Бурже Поль
Иван Тургенев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

   Мы составляемъ себѣ нынѣ такіе взгляды на современныя литературныя произведенія, которые дѣлаютъ для аналитика крайне трудною, если даже не вовсе неразрѣшимою задачу -- судить о произведеніяхъ иностраннаго писателя, не будучи знакомымъ ни съ языкомъ, ни съ страною его. Мы знакомимся съ ними главнымъ образомъ въ пересказахъ или въ сокращеніяхъ; между тѣмъ въ нихъ собраны тысячи національныхъ или личныхъ черточекъ, которыя мы должны были-бы вполнѣ усвоить себѣ, такъ сказать, претворить ихъ въ насъ, для того чтобы составить себѣ вѣрное понятіе о книгѣ.-- ибо всякое усвоеніе является въ извѣстномъ смыслѣ претвореніемъ. Это очень сложный трудъ, къ которому можетъ считать себя подготовленнымъ лишь тотъ, кто сохранилъ въ своей памяти линіи когда-то видѣнныхъ имъ горизонтовъ, различные типы соплеменныхъ ему людей, обыденныя черты ихъ нравовъ. Если къ этимъ элементамъ присоединяется еще пониманіе живой физіономіи словъ, которыми пользовался этотъ писатель, то страницы еще болѣе оживляются, изображаемыя имъ душевныя состоянія воскресаютъ, -- словомъ, происходитъ та своего рода внутренняя метаморфоза, которою должна начинаться всякая критика. Я разумѣю здѣсь критику объективную и безличную. Но существуетъ и другого рода критика, личная и непосредственная, которая не нуждается въ подобной осторожности въ пріемахъ, такъ какъ она не претендуетъ на научную точность въ своихъ выводахъ. Эта второго рода критика является лишь передачей тѣхъ мыслей и соображеній, которыя вызваны въ умѣ извѣстнаго рода чтеніемъ. Поэтому она имѣетъ значеніе лишь чисто-личнаго документа и ничто не препятствуетъ примѣненію ея къ переводнымъ книгамъ. Даже самые пробѣлы и ошибки ея не лишены своего рода интереса, если только они искренни.-- Вотъ именно къ подобнаго рода этюду я желалъ-бы приступить по поводу того великаго романиста, имя котораго я выставилъ въ заголовкѣ настоящаго этюда. Писатели, хорошо знакомые съ русскими дѣлами, дали намъ портретъ Ивана Сергѣевича Тургенева поразительной вѣрности {Здѣсь слѣдуетъ поставить на первомъ планѣ интересный этюдъ г. Мельхіори де-Вогюэ, предпосланный посмертному изданію сочиненій Тургенева.}. Я предполагаю разсмотрѣть здѣсь не то, чѣмъ былъ этотъ человѣкъ, по то впечатлѣніе, которое производятъ его романы на читателя-француза, находящаго въ нихъ много для себя родственнаго. Тургеневъ, очень долгое время жившій среди насъ и очень близко знакомый съ нашей новѣйшей литературой, усвоилъ себѣ многія изъ нашихъ воззрѣній, но при этомъ измѣнилъ и истолковалъ ихъ согласно своему оригинальному складу ума. Этотъ русскій дворянинъ, придя въ соприкосновеніе съ разными ученіями Запада и въ значительной мѣрѣ подчинившись имъ, сдѣлался какъ-бы созданнымъ случаемъ опытнымъ полемъ, на которомъ могла-бы производиться повѣрка нашихъ современныхъ теорій. Въ настоящей серіи этюдовъ относительно литературныхъ вѣяній нашей эпохи очень кстати будетъ остановиться на такомъ фактѣ, гдѣ можно будетъ прослѣдить вліяніе нѣкоторыхъ изъ этихъ вѣяній на поэта, принадлежащаго къ совершенно отличному отъ насъ племени. Поэтому читатель встрѣтить въ настоящемъ этюдѣ нѣкоторыя замѣчанія исключительно только о Тургеневѣ-западникѣ,-- какъ его называетъ русская критика.
   

I.
Космополитизмъ Тургенева.

   Достаточно было встрѣтиться съ Тургеневымъ одинъ разъ и прослушать бесѣду его хотя-бы въ теченіе одного вечера, для того чтобы понять, насколько остался русскимъ этотъ громаднаго роста старикъ, съ бѣлой окладистой бородой, съ крупнымъ носомъ, съ замѣчательно добрымъ выраженіемъ глазъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и для того, чтобы понять, что рядомъ съ этимъ русскимъ подъ тою-же оболочкой скрывался и другой человѣкъ -- космополитъ. Онъ переносился въ воспоминаніяхъ своихъ съ одного конца Европы на другой, рисуя передъ вами то пейзажъ съ острова Уайта, то улицу какого-нибудь нѣмецкаго университетскаго городка, то итальянскій горизонтъ,-- и все это на прекрасномъ французскомъ языкѣ, который уже самъ по себѣ свидѣтельствовалъ о продолжительномъ пребываніи его въ нашей странѣ. И эта способность переноситься мыслями съ мѣста на мѣсто сказывается и на бродяжничествѣ героевъ его романовъ. Можно пересчитать по пальцамъ тѣ изъ его разсказовъ, въ которыхъ герои его не появлялись-бы въ какой-нибудь иноземной обстановкѣ. Лаврецкій ("Дворянское Гнѣздо") проводитъ во Франціи первые годы своего несчастнаго супружества. Павелъ Петровичъ Кирсановъ ("Отцы и Дѣти") умираетъ истиннымъ джентльменомъ на Брюлевской террасѣ, въ Дрезденѣ. Въ "Вешнихъ Водахъ" дѣйствіе происходитъ на улицахъ и площадяхъ Франкфурта, въ "Асѣ" -- въ селеніи на берегу Рейна. Въ чудной поэмѣ, таинственно и меланхолически озаглавленной "Дымъ", мы находимъ самое подробное описаніе жизни въ Баденъ-Баденѣ. На парижской баррикадѣ падаетъ, пораженный на смерть, краснорѣчивый и безсильный Дмитрій Рудинъ, въ повѣсти того-же имени. И все это дѣлается не случайно, не по капризу романиста. Каждый разъ, когда нашему романисту приходится упоминать о какой-нибудь иноземной странѣ, онъ сообщаетъ относительно этой страны такія обстоятельныя подробности, которыя свидѣтельствуютъ о непосредственномъ наблюденіи. Онъ одинаково близко былъ знакомъ съ мѣстностями и съ нравами, съ философіей и съ литературой тѣхъ странъ, въ которыя онъ переноситъ дѣйствіе своихъ романовъ. Доказательства тому можно найти чуть-ли не на каждой страницѣ его произведеній, а также въ его замѣчательныхъ критическихъ этюдахъ; укажу хотя-бы на этюдъ его, озаглавленный "Гамлетъ и Донъ-Кихотъ" {Этюдъ этотъ переведенъ г-мъ Луи Лежа въ іюльской книжкѣ Лозинской "Bibliothèque Universelle" au 1879-й годъ}. Поэтому космополитизмъ Тургенева является не случайнымъ и не дѣланнымъ. Онъ -- одна изъ характернѣйшихъ чертъ его нравственной физіономіи, это обычный пріемъ его творчества, на которомъ прежде всего слѣдуетъ остановиться.
   Космополитизмъ, именно вслѣдствіе крайней индивидуальности своей, допускаетъ величайшее разнообразіе оттѣнковъ; однако всѣ эти оттѣнки, при ближайшемъ разсмотрѣніи ихъ, сводятся къ двумъ категоріямъ. Можетъ случиться такъ, что человѣкъ, оказавшійся подъ вліяніемъ чуждой ему обстановки, принадлежитъ къ племени, ушедшему дальше по пути цивилизаціи, и въ такомъ случаѣ онъ будетъ смотрѣть на изучаемые ими нравы, какъ на нѣчто болѣе простое, чѣмъ національные нравы его; онъ будетъ нуждаться, такъ сказать, въ упрощеніи своихъ ощущеній, въ возвращеніи къ міру менѣе сложному; человѣкъ этотъ будетъ ощущать по отношенію къ иноземному тотъ видъ влеченія, которое испытывали женщины конца XVII столѣтія къ сельской грубоватости. Я уже имѣлъ случай коснуться въ одномъ изъ прежнихъ моихъ этюдовъ очень интереснаго примѣра подобнаго космополитизма -- Стендаля. Страстная приверженность этого мыслителя ко всему итальянскому зависѣла исключительно отъ потребности этого ученика Гельвеція и Траси пріобщиться къ существованію инстинктивному, непосредственному, полу-животному. Это, какъ видитъ читатель, влеченіе эпикурейца, которому надоѣли обычныя удовольствія и который придумываетъ новыя встряски для своихъ нервовъ. Но измѣнимъ нѣсколько данныя задачи. Представимъ себѣ космополита, принадлежащаго къ народности, менѣе утомленной продолжительнымъ наслѣдіемъ мыслей, чѣмъ то общество, нравы котораго онъ усвоиваетъ себѣ. Для такого человѣка космополитизмъ сдѣлается уже не развлеченіемъ, а потребностью; онъ потребуетъ отъ новой среды уже не ощущеній, а идей. Во всякой неиспорченной душѣ, способной подмѣтить болѣе сложныя житейскія формы, пробуждается чувство удивленія, то восторженнаго, то болѣзненнаго, отнюдь не похожее на банальную шутливость диллетантизма. Юноша, приближающійся къ знаменитому старику и внимательно въ него всматривающійся, какъ-бы для того чтобы научиться у него искусству жить, -- вотъ вѣрное изображеніе этого космополитизма человѣка, прибывшаго изъ міра, находящагося еще въ первобытномъ состояніи. Въ немъ заключается нѣчто, достойное столь-же глубокаго уваженія, какъ и религіозное вѣрованіе, серьезное и трогательное, и Россіи принадлежитъ честь, что она представила немало примѣровъ подобнаго настроенія, благороднаго и безпритязательнаго.
   Вполнѣ понятно, что одаренные деликатностью чувствъ славяне приступали къ изученію Запада съ нѣкоторою робостью и съ страстнымъ нетерпѣніемъ. Насколько мы въ состояніи судить о томъ издали, въ душѣ ихъ кроется смутное исканіе чего-то лучшаго, болѣе совершеннаго; точно вѣтеръ, разгуливающій по широкимъ степямъ ихъ родины, заронилъ въ эти души зародыши своего вѣчнаго движенія. Подобное вѣчное исканіе чего-то причиняетъ имъ мучительную боль. Что мы находимъ въ дошедшихъ до насъ романахъ ихъ? Почти всегда мученія неудовлетворенной воли, колебанія человѣка, лишеннаго увѣренности въ самомъ себѣ, лишеннаго способности направлять все выше и выше поднимающійся потокъ своей громадной энергіи. Что составляетъ выдающуюся черту ихъ исторіи? Стремленіе придать опредѣленную форму цѣлой могучей, но находящейся въ хаотическомъ состояніи, націи: и поэтому нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, если при этой внутренней работѣ взоры этого племени обратились къ Европѣ, прожившей уже многіе вѣка. Начиная съ Петра Великаго, который привилъ насильно западные порядки своему народу, почти еще незнакомому съ правильнымъ государственнымъ строемъ, и кончая молодыми людьми, поселяющимися въ наше время для изученія науки въ Гейдельбергѣ, Россія не переставала искать на Западѣ свѣта и откровенія. И такъ-какъ всѣ чрезмѣрныя надежды сопровождаются разочарованіями, многіе великодушные умы немало страдали впослѣдствіи отъ контраста между вынесеннымъ ими изъ своихъ странствованій умственнымъ развитіемъ и тою общественною тьмою, которую они находили но возвращеніи своемъ на родину. Видя, что вывезенныя изъ-за-границы формулы не въ состояніи были излѣчить недуговъ ихъ дорогой родины, иные отреклись отъ обманувшей ихъ вѣры въ западную цивилизацію. Другіе-же продолжали вѣрить въ то, что тѣсный союзъ русскаго ума съ этой цивилизаціей поведетъ когда-нибудь къ самымъ благодѣтельнымъ результатамъ и пытались, по мѣрѣ личныхъ силъ своихъ, содѣйствовать осуществленію этого союза. Такъ было и съ Тургеневымъ.
   Однако нашъ романистъ мечталъ о такомъ союзѣ не въ смыслѣ соціальныхъ идей Онъ былъ слишкомъ глубокій знатокъ человѣческой природы, чтобы вѣрить во всемогущество теорій относительно усовершенствованія народовъ. Нѣтъ, онъ ограничилъ свои усилія предѣлами эстетики и направилъ честолюбіе свое преимущественно къ тому, чтобы извлечь для своей родины пользу изъ наиболѣе утонченныхъ пріемовъ нашего искусства. Самое содержаніе его произведеній почти не измѣнилось съ тѣхъ поръ, какъ онъ выступилъ на литературное поприще съ своими "Записками Охотника". Онъ по-прежнему имѣлъ исключительно въ виду изобразить моральную жизнь своей родины; но только изображеніе это со временемъ становилось все болѣе и болѣе глубокимъ и вѣрнымъ. Если сравнить построеніе его романовъ, начиная съ первыхъ его разсказовъ и кончая "Новью", то нельзя будетъ не признать того, что въ манерѣ писанія этихъ картинъ замѣчается все большая и большая преднамѣренная сложность. А когда рѣчь идетъ о развитіи художественнаго ума, никогда не слѣдуетъ упускать изъ виду того, что эстетическое чутье всегда неразрывно бываетъ связано съ внутренней чувствительностью. Извѣстная манера писать изображаетъ собою извѣстную манеру чувствовать, и всякое измѣненіе формы является результатомъ извѣстнаго душевнаго движенія; по мѣрѣ того, какъ измѣняется внутренній человѣкъ, измѣняется и способъ его выражаться. Изъ этого слѣдуетъ, что позади всякаго пріема литературнаго творчества кроется извѣстная житейская философія; изъ этого-же вытекаетъ и тѣсная связь между личностью автора и его эстетической доктриной. Подобно тому, какъ всякій искренне-вѣрующій невольно дѣлаетъ изъ религіи нѣчто въ родѣ субъективной поэмы, въ которой отражается его собственная личность и слышится каждое сокровенное біеніе его сердца, такъ и адепты извѣстнаго литературнаго толка относятся къ нему въ высшей степени субъективно; тождество принциповъ еще ярче оттѣняетъ разнообразіе природныхъ наклонностей.
   Художественныя тенденціи Тургенева лучше всего характеризуются выборомъ его друзей за послѣдній періодъ его жизни. Самымъ близкимъ къ нему человѣкомъ былъ Гюставъ Флоберъ, и онъ самъ сознавался въ своемъ глубокомъ преклоненіи, хотя вполнѣ сознательномъ и не безъ оговорокъ, передъ главными изъ послѣдователей этого писателя. Дѣйствительно, не подлежитъ сомнѣнію, что оба они вышли изъ одной и той-же исходной точки; да и конечная цѣль ихъ была одинакова. Главная и постоянная заботя Тургенева заключалась въ томъ, чтобы давать какъ можно больше мѣста точному наблюденію въ романѣ, и съ этой точки зрѣнія онъ заслуживаетъ того, чтобы быть поставленнымъ на ряду съ писателями, называемыми то реалистами, то натуралистами. Съ другой стороны, онъ сходился съ Флоберомъ и со всей его школой въ извѣстнаго рода пессимизмѣ, основанномъ на предчувствіи конечной безполезности всѣхъ усилій новѣйшихъ поколѣній. "Новь" можетъ быть поставлена, въ этомъ отношеніи, на одну доску съ "Сантиментальнымъ Воспитаніемъ"; а въ смыслѣ горечи анализа "Дымъ" можетъ быть сравненъ съ "Госпожей Бовари". Наконецъ, подобно другимъ романистамъ этой группы, Тургеневъ стремится къ изображенію великой драмы всей человѣческой жизни, любви, точнымъ и обдуманнымъ образомъ, путемъ тщательнаго изученія женской натуры. Уже однимъ этимъ онъ рѣзко отличается отъ романтиковъ и лириковъ. Поэтому мы замѣчаемъ у него по крайней мѣрѣ три изъ главныхъ стремленій современной мысли, все равно родились-ли они у него самопроизвольно или-же являются результатомъ подражательности Затѣмъ остается показать, какимъ образомъ русскій романистъ истолковалъ и какъ оригинально онъ примѣнялъ на практикѣ пріемы, свойственные наблюдательной литературѣ, какими оттѣнками его пессимизмъ отличается отъ пессимизма его друзей, французскихъ писателей, какъ оригинальны его женскія фигуры,-- словомъ то. во что превратились наши идеи, пройдя черезъ эту славянскую душу, еще столь непосредственную и столь дѣвственную.
   

II.
Эстетика наблюдательности.

   Если существуетъ художественная теорія, несовмѣстимая съ влеченіями и потребностями племени молодого, то это, конечно, теорія, считающая первою и конечною цѣлью литературы точное наблюденіе и въ извѣстномъ смыслѣ сводящая послѣднюю на степень одной изъ формъ науки. Съ молодыми народами бываетъ тоже, что и съ молодыми людьми: имъ свойственна свобода изліяній, точно такъ-же, какъ и наивный расцвѣтъ мечтательности и чувствительности. Дѣйствительность представляется имъ въ какомъ-то волшебномъ свѣтѣ, будучи преображена магической силой воображенія; а это діаметрально-противуположное состояніе такому состоянію ума, которое отличается ясностью и даже нѣкоторою разочарованностью взгляда и которое прежде всего долженъ стараться усвоить себѣ наблюдатель. Поэтому-то мы и встрѣчаемся на первыхъ порахъ литературной дѣятельности извѣстной націи прежде всего съ эпической и лирической поэзіей, т. е. именно съ той поэзіей, которая смотритъ на человѣческую жизнь сквозь миражъ извѣстной восторженности. Уже въ гораздо болѣе позднемъ періодѣ существованія этой литературы развивается вкусъ къ строгому анализу, реалистическая точность заступаетъ мѣсто широкаго полета воображенія и художникъ начинаетъ предпочитать "тьму низкихъ истинъ возвышающему насъ обману". "Имѣть ясный взглядъ на все существующее" -- эта формула Стендаля можетъ считаться девизомъ наблюдательной школы. Но для того чтобы выполнить подобную программу, прежде всего необходимо, чтобы писатель смотрѣлъ на себя лишь какъ на зеркало, которое должно показать намъ возможно большее количество существующихъ предметовъ, и притомъ не искажая ихъ. Другими словами, необходимо, чтобы писатель этотъ старался усвоить себѣ прежде всего объективность, какъ выражаются философы. Поэтому если мы видимъ, что какой-нибудь романистъ или поэтъ старается совсѣмъ укрыть свою личность за личностью своихъ героевъ, мы довольно безошибочно можемъ предположить, что его эстетическіе взгляды довольно близки къ взглядамъ реалистовъ. Если къ тому-же онъ старается воздержаться отъ всякихъ выводовъ, если онъ не ставитъ въ своихъ произведеніяхъ никакихъ тезисовъ,-- словомъ, если онъ стремится къ тому поставить читателя въ такое-же отношеніе къ разсказываемымъ имъ, авторомъ, сценамъ, въ какомъ онъ находится по отношенію къ самой природѣ,-- то относительно его тенденцій не можетъ существовать ни малѣйшаго сомнѣнія. Такъ именно и было съ Тургеневымъ. Онъ самъ выражался, прибѣгая къ сравненію нѣсколько грубоватому, но очень вѣрному, что, сочиняя романъ, онъ прежде всего старался обрѣзать пуповину, соединяющую его съ изображаемыми имъ личностями. Не подлежитъ сомнѣнію, что наблюдательная литература, подобно всѣмъ другимъ видамъ литературы, имѣетъ свою спеціальную эстетику, подчиненную преслѣдуемой ею цѣлью и ею-же созданную. Тургеневъ не могъ избѣжать законовъ этой эстетики, вліяніе которой сдѣлалось для насъ теперь ощутительнымъ, благодаря многочисленнымъ примѣрамъ нашихъ романистовъ.
   Реализмъ,-- я употребляю здѣсь это слово въ самомъ возвышенномъ его выраженіи.-- повидимому, очень скоро освоился съ употребленіемъ обоихъ этихъ пріемовъ; и дѣйствительно, мы видѣли, по поводу братьевъ Гонкуровъ, что оба эти пріема являются излюбленными пріемами современныхъ беллетристовъ. Первый заключается въ придаваніи особой важности описанію, второй -- въ пред почтеніи средней личности, личности героической или просто выдающейся. Разъ писатель поставилъ себѣ цѣлью давать читателю вѣрное изображеніе того, что есть, не долженъ-ли онъ прежде всего заботиться о возможно вѣрномъ описаніи той среды, въ которой движутся изображаемыя имъ личности? Эта среда является въ одно и то-же время и причиной, и послѣдствіемъ. Причиной потому, что окружающія человѣка вещи оказываютъ глубокое вліяніе на его характеръ; начиная съ домашней обстановки его и до климата -- все играетъ извѣстную роль въ безконечной серіи фактовъ, вліяющихъ на человѣка. Послѣдствіемъ-же потому, что человѣческая личность стремится отождествлять себя съ окружающими ее предметами, такъ сказать продлить себя въ нихъ. Комната, въ которой живетъ человѣкъ, представляетъ собою внѣшнее выраженіе его обычаевъ и привычекъ. Поэтому романисты-наблюдатели поступаютъ совершенно логически, подробно описывая неважныя съ перваго взгляда мелочи обстановки Столь-же логически поступаютъ они, стараясь брать типы изъ тѣхъ общественныхъ слоевъ, которые они желаютъ изобразить, среднихъ людей извѣстнаго масса. Дѣйствительно всѣ болѣе выдающіяся личности отличаются нѣкоторою исключительностью, уменьшающею то. что можно было-бы назвать ихъ представительною цѣнностью. Совсѣмъ иное дѣло личности второстепенныя. Они подчиняются всѣмъ общимъ условіямъ своихъ занятій и своего общественнаго положенія, не имѣя силъ противодѣйствовать имъ. Поэтому здѣсь эти условія обнаруживаются съ большею ясностью. Не слѣдуетъ забывать того, что авторъ-наблюдатель старается собрать и занести на бумагу возможно большее число мелкихъ, но вѣрныхъ фактовъ изъ человѣческой жизни, и тогда станетъ понятно, что истиннымъ объектомъ его анализа должна быть именно эта природа средняго уровня, но которая именно по этому самому можетъ быть представлена образчикомъ многихъ другихъ натуръ.
   И тотъ, и другой пріемы имѣютъ и выгоды свои, и невыгоды. Въ настоящее время мы присутствуемъ при очевидномъ проявленіи этихъ невыгодныхъ сторонъ. Неудобство злоупотребленія описательнымъ пріемомъ заключается въ томъ, что онъ то страннымъ образомъ и вводитъ въ разсказъ тотъ личный, субъективный, придающій особую окраску, характеръ, который наблюдательная школа прежде всего предполагаетъ устранить. Писатель, берущійся за изображеніе извѣстной среды, дѣйствительно долженъ прежде всего показать намъ изъ этой среды именно и исключительно то, что могутъ почерпнуть изъ нея выводимыя имъ личности, такъ какъ цѣль его заключается въ томъ, чтобы показать узы, связующія извѣстныя вещи съ извѣстными людьми. Но для того чтобы быть болѣе точнымъ, онъ самъ всматривается въ эту среду болѣе тщательно, и затѣмъ онъ списываетъ ее, сдабривая ее, такъ сказать, художественнымъ чутьемъ. Это чутье отнюдь не похоже на смутныя, туманныя видѣнія, представляющіяся умственному взору обыкновеннаго человѣка. Отсюда проистекаетъ въ большинствѣ такъ-называемыхъ реалистическихъ романовъ странное отсутствіе равновѣсія, о которомъ мыслящій читатель скорѣе догадывается, но которое онъ не въ состояніи точнѣе опредѣлить. Дѣло въ томъ, что если-бы у выводимыхъ въ этихъ романахъ личностей дѣйствительно были такія болѣзненно-утонченныя ощущенія, какія можно было-бы предположить; судя по сдѣланному авторомъ описанію, то ихъ общая психологія оказалась-бы совершенно иною. Извѣстному состоянію нервовъ, которое одно только дѣлаетъ возможными нѣкотораго рода наблюденія, соотвѣтствуетъ извѣстное настроеніе ума и воли; это соотвѣтствіе признается этикой и писатель долженъ подчеркнуть его, для того чтобы произведеніе его дѣйствительно являлось "живою психологіей", согласно мѣткому выраженію Тэна. Равнымъ образомъ и выведеніе на сцену средней личности сопряжено съ извѣстными опасностями. Самая главная изъ нихъ заключается въ томъ, что эта средняя личность, попавъ въ неумѣлыя руки, въ концѣ концовъ перестаетъ быть личностью. Интересно было-бы прослѣдить въ современныхъ романахъ послѣдовательное пониженіе, благодаря которому личность средняго человѣка, избранная первоначально нарочно, какъ наиболѣе значительная, сдѣлалась совершенно незначительной, и -- странное дѣло -- почти столь-же отвлеченной, какъ и личности посредственныхъ трагедій XVIII вѣка. Стараясь все болѣе и болѣе уменьшать въ изучаемыхъ ими субъектахъ всякую исключительность и обособленность, нѣкоторые романисты дошли до того, что уничтожили въ нихъ всякій индивидуальный характеръ. Избѣгая необыденныхъ событій, они пришли наконецъ къ устраненію изъ своихъ произведеній всякихъ, даже обыденныхъ, событій. Это, впрочемъ, обыкновенная исторія, неизбѣжный конецъ всякихъ художественныхъ теорій, какъ-бы онѣ ни были хороши сами по себѣ. Бальзакъ въ своемъ "Chef-d'oeuvre inconnu" далъ тому прекрасный образчикъ въ личности Френгофера, который, помѣшавшись на собственной своей эстетикѣ, втконцѣ концовъ ничего не наноситъ на полотно свое, а между тѣмъ видитъ на немъ все.
   Тургеневъ также примѣнялъ на дѣлѣ два главные пріема наблюдательной литературы. Во-первыхъ, благодаря своимъ личнымъ качествамъ, а во-вторыхъ, благодаря самой природѣ того обще ства, которое служило ему моделью, онъ сумѣлъ избѣжать той двоякой опасности, на которую я указалъ выше и которой несумѣли вполнѣ избѣжать нѣкоторые изъ крупныхъ современныхъ французскихъ писателей. Особенную прелесть его описаній,-- все равно, набрасываетъ-ли онъ намъ пейзажъ или-же рисуетъ физіономію извѣстной личности,-- составляетъ именно то глубокое тождество, которое замѣчается между героями его разсказовъ и его личными взглядами. Мнѣ какъ-то пришлось лично слышать, какъ онъ резюмировалъ свои теоріи на этотъ счетъ примѣромъ. По его мнѣнію, описательный талантъ прежде всего заключается въ искусномъ подборѣ подробностей: онъ съ восторгомъ приводилъ одно мѣсто изъ сочиненій Толстого, гдѣ этотъ писатель сдѣлалъ, такъ сказать, осязательною тишь прекрасной ночи на берегу рѣки, прибѣгнувъ къ самому мелкому штриху: летучая мышь сорвалась съ своего мѣста... слышенъ легкій шелестъ ея крыльевъ... Вотъ подобными-то мелочами изобилуютъ описанія Тургенева. Вотъ напр картина лѣса въ сентябрѣ (въ "Степномъ Королѣ Лирѣ"): "Тинистояла такая, что можно было за сто шаговъ слышать, какъ бѣлка перепрыгивала по сухой листвѣ, какъ оторвавшійся сучокъ сперва слабо цѣплялся за другія вѣтки и падалъ наконецъ въ мягкую траву -- падалъ навсегда: онъ уже не шелохнется, пока не истлѣетъ..." Или, въ томъ-же разсказѣ, слѣдующій эскизъ рыболова. "Безъ шапки, взъерошенный, въ прорванномъ по швамъ холстинномъ кафтанѣ, поджавъ подъ себя ноги, онъ сидѣлъ неподвижно ра голой землѣ; такъ неподвижно сидѣлъ онъ, что куличокъ-песочникъ, при моемъ приближеніи, сорвался съ высохшей тины въ двухъ шагахъ отъ него -- и полетѣлъ, дрыгая крылышками и посвистывая, надъ водной гладью. Стало быть, уже давно никто въ его близости не шевелился и не пугалъ его..." Укажу еще на цѣлый рядъ описаній въ разсказѣ Тургенева "Призраки" и на приводимый Меримэ отрывокъ изъ того-же разсказа, гдѣ стоячія воды римской Кампаньи сравниваются съ "небольшими обломками зеркала", разбросанными по паркету. Этихъ примѣровъ достаточно, для того чтобы понять описательную манеру Тургенева. Передъ нимъ возстаетъ извѣстное видѣніе, затѣмъ онъ отмѣчаетъ ту черту, которая прежде всего бросается ему въ глаза и которая всегда является наиболѣе существенною, тою, для которой остальныя являются какъ-бы только свитой. Но для подобнаго внутренняго воскрешенія необходимо, чтобы воля не принимала въ этомъ ни малѣйшаго участія; необходимо, чтобы чувства и память дѣйствовали какъ-бы инстинктивно, а эта инстинктивная память мыслима лишь при по-истинѣ молодыхъ чувствахъ. Вотъ что отличаетъ Тургенева отъ большинства писателей нашей эпохи: эта свѣжесть чувствъ, которою онъ обязанъ и происхожденію своему, и образу своей жизни, и своимъ охотничьимъ вкусамъ. Онъ видѣлъ описываемыя имъ мѣста и людей, но видѣлъ ихъ безъ предвзятаго намѣренія описать ихъ. Поэтому ему не приходилось вымучивать изъ себя воспоминанія, насиловать для этого свою нервную систему; для него достаточно было констатировать ихъ существованіе,-- и оказывалось, что это тѣ-же самыя воспоминанія, которыя возникаютъ въ умѣ и русскаго крестьянина, и степного помѣщика, и помѣщичьей дочери. Именно поэтому-то и замѣчается такое полное сліяніе между романистомъ и выводимыми имъ личностями. Они одарены тою-же силою воображенія, какъ и онъ, и это воображеніе первобытно, наивно, непосредственно. Описывая вещи таковыми, какими онѣ ему представляются, авторъ, какъ оказывается, точно списывалъ лишь то, каковыми эти вещи представляются его героямъ. Герои его и онъ самъ -- братья по своей простотѣ, по безсознательности ихъ физической памяти, по своей дѣвственности.
   Эта самая свѣжесть темперамента и молодость расы спасли Тургенева отъ банальности -- этого опаснаго подводнаго камня для тѣхъ романистовъ, которые желаютъ изображать человѣчество при помощи среднихъ людей. Различіе во взглядахъ живописца объясняется здѣсь различіемъ образцовъ. Писателю, живущему въ Парижѣ, чаще всего встрѣчается образчикъ рода человѣческаго въ видѣ существа изломаннаго, помятаго, жалкаго созданія старѣющей цивилизаціи. Одинъ изъ самыхъ тонкихъ современныхъ наблюдателей, Альфонсъ Додэ, ввелъ во французскій литературный языкъ выраженіе "неудачникъ" (raté), которое отлично передаетъ это. по-истинѣ новѣйшее, понятіе. Этотъ несчастный "неудачникъ" можетъ появиться лишь при такомъ уровнѣ цивилизаціи, который можетъ считаться сильно развитымъ, и поэтому самому очень убійственнымъ. Дѣйствительно, ему прежде пришлось создать себѣ достаточно возвышенный идеалъ существованія, и въ то-же время ощущать на себѣ непреодолимый гнетъ обстоятельствъ, и притомъ гнетъ неустранимый. Въ нашемъ западномъ обществѣ замѣчается двоякаго рода дряхлость, -- дряхлость въ трудѣ и дряхлость въ удовольствіяхъ,-- которая легко приводитъ къ этому печальному результату. Множество недостаточно обезпеченныхъ существованій съ одной стороны, а съ другой стороны обиліе дешевыхъ удовольствій превращаютъ наши большіе города въ какія-то утомляющія машины. Присовокупите къ этому еще то, что истощеніе личной энергіи бываетъ тѣмъ полнѣе, чѣмъ значительнѣе наслѣдство труда, доставшееся на долю извѣстнаго поколѣнія. Не подлежитъ сомнѣнію, что неудовлетворенное честолюбіе и проявленія дурныхъ привычекъ быстро истощаютъ человѣка, между тѣмъ какъ съ другой стороны замѣчается отсутствіе источниковъ обновленія. И принявъ все это въ соображеніе, вы поймете, почему такъ любятъ останавливаться на типѣ "неудачника" тѣ изъ живописцевъ нашихъ нравовъ, которыхъ уже самая эстетика ихъ предрасполагала къ изображенію жизни только въ обыденности, низменности, безцвѣтности ея. Наши наблюдатели усматриваютъ въ этой открывающейся передъ ними картинѣ ту жестокую истину, что, при данныхъ условіяхъ физической ? нравственной гигіены нашихъ большихъ горо довъ. человѣкъ въ девяти случаяхъ изъ десяти осужденъ на пріостановку развитія его. Тургеневъ же подмѣтилъ ту истину, что въ племени дѣвственномъ, напротивъ, въ девяти случаяхъ изъ десяти средній человѣкъ представляетъ собою лишь начало дальнѣйшаго развитія.
   Наглядными примѣрами для подтвержденія этого тезиса могутъ служить, по моему мнѣнію, Лаврецкій изъ "Дворянскаго гнѣзда". Аркадій ("Отцы и Дѣти"), Литвиновъ ("Дымъ"), Бабуринъ ("Пунинъ и Бабуринъ") и герой "Дневника лишняго человѣка). Ни объ одной изъ этихъ личностей нельзя сказать, чтобъ она вышла изъ уровня средняго человѣка. Лаврецкій -- это прежде всего мужъ, довольно глупымъ образомъ обманутый своей женой, и притомъ безъ всякаго блеска, безъ театральныхъ эффектовъ, безъ всякаго драматическаго характера, который скрашивалъ бы его несчастіе. Онъ довольно неосторожно влюбляется въ молодую дѣвушку, которую онъ не желаетъ соблазнить, на которой онъ не можетъ жениться, -- и вотъ для него наступаетъ вторичное разочарованіе. Аркадій -- это наивный студентъ, старающійся сдѣлаться ученикомъ безпощаднаго нигилиста Базарова, но въ концѣ концовъ признающій въ себѣ самомъ "прирученное животное" и вступающій въ бракъ съ первой молодой дѣвушкой, подарившей его нѣжнымъ взоромъ. Литвиновъ, котораго авторъ изображаетъ намъ прежде всего мудрецомъ, создалъ себѣ счастливое и спокойное существованіе русскаго помѣщика; но встрѣча съ когда-то любимой женщиной переворачиваетъ вверхъ дномъ все его мирное существованіе. Онъ прерываетъ начатое сватовство, не будучи однако въ состояніи вызвать у той женщины, къ которой онъ почувствовалъ новую любовь, чувство достаточно сильное, для того чтобъ она посвятила ему свою жизнь, и онъ погибъ-бы на-вѣки, если-бы прежняя его невѣста не простила ему. Бабуринъ, умъ узкій, но восторженный, воплощаетъ въ себѣ все неразуміе безсильнаго революціонера. "Лишній" человѣкъ достаточно охарактеризованъ однимъ этимъ эпитетомъ. Это одинъ изъ тѣхъ вѣчныхъ фигурантовъ, которые никогда не найдутъ въ себѣ достаточной силы, для того чтобы проявить свою волю хотя-бы въ самыхъ незначительныхъ событіяхъ; онъ проходитъ мимо всего совершающагося вокругъ него, выказывая лишь полнѣйшую дряблость и безсиліе... Это, безъ сомнѣнія, именно такія личности, какихъ требуетъ наблюдательный романъ, люди безъ опредѣленныхъ очертаній, созданія вполнѣ дюжинныя, какихъ какой-нибудь харьковскій или полтавскій обыватель можетъ встрѣчать ежедневно: а между тѣмъ, ни одна изъ этихъ личностей не производитъ того впечатлѣнія безусловно-неудавшагося существованія, которое вы выносите изъ чтенія "Сантиментальнаго Воспитанія" Флобера. Даже въ тѣхъ случаяхъ, когда они потерпѣли окончательное фіаски на дѣлѣ, въ нихъ цѣликомъ сохранилась какая-то внутренняя сила, которая позволяетъ имъ съ странной чуткостью чувствовать свое страданіе. Они побѣждены, но не уничтожены; они люди недоконченные, но не неудачники.
   Дѣло въ томъ, что вслѣдствіе причинъ очень глубоко коренящихся,-- все равно личнаго-ли онѣ свойства, или-же онѣ зависятъ отъ извѣстнаго соціальнаго строя, -- всѣ эти личности носятъ въ себѣ нѣчто такое, чего недостаетъ тѣмъ посредственностямъ, которыя выводятся въ нашемъ новѣйшемъ романѣ,-- изолированности. Ихъ существованіе, въ какомъ-бы видѣ оно ни представлялось намъ, печальнымъ или зауряднымъ,-- во всякомъ случаѣ дѣло личное; онѣ не подчиняются никакой общественной программѣ, не сравниваютъ себя съ тѣмъ или съ другимъ. Если вдаться еще глубже въ психологію неудачника, то окажется, что эта неудачливость непоправима лишь въ смыслѣ впечатлѣнія, производимаго ею на другихъ. Пока человѣкъ дышетъ, онъ можетъ дѣйствовать, подъ тѣмъ предлогомъ, чтобъ онъ дѣйствовалъ только лично за себя, ни мало не заботясь о внѣшней физіономіи своихъ дѣйствій и о томъ, какъ о нихъ будутъ судить другіе. Это скрытое и совершенно личное проявленіе воли, само въ себѣ заключающее элементъ гордости и тщеславія, напоминаетъ собою поэзію Робинзона Даніеля де-Фоэ; и эта-то поэзія личности "самой по себѣ" проходитъ красной нитью по всѣмъ произведеніямъ Тургенева. Оказывается въ концѣ концовъ, что всѣ его герои жили не жизнью, предписанною другими, а своею собственною жизнью, и это-то обстоятельство и мѣшаетъ имъ доходить до самоуничтоженія какихъ-нибудь Фредерика Моро или Делорье (личности изъ "Сантиментальнаго воспитанія" Флобера). Дѣло не въ томъ, чтобы быть признаннымъ или непризнаннымъ, а въ томъ, чтобъ имѣть случай самому вкусить сладости или горечи страстей, чтобы вынести непосредственное и искреннее впечатлѣніе изъ совершающихся вокругъ васъ неотвратимыхъ событій, словомъ -- въ томъ, чтобы въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, несмотря на всяческія подавляющія обстоятельства, оказываться личностью, обреченною на пораженіе, но все-же пораженія не потерпѣвшею; а въ нѣкоторомъ смыслѣ неудавшимся существованіемъ можно считать лишь существованіе такого человѣка, который существовалъ не какъ реальная личность, а только въ видѣ представленія, созданнаго себѣ о немъ другими.
   

III.
Пессимизмъ и мягкость.

   Если Тургеневъ, съ одной стороны, приближается къ школѣ современныхъ намъ романистовъ своимъ реализмомъ, а различается отъ нея оригинальностью своей эстетики, то, съ другой стороны, несомнѣнно, что онъ приближается къ ней также своимъ пессимизмомъ, но равнымъ образомъ отличается особымъ оттѣнкомъ этого пессимизма. Впрочемъ, это выраженіе "пессимизмъ" могло-бы показаться слишкомъ сильнымъ, если не опредѣлить точнѣе, въ какомъ именно смыслѣ оно могло-бы быть примѣнено къ Тургеневу. Если принимать это выраженіе въ тѣсномъ его смыслѣ, то оно, очевидно, не можетъ быть примѣнено къ автору "Отцовъ и Дѣтей", какъ и ко многимъ другимъ людямъ пера и дѣйствія. Полный, абсолютный пессимизмъ несовмѣстимъ съ какою-бы то ни было, хотя-бы даже самою слабою, дѣятельностью, такъ какъ въ основѣ его лежитъ убѣжденіе, что все къ худшему въ худшемъ изъ міровъ; а такое убѣжденіе неизбѣжно приводитъ къ "нирванѣ" буддистовъ. Но вы встрѣтите такъ-же мало сторонниковъ такого крайняго ученія, какъ и сторонниковъ безусловнаго оптимизма. На это обстоятельство слѣдуетъ обратить особенное вниманіе. Когда мы говоримъ о какомъ-нибудь писателѣ, что онъ пессимистъ, мы разумѣемъ подъ этимъ, что творенія его производятъ въ общемъ удручающее впечатлѣніе; съ другой стороны, мы называемъ оптимистомъ того писателя, сочиненія котораго производятъ на насъ впечатлѣніе ободряющее. Дѣйствительно, если всмотрѣться въ сущность какого-нибудь литературнаго произведенія,-- романа, драмы, поэмы,-- по прочтеніи котораго вы чувствуете себя встревоженнымъ, обезкураженнымъ, подавленнымъ, то въ основѣ его непремѣнно окажется та мысль, что жизнь человѣческая, въ концѣ концовъ, оказывается несостоятельной, и что существуетъ внутреннее разногласіе между нашей душой и неизбѣжнымъ закономъ вещей. Всякое бодрящее поэтическое произведеніе опирается, напротивъ, на утвержденіе,-- безсознательное или сознательное -- это безраз лично,-- что искреннее усиліе никогда не останется безплоднымъ, другими словами, что существуетъ начальная и конечная связь между потребностями души и міровыми условіями. Для того чтобы подкрѣпить эти тезисы примѣрами, можно указать на шекспировскаго "Гамлета", какъ на типъ пессимистической драмы, и на гетевскаго "Вильгельма Мейстера", какъ на типъ романа оптимистическаго, хотя, конечно, ни Шекспиръ, ни Гёте не претендовали на то, чтобы выразить этими своими произведеніями опредѣленную доктрину. Но во всякой философской теоріи мы находимъ зародышъ личнаго чувства, а съ другой стороны всякому личному чувству соотвѣтствуетъ извѣстная міровая гипотеза. Различными оттѣнками своихъ чувствъ художникъ неизбѣжно, хотя-бы и безсознательно, соприкасается съ какой-нибудь метафизической теоріей.
   Нетрудно понять, почему литература, основанная на наблюденіи, неизбѣжно изобилуетъ произведеніями пессимистическими. Зависитъ это отъ того, что впечатлительность наблюдателя, "слѣдствіе причинъ главнымъ образомъ апріористическихъ, всегда имѣетъ оттѣнокъ въ значительной мѣрѣ пессимистическій. Прежде всего самый тотъ фактъ, что основнымъ принципомъ эстетики извѣстной эпохи является наблюденіе, указываетъ на то, что творческая энергія этой эпохи въ значительной мѣрѣ ослабла. Наблюдать -- значить выйти изъ жизни безсознательной, но плодотворной, для того чтобы войти въ область анализа, рефлексіи и критики. Это вѣрный признакъ того, что произрастаніе инстинктивное ослабѣваетъ, а такъ какъ всякому уменьшенію нашей силы соотвѣтствуетъ извѣстное печальное настроеніе, то неизбѣжнымъ результатомъ является меланхолія. Если мы отъ цѣлой эпохи перейдемъ къ отдѣльной личности, то мы найдемъ, что у послѣдней наклонность къ наблюденію является въ то самое время, когда ослабѣваютъ надежды ея. Молодой, живущій полною жизнью, человѣкъ удовлетворяется этими ощущеніями; они смѣняются съ такою интензивною послѣдовательностью, что онъ не успѣваетъ изучить ихъ въ подробности; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не настолько любознателенъ, чтобы наблюдать за проявленіемъ ихъ у своихъ сосѣдей. Только тогда, когда потокъ ощущеній начинаетъ изсякать.-когда слѣдовательно ослабѣваетъ способность къ счастію, духъ анализа вступаетъ въ свои права; и вскорѣ этотъ духъ анализа, благодаря частому примѣненію своему, становится источникомъ несчастія. Чуткость, являющаяся для наблюдателя источникомъ опыта, все болѣе и болѣе обостряется по мѣрѣ примѣненія ея. Глазъ живописца, благодаря ежедневной практикѣ, доходитъ до того, что онъ становится способенъ схватывать мельчайшіе оттѣнки красокъ и свѣта; ухо музыканта изощряется до того, что оно различаетъ самыя неуловимыя паузы между двумя звуками. То же самое можно сказать о всѣхъ нашихъ физическихъ и нравственныхъ свойствахъ: по мѣрѣ примѣненія ихъ они изощряются. Наблюдатель не избѣгаетъ общаго закона. Усвоенная имъ привычка мысленно слѣдить за невидимыми для простого глаза извилинами мотивовъ человѣческихъ дѣйствій лишь увеличиваетъ непріятное чувство, вызываемое въ немъ констатированіемъ некрасивыхъ эгоистическихъ стремленій и презрѣнныхъ компромиссовъ совѣсти. Душевныя исповѣди, оставленныя намъ Стендалемъ и Флоберомъ, даютъ намъ возможность подмѣтить, до какой степени болѣзненной возбуждаемости дошли эти наблюдатели. Да и могло-ли быть иначе? Развѣ наблюдать за человѣкомъ не то-же, что констатировать самому себѣ постоянный разладъ между нашими влеченіями и нашими дѣйствіями, между нашими ожиданіями и нашими дѣлами, между нашими внѣшними стремленіями и нашей внутренней несостоятельностью? Этотъ разладъ является общимъ мѣстомъ всякой философіи. Для человѣка наблюдательнаго онъ перестаетъ быть истиной абстрактной и неопредѣленной, такъ какъ онъ находитъ подтвержденіе этого печальнаго закона въ ежедневномъ своемъ опытѣ. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, если подобная умственная работа ведетъ къ пессимизму. И дѣйствительно, литература, основанная на наблюденіи, привела нашихъ современныхъ романистовъ къ мрачному отчаянію; то-же самое мы замѣчаемъ и у Тургенева. Самые значительные романы его -- и "Дворянское Гнѣздо", и "Отцы и Дѣти", и "Вешнія воды", и "Новь", и "Дымъ", и "Наканунѣ" -- оставляютъ по себѣ впечатлѣніе какого-то моральнаго безсилія. Обычный сюжетъ его романовъ -- исторія разбитой надежды; едва-ли кто-нибудь вѣрнѣе его изобразилъ ту глубокую печаль, которая проистекаетъ изъ контраста между исчезаю щей иллюзіей и вступающей въ свои права суровой дѣйствительностью; никто не схватилъ и не передалъ вѣрнѣе его самый моментъ обнаруженія этого контраста. Врядъ-ли вы найдете въ какомъ-нибудь литературномъ произведеніи болѣе грустныя страницы, чѣмъ тѣ, въ которыхъ описывается бѣгство изъ Бадена и отъ всего, что онъ любилъ, героя "Дыма", Литвинова. Невѣста его окончательно потеряна для него, и притомъ по его винѣ, такъ какъ онъ измѣнилъ ей ради Ирины, -- и вотъ ему самому измѣнила слабохарактерная Ирина: -- "Дымъ, дымъ", повторилъ онъ нѣсколько разъ: и все вдругъ показалось ему дымомъ, все -- собственная жизнь, русская жизнь, все людское, особенно все русское. "Все дымъ и паръ, думалъ онъ; все какъ будто безпрестанно мѣняется, всюду новые образы, явленія бѣгутъ за явленіями, а въ сущности все то-же да то-же; все торопится, спѣшитъ куда-то,-- и все изчезаетъ безслѣдно, ничего не достигая; другой вѣтеръ подулъ -- и бросилось все въ противоположную сторону, и тамъ опять та-же безустанная, тревожная и -- ненужная игра"... Развѣ здѣсь не слышатся жалобы одного изъ послѣдователей старика Гераклита на всеобщее умираніе природы? А въ "Дворянскомъ Гнѣздѣ" -- это столь правдивое и столь печальное появленіе Лаврецкаго подъ деревьями того самаго сада, въ которомъ онъ считалъ себя любимымъ. Стоитъ прекрасное весеннее утро; небо безоблачно; листья слегка вздрагиваютъ. Молодые люди веселятся и отъ прошедшаго остается одинъ только призракъ, который въ свою очередь не замедлитъ изгладиться изъ сохранившей его памяти... А это мѣсто въ "Нови", гдѣ разсказано самоубійство Нежданова. Послѣдній, почти нехотя, присталъ къ политическому обществу. Его прирожденный аристократизмъ внушалъ ему какъ-бы нѣкоторое отвращеніе къ принятой имъ на себя задачѣ во время самаго исполненія ея. Все открылось, и онъ рѣшился умереть. "Если кто-нибудь увидитъ меня",-- думалъ онъ,-- "быть можетъ я отложу исполненіе моего рѣшенія". Но нигдѣ не показывалось ни единаго человѣческаго лица. Все какъ-бы вымерло. Все отворачивалось отъ него, удалялось отъ него навсегда, предоставляя его одинокимъ его участи... Одинъ только заводъ обдавалъ его своимъ зловоніемъ и своимъ безсмысленнымъ гуломъ; начинало моросить"... Этотъ пейзажъ завода -- цѣлый символъ соціальной жизни, съ точки зрѣнія побѣжденнаго, и этотъ леденящій, мелкій дождь -- цѣлый символъ природы... Такъ умираетъ также и Базаровъ въ "Отцахъ и Дѣтяхъ". Онъ порѣзалъ себѣ валецъ при вскрытіи трупа, и у него сдѣлалось зараженіе крови. Женщина, которую онъ любилъ, не пользуясь ея взаимностью, стоитъ возлѣ его изголовья. "Дуньте на умирающую лампу и пусть она погаснетъ",-- проговорилъ онъ. Анна Сергѣевна приложилась губами къ его лбу.-- "И довольно"!-- промолвилъ онъ и опустился на подушку.-- "Теперь... темнота"... Но автора иногда какъ-бы пугаетъ этотъ пессимистическій конецъ, и въ такихъ случаяхъ онъ присовокупляетъ къ своей книгѣ точно "post-scriptum". На послѣдней страницѣ его "Дыма" Литвиновъ снова сближается съ своей невѣстой. Въ "Отцахъ и Дѣтяхъ" цвѣты, выросшіе на могилѣ Базарова, "говорятъ о вѣчномъ примиреніи и о жизни безконечной". Однако, этотъ небольшой отрывокъ сшитъ слишкомъ видимыми бѣлыми нитками съ остальнымъ романомъ. Это корректура заднимъ числомъ, въ сущности ничего не измѣняющая. Общее впечатлѣніе сложилось уже прежде, и нужно сознаться, что оно крайне безотрадно.
   Но вотъ существенное и глубокое отличіе пессимизма Тургенева отъ пессимизма самаго виднаго изъ современныхъ драматурговъ нашихъ, великаго и мрачнаго Флобера. У перваго сознаніе безполезности человѣческихъ усилій не переходитъ въ человѣконенавистничество. Его пессимизмъ, какъ-бы онъ ни былъ силенъ, никогда не заканчивается мизантропіей. Повидимому, такъ-бы и должно всегда быть, ибо всякій пессимизмъ является отрицаніемъ природы, основывающейся на контрастѣ между идеаломъ и дѣйствительностью; а такъ какъ, съ другой стороны, идеалъ является продуктомъ души человѣческой, то, для того чтобы быть логическимъ, слѣдовало-бы переродить эту душу, чтобъ имѣть право проклинать міръ; проклинатели міра неизбѣжно являются и человѣконенавистниками. Это станетъ вполнѣ естественнымъ, если вспомнить, что пессимизмъ рѣдко бываетъ плодомъ строго-обдуманной системы. Скорѣе всего его можно считать явленіемъ болѣзненнымъ, чѣмъ-то въ родѣ разлива желчи въ область мозга и сердца, окрашивающей въ мрачный цвѣтъ всѣ предметы, каковыми-бы они ни были сами по себѣ. Тургеневъ-же представляетъ намъ собою совершенно иное зрѣлище, подобное которому мы находимъ въ Англіи, въ романахъ Джорджа Элліота. Онъ пессимистъ, но пессимистъ, такъ сказать, мягкій. Представленіе о роковой ничтожности всякаго существованія заставляетъ его сожалѣть, какъ о жертвахъ, о бѣдныхъ созданіяхъ, обреченныхъ на жизнь. Не саркастическими улыбками встрѣчаетъ онъ изнемогшія въ житейской борьбѣ личности, а слезами состраданія. Онъ не станетъ насмѣхаться ни надъ заблужденіями Литвинова, ни надъ безплоднымъ краснорѣчіемъ Рудина, ни надъ супружескимъ несчастіемъ Лаврецкаго, ни надъ непослѣдовательностью Базарова. Нѣтъ, онъ, напротивъ, питаетъ глубокую любовь къ этимъ людямъ, изнемогшимъ въ житейской борьбѣ, за то, что въ душѣ ихъ зародился болѣе возвышенный идеалъ человѣческаго существованія. Правда, идеалъ этотъ обманулъ ихъ. но тѣмъ болѣе поэтъ о нихъ жалѣетъ. Онъ прислушивается къ нимъ, понимаетъ ихъ, проникаетъ въ ихъ душу, и становится на ту внутреннюю точку зрѣнія, которая является точкой зрѣнія и каждаго изъ насъ, когда мы заглянемъ въ глубь нашей совѣсти. А развѣ каждый изъ насъ не убѣжденъ въ томъ, что какъ-бы тамъ ни было, онъ заслуживалъ-бы лучшей участи? Такимъ образомъ Тургеневъ производитъ на читателей своихъ облагороживающее впечатлѣніе, похожее на то впечатлѣніе, которое производятъ на человѣка любящаго признанія любимой женщины, передающей ему о какомъ-нибудь непоправимомъ несчастій своей жизни. Нѣкоторыя страницы его романовъ производятъ такое сильное впечатлѣніе, что приходится закрывать книгу и прерывать чтеніе на нѣсколько минутъ. Романистъ не только дѣйствуетъ на ваше воображеніе, но и касается нѣкоторыхъ наболѣвшихъ струнъ вашего сердца, и какъ ни легко дотрогивается онъ пальцемъ до вашей раны, этого прикосновенія невозможно вывести долгое время.
   Это проявленіе гуманнаго чувства даже среди тончайшаго анализа, эта искренняя симпатія даже при обнаженіи человѣческой слабости, эта сохранившаяся до конца способность проливать слезы, свидѣтельствуютъ о постоянномъ присутствіи у Тургенева священнаго пламени любви. А между тѣмъ какъ трудно сохранить неприкосновеннымъ это согрѣвающее пламя среди испытаній и невзгодъ современной жизни! Сколько накопляется данныхъ, для того чтобы погасить его въ насъ! Уклоненіе литературы отъ истиннаго пути, слишкомъ ранній житейскій опытъ, условія борьбы за существованіе, духъ разочарованія и ироніи,-- вотъ нѣкоторыя изъ этихъ данныхъ, вліяніе которыхъ такъ нетрудно подмѣтить въ произведеніяхъ столь многихъ современныхъ писателей! Тургеневу удалось избѣгнуть этихъ неблагопріятныхъ вліяній, благодаря свѣжести первыхъ своихъ впечатлѣній, благодаря тому, что первую половину своей жизни онъ провелъ въ сельской простотѣ, благодаря также значительному состоянію своему и многимъ годамъ одиночества, проведеннымъ имъ среди крестьянъ. Но особенно сильно содѣйствовало поддержанію въ немъ этого пламени любви непрестанное обращеніе его мысли къ "его Россіи". Все, что онъ написалъ, онъ написалъ, повидимому, исключительно для нея, въ тѣхъ видахъ, чтобы служить ей. Тургеневъ никогда не былъ тѣмъ художникомъ, "an und für sich", для котораго красивая фраза -- все; подобное отношеніе къ своей художественной дѣятельности, быть можетъ, очень благоразумно, но въ основѣ его кроется презрѣніе къ дѣйствительности. Для него еще гораздо дороже искусства эта русская жизнь, полная смутныхъ мечтаній, страстныхъ вожделѣній, печальныхъ разочарованій, и которую онъ описывалъ съ такою любовью. Это не былъ патріотизмъ въ общепринятомъ смыслѣ этого слова; это было какое-то мистическое общеніе съ сердцемъ цѣлаго племени. И тотъ особый видъ симпатіи, которую онъ обнаруживаетъ къ выводимымъ имъ личностямъ, проистекаетъ изъ того, что въ умѣ и въ сердцѣ каждой изъ этихъ личностей кроется искра этой русской души, которую онъ любитъ такою страстною любовью. А самъ онъ настолько далекъ отъ нашего западнаго міра именно этой стороной своего существованія, что, подмѣчая въ немъ это смѣшеніе головного пессимизма и сердечной мягкости, невольно вспоминаешь о религіяхъ Азіи,-- этой ближайшей сосѣдки Россіи,-- о происхожденіи и объ основахъ буддизма, который когда-то вывелъ изъ самаго безусловнаго философскаго нигилизма самую обильную струю неистощимой любви и милосердія.
   

IV.
Тургеневскія женщины.

   Вышеприведенныя указанія, намѣчающія главнѣйшіе признаки отличія Тургенева отъ нашихъ романистовъ, были-бы недостаточно полны, если-бы мы не коснулись подробнѣе симпатичныхъ тургеневскихъ женщинъ. Относительно всякаго писателя, одареннаго богатымъ воображеніемъ, эта сторона его авторства является отличнымъ оселкомъ: въ созданіи типовъ своихъ героинь авторъ нагляднѣе всего обнаруживаетъ складъ своего ума. Вѣдь онѣ, въ концѣ концовъ, представляютъ собою его мечты о счастіи, получившія на короткое время реальную оболочку. Если писатель находитъ удовольствіе въ томъ, чтобы представлять выводимыхъ имъ женщинъ несимпатичными, лишать ихъ всякаго поэтическаго ореола, выставлять на-показъ изъ-за подвижности ихъ вкусовъ ихъ физіологическія отклоненія, а въ основѣ ихъ душевныхъ влеченій -- разстройство ихъ нервной системы,-- то можно быть увѣреннымъ въ томъ, что писатель этотъ немало выстрадалъ отъ обманутой любви. Его презрѣніе къ женщинѣ является какъ-бы невольною исповѣдью его сердца. Если-же, напротивъ, вы встрѣтите въ романѣ женскіе образы, нарисованные любовно, причемъ вся прелесть женскаго ума рельефно обрисовывается передъ вашими глазами, то вы можете быть увѣрены въ томъ, что авторъ сохранилъ, несмотря на всяческія житейскія треволненія, эту, такъ сказать, "любовь къ любви", которая заставила Бальзака написать въ его Перепискѣ: "Неужели-же. я никогда не увижу подлѣ себя одинъ изъ тѣхъ мягкихъ женскихъ умовъ, для которыхъ я столько сдѣлалъ?-- А нѣсколько лѣтъ спустя, будучи подавленъ опытомъ, но не разочаровавъ, онъ восклицалъ: "Быть можетъ, мнѣ придется измѣнить мои мнѣнія о женщинѣ, и мнѣ придется умереть, не добившись отъ нея того, что я отъ нея требовалъ"... Однако, Бальзакъ, какъ и Тургеневъ, былъ романистъ-наблюдатель, и оба они пытались изображать выводимыхъ ими на сцену женщинъ по возможности точно, безъ всякой лирической окраски. Онъ изображаетъ передъ вами не ангеловъ и не демоновъ романтиковъ, а живыя существа, видѣнныя нами не далѣе какъ вчера, въ обществѣ, на улицѣ, говорящія и думающія, какъ обыкновенные люди, капризныя, какъ балованный ребенокъ, и хитрыя какъ всякое слабое существо. Таковою у него постоянно является подруга мужчины, готовая сдѣлаться во всякую минуту или несравненнымъ другомъ, или непримиримымъ врагомъ его. Но изъ того, что писатель-наблюдатель относится къ женщинѣ безъ всякаго лиризма, какъ къ простому объекту наблюденія, отнюдь не слѣдуетъ, чтобъ онъ долженъ былъ относиться къ ней безстрастно. Мы охотно допускаемъ, что наблюдатель совершенно отрѣшается отъ своей личности, для того чтобы лучше понять личность другихъ мужчинъ, ему подобныхъ; но этого нельзя допустить въ тѣхъ случаяхъ, когда дѣло коснется анализа этой тонкой, обманчивой природы дочерей Евы, столь не схожихъ съ нами характеромъ и знакомыхъ намъ преимущественно съ точки зрѣнія чувствъ. Да, женщина, которую мы любили, которая причиняла намъ страданія или доставляла намъ счастіе, постоянно служитъ намъ, хотя бы и противъ нашей воли, типомъ и образцомъ, когда мы попытаемся высказать нѣсколько истинъ относительно существъ того-же пола. Поэтому-то женскія фигуры, созданныя какимъ-либо писателемъ носятъ на себѣ болѣе личный отпечатокъ, чѣмъ фигуры мужскія. Въ крайнемъ случаѣ можно-бы было представить себѣ Макбета или Отелло, созданныхъ не Шекспиромъ, а другимъ писателемъ; но Имогена въ "Цимбелипѣ". Розалинда въ "Какъ вамъ будетъ угодно", Миранда въ "Бурѣ",-- все это созданія, не имѣющія ничего аналогичнаго себѣ въ міровой поэзіи. То-же самое можно сказать и о тургеневскихъ женщинахъ.
   Когда желаешь опредѣлить ту прелесть, которою отличаются женскія фигуры русскаго романиста, невольно приходитъ на умъ выраженіе "таинственность". Уже это одно отводитъ ему особое мѣсто среди современныхъ аналитиковъ. Онъ относится къ женщинѣ, какъ къ чему-то неизвѣстному, какъ къ какой то красивой и деликатной загадкѣ, улетающей изъ человѣческаго сердца вмѣстѣ съ мечтой о возвышенной, благородной любви. На устахъ героинь его романовъ порхаетъ та неуловимая улыбка, которую самый замѣчательный изъ живописцевъ эпохи Возрожденія, Леонардо-да Винчи, заставляетъ играть на устахъ своихъ Джіокондъ,-- улыбка, вызвавшая столько комментаріевъ, но которая никогда не будетъ точнѣе опредѣлена, просто потому что таинственный характеръ ея уловимъ только для самого художника. "Нужно по вимать непостижимое, какъ непостижимое",-- глубокомысленно замѣтилъ одинъ философъ. Равнымъ образомъ нѣтъ ни одной тургеневской женщины, о которой нельзя-бы было повторить фразы, произносимой Марфой Тимофеевной въ "Дворянскомъ Гнѣздѣ": "Чужая душа, ты знаешь, темный лѣсъ, а дѣвичья и подавно". Ему никогда не приходится разрѣшить эту загадку простымъ физіологическимъ анализомъ. Именно потому, что Тургеневъ видитъ въ этой неразгаданности отличительное свойство женской души, онъ относится къ цѣломудрію своихъ героинь съ такимъ-же уваженіемъ, съ какимъ могъ-бы относиться къ нему человѣкъ платонически-влюбленный. Это цѣломудріе представляется ему важнымъ физіологическимъ факторомъ, и ему кажется, что анализъ его былъ-бы не полонъ, если-бы на этотъ, факторъ не было обращено должнаго вниманія. Поэтому трудно было-бы встрѣтить болѣе цѣломудреннаго писателя, хотя и ему приходилось, съ смѣлостью ученаго изслѣдователя, раскрывать всѣ заблужденія, про истекающія отъ обольщеній и отъ супружеской невѣрности. Но называть настоящимъ своимъ именемъ извѣстныя проявленія любви, значитъ пятнать ее, и Тургеневъ всегда тщательно избѣгалъ такого пятнанія.
   Разсмотрите поочередно всѣхъ женщинъ, выводимыхъ Тургеневымъ въ его романахъ, и въ глазахъ каждой изъ нихъ прочтете какую-то затаенную мысль, преступную или нѣжную, по неизмѣнно непроницаемую. Въ этихъ романахъ проходятъ передъ вами три главныхъ типа. Во-первыхъ, типъ испорченной женщины, той, которую Барбэ-д'Оревильи называетъ "сатанинскою", заманчиваго, во опаснаго существа, которое овладѣваетъ мужчиною, какъ вещью, и ведетъ его, часто недозволенными путями, къ безчестію и къ смерти. Такъ напр. въ "Вешнихъ Водахъ" Марія Николаевна забавляется тѣмъ, что опутываетъ своими чарами Дмитрія Павловича Савина просто потому, что онъ, очевидно, преисполненъ искренней любви къ другой женщинѣ. Такъ въ "Дворянскомъ Гнѣздѣ" мы видимъ въ лицѣ жены Лаврецкаго лицемѣрную, улыбающуюся и счастливую супругу. Но нигдѣ романистъ не нарисовалъ съ такою яркостью, какъ въ "Дымѣ" (Ирина) этого характера записной кокетки, со всѣми его колебаніями и противорѣчіями. Здѣсь выведена женщина отнюдь не злая, но просто кокетка, желающая только нравиться, жаждущая того, чтобы ее любили, хотя сама она отнюдь не способна къ беззавѣтной, готовой къ самопожертвованію, любви. Она искренна даже среди лжи, такъ какъ она лжетъ прежде всего самой себѣ. Она въ одно и то-же время и жаждетъ, и боится слишкомъ сильныхъ ощущеній. Чего-же, наконецъ, она желаетъ, чего не желаетъ? Ирина знала Литвинова бывши молодой дѣвушкой и полюбила его, но затѣмъ вышла замужъ за другого, отдаваясь своему влеченію къ широкой и роскошной жизни, котораго она не въ силахъ была преодолѣть въ себѣ. Нѣсколько лѣтъ спустя, она встрѣчается съ предметомъ первой своей привязанности и начинаетъ кокетничать съ нимъ. Она заигрываетъ съ нимъ, дѣлаетъ ему признанія, подаетъ ему надежды, и доводитъ его до того, что онъ отказывается отъ молодой дѣвушки, своей невѣсты. Послѣ этой, принесенной имъ ради нея, жертвы, онъ требуетъ отъ нея. чтобъ она бѣжала съ нимъ. Но этой послѣдней, крупной жертвы она не желаетъ принести, или, вѣрнѣе сказать, не въ силахъ принести. Надъ нею тяготѣетъ какая-то невидимая сила, которая мѣшаетъ ей довести свою страсть до конца, и ея влеченія останавливаются на полъ-дорогѣ любви... Но вотъ читатель откидываетъ въ сторону книгу, зажмуриваетъ глаза,-- и передъ нимъ возстаетъ очаровательное и опасное существо, съ его много-обѣщающей улыбкой, съ его глазами, дышащими страстью, съ его блѣдностью, свидѣтельствующею объ искреннемъ волненіи,-- а между тѣмъ она не любитъ, она не можетъ любить. И тутъ возникаетъ невольно вопросъ: -- "зачѣмъ?" -- Но романистъ не даетъ намъ отвѣта на этотъ вопросъ, и даже не долженъ давать его, такъ какъ существо это -- загадка, даже Лія самого себя; онъ понимаетъ, что показать его такимъ, какимъ оно есть, можно только при томъ условіи, чтобы не показывать его цѣликомъ, каково оно есть, потому что оно само себя не знаетъ и никогда не узнаетъ: это душа подвижная и колеблющаяся, какъ вода, какъ вода-же непроницаемая для глаза и бездонная, раскинувшаяся широкою гладью передъ наклонившимся надъ нею мечтателемъ, не увѣреннымъ въ томъ, чтобы въ этой безднѣ не скрывалась смерть его.
   А рядомъ съ женщинами-кокетками мы встрѣчаемъ женщинъ восторженныхъ. Въ произведеніяхъ нашихъ романистовъ онѣ встрѣчаются очень рѣдко, въ произведеніяхъ-же Тургенева ихъ находится немало. Самыми рельефными изъ нихъ являются Софья Владиміровна въ "Странной Исторіи", Машурина въ "Нови" и Клара Миличъ въ повѣсти того-же названія. Всѣ онѣ -- натуры религіозныя, чувствующія потребность въ томъ, чтобы связать свое существованіе съ какимъ-нибудь идеаломъ и которыя вдаются, въ поискахъ за душевнымъ спокойствіемъ: первая въ какое-то безсмысленное прислуживаніе какому-то юродивому, наполовину свирѣпому, наполовину глупому, вторая -- въ безразсудные политическіе заговоры, а третья -- въ ипохондрію, оканчивающуюся самоубійствомъ. Врядъ-ли кто когда-либо рельефнѣе выставилъ ту силу восторженности, которая создаетъ святыхъ и мучениковъ, и сопровождающую ее нерѣдко изступленность. "Миръ сердцу твоему, бѣдное, загадочное существо",-- такъ заканчиваетъ романистъ свою "Странную Исторію", по поводу смерти Софьи Владиміровны. И развѣ, дѣйствительно, можно объяснить это необузданное стремленіе къ чему-то возвышенному простымъ органическимъ разстройствомъ? Развѣ въ этой лихорадочной восторженности этихъ жертвъ стремленія къ чему-то неземному не кроется чего-то такого, быть можетъ даже еще болѣе реальнаго, чѣмъ наша наука, болѣе разумнаго, чѣмъ нашъ разумъ? И кромѣ того кроется что-то непонятное въ этихъ симпатичныхъ женскихъ образахъ Тургенева, въ этихъ Антигонахъ,-- ибо и Тургеневъ, подобно поэту Шелли, любовно относился къ этому божественному образу любви, невинности и самопожертвованія. Кто-же, какъ не Антигона, эта Маріанна ("Новь"), такъ просто, но вмѣстѣ съ тѣмъ и такъ благородно слѣдующая за Неждановымъ, или эта Лиза изъ "Дворянскаго Гнѣзда"? Обѣ эти молодыя дѣвушки являются чуднымъ олицетвореніемъ той искренности, которая находитъ себѣ мѣсто въ чуткомъ и любящемъ сердцѣ. И все-же на днѣ души этихъ прекрасныхъ и симпатичныхъ существъ авторъ показываетъ намъ нѣчто неуловимое, непередаваемое. Женщина,-- все равно возвышенной-ли души, или заблуждающаяся, или испорченная, -- въ его глазахъ является совершенно особымъ міромъ, единственнымъ въ своемъ родѣ, не поддающейся нашему обыденному анализу, быть можетъ недоступной для нашей любви, развѣ только въ извѣстныя, рѣдкія минуты, благодаря капризамъ судьбы, которыхъ не слѣдуетъ даже желать, такъ какъ они не могутъ быть продолжительны. И развѣ можно утѣшиться въ томъ, что, увидѣвъ передъ собою счастіе, почти что достигнувъ его, мы затѣмъ теряемъ его навсегда?
   Подобный взглядъ Тургенева на женщинъ находитъ себѣ двоякое объясненіе. Первое заключается въ самомъ характерѣ русской женщины, которую романистъ нарисовалъ очень вѣрно, и которая, по единогласному свидѣтельству всѣхъ знакомыхъ съ нею, является созданіемъ загадочнымъ, во многихъ отношеніяхъ неуловимымъ, которое такъ-же трудно опредѣлить, какъ и забыть. Второго слѣдуетъ искать въ свойствахъ души самого автора. Въ какомъ видѣ представляется намъ, сквозь всѣ, только что произведенные нами анализы, душа этого великаго художника? Мы видѣли, что въ концѣ концовъ всѣхъ своихъ помысловъ она приходила къ темной, неизвѣданной безднѣ мечтаній. Эта-то страсть къ мечтательности внушила этому реалисту такія повѣсти, какъ "Призраки", какъ "Пѣснь Торжествующей Любви, напоминающія своимъ мистицизмомъ "Лигіею" или "Мореллу" Эдгара Поэ. Эта-то способность къ мечтательности заставляетъ его видѣть во всякомъ существѣ, даже самомъ обыденномъ, нѣчто поэтическое и обособленное. Эта-же способность спасла его и отъ изсушающихъ душу мизантропіи и пессимизма; она-же заставляла его относиться къ женщинѣ съ такой теплотой, уваженіемъ и даже благоговѣніемъ. Да, такого рода мечтательность не имѣетъ ничего общаго съ блаженною мечтательностью юноши, который видитъ весь міръ въ розовомъ свѣтѣ {Эта-же мысль будетъ болѣе подробно развита въ этюдѣ объ Аміелѣ.}. Это скорѣе грустное, болѣзненное ощущеніе человѣка, чувствующаго, что нашъ міръ есть не что иное, какъ безпрерывное чудо, что всякая дѣйствительность какъ-бы погружена въ глубокій мракъ. Это, пожалуй, постоянное представленіе о томъ, что позитивисты называютъ "непознаваемымъ" и въ чемъ они видятъ источникъ и конечную цѣль всего существующаго. Подобное представленіе свойственно всѣмъ племенамъ, въ извѣстномъ фазисѣ ихъ развитія, и только успѣхи общественной жизни въ состояніи бываютъ ослабить его въ насъ. Мысль человѣка цивилизованнаго, отвлекаемая тысячью мелочей, перестаетъ заботиться о томъ, можетъ-ли, или не можетъ быть объясненъ міръ, такъ сказать, въ своемъ корнѣ, или-же о томъ, что вся человѣческая жизнь есть не что иное, какъ комедія, разыгрываемая на краю таинственной бездны. Въ этомъ отношеніи можно съ полнѣйшимъ основаніемъ сказать, что духъ анализа -- прямой антиподъ мечтательности. Однако у Тургенева оба эти элемента сходятся и перемѣшиваются, причемъ случается, что второй, прирожденный, незамѣтно видоизмѣняетъ первый. Идеи, сами по себѣ, конечно, очень могучи; но есть еще нѣчто болѣе могучее, чѣмъ онѣ: это -- допускающій ихъ умъ, усвоивающій ихъ себѣ и претворяющій ихъ въ самого себя. Съ другой стороны, есть также нѣчто болѣе могучее, чѣмъ умъ: это раса, которой этотъ умъ служитъ лишь однимъ изъ проявленій. Счастливы люди, имѣющіе право, подобно Тургеневу, сказать себѣ на смертномъ одрѣ, что они были вѣрными служителями того дѣла, надъ которымъ трудится ихъ народъ! И вдвойнѣ они счастливы, если они вѣрно поняли, въ чемъ заключается это дѣло!..
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru