Боборыкин Петр Дмитриевич
Судьбы русского романа

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Реферат, читанный в одном из частных заседаний общества.

   
   Починъ. Сборникъ общества любителей Россійской Словесности на 1895 годъ.
   Москва. Литографія Высочайше утвержденнаго "Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла". Москва, Чистые пруды, соб. домъ. 1895.
   

СУДЬБЫ РУССКАГО РОМАНА*).

*) Рефератъ, читанный въ одномъ изъ частныхъ засѣданій общества.

   Болѣе десяти лѣтъ назадъ, говоря въ одномъ газетномъ этюдѣ о томъ, какъ русская художественная литература захватываетъ интересъ западной публики, бесѣдующій съ вами въ эту минуту впервые позволилъ себѣ назвать такой фактъ "мирнымъ завоеваніемъ". Теперь мы можемъ, безъ всякаго хвастовства, повторять, что завоеваніе это еще расширилось. Не мы, а иностранцы, въ старой Европѣ и Новомъ Свѣтѣ, не скрываютъ того, какъ русскіе писатели, начавшіе проникать къ нимъ въ переводахъ, сдѣлались прочнымъ достояніемъ ихъ вкусовъ и симпатій.
   Какая же обособленная область вашей литературы совершила это прочное мирное завоеваніе? Русскій романъ сдѣлалъ это,-- не драма, не лирическая поэзія, не краснорѣчіе, не исторія, не философское мышленіе, а именно область повѣствовательнаго творчества -- беллетристика, какъ называютъ его у насъ довольно варварскимъ терминомъ, заимствованнымъ у нѣмцевъ, которые, по свойственной имъ привычкѣ, сфабриковали его изъ французскаго выраженія: "belles-lettres". И этотъ завидный успѣхъ выпалъ на долю нашей повѣствовательной литературы такъ называемаго "гоголевскаго періода" -- съ Тургенева до писателей семидесятыхъ и восьмидесятыхъ годовъ.
   Можно съ полнымъ правомъ сказать, что русскій романъ, изъ всѣхъ продуктовъ нашей культуры, одинъ завоевалъ западнаго европейскаго человѣка. Только въ самое послѣднее время, среди парижскихъ романистовъ, въ родѣ Зола, Гонкура и отчасти Додэ, стали раздаваться менѣе дружественные и даже довольно раздраженные голоса. Теперь уже частенько приходится слышать возгласы, направленные противъ русскаго повѣтрія, которое иные защитники французскихъ идей и свойствъ натуры явно считаютъ нездоровымъ увлеченіемъ, вызваннымъ такими, по ихъ мнѣнію, патологическими продуктами славянской души, какіе они находятъ, всего больше конечно, въ романахъ Достоевскаго.
   Завоеваніе, все-таки, совершилось, и оно невольно вызываетъ вопросъ: тотъ самый, теперь всемірно-извѣстный, русскій романъ -- заслужилъ-ли онъ, и на своей родинѣ, такой обработки, которая давала бы вѣрную картину развитія этой формы художественныхъ произведеній, достигшей, на протяженіи XIX вѣка, всеобъемлющаго значенія и преобладанія надъ другими видами поэзіи?..
   У французовъ-же (а они вообще не отличаются очень большимъ интересомъ къ чужимъ литературамъ) мы находимъ книгу, посвященную спеціально русскому современному роману, того самаго виконта де Вогюэ, который сумѣлъ заинтересовать парижанъ графомъ Толстымъ. Какъ вы знаете, его книга такъ и называется "Русскій Романъ". Въ мою задачу вовсе не входитъ разбирать ее здѣсь, но какъ бы строго къ ней ни относиться, какіе бы пробѣлы ни находить въ ней, несомнѣнно то, что у насъ нѣтъ и такой книги о нашемъ лучшемъ художественно-литературномъ достояніи, о томъ романѣ, который совершилъ на западѣ свое "мирное завоеваніе".
   Найдутся у насъ, конечно, десятки и сотни рецензій и отдѣльныхъ главъ о тѣхъ романистахъ, о какихъ говоритъ Вогюэ въ своей книгѣ, но нѣтъ и небольшой монографіи, трактующей эту форму литературы, какъ предметъ особеннаго изслѣдованія, какъ опытъ эстетической (или хотя бы культурно-исторической) картины развитія самаго крупнаго отдѣла нашей изящной словесности.
   Какая же причина подобнаго страннаго факта? Причинъ найдется много, и я не собираюсь разбирать ихъ всѣ. Позволю себѣ только нѣсколько соображеній, предоставляя моимъ сверстникамъ другія точки зрѣнія. Чтобы отдаться изученію обособленнаго рода или вида изящныхъ произведеній, въ нашемъ случаѣ романа,-- надо воспринимать область человѣческаго художественнаго творчества съ захватывающимъ интересомъ, съ большою любовью; считать ее проявленіемъ самостоятельной способности, которая "сама себѣ довлѣетъ", какъ принято у насъ выражаться на философскомъ жаргонѣ. Для этого необходимо смотрѣть на данную область художественнаго творчества, какъ на нѣчто, имѣющее свои законы развитія; не смѣшивать ее съ моралью и публицистикой, не давать ей служебной роли въ исторіи развитія культурнаго человѣчества, какъ это дѣлается часто, даже и среди западно-европейскихъ писателей, занимающихся разработкой исторіи литературы.
   А развѣ -- спрошу я -- у насъ, въ послѣднія слишкомъ тридцать лѣтъ, идеи и направленія, которыя господствовали въ литературной критикѣ, были благопріятны подобной научно-философской задачѣ? Напротивъ, преобладало, и до сихъ поръ въ значительной степени, преобладаетъ нѣчто, прямо неблагопріятное такимъ трудамъ. И почти все, что было за послѣднюю четверть вѣка напечатано серьезнаго по исторіи нашей новѣйшей литературы, исходило изъ болѣе научныхъ сферъ,-- стояло въ сторонѣ отъ тѣхъ критическихъ лозунговъ и паролей, которые были обязательны въ нашей ходячей критикѣ.
   То, что я здѣсь сообщаю въ крупныхъ чертахъ (не называя именъ и не прибѣгая къ цитатамъ), могло бы быть подтверждено цѣлымъ рядомъ достаточно вѣскихъ доказательствъ. Къ сожалѣнію, и болѣе научныя изслѣдованія изъ области новѣйшей русской литературы сводятся къ отдѣльнымъ монографіямъ. Изъ этихъ монографій, какъ извѣстно, даже за послѣдніе десять лѣтъ, нѣтъ у насъ ни одной, которая бы представляла собой самостоятельный, исчерпывающій этюдъ о какомъ нибудь писателѣ, игравшемъ роль въ развитіи новаго русскаго романа: ни о Карамзинѣ, какъ художественномъ повѣствователѣ, ни о Пушкинѣ, ни о Лермонтовѣ -- въ томъ же качествѣ, ни о Гоголѣ, ни о Тургеневѣ, ни о Гончаровѣ; я беру только покойниковъ. У насъ нѣтъ даже, и до сихъ поръ, серьезной научно-эстетической монографіи описателѣ, какъ Гоголь, котораго, слѣдуя ходячей формулѣ, считаютъ создателемъ современнаго реальнаго романа. А, кажется, времени было достаточно съ его кончины: цѣлый сорокалѣтній періодъ, въ который, въ любой западной странѣ, о писателѣ такого значенія напечатана была бы цѣлая библіотека.
   По народной поговоркѣ: "на нѣтъ и суда нѣтъ". Но тѣ, кому соображенія, въ родѣ только что высказаннаго, не нравятся, обыкновенно приводятъ такіе доводы: "Никто не мѣшалъ сторонникамъ принциповъ научно-эстетической критики заниматься русской изящной литературой, какъ имъ угодно, отстаивать необходимость отношенія къ искусству вообще, какъ къ продукту самобытной психической дѣятельности человѣка. Если наша критическая литература бѣдна по этой части, то это показываетъ, что не было серьезной потребности въ статьяхъ и книгахъ подобнаго направленія".
   Такіе доводы только кажутся искренними и основательными. Переставимъ роли. Предположимъ, что вмѣсто противниковъ обработки изящной литературы на научно-эстетической почвѣ, въ теченіе тридцати лѣтъ, тонъ задавали бы тѣ, кто имъ до сихъ поръ ненавистенъ, и предположимъ еще, что въ тотъ же самый періодъ не появилось бы въ печати ни одной книги, написанной въ ихъ духѣ; неужели они не стали бы жаловаться и указывать, какъ на главную причину такого безплодія --. на преобладаніе въ критикѣ, вліяющей на публику, враждебныхъ имъ или несимпатичныхъ тенденцій? Фраза о томъ, что никто никому не запрещалъ думать или писать такъ или иначе, смахиваетъ весьма сильно на какое-то манчестерское фритредерство, примѣненное къ вопросамъ художественнаго творчества и его научно-философской обработкѣ. Мы можемъ указать въ исторіи литературныхъ идей на западѣ, какъ односторонняя тенденція, овладѣвъ симпатіями большинства, въ силу тѣхъ или иныхъ обстоятельствъ, глушила вполнѣ, или очень значительно, всякую другую обработку данной области. Случалось такъ, что въ теченіе цѣлаго вѣка критическій кодексъ законовъ и требованій творчества и вкуса всей критики держалъ многія дарованія въ тискахъ, направлялъ ихъ лишь въ одну сторону, устранялъ и съ творческой арены то, что не подходило подъ него.
   Допустимъ даже, что русскій романъ не заслуживалъ бы ничего другого, какъ роли подспорья при изученіи общественно-культурнаго развитія нашей страны. И въ такомъ случаѣ, никакъ нельзя сказать, чтобы русская критика (беря тотъ періодъ, когда романъ нашъ создался и разцвѣлъ) выполнила удовлетворительно такую задачу. Добролюбовъ, съ умомъ и талантомъ, дѣлалъ выдающіяся произведенія русской беллетристики предметомъ этюдовъ, въ которыхъ лица, созданныя авторами, общій колоритъ изображаемой жизни и характерныя особенности быта служили публицистической задачѣ критика. Этому пріему весьма у насъ посчастливилось, но только количественно. Несмотря на громадное число обозрѣній, рецензій и замѣтокъ въ журналахъ и газетахъ за цѣлыхъ тридцать лѣтъ послѣ смерти Добролюбова -- включая сюда и дѣятельность Писарева -- мы не находимъ, чтобы наша публицистическая критика, занимавшаяся изящной литературой, хотя-бы на одну треть исчерпала богатый матеріалъ, бывшій въ ея распоряженіи. Русскій романъ, съ тѣхъ поръ какъ онъ сложился, т. е. за цѣлыхъ слишкомъ шестьдесятъ лѣтъ, заключаетъ въ себѣ самый цѣнный матеріалъ для опредѣленія культурнаго роста русскаго общества. А вы не найдете въ нашей воинствующей критикѣ ни одной серьезной попытки представить сколько нибудь полную картину этого роста, пользуясь исключительно беллетристикой.
   И выходитъ, что всякому изслѣдователю, на какой бы онъ почвѣ ни держался, надо начинать какъ бы съизнова, опредѣлять свой методъ, обработывать матеріалъ, разсчитывая на свои силы, почти не находя себѣ предшественниковъ.
   Найдется, конечно, объясненіе тому, что наша критика, въ теченіе послѣднихъ тридцати пяти лѣтъ, не шла по научно-объективному пути. У насъ слишкомъ многое еще не достигнуто въ общественной жизни, чтобы литературная критика и пресса не пользовались всякими средствами будить идеи и нравственное сознаніе читателя. Это -- весьма серьезное смягчающее обстоятельство; но настало уже время -- думается мнѣ -- оцѣнивъ съ полнымъ безпристрастіемъ причины такой односторонности (а также и тѣ заслуги, въ общекультурномъ смыслѣ, какія значатся за литературно-публицистической критикой) -- возвратить области изящнаго творчества ея настоящій смыслъ и значеніе, сдѣлать нашу національную драгоцѣнность -- русскій художественный романъ -- предметомъ серьезной научно-эстетической обработки.
   Въ чемъ же будутъ заключаться главныя основы ея?
   Во-первыхъ, основа психологическая. Затѣмъ, сравнительный методъ, позволяющій приводить въ законную связь область литературнаго творчества съ остальными отдѣлами искусства, въ особенности съ музыкой и живописью. Третій пробѣлъ (который давно необходимо заполнить) это -- параллельное изученіе соотвѣтственнаго рода или вида изящной литературы на западѣ Европѣ; въ нашемъ случаѣ, развитіе романа за тотъ-же періодъ времени. Такимъ же существеннымъ представляется и вопросъ о возможности примѣнять къ обработкѣ изящной литературы тотъ научный принципъ, какой оказался такимъ плодотворнымъ и въ естествовѣдѣніи, и въ обширной области соціологіи. Это -- принципъ эволюціи. И наконецъ, какъ выводъ, изслѣдованіе того, въ какой степени долженъ быть устраненъ изъ научно-философскихъ изученій обычный пріемъ субъективныхъ одобреній и порицаній, за который, до сихъ поръ, держатся въ ходячей критикѣ и у насъ, и за границей.
   Всѣ эти пункты нуждаются, каждый, въ нѣсколькихъ словахъ поясненія. Отъ ихъ воможно-правильной постановки зависитъ характеръ и достоинство тѣхъ работъ, какимъ давно пора появляться, даже и въ критикѣ, не претендующей на строго-научное значеніе.
   Человѣческое творчество, и научное, и художественное, до сихъ поръ не обслѣдовано въ опытной психологіи такъ, какъ нѣкоторыя другія стороны нашей душевной жизни. Его природа гораздо сложнѣе, чѣмъ напримѣръ какой-нибудь волевой актъ, или логическое построеніе, или же опредѣленный видъ страсти, аффектъ, эмоція. Само по себѣ, оно болѣе умственнаго, чѣмъ эмоціоннаго характера, а творчество изящное, художественное, способно кромѣ того наряду съ красотами внѣшней природы вызывать въ насъ и особый видъ душевнаго волненія, извѣстный подъ именемъ эстетическаго чувства, которое, въ свою очередь, нуждается также въ болѣе точномъ научно-психологическомъ анализѣ. Но каковы бы ни были пробѣлы психологіи по этой части, никто однакожъ не будетъ спорить съ тѣмъ, что изящная литература обязана своимъ происхожденіемъ этому именно отдѣлу нашей психической жизни. А между тѣмъ, психологическая почва почти совсѣмъ еще не затронута ни въ исторіи литературы, ни въ текущей критикѣ, когда дѣло идетъ не объ однихъ біографіяхъ отдѣльныхъ писателей, а о совокупности всего творческаго процесса въ данномъ родѣ произведеній и въ извѣстный періодъ времени. Только въ самые послѣдніе годы была заявлена необходимость обработки изящнаго творчества на психологической почвѣ. Одинъ изъ молодыхъ французскихъ критиковъ, Эннекенъ (безвременно умершій нѣсколько лѣтъ тому назадъ), въ своей книгѣ подъ названіемъ "Научная критика" указывалъ на эту необходимость и предложилъ терминъ эсто-психологія, примѣняя его и къ творчеству писателей, и къ воспринимающей способности тѣхъ, кто ихъ читаетъ, т.-е., къ психологіи публики.
   Все это такъ, но развѣ это оправдываетъ повтореніе избитаго общаго мѣста,-- обязательное признаніе формулы, прикрывающей собой предразсудокъ, который поддерживаетъ нежеланіе изучить, какъ слѣдуетъ, вѣкъ литературнаго роста во Франціи, представляющій собою законную гордость этой страны? А мы привыкли кидать все въ одну кучу и повторять свое общее мѣсто о лжеклассицизмѣ. Семнадцатый вѣкъ былъ великимъ литературнымъ вѣкомъ Франціи, имѣвшимъ значеніе для всей континентальной Европы. Онъ создалъ характерный театръ, въ которомъ, при сколько нибудь честномъ и внимательномъ изученіи, вы найдете самобытное развитіе творчества. Нынче и англійская критика начинаетъ уже сопоставлять Шекспира съ Расиномъ и находить во французскомъ драматургѣ-психологѣ такія стороны творчества, которыми онъ можетъ поспорить съ авторомъ "Гамлета" и "Отелло", а у насъ еще принято относиться къ Расину съ брезгливостью. За послѣднія тридцать -- сорокъ лѣтъ въ нашей критической литературѣ журналовъ (а они всего болѣе проникаютъ въ массу публики) вы не найдете серьезнаго интереса къ изученію этого великаго литературнаго вѣка, за исключеніемъ Мольера,-- да и то не въ ходячей критикѣ, а въ литературѣ болѣе научныхъ монографій.

-----

   Вернемся къ русскому роману. И тутъ мы сейчасъ же наткнемся на цѣлый рядъ ходячихъ мнѣній и обязательныхъ оцѣнокъ, съ которыми надо считаться. Нужды нѣтъ, что мы еще не имѣемъ ни одного сочиненія, на которое можно бы посмотрѣть, какъ на руководящее. Ходячія формулы и общія мѣста обыкновенно и забираются туда, гдѣ еще мало было потрачено изученій, свободныхъ отъ всякой предвзятой тенденціи. Пока не прольется болѣе яркій свѣтъ на извѣстную область, избитыя клише повторяются изо дня въ день.
   Надъ русской литературной критикой, до сихъ поръ, тяготѣютъ всего сильнѣе два взгляда, получившихъ традиціонную обязательность.
   У насъ принято считать сатирическо-отрицательное изображеніе жизни за самую характерную и коренную особенность русской изящной литературы. Случилось такъ, что въ XVIII вѣкѣ попытки болѣе осмысленнаго отношенія къ обществу довольно рано сказались, подъ вліяніемъ западныхъ образцовъ, въ сатирическихъ произведеніяхъ. Комедія предшествовала у насъ роману. Въ самомъ концѣ прошлаго вѣка русская повѣсть, подъ перомъ Карамзина, только еще выговаривала первые склады свои, да и то въ сентиментально -- просвѣтительномъ направленіи, а театръ далъ уже такія комедіи, какъ "Бригадиръ" и "Недоросль", позднѣе "Ябеда". Тоже продолжалось, въ извѣстной степени, и въ первой четверти XIX столѣтія. Русскій романъ еще не сталъ вполнѣ на свои ноги, а художественно-сценическая сатира доработалась уже до такой комедіи, какъ "Горе отъ ума". Если считать "Евгенія Онѣгина", по времени, первымъ русскимъ романомъ, въ которомъ замыселъ, реальная правда, созданіе лицъ, языкъ и колоритъ эпохи сливаются уже въ поэтически цѣльное повѣствовательное произведеніе, то не надо забывать, что "Онѣгинъ" былъ законченъ только къ началу четвертаго десятилѣтія нашего вѣка, а "Горе отъ ума" было вполнѣ написано нѣсколькими годами раньше, на рубежѣ первой и второй четверти того же столѣтія. И дальше, въ періодъ творчества Пушкина, и послѣ его смерти, въ такъ называемый "гоголевскій" періодъ русской литературы, сатирическій оттѣнокъ повѣствовательной беллетристики, опять таки, считался самымъ важнымъ; на него смотрѣли, какъ на главную силу и суть нашего художественно-литературнаго движенія. Это продолжалось до самаго послѣдняго времени, въ теченіе довольно длиннаго періода, который, въ параллель съ "гоголевскимъ", можно было бы пожалуй назвать "щедринскимъ".
   Если мы возьмемъ этотъ обязательный терминъ "гоголевскій періодъ" и спросимъ: что онъ собою, главнымъ образомъ, обозначаетъ, то мы должны будемъ признать, что онъ употребляется для характеристики не всего вообще содержанія русской литературы (считая и науку, и публицистику), а, гораздо больше, беллетристики; даже не одного театра, а точно также, если не преимущественно, русскаго романа съ его разновидностями: повѣстью и разсказомъ. И въ этомъ терминѣ заключается не одно только опредѣленіе размѣровъ таланта и вліянія Гоголя, въ смыслѣ творческаго содержанія и формы, но также извѣстный характеръ отношенія къ дѣйствительности. Авторъ "Ревизора" и "Мертвыхъ душъ" признанъ былъ, и въ ходячей критикѣ, и въ исторіи литературы, писателемъ, двинувшимъ русскую художественную словесность, въ томъ числѣ и романъ, по истинно-національному творческому пути. Сатирико-отрицательное воспроизведеніе жизни сдѣлалось какъ бы критеріемъ художественныхъ достоинствъ и поддерживало тотъ предразсудокъ, по которому сатира стала какъ бы краеугольнымъ камнемъ всего зданія нашей литературы.
   При такомъ традиціонномъ взглядѣ немыслима правильная постановка вопроса объ эволюціи русскаго романа за тотъ періодъ, когда онъ достигъ въ произведеніяхъ Пушкина, каковы "Евгеній Онѣгинъ" и "Капитанская дочка", высокой степени художественнаго творчества, и вплоть до начала шестидесятыхъ годовъ, когда Тургеневъ выпустилъ въ свѣтъ самое крупное и знаменательное свое произведеніе: "Отцы и Дѣти".
   Ни у насъ, и нигдѣ на западѣ, сатира, въ разныхъ ея оттѣнкахъ и развѣтвленіяхъ, не только не можетъ исчерпывать развитія художественнаго романа, но и для другихъ формъ и отдѣловъ литературы быть главнымъ мѣриломъ ихъ развитія. Органическія условія творчества, доставляющаго культурному человѣчеству и высшія духовныя радости связаны гораздо болѣе съ цѣльнымъ, яснымъ, такъ называемымъ положительнымъ отношеніемъ къ жизни. Такъ пѣли свои рапсодіи эллинскіе пѣвцы, такъ складывались эпическія пѣсни новѣйшихъ европейскихъ народовъ, такъ развивались и развиваются до сихъ поръ лирика и художественная драма; такъ и романъ, въ своемъ поступательномъ ходѣ, вплоть до конца нашего вѣка, показываетъ намъ все большее и большее освобожденіе творческихъ воспроизведеній живой жизни отъ всякаго предвзятаго настроенія; а сатирико-отрицательный пошибъ письма немыслимъ безъ такой предвзятости. Дальше мы увидимъ, какія главныя вехи обозначаютъ органическое развитіе русскаго романа; въ эту минуту я желалъ только указать вамъ на одинъ изъ укоренившихся у насъ взглядовъ, который тормозитъ, до сихъ поръ, болѣе свободное и объективное трактованіе исторіи нашего романа.
   Другой, не менѣе упорный и односторонній, пріемъ, это оцѣнивать и вообще нашу изящную литературу и, въ частности, романъ только на аршинъ морально-общественнаго характера. Я уже сказалъ, что такая односторонность вызвана была, и до сихъ поръ поддерживается, условіями нашей государственной и соціальной жизни, но такое оправданіе не помогаетъ дѣлу. Что вы до сихъ поръ находите въ обобщеніяхъ критиковъ, принадлежащихъ къ этому лагерю? Насъ печатно увѣряютъ, да еще въ статьяхъ, написанныхъ вчера, и для иностранцевъ, что настоящей литературы у насъ не было до половины шестидесятыхъ годовъ. Бѣлинскій когда-то выступилъ съ протестомъ, гдѣ старался доказать, что у насъ есть отдѣльные писатели, а національной литературы еще нѣтъ. Если и тогда это было немного радикально, въ тѣ годы, когда Пушкинъ далъ уже полную мѣру своего геніальнаго дарованія, то какъ же можно утверждать, что съ тридцатыхъ по шестидесятые годы у насъ не было настоящей (изящной) литературы, когда мы прекрасно знаемъ, что русскій романъ, совершившій теперь свое "мирное завоеваніе" западной Европы, сложился и разцвѣлъ какъ разъ въ этотъ періодъ, который я и позволю себѣ назвать творческимъ, зиждительнымъ періодомъ по преимуществу. И почему же, спросимъ мы, до шестидесятыхъ годовъ не было у насъ литературы, въ самомъ высшемъ, художественномъ смыслѣ этого слова? А потому -- видите-ли -- что паденіе крѣпостного права и эпоха реформъ наступили только къ шестидесятымъ годамъ, а, стало быть, все, что творчество русскихъ писателей создало за предыдущія тридцать лѣтъ, не составляетъ литературы, подъ которой такіе оцѣнщики разумѣютъ, вѣроятно, журналистику извѣстнаго направленія.
   Подобные приговоры объясняются всѣмъ ближайшимъ прошедшимъ нашей ходячей критики, которая начала, къ шестидесятымъ годамъ, служить, прежде всего, интересамъ общественнаго движенія. Творчество, художественные замыслы, красота формы, объективное опредѣленіе эволюціи изящной литературы, все это отошло на задній планъ. Развѣ, до сихъ поръ, не ставятъ Тургеневу въ наибольшую заслугу то, что онъ, какъ авторъ "Записокъ Охотника", вводилъ въ свои разсказы отрицательныя черты крѣпостного права? Повторяю: такая односторонность вполнѣ понятна, и въ морально-общественномъ смыслѣ мотивы ея достойны сочувствія. Но, если прикинуть такой чисто-публицистическій и гуманитарный аршинъ ко всей исторіи литературнаго творчества, то цѣлыя эпохи самаго роскошнаго разцвѣта творческаго генія надо будетъ вычеркнуть совсѣмъ изъ исторіи поэзіи и другихъ областей искусства. Какъ можно заниматься архитектурой, пластикой, поэзіей, мышленіемъ, краснорѣчіемъ Эллады и Рима, когда весь античный міръ былъ опозоренъ самымъ жестокимъ рабствомъ, длившимся не одну тысячу лѣтъ? Да и въ жемчужинѣ эллинской эпической поэзіи, въ Иліадѣ (не говоря уже о содержаніи многихъ трагедій), нравственное и гражданское чувство современнаго человѣка развѣ не можетъ, на каждомъ шагу, возмущаться той художественной объективностью, съ какой Гомеръ услаждаетъ себя изображеніемъ звѣрскихъ инстинктовъ своихъ героевъ, варварской первобытностью ихъ нравовъ, напино проникнутый дѣтскимъ суевѣріемъ, преклоненіемъ передъ физической силой, животной жестокостью и бездушнымъ коварствомъ своихъ богатырей?
   Морально-публицистическая точка зрѣнія до такой степени овладѣла нашей критикой въ послѣднія тридцать лѣтъ, что отношеніе къ самой жизни нашего отечества, оцѣнка общественнаго развитія сдѣлались такими же односторонними. Все, что было до шестидесятыхъ годовъ, вызывало, и до сихъ поръ еще вызываетъ, одни лишь отрицательные приговоры, по которымъ выходитъ, что жизнь русскаго общества до извѣстнаго момента, даже за всю первую половину XIX столѣтія, не могла дать никакого содержанія для объективно-художественнаго творчества. Тѣ, кто такъ разсуждаетъ, точно не хотятъ подумать о томъ, что еслибы за цѣлые полвѣка культурный слой нашей страны былъ лишенъ какихъ бы то ни было здоровыхъ двигательныхъ стремленій, то какимъ же образомъ, во второй половинѣ пятидесятыхъ годовъ, это самое общество могло сдѣлаться такимъ воспріимчивымъ къ передовымъ идеямъ и стремленіямъ? И паденіе крѣпостного права (теперь это уже каждому извѣстно) подготовлялось, съ самыхъ первыхъ годовъ нашего столѣтія, внутреннимъ процессомъ духовнаго развитія русскаго общества. Да еслибы даже отечество наше, за тѣ же полвѣка, представляло и гораздо болѣе печальную картину съ общественно-гуманной точки зрѣнія, то и тогда никто не долженъ былъ бы отнимать у изящной литературы права воспроизводить жизнь въ ея результатахъ, каковы бы они ни были. Безъ такого непосредственнаго, цѣльнаго, яснаго воспріятія жизни не было бы ни древняго эпоса, ни западной средневѣковой поэзіи, ни нашихъ русскихъ народныхъ былинъ.
   Вотъ мы и подошли къ выясненію тѣхъ условій роста, въ какія поставленъ былъ русскій романъ. Условія эти, и внѣшнія, и внутреннія, и сверху, и снизу, были гораздо болѣе отрицательныя, чѣмъ положительныя.
   О внѣшнемъ гнетѣ нечего особенно распространяться. Романъ не можетъ итти впередъ, не забирая, все сильнѣе и шире, дѣйствительную жизнь; а въ теченіе болѣе чѣмъ полувѣка многія цѣнныя стороны жизни не допускались къ литературному воспроизведенію. Запретъ тяготѣетъ и до сихъ поръ надъ нѣкоторыми мотивами и подробностями. Однако я позволю себѣ такое еретическое мнѣніе: внѣшнія препоны, при всемъ своемъ воздѣйствіи на свободу слова, не могутъ быть безусловнымъ препятствіемъ развитію творческихъ силъ. На западѣ, во Франціи и Германіи, въ XVII и XVIII столѣтіяхъ, внѣшній гнетъ достаточно тяготѣлъ надъ литературой, наравнѣ [съ извѣстными традиціонными взглядами и законами эстетическаго кодекса. И несмотря на все это, въ обѣихъ странахъ (въ одной раньше, въ другой позднѣе) изящная литература все росла и развивалась, и къ началу нашего вѣка западная Европа имѣла уже нетолько въ свободной Англіи, но и на полицейскомъ континентѣ богатое наслѣдіе, которымъ она, и до сихъ поръ, не перестала жить.
   Гораздо важнѣе внутреннія задержки въ эволюціи нашего романа. Ихъ -- цѣлый рядъ. Кромѣ неизбѣжной, по новизнѣ нашей культуры, подражательности и подчиненія формализму узкихъ взгля довъ и вкусовъ, главными тормазами были: неспокойное отношеніе къ родной дѣйствительности, недостатокъ художественнаго интереса къ^болѣе кореннымъ сторонамъ жизип7 общества и народа, увлеченіе надуманными темами и временной модой, или же отсутствіемъ анализа и смѣлости, низменный уровень общей развитости, наивное или преднамѣренное патріотическое самодовольство и сентиментальный консерватизмъ, который не позволялъ и самому талантливому русскому повѣствователю конца прошлаго вѣка, Карамзину, и позднѣе доработаться до болѣе свободнаго и реальнаго пониманія современной ему русской дѣйствительности. Когда же наша общественная мысль получила нѣкоторый просторъ, она ударилась, какъ мы видѣли, въ такое же несвободное, предвзятое отношеніе и къ прошедшему, и къ настоящему, при которомъ объективное творчество будетъ непремѣнно задержано, а дарованія и идеи въ области изящной литературы поступятъ на службу къ желательнымъ и полезнымъ, по болѣе разсудочнымъ и утилитарнымъ задачамъ. Сравните вы два истекшихъ вѣка во Франціи, XVII и XVIII. Первый изъ нихъ -- какъ уже я позволилъ себѣ назвать его великій литературно-творческій вѣкъ; второй -- вѣкъ просвѣтительныхъ и освободительныхъ идей, но ему далеко до перваго по качеству и значенію продуктовъ изящнаго творчества: тамъ Корнель и Расинъ, здѣсь Вольтеръ; тамъ Мольеръ, тутъ только Бомарше, и такихъ параллелей можно провести полдюжины; и если конецъ XVIII столѣтія во Франціи подготовилъ мотивы и форму новѣйшаго романа, то все таки же этотъ родъ литературы вступилъ въ слѣдующій, болѣе творческій, періодъ своего развитія только тогда, когда онъ сталъ высвобождаться изъ тенетъ просвѣтительной и сентиментальной тенденціозности.
   Являются также вопросы: въ какой степени критика, сама по себѣ, помогла творческому росту нашего романа, или же тормозила его? И можетъ ли она вообще оказывать на изящную литературу сильное воздѣйствіе?
   На второй вопросъ: можетъ ли какая либо критика способствовать созданію извѣстнаго рода творчества, дать главный починъ тому или иному моменту въ его эволюціи -- слѣдуетъ отвѣтить скорѣе отрицательно. Чтобы сложилась какая нибудь теорія, безъ которой немыслимо сколько нибудь серьезная критика, необходимо, чтобы существовали уже продукты творческой дѣятельности. Первый, по времени, авторитетный теоретикъ изящной литературы былъ, какъ вамъ извѣстно, Аристотель, въ своей Поэтикѣ. Но его эстетическая теорія драмы есть только философскій комментарій къ тому, что создано было эллинскимъ театромъ къ его эпохѣ. Критика всегда, болѣе или менѣе, вызывала въ писателяхъ (особенно сознававшихъ свои дарованія и то новое слово, какое они вносили), и до сихъ поръ вызываетъ въ нихъ весьма сильные протесты. И еще очень недавно одинъ изъ представителей нашихъ молодыхъ поколѣній въ области беллетристики печатно доказывалъ, что критика, по самой сути своей, стоитъ неизмѣримо ниже творческой производительности, и что безъ нея развитіе нашей художественной беллетристики шло-бы гораздо правильнѣе. Въ такихъ горячихъ протестахъ (хотя они и происходятъ на заинтересованной сторонѣ) есть доля правды, и даже не малая доля.
   Но нельзя безусловно утверждать, что критика никакъ не можетъ вліять на литературное развитіе, въ томъ или иномъ направленіи. И на Западѣ, и у насъ мы видимъ примѣры противнаго.
   Въ исторіи нашего романа (какъ главной формы художественнаго творчества, со второй трети XIX вѣка) критика съиграла роль довольно значительную.
   Роль эта, въ первой половинѣ тридцатилѣтняго творческаго періода, была скорѣе благотворная для художественной эволюціи нашего романа. Бѣлинскій поддерживалъ ее своими эстетическими воззрѣніями, любовью къ искусству, отстаиваніемъ его самостоятельности и пониманіемъ всего прекраснаго. Конецъ его критической дѣятельности, какъ вы знаете, былъ окрашенъ въ другой колоритъ; но надо замѣтить, что и превратившись въ пылкаго поборника соціальныхъ идеаловъ, способнаго поднимать до небесъ писателей за ихъ передовую тенденцію, онъ все таки же не переставалъ, до смерти, требовать отъ литературнаго произведенія художественныхъ достоинствъ.
   Послѣ него общественнымъ мнѣніемъ и вкусами нашей публики стала руководить критика съ преобладаніемъ публицистическаго характера. Она была -- да и то не всегда -- полезна въ общественномъ смыслѣ, но никакъ нельзя сказать, чтобы она поддерживала нашъ творческо-художественный романъ своимъ пониманіемъ и симпатіями. Припомните, до какихъ столбовъ дошла критика этого направленія къ шестидесятымъ годамъ. Такой романистъ, какъ Тургеневъ, за крупнѣйшее свое произведеніе "Отцы и дѣти", былъ встрѣченъ въ "Современникѣ" памфлетомъ, авторъ котораго занималъ въ этомъ журналѣ, тотчасъ послѣ Добролюбова, мѣсто присяжнаго рецензента. Знаменитая статья называлась: "Новѣйшій Асмодей",-- и въ ней Тургеневъ приравнивался ни къ кому иному, какъ къ пресловутому обскуранту Аскоченскому. Такіе факты всегда полезно припоминать. Они показываютъ, въ какой степени партійный духъ и печальное непониманіе царили тогда и въ руководящихъ органахъ русской журналистики. И не только въ оцѣнкѣ произведеній художественной литературы, но и въ освѣщеніи цѣлыхъ періодовъ нашей литературной критики царила та же односторонняя публицистическая точка зрѣнія. Иниціаторомъ былъ авторъ статей, недавно напечатанныхъ отдѣльной книгой, о "Гоголевскомъ періодѣ русской литературы".
   Это заглавіе, закрѣпившее у насъ весьма спорную формулу (на что я уже намекалъ выше), не совсѣмъ соотвѣтствуетъ содержанію. Читатель находитъ не очерки періода нашей художественной литературы, связаннаго съ именемъ Гоголя, а систематическую защиту критической дѣятельности Бѣлинскаго, которому и противопоставляются, въ отрицательномъ свѣтѣ, всѣ его предшественники и сверстники по литературной критикѣ. Бѣлинскій находитъ въ авторѣ этихъ очерковъ восторженнаго почитателя, возводится имъ даже на степень "генія", всего болѣе потому, что Бѣлинскій страстно поддерживалъ, въ концѣ своей жизни, обличительно-гражданское значеніе Гоголя, какъ автора "Ревизора" и первой части "Мертвыхъ душъ". Припомните, какой высшій критерій оцѣнки употребляетъ авторъ, говоря о Бѣлинскомъ и его единомышленникахъ, журналистахъ и дѣятеляхъ изящной литературы? А то, видите-ли, что всѣ они были "патріоты". Намъ такой критерій можетъ показаться нимало не убѣдительнымъ. Любовь къ отечеству -- прекрасное чувство, но и пламенные патріоты, въ дѣлѣ литературнаго творчества и критическаго пониманія, нерѣдко оказываются весьма несостоятельными. Даже и въ интересахъ политическаго и соціальнаго движенія общества иные патріоты, любящіе, по своему, отечество, способны поддерживать взгляды и тенденціи, прямо вредные для общественнаго прогресса.
   Какую же, спросите вы, избрать общую основу оцѣнки движенія нашей художественной литературы и спеціально романа? Развѣ можно -- скажете вы -- довольствоваться выдохшейся теоріей старыхъ эстетиковъ съ ихъ проповѣдью "чистаго искусства"?
   Такія выраженія пора уже сдать въ архивъ. Нельзя держаться, для полемическихъ цѣлей, избитыхъ формулъ, которыя представляются уже анахронизмомъ и тѣмъ, кто смотритъ на человѣческое творчество и всю область искусства, какъ на самостоятельный отдѣлъ нашей душевной жизни.
   Никто теперь не проповѣдуетъ "чистаго" искусства, т.-е. искусства, отрѣшеннаго отъ жизни. Его и быть не можетъ! Каждый его отдѣлъ, развитіе всякаго рода или вида изобразительныхъ искусствъ и литературы, а тѣмъ болѣе эволюція романа, показываютъ, что творческое воображеніе питается дѣйствительною жизнью, и чѣмъ эта связь ярче, глубже, разнообразнѣе, содержательнѣе, тѣмъ произведенія поднимаются выше и выше. Вся распря сводится къ тому, что одни дѣлаютъ изъ искусства лишь служебное средство, подспорье въ достиженіи моральныхъ и общественныхъ цѣлей, а другіе, на основаніи болѣе объективныхъ научно-философскихъ изученій, доказываютъ, что изящное творчество, вбирающее въ себя воспріятія природы и душевной жизни человѣка, своею первенствующею цѣлью имѣетъ красоту, совершенно такъ, какъ цѣль этики -- нравственность, а цѣль точной науки -- установленіе законовъ внѣшней природы и человѣческаго организма, а затѣмъ его душевной жизни.
   Содержаніе, идея -- совсѣмъ не пустой звукъ въ дѣлѣ какого бы то ни было творчества, тѣмъ болѣе литературнаго, но у насъ, до сихъ поръ, упорно смѣшиваютъ замыселъ, его художественное и поэтическое достоинство, съ тѣмъ, что составляетъ направленіе писателя. Развѣ можно утверждать, что въ исторіи развитія изящной литературы и такого ея отдѣла, какъ романъ, въ западной Европѣ и у насъ только направленіе писателей двигало впередъ творчество и мастерство? Одинъ даровитый писатель былъ проникнутъ революціоннымъ духомъ, другой держался консервативныхъ и даже ретроградныхъ взглядовъ, третій смотрѣлъ на человѣчество, или на общество его времени, какъ пессимистъ или мизантропъ, четвертый склоненъ былъ къ оптимизму, пятый къ мистическимъ настроеніямъ, и однако всѣ они двигали впередъ художественное воспроизведеніе жизни. Не то важно, какого каждый изъ нихъ держался направленія, а то, что въ ихъ произведеніяхъ романъ шире и глубже захватывалъ жизнь и придавалъ этому воспроизведенію все новыя художественныя достоинства.
   Возьмемъ мы хоть такія двѣ страны, какъ Франція и Россія. Во Франціи новый романъ началъ складываться уже со второй трети прошлаго вѣка. Припомните тѣ имена и таланты, которые двигали его впередъ: аббатъ Прево, Ж. Ж. Руссо, Мариво, Дидро, Бернарденъ де-Сенъ-Пьеръ, Шатобріанъ, госпожа Сталь, Сенанкуръ, Бенжаменъ Констанъ, Стендаль, Альфредъ-де-Виньи, Викторъ Гюго, Альфредъ де-Мюссе, Жоржъ-Зандъ, Мериме, Бальзакъ, Флоберъ -- чтобы не итти дальше пятидесятыхъ годовъ. Какая пестрота воззрѣній у этихъ корифеевъ французскаго романа: тутъ есть все, начиная отъ разрушительныхъ соціальныхъ идей до запоздалаго мистицизма, отъ гуманитарной восторженности -- до сухого скептицизма и даже человѣко-ненавистничества!
   Тоже видимъ мы и у насъ въ соотвѣтственный періодъ: Карамзинъ, Нарѣжный, Марлинскій, Пушкинъ, Лажечниковъ, князь Одоевскій, Гоголь, Лермонтовъ, графъ Соллогубъ, Тургеневъ, Гончаровъ, Достоевскій, Писемскій, Григоровичъ, графъ Толстой, Хвощинская,-- не говоря уже о десяткѣ другихъ писателей-беллетристовъ, послужившихъ также дѣлу развитія романа въ Россіи. Съ меньшими контрастами, съ меньшей рѣзкостью оттѣнковъ, найдется такое же разнообразіе воззрѣній, вкусовъ и тенденцій.
   И выходитъ, стало быть, что тѣ, кто желаетъ обработывать область литературнаго творчества сколько нибудь научно-объективно, вовсе не впадаютъ отъ этого въ "гнилую эстетику", какъ долго принято было выражаться у насъ въ журнальной полемикѣ. Повторяю: такъ называемаго "чистаго" искусства, т.-е. отрѣшеннаго отъ жизни, никогда не было и не будетъ. Но если романъ, болѣе чѣмъ какой либо родъ творчества, связанъ съ жизнью родного общества и всего культурнаго человѣчества, то и въ немъ надо различать между художественно-творческой идеей и разсудочно-тенденціозной темой. И въ немъ мысль, какъ бы она ни была полезна и прогрессивна сама по себѣ, не можетъ сдѣлать произведеніе изящнымъ и творческимъ. Это все старыя-старыя истины, подтверждаемыя всей исторіей искусства, но ихъ все еще приходится у насъ заново защищать. Было время, когда и Бѣлинскій, въ первую свою критическую пору, доказывалъ тоже самое. Припомните, что даже послѣ его смерти, въ томъ самомъ "Современникѣ", гдѣ онъ помѣщалъ свои статьи и обозрѣнія съ преобладаніемъ морально-публицистическихъ взглядовъ, въ тотъ именно годъ, когда напечатана была диссертація "Эстетическія отношенія искусства къ дѣйствительности", т.-е. въ 1855 году, другъ Тургенева и его постоянный совѣтникъ, знатокъ литературы, которому мы обязаны первымъ изданіемъ Пушкина съ большимъ біографическимъ матеріаломъ, покойный П. В. Анненковъ, въ статьѣ подъ заглавіемъ "О мысли въ произведеніяхъ изящной словесности" убѣжденно и проницательно говорилъ то, что, и по прошествіи почти сорока лѣтъ, не утратило своего значенія.
   "Требуютъ мысли не художнической, а философской или педагогической. Извѣстно, что каждый изъ отдѣловъ изящнаго имѣетъ свой кругъ идей, нисколько не сходныхъ съ идеями, какія можетъ производить до безконечности способность разсужденія вообще. Такъ есть музыкальная, скульптурная, архитектурная и также литературная мысль. Всѣ онѣ самостоятельны и не могутъ быть перенесенными, чтобы перемѣщенная мысль не сдѣлалась, вмѣсто истины, парадоксомъ и чудовищностью".
   И точно этотъ авторъ предвидѣлъ нашу съ вами бесѣду о русскомъ романѣ, заканчивая такъ свою тираду:
   "Какого же рода циклъ идей принадлежитъ повѣствованію и въ чемъ сущность его? Развитіе психологическихъ сторонъ одного лица или многихъ составляетъ основу всякаго повѣствованія, которое почерпаетъ жизнь и силу въ наблюденіи душевныхъ оттѣнковъ, тонкихъ характерныхъ отличій, игры безчисленныхъ волненій человѣческаго нравственнаго существа, въ соприкосновеніи съ другими людьми. Гдѣ есть въ разсказѣ присутствіе психическаго факта и вѣрное развитіе его, тамъ есть настоящая и глубокая мысль. Взамѣнъ, если повѣствованіе основано на чистой мысли, по выраженной, какъ всегда выражается такая мысль, посредствомъ невозможнаго или противоэстетическаго душевнаго настроенія, то мысль уже не спасетъ разсказа, какъ бы, сама по себѣ, ни была свѣтла и благородна. Произведеніе остается, все-таки, плохимъ, впечатлѣніе, произведенное имъ, будетъ слабо и вліяніе совершенно ничтожно".
   Для каждаго, кто стоитъ за самостоятельность художественнаго творчества, развѣ такія мнѣнія не заслуживаютъ полнаго сочувствія? А мы видимъ, что не только десять и двадцать лѣтъ спустя, въ разгаръ анти-художественной критики, но и два, три года назадъ, въ исторіи новѣйшей литературы, предназначенной для обращенія въ большой публикѣ, авторъ ея, дѣйствующій, какъ рецензентъ во вліятельныхъ журналахъ и газетахъ болѣе четверти вѣка, приведя какъ разъ эту цитату изъ Анненкова, въ одной изъ вступительныхъ главъ своей книги, показываетъ на нее пальцемъ своимъ читателямъ почти какъ на нѣчто обскурантское и нелѣпое.

-----

   Чтобы набросать картину истинныхъ судебъ русскаго романа, нашей критикѣ не слѣдуетъ смущаться никакими избитыми формулами и терминами. Такой видъ изящной литературы, какъ романъ, можетъ, по своей тѣснѣйшей связи съ жизнью, быть изучаемъ съ разныхъ точекъ зрѣнія. Въ немъ найдется (какъ я уже замѣтилъ) матеріалъ и для характеристики различныхъ нравственныхъ и общественныхъ движеній, но такого рода обработка его не относится прямо къ эволюціи изящнаго творчества. А ею давно пора заняться.
   Возьмите вы какое-нибудь жизненное явленіе въ природѣ; посмотрите на непрерывное теченіе могучей и величавой рѣки, хоть-бы нашей Волги. Ея ростъ и развитіе, ея размѣры и направленіе ея водъ немыслимы безъ цѣлаго ряда топографическихъ и другихъ условій: тутъ и положеніе бассейна, геологическій складъ береговъ, и почва, и климатъ, и количество лѣсовъ. Все нужно брать въ соображеніе, чтобы знать сколько-нибудь научно, какъ она сложилась, и предвидѣть, что съ ней станется въ ближайшемъ будущемъ. Но, сама по себѣ, эта великая рѣка имѣетъ свою самостоятельную жизнь. Ни атмосферная влага, ни очертанія береговъ, ни направленіе ея ложа не даютъ намъ, отдѣльно, понятія о томъ, что она, и въ чемъ заключается ея самобытная жизнь.
   Такъ точно -- и органическое развитіе нашего романа. Въ него, все шире и глубже, входятъ составные элементы нашего общественнаго роста, но эти самые элементы изящное творчество перерабатываетъ въ нѣчто совершенно особенное. Въ другихъ областяхъ сознательной жизни они идутъ на установленіе положительной истины, на выясненіе нравственныхъ началъ, на служеніе экономической и культурной пользѣ, а тутъ творческій духъ человѣка дѣлаетъ изъ нихъ предметъ особаго созерцанія, высшей духовной радости, безъ которой не было бы у человѣка искусства.
   Всматриваясь въ развитіе нашего романа на протяженіи XIX вѣка, мы невольно поражены тою быстротою, съ какой, въ теченіи одной трети вѣка, русскій романъ не только сталъ на ноги, но и доработался до высокой степени художественности. Содержаніе его, связь съ жизнью, все большій и большій захватъ ея шли такими же быстрыми шагами. Но, въ дѣлѣ изящнаго творчества, идеи, стремленія, знаніе жизни, смѣлость анализа не достигнутъ своей цѣли безъ выработки того субстрата, выражаясь научно, посредствомъ котораго что-либо дѣлается предметомъ, говорящимъ нашему чувству изящнаго. Языкъ, тонъ, краски, описательные пріемы, діалогъ: вотъ элементы этого субстрата, вотъ безъ чего творческіе замыслы, какъ вамъ извѣстно, не облекаются въ художественную форму.
   Возьмите вы одинъ изъ первыхъ, по времени, опытовъ русской повѣсти въ концѣ XVIII вѣка, всего лучше "Бѣдную Лизу" Карамзина, считавшуюся, въ свое время, произведеніемъ небывалымъ по изяществу формы, и сравните эту повѣсть съ любой изъ повѣстей Пушкина, написанныхъ всего какихъ-нибудь сорокъ лѣтъ спустя, съ "Капитанской дочкой" или съ "Пиковой дамой". Разница получается поражающая. Но въ дѣлѣ развитія чего бы то ни было, въ природѣ, или въ человѣкѣ, чудесъ не бываетъ. Какъ бы ни былъ великъ талантъ писателя, онъ не можетъ одинъ создать разомъ того, что незамѣтно накоплялось, мало-по-малу. Русскій романъ, какъ извѣстный родъ или видъ литературнаго творчества, достигъ высокой художественности только къ тридцатымъ годамъ нашего вѣка, но въ теченіе цѣлаго продолжительнаго періода, съ половины прошлаго столѣтія языкъ, тонъ, краски, ритмъ, лирическіе звуки, повѣствовательный акцентъ, діалогъ, все это развивалось въ другихъ родахъ или видахъ литературы, въ лирической области, въ сатирѣ, въ комедіи, въ баснѣ, въ эпическомъ изложеніи, въ различныхъ отдѣлахъ журналистики,-- вплоть до научнаго и техническаго языка. Вотъ почему и нельзя серьезно изучать исторію развитія нашего романа, не дѣлая экскурсій, по меньшей мѣрѣ, въ сосѣднія области изящнаго слова.
   Задача моей бесѣды съ вами не есть вовсе полная программа трактата по исторіи русскаго романа. Я хотѣлъ только показать, черезъ какіе подводные камни нужно пройти изслѣдователю, прежде чѣмъ онъ вполнѣ свободно отнесется къ своему предмету, а до тѣхъ поръ объ истинныхъ судьбахъ русскаго романа можно судить только приблизительно, въ самыхъ общихъ чертахъ.
   Прежде всего позволительно думать, что тотъ тридцатилѣтій періодъ, какой я назвалъ зиждительнымъ, творческимъ по преимуществу -- отъ "Евгенія Онѣгина" идо "Отцовъ и дѣтей" включительно -- выдержитъ какой угодно разъѣдающій анализъ, если только не засаривать этотъ анализъ сторонними соображеніями. Въ этотъ тридцатилѣтній творческій періодъ нашъ романъ сдѣлался уже тѣмъ, что онъ представляетъ собой и до сихъ поръ, почти на рубежѣ двадцатаго вѣка. Онъ сложился въ такой же самостоятельный и преобладающій видъ изящнаго творчества, какъ и на Западѣ. Пушкинъ наложилъ на него печать своего генія. Пушкинъ, какъ истинный художникъ и чуткій сынъ своей родины, установилъ настоящее творческое отношеніе романиста къ родной дѣйствительности, отношеніе объективное, ясное, проникнутое симпатіей ко всякой живой жизни. Въ этомъ былъ залогъ дальнѣйшаго свободно-художественнаго развитія. Не прошло пяти лѣтъ со смерти Пушкина, и мы имѣли уже такой романъ, какъ "Герой нашего времени", а при жизни его, тотчасъ послѣ того, какъ написанъ былъ "Евгеній Онѣгинъ", область повѣствовательнаго творчества была оживлена богатыми вкладами будущаго автора "Мертвыхъ душъ".
   И тутъ нашему изслѣдователю нельзя будетъ избѣжать вопроса, который уже, въ послѣдніе годы задавался въ русской критикѣ по отношенію ко всему ходу русской литературы новѣйшаго времени.
   Не правда-ли, всѣ вы воспитывались на терминѣ: "гоголевскій періодъ"? Это, до сихъ поръ, обязательное клише общихъ критическихъ соображеній. Мы видимъ однакожъ, что даже авторъ книги о новѣйшей русской литературѣ, на которую я только что указывалъ, несмотря на то, что онъ принадлежитъ къ лагерю критиковъ-публицистовъ, выступилъ съ возраженіемъ противъ этой обязательной формулы: "гоголевскій періодъ". И онъ находитъ, что не Гоголь, а Пушкинъ долженъ считаться иниціаторомъ всего движенія нашей изящной литературы вплоть до шестидесятыхъ годовъ. Такое возраженіе не могло быть встрѣчено особенно сочувственно, но мнѣ неизвѣстно до сихъ поръ ни одного серьезнаго, въ научномъ смыслѣ, протеста и даже ни одной, сколько нибудь обстоятельной, статьи въ журнальной критикѣ, опровергающей этотъ взглядъ. Нашъ авторъ книги по исторіи русской новѣйшей литературы, выступая съ мнѣніемъ, которое одновременно съ нимъ раздѣляли уже нѣкоторые изъ его сверстниковъ, все-таки же стоитъ на почвѣ, далекой отъ объективныхъ эстетическихъ воззрѣній. Онъ не согласенъ употреблять терминъ "гоголевскій періодъ" въ примѣненіи къ нашей литературѣ послѣднихъ десятилѣтій, главнымъ образомъ, потому лишь, что Гоголь, по направленію своихъ идей, въ смыслѣ общественнаго прогресса, никакъ не можетъ считаться родоначальникомъ той новѣйшей русской литературы, которая проникнута гражданскими мотивами и всякаго рода передовыми запросами. Авторъ, хотя и односторонне, по своему, правъ, но если вообще терминъ "гоголевскій періодъ" окажется несостоятельнымъ, на болѣе строгую оцѣнку, для всего теченія русской литературы послѣ Пушкина, то для спеціальнаго изслѣдованія судебъ русскаго романа онъ можетъ оказаться и еще менѣе состоятельнымъ, несмотря на тотъ сильный зарядъ, который Гоголь пустилъ въ самосознаніе русскаго общества первой частью "Мертвыхъ душъ".
   Первенствующая задача будетъ заключаться въ томъ, чтобы показать: какъ русскій романъ, съ Пушкина, двигался уже по своему нормальному, прочному руслу, вбирая въ себя великорусскую дѣйствительность, не какъ предметъ условнаго сатирическаго изображенія, а болѣе цѣльно и многосторонне, какъ положительный объектъ изящнаго слова.
   И въ исторіи этого развитія творчество Гоголя, при всей своей своеобразности и новизнѣ, окажется для великорусскаго романа, быть можетъ, совсѣмъ не тѣмъ, чѣмъ его признаютъ до сихъ поръ. Для того, чтобы правильно отвѣтить на такой вопросъ, необходимо сначала установить самые существенные элементы, входящіе въ современный романъ, въ художническо-свободное воспроизведеніе жизни, какова она есть, безъ всякой предвзятости. Въ этомъ смыслѣ, у Пушкина, какъ у повѣствователя, найдутся уже задатки тѣхъ творческихъ пріемовъ, путемъ которыхъ нашъ романъ доработался до своей теперешней ступени. Такія указанія были уже дѣланы въ нашей критикѣ, но они пропадали въ хорѣ тѣхъ литературныхъ судей, которые упорно держатся господствующихъ мнѣній и стереотипныхъ приговоровъ.
   Разъясненію этого, весьма важнаго, вопроса поможетъ и болѣе обстоятельный обзоръ того, въ какой степени прямое вліяніе Гоголя -- его манеры, тона, сатирическаго юмора -- отразилось на тѣхъ писателяхъ, которые, послѣ Пушкина, создавали нашъ романъ. Въ этомъ дѣлѣ надо различать двѣ вещи: подражаніе, личное увлеченіе писателя своимъ образцомъ, и то, чѣмъ онъ дѣйствительно обязанъ этому образцу, что составляетъ его цѣнный вкладъ въ исторію развитія нашего романа. Генерація сороковыхъ годовъ считается учениками Гоголя; нѣкоторые изъ нихъ и сами, быть можетъ, смотрѣли на него, какъ на своего прямого учителя, но врядъ ли это что нибудь серьезно доказываетъ. Установите самыя крупныя вехи на пути слѣдованія нашей повѣствовательной беллетристики за тридцатилѣтній періодъ отъ "Евгенія Онѣгина" и до "Отцовъ и дѣтей" включительно. Это "Герой нашего времени", "Бѣдные люди", "Обыкновенная исторія", "Записки Охотника", "Рудинъ," "Обломовъ", "Дворянское гнѣздо", "Наканунѣ", "Первая любовь", "Разсказы и повѣсти" графа Толстого. Повѣствовательныя произведенія Гоголя, для нашей цѣли, надо исключить изъ этого списка. Кого же изъ авторовъ этихъ произведеній, если взять совокупность ихъ творческаго дѣла, считать носителемъ гоголевской традиціи? Уже, конечно, не Лермонтова, какъ автора "Героя нашего времени", стихотворныхъ поэмъ (на которыя можно также посмотрѣть, какъ на романы въ стихахъ), или пѣсни о "Купцѣ Калашниковѣ". Тургеневъ жилъ и умеръ безусловнымъ и восторженнымъ поклонникомъ Пушкина. И если въ его вещахъ, особенно въ раннихъ, окажется замѣтное вліяніе гоголевской манеры, то это ли составляетъ суть тургеневскаго творчества и художническаго отношенія къ русской жизни? Быть можетъ, такой гоголевскій налетъ окажется совсѣмъ не лучшимъ вкладомъ въ его писательское дѣло? Про Достоевскаго принято повторять, что его "Бѣдные люди" идутъ прямо, по замыслу и тону, отъ повѣсти "Шинель". Едва-ли этотъ діагнозъ исчерпываетъ задачу опредѣленія того, обязанъ ли Достоевскій всѣмъ Гоголю и по формѣ, и по содержанію. Онъ сложился, въ силу своей натуры, личной судьбы и внутренней духовной работы въ такого толкователя русской собирательной психологіи, въ которомъ подъ конецъ не осталось никакихъ гоголевскихъ пріемовъ изображенія, завѣщанныхъ авторомъ "Мертвыхъ душъ". Точно также въ томъ, что внесъ Гончаровъ въ художническое изображеніе великорусской жизни, мы не видимъ ничего такого, чего не заключалось бы, какъ въ зернѣ, въ повѣствовательныхъ произведеніяхъ Пушкина. Наконецъ, графъ Толстой можетъ ли быть, даже въ самыхъ раннихъ своихъ вещахъ, пристегнутъ къ гоголевской традиціи? Болѣе строгій анализъ покажетъ, въ какой степени въ этомъ романистѣ огромное творческое дарованіе (пока оно владѣло имъ и держало его въ воздухѣ художническаго воспроизведенія жизни) было залогомъ писательской свободы, противодѣйствіемъ всякому предвзятому отношенію къ тому, что онъ изображаетъ, т. е.-- сатирѣ, резонерству. Вспомнимъ: что заставляло графа Толстого, вплоть до послѣднихъ годовъ жизни Тургенева, слишкомъ сурово относиться къ его писательству. Онъ не могъ прощать того, что Тургеневъ не всегда спокойно, творчески-благодушно относился къ своимъ героямъ, иногда подсмѣивался надъ ними и прибѣгалъ къ злобно-сатирическому тону. Если оно такъ, то не въ этихъ ли пріемахъ и сказывалась въ Тургеневѣ уступка гоголевской традиціи?
   Болѣе смѣлый анализъ покажетъ также, въ какой степени вѣренъ и ходячій взглядъ, будто безъ Гоголя содержаніе русскаго романа, захватъ имъ вашей дѣйствительности не были бы тѣмъ, до чего онъ доразвился. Эволюція творчества связана всегда болѣе съ такимъ отношеніемъ къ дѣйствительности, которое принято называть положительнымъ, а оно немыслимо безъ свободы внутренняго чувства, безъ художническаго любованія жизнью, безъ вполнѣ серьезнаго и уравновѣшеннаго воспріятія ея явленій.
   И мы видимъ, что русскій романъ, послѣ своего тридцатилѣтняго зиждительнаго періода, устоялъ и въ ту эпоху анти-художественной тенденціозности, которая открылась шестидесятыми годами. Не гоголевскую, а пушкинскую традицію болѣе объективный изслѣдователь найдетъ и въ тѣхъ произведеніяхъ, которыя стоятъ по времени въ началѣ, въ срединѣ и въ концѣ анти-художественнаго двадцатилѣтія: "Записки изъ мертваго дома", "Война и миръ", "Анна Каренина".
   И въ настоящую минуту мы видимъ, почти на рубежѣ XX вѣка, борьбу художническаго духа съ тѣмъ, что мрачитъ его и дѣлаетъ безплоднымъ, надъ тенденціозностью и мистицизмомъ. Русскій романъ, въ цѣломъ, развивался самобытно, отстаивая свою творческую область; но опасность отъ двухъ враговъ -- тенденціозности и мистицизма -- еще не пропала. Позвольте мнѣ привести здѣсь вдумчивыя и глубоко-вѣрныя слова многоуважаемаго научнаго дѣятеля, на кого я могу указать, какъ на автора этюда подъ знаменательнымъ для насъ, въ эту минуту, заглавіемъ; "Значеніе романа въ наше время". Ѳ. И. Буслаевъ, скорбя о той измѣнѣ свободному творчеству, какую онъ замѣчалъ тогда уже въ авторѣ "Война и миръ", говоритъ съ полной искренностью: "Нѣкогда такъ погубилъ себя Гоголь. Напуганные въ прошедшемъ, тѣмъ сильнѣе страшимся мы и теперь при мысли: не постигла бы нашу литературу новая напасть въ отреченіи другого, столь же даровитаго поэта отъ художническаго призванія".
   Опасность эта -- прибавлю -- можетъ всегда грозитъ и нашему роману, но только въ томъ случаѣ, если онъ отречется отъ своего завѣта. Припомните тѣ слова Тургенева, гдѣ онъ обращается къ новому поколѣнію русскихъ писателей, уже на закатѣ дней своихъ. "Нужно постоянное общеніе съ средой, которую берешься воспроизводить; нужна правдивость, правдивость неумолимая въ отношеніи къ собственнымъ ощущеніямъ; нужна свобода, полная свобода воззрѣній и понятій,-- и наконецъ нужна образованность, нужно знаніе... Ученіе не только свѣтъ, по народной пословицѣ,-- оно также и свобода. Ничто такъ не освобождаетъ человѣка, какъ знаніе,-- и нигдѣ такъ свобода не нужна, какъ въ дѣлѣ художества, поэзіи; недаромъ даже на казенномъ языкѣ художества зовутся "вольными", "свободными". Можетъ-ли человѣкъ "схватывать", уловлять то, что его окружаетъ, если онъ связанъ внутри себя? Пушкинъ это глубоко чувствовалъ".
   Пушкинъ! Опять это великое имя! И взывая къ нему, кѣмъ остается Тургеневъ: ученикомъ Пушкина или Гоголя? Дорогая тѣнь нашего національнаго поэта, еслибъ она могла обозрѣть все развитіе русскаго творческаго романа, надъ которымъ потрудились его убѣжденные почитатели, хранители его завѣтовъ, быть можетъ, повторила бы изящныя слова, которыми заканчивается "Онѣгинъ":
   
   Промчалось много, много дней,
   Съ тѣхъ поръ, какъ милая Татьяна,
   И съ ней Онѣгинъ, въ смутномъ снѣ,
   Явилися впервые мнѣ,
   И даль свободнаго романа
   Я, сквозь магическій кристалъ,
   Еще не ясно различалъ.

П. Боборыкинъ.

   1894 г., 20 октября, Москва.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru