Прокопов Тимофей
"И твой восторг уразумел..."

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книги для всех Василия Авенариуса.

Тимофей Прокопов

"И твой восторг уразумел..."

Книги для всех Василия Авенариуса

  
   Авенариус В. П. О Пушкине: Биографическая дилогия. Литературные очерки. Лицейские стихотворения А. С. Пушкина / Сост., вступ. ст., примеч. Т. Ф. Прокопова. -- М.: Школа-Пресс, 1998. --(Круг чтения: школьная программа).
  

Не всякого полюбит счастье,

Не все родились для венцов.

Блажен, кто знает сладострастье

Высоких мыслей и стихов!

Кто наслаждение прекрасным

В прекрасный получил удел

И твой восторг уразумел

Восторгом пламенным и ясным.

Пушкин

  
   Читающей публике это имя -- Авенариус -- впервые открылось в 1885 году, вызвав восторги и изумление: писатель только что издал свою дилогию о Пушкине. А до этого, как теперь говорят, "звездного часа" он, весьма преуспевающий чиновник, вот уже двадцать лет все только ученически пытался покорить гордую музу поэзии. Пушкин же сразу сделал малоизвестного беллетриста и славным, и почитаемым. Им впервые заинтересовались всерьез. И тут выяснилось, что Авенаруис -- это не только так сразу полюбившийся всем его "Пушкин", но это еще и увлекательные повести и романы о самых загадочных временах российской истории, это и романизированные жизнеописания многих-многих великих людей, это и стихи, былины, сказки... Одним словом, это изумительные книги для семейного, домашнего чтения, одинаково полезные и интересные для любознательных -- от гимназиста до академика Это книги для всех, всех, всех отныне, с пушкинской дилогии, на титуле каждой из книг Василия Петровича Авенариуса, многократно и большими тиражами переиздававшихся в конце XIX -- начале XX века, стала печататься ремарка, очень много в ту пору значившая: "Одобрено Ученым Комитетом Министерства народного просвещения и рекомендовано Учебным комитетом ведомства императрицы Марии для всех библиотек учебных заведений, а равно для наград". Это был доверительный знак, свидетельствовавший не только о популярности и достаточно высоком художественном уровне рекомендуемых юношеству книг, но еще и о том, что, как тогда писали, "они излучают свет истинного знания".
   Давайте и мы откроем для себя нового замечательного писателя, при этом тепло позавидуем нашим пращурам в том, что у них были такие Учители жизни. Давайте прочитаем его книги и попытаемся понять, чем они прельщали, чем так магнетически завораживали и чем даже сегодня интересны и нужны людям конца двадцатого столетия.
  
   "Мои родители, -- вспоминал писатель, -- как и многие из предков, происходили из лютеранских пасторских семей и были очень начитанны в иностранных литературах. Отец, также пастор, был известный в свое время проповедник, преподавал в учебных заведениях и, в качестве действительного члена Императорского географического общества, все свое свободное время посвящал разработке географических материалов. Мать, воспитывая своих многочисленных (пятнадцать! -- Т. П.) детей, в то же время руководила и церковной школой отца".
   Прервем эту сухую, но важную справку, чтобы сказать тут главное: Василий Петрович родился 28 сентября 1839 года в знаменитом -- и не удержимся от восклицания: пушкинском! -- Царском Селе. Именно здесь, в Александровском лицее его отец Петр Александрович был законоучителем. В огромной и дружной семье помимо Василия еще трое его братьев прославили среди россиян фамилию Авенариусов. Рано умерший Александр был одаренным публицистом и переводчиком в журнале Н. А. Некрасова "Современник"; Николай -- учитель и автор трудов по педагогике и археологии; Михаил -- известный физик-теоретик, член-корреспондент Академии наук, профессор Киевского университета и директор обсерватории.
   Лучшие годы своего детства будущий писатель провел по соседству с Царкосельским лицеем, где все ему напоминало о великом поэте России -- его кумире. Читать Василий выучился рано. В огромной библиотеке своего бездетного дяди, в доме которого он прожил семь лет, мальчик жадно набросился сперва на романы Фенимора Купера и Вальтера Скотта, Диккенса и Теккерея, Э. Бульвера-Литтона и Александра Дюма -- то есть он вовсе не был исключением и читал то же самое, что читали в его годы все и что читаем до сих пор и мы сами. Пушкин же, а вслед за ним Гоголь, Лермонтов, Фет, Майков, Щербина пришли к нему позже -- уже тогда, когда десятилетнего отрока после домашнего и гувернерского пестования отдали образовывать далее -- сперва в отцовскую церковную школу, а затем -- в пятую петербургскую гимназию, которую он окончил в 1857 году. В этом же году Василий Авенариус сдал успешно экзамены на естественное отделение математического факультета Петербургского университета. (Такой выбор, важный, как мы увидим, для всего его будущего пути, дался ему, очевидно, непросто: он был скорее всего подсказан чадолюбивым семейством.)
   Впечатлительный юноша, ставший студентом-химиком, в эту пору аккуратно, любовно, с вензелями и виньетками заполняет тетрадь за тетрадью, но вовсе не формулами превращения веществ, а... стихами! Царское -- повторим: пушкинское! -- Село, "обитель муз и вдохновенья", сотворило свое тайное и благородное действо: заворожило еще одну романтическую душу магией слов, завлекло ее на писательскую многотрудную стезю.
   Еще два года университетских штудий оставались у Авенариуса впереди, когда любители поэзии получили его первую книгу стихотворений. Она вышла в Санкт-Петербурге тремя выпусками в 1859--1860 годах и -- увы -- никакого шума в литературе не произвела, зато учинила настоящую бурю в умонастроении и поведении самого автора, обычно сдержанного и неспешного в решениях и поступках. Карьера ученого-химика? О, нет, она не состоялась. И тут не помогло даже то, что попал Василий Авенариус в число самых одаренных выпускников университета, направленных на годичную стажировку за границу. Здесь он со свойственным ему усердием изучал... новейшие способы сахароварения, так и не пригодившиеся ему больше никогда в дальнейшей жизни. И читал Гёте.
   В 1862 году возвратившийся из Германии кандидат естественных наук Авенариус получает назначение на службу, и начинается у него, как и у большинства российских литераторов, двойная жизнь. С одной стороны -- он ревностный служака в одном из департаментов Министерства внутренних дел: здесь прошли первые восемнадцать лет его чиновничьих усердствований. Но параллельно и несколько независимо от этого шла вторая его жизнь, наполненная потаенным, мало кем понимаемым творческим вдохновенным горением, сладостными муками слова. И вот попробуй тут пойми, какая из них главнее. Первая его кормила, обеспечивала житейскими благами, одаривала знаками общественного признания -- орденами, званиями (он дослужился до генеральского чина тайного советника). А жизнь другая -- что она? Всего-то тешила честолюбивую душу да острила ум. Но именно она и была для него самой что ни на есть главной, она внесла навсегда его скромное имя в историю российской литературы.
   После романтически пылкого, но быстротечного увлечения стихами (кто их не писывал в молодости!) Авенариус берется за прозу. "Появившиеся в 1862 г. "Отцы и дети" Тургенева (в то время моего любимого писателя), -- читаем в автобиографических записках, -- дали мне мысль описать, в повествовательной же форме, студентов-натуралистов, непохожих вовсе на студента-медика Базарова, а таких, какими были мои товарищи и я сам. Осенью 1864 г. моя первая повесть "Современная идиллия" была окончена, перебелена и без ведома кого-либо из родных снесена в редакцию "Отечественных записок". Редакторами-издателями этого журнала были тогда Краевский и Дудышкин; но отделом "изящной словесности" ведал единолично Дудышкин. Когда я с бьющимся сердцем решился, наконец, зайти к нему за ответом, то узнал от него, что повесть ему моя понравилась и будет напечатана... Хотя в повести было более десяти печатных листов, но сколько-нибудь значительным исправлениям или сокращениям в редакции она не подверглась. Объясняется это, может быть, тем, что, набив себе уже руку писанием "казенных бумаг", требующих особой точности и сжатости изложения, я сам исключил из повести все несущественное и скучное... Гонорара за эту мою первую повесть я никакого не получил".
   И потекли в томлении долгие дни и месяцы ожидания выхода в свет журнала. "Серьезная болезнь, -- вспоминает Авенариус, -- заставила меня, по совету Боткина, до вскрытия Невы уехать в Южную Италию. Когда я вернулся опять в Петербург, повесть моя оказалась уже напечатанной (в июньской и июльской книжках "Отечественных записок" за 1865 г.)". И тотчас вызвала, добавим мы, почти ажиотажный интерес у читателей и критиков. Избранная тема и общественный резонанс, ею возбужденный, увлекли автора-дебютанта настолько, что он пишет повесть-продолжение "Поветрие", завершившую дилогию, которая получила точное, символичное название "Бродящие силы" (1867). Через тридцать с лишним лет А. М. Скабичевский в своей "Истории новейшей литературы" (1899) об этих повестях Авенариуса скажет "как о произведших в свое время некоторую сенсацию".
   "Мои родственники, -- признается Авенариус, -- первые годы придавали значение только моей государственной службе, относясь к моим литературным занятиям как к развлечению, баловству. Из постороних лиц всего сочувственнее отнеслись к моей "Современной идиллии" двое: критик "Отечественных записок" Зарин (отец двух современных беллетристов) и мой сослуживец по Министерству внутренних дел, писатель Мордовцев".
   В центре "Бродящих сил" оказывается не судьба студентов-натуралистов, как замышлял первоначально автор, но на первый взгляд частная, интимная история двух молодых женщин, сделавших своею библией роман сосланного на каторгу Н. Г. Чернышевского "Что делать?" и увлекшихся фривольными, даже считавшимися в то время безнравственными разглагольствованиями "прогрессистов-нигилистов". Одна из героинь Авенариуса изменяет мужу и уходит к любовнику, рассуждая при этом так: "Он -- Кирсанов, ты -- Лопухов, я -- Вера Павловна, виновата ли я, что ты не умел разнообразить себя..." (Напомним: Лопухов, Кирсанов, Вера Павловна -- персонажи из "Что делать?".) А подруга ее и вообще не задумывается об устройстве семьи, удовлетворяясь предосудительной "свободной" любовью. Одна, таким образом, семью разрушила, другая же предпочла совсем обойтись без оной -- и все это под воздействием Чернышевского, вернее -- его книги.
   Антинигилистический ("антиреволюционный" -- уточняли позднее марксисты, запрещая эту литературу) "роман в повестях" Авенариуса вызвал резкую отповедь критиков-шестидесятников, был обвинен ими в "клубничестве", назван грубым пасквилем на современную молодежь, повально, по их мнению (или им так хотелось), увлеченную идеями ломки всего и вся в тогдашних устоях общества. "Вышеозначенные повести, -- писал А. М. Скабичевский, -- замечательны тем, что автор все движение шестидесятых годов, свел на одну сексуальную почву, т. е. предположив, что все оно исчерпывается одною разнузданною эмансипациею чувственности, и вследствие этого повести Авенариуса, и особенно "Поветрие", исполнены такой грубой скабрезности, какая не бывала еще в нашей литературе со времен Баркова. Довольно сказать, что автор сам устыдился грязных порывов своего, очевидно, расстроенного воображения и в отдельном издании своих произведений сократил некоторые слишком уж откровенные подробности". И далее следует резюме сурового историка литературы: "Впоследствии автор обратился на путь детской беллетристики, и на этом поприще деятельность его имела более солидный и почтенный характер".
   Самое удивительное в этом беспардонном высказывании то, что критик узрел в повестях Авенариуса, чего в них вовсе и не было: ни "грязных порывов", ни "грубой скабрезности", ни "разнузданной чувственности". Наоборот: деликатно и целомудренно, даже поэтически возвышенно рассказал нам писатель о трогательных сердечных волнениях своих молодых героев, таких интересных и разных. "Да читал ли Скабичевский дилогию?" -- хочется возмутиться и спросить вместе с Авенариусом. На впечатлительного новичка в литературе, еще не знакомого с нравами тенденциозной, откровенно клакирующей критики, слов не выбирающей, все это произвело ошеломляюще-удручающее воздействие. Какое-то время Василий Петрович был просто не в состоянии снова взяться за перо. Не помогло тут, не утешило и то, что наряду с ним этот быстро плодящийся нигилизм как разрушительную, взрывоопасную силу взялись всесторонне развенчивать Н. С. Лесков ("Некуда" и "На ножах"), Вс. В. Крестовский (дилогия "Кровавый пуф"), В. П. Клюшников ("Марево"), Б. М. Маркевич ("Марина из Алого лога"), А. Ф. Писемский ("Взбаламученное море") и другие. (В скобках заметим: на большинстве из этих романов и доныне значится клеймо запрета, поставленное еще до 1917 года политическими заботниками.)
   После трудных размышлений Авенариус принимает решение никогда больше не писать на темы идеологически тенденциозные. И с этой поры начинается отсчет самой плодотворной части его творческого пути, которая принесла ему и славу, донесшуюся до наших дней, и настоящее читательское признание.
   Творческое молчание, надо думать, устроил Авенариус себе сам, чтобы поосновательнее (а это как раз по его характеру педанта) решить, где и в чем он мог бы и дальше с пользой послужить в литературе. Только бы теперь уж больше не дразнить критических "гусей". Хватит! "Я имел неосторожность, -- совершенно напрасно каялся он, -- чересчур реально (для того времени) изобразить всю пагубность коммунизма в любви, который с таким успехом опоэтизировал Чернышевский..."
   Можно только догадываться о том, кто бы мог помочь ему в эти дни сомнений товарищеским и творческим советом: уж не министерский ли сослуживец Даниил Лукич Мордовцев, ставший к этому времени восходящей звездой исторической романистики? Сам же Василий Петрович с выбором покуда не спешил: нужды-то не было. "Служба, -- писал он, -- доставляла мне достаточные средства для скромного существования, и потому литературный гонорар никогда не представлял для меня вопроса жизни. Писал я по неодолимой потребности "сочинять" и писал всегда только на интересовавшие меня самого темы. Не дорожа построчной платой, я без колебания зачеркивал у себя целые страницы, целые главы, если при перечитывании находил их малозанимательными. Подневольная служебная работа, особенно в течение первых двадцати лет, брала у меня очень много времени (по 10-ти, 12-ти и даже по 15-ти часов в сутки). Но по поговорке: nulla dies sine linea {Ни дня без строчки (лат.).}, я каждый день старался урвать хоть час, хоть полчаса для "вольного сочинительства". А праздничные же дни и во время летних отпусков я отдавал литературе обыкновенно все время до обеда".
   На что же теперь тратил свой досуг тайный советник? Чему отдавал сердце ревностный служака? Ответ находим в журналах, на этот раз детско-юношеских: "Родник", "Задушевное слово", "Детское чтение"... Здесь с середины семидесятых годов публикуются его рассказы, очерки, стихи. Дебютировал он в новом своем качестве и как составитель фольклорных сборников "Книга о киевских богатырях" (1876), "Тридцать лучших сказок" (1877) и "Книга былин" (1880). Из них вторая книга представляет собой вполне оригинальную творческую работу, -- говоря его словами, это "пересказ некоторых менее известных сказок, как простонародных русских, так и иностранных".
   К первым публикациям Авенариуса для детей критика отнеслась весьма доброжелательно. А в 1880 году он даже был удостоен первой премии Фребелевского общества за два произведения для самых маленьких -- "Сказку о пчеле Мохнатке" и "Что комната говорит". В них автор, как писал журнал "Дело", разговаривает с детьми "обыкновенным человеческим голосом -- сжато, образно, весело и местами с неподдельным юмором".
   "Начав читать, положительно едва можешь оторваться от книги", -- написал журнал "Образование" о сборнике "Васильки и колосья", подведшем итоговую черту под этим периодом творческой деятельности писателя. А журнал "Новое время" отметил еще более важное: "Авенариус принадлежит к числу тех немногих русских писателей, которые своими сочинениями доказали возможность существования у нас настоящей литературы для детей и юношества, чуждой слащавых и приторных приемов, составляющих отличительный признак этого рода литературных произведений". Журнальный критик далее пишет, что произведения Авенариуса отличаются "существенными достоинствами, а именно: занимательною, но вместе с тем и серьезною обработкою темы, так что почти все его произведения могли бы не без достоинства занять место и в сборниках для взрослых читателей".
   Высокие эти оценки, конечно же, чрезвычайно радовали писателя, придавали ему сил и вдохновения, подвигали к новым замыслам и трудам. Василий Петрович и на литераторской ниве работал с усердием изрядным, очевидно, взлелеянным годами службистской рутины и муштры. В делах творческих все это сыграло роль великую -- организующую, дисциплинирующую, вводящую в берега своевольные, трудно управляемые разливы художнического воображения.
   "Наши великие художники слова Гоголь и Тургенев, -- делится с нами своей писательской методой Авенариус, не перестававший учиться у больших мастеров, -- сколь известно, переписывали свои произведения по восьми раз. Покойный приятель мой Мордовцев (как и кое-кто из современных наших литераторов) писал сразу набело. Что касается меня, то, за неимением времени для многократной переделки своих сочинений, я смолоду еще принял себе за правило собственноручно переписывать от начала до конца, по крайней мере, два раза; причем, чтобы иметь возможность делать вставки и поправлять слог, я оставляю широкие поля в полстраницы; а когда и тех оказывается недостаточно, то прилагаю еще добавочные листы".
   "Для более крупных произведений, -- рассказывает он далее, -- я составляю предварительно краткий конспект, который, по мере выполнения, изменяю и дополняю новыми сценами и этюдами. Те зарождаются у меня в голове совершенно непроизвольно, как бы по наитию свыше, особенно под утро, когда я еще лежу в постели. Встав, я тотчас же набрасываю их в общих чертах на бумагу. Хотя в ночные часы фантазия разыгрывается гораздо живее, ярче, чем при трезвом свете дня, но зато после ночной работы та же фантазия не дает уже заснуть; поэтому я издавна работаю по возможности только днем и берусь за перо регулярно с утра. Теперь, в старости, я, разумеется, утомляюсь скорее и не в состоянии заниматься подряд столько часов, как в молодые годы. Но ежедневный (обратим на это внимание особо! -- Т. П.) литературный труд и до сих пор для меня такая же жизненная потребность, как пища и воздух".
  
   Авенариус нам не оставил свидетельств, как он пришел к жанру беллетризованного жизнеописания -- новому не только для него, а и для всей русской литературы XIX века. Одно можно с определенностью утверждать: не случаен был его выбор личности Пушкина, привязанность к которому с младенческих лет постепенно переросла в восхищенное преклонение. Кроме того, не могло тут не сказаться то обстоятельство, что восьмидесятые годы вошли в историю русской культуры как "пушкинское десятилетие". Напомним, что в 1880 году с доселе небывалой торжественностью был открыт памятник великому поэту. Три июньских дня праздновала Россия это событие, провозгласив Пушкина -- устами Достоевского -- "знаменем, под которым должна развиваться не только русская литература, но и русское общественное самосознание".
   Принимаясь за новую работу, Авенариус задачу свою определил весьма скромно: хотя бы частично восполнить обнаруженный им пробел -- "обстоятельных биографий Пушкина до сих пор не существует". А когда дилогия была завершена, писатель с еще большей, почти уничижительной скромностью уточнил: "Две биографические повести мои, правда, захватывают также только лицейский период жизни поэта, и самая форма моего рассказа беллетристическая; но, как показывает уже приложенный в конце книги перечень бывших в моем распоряжении материалов (в перечне около ста названий! -- Т. П.), я старался не упустить из виду ни одного факта, ни одной личности, имевших влияние на развитие характера и таланта Пушкина-лицеиста. Беллетристическую форму я предпочел потому, что она, как более доступная, могла рассчитывать на большее число читателей, а стало быть, -- принести и большую пользу. Задача моя -- возможно живо и правдоподобно описать молодость нашего великого поэта до первого крупного его произведения: "Руслана и Людмилы", установившего его славу, -- значительно облегчалась возможностью пользоваться такою массою накопившихся за полвека от его смерти печатных, а также некоторых рукописных материалов. В числе рукописных не могу не указать особенно журнал "Лицейский мудрец" за 1815 год, во время писания моей повести хранившийся у бывшего лицеиста, впоследствии академика, Я. К. Грота. С разрешения последнего мною сделаны были из "Лицейского мудреца" для моего рассказа нигде еще тогда не напечатанные, чрезвычайно любопытные выписки и сняты точные копии с двух также не известных еще ранее публике карикатур лицейского товарища Пушкина, Илличевского".
   Печатая в 1885 году в пяти номерах первую часть дилогии "Отроческие годы Пушкина", журнал "Родник" и не предполагал, что вскоре эта вещь станет литературным событием или, как сказали бы сейчас, бестселлером. Тотчас, в том же году, она вышла отдельным изданием. Книгу не только заметили, но и встретили восторженными похвалами едва ли не все "толстые" журналы Петербурга и Москвы. Самый маститый из них -- "Вестник Европы", например, писал: "Счастливая мысль -- нарисовать в живых образах, на основании точных биографических данных и исторических источников детство и отрочество великого поэта -- выполнена автором с большим успехом. По-видимому, книга его назначена для юношеского возраста; но живость изложения, масса интересных бытовых и фактических подробностей из жизни нашего века, рельефно очерченная личность Пушкина в среде его товарищей дают книге этой право на более широкий и зрелый круг читателей".
   "Вестнику Европы" вторит самая популярная "Нива": "С удовольствием и пользою прочтет ее и всякий взрослый человек, мало знакомый с интимною стороною жизни Пушкина в те дни, когда, говоря его собственными словами, "в садах лицея" он "безмятежно расцветал, -- читал охотно Апулея, а Цицерона не читал"..."
   Через год с небольшим все тот же "Родник" печатает в десяти номерах вторую повесть дилогии Авенариуса -- "Юношеские годы Пушкина", а вслед за этим выходит ее книжное издание. И снова унисонный хор рецензентов, наперебой хвалящих дилогию. "От повести г. Авенариуса, -- пишет журнал "Русская мысль", -- веет любовью к Пушкину и его сверстникам, описываемым в книге, веет бодростью и свежестью, свойственным молодости. Читается эта книга с интересом не только внешним, которым она обязана бойкости пера г. Авенариуса, -- нет, тут читатели находят и внутренний интерес, приобретают серьезные и обстоятельные сведения о молодости родного поэта... Скажем более: повесть г. Авенариуса по своей глубокой, так сказать, историчности должна занять одно из первых мест не только в детской литературе, но ей предстоит занять весьма почтенное место среди серьезных историко-литературных исследований".
   А что же теперь, через сто лет? Наверное, едва ли не каждый открывший книгу Авенариуса задастся вопросом: "Опять о Пушкине? Но мы ведь столько читали о нем!" Но так вот, нехотя, принявшись за чтение, о том никто не пожалеет; а закрыв последнюю страницу -- поразится: как много нового открылось, как интересно даже известное изложил для нас писатель! Все равно что давно читанные и хорошо всеми знаемые стихи самого Пушкина прочитать через какое-то время снова -- они с еще большею силой взволнуют и порадуют. Дилогия каждой своей главой не только вводит нас в события пушкинской прекрасной жизни, но и погружает в ключевые родники его волшебной поэзии.
   "Последняя туча рассеянной бури!" -- читаем в одной из глав только начальные строки печального его стихотворения "Туча" и не удерживаемся от желания прочесть его полностью, кто -- наизусть, кто -- открыв том Пушкина:
  
   Последняя туча рассеянной бури!
   Одна ты несешься по ясной лазури,
   Одна ты наводишь унылую тень,
   Одна ты печалишь ликующий день.
  
   Ты небо недавно кругом облегала,
   И молния грозно тебя обвивала;
   И ты издавала таинственный гром
   И алчную землю поила дождем.
  
   Довольно, сокройся! Пора миновалась,
   Земля освежилась, и буря промчалась,
   И ветер, лаская листочки древес,
   Тебя с успокоенных гонит небес.
  
   И тут же, на соседней странице, сбрасываем печаль, вместе с поэтом утешаемся:
  
   Если жизнь тебя обманет,
   Не печалься, не сердись!
   В день уныния смирись!
   День веселья, верь, настанет.
  
   Сердце будущим живет;
   Настоящее уныло:
   Все мгновенно, все пройдет;
   Что пройдет, то будет мило.
  
  
   А вот поэт снова возвращает нас к грусти, хоть и светлой, но кажущейся безотрадной, накликанной сжигаемым -- словно казнимым -- письмом любимой:
  
   Прощай, письмо любви! прощай: она велела.
   Как долго медлил я! как долго не хотела
   Рука предать огню все радости мои!..
   Но полно, час настал. Гори, письмо любви.
   Готов я; ничему душа моя не внемлет.
   Уж пламя жадное листы твои приемлет...
   Минуту!.. вспыхнули! пылают -- легкий дым,
   Виясь, теряется с молением моим.
   Уж перстня верного утратя впечатленье,
   Растопленный сургуч кипит... О провиденье!
   Свершилось! Темные свернулися листы;
   На легком пепле их заветные черты
   Белеют... Грудь моя стеснилась. Пепел милый,
   Отрада бедная в судьбе моей унылой,
   Останься век со мной на горестной груди...
  
   Вся эта книга Авенариуса построена так, словно она путеводитель для странствующих вместе с юным Пушкиным; мы становимся свидетелями и участниками его встреч и разлук, его шалостей и влюбленностей, его одиноких, самозабвенных бдений над тетрадкой, наполняющейся стихами, которые он сам потом выделит и назовет лицейскими, то есть еще как бы ученическими, еще только пробами пера. Но прочитайте их -- они в этой книге: в каждом "лицейском" стихотворении мы почувствуем уверенную руку гения. Да что -- мы! Это -- вспомните! -- сразу узрел и до слез растрогался "старик Державин", воскликнувший: "Нет, я не умер!", когда услышал пушкинскую "громозвучную лиру" -- его "Воспоминания в Царском Селе", которыми ныне открываются все главные книги стихов Пушкина.
   Дилогия Авенариуса о Пушкине многократно вплоть до 1917 года переиздавалась (как, впрочем, и большинство его книг), стала необходимейшей принадлежностью и государственных, и частных, в том числе домашних, библиотек. Более того, она явилась провозвестницей двух самых популярных в России книжных серий двадцатого столетия "Жизнь замечательных людей", прославивших издательства Н. Ф. Павленкова и "Молодая гвардия".
   Вслед за повестями о Пушкине Авенариус пишет биографическую трилогию "Ученические годы Гоголя" (1895--1897), повести "Поэт-партизан Д. В. Давыдов" (1904), "Школьные годы Пирогова" (1909), "Д. И. Фонвизин, его жизнь и творчество" (1914), цикл исторических повестей о Колумбе "За неведомым океаном" (1912) и другие. По мнению современной исследовательницы М. О. Чудаковой, Авенариус "сформировал тот канон занимательного жизнеописания писателя-классика, который содействовал закреплению в историко-литературной традиции донаучных представлений о связях биографии с творчеством" (Русские писатели. 1800--1917. Биографический словарь". Т. 1. М., 1989). Этот "канон занимательного жизнеописания" вот уже столетие живет и не только не стареет, но, наоборот, молодеет, всякий раз заново оживая в книгах десятков писателей, пошедших по пути, проторенному Василием Петровичем Авенариусом.
  
   В 1891 году журнал "Родник" в трех номерах опубликовал историческую повесть Авенариуса "Меньшой потешный" о юном Петре I и Александре Меншикове, ставшем сподвижником императора на протяжении всей его жизни. Это небольшое произведение, написанное, как и все его другие, так занимательно, что прочитывалось на одном дыхании, открыло новую грань таланта писателя. Он решил попробовать свои силы на сей раз в качестве популяризатора российской истории. К этому времени, когда за плечами была уже треть века успешной творческой работы, у него четко определилась своя собственная читательская аудитория -- семья и юношество. И это был, как он убедился, едва ли не самый благодарный читатель из всех!
   В домашнем круге чтения исторические романы и повести Авенариуса вскоре заняли такое же почетное место, как и его занимательные жизнеописания. Как и прежде, публикация каждого произведения писателя в "Роднике" встречалась критикой благожелательно. Его новые книги выходили теперь только в подарочном исполнении -- издательства не скупились ни на иллюстрации, ни на бумагу -- она была лучшей, ни на коленкор для роскошных переплетов.
   Одиннадцать романов и повестей довелось написать и издать Авенариусу в последней трети своей долгой труженической жизни. В их числе -- трилогия "За царевича" (1900--1903) о самозванщине, дилогия "Под немецким ярмом" о крахе жестокого самовластья бироновщины, романы "Во львиной пасти" (1899) о годах основания Петром I новой столицы России, дилогия "Среди врагов" и "На Париж!" о подвиге россиян в Отечественной войне 1812 года и другие.
   Празднично и торжественно отметила литературная общественность Петрограда в 1915 году пятидесятилетие творческой деятельности Василия Петровича Авенариуса. Помимо высоких слов признательности он с радостью услышал о планируемом выпуске его Полного собрания сочинений. Но шла кровавая война с Германией, впереди зрели две революции, ввергшие Россию в новые кровопролития. До книгоиздания ли тут! В 1923 году Авенариус, только что отметив свое 84-летие, тихо скончался. А менее чем через год, словно венок на могилу писателя, вышли две его книжки: "Пьесы для детей" и "Пьески для малюток". И все. Далее -- только растущее забвение, поощряемое новыми властями: писатель не укладывался в большевистские догматы.
   Но светлый для его книг день пришел: они снова одна за другой издаются. Их уже более десяти! Осуществилась и мечта писателя о собрании сочинений: пятитомник его лучших произведений в 1996 году вышел в издательстве "Терра". Более полувека радовал сердца и питал любознательные умы своим творчеством Василий Петрович Авенариус. Теперь пришел и наш черед открыть для себя это имя и изумиться: он писал свои книги сто лет назад, а они свежи и молоды, будто созданы сегодня и для нас, для нашего времени.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru