Богданович Ангел Иванович
Критические заметки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Выбор факультета и прохождение университетского курса", проф. Кареева.-- Идеальное отношение к образованию.-- Почему его нет у нас.-- Зависимость системы образования от общих условий страны.-- Из прошлого.- "Федор Петрович Гааз", А. Ф. Кони.-- Значение личности и общественных условий.- Выдающиеся личности, как Гааз, никогда не теряют значения.- Старое недоразумение в споре об "экономическом материализме", ответ автору статьи в "Мировых Отголосках".-- "Новый вид обскурантизма".-- "Сельский Вестник" и его отношение к общине, как знамение времени.

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.

"Выборъ факультета и прохожденіе университетскаго курса", проф. Карѣева.-- Идеальное отношеніе къ образованію.-- Почему его нѣтъ у насъ.-- Зависимость системы образованія отъ общихъ условій страны.-- Изъ прошлаго.-- "Федоръ Петровичъ Гаазъ", А. Ѳ. Кони.-- Значеніе личности и общественныхъ условій.-- Выдающіяся личности, какъ Гаазъ, никогда не теряютъ значенія.-- Старое недоразумѣніе въ спорѣ объ "экономическомъ матеріализмѣ", отвѣтъ автору статьи въ "Міровыхъ Отголоскахъ".-- "Новый видъ обскурантизма".-- "Сельскій Вѣстникъ" и его отношеніе къ общинѣ, какъ знаменіе времени.

   Выборъ факультета -- вполнѣ сезонная тема, которую ежегодно приходится обдумывать массѣ молодежи, только-что начинающей сознательную жизнь, и каждый по личному опыту помнитъ, какъ легкомысленно онъ раздѣлывался съ нею. Очень почтенна, поэтому, цѣль, которую ставитъ себѣ проф. Карѣевъ,-- помочь молодежи, кончающей среднюю школу, разобраться въ этомъ вопросѣ.
   Выборъ факультета опредѣляетъ до извѣстной степени и будущее жизненное поприще, а между тѣмъ, какъ мало у насъ подготовленъ юноша рѣшать этотъ серьезный вопросъ, требующій знанія общественныхъ условій, при которыхъ придется работать будущему гражданину, и сознательнаго отношенія къ самому себѣ, къ своимъ силамъ, способностямъ и склонностямъ. Ничего подобнаго нашъ гимназистъ или реалистъ не выноситъ при окончаніи курса. До 18--20 лѣтъ онъ ни разу не зналъ, что значитъ жить сознательно, т. е. самому рѣшать и нести отвѣтственность за свои поступки. Съ перваго шага въ стѣнахъ заведенія онъ теряетъ сознаніе своей личности, превращаясь въ нѣкій сосудъ, въ огромномъ большинствѣ случаевъ, "скудельный", предназначенный для наполненія всякой, весьма неудобоваримой смѣсью, именуемой "учебной программой". Ни тѣ, кто составлялъ послѣднюю, ни тѣ, кому приходится ее выполнять, ни мало не заинтересованы тѣмъ, насколько сосудъ удобовмѣстителенъ, подходитъ ли къ нему программа. Ихъ задача втиснуть ее, и ее втискиваютъ, не безъ ущерба для злополучнаго сосуда, который трещитъ подчасъ по всѣмъ швамъ, а нерѣдко и совсѣмъ разваливается.
   Послѣ 7--8-лѣтнихъ экспериментовъ подобнаго рода, причемъ "испытуемый" все время играетъ чисто пассивную, безвольную и безотвѣтную роль, созрѣвшій плодъ весьма долгой науки выпускается на волю. На первомъ же шагу ему ставятъ вопросъ, чѣмъ онъ намѣренъ быть? Вопросъ коварный, такъ какъ отъ рѣшенія его зависитъ будущность вопрошаемаго. Что же удивительнаго, если большинство рѣшаетъ его чисто наобумъ, формально, или предоставляетъ рѣшеніе старшимъ, которые до сихъ поръ за него рѣшали все. Старшіе, умудренные опытомъ, знаютъ, что цѣль науки -- дипломъ, этотъ магическій ключъ къ карьерѣ. Въ обоихъ случаяхъ наука, знанія сами по себѣ остаются въ сторонѣ, и если идеальное отношеніе къ наукѣ, внѣ утилитарныхъ цѣлей, и проявляется иногда, то меньше всего при выборѣ факультета.
   Иначе и быть не можетъ при той системѣ образованія, которая имѣетъ у насъ уже болѣе, чѣмъ вѣковую традицію. Эту систему, въ отличіе отъ всякихъ другихъ, можно бы назвать бюрократической, и родоначальникомъ ея слѣдуетъ считать Петра Великаго, для котораго образованіе могло имѣть одну только притягательную силу -- практическую пользу. Съ тѣхъ поръ и до нашихъ дней среднее и высшее образованіе у насъ всегда разсматривалось и реформировалось съ точки зрѣнія чисто бюрократической, т. е. какъ подготовка нужныхъ для государственной машины чиновниковъ. Общественная точка зрѣнія всецѣло отсутствовала и отсутствуетъ. Гуманитарное образованіе съ его идеальнымъ отношеніемъ къ наукѣ, какъ цѣли самой въ себѣ, не имѣетъ у насъ историческихъ традицій, какъ на Западѣ, гдѣ оно явилось на смѣну схоластической системѣ и съ тѣхъ поръ все расширяется, принявъ въ самое послѣднее время въ наиболѣе культурныхъ странахъ всенародный характеръ. Попытки къ гуманитарному образованію принимали у насъ, благодаря той же бюрократической системѣ, характеръ чего-то отжившаго, что приходилось насаждать съ большими усиліями и безъ видимыхъ результатовъ. Такою попыткою явился классицизмъ, и именно въ то время, когда у себя на родинѣ, въ Западной Европѣ, онъ потерялъ уже почву, вытѣсняемый новымъ видомъ гуманитарнаго образованія, получившаго не совсѣмъ вѣрное названіе реализма. Не смотря на сильную поддержку, на огромныя средства, на него потраченныя, классицизмъ не привился у насъ, о чемъ лучше всего свидѣтельствуетъ число студентовъ на классическомъ отдѣленіи филологическихъ факультетовъ. "Классиковъ", даже въ такихъ многолюдныхъ университетахъ, какъ московскій и петербургскій, насчитываютъ единицами, а въ провинціальныхъ, напр., казанскомъ, по цѣлымъ годамъ не бываетъ ни одного.
   И это такъ понятно, если обратить вниманіе на задачи и цѣли нашей бюрократической системы образованія. Для чиновника классицизмъ также не нуженъ, какъ и идеальная наука, не преслѣдующая никакихъ временныхъ цѣлей и практическихъ задачъ. Даже въ томъ извращенномъ видѣ, въ какомъ классицизмъ былъ насаждаемъ у насъ, онъ оказался не ко двору, и не нужно быть пророкомъ, чтобы предсказать ему близкій конецъ.
   Какъ и чѣмъ онъ будетъ замѣненъ, вопросъ посторонній. Мы коснулись классицизма мимоходомъ, съ цѣлью подчеркнуть ту мысль, что наша традиціонная бюрократическая система образованія не мирится ни съ какими идеальными цѣлями, чѣмъ и объясняется равнодушное отношеніе къ наукѣ ради нея самой, что отмѣчаетъ проф. Карѣевъ въ своей брошюрѣ. Хотя почтенный авторъ и ошибается, видя причину въ неясномъ представленіи молодежью задачъ университетскаго воспитанія. Не въ томъ бѣда, что кончающая среднюю школу молодежь не знаетъ въ точности научной постановки того или иного факультета. Познакомиться съ этимъ не мудреная задача, которую легко выполнить и безъ его брошюрки, тѣмъ болѣе, что, по уставу, въ первый мѣсяцъ по поступленіи въ университетъ разрѣшается свободный переходъ съ одного факультета на другой. Если даже приходится терять весь первый годъ, вслѣдствіе неудачнаго выбора факультета, то и въ этомъ нѣтъ особаго несчастія.
   Но въ томъ и дѣло, что въ самомъ университетѣ молодежь уже не находитъ гуманитарнаго духа, которому долженъ отвѣчать университетъ, понимаемый не какъ учебное заведеніе, гдѣ чисто формально соединены разныя высшія школы: юридическая, филологическая, естественно-научная и медицинская. Этотъ духъ гуманизма создаетъ только свободная наука, не знающая никакихъ программъ, стѣсняющихъ ея предѣлы, и не преслѣдующая никакихъ постороннихъ цѣлей, кромѣ свободнаго изслѣдованія своихъ задачъ. Такой науки въ современномъ университетѣ нѣтъ, и это хорошо знаетъ поступающая туда молодежь. Вотъ почему она равнодушно относится къ выбору факультета, который ей нуженъ только для диплома, почему и выбираетъ преимущественно факультеты "хлѣбные", т. е. дипломъ которыхъ открываетъ большій ходъ въ бюрократическомъ мірѣ. Конечно, стремленіе къ знанію ради него самого есть не умирающая потребность человѣческой души, и сильнѣе всего оно въ молодые годы, когда, по выраженію Шиллера, "міръ кажется тѣснымъ". Своего удовлетворенія оно ищетъ помимо университета, чѣмъ и объясняется движеніе къ "самообразованію", играющее замѣтную роль въ обществѣ и направляющееся помимо университета. Роль послѣдняго въ современной жизни у насъ все умаляется, о чемъ нельзя достаточно пожалѣть, такъ какъ именно университетъ есть то учрежденіе, которое по идеѣ должно стоять во главѣ умственнаго движенія страны. Университетъ былъ постепенно введенъ въ общій строй бюрократической системы образованія, являясь теперь только расширеніемъ гимназіи. Въ сущности, перейдя изъ послѣдней въ университетъ, молодежь находитъ въ немъ ту же учебную программу, нѣсколько болѣе широкую въ предѣлахъ предмета и болѣе спеціальную по выбору предметовъ,-- и только.
   Стѣсненіе свободы преподаванія изгнало изъ университетовъ "университетскій духъ", вмѣстѣ съ которымъ исчезъ и прежній профессоръ -- учитель и руководитель. Вмѣсто него молодежь находитъ "лектора", къ которому и относится какъ къ таковому. Тѣсная духовная связь между студентомъ и профессоромъ исчезла, вмѣсто нея явилось формальное отношеніе другъ къ другу. Исчезло взаимное довѣріе и обусловливаемое имъ влеченіе. Почтенный авторъ разбираемой брошюры справедливо отмѣчаетъ, что теперь студенты мало обращаются къ професорамъ за указаніями, но невѣрно объясняетъ этотъ фактъ. "Студентамъ,-- говоритъ онъ,-- ни въ какомъ случаѣ не слѣдуетъ пренебрегать возможностью пользоваться личными совѣтами компетентныхъ людей въ дѣлѣ, совершенно для нихъ новомъ. Къ сожалѣнію, студенты пользуются этою возможностью гораздо меньше, чѣмъ слѣдовало бы. Какія бы общія причины здѣсь ни дѣйствовали, необходимо, чтобы сами студенты въ первые же мѣсяцы своего пребыванія въ университетѣ вполнѣ проникались сознаніемъ, что это для нихъ важно, и преодолѣвали свою застѣнчивость, которая, какъ мнѣ лично заявляли нерѣдко многіе студенты, мѣшаетъ новичкамъ обращаться къ профессорамъ за совѣтомъ. Многіе, повидимому, и не знаютъ, что это не только можно, а и должно. Профессоръ -- руководитель студента въ его занятіяхъ: тутъ не можетъ быть рѣчи о томъ, что, обращаясь къ своему профессору, студентъ "заискиваетъ" или "подъѣзжаетъ". Это -- совсѣмъ ложный взглядъ, и нужно сожалѣть, что онъ нѣкоторыми юношами раздѣляется; многіе сами, но очень поздно, убѣждаются въ его неосновательности. Всякіе предразсудки вредны, и разъ они существуютъ, то чѣмъ ранѣе они разсѣеваются, тѣмъ лучше. Во всякомъ случаѣ, студентъ нуждается въ руководствѣ при выборѣ своего чтенія, и было бы неестественно, если бы онъ искалъ этого руководства вездѣ, только не у профессоровъ". Послѣднее замѣчаніе вполнѣ справедливо, но фактъ остается фактомъ,-- меньше всего ищутъ этого руководства у профессоровъ. И вовсе не отъ застѣнчивости, а потому, что его меньше всего находятъ у профессоровъ... Въ дѣйствительности, все сводится къ "заискиванію", что такъ претитъ лучшей молодежи, и она боится быть заподозрѣнной въ немъ. Мало студенту знать, что онъ имѣетъ право обращаться къ своему профессору. Онъ и безъ права обращается нерѣдко къ чужому профессору, разъ знаетъ, что къ нему стоитъ обратиться. Вся сила въ самомъ профессорѣ, а многіе ли изъ нихъ умѣютъ внушить необходимое довѣріе къ себѣ? Есть и теперь, по преимуществу, изъ старыхъ профессоровъ такіе, которымъ отбою нѣтъ отъ студентовъ. Къ сожалѣнію, ихъ слишкомъ мало, и они, какъ послѣдніе могикане, сходятъ съ каѳедры, на которую вступаютъ преемники съ формальнымъ отношеніемъ и къ этой каѳедрѣ, и къ слушателямъ.
   Не встрѣчая въ университетѣ свободнаго изслѣдованія, этой основы гуманизма, чувствуя себя въ тѣхъ же бюрократическихъ тискахъ программы, что и въ гимназіи, молодежь ищетъ на сторонѣ знаній, въ которыхъ отказываетъ университетъ. Отсюда страсть къ чтенію, иногда крайне несистематическому и неразборчивому, но которое все же знакомитъ съ новыми вѣяніями въ наукѣ и съ новыми путями изслѣдованія. Отсюда страсть къ публичнымъ лекціямъ и засѣданіямъ ученыхъ обществъ, гдѣ дѣйствительно слышится подчасъ живое слово, котораго не услышать университетской молодежи отъ "человѣка, садящагося или становящагося на каѳедру и говорящаго затѣмъ въ урочное время". Такой "садящійся или становящійся на каѳедру" ученый говоритъ изъ году въ годъ по программѣ, отъ которой не смѣетъ отступить, а жизнь въ это время идетъ своимъ чередомъ, создавая противорѣчія, изъ которыхъ не могутъ выбиться его слушатели и которыя онъ не замѣчаетъ. Въ результатѣ является пустая аудиторія, и вовсе не потому, что профессоръ говоритъ "не то, что соотвѣтствуетъ ожиданіямъ слушателей". Молодежь всегда терпима къ самымъ противоположнымъ мнѣніямъ,-- она не выноситъ только лжи и лицемѣрія...
   Въ началѣ своей книги проф. Карѣевъ оговаривается, что хотя онъ не "идеализуруетъ дѣйствительности, но старается понять ее идеально и изобразить ее въ духѣ этого пониманія, дабы, передавая другимъ такое пониманіе, тѣмъ самымъ содѣйствовать возвышенію дѣйствительнаго до идеальнаго". Эту оговорку необходимо помнить при чтеніи его брошюрки, которая въ противномъ случаѣ производитъ впечатлѣніе, слишкомъ рѣзко расходящееся съ дѣйствительностью. Но, съ другой стороны, его "идеальное пониманіе" ведетъ къ невѣрному представленію, что вмѣсто помощи при выборѣ факультета можетъ только запутать читателя.
   Не думаемъ также, чтобы "идеальное пониманіе" могло cto дѣйствовать "возвышенію дѣйствительнаго до идеальнаго". Въ сферѣ образованія, говоритъ д-ръ Руссель,-- какъ и во I всякомъ проявленіи общественной жизни, добавимъ отъ себя, -- прогрессъ опредѣляется тѣми могучими силами, которыя воплощаются въ политической, промышленной, соціальной и умственной жизни народа. Какова бы ни была идеальная цѣль -- усовершенствованіе ли человѣческаго характера, увеличеніе счастья или обновленіе рода человѣческаго -- система, предназначенная для ея достиженія, всегда зависитъ отъ тѣхъ условій, которыя кроются въ народной жизни.

----

   Вопросъ о значеніи этихъ условіи принадлежитъ къ числу тѣхъ, которые у насъ, по крайней мѣрѣ, не сходятъ со сцены. Съ легкой руки разныхъ юродивыхъ, расплодившихся въ нашей печати послѣ толстовскихъ откровеній, мысль о ничтожномъ значеніи общественныхъ условій и превалирующей роли личности, или "личнаго самоусовершенствованія", распространена и въ обществѣ, и въ печати. Хорошій человѣкъ всегда, при самыхъ дурныхъ обстоятельствахъ и во всякой роли, съумѣетъ оказать свое благотворное вліяніе. Эту безспорную аксіому расширяютъ и приходятъ къ выводу, что, стало быть, вся сила въ личности, и нужно стремиться не къ улучшенію общественныхъ условій, а къ "самоусовершенствованію". Разъ всѣ люди станутъ "совершенны", не будетъ тогда "ни іудея, ни еллина", а полное единство цѣлей и стремленій, и трудная задача общественнаго благополучія разрѣшится сама собой.
   Превосходной иллюстраціей къ этому вопросу можетъ служить прекрасная біографія Гааза, написанная А. Ѳ. Кони. Авторъ -- великій мастеръ слова, о чемъ намъ уже не разъ приходилось говорить, и въ его новой работѣ, предварительно печатавшейся въ "Вѣстникѣ Европѣ" и вышедшей теперь отдѣльнымъ изданіемъ {А. Ѳ. Кони, "Федоръ Петровичъ Гаавъ". Біографическій очеркъ, съ портретомъ. Стр. 170. Ц. 50 к. Спб. 1897 г. Изд. А. С. Суворина.}, -- эта особенность г. Кони, какъ писателя, доведена до совершенства. Слогъ его, чистый, ясный, гармоничный и въ то же время удивительно простой, захватываетъ читателя своей художественностью. Подъ перомъ г. Кони, личность великаго филантропа встаетъ, какъ живая. Въ самомъ началѣ, съ цѣлью освѣтить для читателя значеніе такихъ личностей, какъ самоотверженный врачъ Гаазъ, авторъ сравниваетъ его дѣятельность съ ролью Говарда, знаменитаго реформатора въ области тюрьмовѣдѣнія. И Гаазъ, и Говардъ работали въ той же области, но какъ различны были результаты ихъ дѣятельности! Одинъ создалъ цѣлое движеніе, продолжающееся и до сихъ поръ, вызвалъ реформу тюремъ по всей Европѣ, положилъ начало тюремному знанію. "Онъ первый -- и въ печати, и въ законодательствѣ своей родины (Говардъ былъ англичанинъ) -- потребовалъ, настойчиво и убѣжденно, на ряду со справедливою суровостью закона по отношенію къ преступленію -- состраданія къ человѣку, указывая на строгое отличіе кары отъ муки. Съ порога XIX вѣка, его личность и труды проливаютъ чистый свѣтъ разумной и глубокой критики тюремныхъ порядковъ, и въ этой критикѣ лежитъ корень всѣхъ дальнѣйшихъ тюремныхъ преобразованій". Другой -- никому невѣдомый врачъ, но силѣ характера страстной убѣжденности, умственному развитію -- онъ не уступалъ Говарду, и, тѣмъ не менѣе, вліяніе его ограничилось узкимъ кругомъ личной дѣятельности, замершей вмѣстѣ съ нимъ. Но "онъ былъ поставленъ далеко не въ такія условія, какъ знаменитый англійскій филантропъ. Послѣднему достаточно было встрѣтить, провѣрить и указать зло, чтобы знать, что данный толчокъ взволнуетъ частный починъ и приведетъ въ движеніе законодательство. Ему достаточно было вспахать почву и онъ могъ быть спокоенъ за судьбу своихъ усилій: сѣятели и жнецы найдутся. Но Гааза окружали косность личнаго равнодушія, бюрократическая рутина, почти полная неподвижность законодательства и цѣлый общественный бытъ, во многомъ противоположный его великодушному взгляду на человѣка. Одинъ, очень часто безъ всякой помощи, окруженный неуловимыми, но осязательными противодѣйствіями, онъ долженъ былъ ежедневно стоять на стражѣ слабыхъ ростковъ своего благороднаго, требовавшаго тяжкаго, неустаннаго труда, посѣва. Умирая, Говардъ оставлялъ рядъ печатныхъ, всѣми признанныхъ и оцѣненныхъ трудовъ, служившихъ для него залогомъ земного безсмертія; выпуская изъ ослабленныхъ смертельною болѣзнью рукъ дѣло всей своей жизни, Гаазъ не видѣлъ ни продолжателей впереди, ни прочныхъ, остающихся слѣдовъ -- назади. Съ нимъ, среди равнодушнаго и преданнаго личнымъ "злобамъ дня" общества, грозило умереть и то отношеніе къ "несчастнымъ", которому были всецѣло отданы лучшія силы его души".
   Вся жизнь Гааза служитъ подтвержденіемъ безсилія личности, дѣятельность которой не находитъ соотвѣтствія въ общественныхъ условіяхъ. Онъ ничего не создалъ прочнаго, не оставилъ послѣ себя почти никакой памяти въ потомствѣ, и для огромнаго большинства читателей онъ -- въ полномъ смыслѣ слова личность неизвѣстная. Вся его энергія ушла на борьбу съ мелочными препятствіями, съ стихійной дикостью времени, когда ему пришлось дѣйствовать. Онъ выступилъ съ девизомъ ".торопитесь дѣлать добро" въ такой средѣ, гдѣ не умѣли отличать зло отъ добра, а если и были отличія, то чисто формальнаго свойства. На служеніе идеѣ добра онъ отдалъ все -- жизнь, имущество, общественное положеніе, -- и ни въ комъ не вызвалъ подражанія, даже хотя бы минутнаго. Образъ этого одинокаго филантропа, въ теченіе тридцати лѣтъ отстаивавшаго "несчастныхъ", напоминаетъ средневѣковые образы великихъ борцовъ добра среди варваровъ. Отдѣльные моменты его борьбы полны трагическаго героизма. Для окружающихъ онъ -- "безпокойная личность", нарушающая порядокъ и внѣшнее благочиніе своими вѣчными приставанія мы и настойчивыми требованіями. И только "несчастные" понимали его мотивъ и свято хранили память о чудакѣ-докторѣ, который, отстаивая ихъ, никого не боялся.
   Одинъ изъ любопытнѣйшихъ эпизодовъ борьбы Гааза представляетъ его война противъ "препровожденія ссыльныхъ на прутѣ",-- война, упорно длившаяся всю жизнь. Изъ нея онъ не вышелъ побѣдителемъ, но и не побѣжденнымъ. Въ этомъ эпизодѣ, какъ въ фокусѣ, сосредоточенъ смыслъ тогдашняго "порядка" скрывавшаго въ себѣ на взглядъ современнаго человѣка величайшій безпорядокъ.
   Гаазъ по профессіи былъ врачъ и въ тюремный комитетъ вступилъ уже пожилымъ человѣкомъ, на 47 году, когда обыкновенные люди уже готовы со многимъ мириться, во многомъ уступать, лишь бы сохранить спокойствіе. Гаазъ словно только жить началъ съ этой минуты, и съ перваго шага поднялъ "скандалъ". "Прежде всего его поразило препровожденіе ссыльныхъ на прутѣ. Онъ увидѣлъ, что тягости пути обратно пропорціональны признанной судомъ винѣ ссылаемыхъ, ибо въ то время, когда важнѣйшіе преступники, отправляемые на каторгу, свободно шли въ ножныхъ кандалахъ, подвѣшивая ихъ къ поясу за среднее кольцо, соединявшее ножныя обоймы цѣпи,-- менѣе важные, шедшіе на поселеніе, нанизанные на прутъ, стѣсненные во всѣхъ своихъ движеніяхъ и естественныхъ потребностяхъ, претерпѣвали въ пути всевозможныя муки и были лишены всякаго отдыха при остановкахъ на полуэтапахъ, вслѣдствіе лишенія единственнаго утѣшенія узника -- спокойнаго сна. Онъ услышалъ слезныя жалобы ссыльно-поселенцевъ, просившихъ, какъ благодѣянія, обращенія съ ними, какъ съ каторжными. Онъ нашелъ также прикованными къ пруту не однихъ осужденныхъ, но и препровождаемыхъ "подъ присмотромъ", т. е. пересылаемыхъ административно на мѣсто приписки или жительства, просрочившихъ паспорты, плѣнныхъ горцевъ и заложниковъ, отправляемыхъ въ сѣверныя губерніи, бѣглыхъ кантонистовъ, женщинъ и малолѣтнихъ, и вообще массу людей, шедшихъ, согласно оригинальному народному выраженію, "по невро діи" (т. е., говоря словами закона, "не въ родѣ арестантовъ"). Онъ нашелъ также между ними не только ссылаемыхъ въ Сибирь по волѣ помѣщиковъ, но даже и препровождаемыхъ на счетъ владѣльцевъ принадлежащихъ имъ людей изъ столицъ и другихъ городовъ до ихъ имѣній, причемъ внутренняя стража и ихъ вела въ ручныхъ укрѣпленіяхъ". Такой "порядокъ", практиковавшійся съ незапамятныхъ временъ и освященный закономъ, никого не удивлялъ, всѣмъ казался прекраснымъ этотъ "легкій" прутъ, изобрѣтеніе генерала Дибича. Гаазъ первый забилъ тревогу и всѣхъ обозлилъ. Особенно обидѣлся генералъ внутренней стражи Капцевичъ. Онъ не могъ допустить, чтобы у него по командѣ было "неблагополучно", и съ запросомъ относительно "удобствъ" прута обратился къ этапнымъ начальникамъ. Они, "для которыхъ прутъ во всякомъ случаѣ не представлялъ ничего стѣснительнаго", отписывали, что "все обстоитъ благополучно и никакихъ неудобствъ отъ заковки на прутъ не представляется". При этомъ, однако, проскальзывали замѣчанія о томъ, что у арестантовъ отъ прута "большихъ ранъ не замѣчено, но что отъ кольца при прутѣ тѣло можетъ ознобиться, отчего дѣлаются раны и знаки". Въ такой перепискѣ прошелъ годъ. Новое настойчивое описаніе Гааза всѣхъ злоключеній отъ прута,-- въ результатѣ предложеніе замѣнить прутъ общей цѣпью съ наручниками. Этой замѣной неподвижнаго прута цѣпью дѣло и кончилось. "Прутъ лишь измѣнилъ свое имя... и продолжалъ существовать до тѣхъ поръ, пока, благодаря энергическимъ трудамъ Милютина и Гейдена, введеніе перевозки арестантскихъ партій по желѣзнымъ дорогамъ и водою не измѣнило кореннымъ образомъ и самыхъ пріемовъ препровожденія ссыльныхъ", т. е. до шестидесятыхъ годовъ, живое дыханіе которыхъ коснулось и тазовскихъ "несчастныхъ" кліентовъ.
   Такимъ образомъ, "порядокъ" побѣдилъ. "Общій вопросъ, поднятый Голицынымъ и Гаазомъ, былъ похороненъ и достоинство вѣдомства, имѣвшаго ближайшее отношеніе къ ссыльнымъ, сохранено во всей своей печальной неприкосновенности". Но Гаазъ, въ Москвѣ, у себя на мѣстѣ, не положилъ оружія и придумалъ особые, облегченные, кандалы, получившіе названіе тазовскихъ, и рядомъ ходатайствъ и приставаній добился того, что для нѣкоторыхъ арестантовъ, препровождаемыхъ черезъ Москву, прикованіе къ пруту было замѣняемо его кандалами. "Въ 1833 г. послѣдовало временное разрѣшеніе вмѣсто приковыванія къ пруту арестованныхъ за легкіе проступки надѣвать имъ ножные кандалы, если они сами того пожелаютъ и будутъ просить у начальства, какъ особаго снисхожденія и милости. Это распоряженіе страдало рядомъ недомолвокъ, обратившихъ его повсюду, гдѣ не было Гаазовъ, въ мертвую букву... Замѣна права арестанта быть снятымъ съ прута снисхожденіемъ и милостью начальства и притомъ неизвѣстно какого -- уничтожала всякій дѣйствительный характеръ у этой мѣры".
   Таковы, въ сущности, всѣ результаты дѣятельности Гааза, и иными они и не могли быть. Онъ шелъ съ своими взглядами въ разрѣзъ съ общими условіями, казался всѣмъ "утрированнымъ филантропомъ", заводящимъ пререканія и "затѣйливости", затрудняющимъ начальство, наконецъ, развращающимъ арестантовъ. При томъ порядкѣ, гдѣ всѣ были прикованы къ пруту крѣпостнаго права, что могъ значить "толь возмущавшій Гааза арестантскій прутъ? Надъ всѣми царила въ то время форма, а Гаазъ требовалъ отношенія къ людямъ по существу, отношенія, всегда хлопотливаго, мелочнаго, требующаго вниманія къ каждому отдѣльному случаю. Тогда какъ форма всѣ случаи подводила подъ одно и тѣмъ снимала съ начальства всякую отвѣтственность, и мы вполнѣ понимаемъ негодованіе Капцевича и "трехъ бунчужнаго паши", графа Закревскаго, на неугомоннаго филантропа, для котораго арестантъ былъ прежде всего человѣкомъ. Если и въ наши дни этотъ взглядъ не вошелъ еще въ обиходъ общественной мысли и возможны картины, описываемыя г. Мельшинымъ въ его "Мірѣ отверженныхъ" {См. "Крит. замѣтки" ноябрь 1896 г.}, то полстолѣтія тому назадъ Гаазъ долженъ былъ казаться -- и казался -- чѣмъ-то дикимъ, даже прямо преступнымъ явленіемъ, которое не укладывалось ни въ какую клѣточку оффиціальнаго порядка. Будучи врачемъ комитета, онъ, напр., требовалъ, чтобы больныхъ арестантовъ считали дѣйствительно больными и не отсылали умирать "на прутѣ", заражая скованныхъ съ ними. Между тѣмъ, по "статейнымъ спискамъ", которые составлялись писарями, эти больные числились здоровыми. Отсюда конфликтъ между Гаазомъ и "спискомъ", возмущавшій генерала Капцевича до глубины души,-- и опять-таки мы не можемъ винить этого суроваго служаку, которому въ Московской пересыльной тюрьмѣ, быть можетъ, впервые въ жизни приходилось слышать такія слова, какъ "заботливость, справедливость, человѣчность, право, милосердіе". Бѣдный Капцевичъ выходилъ изъ себя. "Арестантъ проситъ не отправлять его съ партіей, ибо онъ ожидаетъ жену или брата, съ которыми хочетъ проститься,-- и г. Гаазъ оставляетъ его, а между тѣмъ батальоннымъ командиромъ уже бумаги о семъ арестантѣ изготовлены; оставляя при осмотрѣ многихъ отправляющихся ссыльныхъ по просьбамъ весьма неуважительнымъ, докторъ Гаазъ заставляетъ конвойныхъ, въ полной походной аммуниціи, ожидать сего осмотра или разбора просьбъ, или прощаній его съ отсылаемыми преступниками, начальникъ же команды, сдѣлавшій разсчетъ кормовыхъ денегъ и составившій списокъ отправляемымъ, вынужденъ все это передѣлывать"... Такъ писалъ негодующій Капцевичъ, доказывая, что "Гаазъ не только безполезенъ, но даже вреденъ, возбуждая своею неумѣстною филантропіей развращенныхъ арестантовъ къ ропоту".
   Все болѣе и болѣе не правилась эта "развращающая арестантовъ" дѣятельность строгимъ блюстителямъ "порядка", и когда въ Москвѣ воцарился "трехбунчужный паша" графъ Закревскій, которому очень надоѣлъ "утрированный филантропъ", мѣшавшій пріятному сознанію, что въ Москвѣ "все обстоитъ благополучно", -- неизвѣстно, къ какимъ мѣрамъ прибѣгъ бы онъ для водворенія Гааза въ надлежащіе предѣлы. Къ счастью для русскаго общества, Гаазъ въ это время умеръ, иначе въ исторію этого общества вписана была бы еще одна печальная страница, такъ какъ несомнѣнно, что Закревскій, самого Филарета зачислившій въ "неблагонадежные", не остановился бы предъ Гаазомъ...
   Какъ же, однако, относилось общество къ человѣку, который, по словамъ Максимова, "былъ причисленъ заживо къ лику святыхъ и таковымъ разумѣлся во всѣхъ слояхъ московскаго населенія"? Оно... врядъ ли его понимало, въ лучшемъ случаѣ. Для него онъ былъ интересный чудакъ, и оно ограничивалось жалкими подачками, собираемыми Гаазомъ со своихъ знакомыхъ въ пользу "несчастныхъ". По крайней мѣрѣ, когда онъ умеръ, его пришлось похоронить... на счетъ полиціи. За то "порядокъ" и послѣ смерти оказалъ ему честь. Закревскій, опасаясь "безпорядка" на похоронахъ человѣка, который при жизни все время чинилъ "безпорядки" въ бумажномъ царствѣ, прислалъ полицеймейстера съ казаками.
   Эти похороны произвели извѣстное впечатлѣніе въ Москвѣ. Но, говоритъ г. Кони, "вскорѣ за этимъ подъемомъ чувствъ наступило обычное у насъ равнодушіе и забвеніе, и память "фанатика добра" стала блекнуть и исчезать. Никто своевременно не собралъ любящей рукой живыхъ воспоминаній о немъ, и объемъ ихъ сталъ съ каждымъ годомъ, съ каждой смертью людей, знавшихъ его съуживаться. Не нашлось никого; кто бы тотчасъ, подъ не остывшимъ еще впечатлѣніемъ, съ умиленіемъ предъ личностью "утрированнаго филантропа", набросалъ дрожащею отъ душевнаго порыва рукою его "житіе". Знавшіе его замкнулись въ область личныхъ воспоминаній и не почувствовали потребности повѣдать не знавшимъ о томъ, что такое былъ Гаазъ".
   Такое равнодушіе и забвеніе лучше всего свидѣтельствуютъ, что смыслъ дѣятельности Гааза былъ непонятенъ обществу. Быть можетъ, оно удивлялось личности, даже считало ее "святой", но само не сознавало, какіе мотивы двигали этого святого. Тѣмъ болѣе, что этотъ "святой" былъ нѣмецъ и католикъ, веригъ не носилъ, не юродствовалъ, вообще -- внѣ круга своей дѣятельности ничѣмъ внѣшнимъ не выдѣлялся. Этому равнодушію современниковъ къ Гаазу г. Кони посвящаетъ прочувствованную страницу, обобщая самое явленіе. "Таково,-- говоритъ онъ,-- свойство нашего образованнаго общества, нашей такъ-называемой "интеллигенціи". Мы мало умѣемъ поддерживать сочувствіемъ и уваженіемъ тѣхъ немногихъ дѣйствительно замѣчательныхъ дѣятелей, на которыхъ такъ скупа наша судьба. Мы смотримъ обыкновенно на ихъ усилія, трудъ и самоотверженіе съ безучастнымъ и лѣнивымъ любопытствомъ, "съ зловѣщимъ тактомъ,-- какъ выразился Некрасовъ,-- сторожа ихъ неудачу". Но когда такой человѣкъ внезапно сойдетъ со сцены, въ насъ вдругъ пробуждается чувствительность, проснувшаяся память ясно рисуетъ и пользу, принесенную усопшимъ, и его душевную красоту,-- мы плачемъ поспѣшными, хотя и запоздалыми слезами, въ безплодномъ усердіи несемъ ненужные вѣнки... Каждое слово наше проникнуто чувствомъ нравственной осиротѣлости. Однако, все это скоро, очень скоро проходитъ. Скорбь наша менѣе долговѣчна, чѣмъ башмаки матери Гамлета. На смѣну ей является равнодушіе и, затѣмъ, забвеніе. Черезъ годъ, другой, горячо оплаканный дѣятель забытъ, забытъ совершенно и прочно, и лишь въ немногія молчаливыя сердца память о немъ, "какъ нищій въ дверь -- стучится боязливо". Затѣмъ и обладатели этихъ сердецъ уходятъ, и имя, которое должно бы служить ободряющимъ и поучительнымъ примѣромъ для каждаго новаго поколѣнія, уже произносится съ вопросительнымъ недоумѣніемъ: "Какъ? кто это такой?.." У насъ нѣтъ вчерашняго дня. Оттого и нашъ завтрашній день всегда такъ туманенъ и тусклъ. Поэтому и смерть выдающагося общественнаго или государственнаго дѣятеля напоминаетъ у насъ паденіе человѣка въ море. Шумъ, пѣна, высокія брызги воды, широкіе, волнующіеся круги... а затѣмъ все сомкнулось, слилось въ одну безформенную, одноцвѣтную, сѣрую массу, подъ которою все скрыто, все забыто..."
   Горькая правда скрыта въ краснорѣчивыхъ словахъ г. Кони, и сущность ея въ томъ и заключается, что общественныя условія нашей жизни не даютъ развиваться тѣмъ неуловимымъ проявленіямъ симпатіи, изъ которыхъ слагаются отношенія между выдающейся личностью и массою. Эти симпатіи, сочувствіе къ дѣятельности, должны прежде всего имѣть форму для своего выраженія, и разъ ея нѣтъ,-- нѣтъ и путей для жизненной связи между массой и дѣятелями. На громадное значеніе этого условія указываетъ самъ г. Кони, говоря о причинахъ широкаго развитія дѣятельности Говарда. "Въ его распоряженіи была свободная печать его родины, сослужившая ему вѣрную и честную службу,-- парламентъ съ особымъ вниманіемъ и уваженіемъ выслушивалъ доклады, основанные на его выводахъ и наблюденіяхъ;-- европейскія правительства давали ему всѣ средства для собиранія матеріаловъ, и, за исключеніемъ короткаго времени, проведеннаго во французскомъ плѣну, онъ былъ всюду уважаемымъ гостемъ, предъ которымъ гостепріимно были открыты двери дворцовъ и предупредительно распахивались ворота тюремъ... Почва для болѣе широкой дѣятельности подготовлялась сама собой".
   Ничего подобнаго у насъ не было и нѣтъ, почему и немыслимо дѣятельное сочувствіе между массою и "героями добра", въ родѣ Гааза. Для героевъ законъ не писанъ, какъ и для геніевъ, и они всегда окажутъ вліяніе, хотя бы и въ узкомъ кругу личной жизни. Но чтобы ихъ работа получила историческое значеніе, необходимо дѣятельное участіе массъ, и разъ этого нѣтъ, они проходятъ почти безслѣдно, какъ Гаазъ. Вотъ почему все, что можетъ содѣйствовать культурному подъему массъ, какъ бы ничтожно оно ни было, неизмѣримо важнѣе отдѣльныхъ Гаазовъ, при всемъ ихъ благородствѣ, безупречности и святости.

-----

   Что же касается культурнаго подъема массъ, то и онъ не совершается "самъ собой", а является отраженіемъ вещественныхъ отношеній, проще говоря, основанъ на хозяйственныхъ отношеніяхъ данной страны. По мѣрѣ развитія и улучшенія послѣднихъ, растетъ и культура. Крѣпостное право, во времена Гааза лежавшее въ основѣ русскаго общественнаго быта и мертвившее всякое живое дѣло Гааза и немногихъ подобныхъ ему "фанатиковъ добра", основывалось само на натуральной формѣ хозяйства страны. Ко второй половинѣ столѣтія натуральное хозяйство перестало быть доходнымъ, вытѣсняемое денежной формой, по мѣрѣ сближенія Россіи съ Западомъ, и трудъ крѣпостныхъ сталъ невыгоднымъ {См. подробности у Милюкова "Очерки по исторіи русской культуры", ч. I.}, не окупая производства. Значеніе экономическаго переворота, созданнаго паденіемъ натуральнаго хозяйства, идейнымъ отраженіемъ котораго служило крѣпостное право, составляетъ до сихъ поръ предметъ изученія, такъ какъ выяснить его во всѣхъ деталяхъ теперь и невозможно. Этотъ переворотъ отражается на всѣхъ формахъ русской общественной жизни, захватывая постепенно и область идей.
   Съ послѣднимъ никакъ не хотятъ мириться сторонники первенствующаго значенія идей въ общественной жизни, и въ "Міровыхъ Отголоскахъ" неизвѣстный авторъ г. H. С** выступилъ противъ помѣщенной въ майской книжкѣ нашего журнала статьи г. Крживицкаго "Генезисъ идей". Въ статьѣ "Новый видъ обскурантизма" Н. С.**проявилъ старое недоразумѣніе, мѣшающее въ этомъ спорѣ о зависимости идей и экономическихъ отношеній взаимному пониманію противниковъ. Г. Крживицкій говоритъ о значеніи идей, какъ общественнаго фактора, не касаясь роли ея, какъ психическаго фактора. Авторъ статьи въ "Міровыхъ Отголоскахъ" не хочетъ этого понять и возмущается грубымъ матеріализмомъ г. Крживицкаго, проявляя съ своей стороны крайне грубое, совсѣмъ не философское представленіе объ "экономическомъ матеріализмѣ".
   Оставляя въ сторонѣ самый тонъ и нѣкоторыя выходки г. Н. С.** по адресу послѣдователей этой доктрины,-- къ такому тону и выходкамъ насъ уже пріучили и болѣе видные противники, почему г-ну H. С.** и Богъ проститъ,-- остановимся на нѣсколькихъ примѣрахъ яркаго непониманія самого вопроса. Г. Крживицкій мимоходомъ указываетъ, напр., что если "эпоха возрожденія началась въ итальянскихъ городахъ", то "этотъ фактъ является не случайностью, но просто историческою необходимостью". Г. Н. С.** съ ироніей замѣчаетъ по этому поводу: "Крѣпко жаль, что авторъ не хочетъ поговорить объ этомъ подробно. Было бы очень любопытно его послушать. Чимабуэ и Джіотто -- отраженіе "вещественныхъ отношеній"? Сонеты Петрарки и "Божественная комедія" Данте -- показатели свободной торговли? Рафаэль и Микель Анджело -- сторонники ростовщичества противъ рыцарскаго разбоя?-- Авторъ гораздо бы лучше доказалъ свою мысль, если бы объяснилъ ее на подобныхъ конкретныхъ данныхъ".
   Конечно, г. Крживицкій послѣдовалъ бы этому совѣту, если бы, подобно г-ну H. С.** и его союзникамъ въ этомъ вопросѣ, понималъ экономическій матеріализмъ въ грубомъ, чисто житейскомъ, лавочномъ смыслѣ.
   Но въ томъ и дѣло, что ни одинъ экономическій матеріалистъ до сихъ поръ не повиненъ въ этомъ. Самые прямолинейные и узкіе послѣдователи этой доктрины не касались,-- да и не могли касаться,-- вопроса о личномъ творчествѣ, которое и на ихъ взглядъ составляло и всегда будетъ составлять непостижимую тайну индивидуальной психологіи. Почему именно Данте есть Данте, а Микель Анджело -- Микель Анджело, а не "показатели свободной торговли", это вопросъ праздный, какъ и знаменитый вопросъ Кифы Мокіевича объ яйцѣ, изъ котораго долженъ былъ бы выйти слонъ. Но какъ Гоголь былъ правъ, избравъ Кифу Мокіевича представителемъ россійскаго обывательскаго глубокомыслія своего времени, такъ правы и экономическіе матеріалисты, когда для эпохи возрожденія они ищутъ общественныхъ, соціологическихъ факторовъ, а не индивидуальныхъ. Г. Крживицкій съ особымъ натискомъ говоритъ, что "существуютъ въ исторіи великіе люди и толпа, руководители и иниціаторы, геніи и дураки", тѣмъ самымъ устраняя изъ соціологическаго пониманія идеи вопросъ объ ея индивидуальномъ значеніи. "Въ этомъ сюртукѣ есть идея", говорилъ портной Гейне, и ни одному экономическому матеріалисту не придетъ въ голову видѣть въ "идеѣ" этого портного "отраженіе вещественныхъ отношеній". Но почему у портныхъ извѣстной эпохи одни идеи, а у портныхъ другой эпохи иногда совершенно противоположныя идеи,-- за этотъ вопросъ охотно возьмется экономическій матеріалистъ и найдетъ основаніе этому общественному явленію въ разницѣ экономическихъ отношеній. И тогда "идеи" тѣхъ и другихъ портныхъ явятся въ глазахъ экономическаго матеріалиста "отраженіемъ вещественныхъ отношеній", а не личныхъ вкусовъ портного Ивана или Петра.
   Г. H. С.** возмущается, когда г. Крживицкій объясняетъ происхожденіе этическихъ взглядовъ современнаго буржуазнаго общества. "Торговля,-- говоритъ г. Крживицкій,-- создаетъ обычаи, для которыхъ не было мѣста въ атмосферѣ общиннаго духа и взаимной солидарности, свойственной варварамъ. Общественный строй варваровъ осуждалъ ростовщичество. Между тѣмъ въ городской средѣ умѣнье получать проценты (sic!-- вставляетъ г. Н. С.**) становится постояннымъ, всеобщимъ и вполнѣ "нравственнымъ" учрежденіемъ (sic!-- повторяетъ г. H. С.**), такъ что позднѣйшіе мѣщанскіе философы смогутъ въ этомъ обычаѣ признать явленіе, вполнѣ согласное съ требованіями абсолютной справедливости. Напротивъ, грабежъ, этотъ источникъ богатства и славы въ эпоху варварства, первый разъ встрѣчаетъ осужденіе. Горожане противопоставляютъ ему имущество, добытое собственнымъ трудомъ и бережливостью. Такъ подъ прикрытіемъ городскихъ стѣнъ и какъ отраженіе вещественныхъ отношеній, мало-по-малу возникъ весь (?-- знакъ вопроса г-на H. С.**) кодексъ мѣщанской этики: индивидуальный утилитаризмъ, заповѣди экономической самопомощи и бережливости, а также взаимной конкурренціи". Г. H С.** язвительно вопрошаетъ: "Это эволюція этики вообще или этики только мѣщанской?"
   Кажется, у г. Крживицкаго ясно сказано: "мѣщанской", а не какой-либо другой. Странное впечатлѣніе производятъ всѣ "sic" г. Н. С.**Какъ будто въ приведенной выдержкѣ г-нъ Крживицкій одобряетъ ростовщичество, разъ объясняетъ его происхожденіе, видя въ признаніи роста законнымъ со стороны мѣщанъ "отраженіе ихъ вещественныхъ отношеній". Напрасно, поэтому, г. H. С.** хочетъ прославить свое идеальное отношеніе къ презрѣнному металлу за счетъ г. Крживицкаго, который, поставивъ слово "нравственный" въ ковычки, хочетъ показать, что этотъ эпитетъ къ слову "ростъ" не его изобрѣтеніе.
   "Любопытно бы,-- задаетъ коварный вопросъ г. H. С.** -- знать, что онъ, (г. Крживицкій) думаетъ объ основахъ морали". Вполнѣ законное любопытство, хотя врядъ ли его возможно удовлетворить въ полной мѣрѣ, что и г-ну Н. С.** должно быть понятно. Но общій взглядъ автора на происхожденіе морали высказанъ въ статьѣ, и на мораль, разсматриваемую какъ факторъ общественный, онъ смотритъ съ точки зрѣнія той же доктрины, придавая морали огромное значеніе, что видно, напр., изъ слѣдующей фразы: "Принятіе христіанства германцами создало извѣстную всеобщую атмосферу, о значеніи которой нельзя умолчать. Атмосфера эта обнаруживаетъ все свое вліяніе тогда, когда обмѣнъ изъ мѣстнаго явленія становится международнымъ учрежденіемъ".
   Эта фраза, прямой смыслъ которой совершенно ясенъ, вызываетъ рядъ восклицаній со стороны г. H. С.**: "Что се есть? И какъ это понимать нужно? И почему автору "нельзя умолчать" о христіанствѣ? Зачѣмъ эта казенная и туманная фраза? Вѣдь всякому понятно, что рядомъ съ факторами "вещественныхъ отношеній" христіанству нѣтъ мѣста. Или авторъ намѣренъ объяснять св. Франциска Ассизскаго или Сергія Радонежскаго изъ измѣненія экономическихъ факторовъ и производительныхъ силъ? Напрасный трудъ! Это ненужная и неумѣстная обмолвка, которая слишкомъ странно звучитъ въ контекстѣ рѣчи убѣжденнаго защитника экономическаго матеріализма".
   Такъ ли? Мы увѣрены, что и г. H. С.** отлично понимаетъ, что не совсѣмъ "напрасный трудъ". Относительно св. Франциска и Сергія Радонежскаго отвѣтъ нами данъ выше, потому что и къ нимъ примѣнимо то, что мы говорили о Чимабуэ и Данте. Но почему нищенствующее свободное монашество, созданное св. Францискомъ, такъ быстро распространилось по Европѣ, это прямо вытекаетъ изъ экономическихъ условій, при которыхъ возникъ могущественный орденъ францисканцевъ. Отрицать связь "вещественныхъ отношеній" съ христіанствомъ довольно трудно, что видно, напр., изъ быстраго его распространенія прежде всего среди рабовъ и пролетаріевъ въ римской имперіи. Богатый классъ принялъ христіанство уже послѣ его фактической побѣды. "Ученіемъ рабовъ и нищихъ" величали его Плиній, Траянъ и Маркъ Аврелій, для которыхъ оно было лишь "печальное и безмѣрное суевѣріе", по выраженію Плинія,-- и въ этомъ характерномъ названіи слышится глубокая имущественная основа христіанства, которое вмѣстѣ съ свободой духа несло и имущественное равенство, какъ показываетъ исторія раннихъ христіанскихъ общинъ. иди и это станетъ отрицать г. Н. С.**? Съ другой стороны, умаляетъ ли г. Крживицкій значеніе христіанства, когда видитъ въ немъ одинъ изъ могущественнѣйшихъ факторовъ къ сближенію народовъ, что несомнѣнно повело къ усиленію международнаго обмѣна?
   Да и вообще, основательна ли скорбь г. H. С.** по поводу того, что экономическій матеріализмъ, будто бы, низводить идею съ пьедестала? "Все,-- говоритъ онъ,-- что прежде понимали подъ словомъ "творчество великихъ умовъ", здѣсь вполнѣ упраздняется. Прежде слѣпой и инертной жизни массъ противопоставляли "творческую мечту" мыслителя. Теперь вещественныя отношенія упразднили эту "творческую мечту", ибо теперь не такъ наивны, чтобы искать въ жизни "правды"; "на историческихъ страницахъ" теперь вмѣсто "живой черты" ищутъ "матеріальнаго благосостоянія". Этотъ выводъ, повторяемъ, въ контекстѣ экономическаго матеріализма вполнѣ на своемъ мѣстѣ".
   Посовѣтуемъ г. H. С.** прежде всего успокоиться. Всѣ эти печалованія просто плодъ его взволнованнаго воображенія, которое, вообще, плохой судья въ философскихъ вопросахъ. Вдумавшись, онъ пойметъ, что личное творчество, "творческая мечта", какъ была, такъ остается внѣ сферы изслѣдованія экономическаго матеріализма. Художникъ, поэтъ, просто "любитель старины", ищущій въ ней поученій и примѣровъ, всегда будутъ "на историческихъ страницахъ" искать "живой черты" и находить вдохновляющую ихъ "творческую мечту". Но историки и философы не могутъ удовольствоваться послѣдней, и вполнѣ законно и научно ихъ желаніе найти для нея болѣе глубокую основу. И доктрина экономическаго матеріализма стремится къ тому же. Эта доктрина имѣетъ въ виду исключительно общество, общественныя силы и общественныя соотношенія. Надъ ихъ анализомъ она оперируетъ, къ ихъ пониманію она стремится, во всемъ остальномъ вполнѣ соглашаясь съ гейневскимъ кучеромъ, что "идея есть всякая глупость, пришедшая человѣку въ голову".

-----

   Вопросъ объ общинѣ, затронутый нами въ прошлый разъ, интересуетъ не только нашу интеллигенцію, но и тѣхъ, кто непосредственно имѣетъ дѣло съ общинными порядками. На это указываетъ любопытная полемика, загорѣвшаяся на страницахъ "Сельскаго Вѣстника", газеты, издаваемой при "Правительственномъ Вѣстникѣ" исключительно для крестьянъ. Расходится это оффиціальное изданіе въ 60 тысячахъ экземплярахъ и, судя по массѣ писемъ, помѣщаемыхъ въ немъ, пользуется до извѣстной степени популярностью. Какъ оффиціальное изданіе, "Сельскій Вѣстникъ" является выразителемъ взглядовъ правящихъ сферъ, но по нѣкоторымъ вопросамъ редакція предоставляетъ свободный обмѣнъ мнѣній между читателями, контингентъ которыхъ набирается преимущественно изъ сельской интеллигенціи, учителей, старшинъ, зажиточныхъ крестьянъ, фельдшеровъ, мелкихъ торговцевъ и проч. Въ прошломъ году редакція предложила на обсужденіе вопросъ о преимуществѣ общинныхъ порядковъ предъ лично-подворнымъ владѣніемъ, и въ No 37 появилось первое письмо крестьянина Димитріева изъ Гдовскаго уѣзда, Петербургской губ., въ которомъ авторъ сильно нападаетъ на общинные порядки, видя въ нихъ помѣху какъ для развитія сельскохозяйственной промышленности, такъ и для личной самостоятельности отдѣльныхъ членовъ общины. Письмо это встрѣтило сочувствіе и поддержку изъ другой области. Въ No 6-мъ за 1897 г. появилось письмо сельскаго учителя Уржумскаго уѣзда, Вятской губ., въ которомъ онъ не только соглашается съ взглядами Дмитріева, но и доказываетъ примѣрами изъ вятской жизни, что "съ мнѣніемъ Дмитріева о вредномъ вліяніи общинности на крестьянское хозяйство и на самихъ крестьянъ долженъ согласиться всякъ, кто испыталъ на себѣ ярмо, которое величаютъ общиннымъ землепользованіемъ". Въ обоихъ письмахъ какихъ-либо новыхъ доводовъ противъ общины нѣтъ: все тѣ же указанія, что и въ общей литературѣ, -- на черезполосность, дробность участковъ, невозможность многополья и травосѣянія, если всѣ держатся другой системы, разбросанность надѣловъ, обиліе сходовъ, несправедливости при передѣлахъ и проч.
   Эти нападки, какъ и слѣдовало ожидать, не остались безъ отвѣта, и въ No 21 за 1897 г. появилось возраженіе со стороны крестьянина Давыдова, Лукояновскаго уѣзда, Нижегородской губ. Въ своемъ письмѣ онъ выступаетъ настоящимъ "народникомъ" и страстнымъ защитникомъ общинныхъ порядковъ, въ которыхъ видитъ единственную основу крестьянскаго хозяйства, умиляется предъ"равненіемъ по жеребью" и сравниваетъ общину съ семьей. Въ чемъ заключается сущность этой защиты читатели могутъ видѣть изъ слѣдующаго замѣчанія редакціи "Вѣстника", которое и приводимъ, въ виду его знаменательности. Крестьянинъ общинникъ заканчиваетъ письмо заявленіемъ, что "едва ли кто не согласится съ его мнѣніемъ". Редакція возражаетъ:
   "А мы полагаемъ, что несогласныхъ найдется даже и много, а именно всѣ тѣ, кто узналъ немножко побольше, чѣмъ знали отцы и дѣды, повидалъ другія мѣста, гдѣ какъ люди живутъ и хозяйство ведутъ: -- всѣ такіе въ одинъ голосъ скажутъ, что нынче вовсе не ко времени такъ разсуждать. И въ самомъ дѣлѣ, нельзя думать такъ, какъ думали сто лѣтъ назадъ, если послѣ того всѣ условія и обстоятельства жизни и хозяйства перемѣнились. Отчего появились всякіе недостатки, долги, недоимки, тѣснота, отъ которой люди бѣгутъ, куда глаза глядятъ? Объ этомъ много было писано: какъ на причины обѣднѣнія указывали на пьянство, лѣнь, лишніе расходы на разныя прихоти и т. п. И все это истинная правда, все это сильныя причины обѣднѣнія, но только не всѣ,-- есть еще одна причина, можетъ быть, самая главная, о которой пока большинство не думаетъ; очевидно, не думаетъ о ней и Давыдовъ. Эта причина -- наше старинное, дѣдовское хозяйство; пока оно будетъ продолжаться, до тѣхъ поръ нашъ народъ будетъ бѣднѣть все болѣе и болѣе. Прежде и всѣ народы хозяйничали такимъ же порядкомъ, который сохранился у насъ до сихъ поръ, а теперь этого нигдѣ не найдешь, кромѣ одной Россіи, да и то только у крестьянъ русскаго племени и еще развѣ у татаръ, чувашъ, мордвы и другихъ инородцевъ, которые въ просвѣщеніи отстали даже и отъ нашего крестьянства; а въ нашей же Россіи у чухонъ, латышей, поляковъ, нѣмцевъ заведены уже другіе хозяйственные порядки, наподобіе тѣхъ, какіе уже давно установились въ другихъ европейскихъ странахъ Какіе именно эти порядки, этого не объяснить въ краткой бесѣдѣ, мимоходомъ... Теперь мы сдѣлаемъ лишь нѣсколько замѣчаній по поводу письма Давыдова.
   "Если собственники (на что ссылается Давыдовъ), имѣющіе по 42 десятины, пасутъ свой скотъ вмѣстѣ со всѣми крестьянами, на общемъ, вѣроятно, плохомъ выгонѣ, имѣя одного пастуха, то это вѣрнѣе всего значитъ только то, что они въ пониманіи хозяйства ушли недалеко отъ своихъ дѣдовъ. При такой пастьбѣ земли идетъ подъ нее много, а толку бываетъ мало, скотъ никогда не наѣдается до сыта, больше вытопчетъ, чѣмъ съѣстъ, оттого и молока, и мяса онъ даетъ такъ мало, что приноситъ хозяину одинъ убытокъ (пустька Давыдовъ посчитаетъ хорошенько, во что обходится содержаніе скота и много ли отъ него получается дохода); потому-то и скотъ нашъ по большей части плохой, и улучшить его весьма трудно, именно по той причинѣ, что онъ держится въ общихъ стадахъ. Общая пастьба бываетъ и у европейскихъ крестьянъ, хорошихъ хозяевъ, но только тамъ, гдѣ земли очень мало, а скотъ у всѣхъ одинаково хорошій, многомолочный или богатый мясомъ (30-ти-пудовой), такъ что скотина въ стадѣ не испортится, и выгоны превосходные, да и уходъ за скотомъ у всѣхъ хозяевъ совсѣмъ не такой, какъ у насъ. Хорошій хозяинъ, имѣя 40 десятинъ земли, съумѣлъ бы и скотъ свой пасти на своей землѣ, и съ остальной земли получать сѣна больше, чѣмъ у насъ хозяинъ получаетъ со всей этой земли, отпуская скотъ на чужой выгонъ, и получилъ бы онъ отъ своего скота такой доходъ, что было бы изъ чего даже особаго пастуха держать, если бы было нужно (а нужно это бываетъ далеко не всегда).
   "Такого ежегоднаго дѣлежа земли (шапочной жеребьевки), какой описанъ въ письмѣ, уже нигдѣ на свѣтѣ нельзя найти, кромѣ какъ только у нашихъ крестьянъ; но и у нихъ это будетъ продолжаться только до тѣхъ поръ, пока они не возьмутся за умъ и не поймутъ, что гораздо лучше пользоваться постоянно однимъ и тѣмъ же участкомъ, даже такимъ, который теперь считается худшимъ, чѣмъ каждый годъ переходить на новый участокъ, надѣясь, что авось попадется и хорошій,-- лучше это потому, что хорошій хозяинъ, потрудившись толково даже надъ плохимъ участкомъ, сдѣлаетъ его лучше лучшаго. Надо полагать, что скоро поймутъ это и наши крестьяне, перейдутъ къ инымъ порядкамъ и только со смѣхомъ будутъ вспоминать про прежнее свое весеннее землемѣріе; нужда заставитъ ихъ понять что теперешнее трехпольное хозяйство, въ которомъ на одномъ полѣ два года сѣется хлѣбъ, а третій годъ земля паруетъ,-- совсѣмъ не годится, приноситъ хозяевамъ не выгоду, а чистый убытокъ, какъ и теперешнее крестьянское скотоводство.
   "Давыдовъ хотѣлъ доказать, что "общинность полезна", а подтвердилъ только то, что и другіе говорили, а именно, что при ней нельзя заводить въ хозяйствѣ никакихъ перемѣнъ, стало быть, и улучшеній, безъ которыхъ нынѣшнее хозяйство можетъ обѣщать только полное разореніе. И для чего онъ привелъ въ примѣръ семейную жизнь? Вѣдь семьи живутъ каждая въ своемъ домѣ, а не въ одной общей казармѣ, -- почему же семьѣ не желать имѣть сполна свое особое хозяйство, чтобы вести его такъ, какъ она съумѣетъ лучше? Почему умный, старательный хозяинъ долженъ во всемъ поступать согласно съ глупыми и лѣнивыми?
   "Какъ плохо понимаетъ Давыдовъ хозяйственное дѣло, это показываютъ тѣ строки его письма, гдѣ на вопросъ: возможно ли пасти свою корову на приколѣ?-- онъ отвѣчаетъ: "нѣтъ и нѣтъ". А между тѣмъ это не только возможно, но даже весьма разумно и удобно, и очень многіе мелкіе хозяева часто дѣлаютъ именно такъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ хлѣбъ родится не самъ -3--4--5, а самъ14--15, и гдѣ корова даетъ молока въ годъ не 30--40 ведеръ, а 130-- 140 и даже гораздо больше.
   "Очень хорошій примѣръ привелъ Давыдовъ, указавши на торговые дома, компаніи, товарищества и артели, которыя дѣйствуютъ сообща въ своемъ промышленномъ дѣлѣ", почему же и въ земледѣліи не дѣйствовать также? Да, очень можно и въ земледѣліи, и кое-гдѣ даже и дѣлаются такія пробы, а въ будущемъ такой порядокъ можетъ и сильно распространиться. Но только Давыдовъ того не сообразилъ, что товарищи сходятся добровольно (курсивъ редакціи "Вѣстника"), хорошо зная другъ друга, равные по уму, по усердію, по честности, и умные, трезвые люди въ свою артель не принимаютъ глупыхъ и пьяницъ; всѣ свое дѣло понимаютъ одинаково, и не хлопочатъ нѣсколько человѣкъ тамъ, гдѣ можетъ справиться и одинъ. А развѣ въ нашей деревенской общинѣ мы видимъ именно это самое? Развѣ не каждый домохозяинъ, копаясь на двухъ-трехъ десятинахъ пашни, справляетъ такое дѣло, что хорошій, работящій хозяинъ могъ бы управить такія дѣла за пятерыхъ?-- да еще каждый желаетъ, чтобы и всѣ прочіе дѣлали такъ же, какъ онъ.
   "Въ концѣ своего письма Давыдовъ приводитъ въ примѣръ свое семейство: живутъ всѣ врозь и зарабатываютъ по многу, а ни у кого лишняго нѣтъ, и даже нужды довольно; и вѣрно онъ говоритъ, что если бы всѣ жили дома, то и меньше добывая, не знали бы такой нужды, какъ порознь. Но отчего же, однако, всѣ не живутъ вмѣстѣ? Вотъ если онъ этотъ вопросъ хорошенько разберетъ, то, можетъ быть, и пойметъ, почему ебщинность не годится или не полезна не тѣмъ только людямъ, которымъ "каждая соринка можетъ вредить", какъ онъ толкуетъ".
   Въ заключеніе редакція "Вѣстника" замѣчаетъ, что она вовсе не противъ общинвости и не думаетъ, что ее надо "уничтожить", какъ писалъ крестьянинъ Димитріевъ въ прошломъ году, но своей замѣткой редакція хотѣла показать, что "въ теперешнихъ общинныхъ порядкахъ далеко не все ладно".
   Такова эта любопытная полемика на страницахъ правительственнаго органа, и надо полагать, что на этомъ она не остановится, о чемъ пришлось бы искренно пожалѣть. Именно эти безъискусственные "за и противъ" людей, прямо заинтересованныхъ въ общинѣ, крайне поучительны и своевременны. Они лучше всего подтверждаютъ отмѣченный нами въ прошлый разъ "антагонизмъ" интересовъ іъ общинѣ, указывающій на ея естественное разложеніе, подъ вліяніемъ новыхъ условій хозяйственнаго быта страны. Что же касается отношенія самой редакціи, то, какъ могутъ судить читатели, оно весьма знаменательно со стороны оффиціальнаго изданія.

А. Б.

"Міръ Божій", No 7, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru