Богданович Ангел Иванович
Критические заметки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Полное собрание сочинений Н. И. Наумова.- Народники-бытописатели.- Последние беллетристические новинки.- Рассказы г. Ив. Бунина.- "Молох" г. Куприна.- Десятилетие смерти Надсона.

   

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.

Полное собраніе сочиненій Н. И. Наумова.-- Народники-бытописатели.-- Послѣднія беллетристическія новинки.-- Разсказы г. Ив. Бунина.-- "Молохъ" г. Куприна.-- Десятилѣтіе смерти Надсона.

   Появленіе полныхъ собраній сочиненій старыхъ авторовъ заставляетъ насъ дѣлать экскурсіи въ область старой литературы, повидимому, уже отжавшей и мало для кого привлекательной теперь. Но если такія экскурсіи и не совсѣмъ пріятны, онѣ несомнѣнно полезны, и мы охотно рекомендуемъ ихъ нашимъ читателямъ. Онѣ насъ знакомятъ съ настроеніемъ прошлаго, хотя и недавняго, но уже кажущагося такимъ далекимъ и непонятнымъ, въ особенности для тѣхъ, кто мало знакомъ съ литературою того времени, разсѣянною въ журналахъ, отчасти не всегда доступныхъ. Поэтому, и полныя собранія сочиненія такихъ почти забытыхъ теперь писателей, какъ Н. И. Наумовъ, полезны и заслуживаютъ полнаго вниманія.
   Въ народнической литературѣ 70-хъ годовъ г. Наумовъ занимаетъ почетное мѣсто на ряду съ гг. Златовратскимъ, Засодимскимъ и другими, съ нѣкоторымъ особымъ оттѣнкомъ, если можно такъ выразиться, воинствующаго характера. Это создало ему репутацію полузапретнаго писателя, и нѣкоторые его разсказы, какъ "Паутина", напр., и сборникъ "Сила солому ломитъ", пользовались особымъ, почти благоговѣйнымъ вниманіемъ. Для современнаго читателя все это "старина и преданье", и намъ трудно, почти невозможно понять, что такъ привлекало въ этихъ сухихъ, чрезвычайно растянутыхъ, безжизненныхъ очеркахъ полуэтнографическаго характера. Народная жизнь и типы крестьянъ изображаются не такими, каковы они въ дѣйствительности, а по составленному заранѣе правилу, согласно взгляду автора на "міръ", "мужичка", "деревню". Въ этомъ отношеніи интересно сопоставить г. Наумова съ Гл. Успенскимъ.
   Въ послѣднемъ публицистъ и страстный народникъ постоянно борются съ великимъ, непосредственнымъ художникомъ, которому только недостатокъ цѣльнаго міросозерцанія мѣшаетъ быть геніальнымъ. Художникъ и публицистъ въ Гл. Успенскомъ идутъ разными дорогами, впадая часто въ противорѣчія, что и производитъ тотъ болѣзненный диссонансъ, который на каждомъ шагу поражаетъ въ его творчествѣ. Что-то надломленное чувствуется уже въ первыхъ его произведеніяхъ ("Нравы Растеряевой улицы"), и эта болѣзненная струнка постепенно получаетъ преобладаніе въ душѣ художника, чувствительность котораго къ житейскимъ отголоскамъ становится чрезмѣрной, мѣшая ему уловить одинъ основной тонъ. Отсюда такой хаосъ въ его творчествѣ, отрывочность наблюденій, масса противорѣчій, чарующая художественная правда наряду съ самыми невѣроятными общими построеніями. Художникъ спасъ Гл. Успенскаго, какъ писателя, и его Иванъ Босыхъ будетъ жить въ русской литературѣ, пока будетъ существовать послѣдняя.
   Совсѣмъ иное представляютъ народническіе писатели типа Н. И. Наумова. Какъ натуры, они вполнѣ здоровые, цѣльные типы, со всѣми лучшими сторонами своего времени, только они не художники, а публицисты опредѣленнаго направленія, вмѣстѣ съ которыми умерли и они. Ихъ нельзя теперь читать, какъ мы читаемъ Гл. Успенскаго, наслаждаясь и поучаясь, вынося изъ этого чтенія неизгладимое впечатлѣніе живыхъ образовъ. Ихъ приходится читать, какъ своеобразные историческіе документы, что, надо признаться, довольно-таки скучновато.
   Прежде всего, г. Наумовъ до крайности одностороненъ, что отражается на его живописи однотонностью. Всѣ его очерки это "эскизы безъ тѣней", какъ онъ и самъ назвалъ нѣкоторые изъ нихъ. Персонажи его рѣзко дѣлятся на два разряда, кулакъ-"кровопивецъ" съ одной стороны, съ другой -- "народъ-страдалецъ", то въ видѣ окончательно заморенаго, забитаго рабочаго, то рабочаго-протестанта. Но всѣ они, и кулакъ, и заморышъ, и протестантъ,-- не живые люди, а манекены съ этикетками. Въ усердіи навести читателя на истинный путь, г. Наумовъ доходить до смѣшного, заставляя кулака атестовать себя, напр., слѣдующимъ образомъ: "Я теперича такое размышленіе имѣю о себѣ: я воръ, я грабитель,-- одно мнѣ званіе,-- ну, и пущай будетъ такъ, и не я одинъ теперича, а все наше опчество воры и грабители; такъ ужъ коли мы этакіе худые люди выродились, такъ пущай весь честной людъ! и забудетъ насъ, презритъ насъ, забудетъ-въ какомъ мѣстѣ и дорога-то къ намъ идетъ! Нѣ-ѣ-ѣтъ, отбою-то, вѣдь намъ отъ честныхъ людей нѣтъ, о-о-отбою нѣтъ!.." И это кулакъ говоритъ первому встрѣчному человѣку, раскрываетъ предъ нимъ свою душу, которую авторъ и заноситъ на страницы своей лѣтописи съ отмѣткой "кровопивецъ". Въ другомъ разсказѣ "Юровая" (ярмарка), описавъ злоключенія забитаго мужика и торжество кровопивца, г. Наумовъ, опасаясь, что недостаточно пронялъ читателя, заставляетъ жертву плакать, а самъ разражается надъ ея головой слѣдующей тирадой: "Грустно видѣть, когда плачетъ ребенокъ, не сознающій серьезныхъ невзгодъ жизни, горе котораго такъ же мимолетно, какъ тѣнь отъ облака, набѣжавшаго въ ясный солнечный день. Прошла минута, исчезла тѣнь и онъ еще съ невысохшими слезами на глазахъ улыбается и рѣзвится, забывъ о горѣ. Но скорбно видѣть, когда плачетъ взрослый человѣкъ тѣмъ тяжелымъ груднымъ плачемъ, который сильнѣе недуга подтачиваетъ силы и часто оставляетъ на всю жизнь неизгладимые слѣды въ чертахъ лица и въ характерѣ. Вотъ этимъ-то надрывнымъ плачемъ отъ шумной Волги до пустынныхъ Оби и Енисея нерѣдко оплакиваетъ русскій мужичекъ свою горькую долю, свою безысходную нужду! "(стр. 343, т. I).
   Подобными лирическими отступленіями г. Наумовъ разнообразитъ длинные-предлинные разговоры своихъ героевъ, выражаясь его языкомъ "мужичковъ", въ которыхъ они состязаются въ остроуміи, а если выводится добродѣтельный мужичокъ, то въ проповѣдяхъ на тему о грѣхѣ стяжательства. Въ лучшемъ изъ своихъ разсказовъ "Паутина" онъ выводитъ остроумцевъ-рабочихъ, которые на нѣсколькихъ десяткахъ страницъ (больше сотни) занимаютъ читателя доморощеными остротами, густо сдобренными "перцемъ" извѣстнаго свойства. Цѣль этого турнира остротъ -- показать читателю, какимъ умнымъ и наблюдательнымъ можетъ быть при случаѣ вашъ "мужичокъ". Что же касается упражненія въ проповѣдяхъ, то оно должно раскрыть изумленному читателю всю глубину народной души, съ ея "подоплекой", смиренномудріемъ, простодушіемъ и прочими добрыми качествами "мужичка". Тѣмъ не менѣе, при всѣхъ своихъ прекрасныхъ качествахъ, добрые, "радѣтельные" и "душевные" мужички страждутъ, злые же преуспѣваетъ. Получается заключеніе весьма нелестное для деревни и всего ея "уклада", какъ способствующаго лишь дурнымъ инстинктамъ и не оказывающаго никакой поддержки добродѣтели. Чтобы нѣсколько скрасить такое печальное мнѣніе о деревенскомъ "мірѣ", въ нѣкоторые рѣшительные моменты на сцену выступаетъ "засѣдатель", "чиновникъ", словомъ -- "начальство", которое довершаетъ, такъ сказать, санкціонируетъ торжество зла надъ добродѣтелью. Въ разсказахъ г. Наумова, "Куда ни кинь, всюду клинъ", "Крестьянскіе выборы", засѣдатель фигурируетъ, какъ deus ex machina, и наивный бытописатель ни разу не задумывается надъ вопро:онъ, откуда же берутся "кровопивцы", которые прибѣгаютъ къ засѣдателю уже тогда, когда и для него они "сила". Это для него вопросъ посторонній, и всѣ порядки "міра" представляются ему превосходными. Необходимо только согнать "засѣдателя", а на его мѣсто посадить г. Наумова съ братьей, и тогда "пойдетъ ужъ музыка не та", Всѣхъ "кровопивцевъ" народники уберутъ въ мѣста "столь и не столь отдаленныя", а на добродѣтельныхъ мужичковъ изліютъ фіалъ благоволенія. Каждый народникъ, какъ они вырисовываются въ своихъ произведеніяхъ, бюрократъ до мозга костей и свято вѣритъ въ силу предписаній. Теперь эти предписанія направлены въ пользу кулака, "чумазаго", но ничто не мѣшаетъ направить ихъ въ обратную сторону, которая и процвѣтетъ тогда "яко кринъ сельный". Такова наивная "политическая платформа" народничаства, въ которой и заключается все различіе между народничествомъ и демократизмомъ. Демократъ вѣритъ въ народъ, но не преклоняется предъ нимъ и не боится его. Демократъ не признаетъ никакихъ "долговъ" предъ народомъ, но за то и не дерзаетъ никогда "опекать" его, смотрѣть на него какъ на слабаго ребенка...
   Одностороннее, "безъ тѣней", изображеніе крестьянской жизни въ разсказахъ г. Наумова приводитъ еще къ нѣкоторымъ совсѣмъ нежелательнымъ для него выводамъ. Его добродѣтельные мужички изображены имъ въ видѣ желудковъ на ножкахъ, но безъ головы. Всѣ помышленія вертятся на хлѣбѣ насущномъ, который у нихъ перехватываетъ кровопивецъ, а бѣдные животы только глазами хлопаютъ, "слезами горючими обливаючись" ("Куда ни кинь -- все клинъ"). Кровопивецъ же, наоборотъ, "малый, право, хоть куда": "не старый по лѣтамъ, смѣлый, предпріимчивый, не знавшій отдыха ни днемъ, ни ночью, бойкій на языкъ, Силуянъ Петровичъ скоро влюбилъ въ себя мѣстное населеніе, при помощи котораго только и могъ справляться съ подрядомъ". Его противники, благомыслящіе старцы, изображены вахлаками, которыхъ водитъ за носъ пьяница-письмоводитель, "облопошиваетъ" писарь, а они ходятъ, какъ сонные, и только плачутся. При видѣ такихъ несмысленышей, дѣйствительно, самъ собой возникаетъ вопросъ о необходимости для нихъ няньки, и самъ собой для этой роли напрашивается народникъ.
   Насъ всегда интересовало, какимъ образомъ въ одно и то же время уживается въ душѣ народниковъ это неуваженіе къ народу, изображаемому въ видѣ недоросля, съ преклоненіемъ предъ нимъ чуть не до полнаго самоуничиженія? Отвѣтъ на этотъ вопросъ можетъ дать только исторія возникновенія народничества, его pasцвѣта и упадка. Съ сожалѣнію, такой исторіи еще не существуетъ въ етрого систематическомъ изложеніи. Циклъ развитія этого направленія завершился, можно сказать, надняхъ, и вполнѣ безпристрастная исторія народничества едва ли возможна теперь. Кое-что выяснилось достаточно уже и теперь, и съ большой долей вѣроятности можно утверждать, что народничество соотвѣтствуетъ тому состоянію, которое такъ характерно для общества съ невыяснившимися еще противорѣчіями классовыхъ интересовъ, въ періодъ размежеванія. Наше народничество во многомъ напоминаетъ общественное настроеніе Германіи въ тридцатые и сороковые годы. Тотъ же сентиментализмъ по отношенію къ народу, тотъ же романтическій оттѣнокъ, истерическая влюбленность въ народъ, восторженная готовность къ самопожертвованію,-- съ одной стороны, съ другой -- крайне смутное пониманіе интересовъ этого таинственнаго народа. Бѣдный нѣмецкій "Михель" никогда не былъ предметомъ болѣе восторженнаго обожанія, какъ именно тогда, надъ чѣмъ Берне не щадилъ насмѣшекъ, своимъ острымъ и яснымъ умомъ понимая ничтожное значеніе подобнаго некритическаго отношенія къ народу и условіямъ его жизни {См. наши замѣтки въ октябрьской кн. "Міра Божьяго" за 1896 г.}. Конечно, не слѣдуетъ проводить подобную аналогію слишкомъ далеко, такъ какъ условія времени и мѣста наложили свой, чисто русскій отпечатокъ на подобное настроеніе у насъ.
   Въ разсказахъ г. Наумова нельзя прослѣдить всѣхъ характерныхъ чертъ народничества, благодаря ихъ этнографическому характеру. Большинство ихъ относятся къ Сибири, и мѣстный колоритъ окрашиваетъ ихъ настолько, что художественная сторона цѣликомъ отступаетъ на задній планъ. Какъ этнографическіе очерки, нѣкоторые изъ нихъ не потеряли интереса и теперь. Такова "Паутина", въ которой быть пріисковыхъ рабочихъ очерченъ очень живо. Несмотря на излишнее обиліе безконечныхъ діалоговъ, сильно портящихъ общее впечатлѣніе, этотъ очеркъ читается съ большимъ интересомъ. Въ немъ г. Наумовъ является достойнымъ предшественникомъ цѣлой плеяды художниковъ, описавшихъ сибирскую жизнь въ такихъ яркихъ разсказахъ, каковы лучшія вещи гг. Мамина (Сибиряка), Короленко, Сѣрошевскаго, Шиманскаго, Елпатьевскаго, Астырева, Діонео, Гедеонова, Мельшина и др.

-----

   При общей безцвѣтности, все же разсказы г. Наумова несравненно привлекательнѣе той массы беллетристическихъ сборниковъ, которые, по обыкновенію, появились въ декабрѣ на книжномъ рынкѣ. Есть тутъ и старые знакомцы, есть и кое-что новое. Говорить о сборникахъ гг. Коринфскаго -- "Вольная птица", Васюкова -- "Очерки и разсказы", Герасименко -- "Миніатюры", Порошина -- "Грезы о счастьѣ", и т. п.-- мы рѣшительно затрудняемся. До того они всѣ на одно лицо, и если бы не различныя обложки и подписи авторовъ, нельзя было бы отличить г. Васюкова отъ г. Порошина, г. Коринфскаго отъ г. Герасименко. Всѣ они въ общемъ весьма благонравны, приличны и благонамѣренны. Г. Васюковъ даже не безъ гражданской жалки. "Вновь выпуская въ свѣтъ мои скромные разсказы и очерки, -- говоритъ онъ въ предисловіи,-- я буду искренно доволенъ и счастливъ, если при чтеніи моей книги благородное чувство любви въ природѣ, правдѣ и человѣку заставитъ сильнѣе забиться молодыя сердца, а старымъ и пожившимъ людямъ вспомнятся ихъ лучшіе годы, лучшія минуты". Такое желаніе дѣлаетъ несомнѣнную честь не только намѣреніямъ, но и скромности г. Васюкова. Этимъ, пожалуй, онъ и выдѣляется среди остальныхъ. Ибо г. Коринфскій, напр., совсѣмъ человѣкъ не скромный, какъ можно судить но его манерѣ каждый изъ изъ своихъ разсказовъ посвящать тому или иному именитому мужу и тщательно помѣчать, гдѣ и когда былъ рожденъ имъ "сей плодъ вдохновенія". А въ концѣ онъ помѣчаетъ для любознательнаго читателя: "большая часть этихъ разсказовъ, при первомъ появленіи своемъ въ печати -- въ "Гуслярѣ", "Россіи", "Всемірной Иллюстраціи" и другихъ журналахъ (1888--1894 гг.),-- была подписана псевдонимомъ "Борисъ (Б. Ѳ.) Колюпановъ". Наши библіографы, съ г. Венгеровымъ во главѣ, должны искренво поблагодарить г. Коринфскаго за это примѣчаніе, избавляющее ихъ отъ лишнихъ тягостныхъ трудовъ и розысковъ, кто былъ "Борисъ (Б. Ѳ.) Колюпановъ", украшавшій своими твореніями страницы "Гусляра" и прочихъ почтенныхъ изданій.
   Г. Герасименко оригинальнѣе другихъ. Не надѣясь взять содержаніемъ, онъ начинаетъ писать стихотворною прозой. "Сладко и звонко гудѣлъ мой рояль весеннія грезы свои подъ тактъ колокольному звону. Праздникъ веселый на улицѣ шелъ, беззаботно, наивно... Цѣловались, встрѣтившись, люди, какъ братья и сестры... Правда-ль была то -- иль дѣтская яркая сказка?" -- такъ кончается "Музыкальная сказка", вся написанная подобнымъ размѣромъ. Не довольствуясь этимъ, онъ вдругъ воспаряетъ духомъ и пишетъ стихотвореніе въ прозѣ, взявъ мотивъ у Тургенева: "Какъ хороши, какъ свѣжи были розы", и посвящаетъ его "памяти Тургенева". Такой упрощенный пріемъ творчества намъ встрѣчается первый разъ, и нельзя сказать, чтобы онъ заслуживалъ подражанія. Пусть же онъ останется всецѣло достояніемъ г. Герасименко.
   Въ прозаическимъ сборникамъ можно бы прибавить еще столько же стихотворныхъ, не менѣе снотворныхъ и прозаичныхъ. Объявился даже баснописецъ, нѣкто г. Желанскій, пишущій оригинальныя басни, въ каждой по сту и больше нелѣпо сложенныхъ стиховъ съ самыми курьезными риѳмами, въ родѣ: "садится -- водицей", "настойка -- стойкій", "вѣритъ -- вередъ", "утоплюсь -- брусъ", "почему-то -- лютый", и т. п. Судя по содержанію, г. желанскій несомнѣнно больной, хотя и неопасный. Его бредовыя идеи витаютъ больше около кухни, прислуги, докторовъ, словомъ, житейскаго свойства и ничего разрушительнаго въ себѣ не заключаютъ. Вышло также нѣсколько новыхъ декадентскихъ сборниковъ, но мы должны съ прискорбіемъ отмѣтить, что декаденты окончательно не оправдали надеждъ. Такъ, г. Брюсовъ заявляетъ, какъ свое profession de foi, обращаясь къ поэту: "ты долженъ любить себя какъ Бога". Это неоригинально и есть декадентскій плагіатъ. Годъ тому назадъ эту мысль высказала г-жа Гиппіусъ и гораздо смѣлѣе и опредѣленнѣе: "я люблю себя какъ Бога". Тотъ фактъ, что декаденты начинаютъ обкрадывать другъ друга, знаменуетъ вырожденіе этого такъ много нашумѣвшаго поэтическаго направленія. "Я разцвѣлъ и отцвѣлъ въ утрѣ пасмурныхъ дней", съ полнымъ правомъ можетъ сказать про себя русскій декадансъ. Единственнымъ слѣдомъ его въ русской литературѣ останутся пародіи гг. Влад. Соловьева и Буренина, гораздо глубже прирожденныхъ декадентовъ проникшихъ въ суть декадентской музы. Сходя въ безвременную могилу, наши декаденты едва ли въ комъ возбуждать особую скорбь. "Служеніе красотѣ не терпитъ суеты", а они проявили не одну суету, а и потѣшную суетность, каждое свое кривляніе принимая за вдохновеніе.
   Среди всѣхъ этихъ послѣднихъ новинокъ беллетристики рѣзво выдѣляется изящная небольшая книжечка разсказовъ г. Ив. Бунина, "На край свѣта". Это имя должно быть знакомо читателямъ. Впервые г. Бунинъ выступилъ съ небольшими стихотвореніями, обнаружившими въ авторѣ несомнѣнную поэтическую жилку. Кромѣ оригинальныхъ, были и переводы изъ Томаса Гуда и Лонгфелло, большая поэма котораго, "Пѣснь о Гайаватѣ", печаталась въ фельетонахъ "Орловскаго Вѣстника". Затѣмъ начали появляться и разсказы г. Бунина. Лучшіе изъ нихъ печатались въ "Рус. Богатствѣ" и одинъ. "Свѣтлая ночь", вошедшій въ сборникъ подъ названіемъ "На чужбинѣ", въ нашемъ журналѣ (апрѣль 1895 г.). Въ разсказахъ съ еще большею силою проявилась поэтическая сторона таланта г. Бувина.
   Сборникъ начинается картиной проводовъ переселенцевъ "На край свѣта". Не смотря на нѣкоторую приподнятость тона, въ которомъ написанъ весь разсказъ, въ немъ чувствуется сердечная, искренняя нотка участія въ великой печали разлуки. Избитость, банальность сюжета вредить впечатлѣнію, и только художественная чуткость автора удерживаетъ его отъ фальшивой сентиментальности, для которой тема представляетъ благодарную почву. Хотя этотъ разсказъ далеко не лучшій въ книгѣ, но и на немъ можно прослѣдить сдержанность автора, очень характерную для него. Какихъ вавилоновъ наплелъ бы на туже тему иной заядлый народникъ, мнящій себя великимъ знатокомъ и цѣнителемъ народной "подоплеки", души и прочихъ аксессуаровъ народнаго быта во вкусѣ народнической литературы. Г. Бунинъ поступаетъ, какъ истинный художникъ, совершенно наоборотъ. Онъ не раскидывается и выбираетъ одинъ моментъ въ общей картинѣ, на которомъ и сосредоточиваетъ вниманіе читателя. Центромъ очерка является ночь послѣ ухода переселенцевъ и ихъ первая ночь въ пути, тотъ моментъ, когда "въ тишинѣ приближается та роковая въ каждомъ горѣ минута, когда послѣ слезъ, послѣ перваго потрясенія, затихаетъ на мгновеніе сердце и вдругъ съ новой, поразительной силой и ясностью сознаетъ свою потерю, свое утраченное счастье и безумно рвется къ нему, и страшно дѣлается человѣку за самого себя. И въ разлукѣ -- что мучительнѣе и больнѣе той минуты, когда вдругъ ясно сознаешь, что разлука эта непоправима и что жизнь отдалъ бы за то только, чтобъ хоть еще разъ увидать, чудомъ увидать возлѣ себя близкаго человѣка"...
   Гораздо полнѣе и ярче развертывается талантъ автора, когда онъ чувствуетъ себя свободнѣе, не стѣсняемый предѣлами темы. Таковъ лучшій въ сборникѣ разсказъ "Кастргокъ", безподобно передающій тоскливое настроеніе старика крестьянина, вдругъ оказавшагося не у дѣдъ за старостью и слабосиліемъ. Неуловимый юморъ, съ которымъ описаны попытки старика найти себѣ дѣло, вмѣстѣ съ любовнымъ отношеніемъ къ нему создаютъ почти типъ крестьянина, отслужившаго свое. Разсказъ кончается описаніемъ "ночного", на которое старикъ еще годенъ къ его великому утѣшенію. Приводимъ конецъ цѣликомъ, для характеристики манеры г. Бунина.
   "На закатѣ, послѣ ужина, онъ постлалъ на спину кобылы зипунъ и полушубокъ, взвалился на все животомъ, сѣлъ и рысцой поѣхалъ за ребятами.
   "-- Эй, погоди старика,-- кричалъ онъ имъ вдогонку.
   "Ребята не слушали. Даже старо сгинь сынишка обскакалъ его, растаращивъ босыя ножки на спинѣ кругленькаго и екающаго селезенкой мерина...
   "Легкая пыль стлалась по дорогѣ. Топотъ небольшого табуна сливался съ веселыми криками и смѣхомъ ребятъ.
   "-- Дѣдъ,-- кричали нѣкоторые тоненькими голосками,-- давай на обгонки!
   "Дѣдъ только улыбался, легонько подталкивая лаптями подъ брюхо кобылы.
   "Въ лощинкѣ, за версту отъ деревни, онъ завернулъ на прудъ.
   "Отставивъ увязшую въ тину ногу и нервно вздрагивая всей кожей отъ тонко-поющихъ комаровъ, кобыла долго-долго, однообразно сосала воду, и видно было, какъ вода волнообразно шла по ея горлу. Передъ концомъ питья она оторвалась на время отъ воды, подняла голову и медленно и тупо оглядѣлась кругомъ. Дѣдъ ласково посвисталъ ей... Теплая вода тихо капала съ губъ кобылы, а она не то задумалась, не то залюбовалась на тихую поверхность пруда. Залюбовался имъ и дѣдъ. Глубоко-глубоко отражались въ прудѣ и берегъ, и вечернее небо, и бѣлыя полоски облаковъ. Плавно качались части этой отраженной картины и сливались въ одну отъ тихо раскатывающагося все шире и шире круга по водѣ...
   "Потомъ кобыла сдѣлала еще нѣсколько глотковъ, глубоко вздохнула и, съ чмоканьемъ вытащивъ изъ типы одну ногу за другой, вскарабкалась на берегъ и словно проснулась и ожила.
   "Позвякивая полу оторванной подковой, бодро пошла она по темнѣющей дорогѣ. Старикъ словно проснулся и оживился. Отъ дня у него осталось такое впечатлѣніе, словно онъ пролежалъ его въ болѣзни и теперь выздоровѣлъ. Онъ весело покрикивалъ на кобылу, подталкивая ее локтемъ и, вдыхая полной грудью свѣжѣющій вечерній воздухъ, снова чувствовалъ себя опредѣленно, бодро и молодо...
   "-- Не забыть бы подкову-то оторвать!-- думалъ онъ.
   "Въ полѣ ребята долго курили донникъ и долго спорили, кому въ какой чередъ дежурить.
   "-- Будя ребята спорить-то,-- сказалъ, наконецъ, дѣдъ.-- Карауль пока ты, Васька,-- вѣдь, правда, твой чередъ-то. А вы, ребята, ложитесь. Только смотри, не ложись годовой на межу -- домовой отдавитъ!..
   "А пока лошади спокойно вникли въ кормъ и прекратилась возня улегшихся рядышкомъ ребятъ, смѣхъ и остроты надъ коростелью, которая оттого такъ скрипитъ, что деретъ нога объ ногу, дѣдъ постлалъ себѣ помягче полушубокъ и зипунъ и съ чистымъ сердцемъ, съ искренней довѣрчивостью и благоговѣніемъ, сталъ на колѣни и долго молился на темное, звѣздное, прекрасное небо, на мерцающій млечный путь -- святую дорогу во граду Іерусалиму. И благодарно, и задушевно звучалъ его молитвенный шепотъ.
   "Наконецъ, и онъ легъ.
   "Темнота разлилась надъ безбрежной равниной. Въ свѣжести весенней степной ночи тонули поля. За ними, за ночнымъ мракомъ, слабо, какъ одинокая мачта, на слабомъ фонѣ заката маячилъ силуэтъ далекой-далекой мельницы..."
   Вдумчивость, какое-то любовное, задушевное отношеніе въ природѣ, къ деревнѣ -- таковы положительныя достоинства г. Бунина, какъ художника, умѣющаго схватить болѣе характерныя черты, сжато набросать картину и внести въ нее настроеніе. Къ сожалѣнію, картины его крайне мелки, нѣтъ въ нихъ глубины, не чувствуется широкаго размаха сильнаго оригинальнаго таланта. Въ книгѣ есть два разсказа -- "На дачѣ" и "Тарантелла", въ которыхъ г. Бунинъ попытался расширить кругъ своихъ наблюденій, нарисовать болѣе широкую картину жизни, -- и это самыя слабыя его вещи. Лица блѣдны, не характерны, много дѣланнаго, хотя рядомъ попадаются ярко и живо написанныя сценки.
   Большіе (сравнительно) разсказы г. Бунина можно сравнить съ большимъ полотномъ, на которомъ намѣчены смутные контуры, но всецѣло отсутствуютъ краски. Тогда какъ его маленькія вещицы, это -- изящныя миніатюры, тщательно отдѣланныя и вполнѣ законченныя. Они то и даютъ надежды, что талантъ автора не остановится на этомъ. Припомнимъ другого автора, тоже начавшаго съ мелочей, и когда печатались въ разныхъ повременныхъ изданіяхъ "Пестрые разсказы" г. Чехова, едва ли кто предвидѣлъ въ немъ будущаго художника съ сильныхъ и яркимъ талантомъ, какимъ мы его знаемъ теперь.
   Отчасти эту надежду подтверждаетъ отсутствіе банальности въ миніатюрахъ г. Бунина. Онъ умѣетъ открыть и дать намъ почувствовать новыя стороны въ старыхъ темахъ, внести въ нихъ дыханіе жизни. Чтобы подчеркнуть этотъ плюсъ въ талантѣ г. Бунина, укажемъ на другого молодого автора, г. Куприна, большой разсказъ котораго, "Молохъ", напечатанъ въ "Рус. Богатствѣ" (декабрь 1896 г.). Весь разсказъ вполнѣ литературное произведеніе, весьма выдержанное, кромѣ конца, нѣсколько скомканнаго и неяснаго. Но съ начала и до конца разсказъ написанъ по шаблону, и, прочитавъ нѣсколько первыхъ страницъ, можно сказать, что будетъ дальше. И герой его, мятущійся интеллигентъ, не удовлетворенный дѣломъ, которое ненавидитъ всѣми силами души, и героиня, коварная дѣвица, низменное созданіе, водящая героя за носъ, и скептикъ я насмѣшникъ докторъ, другъ и задушевный исповѣдникъ героя, и сакъ Молохъ -- все это добрые, старые знакомые, примелькавшіеся на протяженіи двадцати лѣтъ. Единственная оригинальность г. Куприна чисто внѣшняго свойства: своего "лишняго" интеллигента онъ дѣлаетъ морфинистомъ, тогда какъ авторы добраго стараго времени услали бы его въ деревню, въ качествѣ учителя, или заставили бы спиться съ круга, а то застрѣлиться, прочтя предварительно пылкій монологъ во вкусѣ Гаршина ("Ночь").

-----

   Онъ вышелъ въ сумерки. Прощальный
   Лучъ солнца въ тучахъ догоралъ;
   Казалось, факелъ погребальный
   Ему дорогу освѣщалъ.
   Въ темь надвигающейся ночи
   Вперивъ задумчивыя очи,
   Онъ видѣлъ -- смерть идетъ... Хотѣлъ
   Тревоги сердца успокоить
   И хоть не могъ еще настроить
   Всѣхъ струнъ души своей,-- запѣлъ.
   И былъ тотъ голосъ съ нервной дрожью,
   Какъ голосъ брата, въ часъ глухой,
   Подслушанъ пылкой молодежью
   И чуткой женскою душой...
   
   Въ этихъ чудныхъ строфахъ г. Полонскаго, какъ бы вылившихся изъ переполненнаго сердца, лучше всякихъ широковѣщательныхъ статей очерченъ образъ Надсона и то значеніе, какое имѣла и имѣетъ до сихъ поръ его поэзія.;
   19-го января исполнилось десять лѣтъ со дня его безвременной кончины, но какъ и тогда, такъ и теперь Надсонъ остается любимымъ поэтомъ "пылкой" молодежи, и "чуткая женская душа" до сихъ поръ ищетъ въ его стихахъ отвѣтнаго настроенія въ минуты сомнѣнія и смутныхъ грёзъ о жизни, "полной труда и страданій"...
   Разсматривать его только какъ выразителя своего времени, значитъ слишкомъ узко понимать его. Правда, настроеніе конца семидесятыхъ и, въ особенности, начала восьмидесятыхъ годовъ отразилось въ его стихотвореніяхъ съ замѣчательной полнотой, но именно потому, что его время, больше чѣмъ какое-либо другое, было переходнымъ, какъ и мечтательное настроеніе молодой, только-что пробуждающейся души. Меланхолическій оттѣнокъ, лежащій на его стихахъ, придающій имъ минорный тонъ, дѣйствительно, продуктъ его времени, когда разочарованія смѣнили пылъ беззавѣтнаго увлеченія предшествующихъ годовъ. Но тотъ же оттѣнокъ пессимизма присущъ и настроенію юности, какъ результатъ избытка еще не сознающихъ себя силъ, не сложившихся надеждъ и упованій, безотчетныхъ стремленій, для которыхъ нѣтъ въ жизни соотвѣтственной формы. Предъ наступленіемъ зрѣлости душа томится въ оковахъ дѣйствительности, такъ мало отвѣчающей тому, чѣмъ переполнено сердце. Мечты о ранней смерти, даже о самоубійствѣ, смѣняются порывами жажды жизни, не встрѣчающими удовлетворенія, и въ результатѣ юная тоска, тягостная и плодотворная въ одно и то же время, какъ ее изображаетъ Надсонъ:
   
   Испытывалъ ли ты, что значитъ задыхаться?
   И видѣть надъ собой не глубину небесъ,
   А звонкій сводъ тюрьмы, -- и плакать, и метаться,
   И рваться на просторъ, -- въ поля, въ тѣнистый лѣсъ?..
   Я это испыталъ,-- но былъ моей тюрьмою
   Весь міръ, огромный міръ, раскинутый кругомъ.
   О, сколько разъ его горячею мечтою
   Я облеталъ, томясь въ безмолвіи ночномъ!..
   Куда меня влекли неясныя стремленья,
   Въ какой безвѣстный міръ, -- постигнуть я не могъ;
   Но въ эти ночи думъ и страстнаго томленья,
   Ничтожныхъ дѣлъ людскихъ душой я былъ далекъ:
   Мой духъ негодовалъ на власть и цѣпи тѣла,
   Онъ не хотѣлъ преградъ, онъ не хотѣлъ завѣсъ,--
   И вѣчность цѣлая въ лицо мое глядѣла
   Изъ звѣздной глубины сіяющихъ небесъ!
   
   Подкупаетъ, затѣмъ, молодежь необычайная искренность Надсона и цѣломудренная чистота, вѣющая отъ его стиховъ и всей его личности. Онъ не играетъ эффектными фразами, а дѣйствительно страдаетъ тѣмъ молодымъ страданіемъ неразрѣшимой тоски, которое такъ понятно и хорошо знакомо каждому юношѣ съ неиспорченымъ сердцемъ и воображеніемъ. Трагическая сторона его личной жизни усиливаетъ впечатлѣніе его жалобы на неудовлетворенность жизни, на несоотвѣтствіе желаній и дѣйствительности. Въ родной литературѣ есть только одинъ примѣръ такой же гармоніи личной жизни и произведеній, такой же цѣльности настроенія, это -- Добролюбовъ. Между обоими много общаго въ душевномъ складѣ. Только одинъ вступилъ въ жизнь вполнѣ готовымъ, сложившимся бойцомъ, другой не успѣлъ разцвѣсти, подсѣченный на порогѣ жизни смертельнымъ недугомъ...
   Болѣзнь наложила отпечатокъ нѣкотораго однообразія на настроеніе Надсона, что отразилось монотонностью въ его стихотвореніяхъ. Трудно было вѣрить и прививать къ борьбѣ, когда смерть сторожила каждый шагъ поэта, въ корнѣ подрывая вѣру въ возможность осуществленія его стремленій.
   
   Безъ вѣры въ плодъ своихъ стремленій,
   Любя, страдая, чуть дыша,
   Онъ жаждалъ свѣтлыхъ откровеній --
   И темныхъ недоразумѣній
   Была полна его душа.
   И умъ его не зналъ досуга:
   Поэта-ль, женщину иль друга
   Встрѣчалъ онъ на пути своемъ,
   Рой образовъ боролся въ немъ
   Съ роями мыслей неотвязныхъ.
   Разсудку не хватало словъ,
   И сердце жаждало стиховъ
   Унылыхъ и однообразныхъ,
   Какъ у пустынныхъ береговъ
   Немолчный шумъ морскихъ воловъ.
   Томилъ недугъ и вдохновенье
   Томило до изнеможенья...
   
   Когда говорятъ о вліяніи Надсона, невольно возникаетъ вопросъ, какъ долго можетъ оно еще продлиться, и скоро ли на смѣну явится другой поэтъ, который также полно выразилъ бы настроеніе нашихъ дней? Думается, что не скоро. Слишкомъ неопредѣленно это настроеніе, нѣтъ пока ничего, что могло бы служить центромъ, что давало бы основной тонъ. Если наше время можно назвать переходнымъ, то оно скорѣе подготовительное, когда чуть-чуть брежжется заря новаго дня, лишь слабо намѣчаются отдѣльныя струйки будущаго теченія жизни...
   Мы не преувеличиваемъ значенія Надсона; полагая, что онъ надолго останется поэтомъ юности. Это мѣсто онъ занялъ прочно, какъ показываетъ рѣдкій успѣхъ изданій его стихотвореній. При его жизни ихъ вышло 5, по 2.000 экземпляровъ каждое, и затѣмъ литературнымъ фондомъ издано девять, по 6.000 каждое. Тринадцатое вышло два года тому назадъ, а теперь выходитъ четырнадцатое.
   На Волховомъ кладбищѣ, гдѣ похороненъ Надсонъ рядомъ съ Добролюбовымъ и Бѣлинскимъ, поставленъ прекрасный памятникъ, съ превосходнымъ бюстомъ поэта. Но лучшія памятникъ -- это десятки тысячъ его книгъ, къ которымъ вполнѣ примѣнимо то, что онъ говорить о Тургеневѣ:
   
   И долго при лампѣ, вечерней порою,
   За дружнымъ и тѣснымъ семейнымъ столомъ,
   Въ студенческой кельѣ, въ саду надъ рѣкою,
   На школьной скамейкѣ и всюду кругомъ --
   Знакомыя будутъ мелькать намъ страницы.

А. Б.

"Міръ Божій", No 2, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru