Соловьев Борис
Александр Блок
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Комментарии: 8, последний от 25/08/2019.
Соловьев Борис
(
yes@lib.ru
)
Год: 1971
Обновлено: 22/03/2022. 120k.
Статистика.
Очерк
:
Критика
Об авторе
Скачать
FB2
Оценка:
4.25*46
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Борис Соловьев
Александр Блок
Александр Блок. Собрание сочинений в шести томах. Том первый.
М., "Правда", 1971
I
Творчество Александра Блока - великого поэта начала XX века -- одно из самых выдающихся явлений русской поэзии. По силе дарования, страстности отстаивания своих воззрений и позиций, по глубине проникновения в жизнь, стремлению ответить на самые большие и насущные вопросы современности, по значительности новаторских открытий, ставших бесценным достоянием русской поэзии, Блок явился одним из тех деятелей нашего искусства, которые составляют его гордость и славу.
Ныне имя поэта обрело необычайно широкую известность. К его произведениям тянутся миллионы все новых и новых читателей. Это совершенно закономерно, ибо творчество Блока не может не захватить своей страстной напряженностью, художественным совершенством, глубиной прозрений, той жаждой великого и прекрасного будущего, ради достижения которого нельзя щадить никаких усилий. Необычайно сложен, противоречив, а вместе с тем и внутренне целен творческий путь Блока -- от "Стихов о Прекрасной Даме" до поэмы "Двенадцать"; цельность эта определяется общностью многих коренных и существеннейших тем, вопросов, лейтмотивов творчества Блока, на каждом этапе развития решаемых по-разному -- в соответствии с новым жизненным и творческим опытом поэта, но в чем-то постоянных и неизменных. Следует подчеркнуть, что и сам Блок рассматривал свое творчество в его единстве и нерасторжимой цельности, а его былой друг поэт-символист Андрей Белый справедливо утверждал, что "понять Блока -- понять связь стихов о Прекрасной Даме с поэмой "Двенадцать" -- и это совершенно справедливо.
Конечно, огромное расстояние отделяет Блока зрелой поры, художника великой силы, создавшего лирически проникновенные, реалистически весомые, а вместе с тем и романтически окрыленные произведения, пронизанные революционным пафосом, такие, как "Ямбы", "Возмездие", "Двенадцать", от автора отвлеченно-мечтательных -- в большинстве своем -- "Стихов о Прекрасной Даме", но нетрудно обнаружить, что, резко меняясь с годами, творчество Блока никогда не изменяло "воле к подвигу", героическому началу, жажде "единства с миром".
Сам Блок определял свой жизненный и творческий путь как "трилогию вочеловечения", вкладывая в эти слова огромное и глубокое значение, смысл утверждения высших ценностей человеческого бытия, неотъемлемых от народных устоев и общественных начал, от утверждения великого и прекрасного будущего, той "дальней цели", какая и составляла суть его самых больших переживаний и стремлений. Именно это определение и позволяет с наибольшей полнотой уяснить и творческое развитие поэта, начиная с той ранней поры, когда сам он бродил "в тумане утреннем" (говоря словами его наставника тех лет Владимира Соловьева) и когда у него еще долго не было "жизненных опытов".
Родился Александр Блок в Петербурге 16 ноября 1880 года. Отец его -- Александр Львович Блок -- занимал вплоть до своей смерти кафедру государственного права Варшавского университета; А. Л. Блоку (1852-1909) -- личности незаурядной и примечательной -- пророчили в свое время блестящую карьеру, большое будущее, так и не осуществившееся.
Семейные предания говорят о выдающихся способностях А. Л. Блока, а вместе с тем и о болезненных чертах его психики, необычайной его скупости, безудержной вспыльчивости, припадках патологической жестокости.
Поэт говорил в автобиографии о своем отце: "Судьба его исполнена сложных противоречий, довольно необычна и мрачна... Свои непрестанно развивающиеся идеи он не сумел вместить в те сжатые формы, которых искал; в этом искании сжатых форм было что-то судорожное и страшное, как во всем душевном и физическом облике его". Мать будущего поэта ушла от мужа вскоре же после брака, спасая себя и своего ребенка.
Блок вырос в семье матери -- дочери знаменитого ботаника Андрея Николаевича Бекетова, ректора Петербургского университета, друга Менделеева (рядом находились и их подмосковные имения: Бекетова -- Шахматове, и Менделеева -- Боблово, где Александр Блок встречал дочь Менделеева -- Любовь Дмитриевну, свою будущую возлюбленную, невесту, жену).
В петербургском "ректорском доме" Бекетовых и в подмосковной усадьбе поэт стал всеобщим любимцем; его все ласкали и баловали: и дед, вместе с которым он совершал длительные прогулки по окрестностям Шахматова, постигая жизнь и красоту родной природы, и бабка -- известная в свое время переводчица, и его тетки, не говоря уже о матери -- для нее он со дня рождения стал центром и смыслом существования. В семье господствовали литературные вкусы и, интересы; мать поэта и ее сестра переводили с иностранных языков, писали оригинальные произведения и унаследовали от дедов "любовь к литературе и незапятнанное понятие о ее высоком значении" (как говорит Блок в автобиографии), -- то понятие, какое целиком усвоил и будущий поэт.
Первые годы жизни Блока -- это обычное детство мальчика в старой дворянской высокообразованной семье, с либеральной закваской, гуманистически-прекраснодушными и расплывчатыми идеалами, чуждыми духу революционного преобразования жизни (здесь-то и появлялись "честнейшие из царских слуг...", -- как заметит Блок в поэме "Возмездие").
Если уяснить характер воспитания юного Блока, то станет совершенно очевидно, что это было "сентиментальное воспитание", "скорее воспитание чувств, нежели воли" (как говорит тетка и биограф поэта М. А. Бекетова), и оно во многом направлялось родными поэта, особенно его матерью, авторитету которой он верил безусловно и во всем. А мать поэта была женщиной религиозно-экзальтированной, мистически настроенной, обладавшей явно неустойчивой психикой, о чем свидетельствуют и ее сестра М. А. Бекетова (см. ее книгу "Александр Блок и его мать") и многие современники, друзья и родные поэта. Этим же в значительной мере объясняются существеннейшие черты в характере молодого Блока: непомерно и односторонне развитое воображение, мечтательность, экзальтированная восторженность -- за счет активного интереса к окружающей жизни, зрелого и трезвого ее восприятия; такое восприятие жизни определило и раннее творчество Блока, его первые начинания в области лирики.
Поэт еще бродит в "тумане утреннем", не отличая своих снов, видений, фантазий от окружающей его действительности, -- вот почему она в его глазах лишена четких, определенных очертаний, представляется смутной, зыбкой, колеблющейся, что сказывается и на самом характере стиха, еще в достаточной мере аморфного и неопределенного, в обилии стертых аллегорий, туманных иносказаний, слишком подражательных, невыразительных, а потому и не могущих передать живое, доподлинное чувство. Это и определяло характер подавляющего большинства ранних стихов Блока, из которых впоследствии составился цикл "Ante lucem" ("До света"; 1898-1900), открывающий первую книгу поэта.
Юный Блок сочиняет стихи, не выходящие за пределы банальной фразы, еще настолько наивные и подражательные, что они не дают ни малейшего представления о том, каким большим художником станет вскоре их автор. Начиная свой творческий путь, поэт провозглашает:
Сама судьба мне завещала
С благоговением святым
Светить в преддверьи Идеала
Туманным факелом моим...
Здесь "Идеал" (непременно с прописной буквы!) -- это еще тот расплывчатый идеал, который господствует в стихах поэтов-эпигонов, склонных к выспреннему и риторически-декламационному красноречию, а "факел", которым вооружился юный Блок, еще поистине так туманен, что поэт и сам не мог различить в его свете окружающую действительность хоть сколько-нибудь ясно, отчетливо, а потому создавал о ней самое общее и смутное представление.
Поэт воспевает свой "идеал" в "странных песнях", далеких жизни; он изливает свою душу "в стихах безвестных и туманных", и все это еще так наивно, юношески незрело, что здесь крайне затруднительно обнаружить черты подлинно творческой самобытности, великого дарования; оно скажется, хотя еще и не в полную меру, на следующем этапе творческого развития Блока.
В предисловии к собранию своих стихотворений (1911--1912) поэт, впервые публикуя "полудетские" или "слабые по форме" стихотворения ранней поры, замечает, что "многие из них, взятые отдельно, не имеют цены; но каждое стихотворение необходимо для образования главы...". Это замечание необычайно важно как для понимания характера лирики Блока, так и принципов ее конструкции. Его ранние стихи и действительно имеют ценность и значение не сами по себе, а именно как вступление, как та начальная глава "романа в стихах" (как назвал поэт впоследствии три тома своей лирики), без которой жизнь и внутреннее развитие его героя были бы раскрыты и прослежены недостаточно полно и многосторонне.
Следующий -- и гораздо более зрелый -- этап творческого развития поэта определился созданием циклов, составивших "Стихи о Прекрасной Даме" (1901--1902), которыми ознаменована начальная пора становления Блока как большого и уже самостоятельного художника.
Несмотря на все испытываемые им в ту пору влияния, его творчество уже не сводилось к подражаниям, к перепевам предшественников и учителей поэта.
Это время (1901--1902) примечательно для Блока тем, что вспыхнувшее в нем с огромной, всепоглощающей, страстно-напряженной силой любовное чувство к Л. Д. Менделеевой сочеталось с мистической настроенностью, с увлечением идеалистической философией, учением Платона, воспринятым в духе высказываний Владимира Соловьева (1848--1901), -- философа-идеалиста, "апокалиптика", чающего "конца времен" (предвещанного в Апокалипсисе) и оказавшего в свое время глубокое влияние на Блока и на его мировоззрение. Вот почему не только философские представления Блока формировались в духе "покорности богу" и философии Платона, но и реальное, живое, страстное, любовное чувство к Л. Д. Менделеевой переосмыслялось поэтом в духе учения Платона о "Мировой душе", о "сродстве душ", обреченных на вечные поиски друг друга, о "вечной женственности" как нетленном и божественном начале, -- что во многом определило самый характер "Стихов о Прекрасной Даме".
В поэзии Вл. Соловьева "вечно женственное" трактуется как явление космического масштаба и осмысляется как новый религиозный культ, что полностью отвечало взглядам и переживаниям юного Блока.
Знайте же: вечная женственность ныне
В теле нетленном на землю идет... --
вещал в своих стихах Владимир Соловьев, и для Блока это было не только необычайно близким и родственным переживанием, но и непреложной истиной: ведь и он в то время усматривал в своей возлюбленной новое воплощение божественного и "вечно женственного" начала (что утверждал и в письмах, адресованных Л. Д. Менделеевой).
Отныне под влиянием "великолепных миров" идей Платона, лирики Вл. Соловьева, мистической настроенности и сама любовь обретает в глазах поэта черты идеальные, небесные, и в своей возлюбленной он видит не обычную земную девушку, а ипостась божества. В стихах о Прекрасной Даме поэт воспевает ее и наделяет всеми атрибутами божественности -- такими, как бессмертие, безграничность, всемогущество, непостижимая для смертного человека премудрость; все это поэт усматривает в своей Прекрасной Даме.
В то время еще весь мир, окружавший поэта, казался ему только одною из тех сфер, которые полностью подвластны его Прекрасной Даме, и в этой фантасмагории он усматривал основы своей философии и космогонии:
Я и мир -- снега, ручьи,
Солнце, песни, звезды, птицы,
Смутных мыслей вереницы --
Все подвластны, все -- Твои!
Психологически все это нетрудно объяснить, если принять во внимание и страстно-напряженное чувство, всецело захватившее поэта, и его "сентиментальное воспитание", его восторженно-мистическую настроенность, и веру в Л. Д. Менделееву как в земное воплощение "Души мира", -- "Стихи о Прекрасной Даме" пронизаны этой верой (которой пришлось выдержать впоследствии самые большие испытания).
Все это определяет и символистский характер творчества Блока; если в его юношеской поэзии преобладали привычные аллегории (вроде "туманного факела" или "корабля надежды"), представляющие обширный ряд однородных явлений в их предельно обобщенном выражении, оставляющем нас на земле и в кругу конкретно представимых обстоятельств, то теперь поэт обращается к символу, призванному перевести восприятия из мира конкретно-чувственных явлений в иной -- непостижимый, таинственный, смутно угадываемый в некоем "откровении", как бы расширить рамки повествования -- до тех пределов, за которыми мистику открывается просвет в некие "иные миры", видимые внутренним оком.
Такого рода понимание искусства и определяет специфически символический характер стихов, посвященных Прекрасной Даме. Поэт ожидает
...волны попутной
К лучезарной глубине... --
и здесь "волны" -- это уже не аллегории (подобные тем, какие мы видели в ранних его стихах), выражающие в зримом образе некие отвлеченные понятия, а нечто совершенно иное, и "волна", уносящая поэта к "лучезарной глубине", означает "растворение" всего "вещного", плотского, земного в ином, бесплотном, "идеальном".
В "Стихах о Прекрасной Даме" без труда прослеживаются самые многообразные влияния -- от библии и Платона до Фета и Валерия Брюсова, но необходимо напомнить о том, что в первой книге Блока наряду с произведениями весьма несовершенными, а то и явно подражательными немало и других, свидетельствующих о том, что в русскую поэзию пришел большой художник, сказавший свое новое и вдохновенное слово в искусстве. В наиболее самостоятельных и зрелых стихах о Прекрасной Даме он полностью выразил всю силу и непосредственность глубокого чувства, прорывающегося даже и сквозь молитвенно-церковные мотивы, и читателю этих стихов явственно слышится, "как сердце цветет" (Фет):
Бегут неверные дневные тени.
Высок и внятен колокольный зов.
Озарены церковные ступени,
Их камень жив -- и ждет твоих шагов.
Ты здесь пройдешь, холодный камень тронешь,
Одетый страшной святостью веков,
И, может быть, цветок весны уронишь
Здесь, в этой мгле, у строгих образов...
Здесь даже библейские и церковные мотивы превращаются в один из страстных гимнов любви, и такие стихи знаменуют новую ступень в творчестве Блока, его созревание как большого художника, в создания которого властно и неодолимо входили самые непосредственные и страстно-напряженные раздумья, переживания; на наших глазах и сама церковь словно бы преображается, превращается в языческий храм, где господствует сила любви, -- и "цветок весны" торжествует свою победу над холодным камнем, над недвижными образами, над идеалистическими увлечениями поэта, над "страшной святостью" веков и тысячелетий.
II
Циклы "Стихов о Прекрасной Даме" завершаются словами величайшего торжества: оказалось, что возлюбленная поэта не отвергла его молений, ответила на его призывы; теперь сбылись самые пылкие чаяния, и отныне он -- "недвижный страж" -- навсегда заслужил вожделенный "венец трудов -- превыше всех наград":
Я скрыл лицо, и проходили годы.
Я пребывал в Служеньи много лет.
И вот зажглись лучом вечерним своды,
Она дала мне Царственный Ответ.
Но то, в чем он усматривал полное торжество, возможность совершенной гармонии с миром, разрешение всех загадок и тайн бытия, которые, как полагал юный поэт, его "Владычица Вселенной" держит в своей "неподвижно-тонкой руке", оказалось явной иллюзией, "мгновением слишком яркого света" (как скажет он впоследствии), -- и его пробуждение от прежних снов и иллюзий было тем горестней, чем меньше окружающая действительность походила на те видения и фантазии, какими поэт подменял ее подлинный облик. Именно об этом и свидетельствует цикл "Распутья" (1902--1904), заключающий книгу "Стихов о Прекрасной Даме" и стоящий в ней особняком. Он во многом резко отличается от предшествующих стихов поэта и знаменует переход к иному -- более зрелому -- этапу его творчества, более широкому и реальному кругу раздумий, переживаний, стремлений.
В новых его стихах явно чувствуется тревога, растерянность, ибо поэт и сам не знает, как сочетать ту мечту о слиянии с возлюбленной, какая казалась дотоле мистической и недостижимой, с повседневной жизнью, как сочетать "земное" чувство с "небесным"; эта противоречивость и определяет их характер.
Отныне жизнь представала перед поэтом со всеми своими самыми острыми и непримиримыми противоречиями, в угрюмых, горьких и грозных чертах; грохот крушения созданных им в своей мечте "великолепных миров" -- великолепных, но всего только воображаемых, не выдержавших испытания жизнью, ее суровых опытов, ее бурь и тревог, и слышится нам в лирике Блока на следующем этапе его творческого развития и внутреннего становления, его "трилогии вочеловечения" (говоря словами самого поэта).
Крушение своей мечты о том, что в единении с "Владычицей Вселенной" (воплощенной в облике возлюбленной) будет обретена и божественная гармония, "единство с миром", поэт воспринял в свое время как катастрофу мирового значения, как "конец времен", предначертанный в Апокалипсисе, -- не случайно в письме к отцу он именует себя "апокалиптиком", "иногда чающим воскресения мертвых и жизни будущего века" (1902). В лирике Блока также появляются стихи, проникнутые духом Апокалипсиса -- и картины "конца мира" все больше заслоняли от поэта те "блаженные острова" и "радостные сады", где некогда он пребывал в своих мечтах.
Блок с давних лет -- еще перед революцией -- знал, что "везде неблагополучно, что катастрофа близка, что ужас при дверях..." (как скажет он впоследствии в статье "Памяти Леонида Андреева"), -- и ожидание приближающейся катастрофы, от которой нигде не найти спасения, становится отныне все более углубляющимся пафосом лирики Блока. Она становится чутким сейсмографом неких грозных -- пока еще подземных -- толчков, летописью повседневных трагедий, отзвуком городской хроники, подчас пошлой, жалкой, а вместе с тем необычайно важной, перекликающейся в ушах поэта с древними пророчествами библии и "откровениями" современных мистиков. В 1903 году, в полном согласии с их "учением", Блок утверждал в одном из писем к Андрею Белому, что "...величайшим понятием, которое мы можем вместить, является Конец Мира..." -- и мотив "конца мира" начинает звучать в иных стихах Блока все более настойчиво и неотвязно. В уличных криках, гулах, грохотах ему слышалось эхо тех архангельских труб, при звуке которых должны пасть стены огромного современного города, где женщины бросаются из окон, где происходит жалкая и отвратительная "игра вечерних содроганий", где плачет ребенок, до которого никому нет дела.
В этом городе "все мимолетно", ничему и никому нельзя верить; он полон обманов, теней, призраков, оборотней, и если поэт ищет "красную подругу" -- что ж, он ее увидит, "вольную деву в огненном плаще". Но стоит только пристальнее присмотреться, сняв с глаз незримую повязку, -- она окажется новой Астартой, новой блудницей, словно бы сошедшей со страниц Апокалипсиса, и если пойдешь за ней --
...она тебя кольцом неразлучным сожмет
В змеином логовище...
Вот почему в его стихах городская хроника сплавляется с видениями Апокалипсиса, а повседневная пошлость граничит с самой мрачной фантазией, с поэзией кошмаров и ужасов (как мы видим в стихотворении "Невидимка" и во многих других произведениях той поры).
Попытка перенести "идей Платона великолепные миры" в область современности потерпела явный крах, -- да это и не могло быть иначе, ибо она являлась отвлеченно-мечтательной, утопической, беспочвенной. И крушение былых иллюзий переживалось поэтом тем более мучительно, чем возвышенней были его мечты, чем безобразней и ужасней оказалась окружающая действительность. Этот крах и отозвался огромными переменами и катастрофами в его творчестве, как и во всем внутреннем мире поэта.
III
Мы не знаем, чем могли бы завершиться и как оборваться трагические настроения и "апокалиптические" чаяния поэта, который во всем окружающем видел лишь "знаки" и приметы приближения всеобщей гибели, если бы не революция 1905 года, вторгшаяся в его внутренний мир, преобразившая самый строй его переживаний и раздумий, принимавших безнадежно мрачный характер. Революция открыла перед ним, так же как и перед миллионами других людей, новые просторы, огромные перспективы, о которых он раньше даже не подозревал.
В восстании революционных масс поэт увидел такой источник вдохновения, который придал совершенно новый характер и его творчеству; оно -- хотя и не сразу -- перестало быть криком ужаса, отчаяния, боли, вещанием о "конце мира", наступлении "апокалиптических" времен и все больше откликалось на грозы и бури, призванные смести самые основы старого мира; революция и вывела поэта из тупика, в котором он оказался, раскрыла перед ним огромные просторы, неведомые дотоле возможности и "дальние цели"; это и определило новые стимулы внутреннего развития Блока, а стало быть, и новый этап в его творчестве.
Следует подчеркнуть и то, что революция 1905 года навсегда осталась для Блока временем "важным", "великим" (говоря его словами) не только исторически, но и для него лично, ибо она произвела целый переворот в его душе.
В грозах и бурях революции перед поэтом открылся простор -- многообразный, многоцветный, влекущий, населенный живыми людьми, а не бесплотными видениями, не хмурыми призраками и обреченными на заклание жертвами; Блок совершил открытие, необычайно важное для него, хотя оно и показалось бы явно наивным нашему сегодняшнему читателю:
...в новый мир вступая, знаю,
Что люди есть, и есть дела...
Вот это возрождение к жизни, возвращение к людям и было подобно чуду, которое поэт назвал "вторым крещеньем", ибо на смену вере во всеобщую гибель пришла совершенно иная вера -- вера в жизнь, вера в человека, самого простого и обыкновенного, а вместе с тем великого и прекрасного, вера в его внутреннюю стойкость и неизмеримые силы, а стало быть, и в его будущее.
Крайне существенно и то, что большая патриотическая тема, тема родины и ее судеб, входит в лирику Блока одновременно с темой революции, захватившей поэта до самых потаенных глубин его души и породившей строй совершенно новых чувств, переживаний, стремлений, возникавших словно бы при грозовых разрядах, в их ослепительном свете, -- и отныне тема родины становится в творчестве Блока основной и главнейшей.
Одно из самых примечательных его стихотворений, написанных в дни революции 1905 года и вдохновленных ею, -- "Осенняя воля", в котором глубоко и властно сказались те переживания и раздумья поэта, какие придали его лирике новые и необычайно важные черты:
Выхожу я в путь, открытый взорам,
Ветер гнет упругие кусты,
Битый камень лег по косогорам,
Желтой глины скудные пласты.
Разгулялась осень в мокрых долах,
Обнажила кладбища земли,
Но густых рябин в проезжих селах
Красный цвет зареет издали...
Поэт сам еще не ведает, куда манит его путь, "открытый взорам", но он знает: только на этом родном пути -- его счастье или погибель; здесь его братья -- это и тот, кто сейчас усмехнулся ему в "окно тюрьмы", и распевающий псалмы нищий, и тот, с кем он будет отдыхать "под крышей кабака", слушая "голос Руси пьяной", -- пьяной не только от вина, но и от избытка небывалых сил, от предчувствия чудесных перемен, ожидающих ее.
Это -- первое стихотворение, являющееся словно бы вступлением к циклу "Родина", в котором Блок исповедуется в великой и непреходящей любви к отчизне; отныне эта любовь становится навсегда неугасимым чувством, опаляющим сердце поэта, неизменно примешивающимся к каждой мысли, к каждому переживанию -- ведь не напрасно он говорит, обращаясь к родине: "Как и жить и плакать без тебя!"
Для него это поистине теперь невозможно и непредставимо.
Так no-новому, в бурях и грозах революции, открылись поэту красота родной земли и мощь ее народа. Отныне, какую бы тему творчества Блока мы ни взяли, мы увидим, что она обрела совершенно новый характер, ибо изменился и весь строй переживаний и воззрений поэта. Жажда увидеть и познать жизнь во всех ее проявлениях, хотя бы самых бурных и грозных, пробила себе дорогу в новых стихах поэта, придавая им небывалую дотоле ликующую безудержность, мощь, широту, -- и нет предела и преграды всему тому весеннему, грозному, что захватило поэта в дни революции и несло его с собой, подобно паводку, на своих высоких, сверкающих волнах.
Отныне поэт "принимает" жизнь в ее самых острых и кричащих противоречиях и вступает в "вечный бой" с окружающими его темными силами "страшного мира".
Революция преобразила весь характер лирики Блока, необычайно расширила сферу его творческих исканий и свершений, ставших огромным достоянием всей русской литературы, о которой ныне нельзя создать достаточно полного и многостороннего представления без всего того, что открыто, создано и внесено в нее Блоком.
Чем прежде всего углубила сознание и обогатила творчество Блока революция? Тем, что дотоле отвлеченно-мечтательное (а потому, как мы видели, приведшее к трагически переживаемому поэтом кризису) чувство "единства с миром", возможность воплощения которого поэт некогда усматривал в любовном сочетании со своей "Прекрасной Дамой", "Владычицей Вселенной", ныне обрело иной -- не индивидуалистически ограниченный и идеалистически бесплотный, а широкий общественный характер, что в корне преобразило творчество Блока, вдохновленное новым пафосом и новыми устремлениями.
Так, на пути Блока "от личного к общему" (как скажет он впоследствии) 1905 год сыграл решающую и переломную роль.
Именно в дни революции поэту стала очевидной беспомощность былых, отвлеченно-мечтательных представлений о мире и жизни, да и самих "апокалиптических" вещаний и мистических "видений".
Правда, далеко не все уроки революции Блок усвоил достаточно глубоко и основательно; он видел в революции взрыв сил исключительно стихийного порядка, и в этом мнении его укрепляли высказывания многих близких ему в то время литераторов. В революции поэт видел силу, подобную буре, грозе, землетрясению, обвалу в горах; вот почему отныне всякая стихийная сила, чреватая -- в глазах поэта -- революцией и несущая ее в себе, захватывала и увлекала его, казалась ему силой не только истинно прекрасной, но и единственно жизненной.
Нельзя забывать и о том, что у Блока было немало заблуждений, аристократических предрассудков, но все же не им принадлежала решающая роль в его творчестве, -- о чем свидетельствует хотя бы только то, что отныне ни разу мы не найдем здесь ни одной строки, в которой обнаружилось бы пренебрежительное или хоть в какой бы то ни было степени высокомерное отношение к трудовому народу, к рабочему человеку. В словах о нем у поэта неизменно проявлялись огромное сочувствие и самое высокое и безусловное уважение, как бы ни был забит и унижен этот человек. Не найдем мы в позднейшем творчестве Блока ни одной строки, в которой оправдывались бы и воспевались привилегий имущих и господствующих, "цензовых" классов, зато многие страницы его произведений насыщены страстной, непримиримой ненавистью к "сытым". Это и говорит о том, на чьей стороне общественные симпатии поэта, носившие не случайный, а осознанный и решительный характер, заставлявший его -- при всех присущих ему противоречиях и предрассудках -- быть на стороне революции, чувствовать себя заодно с революционным народом (что с предельной ясностью сказалось в дальнейшем, в дни Октября). Блок навсегда запомнил уроки революции, которую впоследствии так торопливо пытались "забыть" его недавние друзья (что разделило их и самого поэта "огневою чертой", с годами обозначавшейся все глубже и явственнее).
Все это в корне изменило характер воззрений и переживаний поэта и самым существенным образом отозвалось в его творчестве -- вот почему Блок неизменно относил революцию 1905 года к важнейшим событиям своей жизни, "особенно глубоко" повлиявшим на него.
IV
Дни революции были для Блока тем "важным временем", "великим временем", когда могут разрешиться все трагические противоречия жизни, исполниться все, о чем раньше можно было только мечтать. Вот почему таким мраком, отчаянием, ужасом обернулась в глазах поэта окружавшая его действительность, когда оказалось, что революция идет на убыль, что силы самодержавия и реакции одержали победу над восставшим народом, и -
Вновь богатый зол и рад,
Вновь унижен бедный...
Казалось бы, после революции 1905 года все вернулось на свои места и привилегированные классы снова ухватили кормило власти, чтобы уже не выпускать его больше из своих рук. Они обрушили небывалый террор на передовые силы русского общества, на активных участников революции. Они их убивали, вешали, расстреливали тысячами, десятками тысяч отправляли в тюрьмы и на каторгу, чтобы окончательно и навсегда разделаться с "революционной заразой".
...Наступала эпоха реакции. Либеральная буржуазия, еще вчера демонстрировавшая свое свободолюбие, щеголявшая громкой прекраснодушной фразой, ныне, напуганная размахом революционного движения, угрожавшего достатку и благополучию "сытых", все более явно смыкалась с силами реакции и самодержавия, оправдывала любое предательство и ренегатство; процветала азефовщина в разных ее видах и вариантах; болезненный, а то и извращенный эротизм пронизывал наиболее "модные" произведения декадентской литературы.
Наступило то время, которое Горький назвал "самым позорным и бесстыдным десятилетием в истории русской интеллигенции", и в нем Блок почувствовал дух "великого предательства".
Почему поэт называл это предательство "великим"?
Потому, что оно не носило мелкого, частного, "локального" характера, а захватывало все области жизни, деятельности, переживаний, даже самых, казалось бы, возвышенных, но подвергавшихся в эпоху реакции опасным испытаниям и соблазнам и подчас изменявших свою человеческую природу, словно бы выворачивающихся наизнанку в условиях того мира, для которого поэт не находил более краткого и точного определения, чем "страшный". Блок чувствовал: духом "великого предательства" заражены все сферы и области окружавшего его "страшного мира"; ни одна из них -- даже самая далекая от злободневности и современности -- не свободна от его влияния; такие, казалось бы, извечно неизменные чувства, отношения, привязанности, понятия, как любовь, дружба, семья, красота, природа, мечта, благо, счастье и т. д., -- все это в условиях "страшного мира" подвергается деформации, превращается в одно из тех орудий, с помощью которых господствующие силы стремятся расширить и упрочить свое влияние, и нет почти ни одной сферы и области, которая была бы свободна от воздействия "страшного мира" и которая -- в той или иной мере -- не становилась бы его проводником и агентурой. Все они и находят свое глубокое истолкование и правдивое отражение в лирике Блока, -- начиная от стихов о любви, каким в ней принадлежит особое и исключительное значение.
Любовная лирика Блока и поныне захватывает своего читателя силой и страстностью сказавшихся в ней чувств, необычайною широтой того мира, который открылся поэту в любви, несущей с собою "музыку и свет" и безграничной в своих возможностях; но, прежде чем окончательно утвердиться в этом понимании и восприятии любви, неотъемлемой от пафоса "вочеловечения", поэт прошел через многие испытания, обманы, соблазны, с годами все глубже -- и на своем личном опыте -- постигая, чем становится любовь в бесчеловечных условиях "страшного мира". Вот почему так сложна и противоречива любовная лирика Блока, в которой личное, неповторимо индивидуальное, реально пережитое сочетается с историческим, с раздумьями о судьбах всего мира, о подлинно человеческих отношениях.
Сначала поэт прошел сквозь самое сильное и всепоглощающее увлечение "любовью-страстью" (Стендаль), любовью-стихией, прославил "бурю цыганских страстей", утверждая, что именно в ней, в ее свете и пламени, совершается преображение человека, а стало быть, и всего мира.
В циклах "Снежная маска" (1906-1907) и "Фаина" (1906-1908), крайне важных в лирике Блока, бесплотный и отвлеченно-мечтательный образ Прекрасной Дамы отвергается ради земной женщины "с живым огнем крылатых глаз" -- воплощения любви-страсти, наполнившей всю ее душу, которая "никому, ничему не верна".
В своей новой возлюбленной поэт сначала увидел новую ипостась "вечной женственности", совсем не похожую на ту, которая мерещилась ему в юношеских снах и мечтах. Поэт встречает "Незнакомку" в снежной метельной мгле огромного города и, вглядываясь в ее черты, опаленный пламенем ее страсти, восклицает, словно в каком-то восторженном бреду:
Она была -- живой костер
Из снега и вина.
Кто раз взглянул в желанный взор,
Тот знает, кто она...
Ему казалось, что в этом костре, поднявшемся от земли до неба, можно переплавить всю жизнь, превратить ее в сбывшееся наяву чудо, сжечь дотла все то, что было дотоле в жизни слишком обыденным, спокойным, медленным, словно бы затканным незримой паутиной, -- и в словах Снежной маски, Незнакомки, "встречной" поэту слышался голос метели, бушующей вокруг него и влекущей к иной, вольной, окрыленной жизни и открывающей ему новые дали:
Довольно жить, оставь слова,
Я, как метель, звонка,
Иною жизнию жива,
Иным огнем ярка.
Все сплелось и соединилось в трагическом, загадочном, неодолимо влекущем образе женщины с душою-бурей -- безудержная страстность, необычайная прелесть, родство с миром звезд и комет, и отныне, казалось бы, все стихии земли и неба, все метели и вихри, все планеты и звезды причастны той любви, для которой нет ничего невозможного и запретного.
Но придет время, и, как бы ни был поэт увлечен явлением Незнакомки, каждый раз возникающей перед ним вновь, рано или поздно он различит в ее нечеловечески прекрасном облике нечто враждебное, бесчеловечное -- "мертвую куклу", перед которой всякий живой человек не может не задуматься о "возвращении к жизни" (как скажет поэт в статье "О современном состоянии русского символизма"), -- и в его лирике прослеживается невероятное на первый взгляд превращение женщины-кометы, Снежной маски, Незнакомки, в которой еще так недавно воплощалась вся прелесть, все безграничные возможности мира, в жалкое, ничтожное существо с мелкими чертами стяжателя и хищника, ибо все ее чудесные возможности -- в условиях "страшного мира" -- обретали предельно ограниченный и извращенный характер, направленный на достижение низменных целей и жалких интересов. Вот почему к любовному чувству у поэта все явственнее и навязчивее примешивались чувства совсем иные, несущие в себе горечь гнева, презрения, сарказма, отравляющего ту страсть, которая некогда казалась безмерной и прекрасной.
Что же изменилось и в самом поэте и в окружающем мире?
Почти ничего, все осталось тем же самым, но просто рассеялись "обманы", которые дотоле воспевал поэт; возлюбленная предстала перед ним такою, какою была наяву, а не только в его восторженном воображении, -- и то, что казалось ему сначала "неземной страстью", неисповедимой красотой, каждый раз неизменно оборачивалось чем-то иным, уже издавна знакомым, заранее известным, затверженным, унизительным -- лишь только оно познавалось в своей истинной сути -- бедной, однообразной, бездушной. Ведь у каждой из этих возлюбленных, сменявших одна другую, герой лирики Блока встречал одно и то же:
...те же ласки, те же речи,
Постылый трепет жадных уст,
И примелькавшиеся плечи... --
и, отрекаясь от такой любви, в которой все заранее известно и уже постыло, поэт предает издевке те "таинства", какие некогда казались ему божественными, а являлись всего только бесчеловечными.
Так любовь становилась тою ареною, где идет напряженная борьба за человеческое имя и назначение, борьба с обманами и соблазнами "страшного мира" -- ив лирике Блока звенят щиты, блещут мечи, раздаются удары, которыми обмениваются вчерашние (а то и сегодняшние) возлюбленные; это и вносит в нее дух схватки, борьбы, "вечного боя" -- за те ценности, какие в глазах поэта являлись незыблемыми и бессмертными. Вот почему он исступленно отвергал любовь, лишенную ореола человечности, -- даже и тогда, когда "уступал" ее соблазнам и обольщениям ("...я уступаю, знаю, Что твой змеиный рай -- бездонной скуки ад..." -- бросал он в лицо своей "неверной, лукавой" возлюбленной).
Что же искал и что утверждал в любви Блок -- в своей неутомимой жажде "единства с миром", на своем пути к "вочеловечению"? Он видел в любви ту "освободительную бурю", какая сметает все "меж нами вставшие преграды" и в дыхании которой исчезают все пределы, внутренне отделяющие человека от окружающей его вселенной, а потому и безмерно расширяются сферы его чувств и переживаний.
Блок верил, что в любви раскрывается вся красота вселенной. Он воспевал и благословлял ту любовь, которая, черпая свою безмерную власть в чувстве "единства с миром", направляет мощь вызванных ею к жизни огромных творческих сил на подвиг, на то "святое дело", за которое можно "мертвым лечь", как говорит поэт в цикле "На поле Куликовом"; вспоминая давние времена, когда воин Дмитрия Донского слышал своим вещим сердцем голос возлюбленной, княжны, невесты, видел ее облик в волнах тумана, в серебре реки, в струящем свет одеянии, поэт снова со страстной силой требует и молит:
-- Явись, мое дивное диво!
Быть светлым меня научи!..
Так он обращался с этими мольбами к возлюбленной, потому что видел в ней "Деву света".
Это ее нерукотворный лик светится перед воином, и это она вдохновляет на ратные подвиги. Пусть сейчас иные времена и подвиги иные, но та же жажда подвига сжигает сердце поэта, он так же готов "острить свой меч", как и его далекий предок, выходя на бой с врагом, и для него настоящей подругой и возлюбленной могла стать только та, которая сама была причастна тому огромному миру, в котором жил поэт, и чье сердце не заковано "в серебряную чешую".
Она -- настоящая, а не обманная, не ее "двойник"; она не ^искушает соблазнами "великого предательства", и ее "тихий дом" ничем не напоминает "змеиного рая" со всеми его соблазнами и унижениями. Даже и "в страстной буре, долгой скуке" поэт не забывал самое главное: есть та, которая настойчиво предостерегает его:
...Чтобы распутица ночная
От родины не увела...
Так и в минуту отчаяния он не забывал о том, где можно обрести новые силы и тот "правый путь", на котором он нужнее всего, и где слышишь "настоящий звон большого колокола".
Образ возлюбленной, невесты, России возникает и во многих других стихах Блока, посвященных родине, а вместе с тем раскрывающих силу глубокого, страстно напряженного чувства и придающих необычайную широту его любовной лирике, в которой мотивы сугубо личные, интимные сливаются с раздумьями о судьбах родной страны и всего мира.
Любовная лирика Блока -- страстный и торжественный гимн любви, готовой преобразить весь мир и несущей с собою "освободительную бурю", возможность небывалого счастья, -- но поэт видел, что в тех условиях, в которых он жил и творил, это счастье неосуществимо, обманчиво, оно приходит в непримиримое противоречие с основным призванием и назначением человека. Только "убив всю ложь и уничтожив яд", человек приобщается к такой любви, в которой "все музыка и свет"; только такая любовь, верилось поэту, достойна своего высокого и прекрасного имени, а иной любви он не признавал. Вот почему на своем пути к "вочеловечению" он с обостренной зоркостью и чуткостью подмечал все то, что противоречило этому восприятию любви, как и любому другому подлинно человеческому началу. Так любовная лирика Блока с годами все больше становилась не просто голосом стихии, как было когда-то, но и зовом к будущему, знаменем, развернутым ветром, призывом к подвигу, к тому, чтобы освободить возлюбленную, невесту, Россию, принести ей "на острие копья -- весну"; вот та любовь, которую отстаивал поэт и чей облик никогда не мерк перед его внутренним взором в сумятице и пестроте "жизни вседневной", во мраке окружавшего его "страшного мира".
В глазах поэта преображался весь мир -- и такое, казалось бы, интимное чувство, как любовь, ни в малейшей мере не утрачивая своей напряженности, непосредственности, страстности, вместе с тем, в сочетании с неизменным у поэта ощущением "единства с миром", обретало удивительную широту и огромное значение, далеко выходящее за пределы сугубо личных переживаний, и связывалось с осмыслением всего человеческого бытия -- как это мы видим в цикле "Кармен" (да и не только в нем):
Сама себе закон -- летишь, летишь ты мимо,
К созвездиям иным, не ведая орбит.
И этот мир тебе -- как красный облак дыма...
Вот на какие огромные просторы выходит воспеваемая поэтом любовь, и острота, непосредственность, страстная напряженность чувства сочетаются здесь с необычайной широтой, словно бы вбирают в себя весь окоем, что и придает им такое неповторимое звучание и великое значение в судьбе человека.
В духе той же жажды "единства с миром", искони присущей Блоку, стремления к "вочеловечению", готовности любою ценою отстоять и приумножить духовные сокровища всей земли и родной страны, Блок решал и все другие темы и мотивы своего творчества, величайшие вопросы бытия и назначения человеческой жизни, неотъемлемые в его глазах от подвига "вочеловечения", от борьбы за то будущее, которое не знает лжи, унижений, корысти. Вся область человеческих чувств и отношений, подвергавшихся в условиях и под влиянием "страшного мира" самым невероятным превращениям, искажающим и словно бы выворачивающим наизнанку их истинную природу, была скрупулезно исследована Блоком; он обнаружил, что даже самые традиционные и, казалось бы, извечно неизменные чувства и переживания человека в эпоху реакции, в условиях "великого предательства", становятся проводниками и агентурой "страшного мира", несут в себе враждебное истинной человечности начало.
Так, в русской лирике есть множество стихов, славящих и воспевающих дружбу как одно из самых прекрасных чувств, связывающих людей между собой. Казалось бы, резким диссонансом в поток этих стихов врывается лирика Блока, в которой дружба предстает в совершенно ином свете и почти каждое слово о ней словно бы облито злостью, горечью, желчью, пронизано духом сарказма; пожалуй, нет другого поэта, в творчестве которого дружба подвергалась бы таким ожесточенным нападкам, как это мы видим в лирике Блока; лишь только в ней заходит речь о дружбе -- кажется, что горло поэта перехватывает судорога боли и гнева и он не может найти иных слов, кроме самых резких и язвительных.
Для того чтобы уяснить характер стихов Блока о дружбе, нам следует принять во внимание то, что их порождало, отношения поэта с окружавшей его средой, с людьми, становившимися ему на какой-то период наиболее близкими и в конце концов переходившими (как это обычно бывало) в стан его ожесточенных и непримиримых противников. Чем откровеннее и доверчивее некогда вводил их поэт в свой внутренний мир, в свое "святая святых", тем дороже ему приходилось расплачиваться за свою откровенность: ведь именно они оказывались лучше всего вооруженными против него (и он сам вкладывал в их руки это оружие!), именно они могли нанести ему самые меткие удары и наиболее глубоко уязвить его. Вот что заставляло Блока задуматься о существе и характере такого чувства, как дружба, и вынести ему свой суровый приговор, как одному из самых обманчивых и лицемерных в условиях "великого предательства", наступавшего по всему фронту и стремившегося завладеть всеми сферами общественной жизни и частных отношений, всеми областями внутреннего мира.
Начиная -- после долгого перерыва -- записи в дневнике, Блок обращался сам к себе с настойчивым советом: "...Minimum литературных дружб: там отравишься и заболеешь" (1911).
В этих условиях растущее с годами чувство одиночества, отъединенности от уже смердящей среды становилось у поэта источником и свидетельством внутреннего здоровья, бодрости, сознания свежести и нерастраченности своих сил.
С годами осмысление дружбы как одного из тайных агентов духа "великого предательства" все более углублялось в творчестве Блока; еще, пожалуй, никогда в русской поэзии не раздавалось "гимна" в честь дружбы, подобного стихотворению "Друзьям" (1908), запев которого поражает своей трагически мрачной иронией:
Друг другу мы тайно враждебны,
Завистливы, глухи, чужды...
Эту "тайную враждебность" своих друзей поэт ощущал так глубоко и болезненно, что чувство боли и горечи неразрывно сливалось у него со словом "дружба", словом-оборотнем, у которого неизменно оказывалась и своя тень, обнаруживался свой "двойник", до поры до времени прячущийся во мраке тайно и неприметно, чтобы тем внезапнее и вернее, когда придет его час, выйти на свет и нанести беспощадный удар. Друзья, возникающие перед внутренним взором поэта -
Предатели в жизни и дружбе,
Пустых расточители слов... --
и мы знаем: здесь все сказано не для острого словца, не для эстетического эффекта; нет, это правда подлинного переживания, осмысленного поэтом в свете большого и трудного житейского опыта.
В этих стихах слышится непобедимое отчаяние, крик обнаженной боли, которую нечем утолить и которая становится все острее и нестерпимее в том воздухе, где все дышит отравой и ядом, духом измены и предательства; это отчаяние рождено крушением чувств и отношений, некогда так много значивших для поэта и оказавшихся всего только одним из ужасов "жизни вседневной", свидетельством ее обманчивости и бесчеловечности. Но, порывая со многими друзьями и издеваясь над дружбой, некогда связывавшей их, Блок не ограничивался "поруганием" дружб; нет, он противопоставлял дружбе иное чувство, родственное ей, а вместе с тем и глубоко отличное от нее, на взгляд поэта. Блок отвергал "дружбы", как отношения и связи, сковывающие человека и мешающие ему решать "нечто важное", и чем сомнительнее и двусмысленнее звучало в его ушах слово "друг", тем решительнее, радостнее, горделивее противопоставлял ему поэт другое слово -- "товарищ", придавая ему высокое и необычайно важное значение.
Завершая стихотворение "Как случилось, как свершилось..." (1913), поэт призывает:
Приходи ко мне, товарищ,
Разделить земной юдоли
Невеселые труды...
Слово "товарищ" в лирике Блока было не случайно и звучало не одним из синонимов слова "друг", как это зачастую бывает, а совершенно по-иному и в ином ключе. Здесь в слове "товарищ" поэту слышится обетование лучшего будущего, зов к творческому труду во имя его -- труду, разделяемому с людьми, которым близки твоя вера и твои убеждения.
Поэт с годами все глубже понимал, что, кроме красоты и значения личных отношений, кроме "любовей, дружб и семей" (как скажет потом Маяковский), есть еще и иная красота и иные связи, уже не вмещающиеся в рамки сугубо личной жизни, -- это красота и значение отношений соратника, делающего вместе с тобою большое общее дело, нужное не только вам двоим, но и всему обществу, народу, человечеству. Для того, чтобы вместить все значение этого характера отношений, и пригодно больше всего имя "товарищ", полагал поэт, вкладывавший огромный, радостный, "музыкальный" смысл в это слово -- если ему слышался в нем зов к будущему, дыхание "обетованной весны".
Блок видел, что старый мир, вторгаясь во все области человеческих чувств и отношений, пытался преобразить их по своему облику и подобию, приспособить их к потребностям и интересам "сытых", благополучие которых и утверждалось им как вершина всех человеческих мечтаний и вожделений. В этих условиях эгоизм собственника и стяжателя выдавался за наиболее важный жизненный принцип, отвечающий законам человеческой мудрости и велениям самого божества, -- именно это и проповедовалось в позорно знаменитом сборнике "Вехи" (1909) (как и во многих других реакционных и ренегатских изданиях того времени), где М. Гершензон писал, что "эгоизм западной буржуазии делает ее орудием божьего дела на земле". Но Блок проницательно разглядел, что означает философия "буржуазного богатства" ("растущего незримо зла", -- подчеркивал он в поэме "Возмездие"), что означают его "темные дела" (совершаемые "под знаком равенства и братства" и другими "знаками", на вид не менее возвышенными и благообразными), а потому и разоблачал ту ловушку, в какую так легко попадались люди эгоистически-ограниченные, усматривавшие в личном благополучии и преуспеянии вершину своих помыслов, стремлений и вожделений. Вот почему в его лирике постоянно возникает тема обличения хищников, "поругания счастия", его отвержения, продиктованного не теми или иными преходящими настроениями или приступами отчаяния, безнадежности, тоски, а совершенно другими, гораздо более основательными и глубокими причинами: гневом, осуждением и решительным отвержением философии и образа жизни "сытых", их благополучия, их семейных гнезд, созидаемых за счет неисчислимых страданий и унижений миллионных масс; это узкоэгоистическое "счастье" мещан, разоблаченное в свое время Чеховым в его "Крыжовнике", претило Блоку, вызывало у него непобедимое отвращение. Если "страшный мир" подступал к нему, обольщая его своими соблазнами:
...забудь поэт,
Вернись в красивые уюты... --
он находил лишь один-единственный ответ:
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта -- нет. Покоя -- нет.
Отвергая "счастье" и благополучие "сытых", Блок обращался к своему собеседнику, своему герою, за плечами которого большой и трудный жизненный опыт, заставивший прийти к такому заключению:
...наконец, увидишь ты,
Что счастья и не надо было,
Что сей несбыточной мечты
И на полжизни не хватило...
Те "дальние цели", от которых никогда не уклонялась лирика Блока, находят в его стихах необычайное по глубине, прозорливости и страстности выражение:
...через край перелилась
Восторга творческого чаша,
И все уж не мое, а наше,
И с миром утвердилась связь...
В этих стихах Блок утверждает великий и прекрасный идеал, противостоящий "красивым уютам" и заключающий в себе огромные возможности -- те, с которыми связано будущее всего мира, преображение всей жизни на новых, справедливых и подлинно человеческих началах.
Утверждение этого идеала и составляет пафос лирики Блока, ее огненное ядро, расплавляющее все грани, внутренне отделяющие человека от окружающей его вселенной; только так и может быть порождено необычайно широкое и радостное чувство того, что "все уж не мое, а наше", весь мир является полем для применения и развития всех человеческих способностей и дарований, -- и что по сравнению с этим творческим восторгом утехи и радости "мирных очагов", "красивых уютов", "змеиного рая"?!
Блок резко и решительно расходился с практикой и философией индивидуализма, который являлся решающим и основным в воззрениях преуспевающего буржуа и обслуживающих его идеологических "надстройках", что и имело необычайно важное значение для его творчества и всего дальнейшего развития. Бунт поэта против "страшного мира" и начался с отвержения власти и подавляющего все живое влияния "сытых", так же как и всей их философии, сводящейся к утверждению своего -- и только своего! -- благополучия, своего "мирного счастья".
Нащупав ахиллесову пяту старого мира, пытающегося низвести человека до уровня хищника, поэт не ограничивался этим, но находил, хотя и далеко не все и не сразу, другие его слабые стороны, разоблачал его обманы, соблазны, ловушки, что и сказалось в углублении всего творчества Блока.
На своем пути "от личного к общему" (говоря словами поэта) Блок неизбежно сталкивался и спорил и с апологетами декаданса и модернизма, считавшими себя наиболее утонченными знатоками и ценителями современного искусства, каким только и доступно его истинное понимание. Вот с ними-то и спорил Блок -- непримиримо и ожесточенно.
Слепо подражая новинкам искусства буржуазного Запада, "русские дэнди" и "презрительные эстеты" в то же время полагали, что создают некое "новое искусство", призванное зачеркнуть литературу прошлых веков, -- но Блок понимал, что подобные попытки враждебны искусству; вот почему он и противопоставлял себя этим "дэнди" -- с их мнимой утонченностью, с их извращенным и чисто потребительским, а не творческим пониманием прекрасного. Поэт не прощал декадентам и модернистам их общественного индифферентизма, того, что они (как читаем мы в его записных книжках) "плюют на "проклятые вопросы", к сожалению. Им нипочем, что столько нищих, что земля кругла. Они под крылышком собственного "я"... Они... размениваются на мелочи..." (1907).
Мы видим здесь, что Блок нащупывает прочную почву для борьбы с эстетством, с декадентами, глубоко осознает крайнюю ограниченность их интересов, узость их кругозора, вмещающегося в рамках "красивых уютов", комнатного мирка, а то и "змеиного рая", отгороженного от большого и прекрасного мира, какими бы оговорками и какими бы громкими словами ни сопровождалась проповедь "чистого искусства" и модернизма.
Блок проницательно улавливал связь "модернизма" и эстетства с тою реакцией, которая усматривала в "модернизме" свою поддержку и своего союзника, ибо под флагом и под маской эстетизма она могла изображать собою защитницу и покровительницу всего самого прекрасного, что есть на земле и что якобы чуждо нуждам "жизни низкой". Для Блока борьба с декадентством являлась не только -- и не столько -- борьбой за пути развития искусства, но прежде всего борьбой за человека, борьбой с индивидуалистической психологией и философией, ведущей к разрушению личности. Поэт видел тесную зависимость явлений, казалось бы, внутренне противоречивых, и раскрывал ее в материалах к пьесе "Роза и Крест", говоря об образе пажа Алискана: "У молодых людей (XIII века. -- Б. С.) появились длинные, почти женственные одежды, т. е. они изнежились внешне (вследствие внутреннего огрубения и одичания -- вроде наших декадентов").
Здесь Блок подметил, что "изнеженность" декадентов, их "утонченность", "изысканность" -- это следствие отречения от всего подлинно человеческого; он проницательно разглядел одичание и вырождение под обманчивой маской утонченности, изысканности, эстетизма и боролся с ними упорно и непримиримо.
В статье "Литературный разговор" (1910), размышляя о книге Бальмонта "Морское свечение" (написанной "обо всем и ни о чем", как заметил Блок), поэт с горечью спрашивает: "Безумная русская литература, когда же наконец станет тем, чем только и может быть литература -- служением?.." -- и именно потому, что поэт решительно отвергал эстетски-ограниченные представления об искусстве и рассматривал назначение своего творчества как непрестанное служение, думал "только о великом" (говоря его словами), чувствовал свою руку "в руке народной" -- он смог в полную меру воплотить свой гений, свою "волю к подвигу", идти верным путем к "дальней цели"...
В лирике Блока зрелой поры любые эмоции раскрываются в своем нерасторжимом родстве с чувством "единства с миром", -- вне такого восприятия жизни поэт не признавал ни любви, ни дружбы, ни счастья, ни истинной красоты, ни других подлинно человеческих чувств, привязанностей, отношений, достойных человеческого имени. Вот почему в его стихах звучат вопросы, словно бы и не имеющие непосредственного отношения друг к другу, но внутренняя связь которых в глазах поэта была очевидной и нерасторжимой:
О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О, бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?..
Для поэта было несомненно, что нельзя отделить решение этих вопросов друг от друга, нельзя жить "мирным счастьем", отъединенным от всего окружающего, забывая о тех, кто унижен и обездолен, кого гнетет "непроглядный ужас жизни" (впоследствии этот же мотив найдет свое воплощение в поэме "Соловьиный сад"), иначе даже и рай может оказаться "змеиным", где человек утрачивает высшие ценности своей внутренней жизни, а стало быть, и потребность в активном участии в преображении мира. Чувство нерасторжимого родства со всем миром и придает лирике Блока необычайную широту, огромный внутренний размах, сказывающийся в ней даже и тогда, когда затронута тема, казалось бы, всего только личная, интимная, сугубо частная, -- но в ней и через нее поэт обращался к вопросам мировым, вселенским, историческим.
Утверждая "единство с миром" как ту "дальнюю цель", стремление к которой пробуждает в человеке необоримые внутренние силы, поэт с годами все явственнее чувствовал в себе "человека общественного", "гражданина своей родины", что и придавало его помыслам и надеждам все более прочную опору, лишало издавна присущего ему стремления к "единству с миром" былой фантастичности и утопически-отвлеченной мечтательности.
С более поздних -- и более зрелых -- позиций пересматривая и переоценивая весь свой жизненный путь и весь характер своего творчества, определяя главное в нем как "вочеловечение", поэт решительно заявлял, что юноша, который бродил "в тумане утреннем", погруженный в свои мистически восторженные видения и совершенно равнодушный к заботам и жалобам людей "о злате и о хлебе" (как недостойным рыцаря Прекрасной Дамы), -- это еще не "человек" -- в том большом и высоком смысле слова, какой отныне придавал ему поэт, -- он еще "не воплотился"; "не воплотился" и тот, кто впоследствии пришел на смену ему -- уже утративший былые иллюзии, но настолько подавленный мраком и ужасом "жизни вседневной", что не видел из них иного выхода, кроме всеобщей гибели и предсказанного в Апокалипсисе "конца времен". Теперь поэт знал, что прекрасное будущее, не знающее лжи, унижений, неволи -- которое только одно и достойно человека! -- осуществимо, но осуществимо не в молитвенно-умиленных мечтах, не как ниспосланное с неба чудо, а как итог суровой и повседневной работы, готовности к подвигу, хотя бы самому скромному и неприметному, но необходимому людям и посвященному их борьбе за лучшее будущее. Здесь никто ему не даст -- по случайной милости или прихоти -- царств и сокровищ; здесь все нужно добыть потом и кровью, сделать самому, "не требуя наград за подвиг благородный", и уже иным пафосом -- не бездейственно-мечтательным, а активно-созидательным -- пронизаны его стихи, что характерно и для всего творчества Блока зрелой поры. Так любая область чувств, отношений, взглядов становилась для Блока полем глубоких и совершенно самостоятельных исследований, что и вносило в его творчество дух подлинного новаторства, знаменательных открытий в той области, какую Горький называл "человековедением".