Бицилли Петр Михайлович
Иван Бунин. Освобождение Толстого

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Иван Бунин. Освобождение Толстого.

YMCA-Press. Париж, 1937.

   Основная тема книги Бунина -- истолкование того последнего этапа жизненного пути Толстого, который принято называть его "уходом". Бунин его называет "освобождением". Освобождение от -- чего? От яснополянской обстановки, от семейных неладов? От всего того, что составляет главный предмет интереса "психологизирующих" или морализующих биографов? Нет, от "Смерти" -- и Бунин приводит слова Толстого: "Мало того, что пространство и время и причина суть формы мышления и что сущность жизни вне этих форм, но вся жизнь наша есть (все) большее и большее подчинение себя этим формам и потом освобождение от них..." -- и прибавляет: "В этих словах, еще никем никогда не отмеченных, главное указание к пониманию его всего". С этой точки зрения "старец Аев из Ясной Поляны" сопричислен у Бунина "к лику благородных юношей, покинувших родину ради чужбины", каковы "царевич Готама, Алексей Божий человек, Юлиан Милостивый, Франциск Ассизский". Благодаря такому подходу, Бунин дал не биографию Толстого, а легенду его -- в подлинном смысле слова: легенда -- то, что во все века надо читать о том, кто оставил по себе поистине вечную память. Легенда соответствует тому, чем у древних был миф -- сказание о человеке, созданном силою поэтического творчества, как о воплощении известной вечной идеи. Конкретный, когда-то существовавший на земле человек обращается в легенде в мифический образ -- не в том, конечно, смысле, что ему приписываются свойства, которых он был лишен, и поступки, которых он не совершал, а в том, что образ этот освобожден от всего случайного, принадлежащего "истории", и что тем ярче выступают его вневременные, "существенные" черты, его чистая идея, форма. Именно форма, а не формула.
   Бунин пересматривает все известнейшие опыты дать "формулу" Толстого и вскрывает их несостоятельность, фальшь, нежизненность, односторонность; сам же от такого опыта сознательно воздерживается, следуя в этом Толстому, который, как известно, никогда не давал от себя "характеристик" своих персонажей.
   Но в чем состоит это тождество личности в ее многообразии? Как понять это? Здесь коренное различие между "каждым человеком" и человеком калибра Толстого. Общее у того и другого в том, что оба -- переменные величины. Живое существо не статично, а динамично; жизнь, развитие -- борьба за преобладание какой-либо одной тенденции. Каждый человек с годами все более и более суживается и в этом смысле "самоопределяется".
   Чем человек ближе к концу, тем становится духовно богаче, всечеловечнее и тем сильнее его влечение слиться со Всеединым, освободиться от своей ограниченности. Почему все-таки столь разнообразны, столь несхожи между собою образы святых? Достижение совершенства -- есть ли это окончательное преодоление принципа индивидуации, победа над "я"? Бунин вспоминает последние слова Толстого: "Все Я... все проявления... довольно проявлений... вот и все..." -- и ставит вопрос: что было бы, если бы оптинский старец, о. Варсонофий, явившийся к Толстому в Астапово, был допущен к нему: "Можно предположить: примирение умирающего с Церковью. Но разве это уничтожило бы смысл его бредовых слов? Смысл их слишком велик, уничтожить его не могла жизнь".
   Сказал же сам Толстой незадолго до смерти (В.Ф. Булгакову, цит. у Бунина, 21), что он "разлюбил Евангелие". И вместе с тем как раз тогда он стучался во врата Оптинской обители. Ясно, что здесь -- какая-то "загадка Толстого". Вернемся к сопоставлению, сделанному Буниным: старец Лев и благородные юноши, Будда, св. Франциск и др. Показательно уже то, что к "освобождению" первый пришел лишь старцем, а последние два -- юношами. Один итальянский писатель уже сделал сопоставление Толстого со св. Франциском.
   Жестокая критика, которой Бунин подверг его толкование, конечно, заслужена автором. Сродство Толстого со св. Франциском у Бунина показано с полной убедительностью. Но вместе с тем и его сродство с Буддою. А между тем -- как далеки друг от друга Будда и св. Франциск! Путь Будды был действительно путем освобождения от "проявлений" -- и это далось ему без труда, ибо "проявления" не только сознавались, но и переживались им всего лишь как "призраки", "обманы зрения". Будда и мог прижизненно умереть, отвлечься от "эмпирии". Что до св. Франциска, то ведь он с "проявлениями" никогда и не боролся, потому что Бог для него жил в этих "проявлениях", в сестрах птичках, брате Солнце и даже брате волке -- так же, как и в сестре Смерти. Путь Толстого совместил в себе и Будду и св. Франциска. Как возможно подобное совмещение -- попытаться разгадывать это значило бы впасть в грех произвольного и бесплодного психологизирования.
   Если вчитаться в проникновеннейшую и правдивейшую книгу Бунина, станет очевидно, что к "освобождению" Толстой влекся всю свою долгую жизнь, что вся она была сплошной цепью "уходов" и что каждый раз он останавливался на перепутье: один из путей -- это был путь Будды, другой -- св. Франциска. Бунин называет раз еще одно имя -- Шопенгауэра. Но нигде у него нет упоминания о Руссо. Влияние Шопенгауэра на Толстого было весьма значительно. Те слова Толстого, которые для Бунина представляются ключом к пониманию "всего Толстого", навеяны Шопенгауэром. Но влияние Руссо было не меньшим. Руссо был его первой любовью и, отрекаясь от столь многих увлечений и привязанностей, от Руссо он не отрекался никогда.
   Чем же был для Толстого Руссо? Только ли апостолом "опрощения", отказа от "культуры"? Так принято считать. Руссо ведь разделил судьбу Толстого: никого, кажется, так не "упрощали" и не опошляли, как их обоих. Истинный, умопостигаемый, "идеальный" Руссо -- воплощение не отрицания, а утверждения личного начала. Конфликт Шопенгауэра и Руссо, по существу, -- то же самое, что конфликт Будды и св. Франциска.
   По человеческому разумению, или -- или. Или "мир как воля и представление", или -- "исповедание веры савойского викария". Или "нирвана", растворение "я" во Всеедином, т. е. отрицание личного бессмертия, или -- августино-дантовский Град Божий, единение чистых душ в их любви к личному Богу. Разумное примирение одного с другим исключается. Разум требует выбора. А в то же время человеческое сознание в течение веков мучительно и настойчиво домогается какого-то синтеза -- "разума" и "сердца" или, пользуясь древними терминами, сейчас восстановленными, хотя в несколько ином значении, -- освобождения "духа и души". Толстой этого духовного опыта не пережил. Но если взглянуть на все его творчество в свете удивительной бунинской легенды, станет ясно, что именно к этому опыту он шел.

Примечания

   Впервые -- "Русские записки". 1938. No 4. С. 198-200.
   
   С. 428. Сказал же сам Толстой незадолго до смерти (В.Ф. Булгакову, цит. у Бунина, 21), что он "разлюбил Евангелие". -- См. у Бунина: "Я разлюбил Евангелие, сказал мне Лев Николаевич за 4 месяца до своей смерти". Ср.: Булгаков В.Ф. Толстой в последний год его жизни. М., 1918 (запись от 22 июня 1910 года): "Вечером Ф.А. Страхов читал свою новую статью, основанную на евангельских текстах, о компромиссе и о принципе "все или ничего". Л.Н. высказался против обязательности евангельских текстов, которые извращены. "Не хочется мне этого говорить, но уж скажу: как раньше я любил Евангелие, так теперь я его разлюбил". Потом прочли одно прекрасное место из Евангелия, по изложению Л. Н-ча. "Я опять полюбил Евангелие", произнес он, улыбаясь". См. также коммент. к "Освобождению Толстого": Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. М, 1965-67. Т. 9. С. 372.
   Булгаков Валентин Федорович (1886-1966), секретарь Л.Н. Толстого в 1910 году.

------------------------------------------------

   Источник текста: Бицилли П.М. Трагедия русской культуры: Исследования, статьи, рецензии / Сост., вступит, статья, коммент. М. Васильевой. М.: Русский путь, 2000. 608 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru