Буслаев Федор Иванович
Странствующие повести и рассказы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Литературное заимствование.- Восточные сборники назидательно повествовательного содержания. Их движение с Востока на Запад.- Примеры странствующих сказаний: басня Лафонтена, Матрона Эфесская, Шемякин суд.- История о Семи Мудрецах и повести о женских хитростях и увертках.- Средневековой Виргилий.- Петр Альфонс и Сервантесов Дон-Кихот.- Римские деяния и средневековая мистическая морализация.- Общие места.- Заключение.
div align=justify>
   

СТРАНСТВУЮЩІЯ ПОВѢСТИ и РАЗКАЗЫ*

См. Русск. Вѣст. 1872 No 10, 1873 NoNo 1, 4, 10 и 12.

Литературное заимствованіе.-- Восточные сборники назидательно повѣствовательнаго содержанія. Ихъ движеніе съ Востока на Западъ.-- Примѣры странствующихъ сказаній: басня Лафонтена, Матрона Эфесская, Шемякинъ судъ.-- Исторія о Семи Мудрецахъ и повѣсти о женскихъ хитростяхъ и уверткахъ.-- Средневѣковой Виргилій.-- Петръ Альфонсъ и Сервантесовъ Донъ-Кихотъ.-- Римскія дѣянія и средневѣковая мистическая морализація.-- Общія мѣста.-- Заключеніе.

   

I.

   Не вѣрьте когда вамъ говорятъ что ваше время относится враждебно къ прошедшему, что современная жизнь безъ оглядки летать на всѣхъ парахъ впередъ, легкомысленно забывая все чѣмъ она обязана мудрой опытности протекшихъ вѣковъ. Еслибъ это было дѣйствительно такъ, то наука, въ своемъ небываломъ до сихъ поръ уваженіи къ старинѣ и преданію, не могла бы стать въ такое рѣшительное разногласіе съ разрушительными посягательствами въ практической жизни, и стремленія нашего просвѣщеннаго вѣка, хвалящагося своею положительностью, представляли бы безсмысленное противорѣчіе между теоретическимъ убѣжденіемъ и житейскою практикой. Между тѣмъ какъ на поверхности текущаго времени представляется борьба новаго со старымъ, между тѣмъ какъ, казалось бы, безпощадно обличаются недостатка и грѣха отцовъ и дѣдовъ, и ломаются старые порядки, исторія быта и литературы, вооруженная богатыми средствами современной науки, старается всѣми силами доказать что ничто не ново подъ луной, что всякая новизна не что иное какъ тонкій слой нанесенный временемъ на другіе старые слои, заматорѣлые въ своей незапамятной давности, и что только когда-либо сочинители ни вымышляли, Не болѣе какъ старые погудки на новый ладъ. Преданіе, казалось бы, все больше и больше теряетъ въ жизни свой кредитъ, а наука, напротивъ того, именно и ставитъ преемственное литературное преданіе главнѣйшею двигательною силой которая въ теченіе вѣковъ и чуть не до нашихъ дней внушала вдохновеніе и такимъ великимъ геніямъ какъ Дантъ и Шекспиръ, преданіе же подсказывало Гёте сказки о чернокнижникѣ Фаустѣ, тревожило безпокойный духъ Байрона старыми розказнями о похожденіяхъ Донъ-Жуана, питало въ Вальтеръ-Скоттѣ патріотическія воспоминанія о родной Шотландіи, и наконецъ даже въ наше вовсе непоэтическое время подъ музыкальные звука оперы рисуетъ оно лѣнивому воображенію толпы фантастическіе очерки восточной притчи о Сорокѣ-воровкѣ, {Еще одна изъ индійскихъ Пуранъ передаетъ эту притчу въ ея раннемъ видѣ, а именно: благочестивая Тара, супруга Гаришчандры, знаменитаго своею щедростью и самоотверженіемъ, попадаетъ въ рабыни къ одной Бенаресской царицѣ. Однажды во время купавы рица отдаетъ на сохраненіе свое ожерелье Тарѣ. Прилетѣла птица и украла ожерелье; Тару обвиняютъ въ воровствѣ и прогоняютъ. Память о Гаришчандрѣ восходитъ до временъ священныхъ Вѣдь, которыя соединяютъ съ его личностью древнѣйшее преданіе о кровавой человѣческой жертвѣ, такъ какъ этотъ благочестивый мужъ долженъ былъ заклать въ жертву Варунѣ собственнаго своего сына. что впрочемъ предотвращено было самими богами. Сказанная притча въ ближайшемъ къ оперному либретто видѣ является уже въ Семи Визиряхъ, въ арабской передѣлкѣ индійскаго оригинала. Уже не рабыня, а одна изъ почетныхъ дамъ, отличающаяся особенныхъ благочестіемъ, находится при дворѣ одного султана. Такъ же во время купанья султанша передаетъ ей свое ожерелье. Его украла уже именно сорока. Даму обвиняютъ въ кражѣ, предаютъ истязаніямъ и заключаютъ въ темницу. Но однажды самъ султанъ увидалъ ту сороку съ ожерельемъ въ лапахъ и велѣлъ ее поймать, и такимъ образомъ невинность оклеветанной была обнаружена и ея честь возстановлена. Benfey. Pantschatantra 1, 172--173. Keller, Là romans des sept sages 1836, CXLVIII.} народной сказки о Ченерентолѣ {У насъ въ сказкахъ Попелюга или Пепелуга, у Нѣмцевъ Aschenputtel, у Французовъ Cendrillon. См. Братьевъ Гриммовъ Kinder und Hausmärschen, примѣч. къ No 21.} или средневѣковой легенды о Робертѣ-дьяволѣ. {О древнѣйшей основѣ см. Эдельстана Дю-Мериля La légende de Robert le Diable, въ его Etudes sur quelques points d'Archéologie etc. 1862, p. 273 и слѣд. О народной передѣлкѣ этого сказанія въ позднѣйшихъ изданіяхъ съ лубочными картинами, см. Nisard, Histoire des Livres Populaires, 1854, II, стр. 489 и слѣд.} Соотвѣтственно быту и развитію нравовъ и понятій, точка зрѣнія на преданіе мѣнялась, но само преданіе въ теченіе тысячелѣтій держится твердо и остается одно и то же, и вся работа вѣковъ и поколѣній состоитъ только въ томъ чтобы нанизывать новыя впечатлѣнія и новые взгляды и идеи на одну и ту же общую нить, посредствомъ которой каждый новый шагъ по пути развитія тормозится протяженіемъ къ старинѣ и преданію.
   Копотливая критика нашихъ дней въ своихъ микроскопическихъ наблюденіяхъ надъ мельчайшими подробностями въ поэмахъ и сказкахъ, въ легендахъ и повѣстяхъ, въ устныхъ народныхъ преданіяхъ и письменныхъ памятникахъ, будутъ ли то классическія произведенія знаменитыхъ писателей или старинныя полуграмотныя писанія безвѣстныхъ перепищиковъ, во всемъ этомъ необъятномъ матеріалѣ накопившемся въ теченіе вѣковъ у разныхъ народовъ, усмотрѣла цѣлые ряды одинаковыхъ сюжетовъ и мотивовъ, разсыпавшихся по всему міру въ необозримомъ множествѣ разнообразныхъ варіацій на общія темы. Вотъ путь по которому изслѣдователи должны были придти къ мысли объ одинаковости основныхъ элементовъ общаго всему человѣчеству литературнаго преданія, которое одинаково оказываетъ свою живучую силу и въ божественной Комедіи Данта или Декамеронѣ Боккаччіо и въ русскихъ духовныхъ стихахъ или сказкахъ и народныхъ лубочныхъ изданіяхъ, и въ индійскомъ сборникѣ повѣстей и басень извѣстномъ подъ именемъ Панчатантры, {Собственно значатъ Пятиглавіе или Пятикнижіе.} и въ нѣмецкой поэмѣ о Рейгардѣ-Лисѣ или въ русскихъ и другихъ сказкахъ о Волкѣ и Лисѣ и т. л.
   Ясно что при такомъ взглядѣ на источники и пути литературнаго преданія, изученіе изолированное той или другой литературы въ отдѣльности, нѣмецкой, французской или русской, стадо рѣшительно не мыслимо. Историкъ изслѣдуетъ фантастическія подробности о чародѣѣ Мерлинѣ въ романахъ объ Артурѣ и Кругломъ Столѣ и по пути непремѣнно захватитъ русское сказаніе о Китоврасѣ; изучаетъ ли онъ похожденія Дидриха, Ротора и другихъ героевъ Ломбардскаго эпическаго цикла, ему непремѣнно понадобятся и русскія былины о богатыряхъ князя Владиміра. {См. сочиненія профессоровъ всеобщей исторіи -- г. Веселовскаго, Изъ литературнаго общенія Востока и Запада". Славянскія сказанія о Соломонѣ и Китоврасѣ и западныя легенды о Морольфѣ и Мерлинѣ, 1872, и г. Кирпичникова, Опытъ сравнительнаго изученія западнаго и русскаго эпоса: Поэмы Ломбардскаго цикла, 1873.} Само христіанство, наложивши неизгладимую печать духовнаго сродства на всѣ цивилизованные народы, открыло новое широкое поприще для взаимнаго общенія между ними, и культурнаго вообще и тѣмъ болѣе литературнаго, письменнаго, потому что религія эта основывается на писаніи. Изучать русскіе духовные стихи, Анна святыхъ, легенды, народные заговоры и другія преданія и повѣрія, болѣе или менѣе связанныя съ книжными источниками среднихъ вѣковъ -- возможно не иначе какъ при пособіи общаго литературнаго, письменнаго преданія, внесеннаго вмѣстѣ съ христіанствомъ ко всѣмъ народамъ принявшимъ эту религію. Преданіе это своими началами уходитъ далеко за предѣлы христіанской эры, глубоко пустивъ свои корни на воздѣланной почвѣ древней исторической культуры Востока и Запада, еврейства съ отголосками другихъ восточныхъ народностей, и міра классическаго съ его твердыми основами для европейской цивилизаціи. Потому вмѣстѣ съ чистымъ ученіемъ Евангелія и догматами церкви, народы должны были внести въ свою національность массу элементовъ свѣтскихъ, мірскихъ и языческихъ, которые они вмѣстѣ съ писаніемъ унаслѣдовали отъ цивилизаціи народовъ до-христіанскихъ. Эта ветхая закваска давала новое броженіе мірской, народной словесности, устной и письменной, народнымъ суевѣріямъ и преданіямъ; она же, по господству религіознаго настроены въ ранніе средніе вѣка, нечувствительно пробиралась и въ область церковныхъ интересовъ, раслдожала такъ-называемыя отреченныя писанія или апокрифы, {Въ прошедшемъ 1873 году русская ученая литература обогатилась по этому предмету капитальнымъ изслѣдованіемъ профессора Порфирьева; Апокрифическія сказанія о ветхозавѣтныхъ лицахъ и событіяхъ. Казань. Не входя въ подробности позднѣйшихъ передѣлокъ и варіантовъ этихъ сказаній на Западѣ и у васъ, авторъ съ обширною богословскою начитанностью и съ критическимъ тактомъ изслѣдуетъ самые источники апокрифовъ съ раннихъ временъ у народовъ до-христіанскихъ, затѣмъ ведетъ исторію этого предмета по національнымъ преданьямъ Евреевъ, мусульманъ, потомъ останавливается на отцахъ церкви и писателяхъ первыхъ вѣковъ христіанства, и наконецъ, пользуясь Фабриціемъ, Минемъ, Тишендорфомъ, Гёрбреромъ, Тихонравовымъ и друг., въ подробности излагаетъ самое содержаніе апокрифовъ, драгоцѣнное для изученія средневѣковой и народной литературы и иконографіи. Вообще изученіе этого предмета получаетъ у насъ надлежащую твердую основу, которую можетъ дать ему только богословская спеціальность, такъ богато разработанная и въ филологическомъ и историческомъ отношеніи. См. объ апокрифическихъ Евангеліяхъ изслѣдованія архимандрита Михаила въ Чтеніяхъ Общества Любит. Духови. Просвѣщенія 1872, I, 22--46; II, 67--104; священника Альбова въ Христіанскомъ Чтеніи 1871, I, 43--106; II, 1--14; 1872, I, 300--334; 431--474, 622--659. Объ апокриф. сказаніяхъ о Божіей Матери, священника Смирнова, въ Православномъ Обозрѣніи 1873, IV, 569--614.} давала повѣствовательный матеріалъ для притчи или назидательнаго примѣра проповѣднику, и вообще украшала фантастическими образами религіозную поэзію и иконографію. {См. въ Русскомъ Вѣстникѣ 1878 No, 4, 625 и слѣд., No 12, 716 и слѣд.}
   Изъ сплошной массы общаго въ средніе вѣка всѣмъ европейскимъ народностямъ двоевѣрія, изъ этой чудовищной смѣси языческаго съ христіанскимъ, варварскаго съ отголосками цивилизаціи античной и восточной, устныхъ преданій съ авторитетомъ Писанія, вообще изъ этого мутнаго броженія въ сліяніи своего народнаго съ чужимъ, привитымъ извнѣ, очень рано стали выдѣляться замѣтныя струи литературнаго движенія, которыя шли изъ одной страны въ другую, захватывая въ своемъ теченіи цѣлыя груды общаго всѣмъ народностямъ литературнаго матеріала, будетъ ли то назидательная легенда о тлѣнности міра сего или шутливая повѣсть о женскихъ хитростяхъ и уверткахъ, суровая картина адскихъ мученій или пошлый анекдотъ скандалезнаго содержанія, фантастическое сказаніе о героической битвѣ съ чудовищнымъ зміемъ или замысловатый вопросъ съ остроумнымъ на него отвѣтомъ. Никто не хотѣлъ знать тогда изъ какихъ источниковъ вытекалъ этотъ литературный потокъ легендъ, повѣстей, басень и анекдотовъ, а какими путями вторгался онъ въ Италію, Испанію, Германію или Францію и Англію, во то что онъ приносилъ въ своемъ мутномъ теченіи повсюду признавалось за свое, родное, нечувствительно сливалось съ туземнымъ и съ нимъ ассимилировалось, потому что повсюду принималось только то что было доступно и пригодно, что прилаживалось къ понятіямъ и убѣжденіямъ и какъ здоровая пища входило въ обращеніе всего національнаго организма. Внесенное извнѣ переставало быть чужимъ, пріурочивалось къ мѣсту и времени, и держалось прочно, застрѣвая тамъ и сямъ, то въ притчахъ испанскаго Conde Lucanor, {Составленъ инфантомъ Донъ-Хуаномъ Мануэлемъ въ первой половинѣ XIV столѣтія.} то во французскихъ стихотворныхъ fabliaux или старинномъ италіянскою Новеллино (иначе Сто новеллъ), то въ цѣломъ циклѣ поэмъ и романовъ Круглаго Стола или въ такимъ же циклѣ церковныхъ сказаній такъ-называемой Златой Легенды. {Legenda aurea, составлена Генуэзскимъ архіепископомъ Яковомъ а Varagine (ум. 1298). Замѣчу здѣсь кстати одну неточность вкравшуюся въ диссертацію профессора Стороженки, такъ какъ неточность эта можетъ ввести читателя-неспеціалиста, въ грубую ошибку. Отличая церковный матеріалъ мистерій отъ свѣтскаго въ Моралите, авторъ говоритъ: "Совершенно въ другомъ положеніи находился сочинитель Моралите: онъ черпалъ содержаніе своихъ піесъ изъ свѣтскихъ источниковъ -- изъ сборниковъ средневѣковыхъ повѣстей, извѣстныхъ подъ именемъ Cesta Romanorum, Legenda aurea и др. Предшественники Шекспира, стр. 39--40. Если подъ Legenda aurea профессоръ разумѣетъ извѣстный подъ этимъ именемъ знаменитый сборникъ Житій святыхъ, то какъ же причислять его къ источникамъ свѣтскимъ?} И когда многое изъ тѣхъ же общихъ всему историческому міру сюжетовъ брали въ свои произведенія знаменитые поэты, какъ Боккаччіо для Декамерона, Сервантесъ для Донъ-Кихота, Шекспиръ для драмъ или Лафонтенъ для повѣстей и басень, то этимъ заимствованьемъ они нисколько не вносили въ оборотъ понятій своей публики какую-нибудь чужеземную новизну, а только силою своего дарованія освѣщали то что и до нихъ было всѣмъ извѣстно, давали знакомому только новый видъ, въ томъ къ чему издавна всѣ привыкли и приглядѣлись открывали они новые источники поэтическаго наслажденія, озаряя свѣтомъ новыхъ идей давнишніе вымыслы, вводя ихъ какъ старыхъ знакомцевъ въ привѣтливую обстановку жизненныхъ, современныхъ имъ интересовъ.
   Итакъ самый фактъ литературной взаимности между европейскими народами не подлежитъ сомнѣнію. Въ теченіе многихъ вѣковъ блуждали и до сихъ поръ не перестаютъ еще блуждать изъ страны въ страну цѣлые ряды такъ-сказать ходячихъ или странствующемъ по всему міру повѣстей, анекдотовъ и разныхъ сказаній; но откуда они взялись первоначально? Гдѣ настоящій ихъ источникъ и какими путями они направлялись прежде чѣмъ услѣди охватить своимъ чарующимъ вліяніемъ умы всего цивилизованнаго человѣчества? Вотъ вопросы на которые только современная наука можетъ дать до нѣкоторой степени удовлетворительный отвѣтъ въ колоссальной ея работѣ надъ этимъ необъятнымъ и многосложнымъ предметомъ, для основательнаго изслѣдованія котораго требуется столько разнородныхъ спеціальностей, начиная отъ копотливыхъ варіантовъ въ тысячахъ старинныхъ рукописей по всѣмъ европейскимъ литературамъ и до лингвистическихъ и историческихъ изслѣдованій оріенталистовъ по литературамъ: санскритской, персидской, арабской, еврейской, даже китайской, монгольской и т. д., потому что, какъ теперь оказалось, тѣ же самыя странствующія преданія и сказанія которыя въ разныхъ варіяціяхъ повторяются въ литературахъ европейскихъ, прежде чѣмъ достичь до цивилизованнаго Запада, успѣли уже обойти необозримыя пространства, далеко обширнѣе вашей части свѣта и на разстояніи вѣковъ задолго предшествовавшихъ началамъ литературы у народовъ новой Европы. {Изъ ряда изслѣдователей по всестороннему рѣшенію вопроса о странствующихъ повѣстяхъ особенно выступилъ Теодоръ Бенфей, который, основательно воспользовавшись спеціальными работами своихъ предшественниковъ, и самъ, какъ спеціалистъ по восточнымъ языкамъ, далъ новый толчокъ въ разработкѣ этого многотруднаго предмета. См. его Pantechatantra, 1859, въ двухъ томахъ: въ первомъ обширное введеніе, а во второмъ переводъ этого санскритскаго сборника повѣстей и басень.}
   Чтобы вполнѣ уяснить себѣ источники и пути литературной между народами взаимности, конечно надобно бы было обобщить самый вопросъ о взаимномъ ихъ отношеніи вообще до всѣмъ явленіямъ народнаго быта, по религіи, умственному и нравственному развитію, по передачѣ другъ другу разныхъ удобствъ жизни, практическихъ изобрѣтеній и открытій, однимъ словомъ, по всѣмъ отраслямъ культуры. Литературное заимствованіе составляетъ только одинъ изъ множества случаевъ историческаго между народами общенія, и сама жизнь, безъ сомнѣнія, не въ примѣръ значительнѣе ея литературнаго отраженія, болѣе или менѣе односторонняго. Но такъ какъ сравнительная наука, несмотря на ея блистательные успѣхи, все же далеко еще не созрѣла до того чтобы ступить твердою ногой на такое необъятное поприще какъ международныя отношенія по исторіи культуры всего человѣчества; то въ настоящее время можно быть довольну и тѣмъ что она хотя нѣсколько удовлетворительно рѣшаетъ этотъ вопросъ въ тѣсныхъ предѣлахъ литературнаго заимствованія, и то между такими народностями языкъ и литература которыхъ основательно изслѣдованы. Если литература есть зеркало жизни, хотя бы съ. какой-либо одной изъ ея сторонъ, все же картина литературной между народами взаимности должна дать намъ нѣкоторые очерки и самаго быта который она въ себѣ отражаетъ.
   Итакъ остановимся на странствующихъ сказаніяхъ. Изъ источники ученые указываютъ въ Индіи и между прочими въ особенности называютъ санскритскій сборникъ повѣстей, басень и назидательныхъ сентенцій извѣстный подъ именемъ Панчатантры или пятикнижія. Это не что иное какъ уложеніе или наставленіе какъ благоразумно и нравственно вести себя и управлять государствомъ, излагаемое въ занимательной формѣ притчей, повѣстей и басень. Оно и составлено, какъ значится въ предисловіи, изъ бесѣдъ нѣкотораго мудреца Вишну-Сармы, взятаго въ наставники къ сыновьямъ одного Индійскаго царя. Излагать назиданіе подъ покровомъ затѣйливой притчи въ бесѣдѣ между наставникомъ и поучающимся было вообще въ обычаяхъ Востока, и поученія или Домострой для руководства правителей тѣмъ естественнѣе могли принять эту уклончивую форму чтобы при господствующемъ деспотизмѣ осторожно подслащать горькія истовы которыя щекотливо было бы высказывать во всей ихъ наготѣ. Понятно что кромѣ Панчатантры могло быть много подобныхъ сборниковъ, да и сама она есть только сокращеніе или извлеченіе изъ другаго, значительно обширнѣйшаго собранія, и потомъ въ свою очередь послужила въ Индіи же источникомъ другихъ передѣлокъ изъ которыхъ особенно извѣстна Гитопадвша или Спасительное Наставленіе. Время составленія Панчатантры неизвѣстно. Бенфей приблизительно опредѣляетъ его пространствомъ между II вѣкомъ до P. X. и VI по P. X., когда этотъ сборникъ сократился только на пять книгъ изъ другаго древнѣйшаго сборника въ которомъ по изслѣдованіямъ этого ученаго могло быть отъ 11 до 14 книгъ или главъ.
   Самые ранніе пути по которымъ шли повѣсти и разказы съ далекаго Востока на Западъ обнаружились въ Персіи, потому что страна эта и по географическому своему положенію, и по историческимъ судьбамъ предназначена была служить посредницей между Индіей и Іудеями, Сирійцами и другими племенами семитическими, а также и вообще между раннею цивилизаціей Востока и народами европейскими {Русскій Вѣстникъ 1873 годъ, No 12, стр. 715 и слѣд.}. Въ періодъ Сассанидской династіи (226--641 по P. X.) Персія состояла въ самомъ тѣсномъ взаимномъ вліяніи съ Византіей, и потомъ когда лада подъ власть Аравитянъ, передала сокровища своей культуры этимъ завоевателямъ, которые, въ свою очередь, разнесли ихъ по міру вмѣстѣ со своими побѣдами до далекихъ юго-западныхъ оконечностей европейскаго материка.
   Индійскій повѣствовательный сборникъ назидательнаго содержанія, составлявшій нѣкогда одно цѣлое съ такъ-называемою Панчатантрой, былъ переведенъ на древній персидскій языкъ (нарѣчіе Пельви, Pehlvi, собственно Pahlavi) при персидскомъ царѣ Хозроѣ Нуширванѣ (531--579) его врачомъ Барзуе или Барзуйегомъ (Barzuyeh), котораго царь нарочно посылалъ въ Индію чтобы въ самомъ источникѣ чудесъ и премудрости почерпнуть знанія необходимыя для блага его подданныхъ. Разказываютъ будто этотъ ученый врачъ, вычитавъ въ олной книгѣ что гдѣ-то на индійскихъ горахъ растутъ чудодѣйственныя травы воскрешающія изъ мертвыхъ отправился въ Индію набрать этихъ травъ, долго искалъ и не могъ найти. Когда наконецъ въ своихъ поискахъ обратился онъ къ браминамъ, ему объяснили они смыслъ вычитанной имъ загадки. Дѣйствительно въ Индіи есть такая драгоцѣнность, только подъ горами надобно разумѣть мудрецовъ, воскрешающее зелье -- это ихъ ученіе, а мертвые -- это глупцы и порочные, которыхъ ученіе мудрецовъ воскрешаетъ къ новой жизни. Тогда врачъ перевелъ на персидскій языкъ указанныя ему поученія индійскихъ мудрецовъ, и между прочимъ одно изъ нихъ особенно прославившееся въ послѣдствіи, пода названіемъ Калилы и Димны, {Это уже арабскія формы -- Kalilah и Dimnah, которыя чрезъ предполагаемыя древне-персидскія или пельвійскія Kalilak и Damnak, передѣланы изъ санскритскихъ именъ обоихъ этихъ Шакаловъ, Каратака и Даманака. Независимо отъ арабскаго текста и ранѣе его, а также ближе къ санскриту формы въ переводѣ сирійскомъ: Kalilag и Damnag.} приписываемое мудрецу Бодлаю. Весь этотъ сборникъ такъ названъ по именамъ дѣйствующихъ лицъ перваго повѣствованія, которымъ онъ ничинается. Это два Шакала, состоящіе при дворѣ царя Льва; одинъ изъ нихъ завистливый и коварный, другой добродушный и довѣрчивый. Царь особенно расположенъ къ Быку, считая его своимъ другомъ. Завистливый Шакалъ своими интригами доводитъ Льва до того что по подозрѣнію въ преступныхъ замыслахъ онъ убиваетъ Быка, а когда истина обнаружилась, предаетъ казни и самого клеветника. Въ эту общую канву, по обычаю восточныхъ разкащиковъ, вплетено множество назидательныхъ сентенцій, постоянно объясняемыхъ и доказываемыхъ разными повѣстями, анекдотами и баснями.
   Кромѣ этого древне-персидскаго переложенія, въ томъ же VI столѣтіи нѣкто Будъ, визитаторъ (περιοδευτήσ) несторіанскихъ общинъ въ Персіи и Индіи, перевелъ (около 570) тотъ же повѣствовательный сборникъ, подъ названіемъ Калилами Дамнагъ, съ нарѣчія индійскаго, а можетъ-быть и древнеперсидскаго или пельвійскаго, на языкъ сирійскій.
   Переводъ сирійскій до насъ дошелъ, а древне-персидскій погибъ, и только уцѣлѣлъ сдѣланный съ него переводъ арабскій, который и послужилъ потомъ источникомъ для распространенія этого сказанія съ Востока на Западъ. Авторомъ этого арабскаго перевода былъ Персіянинъ Альмокаффа (ум. 762), {Полное его имя Abdallah ibm Almokaffa. или просто Mokaffa.} который, принявъ исламское исповѣданіе, занималъ въ Багдадѣ высокія должности при дворѣ калифа Альманоура (755--775).
   До какой степени важно въ исторіи перехода индійскихъ сказаній съ Востока къ христіанскимъ народамъ Европы время этого арабскаго калифа, можно заключить изъ того что при его же дворѣ жилъ и дѣйствовалъ одинъ изъ замѣчательныхъ умовъ между христіанскими писателями того времени. При Альмансурѣ состоялъ въ почетной должности сокровищехранителя нѣкто Сергій, изъ христіанъ. У него былъ сынъ, которому онъ далъ самое лучшее образоваіе, какое только было тогда возможно, и между прочимъ, при содѣйствіи одного италіянскаго монаха Козьмы, приведеннаго въ Багдадъ въ числѣ плѣнниковъ. По смерти Сергія сынъ его нѣкоторое время служилъ при Альмансурѣ въ званіи первосовѣтника, но по влеченію къ созерцательной жизни и благочестію оставивъ міръ удалился въ монастырь Св. Саввы, что близь Іерусалима, и въ послѣдствіи прославился во всемъ христіанствѣ подъ именемъ Іоанна Дамаскина (по мѣсту рожденія въ Дамаскѣ). Этотъ знаменитый богословъ, подвизавшійся противъ иконоборцевъ, съ обширными литературными свѣдѣніями соединялъ знаніе многихъ языковъ, въ томъ числѣ арабскаго и персидскаго, но въ своихъ писаніяхъ употреблялъ греческій. Преданіе приписываетъ ему ту популярную въ средніе вѣка Исторію о пустынникѣ Варлаамѣ и Іоасафѣ Царевичѣ, для которой, какъ извѣстно, {Русскій Вѣстникъ 1872 No 10, стр. 650 и 1873 No 4, стр. 688 и слѣд.} послужило оригиналомъ индійское сказаніе о Житіи Будды, и которая потомъ въ теченіе многихъ столѣтій плѣняла воображеніе всѣхъ европейскихъ народовъ множествомъ вплетенныхъ въ нее, по восточному обычаю, повѣстей и притчей, давшихъ содержаніе италіянскимъ новелламъ, французскимъ fabliaux, русскимъ духовнымъ стихамъ и пр.
   Нѣкоторыя точки соприкосновенія въ содержаніи Калилы и Димны и исторіи о Варлаамѣ и Іоасафѣ Царевичѣ говорятъ въ пользу не только литературной взаимности между обоими этими произведеніями, но и современнаго ихъ появленія при калифѣ Альмансурѣ. Такъ и въ томъ и другомъ встрѣчается притча объ Инорогѣ, имѣющая своимъ содержаніемъ аллегорическое изображеніе жизни и смерти подъ видомъ человѣка который, спасаясь отъ инорога, попалъ въ пропасть, во успѣлъ спастись ухватившись за дерево, которое однако подгрызали двѣ мыши, бѣлая и черная. На днѣ пропасти зіялъ своею пламенною пастью чудовищный змій, и по сторонамъ грозили четыре главы аспидовы; но человѣкъ, ни во что ставя всѣ эти смертныя опасности, устремился къ каплямъ меду, висѣвшимъ на вѣтвяхъ того дерева. Дерево -- это жизнь человѣческая, время; двѣ мыши -- день и ночь, пропасть со зміемъ -- смерть, четыре главы аспида -- четыре стихіи, капли меду -- сладкіе соблазны міра.
   Итакъ въ своемъ шествіи съ Востока на Западъ странствующія сказанія -- уже на глазахъ исторіи -- имѣли первымъ своимъ караванъ-сараемъ роскошную резиденцію арабскаго калифа въ Багдадѣ. Оттуда, чрезъ Византію и Испанію, при посредствѣ Грековъ, Евреевъ и Аравитянъ, мало-по-малу стали они входить въ литературу европейскихъ народовъ. И дѣйствительно, самый ранній изъ переводовъ Калилы и Дилны съ арабскаго былъ греческій, составленный Симеономъ Сиѳомъ (около 1080), подъ названіемъ: Стефанитъ и Илнилатъ, принятомъ и въ славянскихъ текстахъ: это греческія имена которыми были замѣнены индійско-арабскія прозвища обоихъ придворныхъ. {Σταρανίτης αί Ιχνηλάτης, т.-е. увѣнчанный и преслѣдователь.} Затѣмъ съ арабскаго же произведеніе это (около 1200) было переведено на еврейскій языкъ, {Этомъ новымъ открытіемъ еврейскаго перевода, сдѣланнаго Іаковомъ бенъ Элазаромъ, подвергается критикѣ вопросъ о переводѣ Равинна Іоеля (въ 1250). См. Steinacheider, въ Zeitschr, d. deutsch. Morgenländ. Gesellsch. 1873, XXVII, cтр. 553.} и вскорѣ потомъ по повелѣнію инфанта Донъ-Альфонса, неизвѣстнымъ переводчикомъ на испанскій (въ 1251). Но по своей общедоступности особенною знаменитостью и популярностью пользовался въ средніе вѣка текстъ латинскій, составленный по еврейскому переводу крещенымъ Евреемъ Іоанномъ Капуанскимъ (1263--1278), подъ названіемъ Управленія человѣческою жизнію или Путеводителя въ жизни (Directorium humanae vitae). Послѣ того пошли безчисленныя передѣлки, извлеченія и переводы на нѣмецкомъ, испанскомъ, италіянскомъ, французскомъ и другихъ языкахъ, подъ разными заглавіями, какъ-то: Бесѣда или Разговоры звѣрей, Собраніе примѣровъ-противъ обмановъ и опасностей міра, Объ управленіи государствомъ, Нравственная философія, Индійскія повѣсти и басни Бидпая, иначе Пильпая и др. {Литературу этого предмета до 1857 см. у Пыпина, Очеркъ литературной исторіи старинныхъ повѣстей и сказокъ русскихъ, отъ стр. 148. Затѣмъ у Бенфея введеніе къ переводу Панчатантры 1859; Макса Мюллера, въ Essays, по нѣмецкому переводу, въ 3 томѣ, отъ стр. 303; Ueber die Wanderung der Märchen, съ дополненіемъ Бенфея о переводѣ сирійскомъ, отъ стр. 641.}
   Бенфей во введеніи къ своему переводу Панчатантры доказываетъ что индійскія сказки въ самой Азіи потерпѣли значительную переработку, когда были пересказаны въ народностяхъ принявшихъ буддійскую вѣру, которая и наложила на старинныя преданія новый слой своей религіозно-философской доктрины. {Популярное изложеніе свѣдѣній о буддизмѣ и другихъ восточныхъ религіяхъ недавно издалъ спеціалистъ по этому предмету, профессоръ Васильевъ, въ журналѣ Министерства Народнаго Просвѣщенія 1873 года No IV и слѣд., подъ заглавіемъ: "Религіи Востока". См. также профессора Минаева, "Нѣсколько словъ о буддійскихъ Жатакахъ", въ томъ же журналѣ, 1872 года No VI. Обѣ эти монографіи даютъ ясное понятіе о тѣхъ искаженіяхъ которымъ должны были подвергнуться древнія миѳологическія и эпическія сказанія, когда буддійская доктрина наложила на нихъ свою тяжелую руку.} Въ священной литературѣ буддистовъ притча и басня заняли очень важное мѣсто; потому что проповѣдники этого исповѣданія, обращаясь особенно къ невѣжественнымъ массамъ народа, къ людямъ темнымъ, забитымъ и несчастнымъ, говорили имъ свои поученія пословицами, баснями и притчами, какъ и теперь говорятъ съ малыми дѣтьми. Вмѣстѣ съ буддизмомъ повѣствовательно-дидактическая литература распространилась къ востоку и сѣверу отъ Индіи, перешла въ Китай и Тибетъ, а оттуда къ Монголамъ. Сначала передавалась она изустно въ сношеніяхъ между купцами и другими перехожими странниками, потомъ мало-помалу стала закрѣпляться на письмѣ, и наконецъ, какъ мы видѣли, открыла себѣ болѣе правильные пути культурнаго между Востокомъ и Западомъ общенія черезъ Персію и Сирію, при посредствѣ Аравитянъ, Византійцевъ, а также и Евреевъ.
   Впрочемъ, не желая утомлять вниманіе читателя сухимъ перечнемъ библіографическихъ фактовъ, я остановлюсь теперь въ большей подробности на самомъ содержаніи нѣсколькихъ изъ странствующихъ сказаній, чтобы на примѣрѣ показать наглядно какъ и въ какомъ видѣ переходили они съ мѣста на мѣсто. Для этой цѣли, пользуясь недавно вышедшими монографіями Макса Мюллера, Гризебаха и профессора Сухомлинова, я возьму одну басню, одну новеллу и одну народную шутку, распространившуюся въ лубочныхъ изданіяхъ и вошедшую въ пословицы. Это Лафонтенева басня: Молочница и горшокъ съ молокомъ, новелла о такъ-называемой Матронѣ Эфесской и шутливая сказка о Шемякиномъ Судѣ. {Max Müller, Essaye въ нѣмецкомъ изданіи т. III, 1872 года, отъ стр. 303: Ueber die Wanderung der Märchen.-- Grisebach, Die treulose Witwe. 1873 года.-- Сухомлинова, Повѣсть о судѣ Шемяки, въ приложены къ XXII тому Записокъ Императорской Академіи Наукъ, 1873. Слич. у Бенфея во введеніи къ Панчатантрѣ стр. 499 и слѣд., 460 и 394 и слѣд.-- Dunlop-Liebrecht, Geschichte der Prosadichtungen, стр. 40. 522.}
   

II.

   Всѣмъ извѣстна Лафонтенева крестьянка Перретта, {La Laitière et le Pot au lait, кн. VII, No 10.} какъ она собравшись налегкѣ, въ коротенькой юбочкѣ, скорыми шагами спѣшила въ городъ продать тамъ горшокъ молока, который ловко несла на головѣ, а сама смекала какіе отъ продажи получить она барыши. На вырученныя съ молока деньги купитъ она сотню яицъ; изъ яицъ выведутся цыплята: что стоитъ прокормить ихъ около дома? мечтаетъ она, потомъ куплю свинку, она расжирѣетъ и дастъ хорошія денежки, а тамъ кто помѣшаетъ мнѣ обзавестись и коровкою съ теленочкомъ, и какъ онъ у меня будетъ въ стадѣ попрыгивать! И сама она съ радости припрыгнула, горшокъ съ молокомъ упалъ и разбился въ дребезги; богатства Перретты какъ не бывало, и осталось одно только утѣшеніе, авось еще не побьетъ ее мужъ, когда она воротится домой съ пустыми руками.
   Самъ Лафонтенъ въ предисловіи къ изданію своихъ басень 1678 года говоритъ что онъ пользовался притчами индійскаго мудреца Пильпая. Обратимся же прежде всего къ санскритскимъ сборникамъ Панчатантры и Гитопадеши. Вмѣсто легковѣрной крестьянка мы еще тамъ встрѣтимъ почтенную фигуру брамина, которую такъ любятъ выставлять на посмѣшище буддійскіе разкащики.
   Въ Панчатантрѣ притча о разбитомъ горшкѣ приводится между собесѣдниками по поводу той мысли что человѣкъ становится смѣшонъ когда увлекается неисполнимыми надеждами, будто какимъ злымъ духомъ. {У Бенфея, въ Панчатантрѣ II, 345. Кн. V, притч. 9.} Въ нѣкоторомъ мѣстѣ жилъ браминъ по имени Горемыка. {Svabhâvakripana, по переводу Бенфея: "durch seine eigene Natur ein Unglückevogel" (Peter Schlemihl).} Поѣлъ онъ пшенной каши -- это была ему милостыня, а что осталось, наложилъ въ горшокъ; горшокъ прицѣпилъ къ гвоздю и повѣсилъ на стѣнѣ, а внизу ухитилъ себѣ постель, и всю ночь любовался на горшокъ, думая про себя: "Горшокъ полнехонекъ каши. Вотъ если будетъ голодъ, за одинъ этотъ горшокъ дадутъ мнѣ сто серебряныхъ монетъ. На нихъ куплю пару козъ; что ни полгода, будетъ отъ нихъ по козленку, и вотъ тебѣ цѣлое стадо. Отъ козъ перейду къ быкамъ; коровы будутъ телиться, а я телятъ продавать. Отъ быковъ къ буйволамъ! Отъ буйволовъ къ лошадямъ! Кобылы станутъ жеребиться, и сколько будетъ у меня коней! На нихъ выручу много золота. Куплю большой домъ о четырехъ корпусахъ, чтобы такъ и шли четвероугольникомъ. Тогда придетъ ко мнѣ браминъ и предложитъ мнѣ въ жены прекрасную дѣвицу съ богатымъ приданымъ. Родитъ она мнѣ сына. Я дамъ ему имя Сомасарманъ. {Somasarman -- имѣющій или вкушающій блажество Сомы, то-есть напитка безсмертія.} Когда онъ немножко подрастетъ, буду я его качать у себя на колѣняхъ. И вотъ возьму я книгу, пойду въ конюшню, сяду тамъ и буду читать. Сомасарманъ видитъ меня, ему хочется покачаться у меня на колѣняхъ, онъ скользитъ изъ рукъ матери и прямехонько подъ копыта лошади. Во гнѣвѣ кричу я женѣ: "Возьми ребенка! Возьми ребенка! " А она, занявшись по хозяйству, и не слышитъ. Я вскочилъ и даю ей ногою толчокъ." И будучи погруженъ въ эти гаданія, браминъ такъ сильно лягнулъ ногою что горшокъ разлетѣлся въ дребезги, а самого его выбѣлило всего пшенною кашею. Потому я и говорю, заключилъ разкащикъ: кто не разумно загадываетъ о будущемъ, съ тѣмъ можетъ случиться какъ съ отцомъ Сомасармана: будетъ выбѣленъ пшенною кашею.
   Уже въ Гитопадешѣ {Кн. IV. Lancereau, Hitopadésa, въ Biblioth. Elzevir. Paris. 1855, стр. 182 и слѣд.} притча эта потерпѣла значительныя измѣненія. Бесѣда идетъ между министромъ Коршуномъ и его царемъ. Царь размечтался о томъ какіе бы онъ могъ получить выгоды отъ сосѣдняго государства. "Государь, улыбаясь, прервалъ его министръ: кто впередъ радуетъ себя тѣуѣ чего добыть не можетъ, бываетъ посрамленъ, какъ браминъ который перебилъ горшки".-- Какъ это было? спросилъ царь, и министръ разказалъ слѣдующее. "Въ городѣ Девикотѣ жилъ браминъ по имени Девасарманъ. На праздникѣ весенняго равноденствія дали ему блюдо пшена, и онъ отправился съ нимъ къ одному гончару въ амбаръ, весь наполненный горшками, и утомившись отъ жары, прилегъ въ углу и вздремнулъ, а въ рукѣ держалъ палку, чтобъ охранять свое пшено, и задумался: "Если продамъ это блюдо съ пшеномъ, то выручу десять копѣекъ. {Kapardaka--мелкія раковины употребляемыя вмѣсто денегъ.} Куплю горшковъ и тарелокъ, продамъ и опять куплю, а тамъ стану торговать перцемъ, одежею и всякимъ другимъ товаромъ, и разбогатѣю. Тогда заведу себѣ четыре жены; младшая изъ нихъ, самая красивая, будетъ моею любимицей. Другія жены озлятся и станутъ съ нею ссориться, а я возьму палку, да вотъ такъ ихъ!" И разгорячитесь онъ швырнулъ палкою, и переколотилъ въ дребезги множество горшковъ, въ томъ числѣ и свое блюдо съ пшеномъ. Заслышавъ шумъ и громъ, прибѣжалъ гончаръ, и видя разбитые горшки сталъ ругать брамана и выгналъ его вонъ. Потому я и говорю, заключилъ разкащикъ: кто впередъ радуетъ себя тѣмъ чего добыть не можетъ, бываетъ посрамленъ, какъ браминъ который перебилъ горшки."
   Чтобы дать читателю понятіе о томъ какъ въ восточныхъ сборникахъ повѣстей вплетаются притчи въ канву назидательной бесѣды, я продолжу начатый этою притчею разговоръ. "Научи же меня, другъ мой, что я долженъ дѣлать", сказалъ царь своему совѣтнику. Коршунъ отвѣтствовалъ: "Царь надменный гордостію то же что слонъ въ ярости: когда онъ совращается съ прямаго пути, порицаютъ его руководителей. Внемли, государь: гордость ли вдохнула намъ силы низвергнуть непріятельскую крѣпость? Не скорѣе ли хитрость, вооруженная твоимъ могуществомъ?" -- Это благодаря твоему искусству въ военномъ дѣдѣ я одержалъ побѣду, отвѣчалъ царь.-- "Если хочешь слѣдовать моимъ совѣтамъ, продолжалъ Коршунъ, теперь же воротимся домой. А то наступитъ дождливое время года, и если вамъ придется возобновить войну со врагомъ, столько же сильнымъ какъ мы, и на его землѣ, тогда трудно будетъ намъ уйти восвояси. Для вашего благоденствія, для вашей славы, заключимъ лучше миръ, и уйдемъ. Мы разгромили крѣпость и добыли себѣ чести. Вотъ мое мнѣніе."
   Затѣмъ, по обычаю восточныхъ сборниковъ, слѣдуетъ рядъ назидательныхъ сентенцій:
   "Истинный другъ царя тотъ кто, ставя выше всего свой долгъ, не беретъ въ разчетъ удовольствіе или недовольство своего повелителя, и говоритъ ему правду и непріятную для слуха.
   "Какой благомыслящій {По изданію Штарка, Specimen sapientiae indorum veterum, 1697, Sectio sexta. Стр. 835 и слѣд.} царь будетъ подвергать невѣрнымъ случайностямъ войны своихъ друзей, свои войска, свое царство, свою особу и даже собственную честь свою?
   "Надобно желать мира и съ равнымъ себѣ по силамъ, потому что побѣда въ сраженіи всегда сомнительна, и не должно подвергать себя случайности: такъ сказалъ Вригаспати.
   "Въ сраженіи изнемогаютъ иногда оба противника. Не поражали ли другъ друга на смерть Сунда и Упасунда, хотя и были они равны силами?
   "Какъ же это было? опросилъ царь. Министръ разказалъ ему слѣдующую исторію."
   И затѣмъ идетъ новая исторія, которая въ свою очередь случайно связывается съ другою, посредствомъ новаго ряда сентенцій и т. д.
   Индійскій браминъ въ арабскомъ переводѣ Калилы и Димны становится отшельникомъ или инокомъ, а въ греческомъ Стефанитѣ и Ихнилатѣ -- просто бѣднякомъ или нищимъ" Вотъ уже въ какой обстановкѣ и въ какомъ видѣ является ваша притча въ угомъ послѣднею сборникѣ: *
   "Скажи мнѣ, философъ, говорилъ царь своему совѣтнику:-- чему подобенъ тотъ который сильно желая какой-либо вещи, прежде чѣмъ добывать ее, торопится уже взглянуть на нее, какова она на самомъ дѣлѣ. Философъ отвѣтствовалъ. Жили, говорятъ, мужъ съ женою, и однажды мужъ сказалъ женѣ: -- надѣюсь, жена, у насъ родится сынъ, намъ на радость. Подумаемъ-ка теперь, какое бы дать ему имя. А она ему:-- перестань болтать! Вишь какъ сладко выводитъ, точно тотъ у кого по бородѣ текло масло съ медомъ, а въ ротъ не кануло. Разказываютъ объ одномъ нищемъ, какъ онъ около своей постели держалъ горшокъ съ медомъ и масломъ. Однажды ночью смекалъ онъ: "Медъ и масло продамъ; на деньги куплю десять козъ, и черезъ каждые пять мѣсяцевъ будетъ приплоду столько же, а въ пять лѣтъ будетъ у меня ихъ цѣлыя четыре сотни. На нихъ куплю сто головъ рогатаго скота и стану обрабатывать землю. Отъ телятъ и отъ земледѣлія въ пять лѣтъ я сдѣлаюсь богачомъ и построю себѣ домъ весь золотомъ украшенный, о четырехъ корпусахъ. {Эти четыре корпуса, о которыхъ въ арабской редакціи не упоминается, приводятъ Макса Миллера къ догадкѣ что греческій текстъ составленъ по другому оригиналу, въ которомъ сохранилась эта подробность изъ разказа Панчатантры.} Накуплю невольниковъ и женюсь. Жена родитъ мнѣ ребенка и я дамъ ему имя Прекрасный. {Въ греч. текстѣ, Πάγκαλον, откуда въ италіянск. редакціи: Рancalo. См. Del governo de'regni. Bologna. 1872, Книжка 126 болонскаго изданія Scella di curiosità letterarie.} Ужь непремѣнно будетъ у насъ мальчикъ. Какъ слѣдуетъ, буду я его воспитывать, ну, а если будетъ полѣниваться, а ему вотъ этой палкой такихъ надаю..." При этихъ словахъ онъ схватилъ палку и такъ хватилъ ею по горшку что онъ разлетѣлся въ черепки, и медъ съ масломъ потекли по бородѣ. И ты -- присовокупила жена обращаясь къ мужу -- когда такъ говоришь, мелешь такую же чепуху."
   Несмотря на сходство въ общей мысли, какъ еще далеки эти восточныя притчи отъ Лафонтеневой басни! Намъ нужно торговку молокомъ, а предъ вами все еще отшельники да нищіе. Правда, пшенная или рисовая каша уже успѣла превратиться въ медъ и сливочное масло, и какъ мы сейчасъ увидимъ, западная торговка промышляетъ не однимъ молокомъ, но и медомъ, по старой памяти о томъ что не она первая мечтаетъ разбогатѣть отъ копѣйки. Хотя ужь и народились наконецъ въ европейской литературѣ прабабушки Лафонтеневой Перретты, во о нихъ еще не успѣлъ услышать тотъ храбрый воинъ у Раблё въ Гаргантюк который жъ отвѣтъ вы похвальбы завоевать весь свѣтъ, благоразумно замѣтилъ: "Я опасаюсь чтобы такое предпріятіе не было похоже на разказъ или шутку о кружкѣ съ молокомъ, посредствомъ которой башмачникъ мечталъ разбогатѣть, а когда кружка разбилась, ничего не осталось ему и для завтрака." Пришла наконецъ очередь и молоку, а все еще изъ-подъ мѣщанскаго кафтана башмачника проглядываютъ лохмотья восточнаго нищаго, и мечтатель не уступилъ еще своего насиженнаго мѣста мечтательницѣ.
   Теперь, надобно было сдѣлать шагъ впередъ, и вмѣсто праздныхъ предположеній, хоть на первый разъ пустить мелкій товаръ въ оборотъ уже на самомъ дѣлѣ. И вотъ является торговка, которая идетъ на базаръ. Максъ Миллеръ относитъ ея появленіе къ XIII столѣтію, въ одномъ повѣствовательномъ сборникѣ, подъ названіемъ: Бесѣда животныхъ отлично морализованная. {Dialogue Creaiurarum optime moralizatue.}
   "Сколько безумно предаваться безпечности -- поучаетъ эта назидательная книга -- столько же глупо возлагать надежду на пустяки; ибо суета суетъ дѣла человѣческія, какъ сказалъ Давидъ, и какъ повѣствуется въ одной притчѣ о работницѣ, которую хозяйка послала въ городъ продавать молоко, какъ она сѣла отдохнуть на краю ямы, и стала разчитывать какъ на вырученныя съ молока деньги купитъ она курицу, курица выведетъ цыплятъ, цыпляты выростутъ курами, она продастъ куръ и заведетъ свиней, продавъ свиней, купитъ овецъ, продавъ овецъ заведетъ коровъ. Когда она разбогатѣетъ, ее сосватаетъ женихъ изъ благородныхъ, и радуясь заранѣе, она уже представляла себѣ въ какой славѣ поѣдетъ она къ вѣнцу на конѣ, а сама будетъ понукать его, покрикивая: ну, ну! И начала топать ногою, будто въ самомъ дѣлѣ погоняетъ коня шпорами, но поскользнулась и упала въ яму, а молоко пролилось. Такъ и осталась она безъ барышей" (Разговоръ 100й).
   Въ первой половинѣ XIV столѣтія, когда инфантъ ДонъХуанъ Мануэль составлялъ свой сборникъ притчей и повѣстей, по восточному обычаю, въ общихъ рамахъ назидательной бесѣды между Графомъ Луканоромъ (откуда и самое названіе этого сборника) и его совѣтникомъ Патроніемъ, въ Испаніи слышали уже о несбывшихся замыслахъ нѣкоторой торговки, даже называли ее по имени Труханою, только разногласили въ томъ чѣмъ именно она промышляла когда задумала разбогатѣть. Графъ Луканоръ однажды между прочимъ сообщилъ своему собесѣднику объ одномъ выгодномъ предпріятіи знакомаго ему человѣка, которое если будетъ приведено въ исполненіе, то можетъ принести большія выгоды" "Сеньйоръ графъ Луканоръ -- возразилъ Патроній -- всегда я слыхалъ что человѣкъ благоразумный долженъ бить на вѣрняка, а не полагаться на авось, потому что съ тѣми кто гоняется за мечтами, обыкновенно сбывается то что случилось съ доньею Труханою." -- "Что же это такое?" спросилъ графъ, и Патроній разказалъ ему притчу о томъ какъ Трухина несла однажды на базаръ продавать горшокъ съ медомъ, держа его, какъ Лафонтенева Перретта, на головѣ, и размечтавшись такъ же какъ она, сначала разчитывала купить яицъ, изъ которыхъ выведутся цыпляты и т. д., и наконецъ разбила горшокъ. {De Puibusque, Le Comte Lucanor. Paris. 1854, его. 202 и слѣд.}
   

III.

   Между странствующими повѣстями особенно популярна была на Западѣ одна, которая невольно приходила повѣствователю на память всякій разъ когда дѣло касалось женскаго коварства, этой любимой темы, изъ которой не переставали черпать строгіе моралисты свою аскетическую доктрину, а нувелисты и труверы свое балагурство и беззастѣнчивыя шутки. Содержаніемъ повѣсти, съ разными въ разныхъ передѣлкахъ варіантами, служитъ предосудительное непостоянство молодой вдовы которая, сокрушаясь о смерти своего мужа, тотчасъ же, при. самомъ трупѣ его, заводитъ любовную интригу. Самый извѣстный экземпляръ между пересказами этого сюжета, подъ названіемъ Матроны Эфесской, помѣстилъ римскій писатель Петроній Арбитеръ въ своемъ сочиненіи Сатириконѣ, въ которомъ думаютъ видѣть сатирическія выходки противъ Нерона и его двора. Повѣсть эта вплетена, какъ эпизодъ, въ любовныя похожденія нѣкотораго Эвмолпа. Ѣдучи на кораблѣ въ Тарентъ, въ обществѣ прелестницы Трифаэны, кормчаго и другихъ лицъ, разказываетъ онъ о томъ какъ одна матрона или дама въ Эфесѣ, лишившись Мужа, предалась безутѣшному отчаянію. Она послѣдовала за его трупомъ въ могильный склепъ и рѣшилась уморить себя голодомъ. Такъ провела она безъ пищи цѣлые пять дней, имѣя при себѣ служанку. Между тѣмъ, по повелѣнію царя, около того мѣста были распяты на крестахъ разбойники. Для стражи приставленный къ нимъ воинъ при наступленіи ночи замѣчаетъ между могилами мерцаніе огня и слышитъ вздохи и рыданія. Побуждаемый любопытствомъ, направляется въ ту сторону и когда узнаетъ въ чемъ дѣло, поспѣшно приноситъ въ склепъ свой бѣдный ужинъ и увѣщеваетъ неутѣшную вдову чтобъ она не изводила себя голодомъ и подкрѣпилась пищею. Сначала она ничего не хочетъ и слышать, но когда вмѣстѣ съ воиномъ стала ее уговаривать и служанка, она согласилась поѣсть, а потомъ скоро утѣшилась любовью къ своему избавителю. Такъ и провели они вмѣстѣ три ночи въ томъ могильномъ склепѣ, заперевъ его наглухо, а проходящіе думали что вдова уже скончалась. Вдругъ замѣчаетъ воинъ что одного изъ распятыхъ нѣтъ: его сняли съ креста родственники и похитили. Въ отчаяніи, чтобъ избѣжать жестокаго приговора, онъ хочетъ лишить себя жизни. Тогда матрона, не менѣе сострадательная, какъ и стыдливая, {Non minus misericors quam pudica.} рѣшила; "Да не попустятъ боги чтобы за одинъ разъ лишилась я обоихъ кого я больше всего любила на свѣтѣ! Пусть лучше будетъ висѣть на крестѣ мертвый, нежели умретъ живой? Воинъ воспользовался мыслію этой, какъ сказано въ подлинникѣ, благоразумнѣйшей женщины, и на другой день народъ увидѣлъ Макъ мертвый очутился на крестѣ. Когда разказъ дошелъ до конца, сама Трафзэна покраснѣла и скрыла свое лицо на груди Гитовы, а кормчій присовокупилъ что еслибы царь былъ справедливъ, то велѣлъ бы тѣло отца семейства {Patrie familiae corpus.} перевести обратно въ могильный склепъ, а жену распять.
   Милезійско-сибаритскіе источники, изъ которыхъ почерпали свои сказки Апулей, Петроній и другіе классическіе писатели, ведутъ свое начало съ Востока. {Bunlop-Liebrecht, Geschichte der Prosadichtungen, стр. 40, 46. Liebrecht, Amor und Psyche, у Куна въ Zeitschrift für vergleich. Sprachfasch. XVIII, отъ стр. 66.} Потому нисколько не удивительно если на далекихъ предѣлахъ Азіи можно было найти родственные Матронѣ Эфесской экземпляры. Тотъ же самый сюжетъ, при посредствѣ буддійской пропаганды, изъ Индіи перешелъ въ Китай, гдѣ встрѣчается также повѣсть о Вѣроломной вдовѣ, и притомъ въ замѣчательно полномъ развитіи, въ живой обстановкѣ туземныхъ нравовъ, понятій и религіозныхъ вѣрованій. {Grisebach, Die treulose Witwe, стр. 57 и слѣд.}
   Начиная мыслію о суетѣ и тщетности всего земнаго, китайскій повѣствователь останавливается на непрочности семейныхъ узъ. Что соединяетъ мужа съ женою, какъ не одно побужденіе плоти? Воскомъ только прилѣпляются они другъ къ другу, и пословица говоритъ правду: "Супругъ и супруга птички изъ одной рощи, взойдетъ солнышко -- каждая летитъ въ свою сторону." Хочу я разказать исторію о Чвангъ-Сангѣ, который игралъ на звучной свирѣли, продолжаетъ авторъ: хочу разказатъ не съ тѣмъ чтобъ установить рознь между мужемъ и женою, а чтобы научить міръ какъ отличать мудрость отъ глупости, чтобъ открыть истину и отдѣлить ее отъ заблужденій, обличить обманъ въ самомъ его зародышѣ и выставитъ порокъ во всей его наготѣ.
   Наяву въ сновидѣніяхъ воображенія грезилось Чвангъ-Сангу будто онъ бабочка и летаетъ по цвѣтамъ и деревьямъ въ саду, и всякій разъ какъ очнется, казалось ему что плеча его движутся и взмахиваютъ, будто настоящія крылья. Онъ сообщилъ о томъ мудрому Лао-цзы {См. Васильева, Религіи Востока въ Журн. Мин. Нар. Пр. 1873. No V, отъ стр. 32.} и этотъ наставникъ объяснилъ ему что въ началѣ вѣковъ онъ дѣйствительно былъ бѣлою бабочкой. Получивъ это откровеніе, Чвангъ-Сангъ будто проснулся ото сна и уразумѣлъ что всякій разъ какъ вздрогнутъ его плеча отъ дуновенія вѣтра, дается ему знаменіе, да воспоминаетъ онъ о своемъ первобытномъ состояніи когда онъ былъ бабочкою; потому и похоронилъ онъ въ себѣ всѣ мірскіе помыслы о славѣ и безславіи, вмѣнилъ ихъ въ преходящее облако и мимо текущій потокъ, и не хотѣлъ ничего изъ этой суеты признать за свое. Хотя онъ слѣдовалъ ученію Лао-цзы, однако не разрывалъ союза между супругами и самъ былъ женатъ трижды. Первая жена его умерла, со второй онъ развелся, а съ третьей, по имени Тіенъ-ше, продолжалъ жить. Хотя онъ отказывалъ себѣ въ чувственныхъ удовольствіяхъ, однако плѣнился ея красотою и наслаждался какъ рыба въ водѣ.
   Однажды, проходя между горными отлогостями, попалъ онъ на кладбище и глядя на тѣснившія другъ друга могилы, воскликнулъ со вздохомъ: "старый и малый, мудрецъ и дуракъ, всѣ безъ различія сюда возвращаются! Когда человѣкъ спустится въ мотиву, какъ можетъ онъ быть снова человѣкомъ?" Погрузясь въ такія сѣтованія, ступилъ онъ нѣсколько шаговъ и видитъ новую могилу съ сырою насыпью, еще не успѣвшею обсохнуть, а около сидѣла молодая женщина въ простомъ одѣяніи и все махала опахаломъ. Видя что она не переставая продолжаетъ махать, онъ спросилъ въ удивленіи кто здѣсь погребенъ, и почему она безпрестанно опахиваетъ своимъ опахаломъ могилу? Женщина не перемѣнила своего положенія, все махала и только произнесла нѣсколько словъ, о которыхъ можно оказать стихомъ: "Когда ихъ услышишь, раскрываются предъ тобою тысяча устъ въ улыбкѣ; а когда же поймешь ихъ, будутъ они постыдны безъ мѣры." "Въ этой могилѣ, сказала она, лежитъ жалкій дуракъ, мой покойный мужъ: онъ имѣлъ несчастіе умереть и положилъ здѣсь свои кости. Когда онъ жилъ, жена была для него всѣмъ, и только со смертію противъ воли потерялъ онъ меня. На смертномъ одрѣ сказалъ онъ мнѣ послѣднюю свою волю, чтобъ я не выходила замужъ пока не кончатся погребальныя церемоніи и пока не просохнетъ на его могилѣ земля. Вотъ я теперь и провѣтриваю опахаломъ сырую землю, а то не скоро просохнетъ." Чвангъ-Сангъ, съ улыбкою замѣчая нетерпѣливый нравъ женщины, рѣшился ей помочь и взявъ изъ ея рукъ опахало, въ нѣсколько минутъ обсушилъ землю.
   Когда по возвращеніи домой разказалъ онъ объ этомъ своей женѣ, она придала въ раздраженіе противъ той вдовы, называла ее безстыдною и порочною, и завѣряла что не много найдется на свѣтѣ такихъ дурныхъ женщинъ какъ эта, и что еслибы случилось такое несчастіе и она сама овдовѣла, то не только черезъ три года или пять лѣтъ, но и никогда бы въ другой разъ не вышла замужъ: какъ вѣрный министръ не служитъ двумъ повелителямъ, такъ и честная жена не выходитъ замужъ вторично.
   Черезъ нѣсколько времени Чвангъ-Сангъ умираетъ. Тіенъ-ше предастся отчаянному горю, неутѣшно плачетъ день и ночь, не ѣстъ и не пьетъ. А между тѣмъ молва о кончинѣ знаменитаго ученаго собираетъ къ его гробу толпы усердныхъ чтителей, между которыми былъ одинъ молодой человѣкъ, прекрасный собою, старшій сынъ короля Цу. Явился онъ на девятый день по кончинѣ Чвангъ-Санга чтобы воздать ему почесть какъ своему учителю и вмѣстѣ съ тѣмъ воспользоваться оставшимися послѣ него сочиненіями. При немъ былъ престарѣлый служитель. Горько оплакивалъ королевичъ кончину Чвангъ-Санга, проводя цѣлые дни у его гроба въ молчаніи. Тутъ же постоянно находилась и молодая вдова, которая съ перваго же взгляда плѣнилась молодымъ человѣкомъ, и теперь все больше и больше воспламенялась къ нему любовью. Сначала молодой человѣкъ ея страсти не замѣчалъ, и Тіенъ-ше должна была сдѣлать повѣреннымъ своихъ чувствъ и плановъ престарѣлаго служителя, при посредствѣ котораго молодые люди скоро пришли ко взаимному объясненію, и нетерпѣливая молодая вдова позаботилась сыграть свадьбу прежде чѣмъ успѣла покончить съ погребальными обрядами надъ покойнымъ своимъ мужемъ, и чтобъ очистить домъ для бракосочетанія, велѣла его трупъ вывести вонъ и помѣстить въ находившуюся около лачугу.
   Въ тотъ же день къ вечеру былъ приготовленъ брачный покой и весь домъ освѣщенъ попраздничному. Но когда послѣ пышной церемоніи бракосочетанія, молодые отправились въ опочивальню, съ королевичемъ вдругъ случился страшный припадокъ падучей болѣзни. Брови ему выворотило вверхъ, на него нашелъ столбнякъ, онъ не могъ тронуться съ мѣста. Хотѣлъ выпрямиться и свалился, и прижимая руки къ груди, только и могъ вымолвитъ что у него нестерпимо болитъ сердце. Тіэнъ-ше, которая дѣйствительно сильно его полюбила, перепугалась до смерти, бросилась къ нему, обняла его и стала его тереть руками, а онъ оставался безъ чувствъ и только пѣна клубилась у него изо рта. Немедленно является старый слуга.-- Бывало ли съ нимъ когда-нибудь то же? спрашиваетъ Тіэнъ-ше.-- Да, отвѣчалъ тотъ: въ два или три года разъ, и ничто въ свѣтѣ не можетъ ему помочь, кромѣ одного лѣкарства, которое возвращаетъ ему здоровье.-- Что же такое? Говори!-- Врачъ, продолжалъ старикъ, прописалъ необычайное средство. Взять мозгъ изъ головы живаго человѣка и варить въ винѣ. Приметъ онъ этого снадобья и выздоровитъ. Когда въ первый разъ былъ съ нимъ такой припадокъ, его отецъ король велѣлъ умертвить преступника, заключеннаго въ темницѣ, вынуть у него мозгъ; а здѣсь въ горахъ гдѣ найти?-- Мозгу изъ живаго человѣка, конечно, здѣсь не найдешь, говорила Тіенъ-ше, но не поможетъ ли взятый изъ мертвеца?-- Врачъ говорилъ, отвѣчалъ старикъ, что и мозгъ мертвеца до сорокъ восьмаго дня можетъ имѣть то же дѣйствіе, если только не высохъ и не сгнилъ.-- Но мой мужъ, говорила вдова, умеръ только двадцать дней тому назадъ: не взломать ли гробъ, чтобы добыть его мозгу?-- Не думаю чтобы вы на это рѣшились, возразилъ старикъ.-- Почему же? перебила она: я и королевичъ вѣдь жена и мужъ: супруга должна служить своему супругу собственнымъ своимъ тѣломъ, и если она не щадитъ для него своей жизни, то какая же будетъ съ ея стороны несправедливость, если на пользу его она употребитъ трупъ мертвеца?
   И она взяла топоръ и отправилась въ лачугу гдѣ лежалъ трупъ. Постановила лампу и засучивъ рукава, обѣими руками приподнявъ топоръ, стала рубить гробъ, но непривычныя руки слабой женщины скоро ли могли осилить? И только послѣ тридцатаго удара крышка подалась и то потому только что при жизни еще наказывалъ ея мужъ чтобы положили его въ дешевый гробъ. Когда же наконецъ показалась въ гробу вся его фигура, онъ испустилъ тихій вздохъ и сталъ приподниматься. Тіэнъ-ше была рѣшительнаго нрава, но женскій страхъ превозмогъ, она пришла въ ужасъ, колѣни подгибались у ней, топоръ вывалился изъ рукъ, она хотѣла бѣжать и не могла.-- Помоги-ка мнѣ, жена! сказалъ Чванъ-Сангъ, и взявъ лампу, вмѣстѣ съ женой пошелъ въ домъ. Но тамъ уже не было ни молодаго человѣка, ни его старика. Жена не видя уликъ ободрилась и стада оправдываться:-- Когда ты померъ, не выходила у меня изъ головы день и ночь все одна дума, и разъ я почуяла у тебя въ гробу какой-то шорохъ, и припомнила старинные разказы, и убѣдилась что ты оживешь. Взяла топоръ и разломала гробъ. И какое счастіе! Да будутъ благословенны земля и небо!-- Спасибо за нѣжную заботу, жена, благодарилъ мужъ: только странно мнѣ, зачѣмъ ты такъ красно принарядилась, когда тебѣ слѣдовало-бы быть въ печальномъ платьѣ?-- Я же хотѣла открыть гробъ, извинялась жена, чтобъ узрѣть мое счастіе, потому въ знакъ радости и нарядилась по-праздничному. Такъ продолжали они. Мужъ высказывалъ свои недоумѣнія, жена, сколько могла, оправдывалась, но когда наконецъ въ видѣніи онъ показалъ ей обоихъ внезапно скрывшихся, и королевича и его служителя, она къ своему ужасу поняла что мужу все извѣстно, схватила съ себя поясъ, привязала къ перекладинѣ и повѣсилась. Когда она померла, мужъ положилъ ее въ готовый уже, взломанный ею самой гробъ, и потомъ опершись на него сталъ пѣть слѣдующую пѣсню, сопровождая ее звучною свирѣлью.
   "Безчувственно великое Ничто: оно произвело и меня а тебя. Еслибъ я не былъ ей мужемъ, могла ли бы она быть моею женою? Случайно мы встрѣтились, и вотъ конецъ нашему сожительству. Нѣтъ заслуги людямъ въ томъ живутъ ли они вмѣстѣ или разлучатся. А если сердце тронется жизнію или смертію, тогда только выскажется чувство во всей искренности. Не будь смерти, что бы могло случиться? Когда родилась она, таинственный жребій рѣшилъ ея выборъ; умерла она, и возвратилась къ ничтожеству. Она думала оплакивать мою смерть и заносила надо мною широкую сѣкиру. Теперь я сѣтую о ея смерти и хочу успокоитъ ее моею пѣснею. Только-что зашумѣлъ топоръ и я воротился къ жизни: когда пѣсня моя придетъ къ концу, она это почуетъ. Увы! Расколю я эту звучную свирѣль потому что не буду больше играть на ней. Что такое она? Кто я?"
   И разломалъ онъ свою свирѣль, взялъ пукъ соломы и поджегъ домъ, и обняло его пламя вмѣстѣ съ гробомъ. И пошелъ онъ на западъ, и уже болѣе не женился. Иные говорятъ что онъ имѣлъ свиданіе съ Лао-цзы, а когда померъ, превратился въ нѣкоего духа.
   Повѣсть оканчивается стихами:
   "Ву-ке убилъ свою жену, въ немъ не было мудрости; Кау-Лингъ опозорилъ жену умершую и его всѣ презирали: не то что Чвангъ-Сангъ! Играетъ онъ на своей звучной свирѣли и уходитъ безъ грѣха. Вотъ вамъ примѣръ!"
   Сравнивая эту восточную повѣсть съ Петроніевою въ Сатириконѣ, не задумавшись должны мы отдать предпочтеніе восточной, какъ по глубинѣ мысли и свѣжести чувства, такъ и по драматическому развитію всей интриги. Если полнота и разнообразіе мотивовъ могутъ говорить въ пользу ранняго происхожденія и оригинальности, то первообразъ Матроны Эфесской надобно будетъ искать на Востокѣ. Что же касается до западной Европы, то и въ романскихъ и германскихъ странахъ, въ стихахъ и прозѣ, очевидно передѣлывалась повѣсть классическаго писателя, потому что завязкою всей исторіи служитъ то обстоятельство что любовникъ вдовы, приставленный сторожить повѣшенныхъ преступниковъ, долженъ былъ трупомъ ея мужа замѣнить на висѣлицѣ одного изъ нихъ, украденнаго его родными.
   Въ италіянскомъ Новеллино, или сборникѣ Ста старинныхъ Новеллъ, конца XIII столѣтія, повѣствуемое событіе, какъ и многія другія, пріурочено къ знаменитой въ италіянскихъ преданіяхъ личности императора Фридриха II (Новел. 59), и разказъ начинается прямо съ отличительнаго мотива Петроніевой Матроны Эфесской. "Однажды императоръ Фридрихъ велѣлъ повѣсить за какое-то преступленіе одного изъ значительныхъ дворянъ, и чтобы дать прочимъ примѣръ справедливости, приставилъ къ висящему на висѣлицѣ сторожить тоже одного знатнаго рыцаря подъ страхомъ великаго наказанія если онъ не устережетъ, и повѣшеннаго кто-нибудь сниметъ съ висѣлицы и унесетъ. Случилось такъ что рыцарь прозѣвалъ какъ повѣшеннаго украли ночью, и былъ онъ отъ того въ отчаяніи и не зналъ что дѣлать; долго раздумывалъ въ теченіе ночи, и наконецъ отправился въ сосѣднее аббатство, не найдетъ ли тамъ какого не погребеннаго покойника, чтобы вздернуть его на висѣлицу на мѣсто украденнаго. Въ ту же ночь прибывши въ аббатство, встрѣтилъ онъ тамъ женщину, въ великомъ горѣ и слезахъ; растрепанная и распоясанная, неутѣшно плакала она надъ тѣломъ своего милаго мужа, который въ тотъ день только померъ. Рыцарь тихо спросилъ ее: "Мадонна, что такъ плачете?" женщина отвѣчала: "Я такъ любила его что никогда ужь не утѣшусь, и въ въ плачѣ хочу скончать дни мои". А рыцарь ей: "Мадонна, что это за мысли? Вы хотите съ горя умереть здѣсь? Но вѣдь плачемъ и слезами вы не воскресите мертваго тѣла. Зачѣмъ же вы безумствуете? Сдѣлайте лучше вотъ что: выдите за меня замужъ -- я не женатъ, и спасите мнѣ жизнь, потому что я въ великой бѣдѣ и не знаю куда дѣваться. По приказанію моего повелителя я стерегъ на висѣлицѣ трупъ одного повѣшеннаго, но родственники похитили его. Помогите мнѣ спастись, какъ можете, и я буду вашимъ супругомъ, и буду держатъ васъ въ чести." Тогда та женщина, слушая эти слова, влюбилась въ рыцаря и сказала: "Я сдѣлаю все что ты мнѣ велишь: такъ велика моя любовь къ тебѣ! Возьмемъ этого моего мужа, вытащимъ его изъ могилы и повѣсимъ на мѣсто украденнаго трупа." И перестала плакать; помогла вытащитъ своего мужа и вздернуть на висѣлицу. Тогда рыцарь замѣтилъ: "Мадонна! у похищеннаго трупа во рту не было одного зуба, и я опасаюсь, если будутъ свидѣтельствовать, чтобъ я не попалъ въ бѣду." И женщина, слыша то, выдернула зубъ изо рта своего повѣшеннаго мужа, а еслибъ и другое что велѣли ей сдѣлать, она бы теперь сдѣлала что угодно. Тогда рыцарь, видя что она дѣлала надъ своимъ мужемъ, сказалъ ей: "Мадонна, если ужь такъ плохо дорожили вы тѣмъ о которомъ столь плакали, то еще меньше будете дорожитъ мною", и самъ удалился, не обращая на нее вниманія, а она осталась съ великимъ стыдомъ.
   Италіянскій Новеллино, вѣроятно, по устному разказу, удержалъ только самый скелетъ сюжета, во всей его сухости і наготѣ; оттого такъ рѣзко и грубо выступаютъ въ наброшенномъ слегка эскизѣ его общіе контуры. Французскій труверъ того же времени, хотя и ближе держится порядка въ какомъ ведетъ исторію Петроній, но относится свободнѣе къ разнятію сюжета, такъ что уже въ самомъ началѣ, чтобы выставить потомъ въ болѣе мрачномъ видѣ поступки вдовы, онъ возбуждаетъ интересъ къ симпатической личности ея мужа, надъ которымъ она потомъ такъ надругалась. Повѣсть эта составляетъ одинъ изъ эпизодовъ французскаго романа въ стихахъ О Семи Мудрецахъ, {Keller, Li romans des sent sages. Стр. 143 и слѣд.} объ источникахъ котораго будетъ рѣчь впереди. Сюжетъ пріурочивается къ мѣстности французской. Герцогъ Лотарингскій страстно любилъ свою жену. Однажды порѣзала она немножко себѣ руку ножомъ и выступило нѣсколько капель крови; это такъ встревожило нѣжнаго супруга что онъ въ отчаяніи цѣлый день не ѣлъ и не лилъ, а на утро скончался. Неутѣшная вдова, оплакивая покойника, рѣшилась не отходя отъ него тутъ же помереть. Между тѣмъ повѣшены были трое разбойниковъ, и къ нимъ приставленъ для стражи рыцарь. Это было зимой. Рыцарь прозябъ и случайно зашелъ на кладбищѣ въ тотъ склепъ гдѣ была вдова. Затѣмъ исторія идетъ въ извѣстномъ уже вамъ порядкѣ. Надобно повѣсить на мѣсто украденнаго разбойника трупъ герцога. Французскій труверъ рисуетъ яркими красками. Вдова сама затягиваетъ петлю около шеи трупа и одна вздергиваетъ его на висѣлицу; рыцарь только присутствуетъ зрителемъ. Она же выбиваетъ камнемъ и не одинъ, а два зуба во рту покойника, и сверхъ того мечомъ просѣкаетъ ребро, потому что въ украденномъ трупѣ были эти изъяны. Рыцарь пришелъ въ ужасъ отъ неслыханной жестокости вдовы, и сказавъ что такую преступницу слѣдовало бы сжечь на угольяхъ, удаляется, оставляя ее сидѣть, какъ выражается труверъ, между двумя стульями, то-есть, мертваго мужа она повѣсила, а живой самъ бѣжалъ отъ нея.
   Существенный варіантъ того же самаго сюжета, усвоенный китайскою повѣстью, состоитъ въ томъ что вдова вынуждена была на святотатственное звѣрство съ цѣлью добыть изъ мертваго тѣла необходимое цѣлебное снадобье, и именно для ея любовника. Мотивъ этотъ, вытѣсненный изъ разказовъ о вѣроломной вдовѣ общераспространеннымъ преданіемъ о Матронѣ Эфесской, все же отдѣльною струей проходилъ по средневѣковой повѣствовательной литературѣ, можетъ-быть, развѣтвившись изъ одного общаго источника. Женщина и отъ живаго мужа, для своего любовника, или въ угоду своей преступной страсти, могла покуситься на звѣрскую жестокость надъ чьимъ-нибудь трупомъ. Преступность жены относительно мужа была бы такимъ образомъ смягчена, но женщина се же является во воемъ своемъ безобразіи, и если уродуетъ для любовника трупъ не своего мужа, то потому только что онъ не померъ; картина же висѣлицы съ бѣснующеюся отъ страсти женщиною, увлекавшая грубое воображеніе среднихъ вѣковъ, оставалась во всей силѣ своего мрачнаго колорита.
   Таковъ именно сюжетъ одной новеллы, которая эпизодически вмѣстѣ съ другими новеллами введена въ италіянскій романъ XIV столѣтія, подъ названіемъ: Il Peradiso degli Alberti, изданный и объясненный профессоромъ Веселовскимъ. {Въ болонскомъ изданіи Scella di Curiosità letterarie, 1867, No 88. Вилла Альберти. Москва, 1870. Такъ какъ привораживанье не удалось, и добрая слава Кателины не пострадала, то, по мнѣнію г. Веселовскаго, "и изъ всей исторіи ничего не вышло" (стр. 291). И за тѣмъ, увлекшись вопросомъ о суевѣрныхъ рецептахъ и чернокнижіи, вторъ не обратилъ вниманія да существенное, и къ этой замѣчательной новеллѣ не приложилъ сравнительнаго анализа, какимъ снабжаетъ другія новеллы того же романа. Не удалось и китайской вдовѣ и герцогинѣ Лоренской. Это новая черта сходства съ ними неаполитанской Кателлины. Уже ради суевѣрныхъ рецептовъ покушеніе на мозгъ китайскаго мудреца должно бы занять не послѣднее мѣсто, особенно когда рѣчь идетъ о необузданности женской страсти.} Это новелла о Кателлинѣ и Филипелло Бариле. Дѣйствіе происходить въ Неаполѣ. Катедлина, жена Фидилелло Бариле, страстно влюблена въ пріятеля своего мужа, Аньедло Страмаццафильи. Чтобы приворожить къ себѣ молодаго человѣка, она обращается къ одной колдуньѣ, и та велитъ ей взять сердца живаго крота и обезьяны, два человѣчьихъ пупка и два миртовые листа, приготовить изъ всего этого яству, и дать ему поѣсть, и тогда воспылаетъ онъ къ Кателлинѣ любовью. Чтобы добыть человѣчьихъ пупковъ Катедлина отправилась ночью на лобное мѣсто у морскаго берега, гдѣ за день предъ тѣмъ были повѣшены четверо разбойниковъ. Эта главная сцена дѣйствія, на которой сосредоточенъ весь интересъ новеллы, рисуетъ предъ нами ту же Матрону Эфесскую, только покушается страстная женщина на святотатственное дѣло съ намѣреніями китайской вдовы. Катедлина приставила лѣстницу къ одному повѣшенному, отрѣзала лупокъ и положила въ сумку, потомъ полѣзла было къ другому мертвому тѣлу, какъ вдругъ изъ облаковъ вышла луна и освѣтила крутомъ бывшую до тѣхъ поръ темноту и стадо видно на далекое разстояніе. Тогда подъѣхалъ къ этому мѣсту одинъ молодой человѣкъ, по имени Эфремо, чтобы взглянуть на ужаеное зрѣлище казненныхъ. Увидѣлъ онъ повѣшенныхъ, замѣтилъ также какую-то фигуру, которая показалась ему живою и изумился, волосы у него стали дыбомъ, и сказалъ себѣ "Поистинѣ, это или демонъ, или живой человѣкъ. Если это демонъ, я хочу видѣть чѣмъ это кончится; если человѣкъ, я узнаю какую прибылъ и удовольствіе извлекаетъ онъ изъ такого ужаснаго дѣла, чтобъ идти ночью къ повѣшеннымъ." И направилъ коня прямо къ висѣлицамъ. Молодая женщина, замѣтивъ что онъ приближается и боясь быть открытою, рѣшилась его напугать. Спустилась съ лѣстницы и съ растрепанными волосами, будто адская фурія, бросилась на встрѣчу всаднику, съ крикомъ и воемъ, припадая къ землѣ и подпрыгивая въ воздухѣ. Конь шарахнулся въ сторону, но всадникъ пришпорилъ его и поскакалъ на мелькавшую предъ нимъ фигуру. Кателлина пустилась къ морю и бросилась въ волны, думая утопиться, но молодой человѣкъ подоспѣлъ вовремя, вытащилъ ее изъ воды за косы, и когда была она на берегу, узналъ въ ней свою знакомую, извѣстную своею красотою. Въ изумленіи сталъ онъ спрашивать что все это значитъ. Молодая женщина отвѣчала: "О мой Эфремо! Любовь, а не ненависть довела меня до этого поступка", и откровенно разказала ему все. Тогда онъ посадилъ ее къ себѣ на сѣдло и поскакалъ, давъ клятву что сохранитъ ея тайну. Однако по дорогѣ его пріятели видѣли его вмѣстѣ съ красавицею, которая своими прекрасными, млечной бѣлизны членами рисовалась предъ ними въ ночной темнотѣ. А на другой день -- тогда былъ праздникъ -- въ присутствіи самого короля Карла II (по прозванію Ciotto), спрашивали они Эфремо кого онъ везъ, но онъ отнѣкивался. Замѣтивъ то, самъ Карлъ подозвалъ его къ себѣ и велѣлъ ему разказать всю правду, и узнавъ въ чемъ дѣло, вѣдьму велѣлъ сжечь на кострѣ; что же касается до Кателлины, то ея добрая репутація осталась не запятнанною. {Sanza vituperio di Catellina.}
   Удержавъ только внѣшнюю обстановку традиціоннаго сюжета, общаго Матронѣ Ефесской и Китайской вдовѣ, новелла эта до того поверхностно касается нравственныхъ отношеній между дѣйствующими лицами, что разказывавшій ее въ Paradiso degli Alberti не сумѣлъ извлечь изъ нея никакой болѣе путной мысли кромѣ празднаго любопытства, съ которымъ онъ обращается къ своимъ слушателямъ, спрашивая ихъ, кто изъ двоихъ больше обнаружилъ неустрашимости, Кателлина или Эфремо?
   

IV.

   Теперь обратимся къ народной шуткѣ о Шемякиномъ Судѣ, преданіе о которомъ такъ широко распространилось на Руси что вошло и въ старинные рукописные сборники, и въ лубочныя изданія съ картинками, и наконецъ въ устныя сказки и пословицы.
   Жили два брата, одинъ богатый, другой бѣдный. И пришелъ бѣдный къ богатому попросить лошади съѣздить въ лѣсъ по дрова. Богатый лошадь далъ, а въ хомутѣ отказалъ. Бѣдный привязалъ дровни къ хвосту лошади, и когда возвращался изъ лѣсу съ дровами, лошадь оторвала себѣ хвостъ. Богатый не принялъ у бѣднаго лошади безъ хвоста и повелъ его бить на него челомъ къ судьѣ Шемякѣ. По дорогѣ зашли они на ночлегъ къ одному мужику. Богатый братъ съ хозяиномъ ужинали, а бѣдный взлѣзъ на полати и глядя на нихъ невзначай свалился оттуда и задавилъ ребенка въ люлькѣ до смерти. Мужикъ также пошелъ къ судьѣ Шемякѣ бить челомъ на бѣднаго. И случилось имъ идти высокимъ мостомъ. Бѣдный, не надѣясь остаться въ живыхъ отъ суда Шемяки, бросился съ мосту, чтобъ ушибиться до смерти; а подъ мостомъ сынъ везъ хвораго отца, и бѣдный какъ разъ попалъ на старика и убилъ его до смерти. И сынъ тоже пошелъ бить челомъ на судъ къ Шемякѣ. Пришли наконецъ къ судьѣ. Сначала билъ челомъ богатый братъ о лошади, а бѣдный, стоя позади, показываетъ камень, завязанный въ платкѣ, а самъ думаетъ, если де судья станетъ судить не по мнѣ, то я ушибу его до смерти. Судья же, полагая что тотъ намѣренъ дать ему сто рублей, рѣшилъ богатому отдать бѣдному лошадь и держать ее до тѣхъ поръ пока у ней хвостъ не отростетъ. Потомъ билъ челомъ мужикъ въ убійствѣ младенца, а бѣдный опять кажетъ камень въ платкѣ, судья же, ожидая себѣ другую сотню рублей, рѣшилъ чтобы мужикъ отдалъ бѣдному свою жену до тѣхъ поръ пока у ней отъ него родится ребенокъ, и тогда пусть истецъ воротитъ къ себѣ жену и съ ребенкомъ. Наконецъ билъ челомъ сынъ объ отцѣ, какъ задавалъ его до смерти, а бѣдный опять кажетъ камень въ платкѣ; судья мнитъ себѣ еще сто рублей, и рѣшилъ дѣло такъ: сыну стать на мосту, а ты, убогій, стань подъ мостомъ, и ты, сынъ, также скочи съ мосту на убогаго и задави его до смерти. Бѣднякъ по суду Шемяки сталъ онъ истцовъ спрашивать себѣ, у одного лошадь, у другаго жену, а у третьяго, чтобы бросился съ мосту, во тѣ откупились отъ него богатыми выкупами, только бы онъ отступился, и бѣднякъ разбогатѣлъ. Когда же судья Шемяка прислалъ къ нему слугу за посуломъ въ триста рублей, то онъ показалъ слугѣ камень въ платкѣ и сказалъ: еслибы судья не по мхѣ судилъ, и я бы его ушибъ до смерти. Услышавъ такой отвѣтъ отъ слуги, судья сталъ креститься: Слава Тебѣ, Господи, что Я по немъ судилъ.
   Теодоръ Бенфей {Во введеніи къ переводу Панчатантры, стр. 394--404.} знаетъ русскую притчу о Шемякиномъ судѣ и ведетъ ее съ Востока изъ предполагаемаго индійскаго источника, посредствующимъ звеномъ котораго для него служитъ тибетское сказаніе изъ Дзанглуна. Сверхъ того онъ приводитъ сказку о каирскомъ купцѣ и нѣмецкое стихотвореніе о судѣ Карла Великаго, изъ поздняго періода мейстерзенгеровъ.
   Подсудимымъ въ тибетской сказкѣ является такой же безпріютный бѣднякъ браминъ какъ и въ приведенныхъ выше индійскихъ притчахъ о разбитомъ горшкѣ. Браминъ попросилъ быка для работы, и когда его воротилъ къ хозяину, быкъ сбѣжалъ со двора. Когда хозяинъ повелъ брамина въ судъ, этотъ бѣднякъ упалъ со стѣны и убилъ ткача. Сѣвъ отдохнуть на кучѣ разной одежи онъ задавилъ лежавшаго въ ней ребенка. На судѣ рѣшаетъ дѣло самъ царь. Отвѣтчикъ приведши быка на дворъ, не сказалъ о томъ самому хозяину, за то отрѣзать отвѣтчику языкъ, а такъ какъ хозяинъ долженъ былъ видѣть какъ быка привели, то и хозяину за то выколоть глазъ. Жалобу вдовы того ткача удовлетворить тѣмъ чтобы браминъ, женившись на ней, замѣнилъ ей убитаго мужа, а по иску матери задавленнаго ребенка царь присудилъ брамину взять себѣ въ жены и ее, чтобы вознаградить ее другимъ ребенкомъ.
   Индійская сказка о каирскомъ купцѣ начинается одною подробностью которой нѣтъ ни въ русской о судѣ Шемякивомъ, ни въ тибетской, но которая проходитъ чрезъ цѣлый рядъ родственныхъ разказовъ на Западѣ и наконецъ является какъ самостоятельный, отдѣльный мотивъ у Шекспира въ Венеціанскомъ Купцѣ. Это именно условіе заплатить кускомъ мяса отъ собственнаго своего тѣла, буде не воротишь долга въ срокъ, подробность которую Бенфей объясняетъ буддійскою доктриною о самопожертвованіи, доводимомъ до чудовищныхъ крайностей. Другой рядъ западныхъ разказовъ, какъ и вашъ Шемякинъ Судъ, идетъ отъ той вѣтви восточнаго источника которая еще не была окрашена этою буддійскою примѣтою. Итакъ, нѣкоторый воинъ, являющійся подсудимымъ въ сказкѣ о Каирскомъ купцѣ, занимаетъ у этого Жида деньги подъ тѣмъ условіемъ что если не заплатитъ, то Жидъ имѣетъ право вырѣзать у него изъ тѣла кусокъ мяса, вѣсомъ въ фунтъ. Бѣднягѣ нечѣмъ заплатить, и онъ рѣшается спастись бѣгствомъ, во по пути сбиваетъ съ ногъ беременную женщину, которая преждевременно выкидываетъ; потомъ падаетъ онъ въ каменоломню и убиваетъ до смерти человѣки, на котораго свалился. Судья рѣшаетъ чтобы Жидъ подъ страхомъ казни вырѣзалъ у воина ровно фунтъ мяса, но отнюдь не больше и не меньше, затѣмъ полагаетъ на извѣстныя уже намъ жалобы тѣ же рѣшенія.
   Въ первоначальномъ своемъ видѣ судья долженъ былъ отличаться мудростью и правосудіемъ, согласно восточнымъ образцамъ праведнаго судіи Викрамадитьи и Соломона, суды котораго послужили богатою темою для апокрифическихъ разказовъ. {Веселовскаго, Славянскія сказанія о Соломонѣ и Китоврасѣ 1872.} Нашъ Шемяка есть уже шутливая пародія на его ранніе первообразы, съ сатирическими выходками противъ кривосуда, подкупаемаго посулами. Напротивъ того стихотвореніе о Карлѣ Великомъ, пользуясь тѣми же самыми вопросами тяжбы, влагаетъ въ уста этого императора рѣшенія мудрой правды, смягчаемой милостію и человѣколюбіемъ, и какъ у насъ Шемякинъ судъ вошелъ въ пословицу для кривосуда такъ и въ Германіи всякому правому суду давали типическое прозвище суда Карлова.
   По нѣмецкому стихотворенію мейстерзенгера отвѣтчикомъ является купеческій сынъ, который, промотавъ отцовское наслѣдство, рѣшился остепениться и поправить свое состояніе, попытавъ счастія на чужой сторонѣ. Съ этою цѣлію занимаетъ онъ у одного Жида тысячу гульденовъ съ обязательствомъ если къ сроку не заплатитъ долга, дать ему фунтъ мяса отъ собственнаго своего тѣла. Разбогатѣвъ въ чужой сторонѣ, купецъ спѣшитъ въ срокъ уплатить Жиду свой долгъ, но не застаетъ его на мѣстѣ жительства, и только на третій день его отыскиваетъ. Жидъ утверждаетъ что срокъ пропущенъ и требуя условной неустойки ведетъ купца на судъ къ императору Карлу, который повсюду прославился своимъ нелицепріятнымъ правосудіемъ. Дорогою купецъ вздремнулъ и не замѣтилъ какъ лошадь его раздавила ребенка; сверхъ тохо, когда онъ былъ уже подъ стражею на мѣстѣ суда, заснувши свалился онъ за окно и упавъ на сидѣвшаго внизу стараго рыцаря убилъ его до смерти. Такимъ образомъ кромѣ Жида истцами на судѣ предстали отецъ того ребенка и сынъ стараго рыцаря. Въ своихъ приговорахъ Карлъ слѣдуетъ тому же традиціонному кодексу странствующихъ сказаній, только старается покончить дѣло миролюбиво, уравновѣшивая вѣсы правосудія снисхожденіемъ къ неумышленному уголовно обвиняемаго.
   Зимрокъ въ своемъ сочиненіи объ Источникахъ Шекспира {Simrock, Die Quellen des Shakspeare. 1870. I, 213--254. Болѣе подробный перечень источниковъ и варіантовъ мотива о кускѣ мяса см. у Эстерлеа, въ изданіи Gesta Romanorum, въ перечнѣ сравнительныхъ данныхъ подъ No 195.} предлагаетъ большой залась сравнительныхъ матеріаловъ по занимающему насъ предмету изъ западныхъ литературъ. Рекомендуя читателямъ это изслѣдованіе, я прибавлю въ дополненіе кое-что изъ новѣйшихъ изданій. Въ одномъ изъ послѣднихъ выпусковъ болонскаго изданія памятниковъ италіянской литературы напечатаны съ примѣчаніями Алессандро Д'Анкона Новеллы Серкамби (1347--1424), которыя вообще предлагаютъ много интереснаго по вопросу о литературномъ заимствованіи. {Scella di curiosita letterarie, 1671, No 119. Рецензію Рейнг. и Кёлера см. въ Jahrbuch f. roman, и. englisch Liter. 1871, XII, стр. 347 и слѣд.} Между ними есть одна подъ названіемъ О праведномъ судѣ (No IV), въ которой трактуется сюжетъ нашего Шемякина Суда. Сравнивая эту италіянскую новеллу съ современнымъ ей нѣмецкимъ стихотвореніемъ мейстерзенгера о Судѣ Карла Великаго, замѣтимъ что она ближе стоитъ къ русскому сказанію и вмѣстѣ съ однимъ древне-англійскимъ стихотвореніемъ, замѣняетъ извѣстный мотивъ о кускѣ мяса тяжбою о недочетѣ денегъ, которая въ свою очередь является въ странствующихъ сказаніяхъ самостоятельнымъ сюжетомъ.
   Отвѣтчикомъ на судѣ является у Серкамби крестьянинъ Ландрея. Разъ жена его приноситъ домой чемоданъ, который нашла на дорогѣ, и не раскрывая положили они его въ сторону и сами стали обѣдать. Между тѣмъ владѣлецъ чемодана, богатый купецъ изъ Лукки, замѣтивъ потерю, немедленно отправился на поиски, и тотчасъ же нашелъ у бѣдныхъ людей свой чемоданъ, котораго они еще не услѣди и раскрыть. Однако купецъ увѣрялъ что въ чемоданѣ было сто флориновъ, а не девяносто, оказавшіеся налицо, и обвиняя Ландрею въ утайкѣ десяти флориновъ, повелъ его на судъ въ Лукку. На пути Ландрея помогаетъ одному мужику, везшему дрова, вытащить изъ грязи лошадь, во ухвативъ ее за хвостъ, обрываетъ его, и мужикъ тоже идетъ бить на него челомъ въ Лукку. Послѣ того они встрѣтили одну благородную даму: лошадь подъ ней испугалась Ландреи и сбросила съ себя даму. Дама была на тестомъ мѣсяцѣ беременности, и тутъ же на мѣстѣ выкинула недоноска. Мужъ дамы присоединился къ двумъ прежнимъ истцамъ. У самой Лукки Ландрея съ отчаянія бросается съ моста въ воду и убиваетъ въ лодкѣ одного мущину. Братъ убитаго тоже идетъ въ судъ съ жалобой. Судьи въ Луккѣ постановили такой приговоръ: вопервыхъ, чемоданъ съ девяноста флоринами истцу не принадлежитъ, потому что у него было положено сто; пусть отвѣтчикъ оставитъ чемоданъ у себя до тѣхъ поръ пока сыщется его владѣлецъ. Вовторыхъ, Ландрея обязанъ держать у себя лошадь до тѣхъ поръ пока у ней отростетъ хвостъ, и тогда воротить владѣльцу. Втретьихъ, онъ же обязанъ взять къ себѣ даму и жить съ нею до шестаго мѣсяца ея новой беременности, и съ этимъ приплодомъ передать мужу, и наконецъ Ландрея былъ приговоренъ сѣсть въ лодку подъ мостомъ, чтобъ истецъ бросился съ мосту и ушибъ его до смерти. То же самое содержаніе было обработано въ стихахъ о нѣкоторомъ водовозѣ Буссотто, которые не разъ были издаваемы въ XVI и въ XVII столѣтіяхъ.
   По древне-англійскому стихотворенію, {Bishop Persy, Folio Manuscr. Ballads and Romances, изд. Hales and Furnivall. London. 1868. III, 127.} нѣкоторый купецъ потерялъ мѣшокъ съ сотнею фунтовъ, и тому кто найдетъ обѣщалъ выдать двадцать фунтовъ. Мѣтокъ нашелъ одинъ бѣднякъ и отдаетъ купцу, но купецъ уже утверждаетъ что было не сто, а сто двадцать фунтовъ, и потому онъ не обязанъ платить обѣщанную награду, такъ какъ нашедшій распорядился самъ и взялъ что ему слѣдуетъ. Чтобы рѣшать тяжбу оба идутъ на судъ къ самому Соломону. На пути встрѣтилась дама на лошади, которая испугалась бѣдняка. Дама упала и выколола себѣ глазъ. Ея мужъ тоже идетъ къ Соломону съ жалобой. Когда они шли вдоль моря, бѣдмкъ рѣшился было утопиться, во лопалъ съ берега въ лодку и убилъ въ ней рыбака. Братъ убитаго присоединился къ истцамъ. Соломонъ затрудняется какъ рѣшить дѣло, и поручаетъ его своему шуту Marke More, вѣроятно, Маркольфу или Марольфу, извѣстному наперснику Соломона, въ народныхъ книгахъ объ этихъ двухъ лицахъ. Приговоръ все тотъ же, только варіантъ о дамѣ рѣшается тѣмъ что рыцарь долженъ промѣнять свою одноглазую жену на жену бѣдняка съ обоими глазами.
   Соломонъ англійскаго стихотворенія служитъ посредникомъ въ разбираемомъ вами сюжетѣ между Карломъ Великимъ и его восточными первообразами. Параллель между судами Соломона и Карла Великаго можно бы провести гораздо далѣе нежели сколько иго видно изъ сообщенныхъ мною сказаній. По мусульманской легендѣ Соломонъ творитъ судъ и расправу не только между людьми, но и между животными: такъ онъ рѣшаетъ тяжбу лягушки съ змѣею. Въ Цюрихѣ до послѣдняго времени сохранялось преданіе что Карлъ Великій во время своего пребыванія въ этомъ городѣ между прочимъ далъ приговоръ въ пользу змѣи, которая судилась у него на судѣ съ жабою. {Schwartz, der Ursprung der Mythologie, 1860, стр. 73. Напрасно г. Веселовскій не коснулся этой подробности о Карлѣ Великомъ, когда приводилъ о судахъ Содомона по мусульманскимъ источникамъ. См. Солом. и Китовр, стр. 130.}
   Теперь о судѣ между нашедшимъ потерянное сокровище и его владѣльцемъ, который на судѣ долженъ былъ лишиться своей собственности, потому что сдѣлалъ поклепъ на нашедшаго въ утайкѣ нѣкоторой части. На Западѣ мотивъ этотъ, со слѣдами восточнаго происхожденія, восходитъ къ самому началу XII столѣтія, когда крещеный Еврей Петръ Альфонсъ внесъ его въ свое знаменитое поучительно-повѣствовательное произведеніе, {Disciplina Clericalis, гл. XVIII.} о которомъ подробнѣе скажу послѣ. Одинъ богачъ по дорогѣ въ городъ потерялъ мѣтокъ съ тысячью талантовъ и при деньгахъ была еще гривна или монисто въ формѣ змѣи съ глазами изъ драгоцѣнныхъ камней. Глашатай отъ его имени обнародовалъ по улицамъ города о потерѣ съ обѣщаніемъ вознаградить нашедшаго ста талантами. Сокровище нашелъ одинъ бѣднякъ и принесъ къ богачу, но тотъ, жалѣя обѣщанной награды, утверждалъ что въ мѣшкѣ была другая такая же драгоцѣнная змѣя, а какъ ее утаилъ у себя нашедшій, то и же имѣетъ права требовать вознагражденія. И пошли они судиться къ самому царю. Тяжбу долженъ былъ рѣшить на судѣ одинъ философъ. Признавъ что и истецъ и отвѣтчикъ показываютъ сущую правду, онъ далъ такой приговоръ: царь долженъ удержать найденное сокровище у себя, потому что оно очевидно не принадлежитъ богачу, у котораго въ мѣшкѣ было двѣ змѣи, а бѣдному по условію выдать вознагражденіе; богатый же пусть обратится вновь къ глашатаю и отыскиваетъ свою потерю.
   Мотивъ о недочетѣ въ найденномъ соотвѣтствуетъ такому же общему мѣсту въ испытаніи честности приложеніемъ лишняго къ искомой суммѣ. Потому панданомъ къ приведенной сейчасъ притчѣ служитъ слѣдующій эпизодъ изъ древне-русской повѣсти о воеводѣ Дракулѣ. Однажды пріѣхалъ въ его городъ купецъ изъ Венгерской земли и вошедши на ночлегъ въ одинъ домъ, оставилъ свой возъ съ товаромъ на улицѣ. Ночью украли у него съ возу 160 дукатовъ золотомъ. Купецъ отправился къ Дракулѣ съ жалобой. Дракула сказалъ купцу что въ нынѣшнюю же ночь будетъ у него пропавшее золото, отдалъ приказаніе чтобы немедленно отыскали вора, а то погубитъ весь городъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ велѣлъ положить на возъ купцу свое золото, но съ прибавкою одного дуката. Купецъ, вставъ поутру, сталъ считать деньги и находитъ лишній золотой, и отправившись къ Дракулѣ, увѣдомляетъ его объ этомъ. Между тѣмъ привели и вора. И сказалъ Дракула купцу: "Иди съ миромъ! Еслибы ты мнѣ не сказалъ что нашелъ лишнее, то и тебя вмѣстѣ съ этимъ воромъ я велѣлъ бы посадить на колъ".
   По образцу Соломона и другихъ восточныхъ мудрецовъ а царей, въ народныхъ сказаніяхъ мудрость соединяется съ правосудіемъ. Кто больше всѣхъ понимаетъ, тотъ и на судѣ лучше другихъ откроетъ правду. Потому лучшій судья есть мудрецъ и народное убѣжденіе наивно выражаетъ эту мысль въ остроуміи съ которымъ судья рѣшаетъ затѣйливую загадку, предлагаемую тонкостями самой тяжбы. Въ этомъ смыслѣ эпическія повѣствованія о судахъ вполнѣ соотвѣтствуютъ эпическимъ же состязаніямъ въ мудрости посредствомъ загадыванія и отгадыванія загадокъ. Апокрифическія сказанія знаютъ такихъ мудрецовъ и тонкихъ судей въ лицѣ Соломона и Китовраса или Морольфа, германское преданіе указываетъ на Карла Великаго; Италія въ старину чтила мудрость въ поучительныхъ назиданіяхъ и правосудіе на судѣ въ лицѣ какого-то Schiavo di Bari, который по ходячему значенію слова принимался за раба (schiavo) изъ города Бари, а теперь дознано что это не кто иной какъ Michael Sclavus, который въ 925 году былъ правителемъ въ Бари и вмѣстѣ верховнымъ судьею. {Сверхъ того самое слово Sclavus, schiavo -- здѣсь искажено азъ первоначальнаго scabino -- выборный засѣдатель, судья. См. D'Ancona, Le fonti di Norellino, въ Rmania 1873. No 8, стр. 391.} Литературное преданіе приписываетъ этому лицу стихотвореніе подъ названіемъ Поученія, {Dottrina dello Schiavo di Bari, въ болонск. Scelta di curios. letter. No XI. Слич. Barberino, Reggimenti delle donne, стр. 1.} состоящее изъ пословицъ и сентенцій, какъ русское Даніила Заточника, и будто назначенное въ назиданіе сыну. Того же Schiavo di Bari въ XIII столѣтіи Новеллино изображаетъ проницательнымъ и остроумнымъ судьею въ слѣдующей новеллѣ (No X), которая служитъ развитіемъ тѣхъ же сказочныхъ тяжебъ по взысканію денегъ. "Одинъ горожанинъ изъ Бари пошелъ къ Святымъ Мѣстамъ, а свое имущество, 300 золотыхъ (bisanti), вручилъ своему другу на слѣдующихъ условіяхъ и по такому договору: "Я ухожу, и если какъ угодно будетъ Богу не ворочусь, отдай эти деньги на поминъ дуiи моей, если же къ извѣстному сроку вернусь, то ты возвратишь мнѣ столько сколько пожелаешь самъ." И отправился къ Святымъ Мѣстамъ; потомъ воротился къ сроку и сталъ просить о возвращеніи своихъ денегъ. Его другъ сказалъ ему: повтори условіе. Паломникъ повторилъ. "Именно такъ, отвѣчалъ его другъ, на, вотъ тебѣ десять золотыхъ, которые я хочу тебѣ датъ, а 290 удерживаю себѣ." Паломникъ въ сердцахъ сталъ укорять его: "Такъ-то ты дружишь мнѣ? Вѣдь ты меня грабишь!" "Нисколько, отвѣчалъ другъ:-- и если я тебѣ дѣлаю неправду, пойдемъ судиться." И отправились на судъ. Судьею былъ Schiavo di Bari. Судья выслушалъ обѣ стороны; опредѣлилъ вопросъ и выведши изъ него рѣшеніе, обратился къ тому который удержалъ у себя золотые: "Возврати 290 золотыхъ паломнику, а паломникъ вручитъ тебѣ тѣ 10 золотыхъ которые ты ему далъ; потому что именно таковъ былъ между вами договоръ: возвратить мнѣ столько сколько пожелаешь самъ. Ты пожелалъ 290 золотыхъ и долженъ ихъ воротитъ, а десять, которые ты не желалъ, возьми себѣ."
   Тѣ же самыя рѣшенія, которыя въ устахъ Карла Великаго или италіянскихъ судей города Лукки свидѣтельствуютъ о правосудіи и милости, на судѣ Шемяки получаютъ извращенный видъ кривосуда и неправды. Профессоръ Сухомлиновъ объясняетъ такой поворотъ вліяніемъ апокрифической литературы еврейской. {Повѣсть о судѣ Шемяки, стр. 24 и слѣд.} Въ Вавилонскомъ Талмудѣ и въ такъ-называемой Книгѣ Праведнаго подробно повѣствуется о судіяхъ содомскихъ, которые прогнѣвили небо своею непомѣрною кривдою, имъ же самимъ обратившеюся въ погибель. Вотъ напримѣръ выдержка изъ еврейскаго сказанія, которая могла служить образцомъ нашему сказочному Шемякѣ: "Было въ Содомѣ Четверо судей, по имени: Обманщикъ, Разобманщикъ, Поддѣлыватель и Кривосудъ. Если кто прибьетъ беременную женщину и она оттого выкинетъ, то по ихъ суду мужъ долженъ былъ отдать ее обидчику чтобъ онъ снова сдѣлалъ ее беременною. Отсѣкалъ ли кто ухо у чужаго осла, судьи повелѣвали отдавать осла обидчику чтобъ онъ держалъ осла до тѣхъ поръ пока у него выростетъ ухо."
   Эти и другія тому подобныя рѣшенія эпическаго суда основываются на параллелизмѣ возмездія, которое по самому роду своему должно соотвѣтствовать преступленію, согласно ветхозавѣтной морали: ухо за ухо и глазъ за глазъ. Потому за убійство казнили смертію, за поджогъ -- сожигали, литейщику фальшивой монеты лили въ горло растопленный металлъ. Такое же символическое возмездіе Дантъ перенесъ изъ средневѣковаго самосуда въ свой Адъ, гдѣ Франческа-да-Римени съ своимъ любовникомъ Паоло въ толпѣ другихъ грѣшниковъ сладострастія стремительно несутся въ круговоротѣ адскаго вихря какъ въ жизни непрестанно стремились они и порывались въ своей необузданной отрасти, или Бертрамъ Даль-Борніо встрѣтилъ Данта таща за волосы свою собственную отрубленную голову, будто фонарь: вѣчное правосудіе разлучило въ немъ голову отъ туловища за то, говорилъ онъ Данту, что онъ самъ при жизни разлучилъ сына съ отцомъ, возбудивъ между вами смертельную вражду. Также изобразительно понимали возмездіе и наши предки, когда въ похвалу правосудію Ивана Грознаго повѣствовали какъ этотъ царь казнилъ одного дьяка, который принялъ въ посулъ жаренаго гуся, начиненнаго деньгами. Когда вывели его на торговую площадь, царь, находясь тамъ лично, спросилъ у своихъ палачей кто изъ нихъ умѣетъ разрѣзать гуся и приказалъ сначала отрубить у дьяка ноги до икръ, потомъ руки выше локтя, все спрашивая его, вкусно ли гусиное мясо, и наконецъ отсѣчь голову чтобъ онъ совсѣмъ былъ похожъ на жаренаго гуся. {Флетчеръ, О государствѣ Русскомъ, стр. 36.}
   Бенфей предполагаетъ что Монголы въ своемъ нашествія на Европу могли служить посредниками въ передачѣ повѣствовательно-назидательнаго матеріала съ Востока на Западъ. Чѣмъ случайнѣе и кратковременнѣе могло быть это посредничество, тѣмъ любопытнѣе всякій фактъ въ быту и литературѣ европейскихъ народовъ который письменное преданіе приписываетъ вліянію монгольскому. Такой именно фактъ для сравнительнаго изученія остроумныхъ судебныхъ приговоровъ предлагаетъ наша старинная легенда о Петрѣ Царевичѣ Ордынскомъ. {См. мои Историческіе Очерки, 2, 162--163.} Этотъ выходецъ изъ Орды для основаннаго имъ монастыря купилъ у князей Ростовскихъ землю около города Ростова при озерѣ. Въ послѣдствіи, спустя послѣ того много лѣта, между наслѣдниками князей Ростовскихъ и внуками царевича Петра завелась тяжба объ озерѣ, могутъ ли эти послѣдніе пользоваться имъ какъ своею собственностью. Правнуки стараго князя Ростовскаго говорили внуку Петрову Юрію: "Слышали мы что дѣдъ вашъ грамоты у прародителей нашихъ на мѣсто монастыря вашего взялъ, и рубежи земли его, а озеро наше: на него грамоты не было взято; потому запрещаемъ вашимъ рыболовамъ ловить въ этомъ озерѣ." И отправился внукъ Петровъ Юрій въ Орду, гдѣ его приняли съ честію и для рѣшенія тяжбы послали съ нимъ посла. Пришелъ татарскій посолъ въ Ростовъ и сѣлъ при озерѣ, и сталъ судить князей Ростовскихъ со внуками царевича Петра. Положили предъ нимъ купчія грамоты, и воззрѣвъ на нихъ, спросилъ татарскій посолъ Ростовскихъ князей: "Вотъ грамоты на куплю: ваша ли вода? Есть ли подъ водою земля? И можете ли снять воду изъ-подъ той земли?" И отвѣчали Ростовскіе князья: "Такъ, господине, положены эти грамоты, а земля подъ водою есть, а вода, господине, наша отчина, а самъ ее съ земли не можемъ." Тогда сказалъ имъ посолъ царевъ: "Если не можете снять воду отъ земли, то почто своею называете? А сотвореніе есть вышняго Бога на службу и на питаніе всѣмъ человѣкамъ и скотамъ." И присудилъ татарскій посолъ по землѣ и воду внукамъ Петровымъ: какъ есть купля землямъ, такъ и водамъ.
   

V.

   Приведенныхъ примѣровъ, я полагаю, на первый разъ вполнѣ достаточно чтобы видѣть какъ далеко ушли на Западъ и широко тамъ разрослись восточные вымыслы, источники которыхъ наука открыла въ индійскихъ сборникахъ назидательно-повѣствовательнаго содержанія. Изъ нихъ были мною указаны Панчатантра съ Гитопадешею, Калила и Домна, или Стефанитъ и Ихнилатъ и Житіе Будды, передѣланное въ исторію о Варлаамѣ и Іоасафѣ царевичѣ. Такой же тычокъ переселенію странствующихъ повѣстей съ Востока на Западъ дало еще одно не менѣе значительное произведеніе, извѣстное подъ названіемъ Синдибада, иначе Исторіи о семи совѣтникахъ, или мудрецахъ. {Сказаніе дивно и славно о притчахъ семи мудрецовъ, какъ оно значится въ русскихъ старинныхъ рукописяхъ.-- Пыпина, Очеркъ литерат. исторіи старинныхъ повѣстей и сказокъ русскихъ, 1857, стр. 252 и слѣд.-- Benfey, Orient und Occident III, 177.-- Ales. d'Ancona, Il libro dei sette savj, 1864, съ очень важнымъ приложеніемъ Тезы, въ которомъ помѣщенъ переводъ рѣдкой брошюры Брокгауза.-- Къ этову дополненіе: Comparetti, Interno al libro dei sette savj, 1865 -- Comparetti, Ricerche intorno al libro di Sindibad, въ Memorie del R. Jetitato Lombardo di scienze e lettere, 1869, vol. XI, II eerie III: важно no asданному здѣсь тексту древне-испанскому.-- Изъ прежнихъ изданій особенно важно: Keller, Li romans des sept sages, 1836, съ обширнымъ введеніемъ.} Своими началами сливается оно съ древнѣйшими источниками индійскихъ преданій, во до насъ дошло уже въ переводахъ и передѣлкахъ, съ урѣзками, вставками и дополненіями, заслонившими навсегда его первоначальный видъ.
   Индійское преданіе пріурочено къ царю Анюкѣ, ревностному поборнику буддизма. По смерти своей жены Ашока женился на одной изъ ея прислужницъ, когда уже былъ у него взрослый сынъ, по своимъ прекраснымъ глазамъ названный Купала. Мачеха влюбилась въ него и предлагала ему свою любовь, которую однако молодой человѣкъ отвергнулъ. Между тѣмъ отецъ посылаетъ его усмирить возмутившуюся провинцію, и пока сынъ остается въ отсутствіи, самъ онъ заболѣлъ тяжкою болѣзнію и ожидая смерти намѣревается отдать свой престолъ сыну. Царица видя себѣ неминучую бѣду, если это сбудется, сама берется исцѣлить царя. И когда она дѣйствительно его вылѣчила, царь въ благодарность обѣщаетъ ей все чего бы она ни пожелала. Царица выпросила себѣ всего на семь дней право пользоваться неограниченною царскою властью и тотчасъ же послала повелѣніе чтобы царевичу Куналѣ выкололи глаза. Но царевичъ перерядившись музыкантомъ является къ самому царю, открываетъ ему всю истину и коварная мачеха предается смерти на кострѣ.
   Таково первоначальное зерно сказанія. Но дошедшія до насъ передѣлка являются уже въ новомъ развитіи, болѣе приспособленномъ къ порицанію женской хитрости и безстыдства. Овдовѣвшій царь, имѣя у себя сына, женится вторично, и отдаетъ царевича на воспитаніе мудрецу Синдибаду, по имени котораго первоначально и было названо все это сказаніе. {Санскритскую форму этому имени предполагаютъ Siddhapati, т.-е. господинъ (pati) совершенныхъ или мудрецовъ маговъ (Siddha). Арабскій историкъ Масуди (+ 956) въ своей энциклопедіи подъ названіемъ Золотые луга и рудники драгоцѣнныхъ камней, между прочимъ говора объ индійскомъ царѣ Курушѣ, присовокупляетъ; "въ его царствованіе Жидъ Сондбадъ (т.-е. Синдибадъ), сочинитель книги о семи визиряхъ, о наставникѣ, юношѣ и супругѣ царя. Книга называется Китабъ Эс-Сондбадъ".} До тѣхъ поръ мальчикъ отличался рѣшительною неспособностью къ наукѣ, сколько ни старались его учить, но попавъ въ руки къ Синдибаду, менѣе чѣмъ въ полгода онъ успѣлъ постичь всю премудрость. Обыкновенный мотивъ средневѣковыхъ легендъ о великихъ людяхъ, которые въ отрочествѣ отличаются тупостью и потомъ по какому-нибудь чуду въ одно мгновеніе пріобрѣтаютъ мудрость и званія. Впрочемъ индійскій наставникъ достигъ той же цѣли безъ всякихъ сверхъестественныхъ средствъ. Онъ велѣлъ построить для царевича палаты, а стѣны ихъ расписать изображеніями изъ всевозможныхъ наукъ и званій, и по этимъ изображеніямъ обучилъ своего воспитанника и легко и скоро. Такое наглядное обученіе, ведущее свое начало отъ временъ незапамятныхъ, было господствующимъ въ средніе вѣка, когда расписывали стѣны церквей изображеніями, которыя должны были служитъ грамотою для безграмотныхъ, и когда украшали рукописи миніатюрами,-- обычай усвоенный потомъ и въ народныхъ книгахъ съ картинками лубочнаго издѣлія. Итакъ, обучившись всякой премудрости, царевичъ возвращается къ царскому двору, но въ теченіе первыхъ семи дней онъ долженъ молчатъ какъ нѣмой, а то угрожаетъ ему смертная опасность, если онъ промолвитъ хотя одно слово: такую судьбу усмотрѣлъ мудрецъ Синдибадъ по сочетанію звѣздъ. Мачеха только-что увидѣла нѣмаго царевича, воспламенилась къ нему страстью и требовала отъ него взаимности, предлагая ему убить царя, чтобы вмѣстѣ раздѣлить и ложе и царскую власть. Царевичъ, выведенный изъ терпѣнія такою наглостью, забылъ обѣтъ молчанія и жъ гнѣвѣ проговорилъ: "Чрезъ семъ дней дамъ я тебѣ отвѣтъ какого ты заслуживаешь". Тогда мачеха обвиняетъ молодаго человѣка предъ его отцомъ въ томъ будто онъ хотѣлъ ее обезчестить, Царь велитъ своего сына казнить, но его совѣтники, числомъ семеро, переименованные потомъ въ сапъ мудрецовъ (откуда другое названіе этого произведенія), чтобы замедлить исполненіе смертнаго приговора, каждый по одиночкѣ въ теченіе семи дней стараются убѣдитъ царя чтобъ онъ поступилъ осмотрительно и не вдавался въ обманъ женскому коварству. Съ этою цѣлію каждый изъ нихъ разказываетъ по двѣ притчи, одну чтобъ отклонить отъ опрометчиваго рѣшенія и другую чтобъ обнаружить женскія хитрости и увертки. Мачеха въ отвѣтъ на обвиненіе тоже каждый день разказываетъ по одной Притчѣ, съ цѣлію убѣдить царя въ свою пользу. Само собою разумѣется что число разказовъ въ разныхъ передѣлкахъ этой исторіи не одинаково. Въ иныхъ редакціяхъ каждый изъ совѣтниковъ или мудрецовъ довольствуется только однимъ разказомъ, въ другихъ мачеха вовсе не защищаетъ себя притчами. Но во всякомъ случаѣ исходъ сказанія одинъ и тотъ же. Чрезъ семь дней печать молчанія снимается съ устъ царевича, онъ открываетъ истину и мачеха наказывается.
   Главный интересъ оказанія, согласно характеру прочихъ восточныхъ сборниковъ, составляютъ вплетенныя въ него притчи и повѣсти для которыхъ самая интрига между отцомъ, сыномъ и его мачехой служитъ только канвой или рамкой. Однако чѣмъ свѣжѣе и первоначальнѣе редакція, тѣмъ тѣснѣе связываются разказы и притчи съ развитіемъ и драматическимъ ходомъ интриги; а этого можно было достигнутъ только тогда когда каждый день одинъ изъ совѣтниковъ разказываетъ по двѣ притчи, и когда ежедневно же говоритъ въ отвѣтъ и повѣствуетъ также и мачеха. Останавливая царя отъ роковаго рѣшенія и обвиняя мачеху, каждый изъ разкащиковъ на день замедляетъ казнь царевича, мачеха же съ своей стороны тоже ежедневно оправдываясь и клевеща въ новой притчѣ вызываетъ къ слѣдующему даю новыя попытки другихъ совѣтниковъ царскихъ возстановить истину, и такъ тормозится дѣло въ естественной проволочкѣ всѣхъ семи дней до окончательной развязки.
   Что касается до переселенія этого сказанія съ Востока на Западъ, то оно шло по тому же пути который былъ проложенъ и для другихъ, уже упомянутыхъ мною назидательно-повѣствовательныхъ сборниковъ. Ранняя редакція индійскаго Сандибада до насъ не дошла; но съ нея Персіанинъ Муса сдѣлалъ переводъ арабскій, который потомъ былъ переведенъ по-сирійски, а съ дорійскаго текста въ концѣ XI столѣтія Михаилъ Андреопулъ сдѣлалъ переводъ по-гречески, подъ дознаніемъ Синтипасъ (то-есть Сандибадъ). Кромѣ того въ половинѣ XIII столѣтія арабскій текстъ былъ переведенъ на еврейскій языкъ, водъ названіемъ Притчей Сендибара, а въ XIV столѣтіи древнее сказаніе опять появляется въ литературѣ персидской, въ другихъ редакціяхъ и передѣлкахъ, и наконецъ подъ именемъ Семи визирей (въ послѣдствіи размножившихся до сорока) вошло оно и у Аравитянъ въ нѣкоторыя изъ редакцій Тысячи и одной ночи. Особенно замѣчательна въ персидской литературѣ едва очень краткая редакція того же сказанія о царѣ, его сынѣ и мачехѣ, всего съ шестью только притчами, вошедшая въ 8ю ночь Книги Попугая которую Персіянинъ Махшеба (ум. 1399) переложилъ изъ индійскаго очень популярнаго сочиненія, извѣстнаго подъ названіемъ Семидесяти разказовъ Попугая (Шукасаптати). Что же касается до испанской литературы, то оказаніе о Синдибадѣ появилось въ ней, со всѣми признаками его древняго восточнаго характера, почти въ одно и то же время въ Калилою и Димною. Чрезъ два года послѣ того какъ въ 1251 году для инфанта Донъ-Альфонса была переложена по-испански Калила и Дилма, именно въ 1253, по повелѣнію брата его Донъ-Федериго (Don Fadrique), съ арабскаго же на испанскій было переведено и сказаніе о Синдибадѣ подъ названіемъ Книги о женскихъ обманахъ и продѣлкахъ {Libro de los engannos et los assy amientоs de los mugeres.}.
   Чтобы дать понятіе читателямъ о притчахъ восточной редакція этого сказанія, {Вотъ перечень притчей за всѣ семь дней: 1) совѣтника -- Левъ и Попугай, мачехи -- Скорнякъ; 2) сов.--хлѣбы и Невѣрность, мач.-- Вѣдьма; 3) сов.-- Медъ и Москательщикъ, мач.-- Превращеніе юноши въ дѣвицу; 4) сов.-- Баньщикъ и Сука, мач.-- Кабанъ; 5) сов.-- Змѣя и Полотно, мач.-- Разбойникъ; 6) сов.-- Голуби и фигурка слона; мачеха не повѣствуетъ, а только плачется; 7) сов.-- Желанія и Изслѣдователь женскихъ хитростей. Затѣмъ повѣствуетъ уже и самъ царевичъ когда на восьмой день прошелъ срокъ его молчанію. Сюжеты его притчей; Гости, Трехлѣтній Мальчикъ, Пятилѣтній Мальчикъ и Слѣпой Старикъ. Потомъ еще разъ мачеха: Лиса, и наконецъ самъ Сандибадъ: Судьба.} я приведу здѣсь нѣкоторыя.
   Попугай. {Разказъ этотъ состоитъ въ связи съ упомянутою выше индійскою книгой Шукасаптати (то-есть 70 разказовъ Попугая).} Былъ одинъ ревнивый мужъ. И завелъ онъ попугая, посадилъ въ клѣтку и велѣлъ ему во время своего отсутствія подсматривать за женою что она безъ него дѣлаетъ, и потомъ все сообщатъ ему. Однажды, когда мужа не было дома, жена приняла къ себѣ любовника. Мужъ, узнавъ о томъ отъ попугая, сильно съ женой поссорился. Тогда, чтобъ оправдаться въ глазахъ мужа, она прибѣгла къ слѣдующей хитрости. Ночью постановила клѣтку съ попугаемъ на полъ и стала поливать его водой, а попугай думаетъ что это дождь; потомъ стала наводить на него свѣтъ отъ свѣчка зеркаломъ, а онъ думаетъ что это молнія, и наконецъ стала стучать и гремѣть жерновомъ, а онъ думаетъ что это громъ. Когда на утро мужъ сталъ спрашивать попугая что было въ прошлую ночь, онъ отвѣтилъ что ничего не замѣтилъ, кромѣ дождя съ грозою. "Такую-то правду-истину сказалъ ты мнѣ и о женѣ какъ о вчерашней грозѣ! воскликнулъ мужъ: ахъ ты обманщикъ!" И велѣлъ попугаю свернуть шею, а самъ помирился съ женою. "И я, господинъ мой, заключалъ совѣтникъ, обращаясь къ царю, -- разказалъ тебѣ этотъ примѣръ чтобы ты видѣлъ коварство женщинъ. Великимъ ихъ хитростямъ нѣтъ ни начала ни конца." И царь не велѣлъ царевича казнить.
   Змѣя. Кто поступаетъ опрометчиво, съ тѣмъ можетъ случиться то же что съ однимъ хозяиномъ и его собакою -- говорилъ совѣтникъ, отклоняя царя отъ слишкомъ поспѣшнаго рѣшенія.-- Какъ же это было? спросилъ царь, и совѣтникъ сталъ разказывать: У одного придворнаго была собака, которую онъ очень любилъ за ея смышленость. Однажды жена его ушла къ своимъ роднымъ, а онъ самъ долженъ былъ отправиться къ царю, такъ что кромѣ той умной собаки некому было въ домѣ поручитъ ихъ груднаго ребенка въ люлькѣ. Когда собака стерегла ребенка, вдругъ ползетъ къ нему огромная змѣя; собака бросается на змѣю и растерзала ее въ клочки, не допустивъ ее къ люлькѣ. Между тѣмъ возвращается хозяинъ, и когда побѣжала къ нему навстрѣчу собака съ окровавленною мордою, онъ вообразилъ что собака загрызла ребенка и тутъ же на мѣстѣ убилъ ее; а когда подошелъ къ люлькѣ и увидалъ что ребенокъ покойно спитъ, а около загрызенная змѣя, онъ пришелъ въ отчаяніе, терзалъ свое лицо, и не могъ утѣшиться. И ты, государь, не спѣши въ своемъ рѣшеніи, чтобы потомъ не раскаяться: не убивай своего сына; потому что женскія хитрости безъ начала и конца. {Источникъ этой притчи открывается еще въ Панчатантрѣ (5,2), откуда она перешла въ Гитопадешу, Калилу и Димну и въ другіе сборники.}
   Изслѣдователь женскихъ хитростей. Этою притчею, въ которой наглядно показывается вся неисчерпаемость женскихъ обмановъ и увертокъ, заключается седьмой день этого уголовнаго процесса, рѣшаемаго притчами и повѣстями. Былъ одинъ холостякъ, который до тѣхъ поръ не хотѣлъ жениться пока не узнаетъ всѣ женскія хитрости и обманы. И пошелъ онъ странствовать и прибылъ въ одно мѣсто гдѣ были самые свѣдущіе по этому дѣду люди. Одинъ изъ нихъ сказалъ ему: если хочешь до конца извѣдать всѣ женскія хитрости и увертки, сиди три дня на пеплѣ и кромѣ куска хлѣба съ оошо ничего не ѣшь. Такъ онъ и сдѣлалъ, и написалъ книги о женскихъ обманахъ. Возвращаясь домой онъ остановился въ одномъ домѣ. Когда хозяинъ ушелъ со двора, жена его стала спрашивать гостя кто онъ такой и откуда идетъ. Тотъ подробно разказалъ какъ онъ изслѣдовалъ женскія хитрости и описалъ ихъ всѣ въ книгахъ. Хозяйка, замѣтивъ его великую простоту, потому что онъ принялся за дѣло котораго никогда не кончитъ, сказала ему: "Я увѣрена что теперь уже ни одна на свѣтѣ женщина тебя не обманетъ", а сама задумала его проучить. Стала къ нему ласкаться и дѣлать ему любовныя предложенія, и только-что онъ разнѣжился и скинулъ съ себя одежду, она подняла такой крикъ и гвалтъ что встревожила всѣхъ сосѣдей. "Лежи такъ на полу -- сказала она ему -- а то будешь убитъ", и сунула ему въ ротъ кусокъ хлѣба. Когда сосѣди сбѣжались, она объяснила имъ что вотъ зашелъ къ нимъ одинъ прохожій, и до смерти было подавился кускомъ, но она его раздѣла до нага и стала поливать водою, и теперь онъ очнулся. Когда сосѣди удалились, хозяйка сказала: "Есть ли у тебя въ книгахъ эта увертка?" -- Никогда о такой и не слыхивалъ -- отвѣтилъ тотъ, и убѣдившись что попусту потерялъ свое время, бросилъ въ огонь написанныя имъ книги, потому что никто никогда не исчислитъ до конца всѣхъ женскихъ обмановъ и хитростей.
   По краткой редакціи сказанія въ восьмой ночи Книги Попугая, въ персидской передѣлкѣ Нахшеби, разказъ этотъ осложняется еще другою женскою уверткою, послѣ которой уже холостякъ сжигаетъ свои книги. А именно. Неудовольствовавшись своею продѣлкою, хозяйка слроваживаетъ холостяка во дворецъ къ своей сестрѣ царицѣ, увѣдомляя ее что посланный написалъ книги о женскихъ хитростяхъ и обманахъ и поручая ей хорошенько его проучить, чтобы съ досады онъ ожегъ свои книги. Царица принимаетъ его съ особенною ласкою, угощаетъ виномъ и яствами и только-что стала его обнимать, какъ идетъ самъ царь. Она прячетъ любовника въ сундукъ, запираетъ на замокъ, а ключъ оставила въ рукахъ. Царь видя приготовленное на столѣ угощенье съ удивленьемъ спрашиваетъ что все это значить. Царица отвѣчаетъ: "Ко мнѣ пришелъ одинъ молодой человѣкъ; я пила съ нимъ вино и потѣшалась любовью. Я замерла его вотъ въ этотъ сундукъ: ступай, посмотри самъ." Царь идетъ къ сундуку чтобъ открыть его, какъ вдругъ разразилась царица громкимъ хохотомъ и проговорила: "Я хотѣла испытать мудрость царя. Какой же ты глупый! Подумай, сказала ли бы я тебѣ, еслибы въ самомъ дѣлѣ пришелъ ко мнѣ любовникъ и я спрятала бы его въ сундукъ?" Царь ушелъ пристыженный, а царица, выпустивъ холостяка изъ сундука, отправила его назадъ къ сестрѣ. "Есть ли такая увертка въ твоихъ книгахъ?" спросила она его, и молодой человѣкъ бросивъ въ огонь свои книги ушелъ.
   Развитіе одной и той же темы разными варіаціями составляетъ одинъ изъ самыхъ обыкновенныхъ пріемовъ въ позднѣйшемъ распложеніи раннихъ зародышей повѣствовательныхъ сюжетовъ. Первоначально, для интриги между мачехою и царевичемъ, въ экономическихъ интересахъ самаго плана исторіи, нужна была только одна какая-нибудь наглая женская продѣлка, чтобы переполнить мѣру въ обиліи собраннаго по этому предмету матеріала въ книгахъ холостяка, и такимъ рѣзкимъ доказательствомъ, какъ въ музыкѣ послѣднимъ ударомъ кресчендо, доканать обманщицу и убѣдить царя въ истинѣ. Прибавка новой варіаціи ослабила бы впечатлѣніе. Но когда сюжетъ самаго разказа по занимательности взялъ перевѣсъ предъ цѣлою исторіей, которой онъ сначала служилъ только однимъ изъ эпизодовъ, тогда трудно было разкащику удержаться на одномъ мотивѣ и не прибавить къ нему другаго и третьяго въ томъ же родѣ для пущей забавы слушателей. Мы видѣли уже одну прибавку. Сказка и новелла, не остановились на этомъ второмъ шагѣ и пошли далѣе. {См. у Бенфея во введеніи къ Панчатантрѣ, 141, 146, 163--7, 367, 418, 519. Disciplina Clericalis, по изд. Шмидта, 48, 136. Келлера, La romans des sept sages, 187; Ocsterley, Gesta Romanor, 472, 731 и мн. др. Сюда же принадлежитъ встрѣчающаяся въ русскихъ рукописяхъ притча о томъ какъ баба чорта перехитрила.} Для примѣра укажу на русское лубочное изданіе съ картинками О купцовой женѣ и прикащикѣ, очень недавній плодъ литературнаго заимствованія, пути котораго неумѣстно слѣдить теперь.
   Былъ во Франціи одинъ богатый купецъ, человѣкъ пожилой. Разъ въ его отсутствіе молодая его жена, давно уже неравнодушная къ прикащику, стада шутить съ нимъ, когда онъ писалъ въ счетныхъ книгахъ, и спрашивала что онъ пишетъ. Тотъ для смѣху отвѣчалъ: лишу де, сударыня, бабьи увертки. Хозяйка,-- такъ повѣствуется въ лубочныхъ виршахъ,--
   
   Хозяйка разсмѣялась отвѣту:
   Та рѣчь пришла гораздо въ примѣту.
   Дивилась, почему онъ бабьи увертки знаетъ,
   Конечно, не разсудя о нихъ объявляетъ.
   Принуждена свои увертки давно показать,
   Можетъ ли онъ о таковыхъ признать.
   
   Отошедши отъ прикащика сѣла на кровать и призвавъ къ себѣ стала его для виду спрашивать о домашнемъ расходѣ. Въ это самое время купецъ возвращается съ охоты и жена въ попыхахъ прячетъ прикащика за картину, увѣряя его что мужъ давно ужь ихъ обоихъ подозрѣваетъ въ любовныхъ шашняхъ, а сама идетъ на встрѣчу мужу и начинаетъ надъ нимъ трунить, гдѣ де такому старому умѣть стрѣлять, и для опыта велитъ ему выстрѣлить въ картину, позади которой спрятался прикащикъ. Мужъ уже прицѣлился-было, какъ жена подтолкнула ему руку, и выстрѣлъ попалъ только въ уголъ картины. Когда мужъ отправился со двора, она опять позвала къ себѣ прикащика, и спрашивала его, каковы кажутся ему бабьи увертки?-- Въ то время смерть была моя -- отвѣчаетъ прикащикъ:
   
   Таковы -- тѣ твои навѣтки
   Никогда не зналъ бабьи увертки.
   
   Только-было опять стали они прохлаждаться и веселиться, какъ опять возвращается мужъ. Жена прячетъ прикащика въ шкафъ, а сама легла на кровать, притворившись больной. Мужъ хлопочетъ о лѣкарствѣ; жена велитъ достать его изъ шкафа, гдѣ сидитъ прикащикъ. Мужъ-было пошелъ, но она вскочила и стала его обнимать и цѣловать, говоря что она пошутила, желая испробовать его къ себѣ любовь. Когда мужъ опять уходитъ, прикащикъ объявляетъ хозяйкѣ:
   
   По моей нынѣшней, страшной примѣтѣ,
   Не обрѣтаю увертокъ сихъ во свѣтѣ.
   
   Наконецъ она уводитъ его въ баню, а въ то время мужъ возвращается, и выбѣгая къ нему на встрѣчу --
   
   Поди-тка что дѣлается съ тобою,
   Вѣдь твой прикащикъ парится со мною --
   
   говоритъ она, и только-что мужъ къ двери, она обливаетъ его изъ таза водою, а сама его еще упрекаетъ:
   
   Ахъ, старикъ сердечный! Опознался.
   Какъ разсудить того не догадался,
   Помыслилъ бы, можно ли сему учиниться и т. д.
   
   Послѣ этой послѣдней хитрости, жена прикащику объявила:
   
   Ну теперь сколько увертокъ моихъ было, довольно,
   Можно мнѣ и вамъ со мною любиться.
   Могу всячески отъ мужа отговориться.
   Ни въ чемъ я предъ тобою не солгала --
   Увертки свои явно показала.
   Теперь кто и въ правду хочетъ сказать,
   Мужъ никому вѣры не будетъ ять.
   Я тебя довольно и сердечно возлюбила,
   Отъ всякаго мнѣнія отвратила.
   
   Воротимся къ восточному оригиналу. Притча самого царевича, прервавшаго молчаніе на восьмой день, предлагаютъ новые матеріалы для разсмотрѣнныхъ выше сказочныхъ судопроизводствъ съ остроумными рѣшеніями запуганныхъ тяжебъ, {Слич. такое эпическое рѣшеніе тяжебъ на Кавказѣ: Чеченское Племя, стр. 51, въ Сборникѣ Свѣдѣній о Кавказск. Горцахъ, выпускъ VI, 1872.} и кромѣ того наводятъ на литературный источникъ одной русской повѣсти объ Иванѣ Грозномъ.
   Пятилѣтній Мальчикъ. Было трое товарищей въ торговлѣ, и нажили они вмѣстѣ большое состояніе. Однажды на пути остановились они у одной старухи и отдавъ ей на сохраненіе свое имущество предупредили ее чтобъ она никому не давала его, а возвратила бы имъ всѣмъ троимъ, когда они всѣ будутъ вмѣстѣ. Между тѣмъ дошли они въ ея огородъ купаться, но забыли взять изъ своего багажа гребень и послали одного изъ товарищей. Тотъ идетъ къ старухѣ и спрашиваетъ у ней все ихъ имущество. Старуха не даетъ, соблюдая условіе -- выдать только тогда когда всѣ трое будутъ вмѣстѣ. Посланный зоветъ ее къ двери, и кричитъ товарищамъ: Увѣрьте хозяйку что вы сами меня послали. Они подтвердили, и потомъ пока они купались товарищъ ихъ взялъ все имущество и скрылся. Двое обманутыхъ пошли къ судьѣ жаловаться на старуху, потому что она не исполнила условія. На дорогѣ встрѣчается ей мальчикъ пяти лѣтъ, и спрашиваетъ ее о чемъ она плачетъ, и узнавъ причину научаетъ ее какой дать отвѣтъ на судѣ. Такъ какъ она должна выдать имущество только въ томъ случаѣ когда будутъ налицо всѣ трое товарищей, то пусть двое истцовъ приведутъ третьяго, и тогда она возвратитъ имъ то что они дали ей на сбереженіе. Старуха такъ поступала и выиграла тяжбу. Судья, узнавъ что старуху спасъ отъ бѣды пятилѣтній мальчикъ, взялъ его къ себѣ и всегда съ нимъ совѣтовался.
   Мудрый ребенокъ, остроумно рѣшающій судебныя тяжбы и разныя мудреныя загадки, напоминаетъ апокрифическаго Соломона и средневѣковаго Мерлина.
   Слѣпой Старикъ. Одинъ купецъ привезъ большой запасъ сандалу въ городъ, гдѣ этотъ товаръ цѣнился особенно дорого. Но мошенники его обманули, увѣривъ что сандалъ у нихъ ни почемъ, и имъ топятъ вмѣсто дровъ. Тогда одинъ изъ нихъ, будто дѣлая великое одолженіе купцу, согласился взять у него весь привезенный имъ сандалъ, обѣщавъ ему за него заплатить чѣмъ только купецъ пожелаетъ. На другой день купецъ идетъ по базару и остановился посмотрѣть какъ играютъ въ кости. Одинъ изъ играющихъ предложилъ ему принять участіе, объяснивъ условіе игры. Кто выиграетъ имѣетъ право требовать отъ проигравшаго что только ни пожелаетъ. Купецъ сталъ играть и проигралъ. Выигравшій потребовалъ отъ него чтобъ онъ выпилъ всю воду въ морѣ до послѣдней капельки. Идя далѣе купецъ встрѣчаетъ криваго. Ты у меня укралъ глазъ, кричитъ кривой, и требуетъ его къ судьѣ. Старуха у которой купецъ остановился постоемъ объяснила ему что въ городѣ множество мошенниковъ, и что всѣ они каждую ночь собираются у одного слѣпаго старика, мудрость котораго очень чествуютъ, и сообщая ему обо всемъ что дѣлали въ теченіе дня, съ нимъ совѣтуются. Единственный способъ выпутаться изъ бѣды -- идти къ нему въ толпѣ мошенниковъ и разузнать что онъ скажетъ. Такъ купецъ и сдѣлалъ. Сначала разказалъ старику тотъ который обманулъ купца на сандалѣ и условился заплатить чѣмъ только тотъ пожелаетъ. "Не ладно ты затѣялъ, рѣшилъ слѣпой старикъ: а что ты будешь дѣлать если онъ пожелаетъ отъ тебя мѣру блохъ, на половину самочекъ, на половину самцовъ, на половину слѣпыхъ, да половину хромыхъ, на половину зеленыхъ, на половину бурыхъ?" Потомъ разказалъ обыгравшій купца въ кости. "Опять не ладно, промолвилъ старикъ: а что ты будешь дѣлать если онъ по условію согласится выпить всю воду изъ моря, но только въ томъ случаѣ если ты остановишь всѣ рѣки и ручьи чтобъ они не текли въ море?" Наконецъ разказалъ кривой. Старикъ также не похвалилъ и его, что ты будешь дѣлать если онъ скажетъ: вынь свой глазъ, а я свой выну, и сличимъ сходны и они другъ съ другомъ, и свѣшаемъ ихъ, въ одну ли мѣру и въ одинъ ли вѣсъ? И останешься ты совсѣмъ слѣпой, а онъ все будетъ зрячій, хоть и съ однимъ глазомъ." На утро купца потребовали къ судьѣ и онъ поступилъ и сказалъ такъ какъ слышалъ отъ слѣпаго старика.
   Если по общему своему плану притча эта можетъ служитъ панданомъ къ сказкѣ о Шемякиномъ судѣ съ дополненіемъ загадки о морѣ и извѣстнаго уже намъ мотива о тяжбъ, основаннаго на томъ чего пожелаетъ одна изъ тяжущихся сторонъ; то съ другой стороны кляуза о мѣрѣ блохъ была пріурочена на Руси къ имени Ивана Грознаго. Флетчеръ повѣствуетъ что однажды этотъ царь послалъ въ Москву добыть ему колпакъ или мѣру живыхъ блохъ для лѣкарства. Ему отвѣчали что этого невозможно исполнить, и еслибы даже удалось наловить столько блохъ, то ими нельзя наполнить мѣру оттого что онѣ распрыгаются. За это царь взыскалъ съ нихъ штрафъ, или выбилъ изъ нихъ правежемъ семь тысячъ рублей. {О государствѣ Русскомъ, стр. 39.} Если миниатюрная законченность ювелирной работы говоритъ въ пользу первоначальной оригинальности въ сравненіи съ аляповатою, топорною копіею, то русскую грубую подѣлку можно по прямой линіи возвести къ изящной бездѣлушкѣ вышедшей изъ рукъ слѣпаго старика индійскаго сказанья.
   Оставляя древнюю редакцію Синдибада, возьму для примѣра одинъ изъ разказовъ внесенный въ ея восточную передѣлку, извѣстную подъ именемъ Семи Визирей. Султанъ влюбился въ супругу своего визиря, удаляетъ мужа и является къ ней. Она ставитъ предъ султаномъ девяносто блюдъ одного и того же кушанья и предлагаетъ ему изъ каждаго попробовать, и когда онъ во всѣхъ яствахъ находитъ одинъ и тотъ же вкусъ, она даетъ ему такое нравоученье: девяносто блюдъ это девяносто красавицъ въ твоемъ дворцѣ. По виду онѣ различны, но вкусъ ихъ поцѣлуевъ одинъ и тотъ же. Итальянскій новеллистъ XV столѣтія Антоніо Корнацано тотъ же самый сюжетъ пріурочиваетъ къ пословицѣ: "все бобы" (tutta è fava), производя ее отъ исторіи объ одной Ломбардской принцессѣ, которая чтобъ образумить своего супруга, проводившаго время съ любовницами, приказываетъ изготовить для него и его свиты роскошный обѣдъ, но такъ чтобы яства были изъ однихъ только бобовъ. Принцъ увидѣлъ въ этомъ тонкій намекъ на свою невоздержность и съ тѣхъ поръ оставался всегда вѣренъ своей супругѣ.
   Такой же мотивъ, вмѣстѣ со многими другими тоже литературнаго происхожденія, встрѣчается въ русской легендѣ о Петрѣ и Февроніи Муромскихъ. Когда эту княгиню бояре выгоняли изъ Мурома, она покорно подчинилась этому оскорбленію, только просила чтобъ ей дали того что она пожелаетъ съ собою взять. Ей впередъ дано было согласіе, и она попросила себѣ своего супруга князя Петра и увезла съ собою. То же самое повѣствуется о женахъ которыя просили Конраха Баварскаго чтобъ онъ позволилъ имъ изъ осажденнаго имъ Вейнсберга унести то что онѣ попросятъ. Конрадъ далъ слово исполнить ихъ просьбу, и онѣ вынесли изъ города на плечахъ -- мужей своихъ, а за пазухой -- дѣтей. {См. также въ Письмовникѣ Курганова Краткія повѣсти, NoNo 102 и 345.}
   Этотъ мотивъ, очевидно кніикнаго происхожденія, предшествуетъ въ нашей муромской легендѣ другому такого же происхожденія, который собственно намъ и нуженъ для сличенія съ притчею изъ Семи Визирей. Итакъ, выгнанная изъ Мурома княгиня Февронія плыветъ на лодкѣ вмѣстѣ съ своимъ супругомъ. Въ той же лодкѣ ѣхалъ одинъ женатый человѣкъ, и сталъ онъ приволакиваться за Февроніей, держа на умѣ грѣшный помыслъ. Тогда чтобъ обличить его, княгиня велѣла ему зачерпнуть воды съ одной стороны лодки и отпить, потомъ съ другой стороны, и тоже отлить. Когда тотъ исполнилъ желаніе Февроніи, она спросила его: "одинакова ли та и другая вода, или которая слаще?" -- "И та и другая одинакова", отвѣчалъ онъ.-- "Точно такъ же одинаково и естество женское, сказала ему на то Февронія: для чего же ты оставляя свою жену на чужихъ смыслишь?" То же самое по псковской легендѣ сказала Ольга князю Игорю когда еще будучи дѣвицей перевозила его въ лодкѣ черезъ рѣку. {Keller, Li romans des sept sages, во введеніи стр. 138--139. Proverbii di messer Antonio Cornazano in facetie, въ Болонск. Salta di Curios, letter. 62, стр. 77 и слѣд. Мои Историческіе Очерки І, 292--297. Стратеммана Ѳеатронъ или позоръ историческій 1720, листъ 298. Для объясненія литературныхъ мотивовъ основанныхъ на сравненіи любви съ ѣдою и питьемъ заслуживаетъ вниманія сближеніе санскр. кам -- любитъ и чам -- хлебать, допускаемое профессоромъ Потебнею: "Хотя можетъ современемъ открыться, продолжаетъ авторъ, что кам -- любить и чам -- хлебать не имѣютъ между собою ничего общаго, но не невѣроятна покамѣстъ и ихъ генетическая связь. Въ славянской народной поэзіи весьма распространено символическое изображеніе любви ѣдой и питьемъ. Напр. въ сказкѣ: "только проснувшись царевна замѣтила что съ ней кто-то пошутилъ и гораздо"; она кричитъ слугамъ: "Вставайте! Кто-то въ домѣ былъ, воды испилъ, колодезя не накрылъ. " Аѳан. сказк. VIII, 43. Професс. Потебни Изъ записокъ по русской грамматикѣ, въ Филологическихъ Запискахъ. 1873 года. IV, 24.}
   Вообще надобно замѣтить что волокитство, поощряемое легкимъ поведеніемъ женщины, такъ подробно развитое въ восточной повѣствовательной литературѣ и оттуда перенесенное въ средневѣковую новеллу, и въ нашихъ былинахъ и легендахъ носитъ на себѣ очевидные признаки самой грубой чувственности, подкрашенной балагурствомъ такъ-называемыхъ народныхъ книгъ. Супруга князя Владиміра, былинная княгиня Апраксѣевна, соединяетъ въ своемъ лицѣ мачеху сказанія о Синдибадѣ съ супругою Пентефрія. Когда Тугаринъ Змѣевичъ сидя рядомъ съ ней за столомъ оказываетъ ей самыя непристойныя ласки, повара приносятъ между другими яствами бѣлую лебедушку: и рушила ту лебедушку сама княгиня Апраксѣевна, порѣзала ручку бѣлую, завернула ее рукавомъ, подъ столъ опустила, а сама промолвила: "Гей вы княгини, боярыни! Либо мнѣ рѣзать лебедь бѣлую, либо мнѣ смотрѣть на милаго друга, на Тугарина Змѣевича!"
   Тотъ же самый мотивъ встрѣчается въ раввинской сказкѣ объ Іосифѣ Прекрасномъ, проникшей и въ Коранъ. Женщины по всему городу много трунили надъ женою Пентефрія что была она отвергнута Іосифомъ и за то наклеветала на него предъ мужемъ. Когда насмѣшки дошли до ея слуха, она пригласила тѣхъ женщинъ къ себѣ на обѣдъ, и каждой положила по ножу, а Іосифу велѣла выйти показаться имъ. И когда гостьи его увидѣли, такъ имъ плѣнились что разрѣзывая себѣ кушанье, глядючи на него, порѣзали себѣ руки, а сами говорили: "Ей Богу, это не человѣческое существо, а достойный обожанія ангелъ!" На это жена Пентефрія сказала: "Такъ смотрите же! Это тотъ самый изъ-за кого вы меня такъ позорили!" Сказаніе Корана не разъ было передѣлываемо мусульманскими поэтами подъ названіемъ Іосифъ и Сулейка (такъ поименована жена Пентефрія), откуда перешло въ одну древнеиспанскую поэму. Что же касается до повѣствовательной литературы Германіи и Франціи, то тамъ между прочимъ встрѣчается замѣчательное отклоненіе: мущина мѣняется ролью съ женщиною, и плѣнившись ея красотой тоже лорѣзываетъ себѣ за обѣдомъ руку. {Дрвен. Россійски Стихотв. стр. 189. Тикнори Geschichte d. schönen Literat in Spanien II, 671 и слѣд. Нѣмецкій разказъ объ Эцелѣ и французскій романъ объ Оливье Кастильскомъ см. въ Germania, 1869 XIV, стр. 243 и слѣд. Безъ сомнѣнія тотъ же мотивъ лежитъ въ основѣ семейной сцены герцога Лотарингскаго, который такъ сокрушался о порѣзанномъ пальчикѣ своей супруги, разыгравшей потомъ роль Матроны Эфесской; потому что эта неосторожность произошла отъ ея слишкомъ усерднаго вниманія къ мужу.}
   

VI.

   Женскія хитрости и обманы -- это самая любимая, самая популярная тема средневѣковой повѣствовательно-назидательной литературы. Съ одинаковымъ интересомъ и увлеченіемъ трактуетъ эту тему и шутливая новелла или пикантное стихотвореніе, и поученіе строгаго моралиста объ удаленіи отъ искушеній міра сего. Соблазны восточнаго воображенія, рано перенесенные въ повѣствовательныхъ сборникахъ къ народамъ христіанскимъ, дали аскетическимъ умамъ сильное орудіе противъ женскихъ прелестей, которыя называли они дьявольскимъ наважденіемъ, еще отъ временъ самой Еввы водворившимся на землѣ для уловленія человѣческаго рода бѣсовскими приманками. Суровые моралисты не стѣснялись въ самыхъ грязныхъ, циническихъ выраженіяхъ выставлять всю омерзительность того соблазнительнаго призрака который не переставалъ дразнить, какъ запрещенный плодъ, разгоряченную ихъ фантазію. Грязная почва для новеллы и стихотворной повѣсти была уже подготовлена беззастѣнчивымъ цинизмомъ односторонне направленнаго назиданія, и по естественному стремленію къ равновѣсію въ нравственномъ мірѣ, ненависть и зависть внушаемыя женскими соблазнами были переложены на легкую шутку и иронію, только подливавшія масла въ тотъ огонm чувственнаго раздраженія который тщетно старалось охлаждать въ себѣ напускнымъ озлобленіемъ суровое воздержаніе. Такимъ образомъ женскія злобы, по сильному выраженію ненавистниковъ прекраснаго пола, были снисходительно переведены въ разрядъ не болѣе какъ женскихъ продѣлокъ или увертокъ, которыми русская лубочная сказка хочетъ смягчить обвиненіе взводимое на женщину въ сатанинскихъ ея хитростяхъ и обманахъ.
   Всякое время имѣетъ свои крайности, въ которыя такъ легко вдаются противоположныя направленія, исчерпывающія полноту жизни. Рыцарское поклоненіе дамѣ, далеко не всегда искреннее, должно было когда-то возстанавлять права женщины противъ клеветы на нее со стороны ворчливой морали, и грязный цинизмъ мрачнаго взгляда на житейскія радости долженъ былъ стушевываться въ игривыхъ очеркахъ новеллы, грація которыхъ часто нарушалась необузданностью шутки и пересоломъ ироніи. Настоящую правду жизни надобно бы было искать въ счастливой срединѣ этихъ противоположностей, но можно ли было найти ее въ ту варварскую эпоху когда изъ повсемѣстныхъ потемокъ такъ неуклюже топырились во всѣ стороны самыя рѣзкія крайности?
   Въ такую-то смутную среду между прочими литературными элементами было брошено и восточное сказаніе о Синдибадѣ съ его притчами противъ женской хитрости и соблазновъ. Въ водоворотѣ устныхъ преданій, между развлеченьями въ шутливой болтовнѣ или въ притчахъ назидательной бесѣды, оно передѣлывалось, сокращалось и дополнялось, и будучи разнято по частямъ разсыпалось на отдѣльныя повѣсти и разказы. Долго ли, коротко ли шелъ этотъ литературный перемолъ по разнымъ странамъ Европы, только въ самомъ концѣ XII столѣтія или въ началѣ XIII, является восточное сказаніе уже совершенно въ новомъ европейскомъ видѣ, составленное по устнымъ разказамъ, переполненное западными идеями и матеріалами, въ искусственной литературной обработкѣ, и съ очевидною тенденціею къ прославленію христіанской вѣры, въ которую въ концѣ сказанія и обращаетъ языческаго царевича одинъ изъ апостоловъ. Эту латинскую передѣлку древняго восточнаго сказанія составилъ въ Лотарингіи монахъ Іоаннъ изъ аббатства Haute-Seille (Alta Silva), состоявшаго тогда подъ вѣдѣніемъ архіепископа Мецкаго (1184--1212). Латинскій оригиналъ монаха Іоанна: Долопатосъ или о царѣ и семи мудрецахъ, вскорѣ потомъ и подъ тѣмъ же названіемъ былъ передѣланъ по-французски въ стихотворной поэмѣ труверомъ Герберомъ (Herbere или Herbert, 1223--1226). {Mussafia, üeber die Quelle des altfranzös. Dolopaihos и Beiträge zur Latterafar der Sieben Weisen Teieler, въ Sitzungberichte der philoL hist, classe der Kais. Akad. d. Wissensch. zu Wien, 1864 ноябрь и октябрь. Изданіе по древнѣйшей рукописи: Oesterley, Johannis de Alta Silva Dolopathos sive de rege et septem sapientibus. 1873. Рецензія на это изданіе въ Romania, pullié par Paul Meyer et Gaston Paris. 1873 No 8, отъ стр. 481. Слич. также Кёлера въ Jahrbuch für roman, и. englisch. Spr. и Liter. 1874 I, отъ стр. 828. Brunet et Мontaiglon, Li romans de Dolopathos 1856.}
   Въ этой западной редакціи царь подвергшійся обманамъ второй жены называется Долопатосъ, будто бы потому что ему на роду написано было отъ коварства или горести страдать. {"Dolopatos, i. e. dolum vel dolorem patiens", говоритъ начитанный кожахъ изъ аббатства Alta Silva.} Царствуетъ онъ въ Сициліи, уже во время римскаго кесаря Августа, и изъ Палермо отправляетъ своего сына Лусцинія (иначе Луцишй или Луциніавъ) учиться въ Римъ къ самому Виргилію, который въ средневѣковыхъ понятіяхъ окруженъ такимъ обаяніемъ знанія и премудрости и даже чародѣйства что съ честію могъ замѣнить собою индійскаго Синдибада. Точно также и семь совѣтниковъ или визирей восточнаго царскаго двора были переряжены въ классическую тогу семи мудрецовъ.
   Виргилій былъ первый изъ всѣхъ учителей и мудрецовъ въ Римѣ. Онъ преподавалъ въ великолѣпной аудиторіи, наполненной сыновьями знатнѣйшихъ бароновъ, одѣтый въ костюмъ средневѣковыхъ профессоровъ, и возсѣдалъ на каѳедрѣ. Царевичъ Лусциній прошелъ у него всю науку, начиная отъ чтенія и письма, и языковъ латинскаго и греческаго до семи свободныхъ искусствъ, отъ грамматики и до астрономіи. Въ этой наукѣ особенно былъ знаменитъ Виргилій, и коня отпускалъ Лусцинія домой къ отцу, то по астрологическимъ наблюденіямъ предсказалъ что если онъ въ теченіи семи первыхъ дней по своемъ пріѣздѣ скажетъ хоть слово, то подвергнется смертной опасности.
   Затѣмъ слѣдуетъ та же исторія. Оклеветанный мачехою царевичъ осуждается самимъ отцомъ его на смертную казнь. Но является мудрецъ и разказавъ притчу убѣждаетъ царя отложить казнь на этотъ день, назавтра разказываетъ другой мудрецъ и тянется проволочка до седьмаго дня, когда является самъ Виргилій, разказываетъ также притчу {Домпатосъ относится къ такимъ редакціямъ въ которыхъ говорятъ притчи только мудрецы. Притчи эти слѣдующія: 1) Собака; 2) Сокровищница; 3) Лучшій другъ; 4) Плата кускомъ мяса изъ собственнаго тѣла; 5) Сынъ вдовы (и царь Траянъ); 6) Искусный воръ -- Полифемъ и трое разбойниковъ; 7) Лебеди (рыцарь Лебедя) и 8) Ключь отъ дверей башни. Очень не много взято здѣсь изъ восточнаго оригинала, какъ напримѣръ Собака, то-есть приведенная мною выше притча о Змиѣ, Разказъ о царской сокровищницѣ ведетъ свое начало отъ повѣствованія Геродота о Рамисинитѣ (2, 21), о Полфемѣ отъ Гомера, но вѣроятно, по устному преданію, сказаніе о Рыцарѣ Лебедя изъ мѣстныхъ разказовъ, которые особенно популярны были въ Лорени или Лотарингіи. Впрочемъ подробности объ источникахъ, варіантахъ и передѣлкахъ этихъ притчъ см. въ примѣчаніяхъ Ales. d'Ancona, Il libro dei Sette Savj di Roma. 1864, и во введеніи Эстерлея къ его изданію: Iohannis de Alta Silva. 1873.} и повелѣваетъ Іусцинію прервать молчаніе. Царевичъ открываетъ истину, и мачеху сожигаютъ на кострѣ. Когда, по смерти Долопатоса и Виргилія, воспослѣдовало явленіе въ мірѣ Іисуса Христа, то въ Сицилію пришелъ проповѣдовать Его ученіе одинъ изъ апостоловъ, и Лусциній принимаетъ христіанскую вѣру, будучи убѣжденъ въ ея святости словами самого мудраго наставника своего Виргилія, который по господствовавшему въ средніе вѣка мнѣнію будто бы предсказалъ пришествіе Христа въ своей четвертой Эклогѣ, почему и былъ причисляемъ вмѣстѣ съ сивиллами къ лицамъ пророчествовавшимъ о Христѣ между язычниками, какъ Исаія, Даніилъ и другіе пророки пророчествовали между Іудеями.
   Роль данная Виргилію въ этомъ сказаніи вполнѣ соотвѣтствуетъ двоякому характеру который приписывали ему въ средніе вѣка. Схоластическая латинская школа видѣла въ немъ не только величайшаго изъ поэтовъ древности, по книгамъ котораго надобно изучать латинское краснорѣчіе, но и глубокаго мудреца, вложившаго въ свои стихи таинственный смыслъ, который комментаторы старались объяснять аллегорически и символически. Потому стихотворенія этого поэта были положены въ основу всей средневѣковой науки съ ея семью свободными искусствами въ ихъ послѣдовательной лѣстницѣ, начиная отъ грамматики и до астрономіи, и на обѣихъ этихъ крайнихъ ступеняхъ руководителемъ оставался Виргилій потому что онъ былъ не только первый въ мірѣ стилистъ и стихотворецъ, но и великій астрономъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ глубокомысленный историкъ и политикъ, постигшій въ своей Энеидѣ судьбы Римской имперіи, и вообще человѣкъ необычайный, вѣщій, который прозрѣлъ состояніе душъ по смерти и въ своей четвертой Эклогѣ предсказалъ близкое пришествіе самого Іисуса Христа. Если для книжниковъ Виргилій былъ ученый и мудрецъ, то въ воображеніи простаго народа, онъ представлялся какъ магъ, волхвъ, предсказатель и чародѣй. {Этотъ двойственный характеръ Виргилія во всей подробности наложилъ профессоръ Пизанскаго университета Компаретти въ сочиненіи: Virgilio net medio evo, 1872, въ двухъ томахъ, въ первомъ -- Виргилій въ средневѣковой школѣ и литературномъ преданіи до Данта, во второмъ -- Виргилій въ народной легендѣ. Особенно много новыхъ данныхъ и соображеній предлагаетъ томъ первый, потому что до сихъ поръ ученые болѣе обращали вниманія на значеніе Виргилія въ средніе вѣка по отношенію къ народнымъ сказкамъ и легендамъ, нежели по литературному преданію въ школѣ. Въ концѣ втораго тома для народной легенды приложены слѣдующіе тексты: 1) Conr. Querfurt; 2) Gerv. Tilbury; 3) Alex. Neckam; 4) и 5) L'image du monde; 6) Adenés li Rois; 7) Renars contrefait; 8) Li romans de Vespasien; 9) Ians Enenkel; 10) Heinr. Müglin; 11) Анонимный великій стихотворецъ; 12) Cronica di Partenope, di Bartol. Caracciota 13) Antonio Pucci; 14) Buonamente Aliprando; 15) Les faits mervailleux de Virgile и 16) Leggenda di Pietro Barliario. См. отличную рецензію De Gubernatis на это сочиненіе въ La Revista Europea 1879, октябрьская книжка, стр. 383.} Преданія о чудесахъ его пріурочены преимущественно къ Неаполю, гдѣ на горѣ Повилиппо доселѣ показываютъ его могилу, и будто бы все чтобы ни дѣлалъ было направлено къ пользѣ Неаполитанскаго народа, къ обезпеченію его благоденствія и спасенію отъ опасностей и бѣдствій. Онъ будто бы построилъ и самый города Неаполь и окружилъ его неприступными стѣнами и сверхъ того сдѣлалъ маленькую его модель и помѣстивъ ее въ стеклянномъ сосудѣ, велѣлъ беречь какъ священный палладіумъ, который будетъ охранять городъ отъ нападенія враговъ, пока эта модель останется цѣла и невредима. Кромѣ того заложилъ онъ яйцо въ фундаментъ городской крѣпости, которая будетъ стоять непоколебимо пока не тронутъ самаго яйца. {Оттуда будто бы и самое названіе крѣпости на Неаполитанскою заливѣ Castel dell'Uovo. Преданіе основано на довольно распространенномъ народномъ обычаѣ класть яйцо подъ основаніе зданія. См. Либрехта, Zur Culturgeschickte, въ Zeitschrift für Ethnologie. 1873 V, стр. 90).} Для народнаго здравія и излѣченія болѣзней устроилъ онъ въ окрестностяхъ города, около Байи и Поццуоли цѣлительныя минеральныя бани.
   Замѣчательно что большая часть чудесъ Виргилія связана съ разными скульптурными произведеніями, которыя будто бы онъ изваялъ не ради украшенія, а съ какою-нибудь практическою цѣлію, достижимою посредствомъ чудодѣйственной силы, вложенной имъ въ изваяніе. Этотъ наивный пріемъ въ легендѣ вполнѣ согласуется съ такими же наивными извѣстіями средневѣковыхъ путешественниковъ, посѣщавшихъ монументальные города Италіи, гдѣ имъ показывали остатки древности, объясняя ихъ съ суевѣрной точки зрѣнія соотвѣтствовавшей общему строю тогдашнихъ умовъ. И вотъ, тотъ же Виргилій, великій наставникъ, мудрецъ и чародѣй, вмѣстѣ съ тѣмъ является и представителемъ художественныхъ идей, зиждительнымъ геніемъ монументальныхъ останковъ Италіи, мастеромъ и ваятелемъ, но такимъ какого могло создать только воображеніе среднихъ вѣковъ, когда въ самомъ обыкновенномъ явленіи природы думали видѣть сверхъестественное знаменіе и отъ камня и дерева ждали чудеснаго дѣйствія. Итакъ Виргилій изваялъ въ Неаполѣ бронзоваго коня чтобы лошади были здоровы, бронзовую муху на одной двери чтобы прогонять изъ города мухъ, построилъ такой рывокъ на которомъ не портилось мясо въ теченіе цѣлыхъ шести недѣль, загналъ всѣхъ змѣй подъ землю, прикрывъ яму дверью (названною Ferrea) или постановивъ на томъ мѣстѣ статую что около воротъ Полянскихъ. Для предотвращенія бѣдствій отъ изверженій Везувія сдѣлалъ онъ бронзовое изображеніе человѣка натягивающаго лукъ со стрѣлою, по другимъ разказамъ -- трубящаго въ рогъ, и помѣстилъ эту статую на Дѣвичей горѣ, {Mons Virginis, Mons Virginum или даже Mons Virgilianus. De-Gubernitis замѣчаетъ какъ въ Неаполѣ Виргилій былъ прозванъ будто бы за свое женоподіе Parthenias (сынъ дѣвы), такъ это греческое слово могло быть и переведено по-латыни Virginius, Не было ли ему дано это имя въ шутку по поводу четвертой Эклоги, гдѣ онъ пророчествуетъ о дѣвѣ отъ которой народится nova progenies? Сверхъ того въ самомъ имени Virgilius могли видѣть указаніе на магическій жезлъ (virga magica) которымъ совершаются чудеса, точно также какъ французскій авторъ Faits Merveileux de Virgile, отождествляя это имя съ Vigilius, производитъ отъ veiller (собственно отъ латинскаго vigilare), бодрствовать, что De-Gubernatis ставитъ въ связи съ легендою о неусыпномъ бодрствованіи Виргилія надъ судьбою Рима. Вотъ самый текстъ французскаго писателя на которомъ это замѣчаніе основано: "Fue contendue grand temps la nature de la mere et prés nasquit et le convint longuement veiller. Et pour tant fut il nommé Virgille".} гдѣ онъ также развелъ себѣ садъ съ цѣлебными травами, между которыми одна, подъ названіемъ Лучія (суть luce, lux -- свѣтъ), имѣла силу возвращать ослѣпшей скотинѣ зрѣніе. Что касается Рима, этого златого града и главы всего міра, то и въ немъ показалъ Виргилій опытъ своего чудодѣйственнаго художества. Онъ построилъ въ Римѣ прекрасный дворецъ, въ которомъ помѣстилъ статуи изображающія всѣ провинціи подвластныя Римской имперіи, и каждая изъ статуй держала въ рукѣ по колокольчику. Какъ которая изъ провинцій взбунтуется противъ римской власти, тотчасъ же статуя изображающая ту провинцію зазвонить въ колокольчикъ. Въ ту же самую минуту бронзовый воинъ постановленный на вершинѣ дворца, потрясая копьемъ, поварачивается въ сторону той провинціи, и Римъ немедленно отправляетъ туда свои войска для усмиренія возстанія. {Компаретти указываетъ нѣкоторые изъ литературныхъ источниковъ этихъ сказаній на Востокѣ и въ Византіи, цитуя между прочимъ Аполлонія Тіанскаго, арабскія легенды, византійскіе хронографы и пр. Nirgilio nd medio evo, II, 31 и слѣд., 69 и слѣд. Сюда относится въ нашихъ рукописныхъ хронографахъ извѣстное сказаніе О разбіеніи зерцала: "Прехитрый бо въ философѣхъ Левъ добролюбивому Василію Македонскому, родителю и царю, страненъ сдѣлалъ сосудъ -- зерцало, имъ же подаваше видѣти цареви на вся часы по среди живущу ему царскихъ домовъ, аще нѣчто начинаетеся ново въ Арапѣхъ или въ Сирѣхъ", и это магическое зерцало императоръ Михаилъ повелѣлъ сокрушить. По рук. XVI в., принадлежащей мнѣ, гл. 168. Редакція сказанія о Семи Мудрецахъ господствующая въ нашей старинной письменности относится къ такимъ въ которой и мачеха ежедневно разказываетъ по одной притчѣ. Пятая изъ ея притчей имѣетъ содержаніемъ именно чародѣя Виргилія, между чудесами котораго упоминается сооруженіе башни со статуями которыя даютъ звать о возстаніи провинцій звономъ колокольчикомъ. См. въ моей Исторической Хрестоматіи, столб. 1393.} Наконецъ самая могила Виргилія окружена разными баснословными преданіями. По однимъ, будто бы въ головахъ у него была положена нѣкоторая мудрая книга (ars notoria), которую потомъ взялъ изъ могилы одинъ ученый. По другимъ, будто бы самъ апостолъ Павелъ столько уважалъ Виргилія, что не заставъ его въ живыхъ, пожелалъ посѣтить его останки въ гробницѣ, однако внутрь войти не могъ, а только видѣлъ снаружи какъ Виргилій похороненъ въ сидячемъ положеніи, предъ нимъ горятъ восковыя свѣчи, на полу разбросаны книги, а около стоять бронзовые люди и охраняютъ его." {См. въ той же книгѣ проф. Комларетти II, 23, 28, 43, 49, 66, 78, 86 и др.}
   Такимъ образомъ надобно принять къ свѣдѣнію все священное благоговѣніе и таинственное обаяніе какими наивные умы того времени окружали имя Виргилія чтобы вполнѣ понять ту высокую роль какую даетъ языческому поэту Давтъ въ своей религіозной поэмѣ, объясняющей всѣ существеннѣйшіе интересы средневѣковаго католичества. Для творца Божественной Комедіи онъ такой же великій мудрецъ и учитель какъ для средневѣковой шкоды и для царевича Лусцинія въ сказаніи о Семи Мудрецахъ, такой же прорицатель и чародѣй какъ для народной легенды. Подъ руководствомъ этого вѣщаго мудреца флорентійскій поэтъ оставляетъ треволненія земной жизни, и охраняемый имъ посѣщаетъ страшныя мѣста адскихъ мученій.
   Впрочемъ, средніе вѣка даютъ чародѣю Виргилію не одинъ только торжественный видъ. Стихотворная повѣсть и новелла, не щадившія никакихъ авторитетовъ, также насмѣялись надъ Виргиліемъ, какъ они потѣшались надъ Аристотелемъ.
   Извѣстны шутливые разказы въ западныхъ литературахъ о томъ какъ одна красавица жестоко отомстила великому философу за то что онъ вздумалъ было препятствовать ея любовнымъ сношеніямъ съ Александромъ Македонскимъ {Von der Hagen, Gesammtabeuteuer I, 21: Aristeides und Phillis; въ древне-франц. Lay d'Aristote, у Barbasan-Meon Ш, 96. Von der Hagen указываетъ восточный источникъ въ 4й книгѣ Панчатамтры о томъ какъ царскій совѣтникъ, въ угоду своей женѣ, до гола обрилъ себѣ голову, а самого царя взнуздала царица и велѣла ему ржать по-лошадиному. Gesammtabeat I, стр. LXXVII.}. Греческій царь Филиппъ поручилъ воспитаніе своего сына Александра мудрецу Аристотелю и далъ имъ отдѣльный дворецъ съ садомъ. Царственный ученикъ, занимаясь науками подъ руководствомъ своего престарѣлаго наставника, сталъ развлекаться любовью къ одной изъ придворныхъ дѣвицъ, по имени Филлидѣ. Аристотель это замѣтилъ, донесъ царю и юныхъ любовниковъ разлучили. Александръ усѣлся за свои книги, а Филлида замышляла какъ бы разлучнику отомстить. И вотъ однажды утромъ пошла она черезъ садъ къ источнику приподнявъ легкое одѣяніе выше колѣнъ. Сѣдой мудрецѣ увидѣлъ ее въ окно и засмотрѣлся, а она, бросивъ ему горсть цвѣтовъ, любовно на него поглядывала. Старикъ плѣнился, позвалъ ее къ себѣ, и предлагалъ деньги за ея любовь. Отъ денегъ она отказалась, но обѣщала удовлетворить его страсти если онъ исполнитъ ея капризъ. Велѣла ему осѣдлать себя сѣдломъ и подвязать его поясомъ который она сняла съ себя, и великій философъ, изображая изъ себя осла, на четверенькахъ повезъ на себѣ прекрасную Филлиду, которая, погоняя его вѣткой съ розанами, распѣвала любовную пѣсенку, и только тогда ослѣпленный любовью старику увидѣлъ что его одурачили когда Филлида, проѣхавшись на немъ по саду, спрыгнула съ него и жестоко надъ нимъ насмѣялась. Скандалезную сцену на бѣду видѣла сама царица и ея придворныя дамы, и Аристотелю ничего другаго не оставалось какъ бѣжать отъ сраму подальше. Забралъ онъ всѣ свои книги и отправился по морю на одинъ островъ гдѣ будто бы напивалъ большую Книгу о хитростяхъ и обманахъ женскихъ.
   Такъ и о чародѣѣ и о вѣщемъ мудрецѣ Виргиліи были лущены въ ходъ шутливыя и скандалезныя исторіи, и еще пріуроченныя къ мѣстностямъ и памятникамъ которые были запечатлѣны его славнымъ именемъ.
   Будто бы сдѣлалъ онъ въ Римѣ чудодѣйственное орудіе для открытія правды-истины, такъ-называемыя Уста правды (Восса della verita): это не что иное какъ кусокъ мраморз, съ пятью отверстіями, будто лицо съ глазами, ноздрями и ртомъ, помѣщенный въ портикѣ церкви S. Maria in Cosmedin, вѣроятно, античная маска, которая будто бы изрекала оракулы и которой въ ротъ полагали руку, когда приносили клятву. Чтобъ испытать супружескую вѣрность, приводили подозрѣваемую особу къ этому памятнику и заставляли вложить руку въ отверстую пасть которая и откусывала пальцы въ случаѣ виновности испытываемой особы. Случилось подвергнуться такому испытанію одной замужней. Женщинѣ у которой былъ любовникъ. Чтобы спастись, она научила его нарядиться шутомъ и на мѣстѣ суда будто насмѣхъ обнять ее при всей публикѣ. Такъ и было сдѣлано. Женщина притворилась обиженною, но ни мужъ, ни присутствующіе не приписали значенія шуткѣ дурака. Тогда обвиняемая подошла къ отверстому рту, и вложивъ въ него свою руку поклялась что ни отъ кого въ жизнь свою не принимала она объятій кромѣ своего мужа и вотъ этого дурака, какъ это всѣ сейчасъ видѣли: и такъ какъ она сказала сущую правду, то и вынула руку изъ страшной пасти со всѣми своими пальцами въ цѣлости. Виргилій, для котораго не было тайны, увидѣлъ обманъ и долженъ былъ сознаться что женщины могутъ перехитрить и его самого. {Въ указаніи источниковъ этого разказа Компаретти не ограничивается восточными сборниками, какъ индійскій сборникъ Шукасаптати (70 разказовъ Попугая) или монгольскій Арджи-Борджи (Benfey, Pantechat, I, 467), но и приводитъ соотвѣтствующій имъ у Макробія, Sat. 1, 6, 30.-- См. Virg. nel med. evo II, 121.}
   Другая повѣсть пріурочена въ Римѣ же къ такъ-называемой Виргиліевой башнѣ, какъ переименована была башня дворца или знаменитой фамиліи Франджипани. Будто бы Виргилій буду чи въ Римѣ страстно влюбился въ одну дѣвицу -- иные называютъ ее дочерью короля, и просилъ ея свиданія, надоѣдая ей своимъ волокитствомъ. Наконецъ она согласилась и велѣла ему ночью подойти къ башнѣ. Когда онъ пришелъ, дѣвица вмѣстѣ съ служанкою спустила къ нему корзину, въ которую поэтъ долженъ былъ сѣсть и подняться въ окно къ своей красавицѣ, потому что другаго пути къ ней не было, такъ какъ двери башни были заперты. Виргилій сѣдъ и дѣвицы стали поднимать его въ корзинѣ, но поднявши на половину высоты башни привязали веревку къ желѣзнымъ перекладинамъ окна, и такъ оставили его висѣть до слѣдующаго дня на потѣху многочисленной толпѣ собравшейся посмѣяться надъ великимъ чародѣемъ. Впрочемъ за свою шутку эта красавица не такъ дешево отдѣлалась, какъ любовница Александра Великаго. Виргилій выдумалъ самое чувствительное для нея мщеніе. Вѣщею силою своего чародѣйства онъ потушилъ во всемъ Римѣ огни, такъ что жители оставались по ночамъ въ потьмахъ и не могли варить себѣ пищи, и во всемъ городѣ произошло великое замѣшательство и волненіе. Но Виргилій при помощи своего чародѣйскаго искусства сдѣлалъ такъ что именно только эта прекрасная дѣвица могла снабжать городъ огнемъ, но только каждаго изъ жителей по одиночкѣ, потому что зажженный отъ нея огонь не могъ быть передаваемъ свѣтильнику другаго Римлянина. Для этого дѣвица должна была стать на площади вся обнаженная съ головы до ногъ, и каждый изъ жителей подходилъ къ ней и отъ прикосновенія къ ея тѣлу зажигалъ свой свѣтильникъ. {Древніе источники и позднѣйшія повторенія и варіанты этого сказанія см. у Компаретти, Virg. nd medio evo II, 118.}
   Какъ ни странно видѣть въ средніе вѣка популярное распространеніе такихъ грубыхъ шутокъ, рѣзко противорѣчившихъ господствовавшему тогда благоговѣнію къ имени Виргилія, но еще страннѣе то что готическіе мастера не находили непристойнымъ вносить въ скульптурные орнаменты даже монастырской архитектуры эпизодъ о Виргилія въ корзинкѣ, такъ же какъ и притчу объ осѣдланомъ Аристотелѣ. Именно тотъ и другой сюжетъ вошли напримѣръ въ лѣпныя украшенія колоннъ въ переходахъ или въ галлереѣ одного монастыря въ епископіи Периге (Cadouin), во Франціи, соотвѣтственно тому какъ, и поэты того времени обоихъ ихъ приводятъ въ образецъ жертвы хитростей женскихъ, вмѣстѣ съ Адамомъ и другими библейскими лицами. {Par femme fut Adam deceu
   Et Virgile moqué en fu,
   David en fiat faulx jugement
   Et Salemon faulx testament;
   Ypocras en fu enerbé;
   Sanson le fort deshonnoré;
   Femme chevaucha Aristote,
   Il n'est rien que femme n'assote. Virg. nd med. evo II, 107.} Скульпторы въ сказанномъ монастырѣ отлично воспользовались эпизодомъ о Виргиніи, распространивъ изображеніе сюжета по всей колоннѣ, которая должна была представлять башню: вверху изъ окна двѣ женскія фигуры спускаютъ на веревкѣ корзину и въ ней на серединѣ колонны сидитъ наказанный за свое вожделѣніе великій поэтъ и вѣщій мудрецъ. {Подробности и самое изображеніе см. Didron, Annales, 6, 145.}
   Ничто лучше этой монастырской скульптуры не можетъ ввести васъ въ чуждую вашему разумѣнію среду казалось бы такихъ невозможныхъ противорѣчій въ понятіяхъ, представленіяхъ и вѣрованіяхъ того страннаго времени. Аристотели Виргилій пользовались тогда великою славою. Одинъ былъ руководитель умовъ, отецъ схоластической философіи, наставникъ самого Ддександра Македонскаго, котораго все рыцарство брало себѣ въ образецъ. Другой столь же великій поэтъ, образецъ, учитель и руководитель самого Данта, вмѣстѣ и чародѣй и вѣщій умъ, предсказавшій въ своей эклогѣ великое событіе въ мірѣ. И однако, ни того, ни другаго не спасай отъ соблазна и искушенія ни величайшая мудрость, ни вѣщая сила чародѣйства и предвѣдѣнія. И вотъ въ назиданіе монашествующей братіи готическіе мастера помѣстили между скульптурными украшеніями ихъ монастырской галлереи скандалезные эпизоды о нравственномъ паденіи Аристотеля и Виргилія, въ томъ же самомъ смыслѣ въ какомъ любили они изображать грѣхопаденіе Адама и Еввьь

(До слѣд. No.)

Ѳ. БУСЛАЕВЪ.

"Русскій Вѣстникъ", No 4, 1874

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru