Блок Александр Александрович
В. Мейерхольд и Ю. Бонди. "Алинур"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сказка в 3-х действиях с прологом и эпилогом. Сюжет заимствован. Авторы предлагают детям играть сказку в приемах импровизации.

А. А. Блок

В. Мейерхольд и Ю. Бонди. "Алинур"
Сказка в 3-х действиях с прологом и эпилогом. Сюжет заимствован*. Авторы предлагают детям играть сказку в приемах импровизации.

   ______________________
   * Обработка сказки О. Уайльда " Звездный мальчик" (прим. ред.)
  
   Два дровосека стараются согреться зимой в лесу. В ивовый куст перед ними падает звезда. Они бросаются к кусту, думая, что нашли клад. В золотом плаще, найденном в кусте, оказывается спящий ребенок с янтарным ожерельем на шее. Дровосек Ахмет берет ребенка к себе в дом, несмотря на насмешки дровосека Шаркана и на огорчение жены, которое проходит под влиянием знаменья.
   Таково содержание пролога.
   Первое действие происходит в татарской деревне. Девятилетний Алинур, которого считают подкидышем, отличается от всех татарчат ловкостью, нежностью кожи и золотистостью волос. Алинур предводительствует в играх детей, бьет их, пускает стрелу в индюка, разоряет воронье гнездо, бросает камень в слепого и, наконец, прогоняет нищую старуху, которая оказывается его матерью; когда Алинур отказался от матери, его прекрасное лицо стало отвратительным и он стал похож на жабу. Дети бегут от него, бросая в него камнями. Одна только Бельгаис, дочь его приемного отца, остается ему верной. Алинур плачет, кается и убегает в лес искать свою мать, несмотря на мольбы Бельгаис.
   Во втором действии Алинур ищет свою мать. Он ищет ее в желтых глиняных горах, на старом кладбище, в дремучем лесу среди разбойников, на берегу моря и у городских ворот. Молодой конь помнит, как Алинур бил кнутом его братьев; ворона помнит, как он разорил ее гнездо; разбойники пугаются его жабьего облика; Алинур напрасно принимает за свою мать неподвижную фигуру столетнего дервиша, от которого его злобно отгоняет собака; наконец городская стража продает Алинура волшебнику Астрахану за чашу сладкого вина.
   В третьем действии волшебник Астрахан запирает Алинура в башню, а наутро велит ему найти в лесу люнету белого золота, грозя Алинуру плетьми. Алинур в напрасном отчаяньи ищет монету. Баран -- Синие Рога в благодарность за то, что Алинур отвязал его от дерева, указывает место, где спрятана монета; но, при входе в город, мальчик отдает монету прокаженному, умирающему от голода. Волшебник лишает Алинура пищи и питья и на следующее утро опять велит ему искать в лесу монету красного золота. Опять Баран -- Синие Рога помогает ему найти монету, но мальчик опять отдает ее прокаженному. Тогда, при входе в город, Алинура встречают воины и горожане и, при всеобщем ликовании, провозглашают его своим вождем.
   В эпилоге воин подносит к лицу Алинура серебряный щит, в котором Алинур видит свое отражение и улыбается в первый раз с тех пор, как ушел на поиски матери: лицо его опять стало прекрасным. Из толпы нищих выходят его мать и прокаженный, которые превращаются в пышную татарку в роскошном одеянии и маститого старца в чалме. Прокаженный оказывается отцом Алинура. Алинур становится во главе отряда воинов и объявляет своей невестой дочь дровосека Бельгаис.
   Самое изложение сказки, в котором все-таки многое пропущено, мне кажется, показывает, что она богата содержанием, что в ней есть блестящие места и что она достойна быть представленной. Далее передо мной возникает ряд вопросов как частного, так и общего характера, которыми я хотел бы поделиться.
   Прежде всего сюжет. В нем я вижу следы обработки XVIII столетия. Я сужу об этом не только по тому, что приверженность авторов к этому столетию мне известна, но и по следующим двум объективным причинам: 1) восточный колорит сказки проявляется, главным образом, в именах, нарядах, украшениях, то есть Восток воспринимается в виде некоторой приятной экзотики, как воспринимали его люди XVIII века; 2) в эпилоге нарочито подчеркнут "благополучный конец", сказка заключается той, свойственной именно XVIII веку, помпой с обретением родителей, обручением, танцами, зурнами и грохотом барабанов, -- которая, по моему личному чувству, всегда заставляет забывать о главном. Я в таких случаях всегда думаю с грустью, что не стоило рождаться от звезды, падать с неба с янтарным ожерельем на шее и являть черты богоборчества в ранней юности для того, чтобы встать во главе какого-то военного отряда, благополучно жениться и вообще опять начинать путать всю канитель "старого мира" с начала. Все мы знаем, например, очень хорошо, что в произведениях, где действуют "христиане" и "язычники", первые всегда выходят хуже, и ничто не вселяет большей скуки и неудовлетворенности, чем торжество этих начал, всегда роковым образом "отвлеченных" и безжизненных. -- Суть сказки в пути, в бесконечности ее перипетий, а не в конце, по той, простой для меня, причине, что конец есть дело не литературы, не театра, не искусства, не жизни...-XIX век, в лице своих лучших сказочников, откинул всю эту помпу по совершенно другим, казалось бы, причинам, именно -- потому, что на нем почил строгий и скромный дух науки; но я хочу сказать, что никогда бы на месте авторов не воспользовался обработкой сюжета XVIII века -- века, с моей точки зрения, самого чуждого нам и самого далекого от нас, -- а всегда предпочел бы обработку XIX века; для примера я указал бы на прием Флобера в "Юлиане Странноприимце"; Флобер сумел закончить легенду, сходную с "Алинуром", целомудренно закутав ее окончание в ночь и в смерть; в эпилоге же "Алинура" грохот барабанов режет мой слух, и я не могу назвать весь этот, никого не способный обмануть, блеск достойным венцом интересно начатой сказки.
   Второй вопрос мой -- о языке; но авторы не настаивают на точности передачи их слов, предлагая детям импровизировать.
   Третий и самый трудный вопрос -- о постановке. В пьесе рекомендуется и всячески подчеркивается условная постановка, при помощи двух площадок, восьмистворчатых ширм и нескольких аксессуаров -- ивового куста и колодца. Воображение зрителя должно носиться по этим предметам, воссоздавать -- иногда при помощи музыки -- вьюгу, лес, горе, море, город.
   Прежде всего, я должен отдать справедливость блеску некоторых ремарок: например, татарская деревня обозначается так: "Стоит колодезь". Это -- достойно чеховского Тригорина: "На плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса, -- вот вам и лунная ночь готова". Однако я должен сказать, что чем лучше сказано это литературно, тем менее представляется мне возможным выполнить это в театре. Точно так же нельзя, по-моему, изобразить молодого коня, "мчащегося по красной, выжженной солнцем траве" в "желтых, глинистых горах". Также нельзя передать, при помощи ширм, двух кораблей, обгоняющих друг друга в море, "сада, в котором растут большие черные маки в зеленых глиняных кувшинах", и многих других талантливых ремарок, в которых состязаются друг с другом режиссер и художник, не скупясь на образы -- всё новые и новые, иногда -- просто красивые и не имеющие отношения к содержанию.
   По моим наблюдениям и по собственному моему внутреннему опыту, постановки с площадками, ширмами и без занавеса отнимают у театра театр, ставя неодолимые преграды воображению современного зрителя, -зрителя той эпохи, когда весь тяжелый механизм декораций и театральных машин уже изобретен и пущен в ход.
   Тягость положения всякого художника в нашу эпоху заключается, по моему мнению, в большой степени в том, что нам приходится иметь дело с двумя породами людей: одни -- большинство -- так утомлены и озабочены борьбой за существование, -- все растущей по мере роста вавилонской башни цивилизации, -- что воображению почти не остается места в их запуганной душе: они не могут переносить необычайного, сказочного, удивительного; короче говоря, они не могут переносить искусства в больших дозах.
   Другие -- меньшинство -- страдают, напротив, расстройством воображения. Это какая-то особая болезнь нашего времени, довольно необычная, но, однако, столь распространенная (в городах, конечно), что о ней стоит говорить. Это -- любители всяких искусств, которые сами не обладают творчеством, но сосут, как упыри, кровь из художников, выжимают из произведений искусства всех времен все соки, какие способны выжать, исключая единственного и главного -- того, что им недоступно. Это -- заказчики, диктующие художественные вкусы, требующие от художников все нового и нового, истощающие вдохновение того художника, который вздумает их слушаться. Это -- умные, тонкие, несчастнейшие в своем роде люди, ненасытные, больные, нищие при всем богатстве своих вкусов, а иногда и знаний, жалкие в своем искании все более экзотического и пряного. Эти любители стихов всех современных поэтов и постановок всех современных режиссеров -- любят, между прочим, и то разоблачение художественной техники, которое составляет, по-моему, суть той условной постановки, которая рекомендуется в разбираемой пьесе. Им нравится, чтобы было видно, как переставляются декорации, так же как нравилось бы, вероятно, чтобы стихи печатались в виде ритмических и метрических схем, формул, будто бы возникающих в мозгу у поэта. Я думаю, что считаться с этими людьми было бы преступлением; по-человечески -- их положение трагично, но в глазах художника -- они комичны.
   Считаться можно только с людьми; а нельзя скрывать того, что считаться с современными людьми, усталыми и запуганными, все более дичающими от цивилизации, художнику современности невероятно трудно. Думаю, что требовать избытка воображения невозможно, бесполезно; насилие над воображением только спугнет его, загонит в самый темный угол души; я не считаю себя лишенным воображения, но когда с меня требуют, чтобы я на площадках и в ширмах представил все то, что описано, например, в ремарках к "Алинуру", -- я только тупею и перестаю воспринимать что бы то ни было. И обратно: я начинаю чувствовать, думать, воображать, изобретать, то есть "творить" вместе с автором и артистами только тогда, когда мое внимание сосредоточено и не развлекается хитрыми, хотя бы и талантливыми, выдумками.
   Думаю, что прием современного художника должен заключаться в совершенно обратном: в том, чтобы быть бережливым; в том, чтобы не перегружать произведение искусства -- искусством, если можно так выразиться. Надо убаюкать зрителя простым и натуральным, чтобы затем разбудить его отдыхающее воображение неожиданной искрой искусства. Отсюда -- современный художник, к какому бы цеху и направлению он ни принадлежал, в работе своей -- "натуралист", ремесленник, ворочает глыбы, таскает на плечах грузы психологии, истории, быта. -- Об этом можно говорить много, но я боюсь, что и без того давно уже вышел из рамок рецензии.
   Резюмируя, я должен сказать, что упрек мой авторам "Алинура" состоит в том, что они перегрузили свое произведение страшными требованиями; они надавали литературных векселей, которые театр едва ли согласится оплатить. Они совершили большой труд, но труд все еще недостаточный для театра, так как дали богатый материал, но не указали способа его преодолеть. Я позволяю себе говорить на эту тему только потому, что сами авторы ввели в текст указания относительно постановки. Я думаю, что пьеса очень выиграла бы без этих указаний, тем более, что некоторые из них, даже мелкие, кажутся мне просто физически невыполнимыми (как можно, например, сидя по сторонам куста, то есть будучи отделенными друг от друга этим кустом, -- рассматривать и развертывать один и тот же плащ?).
   По моему личному мнению, было бы приятно видеть в печати эту интересно обработанную сказку, в которой есть блестящие в литературном отношении места, с некоторыми исправлениями в языке и с исключением указаний, касающихся постановки, хотя и не очень обильных, но расхолаживающих при чтении. Что касается постановки на сцене, то это -- новый разговор; мне лично кажется, что она необыкновенно трудна и потребует применения очень сложных театральных машин для того, чтобы выполнить указания авторов, которые, при постановке условной, в лучшем случае совершенно пропадут.
   Из заметок моих о частностях я упомяну только об одной: ни за что не оставил бы я в детской пьесе той исполненной иронии ремарки, которой оканчивается пролог: "Вся последняя сцена идет под звуки музыки, которая возникает всякий раз, когда нужно помочь публике растрогаться в местах трогательных и без того". -- Это двусмысленность, за которой стоит довольно сложная теория, непонятная для детей.
  
   3 сентября 1918

-------------------------------------------------------------------------------------

   Впервые опубликовано: сб. "Репертуар". Пг. -- М., 1919.
   Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/blok/blok_v_meyerhold__u_bondi.html
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru