Брандес Георг
Гамлет

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    *) Georg Brandes; "William Shakespeare". Andet Bind. Kjöbenhavn, 1895.
    Перевод В.М. Спасской.

   

Гамлетъ *).

*) Georg Brandes; "William Shakespeare". Andet Bind. Kjöbenhavn, 1895.

I.

   Въ началѣ осени 1601 года Шекспиръ понесъ тяжкую утрату. Похоронный списокъ стрэтфордскихъ протоколовъ за 1601 г. заключаетъ въ себѣ слѣдующую строку:
   Septemb. 8. М-r Johannes Shakespeare.
   Онъ лишился своего отца, своего перваго друга и покровителя, честь и репутація котораго были ему такъ дороги. Отецъ, навѣрное, жилъ вмѣстѣ съ оставленною на родинѣ семьею сына въ красивомъ "New Place", купленномъ Шекспиромъ за четыре года передъ тѣмъ; онъ воспитывалъ его и маленькихъ дочерей, Сусанну и Юдиѳь, онъ принималъ участіе въ уходѣ за маленькимъ Гамнетомъ во время его болѣзни {Гамнетъ (это имя пишется также Гамлетъ;, единственный сынъ Шекспира, умеръ въ 1596 г., 11 лѣтъ.}. И вотъ теперь его не стало. Вся юность, проведенная возлѣ отца, воскресла передъ Шекспиромъ, вмѣстѣ съ воспоминаніями явился цѣлый рой мыслей, и основное отношеніе между отцомъ и сыномъ выступило на передній планъ въ его душевной жизни; онъ погрузился въ думы о сыновней любви и сыновнемъ почтеніи.
   Въ томъ же году въ фантазіи Шекспира начинаетъ создаваться Гамлетъ.
   Гамлетъ -- произведеніе человѣческаго генія, сдѣлавшее имя Даніи извѣстнымъ на всемъ пространствѣ земли. Изъ всѣхъ датчанъ только одинъ можетъ быть названъ знаменитымъ въ самомъ крупномъ стилѣ, только одинъ занимаетъ собой и понынѣ умы въ Европѣ, Америкѣ и Австраліи, даже въ Азіи и Африкѣ, поскольку европейская культура проникла въ эти части свѣта, и этотъ одинъ никогда не существовалъ или, по крайней мѣрѣ, никогда не существовалъ въ томъ видѣ, въ какомъ онъ сдѣлался знаменитъ. Данія произвела нѣсколькихъ людей, стяжавшихъ себѣ громкую славу: Тихо Браге, Торвальдсена, Андерсена. Но ни одинъ изъ нихъ не достигъ и сотой части славы Гамлета. Гамлетовская литература можетъ по своему объему сравняться съ менѣе крупными европейскими, напримѣръ, съ словакской.
   Насколько занимательно слѣдить глазомъ за тѣмъ, какъ глыба мрамора медленно принимаетъ человѣческій образъ, настолько же интересно наблюдать, какъ гамлетовскій сюжетъ постепенно получаетъ свой шекспировскій характеръ.
   Сказаніе о Гамлетѣ впервые встрѣчается у Саксона Грамматика. Фенго убиваетъ своего храбраго брата Горвендиля и женится на его вдовѣ Герутѣ (Гертрудѣ). Сынъ Геруты Амлетъ принимаетъ рѣшеніе притвориться поврежденнымъ въ разсудкѣ, чтобы спастись отъ преслѣдованія Фенго, какъ существо безобидное. Съ цѣлью узнать, дѣйствительно ли онъ помѣшанъ, къ нему подсылаютъ красивую молодую дѣвушку, которая должна провѣрить, сохранитъ ли онъ свой характеръ безумія, когда она отдается ему. Но молочный братъ Амлета, сопровождающій его, выдаетъ ему этотъ замыселъ, притомъ же дѣвушка съ давнихъ поръ его любитъ, и тайна его не разоблачается. Здѣсь кроются зачатки Офеліи и Гораціо.
   О безумныхъ рѣчахъ Амлета вставлено замѣчаніе, что лгать онъ не хотѣлъ; поэтому онъ придавалъ двойственный смыслъ своимъ словамъ, такъ что хотя и говорилъ постоянно то, что думалъ, но все же выражалъ это такъ, что нельзя было понять, думаетъ ли или знаетъ ли онъ, что говоритъ,-- формула столь же хорошо подходящая къ глубокомыслію шекспировскаго Гамлета, какъ къ наивной, затемненной загадками рѣчи ютландскаго Амлета.
   Точно такъ же и Полоній намѣченъ здѣсь, особенно сцена, гдѣ онъ подслушиваетъ разговоръ Гамлета съ матерью. Одинъ изъ друзей короля, болѣе самомнительный, нежели умный (praesumtione quam solertia abundantior), предлагаетъ, чтобы кто-нибудь спрятался въ спальнѣ королевы. Амлетъ прокалываетъ его мечомъ и бросаетъ изрубленный трупъ свиньямъ, подобно тому, какъ Гамлетъ въ драмѣ вытаскиваетъ трупъ изъ комнаты. Затѣмъ слѣдуетъ обвинительная рѣчь Амлета къ матери, и она построена такимъ образомъ, что многія мѣста ея сохранились еще у Шекспира:
   "Неужели ты думаешь, женщина, что эти лицемѣрныя слезы могутъ смыть твой позоръ,-- ты, бросившаяся, какъ развратница, въ объятія самаго гнуснаго злодѣя, кровосмѣсительно сочетавшаяся съ убійцей своего супруга и самымъ низкимъ образомъ осыпающая ласками и лестью того, кто отнялъ отца у твоего сына? На кого походишь ты? Не на женщину, а на безсловесныхъ животныхъ, совокупляющихся безъ разбора".
   Фенго замышляетъ погубить Амлета въ Англіи и посылаетъ его туда съ двумя спутниками, которымъ Шекспиръ, какъ извѣстно, далъ имена Розенкранца и Гильденштерна, имена двухъ датскихъ вельможъ, вмѣстѣ объѣхавшихъ въ эти годы Европу; ихъ вензель былъ найденъ въ старинной генеалогической таблицѣ и скопированъ съ facsimile. Эти спутники везутъ съ собой руническіе жезлы, на которыхъ Амлетъ измѣняетъ руны, подобно тому, какъ въ драмѣ онъ переписываетъ указъ.
   Еще одна мелкая черта какъ бы подготовлена у Саксона: нечаянный обмѣнъ рапиръ. Въ сценѣ мести возвратившійся въ Данію Амлетъ застаетъ приближенныхъ короля за своею тризной. Онъ начинаетъ расхаживать среди нихъ съ обнаженнымъ мечомъ и, пробуя лезвіе ногтями, по временамъ ранитъ себя имъ. Вслѣдствіе этого его мечъ приколачиваютъ гвоздями къ ножнамъ. Амлетъ поджигаетъ залу и, подходя къ королю, чтобъ его убить, снимаетъ его мечъ со стѣны и на его мѣсто вѣшаетъ свой, который король передъ смертью тщетно пытается вынуть.
   Теперь, послѣ того, какъ ни одному датчанину не довелось распространить такъ далеко по землѣ имя своей отчизны, странно звучатъ эти слова Саксона:
   "Неувядаемой останется память объ этомъ стойкомъ юношѣ, вооружившемся противъ вѣроломства безуміемъ и чудесно скрывшемъ за нимъ блескъ сіяющей небесными лучами мудрости... Онъ принудилъ исторію оставить неразрѣшеннымъ вопросъ, что болѣе заслуживаетъ удивленія, его геройство или умъ?"
   Если Гамлетъ трагедіи говоритъ по поводу поспѣшнаго брака матери: "Ничтожность, женщина, твое названье!" {Цитаты изъ Гамлета приводятся въ переводѣ Кронеберга.}, то уже у Саксона Грамматика мы находимъ слѣдующія слова по поводу вдовы Горвендиля, поспѣшившей вступить вторично въ бракъ: "Такъ бываетъ со всѣми женскими обѣтами; они разлетаются, какъ мячи по вѣтру, и опускаются, какъ волны въ морѣ. Да кто же и захочетъ положиться на женское сердце, въ которомъ чувства такъ же быстро мѣняются, какъ цвѣты теряютъ лепестки, какъ чередуются времена года, какъ событія сглаживаютъ слѣды другъ друга?"
   Въ глазахъ Саксона Амлетъ представляется воплощеніемъ не только ума, но и физической силы, тогда какъ Гамлетъ у Шекспира категорически подчеркиваетъ, что онъ не Геркулесъ:
   
   "Но онъ похожъ на Гамлета царя,
   Какъ я на Геркулеса!"
   
   Саксонъ буквально сравниваетъ его съ полубогомъ, символизирующимъ тѣлесную мощь: "И слава его будетъ гласить, что еслибъ ему было дано благополучно прожить свою жизнь до конца, его превосходныя дарованія проявились бы въ подвигахъ, которыми онъ затмилъ бы Геркулеса, и украсили бы чело его вѣнцомъ полубога". Это положительно производитъ такое впечатлѣніе, точно Гамлетъ у Шекспира заявляетъ протестъ противъ словъ Саксона.
   Около 1559 г. этотъ сюжетъ былъ изложенъ по-французски въ Histoires tragiques Бельфорэ и, повидимому, этимъ путемъ проникъ въ Англію, гдѣ далъ матеріалъ для первоначальной драмы о Гамлетѣ, которая теперь исчезла, но указанія на которую мы часто встрѣчаемъ. Была ли она написана по канвѣ англійскаго перевода новеллы Бельфорэ и имѣлъ ли Шекспиръ въ рукахъ этотъ переводъ, относительно этого не существуетъ доказательствъ, такъ какъ старѣйшее изъ дошедшихъ до насъ изданій перевода (перепечатанное въ Shakespeare's Library Колльера, vol. I, стр. 131 и слѣд.) вышло въ 1608 году и, притомъ, заключаетъ въ себѣ нѣкоторыя частности (наприм., подслушиванье Полонія за ковромъ и восклицаніе Гамлета: "Мышь! Мышь!" -- передъ тѣмъ, какъ онъ его убиваетъ), которыхъ нѣтъ ни слѣда у Бельфорэ и которыя съ такимъ же вѣроятіемъ могли быть взяты изъ трагедіи Шекспира, какъ и заимствованы послѣднимъ изъ какого-нибудь неизвѣстнаго, старѣйшаго изданія новеллы.
   Самое раннее указаніе на старую драму о Гамлетѣ, какое мы знаемъ, это слова Томаса Наша отъ 1589 г. {Въ предисловіи къ повѣсти Грина Me шифонъ сатирикъ Томасъ Нашъ, обрушиваясь на юристовъ, покидающихъ свою профессію для того, чтобы сдѣлаться неудачными поэтами, говоритъ: "Если же потолковать пообстоятельнѣе съ такимъ молодцомъ въ холодный утренній часъ, то онъ вамъ преподнесетъ цѣлыя деревни (hamlets),-- я хочу сказать: цѣлыя пригоршни трагическихъ рѣчей". Прим. перев.}. Въ 1591 г. слуги лорда Каммергера (труппа Шекспира) играли вмѣстѣ съ слугами лорда адмирала на сценѣ театра Newington Butts, отчасти подъ режиссерствомъ Генсло, пьесу Гамлетъ, по поводу чего Генсло внесъ въ свой дневникъ за 9 іюня замѣтку: "Получено за Гамлета... VIII шиллинговъ". Это была, вѣроятно, старая пьеса, такъ какъ въ противномъ случаѣ Генсло прибавилъ бы буквы не (новая), и выручка должна была быть весьма незначительна, если его доля въ ней равнялась лишь 8 шиллингамъ (иногда она достигала 9 фунтовъ).
   Главный интересъ въ этой старой пьесѣ былъ, повидимому, сосредоточенъ на прибавленномъ отъ автора образѣ -- тѣни убитаго, и на ея восклицаніи: "Гамлетъ, мщеніе!" (Hamlet, Revenge!). Дѣло въ томъ, что это восклицаніе довольно часто цитируется. Въ первый разъ, въ 1596 г., въ Wits Miserie Томаса Лоджа, гдѣ объ авторѣ говорится, что онъ "былъ блѣденъ, какъ привидѣніе, кричавшее на театрѣ такимъ жалобнымъ голосомъ, точно торговка устрицами: Гамлетъ, мщеніе!", затѣмъ въ Satiromastix (Бичъ сатиры) Деккера отъ 1602 г., гдѣ Тукка говоритъ: "Мое имя -- Hamlet, Revenge", въ 1605 г. въ Voiage and Entertainement in Rushia Томаса Смита, наконецъ, въ The Night Raven Самюэля Роулэнда, гдѣ, впрочемъ, эти слова, очевидно, поставлены, какъ невѣрно воспроизведенная цитата изъ шекспировской драмы.
   Послѣдняя внесена въ книгопродавческій каталогъ 26 іюля 1602 года подъ слѣдующимъ заглавіемъ: А booke called the Revenge of Hamlett Prince (of) Denmarhe as yt was latelie Acted by the Lord Chamberleyne his servantes, слѣдовательно, какъ недавно игранная труппою лорда Каммергера.
   Что она съ перваго же раза имѣла успѣхъ, это почти доказано тѣмъ, что конкуррентъ Генсло выплатилъ уже 7 іюля 20 шиллинговъ Четтлю за "датскую трагедію",-- очевидно, за ретушовку старой драмы.
   Выпускъ въ свѣтъ шекспировскаго Гамлета замедлился, однако, до 1603 г. Тогда появилось первое изданіе in quarto, несомнѣнно, пиратское изданіе, исполненное или съ начала до конца стенографическимъ путемъ, или частью по спискамъ ролей, частью же по записямъ, сдѣланнымъ на память. Хотя это изданіе, навѣрное, заключаетъ въ себѣ лишь скомканный и искаженный текстъ, тѣмъ не менѣе, его отступленія отъ вышедшаго въ слѣдующемъ году тщательно выполненнаго изданія in quatro, во всемъ существенномъ вполнѣ согласующагося съ трагедіей въ томъ ея видѣ, какъ она напечатана въ первомъ in folio, не могутъ быть объяснены простыми ошибками и недосмотрами переписчика или стенографа. Разница слишкомъ велика для этого. Здѣсь мы, очевидно, имѣемъ, хотя въ крайне несовершенной формѣ, первый набросокъ шекспировской драмы, и, насколько можно судить, этотъ первый набросокъ значительно ближе къ старинной драмѣ о Гамлетѣ, послужившей источникомъ для Шекспира, нежели текстъ въ его окончательномъ видѣ. Мѣстами мы можемъ даже угадать среди шекспировскихъ сценъ сцены старинной пьесы и обращики стиля этой послѣдней среди шекспировскаго стиля. Весьма характеренъ и тотъ фактъ, что въ первомъ изданіи in quarto больше риѳмованныхъ мѣстъ, чѣмъ во второмъ.
   Въ изданіи 1603 г. особенно бросается въ глаза сцена между Гораціо и королевой, гдѣ другъ принца разсказываетъ его матери о томъ, какъ рушились планы короля умертвить Гамлета во время его путешествія въ Англію,-- сцена, имѣющая цѣлью очистить королеву отъ подозрѣнія въ сообщничествѣ съ королемъ; это стремленіе сквозитъ и въ другомъ мѣстѣ перваго изданія и является, повидимому, наслѣдіемъ старинной драмы. Насколько можно усмотрѣть, Гораціо имѣлъ въ ней вообще болѣе выдающуюся роль, безуміе Гамлета было болѣе бурно; Полоній носилъ, вѣроятно, имя Корамбисъ, оставленное передъ его репликами и въ изданіи 1603 г. Какъ мы видѣли, Шекспиръ взялъ, наконецъ, важную роль тѣниотца Гамлета, на которую не было ни малѣйшаго намека ни въ сказаніи, ни въ новеллѣ изъ этой старинной трагедіи о Гамлетѣ. Что послѣдняя послужила фундаментомъ для изданной нѣмецкой трагедіи Der besrafte Brudermord (рукопись отъ 1710 г.), это ничѣмъ не доказанное утвержденіе.
   Если мы возвратимся къ драматической литературѣ Англіи, то увидимъ, что въ свою очередь старинная драма о Гамлетѣ была, по всей вѣроятности, внушена ея автору Испанскою трагедіей Вида, которая, судя по намекамъ въ Cynthia's Bevels и Bartholomew Fair Бенъ-Джонсона, должна была быть написана около 1584 г. и принадлежала къ пьесамъ, имѣвшимъ сильнѣйшую притягательную силу для театральной публики того времени. Приннъ еще въ 1632 г. утверждаетъ въ своей Histriomastix (Бичъ актеровъ), что одна женщина, на смертномъ одрѣ, вмѣсто того, чтобъ искать утѣшеній религіи, восклицала: "Іеронимо! Іеронимо! Ахъ, еслибъ мнѣ только еще разъ увидать представленіе Іеронимо!"
   Трагедія открывается, по образцу Сенеки, появленіемъ тѣни убитаго, требующей отмщенія. Такимъ образомъ, тѣнь въ трагедіи Шекспира происходитъ по прямой линіи отъ тѣни Тантала въ Тіэстѣ Сенеки и отъ тѣни Тіэста въ Агамемнонѣ Сенеки. Іеронимо, помѣшавшійся отъ горя послѣ утраты своего сына, въ полуиронической, полубезумной формѣ повѣствуетъ злодѣю пьесы о гложущей его тоскѣ:
   Лоренцо. Я хочу выслушать васъ, Іеронимо.
   Іеронимо. Какъ, вы, государь, вы? Поберегите вашу милость ко мнѣ для болѣе крупныхъ вещей. Это лишь пустякъ, бездѣлица.
   Лоренцо. Все равно! Скажите мнѣ, въ чемъ дѣло?
   Іеронимо. Поистинѣ, государь, это бездѣлица... Жалкій пустякъ, да и того меньше: чистое ничто. Бездѣлица, какъ убійство сына, чистое ничто, государь!
   Эти выраженія какъ будто подготовляютъ рѣчи Гамлета къ королю. Но только Іеронимо дѣйствительно помѣшанъ, хотя говоритъ о своемъ безуміи подобнымъ же образомъ, какъ Гамлетъ о своемъ, или, точнѣе, отрицаетъ свое безуміе.
   По временамъ, особенно въ прибавленіяхъ, сдѣланныхъ Бэнъ-Джонсономъ, попадаются реплики, близко подходящія къ нѣкоторымъ мѣстамъ въ Гамлетѣ. Одинъ живописецъ, точно также потерявшій сына, говоритъ Іеронимо: "Никто такъ не любилъ своего сына, какъ я". Онъ отвѣчаетъ: "Никто, какъ ты? Это ложь, столь же великая, какъ вселенная. У меня былъ сынъ, одинъ волосокъ котораго стоилъ тысячи твоихъ сыновей, и его умертвили". Подобнымъ образомъ Гамлетъ говоритъ Лаэрту:
   
                       "Я любилъ
   Офелію, и сорокъ тысячъ братьевъ
   Со всею полнотой любви не могутъ
   Ее любить такъ горячо".
   
   Снова и снова Іеронимо, какъ и Гамлетъ, отсрочиваетъ мщеніе. "Такъ какъ не всякое время приличествуетъ мести,-- говоритъ онъ,-- то, несмотря на лихорадочность своего стремленія, я буду дѣйствовать, несмотря на свое безпокойство, притворюсь спокойнымъ. Я не подамъ виду, что знаю объ ихъ злодѣяніи, и, такимъ образомъ, мое простодушіе заставитъ ихъ подумать, что въ своемъ невѣдѣніи я оставлю все безнаказаннымъ". Подъ конецъ, какъ сродство для мести, онъ составляетъ планъ поставить на сцену пьесу, собственную же пьесу Вида Солиманъ и Перседа, и во время представленія виновныхъ, играющихъ главныя роли, убиваютъ не фиктивнымъ только образомъ, а на самомъ дѣлѣ.
   Какъ ни грубо еще все это, какъ ни наивно, болѣе сходно по стилю съ Титомъ-Андроникомъ, нежели съ какимъ-либо другимъ изъ произведеній Шекспира, но все же ясно, что Испанская трагедія, съ старинною драмой о Гамлетѣ въ видѣ посредствующаго звена, имѣла значеніе для него, какъ фундаментъ для его Гамлета.
   Прежде чѣмъ приступать къ анализу болѣе глубокаго содержанія этого капитальнаго произведенія и, особенно, прежде чѣмъ приводить въ связь его сюжетъ съ личностью Шекспира, мы должны еще посмотрѣть, какія точки соприкосновенія нашелъ для него поэтъ въ современной ему эпохѣ.
   Въ первой молодости Шекспира, пока онъ жилъ еще въ Стратфордѣ, на него должна была произвести сильное впечатлѣніе семейная трагедія Эссексовъ. Вся Англія говорила о скандалѣ, возбужденномъ графомъ Лейстеромъ, подозрѣвавшимся всѣми въ отравленіи лорда Эссекса и тотчасъ послѣ его смерти женившимся на его вдовѣ, лэди Летиціи, съ которой, въ чемъ никто не сомнѣвался, онъ находился въ интимныхъ отношеніяхъ еще при жизни ея мужа. Въ характерѣ короля Клавдія есть не мало чертъ, указывающихъ на то, что Шекспиръ воспользовался здѣсь Лейстеромъ, какъ моделью, и ему, и Лейстеру одинаково свойственны обходительная, привѣтливая манера, осторожное коварство, полная беззастѣнчивость. Съ другой стороны, совершенно лишено основанія мнѣніе, будто Шекспиръ (какъ предполагаетъ Германнъ Конрадъ въ Preuss. Jahrbücher sa февраль 1895 г.) взялъ Эссекса въ модель самому Гамлету.
   Шекспиръ былъ почти столь же близкимъ современникомъ событія въ шотландскомъ королевскомъ домѣ, соотвѣтствовавшаго катастрофѣ въ семьѣ Эссекса и Лейстера. Второй мужъ Маріи Стюартъ, лордъ Дарнлей, носившій титулъ короля Шотландіи, былъ убитъ въ 1567 г. любовникомъ Маріи, смѣлымъ и беззастѣнчивымъ Босвелемъ, съ которымъ королева тотчасъ же послѣ того сочеталась бракомъ. Современники не сомнѣвались въ томъ, что Марія была соучастницей въ убійствѣ, и сынъ ея Іаковъ видѣлъ въ отчимѣ и въ матери убійцъ своего отца. Во время шотландскаго мятежа предводители показали взятой въ плѣнъ королевѣ знамя, на которомъ былъ изображенъ трупъ Дарилея, а возлѣ него ея сынъ, на колѣняхъ взывавшій къ небу о мщеніи. Дарилей, какъ и король въ Гамлетѣ, былъ замѣчательно красивъ, Босвель же необыкновенно безобразенъ.
   Іаковъ былъ воспитанъ врагами своей матери и, при жизни ея и послѣ ея смерти, постоянно колебался въ выборѣ между приверженцами матери, защищавшими ея законныя права, и ея противниками, изгнавшими ее изъ Шотландіи и посадившими его на престолъ. Правда, было время, когда онъ старался смягчить сердце Елизаветы по отношенію къ матери, но онъ не сдѣлалъ ни малѣйшей попытки отомстить за ея смерть. Характеръ у него былъ нерѣшительный. Онъ былъ очень хорошо образованъ и -- чего далеко нельзя сказать о Гамлетѣ -- былъ суевѣрный педантъ, но, какъ и Гамлетъ, любилъ искусства и науки и оказывалъ особое покровительство сценическому искусству. Отъ 1599--1601 г. часть труппы, къ которой принадлежалъ Шекспиръ, играла въ Шотландіи при его дворѣ; посѣтилъ ли въ то время и Шекспиръ Шотландію, это не доказано. Вѣрно лишь то, что когда Іаковъ въ 1603 г., по смерти Елизаветы, совершалъ въѣздъ свой въ Лондонъ, Шекспиръ, въ великолѣпномъ костюмѣ изъ краснаго сукна, находился въ его свитѣ вмѣстѣ съ Борбэджемъ и нѣкоторыми другими изъ самыхъ талантливыхъ актеровъ, и съ этихъ поръ труппа стала называться "слугами его величества короля".
   Хотя во всемъ этомъ нѣтъ недостатка въ параллеляхъ къ исторіи Гамлета, но само собою разумѣется, что было бы такъ же странно считать Іакова, какъ и Эссекса, моделью датскаго принца. Нельзя было сдѣлать въ то время болѣе глупой или болѣе безтактной вещи, какъ напомнить предполагаемому наслѣднику престола или новому королю о печальныхъ обстоятельствахъ, среди которыхъ онъ выросъ. Это не исключаетъ, конечно, возможности того, что современная исторія снабдила Шекспира извѣстными внѣшними элементами, которые въ моментъ зарожденія драмы присоединились къ картинѣ, образовавшейся въ его душѣ силою творческаго дара.
   Съ той же точки зрѣнія слѣдуетъ разсматривать и большую часть матеріала, собираемаго благонамѣренными изслѣдователями въ слишкомъ наивномъ убѣжденіи, что они имѣютъ въ немъ камни, изъ которыхъ Шекспиръ складывалъ свое драматическое зданіе. Возможность того, что поэтъ, безотчетно для самого себя, получилъ тотъ или другой импульсъ къ частностямъ въ своемъ произведеніи, они принимаютъ за намѣреніе его передать въ поэтической переработкѣ опредѣленныя историческія событія. Тѣмъ способомъ, который предполагаютъ эти изслѣдователи, конечно, не создается ни одно поэтическое произведеніе, всего же менѣе такое произведеніе, какъ Гамлетъ, оно ростетъ извнутри, проистекаетъ изъ непреодолимаго чувства въ душѣ своего творца и среди своего роста ассимилируетъ впечатлѣнія, приходящія къ нему извнѣ.
   Вотъ два событія, быть можетъ, занимавшія Шекспира, пока онъ разрабатывалъ свою драму, и опубликованныя въ свое время Карломъ Зильбершлагомъ {Shakespeare's Hamlet, seine Guellen und politische Beziehungen. Jahrbuch der deutschen Shakespeare-Gesellschaft. Band. XII, S. 261--290.}.
   Въ 1600 г. Александръ Рутвенъ, лэрдъ Гоури, составилъ заговоръ противъ Іакова. Король казнилъ въ 1582 г. отца Рутвена, какъ бунтовщика, и конфисковалъ помѣстья сына, который жилъ во Франціи и Италіи, гдѣ пріобрѣлъ себѣ извѣстность ловкостью въ фехтованіи и другихъ рыцарскихъ упражненіяхъ. Одинъ вѣрный служитель, Риндъ, доставлялъ ему въ то время поддержку отъ вассаловъ его отца. Въ августѣ 1600 г., когда братьямъ Рутвенъ удалось своими просьбами склонить Іакова къ посѣщенію ихъ замка, Александръ Рутвенъ завелъ короля въ уединенную комнату въ башнѣ замка, объявилъ ему тамъ, что намѣренъ отомстить за смерть отца, и схватилъ Іакова за горло. Король успѣлъ позвать на помощь и приказалъ заколоть своего врага.
   Зильбершлагъ придаетъ значеніе тому, что Дарилей былъ убитъ, совершенно какъ отецъ Гамлета, въ безмятежномъ снѣ, въ веснѣ грѣховъ, безъ исповѣди и причастія, далѣе тому, что лэрдъ (Laird) похоже на англійское произношеніе имени Laertes, что Риндъ (Rliynd) похоже на Райнальдо, который въ первомъ изданіи Гамлета названъ Монтано, и что, подобно тому, какъ Рутвенъ схватилъ короля, такъ и Гамлетъ схватываетъ за горло Лаэрта на могилѣ Офеліи. Дѣло въ томъ, что и къ судьбѣ Офеліи это событіе представляетъ аналогію. Невѣста лэрда Гоури, Анна-Мэри Дугласъ, во время своего пребыванія при шотландскомъ дворѣ, пользовалась чрезвычайнымъ благоволеніемъ короля, такъ что его считали даже влюбленнымъ въ нее. Смерть лэрда до такой степени потрясла ее, что тотчасъ по полученіи этого извѣстія она помѣшалась и въ этомъ состояніи умерла спустя нѣсколько недѣль.
   Какъ видятъ читатели, есть возможность предполагать, что это недавнее событіе носилось передъ глазами Шекспира въ то время, какъ его фантазія создавала прелестный образъ Офеліи, но это, конечно, еще не значитъ, что ея образъ обязанъ упомянутому событію хотя бы малѣйшею долей своей красоты.
   

II.

   Вмѣстѣ съ новеллистическими, драматургическими и историческими впечатлѣніями созданію драмы о Гамлетѣ способствовали впечатлѣнія философскаго, полу научнаго характера. Гамлетъ -- самая глубокомысленная, самая богатая рефлексіей изъ шекспировскихъ пьесъ; отъ нея исходитъ вѣяніе философскаго духа, а потому естественно было заняться разсмотрѣніемъ вопроса, подъ чьимъ воздѣйствіемъ могли возникнуть здѣсь размышленія о жизни и смерти и о тайнахъ бытія.
   Различные изслѣдователи, какъ Чишвицъ и Кёнигъ, пытались установить преобладающее вліяніе Джордано Бруно на Шекспира {Tschischwitz: "Shakespeare-Forschungen". König; "Shakespeare-Jahrbuch", XI.}. Нѣкоторыя частности, наприм., сатирическія выходки Гамлета передъ королемъ по поводу мертваго Полонія (IV, 3), указывающія на круговоротъ въ природѣ, навели ихъ на мысль объ итальянскомъ ученомъ. Порою они считали возможнымъ усмотрѣть прямое соотвѣтствіе между оборотами рѣчи у Гамлета и у Бруно, такъ, наприм., въ томъ, какъ оба они выражаются о детерминизмѣ. Въ одномъ мѣстѣ, подчеркивая необходимость, съ которою все совершается, итальянскій мыслитель говоритъ: "Какова бы ни была предназначенная для меня вечерняя пора, когда наступитъ измѣненіе, я, находящійся въ ночи, все же ожидаю дня; тѣ же, которымъ свѣтитъ день, ожидаютъ ночи. Все то, что существуетъ, находится или здѣсь, или тамъ, близко или далеко, теперь или послѣ, одновременно или чередуясь одно съ другимъ". Подобнымъ же образомъ говоритъ и Гамлетъ (Y, 2): "И воробей не гибнетъ безъ воли Провидѣнія. Не послѣ, такъ теперь; теперь, такъ не послѣ; и если не теперь, такъ когда-нибудь придется же быть готовымъ -- вотъ все".
   Бруно говоритъ: "Съ абсолютной точки зрѣнія нѣтъ ничего несовершеннаго или злого; оно кажется таковымъ лишь по отношенію къ чему-либо другому, и то, что есть зло для одного, для другого есть благо". Гамлетъ говоритъ (II, 2): "Само по себѣ ничто ни дурно, ни хорошо; мысль дѣлаетъ его тѣмъ или другимъ".
   Какъ только вниманіе критиковъ обратилось на Джордано Бруно, они не замедлили проштудировать не только его философскія и популярныя сочиненія, но даже его драматическія пьесы, въ поискахъ за образцами для Шекспира, и имъ посчастливилось найти параллели и аналогіи, которыя хотя и были сами по себѣ слабы и незначительны, но которыхъ не хотѣли считать случайными, такъ какъ было извѣстно, что во времена Шекспира Джордано Бруно жилъ въ Англіи и вращался въ обществѣ самыхъ выдающихся людей. Однако, какъ скоро было предпринято болѣе точное и многостороннее изслѣдованіе этихъ обстоятельствъ, то вѣроятность какого-нибудь воздѣйствія свелась почти къ нулю.
   Джордано Бруно находился въ Англіи съ 1583 до 1585 г. Онъ прибылъ туда изъ Франціи, гдѣ обучалъ Генриха III искусству Луллія {Раймундъ Луллій -- философъ XIII вѣка.}, механическому, мнемотехническому методу разрѣшенія всевозможныхъ научныхъ проблемъ, и имѣлъ отъ него рекомендательное письмо къ французскому посланнику въ Лондонѣ, Мовиссьеру, въ домѣ котораго былъ принятъ, какъ другъ семьи, въ теченіе всего своего пребыванія въ Лондонѣ. Онъ познакомился со многими изъ самыхъ знаменитыхъ англичанъ, съ Уэльсингамомъ, Лейстеромъ и Борлеемъ, съ Филиппомъ Сиднеемъ и его литературнымъ кружкомъ, но вскорѣ переѣхалъ въ Оксфордъ, съ тѣмъ, чтобы преподавать тамъ и распространять дорогія его сердцу доктрины: міровую систему Коперника въ противуположность господствовавшей въ Оксфордѣ птоломеевской и ученіе о томъ, что одна и та же жизнь животворно проникаетъ все на землѣ, атомы и организмы, растенія, животныхъ и людей, и, наконецъ, даже вселенную. Онъ разсорился съ оксфордскими учеными и ѣдко осмѣялъ ихъ въ вышедшемъ вскорѣ послѣ того діалогѣ La Cena de le ceneri, гдѣ вообще отзывается крайне неодобрительно объ англійской непросвѣщенности и англійскихъ нравахъ. Грязь на лондонскихъ улицахъ и обычай передавать за столомъ стаканъ изъ рукъ въ руки, такъ что всѣ пьютъ изъ одного стакана, вызывали, наприм., у него почти столь же сильное негодованіе и презрѣніе, какъ упорство, съ какимъ университетскіе педанты отвергали ученіе Коперника.
   Шекспиръ могъ прибыть въ Лондонъ никакъ не ранѣе того года, когда Бруно покинулъ Англію, и поэтому не могъ съ нимъ встрѣтиться. Итальянскій мыслитель не оказалъ никакого вліянія на умственную жизнь своихъ англійскихъ современниковъ. Даже Филиппъ Сидней не признавалъ его ученія, и имя его вовсе не упоминается въ составленной Гревиллемъ біографіи Сиднея, хотя Гревилль часто видался съ Бруно. Въ доказательство того, какъ безслѣдно прошло въ Англіи посѣщеніе Бруно, Брунигофе-ръ, изучившій этотъ вопросъ, приводитъ тотъ фактъ, что въ Бодлеевской библіотекѣ нѣтъ ни одного документа и ни одного сочиненія того времени, гдѣ встрѣчались бы какія-нибудь свѣдѣнія о пребываніи Бруно въ Лондонѣ или Оксфордѣ {Brunnhofer: "Giordano Bruno's Weltanschauung und Verhängniss".}. Полагали, что Шекспиръ, тѣмъ не менѣе, прочелъ его философскіе трактата по-итальянски. Это, конечно, возможно; но въ его Гамлетѣ нѣтъ ничего, что указывало бы на это и что не могло бы быть вполнѣ объяснено и въ томъ случаѣ, еслибъ онъ не имѣлъ о нихъ ни. малѣйшаго понятія.
   Единственное выраженіе у Шекспира, звучащее совершенно пантеистически,-- впрочемъ, вѣроятно, благодаря простой случайности,-- это -- the prophetic soul of the wide world (пророческая душа безконечнаго міра) въ 107-мъ сонетѣ; единственныя мѣста, заключающія въ себѣ нѣчто, хотя нисколько не совпадающее, но все же аналогичное съ ученіемъ Бруно о превращеніи существующихъ въ природѣ формъ, это -- циклическіе сонеты 59, 106, 523. Если въ этихъ мѣстахъ есть вообще какое-либо отношеніе къ Джордано Бруно, то это должно находиться въ связи съ тѣмъ, что Шекспиръ услыхалъ въ это время объ ученіи великаго итальянца, воскресшаго какъ разъ въ этотъ моментъ въ памяти англичанъ, вслѣдствіе мученической смерти мыслителя на кострѣ въ Римѣ (17 февраля 1600 г.). Если бы Шекспиръ изучалъ его сочиненія, то, между прочимъ, онъ получилъ бы какое-нибудь понятіе о системѣ Коперника, оставшейся ему неизвѣстной; за то не трудно предположить, что изъ разговоровъ онъ получилъ приблизительное и неполное представленіе о философіи Бруно и что это представленіе породило вышеупомянутыя философскія мечтанія. Между тѣмъ, все то, что въ Гамлетѣ хотѣли возвести къ вліянію Бруно, имѣетъ гораздо болѣе близкое отношеніе къ писателямъ, литературное и философское воздѣйствіе которыхъ на Шекспира не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію.
   Какъ извѣстно, единственная книга, о которой мы знаемъ съ достоверностью, что она была личною собственностью Шекспира, это -- Опыты Монтэня въ переводѣ Флоріо, изданіе in folio, Лондонъ, 1603 г. Въ Британскомъ музеѣ хранится этотъ экземпляръ, на которомъ Шекспиръ написалъ свое имя почеркомъ, извѣстнымъ намъ по другимъ документамъ.
   Какую роль сочиненіе Монтэня играло въ англійскомъ обществѣ того времени, это явствуетъ изъ многочисленныхъ свидѣтельствъ. Что эта книга произвела весьма сильное впечатлѣніе и на самаго великаго человѣка въ этомъ обществѣ, это легко предположить, ибо въ то время не много было такихъ книгъ, какъ книга Монтэня, и, пожалуй, не было ни одной, гдѣ такъ ярко сказывался бы не авторъ, а человѣкъ, человѣкъ естественный, многосторонній, богатый дарованіями и богатый противорѣчіями.
   Помимо Гамлета Монтэнь несомнѣнно сквозитъ еще въ одномъ мѣстѣ у Шекспира; въ то время, какъ поэтъ создавалъ Бурю, онъ долженъ былъ лежать у него на столѣ. Сравните Бурю (II, 1):
   
   "Гонзало. Въ противность всѣмъ извѣстнымъ учрежденьямъ
   Развилъ бы я республику мою.
   Промышленность, чины-бъ я уничтожилъ,
   И грамотѣ никто бы здѣсь не зналъ;
   Здѣсь не было-бъ ни рабства, ни богатства,
   Ни бѣдности; я строго-бъ запретилъ
   Условія наслѣдства и границы;
   Воздѣлывать поля или сады
   Не стали-бъ здѣсь; изгналъ бы я металлы,
   И всякій хлѣбъ, и масло, и вино.
   Всѣ въ праздности здѣсь жили-бъ, безъ заботы" *).
   *) Переводъ Сатина.
   
   И это почти буквально заимствованное мѣсто изъ Опытовъ Монтэня (I, ch. XXX):
   "Есть народъ, у котораго нѣтъ никакого вида торговли, нѣтъ знанія, литературы, нѣтъ науки о числахъ, нѣтъ даже по имени начальства или государственной власти, нѣтъ слугъ, нѣтъ богатства или бѣдности, нѣтъ контрактовъ, нѣтъ наслѣдства, нѣтъ раздѣловъ, нѣтъ занятій, кромѣ праздности... нѣтъ земледѣлія, нѣтъ металловъ, нѣтъ употребленія вина или хлѣба..."
   Совпаденіе окажется еще поразительнѣе, если мы возьмемъ оригиналъ, и не просто сличимъ англійскій переводъ Флоріо съ англійскимъ текстомъ Шекспира, а возьмемъ самого Монтэня. Наприм.: "Aucune espèce de trafique -- no kind of traffic; nulle cognoissance de lettres -- lettres should not be known; nul nom de magistrat -- no name of magistrate; nul usage de service, de richesse ou de pauvreté--riches, poverty and use of servise, none".
   Такъ какъ есть, слѣдовательно, возможность доказать, что Шекспиръ былъ знакомъ съ Опытами Монтэня, то аналогіи между нѣкоторыми мѣстами въ этой книгѣ и нѣкоторыми мѣстами въ его Гамлетѣ могутъ съ извѣстнымъ правдоподобіемъ быть объяснены не одною случайностью. Если эти мѣста въ трагедіи попадаются уже въ изданіи 1603 г., то слѣдуетъ предположить, что Шекспиръ былъ знакомъ съ французскимъ подлинникомъ или, что въ высшей степени вѣроятно и вполнѣ согласуется съ обычаемъ того времени, имѣлъ случай ознакомиться съ переводомъ Флоріо до выхода его въ свѣтъ. Дѣло въ томъ, что въ тѣ дни книга нерѣдко ходила въ спискахъ по рукамъ знакомыхъ автора лѣтъ за пять, за шесть до того, какъ предлагалась публикѣ. Шекспиръ же долженъ былъ принадлежать къ числу знакомыхъ автора, вслѣдствіе близкихъ отношеній Флоріо къ дому Саутамптона; книга была, впрочемъ, внесена уже въ 1599 г. въ каталогъ книгопродавцевъ, какъ готовая.
   Флоріо родился въ 1545 г. отъ итальянскихъ родителей, которымъ пришлось эмигрировать вслѣдствіе того, что они были вальденцы. Самъ онъ совсѣмъ акклиматизировался въ Англіи, учился въ Оксфордѣ и тамъ давалъ уроки итальянскаго языка, нѣсколько лѣтъ состоялъ. на службѣ у графа Саутамптона и былъ женатъ на сестрѣ поэта Самюэля Даніэля. Каждую книгу своего перевода Опытовъ Монтэня онъ посвятилъ какой-нибудь дамѣ изъ высшей знати. Между ними встрѣчаются имена Елизаветы, графини Рутландъ, дочери Филиппа Сиднея, лэди Пенелопы Ригъ, сестры графа Эссекса, и знаменитой своею ученостью и прелестью лэди Елизаветы Грей. Каждую изъ этихъ дамъ онъ воспѣлъ въ сонетѣ.
   Всякій помнитъ въ Гамлетѣ незабвенныя мѣста, въ которыхъ великій умъ, погрузившійся въ вопросы о жизни и смерти, далъ своимъ мыслямъ о безпощадности разрушенія или, какъ это можно было бы назвать, цинизма мірового порядка, въ одно и то же время, рѣзкое и потрясающее выраженіе. Такъ, наприм., слова Гамлета (V, 1): "Почему не преслѣдовать воображенію благородный прахъ Александра до пивной бочки, гдѣ онъ замажетъ ея втулку? Александръ сдѣлался прахомъ; прахъ -- земля; изъ земли дѣлается замазка и т. д."; быть можетъ, Александромъ замазали пивную бочку, а Цезаремъ законопатили стѣну въ огражденіе отъ изморози и сквозняка. Та же тема варьируется въ жестокой шуткѣ Гамлета о червяхъ, кушающихъ за ужиномъ Полонія: "Дѣло возможное удить червякомъ, который ѣлъ короля, и скушать потомъ рыбу, проглотившую червяка; такимъ образомъ король можетъ прогуляться по пищеварительнымъ органамъ нищаго".
   Въ этихъ мѣстахъ хотѣли видѣть воздѣйствіе Джордано Бруно, но могли его видѣть, какъ это мѣтко развито въ небольшой брошюрѣ Роберта Бейерсдорфа, лишь въ силу предположенія, будто ученіе Бруно было атомистическимъ матеріализмомъ {Giordano Bruno und Schahespcare. Oldenburg, 1889, S. 26.}. Между тѣмъ, это ученіе есть пантеизмъ, постоянно провозглашающій всеединство Бога и природы. Даже атомы имѣютъ у Бруно свою долю духа и жизни; не механическое ихъ соединеніе производитъ жизнь; нѣтъ, они -- монады. Подобно тому, какъ основнымъ настроеніемъ въ цитированныхъ выраженіяхъ Гамлета является цинизмъ, такъ основнымъ настроеніемъ въ словахъ Бруно является энтузіазмъ. Изъ сочиненій Бруно (De la Causa и La Cena de le ceneri) приводили три мѣста съ цѣлью доказать ихъ соотвѣтствіе со словами Гамлета объ измѣненіи матеріи. Но въ первомъ изъ этихъ мѣстъ Бруно говоритъ о превращеніи существующихъ въ природѣ формъ и о томъ, что всѣ формы происходятъ отъ міровой души; въ другомъ онъ утверждаетъ, что во всѣхъ составныхъ тѣлахъ живетъ множество индивидуумовъ, остающихся безсмертными по разложеніи этихъ тѣлъ; въ третьемъ онъ говоритъ о земномъ шарѣ, какъ объ огромномъ организмѣ, обновляющемся совершенно такъ же, какъ животныя и люди, чрезъ измѣненіе матеріи. Все сходство между этими мѣстами и взрывами горечи у Гамлета сводится къ тому, что и эти послѣдніе имѣютъ своею темой превращеніе формъ и измѣненіе матеріи въ природѣ. Но духъ, въ которомъ говоритъ объ этомъ Гамлетъ, представляетъ коренное различіе съ Бруно. Бруно хочетъ констатировать, что душевный элементъ проникаетъ и то, что по виду всецѣло принадлежитъ міру матеріи; Гамлетъ хочетъ, наоборотъ, показать, какъ жалко и тлѣнно человѣческое существованіе.
   Между тѣмъ, какъ разъ въ этихъ пунктахъ Гамлетъ очень близко подходитъ къ Монтэню; у послѣдняго довольно часто встрѣчаются обороты, подобные приведеннымъ выше; онъ упоминаетъ имя Суллы, какъ Гамлетъ имена Александра и Цезаря, и если сопоставить его выраженія съ выраженіями Шекспира, то совпаденіе будетъ поразительное. Гамлетъ говоритъ, наприм., что Полоній за ужиномъ, гдѣ не онъ кушаетъ, а его кушаютъ.
   Гамлетъ (IV, 3): "Конгрессъ политическихъ червей только что за него принялся. И что касается съѣстного, такъ этакой червячишка -- единственный монархъ. Мы откармливаемъ животныхъ, чтобъ откормить себя, а себя -- для червей. Жирный король и тощій бѣднякъ -- только различныя кушанья, два блюда для одного стола. Этимъ все кончается".
   Монтэнъ (livre II, ch. XII): "Не нужно кита, слона или крокодила или другихъ подобныхъ животныхъ, изъ которыхъ довольно одного, чтобы покончить со множествомъ людей. Достаточно крохотныхъ вшей, чтобы принудить Суллу отказаться отъ диктатуры. Сердце и жизнь великаго и побѣдоноснаго императора, это -- завтракъ для маленькаго червячка".
   Мы видѣли, что слова Гамлета объ относительности всякаго воззрѣнія хотѣли произвести отъ Бруно. Въ дѣйствительности они ближе подходятъ къ Монтэню. Когда Гамлетъ (впервые въ изданіи in folio), по поводу возраженія Розенкранца противъ реплики: "Данія -- тюрьма", говоритъ (II, 2): "Само по себѣ ничто ни дурно, ни хорошо; мысль дѣлаетъ это тѣмъ или другимъ. Для меня Данія -- тюрьма",-- то у Монтэня мы встрѣчаемъ это почти дословно (livre I, ch. XL):
   "То, что мы называемъ зломъ или страданіемъ, не есть само по себѣ зло или страданіе; лишь наше представленіе придаетъ ему это свойство".
   Мы видѣли, что слова Гамлета объ его смерти: "Не послѣ, такъ теперь, теперь, такъ не послѣ и т. д." хотѣли вывести изъ словъ Бруно въ посвященіи его Candelajo'. "Tutto quelch'è о è qua о è là, о viceno о lunghi, о adesso о poi, о presso о tardi". Но та же мысль, которая у Гамлета находитъ себѣ конечное выраженіе и въ словахъ: "Быть готовымъ -- вотъ все",-- встрѣчается съ тѣмъ же самымъ заключеніемъ у Монтэня въ 19 главѣ его первой книги: "О томъ, что философствовать -- значитъ учиться умирать",-- главѣ, послужившей вообще основой для разсужденій Гамлета на кладбищѣ {Это ранѣе всѣхъ (около 1860 г.) было высказано Отто Людвигомъ. См. его Shakespeare-Studien, стр. 373. Соотношеніе между Шекспиромъ и Монтэненъ констатируется въ сбивчиво-написаннои книгѣ Г. Ф. Штедефельда: Hamlet, ein Tendenz-Drama. 1871.}. Здѣсь говорится о смерти такъ:
   "Нѣтъ мѣста, откуда бы она ни приходила. Она угрожаетъ всегда. Неизвѣстно, гдѣ ожидаетъ насъ смерть; будемъ ждать ее всюду... Я постоянно бываю приблизительно настолько подготовленъ, насколько это возможно. Надо всегда быть въ сапогахъ, всегда быть готовымъ пуститься въ путь...
   "Что намъ за дѣло до того, когда это будетъ, разъ это неизбѣжно!" Затѣмъ встрѣчаются яркія точки соприкосновенія между знаменитымъ монологомъ "быть или не быть" и тѣмъ мѣстомъ у Монтэня (livre III,ch.XII), гдѣ онъ передаетъ главное содержаніе защитительной рѣчи Сократа. Сократъ предполагаетъ, какъ извѣстно, различныя возможности: смерть есть или улучшеніе нашего состоянія, или уничтоженіе нашего существа; но и это будетъ улучшеніе, если мы вступимъ въ долгую и мирную ночь, такъ какъ самое лучшее, что мы знаемъ въ жизни, это -- спокойный и глубокій сонъ безъ сновидѣній. Въ положительное улучшеніе нашего состоянія посредствомъ смерти Шекспиръ, повидимому, не вѣрилъ; Гамлетъ не предполагаетъ его даже, какъ нѣчто возможное, но за то поэтъ заставляетъ его остановить свои мысли на вѣчномъ снѣ и на мучительной возможности ужасныхъ сновидѣній. По временамъ у Гамлета мы какъ бы чувствуемъ подлинникъ Платона въ изложеніи Монтэня. Во французскомъ текстѣ говорится объ удовлетвореніи, которое намъ доставляетъ мысль, что въ будущей жизни "мы не будемъ имѣть дѣла съ несправедливыми и подкупленными судьями". Гамлетъ говоритъ объ освобожденіи отъ "притѣсненія тирановъ и обиды гордаго". Нѣсколько строкъ, прибавленныхъ къ изданію 1604 г., прямо напоминаютъ одно мѣсто въ переводѣ Флоріо. Флоріо передаетъ слова Монтэня: si c'est un anématissement de notre être (если это есть уничтоженіе вашего существа) слѣдующею фразой: if it be a consummation of one's being. Гамлетъ, употребляя выраженіе, встрѣчающееся у Шекспира всего лишь два раза въ другихъ мѣстахъ, говоритъ: "а consummation devoutly to be wished" {У Кронеберга: "Такой конецъ достоинъ желаній жаркихъ!"}.
   Можно, наконецъ, привести еще много другихъ совпаденій въ употребленіи именъ и оборотовъ рѣчи,-- совпаденій, не имѣющихъ, однако, настоящей силы доказательства. Тамъ, гдѣ Монтэнь изображаетъ анархическое состояніе, среди, котораго протекла его жизнь, слова: "Все рушится вокругъ насъ" переданы у Флоріо замѣчательно поэтическимъ выраженіемъ All is out of frame. Это имѣетъ извѣстное сходство съ оборотомъ рѣчи, которымъ Гамлетъ (впрочемъ, еще въ изданіи 1603 г.) изображаетъ смутное время, наступившее вслѣдъ за смертью его отца: "Распалась связь временъ" -- The time is out of joint. Быть можетъ, это сходство случайно, но, какъ одинъ изъ многихъ другихъ сходныхъ пунктовъ, оно указываетъ на то, что Шекспиръ былъ знакомъ съ переводомъ ранѣе его выхода въ свѣтъ {Сравните: Jacob l'eis: "Shakespere and Montaigne", 64 -- 130. Beyersdorff: "Giordano Bruno und Shakespeare", S. 27 и слѣд.}.
   Сверхъ того, сначала Рёштону (въ Shakespeare's Euphuism 1871 г.), а позднѣе и Бейрсдорфу удалось представить не мало параллелей къ Гамлету въ Эвфуэсѣ Лилли {Джонъ Лилли (1554--1606 г.) -- придворный поэтъ королевы Елизаветы, авторъ романа Эвфуэсь или Анатомія остроумія, написаннаго приторно-манернымъ языкомъ, господствовавшимъ въ тогдашнихъ салонахъ, и нѣсколькихъ драматическихъ пасторалеё, сочиненныхъ для придворныхъ спектаклей. См. о немъ книгу Н. И. Стороженка: Предшественники Шекспира.} и какъ разъ въ тѣхъ пунктахъ, гдѣ другіе изслѣдователи видѣли вліяніе гораздо далѣе отстоящаго отъ Шекспира Джордано Бруно. Бейерсдорфъ заходитъ подчасъ черезъ-чуръ далеко, стараясь приписать чтенію Эвфрузса такія мысли у Шекспира, предполагать возможность возникновенія которыхъ только какъ результатъ этого чтенія значило бы прямо оскорблять поэта. Но по временамъ встрѣчается дѣйствительная аналогія. Утверждали, будто король, тамъ, гдѣ онъ (I, 2) хочетъ представить Гамлету безразсудство его чрезмѣрной скорби объ умершемъ отцѣ, ищетъ доводовъ къ утѣшенію въ философіи природы Бруно. Въ дѣйствительности же письмо Эвфуэса къ Ферардо по поводу смерти его дочери заключаетъ въ себѣ какъ разъ тѣ же аргументы {"Knowest thou not, Ferardo, that lyfe is the gifte of Hod, deaths the due о nature. As we receive the one as а benefitte, so must we abide the other of neces. sitie" и T. д. (Развѣ ты не знаешь, Ферардо, что жизнь есть даръ Божій, смерть -- дань природѣ? Принимая первую, ка:іъ благолѣпіе, мы должны претерпѣвать вторую по необходимости).}.
   Полагали, что когда Гамлетъ (II, 2) говоритъ о "мерзавцѣ-сатирикѣ", посмѣявшемся въ книгѣ, которую принцъ читаетъ въ эту минуту, надъ дряхлостью стариковъ, поэтъ долженъ былъ имѣть въ виду одно мѣсто изъ Spaccio Бруно, гдѣ старые люди охарактеризованы слѣдующимъ образомъ: "Тѣ, у кого снѣгъ на головѣ, а на челѣ морщины". Но если, наконецъ, подъ "мерзавцемъ-сатирикомъ" и подразумѣвается какой-нибудь опредѣленный авторъ, что весьма нелѣпо предполагать, то Лилли подходитъ подъ это наименованіе. Ибо всюду, гдѣ въ Эвфуэсѣ старики даютъ молодежи благіе совѣты, они неизмѣнно являются съ "бѣлыми волосами и слезящимися глазами" (hoary hair es and watry eyes), и Эвфуэсъ, точь-въ-точь, какъ Гамлетъ, заставляетъ умолкнуть почтеннаго джентльмена, нравоучительныя разсужденія котораго представляются ему ничѣмъ инымъ, какъ завистью одряхлѣвшей старости къ крѣпости, свойственной молодымъ лѣтамъ, и чьи умственныя способности кажутся ему столь же слабыми, какъ его ноги.
   Наконецъ, жестокія слова Гамлета къ Офеліи и его презрительныя выраженія о женщинахъ: "Ничтожность, женщина, твое названье!" -- хотѣли возвести къ діалогу Бруно (De la Causa, IV), гдѣ педантъ Поліинніо выступаетъ женоненавистникомъ. Но все сходство заключается въ томъ, что здѣсь женщина, въ силу ортодоксальнаго богословскаго толкованія, является причиною всякихъ бѣдствій, какъ виновница первороднаго грѣха. Между тѣмъ, во многихъ мѣстахъ Эвфуэса встрѣчаются выраженія, несравненно болѣе близкія къ словамъ Гамлета. Если, наприм., Гамлетъ на вопросъ Офеліи, что онъ хочетъ сказать, отвѣчаетъ (III, 1): "То, что если ты добродѣтельна, такъ добродѣтель твоя не должна имѣть дѣла съ красотой", то въ Эвфуэсѣ сказано совершенно одинаково: "Твоя покойная мать часто повторяла, что у тебя больше красоты, чѣмъ годится для женщины, которая должна быть добродѣтельна", и Ферардо говоритъ поэтому: "О, Люцилла, Люцилла, лучше бы ты была не такъ прекрасна!" Если Гамлетъ говоритъ о ничтожности женщинъ и ихъ способности развращать мужчинъ ("Умные люди знаютъ хорошо, какихъ чудовищъ вы изъ насъ дѣлаете"), то въ Эвфуэсѣ есть совершенно соотвѣтственныя обвиненія женщинъ въ лживости, ревности и непостоянствѣ (I perceive they be rather woe unto men, Ѣу their falsehood, gélousie, inconstancie) и въ томъ, что онѣ дѣйствуютъ вызывающимъ, развращающимъ образомъ (you will be corasines: corrosives {John Lyly: "Evphues. The Anatomy of Wit", изд. Ландманпомъ, стр. 72.}. Бейерсдорфъ несомнѣнно правъ и въ томъ утвержденіи, что въ словахъ Гамлета явственно слышенъ еще хитросплетенный стиль Эвфуэса, когда датскій принцъ, давъ Офеліи совѣтъ насчетъ того, чтобъ добродѣтель ея не имѣла дѣла съ ея красотой, продолжаетъ: "Красота скорѣе превратитъ добродѣтель въ распутство, чѣмъ добродѣтель сдѣлаетъ красоту себѣ подобной".
   Въ Гамлетѣ, какъ и въ другихъ пьесахъ Шекспира, встрѣчаются слѣды особаго рода атомистически-матеріалистическаго ученія. Въ Юліи Цезарѣ Антоній въ заключительныхъ словахъ о Брутѣ буквально употребляетъ выраженіе: "Такъ были смѣшаны въ немъ элементы". Въ Мѣрѣ за мѣру сказано (III, 1):
   
                             "Не самобытна ты,
   Но состоишь изъ тысячи атомовъ,
   Изъ праха порожденныхъ" (перев. Ѳ. Б. Миллера).
   
   Здѣсь Гамлетъ говоритъ (I, 2):
   
   "О, еслибъ вы, души моей оковы,
   Ты, крѣпко сплоченный составъ костей,
   Испарился въ туманъ, ниспалъ росою!"
   
   И къ Гораціо (III, 2):
   
   "И ты благословенъ: разсудокъ съ кровью
   Въ тебѣ такъ смѣшаны"...
   
   Мы уже касались вопроса, какъ далеко отстоитъ эта вѣра въ атомы, если только можно здѣсь признать таковую, отъ идеалистическаго ученія Бруно о монадахъ. Но, по всей вѣроятности, въ приведенныхъ цитатахъ лишь отразилось общераспространенное во времена Шекспира воззрѣніе, что всѣ свойства темперамента зависятъ отъ смѣшенія соковъ. Въ этомъ, какъ и во множествѣ другихъ пунктовъ, Шекспиръ болѣе близокъ къ народу и менѣе напитанъ книжною наукой, болѣе наивенъ и менѣе метафизиченъ, чѣмъ хотѣли его сдѣлать ученые изслѣдователи.
   Монтэнь и Лилли принадлежали къ числу писателей, усердно читавшихся Шекспиромъ въ то время, какъ Гамлетъ началъ создаваться въ его душѣ. Но, разумѣется, онъ не ради Гамлета совѣщался съ ними. Ради Гамлета онъ совѣщался съ другими, но то были не книги, а люди и народъ, среди котораго онъ ежедневно вращался. Такъ какъ Гамлетъ былъ датчанинъ и судьба его завершилась въ далекой Даніи, имя которой пока еще не такъ часто произносилось въ Англіи, какъ стало произноситься, благодаря браку новаго короля съ датскою принцессой, то у Шекспира возникло естественное желаніе навести справки объ этой малоизвѣстной странѣ и ея нравахъ.
   Въ 1585 г. на сценѣ городской ратуши въ Гельсингёрѣ выступили англійскіе актеры, и такъ какъ мы имѣемъ основаніе думать, что ихъ труппа была та самая, которая въ слѣдующемъ году была опредѣлена ко двору, то среди ея членовъ должны были находиться три лица, принадлежавшихъ въ то время, какъ Шекспира начала занимать мысль о Гамлетѣ, къ его актерскому товариществу и, вѣроятно, къ его ближайшему кружку, именно Вильянъ Келепъ, Джорджъ Брайенъ и Томасъ Попъ. Первый изъ нихъ, знаменитый клоунъ, состоялъ при труппѣ Шекспира отъ 1594 г. до марта 1602 г., когда онъ перешелъ на полугодовой срокъ въ товарищество Генсло; не позже 1594 г. туда перешли и оба другіе актера.
   Очевидно, отъ этихъ своихъ товарищей, быть можетъ, одновременно и отъ другихъ англійскихъ актеровъ, игравшихъ въ 1596 г. въ Копенгагенѣ подъ режиссерствомъ Томаса Саквилля при коронаціи Христіана IV, Шекспиръ получилъ свѣдѣнія о различныхъ вопросахъ, касающихся Даніи. Прежде всего, о датскихъ именахъ, которыя хотя и исковерканы наборщиками въ различныхъ текстахъ Гамлета, но все же не до такой степени, чтобъ ихъ нельзя было легко узнать. Въ первомъ изданіи in quarto мы встрѣчаемъ имя Rossencraft, превратившееся во второмъ изданіи въ Rosencraus, а въ изданіи in folio въ Rosincrane и достаточно ясно показывающее, что оно есть старинное датское дворянское имя Rosencrans. Точно такимъ же образомъ мы видимъ въ трехъ изданіяхъ имя Gilderstone, Guyldensterne и Guildensterne, въ которомъ узнаемъ датское Gyldenstierne, а имя норвежскаго посланника Voltemar, Voltemand, Valtemand, Voltumand, это все искаженія датскаго Valdemar. Имя Гертруда Шекспиръ тоже долженъ былъ узнать отъ своихъ товарищей, датское имя, потому что перемѣнилъ на него имя Gerufh новеллы; во второмъ изданіи in quatre; оно, вслѣдствіе описки, превратилось въ Gertrad.
   Очевидно, подъ вліяніемъ бесѣдъ съ товарищами, Шекспиръ и дѣйствіе въ Гамлетѣ перенесъ изъ Ютландіи въ Гельсингёръ (Эльсиноръ), который они посѣтили и затѣмъ описали ему. Поэтому ему извѣстенъ замокъ въ Гельсингёрѣ, законченный постройкой лѣтъ за двадцать передъ тѣмъ, хотя онъ не упоминаетъ имя Кронборгъ.
   Въ сценѣ, гдѣ Полоній подслушиваетъ за ковромъ (the arras) и гдѣ Гамлетъ, укоряя королеву въ ея преступленіи, указываетъ на портреты умершаго и царствующаго короля, хотѣли видѣть доказательство того, что Шекспиру была до нѣкоторой степени извѣстна внутренность замка. Эта сцена часто играется такимъ образомъ, что Гамлетъ показываетъ матери висящій у него на шеѣ портретъ отца въ миніатюрѣ, во слова въ драмѣ не оставляютъ никакого сомнѣнія въ томъ, что Шекспиръ представлялъ себѣ стѣнныя изображенія во весь ростъ.
   Между тѣмъ, отъ того времени сохранилось сдѣланное однимъ англійскимъ путешественникомъ описаніе одной комнаты въ Кронборгѣ, гдѣ говорится: "Она увѣшана коврами изъ новой цвѣтной шелковой матеріи безъ золота, на которыхъ всѣ датскіе короли изображены въ старинныхъ костюмахъ, смотря по обычаю различныхъ временъ, съ своимъ оружіемъ и съ надписями, повѣствующими о всѣхъ ихъ завоеваніяхъ и побѣдахъ" {New Shakspere Society's Transactions, 1874, стр. 513.}.
   Шекспиръ могъ, слѣдовательно, слышать объ обстановкѣ этой комнаты, хотя это мало правдоподобно. Что Полоній долженъ былъ подслушивать за ковромъ, подразумѣвалось само собой, а что въ королевскомъ замкѣ висѣли портреты королей, это естественно было предположить, не зная даже навѣрное, что такъ дѣйствительно было въ Даніи.
   За то, посылая Гамлета учиться въ Виттенбергъ, Шекспиръ, вѣроятно, выбралъ этотъ городъ на основаніи хорошо извѣстнаго ему факта, что Виттенбергскій университетъ, котораго англичане избѣгали, какъ лютеранскаго, былъ посѣщаемъ многими датчанами, и, заставляя въ первомъ и пятомъ актѣ сопровождать заздравные кубки игрою трубъ и пушечными выстрѣлами, онъ, безъ всякаго сомнѣнія, зналъ, что это спеціально датскій обычай, и введеніемъ его въ свою пьесу постарался придать ей мѣстный колоритъ. Въ то время, какъ Гамлетъ и его друзья ожидаютъ появленія тѣни, раздаются звонъ трубъ и пушечные выстрѣлы. Гораціо спрашиваетъ: "Что это значитъ, принцъ?" Гамлетъ отвѣчаетъ:
   
   "Король всю ночь гуляетъ напролетъ,
   Шутитъ и пьетъ и мчится въ быстромъ вальсѣ.
   Едва осушитъ онъ стаканъ рейнвейна,
   Какъ слышенъ громъ и пушекъ, и литавръ,
   Гремящихъ въ честь побѣды надъ виномъ".
   
   Въ послѣдней сценѣ пьесы король согласно съ этимъ говоритъ:
   
   "Дать мнѣ кубки; пусть труба литаврамъ,
   Литавры пушкамъ, пушки небесамъ,
   И небеса землѣ воскликнутъ хоромъ:
   "Король за Гамлета здоровье пьетъ!"
   
   Шекспиръ не устоялъ даже противъ желанія показать, что ему извѣстна невоздержность датчанъ въ употребленіи крѣпкихъ напитковъ и проистекающіе отсюда странные обычаи, ибо, какъ тонко замѣтилъ Шюкъ, для того, чтобы дать мѣсто въ пьесѣ своимъ свѣдѣніямъ на этотъ счетъ, онъ долженъ былъ заставить уроженца Даніи, Гораціо, разспрашивать Гамлета, обычай ли это въ странѣ ознаменовывать каждый заздравный кубокъ трубами и пушками?
   Въ отвѣтъ на его вопросъ Гамлетъ и говоритъ съ Гораціо, какъ съ иностранцемъ, объ этомъ обычаѣ и произноситъ глубокомысленныя слова, въ которыхъ высказываетъ сожалѣніе о томъ, что одинъ какой-нибудь недостатокъ можетъ погубить добрую славу какъ отдѣльной личности, такъ и цѣлаго народа, и покрыть его имя позоромъ. Ибо очевидно, что эти обычаи, соблюдавшіеся на пирахъ, позорили датскій народъ въ глазахъ лучшихъ англичанъ. Нѣкто Вилльямъ Сигоръ, главный герольдмейстеръ того времени, пишетъ въ своемъ дневникѣ, подъ датой 14 іюля 1603 г.: "Сегодня вечеромъ король (Даніи) взошелъ на англійскій корабль, гдѣ его ожидалъ банкетъ на верхней палубѣ, защищенной отъ солнца наметомъ изъ затканнаго серебромъ полотна. Каждый тостъ вызывалъ шесть, восемь или десять залповъ изъ тяжелыхъ орудій, такъ что за время пребыванія короля на кораблѣ было сдѣлано 160 выстрѣловъ". О праздникѣ, данномъ тѣмъ же королемъ въ честь англійскаго посланника, онъ пишетъ такъ: "Было бы излишне разсказывать о всѣхъ излишествахъ, которыя тутъ имѣли мѣсто, и тошно было бы слышать объ ихъ пьяныхъ застольныхъ рѣчахъ. Нравы и обычаи ввели это въ моду, а мода сдѣлала это привычкой, подражать которой нашей націи не подобаетъ" {New Shakspere Society's Transactions, 1874.}.
   Рѣчь идетъ о королѣ Христіанѣ IV, которому въ то время было 26 лѣтъ. Три года спустя, когда онъ посѣтилъ англійскій дворъ, то этотъ послѣдній, бывшій ранѣе вполнѣ трезвымъ, успѣлъ заразиться тою невоздержностью, подражанія которой опасался для Англіи почтенный авторъ дневника. Знатныя дамы стали наравнѣ съ мужчинами обнаруживать сильное пристрастіе къ вину. Гаррингтонъ (въ своихъ Nugae Antiquae, I, 340 и слѣд.) съ большимъ юморомъ описалъ празднества, въ которыхъ принималъ участіе датскій король. Онъ разсказываетъ, что послѣ обѣда было дано большое мимическое представленіе, называвшееся Соломоновымъ храмомъ. Предполагалось представить прибытіе царицы савской. Но, увы, дама, изображавшая царицу и готовившаяся преподнести ихъ величествамъ драгоцѣнные дары, споткнулась на ступеняхъ, ведшихъ къ ихъ трону, опрокинула все, что у нея было въ рукахъ: вино, желе, сладкіе напитки, пирожки, пряности,-- на колѣни датскому королю, сама же повалилась прямо въ его объятія. Его попробовали обсушить. Онъ всталъ, чтобы начать танцы съ царицей савской, но упалъ передъ ней и его пришлось уложить на постель въ одномъ изъ внутреннихъ покоевъ. Праздникъ продолжался, но большинство присутствующихъ падало и оставалось лежать на полу.
   Затѣмъ явились въ процессіи, богато разодѣтыя, Надежда, Вѣра и Любовь. Надежда заговорила первая, но не могла произнести свою рѣчь и удалилась, извинившись передъ королемъ; Вѣра ушла, шатаясь, одной только Любви удалось преклонить колѣни передъ монархомъ, но когда она стала искать Надежду и Вѣру, то оказалось, что обѣ онѣ, мучимыя рвотой, лежатъ въ малой залѣ. Потомъ появилась Побѣда, но она торжествовала недолго,-- ее должны были увести, какъ жалкую плѣнницу, и дать ей выспаться на крыльцѣ; подъ конецъ показался Миръ, начавшій весьма немирно набрасываться съ своей оливковою вѣтвью на тѣхъ, кто ради требованій приличія хотѣлъ его вывести.
   Такимъ образомъ, пристрастіе къ вину и прославленіе пьянства, какъ чего-то благопристойнаго и заслуживающаго удивленія, Шекспиръ счелъ датскимъ національнымъ порокомъ. Ясно, однако, что здѣсь, какъ и въ другихъ пьесахъ, онъ отнюдь не имѣлъ въ виду дать прежде всего характеристику чужого народа.
   Не спеціально-національныя черты интересуютъ его, а общечеловѣческія, и не за предѣлами Англіи ищетъ онъ людей для своего Полонія, своего Гораціо, своей Офеліи и своего Гамлета.
   

III.

   Если мы попытались, какъ видѣлъ читатель, собрать изрядное количество историческаго и драматическаго матеріала, новеллистическихъ сюжетовъ, обрывковъ философіи, этнографическихъ свѣдѣній, которыми пользовался Шекспиръ, работая надъ своимъ Гамлетомъ, или которыя, безотчетно для него самого, носились въ это время въ его памяти, то этимъ, само собою разумѣется, мы не хотѣли сказать, что стимулъ къ этому произведенію былъ имъ полученъ извнѣ. Какъ мы уже упоминали, путемъ сочетанія внѣшнихъ впечатлѣній не можетъ, конечно, создаться ни одно поэтическое произведеніе, достойное быть названо безсмертнымъ.
   Походною точкой Шекспира былъ его внутренній порывъ, побудившій его заняться этимъ сюжетомъ, такъ что все, имѣвшее къ нему отношеніе, кристаллизовалось вокругъ него, и онъ могъ сказать вмѣстѣ съ Гёте:
   "Когда я долго таскаю дрова и солому и тщетно пытаюсь согрѣться... подъ конецъ пламя въ одинъ мигъ вспыхиваетъ надъ собраннымъ топливомъ".
   Вотъ это-то пламя и вспыхиваетъ передъ нами изъ Гамлета и такъ высоко взлетаетъ, такъ ярко горитъ, что и понынѣ приковываетъ къ себѣ всѣ взоры.
   Гамлетъ притворяется помѣшаннымъ, чтобы не возбуждать подозрѣній въ человѣкѣ, убившемъ его отца и противузаконно завладѣвшемъ престоломъ, но среди этого мнимаго безумія онъ даетъ доказательства рѣдкаго ума, глубокаго чувства, необычайной тонкости, сатирической остроты, ироническаго превосходства, прозорливаго знанія людей.
   Здѣсь была точка отправленія для Шекспира. Косвенная форма изліяній всегда манила его и прельщала; ею пользовались его клоуны и юмористы. Шутъ Оселокъ прибѣгаетъ къ ней и на ней же основано въ значительной мѣрѣ безсмертное остроуміе сэра Джона Фальстафа. Мы видѣли, какъ завидовалъ Жакъ въ комедіи Какъ вамъ это понравится тѣмъ, кто смѣлъ говорить правду подъ маской фиглярства; мы помнимъ, съ какою тоской онъ вздыхалъ по свободѣ, чтобы "какъ вольный вѣтеръ" дуть на все, на что захочетъ; все честолюбіе этого человѣка, подъ грустью и желаніями котораго Шекспиръ скрывалъ свои собственныя, имѣлъ своимъ объектомъ пеструю куртку шута. Шекспиръ восклицалъ его устами:
   
   "Попробуйте напялить на меня
   Костюмъ шута, позвольте мнѣ свободно
   Все говорить, и я ручаюсь вамъ,
   Что вычищу совсѣмъ желудокъ грязный
   Испорченнаго міра".
   (Переводъ П. И. Вейнберга).
   
   Въ Гамлетѣ Шекспиръ накинулъ этотъ костюмъ на свои плечи, онъ чувствовалъ въ себѣ способность заставить Гамлета подъ формой кажущагося безумія говорить горькія и ѣдкія истины, и говорить ихъ такимъ образомъ, который забудется не скоро. Задача была благодарная, ибо всякая серьезная мысль дѣйствуетъ тѣмъ рѣшительнѣе, чѣмъ болѣе она звучитъ, какъ шутка или безсвязная рѣчь; всякая мудрость становится вдвое мудрѣе, когда ее бросаютъ непритязательно, какъ бредъ помѣшаннаго, вмѣсто того, чтобы педантически провозглашать ее, какъ плодъ разсужденія и опыта. Задача, для всякаго трудная, для Шекспира была лишь заманчива; здѣсь,-- чего ни разу до него не удалось еще сдѣлать поэту,-- предстояло начертать образъ генія; Шекспиру не далеко было искать модели, и все геніальное должно было подѣйствовать съ удвоенною силой, если бы геній надѣлъ на себя маску безумія и поочередно то говорилъ бы черезъ нее, то сбрасывалъ бы ее во взволнованныхъ монологахъ.
   Шекспиръ не имѣлъ нужды дѣлать поэтическія усилія для того, чтобы превратиться въ Гамлета. Наоборотъ, въ эту душевную жизнь Гамлета какъ бы само собой перелилось все то, что въ послѣдніе годы наполняло его сердце и кипѣло въ его мозгу. Этотъ образъ онъ могъ напоить завѣтною кровью своего сердца, могъ передать ему біеніе пульса въ своихъ собственныхъ жилахъ. За челомъ его онъ могъ затаить собственную меланхолію, на языкъ его могъ положить свое собственное остроуміе, его глаза могъ заставить свѣтиться и сверкать лучами собственнаго духа.
   Правда, внѣшняя судьба Гамлета и его не была одинакова. Онъ лишился отца не путемъ убійства; его мать не поступила недостойнымъ образомъ. Но, вѣдь, это внѣшнее были лишь знаки, лишь символы. Все онъ пережилъ такъ же, какъ Гамлетъ, все! Отецъ Гамлета былъ убитъ и мѣсто его занято братомъ; это значило, что существо, которое онъ ставилъ всего выше и которому былъ больше всѣхъ обязанъ, пало жертвой злобы и измѣны, было забыто такъ же быстро, какъ самое ничтожное созданіе, и безсовѣстно замѣнено другимъ. Какъ часто самъ онъ былъ свидѣтелемъ того, какъ жалкое ничтожество свергало величіе и занимало его мѣсто! Мать Гамлета вступила въ бракъ съ убійцей -- это значило, что то, что онъ долгое время чтилъ и любилъ, передъ чѣмъ склонялся, какъ передъ святыней,-- святыней, какою мать является для сына, то, на чемъ онъ не потерпѣлъ бы ни одного пятна, предстало передъ нимъ въ одинъ злосчастный день нечистымъ, оскверненнымъ, легкомысленнымъ, быть можетъ, преступнымъ. Какое ужасное впечатлѣніе долженъ былъ вынести онъ самъ, когда открылъ впервые, что даже то, что онъ чтилъ, какъ самое совершенное на свѣтѣ, не удержалось на своей высотѣ, когда впервые увидалъ и понялъ, что то, изъ чего онъ создалъ идеалъ своею благоговѣйною любовью, низверглось въ прахъ съ своего пьедестала!
   И развѣ это впечатлѣніе, потрясшее Гамлета, не было то же самое чувство, которое всякій юноша съ благородными задатками, впервые видящій свѣтъ, какъ онъ есть, выражаетъ въ этихъ краткихъ словахъ: "Увы, я не такою представлялъ себѣ жизнь!"
   Смерть отца, непристойная поспѣшность, съ какою мать вступила вторично въ бракъ, и ея возможное преступленіе, вѣдь, все это были факты, сдѣлавшіеся для юноши симптомами дрянности человѣческой природы и несправедливости жизни, лишь единичные случаи, черезъ непроизвольное обобщеніе которыхъ онъ пришелъ къ представленію объ ужасныхъ возможностяхъ, вмѣщаемыхъ въ себѣ существованіемъ, о гнусныхъ неожиданностяхъ, которыя готовитъ намъ жизнь, -- лишь поводъ къ тому, чтобы внезапно исчезъ тотъ розовый свѣтъ, въ которомъ ранѣе все рисовалось глазамъ молодого принца, такъ что земля показалась ему пустынной, небо зачумленнымъ, и онъ сразу утратилъ всю свою веселость.
   Но такой именно кризисъ, приведшій къ утратѣ веселости, Шекспиръ и пережилъ еще такъ недавно. Покровителей своей молодости онъ потерялъ за годъ передъ тѣмъ {Графъ Эссексъ, фаворитъ королевы Елизаветы, погибъ въ 1601 г. на эшафотѣ, а его родственникъ, графъ Саутамптонъ, въ томъ же году былъ заключенъ въ Тоуэръ по обвиненію въ соучастіи съ Эссексомъ въ поднятіи мятежа на улицахъ Лондона. Саутамптону Шекспиръ посвятилъ свои поэмы: Венера и Адонисъ и Лукреція.}. Женщина, которую онъ любилъ и на которую взиралъ, какъ на существо утонченное и высшее, внезапно явилась передъ нимъ безсердечною, вѣроломною блудницей {Мери Фиттонъ, одна изъ придворныхъ дамъ королевы Елизаветы, воспѣтая Шекспиромъ подъ именемъ смуглой красавицы (dark lady) во второй группѣ его сонетовъ, стр. 127--152.}. Другъ, предъ которымъ онъ преклонялся, котораго любилъ и боготворилъ, въ одинъ злосчастный день сговорился противъ него съ тою женщиной, насмѣялся надъ нимъ въ ея объятіяхъ, обманулъ его довѣріе и холодно отъ него отстранился {Вильямъ Гербертъ, графъ Пемброкъ, къ которому Шекспиръ обращается въ первой группѣ своихъ сонетовъ. Прим. перев.}. Даже надежда стяжать вѣнецъ поэта померкла для него. Да, нѣтъ сомнѣнія, что и онъ видѣлъ крушеніе своихъ иллюзій, видѣлъ гибель своего взгляда на жизнь.
   Тогда, ошеломленный ударомъ, онъ былъ въ первыя минуты мягокъ, казался беззащитенъ; онъ не язвилъ своими словами, весь былъ кротость и печаль. Но въ этомъ сказывалась не вся его природа, и даже не самая глубь его природы. Въ сокровенной глубинѣ ея онъ былъ сила, грозная сила. Вооруженный, какъ никто другой, отважный и насмѣшливый, гнѣвный и остроумный, онъ стоялъ высоко надъ ними всѣми и былъ безконечно могучѣе своей судьбы. Какъ ни глубоко веля они свои подкопы, онъ подводилъ подъ нихъ другой, аршиномъ глубже. Много униженій претерпѣлъ онъ. Но возмездіе, котораго онъ не имѣлъ возможности добиться въ жизни, онъ могъ получить теперь incognito, черезъ обличительныя и бичующія слова Гамлета.
   Много зналъ онъ знатныхъ господъ, обходившихся по-княжески съ художниками, съ актерами, которыхъ общественное мнѣніе не умѣло цѣнить. Теперь онъ самъ захотѣлъ быть знатнымъ господиномъ, чтобы показать, какъ истинно-княжескій умъ обходился съ бѣдными артистами, чтобы вложить въ его уста свои собственныя мысли объ искусствѣ и свое представленіе объ его достоинствѣ и значеніи.
   Онъ слился съ Гамлетомъ; онъ чувствовалъ, какъ онъ; онъ привлекъ его къ себѣ и воспринялъ его въ себя до такой степени, что порою, когда онъ вкладывалъ ему въ уста самыя вѣскія мысли, какъ въ знаменитомъ монологѣ "быть иль не быть", то заставлялъ его думать не какъ принца, а какъ подданнаго, со всею горечью и страстностью, которыя развиваются у того, кто видитъ вокругъ себя господство грубости и глупости. Такимъ образомъ, онъ заставилъ Гамлета сказать:
   
   "Кто снесъ бы бичъ и посмѣянье вѣка,
   Безсилье правъ, тирановъ притѣсненье,
   Обиды гордаго, забытую любовь,
   Презрѣнныхъ душъ презрѣніе къ заслугамъ,
   Когда бы могъ насъ подарить покоемъ
   Одинъ ударъ?"
   
   Всякій видитъ, что это прочувствовано и продумано снизу вверхъ, а не наоборотъ, и что эти слова невѣроятны, почти невозможны въ устахъ принца. Но это настроенія и мысли, которыя Шекспиръ еще недавно выразилъ отъ своего собственнаго имени въ 66 сонетѣ:
   
   "Въ усталости моей я жажду лишь покоя!
   Какъ видѣть тяжело достойныхъ въ нищетѣ,
   Ничтожество -- въ тиши вкушающимъ благое,
   Измѣну всѣхъ надеждъ, обманъ -- въ святой мечтѣ,
   Почетъ среди толпы, присвоенный неправо,
   Дѣвическую честь, растоптанную въ прахъ,
   Клонящуюся мощь предъ рокомъ величаво,
   Искусство, свой огонь влачащее въ цѣпяхъ,
   Низвергнтутое въ грязь прямое совершенство,
   Ученость предъ судомъ надменнаго осла,
   Правдивость, простотѣ сулимую въ блаженство,
   И доброту души въ служеніи у зла!
   Всѣмъ этимъ утомленъ, я бредилъ бы могилой,
   Когда бы не пришлось тогда проститься съ милой".
   (Перев. Гербеля).
   
   Свѣтлое міросозерцаніе его юности было разбито; онъ видѣлъ силу злобы, власть глупости, видѣлъ низость вознесенною на высоту, а истинныя заслуги обойденными. Существованіе показало ему свою обратную сторону. Какой горькій опытъ жизни онъ прошелъ! Какъ часто въ минувшемъ году приходилось ему восклицать вмѣстѣ съ Гамлетомъ въ его первомъ монологѣ: "Ничтожность, женщина, твое названье!" И какъ глубоко позналъ онъ эту истину: "Не пускай ее на солнце. Плодородіе благодатно, но если такая благодать достанется въ удѣлъ твоей дочери" и т. д. До того дошелъ онъ, наконецъ, что, "всѣмъ утомленный", онъ находилъ ужаснымъ, что такая жизнь продолжается изъ рода въ родъ, что постоянно появляются новыя и новыя поколѣнія негодныхъ людей:
   
   "Ступай въ монастырь! Зачѣмъ рождать на свѣтъ грѣшниковъ?"
   
   Придворная жизнь, которую онъ мелькомъ видѣлъ, связи съ дворомъ, которыя онъ имѣлъ, извѣстія о придворныхъ, обходившія весь Лондонъ, показали ему правду, заключающуюся въ этихъ стихахъ:
   
   "Cog, lie, flatter and face --
   Four ways in Court to ftin men grace".
   
   (Обманывать, лгать, льстить и лицемѣрить -- вотъ четыре способа для людей войти въ милость при дворѣ) {Изъ стихотворенія поэта Елизаветинскаго времени, Роджера Ашэма. Прим. перев.}.
   При дворѣ созрѣвали чистѣйшіе типы преступниковъ, какъ Лейстеръ и Клавдій.
   Что дѣлали при этомъ дворѣ, кромѣ угожденія сильнымъ міра, что преуспѣвало тамъ, кромѣ многословной морали, шпіонства другъ за другомъ, поддѣльнаго остроумія, дѣйствительнаго двоедушія, постоянной безпринципности, вѣчнаго лицемѣрія? Чѣмъ были эти сильные міра, какъ не льстецами и прислужниками, не знавшими другого дѣла, какъ безпрестанно повертываться, подобно флюгеру, въ сторону вѣтра? И Полоній, и Озрикъ, Розенкранцъ и Гильденштернъ создались въ фантазіи Шекспира. Гнуть спину они умѣли, умѣли говорить красивыя фразы, всѣ они были членами великаго синклита всегда и во всемъ поддакивающихъ людей. Но гдѣ же были люди просто честные? "Быть честнымъ значитъ, какъ ведется на этомъ свѣтѣ, быть избраннымъ изъ десяти тысячъ".
   По датскій дворъ былъ лишь картиною всей Даніи, -- той Даніи, гдѣ "нечисто что-то", и которая для Гамлета представляется тюрьмой. "Такъ и весь свѣтъ тюрьма",-- говоритъ Розенкранцъ. И Гамлетъ не отступаетъ передъ логическимъ выводомъ: "Превосходная. Въ ней много ямъ, каморокъ и конурокъ".
   Высшій свѣтъ въ Гамлетѣ есть картина свѣтлая вообще.
   Но если таковъ свѣтъ, если чистая и царственная натура такъ поставлена, такъ окружена въ свѣтѣ, то неизбѣжно поднимаются великіе, не находящіе отвѣта вопросы: "Какъ?" и "Почему?" Вопросъ объ отношеніи между добрыми и злыми въ этомъ мірѣ съ его неразрѣшенною загадкой приводитъ къ вопросу о міровомъ равновѣсіи, о царящей надъ людьми справедливости, объ отношеніи между міромъ и Божествомъ. И мысль,-- мысль Гамлета, какъ и Шекспира,-- стучится въ замкнутыя врата тайны.

В. С.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.VIII, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru