Авсеенко Василий Григорьевич
Художественное изучение раскола

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Андрей Печерский: "За Волгой", рассказ ("Русский Вестник", 1868). "В лесах рассказ" ("Русский Вестник", 1871-1873).

   

ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ИЗУЧЕНІЕ РАСКОЛА

Андрей Печерскій: За Волгой, разказъ (Русскій Вѣстникъ, 1868). Въ лѣсахъ разказъ (Русскій Вѣстникъ, 1871--1873).

   Народный элементъ проникъ въ нашу литературу двумя путями, художественнымъ и философскимъ. При скудости нашихъ научныхъ силъ, продолжавшейся весьма долгое время, при бѣдности нашего философскаго образованія вообще, замѣчаемаго даже и въ настоящіе дни, было весьма естественно что гораздо прежде чѣмъ изученіе русской народности получило научную опору, поэзія наша уже питалась отъ живаго источника народной жизни. Пушкинъ въ зрѣлыхъ созданіяхъ своего генія явился не только національнымъ русскимъ поэтомъ, но и указалъ живую поэтическую струю въ непосредственномъ народномъ творчествѣ, котораго наша критика вовсе не знала. Эти двѣ заслуги строго разграничены, хотя современная журналистика повидимому не замѣчаетъ того. Когда, въ одной изъ нашихъ статей, мы пытались указать на лживость и поддѣлку той тенденціозной народности которою отличаются произведенія иныхъ современныхъ беллетристовъ, слова наши вовсе не были поняты. Петербургская печать, продолжающая удостаивать васъ своего вниманія, конечно болѣе чѣмъ того заслуживаютъ наши посильные опыты, обвинила васъ въ томъ будто мы выдумали какое-то свое понятіе о народности, и нашла что для такого понятія нѣтъ соотвѣтствующаго выраженія ни на одномъ европейскомъ языкѣ. Это свидѣтельствуетъ только объ уровнѣ разумѣнія петербургскихъ критиковъ. Разграниченіе понятій національности и народности въ нашей литературѣ есть существующій фактъ; они относятся одно къ другому какъ цѣлое къ своей части, какъ общее къ частному. Національность въ литературѣ обнимаетъ всю совокупность духовныхъ интересовъ народа, всѣ стороны его духовной самобытности, выразившіяся и его прошедшемъ и нынѣшнемъ просвѣщеніи; народность выдѣляетъ изъ этого общаго итога лишь то что непосредственво относится до умственнаго и нравственнаго обихода народной массы, ея быта и преданій. Повидимому, съ этимъ опредѣленіемъ не хочетъ согласиться петербургская печать, оскорбившаяся зачѣмъ мы народность современной беллетристики (разумѣемъ беллетристику Рѣшетникова и гг. Успенскихъ) понимаемъ въ смыслѣ простонародности. Петербургской журналистикѣ хотѣлось бы чтобы мы признали эту беллетристику національною. Слишкомъ много чести! Смѣемъ думать что понятіе о нашей національности не исчерпывается букетомъ простонародныхъ ругательствъ, далѣе котораго ничего не даетъ литература новой мнимо-народной школы. Національная литература есть литература національной образованности. Такимъ образомъ Пушкинъ явился національнымъ русскимъ поэтомъ въ Евгеніи Онѣгинѣ, Борисѣ Годуновѣ, Мѣдномъ Всадникѣ, Капитанской Дочкѣ, во многихъ лирическихъ стихотвореніяхъ; народнымъ же въ тѣсномъ смыслѣ этого слова онъ былъ въ своихъ сказкахъ. Это, конечно, не значитъ чтобы народный элементъ не проникалъ въ другія его произведенія, но лишь насколько онъ проникаетъ въ нашу образованную жизнь, въ точкахъ соприкосновенія указанныхъ самою дѣйствительностью. Заслуга его въ послѣднемъ отношеніи заключалась именно въ томъ, что онъ указалъ эти точки соприкосновенія и разрушилъ презрительное отношеніе къ нимъ нашего тогдашняго просвѣщенія. Извѣстно что первая, весьма еще неудовлетворительная, попытка его ввести въ поэзію народный элементъ (въ Русланѣ и Людмилѣ) была встрѣчена критикой съ какимъ-то брезгливымъ содроганіемъ Просвѣщеніе двадцатыхъ годовъ хотя замѣчало неизбѣжность нѣкотораго соприкосновенія образованной жизни съ народностью, но не хотѣло признать за послѣднею никакихъ правъ. Оно прощало это соприкосновеніе Крылову въ виду служебнаго, дидактическаго значенія басни, долженствующей приноровляться къ низменнымъ вкусамъ поучаемой и морализуемой толпы, но возбраняло его въ высшихъ сферахъ свободнаго искусства; Русланъ и Людмила навела ужасъ на тогдашнюю критику. "Обратите ваше вниманіе -- восклицала она -- на новый ужасный предметъ возникающій посреди океана россійской словесности! Наши поэты начинаютъ пародировать Киршу Данилова; просвѣщеннымъ людямъ предлагаютъ поэму писанную въ подражаніе "Еруслану Лазаревичу". Указывая на сцену съ живою головой, тотъ же критикъ восклицалъ: "Позвольте спросить: еслибы въ Московское Благородное Собраніе какъ-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможнымъ) гость съ бородою, въ армякѣ, въ лаптяхъ, и закричалъ зычнымъ голосомъ: здорово ребята! неужели бы стали такимъ проказникомъ любоваться? Зачѣмъ допускать чтобы плоскія шутки старины снова появлялись между нами?" Такимъ образомъ критика взглянула на вторженіе въ литературу элемента народности съ точки зрѣнія свѣтской благопристойности, и не измѣнила этому взгляду во все продолженіе поэтической дѣятельности Пушкина. Извѣстно что его сказки и даже такія піесы какъ Гусаръ, Бѣсы, Утопленникъ, прошли совершенно незамѣченными критикой, а къ Евгенію Онѣгину она постоянно обращалась съ упреками за простонародность нѣкоторыхъ картинъ и выраженій, въ которыхъ видѣла явную неблагопристойность. Самое имя Татьяны казалось неприличнымъ нововведеніемъ критикѣ привыкшей къ Плѣнирамъ, Хлоямъ и Лизетамъ.
   Такимъ образомъ народность проникла въ нашу литературу художественнымъ путемъ гораздо ранѣе чѣмъ началось въ университетахъ и въ журналистикѣ извѣстное движеніе обратившее нашу образованность къ изученію народной жизни и бытовой старины. Когда движеніе это обозначилось, то первымъ дѣломъ его была идеализація народной жизни, что было реакціей на презрительное отношеніе къ народности господствовавшее въ нашихъ образованныхъ слояхъ до сороковыхъ годовъ. Вызванное условіями времени, направленіе это сдѣлало свое дѣло, разрушивъ стѣну, отдѣлявшую наше заимствованное просвѣщеніе отъ живыхъ силъ народной самобытности и научивъ насъ распознать въ этой самобытности многое такое что заслуживаетъ полнаго вниманія и обѣщаетъ развитіе въ будущемъ. Крайности стерлись, обломались въ борьбѣ направленій, и изъ этой борьбы возникло то трезвое и здравое отношеніе къ народу, одинаково чуждое какъ фальшивой идеализаціи, такъ и преднамѣренной темноты красокъ, образецъ котораго представляютъ послѣднія произведенія писателя котораго имя всѣмъ извѣстно, но который подъ своими беллетристическими произведеніями продолжалъ удерживать псевдонимъ Андрея "Печерскаго.
   Читателямъ Русскаго Вѣстника хорошо извѣстна эта обширная, высоко-талантливая эпопея современнаго раскола еще далеко не конченная, несмотря на то что размѣры ея достигли уже -- шестидесяти листовъ. Мы не задаемся въ настоящей статьѣ полною критическою оцѣнкой разказовъ Андреа Печерскаго; мы предполагаемъ только указать на выдающіяся стороны художественнаго и этнографическаго матеріала представляемаго этимъ произведеніемъ, и отмѣтить то особенное такъ-сказать эпическое отношеніе автора къ народной жизни которое составляетъ характеристическую черту и главную прелесть его разказовъ. Самая обширность матеріала, свѣжаго и интереснаго, и разносторонняя глубина изученія, съ какими мы встрѣчаемся у Андрея Печерскаго, требуютъ отъ критики обстоятельности и основательности какихъ невозможно достигнуть въ бѣглой журнальной статьѣ. Чтобъ оцѣнить сколько эрудиціи потрачено авторомъ на эту обширную эпопею раскольничьей жизни -- и притомъ эрудиціи не книжной, не архивной, но добытой преимущественно путемъ непосредственнаго личнаго наблюденія надъ самою жизнью -- достаточно взглянуть только ш подстрочныя примѣчанія объясняющія массу областныхъ или архаическихъ реченій и такихъ подробностей битоваго характера изъ которыхъ лишь немногія заимствованы изъ печатныхъ источниковъ, не говоря уже объ обильномъ матеріалѣ заключающемся въ самомъ текстѣ разказовъ. Для русскаго языка и этнографіи трудъ г. Андрея Печерскаго современемъ получитъ почти такое же значеніе какъ Толковый Словарь покойнаго Даля, съ тою разницей что у нашего автора заслуга изслѣдователя возвышается талантомъ художника, богатаго образами и красками и умѣвшаго понять наблюдаемую жизнь столько же поэтическимъ чутьемъ какъ и серіознымъ изученіемъ.
   Послѣдняя, то-есть чисто-художественная сторона разказовъ Андрея Печерскаго такъ значительна что сама по себѣ, независимо отъ бытоваго матеріала, даетъ этимъ разказамъ совершенно уединенное положеніе въ нашей текущей беллетристикѣ. Тенденціозный романъ послѣдняго времена отучилъ насъ отъ пріемовъ эпическаго искусства, съ его образнымъ языкомъ и живыми красками: мы отвыкли находить въ литературѣ освѣжающую поэтическую струю, фантазія наша рѣдко уносится въ область художественнаго вымысла чтобы жить и чувствовать вмѣстѣ съ его героями. Эпопея г. Андрея Печерскаго именно богата этимъ освѣжающимъ элементомъ, присущимъ только художественному эпосу. Читатель какъ бы вступаетъ въ особый, замкнуты!) и вмѣстѣ обширный міръ, исполненный самобытной жизни, которая раздвигается предъ вами какъ предъ очарованными глазами путника необозримые заволжскіе лѣса, гдѣ пріютилась своеобразная жизнь наблюдаемая авторомъ. Эта жизнь не обилуетъ внутреннимъ содержаніемъ и немного даетъ уму избалованному общеніемъ съ верхами образованной мысли; но она безконечно много говоритъ чувству, освѣжаемому соприкосновеніемъ съ простыми людьми и дѣвственною природой. Масса лицъ выводимая авторомъ навстрѣчу читателю, несмотря на ихъ образность и типичность, не только не обременяетъ разказа ненужною пестротой, но напротивъ содѣйствуетъ цѣлостности впечатлѣнія. Этого результата авторъ могъ достигнуть только благодаря необыкновенной правдивости своихъ характеристикъ и чувству художественной мѣры которую соблюлъ онъ во взаимныхъ отношеніяхъ и въ группировкѣ выводимыхъ имъ дѣйствующихъ лицъ. Насъ не обременяетъ въ дѣйствительной жизни пестрота характеровъ съ которыми мы ежеминутно сталкиваемся; въ романѣ достигнуть этого гораздо труднѣе, и это выпадаетъ лишь на долю эпическихъ дарованій, умѣющихъ подойти къ жизни съ ясностью объективнаго наблюдателя. Фабула разказовъ За Волгой и Въ лѣсахъ также проста и незамысловата какъ сама русская народная жизнь, вращающаяся около несложнаго дѣла и полу-религіозной, полу-художественной обрядности. Тѣмъ не менѣе, несмотря на обиліе отступленій чисто-бытоваго, этнографическаго и археологическаго содержанія, составляющихъ какъ бы внѣшнюю обстановку эпопеи, повѣствовательный интересъ рѣдко гдѣ прерывается, и читатель принимаетъ участіе въ судьбѣ дѣйствующихъ лицъ разказа порою съ сильнѣйшимъ волненіемъ чѣмъ за чтеніемъ самаго эффектнаго романа. Результатъ этотъ достигается конечно опять-таки не чѣмъ инымъ какъ чрезвычайною правдой и жизненностью изображеній. Сознаніе художественной правды въ разказѣ, постоянно присутствующее въ читателѣ, пораждаетъ въ немъ чувство живаго родства съ героями эпопеи, съ которыми его ввязываетъ умѣнье автора показать въ каждомъ дѣйствующемъ лицѣ его человѣческую основу и затронутъ струны на которыя созвучно отзывается природа читателя. Какимъ бы малымъ и личнымъ ни представлялось вамъ то житейское дѣло которымъ озабоченъ напримѣръ одинъ изъ героевъ разказовъ, Патапъ Максимычъ, но мы чувствуемъ что это -- не выдуманное, не сочиненное, а настоящее дѣло, при всей своей малости чрезвычайно важное для заволжскаго "тысячника",-- и мы живѣйшимъ образомъ интересуемся его исходомъ и слѣдимъ за всѣми его перипетіями: интересъ правды, непосредственной дѣйствительности, заступаетъ интересъ самого дѣла. Новыя лица входятъ въ разказъ по мѣрѣ того какъ раздвигаются его рамы и развивается дѣйствіе. Это всегда тѣ самыя лица съ которыми Патапъ Максимычъ столкнулся бы въ самой жизни: они навязаны ему не произволомъ авторской фантазіи, а всѣмъ складомъ дѣйствительности среди которой онъ живетъ. Авторъ нигдѣ не даетъ замѣтить нитокъ которыми сцѣплены отдѣльныя части его разказовъ: читателю кажется что предъ нимъ творитъ сама жизнь, создавая и разрѣшая столкновенія въ естественномъ порядкѣ и направляя несложную драму къ ея естественной развязкѣ.
   Андрей Печерскій давно уже упрочилъ за собою извѣстность глубокаго знатока русской народной жизни вообще и раскола въ особенности. Послѣднее произведеніе его является какъ бы законченною, совершенно отдѣланною и цѣлостною художественною картиной раскола. Этой поэтической картинѣ предшествовала конечно обширная черная работа, долгое и серіозное изученіе матеріала. Слѣды такого изученія чувствуются на каждой страницѣ и порою даже вредятъ чисто-художественной сторонѣ произведенія. Тѣмъ не менѣе, произведеніе это вполнѣ художественно, не только потому что этнографическій матеріалъ вылитъ въ немъ въ беллетристическую форму, но и по самому существу дѣла. Работа художника такъ тѣсно слилась съ кропотливымъ трудомъ изслѣдователя что они взаимно помогаютъ другъ другу. Авторъ не ограничивается изученіемъ бытового и археологическаго матеріала, но перерабатываетъ его въ своей поэтической созерцательности и художественно постигнетъ самую природу раскола какъ живаго дѣла. Вотъ почему мы назвала его разказы художественнымъ изученіемъ раскола, желая отличить этимъ произведеніе Андрея Печерскаго отъ обильной въ послѣднее время исторической и критической литературы о расколѣ.
   Нельзя не замѣтить что странное и многознаменательное явленіе нашей народной жизни которому усвоено наименованіе раскола нуждалось именно въ художественной разработкѣ. Изслѣдованія нашихъ историковъ, богослововъ и этнографовъ объяснили весьма многія стороны этого явленія, опровергла много заблужденій и въ особенности разсѣяли темноту покрывавшую первое возникновеніе раскола и древнѣйшія судьбы его; но ученые изслѣдователи, при всемъ ихъ талантѣ и добросовѣстности, какъ бы обходили живую сторону явленія. Эта сторона ускользала отъ ихъ вниманія и могла открыться только художнику. Покойный Даль, котораго можно назвать предшественникомъ и учителемъ Андрея Печерскаго въ изученіи раскола, первый домекнулся что если расколъ съ формальной, догматической стороны былъ дѣйствительно порожденіемъ невѣжества и изувѣрства, какимъ представляли его духовные писатели и историки, то вмѣстѣ съ тѣмъ онъ заключалъ въ себѣ силу сообщавшую ему чрезвычайную жизненность. Андрей Печерскій продолжаетъ и доводитъ до конца то чего Даль не могъ исполнить, какъ по недостаточности художественнаго дарованія, такъ и по неблагопріятнымъ внѣшнимъ обстоятельствамъ: извѣстно что въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ на расколѣ лежалъ литературный запретъ. А между тѣмъ расколъ, будучи явленіемъ совершенно народнымъ, возникнувъ изъ нѣдръ народной жизни въ той же степени какъ возникла изъ нихъ напримѣръ народная поэзія, съ которою онъ такъ тѣсно связанъ, требовалъ именно литературной разработки, художественнаго изученія. Необходимость такого изученія сказывается изъ самой сущности явленія, насколько она выясняется въ превосходныхъ очеркахъ Андрея Печерскаго. Становится очевиднымъ что догматическая сторона раскола не составляемъ его главнаго внутренняго содержанія, Стремленіе сохранить во всей неприкосновенности завѣтъ предковъ отличающее людей "древняго благочестія", раскольничій консерватизмъ, выработавшійся какъ бы въ фанатическій культъ всего стараго, очевидно не исчерпывается узкимъ формализмомъ обрядности; онъ прикрываетъ собою нѣчто болѣе общее, широкое, именно твердое убѣжденіе что весь вообще старый строй жизни лучше нынѣшняго, что старые люди были неизмѣримо умнѣе и чище нынѣшнихъ, что весь историческій ходъ жизни идетъ "на ущербѣ" отъ поколѣнія къ поколѣнію. Извѣстно, напримѣръ, религіозное уваженіе людей "древляго благочестія" къ старымъ книгамъ и иконамъ. Это уваженіе едва ли правильно будетъ понимать съ одной только догматической стороны, и ужь конечно оно не имѣетъ ничего общаго съ интересомъ какой возбуждаютъ предметы старины въ ученомъ археологѣ. Оно исходитъ изъ убѣжденія въ превосходствѣ благодати почившей на всемъ древнемъ строѣ жизни -- убѣжденія, которое люди старой вѣры способны расширять до безконечности, обращая его на такія стороны быта которыя не имѣютъ никакого отношенія къ религіозному догмату. Изслѣдователь встрѣчается съ цѣлымъ народнымъ міровоззрѣніемъ, со стихійными явленіями народнаго духа, которыя болѣе доступны поэтической созерцательности, чѣмъ научному анализу.
   Изъ разказовъ Андрея Печерскаго становится яснымъ что понятія наши о раскольничьемъ формализмѣ и изувѣрствѣ вообще очень преувеличены. Расколъ не столько пропитываетъ самую мысль народа, сколько его чувство; онъ какъ бы составляетъ принадлежность домашняго очага, содержаніе домашней обстановки, семейнаго склада и обихода. Въ немъ есть даже нѣчто женственное, ясно выражающееся въ томъ обстоятельствѣ что онъ "больше бабами держится". Мущины въ большинствѣ довольно равнодушны къ догматизму, почитая женщинъ болѣе компетентными въ этомъ дѣлѣ. "Поспорь Аксинья съ своимъ сожителемъ о чемъ-нибудь мірскомъ", объясняетъ Андрей Печерскій, "былъ бы ей окрикъ, а пожалуй и волосникъ бы у нея Патапъ Максимычъ маленько поправилъ. Ну, а на счетъ скитовъ, да лѣсовъ и всего эдакаго духовнаго -- статья иная, тутъ не мужъ, а жена голова. Тутъ Аксиньина воля; можетъ она за хульныя словеса мужа и лѣстовкой отстегать. Такъ ужь изстари ведется. Расколъ вѣдь бабами больше держится, и въ этомъ дѣлѣ баба голова." При извѣстномъ взглядѣ нашего народа на женщину какъ на существо низшее и подначальное, ясно что вопросы религіозной догматики не были бы поручены ея вѣдѣнію еслибы мужъ придавалъ имъ первостепенное значеніе и еслибы большинство людей "древляго благочестія" было проникнуто фанатизмомъ, съ которымъ мы встрѣчаемся у расколоучителей. Благочестіе -- дѣло жизни, домашняго обихода, пенатовъ. Потому-то спеціализованное изученіе раскола со стороны исторической и обрядной не даетъ о немъ такого цѣлостнаго понятія, какъ изученіе художественное, наблюдающее его въ связи со всѣми другими сторонами народной жизни, въ которыя оно входитъ тысячами путей, насыщая весь житейскій складъ.
   Въ нашей литературѣ установилось двоякое отношеніе къ народу. Съ одной стороны, нѣкоторые писатели предположили открыть въ тайникахъ народнаго духа непочатыя мощныя силы, которыя они противополагали безпочвенности нашей интеллигенціи и которымъ предрекали въ неопредѣленномъ будущемъ блестящую историческую роль. Другіе, отчасти полемизируя съ славянофилами, отчасти отправляясь отъ непосредственнаго наблюденія надъ народною жизнью, вносили въ изображенія этой жизни чрезвычайно много копоти, и въ концѣ концовъ пришли къ отрицанію въ ней всякихъ здоровыхъ задатковъ. Нѣтъ никакого сомнѣнія что ни тѣ ни другіе не были правы. У первыхъ являлась неумѣренная идеализація, подкрашенность и слащавость, вторые своимъ отрицательнымъ отношеніемъ къ народу подготовили безплодную и жалкую литературу нашихъ дней, находящую въ народной жизни только матеріалъ для тупаго глумленія. Въ литературѣ утвердилась привычка подходить къ народу съ предвзятыми цѣлями, навязчиво отыскивать въ немъ именно тѣ стороны какія хочется найти въ немъ автору. Заслуга Андрея Печерскаго заключается въ томъ что онъ сталъ въ совершенно свободныя отношенія, къ народной жизни. Его наблюдательности одинаково открываются ея свѣтлыя и темныя стороны; онъ не навязываетъ народу ни вымышленныхъ добродѣтелей, ни вымышленныхъ пороковъ; его цѣль очевидно состоитъ въ томъ чтобъ изобразить народную дѣйствительность такъ какъ она есть. Въ нашъ вѣкъ тенденціозной литературы, такой строгоэпическій характеръ повѣствованія составляетъ большую рѣдкость, и отъ него вѣетъ тою свѣжестью какою бываютъ запечатлѣны только созданія юношескаго періода цивилизаціи.
   Свободныя отношенія автора къ расколу выразились весьма ясно въ нѣсколько пессимистическомъ взглядѣ какимъ проникнуты его воззрѣнія на внутреннюю скудость "благочестія" въ раскольничьихъ массахъ. По мнѣнію автора, расколъ очевидно держится не внутреннею своею силой. Авторъ во многихъ мѣстахъ съ безпощаднымъ, хотя не злобнымъ, юморомъ обнажаетъ духовную скудость раскола, прикрывающаго строгою обрядностью самыя матеріальныя, житейскія поползновенія. Онъ заставляетъ, напримѣръ, одного поволжскаго купца въ письмѣ къ скитской игуменьѣ Манефѣ выражаться такимъ образомъ: "и вашими святыми молитвами на судакѣ взялъ я по полтинѣ барыша съ пуда, да на коренной двадцать три копѣйки съ деньгой". Разказавъ затѣмъ какъ другой купецъ, Егоръ Трифоновъ, проторговался на томъ же товарѣ, благочестивый корреспондентъ продолжаетъ: "И такое Божіе милосердіе вашимъ святымъ молитвамъ приписуючи, шлю вамъ, матушка, сто рублевъ на серебро, на раздачу обительскимъ да сиротамъ по рукамъ, которые хорошо Бога молили. А Игнатьевымъ въ обитель отнюдь не давайте, для того что онѣ за Егорку Трифонова Бога молятъ, онъ еще у Макарья при моихъ глазахъ деньги имъ давалъ и судаками. Только ихняя-то молитва видимо не такъ до Бога доходна, какъ ваша... Просимъ и впредь не оставитъ, молиться хорошенько, чтобы Господь по нашей торговлѣ больше барышей подавалъ." Въ другомъ мѣстѣ, по поводу обильныхъ приношеній стекающихся отъ раскольниковъ въ скиты, авторъ объясняетъ что эти пожертвованія замѣняютъ у нихъ приношенія на колокола и на громогласныхъ протодьяконовъ, такъ какъ ни тѣхъ, ни другихъ у старообрядцевъ не полагается: "Какъ же, чѣмъ же имъ сердечнымъ спасать душу тятенькину?... Ну, и спасаютъ ее отъ муки вѣчныя икрой да балыками, жертвуютъ всѣмъ что есть на потребу бездоннаго иноческаго стомаха... Посылай неоскуіно скитскимъ отцамъ-матерямъ осетрину да севрюжину -- несомнѣнно получитъ тятенька во всѣхъ ллутовствахъ и мошенничествахъ милосердное прощеніе. Вѣдь старцы да старицы мастера Бога молить, деньги только подавай да кормы посылай, такъ они какого хочешь грѣшника изъ ада вымолятъ... Оттого-то въ старообрядскихъ скитахъ и не оскудѣваетъ милостыня христолюбцевъ. Ѣлъ бы жирнѣй, да пилъ бы пьянѣй освященный чинъ -- спасенье несомнѣнно."
   Истинные ревнители "древняго благочестія" очень хорошо понимаютъ слабость религіознаго авторитета и не ожидаютъ въ будущемъ ничего хорошаго для раскола. Отъ нихъ не укрываются матеріальные интересы привязывающіе къ старой вѣрѣ массы сельскаго населенія. Игуменья Манефа -- этотъ высоко-художественный и изумительно правдивый типъ раскольницы стараго закала, сохраняющей религіозную ревность прежняго времени вмѣстѣ съ житейскою практичностью, хитростью и тою способностью къ хозяйственной домовитости которая естественно должна высоко цѣниться въ сектѣ гдѣ дѣло "больше бабами держится" -- инокиня Манефа глубоко скорбитъ объ упадкѣ религіознаго чувства въ людяхъ, и съ пессимистическимъ недовѣріемъ относится къ раскольничьей паствѣ. "Прошлымъ лѣтомъ, разказываетъ она своей пріятельницѣ, купеческой вдовѣ Марьѣ Гавриловнѣ, у Глафириныхъ нову стаю рубили, такъ ронжински ребята да елфимовскіе смѣются съ галками-то (галицкими плотниками): строй, говорятъ, строй хорошенько, келейницъ-то скоро разгонятъ, хоромы тѣ намъ достанутся... Вотъ что у нихъ на умѣ!" Матушку Манефу смущаетъ эта неблагодарность благодѣтельствуемой обителью паствы, готовой каждую минуту предать дѣло "древляго благочестія". Изъ-за чего держатся они старой вѣры?-- горько сѣтуетъ она. "Спасенія ради? какъ же не такъ! Изъ-за выгоды, изъ-за одной только выгоды..." Обители и подати за нихъ платятъ, и сыновей отъ солдатчины откупаютъ, и деньгами ссужаютъ, и всѣмъ... "Вотъ отчего деревенскіе къ старой вѣрѣ привержены. Не было бъ имъ отъ скитовъ выгоды, давно бы всѣ до единаго въ никоніанство своротили... Какая тутъ вѣра?... Не о душѣ своей, а объ мошнѣ радѣютъ... Слабы люди нонѣ пошли, нѣтъ поборниковъ, нѣтъ подвижниковъ! Забывъ Бога, златому тельцу поклоняются!"...
   Горькое сознаніе приближающагося "начала конца" звучитъ въ словахъ матушки Манефы, когда она, на вопросъ Марьи Гавриловны: "неужели въ самомъ дѣлѣ скитамъ конецъ наступаетъ?" -- со вздохомъ отвѣчаетъ:
   -- "Все къ тому идетъ"..;
   Очевидно, внутренняя несостоятельность "древляго благочестія" обнаруживается уже для болѣе прозорливыхъ его послѣдователей. Героическія времена раскола прошли невозвратно; "нѣтъ болѣе поборниковъ, нѣтъ подвижниковъ", потому что нѣтъ болѣе гоненій манившихъ экзальтированныя личности соблазномъ мученичества. Вмѣсто дѣла вѣры, какимъ расколъ былъ въ первоначальныя времена, онъ сталъ якомъ нравовъ, оплотомъ старо-житейскаго быта, въ отвердевшихъ формахъ котораго сохраняется дорогая для народа прелесть прадѣдовскаго обычая. И какъ умѣетъ Андрей Печерскій почувствовать и передать своеобразную поэзію этой самобытной, то праздно-степенной и важной, то сурово-трудовой, то гульливой жизни! Страницы которыя онъ посвящаетъ домашнему быту старицъ и бѣлицъ въ скатѣ матушки Манефы и пояу-языческому празднованію весны, отражающему чрезъ десятки вѣковъ удивительныя отзвучія старославянской поэтической созерцательности, эти страницы останутся въ числѣ самыхъ яркихъ въ русской литературѣ, Заброшенному въ сѣверо-восточныя лѣсныя дебри расколу естественно было сохранить отъ глубокой старины это вооторженно-поэтическое чествованіе весны, которая нигдѣ не является такимъ веселымъ, праздничнымъ, такимъ долго-жданнымъ и желаннымъ гостемъ какъ среди суровой природы, окованной восьмимѣсячною спячкой. Все что въ народной поэзіи сохранилось наиболѣе яркаго, горячаго, дышащаго жизнью, все это естественнымъ образомъ сосредоточилось около весны и ея благодатнаго дѣйствія на скупыя силы природы. Праздникъ весны -- по преимуществу сѣверный праздникъ, такъ точно какъ конецъ лѣта съ его сборомъ винограда -- праздникъ южно-европейскихъ отравъ.
   Нигдѣ домашнее нравственное значеніе раскола какъ дѣла жизни, какъ бытоваго "уклада", не выразилось такъ ясно какъ въ скитскомъ устроеніи, и особенно въ быту женскихъ обителей. Въ этихъ обителяхъ какъ бы воплотился идеалъ русскаго домоводства, замѣчательнымъ образомъ совмѣстившій черты общиннаго устройства съ такими которыя можно призвать за отголосокъ древнѣйшаго родоваго склада. Общинная собственность, общинное хозяйство и рядомъ съ тѣмъ почти деспотическая роль настоятеля или настоятельницы, мало отличающихъ общинное дѣло отъ собственнаго, личнаго, и какъ бы заступающихъ, въ силу духовнаго родства, родоначальниковъ и старѣйшинъ до-государственной жизни. Здѣсь полный просторъ той дѣльной, практической домовитости и хозяйственности которую такъ шееко цѣнитъ русскій простолюдинъ, входя въ извѣстный возрастъ. Хозяйственное благоустройство скитовъ приноситъ настоятелямъ и. настоятельницамъ едва ли не большіе почетъ и уваженіе чѣмъ ихъ ревность по вѣрѣ, непорочное Житіе а познанія въ духовныхъ предметахъ. Патапъ Максимычъ, этотъ совершеннѣйшій представитель мірскаго раскола, понимающій "древлее благочестіе" не какъ догматъ только, во какъ культъ старины въ обширномъ и общемъ смыслѣ, какъ старо-житейскій укладъ,-- Патапъ Максимычъ не хочетъ вѣрить дурнымъ рѣчамъ про отца Михаила, потому что нашелъ у него въ скитѣ блогоустроенное домоводство. Статочное ли дѣло, разсуждаетъ онъ, чтобы такой домовитый хозяинъ да нехорошими дѣлами занимался бы? И когда онъ наконецъ убѣждается въ плутовствѣ этого искуснаго домоустроителя, онъ все-таки посылаетъ къ нему своего любимаго прикащика, котораго прочитъ себѣ въ зятья, поучиться у него хозяйственному домоводству. До послѣдней минуты онъ убѣжденъ что отца Михаила обошли дурные люди, потому что какъ же самъ по себѣ можетъ сдѣлаться плутомъ этакій домовитый хозяинъ? Матушкѣ Манефѣ тоже отъ всѣхъ почета не только за ея ревность по вѣрѣ и начитанность отъ Священнаго Писанія, но и за домашнее благоустройство скита. Въ этомъ благоустройствѣ находитъ себѣ удовлетвореніе практическая сторона русскаго простолюдина, его житейская дѣльность, всегда въ немъ очень сильная. Она же обезпечиваетъ ему удовлетвореніе нѣкоторыхъ матеріальныхъ его слабостей: не только благолѣпіе храма и церковнаго служенія, но и вкусная и обильная монастырская трапеза манитъ въ обитель мірянина. Поволжскіе "тысячники" наѣзжаютъ въ скиты отдохнуть и понѣжиться. Пусть читатели припомнятъ посѣщеніе Патапомъ Макоимычемъ скита отца Михаила, этой раскольничьей Капуи, гдѣ умный тысячникъ, разнѣженный великолѣпною баней съ мятой и кануперомъ и обильнымъ угощеніемъ, просто влюбился въ домовитаго отца Михаила и такъ позволилъ оплести себя плутоватому игумену что едва не угодилъ вслѣдъ за нимъ въ острогъ. Эпизодъ этотъ одинъ изъ самыхъ характерныхъ въ разказахъ Андрея Печерскаго и прекрасно объясняетъ почему богатые раскольничьи купцы, помимо религіознаго усердія и заботъ о спасеніи души, такъ охотно жертвуютъ сотни и тысячи на скиты. Богатый русскій простолюдинъ любитъ по-своему побаловаться. Онъ дорожитъ зажиточностью, достаткомъ скитовъ, потому что нигдѣ его вкусы не могутъ получить такого полнаго удовлетворенія какъ въ богатой обитель Скитскіе келари славятся своимъ искусствомъ въ русской стряпнѣ; кладовыя у нихъ всегда полны любимою русскою снѣдью, обильно приносимою христолюбивыми жертвователями; а тутъ еще баня съ липовыми полками, съ мятой а кануперомъ, благолѣпіе церковное, демественное пѣніе, почетъ богатому гостю безпредѣльный. Есть отъ чего разнѣжиться и расщедриться тароватому тысячнику....
   Вообще много привлекательнаго и заманчиваго представляетъ для русскаго человѣка скитская жизнь. Здѣсь, какъ мы сказали, воплотился народный идеалъ добраго Житія, въ одинаковой степени удовлетворяющій какъ нравственнымъ, такъ и матеріальнымъ потребностямъ народа. Здѣсь крѣпкій старый укладъ, обуздывающій молодое неопытное легкомысліе и упрямую гордыню старости; здѣсь мудрое домостроительство и могущественный отпоръ всякому новшеству, которое болѣе всего на свѣтѣ претитъ разсудительному русскому человѣку; жизнь трудовая безъ отягощенія, а въ праздности степенная и важная, что также безпримѣрно любитъ народъ. Все дѣлается съ крестомъ да съ молитвой, по уставу да по укладу -- спасеная жизнь... Есть чѣмъ удовлетворить и эстетическому чувству: обители щеголяютъ одна предъ другою согласнымъ пѣніемъ, благословенными иконами, искуснымъ рукодѣліемъ своихъ бѣлицъ. Присутствіе послѣднихъ сообщаетъ обителямъ особенную завлекательность. Бѣлицы большею частью все молодыя да приглядныя -- любо съ ними заѣзжимъ гостямъ водиться. Пріѣхалъ московскій купеческій сынъ Василій Борисычъ къ матушкѣ Манефѣ съ письмомъ, да и зажился у нея въ обители, какъ сыръ въ маслѣ катается, вырваться не можетъ. Выдумалъ обучать бѣлицъ московскому демественному пѣнію, а бѣлицы тому и рады, шутки да смѣха, да переглядки. Скучно имъ въ обители, не нарадуются заѣзжему доброму молодцу. Полу-отшельницы, полу-мірянки, онѣ съ ропотомъ переносятъ свою затворническую жизнь. Неймется молодое сердце, горячая кровь кипитъ, переливается; не спасаютъ ихъ стѣны обители отъ жаркихъ весеннихъ грезъ. Для мірскихъ парней онѣ тѣмъ привлекательнѣе что находятся подъ крѣпкимъ надзоромъ. Жениться на бѣлицѣ можно только "уходомъ"; обыкновенное житейское дѣло получаетъ характеръ романа, требуетъ ловкости и удальства.
   Интересный типъ бѣлицы прекрасно удался автору въ лицѣ Фленушки. Молодой красавицѣ, сколько ни балуетъ ее матушка Манефа, сколько ни ослабляетъ для нея строгій монастырскій уставъ, не въ терпежъ становится однообразіе скитской жизни. Напрасно умирающая игуменья убѣждаетъ ее принять иночество, обѣщая передать ей свою власть и свои богатства: "Молода я, матушка, не снести мнѣ иночества", отвѣчаетъ Фленушка, "не могу я этого..." Не того хочется молодой бѣлицѣ; смущаютъ ее лукавыя мірскія грезы, неймется горячему сердцу. "Тронетъ Яръ-Хмѣль алымъ цвѣткомъ сонную дѣвицу, завоетъ у нея ретивое, не спится молодой, не лежатся, про милаго, желаннаго гребтится... А Ярило стоитъ надъ ней да улыбается, самъ красну-дѣвицу утѣшаетъ: "Не горюй, красавица, не печалься, не мути своего ретива сердечка, выходи вечерней зарей на мое Ярилино поле: хороводы водить, плетень заплетать, съ дружкомъ миловаться, подъ ельничкомъ-березничкомъ сладко цѣловаться." И пошла бы Фленушка, да что толку? Честью изъ обители не берутъ, а уходомъ сама не хочетъ, матушку Манефу жалко, убить ее тѣмъ боится. А жизнь скитская опостылѣла ей до смерти -- молодая кровь бродитъ -- "иной разъ до того доходить что такъ бы вотъ взяла да руки на себя и наложила". И вотъ рвущаяся на просторъ натура ея утѣшается тѣмъ что она покровительствуетъ чужой любви, сводить дочку Питала Максимыча, красавицу-Настю, съ прикащикомъ Алексѣемъ, и всячески убѣждаетъ влюбленную чету обвѣнчаться уходомъ. Хоть на чужое счастье да удальство, полюбоваться, когда своего не дождешься... Въ скиту она словно птичка въ клѣткѣ бьется, какъ дитя проказничаетъ: первая заводчица на всякія шалости и вольности: пѣсню ль мірскую затянуть, московскаго ль молодаго гостя одурачить. Справедливо матушка Манефа говоритъ что безъ нея она въ обители не продержится...
   Крѣпокъ уставъ обительскій, но не слабѣе его и старый укладъ семейный. Обѣ героини раскольничьей эпопеи Андрея Печерскаго, Настя Чапурина и купеческая вдова Марья Гавриловна -- двѣ жертвы суроваго семейнаго деспотизма и необузданнаго своеволія, къ которому такъ склоненъ русскій простолюдинъ какъ скоро попадаетъ въ независимое положеніе. Гаврило Маркелычъ Залетовъ и старикъ Масленниковъ, изломавшіе жизнь Марьи Гавриловны, хотя и являются въ разказахъ Андрея Печерскаго вводными лицами, но по широкой рисовкѣ характеровъ заслуживаютъ полнаго вниманія критики. Послѣ Патапа Максимыча, на котораго авторъ потратилъ самыя яркія свои краски и самую тонкую наблюдательность, эти два лица, хотя и не совершенно новыя въ нашей литературѣ, удивляютъ наибольшею рельефностью и законченностью изображенія. Отвратительное старческое бездушіе, какъ бы не признающее въ дѣтяхъ никакого живаго движенія, никакой живой потребности и безжалостно ломающее ихъ существованіе на потребу собственной прихоти -- черты, къ сожалѣнію, весьма свойственныя сословію нашихъ "тысячниковъ" -- создало такую раздирающую, возмутительную драму какія возможны только въ глубоко-невѣжественной средѣ. Судьба вначалѣ какъ бы благопріятствуетъ Марьѣ Гавриловнѣ: влюбившись въ молодаго Евграфа Масленникова, она, едва вѣря своему счастію, узнаетъ что замужству ея съ нимъ не грозятъ никакія препятствія со стороны воли родительской. Она полюбилась старому Масленникову, и онъ не прочь женить на ней своего сына; отецъ ея, съ своей стороны, радъ богатому жениху, съ капиталами котораго надѣется осуществить свою давнюю мечту -- завести пароходъ на Волгѣ. Назначенъ былъ уже и день свадьбы; собрались гости на сговоръ; казалось счастье было въ рукахъ молодыхъ. Но неожиданно шальная мысль залѣзла въ сѣдую голову старика Макара Тихоныча Масленникова. Зачѣмъ такую красавицу за сына брать, когда она и старику приглянулась? Можно развѣ Евграфа со мною равнять? разсуждаетъ вслухъ подгулявшій за ужиномъ Макаръ Тихонычъ: гляди какую королеву за себя брать вздумалъ... Не по себѣ, дуракъ, дерево клонишь -- выбирай сортомъ подешевле. Отъ слова до дѣла не далеко. Что жъ такое что эта старческая прихоть будетъ сыну жизни стоить? "Чать онъ сродни маленько мнѣ приходится. Что хочу, то съ нимъ и дѣлаю -- хочу съ кашей ѣмъ, хочу масло изъ сына пахтаю." Не долго раздумываетъ и Гаврила Маркелычъ надъ участью дочери: Чать она тоже ему маленько сродни приходится. Надо поскорѣй пароходъ пускать... И возмутительная сдѣлка, сломившая двѣ молодыя казни, заключена.
   Иначе разыгралась драма въ судьбѣ Настеньки. Но тутъ уже другіе характеры, другія отношенія. Здѣсь Гордіевъ узелъ не рубится сплеча, но запутывается тонкими и сложными нитями.
   Патапъ Максимычъ Чапуринъ, одно изъ самыхъ главныхъ лицъ въ поэмѣ Андрея Печерскаго, представляетъ вмѣстѣ съ тѣмъ самый законченный типъ между всѣми дѣйствующими лицами этого произведенія. Будучи въ сущности весьма обыкновеннымъ въ русской жизни типомъ, онъ показанъ авторомъ такъ разносторонне, на изображеніе его положено столько мастерства, выдержки, наблюдательности, красокъ, юмору, что его надо причислить къ прочнымъ созданіямъ нашей художественной литературы. Это характеръ не лишенный сложности и притомъ во многихъ отношеніяхъ симпатичный, что особенно рѣдко достигается позднѣйшею вашею беллетристикой.
   Патапъ Макимычъ человѣкъ не глупый, но считаетъ себя по крайней мѣрѣ разъ въ десять умнѣе чѣмъ онъ на самомъ дѣлѣ, и это очень важная черта въ его характерѣ. Отсюда проистекаютъ у него нѣкоторыя любопытныя частности. Онъ напримѣръ скептикъ -- конечно въ той мѣрѣ какъ это возможно для русскаго простолюдина. Впрочемъ и все вообще у него въ мѣру, ни одна сторона характера не преобладаетъ надъ другими, кромѣ развѣ любви къ почету: этой страсти у него предѣловъ нѣтъ. Скептицизмъ его выражается тѣмъ что онъ не вѣритъ въ святость обительскаго житія и любитъ подтрунить надъ старицами и бѣлицами. Даромъ что матушка Манефа ему сестрой по плоти приходится: не очень-то онъ и въ ея святость вѣруетъ. Уменъ онъ очень для этого, постнымъ видомъ его не проведешь. Да пожалуй и непріятно, не по себѣ было бы ему довѣрить чужой святости: что за особые такіе люди въ скитахъ выискались? Небось, изъ такой же плоти сотворены. Дома, съ женой своей Аксиньей Захаровной, онъ любитъ побаловаться этимъ не хитрымъ скептицизмомъ -- пусть молъ баба видитъ какая голова у него на плечахъ; а подгулявши, иногда такіе на счетъ скитскаго Житія разговоры заведетъ что хоть святыхъ выноси. Знаетъ онъ прекрасно что въ обителяхъ лишь бы все шито да крыто было, только о томъ и безпокоятся: содѣянное тайно не въ осужденіе. "Въ скитахъ вѣдь завсегда грѣхъ со спасеньемъ рядомъ живутъ", дразнитъ онъ жену при первомъ своемъ выходѣ на сцену дѣйствія. "Зачѣмъ исправникъ-то въ Комаровъ кажду недѣлю наѣзжаетъ? Ужъ не тѣмъ ли святымъ мѣстамъ ѣздитъ молиться? Да Машка головщица что ли ея въ лѣсу каноны-то читаетъ? Аль за тѣ каноны Семенъ Петровичъ ей шелковы-то платки даритъ?" Развеселившись за доброю чаркой вина, не постоитъ Патапъ Максимычъ и при всемъ честномъ народѣ насчетъ раскольничьяго пустосвятства пройтись. Съ измалѣтства середь скитовъ да монастырей живетъ -- наглядѣлся. "Сколько на своемъ вѣку перезнавалъ этихъ иноковъ да инокинь, ни единой путной души не видывалъ. Пустосвяты они, дармоѣды, больше ничего! Вотъ слухи пошли что начальство хочетъ совсѣмъ скиты порѣшить, и хорошее бы это дѣло было. Грѣха по крайности меньше будетъ, надо правду говорить".... И "какъ начнетъ Патапъ Максимычъ про скитское житье разказывать, то подъ конецъ такъ разговорится что женскій полъ одна за другой вонъ да вонъ....*
   Скептицизмъ такого рода -- не что иное какъ скептицизмъ практической натуры, не умѣющей представить себѣ чтобы человѣкъ (по крайней мѣрѣ нынѣшній человѣкъ: о людяхъ прежнихъ поколѣній Патапъ Максимычъ мыслитъ иначе) могъ ради чего бы то ни было отказываться отъ матеріальной пользы или удовольствія. Умный человѣкъ, по мнѣнію Патапа Максимыча, ни ко да оттого не откажется даже и въ монашескомъ чинѣ. Когда до нельзя полюбившійся ему красноярскій игуменъ, отецъ Михаилъ, разрѣшилъ себѣ при немъ употребленіе вина и елея "не по правиламъ Патапъ Максимычъ не только не былъ этимъ скандализовавъ, но даже помыслилъ съ очевиднымъ удовольствіемъ: "А онъ и выпить не дуракъ!" Вообще допускать въ людяхъ идеальныя стороны характера считаетъ Патапъ Максимычъ дѣдомъ малаго разсудка, бабьяго ума. Онъ и о дочеряхъ своихъ разсуждаетъ не многимъ лучше чѣмъ о скитскихъ бѣлицахъ. "Ты, Аксинья, за дочерями-то приглядывай, говоритъ онъ женѣ: дѣвки на возрастѣ, стало-быть отъ грѣха на вершокъ стоятъ." Аксинья можетъ увѣрять что "и въ головоньку-то имъ такого мотыжничества не приходило: вѣдь еще птенчики, какъ есть слетышки!" У бабы, извѣстно, только волосъ дологъ. "Гляди ты имъ въ зубы-то!" возражаетъ практическій сердцевѣдъ Патапъ Максмычъ: "Нашла слетышковъ! Настасьѣ-то вѣдь девятнадцатый годъ пошелъ; гляни-ка ей въ глаза-то -- мужа такъ и просятъ!" -- "Полно грѣшить-то обижается за дочерей Аксинья Захаровна; плетешь на дѣвку напрасно. Какой еще ей мужъ? Обѣ онѣ ничегохонько про эти дѣла еще не разумѣютъ." -- "Держи карманъ! Не разумѣютъ! какъ же!" возражаетъ скептическій родитель: "У тетки-то въ Комаровѣ, поди чай, всякіе виды видали. Въ скитахъ вѣдь завсегда грѣхъ со спасеньемъ рядомъ живутъ."
   И старый скептикъ правъ оказался: Настенька не дождалась чтобы ее какъ слѣдуетъ въ церкви обвѣнчали, а слюбилась съ молодцомъ чуть не съ первой встрѣчи.
   Скептическія отношенія Патапа Максимыча къ святости скитскаго житья нисколько не мѣшаютъ ему быть старовѣромъ съ ногъ до головы въ самомъ обширномъ смыслѣ слова. Не догматъ его интересуетъ (тутъ онъ почти индеферентенъ), а весь старый укладъ жизни. Новшествъ онъ не любитъ, и хотя, какъ практическая натура, готовъ допустить ихъ въ дѣлѣ промышленности, но ужь въ семейномъ, въ житейскомъ быту не потерпитъ ихъ ни за что. Какъ ни заманчиво ему казалось выдать дочь за богатаго самарскаго купца Снѣжкова, однако когда тотъ вздумалъ пустить ему пыли въ глаза своимъ галантерейнымъ, на новый манеръ обращеніемъ да разказами о своей свѣтской городской жизни, Патапъ Максимычъ сразу порѣшилъ что о такомъ женихѣ и думать нечего. Ни за что не могъ понять Патапъ Максимычъ какъ это можно чтобъ его дочь по новымъ московскимъ да петербургскимъ порядкамъ жила, и на балы съ голыми руками и плечами выѣзжала бы. "Да зачѣмъ же это у васъ дѣвокъ такъ срамятъ, Данило Тихонычъ? Какой ради причины голыхъ дочерей въ люди кажутъ?" спрашивалъ онъ съ недоумѣніемъ нареченнаго свата, разказывавшаго о столичныхъ модахъ. "Такъ водится, Патапъ Максимычъ, отвѣчалъ Снѣжковъ. Въ Петербургѣ, аль въ Москвѣ, завсегда такъ на балы ѣздятъ: и дѣвицы, и замужнія. Такое заведенье." -- "И замужнія?" -- замужнія. Безъ этого нельзя. Вездѣ теперь такъ." Ни слова не сказалъ на это Патапъ Максимычъ, но крѣпко запали ему эти голыя плечи въ думу, такъ крѣпко что среди ночи его словно кошмаръ давить сталъ: не можетъ онъ объ этакой срамотѣ для своей дочери помыслить. Вскочилъ онъ съ постели и какъ былъ раздѣтый, босой, принялся бѣгать изъ угла въ уголъ по комнатѣ.
   "Руки по локоть, шея, плечи голыя и груди половина.... Тьфу ты, мерзость какая!" думаетъ онъ, расхаживая по горницѣ. "И дочери у него въ Казани такъ же щеголяютъ.... Пляшутъ до заутрени... Люди Богу молиться идутъ, а онѣ голыя пляшутъ... Иродіады, прости Господи! Срамота! И всякій на нихъ смотритъ, а онѣ хоть бы платочкомъ прикрылись, безстыжія,-- нѣтъ... Верхомъ, съ хвостомъ, бокомъ на лошади по Сокольникамъ рыщутъ, ровно шуты какіе, скоморохи... Ни стыда въ глазахъ, ни совѣсти... Нѣтъ, сударь Михайло Данилычъ, ищи себѣ невѣсту въ иномъ мѣстѣ, а у насъ про тебя готовыхъ нѣтъ... Не рука намъ таковскій зять."
   Не извѣстно чѣмъ бы кончилось дѣло еслибы Снѣжковъ не провалился разказами о столичныхъ обычаяхъ. Настенька не чета была Марьѣ Гавриловнѣ, умѣла постоять за себя. Не смутило ее что Патапъ Максимычъ напрямки объявилъ ей: мы съ его отцомъ дѣло ладили. "А! старики рѣшили, значитъ! Пускай дескать дѣтки живутъ себѣ какъ знаютъ!" промолвила она, усмѣхаясь: "только вспомни, тятя, мое слово, ко іи вздумаешь ты меня силой отдавать замужъ, я въ скитъ уйду, а возьмешь меня изъ обители -- потеряю себя." Затревожило Патапа Максимыча такое слово: при всемъ самодурствѣ, страстно любилъ онъ Настеньку, и рѣшительный нравъ ея понималъ. "Замужъ уходомъ уйду!" продолжала грозить дочь: "за перваго парня что на глаза подвернется, будь онъ хоть барскій... А погоней отобьешь -- гулять начну." Содрогнулся Патапъ Максимычъ, вынести не можетъ такихъ рѣчей. А Настенька сдержанно его успокоиваетъ: "я модъ къ слову только сказала". Столкновеніе обѣщало быть труднымъ и разростись въ большую внутреннюю драму. Крутъ былъ Патапъ Максимычъ, на чужихъ даже страхъ наводилъ, не то что на своихъ. Неудача Снѣжкова облегчила все дѣло, и драматическій мотивъ перенесенъ на другое лицо.
   Здѣсь необходимо попристальнѣе вглядѣться въ тонкое художественное построеніе превосходно задуманной личности Патапа Максимыча. Мы сейчасъ сказали что онъ круть былъ, повторяя отзывъ о немъ самого автора и дѣйствующихъ лицъ поэмы. Но изъ послѣдующаго развитія драмы объясняется что характеръ Патапа Максимыча гораздо сложнѣе чѣмъ казалось всѣмъ сталкивавшимся съ нимъ, и что между нимъ и другими дѣйствующими лицами разказовъ какъ бы постоянно существовало нѣкоторое недоразумѣніе. Внѣшнее обличье Патапа Максимыча такъ много заключало въ себѣ чертъ обыкновеннаго русскаго самодурства что никто не догадывался сколько подъ этою суровою внѣшностью, наводившею на всѣхъ страхъ, скрывалось внутренней слабости. А Патапъ Максимычъ въ сущности очень слабый человѣкъ, и даже такъ-сказать чувствительный человѣкъ. Уже его мысль обласкать нищаго батрака Алексѣя, вывести его въ люди и женить на Настѣ, которую охотно взялъ бы за себя любой "тысячникъ" -- ужь эта мысль, казавшаяся близкимъ къ Патапу Максимычу людямъ самодурствомъ величайшимъ, обнаруживаетъ въ немъ человѣка съ гораздо болѣе тонкими чувствами чѣмъ какія привыкли встрѣчать въ его средѣ. Суровость и самодурство онъ только напускаетъ на себя, а на самомъ дѣлѣ это натура съ очень ограниченною волей, натура часто сомнѣвающаяся. Но до такой степени эти натуры мало обычны въ средѣ которой принадлежитъ Патапъ Максимычъ что даже близкіе люди не понимаютъ его, и между имъ и ними устанавливается роковое недоразумѣніе, приводящее въ концѣ концовъ къ трагическому исходу. Только когда умирающая Настя проситъ Патапа Максимыча простить ее и Алексѣя и не дѣлать послѣднему зла -- для проницательнаго читателя становится ясна слабая, двойственная, сомнѣвающаяся, можно даже выразиться -- Гамлетовская натура старика. Цѣльный, убѣжденный самодуръ не посмотрѣлъ бы на предсмертную просьбу дочери, не поклялся бы ей не причинить зла виновнику ея позора и несчастія. А Патапъ Максимычъ не только не мститъ Алексѣю, во продолжаетъ всячески ему покровительствовать; онъ любитъ его и не въ состояніи преодолѣть своей слабости. Тутъ становится совершенно ясно какъ неосновательны были страхи Настеньки и Алексѣя: еслибы даже въ головѣ у самого Патапа Максимыча не было женить ихъ, они смѣло могли бы открыться ему въ своей любви и даже обвѣнчаться "уходомъ -- гнѣвъ такого человѣка не страшенъ.
   Вся драма Настенькиной любви мастерски построена авторомъ на этомъ недоразумѣніи, постоянно возникающемъ между Патапомъ Максимычемъ и близкими къ нему людьми. Алексѣй и уходитъ отъ него съ твердымъ убѣжденіемъ что этотъ человѣкъ страшно грозенъ въ гнѣвѣ своемъ, и что ему предстоитъ принять отъ него погибель... Въ этихъ условіяхъ ожидаемая развявка поэмы представляетъ высочайшій психологическій интересъ, и если мы рѣшаемся говорить о произведеніи Андрея Печерскаго когда оно еще не окончено въ печати, то только потому что представленные имъ обращики художественнаго мастерства не позволяютъ опасаться за строгую до конца выдержанность характеровъ.
   Родовая общая черта натуръ подобныхъ Патапу Максимычу заключается въ томъ что они сами никогда не сознаютъ своей безхарактерности. Патапъ Максимычъ какъ бы постоянно носитъ внутри себя идеалъ" самодура, вовсе не свойственный въ сущности его природѣ, и не замѣчаетъ что производимое имъ грозное впечатлѣніе есть только результатъ нѣкотораго обмана. Онъ убѣжденъ что дѣйствительно грозенъ, и это ему совершенно необходимо, также какъ убѣжденіе что онъ чрезвычайно практическая и крѣпкая голова -- въ нѣкоторомъ родѣ русскій ésprit fort. А на самомъ дѣлѣ онъ очень легкомысленъ, и человѣкъ Мало-мальски умнѣе его легко можетъ его одурачить. Легкомысліе его проявляется самымъ нагляднымъ образовъ въ его нелѣпой поѣздкѣ за ветлужскимъ золотомъ и надеждахъ нажить милліоны на земляномъ маслѣ. Только необыкновенно счастливое стеченіе обстоятельствъ избавляетъ его отъ опасности влопаться въ дѣло за которое пришлось бы ему познакомиться съ острогомъ и Сибирью. Какъ тонко подымаетъ его Колышкинъ и какъ ловко играетъ имъ въ превосходной сценѣ испытанія золотаго песка! Умный и образованный коммерсантъ сразу домекнулся что въ Патапѣ Максимычѣ прежде всего надо щадить его непомѣрное тщеславіе, и съ какимъ мастерствомъ авторъ заставляетъ его разыгрывать для спасенія легкомысленнаго "тысячника" невинную комедію, въ которой Колышкинъ прикидывается прозрѣвающимъ, будто Патапъ Максимычъ одурачилъ шайку плутовъ, тогда какъ на самомъ дѣлѣ тщеславный старикъ былъ въ конецъ одураченъ ими! Но Колышкинъ понимаетъ что люди въ родѣ Чапурина скорѣе всѣмъ пожертвуютъ чѣмъ сознаются въ своемъ легкомысліи: роль крѣпкой головы и сильнаго характера слишкомъ уже въѣлась въ ихъ привычки.
   Умѣй Настя и Алексѣй разгадать Патапа Максимыча такъ же тонко какъ разгадалъ его Колышкинъ, драма ихъ любви, безъ сомнѣнія, не имѣла бы такого трагическаго исхода. Но въ томъ-то и дѣло что Гамлетовскія стороны натуръ подобныхъ Чапурину понятны только образованнымъ людямъ. Люди простые понимаютъ каждый характеръ, тѣмъ болѣе изъ собственной своей среды, гораздо цѣльнѣе: психологическія сложности имъ недоступны. Алексѣй обыкновеннымъ образомъ слабый человѣкъ, и такъ себя и понимаетъ: онъ просто труситъ предъ грознымъ обличьемъ своего хозяина. Гдѣ жъ ему понять слабость Патапа Максимыча? И Настя тоже очень скоро раскусила Алексѣя: тряпка-человѣкъ, выѣденнаго яйца не стоитъ. Но дорого же платитъ она за эту скорую разгадку...
   Несмотря на то что Настенька сходитъ со сцены еще въ первой половинѣ поэмы, личность ея отдѣлана авторомъ съ большою законченностью, и должна быть поставлена на ряду съ самыми поэтическими женскими типами въ нашей литературѣ. Она кладетъ какой-то лучистый свѣтъ, что-то дѣвственное и страстное, на всю поэму. На ней легло отпечаткомъ то своеобразное духовно эстетическое образованіе которое воздѣлывается на почвѣ русской народной жизни и соединяетъ большую начитанность и искусство въ нѣкоторыхъ художествахъ съ отсутствіемъ самаго элементарнаго научнаго знанія. Въ этомъ религіозно-художественномъ воспитаніи есть какое-то совершенно особенное благоуханіе, родственное воздуху полей и лѣсовъ. Патапъ Максимычъ готовилъ своихъ дочерей не для черной жизни. Въ скитѣ у своей тетки, матушки Манефы, онѣ научились лѣстовки бисерныя вязать, кошельки да пояски шелковые ткать, по канвѣ шерстью да синелью вышивать, выучили наизусть Часовникъ и Псалтырь, службу уставную по Минеѣ справлять могли, пѣть по крюкамъ горазды были, разумѣли даже "разводъ демественному и ключевому знамени". Умѣли они переписывать церковныя книги, и какъ любо было Патапу Максимычу перечитывать "Златоструи" и другія сказанія, съ золотомъ и киноварью переписанныя руками дочерей-мастерицъ. Какія "заставки" рисовала Настя въ зачалѣ "Цвѣтниковъ", какіе "финики" по бокамъ золотомъ выводила -- любо-дорого посмотрѣть. Расколъ нашъ не любитъ общеобразовательной шкоды, и долго еще будетъ предпочитать граматической и цифирной наукѣ это своеобразное воспитаніе, удовлетворяющее духовнымъ и эстетическимъ потребностямъ народа. При этомъ для человѣка нѣтъ другой нравственной узды, кромѣ житейскаго, семейнаго уклада, прадѣдовскаго обычая. Но старорусскій укладъ только для бабъ крѣпокъ, а не для дѣвокъ. Дѣвка вольна съ кѣмъ хочетъ слюбиться; а не захочетъ отецъ замужъ выдать, можно и "уходомъ" повѣнчаться. Только бы парень выискался удалый, а уйти не трудно. Полюбивъ Алексѣя, Настя не задумываясь отдается ему. Будущее для нея ясно: повѣнчается съ нимъ уходомъ, да лотомъ въ ноги отцу. Посердится Патапъ Максимычъ, да вѣдь не убьетъ же ихъ. Не они первые такимъ образомъ свою судьбу устроятъ. Жалко конечно старика разогорчить, да что жъ дѣлать? "А Алексѣя развѣ тебѣ не жалко?" поджигаетъ Настю охочая до всякихъ романовъ Фленушка.
   Только подъ стать ли себѣ парня нашла Настя въ Алексѣѣ? Всего лишь нѣсколько недѣль любила она его, и тамъ и раскусила что за человѣкъ такой былъ Алексѣй. "Думала поймать сокола, поймала сѣру утицу".
   "Думала прежде Настя что Алеша ея какъ сказочный богатырь и тѣломъ силенъ и душою могучъ, что на всемъ свѣтѣ нѣтъ ему человѣка по плечу... И вдругъ онъ плачетъ-рыдаетъ, и ничего еще не видя трусить Патапа Максимыча какъ старая баба домоваго... Гдѣ жъ удаль молодецкая, гдѣ богатырская сила? Видно у него только обличье соколье, а душа-то воронья... Упалъ въ Настиныхъ глазахъ Алексѣй! Жаль ей парня, но жаль какъ ребенка беззащитнаго, какъ старика-калѣку... Плохъ онъ, думаетъ Настя, какъ же за такимъ мужемъ жить? Только жизнь волочить, да маяться до гробовой доски..."
   А тутъ еще почувствовала Настя что не удастся ей своего грѣха отъ людскаго глаза утаить... Не выдержала нервная натура ея этихъ потрясеній; горячка съ ней приключилась, а по маломъ времени и душу Богу отдала...
   Эта поэтическая весенняя смерть тусклымъ пятномъ ложится на картину. Впечатлѣніе художественнаго равновѣсія, которое авторъ съ такимъ искусствомъ поддерживалъ въ читателѣ, прерывается; звучатъ горькія, ропщущія струны... Вспоминается другая разбитая жизнь, возмутительная исторія Марьи Гавриловны, проданной отцовскимъ корыстолюбіемъ прихоти сластолюбиваго старика-самодура. Быть-можетъ, безъ этихъ двухъ тусклыхъ пятенъ поэтическая картина Андрея Печерскаго была бы менѣе вѣрна дѣйствительности, въ которой горе и зло тѣсно переплетены съ добромъ и счастьемъ, но впечатлѣніе было бы цѣлостнѣе.
   Какъ велика въ народѣ потребность строгаго житейскаго уклада, который, за отсутствіемъ регуляторовъ болѣе духовнаго, нравственнаго порядка, служилъ бы уздой простымъ и грубымъ натурамъ, лучше всего выясняется изъ превосходнаго эпизода встрѣчи Патапа Максимыча въ Керженскомъ лѣсу съ рабочею артелью. Настоящее, народное значеніе артели нигдѣ не имѣетъ такой важности какъ въ этихъ лѣсныхъ дебряхъ, гдѣ авторитетъ административной власти ничтоженъ вслѣдствіе чрезвычайнаго малолюдства края и гдѣ народъ почти предоставленъ самому себѣ. Тутъ артель является не только какъ экономическое учрежденіе, но и въ смыслѣ крѣпкаго общественнаго уклада, закрѣпившаго въ своихъ формахъ народную жизнь и поставившаго добровольно признанныя, твердыя преграды необузданности грубыхъ, не сдержанныхъ натуръ. Человѣкъ, вступая въ артель, самоуничтожается какъ личность. Что прикажетъ выбранный общимъ голосомъ старшой, то и дѣѣай; при малѣйшемъ неповинованіи вся артель встанетъ, какъ одинъ человѣкъ, и такъ расправится съ ослушникомъ что тотъ долго не забудетъ. Никакія ссоры и брань не допускаются во все время "лѣсованья", то-есть до тѣхъ поръ пока существуетъ артель. Послѣ могутъ недруги расправляться между собою какъ знаютъ, а въ артели голосу поднять не смѣютъ. "Съ чего завелся такой хорошій обычай?" спросили разъ у стараго лѣсника, лѣтъ тридцать сряду ходившаго лѣсовать хозяиномъ. "По нашимъ промысламъ безъ уйму нельзя", отвѣчалъ онъ, "также вотъ и продажной дури (водки) въ лѣсу держать никакъ невозможно, потому не ровенъ часъ, топоръ изъ рукъ у нашего брата не выходить.... Долго ли окаянному человѣка во хмѣлю алъ въ руготнѣ подъ руку толконуть.... Бывали дѣда, оттого сторожко и держимся."
   Но и старшой, иначе хозяинъ, не всевластенъ въ артели. И съ нимъ также "безъ уйму нельзя", и для него артельный укладъ крѣпче всякаго другаго строя. Безпрекословно повинуются ему когда онъ блюдетъ артельные порядки, но и самъ онъ этими порядками по рукамъ и по ногамъ связанъ. Когда Патапъ Максимычъ хотѣлъ нанять кого-нибудь изъ лѣсниковъ въ проводники, обѣщая заплатить что слѣдуетъ, старшой Онуфрій возразилъ ему: "А кому заплатишь? Платитъ-то некому! Развѣ возможно чтобъ артельный лѣсникъ съ чужанина хоть малость какую принялъ? Развѣ артель спустить ему хоша копѣйку со стороны взять? Да вотъ я старшой у нихъ, хозяиномъ прозываюся, а возьми-ка я съ вашего степенства хоть мѣдную подушку, ребята не поглядятъ что я у нихъ голова, что борода у меня сѣда, а разложатъ да такую вспарку зададутъ что и-и.... У насъ на это строго"...
   Долго пришлось Патапу Максимычу толковать съ артелью, тока сладилъ дѣло. Да и сладилъ-то такъ что опомниться не югъ отъ артельныхъ порядковъ. Потребовали у него за проводника такую плату какую вся артель по среднему разчету въ день вырабатываетъ. "Да вѣдь поѣдетъ провожатымъ одинъ?" возразилъ Патапъ Максимычъ.-- "Одинъ или вся артель, все единственно", отвѣтили ему. "Ты вѣдь рядишься съ артелью, такъ артельну плату и давай; а не хочешь, вотъ тѣ Богъ, а вотъ и порогъ. Толковать вамъ недосужно -- лѣсовать пора." -- "Да вѣдь не вся жъ артель провожать пойдетъ?" -- Это ужь твое дѣло.... Хочетъ всю артель бери -- слова не молвимъ, поѣдемъ всѣ до единаго."
   Замѣтимъ что въ этой прижимкѣ дѣйствовала совсѣмъ не корысть: артель вычла изъ договоренной платы за водочки которые Патапъ Максимычъ все равно бросилъ бы въ лѣсу задаромъ, и не приняла отъ него цѣлковаго на чай, который предлагалъ проводникамъ тароватый "тысячникъ". Такъ заведши, у васъ это строго: вотъ все чѣмъ руководится артель, сознавая необходимость крѣпкаго уклада и опасаясь хотя однажды нарушить его.
   Этотъ эпизодъ возвращаетъ насъ къ тому что уже сказано нами о свободныхъ и трезвыхъ отношеніяхъ Андрея Печерскаго къ народу, составляющихъ одно изъ главныхъ достоинствъ его произведенія. Народъ не служитъ въ его рукахъ послушнымъ матеріаломъ, изъ котораго современные беллетристы вылѣпляютъ фигуры и кроятъ контуры сообразно собственной фантазіи и своему личному чувству. Изображены народной жизни и народныхъ типовъ проникнуты у нашего автора высокою художественною правдой. Читатель постоянно сознаетъ живой нервъ связывающій автора съ разнообразіемъ индивидуальностей и съ общинъ, такъ-сказать стихійнымъ содержаніемъ народной жизни, которое онъ заставляетъ почувствовать силою своего художественнаго дароваія. Мы понимаемъ все неудобство сравненій, но готовы сказать что но безмятежной ясности и эпической созерцательности съ какою стихійное содержаніе народной жизни отражается въ поэмѣ, она можетъ быть названа Одиссеей великорусскаго раскола. Поѣздка Патапа Максимыча на Ветлугу съ его путевыми впечатлѣніями и встрѣчами, съ эпизодами въ зимницѣ лѣсной артели и въ Красноярскомъ скитѣ отца Михаила, этой сладкогласной Цирцеи въ ряскѣ раскольничьяго инока, можетъ въ самомъ дѣлѣ напомнить странствованія хитроумнаго Одиссея, не одной только эпическою ясностью повѣствованія, но и удивительнымъ отраженіемъ юношескаго быта, стоящаго почти въ такомъ же отдаленіи отъ европейской гражданственности, какъ и вѣкъ Гомера. Авторъ не старается ни возвести эти стихіи народнаго быта "въ перлъ созданія", ни окаррикатурить ихъ съ самодовольнымъ презрѣніемъ литературнаго мѣщанина, гордящагося своимъ нѣмецкимъ платьемъ предъ народомъ. Благодушный юморъ автора съ чрезвычайною рельефностью оттѣняетъ все что въ этомъ быту встрѣчается грубаго, безпринципнаго и низкаго; но за то какая чуткость къ живымъ, поэтическимъ сторонамъ народной жизни, сколько сквозящей между сорокъ вѣры въ силы народа, вѣры въ то что его пороки -- не старческая развращенность отжившаго пламеннаго типа, а скорѣе недисциплинированность отрока, только-что готовящагося пройти чрезъ строгую школу гражданственности!
   Настоящій герой поэмы Андрея Печерскаго -- не Патапъ Максимычъ, не Алексѣй, даже не расколъ, а великорусское племя вообще, на его современной ступени бытоваго, культурнаго развитія. Расколъ служитъ лишь такъ-сказать концентрированнымъ выраженіемъ этой формы развитія, несостоятельность которой предъ двинувшеюся впередъ жизнью сказывается все сильнѣе и сильнѣе. Преданія стараго жизненнаго строя очевидно не могутъ болѣе служитъ руководящимъ началомъ. Мы безъ сомнѣнія присутствуемъ наканунѣ великаго внутренняго переворота въ народномъ быту. Расширившіяся потребности жизни не укладываются въ старыя, тѣсныя формы. Освобожденіе крестьянъ и другія реформы открыли народу доступъ къ такимъ сферамъ которыя были для вето замкнуты. Является настоятельный спросъ на образованіе, которому суждено заступить мѣсто рутины стараго бытоваго строя. Общая воинская повинность дѣлаетъ потребность народнаго образованія безотлагательною. Предъ этимъ готовящимся внутреннимъ обновленіемъ народа, расколъ, съ его условною нравственностью, неподвижностью и односторонностью, явится лишеннымъ всякой живой силы, даже силы сопротивленія.

А.

"Русскій Вѣстникъ", No 1, 1874

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru