Козьменко Михаил Васильевич
Комментарий к тому 5

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    собрания сочинений Леонида Андреева в шести томах.
    -- Москва: Художественная литература, 1990--1996.

Михаил Васильевич Козьменко.
Комментарий к тому 5
собрание сочинений Леонида Андреева

Москва: Художественная литература, 1990 -- 1996

Список условных сокращений

   ЛН -- Литературное наследство, т. 72. -- Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка. М., Наука, 1965.
   Письма -- Письма Л. Н. Андреева к Вл. И. Немировичу-Данченко и К. С. Станиславскому (1913--1917). -- Уч. зап. Тартуского ун-та, вып. 266. Тарту, 1971, с. 231--312.
   ПССА -- Андреев Л. Н. Полное собрание сочинений. СПб., А. Ф. Маркс, 1913.
   Реквием -- Реквием. Сборник памяти Леонида Андреева. М., Федерация, 1930.
   СС -- Андреев Л. Н. Собрание сочинений, т. 1--13 -- Просвещение; т. 14 -- Московское книгоиздательство; т. 15 -- Шиповник; т. 16--17 -- Книгоиздательство писателей в Москве.
   ЦГАЛИ -- Центральный Государственный архив литературы и искусства (Москва).
   
   Настоящий том главным образом составляют произведения, созданные Андреевым в 1914--1915 гг. То новое, что выявилось в его мировоззрении и творчестве в эти годы обычно связывают с особой духовной атмосферой в России, вызванной началом мировой войны. Метаморфоза, произошедшая с писателем-"индивидуалистом", с автором, который десять лет тому назад устами героя своей драмы "Савва" провозгласил сверанархический лозунг о "голом человеке на голой земле", а ныне отстаивающем принципы временного примирения с государственностью во имя победы, и на самом деле была разительной. Однако, на наш взгляд, этот перелом был подготовлен прежде всего тем "просветлением" его взгляда на мир, человека и Бога, "оправданием" бытия, проблесками надежды, все в большей и большей степени пронизывающими прежнюю фатальную безысходность, которыми было обозначено для Андреева уже начало 1910-х гг. Вызревшая тогда же в былом "индивидуалисте" потребность в единении с людьми в 1914 г. стала обретать "общественно" и "национально" конкретные формы. "Конкретизация" эта была, впрочем, совершенно специфического, "андреевского" характера, но от этого не теряла своей определенности как тенденция.
   По воспоминаниям В. Беклемишевой, Андреев рассказывал о страшном психологическом напряжении, о "темном хаосе и тоске", преследовавших его в летние месяцы 1914 г., и неожиданной перемене в его душевном настрое после 1 августа: "С момента объявления войны все исчезло: нет темного ужаса, нет тоски. Если бы меня спросили, что со мной, я бы сказал: это воскрешение из мертвых. Это не только мое личное воскрешение из мертвых, это прежде всего воскрешение из мертвых России" (Реквием, с. 268). Тяжелое испытание, выпавшее на долю всего народа, сместило многие мировоззренческие ориентиры писателя, но, повторим, к этому повороту Андреев внутренне был настроен уже с начала десятилетия. И хотя во многом восприятие войны строится (особенно в самый первый ее период) под знаком высокой трагедии, преображающей жизнь, подымающей обыденное до библейских высот, это уже не типичная для Андреева трагедия отъединенного индивида, но -- путь воссоединения всех в одну судьбу. "...А услышать войну, это так много значит, что даже страшно подумать только. Услышать войну -- это ведь услышать голос самого синайского Бога, услышать -- и содрогнуться, содрогнуться -- и погубить ту милую, старую, привычную душу свою, с которой так великолепно мы доплясались до войны. Услышать войну -- это значит переоценить всю свою жизнь, все ее радости, страдания и надежды; не только все прошлое поставить насмарку и вбить осиновый кол в могилу вчерашнего дня, но и нынешний день изменить до неузнаваемости". Так писал Андреев в 1915 г. в статье "Пусть не молчат поэты" [Биржевые ведомости, 1915, 18 окт., No 15155].
   Вообще нужно отметить, что библейские образы становятся для Андреева тех лет вновь притягательными, но уже не как символы, от которых нужно оттолкнуться, чтобы их парадоксально переосмыслить (а это ранее было главным -- и в "Жизни Василия Фивейского", и в "Иуде Искариоте", и в "Бен-Товите"), а в их общепринятом в христианском мире объединительном значении. В статье "В сей грозный час" он вспоминает имена Давида и Голиафа, предание о Моисее, во время битвы израилитян с неприятелем воздевающим в молитве руки и тем самым черпающим силу для своего войска.
   При этом Андреев-публицист (а этот дар с новой силой пробуждается в нем с самого начала войны) в своих патриотических воззваниях никогда не доходит до шовинистических и милитаристских крайностей. Он далек от воспевания "романтики войны", напротив -- он призывает к духовности (как в общекультурном, так и собственно религиозном смысле) искать противоядие против грозящего душе в этих условиях вируса насилия: "Читайте книги и посещайте музеи, бывайте в театрах, дружите с людьми. Общайтесь с великими: их бессмертно звучащие речи сильнее грохота снарядов, их правдивой красоты не победить лживым красотам ночных пожаров. Крови слишком много, она подступает к горлу, в ней можно захлебнуться и потерять сознание -- держитесь за великих... их светловеющие одежды имеют силу держать над пучиной" [Андреев Л. Н. В сей грозный час. Статьи. Пг., Прометей, 1915, с. 14-15]. И может быть, именно в этот период так ясно проступает ядро андреевского гуманизма, ранее затуманенное его же жестокой, экспериментирующей над человеческой судьбой мыслью.
   В статье "Освобождение" он выступает против "излишка национально-сгущенного самочувствия" и верит, что немецкая культура не будет отвергнута в России в связи с этой войной [Там же, с. 99]. Отвергнут должен быть лишь дух аракчеевских военных поселений, имеющий, по мнению Андреева, прусское происхождение и пропитавший собой многие стороны русской жизни. С этой мыслью связана и надежда на то, что война станет началом освобождения России не только в духовном, но и социально-политическом смысле (в письмах знакомым Андреев выражает ее открыто).
   Меняются в те годы и личные пристрастия писателя, круг близких ему деятелей культуры. Война еще в большей степени отдалила его от Горького -- фигуры, всегда очень много значащей для писателя. "Пораженец" Горький в письмах этих лет не раз неодобрительно поминает деятельность "оборонца" Андреева, саркастически подчеркивая, что "все вчерашние анархисты ныне патриоты и государственники" (ЛН, с. 48). Не менее резко характеризует в своей переписке бывшего друга и Андреев. Направленная против чрезмерной идеализации русского национального характера статья Горького "Две души" [Летопись, 1915, дек.] вызывает уже прямую отповедь Андреева, в которой во многом верно отмечены "западнические" перехлесты в горьковском приговоре российскому народу [Современный мир, 1916, No 1].
   Однако между двумя писателями оставались и отдельные линии притяжения. Они объединяются для организации "Русского общества по изучению жизни евреев", которое должно было противостоять волне антисемитизма, усиливавшегося в России с началом войны. Горького явно заинтересовывает трагедия "Самсон в оковах", с рукописью которой он внимательно знакомится, о чем свидетельствует сделанный им в одном из писем Андрееву основательный разбор историко-культурных реалий этой пьесы (ЛН, с. 358--359).
   Характерно тяготение писателя к фигуре, во многом полярной Горькому, -- Федору Сологубу. В письме к нему от 28 июля 1915 г. Андреев пишет: "Жду Вас и А. Н. (Чеботаревскую, жену Сологуба. -- М. К.) с нетерпением; за этот год вы стали самыми близкими людьми" (ЛН, с. 48). Этому сближению способствовало, видимо, не только совместное участие во многих альманахах и сборниках. Сологуб в своих печатных выступлениях не раз защищал от нападок критики новые андреевские произведения, выделяя в них черты, которые в первую очередь импонировали его собственным эстетическим убеждениям: условность, обращенность к сущностным началам бытия, связь с античной традицией и т. п. Оценки Сологубом андреевских пьес (выдержки из них приводятся далее, в комментариях к конкретным произведениям) на общем критическом фоне кажутся подчас чрезмерно эстетизированными и абстрагирующими живую и нервную плоть этой драматургии. Однако эта крайность во многом оказывалась необходимым противовесом постоянным попыткам прочих рецензентов всячески "заземлить" напряженные поиски Андреева-драматурга, который продолжает в те годы реализовывать свой "театр панпсихизма" (подробнее о этой теории см. коммент. к наст. изд., т. 4). Так, крайне чувствительный к оценкам его творчества, писатель с гордостью повторяет в своих пьесах слова Сологуба о близости андреевских пьес к античным трагедиям (Письма, с. 270).
   Андреев, в свою очередь, заново переоценивает творчество Сологуба, к которому еще в конце девятисотых годов он относился достаточно подозрительно (так, будучи одним из редакторов альманаха "Шиповник", он оказал существенное сопротивление публикации в альманахе продолжения известной сологубовской трилогии "Творимая легенда" -- см.: ЛН, с. 307). Перечитывая знаменитый роман "Мелкий бес", Андреев дает крайне оригинальную и потому весьма симптоматичную для его новых настроений характеристику главному герою романа -- ограниченному, завистливому и озлобленному на весь мир преподавателю гимназии Ардальону Борисычу Передонову: "Прочел недавно Передонова -- с очарованием и страхом. И странно: в этот раз выделилось другое -- его тоска. Какая тоска! И ведь он герой, он велик, он душа великого, запертая в теле скота, он один среди всего пейзажа -- человек. Ардальон Борисыч -- человек! А это так. И что "сон Макара", слезинка ребенка и прочее -- вот с этим доказательством можно идти к Богу без доклада и требовать немедленного суда и воскресения" (ЛН, с. 48). Как бы на новом уровне здесь явлено гуманистическое кредо писателя, выраженное им еще десятилетие назад в письме к К. Чуковскому: "Мне не важно, кто "он" -- герой моих рассказов: поп, чиновник, добряк или скотина. Мне важно только одно -- что он человек и как таковой несет одни и те же тяготы жизни" [Чуковский К. Из воспоминаний. М., 1958, с. 258].
   Другой фигурой, в которой писатель видит своего союзника в драматургических поисках, становится А. А. Блок [О глубоких внутренних связях между творчеством двух художников см.: Беззубов В. Л. Андреев и традиции русского реализма. Тарту, Ээсти раамат, 1984, с. 156-250]. Он очень высоко оценивает блоковскую пьесу "Роза и Крест" и заражает своей увлеченностью В. Н. Немировича-Данченко, который с марта 1916 г. начинает репетировать эту драму в Художественном театре (постановка не осуществилась). Но главное -- это тот ракурс, под которым Андрееву видится блоковское произведение. В письме от 20 мая 1914 г. он пишет Немировичу-Данченко: "..."Роза и Крест" психо-символическая вещь, причем психо очень много, а символа очень мало, да и тот прост, естественен и необходим" (Письма, с. 252). Выраженное в этом письме чувство близости блоковского театра собственным поискам во многом проливает свет на особенности андреевской драматургии этого периода.
   Пять очень разных по жанру, темам и сценическому рисунку пьес -- "современная трагедия" "Мысль", трагедия на библейский сюжет "Самсон в оковах", мелодраматическая "повесть в диалогах" "Младость", дышащая злобой дня, откровенно "публицистическая" драма "Король, закон и свобода", романтическое "представление" "Тот, кто получает пощечины" -- объединены все тем же крепнущим мироощущением, основополагающимся на идее сближения людей.
   Показательным здесь становится работа над "Мыслью". Пьеса оказывается не просто сценическим вариантом раннего рассказа с тем же названием (1902; см. наст. изд., т. 1). Андреев добивается глубинной перестройки всего идейного стержня этого произведения.
   В письме к Немировичу-Данченко от 31 октября 1913 г., говоря о замысле пьесы, он пишет: "В "Мысли" (здесь имеется в виду рассказ. -- М. К.) есть одна опасность: сила и захват настроения безумного; если это писать вовсю, не стесняясь, то можно дать вещь просто недопустимую для сцены, убийственную. Но эту сторону я хочу смягчить тем, что безумие, в рассказе торжествующее, властное и единое, я подчиняю в драме некоторому новому началу: царственной силе бессознательного, категорически утверждающего рацио жизни вообще" (Письма, с. 238). В другом письме, от 17 ноября 1913 г., протестуя против понимания уже написанной и посланной на прочтение адресату трагедии как "тенденциозно пессимистической вещи", Андреев углубляет свои разъяснения: "...трагически погибающему Керженцеву, одинокому носителю голой индивидуальной мысли, весьма резко противопоставляется Маша, выразительница твердых и бесспорных начал коллективной, почти мировой жизни, развенчанной мысли противопоставляется жизнестойкая, царственная интуиция" (Письма, с. 239).
   Столь же явственно Андреев-"новый" спорит с Андреевым-"старым" в "Младости", пьесе, подхватывающей и развивающей тему другого раннего рассказа -- "Весной" (1902; см. наст. изд., т. 1).
   Те же "твердые и бесспорные начала коллективной, почти мировой жизни" -- основа "Самсона в оковах". По андреевским меркам пьеса писалась мучительно долго (с марта 1914 г. по январь 1915 г.), и в ней, разумеется, не мог не отразиться патетический пафос Андреева-публициста военных лет, однако необходимо помнить о том, что замысел этой грандиозной трагедии возник задолго до августа четырнадцатого года и ее идеи и образы гораздо шире тех весьма актуальных ассоциаций, которые она могла бы вызвать в годину войны. Не случайно Андреев, надеясь на постановку пьесы в МХТ, которая, по его мнению, могла бы с наибольшей полнотой выявить ее смысл, не хотел до окончания войны печатать "Самсона", отказывая многим редакторам (см., например: Реквием, с. 61).
   Однако уже в "Самсоне", а в еще большей степени в драме "Тот, кто получает пощечины", ощутимы черты духовного кризиса, приметы нового круга трагического отъединения, в который вступит писатель на самом последнем этапе своего творческого пути, в 1916--1919 гг. (пьесы "Собачий вальс" и "Реквием", неоконченный роман "Дневник Сатаны"). Личностные, в чем-то даже исповедальные черты в образе Тота ощущались близко знавшими писателя современниками. Об этом писал в своих воспоминаниях Ю. Соболев: "В судьбе клоуна "Тота", которому налево и направо раздают пощечины и который имеет у публики такой большой успех потому только, что он уморительно корчится от этих оплеух, -- в судьбе "Тота" можно было разгадать грустные раздумья Андреева о его личной писательской судьбе" [Художник и зритель, 1924, No 6-7, с. 125]. Но преобладающей нотой в этой весьма сложной по своему идейному подтексту пьесе остается все-таки оправдание бытия. Как убедительно доказывает В. А. Келдыш, любовь Тота к Консуэлле -- это проявление его "борьбы за спасение красоты, отданной на поругание грубой животности. И хотя борьба оканчивается трагически... все же -- пусть и в трагической развязке -- Тот победитель. Он разбудил красоту, погруженную в забытье, вызвал в спящей человеческой душе сознание ее "божественности", тоску по идеалу..." [Келдыш В. А. Русский реализм начала XX века. М., Наука, 1975, с. 259] Причем в отличие от прежних андреевских героев-бунтарей, отвергающих устройство мироздания в принципе, в его основах, Тот отстаивает высокие ценности, составляющие суть самой жизни, и поэтому "идея утверждения жизни через трагедию, близкая писателю в десятые годы, всего выразительнее, пожалуй, предстала именно в этом произведении" [Там же].
   Другой существенной стороной андреевского творчества этого периода оказывается тяготение к иронии и юмору. 15 декабря 1916 г. он писал С. С. Голоушеву: "Купи рождественские номера и прочти "Чемоданова" в "Огоньке", "Состязание с Орфеем" в "Биржевых" и "Рогоносцев" в "Аргусе" (недурные вышли рисунки). Вместе с "анекдотами" дедушки и "Чертом на свадьбе" и другими это составит будущий том "иронических рассказов" -- нечто новенькое для читателя" (Реквием, с. 133).
   В перечисленных рассказах (почти все они были собраны в 17 томе СС, озаглавленном "Иронические рассказы") Андреев, как кажется, едва ли не впервые открывает для себя мир так называемых "простых истин". Удивительно здесь его приобщение к дарам нелукавой и чувствительно заземленной народной мудрости. Слабость человеческой натуры (рассказ "Рогоносцы"), ограниченность ее возможностей (новелла "Ослы"), зависимость от внешних обстоятельств ("Конец Джона-Проповедника") -- все это вызывает теперь не суровый приговор автора, возвышающегося над "человеками" на некоем морально-этическом пьедестале, а сочувственную иронию равного, "своего среди своих".
   И даже пронизанный искрами былого, парадоксально-гротескового Андреева, "черный юмор" рассказчика из "Моих анекдотов" по сути становится доказательством от противного торжества здравого смысла и здорового мироощущения над изысками индивидуалистического имморализма, стремящегося отмежеваться от всечеловеческих норм мышления и поведения.
   С иной стороны "смеховая" сторона андреевского творчества раскрывается в его драматических миниатюрах. В настоящем томе собраны все пьесы такого рода, независимо от года их написания, но следует отметить, что именно в первой половине десятых годов писатель разрабатывал этот жанр с особой увлеченностью. Поэтому иронические рассказы этих лет и "комедийки" (как сам писатель озаглавил одну из этих пьес) во многом близки -- как две ипостаси, две возможности проявления новых черт миросозерцания Андреева.
   Художественная природа "комедиек", выглядящих, на первый взгляд, несколько неожиданно в общем возвышенно-трагическом контексте андреевской драматургии, достаточно убедительно раскрыта Ю. В. Бабичевой. Исследовательница пишет, что "подобно античному драматургу, который считал необходимым смеховым, травестийным вариантом ("четвертой драмой") уравновесить высокую важность трагедийной трилогии, Андреев кривым зеркалом иронии все время контролировал сам себя, измерял глубину и важность волновавших его вселенских "проклятых" вопросов... Это позволяет рассмотреть драматургическое наследие Андреева в целом еще в одной системе: выстроить его своеобразными "парами", которые создало решение проблемы в разных планах: высоком, трагедийном и в комедийном. Например, "Жизнь Человека" с ее глобальной задачей обозреть вечный круг человеческой жизни и вечный поединок человека с роком и -- травестийный вариант той же проблемы в "Попугае"... Проблема совести, поставленная в драме "Не убий" ("Каинова печать"), прокорректирована ироническим "Происшествием" ("Кающимся"); неразгаданная тайна женского естества ("Женское, женственное, ихнее"), ставшая основой первой "панпсихической" драмы (имеется в виду пьеса "Екатерина Ивановна". -- М.К.), травестирована в трехактном водевиле "Прекрасные сабинянки"; вопрос о пресловутой христианской любви к ближнему поставлен в трагическом плане в драме-притче "Анатэма", а до того -- в сатирической, фельетонной "Любви к ближнему" в духе злого фарса. Сама идея театра панпсихе, идущего на смену театру игры с его укороченной психологией... проверена и проиллюстрирована комической пьесой-пародией "Честь", или "Старый граф", которая утрирует приемы игровой драмы с ее манерой показывать "похороны вскачь"" [Бабичева Ю. В. Эволюция жанров русской драмы XIX - начала XX века. Вологда, 1982, с. 71-73].
   Стоящий несколько в стороне от прочих произведений наст. тома рассказ "Ночной разговор" является одной из немногих вещей Андреева, в которых тема войны нашла прямой отклик. Однако и здесь фантастический диалог императора Вильгельма с пленным бельгийским волонтером-профессором, бывшим русским революционером, превращается в спор между носителями двух полярных мировоззрений, уводящий достаточно далеко от слышной за окнами канонады, от конкретных времени и пространства. И поражение германского кайзера, говорящего чуть ли не цитатами из Ницше, прежнего кумира Андреева, -- это опять-таки посрамление бесов индивидуализма перед старой доброй моралью, перед испытанным двумя тысячелетиями гуманизмом. Жалкий и оборванный пленный побеждает в этом споре императора -- убийцу миллионов не столько с помощью слова, а с помощью деяния, своего благороднейшего, но естественного и единственно возможного с точки зрения исповедуемых им принципов поступка: он пощадил беспомощного, заснувшего в утомлении врага. В "Ночном разговоре", видимо, с наибольшей отчетливостью проступает нравственная позиция Андреева, который не приемлет широко распространившегося в эти годы тезиса о "крушении гуманизма".
   Хочу выразить свою глубокую признательность В. Н. Чувакову за ту существенную помощь, которую он оказал при подготовке комментария к наст. тому, за любезно предоставленные им материалы и ценнейшие консультации.

---------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Леонид Николаевич Андреев. Собрание сочинений в шести томах. Том 5. Рассказы и пьесы 1914-1915. -- Москва: Художественная литература, 1995.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru