Lib.ru/Классика: Булгаков Сергей Николаевич. Л. Н. Толстой

С. Н. Булгаков

Л. Н. Толстой

О религии Льва Толстого. -- М.: Путь, 1912. -- С. 1--9.

http://feb-web.ru/feb/tolstoy/critics/ort/ort30013.htm

На смерть Толстого¹).

¹) Въ основу настоящаго очерка легла расширенная и переработанная рѣчь, произнесенная 16 ноября 1910 года въ студенческомъ собраніи и напечатанная въ Русской Мысли, 1910, XI.

Когда въ осеннее сумрачное утро вагонъ съ останками Л. Н. Толстого тихо приблизился къ станціи, гробъ приняли на руки яснополянскіе крестьяне и медленно понесли по роднымъ холмамъ и доламъ къ мѣсту послѣдняго упокоенія. И казалось, что, вмѣстѣ съ ними, усталаго путника, достигшаго, наконецъ, своего ночлега, принимаетъ въ материнское лоно, своими объятіями мягко заслоняя зловѣще чернѣющую вдали яму, вся эта родная природа: и эта мерзлая, кочковатая земля, и задушевные, кругомъ темнѣющіе, лѣса, и задумчивая матовая даль. И было особенно острое, до жути ясное чувство, насколько могуча была въ немъ природная и народная стихія, насколько слитно жилъ онъ и съ этими крестьянами, и съ этими полями и лѣсами. Какъ будто въ немъ осознала себя душа этой природы, пріоткрыла глаза отъ своей растительной дремы. Въ немъ жила первобытная душа русской природы и русскаго народа, такая, какою она была и въ отдаленную, дохристіанскую эпоху, когда славяне "умыкиваху у воды женъ", приносили жертвы Перуну, Велесу и Стрибогу, зажигали Ярилины костры. Въ эту новь пало, затѣмъ, сѣмя христіанства, но она все-таки сохранила изначальную свою природу, осталась подпочвой нашей исторіи. Въ Толстомъ словно обнажились ея породы, и какъ будто въ ней все говорило, встрѣчая безкрестныя похороны: онъ нашъ, а мы его...

Да, Левъ Толстой -- это сама наша первобытная стихія, съ ея раскрытыми и нераскрытыми задатками, со всѣмъ ея хаосомъ и мощью. Она получаетъ несравненное выраженіе въ его художественномъ творчествѣ, но лишь потому, что жила въ немъ самомъ. И потому самъ онъ производилъ совершенно особое впечатлѣніе: въ немъ было нѣчто глубинное, потустороннее, но это была потусторонность не божественнаго міра, а природной души, великаго Пана... Можно ли выразить въ словѣ наши чувства при утратѣ Толстого, когда едва ли не съ молокомъ матери начали мы всасывать въ себя тѣ самые органическіе соки, проводникомъ которыхъ было и его творчество, когда оно близко и неотдѣлимо отъ насъ, какъ семья, какъ родина, какъ родная природа. Поэтому немного найдется русскихъ людей, которые не имѣли бы въ себѣ частицы Толстого, даже его не зная.

Однако въ живой индивидуальности генія эти стихійныя начала народной души соединились совершенно особеннымъ образомъ и въ этой неповторяемости дали того Толстого, котораго знаетъ весь міръ. Если бы онъ остался только художникомъ, и тогда онъ принадлежалъ бы къ величайшимъ писателямъ всѣхъ временъ и народовъ. Но вліяніе его и слава опираются теперь прежде всего на религіозную его проповѣдь, которая находится въ несомнѣнномъ и явномъ антагонизмѣ съ его художественнымъ творчествомъ. Подобно Гоголю и Достоевскому, Толстой всю свою писательскую дѣятельность подчинилъ интересамъ религіи. И здѣсь обнаружилась въ немъ уже христіанская стихія русской души, исканіе "единаго на потребу", жажда вѣчности и Бога. Въ Толстомъ мы имѣемъ предъ собой колоссальной важности историческій фактъ, полный глубочайшаго смысла: величайшій геній эпохи, притомъ не только своего народа, но и всего человѣчества, все напряженіе своихъ силъ отдаетъ исканію религіознаго смысла жизни, приноситъ на алтарь религіи. И эта борьба великаго духа за религіозныя цѣнности исполняетъ невольнымъ трепетомъ сердца во всемъ мірѣ, будитъ отъ религіознаго сна отяжелѣвшія имъ души. Такъ клекотъ орловъ въ синевѣ небесъ, такъ крики проносящихся высоко надъ нами птицъ пробуждаютъ въ душѣ тоскующее, безпокойное чувство, зовутъ съ собою въ высь, о чемъ-то напоминаютъ. Толстой стоитъ предъ міромъ, какъ живой символъ религіозныхъ исканій, какъ свидѣтель религіи, въ нашу эпоху небывалаго торжества механическаго міровоззрѣнія, апоѳеоза внѣшней "культуры", поклоненія вещамъ и идоламъ. Въ борьбѣ съ этими враждебными силами онъ бросаетъ на чашку вѣсовъ всю колоссальную тяжесть своего генія, и то, что у другого, быть можетъ, было бы принято за юродство и темноту, или встрѣтило бы только пренебреженіе, въ его устахъ получало огромное значеніе, заставляло прислушиваться къ себѣ. Съ религіознымъ радикализмомъ, для котораго не существуетъ идоловъ и авторитетовъ, Толстой ставитъ вопросъ о цѣнности культуры предъ лицомъ религіи, или о религіозномъ смыслѣ культуры. Это тотъ же самый вопросъ, надъ которымъ надорвался Гоголь, которымъ всецѣло захвачены были Достоевскій и Вл. Соловьевъ, который мучаетъ и наше поколѣніе. Насъ давитъ чудовищный автоматизмъ новѣйшей культуры, мы стали ея рабами, униженно цѣлующими свои цѣпи. Насъ кругомъ обступило множество условныхъ цѣнностей, которыя получили значеніе безусловныхъ. Наука, искусство, право, хозяйство, политика, техника, прогрессъ -- вотъ тѣ самодовлѣющія цѣнности, по которымъ вывѣряется теперь курсъ жизни. Вся ихъ условность и относительность познается лишь въ исключительныя минуты жизни, -- тогда, когда въ ней проносится дыханіе вѣчности, или приближается ледяная рука смерти. Относительно этихъ цѣнностей мы не даемъ воли скептической трезвости и пытующему сомнѣнію, которое такъ превозносимъ въ другихъ случаяхъ; быть можетъ, мы руководимся при этомъ ничѣмъ инымъ, какъ инстинктивнымъ страхомъ, что прорвавшееся пламя испепелитъ ветхую храмину и оставитъ насъ оголенными отъ всего условнаго и фальшиваго. Но въ эту чащу безстрашно врѣзался русскій богатырь. Надъ всей современной культурой онъ ставитъ гигантскій вопросительный знакъ, онъ спрашиваетъ тамъ, гдѣ это казалось невозможнымъ или неумѣстнымъ, и уже однимъ этимъ вопрошаніемъ обнаруживаетъ условность этихъ цѣнностей. Въ этой постановкѣ вопроса о религіозномъ оправданіи культуры имѣется нѣчто непререкаемое для религіознаго сознанія, и въ ней одной, независимо отъ содержанія отвѣта, уже заключается положительное религіозное дѣяніе.

Толстой поставилъ, далѣе, предъ христіанской совѣстью отнюдь не легкій, но всегда мучительный для нея вопросъ объ оправданіи государства съ лежащимъ въ его основѣ насиліемъ, и притомъ не о такихъ уродливостяхъ и явныхъ жестокостяхъ, которыя не мирятся и съ здоровой государственностью, каковы смертная казнь, физическія наказанія и пытки, но вообще о правдѣ права, о допустимости правового насилія, о религіозной санкціи войска, суда, тюремъ, полиціи, призванныхъ защищать и охранять правовой строй. Для весьма многихъ государство и теперь окружено мистическимъ нимбомъ и считается, какъ встарь, необходимой принадлежностью Церкви. Въ современной же религіи человѣкобожія явнымъ образомъ воскресаетъ античный культъ государства, какъ организаціи культурнаго человѣчества, а право откровенно объявляется критеріемъ морали, лишь вмѣсто величества цезаря подставлено величество народа. Наконецъ третьи, утерявъ прежнее спокойствіе, съ смущеніемъ и растерянностью стоятъ предъ религіозной проблемой государственности. Съ безумнымъ дерзновеніемъ и геніальной однобокостью Толстой вовсе отвергъ государство, какъ зло и преступленіе. Принялъ-ли онъ на свою религіозную и просто человѣческую совѣсть и всю тяжесть этого отверженія, вывелъ-ли онъ отсюда и для личной и для общественной жизни всѣ неисчислимыя послѣдствія, въ этомъ справедливо можно сомнѣваться, и этимъ значительно обезцѣнивается и самое его нападеніе на государственность. Тѣмъ не менѣе есть нѣкоторая религіозная неотразимость въ этомъ нападеніи, и гдѣ-то въ глубинѣ души, даже при самомъ рѣшительномъ непринятіи ученія Толстого о государствѣ, остается смутная тревога, гнѣздится сознаніе нѣкоторой высшей правды этого ученія, и ужъ во всякомъ случаѣ становится невозможнымъ наивный апоѳеозъ государственности. Толстой сѣялъ здѣсь сѣмена въ далекое, далекое будущее, но сѣмена эти неистребимы историческими непогодами, и уже потому, что посѣяны-то они впервые не имъ, а христіанскимъ Благовѣстіемъ на той горѣ, съ которой раздавались заповѣди блаженства, ученіе о прощеніи обидъ, о неосужденіи, о непротивленіи зломъ.

Заслуживаетъ упоминанія при этомъ, что въ конечномъ идеалѣ съ Толстымъ совпадаетъ здѣсь никто иной, какъ Достоевскій, убѣжденный государственникъ, а равно и Вл. С. Соловьевъ, несмотря на его энергичную полемику съ толстовствомъ, насколько оба они становятся на безусловно-религіозную, а не на исторически-относительную почву. Достоевскій въ Братьяхъ Карамазовыхъ (въ главѣ "о церковномъ судѣ" устами Ивана и старцевъ) рисуетъ идеалъ церковнаго анархизма, полнаго растворенія и упраздненія государства и права въ атмосферѣ церковной любви и единенія. Соловьевъ же послѣднимъ въ исторіи представителемъ государственности, всемірнымъ императоромъ, дѣлаетъ въ Трехъ разговорахъ Антихриста, чѣмъ приводится къ религіозному абсурду все государственное начало, разъ оно способно сдѣлаться прямымъ орудіемъ Антихриста. Христіанство въ своей исторіи облеклось, къ худу-ли или къ добру, тяжелыми доспѣхами государственности или, лучше сказать, оно приняло на себя эти старые, языческіе еще, доспѣхи, лишь начертавъ на нихъ крестъ. Однако въ своихъ наиболѣе интимныхъ и глубокихъ чувствахъ оно остается все-таки внѣ--государственно, начиная отъ Апокалипсиса и первыхъ христіанъ (о которыхъ недаромъ говорилъ государственникъ-патріотъ Цельзъ, что, если бы всѣ стали христіанами, государство сдѣлалось бы добычей варваровъ), продолжая пустынниками Египта, Сиріи, Палестины, Францискомъ и западнымъ монашествомъ, нашими русскими пустынниками, странниками, юродивыми, "Божьими людьми". И этого не выдумалъ Толстой, а только по своему примѣнилъ это наблюденіе въ своей практической программѣ недѣланія и неучастія. Въ своемъ стремленіи къ опрощенію онъ страшно упростилъ и эту жизненную задачу, а потому не въ силахъ оказался ее разрѣшить, ибо разрубить узелъ не значитъ его распутать. Но все-таки вопросъ такъ и остается вопросомъ для мыслящихъ христіанъ, для религіозной совѣсти.

Наибольшую религіозную непререкаемость имѣетъ, однако, другой мотивъ ученія Л. Н. Толстого, -- его обращеніе къ личной совѣсти и къ личной отвѣтственности каждаго. Въ механизмѣ культуры съ ея вещнымъ характеромъ и люди разсматриваются лишь въ свѣтѣ вещной закономѣрности. Они и сами, наконецъ, начинаютъ вѣрить этому и считать себя за вещи, сдѣланныя какимъ-то безличнымъ мастеромъ -- силою вещей. Нужно заставить человѣка освободиться отъ этого марева, почувствовавъ свою духовную личность, свободную и потому отвѣтственную предъ Богомъ. Это есть то, что можно назвать духовнымъ рожденіемъ личности, и что происходитъ на самомъ порогѣ духовной жизни. Религіозному пробужденію въ нашей средѣ, скованной духовнымъ параличомъ мнимой культурности, могущественно содѣйствовалъ Толстой, и столько же своей проповѣдью, сколько и обаяніемъ своей личности. Вотъ въ какомъ смыслѣ онъ, на этотъ разъ въ полномъ согласіи и съ церковнымъ христіанствомъ, является проповѣдникомъ "личнаго самоусовершенствованія".

На вопросъ о религіозномъ смыслѣ культуры Толстой отвѣтилъ отрицательно: культура есть зло, ибо отвлекаетъ отъ "единаго на потребу" и представляетъ собою въ дѣйствительности лишь служеніе пороку, тщеславію, лжи, сплошное идолопоклонство. И потому надо духовно извергнуть изъ себя культуру и внѣшне отъ нея освободиться. Отсюда толстовская проповѣдь опрощенія, недѣланія, неучастія, вообще всякихъ не. Чтобы правильно оцѣнить эту мысль, надо различить въ ней два момента: обще-религіозный и чисто-толстовскій. Душа человѣка дороже цѣлаго міра, и въ сравненіи съ жизнью души не существуетъ никакихъ безусловныхъ цѣнностей, всѣ онѣ должны быть взвѣшиваемы предъ религіозной совѣстью. Однако этимъ еще не предрѣшается то отрицаніе культуры, которое находимъ у Толстого. Оно связано съ отрицаніемъ исторіи, какъ совокупнаго творчества людей, и съ религіознымъ индивидуализмомъ, проистекающимъ изъ его отверженія идеи Церкви. Единственною реальностью здѣсь являются лишь отдѣльныя души съ тѣмъ, что? въ нихъ совершается, между ними не признается ни мистическаго, ни историческаго единства, внѣ чисто-этическаго общенія. При такомъ воззрѣніи нѣтъ мѣста пониманію культуры, какъ совокупнаго и преемственнаго творчества людей, отверждающагося въ культурной традиціи, въ хозяйственной и государственной жизни. И вотъ на титанически поставленный вопросъ получается невѣроятной упрощенности отвѣтъ. Какъ это несоотвѣтствіе понять? Здѣсь въ душѣ Толстого обнажается иная порода, и на-ряду съ религіозной проявляется совсѣмъ другая стихія народной души, въ противорѣчіи и въ причудливомъ соединеніи съ первой. Это стихія нигилистическая и анархическая, наслѣдіе степного кочевья и вольницы, задержанная аморфность. Она особенно сильна въ нашей интеллигенціи, но она сильна также и въ Толстомъ, и именно на этомъ пунктѣ встрѣтились и соприкоснулись они. И страннымъ образомъ соединяясь и чередуясь, обѣ эти столь чуждыя и различныя стихіи одновременно окрашиваютъ собой ученіе Толстого о культурѣ.

Предъ Толстымъ во всю его долгую жизнь стоялъ одинъ чисто русскій вопросъ: "что дѣлать?" какъ праведно жить? Отсюда проистекаетъ та сторона его писательской дѣятельности, въ которой выразилось его нравственное служеніе и религіозное призваніе -- быть голосомъ общественной совѣсти. За послѣднія десятилѣтія не было выдающагося событія русской жизни, на которое онъ, худо-ли, хорошо-ли, не отозвался бы словомъ или дѣломъ. Однако не всегда достаточно взвѣшиваютъ, чего стоятъ эти отклики тому сердцу, изъ котораго они вырываются. Но и въ нихъ большею частью тоже отражалась двойственность и противорѣчивость стихій, боровшихся въ самомъ Толстомъ, иногда они болѣе будоражили и волновали совѣсть, нежели ее проясняли. Бичующія слова его часто бывали мучительны для совѣсти, но вѣдь объ извѣстныхъ вещахъ и надо мучиться, и правда часто бываетъ мучительна. И въ этой власти будить засыпающую совѣсть заключается то, что объединяетъ въ положительномъ отношеніи къ Толстому многихъ людей разныхъ вѣръ и разныхъ настроеній.

Однако преклоненіе предъ мощнымъ обличителемъ неправды идетъ у многихъ и дальше. За послѣднее время входитъ въ обычай сопоставлять Толстого съ основателями великихъ историческихъ религій. Подобныя сопоставленія являются глубоко ошибочными, это даже не преувеличеніе, а просто ложь. Толстой есть религіозный искатель, который всецѣло поглощенъ интересами религіи и заражаетъ ими всѣхъ, попадающихъ въ сферу его вліянія. Но ему самому дано было знать тревогу исканій гораздо больше, нежели покой и радость религіозной жизни, тихаго роста души на недвижной основѣ. Онъ не пророкъ и не святой, онъ только великій искатель, которому свойственно однако все человѣческое и "слишкомъ человѣческое", съ исключительными подъемами, но и съ очевидными слабостями и ограниченностью. Въ его религіозномъ ученіи, т.-е. въ томъ, что именно называется "толстовствомъ", изъ двухъ противорѣчивыхъ стихій его души, религіозной и нигилистической, безусловно преобладаетъ вторая, разрушительная. Для него такъ и остается недоступна какъ мистическая, такъ и метафизическая сторона христіанства, которое онъ понимаетъ преимущественно какъ религіозно-окрашенную этику. Въ его богословскихъ сочиненіяхъ поражаетъ, на-ряду съ крайней разсудочностью, хотя и при отсутствіи подлинной научности, какой-то религіозный эклектизмъ, механическое соединеніе элементовъ разныхъ религій, и какъ будто вовсе отсутствуетъ воспріятіе личности Христа въ ея единственности; отсюда и отрицаніе Его богочеловѣчества. Потому считать религію Толстого христіанской было бы глубоко ошибочно (какъ это съ рѣзкостью и определенностью было указано, между прочимъ, въ предсмертномъ сочиненіи Вл. Соловьева "Три разговора"). Именно это отношеніе Толстого къ христіанству вызывало и вызываетъ тяжелую религіозную распрю около его имени. Отъединеніе Толстого отъ церковнаго христіанства въ основныхъ вопросахъ вѣры есть, конечно, глубокая скорбь для всѣхъ искреннихъ сыновъ Церкви, быть можетъ, кара для нихъ и предостереженіе...

Величіе религіозной личности Толстого, но вмѣстѣ и ея противорѣчивость и незавершенность, именно и выражается въ томъ, что самъ онъ никогда не могъ успокоиться и установиться на своемъ ученіи, но постоянно выходилъ за его узкія рамки. Въ извѣстномъ смыслѣ можно сказать, что самъ Толстой никогда не былъ и не могъ быть только толстовцемъ, никогда не вмѣщался въ толстовствѣ, въ которое хотѣли бы загнать Толстого окружавшіе его прямолинейные фанатики его же доктрины. Оно было для него временной формой успокоенія, камнемъ подъ изголовьемъ, условнымъ символомъ вѣры, самъ же онъ продолжалъ жить во всю ширь своей личности и со всѣми ея противорѣчіями, какъ Толстой, а не какъ толстовецъ. И вѣдь никогда же не надо забывать, что въ немъ, кромѣ догматическаго вѣроучителя, жилъ дивный прозорливецъ искусства, томился огненный духъ, вѣчно мятущійся, вѣчно трепетный и вопрошающій. И эту наиболѣе драгоцѣнную черту души Толстого, эту неумолчную тревогу исканій съ ослѣпительной яркостью символизировали послѣдніе его дни. Покинувъ родное гнѣздо, въ самую, быть можетъ, трудную, а вмѣстѣ и роковую минуту своей жизни, снова онъ устремляется туда, гдѣ бывалъ двадцать лѣтъ тому назадъ, еще въ полномъ разгарѣ духовнаго своего кризиса, въ историческую Оптину пустынь, собирается посѣщать старца. Чего онъ ищетъ наканунѣ смерти, о чемъ онъ теперь вопрошаетъ? Эту тайну своей души онъ не открылъ міру и унесъ въ могилу. Но то, что его потянуло именно въ Оптину, кажется такъ неожиданно отъ Толстого съ его непримиримостью ко всему церковному. И развѣ толстовцу нужна бесѣда со старцемъ, развѣ онъ подумаетъ о ней? Нѣтъ, но это сдѣлаетъ Толстой, этотъ умирающій Левъ, который въ глубинѣ души своей никогда не успокаивается на своемъ собственномъ ученіи, всегда мучается горней мукой въ стремленіи къ Богу. Никому невѣдомо, что зарождалось въ душѣ Толстого въ эти послѣдніе дни. Но получается впечатлѣніе, какъ будто опять начиналась въ немъ новая, трудная душевная работа, и, возможно, еще разъ ставились подъ вопросъ старыя вѣрованія. Объ этомъ возможны только догадки и предположенія, и въ этой интимнѣйшей сторонѣ своей душа его осталась закрыта даже для самыхъ близкихъ. И въ этой непонятости и неразгаданности, въ этомъ роковомъ одиночествѣ -- удѣлъ генія и крестъ Толстого. Онъ былъ всю жизнь окруженъ семьей, пламенными поклонниками, друзьями. Но могла ли даже имъ открыться вполнѣ душа Толстого? И когда подлинный ликъ ея закрывался личиной прямолинейнаго догматическаго раціоналиста, ее принимали за то, что скрывалось за ней. Чувство глубокой тайны должна внушать жизнь великаго мятущагося духа. За послѣдніе годы Толстой сдѣлался предметомъ особеннаго поклоненія "всего міра", и, конечно, нашей интеллигенціи, что такъ выпукло проявилось при празднованіи его 80-лѣтія. Но и тогда, и теперь много ли среди этихъ почитателей найдется такихъ, кому дѣйствительно близокъ его внутренній міръ, святая святыхъ души его, его религія? Многимъ ли изъ нихъ она даже интересна? И, конечно, отъ того, предъ кѣмъ распахивались глубины человѣческаго сердца, не могло утаиться то, что очевидно всякому непредубѣжденному наблюдателю. И это впечатлѣніе -- одиночества въ человѣческой толпѣ и глубокой отъ него грусти -- только усилится, если подумать еще объ интимной обстановкѣ жизни Толстого. Онъ не изнемогъ до конца, и въ темномъ, но вѣрномъ предчувствіи надвигающейся смерти онъ снова отправился въ путь, уже послѣдній путь. И эта смерть въ пути символически озарила сокровенную жизнь его духа съ его неутоленнымъ алканіемъ. Не о таковыхъ ли сказано примиряющее слово въ Благовѣстіи: блаженны алчущіе и жаждущіе правды, ибо они насытятся (Мѳ. 5, 6).

Толстой и Церковь.

Больно касаться этого вопроса, но именно въ немъ не должно быть ни двусмысленности, ни недоговариванія. Между Толстымъ и людьми Церкви одновременно существовало и сильнѣйшее отталкиваніе, доходившее до взаимной вражды, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, безотчетное притяженіе, какая-то близость. Догматически отношенія здѣсь очень просты и ясны. Въ своемъ вѣроученіи Толстой, несомнѣнно, отпалъ отъ Церкви (притомъ одинаково и отъ православія, и отъ католичества, и даже отъ ортодоксальнаго протестантизма). Торжественнаго "отлученія" могло и не быть, но это само по себѣ ничего не измѣняетъ въ существѣ дѣла {Въ свое время это было превосходно разъяснено Д. С. Мережковскимъ въ его рефератѣ "Левъ Толстой и русская церковь" (см. въ "Запискахъ религіозно-философскихъ собраній въ С.-Петербургѣ"). Здѣсь между прочимъ говорится: "до какой степени я убѣжденъ, что свидѣтельство Церкви о невѣріи Л. Толстого, какъ мыслителя, въ христіанскаго личнаго Бога и въ Единороднаго Сына Божьяго, а следовательно, и свидѣтельство объ его отпаденіи отъ христіанства есть истина, -- видно изъ того, что многія страницы моего изслѣдованія "Л. Толстой и Достоевскій", написанныя еще до опредѣленія Сѵнода, посвящены были доказательству этой истины (стр. 68).}. Вѣра въ Христа, какъ Богочеловѣка, въ искупленіе, въ тріѵпостасность Божества, въ дѣйственность церковныхъ таинствъ и молитвъ, всѣ эти основы церковнаго ученія радикально отвергались Толстымъ и притомъ нерѣдко въ такой формѣ, которая не могла не производить на вѣрующихъ самаго тягостнаго впечатлѣнія. Грубыя и иногда злобныя кощунства надъ предметами православныхъ вѣрованій разсыпаны въ религіозныхъ сочиненіяхъ Толстого, особенно выдѣляются въ этомъ отношеніи Царствіе Божіе внутри васъ и Воскресеніе. Конечно, они продиктованы не духомъ любви и терпимости и не могутъ не оскорблять религіознаго чувства людей Церкви. Собственное религіозное міровоззрѣніе Толстого, не играя словами, также трудно назвать христіанскимъ. Не только своимъ упорнымъ и настойчивымъ отрицаніемъ основного вѣрованія христіанства -- во Христа, какъ Сына Божія, но и во всей своей религіозной метафизикѣ, въ ученіи о Богѣ, о душѣ, о спасеніи, Толстой остается чуждъ христіанству, и къ послѣднимъ годамъ жизни все дальше отъ него отходитъ. Съ христіанствомъ его сближаетъ только этика, да и то въ своеобразномъ и весьма упрощенномъ истолкованіи, однако въ христіанствѣ этика имѣетъ не самостоятельное, а производное значеніе, подчинена догматикѣ, и, оторванная отъ этой послѣдней, получаетъ совсѣмъ иной смыслъ. Религіозность Толстого имѣла сознательно эклектическій характеръ, и всего легче это увидать, заглянувъ въ столь излюбленное Толстымъ его сборники: Кругъ чтенія или Путь Жизни (его послѣдняя работа). Въ религіозномъ своемъ міровоззрѣніи Толстой является безпримѣснымъ представителемъ просвѣтительскаго раціонализма, какъ онъ вырабатывается начиная съ 17-го вѣка, съ его чудобоязнью и отрицаніемъ сверхъестественнаго откровенія и откровенной религіи. Вѣра въ естественную религію, открывающуюся въ каждомъ человѣкѣ, съ особенной же ясностью въ религіозныхъ мыслителяхъ, но въ существѣ своемъ всюду тожественную, вполнѣ раздѣляется Толстымъ съ другими просвѣтителями. Отсюда проистекаетъ его методъ нанизыванія изреченій разныхъ мыслителей, который, при кажущемся эклектизмѣ, въ дѣйствительности вполнѣ соотвѣтствуетъ этому основному его религіозному убѣжденію. Отсюда же проистекаетъ и его манера отбрасывать все индивидуальное и конкретное въ историческихъ религіяхъ, въ частности и въ христіанствѣ и выводить за скобку общее, но потому и абстрактное. Въ этой абстрактности и раціоналистичности религіи Толстого не лежитъ ли разгадка и того, что она такъ плохо мирилась въ немъ съ его искусствомъ, которое было мистически богаче и красочнѣе, нежели эта дестилированная религія? По крайней мѣрѣ, авторъ Севастопольской обороны и Войны и Мира умѣетъ разсказать о православіи нѣчто совсѣмъ иное, нежели авторъ Царствія Божія. Какъ бы то ни было, но христіанство имѣетъ для Толстого значеніе только одной изъ многихъ формъ религіознаго самосознанія человѣчества, принципіально вполнѣ равнокачественныхъ. Отсюда это постоянное, утомительное повтореніе ряда именъ религіозныхъ учителей: Будда, Магометъ, Конфуцій, Іисусъ, Сократъ... Сюда присоединяются и другія имена, вплоть до нашихъ современниковъ, такъ что сама собою напрашивается и еще прибавка къ этому перечню: и Толстой. Ее уже и дѣлаютъ неумѣренные почитатели, забывающіе, что отъ великаго до смѣшного одинъ шагъ. Однако гораздо хуже то, что, повидимому, отъ этой прибавки, сознательно или безсознательно, не всегда бывалъ свободенъ и самъ Толстой. Во всякомъ случаѣ только крайне низкій уровень религіозной сознательности въ нашемъ обществѣ объясняетъ распространенное отношеніе къ этимъ религіознымъ разногласіямъ, какъ къ какимъ-то пустякамъ или недоразумѣніямъ. Церковное ученіе и "толстовство" (какъ и многія другія разновидности крайняго раціонализма), дѣйствительно, между собою непримиримы, между ними возможна только борьба и никакихъ компромиссовъ. Разумѣется, это не распространяется въ такой степени на вопросы этики, гдѣ наблюдается менѣе разногласій, больше согласія.

И несмотря на все это, нефанатизированное, безпристрастное сознаніе не можетъ относиться къ "еретику" Толстому, какъ къ "язычнику и мытарю", т.-е. какъ къ совершенно чужому для Церкви. Даже и отлученный Толстой остается близокъ къ Церкви, соединяясь съ Ней какими-то незримыми, подпочвенными связями. Можетъ быть, здѣсь сказывается обаяніе художника, прежде умѣвшаго подойти къ интимной сторонѣ православія, да и позднѣе хотя безсильно къ нему тянувшагося (вспомнимъ его путешествія въ Оптину, его попытки подойти къ народной вѣрѣ, описанныя въ Исповѣди). Сердце не чувствуетъ его окончательно оторвавшимся отъ связи церковной, въ этомъ отрывѣ видится скорѣе какое-то временное недоразумѣніе, которое вотъ--вотъ можетъ выясниться, завѣса упадетъ, и Толстой самъ лучше пойметъ себя, нежели доселѣ. Такое чувство не оставляло меня при жизни Толстого и -- странно сказать -- не вполнѣ оставляетъ и теперь, хотя въ эмпирически осязательной формѣ этого проясненія и не совершилось. Даже и теперь трудно отказаться отъ чувства какъ бы церковной связи съ нимъ, и, думается мнѣ, это чувство не приходитъ въ противорѣчіе съ духомъ Церкви и любви церковной. Таковы чувства. Но есть и объективныя основанія, по которымъ Церковь не можетъ разсматривать Толстого только какъ, напр., Арія или другого ересіарха. Вѣдь нельзя забывать, что дѣятельность Толстого относится къ эпохѣ глубокаго религіознаго упадка въ русскомъ обществѣ. Своимъ вліяніемъ онъ оказалъ и оказываетъ положительное вліяніе въ смыслѣ общаго пробужденія религіозныхъ запросовъ. Оно уподобляется въ этомъ смыслѣ вліянію тѣхъ мыслителей древности, которые были "дѣтоводителями ко Христу" и "христіанами до Христа", или же религіозныхъ проповѣдниковъ въ странахъ нехристіанскихъ. Грустно приравнивать наше просвѣщенное общество къ языческому, но вѣдь оно въ дѣйствительности таково. Изображенія нѣкоторыхъ изъ этихъ безсознательныхъ служителей Христовыхъ Церковь помѣщаетъ даже въ притворахъ храмовъ, на-ряду съ иконами. И тамъ, гдѣ есть мѣсто Сократу, Платону, Аристотелю, Птоломею, Омиру, не окажется ли мѣста и Толстому, не въ самомъ храмѣ, но при входѣ въ храмъ, къ которому онъ приблизилъ нѣкоторыхъ своимъ общерелигіознымъ вліяніемъ.

Но скажутъ: развѣ можно вѣроотступника приравнивать къ тѣмъ, кто жилъ до Христа и лишенъ былъ возможности познать Его? Да, разница эта огромна, и сближеніе, конечно, не должно быть отожествленіемъ. Къ великому плюсу присоединяется здѣсь и великій минусъ, но намъ не дано вѣдать тайны сердца и подводить итогъ; это будетъ сдѣлано одновременно лишь съ тѣмъ, когда будутъ подводиться окончательные и скорбные итоги нашей жизни. Но не болѣе ли отвѣчаетъ христіанскому чувству поискать и своей собственной вины въ притупленіи религіозной прозорливости у Толстого? Вѣдь христіанство есть не одна философія, не одно ученіе, но прежде всего жизнь по вѣрѣ. Какова же наша жизнь? Если мы продолжаемъ требовать безошибочности въ исповѣданіи вѣры, то таковы ли наши требованія отъ жизни и столь же-ли они неумолимы и здѣсь? И вотъ, когда среди насъ появляется человѣкъ, горящій ревностью о вѣрѣ, и видитъ кругомъ себя тепло-прохладность, равнодушіе, язычество, не выталкивается-ли онъ тогда изъ нашей среды какъ пробка, погруженная въ воду? Вѣдь Толстой отдѣлялся отъ насъ не однимъ только тѣмъ, что вѣровалъ иначе, чѣмъ мы, но и тѣмъ, что стремился къ жизни по вѣрѣ. "Ревность по домѣ Твоемъ снѣдаетъ меня" (Пс. 68, 10). Когда дѣлается сравненіе Толстого съ древними еретиками, то вѣдь забываютъ, чему измѣняли эти послѣдніе, отъ какого общенія любви они отрывались, забываютъ, что православіе запечатлѣвалось тогда кровью мученичества или гоненіемъ (вспомнимъ жизнь св. Аѳанасія, этого столпа вселенскаго православія, гоненія иконоборчества и т. д.), а не государственными привилегіями, какъ теперь, и мы поймемъ, насколько эти сравненія пристыжаютъ и насъ. Я какъ нельзя болѣе далекъ отъ того, чтобы сдѣлать безотвѣтственнымъ въ ложныхъ съ церковной точки зрѣнія мнѣніяхъ самого Толстого, который далеко не всегда умѣлъ отличать временное отъ вѣчнаго. Недостатки церковной жизни не могли же къ этому побудить людей съ большой религіозной зрячестью, -- напр., Достоевскаго, Гоголя, Вл. Соловьева. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, это остается все-таки и нашей виной, нашимъ грѣхомъ, что мы не могли удержать въ своей средѣ Толстого. Можемъ ли мы увѣренно утверждать, что въ немъ проявился бы его антицерковный фанатизмъ, если бы вся церковная жизнь была иною? И если Толстого мало разбирающіеся въ церковныхъ вопросахъ называютъ иногда истиннымъ христіаниномъ, имѣя въ виду именно его практическія стремленія, то это смѣшеніе понятій имѣетъ свои основанія. И потому не раздраженіе или озлобленіе, но покаяніе и сознаніе всей своей виновности предъ Церковью должно вызывать въ насъ то, что Толстой умеръ въ отчужденіи отъ Нея. Толстой оттолкнулся не только отъ Церкви, но и отъ нецерковности нашей жизни, которою мы закрываемъ свѣтъ церковной истины.

Толстой похороненъ былъ безъ церковныхъ обрядовъ, согласно своимъ убѣжденіямъ и своему желанію. Какъ ни больно было для людей церковныхъ пережить эти "гражданскія похороны" великаго русскаго человѣка (всю эту горечь и боль я испыталъ самъ, идя за гробомъ Толстого), но было бы неизмѣримо больнѣе и хуже, если бы случилось иначе и -- путемъ компромиссовъ -- были бы какъ-нибудь устроены похороны церковныя. Ибо это не была бы любовь и примиреніе, но ложь, отъ которой при жизни столь отвращался Толстой. Это была бы, вмѣстѣ съ тѣмъ, кощунственная профанація величественнаго христіанскаго погребенія, которымъ Церковь напутствуетъ своихъ сыновъ въ иной міръ. Весь "чинъ" погребенія, плодъ вдохновенія одного изъ величайшихъ христіанскихъ поэтовъ, Іоанна Дамаскина, имѣетъ въ виду принадлежащихъ къ Церкви и раздѣляющихъ Ея вѣрованія (главнымъ образомъ въ искупленіе). Теперь мы привыкли къ этой лжи, ибо по церковному обряду хоронятъ лицъ, завѣдомо не имѣвшихъ церковной вѣры и лишь не подвергнутыхъ церковному "отлученію". Толстой далъ намъ и здѣсь горькій урокъ правдивости и послѣдовательности.

Совершенно въ такомъ же смыслѣ долженъ быть разрѣшенъ и разрѣшился вопросъ о служеніи православныхъ панихидъ о немъ. Какъ ни прискорбно для всѣхъ церковновѣрующихъ появленіе "гражданскихъ панихидъ", но все-таки это лучше профанаціи церковныхъ. Вѣдь и чинъ панихиды, представляющій сокращеніе погребенія, также имѣетъ въ виду лишь принадлежащихъ къ Церкви и раздѣляющихъ Ея вѣрованія {Вотъ, напр., въ "послѣдованіи по исходѣ души отъ тѣла" читается въ одной изъ молитвъ въ примѣненіи къ усопшему: "аще бо и согрѣши, но не отступи отъ Тебе, и несумнѣнно во Отца и Сына и Св. Духа, Бога Тя въ Троицѣ славима вѣрова, и единицу въ Троицѣ, и Троицу во единствѣ, православно даже до послѣдняго издыханія исповѣда. Тѣмъ же милостивъ тому буди, и вѣру, яже въ Тя, вмѣсто дѣлъ вмѣни"... Судите, насколько умѣстны и допустимы эти слова о Толстомъ, и какая это была бы чудовищная профанація.}. И именно потому православныя панихиды въ отношеніи къ Толстому непримѣнимы, какъ завѣдомая ложь, которая становится безразлична только при состояніи полнаго религіознаго нигилизма, а слѣдовательно и глубокой чуждости Толстому.

Однако непримѣнимость панихиднаго чина вовсе не значитъ, что вообще невозможна церковная молитва о душѣ новопреставленнаго раба Божія Льва. А такая потребность, несомнѣнно, существуетъ, ибо есть не мало людой искренно-церковныхъ, которые, хотя и келейно, но вѣдь не въ разрывѣ же съ Церковью, а сокровенно-церковно удовлетворяли и удовлетворяютъ этой своей духовной потребности. Дать ей церковно-общественное выраженіе могъ бы только особый "чинъ" молитвы о лицѣ, хотя и связанномъ съ Церковью неигладимой печатью крещенія, но въ своемъ сознаніи отъ Нея отрекшемся. Я убѣжденъ, что широта любви церковной {Ср., наприм.? разсужденія св. Іоанна Златоуста: "плачь и о невѣрныхъ; плачь о тѣхъ, которые нисколько не отличаются отъ нихъ, которые умираютъ безъ крещенія и мѵропомазанія... будемъ помогать имъ по силамъ.... Какъ и какимъ образомъ? Сами молясь и другихъ убѣждая молиться за нихъ, всегда помогая о имени ихъ бѣднымъ. Это доставитъ имъ облегченіе".} даетъ мѣсто такому чину, но гдѣ же тотъ авторитетный органъ, который могъ бы теперь принять на себя эту отвѣтственную иниціативу, не порождая новой взаимной вражды и недоразумѣній? Если на это могла бы рѣшиться соборная власть церковная или же прямо соборъ, то, конечно, лучше и не брать на себя подобной иниціативы теперешней организаціи этой власти. Но, конечно, слово примиряющее, ободряющее, призывающее хотя къ уединенной, если не общественной, молитвѣ объ усопшемъ могла бы произнести и теперешняя церковная власть, особенно послѣ того, какъ она проявила такъ много вниманія къ умирающему. И здѣсь Толстой оказался какъ бы историческимъ зеркаломъ, средствомъ самодіагноза. Когда испытывается потребность въ движеніи, то сильнѣе чувствуется тотъ "параличъ" церковной жизни, который констатировалъ Достоевскій вмѣстѣ съ рядомъ другихъ независимыхъ и искреннихъ сыновъ Церкви. Жизнь даетъ намъ горькіе уроки, и Толстому суждено было стать орудіемъ такой исторической кары. И поэтому намъ надо отнестись къ происшедшему не съ фанатическимъ ожесточеніемъ, а съ строгой самопровѣркой и чувствомъ исторической отвѣтственности. Но больше всего приходится жалѣть самого почившаго, которому такъ и не удалось прорваться за магическій кругъ враждебности къ Церкви, -- увы! -- имъ самимъ около себя очерченный...

Человѣкъ и художникъ.

Толстой былъ великимъ художникомъ слова, и, какъ таковой, долгое время онъ естественно считалъ высшимъ призваніемъ своимъ служеніе искусству. Но когда онъ вступилъ на путь новаго, религіознаго самоопредѣленія, предъ нимъ стала задача, высшая, чѣмъ это служеніе, онъ почувствовалъ, что отнынѣ онъ долженъ перестроить свою жизнь, стать художникомъ своей собственной души. И передъ этой религіозной задачей, которая одинаково становится предъ всякимъ, въ комъ совершилось религіозное пробужденіе, независимо отъ степени одаренности, и его художественный даръ, страшный своею отвѣтственностью, долженъ былъ стать подъ религіозный самоконтроль, сдѣлаться орудіемъ Высшей Воли. Человѣческое попрежнему стремилось идти своимъ собственнымъ путемъ, но божеское искало подчинить себѣ это человѣческое. Жизнь превратилась въ аскетическое противоборство этихъ двухъ началъ. Религіозная личность вступаетъ въ борьбу съ человѣческой геніальностью и усиливается либо поднять ее до себя и растворить въ себѣ, либо совсѣмъ умертвить. Такую аскетическую драму мы не разъ наблюдаемъ въ жизни величайшихъ художниковъ: Гоголь, Достоевскій, Толстой, художникъ Ивановъ, не говоря о нашихъ современникахъ.

Художникъ, пока живетъ въ счастливой непосредственности и наивности своего творчества, "поетъ какъ птица, живущая въ зеленыхъ вѣтвяхъ", поетъ, пока поется и потому что поется. Онъ отдается при этомъ стихіи своего таланта и несется съ нею, куда влечетъ его вольное вдохновеніе. Онъ или смѣется молодымъ, заразительнымъ смѣхомъ, или радуется красотѣ міра и его краскамъ, или заноситъ свой сатирическій бичъ, отнюдь не подвергая при этомъ сомнѣнію своего права на сатиру и своего призванія къ обличенію, или онъ въ простотѣ сердечной повѣствуетъ плѣнительныя "преданья русскаго семейства", либо величественную отечественную эпопею, или онъ раскрываетъ роковую силу страстей, опускаясь на самое дно человѣческой души. Законы искусства, неумолимая логика художественнаго воспріятія и творчества владѣютъ художникомъ, эстетическіе образы заполняютъ его душу. Онъ всецѣло отдается свободному искусству. Любимецъ музъ, онъ служитъ только музамъ, одному лишь чистому искусству. И въ душѣ его живетъ увѣренность въ томъ, что этимъ служеніемъ онъ даетъ человѣчеству то, чего никто не можетъ дать помимо него. Онъ чувствуетъ себя священнослужителемъ искусства, жрецомъ красоты, и своимъ не обманывающимся художественнымъ чутьемъ онъ сознаетъ, что онъ не заблуждается въ этомъ; если только онъ художественно не лжетъ, если онъ не подчиняетъ чему-либо чуждому своего искусства, то онъ дѣйствительно приноситъ людямъ звуки, краски, слова изъ міра иного, изъ "отчизны пламени и слова". Чрезъ себя, своимъ творчествомъ, онъ даетъ выходъ этимъ тѣснящимся въ душѣ его нездѣшнимъ образамъ, онъ снимаетъ преграду двухъ міровъ.

Ihr drängt euch zu! Nun gut, so mögt ihr walten,

Wie ihr aus Dunst und Nebel um mich steigt;

Mein Busen fühlt sich jugendlich erschüttert

Vom Zauberhauch, der euren Zug umwittert.

(Faust. Zueignung).

И напряженное вдохновенье разрѣшается сладкой мукой творчества.

Ein Schauer fasst mich, Thräne folgt den Thränen,

Das strenge Herz, es fühlt sich mild und weich;

Was ich besitze, seh'ich wie im Weiten,

Und was geschah, wird mir zu Wirklichkeiten.

(Тамъ же).

Великій художникъ есть вѣщунъ, ясновидецъ иного міра. Онъ говоритъ отъ себя, но не свое.

Тщетно, художникъ, ты мнишь, что твореній своихъ ты создатель!

Вѣчно носились они надъ землею, незримыя оку и т. д.

Всякое подлинное искусство въ этомъ смыслѣ мистично, какъ таинственная глубина жизни, ибо оно опускается до этой глубины. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, оно есть только эта первобытная, натуральная мистика твари, -- травки, былинки, цвѣтка.

Съ природой одною онъ жизнью дышалъ,

Ручья разумѣлъ лепетанье,

И говоръ древесныхъ листовъ понималъ,

И чувствовалъ травъ прозябанье.

Была ему звѣздная книга ясна,

И съ нимъ говорила морская волна.

(Баратынскій. На смерть Гёте).

Такъ было сказано русскимъ поэтомъ о величайшемъ мистикѣ-тайновидцѣ твари, но это же можетъ быть приложено къ искусству вообще. Искусство есть органъ самоощущенія души міра, всей тварной природы, какъ красоты. Какъ личность, художникъ вырастаетъ, становясь этимъ органомъ души міра, вѣщуномъ искусства, но настолько же онъ и умаляется именно какъ личность, становясь проводникомъ внѣличнаго, или въ человѣческомъ смыслѣ даже безличнаго начала. Въ художественномъ творчествѣ вмѣстѣ съ сверхчеловѣческимъ подъемомъ и страшнымъ напряженіемъ такимъ образомъ сочетается пассивность и безличность. Что-то должно замолкнуть, быть задавленнымъ въ личности, которая представляетъ собой извѣстную полноту волевыхъ, интеллектуальныхъ, этическихъ импульсовъ, чтобы она могла сдѣлаться органомъ чисто эстетическаго воспріятія и отображенія міра. Чистый эстетизмъ, свойственный искусству, индифферентенъ ко всѣмъ остальнымъ критеріямъ: для него не существуетъ высокаго и низкаго, нравственнаго или безнравственнаго, чистое искусство стоитъ по ту сторону добра и зла. Художникъ обреченъ на перевоплощение въ разныя шкуры, какъ бы ни были онѣ разноцѣнны, даже отвратительны съ общечеловѣческой точки зрѣнія. Онъ долженъ побывать въ душѣ своего героя, какъ бы въ ней ни было темно и грязно, и притомъ, что? особенно важно, не какъ моралистъ и обличитель, но какъ художникъ, съ способностью, какъ теперь говорятъ, "вчувствованія" во все, тамъ ему открывающееся и поражающее его художественное воображеніе. И онъ успокаивается какъ художникъ лишь тогда, когда сознаетъ, что достигъ полнаго "вчувствованія" и способенъ возвести въ перлъ созданія то, чему, можетъ быть, не должно бы быть и мѣста подъ солнцемъ. Души Елены Безухой и Лизы Калитиной, Клеопатры и Маріи Египетской, Плюшкина и маркиза Позы, Скупого Рыцаря и Филарета Милостиваго одинаково интересны и достойны вниманія художника, его эстетическаго "вчувствованія", какъ и формы Венеры Милосской наравнѣ съ уродами Гойа или химерами на Соборѣ Парижской Богоматери. Направляетъ художественное вниманіе стихія таланта, а не личность. Какъ человѣкъ, художникъ невольно становится придаткомъ своего таланта, подобно пѣвцу, превращающемуся въ футляръ своего голоса. Этимъ и создается матеріалъ для религіозной драмы, развертывающейся на почвѣ внутренней коллизіи между художникомъ и личностью.

Естественная мистика природы не есть религія, хотя иногда и оказывается для нея благопріятной почвой, также и мистика искусства можетъ быть очень далека отъ религіи и даже соперничать съ ней, хотя можетъ и подчиниться ей. Мистика есть слѣпой инстинктъ религіозности, еще не осознавшей своего Логоса, не ощутившей Божества. Лишь религія вноситъ опредѣленное что въ темное какъ мистики. Только она поворачиваетъ человѣка лицомъ къ Божеству и тѣмъ пробуждаетъ въ немъ изъ стихійной мистической аморфности религіозную личность. Вотъ почему, между прочимъ, въ своей расплывчатой неопредѣленности мистика остается религіозно-абстрактной, религія же конкретна. Нѣтъ религіи вообще, а есть лишь опредѣленныя религіи, и притомъ каждая съ особымъ богоощущеніемъ, своей догматикой, культомъ. Напротивъ, мистика существуетъ только вообще, и вотъ почему многіе, такъ легко и охотно кокетничая съ мистикой, въ сущности лишь отгораживаются ею отъ религіи. Религія относится къ мистикѣ какъ высшее къ низшему, она неизбѣжно стремится ею овладѣть, введя ее въ свое русло, причемъ, въ свою очередь, и мистика легко можетъ поднять бунтъ противъ религіи во имя свободы въ своей аморфности, способна поэтому опредѣляться внѣрелигіозно, а постольку и антирелигіозно. На этой-то почвѣ и зарождается возможность конфликта въ душѣ художника. Послѣдній творитъ свободно и непосредственно, пока въ немъ дремлетъ религіозная личность, но пробужденіе ея приноситъ съ собой новый, для искусства внѣшній и чуждый, религіозный критерій, по которому уже повѣряется вся жизнь безъ исключеній, а въ частности и художественное творчество. Благо тому художнику, въ душѣ котораго оба критерія, эстетическій и религіозный, не столкнутся враждебно, но гармонически соединятся и тѣмъ взаимно усилятъ другъ друга Тогда осуществляется свободный союзъ искусства и религіи. Въ такомъ случаѣ предъ свободнымъ художествомъ становится высшій, религіозный идеалъ искусства, и тогда вершины искусства озаряются религіознымъ сіяніемъ. Какъ возможно это сліяніе искусства и религіи, и почему оно оказывается возможно, это остается тайной личности, раскрывающейся въ ростѣ души художника, ее можно лишь радостно и благоговѣйно созерцать, но безплодно было бы пытаться ее объяснить или раціонализировать. Но именно таково искусство въ высшихъ своихъ проявленіяхъ: такова была греческая скульптура и архитектура въ язычествѣ, такова средневѣковая готика и византійское зодчество, Данте и Беато Анжелико, Микель Анджело и Рафаэль (въ Сикстинѣ), таково творчество Гёте и Достоевскаго, который, очевидно, не зналъ разлада художника съ человѣкомъ и въ послѣднихъ своихъ произведеніяхъ (Братья Карамазовы, Сонъ смѣшного человѣка) явилъ образецъ душевнаго здоровья, результатъ гармоніи религіозной личности съ художникомъ (и это несмотря на пресловутую эпилепсію, отсутствіе которой богатырю Толстому все-таки не дало желанной гармоніи и здоровья духа).

Но не такъ благополучно было это у Гоголя и не такъ у Толстого, судьба которыхъ, при всемъ огромномъ различіи между ними, въ этомъ отношеніи представляетъ такъ много сроднаго. Оба они, когда серьезно заболѣли религіей, когда наступилъ для нихъ религіозный кризисъ въ жизни и искусствѣ, осудили свое художественное творчество, какъ грѣховное. Это осужденіе не имѣетъ ничего общаго съ утилитарными или эстетическими оцѣнками отдѣльныхъ художественныхъ произведеній по тѣмъ или другимъ частнымъ мотивамъ. Оба они изнутри ощутили его грѣховнымъ, когда почувствовали себя предъ лицомъ судящаго Бога, предъ Которымъ распахиваются глубины сердца. Ихъ творчество предстало тогда предъ ними какъ идолопоклонство, какъ отпаденіе отъ Бога. Они такъ и не сумѣли примирить въ душѣ своей человѣка и художника, и тогда въ ней прозвучалъ грозный приговоръ надъ ихъ художественнымъ творчествомъ: "если правый глазъ соблазняетъ тебя, вырви его и брось отъ себя... и если правая твоя рука соблазняетъ тебя, отсѣки ее и брось отъ себя" (Мѳ., 5, 29--30). О, дорого, какъ око и какъ рука, художнику его искусство, и, какъ они, есть оно драгоцѣнный даръ Божій, и, можетъ быть, подобно Гоголю, не перенесетъ онъ этого отсѣченія. Но отъ этого драгоцѣннаго дара Божія надо отречься во имя Бога, принеся его въ жертву къ алтарю. И вотъ начинается это отреченіе, эта мучительная борьба съ своимъ искусствомъ, агонія художника. Въ изнеможеніи отъ нея, Гоголь сжигаетъ свою рукопись Мертвыхъ Душъ и кается какъ въ тяжеломъ грѣхѣ въ своемъ художественномъ творчествѣ, замѣняя его отнюдь не геніальнымъ, какъ бы ни относиться къ нему по существу, проповѣдничествомъ въ стилѣ Переписки съ друзьями. Также и Толстой отрекается отъ своего художественнаго творчества, хочетъ убить въ себѣ художника, хотя до конца это художественное самоубійство и никогда ему не удается. Отъ недосягаемой художественной высоты Войны и Мира онъ переходитъ къ составленію многословныхъ, однообразныхъ, скучныхъ, съ рѣдкими лишь проблесками геніальности, богословскихъ и моралистическихъ трактатовъ, изъ которыхъ большинство совершенно не читается уже теперь и скоро будетъ окончательно забыто. То резонерство, которое раньше было только эпизодическимъ придаткомъ къ его художественнымъ произведеніямъ, теперь выдвинулось на первый планъ, заслонило собою искусство. Для этого же новаго жанра у Толстого не хватало ни подлиннаго религіознаго вдохновенія, ни философскаго дарованія, ни логической выдержки и научнаго метода. Вѣдь достаточно сравнить чисто богословскія сочиненія Толстого, хотя бы объ Евангеліяхъ, съ научными изслѣдованіями того же направленія, которыми такъ богата теперешняя протестантская экзегетика, чтобы убѣдиться, какъ они неинтересны и слабы именно съ точки зрѣнія научнаго раціонализма по сравненію съ этими изслѣдованіями, а вѣдь послѣднія выходятъ изъ подъ пера не мірового генія, а заурядныхъ тружениковъ науки. Разстояніе между художественными и богословскими произведеніями Толстого по силѣ дарованія никакъ не меньше, чѣмъ между художественнымъ творчествомъ Гоголя и Перепиской съ друзьями, и различіе это скрадывается лишь тѣмъ, что почти всюду у Толстого всетаки прорывается художникъ, а также исключительно жгучимъ характеромъ затрагиваемыхъ имъ вопросовъ (о голодѣ, о поркѣ, о смертной казни).

"Великій писатель земли русской, вернитесь къ литературѣ"! Такъ взывалъ въ предсмертномъ письмѣ своемъ Тургеневъ, который едва-ли какъ слѣдуетъ понималъ всю серьезность коллизіи въ душѣ Толстого и смотрѣлъ на нее только глазами художника. Но пожеланіе Тургенева могло бы быть исполнено въ томъ лишь случаѣ, еслибы конфликтъ былъ изжитъ, и Толстой ощутилъ бы въ себѣ способность своимъ художественнымъ творчествомъ служить Богу. Но онъ этого, очевидно, такъ и не ощутилъ, и роняемыя имъ крохи художественнаго творчества (какъ бы ни были онѣ драгоцѣнны) онъ считалъ дѣломъ второстепеннымъ, какъ будто стыдился ихъ, хотя въ нихъ и просвѣчиваетъ иногда новое, умудренное и просвѣтленное отношеніе къ міру. Онъ подчиняетъ искусство утилитарнымъ цѣлямъ, сознательно дѣлаетъ его тенденціознымъ. Въ неразрѣшенности этого конфликта, въ неослабѣвающей остротѣ этого неизбывнаго противорѣчія не лежитъ-ли психологическій источникъ и всей теоріи опрощенія съ проповѣдью недѣланія!

Tantum religio potuit suadere malorum, скажетъ по этому поводу поклонникъ искусства, чуждый религіознаго міропониманія. Напротивъ, при религіозномъ отношеніи къ жизни въ этомъ самоубійствѣ художника, въ Гоголѣ, жгущемъ свою рукопись, и въ Толстомъ, замѣняющемъ перо сапожнымъ шиломъ и пишущемъ, вмѣсто Анны Карениной, Царствіе Божіе внутри васъ видится полное глубокаго смысла и внутренно необходимое религіозное бореніе человѣческаго духа. Это болѣзнь, но болѣзнь избранныхъ натуръ не къ смерти, а къ жизни. Душа человѣка дороже цѣлаго міра и тѣмъ болѣе дороже его художественнаго творчества, и, если дѣйствительно нужно принести это творчество въ жертву для спасенія души, пусть будетъ принесена эта жертва. Вѣдь просто послѣдовать зову Тургенева, по старому возвратиться къ искусству при новыхъ требованіяхъ къ себѣ, для Толстого означало бы паденіе, а вернуться къ нему по новому онъ не умѣлъ. Первобытная невинность потеряна, вмѣстѣ съ непорочностью наготы, которая теперь была бы безстыдствомъ. Здѣсь тягостно и прискорбно то, что в душѣ Толстого вообще могъ возникнуть такой именно конфликт, ибо по существу въ немъ вовсе нѣтъ необходимости, онъ есть нѣчто вполнѣ индивидуальное, нѣчто такое, чего могло бы и не быть. Однако разъ этотъ конфликтъ налицо, онъ долженъ быть изжитъ до конца, и изъ него должны быть извлечены всѣ практическіе выводы.

Такъ понимаемъ мы со стороны внутреннихъ мотивовъ литературную эволюцію Толстого, -- отъ великаго художника до посредственнаго богослова и морализирующаго публициста. Это безспорное пониженіе литературнаго типа субъективно было для него религіозно-аскетическимъ подвигомъ, отсѣченіемъ соблазняющаго члена, жертвой Богу. Однако нельзя умолчать, что возможно и иное, менѣе благопріятное для Толстого объясненіе этой эволюціи, не только изъ аскетическихъ, но и совсѣмъ изъ другихъ мотивовъ, изъ своеобразной духовной гордости, для которой недостаточнымъ уже казалось призваніе даже первокласснаго художника, а нужно было еще высшее служеніе, -- религіознаго пророка, почти основателя религіи. По совѣсти я не могу сказать, чтобы это пониманіе совсѣмъ не находило никакихъ точекъ опоры въ томъ, что намъ извѣстно о духовномъ обликѣ Толстого за эти послѣдніе годы. Спасаясь отъ одного соблазна, онъ естественно могъ подпадать другому, гораздо болѣе опасному. Ибо, конечно, религіозная проповѣдь его имѣетъ болѣе притязательный, а постольку и горделивый, характеръ, нежели художественное творчество. Про эту сторону дѣятельности Толстого приходится сказать, что и онъ, великій, притязалъ здѣсь на большее, нежели имѣлъ и къ чему былъ призванъ. Но человѣческому суду не дано раздѣлять пшеницу отъ плевелъ въ душѣ ближняго, и? какъ бы ни была запутанна, сложна и противорѣчива личная психологія Толстого, а также и Гоголя, несомнѣннно, что въ качествѣ одного изъ основныхъ мотивовъ, хотя, конечно, отнюдь не единственнаго, въ ихъ литературной судьбѣ былъ аскетическій. И любопытно наблюдать, какъ съ годами у Толстого становится все замѣтнѣе стремленіе въ литературной дѣятельности заслониться отъ индивидуальнаго творчества тѣмъ, что сверхъиндивидуально или безлично. Какъ извѣстно, послѣдніе годы жизни его были посвящены составленію сборниковъ изреченій изъ разныхъ мыслителей, т.-е. собиранію преимущественно не своихъ, хотя и раздѣляемыхъ имъ мыслей: сначала это Кругъ Чтенія, изъ котораго вторичной перегонкой извлекается Путь жизни, впервые выходящій только теперь посмертнымъ изданіемъ. Это каноническія книги толстовства, его библія и катехизисъ. Но въ литературномъ отношеніи это сплошная мозаика.

Величественное зрѣлище самопожиранія художественнаго генія исполнено непреходящаго религіознаго смысла. Но на этомъ пути аскезы, разъ вступилъ на него Толстой, по неумолимой логикѣ не предстояло-ли ему сдѣлать и послѣдній шагъ, который совершилъ, повидимому, Гоголь? не предстояло-ли ему, отрекшись отъ искусства, преодолѣть въ себѣ, наконецъ, и писателя вообще? Не приближался-ли Толстой въ концѣ своей долгой жизни къ послѣднимъ ея вершинамъ, когда молчаніе, уже одно только молчаніе, способно выражать тайну зрѣемаго и слышимаго почти на грани двухъ міровъ? Умолкнувшій Толстой въ этой нѣмотѣ своей далъ бы потрясающее свидѣтельство свободы духа, и вмѣстѣ съ тѣмъ это, конечно, была бы для него высшая религіозная побѣда надъ собою, окончательное отсѣченіе той руки, которая дѣйствительно соблазняла его. И у него самого -- я убѣжденъ въ этомъ -- не могло не быть этого сознанія. Но этой побѣды надъ собой ему не дано было одержать, онъ до послѣднихъ дней такъ и остался "писателемъ". Онъ не сломалъ своего пера, подобно Гоголю. Не помогъ ему въ этомъ и его "уходъ".

Когда въ душѣ Толстого повелительно зазвучалъ, наконецъ, голосъ: transcende te ipsum, -- превзойди себя, выйди изъ себя, -- и онъ, внимая этому зову, рванулся изъ міра съ его соблазнами къ великой простотѣ и тишинѣ послѣдняго молчанія, онъ самъ оставилъ необрѣзанной одну нить, которая, можетъ быть, всего крѣпче и привязывала его къ "міру", дѣлала его плѣнникомъ этого "міра". А потому, когда "міръ" погнался за нимъ, то онъ могъ найти его, держась именно за эту нить. И этой послѣдней нитью была не привязанность къ друзьямъ и семьѣ, естественная и трогательная, ибо надъ нею онъ уже одержалъ побѣду своимъ отъѣздомъ, и не старческая немощь, ибо она безсильна была погасить работу его духа, нѣтъ, это было непобѣжденное писательство, соблазнъ литературнаго учительства, тотъ самый, въ борьбѣ съ которымъ и былъ выдвинутъ весь арсеналъ опрощенія. А эмпирически это была положенная въ карманъ неоконченная статья (кажется по поводу смертной казни), которую онъ потомъ корректировалъ или заканчивалъ въ Оптиной. Но именно это-то для полнаго освобожденія ему и надо было оставить въ Ясной Полянѣ, на добычу "всего міра". Толстой, въ величайшую минуту жизни, слыша уже зовъ Божій, въ Оптиной пустыни диктуетъ статью, -- это зрѣлище полно для меня глубокой грусти и не есть свидѣтельство духовной силы, но, скорѣе, слабости. Для тѣхъ, кто иначе понимаетъ весь процессъ духовнаго развитія Толстого, въ этой вѣрности его своему труду при такихъ обстоятельствахъ видится, напротивъ, черта величія и силы. Другіе, можетъ быть, посмотрятъ на это гораздо проще, какъ на средство отвлечься отъ страшной душевной боли привычной работой. Мнѣ же видится здѣсь символъ незавершившейся борьбы духа за свое освобожденіе. Такъ или иначе, но міръ догналъ своего плѣнника, а догнавъ -- снова окружилъ его своимъ кольцомъ. Клѣтка захлопнулась, и началась астаповская агонія... Занавѣсъ опускается. А то, что происходило за этимъ занавѣсомъ, въ эти послѣдніе часы, вѣдомо одному Богу, такъ не будемъ же нецѣломудренной рукою его приподнимать.

Излюбленной и часто повторяемой мыслью Толстого за послѣднее время, повидимому, была та, что, хотя религіозный идеалъ вполнѣ и недостижимъ, но надо постоянно стремиться къ его достиженію, -- мысль глубоко вѣрная и вполнѣ христіанская. И именно при свѣтѣ ея и надо оцѣнивать духовную драму Толстого. Велѣніе "отвергнуться себя" ради Бога, которое становится предъ всякой религіозной совѣстью, для Толстого приняло, конечно, вполнѣ индивидуальную форму. Онъ услышалъ въ немъ призывъ отвергнуться себя, какъ художника и культурнаго человѣка, и глубокіе порывы его души, мучительныя усилія воли внутренно определились такимъ образомъ понятымъ велѣніемъ. И каковы бы ни были побѣды и пораженія въ этой борьбѣ и ея конечный исходъ, -- какъ путь, она ведетъ къ опредѣленной цѣли, полна глубокаго религіознаго смысла и понятна лишь въ свѣтѣ руководящей своей заповѣди. И можно сказать съ этой точки зрѣнія, что задушевнѣйшее желаніе самого Толстого исполнилось, хотя и иначе, чѣмъ самъ онъ того хотѣлъ. Ему такъ и не удалось окончательно превзойти въ себѣ писателя и всецѣло перейти на путь религіознаго дѣйствія. Но своей жизнью, освѣщаемой ослѣпительнымъ рефлекторомъ небывалой міровой славы, своей религіозной драмой онъ далъ людямъ нѣчто болѣе захватывающее и поучительное, чѣмъ всѣ его великія художественныя произведенія и всѣ его богословскіе трактаты, далъ -- свою жизнь.

Сергѣй Булгаковъ.

Оставить комментарий Булгаков Сергей Николаевич (bmn@lib.ru) Год: 1912 Обновлено: 20/09/2011. 61k. Статистика. Статья: Публицистика, Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: На смерть Толстого Толстой и Церковь Человек и художник В основу настоящего очерка легла расширенная и переработанная речь, произнесенная 16 ноября 1910 года в студенческом собрании и напечатанная въ "Русской Мысли", 1910, XI.

Булгаков Сергей Николаевич Л. Н. Толстой

На смерть Толстого1).

Толстой и Церковь.

Человѣкъ и художникъ.

Булгаков Сергей Николаевич
Л. Н. Толстой

На смерть Толстого¹).