ истинъ" и общихъ мѣстъ, азы которыхъ передовой литературѣ твердитъ уже неумѣстно и почти неприлично. Мы, со своею "славянскою душой", для европейской культуры -- такая же полу признанная смутность, какъ женскій умъ -- въ народахъ особо ревниваго мужевластія. Не признать -- неловко, нельзя: и совѣстно, и невыгодно, и невѣжливо, и весь ходъ цивилизаціи къ тому толкаетъ и того требуетъ. А признать -- досадно: неужели же, молъ, такъ вотъ ни съ того, ни съ сего взять да и расписаться, вопреки собственной мудрости вѣковъ, что курица есть птица, а баба есть человѣкъ? Что это, право? Вчера сальныя свѣчи жралъ, а сегодня говоритъ: у насъ тоже парламентъ... И вотъ -- "захочу полюблю; захочу -- разлюблю": сегодня насъ признали, завтра насъ отрицаютъ,-- глядя по насущному анекдоту, который виситъ въ воздухѣ, и по настроенію политическаго для, который анекдоту внемлетъ. И тутъ хвалятъ ли насъ, ругаютъ ли насъ -- неизмѣнно выступаетъ впередъ еще новое амплуа, занимаемое "славянскою душою" на европейской сценѣ: съ усердіемъ, достойнымъ лучшаго примѣненія, нашъ постоянный и систематическій илотизмъ. Когда я читаю романскаго автора, пишущаго о русской жизни, политикѣ, литературѣ, то какими бы восторженными хвалами онъ ни осыпалъ насъ, въ немъ всегда внятно звучитъ мнѣ учительный Тацитъ, расписывающій хвалебные анекдоты о германцахъ въ пику безпутнымъ, спившимся съ круга, избѣгавшимся за дѣвчонками, запустившимъ къ лысому бѣсу всѣ свои гражданскія права и обязанности, римлянамъ, которыхъ онъ хочетъ пристыдить, обругать и возвратить на путь истинный -- Вотъ, молъ,-- и, въ нѣкоторомъ родѣ, парвеню цивилизаціи, нисшая культура, а смотрите ка! Вы! высшіе! не зѣвайте, не остагься бы намъ въ дуракахъ!
   Какъ въ иныхъ благородныхъ семьяхъ корятъ излѣнившихся любимцевъ-шалуповъ примѣрами благоправныхъ домашнихъ илотовъ:
   -- Вотъ, Петенька -- кухаркинъ сынъ, а изъ гимназіи полные баллы принесъ и курточка на немъ чистенькая, манеры примѣрныя, за поведеніе, прилежаніе -- круглыя пять. Это повѣритъ, что онъ на кухнѣ выросъ? А ты -- генеральское дите, да обломъ обломомъ -- вотъ ужо Петька то тебѣ на шею сядетъ! Исправься, негодяй! на что похожъ?
   Такъ всюду и вездѣ, сверху до низу. Недавно милый, сердечный итальянецъ, провинціальный врачъ, давній мой знакомый, а за послѣдніе годы большой пріятель, сказалъ мнѣ съ задумчивостью:
   -- Какъ глупо я сдѣлалъ, что потерялъ изъ нашего знакомства два года, когда я сторонился отъ васъ.
   -- Сторонились? Вотъ какъ! За что?
   -- Потому что мы всѣ испорчены сквернымъ предубѣжденіемъ: славяне... знаете... мы привыкли относиться къ нимъ такъ подозрительно...
   Словомъ, маленькій провинціальный докторъ, парень не ахти ужъ какого великаго интеллекта, тайно экзаменовалъ интеллигентную, литературную русскую семью въ теченіе почти пяти лѣтъ, да не лично могъ ее экзаменовалъ, именно такую-то имя рекъ семью, а съ расовой точки зрѣнія, по общему предубѣжденію, принципіально. Экзаменовалъ, покуда не удостоилъ добродушно признать, что эта низшая славянская порода какимъ-то образомъ стоитъ на культурномъ уровнѣ его высшей латинской породы. Это въ общежитіи. А въ литературѣ, а въ политикѣ, а въ соціальной психологіи?
   -- Охъ, ужъ эти русскіе! фокусы, тонкости, новая мораль, всечеловѣчность, спасительность страданія, переоцѣнка религіи, красоты, анархія духа, колебанія устоевъ общества! Вотъ гдѣ сидитъ у насъ ихъ "славянская душа"!
   -- Позвольте!-- мужественно выскакиваетъ на встрѣчу анекдотамъ обвинительнымъ защитительный анекдотъ.-- Славянская душа, конечно, прстяжеловѣсная сложность, и избавь отъ нея Богъ даже морского разбойника Цамцу, но у нихъ тамъ есть Левъ Толстой!
   -- Да... Левъ Толстой!-- сразу мягчаеть обвинительный анекдотъ. а,да, да Платонъ Каратаевъ... Анна Каренина... Князь Неклюдовъ... Золотарь Акимъ...
   -- И Достоевскій!
   -- А, да, да... Соня Мармеладовъ.. Раскольниковъ...
   -- И Максимъ Горькій!
   Обвинительный анекдотъ отступаетъ, окончательно пораженный, а защитительный гуманно и кротко торжествуетъ, повторяя изъ уроковъ дѣтской памяти хорошую книжку "Умъ Животныхъ":
   -- Порода слоновъ настолько разумна, что иные изъ нихъ легко выучиваются ходить во бутылкамъ, танцовать вальсъ и польку и продѣлывать множество эквилибристическихъ упражненій, иныя изъ которыхъ заставляютъ призадуматься даже самаго ловкаго человѣка...
   О вліяніи русской литературы на западную, написано великое множество статей и книгъ. Можетъ быть оно и есть. Не знаю, не отрицаю. Но -- съ искренностью долженъ сознаться,-- не замѣчалъ. Будучи о немъ наслышанъ и начитанъ, ищу весьма, изъ національной гордости ищу этого вліянія, и не вижу его, не нахожу. Комплиментовъ и хвалъ уму литературныхъ слоновъ, настолько разумныхъ, что продѣлываютъ упражненія, иныя изъ которыхъ заставятъ призадуматься самаго ловкаго человѣка, слышу и читаю, сколько угодно. Иногда кто-нибудь дерзновенный рискуетъ самъ пройтись "подъ русскаго слона", и, обыкновенно, шлепается à quatre pattes. Иногда русскихъ слоновъ выводятъ на театральныя подмостки, и тутъ они либо тоже шлепаются, ибо оказываются совершенно чуждыми и непонятными западному міровоззрѣнію; либо ихъ переодѣваютъ въ такіе чепраки, такъ видозмѣняюгь, обсахариваютъ и упрощаютъ, что отъ слона остается одно имя, а на сценѣ бродитъ, подъ его псевдонимомъ какая то жеманная, робкая и совершенно ручная лань изъ Jardin d'Acclimatation, которую буржуазныя дѣти, гуляя по воскресеньямъ, находятъ очень милой, гладятъ по мордочкѣ и кормятъ булкою. Тѣ пошлости, что ставятся на европейскихъ театрахъ подъ заглавіемъ "Воскресенья" Л. Н. Толстого, и "Преступленія и Наказанія" Ѳ. М. Достоевскаго -- развѣ это не совершенное отрицаніе "вліянія" писателя? Развѣ мыслимо, чтобы въ странѣ, на которую "вліяли" Толстой и Достоевскій, Соня Мармеладова даже не могла быть показана публикѣ, какъ проститутка, и ея паденіе рисуется фразою лицемѣрія, во-истину, геніальнаго, какъ совершенное безстыдство "условной лжи" -- фундамента буржуазной культуры: "сегодня я дала свой первый урокъ" -- уже не пошло чего, музыки или французскаго языка? А это было въ Англіи, въ странѣ, гдѣ Толстой и Достоевскій, дѣйствительно, говорятъ, любимы и чувствуютъ себя гораздо больше дома, кѣмъ въ обществѣ практическихъ и суховатыхъ, свѣтлыхъ и поверхностныхъ, латинскихъ умовъ. Думаю, что, еслибы существовало въ Европѣ русское вліяніе, то во главѣ, господствующей надъ всѣми европейскими, литературы французской не стоялъ бы праздный и скептическій красавецъ-стилистъ, голый и пустой, какъ мѣдный истуканъ, Анатоль Франсъ. Вѣдь это же совершенный антиподъ и Толстого, и Достоевскаго, и почти антиподъ даже Тургенева -- типическій водьтеріанецъ, истинно латинская душа, категорически отрицающая собою ту расплывчатую "âme slave", въ согласованіяхъ съ которою галльскаго esprit, будто бы, и выразилось это вліяніе. У Франціи есть одинъ, временами, дѣйствительно, очень похожій на русскаго, большой писатель: Октавъ Мирбо. Но онъ, если кого изъ нашихъ и напоминаетъ, такъ -- Салтыкова, о вліяніи котораго на французовъ никто никогда не помышлялъ, котораго французы врядъ ли хоть сколько-нибудь знаютъ и который, вдобавокъ, самъ то вышелъ -- по собственному признанію -- изъ французской школы, какъ типическій жоржъ-зандистъ. Преклонененіе предъ Львомъ Толстымъ -- въ Европѣ -- аксіоматическое, общее мѣсто; отрицать Толстого безсмысленная и пошлая дерзость. Талантливый, но продажный и капризный Максимиліанъ Гардэнъ покусился -- невѣдомо по какимъ побужденіямъ -- на этакій Геростратовъ подвигъ въ толстовскіе траурные дни, но былъ жестоко освистанъ даже въ Вѣнѣ, типическомъ городѣ идейнаго безразличія и равнодушія. Россійскихъ безобразниковъ-черносотенцевъ здѣсь закидали бы грязью и камнями.
   Но -- и за всѣмъ тѣмъ -- во вліяніе Льва Толстого на Европу я повѣрилъ бы только тогда, когда увидѣлъ бы хоть единаго француза, итальянца, испанца, сдѣлавшагося толстовцемъ, который смотрѣлъ бы на Толстого не тѣми же глазами чуждаго любопытства, какъ смотритъ онъ въ Луврѣ на Будду аннамскаго, который не думалъ бы сквозь величайшее уваженіе, что вся эта гимнастика генія изумительна по изобрѣтательности, но насъ съ вами нисколько не касается и au fond des fonds c'est une blague!-- средневѣковый анекдотъ, затесавшійся какимъ-то чудомъ въ двадцатое столѣтіе. Именно, послѣдними словами привѣтствовали римскія буржуазныя газеты первое извѣстіе о бѣгствѣ Льва Николаевича изъ Ясной Поляны. Да и еслибы нашлись такіе невѣдомые избранники, что я, по наглядности ихъ, повѣрю, все-таки, лишь во вліяніе на Европу Льва Толстого, но не въ русское, чрезъ Льва Толстого, вліяніе. Со Львомъ Толстымъ, котораго абсолютную величину она успѣла взвѣсить и оцѣнить, Европа ведетъ себя сейчасъ, какъ моральная узурнаторша, дѣйствующая по правилу, что res nullius cedit primo occupant!. Изъ погасшаго бытія Льва Толстого она выбираетъ для себя все важное, цѣльное, міровое, а мимо національнаго, частнаго, русскаго въ немъ проходитъ равнодушно, и, даже, сожалѣя: всѣмъ бы хорошъ Толстой, одна неудача -- былъ русскій!.. угораздитъ же!.. То и дѣло, приходится слышать словечки:
   -- Почему вы, русскіе, Толстого объявляете своимъ? Онъ гораздо больше нашъ, чѣмъ вашъ. Мы его вамъ не уступимъ.
   Еще вчера было мнѣ преподнесено:
   -- А послѣднюю строчку свою Толстой написалъ по-французски.
   -- Такъ, что же? Почему вы это подчеркиваете?
   -- Потому, что, если человѣкъ, въ предсмертныя минуты, важнѣйшія, отвѣтственнѣйшія минуты жизни!-- мыслитъ на чужомъ языкѣ, значитъ, языкъ этотъ близокъ для него столько же, сколько родной, -- такое же органическое и прямое орудіе непосредственной мысли.
   -- Допустимъ. Но что же изъ этого слѣдуетъ?
   -- То, что Толстой -- совсѣмъ не такой ужъ цѣльный монолитъ русской самобытности, какъ стараются доказать намъ тамъ, у васъ въ Россіи, но прямой продуктъ нашей, европейской культуры, и, хотя воевалъ онъ съ нею всю жизнь, но создали-то его изъ славянскаго хаоса и органически сложили мы, европейцы, а не вы, русскіе земляки.
   Словечки оскорбительныя, а приходится на нихъ молчать, ибо... что же возразишь, когда зажимаетъ тебѣ ротъ, заранѣе предчувствуемый упрекъ:
   -- Да вы тамъ, въ Россіи, даже не добились еще права читать-то его, "вашего" Толстого!
   "Кто работаетъ, тотъ и хозяинъ" -- установилъ хорошую пословицу Нилъ въ "Мѣщанахъ". Какой народъ читаетъ автора, тому авторъ и принадлежать будетъ. Покуда, половина Толстого въ Россіи -- предлогъ для конфискаціи и штрафовыхъ взысканій; другая половина, вонъ, оказывается, проходила, кромѣ цензуры правительственной, цензуру родственную, Даже "Войну и Миръ" мы читали подъ краснымъ карандашомъ графини Софьи Андреевны, вуалированную "для молодыхъ дѣвушекъ". Передъ Толстымъ еще 50 лѣтъ случайностей наслѣдственнаго права и -- кто исчислитъ, сколько лѣтъ и, въ годахъ этихъ, сколько возможностей для печальнѣйшихъ возможностей цензурно-административнаго сопротивленія? Нѣтъ силы въ мірѣ, которая исключена была бы отъ закона распространенія по линіи наименьшаго сопротивленія. И -- берегитесь!-- Толстой, тоже покорный закону этому, понемногу пойдетъ туда, куда этотъ законъ его потянетъ: геній его уйдетъ въ Европу и Америку, а что останется на долю Россіи? Могила въ Ясной Полянѣ -- случайная могила, потому что ушелъ Левъ Николаевичъ изъ дома, по свидѣтельству Александры Львовны, съ опредѣленнымъ намѣреніемъ покинуть Россію -- выбраться черезъ Константинополь въ Болгарію. Онъ лишь не доѣхалъ въ Европу, но уже уѣхалъ въ нее. Да, да! еще два-три для отсрочки отъ астаповской лихорадки, и самый прахъ Толстого не лежалъ бы на родинѣ!.. Потому что, можно быть увѣреннымъ: умри Толстой за границей, прахъ его не былъ бы впущенъ въ Россію. Это старая побѣдоносцевская мечта -- выжить Толстого умирать въ Европу и, тѣмъ самымъ, естественно предотвратить неловкое положеніе, въ которомъ сѵнодъ очутился нынѣ. Еще, когда Толстой болѣлъ въ Крыму, въ Гаспрѣ, очень хотѣлось Петербургу: взялъ бы старикъ заграничный паспортъ!.. то-то бы руки-то развязалъ!.. И досталась бы могила Толстого Европѣ, какъ достались ей могилы Герцена, Бакунина, Лаврова... Такъ что и тутъ выручилъ насъ лишь постоянный факторъ русскаго "счастья на мосту съ чашкой",-- унылый анекдотъ, внезапно нарушившій преднамѣренность событій, а нисколько не естественный и логическій ходъ ихъ.
   Останется могила, и вокругъ могилы, еще останется онъ -- великій толстовскій анекдотъ: огромный, угрюмый, пестрый, разнообразно оскорбительный, насмѣшливый анекдотъ о великомъ человѣкѣ истины и свободы, котораго дѣйствительность русской семьи заставила полъстолѣтія прожить подъ бременемъ насильной воли и рабомъ; о великомъ христіанинѣ, котораго выгнала изъ національнаго вѣроисповѣданія воля даже не церкви, но дѣйствительнаго тайнаго совѣтника Побѣдоносцева; о величайшей логической послѣдовательности, останки которой "друзья", во что бы то ни стало, хотѣли окружить тою самою обрядностью, которую она, воплощенная послѣдовательность эта, строго и рѣшительно отметала. Враги Толстого оказались, въ этомъ случаѣ,-- на свою голову!-- цѣльнѣе и искреннѣе и, ненарокомъ, больше почтили своею ненавистью прахъ его, который пытались оскорбить, чѣмъ многіе "друзья" -- неумѣлой любовью. Когда какой-нибудь Иліодоръ или Гермогенъ оретъ Толстому анафемы и желаетъ гробу его развалиться, могилѣ провалиться, сулитъ ему геенну огненную, сопричисляетъ его со Аріемъ и Магометомъ, я слышу безсильное бѣшенство ужаса предъ сознательною и испытанною мощью неотразимо страшнаго врага. Какой-нибудь "другъ" источаетъ умѣренно-либеральный елей благороднаго негодованія на сѵнодъ, зачѣмъ онъ столь долго упирался противъ обратнаго воспріятія Льва Николаевича "въ лоно", что хитрый Левъ Николаевичъ воспользовался оттяжкою, чтобы умереть безъ покаянія, и чрезъ то, богомольные друзья его лишились возможности похоронить "великаго писателя земли русской" при участіи православнаго духовенства, и семья не имѣетъ отрады служить панихиды за упокой болярина Льва,-- въ этихъ внѣшнихъ и мнимо-либеральныхъ плачахъ, я слышу лишь глупенькій обывательскій лепетъ маленькихъ человѣчковъ. Всуе поминаютъ они толстовское имя и испрошенною опекою не по разуму унижаютъ его. Въ Женевѣ есть комическая порода мѣщанъ, которые необыкновенно гордятся Монбланомъ, съ хвастовствомъ отмѣчаютъ, что они живутъ и торгуютъ на rue de Montblanc и, тыча въ воздухъ съ моста черезъ Рону, разсказываютъ о Монбланѣ самые удивительные анекдоты.-- А вы бывали на Монбланѣ?-- спрашиваете вы.
   -- Помилуйте! даже обидятся милый женевскій мѣщанинъ,-- кто же бывалъ на Монбланѣ? Только сумасшедшіе да чудаки англичане. И вамъ не совѣтую. Но вы можете купить себѣ исторію всѣхъ интересныхъ восхожденій на Монбланъ и провѣрить ихъ по прекрасной модели Монблана въ нашемъ альпійскомъ музеѣ... Такъ вотъ вѣками и смотритъ на женевцевъ Монбланъ, а никто изъ женевцевъ на Монбланъ не лазилъ и не знаетъ на немъ ни тропы. Таковы въ вопросѣ о Толстомъ и его "друзья", за исключеніемъ тѣхъ немногихъ истинныхъ, которые были для него друзьями-учениками и которыхъ -- съ Чертковымъ во главѣ -- клянутъ теперь, какъ злодѣевъ Льва Николаевича, Софья Андреевна, Левъ Львовичъ и вся та плотская родня Толстого, что не хотѣла и не умѣла быть ему духовной родней. Проживъ рядомъ со Львомъ Толстымъ лѣтъ пятьдесятъ и больше, "друзья; такъ и не успѣли догадаться, что онъ -- "Левъ Толстой", а вовсе не милый и знаменитый знакомый ихъ графъ Левъ Николаевичъ Толстой, котораго они, нисколько не сомнѣваюсь съ томъ, очень любили, уважали и -- въ домашней его модели,-- можетъ быть, даже, до извѣстной степени, могли изучить. Но часть они принимали за цѣлое, а цѣлое -- за часть. Домашне-отечественнаго Льва Николаевича любили, уважали и знали, а мірового "Льва Толстого" почитали, про себя, за частичный изъ жизни Льва Николаевича анекдитъ. Ѣдокъ и щекотливъ анекдотъ и шокируетъ немножко столбовыхъ, хотя и либеральныхъ, "друзей", да ужъ нечего дѣлать: надо извинить старику: человѣкъ-то больно хорошъ, уменъ очень! Но анекдотъ есть, все таки, только анекдотъ и, какъ всѣ анекдоты, хорошъ, лишь покуда Варвару не требуютъ на расправу. А -- когда курносая прищучитъ, такъ анекдотъ-то свой спрячь, другъ милый, въ карманъ и голоси на скорую руку: "Покаянія двери отверзи мнѣ!" а то тебя въ фамильномъ склепѣ не похоронятъ и протодьяконъ надъ тобою '`Вѣчную память" не возгласитъ. Вотъ ужасы-то какіе! Толстой ужасовъ не струсилъ и шокирующій анекдотъ свой богатырски довелъ до конца. Выдержалъ до конца характеръ свой и синодъ. И, что бы ни говорили "друзья", хорошо сдѣлалъ -- и къ лучшему. Если когда-либо синодъ оказывалъ русской свободной мысли нечаянную услугу, то, конечно, теперь -- отказавшись снять отлученіе съ умирающаго Толстого, отпустивъ съ земли гробъ его "безъ пѣнья, безъ ладана", давъ отвергнутымъ прахомъ "Льва Толстого" поводъ къ первымъ русскимъ всенароднымъ гражданскимъ похоронамъ. Благодаря суровостямъ синода, Россію впервые потрясъ еще небывалый взрывъ всенароднаго горя, совсѣмъ на новый ладъ: съ искреннемъ подъемѣ чувства, общество впервые громко объявило потерю свою выше, и траурный моментъ свой глубже всѣхъ обрядныхъ счетовъ, представленныхъ, уходящему изъ міра "нераскаянному еретику". Восемь тысячъ депутатовъ, представлявшихъ Россію вокругъ открытой могилы Льва Николаевича, безмолвно благословили проклятаго и заявили свое единство съ отлученнымъ. Синодъ поступилъ, какъ долженъ былъ поступить, не отдалъ своей боевой позиціи, но никогда еще сраженіе не было въ такой мѣрѣ тактической ошибкой, и внѣшняя побѣда -- внутреннимъ пораженіемъ. Бюрократическія сферы Петербурга хорошо это поняли. Онѣ сдѣлали много, чтобы сраженія не было, чтобы бросить толстовскому вопросу мостикъ какого-нибудь переходнаго компромисса: ничего не вышло. Есть времена и условія, въ которыхъ даже самое обширное сидѣнье не можетъ захватить подъ себя два стула, ибо выскальзываютъ они изъ подъ него, и шлепается сидѣнье о паркетъ съ шумомъ и срамомъ. Осталось, хотя съ гримасою, выбрать стулъ побѣжденныхъ "побѣдителей". Мертваго Толстого кислосладко объявили "виновнымъ", хотя "достойнымъ снисхожденія", а потому -- съ умытіемъ рукъ -- продали память его на растерзаніе всякому полиціймейстеру, исправнику, участковому, который на семъ дешевомъ полѣ брани пожелаетъ выслужиться. Идетъ отвратительная трагикомедія полицейской войны съ портретами, театральными афишами, спектаклями, рѣчами, программами поминокъ, траурными рамками... Что ни день, то возлагается -- нѣтъ, швыряется на могилу Толстого репейный вѣнокъ новыхъ и новыхъ полицейскихъ анекдотовъ! О, отдаленные потомки! Повѣрите-ли вы въ горькую соль ихъ, когда вы будете ихъ читать въ "Русской Старинѣ"?
   Да, съ Толстымъ было легче русскому человѣку выдерживать тотъ придирчивый экзаменъ культурнаго равноправія, который встрѣчаетъ насъ за границею всегда и вездѣ -- едва ли не съ временъ Алексѣя Михайловича, когда впервые зазнала насъ Европа, и -- относительно -- при не весьма, много растаявшемъ съ тѣхъ временъ предубѣжденіи противъ "низшей расы." До Толстого на европейскомъ экзаменѣ, вполнѣ, счастливилось только тѣмъ русскимъ, которые, сжимая русскость свою въ готовность безконечно уступчиваго компромисса, "окунались въ западное море" настолько глубоко и прочно, что не могли ужъ и вынырнуть изъ него. Такъ ужъ и доживать свой вѣкъ приходилось имъ въ западномъ приспособленіи, въ привычкѣ -- второй натурѣ, чувствуя себя за рубежомъ, какъ рыба въ водѣ, на родинѣ,-- какъ рыба въ пескѣ. Такъ было съ Тургеневымъ, такъ теперь съ Мечниковымъ. Такое впечатлѣніе произвелъ на меня П. А. Кропоткинъ. Такъ было съ Бакунинымъ, память котораго въ Европѣ шире и прочнѣе, чѣмъ память, гораздо болѣе блестящаго и прекраснаго Герцена, тогда какъ въ Россіи, наоборотъ, Герцемъ,-- поклоняемое, святое имя общественнаго календаря, а Бакунинъ почти совершенно забытъ обществомъ, сданъ на руки историкамъ и соціологамъ. До Толстого Европа признавала только тотъ русскій талантъ и геній, которые уходили съ работы русской на работу міровую. Ни Пушкинъ, ни Гоголь, ни Глинка не сказали ей ничего, Бѣлинскаго, Добролюбова, Чернышевскаго и спеціалисты не нюхивали, Рѣпинъ -- геній до Вержболова, и "Гамаюнъ" Васнецова былъ злобно осмѣянъ на Парижской выставкѣ, какъ "русская ерунда". Въ самомъ Герценѣ Европа умѣла разобрать, сквозь внѣшность западника, слишкомъ "славянскую душу" -- дружбы къ обаятельной личности великаго русскаго публициста-революціонера оказала много, но среди полубоговъ Пантеона своего его не оставила... Кстати сказатъ о Герценѣ. Какъ хорошо все-таки, что Левъ Толстой похороненъ на родинѣ! "Хоть безчувственному тѣлу равно новсюду истлѣвать, но могила великаго человѣка -- мощный символъ; ея просвѣтительная сила долго еще продолжаетъ дѣло славнаго мертвеца въ средѣ, для которой онъ работалъ. Герценъ въ Ниццѣ лежитъ далеко отъ родной среды великаго труда своего,-- на кладбищѣ народа, который его не читалъ и не знаетъ; для котораго онъ былъ не болѣе, какъ пріятный анекдотъ -- любезный, богатый и остроумный boyard russe, "имѣющій несчастіе" находиться въ оппозиціи своему правительству, въ которомъ онъ совершенно забытъ, которому имя его ничего не говоритъ, прахъ его давно не нуженъ. Изрѣдка забредетъ русскій туристъ -- долго ищетъ забытую могилу: кладбищенскіе сторожа даже не умѣютъ показать, гдѣ лежитъ Герценъ! Наконецъ, натыкается на нее, по примѣтѣ общеизвѣстнаго памятника Забѣллы, къ сожалѣнію, совсѣмъ не такъ величественнаго, какъ воспѣлъ Надсонъ. Въ статуѣ есть сходство и выраженіе, но она мелка для "монумента" и -- могила, что ли, подъ нею, осунулась?-- изъ года въ годъ принимаетъ все болѣе и болѣе приземистый видъ. Разрастаніе кладбища забыло Герцена въ заброшенномъ углу, въ ямѣ стараго погоста. Загаженный птицами монументъ, на заросшей могилѣ чей-то давній, рыжій, бѣдный вѣнокъ... Рядомъ -- старые памятники, разрушеніе гробовъ... Время равнодушно глядитъ изъ стѣнныхъ щелей и медленною капелью изъ нихъ лѣниво шепчетъ:
   -- Это было давно, давно... Это здѣсь уже никому не нужно, не нужно....
   Превосходно сдѣлали поляки, что вывезли прахъ Мицкевича и Словацкаго съ чужбины на краковскій Вавель. Великая власть -- національный пантеонъ! Когда-нибудь Петербургъ, или Москва встрѣтятъ изгнанный прахъ Герцена съ такимъ же благоговѣйнымъ торжествомъ, какъ Франція встрѣчала, возвращенный со св. Елепы, гробъ Наполеона, но, некуда -- увы! кругомъ мерзость запустѣнія, мшистое время и властный лепетъ капели:
   -- Это было давно, давно, давно...
   Левъ Толстой -- первая русская сила, которая заставила Европу признать себя, an und für sich, безусловно, отъ уровня и правилъ западной культуры, внѣ ея прикладной служебности, безъ присяга на Парижъ, Берлинъ и Лондонъ, въ пророческой обособленности и повелительномъ абсолютѣ генія. Этотъ громада-человѣкъ, еще почти мальчикомъ, въ "Люцернѣ", отвѣтилъ Европѣ на экзаменъ экзаменомъ. И, съ тѣхъ поръ, какъ взялъ на себя отвѣтственный подвигъ -- быть критическимъ коррективомъ къ цивилизаціи,-- такъ и простоялъ на посту споемъ, богатырь-богатыремъ, цѣлыхъ пятьдесятъ лѣтъ: строптивая царь-единица противъ величественнѣйшаго, сложнѣйшаго, глубочайшаго и благороднѣйшаго изъ коллективовъ! Очень часто подвигъ оказывался не подъ силу, очень часто Толстой зарывался на подвигѣ своемъ въ страстную неправость и, конечно, серьезно говорить о побѣдахъ Толстого въ войнахъ его съ западною культурою было бы странно и даже просто таки недостойно великой его памяти. Но уже и то велико въ немъ, почти до непостижимости, что онъ смѣлъ и умѣлъ мѣряться съ западною культурою, какъ равный съ равною, и стихійный особый голосъ его властно ревѣлъ, сквозь шумъ фабричныхъ машинъ и грохотъ крупповскихъ пушекъ, повелительно заставляя слушать слово свое, и ни одинъ звукъ, ни одинъ голосъ культуры не былъ въ состояніи его заглушить и перекричать: Толстого можно и часто должно было не послушать, по не выслушать было нельзя. Очень часто Толстой говорилъ невѣжественно и нелѣпо, оступался въ теоретическую малограмотность, обрывался въ практическіе lapsus'ы-то и дѣло онъ, какъ и свойственно всѣмъ самоучкамъ, злоупотреблялъ дедукціей отъ произвольныхъ допущеній, слишкомъ довѣрялся своимъ логическимъ способностямъ и художественной интуиціи, и обращалъ ихъ въ полемику на величину и силы, которыхъ онъ изучалъ, не зналъ, не видѣлъ, а только вообразилъ и создалъ себѣ догадку о чалъ, не зналъ, не видѣлъ, а только вообразилъ и создалъ себѣ догадку о нихъ по теоріи вѣроятностей и матеріалу "внутренняго убѣжденія". Таковы его болѣе, чѣмъ неудачныя и несвоевременныя брошюры 1903--4 года, обращенныя къ рабочимъ, къ революціонерамъ, къ интеллигенціи и т. д. Таковы въ другой области его трагическія атаки противъ Пушкина, Шекспира, Венеры Милосской, борьба съ естествознаніемъ и медициною, которыя онъ отрицалъ и воевалъ -- совершенно, какъ Митя Карамазовъ возненавидѣлъ вдругъ Клода Бернара, и по тѣмъ же причинамъ. Но голосъ самыхъ ошибокъ Толстого звучалъ святою искренностью вѣчно живой мысли и самодовлѣющей совѣсти, которая требовала вниманія у самыхъ невпимательныхъ, надѣляла заботою и тревогою самыхъ безпечныхъ и небрежныхъ, и ставила насъ лицомъ къ лицу съ вопросами жизіга такъ рѣшительно, что нельзя было пройти мимо нихъ безъ удовлетворительнаго или отрицательнаго отвѣта. Этотъ чудакъ Толстой, этотъ "средневѣковой пережитокъ", этотъ "анекдотъ славянской души" оказался вдругъ высшимъ цензоромъ міра, который не позволялъ культурѣ вилять: либо да, либо нѣтъ, но -- вотъ тебѣ мое мнѣніе; скажи, дѣлишь ли ты его или нѣтъ,-- отойти безъ отвѣта ты не можешь, объявивъ себя безразличнымъ трусомъ и дезертиромъ. Сколько этотъ человѣкъ разрушилъ условныхъ лжей! сколько поднялъ онъ изъ праха величій забвенной и умаленной человѣческой правды! Множество толстовскихъ идей, попадая въ головы самостоятельныя, приводили людей къ выводамъ и результатамъ, совершенно противоположнымъ, чѣмъ предполагалъ, подсказывалъ, желалъ неутомимый мыслитель. Если въ лѣтописяхъ толстовства найдутся два-три имени, въ которыхъ, подъ домашнею схимою опрощенія и непротивленія злу, мирно погасли былыя молніи революціоннаго террора, то еще больше начертано въ этихъ лѣтописяхъ такихъ именъ, которыхъ обладатели, пройдя школу и искусъ непротивленія, потомъ оказывались, черезъ логическую борьбу съ нею, самыми твердыми противленцами и участниками самыхъ бурныхъ и непримиримыхъ ученій, движеній и стремленій. Значитъ ли это, что Толстой потерялся для нихъ и сталъ имъ не нуженъ? Нѣтъ. Изъ тѣхъ, кто въ путешествіи пользуется компасомъ, сравнительно лишь немногіе ѣдутъ къ сѣверу, куда вѣчно и неизмѣнно показываетъ компасная стрѣлка, но -- безъ этого показанія -- стало бы невозможнымъ всякое плаваніе, куда бы, кто бы ни ѣхалъ. Эта компасная роль Толстого, по моему, первенствующая, во всей его многогранной громадѣ. Въ завершенной смертью на 83 году, но на много лѣтъ еще не конченной, дѣятельности Льва Толстого было важно совсѣмъ не то, сколько людей онъ сдѣлалъ своими друзьями и учениками, сколько -- врагами и противоборцами. Больше того скажу: я не думаю, чтобы одинъ и тотъ же -- любой средній -- мыслящій человѣкъ даже въ Европѣ, не говоря уже о Россіи, могъ жить современно и рядомъ съ Толстымъ всегда въ одинаковомъ къ нему отношеніи, неизмѣннымъ другомъ или неизмѣннымъ врагомъ; не пережилъ бы, подъ его впечатлѣніями, хотя одного, а, можетъ быть, и нѣсколькихъ вполнѣ естественныхъ и логическихъ перебросовъ отъ любви и благодарности до умиленія въ досадамъ и гнѣвамъ, до ненависти и проклятія -- и наоборотъ. Бывало это съ Владиміромъ Соловьевымъ, съ Антономъ Чеховымъ: вона какія разныя плоскости и методы мысли! Извиняюсь предъ читателемъ за дерзость привести личный примѣръ послѣ такихъ двухъ громкихъ именъ, но, озираясь на литературную жизнь свою, я встрѣчаю себя самого въ весьма разныхъ и всегда одинаково искреннихъ отношеніяхъ къ Льву Толстому -- и въ благодарственномъ молебнѣ, и въ рѣзкомъ отрицаніи -- и, провѣряя памятью причины всѣхъ прошлыхъ отношеній этихъ, нигдѣ не чувствую потребности взягъ назадъ ни молебна, ни отрицанія. Думаю, что подобныя же чувства провѣрятъ въ себѣ и признаютъ, вмѣстѣ со мною, многіе-многіе, но результатъ то ихъ, по общая сумма, все-таки, у всѣхъ одинъ и тотъ же: вѣчная память и великая любовь! Безсмертіе и прогрессивная роль Льва Толстого обусловятся для исторіи отнюдь не наглядными и прикладными результатами его жизни и проповѣди, во времени, и какъ можно собрать ихъ къ 1911 году. Такая спѣшная, и неосторожная, и поспѣшная жатва сейчасъ скорѣе принизила бы Льва Толстого, чѣмъ подняла бы его гигантскій ростъ. Сейчасъ еще изъ-за деревьевъ не видать лѣса. Нельзя сводить Толстого на дробность изжитыхъ имъ мелочей, какъ бы громадными ни оказались ихъ осколки. Истинный смыслъ, величіе и всемірноблагая роль Толстого не только въ томъ, быть можетъ, даже вовсе не въ гемъ, что онъ самъ сдѣлалъ; но въ томъ, что подъ его вліяніемъ, подъ нравственнымъ отчетомъ предъ нимъ, сдѣлалъ, дѣлалъ и еще сдѣлаетъ великій культурный все-интеллектъ. По крайней мѣрѣ, пятьдесятъ лѣтъ, сознательно-творческой жизни своей Толстой возвышался надъ человѣчествомъ, какъ живой методъ безпощадно-отвѣтственнаго мышленія, соприкосновенія съ которымъ не могъ избѣжать ни другъ, ни врагъ, какъ неугасимый очагъ глубочайше любовнаго и цѣломудреннаго чувства, субъективной повѣрки котораго не могло избѣгнуть ни одно объективное ощущеніе современности. Выше я употребилъ выраженіе: экзаменъ общественности. Да, въ томъ и жизнь прошла: культура экзаменовала Толстого, а Толстой культуру и самого себя. Бывало, что онъ на экзаменѣ своемъ самъ проваливался, но -- экзаменъ терялъ ли отъ того свою руководящую силу? Изъ устъ Толстого иногда вырывались такія регрессивные слова и тезисы, что самый угрюмый мракобѣсъ предпочелъ бы придержать языкъ за зубами. И, однако, Толстой -- несмотря на то, что не взялъ онъ назадъ ни одного изъ этихъ своихъ регрессивныхъ словъ и со многимъ изъ его регрессивныхъ словъ обществу и наукѣ предстоитъ еще весьма энергично бороться -- величайшій дѣятель, творецъ и двигатель мірового прогресса. То великое творчество самоотчетности, которое толстовская любовь вливала въ человѣчество, давно уже превысила то, что сотворилъ самъ Толстой перомъ и на бумагѣ, какъ ни колоссальны эти его наглядныя творенія. Въ этомъ отношенія онъ -- единственное, исключительное явленіе едва ли не за всѣ истекшіе XIX вѣковъ христіанской цивилизаціи. Тою живою совѣстью, какъ явился онъ для конца XIX вѣка, хотѣлъ быть для XVIII вѣка предшественникъ и учитель Толстого Ж. Ж. Руссо. но природа, наградивъ его величіемъ и искренностью мысли, не дала Руссо обаянія той, почти сверхъестественной художественности, которая создала авторитетъ Толстого прежде, чѣмъ потекла его проповѣдь: выстроила амвонъ, на которомъ онъ сталъ пророкомъ. Руссо былъ и остался философомъ образованныхъ людей, обличительнымъ учителемъ интеллигенціи, бичемъ книжническаго аристократизма и искаженія жизни, подъ предлогомъ и псевдонимомъ цивилизаціи. Онъ не вышелъ за порогъ кабинетовъ и библіотекъ мудрецовъ. Желалъ бы я видѣть хоть одного грамотнаго человѣка въ нынѣшней цивилизаціи и полу-цивилизаціи всемірной, мысль котораго хоть однажды, когдатнибудь не прошла бы чрезъ толстовское мѣрило?-- подчиненіемъ-ли, полемикою-ли, благоговѣніемъ-ли, ненанистью-ли, но -- прошла! Развѣ Гермогены, Иліодоры, Антоши Волынскіе, нынѣ бѣснующіеся противъ Толстого, не охвачены его побѣднымъ вліяніемъ? Они лишь, такъ сказать, "обратные толстовцы", но свидѣтельства ихъ яркой ненависти -- въ отрицательномъ порядкѣ -- быть можетъ, болѣе выразительны и страстны, чѣмъ положительныя, спокойныя свидѣтельства ученичества и любви даже такихъ толстовскихъ вѣрныхъ, какъ Чертковъ, Маковицкій, Александра Львовна. Трудно предвидѣть, сдѣлаетъ ли "толстовство" новые успѣхи положительнымъ путемъ наслѣдственнаго учительства и примѣра, и, скорѣе, оно очень сомнительно. Научная критика, почтительно сторонившаяся отъ войны съ геніальными увлеченіями и сшибками великаго Льва, располагаетъ достаточно сильнымъ арсеналомъ доказательныхъ средствъ, чтобы не допустить этимъ ошибкамъ догматизироваться въ общественную силу покой дуалистической системы. Въ осторожности и уклончивости научной критики играла, играетъ и долго будетъ играть первую и главную роль причина лишь формальная, но временно важная: покуда толстовство гонимо, покуда оно олицетворяетъ собою преслѣдуемую "свободу совѣсти", ни одна честная рука не поднимется, чтобы нанести ударъ его, связанному насиліемъ и истерзанному, тѣлу. Но -- если догматизація, тѣмъ не менѣе, состоится, и толстовская система вырастетъ и укрѣпится, то Иліодорамъ, Гермогенамъ и Антоніямъ будетъ некого винить въ этомъ, кромѣ самихъ себя. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что бѣснованія и козлогласованія гонителей памяти Толстого, ревы проклятій и визги ругательствъ надъ его священною могилою, вполнѣ способны -- путемъ отрицательнымъ -- развить легенду о Толстомъ, къ тому же столь неописуемо прекрасно расцвѣтшую въ его послѣдніе дни, не то, что въ корень новаго, раціоналистическаго толка, но даже, пожалуй, въ сѣмя новой религіи. Надо и напоминать историческія аналогіи, когда великіе религіозные пожары загорались и отъ менѣе яркихъ свѣчекъ? И -- вы думаете,-- бѣснующіеся и козлогласующіе, проклинающіе и ругающіеся не понимаютъ этого, не сознаютъ, сквозь ревъ и визгъ свой, что они ломаютъ крышу надъ собственной своей головой? Нѣтъ, повѣрьте, очень хорошо понимаютъ. Но тѣмъ-то они и "обратные толстовцы", тѣмъ-то и сказывается на нихъ таинственное обаяніе Толстого: ненавидятъ, а не могутъ избыть! Какъ пѣтухи, которыхъ бѣлая черта, проведенная мѣломъ по клюву, приковываетъ къ полу незримой и неотрывной цѣпью, такъ они не въ силахъ оторваться отъ отрицательнаго гипноза ненавистной имъ, но громадной и солнечносвѣтлой личности. Страшный, ослѣпительный толстовскій магнитъ влечетъ ихъ за собою, терзаетъ ихъ нервную систему властью своею надъ мутными совѣстями ихъ, созрѣла въ немъ для нихъ зловѣщая, стихійная угроза, которая "не позволяетъ перестать". Такъ "не можетъ перестать" кликуша, воющая, какъ звѣрь, когда заслышитъ святое пѣніе; такъ не могъ перестать "Великій Инквизиторъ", когда истерически и противовольно выбалтывалъ передъ своимъ таинственнымъ узникомъ всю ложь и скверну, накопленную имъ въ душѣ, и очень хорошо зналъ, что истерикою своею разрушаетъ собственную свою много-вѣковую систему, но -- "не могъ перестать"! И, наконецъ, такъ нѣкогда "не могъ перестать" одинъ несчастный человѣкъ въ странѣ Гадаринской... "Что мнѣ и тебѣ? Не мучь меня!" -- вотъ какъ, по настоящему то, переводятся эти дикіе ругательные вопли, вотъ она, что поетъ -- скрытая-то и настоящая музыка ихъ буйныхъ словъ.

Александръ Амфитеатровъ.

   Fezzatio.
   1910. XII. 31.

"Современникъ", кн. I, 1911

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru