Амфитеатров Александр Валентинович
Андрей Белый. "Серебряный Голубь". Повесть в семи главах. Книгоиздательство "Скорпион". Москва....

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Андрей Бѣлый. "Серебряный Голубь". Повѣсть въ семи главахъ. Книгоиздательство "Скорпіонъ". Москва. МСМХ (1910). Стр. 321. Ц. 1 р. 80 к.

   До этой большой повѣсти я былъ мало знакомъ съ творчествомъ г. Андрея Бѣлаго. Давно, когда онъ только что началъ свои литературные дебюты и заставилъ говорить о себѣ, я читалъ двѣ его "симфоніи". Обѣ показались мнѣ произведеніями таланта несомнѣннаго, въ которомъ юношеская нарочность, брыкливый задоръ и боевыя кривлянія декадентской школы, въ то время еще не замерзшей въ "академіи", боролись съ природнымъ здравымъ смысломъ и непосредственностью прямого, живого, умнаго наблюденія. Изъ-подъ мистическихъ масокъ г. Андрея Бѣлаго выглядывало, -- правда, мелькомъ, но часто, лицо настоящаго реалиста, и было оно, въ мельканіяхъ своихъ, настолько улыбчиво и лукаво, что казалось даже сатирическимъ. Такъ какъ г. Андрей Бѣлый пошелъ но декадентскимъ тропамъ дальше, чѣмъ кто-либо другой ходилъ, такъ какъ образность метафоръ и гиперболъ онъ сплошь и рядомъ доводилъ до сосѣдства съ пародіей, сохраняя, однако, неизмѣнно серьезное лицо, то многіе объявили его чуть не сумасшедшимъ. Другіе почитали его лишь ловкимъ симулянтомъ литературнаго сумасшествія, такъ какъ оно въ ту пору было въ модѣ и обезпечивало рыночный шумъ и успѣхъ. Есть правило у психіатровъ, что симуляція истеріи хорошо удается только субъектамъ, въ самомъ дѣлѣ, истерическимъ, и, кто способенъ совершенно и хронически разыгрывать роль сумасшедшаго, тотъ въ самомъ дѣлѣ, къ сумасшествію предрасположенъ. Г. Андрей Бѣлый очень безумствовалъ дебютахъ своихъ, но "въ безумствѣ его было нѣчто систематическое" чувствовался человѣкъ, который средства безумія своего отлично знаетъ и пускаетъ въ ходъ очень хитро, мѣтко и вѣско. Между строкъ его часто звенѣлъ хохотъ, беззастѣнчиво высмѣивавшій и публику поэта, и школу его, и даже его самого. Читая "симфоніи" г. Андрея Бѣлаго, я испытывалъ иногда, въ меньшемъ размѣрѣ, тѣ же впечатлѣнія, что пережилъ, когда впервые читалъ геніальнаго "Пана" Кнута Гамсуна: злѣйшую сатиру ядовитѣйшаго и надменнѣйшаго изъ мистификаторовъ, которую наивное русское подражательство честно приняло за евангеліе новаго положительнаго идеала и -- что глупостей то натворило, слѣдуя его заповѣдямъ-пародіямъ!-- не сосчитать... Хорошо ли, пѣть ли подобное коварное творчество -- отставимъ, покуда, вопросъ этотъ въ сторону. Рѣчь идетъ не о Гамеунѣ, по о т. Андреѣ Бѣломъ. Кто бы ни былъ послѣдній, во всякомъ случаѣ, въ немъ слышался человѣкъ большихъ способностей, пытливый, трепещущій хаосомъ какихъ-то идей, еще мутныхъ и не опредѣлившихся, по ему не безразличныхъ, еще плывущій, по теченію, какъ погнали его время и школа, по теченіемъ уже недовольный, барахтающійся, съ потребностью плыть куда-то если не противъ, то хоть поперекъ волны.
   Такимъ остался въ моей памяти г. Андрей Бѣлый первыхъ "симфоній", которому я въ 1904 году печатно предсказывалъ, что въ голомъ эстетизмѣ декаданса ему долго не усидѣть. Здравый смыслъ, реалистическія тяготѣнія, болѣе того: наличность въ его дарованіи прямо таки публицистическихъ и сатирическихъ нотъ,-- должны были увести поэта отъ расплывчатыхъ зыбей самодовлѣющаго искусства на почву дѣланія конкретнаго и цѣлесообразнаго. Я нисколько не удивился бы встрѣтить г. Андрея Бѣлаго въ 1910 году не только "взыскующимъ града" новефасоннымъ народникомъ, какъ являетъ его "Серебряный Голубь", не только общественнымъ дидактикомъ, хотя еще идеалистомъ, но даже -- практическимъ художникомъ откровенно утилитарнаго типа, проповѣдникомъ прикладной тенденціи, обратившей искусство въ служебность. Это еще будетъ когда-нибудь, и скоро будетъ, потому что въ "Серебряномъ Голубѣ" уже начинается. Къ тому есть уклонъ во всей натурѣ г. Андрея Бѣлаго, и талантъ его по уклону этому долженъ былъ потечь, ибо тамъ указаны ему естественное русло и линія наименьшаго сопротивленія. Утилитарная служебноеть творчества -- совершенная, органическая невозможность для Бальмонта: для него цѣпкая страстность и разбросанность идейнаго хаоса, чуткость накопляющихся впечатлѣній и смѣняющихся настроеній я потребность о каждомъ изъ нихъ пѣть, пѣть, пѣть, какъ птица поетъ,-- нормальное состояніе. Она -- разсудочная, академическая невозможность для цѣльнаго, холоднаго Брюсова, котораго вся сила -- въ закованной непреложности формъ, для котораго явленія -- только предметъ поэтической классификаціи и, затѣмъ, равноправнаго распредѣленія по богатѣйшимъ витринамъ огромнѣйшаго систематическаго музея великолѣпно, почти научно разработанныхъ, ритмовъ и риѳмы. Но г. Андрей Бѣлый и не вольная птица, и не академикъ. Въ немъ нѣтъ гордой силы одиночества и способности смотрѣть на дѣйствительность сверху внизъ, съ высоты обособленнаго и тайнаго внутренняго "я". Игрывалъ и онъ сверхъ-человѣка, по -- не годился. Ему -- по въ лонѣ матери-пустыни и не на вершинахъ бѣлизны неприступной, по на міру жить, и рано или поздно міръ долженъ былъ уволочь его живое, подвижное, любопытствующее существо за собою. Щекотливый вопросъ только именно вотъ, что -- рано или поздно?
   Долженъ повторить свое признаніе, что, въ промежуткѣ первыхъ "симфоній" и "Серебрянаго Голубя", я за г. Андреемъ Бѣлымъ не слѣдилъ. Не такія времена переживались русскимъ обществомъ, чтобы досужно было наблюдать художественную эволюцію символистовъ я эстетовъ. Самихъ послѣднихъ-то времена эти такъ встряхнули, что иные перестали быть символистами и эстетами и принялись открещиваться отъ своихъ недавнихъ проповѣдей, яко отъ Сатаны и всѣхъ дѣлъ его. Статьи г. Андрея Бѣлаго, встрѣчавшіяся съ газетахъ и журналахъ, не то, что мнѣ не правились, по, каюсь, не могли даже ни нравиться, ни не нравиться, потому что я, просто, не въ состояніи былъ ни одной изъ нихъ дочитать до конца. Писалъ ихъ г. Андрей Бѣлый съ умышленной неряшливостью языка, ломая русскую рѣчь, ни въ чемъ, казалось бы, предъ нимъ неповинную, въ такія чудовищныя формы и выкрутасы, что --
   
   Бывало, глупые его не понимали,
   А нынѣ разумѣть и умные не стали.
   
   Это было скучно и антипатично. Когда авторъ заставляетъ читателя искать мысли сочиненія чрезъ борьбу съ его языкомъ, это -- не аристократизмъ творчества, который всегда простъ и ясенъ, какъ день, (Пушкинъ, Шопенгауэръ), но аристократничанье, кабинетная надменностъ, своего рода мѣщанство во дворянствѣ, чванная претензія, которая, чтобы извинить себя, должна быть оправдана развѣ ужъ, въ самомъ дѣлѣ, огромно цѣннымъ содержаніемъ. Статьи г. Андрея Бѣлаго содержаніе свое прятали такъ искусно, что, послѣ двухъ-трехъ столбцовъ, терялось желаніе постичь смыслъ ихъ. Можетъ быть, молъ, и богатъ кладъ, да себѣ дороже время -- найти его. Притомъ, непріятное впечатлѣніе оставляли эти статьи быстрою утратою г. Андреемъ Бѣлымъ его рѣзвой и яркой юности. Бывало, онъ и нелѣпость брякнетъ, да бодро, весело, живо, другихъ собою разсмѣшитъ и самъ на себя отъ души разсмѣется. А теперь сталъ онъ "человѣкъ учительный" и тянетъ многоглаголивую канитель скучнаго умничанья, въ которомъ, вдобавокъ, по существу то сказать ему нечего,-- и надо, значитъ, прикрывать отсутствіе кушанья болѣе или менѣе искусно прибраннымъ гарниромъ. Ну, и -- "ѣшь три часа, а въ три дня не сварится". Вотъ -- лежитъ предо мною томище г. Андрея Бѣлаго "Символизмъ". Перечиталъ человѣкъ на вѣку своемъ уйму и обрѣлъ великое книжничество. Но книга уже по расцвѣтаетъ въ немъ радостнымъ цвѣткомъ образной мысли, какъ въ старые годы, когда мерещился ему призракъ Владимира Соловьева, бѣгающій по московскимъ крышамъ. Нынѣ она тянетъ г. Андрея Бѣлаго къ повелительности теоретическихъ программъ и къ законодательству обобщающихъ формулъ. Насидѣлся онъ на Ciонѣ-то литературномъ наслушался глаголовъ и горитъ въ немъ душа -- пора ему свои собственныя скрижали начертать для Израиля. Несомнѣнно, что крупный талантъ, образованіе и "искренность въ моментѣ", свойственныя г. Андрею Бѣлому, являются серьезными данными въ пользу его кандидатуры на роль эстетическаго Моисея. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, г. Андрей Бѣлый -- въ полномъ смыслѣ слова, "тѣнь прочтенной книги", какъ обмолвился угрюмымъ образомъ въ одномъ уныломъ стихотвореніи своемъ К. Бальмонтъ. Къ формуламъ г. Андрея Бѣлаго тянетъ, но нѣтъ въ мягкой натурѣ его устойчивости, которая вынашиваетъ стальную прочность формулъ, и потому насочинилъ онъ ихъ много, а на скрижали зарубить не успѣлъ ни одной. Потому что, едва родитъ онъ то, что ему кажется формулой, какъ уже новая книга дастъ ему новыя сомнѣнія, и, глядишь, новорожденная формула то летитъ въ корзину, и предшествовавшія собственныя статьи свои авторъ долженъ оговаривать, что помѣщаетъ ихъ лишь "какъ образчикъ условнаго, психологически любопытнаго, обоснованія ("Критицизмъ и Символизмъ"), То-есть "другъ мой! удивляйся, но не подражай!" какъ совѣтовалъ сыну своему Козьма Прутковъ, единственный, если не считать Григорія Сковороды, вполнѣ самобытный философъ русскій. Прочитано и усвоено чудовищно много, и въ умѣ,-- болѣе воспринимающемъ, чѣмъ творческомъ, и болѣе отражающемъ, чѣмъ свѣтъ рождающемъ, -- полѣзла, стѣна на стѣну, настоящая Ходынка чужихъ идей. Спѣша одна на смѣну другой, онѣ безжалостно давятъ и топчутъ другъ друга, и толкотню ихъ убійственную некому упорядочить И унять, такъ какъ у г. Андрея Бѣлаго нѣтъ собственной твердой и ясной, постоянной идеи, которая выравняла бы хаосъ его эрудиціи вокругъ себя въ стройный порядокъ. Въ самообманной погонѣ за такимъ идейнымъ центромъ, онъ хватается за свою математическую наслѣдственность и, путемъ ея, достигаетъ хоть внѣшнихъ-то подобій равненія: устраиваетъ безчисленныхъ рекрутовъ своей начитанности чисто механически, "по ранжиру", въ порядокъ, который никуда не годится для идейной войны, но можетъ сойти съ рукъ и даже показаться серьезнымъ на парадѣ эстетическихъ журналовъ. Таковы его статьи "Лирика и экспериментъ", "Опытъ характеристики русскаго четырехстопнаго ямба", "Сравнительная морфологія ритма русскихъ лириковъ въ ямбическомъ диметрѣ", "Не пой, красавица, при мнѣ" и прочіе опыты чисто-механическаго расчлененія "Магіи словъ" (и подъ такимъ названіемъ есть статья у г. Андрея Бѣлаго). Пущепы въ ходъ -- алгебра въ три алфавита, чертежи, рисунки, потные знаки, статистическіе пріемы, физическія и химическія формулы, чуть ли не высшая математика. Во истину, плипеодѣланіе египетское. А, въ конечныхъ его выводахъ, преподносятся читателю глубокія и новыя мысли, вродѣ, напримѣръ слѣдующихъ:
   "Если же критика (для лирическихъ стихотвореній) существуетъ, то она должна опираться на объективную данность; этой данностью является единство формы и содержанія".
   Тѣни не токмо Стоюнина, но даже Кошанскаго икаютъ на томъ свѣтѣ, квинтиліанъ и самъ "Аристотель оный, древній философъ" язвительно ухмыляются: "вотъ такъ открылъ Америку г. Андрей Бѣлый! однако, и прогрессъ же тамъ у нихъ на верху!" А читатель, потратившій долгое время и трудъ серьезнаго вниманія на то, чтобы, подъ руководствомъ г. Андрея Бѣлаго, прійти къ выводу, который онъ самъ съ дѣтства пріемлетъ, какъ аксіому, жалобно свищетъ: "Ахъ, на что жъ было огородъ городить? ахъ на что жъ было капусту садить?" Нельзя не сознаться, что тригикомическія старанія г. Андрея Бѣлаго превратить Пушкина, Лермонтова, Фета и т. д., до самого себя включительно, въ теоремы изъ "Малшина и Буренина" живо напоминаютъ исторію, какъ въ чеховскомъ "Репертуарѣ" гимназистъ VII класса Егоръ Зибсровъ рѣшалъ съ ученикомъ своимъ Петей задачу: "Купецъ купилъ 138 арш. чернаго и синяго сукна" и т. дл а родитель купецъ Удодовъ наблюдалъ и не одобрялъ.
   -- Ну, чего думаешь? Задача-то пустяковая!-- говоритъ Удодовъ Петѣ.-- "Экій ты дуракъ, братецъ! Рѣшите ужъ вы ему. Егоръ Алексѣевичъ.
   Егоръ Алексѣевичъ беретъ въ руки грифель и начинаетъ рѣшать. Онъ заикается, краснѣетъ, блѣднѣетъ.
   -- Эта задача, собственно говоря, алгебраическая,-- говоритъ онъ.-- Ее съ иксомъ и игрекомъ рѣшить можно. Впрочемъ, можно и такъ рѣшить. Я, вотъ, раздѣлилъ... понимаете? Теперь, вотъ, надо вычесть... понимаете? Или, вотъ что... Рѣшите мнѣ эту задачу сами къ завтраму... Подумайте...
   -- И безъ алгебры рѣшить можно, -- говорить Удодовъ, протягивая руку къ счетамъ.-- Вотъ, извольте видѣть..Онъ щелкаетъ на счетахъ, и у него получается 75 и 63, что и нужно было.
   -- Вотъ-съ... по-нашему, по-неученому.
   Учителю становится нестерпимо жутко".
   Г. Андрей Бѣлый по математикѣ собаку съѣлъ, и потому ему Удодовы не указъ: procul este profani! Но пріемъ то остается все тотъ же. Для рѣшенія, которое легче легкаго выкладывается на счетахъ, призываются этакія, напримѣръ, штучки:
   Создавая крутыя по размѣрамъ произведенія искусства, Ибсенъ стремился сперва затратить извѣстное количество энергіи

0x01 graphic

   Если миловать алгебраированную формулу, слова здѣсь выражаютъ мысль, столь общую, ходовую и непреложную, что негдѣ и помѣстить ее иначе, какъ въ разрядѣ "великихъ летишь": "солнце свѣтать днемъ, а лупа ночью", "чернаго кобеля не отмоешь до бѣла" и пр. Ну, а какъ загуляли плюсы, да знаки дѣленія, да а1, a2, а3--весь жупелъ Егора Зиберова, -- тутъ "великая истина" какъ бы и оригинальностью прирумянилась, и не у всякаго Удодова достанетъ скептической смѣлости сказать старухѣ, что для сообщенія такихъ новостей не стоило ей вставать изъ гроба.
   -- А вотъ -- не угодно ли еще страшнѣе:
   Если при стаціонарномъ уровнѣ творчества t мы устанавливаемъ обратную пропорціональность между Q (количествомъ) и T (напряженіемъ), то при возрастаніи творческаго напряженія возрастаетъ напряженіе настроенія; это значитъ: при напряженіи Q какъ бы возрастаетъ пропорціонально напряженіе этого творчества. Обозначая возрастанія напряженія чрезъ X, Х1, Х2, имѣемъ.

0x01 graphic

   "а" -- коэфиціентъ возрастанія Q при возрастаніи творческаго подъема на условно-теоретическую единицу.
   Имѣемъ уравненіе:

Qt' = Q0 + Q0 + dt.

   Вынося за скобки Q0, получаемъ;

Qt = Q0 (1 + dt).

   Эта формула аналогична формулѣ, выражающей законъ Шарля и Маріотта: PU = P0U0(1 + dt), гдѣ "d" -- коэфиціентъ расширенія газовъ.
   Нѣтъ ничего болѣе не математическаго, какъ условное пользованіе внѣшними математическими пріемами внѣ области точныхъ изслѣдованій и паукъ. Насколько строга и безусловна математика у себя дома, настолько она податлива и любезно уступчива въ гостяхъ. Хватило бы только буквъ въ латинскомъ и греческомъ алфавитѣ, а то, при произвольности заданій, свободѣ допущеній и капризѣ коэффиціентовъ, имя можно вывести и утвердить все, что угодно. Не только формулу творческаго напряженія ("Напрягся -- изнемогъ, потекъ -- и ослабѣлъ"), аналогичную формулѣ закона Маріота, по и -- что "дважды два -- стеариновая свѣчка", и рыночную стоимость сапоговъ въ смятку, и статиститку мимо ѣдущихъ Андроповъ. Найдите въ "Русскомъ Архивѣ" или "Русской Старинѣ" (имѣется въ обоихъ) разсказъ о томъ, какъ -- когда Дидро надоѣлъ публикѣ екатерининскаго "Эрмитажа" своими вольнодумными разсужденіями, былъ приглашенъ на куртагъ знаменитый математикъ Эйлеръ съ порученіемъ разбить великаго энциклопедиста на его же собственномъ полѣ.
   -- Monsieur! будто бы объявилъ Дидероту Эйлеръ, что называется, съ мѣста въ карьеръ:

0x01 graphic

   Дидро, огорошенный, не нашелся, что отвѣтить, и, разсерженный, уѣхалъ съ куртата. Смѣялись въ "Эрмитажѣ" много. Но... за кѣмъ же поле то осталось? За атеистомъ ли, который Бога серьезно отрицалъ, п.ты за апологетомъ, который Бога обратилъ въ математическое двусмысліе и, въ угоду праздному, невѣжественному двору, высмѣялъ мнимо-математическою шарадою и божественную идею, и собственную свою пауку?
   Люди желчные, пожалуй, назовутъ манеру г. Андрея Бѣлаго исчислять якобы математическими пріемами отнюдь не математическія понятія, методы и величины -- шарлатанствомъ. Я же думаю, что въ нихъ -- на первомъ планѣ -- элементъ дѣтской игры. Сидитъ за книжками умное "дите", хотя и, вѣроятно весьма бородатенькое уже -- лѣтъ то десятокъ, поди, пишетъ г. Андрей Бѣлый,-- и играется въ задачи съ подсмотрѣннымъ въ задачникѣ рѣшеніемъ, и радо-радехонько, что онѣ всегда "выходятъ". Надоѣло дите играться числами и буквами,-- дите въ ноты; поты не въ утѣху,-- онъ пирамиду "эмблематики смысла" изъ кубиковъ выстроитъ (Контъ этакій), прискучила пирамида -- пошелъ разрисовывать Пушкина, Майкова, Тютчева на "прямыя крыши и "опрокинутыя крыши", "большія корзины", "малыя корзины" и тому подобныя ритмическія, видите ли, фигуры. Все это -- совершенно серьезно, и результаты -- важности и цѣлесообразности поразительной! Такъ, мы узнаемъ, что у г. С. Городецкаго (ритмическое мѣрило "Сравнительной Морфологіи Ритма") большихъ острыхъ угловъ столько же, какъ у Алексѣя Конст. Толстого, большихъ корзинъ столько же, какъ у Некрасова, квадратовъ столько же, какъ у Тютчева. Если, за всѣмъ гѣмъ, остроугольный, велико-корзинный и тютче-квадратный г. С. Городецкій не вышелъ ни Толстымъ, ни Некрасовымъ, ни Тютчевымъ, то ужъ тугъ пустъ онъ самъ на себя пеняетъ, а г. Андрей Бѣлый не виноватъ. Счетъ его сдѣланъ, формула вылѣплена, и правило Козьмы Пруткова: "бросая въ воду камешки, наблюдай круги, ими образуемые, дабы кто, увидѣвъ, не назвалъ твоего занятія пустой забавой" -- выполнено въ совершенствѣ. Fecit quod potuit, faciant meliora potentes.
   

II.

   Въ одинъ прекрасный день, когда отшумѣли "Вѣхи", г. Андреи Бѣлый тоже отрясъ старый декадентскій прахъ отъ ногъ своихъ и -- какъ Василій Курочкинъ въ старыхъ стихахъ --
   
   Къ Россіи взоръ
   Онъ устремилъ,
   Поддевку сшилъ
   И сталъ съ тѣхъ поръ
   Славянофилъ...
   
   Или, по крайней мѣрѣ, "народофилъ". И даже "мужикофилъ", "простонародофилъ", или, въ сокращеніи, "простофиль", что, къ сожалѣнію, звучитъ по-русски нѣсколько двусмысленно, а то -- чѣмъ бы не терминъ для новаго "фильства"? Тѣмъ болѣе, что проповѣдь "Серебрянаго Голубя" именно и буквально есть зовъ религіознаго "простофильства". Г. Андрей Бѣлый не къ опрощенію жизни кличетъ, какъ Левъ Толстой, не къ смиренію гордаго человѣка, какъ Достоевскій, не въ народъ, какъ люди семидесятыхъ годовъ,-- нѣтъ, онъ именно въ простофильство влюбился, въ ту мужицкую вѣру безъ разсужденія, гь ту повелительную и темную, глухонѣмую вѣру-тайну, которой учителями и старцами являлись Константинъ Леонтьевъ -- въ церкви, Иванъ Яковлевичъ Корешпа -- въ юродствѣ и Кондратій Селивановь въ сектѣ.
   Знаютъ русскія поля, какъ и русскіе лѣса знаютъ тайны; въ тѣхъ поляхъ, въ тѣхъ лѣсахъ бородатые живутъ мужики и многое множество бабъ; словъ но много у нихъ; да зато у нихъ молчанья избытокъ; ты къ нимъ приходи, ты научишься молчать; пить будешь ты зоря, что драгоцѣнныя вина; будешь питаться запахами сосновыхъ смолъ; русскія души -- зори; крѣпкія, смольныя русскія слова: если ты русскій, будетъ у тебя красная на душѣ тайна, и что липкая смола твое духометное слово; виду у него пѣть, а привязывается, и духъ отъ слова идетъ благодатный, пріятный; а скажи простое то слово -- будто бы ничего въ простомъ томъ словѣ и нѣтъ; словъ тѣхъ не знаютъ и вовсе тѣ, что живутъ въ городахъ, придавленные камнями: тѣ, какъ пріѣдутъ въ деревню, видятъ передъ собой грязь, мракъ, соломы кучу да изъ соломы грязнаго мужика угрюмо насупленное лицо; а что то не мужикъ, а втайнѣ благовѣтствуй Кудояровъ столяръ,-- имъ и во вѣкъ по понять, не узнать; они видятъ передъ собой грязь, мракъ, соломы кучу да изъ соломы бабью глупую болтовню; а что-то краля Матрона Семеновна съ устами сахарными, съ медовой сладостью поцѣлуевъ,-- все то отъ нихъ скрыто.
   Люди диковиннаго молчанія и крѣпкихъ смольныхъ словъ -- великая надежда г. Андрея Бѣлаго: они все приберутъ и вычистятъ на Руси, что насорилъ "дачникъ" Максима Горькаго. Тамъ -- въ простофильствѣ, въ пріютахъ "несказанныхъ словъ" -- сойдутся всѣ мечущіяся идеи нынѣшней Руси.
   Вспомнилъ Дарьяльскій свое былое: и Москву, и чопорныя собранія модничающихъ дамъ и дамскихъ угодниковъ -- поэтовъ; вспомнилъ ихъ галстуки, запонки, шарфы, булавки, вывозные, французскіе и весь модный лоскъ послѣднихъ идей; одна такая дѣвица пожимала плечиками, когда рѣчь шла о Руси: послѣ же пѣшкомъ удрала на богомолье въ Саратовъ; похохатывалъ соціалъ-демократъ надъ суевѣрьямъ народа; а чѣмъ кончилъ? Взялъ, да и бѣжалъ изъ партіи, появился среди сѣверовосточныхъ хлыстовъ. Одинъ декадентъ черной бумагой свою оклеивалъ комнату, все чудилъ, да чудилъ; послѣ же Взялъ да и сгинулъ на много лѣтъ; онъ объявился потомъ полевымъ стражникомъ.
   Такъ какъ нѣчто подобнее симъ метаморфозамъ пережилъ въ писательствѣ своемъ и г. Андрей Бѣлый, вчерашній модернистъ изъ модернистовъ, а нынѣ авторъ "Серебряннаго Голубя", то мы имѣемъ право считать эти краснорѣчивыя тирады его написанными pro domo sua. Что же? Въ часъ добрый. Повторяю: оно не неожиданно, и рано или поздно должно было что-нибудь въ этомъ родѣ случится. Въ простофильство, такъ въ простофильство, въ поля, такъ въ поля! Но -- опять въ томъ то и дѣло, что -- рано или поздно. И боюсь, что случилось не рано, а поздно, и даже очень поздно.
   Читая "Серебрянаго Голубя", я припоминалъ "симфоніи" и не могъ не замѣтить громадной эволюціи, совершенной г. Андреемъ Бѣлымъ не только въ идейной области,-- пережилъ ее въ немъ и художникъ, и, къ сожалѣнію, тяжело, трудно, не безъ троновъ и не къ выгодѣ своей пережилъ. Талантъ г. Андрея Бѣлаго утратилъ главное достоинство первыхъ трудовъ его: свѣжесть, самобытное, яркое "я", которое кричало, какъ шальное, кувыркалось, прыгало, голосило хриплымъ басомъ, запускало въ небеса а-на-на-сомъ,-- совершало тысячи дикостей, нелѣпостей, но -- отъ полноты души и чистаго сердца, а потому, въ неуклюжей и брыкливой искренности своей было интересно, иногда увлекательно, часто симпатично. Въ "Серебряномъ Голубѣ" авторское "я" стертое, больное, пришибленное, съ вывихнутою ногою и -- потому -- почта никогда не самостоятельное: либо ковыляетъ на теоретическихъ костыляхъ, либо ведетъ его, подъ бѣлыя ручки, какой-нибудь сторонній авторъ-поводырь. Идетъ г. Андрей Бѣлый, задыхается, спотыкается, а дѣлаетъ видъ, будто пляшетъ и -- молодецъ молодцомъ.
   Основныя черты вывихнутаго дарованія сохранились, но пропорціи ихъ перемѣстились -- и не въ пользу таланта. Въ лукавствѣ "систематическаго безумія" погасло много безумія и прибавилось ужъ черезчуръ много системы. Способность симуляціи настолько переросла природную истерію, что теперь плохо вѣрится въ послѣднюю даже тогда, когда она -- изрѣдка -- какъ будто настоящая. Главный и органическій недостатокъ "Серебрянаго Голубя" -- именно холодная разсчитанномъ и почти полное отсутствіе живой, нутряной непосредственности. Г. Андрей Бѣлый все время горячится, но горячится въ холодномъ духѣ, съ оглядкой и повѣркой громословія своего. Треска много, а молніи нѣтъ. Психологическія слова и ситуаціи всѣ использованьи а задушевности -- нѣтъ, хоть посылай на базаръ покупать. А сюжетъ, мутный и страстный, ея требуетъ, во что бы то ни стало. Мистическія претензіи г. Андрея Бѣлаго громадны и, чтобы оправдать себя, крови, настоящей алой крови изъ сердца жаждутъ. Но у г. Андрея Бѣлаго и сердце стало бѣлое -- износилъ онъ его въ треніяхъ декадентской книжности, сдѣлалась оно безъ кровинки. Какъ же быть то? Сюжетъ крови просить, а крови нѣтъ. Пошевелилъ мозгами, составилъ химическую формулу и -- подмѣнилъ кровь сердца клюквеннымъ морсомъ. "Здѣсь торгуютъ наивностями всѣхъ сортовъ и лучшаго нюренбергскаго производства".
   Претензіи г. Андрея Бѣлаго громадны. Онъ задался цѣлью ни болѣе, ни менѣе, какъ сочинить новую секту мистическаго экстаза, о чемъ и предупреждаетъ въ предисловіи: "Голубей, изображенныхъ мною, какъ секты, не существуетъ; но они -- возможны со всѣми сбоями безумными уклонами; въ этомъ смыслѣ голуби мои вполнѣ реальны".
   Это авторское предпосланіе, или предостереженіе, весьма вредятъ повѣсти, такъ какъ сразу разрушаетъ подъ нею фундаментъ бытовой дѣйствительности. И безъ того уже, хлыстовщина, на близость которой съ "голубями" намекаетъ г. Андрей Бѣлый,-- вопросъ темный, дѣло не изученное. Всѣ ея художественныя изображенія, до сихъ поръ, глухи, догадочны, поверхностны, недомолвочны,-- смѣсь полицейскаго протокола съ бабьей сказкой и трактирнаго анекдота съ лирикой псалмовъ. Единственный вѣскій интересъ этихъ изображеній -- въ тѣхъ религіозно-бытовыхъ картинахъ и подробностяхъ, матеріалахъ къ наведенію, о которыхъ авторъ, совмѣщая въ себѣ тогда художника и историка, въ правѣ сказать: такъ было, это видѣли, тому имѣются такія-то и такія-то свидѣтельства и доказательства, это -- прочный фактическій фундаментъ; попробуемъ выстроить на немъ, но вѣроятности, свое догадочное зданіе.
   Г. Андрей Бѣлый сразу отрекается отъ сектантской дѣйствительности и обѣщаетъ писать сектантскую небылицу въ лицахъ. Это сразу же обращаетъ "Серебрянаго Голубя" въ родню проповѣди того католическаго патера, который, ужъ очень растрогавъ прихожанъ картиною страданій какого-то мученика, затѣмъ успокоивалъ слушателей:
   -- Не рыдайте, дѣти мои! Быть можетъ, это было ужъ и не такъ страшно, какъ я вамъ разсказывалъ, я даже увѣрспъ, что не такъ страшно. А очень можетъ быть даже, что этого и вовсе не было!
   И, вотъ, какія глубины страстей ни открываетъ намъ затѣмъ г. Андрей Бѣлый, читатель никакъ ужъ не можетъ отдѣлаться отъ перваго впечатлѣнія:
   -- А очень можетъ быть, что этого и вовсе не было?
   Что же было? Былъ лукавый капризъ талантливаго писателя, съ большимъ, хотя весьма искусственнымъ, книгами, а не жизнью созданнымъ, словаремъ, сочинить отъ себя новый хлыстовскій толкъ, ибо -- "хлыстовство, какъ одинъ изъ ферментовъ религіознаго броженія, не адекватно существующимъ кристализованнымъ формамъ у хлыстовъ", а слѣдовательно кристаллизуй формы эти и впередъ, сколько влѣзетъ, по вольности дворянства и нравамъ licentiae poeticae.
   Свой опытъ покой хлыстовской кристализаціи г. Андрей Бѣлый считаетъ "вполнѣ реальнымъ". Возможно ли реальное изображеніе небылицы въ лицахъ? Очень возможно. Примѣры тому -- Эдгаръ По, Мопассанъ, Бальзакъ, многія страницы Гоголя, Достоевскаго. Но условіями такого реально-фантастическаго творчества, необходимыми гораздо болѣе даже чернилъ, пера и бумаги, являются двѣ силы, къ сожалѣнію, мало вѣдомыя г. Андрею Бѣлому: совершенное практическое знаніе предметовъ, которые подсказываютъ автору его иллюзорную мороку; и совершенное проникновеніе автора иллюзіей такъ, чтобы она вошла въ плоть и кровь его и живою бы кровью съ читателемъ заговорила. Если же въ авторѣ живой крови нѣтъ и приходится фальсифицировать ее клюквеннымъ морсомъ, то и иллюзія не достигаетъ искренности, составляющей душу и суть художественнаго реализма. Она сложитъ лишь болѣе или менѣе замысловатое литературное упражненіе въ болѣе или менѣе искусно сочиненныхъ сценахъ и подобранныхъ словахъ и, хотя иногда можетъ очаровать податливаго читателя внѣшнимъ эффектомъ своимъ, но -- неумолимый голосъ правды никогда не позволитъ вамъ забыть:
   -- А, можетъ быть, этого никогда не было?
   Чтобы опровергнуть этотъ непріятный голосъ, писатели, вынужденные подмѣнять кровь сердца клюквеннымъ морсомъ, обыкновенно начинаютъ скептически относиться къ самостоятельнымъ средствамъ своего таланта и ищутъ поддержки имъ въ сознательной подражательности, облагороженной въ наши дни льстивымъ псевдонимомъ "стилизаціи". Стараются, но возможности, близко подражать какому-либо писателю, въ которомъ кипящая сила крови была настолько ярка и несомнѣнна, что, схвативъ внѣшность ея проявленій, уже ею одною можно ослѣпить умы не весьма разборчиваго и чуткаго большинства, а иногда, пожалуй, и себя самого. Въ "Серебряномъ Голубѣ" г. Андрей Бѣлый -- постоянный, неутомимый, многосторонній отражатель и подражатель. Сейчасъ онъ -- Кохановская, сейчасъ -- Левитовъ, тутъ -- Достоевскій, здѣсь -- и больше, и чаще всего -- Гоголь. Г. Андрей Бѣлый -- писатель опытный и способный, съ литературнымъ слухомъ: лишь бы надъ ухомъ камертонъ внятно звякнулъ, а пѣть онъ будетъ аккуратъ въ надлежащемъ тонѣ, рѣдко фальшивя, и безъ чрезмѣрныхъ детонировокъ. Поэтому его подражанія и отраженія часто очень похожи, близки и ловко пригнаны, но собственное лицо автора ими совершенно заслонено. Приведенная выше смѣшная фраза, что "хлыствоство, какъ одинъ изъ ферментовъ религіознаго броженія, не адекватно существующимъ кристаллизованнымъ формамъ", является однимъ изъ немногихъ образцовъ, показывающихъ намъ, какъ теперь выражается "по-русски" г. Андрей Бѣлый, когда онъ самостоятельно и въ серьезъ мыслитъ, въ повѣсти же -- сплошь литературный маскарадъ и писательскія святки!
   Какъ всѣ внѣшніе подражатели, г. Андрей Бѣлый достигаетъ сходства тѣмъ не хитрымъ способомъ, что схватываетъ наиболѣе рѣзкія, угловатыя черты своихъ оригиналовъ, и, копируя ихъ недостатки, вызываетъ въ читателѣ негативомъ своимъ дополняющее воспоминаніе о соображеніе о позитивѣ. Читая первую главу "Серебрянаго Голубя",-- "Село Цѣлебѣево",-- не разъ улыбнешься:
   -- Фу ты, чортъ возьми! Вотъ такъ -- "подъ орѣхъ"! Гоголь! Настоящій Гоголь! Такъ словомъ-то и вьется, такъ и плететъ кружева, и фертомъ ходитъ, и заигрываетъ, и козыряетъ юморомъ, и метафоры, и отступленія къ читателю, и гиперболы, и уподобленія, и сантиментальное воркованіе, и дидактическій паѳосъ... ну, Гоголь же! какъ есть, живой Гоголь!
   Но, въ то же время, почему-то намъ неловко и стыдно за этого "живого Гоголя". То и дѣло кажется, будто г., Андрей Бѣлый, парадно одѣвшись въ Гоголевъ мундиръ, задался хитрою заднею цѣлью доказать что г. Б. Брюсовъ былъ совершенно правъ, когда въ своемъ "Испепеленномъ" сурово пытался снять съ Гоголя лавровый вѣнецъ его. Рѣшительно всѣ непріятныя, коробящія, отрицательныя черты, вся изнанка Гоголя -- всѣ чрезмѣрности его лирическаго краснорѣчія, весь дурной тонъ его реторики, все безвкусіе его дидактики, вся вычурность и приподнятость его торжественныхъ описаній -- все это у г. Андрея Бѣлаго налицо и полностью. Но, увы! тѣмъ -- наизнанкѣ -- и кончается сходство. Загримироваться Гоголемъ смогъ,-- подарить намъ не то, что новаго Чичикова, Манилова, Хлестакова, Городничаго, а хоть малюсенькій "перлъ созданія" уровня Держиморды какого-нибудь, либо приказчика маниловскаго,-- не осилилъ. Торчитъ длинный Гоголевъ носъ, висятъ Гоголевы волосы, видна Гоголева золотуха, но не работаетъ Гоголевъ мозгъ, не грѣетъ Гоголева душа. И чувствуемъ мы себя въ "Серебряномъ Голубѣ" не въ жизни, по въ паноптикумѣ. И отношеніе -- не какъ къ жизни, но -- какъ къ восковымъ фигурамъ паноптикума:-- Ловко, да -- не настоящее! Когда Гоголь, уже разрушивъ талантъ свой, клонился къ мистическому безумію и вздумалъ отрицать реальную типичность "Ревизора", и истолковывать его въ символъ. Щепкинъ рѣзко протестовалъ -- крикнулъ ему, автору, въ письмѣ: неправда! это было!... когда я умру, хоть козловъ изъ Городничаго и Земляники дѣлайте, а, пока живъ, не позволю: они -- наши, они -- типы, они -- живые люди. Когда г. Андрей Бѣлый, наоборотъ, пытается увѣрить насъ, что его вытканные "подъ Гоголя" узоры "вполнѣ реальны, читатель пожимаетъ плечами:
   -- А, можетъ быть, этого не было?
   И -- вотъ поди же ты! Въ "Мелкаго Бѣса" вѣримъ, въ "Городокъ Окуровъ" вѣримъ, въ Симбирскъ Алексѣя Н. Толстого вѣримъ, въ "Деревню" Бунина вѣримъ, а передъ "Серебрянымъ Голубемъ" ежимся:
   -- Охъ, не было этого! ей Богу, ну, не было!
   Великій талантъ Гоголя зналъ глубокую тайну, какъ спасать вѣское слово юмора своего отъ вульгарности и пошлости. Знали ее и многіе большіе и средніе писатели Гоголевской школы, "вышедшіе изъ Шинели". Но отъ внѣшнихъ подражателей она всегда ускользала и, обыкновенно, заводила ихъ въ трагикомическое положеніе самодовольныхъ разсказчиковъ, думающихъ смѣшить анекдотомъ, не замѣчая, что смѣшны то не анекдоты ихъ, по сами они смѣшны. Если еще авторъ-подражатель наивенъ, свѣжъ и поддѣлываетъ Гоголя безъ сознательнаго умысла, просто по первобытной начитанности, то это добродушіе "начинающаго", невѣдѣніе, что творитъ, иногда спасаетъ его. Таковъ, напримѣръ, Левитовъ -- въ дебютной своей "Сельской Ярмаркѣ", вылупившійся изъ "Повѣсти о капитанѣ Копейкинѣ", какъ цыпленокъ изъ яйца. "Сельская Ярмарка" груба и вульгарна, но -- такъ сказать, вульгарна по добросовѣстному убѣжденію обожателя, и эта добросовѣстность извинительно выручаетъ ея слабыя мѣста и оттѣняетъ ими сильныя, въ которыхъ, сквозь корку рабскаго подражанія, уже прорывается самостоятельный авторскій талантъ. Но Андрей Бѣлый -- не темный, полуобразованный, пьяный семинаристъ, какъ Левитовъ: это -- начитанный интеллигентъ, изучившій сотни писателей и тысячи книгъ, пишущій о законахъ литературнаго языка и самъ ихъ дающій. Ужъ именно -- "Теперь всѣ законы пишутъ, мой Андрюша тоже цѣлый волюмъ законовъ написалъ!" какъ жалуется въ "Войнѣ и Мирѣ" старый князь Болконскій. Въ статьяхъ своего "Символизма" г. Андрей Бѣлый отнюдь не Моцартъ какой-нибудь, "гуляка праздный", но ученый, механически ученый Сальери: разсѣкаетъ поэзію какъ трупъ, и мы видѣли, буквально алгеброй повѣряетъ ея гармонію. Это уже не безсознательный подражатель, котораго стихійно потянулъ за собою авторитетъ громаднаго таланта,-- это нарочный, типическій стилизаторъ. И, въ этомъ напрасномъ качествѣ, долженъ онъ раздѣлить роковую судьбу едва ли не всѣхъ русскихъ стилизаторовъ вообще, а подражателей неуловимаго Гоголя въ особенности: оригиналъ давитъ его своимъ сосѣдствомъ, какъ громадная башня -- фарфоровую куклу. За два, за три, дѣйствительно, весьма удачныхъ брызга "подъ Гоголя", поминутно приходится платить необъятными лужами такой, напримѣръ, пошлости:
   "Вотъ и все, что было памятнаго въ эти дни -- да: что жъ это я про самое главное приключеніе ни слова? Пардон-съ: запамятовалъ. Это, конечно про велосипедъ: ахъ, что бы это значило, чтобы такое случилось съ попомъ? Но прежде всего про велосипедъ, это у попа былъ велосипедъ); не у этого попа, а у того, который ну, да вы уже сами догадываетесь, о комъ идетъ рѣчь, а велосипедъ, я вамъ доложу, прекрасный: молодецъ -- попъ, что у него есть такая машина: игрушечка-велосипедъ -- невонькій, аккуратный, съ тормазомъ, отличнѣйшая резина и весьма успѣшный руль-съ."
   Славная бекеша у Ивана Ивановича! Но... "ахъ, что бы это значило", какъ выражается г. Андрей Бѣлый, что бекеша то у Ивана Ивановича хороша и сразу дастъ читателю настроеніе на цѣлую повѣсть, а велосипедъ попа -- "не этого попа, а того, который -- ну, да вы уже сами догадываетесь, о комъ идетъ рѣчь" -- крутится колесами своими передъ читателемъ неизвѣстно зачѣмъ, долго-долго и укатываетъ какъ прикатился,-- пошлякъ-пошлякомъ. "Съ трезвономъ, срамомъ и перцомъ" увѣряетъ г. Андрей Бѣлый. Трезвонъ то есть, и сраму до-вольно, но -- гдѣ перецъ, это тайна автора.
   Есть въ "Серебряномъ Голубѣ" страницы, которыя, изъ за усердія г. Андрея Бѣлаго къ стилизаціи, можно принять за умышленныя пародіи на Гоголя и, иногда, пресмѣшныя.
   "Когда тебѣ приглядится (?) темноглазая писаная красавица, со сладкими, что твоя наливная малина, губами, съ личикомъ легкимъ, поцѣлуемъ несмятымъ, что майскій лепестокъ яблочнаго цвѣтка, и станетъ она твоей любой,-- по говори, что люба эта -- твоя: пусть по надвинешься ты на округлыя ея порей, на ея тонкій, какъ воскъ на огнѣ, мягко въ объятьѣ иставающій станъ; пусть ты и не наглядишься на ножку ея, бѣленькую, съ розовыми ноготками; пусть пальчики рукъ перецѣлуешь ты всѣ, и опять перецѣлуешь, сначала,-- пусть будетъ все это: и то, какъ лицо твое она тебѣ закроетъ маленькой ручной и сквозь прозрачную кожу увидишь тогда на свѣту, какъ Краснымъ сіяніемъ въ ней разливается ея кровь; пусть будетъ и то, что не спросишь ты ничего болѣе отъ малиновой (?) своей любы, кромѣ ямочекъ смѣха, сладкихъ устъ, дыма слетающихъ съ чела волосъ да переливчатой въ пальчикахъ крови: нѣжна будетъ ваша любовь и тѣбѣ, и ей, и болѣе ничего не попросишь у своей любы; будетъ день, будетъ жестокій тотъ часъ, будетъ то роковое мгновеніе, когда это поблекнетъ поцѣлуемъ намятое личико, а перси уже и по дрогнутъ отъ прикосновенія: это все будетъ; и ты будешь одинъ съ своей собственной тѣнью среди выжженныхъ солнцемъ пустынь и испитыхъ источниковъ, гдѣ цвѣты не цвѣтутъ, а переливается сухая на солнцѣ кожа ящера; да еще, пожалуй, чернаго увидишь мохноногаго тарантула дыру, всю увитую паутиной... И жаждущій голосъ твой тогда подымется изъ носковъ, алчно взывая къ отчизнѣ.
   Если же люба тебѣ иная, если когда-то прошелся на ея безбровомъ лицѣ черный, оспенный зудъ, если волосы ея рыжи, груди отвисли, грязны босыя ноги, и хотя сколько-нибудь выдается животъ, а она все же -- твоя люба,-- то, что ты въ ной искалъ и нашелъ, есть святая душа отчизна: и ой ты, отчизнѣ ты, заглянулъ вотъ въ глаза,-- и вотъ ты ужо не видишь прежней любы; съ тобой бесѣду отъ твоя душа, и ангелъ-хранитель надъ вами снисходитъ, крылатый. Такую любу по покидай никогда: она насытитъ твою душу и ей уже нельзя измѣнить; въ тѣ же часы, какъ придетъ вожделѣніе, и какъ ты ее увидишь такой какая она есть, то рябое ея лицо и рыжія космы пробудятъ въ тебѣ не нѣжность, а жадность; будетъ ласка твоя коротка и груба: она насытится въ мигъ; тогда она, твоя люба, съ укоризною будетъ глядѣть на тебя, а ты разплачешься, будто ты и но мужчина, а баба и вотъ только тогда приголубитъ тебя твоя люба, и сердце забьется твое въ темпомъ бархатѣ чувствъ.
   Да... бываетъ! что и говорить! "Страшенъ тогда Днѣпръ!"
   Точно такъ же, какъ обрабатываетъ Гоголя, г. Андрей Бѣлый стилизуетъ себя и подъ другихъ крупныхъ писателей, которыхъ тонъ, знаніе и языкъ кажутся ему подходящими къ его темѣ. Угодно вамъ Мельникова-Печерскаго?
   На голову они тамъ себѣ поютъ, парни: въ такія ночи сухіе кусты ползаютъ по деревнѣ, обступаютъ соло воющей стаей; красная баба Маланья летаетъ по воздуху, а за ней вдогонку кидается громъ.
   Кто же, кто, безумецъ, всю ночь туда ходилъ по селу, обнимался съ кустомъ да, зайдя въ чайную лавку, со всякимъ сбродомъ прображничалъ и не часъ, и не два? Пьяный,-- кто потомъ провалялся въ канавѣ? Чья это красная рубашка залегла подъ утро у пологаго лога, у избы Кудеярова-столяра? Чей посвистъ тамъ былъ, и кто изъ избы на посвистъ тотъ отворялъ оконце и долго-долго вглядывался во тьму?
   Угодно Левитова? Сдѣлайте одолженіе!
   Врѣзалась она (дорога) сухой усмѣшкой въ большой зеленый цѣлебѣевскій лугъ. Всякій людъ гонитъ мимо невѣдомая сила -- возы, телѣги, подводы, нагруженныя деревянными ящиками съ бутылями казенки для "винополіи"; возы, телѣги, народъ подорожный гонитъ: и городского рабочаго, и Божьяго человѣка, и "сицилиста" съ котомкой, урядника, барина на тройкѣ -- валомъ валитъ народъ; къ дорогѣ сбѣжались гурьбой цѣлебѣевскія избенки -- тѣ, что поплоше да попоганѣе, съ кривыми крышами, точно компанія пьяныхъ парней съ на-бокъ надвинутыми картузами; тутъ и дворъ постоялый, и чайная лавка -- вонъ тамъ, гдѣ свирѣпое пугало шутовски растопырило руки и грязную свою изъ тряпокъ кажетъ метелку -- вонъ тамъ: еще на немъ каркаетъ грачъ. Дальше -- шестъ, а тамъ -- поле пустое, большое. И бѣжитъ, бѣжитъ по полю бѣлая да пыльная дороженька, усмѣхается на окрестные просторы,-- къ инымъ полямъ, къ инымъ селамъ, къ славному городу Лихову, откуда всякій народъ шляется, а иной разъ такая веслая компанія, прикатитъ, что но дай Богъ: на машинахъ -- городская мамзель въ шляпенкѣ да стрекулистъ, или пьяные иконописцы въ рубашкахъ фантазіяхъ съ господиномъ шкубентомъ (чертъ его знаетъ!). Сйчасъ это въ чайную лавку, и пошла потѣха; къ нимъ это парни цѣлебѣевскіе подойдутъ и, ахъ, какъ горланять: "За гаа-даа-ми гоо-ды... праа-хоо-дяя-тъ гаа-даа... паза-за-гибъ яяя маа-за-ль-чии-ии-шка паагии-бъ наа-всии-гдаа..."
   Угодно Глѣба Успенскаго? Не безъ этого товара въ нашей лавкѣ:
   А во фруктовомъ саду Аннушка-Голубятня шепталась съ Сухоруковымъ, съ мѣдникомъ:
   -- Едакъ, Анна Кузьминишна оставлять не слѣдъ: никакъ, етта, нельзя; съ іостава часа, коли оставить, намъ капутъ всѣмъ...
   -- Охъ!
   -- Какъ ни охайте, а съ нимъ порѣшить придется...
   -- Охъ, не могу!
   -- Моей политичности вы довѣрьтесь: я еще не встрѣчалъ человѣка умнѣе себя...
   Молчаніе.
   -- Какъ ни какъ, а ужъ вы ему всыпьте.
   -- Но могу я всыпать...
   -- Нѣтъ ужъ, вы всыпьте: опять говорю -- политичнѣе себя не встрѣчалъ...
   Молчаніе.
   -- Такъ значитъ такъ?
   Угодно Лѣскова? Пожалуйте!
   -- Господу Богу помолюсь, молодцу поклонюсь: молодецъ, молодецъ -- въ чистомъ полѣ Лащавина; на Лащавинѣ дубъ; во дубу -- дупло; во дуплѣ избирайте подругъ всякихъ провсякихъ: гноевыхъ, лѣсовыхъ, крапивныхъ, полпивныхъ: во дубу -- залатое галье, залатое ветье. во томъ ветіи тала, яла, и третья вересочъ -- состры, полусестры, дядьки, полудядьки... Уууу...
   Хлынулъ изо рта свѣта потокъ и -- паркъ: краснымъ пѣтухомъ побѣжало оно по дорогѣ вдогонку Дарьяльскому.
   Идетъ къ дубу Дарьяльскій на свиданіе съ Матроной, уже забываетъ онъ свой разговоръ на пруду; у ногъ его шепчетъ струйка: "Все-все-все разскажу все-все-все, все-все-в"...
   Что за странность: большой красный пѣтухъ подъ луной перебѣжалъ ему дорогу: крестится; идетъ по опушкѣ лѣса. Вдали передъ нимъ Лащавино: тамъ и дубъ, и Матрена.
   Прешолъ пусто въ дуплѣ: Матроны еще нѣтъ.
   А столяръ, скрюченный на лавкѣ, продолжаетъ безумствовать втихомолку:
   
   "Огонь, огонь видючій
   Огонь, огонь летучій"...
   
   Не худо? Да. "Даже при дневномъ освѣщеніи трудно отличить отъ настоящихъ!" какъ печатаетъ свои объявленія, торгующая фальшивыми брилліантами, фирма "Тэтъ". И всего грустнѣе въ этой большой и толстой книгѣ, что совсѣмъ не надо рыться по ея страницамъ, чтобы находить фальшивые "Тэты". Раскройте повѣсть, гдѣ угодно -- въ началѣ, въ серединѣ, въ концѣ,-- между строкъ выглянетъ на васъ какое-либо знакомое, знакомое литературное лицо, только -- искаженное опошляющею, вульгарною гримасою. И къ послѣдней то и сводится вся творческая роль г. Андрея Бѣлаго въ процессѣ "стилизаціи". Не то обѣщалъ когда-то. Жаль.
   Г. Андрей Бѣлый твердо знаетъ правило, что въ художественномъ литературномъ произведеніи каждое дѣйствующее лицо должно говорить своимъ особымъ языкомъ, свойственнымъ его типу и отличающимъ его отъ другихъ лицъ. Эта задача очень трудная; даже между великанами русской литературы не всѣ справлялись съ нею безупречно. Но ее можно обратить и въ чрезвычайно легкую. Стоитъ только истолковать правило въ томъ смыслѣ, что оно имѣетъ въ виду не внутренній прой, духъ и содержаніе языка, а внѣшнія его примѣты: акцентъ заиканіе, картавость, шепелявый говоръ, оканіе, зюзюканіе и т. д. Въ большомъ количествѣ, это -- переносъ на бумагу устнаго творчества Горбунова, Павла Вейнберга, Андреева-Бурлака и прочихъ знаменитый и ходовыхъ разсказчиковъ изъ народнаго быта, еврейскаго, армянскаго, финскаго, греческаго и т. д. Серьезные художники-писатели избѣгаютъ этого утомительнаго пріема. Левъ Николаевичъ Толстой въ послѣдующихъ изданіяхъ "Войны и Мира" вычеркнулъ картавость Васьки Денисова, въ первомъ изданіи растянутую по всему роману Чеховъ, рядомъ съ Толстымъ величайшій мастеръ искусства облечь каждое дѣйствующее лицо въ обособленную рѣчь, всегда лишь предупреждаетъ о свойствахъ его говора (какъ и Толстой теперь въ случаѣ Ваньки Денисова), а затѣмъ слова его передаются въ обычной орѳографіи; читателю предоставляется помнить и воображать акцентъ, тонъ, голосъ дѣйствующаго ляпа по силѣ общаго рисунка, по глубинѣ общаго впечатлѣнія отъ предложеннаго типа. Ремарки, характеризующія героевъ "Ревизора", незримо сопровождаютъ ихъ все время, покуда вы читаете комедію. Но представьте себѣ ремарки Гоголя перенесенными въ печатный текстъ: и зубъ со свистомъ, и басъ Ляпкина-Тяпкина "съ продолговатой растяжкой, хрипомъ и сапомъ, какъ старинные часы, которые прежде шипятъ, а потомъ уже бьютъ". Теперь эти ремарки стали выполнять на сценѣ,-- и то, говорятъ, скверно выходитъ и мѣшаетъ общему впечатлѣнію комедіи. Въ печати же все это звукоподражательство совершенно невыносимо и -- "въ сильнѣйшей степени моветонъ".
   Къ сожалѣнію, г. Андрей Бѣлый "моветономъ" этимъ не только не брезгуетъ, по даже заполняетъ звукоподражательствомъ цѣлыя страницы, вслѣдствіе чего иныя главы повѣсти прямо таки трудно и раздражительно читать. Стоитъ явиться на сцену генералу Чижикову, и пошла трещать картавая машинка:
   -- "Остгякъ!.. Ужасный остгякъ!..
   -- Ну?
   -- Невѣгоятный, чудовищный остгякъ!
   -- Ну, ну??
   -- Въ одномъ благогодномъ семействѣ подъетаетъ къ гоялю и, знаете, эдакую гуйяду... "Игтаете?" -- спгосійя хозяйка...-- "Иггаю-съ".-- "Ахъ, сыггайте, пожалуйста..." И пгедставьте себѣ, что онъ отвѣтій?
   -- ???...
   -- Сутагыня, я иггаю только...-- гьязами.
   -- Хи-хи!
   -- Ха-ха-ха-ха!
   -- Кхо!
   -- Чоавѣкъ! Бѣгогоговенькихъ!"
   Левъ Толстой вычеркнулъ картавость Васьки Денисова, и Васька Денисовъ отъ того ни на іоту не потерялъ своей типической правды и силы. Но у г. Андрея Бѣлаго картавость, пришептыванье и безобразный говоръ дѣйствующихъ лицъ -- единственный способъ придать имъ характеръ и жизнеподобіе. Подставьте въ эти "гуйяды", вмѣсто условной авторской орѳографіи, общепринятую, и вы удивитесь, до какой степени суха, однотонна, не характерна, сама по себѣ, рѣчь героевъ "Серебрянаго Голубя", до какой степени безсиленъ авторъ характеризовать кого-либо словомъ, изъ устъ исходящимъ, помимо этого первобытнаго, опять-таки механическаго и разсудочнаго пріема.
   Что скучно, надоѣдливо и мертво, какъ характеристика индивидуальности, еще противнѣе, когда распространяется въ характеристику коллектива. Писатели, злоупотреблявшіе звукоподражательнымъ пріемомъ ради этнографическихъ характеристикъ, не оставили хорошей памяти въ русской литературѣ и не заняли въ ней почетныхъ мѣстъ. Наиболѣе типическій примѣръ -- Всеволодъ Крестовскій, который -- весь въ этомъ, когда пишетъ поляка или еврея.
   Скажутъ: а какъ же -- народники шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ? Левитовъ? Слѣпцовъ? Рѣшетниковъ? самъ Глѣбъ Успенскій?
   -- Такъ что же? И у нихъ этотъ недостатокъ остается недостаткомъ, не сталъ достоинствомъ. По у шестидесятниковъ и семидесятниковъ имѣлись смягчающія вину обстоятельства, которыхъ современный писатель лишенъ. Во-первыхъ, у всѣхъ у нихъ, кромѣ художественныхъ задачъ, имѣлись утилитарныя и публицистическія, съ которыми эта уловка поверхностнаго юмора больше ладитъ. Вѣдь, всѣ названные -- творцы русской художественной этнографіи: работники племенной, областной и сословной дифференціаціи того искусственнаго и собирательнаго русскаго народнаго типа, который достался имъ Въ наслѣдіе отъ "людей сороковыхъ годовъ"; среди послѣднихъ-то, строго говоря, настоящій народъ, безъ маленькой хотя бы, маскарадной прикрасы, виденъ едва ли не у одного Писемскаго. Иногда этотъ недостатокъ становился необходимымъ: нельзя было написать "Подлиповцевъ" говорящими общимъ русскимъ языкомъ, потому что и весь-то смыслъ этой потрясающей вещи: смотрите! передъ вами, въ XIX вѣкѣ, люди, братія, русскіе -- и дикари! настолько дикари, что даже и языкъ-то у нихъ застрялъ гдѣ-то на полпути отъ гориллы къ человѣку. Народническая манера печатной звукоподражательности вырасла по сосѣдству съ общимъ этнографическимъ изслѣдованіемъ русскаго міра во второй половинѣ пятидесятыхъ и въ началѣ шестидесятыхъ годовъ. Въ вѣкѣ, когда по Руси побрели "калики перехожіе", какъ нарисовала ихъ въ каррикатурѣ насмѣшливо-сочувственная "Искра": Максимовъ, Левитовъ, Слѣпцовъ, Якушкинъ, Юзовъ и др. Когда Павелъ Якушкинъ записывалъ псковскія пѣсни съ правописаніемъ:
   
   Литела пава чиризъ три двора,
   Уранила пава три пира...
   
   Во-вторыхъ, народники сами отлично понимали, что пріемъ этотъ -- въ основаніи своемъ -- все-таки, фальшивый, и пользовались имъ лишь, какъ неизбѣжнымъ зломъ своего литературнаго вѣка. Чѣмъ шире а крѣпче росъ великій талантъ Глѣба Успенскаго, тѣмъ рѣже и рѣже прибѣгалъ онъ, ради юмористическихъ цѣлей, къ косноязычной орѳографіи случайныхъ говоровъ. Сравните-ка въ этомъ отношеніи "Нравы Растеряевой улицы", которыми начинается первый томъ сочиненій Глѣба Успенскаго, и "Вольныхъ Казаковъ", которыми онъ кончается. Это не было главнымъ и опредѣляющимъ въ письмѣ народниковъ, хотя иные пародисты и цѣплялись къ этому, какъ къ главному и опредѣляющему. А тѣ изъ нихъ, въ комъ оно было главнымъ и опредѣляющимъ, либо очень быстро сошли на нѣтъ, стали не нужны и стерлись (Николаи Успенскій), либо заскучали и обратились отъ этнографической словесности къ общеинтеллигентской (Слѣпцовъ), либо, наконецъ, сползли въ подворотню литературы и сдѣлались въ ней присяжными смѣхотворцами, письменными конкуррентами изустныхъ Горбунова, Павла Вейнберга и др. (Лейкинъ). Любопытно, что цѣлый рядъ писателей, даже и въ то старое время, умѣлъ писать о народѣ наинароднѣйшимъ языкомъ, совершенно по прибѣгая къ звукоподражательству: Писемскій, Островскій и особенно замѣчательный, такъ какъ спеціальный, примѣръ -- Мельниковъ-Печерскій. Любопытно также, что и въ наши дни серьезные писатели-художники, обратившіеся къ жизни народа, не нуждаются въ звукоподражательныхъ пріемахъ: ихъ нѣтъ ни у Максима Горькаго, ни у Бунина въ "Деревнѣ", ни у молодого Алексѣя Н. Толстого. Г. Андрей Бѣлый здѣсь перенародничалъ всѣхъ народниковъ -- все равно, какъ цвѣтистостью изощренно выкрученнаго слога своего забилъ и за поясъ заткнулъ старуху Кохановскую: ту самую, о которой Щедринъ говорилъ, что, если ея народныя сочиненія почитать вслухъ мужику, такъ онъ подумаетъ, что вы сообщаете ему заговоръ отъ лихоманки.
   И, въ-третьихъ, разъ уже пріемъ этотъ пускается въ ходъ, то, чтобы неряшливая изысканность его не коробила читателя, не раздражала его потребностью хотя бы малой догадки о томъ, что догадки не стоитъ,-- писатель, опять-таки, долженъ быть и совершеннымъ знатокомъ народнаго говора, ему понадобившагося, и, опять-таки, глубочайшимъ лирикомъ ли, юмористомъ ли -- мощнымъ литературнымъ темпераментомъ, который матеріалъ свой гнетъ, какъ хочетъ, куда хочетъ, и все выходитъ хорошо; который полусловомъ, съ вѣтра схваченнымъ, властенъ и умѣетъ сказать больше, чѣмъ талантъ средней величины скажетъ цѣлою главою... Салтыковское:
   -- Енъ достани-итъ!
   сдѣлалось, въ нѣкоторомъ родѣ, національнымъ девизомъ. Да, вотъ, подите-ка вы, погуляйте-ка вокругъ Салтыковыхъ-то, Успенскихъ, Левитовыхъ, поищите-ка ихъ тайнъ: почему quod licet Jovi, non licet bovi, и, что Салтыкову, Успенскому и Левитову очень можно и кстати, то г. Андрею Бѣлому совсѣмъ некстати и никакъ нельзя? Почему г. Андрей Бѣлый хочетъ быть народнымъ, какъ Левитовъ, который народенъ даже въ подлѣйшемъ московскомъ трактирѣ, и оказывается только трактирнымъ,-- трактирнымъ даже въ лучшемъ просторѣ народа своего?
   
   Мааа-лиии-тес-сь хаа-аа выы, женщины.
             За ваа-аа-шихъ сыы-нааа-веей...
   
   -- И видѣлъ я, братцы мои, сонъ: у меня три халавы, и каждая халава на свой образецъ: одна псиная, а другая щучья; и только одна собственная; и тѣ халавы про самихъ оспариваютъ себя; и отъ того трешшали мозги -- оченно...
   -- Ну, и ты тилилюй же!
   -- А што?
   -- Быдломъ тебя пабачить.
   -- Хоть Столбъ ты и Вѣрный, д'язычекъ твой невѣрный; сердце -- Золото, д'язычекъ -- мѣдный пятачекъ.
   Столь народенъ русскій языкъ г. Андрея Бѣлаго, что даже русской азбуки для передачи его не достало и пришлось занимать французскіе апострофы!
   Въ превосходномъ старомъ разсказѣ Писемскаго "Комикъ" одно изъ дѣйствующихъ лицъ, русскій баринъ французскаго воспитанія, изъ послѣднихъ нашихъ провинціальныхъ "виконтовъ", ставитъ для "благороднаго спектакля" "Женитьбу" Гоголя и играетъ въ ней Степана. Писемскій описалъ,-- какъ "виконтъ" вымазалъ лицо сажею, ходилъ съ раскачкою, какъ пьяный, и всѣмъ за кулисами, для практики, говорилъ грубымъ голосомъ: "тово", "Ванюха", "малый". "Виконтъ" думалъ, что онъ необыкновенно народенъ, а зрительный залъ тосковалъ съ недоумѣніи, и -- вмѣсто апплодисментовъ -- какой-то подгулявшій чиновникъ, изъ заднихъ рядовъ, въ концѣ концовъ, рявкнулъ злополучному народному виконту:
   -- Браво, господинъ виконтъ! Поди-ка сюда, я тебѣ манжеты-то оборву...
   Боюсь я, что простофильская архи-народность, которой предался въ "Серебряномъ Голубѣ" г. Андрей Бѣлый, не уходитъ глубже маркизовой, и результаты ея одни и тѣ же: видитъ зритель, торчащіе на ряженомъ "Ванюхѣ" и "маломъ", манжеты, скучаетъ ихъ притворствомъ, раздражается и весьма не прочь "манжеты оборвать". Тѣмъ болѣе, что, въ качествѣ героя повѣсти, г. Андрей Бѣлый проводить передъ нами, хотя и не маркиза, но тоже манжетника совершеннѣйшаго. Господинъ, который "такое прошелъ ученое заведеніе, гдѣ съ десятокъ мудрѣйшихъ особъ изъ года въ годъ не вѣсть на какихъ языкахъ неприличнѣйшаго сорта стишки вмѣсто наукъ разбирать изволятъ -- ей Богу! И охотникъ же былъ Дарьяльскій до такого сорта стишковъ, и самъ въ нихъ преуспѣвалъ; писалъ обо всемъ: и бѣлолилейной пятѣ, и о мѵррѣ устъ, и даже... о поліелеѣ ноздрей. Нѣтъ, вы подумайте: самъ выпустилъ книжицу, о многихъ страницахъ, съ изображеніемъ фиговаго листа на оберткѣ"... и т. д., и т. д. Узнаемъ отъ г. Андрея Бѣлаго, что Дарьяльскій изучалъ сперва Маркса, Лассаля, Конта, а потомъ Беме, Экхарта, Сведенборга, а затѣмъ единовременно богомольствовалъ въ Дивѣевѣ и Оптинѣ и погружался въ языческую старину съ Тибулломъ и Флаккомъ. Словомъ, оберъ-интеллигентъ и архи-барченокъ чистѣйшей воды: десять лѣтъ назадъ -- декадентъ, три-четыре года назадъ -- порнографъ, сейчасъ -- не то кающійся по "Вѣхамъ", не то гогочущія нутрянымъ смѣхомъ "Кривого Зеркала", алкоголикъ по призванію и половой неврастеникъ.
   Въ фигурѣ Дарьяльскаго чуется у г. Андрея Бѣлаго боль надрыва, дорого автору стоящаго. Злобныя издѣвки, которыми онъ осыпаетъ этого "эстетическаго хама", то и дѣло срываются въ субъективныя рыданія. Нелегко должны были даться г. Андрею Бѣлому, хотя бы такія покаянныя, строки -- проклятіе цѣлому поколѣнію молодыхъ стариковъ, ни за что, ни про что исказившихъ себя въ непрерывномъ самовлюбленномъ измышленіи, какъ имъ вяще изломиться:
   Для многихъ Дарьяльскій былъ помѣсью запаховъ сивухи, мускуса и крови... съ не болѣе, не менѣе, какъ нѣжной лилеей, а эти многіе напоминали ему ни для чего погодную ветошь.
   -- Ахъ, шельма эдакая!-- сказала про него утонувшая въ кружевѣ барыня, готовая съ кѣмъ угодно что угодно продѣлать въ любой часъ ночи и для. Начнемъ со словъ: слова Дарьяльскаго въ людскихъ отдавались ушахъ что ни на есть ненужнымъ ломаньемъ, рисовкой, а, главное, ломаньемъ вовсе неумнымъ и особенно выводилъ изъ себя смѣшокъ моего героя -- еще болѣе чѣмъ выламыванье изъ себя простяка, потому, что простакъ, въ немъ уживался съ уму непостижимой простотою, глухотою и слѣпотою къ что ни на есть всему; отъ всякаго желанія прислушаться къ составленному о себѣ мнѣнію Дарьяльскаго передергивало, какъ передергивало, другихъ его поведеніе. Выходило -- онъ ломался для себя и только для себя: для кого же иного могъ Дарьяльскій ломаться?
   Но, видитъ Богъ, не ломался онъ: онъ думалъ, что работаетъ надъ собой.
   И вотъ -- этакое-то исковерканное слабосиліе и блудословіе на соломенныхъ ножкахъ возжаждало вдругъ окунуться въ глубь русской народности. И тутъ, конечно, не обошлось безъ вывертовъ, безъ наводящей книги, безъ разсудочнаго механическаго подступа:
   Странную создалъ, или, вѣрнѣе, пережилъ, а еще вѣрнѣе, что жизнью своею сложилъ правду; она была высоко нелѣпа, высоко, невѣроятна: она заключалась вотъ въ чемъ: снилось ему, будто въ глубинѣ родного его народа бьется народу родная и еще жизненно не пережитая старинная старина -- древняя Греція.
   Новый онъ видѣлъ свѣтъ, свѣтъ еще и въ свершеніи съ жизни обрядовъ греко-россійской церкви. Въ православіи, и въ отсталыхъ именно понятьяхъ православнаго (т. е., по его мнѣнію, язычествующаго) мужичка видѣлъ онъ новый свѣточъ въ мірѣ грядущаго Грека.
   Народность, Россія, предстала сему Ѳеокриту въ символѣ рябой и неуклюжей, вѣчно потѣющей, рыжей бабы Матрены столярихи, играющей въ сектѣ "голубей" роль "духини" -- хлыстовской богородицы, что ли. Конечно, бываетъ и такъ, что
   
   Твоя чухоночка, ей-ей,
   Гречанокъ Байрона милѣй,--
   
   но внезапный прыжокъ отъ Тибулла и Флакка въ калуцкую, либо орловскую закуту, гдѣ въ ѳиміамахъ пазема, "косолапая баба задумалась подъ коровой и топкую изъ рукъ коровью выпустила титьку; кирпичнаго цвѣта клоки вылѣзли изъ-подъ платка: сидитъ на корточкахъ, въ зубахъ ковыряетъ пальцемъ, причмокиваютъ навозомъ толстые ея пальцы: вѣдьма-вѣдьмой!",-- труденъ и, нельзя сказать, чтобы былъ прельстительно изященъ эстетическій прыжокъ на дистанцію столь огромнаго и рискованнаго размѣра! Подробное и краснорѣчивое описаніе г. Андреемъ Бѣлымъ побѣдительной Матрепы приведено мною въ оригиналѣ выше, но его автору мало: разъ пятнадцать возвращается г. Андрей Бѣлый къ дивному образу роковой обольстительницы, чтобы украсить ее новыми и новыми прелестями: и косая-то она, и "носъ-тупоносъ", и пятки грязныя, и животъ преогромный, и пр., и пр. О вкусахъ, конечно, не спорятъ, по г. Андрей Бѣлый ужъ слишкомъ перестарался съ подробностями о великолѣпной столярихѣ. Право, послѣ такой влюбленности, его Дарьяльскому остается еще только одинъ шагъ преуспѣянія, который у Чехова въ "Тинѣ" рекомендуется:-- "Ужъ, если тебѣ цинизма захотѣлось, то взялъ бы свинью изъ грязи и съѣлъ бы ее живьемъ!"... Увидалъ Дарьяльскій дивную бабу Матрспу въ церкви, у обѣдни: вотъ оно оказывается, каково "греческое православіе" у простофильскихъ Ѳеокритовъ! абіе, абіе, а выходитъ бабіе! вотъ зачѣмъ "эстетическіе хамы" по обѣднямъ-то ходятъ!.. Увѣряютъ, будто "Иже херувимы" ихъ за сердце хватаютъ и плакать имъ велятъ, а, между прочимъ, просто по церкви глазами шмыгаютъ, рябыхъ ядреныхъ бабъ высматривая. Кстати, объ этой сценѣ -- первой встрѣчѣ россійскаго Фауста-простофила съ соотвѣтственною Гретхенъ.
   -- Онъ уже приготовился слушать Алексанлра Николаевича, дьячка, выбивавшаго съ лѣваго клироса барабанную дробь -- и вдругъ: въ дальнемъ углу церкви заколыхался красный, бѣлыми яблоками, платокъ надъ красной ситцевой баской; упорно посмотрѣла на него какая-то баба; и уже онъ хотѣлъ сказать про себя: "Ай, баба", крякнуть и пріосаниться, чтобы тутъ же, забывъ все, начать класть поклоны Царицѣ Небесной, но... не крякнулъ, не пріосанился; и вовсе не положилъ поклона.
   Не сдастся ли вамъ, что вы уже читали ее, сцену эту, въ такомъ, примѣрно, варіантѣ:
   -- А пойдетъ ли, бывало, Солоха, въ праздникъ, въ церковь, надѣвши яркую плахту съ китайчатою запаскою, а сверхъ ея синюю юбку, на которой сзади нашиты были золотые усы, и станетъ прямо близъ праваго крылоса, то дьякъ ужо, вѣрно, закашливался и прищуривалъ псвольно въ ту сторону глаза: голова гладилъ усы, заматывалъ за ухо оселедецъ и говорилъ стоявшему близъ него сосѣду. "Эхъ, добрая баба! чортъ-баба!".
   Увидалъ Дарьяльскій "ай-да-бабу". Увидалъ и -- "души его запросила рябая баба":
   Такъ и обомлѣлъ онъ отъ великолѣпій ея всесовершеннаго безобразія. Бросилъ невѣсту, красавицу-дѣвушку, образованную и богатую барышню, умницу Катю, запилъ, опростился, поступилъ въ подмастерья къ столяру, хозяину бабы Матрены, пророку "голубей" и магнетизеру замѣчательнѣйшему. А "голуби" принялись Дарьяльскаго тренировать, какъ... будущаго производителя нѣкоего таинственнаго существа, въ которомъ долженъ вочеловѣчиться Духъ, нисходящій на ихъ радѣнія "въ видѣ холубинѣ" (это и есть "Серебряный Голубь"), Когда Матрена забеременѣетъ отъ Дарьяльскаго, то "воспослѣдуетъ духа рожденіе, восхолубленіе земли да аслабажденья крестьянскаго люда". Но Дарьяльскій, очевидно, слишкомъ много силъ оставилъ въ изученіи порнографической литературы на всѣхъ языкахъ и въ самостоятельномъ творчествѣ о поліелеѣ ноздрей. Онъ обманулъ ожиданія "голубей": сколько ни подвизался онъ съ рябою Матреной въ дуплѣ дуба, который Ивана Грознаго помнитъ, никакой духъ чрезъ подвиги его вочеловѣчиться не пожелалъ, почему и "восхолубленіе земли" не воспослѣдовало, и "аслабажденье хрестьянскаго пола" отсрочилось. А столяръ Дарьяльскаго возненавидѣлъ, потому что -- духъ духомъ, голубь голубемъ и "голубиное дите" -- дитемъ, но Матрену-то къ барину онъ взревновалъ. И вотъ -- сплелась на горемычнаго Дарьяльскаго сектантская интрига въ результатѣ коей былъ онъ "голубями" убитъ -- изъ опасенія предательства, но, главнымъ образомъ,-- приходится съ сожалѣніемъ признаться,-- за половую непроизводительность. И все это, по совокупности, изволите ли видѣть, слагаетъ ни больше, ни меньше, какъ -- Россію!
   И этотъ путь для него былъ Россіи путемъ -- Россіи, въ которой великое началось преображенье міра или міра погибель!
   Собственно говоря, напрасно г. Андрей Бѣлый предупреждалъ о томъ, чтобы его "голубей" въ принимали за хлыстовъ. Если "многіе" впали въ эту ошибку, то, очевидно, эти многіе совершенно незнакомы съ русскимъ мистическимъ сектантствомъ,-- иначе они никогда бы не приписали бы мертво пьянствующимъ чувственникамъ, которыхъ изображаетъ г. Андрей Бѣлый, имени безусловно трезвой секты, которую народъ подчеркнуто зоветъ чаевниками и сладкоѣшками. Затѣмъ: хлыстовщина русская -- вся -- мистицизмъ коллектива, одухотворенный "міръ", чрезъ общій экстазъ котораго на землю святъ-Духъ сводится; а г. Андрей Бѣлый нарисовалъ своихъ "голубей" такими "индивидуалистами", что даже, вонъ, вочеловѣченія Духа-то они ожидаютъ поспеціальному, такъ сказать, заказу и выбираютъ для того спеціальныхъ избранниковъ-производителей -- "по хлазамъ". "Многіе" не знаютъ того, что даже въ мутной, и иногда кровавой легендѣ о "Христосикахъ", доползшей въ русскую хлыстовщину черезъ томное средневѣковье, черезъ гностическую даль, изъ преображенныхъ въ христіанской отвлеченности культовъ земли плодородящей, легла основою "мірская сила", круговая порука и братская помощь святого круга. Отсюда возникалъ и самый свальный грѣхъ-то, въ которомъ обвинялись внѣшними всѣ подобныя секты, начиная съ первыхъ экстатическихъ христіанъ, продолжая тампліерами, кончая нашими хлыстами. Справедливы ли, нѣтъ ли бывали эти обвиненія, добывались ли они изъ фанатическихъ фактовъ или изъ отжившихъ суевѣрныхъ преданій, но они одинаково возникали изъ догмата совершенной общности и единства всего коллектива вѣрующихъ, логически продолжая духовный общій экстазъ въ плотскій общій результатъ. Въ томъ-то и суть, что "Христосикъ" экстатическихъ сектъ являлся, какъ, въ полномъ смыслѣ слова, "мірское дите". Его плотскій отецъ -- вдохновеніе слѣпого случая. Фабрикація же случая въ столь индивидуалистическомъ порядкѣ, что для нея пророки даже изобрѣтаютъ комбинаціи полового подбора, приглашая на гастроли нарочнаго человѣка, извнѣ своей вѣрующей среды, чужака, барина, весь этотъ теологическій опытъ -- не только не въ нравахъ народнаго мистическаго сектантства, но и рѣзко противорѣчитъ его основному мірскому принципу. И что же избранный производитель этотъ -- во мнѣніи "голубей" -- необыкновенный какой-либо человѣкъ, что ли, особо уважаемое лицо яркой психической силы? Ничуть. Вотъ разговоръ о немъ:-- Ну, что, человѣка нашли?-- Намѣтили.-- Кто да кто?-- Такъ, лодырь изъ господъ... Сочетать догматическое упованіе на рожденіе Духа и "аслабажденіе хрестьянъ" съ производительностью "лодыря", то-есть праздношатающагося, "изъ господъ" -- какъ это вяжется со страстнымъ духомъ и угрюмымъ, взыскательнымъ бытомъ русскихъ "духовныхъ христіанъ!". Не знаю, гдѣ изучалъ ихъ г. Андрей Бѣлый, и въ какія заповѣдныя и невѣроятныя нѣдра сектантства русскаго зарыться надо, чтобы,-- воображая и сочиняя отъ ихъ типическаго коллектива свою собственную отрасль,-- серьезно наградить ее чаяніемъ будущаго вѣка отъ плода уродливой косноязычной бабы и прохожаго лодыря. То, что изобразилъ г. Андрей Бѣлый, похоже скорѣй на порядки Хрѣновскаго завода, чѣмъ на секту. Это -- трагикомическая повѣсть о неудачахъ двуногаго Гальтимора, не оправдавшаго надеждъ, что онъ "освѣжитъ расу".
   Приключенія Дарьяльскаго г. Андрею Бѣлому, по эпохѣ, надо связать какъ-нибудь съ революціей, съ аграрными безпорядками. Поэтому его "голуби" -- секта мистическая и революціонная, по крайней мѣрѣ, по мнѣнію мѣстнаго исправника и картаваго генерала Чижикова, котораго авторъ юмористически заставляетъ читать прокламацію "голубей".
   "Бгатія, испойніось сьово Писанія, ибо вгемена бьизки: звѣгство Антихавіистова наопіо печать на землю Божью; осѣни кіестомъ, на годъ пгавасьявный, ибо вгемена бьизки: подними мечъ на сьюгъ войзевуовыхъ; отъ нихъ же двогяне пегвые суть: огнемъ попаяющимъ пгойди по земьѣ гусской; газумѣй и могись: гождается Духъ Святъ: кги усадьбы отчадія бѣсовскаго ибо земья твоя, какъ и Духъ твой"....
   По революціонности своей "голуби" не успѣваютъ обнаружить, такъ какъ провиденціальное безплодіе Дарьяльскаго спасаетъ отечество отъ сей потрясающей катастрофы, а единственная сцена, когда являются въ повѣсти мужики и шебаршатъ, свидѣтельствуетъ либо о слабомъ представленіи г. Андреемъ Бѣлымъ, какъ эти дѣла въ дѣйствительности дѣлаются, либо о непремѣнномъ желаніи оцензурить нецензурное и свести ревъ и вой въ юморъ, въ самомъ дѣлѣ, чуть не голубинаго воркованія. Зато, что касается уголовщины обыкновенной, г. Андрей Бѣлый описываетъ "голубей" своихъ какими-то "тугами" индійскими: спровадить человѣка на тотъ свѣтъ имъ,-- какъ стаканъ воды выпить. На протяженія повѣсти двое проникаютъ въ тайны "голубей" -- Дарьяльскій и милліонеръ Еропѣгинъ -- и оба погибаютъ отъ руки сектантовъ самымъ жалкимъ образомъ. Такъ что, собственно говоря, даже повторяется до извѣстной степени пресловутая нѣмецкая исторія о ворѣ, который, забравшись въ домъ, увидѣлъ, какъ на лежанкѣ домовой задушилъ одинокую бабушку-старушку, и отъ ужаса умеръ на мѣстѣ; старуха умерла, воръ умеръ, а домовой скрылся,-- и, ротъ, такъ навсегда и осталось загадкой: откуда же люди-то узнали ке это чудесное приключеніе?.. И опять невольно возвращаешься мыслью на первое:
   -- А, можетъ быть, этого и вовсе не было?
   И начинаешь искренно радоваться этой надеждѣ, и еще разъ отмѣчаешь съ удовольствіемъ, что г. Андрей Бѣлый "кристаллизуетъ" не хлыстовскую секту, а какую-то другую, свою собственную. Ибо, хотя "хлыстовство, какъ одинъ изъ ферментовъ религіознаго броженія, не адекватно существующимъ кристаллизованнымъ формамъ", но "тугами" ихъ рисовали, покуда, только Ливановы да Шардины, которыхъ г. Андрею Бѣлому лучше было бы оставить при лаврахъ ихъ безъ соперничества. Самъ Мельниковъ-Печерскій, на что былъ лютъ, не облекалъ хлыстовъ въ злодѣйства непрерывной уголовщины, и, хотя сперва собирался было ввести въ романъ свой "На Горахъ" сцену ритуальнаго убійства хлыстами православной дѣвушки, но отказался отъ этого намѣренія подъ вліяніемъ архіепископа Амвросія Харьковскаго. Этотъ послѣдній, человѣкъ, далеко не питавшій нѣжности къ сектантамь, однако, нашелъ въ себѣ справедливость сказать знаменитому романисту. что такъ не бываетъ, и что онъ впалъ въ тенденціозную вредную неправду. Вообще же, Мельниковъ-Печерскій написалъ хлыстовъ людьми настолько мягкими, трезвыми, благодѣтельными и порядочными, что получилъ даже непріятности отъ Каткова и Любимова, редакторовъ "Русскаго Вѣстника", гдѣ печатался романъ:-- Что же это у васъ?-- протестовали они,-- какъ сектантъ-то -- человѣкъ хоть куда, а, какъ православный попъ, то лихоимецъ и пьяница!.. Подъ вліяніемъ этихъ редакціонныхъ упрековъ, Мельниковъ-Печерскій приклеилъ къ роману извѣстную сцену, въ которой хлыстовскій пророкъ покушается изнасиловать Дуню Смолокурову. Что касается хлыстовскаго разврата, возможно и вполнѣ вѣроятно допустить, что экстазъ радѣній способенъ порождать въ святомъ кругу половые восторги, которые иногда разрѣшаются отнюдь не цѣломудренно. Но опять-таки "ливановщиною" было бы обобщать эти случайныя по существу, хотя бы и частыя, "паденія въ грѣхъ" не только въ существо, по даже, какъ бы и въ прямую цѣль хлыстовскаго общенія, что дѣлаетъ -- для "голубей" г. Андрей Бѣлый. Ужъ хоть бы онъ у Бопча-Бруевича, что ли, почиталъ бы подлинные документы, вышедшіе изъ нѣдръ мистическихъ сектъ рузскихъ! Лабораторія народной религіи на Руси выработала много странныхъ и нелѣпыхъ формъ, которыхъ ошибочными результатами являлись и преступленіе, и грѣхъ, но никогда народная душа не искала религіи принципіальнаго преступленія, ожиданнаго и предрасчитаннаго грѣха. Нѣтъ и не было такой народной секты, изслѣдованіе которой показало бы, что соединило ее не пылающее стремленіе къ духовному совершенству, по исканіе плотскаго разврата. И не въ народѣ нашелъ г. Андрей Бѣлый, а въ кабинетѣ интеллигента-утонченника высидѣлъ того удивительнаго апостола "голубей", который заманиваетъ Дарьяльскаго въ секту "женками съ хрудями сахарными" и доступностью "Матрепы Семеповпы". Заманиваетъ -- кого же? Человѣка, въ которомъ онъ предвидитъ плотскаго отца своего, въ будущемъ, вочеловѣченнаго божества! Это, можетъ быть, дозволилъ бы себѣ политиканъ секты, іезуитъ ея, практическій невѣръ, обрабатывающій на почвѣ фанатизма свои задніе планы и чуждыя дѣлишки, но такихъ среди "голубей" г. Андрея Бѣлаго нѣтъ: всѣ сплошь фанатики, всѣ вѣрятъ, всѣ любятъ, всѣ уповаютъ! Какого идейнаго человѣка не отшвырнуло бы отъ секты грубо-откровенное приглашеніе: или въ нашу "вѣру", у насъ дѣвки хороши! А у "голубей" г. Андрея Бѣлаго все на этихъ соблазнахъ вертится. Хоть бы подумалъ онъ о томъ, что продолженная линія хлыстовства, которое онъ "кристаллизуетъ" своими "голубями", упирается въ скопчество, то-есть въ физическое облегченіе проблемы полнаго отрѣшенія отъ полового грѣха; что между хлыстовщиною и скопчествомъ есть промежуточная секта "духовныхъ скопцовъ", которая именно и зоветъ себя "бѣлыми голубями". Грубый и плохой романъ Мельника-Печерскаго "На горахъ", но захватъ и обаяніе хлыстовской психологіи тамъ куда же серьезнѣе, глубже и тоньше поняты. Когда хлыстовщиною увлекается чистая, цѣломудренная Дуня Смолокурова, читатель понимаетъ, что свершилась великая ловитва душевная,-- видитъ всю причинность, по которой прекрасная душа упала въ разставленную сѣть, потому что и приманки-то, ей разставленныя, высоко духовны и достойны стремленія прекрасной души. Но, когда Дарьяльскій -- послѣ того, какъ выслушалъ отъ "голубинаго" апостола обѣщанія на счетъ Матрены Семеновны и женокъ съ сахарными грудями,-- возопилъ: "довольно: я -- съ вами!" -- невольно срывается съ языка рѣзкое слово:
   -- Это онъ такъ-то къ "народной религіи" пріобщается? Ахъ, свинья, свинья!
   Въ "голубяхъ" г. Андрея Бѣлаго самъ авторъ, наконецъ, замѣняетъ "смѣсь иконописи съ свинописью". Рѣзко, по но несправедливо, Сдѣлалъ онъ ихъ пьяницами, сдѣлалъ похабниками, сдѣлалъ сладострастниками, ревнивцами, сдѣлалъ трусливыми, безтолковыми убійцами: зачѣмъ? Неизвѣстно. И все-таки -- въ насильственномъ пристофильскомъ восторгѣ передъ ними. употребляетъ всѣ старанія, чтобы подчинить читателя ихъ простофильскому обаянію. Почему? Непонятно. Ахъ, теоретики русскіе! Что вы за несчастный народъ такой?
   Не знаю, слишкомъ давно я не былъ въ Россіи, не знаю, имѣетъ ли основаніе и смыслъ незначительная и мимоходная попытка г. Андрея Бѣлаго прицѣпить секту "голубей" къ революціонному движенію и, такимъ образомъ, озарить послѣднее мистическимъ духомъ таинственнаго "Серебрянаго Голубя", въ которомъ-де вся и штука. Но знаю, что въ этой многословнѣйшей и краснорѣчивѣйшей повѣсти, толкующей рѣшительно de omnibus rebus и о многомъ еще, развивающей дѣйствіе свое въ глухихъ деревняхъ и въ уѣздномъ медвѣжьемъ углу, не нашлось мѣста ни для крестьянскаго быта и уклада, ни для земельнаго вопроса. Люди г. Андрея Бѣлаго не на землѣ стоятъ, не за почву ногами и трудомъ держатся, но гдѣ-то въ воздухѣ висятъ, воздухомъ, надо быть, питаются. Ничего-то имъ, голубчикамъ, какъ есть, не надо, кромѣ нисшествія "Серебрянаго Голубя", ибо -- какъ только Матрена придетъ въ интересное положеніе, то произойдетъ "восхолубленіе земли и аслабажденіе хрестьянъ". Такъ на этомъ "восхолубленіи и аслабажденіи" г. Андрей Бѣлый отъ вопроса деревни и отъѣхалъ. Дешевенько! Остается лишь недоумѣвать для какой же цѣли появился на театрѣ дѣйствія "толстый офицеръ, чей смирительный отрядъ уже съ мѣсяцъ стоитъ на постоѣ въ подъ-лиховскихъ селахъ".... Матрена не родила, а смирительный отрядъ, все-таки, понадобился! Удивительно! За чѣмъ-бы?!
   Это касается деревенскихъ революціонеровъ внѣ "голубинаго" порядка, г. Андреи Бѣлый знаетъ ихъ всѣхъ превосходно и трактуетъ весьма свысока. Всѣ они, и эс-дски, и эс-эры,-- совершенные лодыри я канальи. Они сидятъ по трактирамъ, пьяные-распьяные, невѣжественные, какъ темная ночь, дикіе, какъ лѣсъ пустынный, и въ перемежку съ похабными анекдотами лишь отпускаютъ коснѣющими отъ водки голосами многозначительныя фразы вродѣ:
   -- Пррредоставимъ небо ворробьямъ... и водррузимъ... кррасное знамя прррали-тарррі-ата...
   Да и тутъ этотъ сиволапый зс-декъ былъ немедленно оборванъ и посрамленъ героическимъ "голубемъ". Сей послѣдній, ранѣе, занималъ почтеннѣйшую публику непечатною пародіей на нѣкоторое житіе. Но -- едва услышалъ о "кррассномъ знамени пралитарріата", сейчасъ же вступился и "отдѣлалъ":
   -- Ой-ли, а не красный ли гробъ?-- вдругъ возвысилъ голосъ лиховскій обыватель такъ, что смолкла гармоника, перестали ребята дивиться "ехѣ лѣсной", и всѣ головы обратились въ одну сторону; но какъ же сверкали глаза лиховскаго мѣщанина: "Слушайте, православные, царство Звѣря приходить, и только огнемъ Духовнымъ попалимъ Звѣрь сей; братія, будетъ ходить межъ нами красная смерть, и одно спасеніе -- огонь Духовъ, царство голубиное преуготовляющій намъ"... Долго еще говорилъ лиховскій обыватель, и скрылся.
   Однако самый интересный изъ деревенскихъ бунтарей голубинаго толка и тоже большой обожатель рябой Матрены -- Степка, ограничилъ свое революціонерство тѣмъ, что разбилъ на головѣ отца своего, деревенскаго кулака и подлеца великаго, байку съ вишневымъ вареньемъ; да сочинилъ слѣдующую любопытную... "марсельезу", вѣроятно: Ахъ, ты, слонъ, слонъ, слонъ,
   
   Хоботарь,
   Клыка Клыковичъ,
   Тромба Тромбовичъ,
   Тромбо-ве-ельскій!
   
   Свершивъ этотъ подвигъ,-- больше не возвращался Степка въ Цѣлебѣево никогда: звать дни свои онъ упряталъ въ лѣса; быть можетъ, тамъ, на сѣверѣ черный, волосами обросшій схимникъ, въ кой вѣкъ выходящій на дорогу, и былъ прежній Степка, если Степку по скосила злая казацкая пуля, или если его, связаннаго, въ мѣшкѣ, висѣлица не вздернула къ небесамъ.
   За что злополучнаго Степку должны постигнуть такія напасти,-- за банку вишневаго варенья? за слона-хоботаря?-- Но Андрей Бѣлый умалчиваетъ. Имѣется въ "Серебряномъ Голубѣ" и мистическій анархистъ. Но это уже такой безпросвѣтный и пошлый дуракъ, что за человѣка страшно. Прямо цирковый "рыжій" выведенъ на человѣческое посмѣяніе. И имя-то г. Андрей Бѣлый нарекъ ему дурацкое: Чухолка.-- Какая Чухолка?... Очень остроумно! Генералъ Чижиковъ будетъ смѣяться:
   -- Остгякъ, остгякъ, ужасный автогъ остгякъ!
   Я былъ бы не правъ, если бы забылъ упомянуть въ отчетѣ о "Серебряномъ Голубѣ" еще одно дѣйствующее лицо,-- быть можетъ, самое символическое во всей повѣсти. Это -- мужикъ Андронъ, который время отъ времени проѣзжаетъ по театру дѣйствія, причемъ телѣга его дребезжитъ -- дыр-дыр-ды".. Соображая извѣстное присловіе на счетъ ѣдущихъ Андроновъ, право, можно подумать, что къ этой дырдырдыкающей телѣгѣ сводятся весь смыслъ и планъ обширной повѣсти.
   Рѣдки въ "Серебряномъ Голубѣ" страницы, напоминающія юношескую свѣжесть г. Андрея Бѣлаго и сопряженныя когда-то съ нею литературныя надежды. Два-три эпизода, подробно разработанныхъ съ наблюдательнымъ реализмомъ,-- лакей Евсѣеичъ, ядовитая учительница Шкуренкова и сельскія вражды ея, попъ съ перепою городъ Карсъ, подъ треньканье жениной гитары, берущій -- предсмертное бѣгство Дарьяльскаго,-- множество мелкихъ анекдотиковъ, иногда вѣрно подслушанныхъ и мѣтко записанныхъ,-- таковъ небогатый положительный багажъ "Серебрянаго Голубя". Но не новъ онъ, багажъ этотъ: виданы-перевиданы, слыханы-переслыханы и Евсѣичи, и Шкуренковы, и пьяные попы,-- и не нашлось для нихъ у г. Андрея Бѣлаго ни новыхъ словъ, ни новыхъ красокъ. Могъ бы г. Андрей Бѣлый занять читателя психологіей "извращенія", бросившаго пресыщенца Дарьяльскаго въ "простофильскій" романъ съ грязною вѣдьмою-звѣрихою. Но опять-таки ничего новаго онъ не внесъ въ разсказъ о болѣзненной страсти этой и анализа ея дать не сумѣлъ. Грубое паденіе интеллигента въ животность безпримѣсно половой связи, со временъ "Обломова", пишется. У однихъ -- робко и подъ вуалемъ, у другихъ -- смѣло, рѣзко, дерзко, но -- "бывало все! да, всякое бывало!". На этой аренѣ имѣли успѣхъ не только большіе писатели русскіе, по и такая, напримѣръ. сравнительно малая величина, какъ г. Муравлинъ (Голицынъ), грубый и небрежный, по сильно и смѣло взятый, романъ котораго -- "Баба" -- все время вспоминается, покуда читаешь "Серебрянаго Голубя",-- и, увы! далеко не къ выгодѣ послѣдняго. Притомъ же, г. Андрей Бѣлый, какъ художникъ, совершенно лишенный чувства мѣры, самъ погубилъ эту центральную часть повѣсти. Съ одной стороны сдѣлалъ Матрену ужъ слишкомъ отвратительной, такъ что любовныя сцены ея съ Дарьяльскимъ оставляютъ тошнотворное впечатлѣніе какого-то унизительнаго павіанства. Съ другой -- поминутно спохватывается, что отвратительная Матрена -- для него -- народный символъ, простофильская Россія, и начинаетъ заглаживать павіанство преувеличеннымъ краснорѣчіемъ въ самомъ, что ни есть, высокомъ штилѣ, которое никого не убѣдитъ, а всякаго въ зѣвоту вгонитъ: и трескуче, и скучно, и вѣры нѣтъ, и -- сквозь духи и ѳиміамы -- все-таки воняетъ! Да еще эта безысходная утомительность оригинальничанья чужими манерами и словомъ... Хоть бы на минутку побылъ г. Андрсй Бѣлый не Гоголемъ, не Лѣсковымъ, не Левитовымъ, но самимъ собою. Хоть бы на минутку заставилъ онъ повѣрить читателя, что дѣйствующихъ лицъ своего "Серебрянаго Голубя" онъ когда-либо въ жизни видѣлъ, а не сплошь ихъ изъ книжекъ вычиталъ, и, по книжной памяти, вообразилъ и сочинилъ. Слоится и расползается во всѣ стороны подражательная мозаика, и -- конца-краю ей нѣтъ... А, чуть забрежжитъ впереди какъ будто кусочекъ живой правды, чуть пріосанится г. Андрей Бѣлый, чтобы открыть, наконецъ, urbi et orbi, свое тайное вѣщее слово, зачѣмъ же онъ, собственно, свой огородъ городилъ и какую въ немъ капусту садилъ,-- и не тутъ-то было! Тпрру и дырдырды!. Стучитъ роковая Андронова телѣга, опять стучитъ, чертъ бы ее побралъ, возвѣщая только было оживившемуся читателю:
   -- Дырдырды! Не жди, мой другъ! Новаго ничего не будетъ. Это опять лишь Андроны ѣдутъ! Всегда -- и нынѣ, и присно, и вовѣки вѣковъ одни Андроны! Дырдырды...

Александръ Амфитеатровъ.

   1910.XII.22.
   Fezzatio.

"Современникъ", кн. I, 1911

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru