Быков Петр Васильевич
Д. Н. Мамин-Сибиряк

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Критико-биографический очерк

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

ТОМЪ ПЕРВЫЙ

ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915

http://az.lib.ru

OCR Бычков М. Н.

Д. Н. Маминъ-Сибирякъ.
Критико-біографическій очеркъ П. В. Быкова.

   Угрюмый, мощный и полный дикой красоты Уралъ. Въ самомъ центрѣ его горъ, ярко-зеленыхъ лѣтомъ и кажущихся мѣловыми отъ снѣговъ зимою, въ Верхотурскомъ уѣздѣ Пермской губерніи стоитъ большой заводъ, "основанный для дѣла желѣза и латунной мѣди" знаменитыми русскими богачами Демидовыми. Широко раскинулся онъ у впаденія рѣки Шайтанки въ правый притокъ рѣки Чусовой, Межевую Утку, и близъ впаденія въ послѣднюю небольшой рѣчки Висимъ. По рѣкамъ этимъ и носитъ онъ названіе Висимо-Шайтанскаго завода, занимающаго юго-западную часть Нижне-Тагильскаго горнаго округа. Здѣсь у мѣстнаго заводскаго священника, отца Наркиса Мамина, 25 октября 1852 года и родился, второй по счету, сынъ Дмитрій, которому суждено было впослѣдствіи сдѣлаться вдохновеннымъ пѣвцомъ Урала, замѣчательнымъ бытописателемъ, и по силѣ своего художественнаго таланта занять почетное мѣсто въ націей изящной словесности на ряду съ Антономъ Чеховымъ, Вл. Г. Короленко, И. Н. Потапенко. Біографія писателя, отъ первыхъ проблесковъ его сознанія, во всѣхъ отношеніяхъ интересна и поучительна, и потому не мѣшаетъ остановиться на тѣхъ годахъ его жизни, когда ему "были новы всѣ впечатлѣнья бытія", на дошкольномъ его періодѣ, на домашней обстановкѣ, семейныхъ отношеніяхъ, на всемъ томъ, изъ чего мало-по-малу складывается характеръ ребенка, что вліяетъ на развитіе его наклонностей, на его умственный ростъ.
   Въ семьѣ Маминыхъ вѣяло скромностью, и воздухъ былъ, такъ сказать, насыщенъ трудолюбіемъ, работой. "Приходъ у отца,-- разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ Дмитрій Нарісисовіічъ,-- былъ маленькій, и соотвѣтственно съ этимъ были малы доходы. Деревенскіе приходы, конечно, были лучше, особенно въ благословенномъ Зауральѣ, но отецъ ни за что не хотѣлъ туда итти, потому что тамъ священники ходятъ по приходу съ "ручкой", собирая "петровское", "осеннее" и "ругу". Онъ предпочелъ свою бѣдную заводскую независимость". Это былъ человѣкъ глубоконравственный, здоровый духомъ, бодрый тѣломъ, пользовавшійся въ семьѣ огромнымъ авторитетомъ. Сильный, ласковый, добрый и всегда серьезный, "вездѣ отецъ выступалъ въ ореолѣ своей спокойной, мужественной любви, которая проявлялась съ особенной силой, когда мы, дѣти,-- говоритъ Дмитрій Наркисовичъ,-- бывали больны. Стоило ему войти въ комнату, какъ уже чувствуешь себя лучше... Отлично помню, что въ дѣтствѣ я совсѣмъ не испытывалъ страха смерти... Я объясняю это тѣмъ, что всегда около былъ отецъ, спокойный, ласковый, строгій". Несмотря на свои плохіе достатки, Маминъ-отецъ, страстно любя книги, затрачивалъ на нихъ послѣдніе гроши. На сосѣднемъ Тагильскомъ заводѣ доморощенный столяръ смастерилъ ему убогій книжный шкапъ, скоро растрескавшійся и облупившійся. Пріобрѣтеніе шкапа было сопряжено съ хлопотами и затрудненіями, и эта вещь сдѣлалась семейной святыней, самымъ замѣчательнымъ предметомъ въ свѣтѣ, "особенно, когда на полкахъ шкапа размѣстились переплетенные томики сочиненій Гоголя, Карамзина, Некрасова, Кольцова, Пушкина и многихъ другихъ авторовъ".
   Почти съ благоговѣніемъ смотрѣлъ отецъ Наркисъ на свои книги. "Это наши лучшіе друзья,-- любилъ онъ повторять:-- и какіе дорогіе друзья!" Дмитрій Наркисовичъ вспоминаетъ, что у нихъ въ домѣ "книга играла главную роль", и его отецъ "пользовался каждой свободной минутой, чтобы заняться чтеніемъ". "Это мой отдыхъ",-- говорилъ онъ. Вообще въ воспоминаніяхъ нашего писателя отецъ такъ и сохранился "какъ человѣкъ, который былъ вѣчно занятъ и отдыхалъ только за книгой или газетой". Какъ относился этотъ прекрасный человѣкъ къ окружающему, какъ благотворно вліялъ онъ на своихъ дѣтей, мы имѣемъ указанія также въ воспоминаніяхъ Дмитрія Наркисовича "Изъ далекаго прошлаго". Въ качествѣ священника, о. Наркисъ зналъ свой приходъ, какъ свои пять пальцевъ, особенно горе и бѣдность своей паствы. "Въ нашемъ домѣ,-- говорить писатель,-- какъ въ центрѣ, сосредоточивались всѣ бѣды, напасти и страданія, съ какими приходится имѣть постоянное дѣло истинному пастырю. Эти постоянные разговоры о страданіяхъ придавали общему складу нашей жизни немного печальный характеръ, а наша скромная обстановка казалась какой-то роскошью. Да, тамъ, за стѣнами нашего дома, были и голодныя сироты, и больные, и обиженные, и пьяные, и глубоко несчастные... Мысль о нихъ отравляла то относительное довольство, какимъ пользовалась наша семья, и мнѣ глубоко запали въ душу слова, которыми отвѣчалъ обыкновенно отецъ, если я приставалъ къ нему съ требованіемъ что-нибудь купить. "Ты сытъ, одѣтъ, сидишь въ теплѣ, а остальное -- прихоти!" Кажется, что проще этихъ словъ и кто ихъ не знаетъ, но они навсегда остались въ моей головѣ, какъ своего рода "маленькая программа для личныхъ потребностей". Это слово "прихоти" бодрило нашего писателя въ самыя трудныя минуты жизни, когда ему приходилось терпѣть лишенія и всякія невзгоды, когда онъ самъ себѣ пролагалъ дорогу на пути къ извѣстности...
   Въ своихъ воспоминаніяхъ писатель говоритъ объ отцѣ всегда съ трогательной нѣжностью. Когда однажды онъ куда-то провожалъ отца, онъ старался вызвать всѣ тѣ картины своей жизни, гдѣ выступалъ отецъ. "Я старался,-- повѣствуетъ онъ,-- припомнить выраженіе его лица въ разныхъ случаяхъ этой жизни, тонъ его голоса, взглядъ добрыхъ и строгихъ сѣрыхъ глазъ, добродушную улыбку, которая постоянно освѣщала его лицо. Не было ни одного горькаго воспоминанія, ни одного дѣтскаго упрека, и чѣмъ дольше я думалъ, тѣмъ выше и выше вырасталъ въ моихъ глазахъ этотъ благословившій мое дѣтство образъ". Съ неменьшей нѣжностью относился Дмитрій Наркисовичъ и къ матери, которая была такого же типа, какъ отецъ его, только казалась ему строже, по его мнѣнію, быть-можетъ, оттого, что она была отвлечена отъ дѣтей мелкими будничными заботами и къ вечеру, послѣ безпрерывной дневной работы, она была "рада мѣсту", то-есть отдыхала за работой не суетливой -- за шитьемъ, продолжавшимся безконечно. Несмотря на всѣ хлопоты по дому, она все-таки умудрялась въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ вести дневникъ и до самыхъ послѣднихъ дней своей жизни (она умерла въ Екатеринбургѣ въ 1911 году) не засыпала, не просмотрѣвъ газеты. "Безъ работы,-- разсказываетъ Дмитрій Наркисовичъ въ своихъ воспоминаніяхъ,-- я не видалъ ни отца ни матери. Ихъ день всегда былъ полонъ трудомъ. Все утро отецъ проводилъ въ заводской школѣ, гдѣ занимался одинъ, а тамъ шли требы, чтеніе и безконечная работа съ разными церковными отчетными книгами". У Лѣскова выведено нѣсколько положительныхъ, чрезвычайно симпатичныхъ типовъ "батюшекъ". Къ такимъ типамъ принадлежалъ и отецъ Наркисъ -- чудный семьянинъ, разумный, сердечный пастырь, развитой человѣкъ, внесшій хорошія начала въ семью, создавшій въ ней необычную для тѣхъ временъ обстановку, вполнѣ умственную, въ которой закалялся духомъ, получалъ правильное воспитаніе Дмитрій Наркисовичъ, пріучавшійся отличать сытыхъ отъ голодныхъ.
   Воспитаніе это, впрочемъ, до извѣстной степени было тепличное. "Лѣтъ до восьми,-- разсказываетъ нашъ писатель въ очеркѣ "Книжка",-- моя жизнь съ братомъ, который былъ старше меня года на два, не выходила зимой изъ границъ комнаты, а лѣтомъ двора, небольшого садика и огорода. "Улица" для насъ еще не существовала, и мы видѣли со только изъ окна, или проходили по ней подъ конвоемъ няни. Благодаря комнатному воспитанію, мы росли блѣдненькими и слабенькими господскими дѣтками, которыя отличались послушаніемъ и боялись всего, что выходило за предѣлы нашего дома". Товарищей у юнаго Мамина не было до самаго поступленія въ заводскую школу. Да и въ библіотечкѣ отца, среди его книгъ, ихъ не было: дѣтскія книги совершенно отсутствовали. Маминъ, и не подозрѣвавшій объ ихъ существованіи, началъ читать прямо классиковъ -- Крылова, Гоголя, Пушкина, Гончарова, а немного позднѣе -- романы Зотова и Загоскина. "Юрій Милославскій" произвелъ на Мамина такое сильное впечатлѣніе, что онъ "на время забылъ даже Гоголя и другихъ классиковъ". Ему было лѣтъ десять, когда онъ увидалъ впервые дѣтскую книжку съ картинками, которую далъ ему прочесть новый управляющій Висимо-Шайтанскаго завода, артиллерійскій офицеръ, человѣкъ съ большимъ образованіемъ. Съ его легкой руки и въ домашней библіотекѣ Маминыхъ появились дѣтскія книги: "Дѣтскій Міръ" Ушинскаго, затѣмъ разсказы и популярные очерки изъ міра науки Чистякова и Разина. Произведенія этихъ двухъ замѣчательныхъ писателей-педагоговъ произвели на Мамина неизгладимое впечатлѣніе навсегда, дали толчокъ его уму.
   Любимой книжкой Млмина сдѣлались разсказы о завоеваніи Камчатки, мастерски написанные А. Е. Разинымъ. "Я прочиталъ ее,-- вспоминаетъ онъ въ своемъ очеркѣ "О книгѣ",-- десять разъ и зналъ почти наизусть. Нехитрыя иллюстраціи дополнялись воображеніемъ. Мысленно я продѣлывалъ всѣ геройскіе подвиги казаковъ-завоевателей, плавалъ въ легкихъ алеутскихъ байдаркахъ, питался гнилой рыбой у чукчей, собиралъ гагачій пухъ по скаламъ и умиралъ отъ голода, когда умирали алеуты, чукчи и камчадалы. Съ этой книжки путешествія сдѣлались моимъ любимымъ чтеніемъ". Около этого времени онъ познакомился съ книгой Гочнарова "Фрегатъ Паллада". Онъ "съ нетерпѣніемъ ждалъ вечера, когда мать кончала дневную работу и усаживалась къ столу съ завѣтной книгой. Мы путешествовали уже вдвоемъ, дѣля поровну опасности и послѣдствія кругосвѣтнаго путешествія... Встрѣчались, конечно, много неизвѣстныхъ мѣстъ и непонятныхъ словъ; но эта подводные камни обходились при помощи словаря иностранныхъ словъ и распространенныхъ толкованій". Разсказы Разина о природѣ и ея явленіяхъ, о животномъ и растительномъ мірѣ внесли много свѣта въ душу ребенка и до извѣстной степени положили начала любви его къ природѣ, которую онъ тонко понималъ и цѣнилъ, изъ которой черпалъ свое вдохновеніе и силы. Повѣсти и разсказы Чистякова знакомили его съ жизнью, научали хоть смутно задумываться надъ нею. Произведенія обоихъ писателей помогли и впослѣдствіи, когда ему пришлось писать разсказы изъ жизни дѣтей и разсказы для дѣтскаго чтенія, научивъ его, какъ надо говорить съ дѣтьми, выражать свой душевный міръ. Стоитъ прочесть его "Черты изъ жизни Пепко", чтобы убѣдиться въ этомъ несомнѣнномъ вліяніи на Мамина упомянутыхъ двухъ писателей, М. Б. Чистякова и А. Е. Разина, необыкновенно искреннихъ, задушевныхъ, ласкающихъ своею теплотою и нѣжностью тона. Всѣ эти черты присущи и таланту Мамина.
   Когда братья Мамины начали посѣщать заводскую школу, они какъ-то сразу получили полную свободу, какою только могутъ пользоваться дѣти, и прежнее чувство страха, ко всему, что было внѣ ихъ комнатъ, исчезло въ нихъ. "Смѣлости и предпріимчивости оказался даже излишній запасъ, выражаясь въ школьныхъ дракахъ и соотвѣтствующихъ возрасту шалостяхъ". Дмитрій Наркисовичъ "два раза тонулъ, приходилъ домой съ синяками, подвергался разнымъ опасностямъ, уже совсѣмъ не по возрасту". Это совпало съ нахлынувшими шестидесятыми годами, когда даже въ самой глухой провинціи явились новыя книги, популярно-научныя, главнымъ образомъ по естествознанію. Съ книгами появились и новые люди, причастные къ администраціи завода, которая послѣ 19 февраля уже утратила свой исключительный крѣпостническій характеръ. Новые люди посвятили Дмитрія Наркисовича въ новую вѣру. Когда онъ со своимъ неразлучнымъ товарищемъ бродилъ съ ружьемъ по сосѣднимъ горамъ и заходилъ на знаменитые платиновые пріиски, у одного бывшаго студента, жившаго на этихъ пріискахъ, онъ увидалъ въ конторѣ на полочкахъ книги, неизвѣстныя ему до тѣхъ поръ даже по названію: переводы сочиненій Шлейдена, Молешота, Фогта, Ляйеля. "Передъ нашими глазами,-- замѣчаетъ Маминъ,-- раскрывался совершенно новый міръ, необъятный и неудержимо манившій къ себѣ свѣтомъ настоящаго знанія и настоящей науки. Мы были просто ошеломлены и не знали, за что взяться, а главное, какъ взяться "съ самаго начала", чтобы не вышло потомъ ошибки... Имена прежнихъ любимцевъ, какъ Загоскинъ, Марлинскій, Лажечниковъ и другіе, сразу померкли и стушевались. Выступали впередъ другія требованія, интересы и стремленія". Это, конечно, не помѣшало юному Мамину отдаваться и доступнымъ удовольствіямъ: охотѣ, рыбной ловлѣ, катанью но рѣкѣ и т. д. Во всемъ этомъ родители уже не мѣшали ему, и будущій пѣвецъ Урала наглядно знакомился съ географіей и этнографіей края, присматривался къ людямъ, къ заводскому рабочему, къ мужику, и одни впечатлѣнія смѣнялись другими. Изъ нихъ потомъ, съ добавленіемъ видѣннаго въ болѣе зрѣломъ возрастѣ, получился тотъ громадный, интереснѣйшій матеріалъ, который увлекательно разрабатывалъ Маминъ-Сибирякъ и который далъ жизнь, движеніе, массу драматическихъ положеній, столько чудныхъ бытовыхъ картинъ, пестроту и разнообразіе яркихъ красокъ его многочисленнымъ произведеніямъ.
   Отецъ Наркисъ, изъ собственнаго горькаго опыта зная, что такое бурса, намѣревался отдать сыновей въ гимназію, но средства не позволяли, и, скрѣпя сердце, онъ сталъ готовить дѣтей въ духовное училище. Дмитрію Наркисовичу шелъ тогда двѣнадцатый годъ, и онъ готовился цѣлое лѣто, что вовсе не стоило ему большого труда: у него была чудная память, и, если онъ прочитывалъ два раза двѣ-три страницы текста, онъ "могъ повторить ихъ изъ слова въ слово, а латинскія и греческія склоненія и спряженія онъ не училъ, а только читалъ; прочтетъ одинъ разъ, и дѣло готово. Черезъ три года, послѣ жестокаго тифа, онъ навсегда утратилъ эту память" Къ осени приготовленія были кончены, и 7 сентября 1864 года Дмитрій и Николай Мамины поступили въ екатеринбургское духовное училище и были зачислены въ высшее отдѣленіе, причемъ Дмитрій оказался слабѣе и былъ принятъ условно Отецъ Наркисъ, помѣстивъ дѣтей на квартиру, самъ уѣхалъ погостить къ тестю. И вотъ юный Маминъ впервые соприкоснулся съ сумерками жизни. Ошеломляюще подѣйствовала на него вся обстановка бурсацкаго ученія. "Я,-- съ грустью вспоминаетъ онъ,-- совершенно растерялся, какъ теряется вылетѣвшій изъ теплаго гнѣзда неоперившійся цыпленокъ. Отецъ вернулся и, вѣроятно, безъ словъ замѣтилъ, что дѣло не ладно"... Онъ вызвалъ нѣжной лаской сына на откровенность, и тотъ разсказалъ, какой гнетъ давилъ его, какое это ужасное мѣсто -- "высшее отдѣленіе" училища -- отчаянная бурса, разсказалъ всѣхъ вообще училищныхъ порядкахъ.
   Не долго думая, отецъ увезъ сына обратно домой, гдѣ Дмитрій Наркисовичъ, по его словамъ, провелъ цѣлыхъ два года "безъ опредѣленныхъ занятій". Онъ часто короталъ время въ одиночествѣ, и его единственнымъ удовольствіемъ были книги, сводилъ кое-какія знакомства, отдавался созерцанію природы. Особенно занимали его горы, "милыя зеленыя горы", которыя такъ мастерски изображены въ разныхъ его разсказахъ и которыя онъ наблюдалъ, изучалъ съ самаго дѣтства изъ оконъ родительскаго дома, а позднѣе -- непосредственно среди нихъ, когда изъ бурсы пріѣзжалъ на каникулы лѣтомъ. Когда юный Маминъ жилъ дома, онъ часто слышалъ объясненія отца, говорившаго, что дальнія горы уже въ Азіи, и что семья живетъ на самой границѣ. Дѣло въ томъ, что старый деревянный домъ о. Наркиса смотрѣлъ на площадь пятью большими окнами и былъ замѣчателенъ тѣмъ, что съ одной стороны окно выходило въ Европу, а съ другой -- въ Азію. Водораздѣлъ Уральскихъ горъ находился лишь верстахъ въ четырнадцати. Въ "границѣ" для чуткаго ребенка заключалось что-то особенно таинственное, раздѣлявшее два совершенно несоизмѣримыхъ міра. На востокѣ горы были выше и красивѣе, "но,-- говоритъ Маминъ,-- я любилъ больше западъ, который совершенно прозаически заслонялся невысокой горкой, Конкурниковой. Въ дѣтствѣ я любилъ подолгу сидѣть у окна и смотрѣть на эту гору. Мнѣ казалось иногда, что она точно сознательно загораживала собой всѣ тѣ чудеса, которыя мерещились дѣтскому воображенію на таинственномъ далекомъ западѣ... Востокъ не давалъ ничего, и въ дѣтской душѣ просыпалась, росла и назрѣвала таинственная тяга именно на западъ"...
   Едва ли кто-нибудь изъ нашихъ писателей такъ любилъ и съ такимъ пламеннымъ чувствомъ зарисовывалъ свои родныя мѣста, какъ Маминъ. Въ своихъ воспоминаніяхъ онъ говоритъ не безъ восторга: "Милыя зеленыя горы!.. Когда мнѣ дѣлается грустно, я уношусь мыслью въ родныя зеленыя горы; мнѣ начинаетъ казаться, что и небо тамъ выше и яснѣе, и люди такіе добрые, и самъ я дѣлаюсь лучше. Да, я опять хожу по этимъ горамъ, поднимаюсь на каменистыя кручи, спускаюсь въ глубокіе лога, подолгу сижу около горныхъ ключиковъ, дышу чуднымъ горнымъ воздухомъ, напоеннымъ ароматами горныхъ травъ и цвѣтовъ, и безъ конца слушаю, что шепчетъ столѣтній лѣсъ..." Намѣренно остановились мы на этихъ впечатлѣніяхъ Мамина-ребенка, на его любви къ роднымъ горамъ. Мы хотимъ отмѣтить, что съ самаго дѣтства ему въ сильной степени было присуще созерцаніе природы, проникновеніе ею. Онъ до самозабвенія увлекался красотой и силой Урала и Пріуралья, этой горной областью, прорѣзывающей величественныя степи двухъ частей свѣта и таящей въ себѣ неисчислимыя сокровища минераловъ, металловъ, драгоцѣнныхъ представителей ископаемаго царства и, словно пушистымъ необъятнымъ ковромъ, укрытой вѣчно-зелеными хвойными лѣсами высочайшей цѣнности, словомъ, обладающей такими неисчислимыми богатствами, какихъ нѣтъ ни въ одной европейской странѣ. Да и красоты, подобныя Уралу, въ Европѣ врядъ ли найдешь. Вдоль и поперекъ исходилъ Маминъ эту волшебную нашу страну еще въ юности и замиралъ отъ восторга при видѣ живописныхъ мѣстъ, на каждомъ шагу твердящихъ о присутствіи въ природѣ ея вдохновеннаго Творца. Результатомъ и ранняго и дальнѣйшаго созерцанія русской неизсякаемой сокровищницы явился тотъ дивно исполненный фонъ, на которомъ Маминъ горячими красками написалъ свои картины жизни Урала, заводскаго быта, оригинальнаго, безконечно разнообразнаго, въ связи съ его недавнимъ прошлымъ и настоящимъ,-- быта, отъ котораго вѣетъ чѣмъ-то сказочнымъ. Впечатлѣнія Мамина были такъ сильны, неизгладимы, такъ врѣзались въ его памяти, такъ проникся онъ ими, что не могъ не вложить всю душу свою въ богатыя содержаніемъ, изумительными подробностями и блестящія по колориту свои поэмы въ прозѣ: "Три конца", "Горное гнѣздо", "Хлѣбъ", "Золото", "Приваловскіе милліоны", "Братья Гордѣевы", "Бойцы", "Самоцвѣты", и въ длинный рядъ "Уральскихъ разсказовъ", даже небольшихъ набросковъ, гдѣ дѣйствуетъ все тотъ же родной, близкій сердцу его Уралъ.
   Пробывъ два года дома (1865--1866), Маминъ вторично отправился въ екатеринбургское духовное училище, въ ту же отвратительную бурсу, гдѣ ждали его всевозможныя треволненія и куда онъ ѣхалъ съ гнетущей тоской, благодаря воспоминаніямъ, оставшимся у него отъ перваго соприкосновенія съ этой самой бурсой. Поэтому вторая поѣздка Мамина переживалась имъ съ болѣе острымъ чувствомъ и оставила по себѣ болѣе глубокій слѣдъ. Какъ бы то ни было, по Маминъ окончилъ бурсу, перешелъ оттуда въ пермскую духовную семинарію, а затѣмъ начинается уже петроградскій періодъ его жизни. Будучи семинаристомъ, Дмитрій Наркисовичъ нѣсколько разъ предпринималъ-поѣздки по рѣкѣ Чусовой, которую онъ очень любилъ. Сестра Мамина, Елизавета Наркисовна (въ бракѣ Удинцева), вспоминаетъ о двухъ поѣздкахъ брата по Чусовой; одна продолжалась цѣлую недѣлю. Ѣздилъ онъ вмѣстѣ съ братомъ своимъ Николаемъ, доѣхалъ до Левшина, а оттуда отправился на лошадяхъ въ Пермь. Въ другой разъ ѣздилъ съ тѣмъ же братомъ въ августѣ съ такъ называемымъ "лѣтнимъ караваномъ". Плыли на полубаркѣ, нагруженной демидовской мѣдью, безъ веселъ, но теченію. Въ одну изъ такихъ поѣздокъ, уже будучи студентомъ, онъ простудился, схватилъ плевритъ, долго прохворалъ и такъ ослабѣлъ, что много времени пролежалъ, что называется, пластомъ. Онъ очень любилъ повѣствовать о своихъ впечатлѣніяхъ въ этихъ поѣздкахъ. Въ годы студенчества, пріѣзжая на каникулы въ Висимъ, онъ то и дѣло пропадалъ изъ дому и бродилъ по окрестностямъ. Его постояннымъ спутникомъ въ этихъ экскурсіяхъ былъ мѣстный псаломщикъ. Пропадали они иногда по недѣлѣ, по двѣ. Маминъ любовно изобразилъ его въ очеркѣ "Емеля охотникъ" и въ сборникѣ "Изъ далекаго прошлаго", въ разсказѣ "Зеленыя горы", гдѣ этотъ ветхозавѣтный дьячокъ, Николай Матвѣевичъ, философъ, какъ называлъ его отецъ Наркисъ, изображенъ, что называется, во весь ростъ, съ его страстью къ охотѣ и къ вину, съ его суевѣріями и удивительной способностью существовать на гроши. Мамина привлекало къ Николаю Матвѣевичу необыкновенно развитое въ немъ "чувство природы". Это былъ созерцатель, жившій широкой жизнью всей природы. Она наполняла его существованіе, заслоняя всѣ остальные интересы, до дьячковской нищеты включительно. Маминъ глубоко цѣнилъ этого бѣдняка, потому что и самъ былъ созерцателемъ, потому что ощущалъ на себѣ благотворное вліяніе дьячка-философа.
   Экскурсіи съ Николаемъ Матвѣичемъ и поѣздки съ братомъ по рѣкѣ Чусовой Маминъ предпринималъ для изученія пріисковаго, промысловаго и раскольничьяго Урала, и его яркіе разсказы "Въ камняхъ" и "Бойцы" -- плодъ этого всесторонняго изученія родныхъ мѣстъ. Какъ ни замкнута была жизнь уральскихъ раскольниковъ, но и тутъ Дмитрій Наркисовичъ умудрялся проникать въ нее. По свидѣтельству его сестры, Елисаветы Наркисовны, онъ часто бывалъ въ скитахъ, знакомился съ вліятельными "старцами" и начетчиками. Помогала ему исключительная популярность отца среди старообрядцевъ. Отецъ, хотя и былъ священникомъ, отличался незаурядной терпимостью... Съ представителями ближайшихъ скитовъ отецъ Наркисъ установилъ самыя добрыя отношенія. Сестра Дмитрія Наркисовича помнитъ, напримѣръ, что одна изъ самыхъ вліятельныхъ окрестныхъ начетчицъ, справляющая раскольничьи службы, была въ семьѣ Маминыхъ нерѣдкой почетной гостьей. Дмитрій Наркисовичъ сталкивался со старообрядцами и во дни своего юношества, будучи семинаристомъ, а потомъ студентомъ; много разсказовъ о нихъ передавалъ ему дьячокъ Николай Матвѣевичъ, и художникъ-бытописатель посвятилъ этимъ "людямъ древляго благочестія" много блестящихъ страницъ въ своихъ произведеніяхъ, особенно въ романѣ "Три конца". Типы раскольниковъ въ другихъ разсказахъ и очеркахъ Мамина-Сибиряка представляютъ только варіаціи типовъ изъ "Трехъ концовъ".
   Семинарскіе годы Мамина ознаменованы были его творческими попытками. Впрочемъ, писать онъ началъ нѣсколько раньше, но затѣмъ бросилъ. По разсказу Елизаветы Наркисовны, крупную роль въ первыхъ литературныхъ шагахъ ея брата сыгралъ преподаватель словесности въ пермской семинаріи, Соколовъ. Онъ страстно любилъ и великолѣпно зналъ свой предметъ и умѣлъ заинтересовать имъ почти всѣхъ способныхъ воспитанниковъ. Былъ строгъ, требователенъ, но далекъ отъ педантизма и рутинныхъ пріемовъ. За первое сочиненіе Дмитрія Наркисовича Соколовъ поставилъ единицу, но въ то же время сказалъ: "Въ такомъ видѣ никуда не годится, а дарованіе чувствуется. Вы должны заниматься литературой. Работайте надъ слогомъ, больше читайте!" Дмитрій Наркисовичъ всегда вспоминалъ этого преподавателя съ благодарностью и уваженіемъ. Совѣтъ Соколова работать надъ слогомъ Маминъ принялъ близко къ сердцу и при дальнѣйшихъ своихъ литературныхъ попыткахъ, и гораздо позднѣе, когда уже выступалъ въ печати. По свидѣтельству той же сестры, съ первыхъ литературныхъ шаговъ у Дмитрія Наркисовича создалась привычка тщательной работы надъ конспектами своихъ романовъ. Исписывались цѣлыя тетради. Не одинъ разъ мѣнялись не только детали и характеристика дѣйствующихъ лицъ, а даже фабула. Зато, когда черновая, подготовительная работа кончалась, Маминъ писалъ увѣренно, быстро, почти безъ помарокъ, часто даже не перечитывалъ написаннаго передъ отсылкой въ журналы. Покойный Викторъ Александровичъ Гольцевъ, редакторъ "Русской Мысли", разсказывалъ, какъ ревниво относился Дмитрій Наркисовичъ къ своимъ работамъ. Однажды онъ просилъ вернуть ему уже сданный въ редакцію разсказъ, продержалъ его недѣли двѣ и передѣлалъ до неузнаваемости, что называется, не оставилъ камня на камнѣ.
   Окончивъ курсъ семинаріи, Маминъ живо чувствовалъ пробѣлы въ своемъ образованіи и рѣшилъ ѣхать въ Петроградъ "доучиваться" и посмотрѣть своими глазами на чудеса знаменитой столицы. Весной 1871 года онъ покинулъ Екатеринбургъ, запасшись болѣе чѣмъ скромной суммой на дорогу. Пышная столица непривѣтливо встрѣтила 19-тилѣтняго юношу, пріѣхавшаго въ нее безъ средствъ, съ однимъ храбрымъ намѣреніемъ просуществовать какъ-нибудь. Поступивъ въ медико-хирургическую академію на ветеринарное отдѣленіе, Маминъ, спустя два года, перешелъ на медицинское отдѣленіе, а въ слѣдующемъ, 1874 году выдержалъ экзаменъ въ университетъ, пробывъ около двухъ лѣтъ на естественномъ факультетѣ, и наконецъ въ 1876 году перешелъ на юридическій факультетъ, но и здѣсь не кончилъ курса. Въ Петроградѣ Маминъ въ первый пріѣздъ свой прожилъ около пяти лѣтъ. Эти годы, отмѣченные рядомъ неудачъ, разочарованій, приступами острой нужды, сомнѣніями въ себѣ, красиво описаны Маминымъ въ одномъ изъ характерныхъ и яркихъ его произведеній -- въ романѣ "Черты изъ жизни Пепко". Здѣсь онъ разсказываетъ о своемъ пребываніи въ дешевыхъ меблированныхъ комнатахъ, голоданіи и недоѣданіи, занятіяхъ репортажемъ, попыткахъ печататься и т. д. Его репортерство быстро пошло въ ходъ, и въ какой-нибудь мѣсяцъ онъ превратился въ зауряднаго газетнаго сотрудника, добывая рублей 20--30 въ мѣсяцъ трудной, тяжелой работой, на которую уходилъ иногда цѣлый день.
   Тогдашняя литературная, правильнѣе сказать, газетная богема была въ рукахъ нѣкоего хроникера Николая Волокитина, державшаго мелкихъ газетныхъ работниковъ въ ежовыхъ рукавицахъ путемъ авансовъ, разумѣется, ничтожныхъ. Это былъ своего рода типикъ. Въ молодости онъ писалъ разсказы въ разныхъ газеткахъ, однажды сфабриковалъ письма Гумбольдта, донесъ на одного изъ литературныхъ либеральныхъ дѣятелей, былъ презираемъ, работалъ у рыночныхъ "книжниковъ", утопалъ и въ семидесятыхъ годахъ вынырнулъ въ качествѣ хроникера. Съ нимъ пришлось имѣть дѣло и Мамину. Какъ ни былъ скроменъ его заработокъ отъ репортажа, но онъ, по признанію Дмитрія Наркисовича, являлся для него громаднымъ, "особенно принимая во вниманіе, что это были первыя деньги, дававшія извѣстную самостоятельность и даже нѣкоторое уваженіе къ собственной особѣ". "Да,-- говоритъ Маминъ,-- я уже являлся составной частью того живого цѣлаго, которое называется ежедневной газетой. Про себя я очень гордился своей первой литературной работой и былъ радъ, что началъ службу простымъ рядовымъ". Слушатели, литературные друзья, которымъ Маминъ разсказывалъ подробности о тѣхъ тяжелыхъ условіяхъ, въ которыхъ работала тогдашняя газетная богема, дивились необычайной энергіи тѣхъ немногихъ работниковъ, которые вырывались изъ этого омута газетной богемы. "А больше спивались", добавлялъ со свойственнымъ ему добродушіемъ и спокойствіемъ Дмитрій Наркисовичъ, который былъ изъ счастливцевъ, не погибшихъ въ омутѣ, единственно благодаря своему выносливому характеру и неугасавшей въ немъ вѣры въ лучшее будущее.
   О своихъ тяжелыхъ годахъ въ Петроградѣ Дмитрій Наркисовичъ говорилъ всегда неохотно и мало и большею частью ссылался на свой романъ "Черты изъ жизни Пепко", гдѣ онъ, по его словамъ, "все описалъ". Однако частенько, когда его посѣщалъ кто-нибудь изъ молодежи и былъ сносно одѣтъ, онъ, замѣчая это, качалъ головой и говорилъ: "Какъ много далъ бы я въ свое время за то, чтобы бывать въ семейномъ домѣ, но у меня въ молодости бывали такія минуты, что буквально не въ чемъ было войти "въ люди", не пойдешь же въ сибирскихъ сапогахъ". Въ другой разъ онъ кого-нибудь изъ молодежи спрашивалъ: "А вы гдѣ обѣдаете?" -- "Да вотъ, въ студенческой столовой".-- "А не колбасой съ чаемъ питаетесь?" И, не дождавшись отвѣта, съ горячностью говорилъ: "А вѣдь, небось, не знаете, что есть замѣчательная рыба -- невскій сигъ! недорогая, вкусная, ну что стоитъ самому на керосинкѣ сварить себѣ уху, изжарить наконецъ! Вотъ и я студентомъ тоже... на колбасѣ голодалъ, а не зналъ, какъ быть сытымъ на берегу Невы". И все это разглагольствованіе Маминъ обыкновенно заключалъ, шутливо подмигивая, словами: "Эхъ, вы!"... По собственному признанію Дмитрія Наркисовича, лекціи посѣщалъ онъ далеко не часто, но зато пробѣлы знанія усердно пополнялъ чтеніемъ, которому посвящалъ немало времени, еще будучи въ пермской семинаріи. Читалъ онъ безъ особеннаго выбора книги и статьи, посвященныя общественнымъ вопросамъ, причемъ его записныя книжки, безъ которыхъ онъ рѣдко оставался во всѣ годы его сознательной жизни, наполнялись массой выписокъ.
   "Несомнѣнно, уже къ этимъ годамъ,-- говорится въ одной замѣткѣ о Маминѣ,-- относится начало пріобрѣтенія солиднаго образовательнаго багажа, которымъ позже отличался писатель. Тутъ и химія, и геологія, и общественныя науки съ Марксомъ и Спенсеромъ во главѣ. Кажется, читалось все, что попадетъ, со всею жадностью къ духовной школѣ ума; но все это укладывалось въ стройную систему гуманнаго міросозерцанія, и отъ естествознанія намѣчался уже переходъ къ историческимъ наукамъ и литературѣ" Университетскія занятія шли не важно, они обрывались то газетной работой, то бѣганьемъ по урокамъ изъ одного конца города въ другой, а то и дружественными засѣданіями въ гостепріимныхъ трактирчикахъ, гдѣ отдавалась неизбѣжная дань молодости. Изъ временъ своего студенчества Маминъ охотно повѣствовалъ о томъ, какъ извѣстный ученый, профессоръ П. Н. Зининъ, посадилъ его на экзаменѣ изъ химіи. Въ эти годы, но разсказамъ Дмитрія Наркисовича, онъ набрелъ на хорошихъ людей, ставшихъ его друзьями, раздѣлявшими съ нимъ его горе и радости, его порыванія, надежды, стремленія. И если онъ не угасалъ духомъ, не разбился о подводные камни въ житейскомъ морѣ, ища берега, то этимъ онъ много обязанъ своимъ друзьямъ, которые были ему особенно дороги въ минуты отчаянія, недовольства собой, своимъ прозябаніемъ въ мурьѣ въ это время, когда гдѣ-то далеко кипѣла настоящая жизнь, которую ему такъ хотѣлось описать, когда онъ серьезно началъ обдумывать одинъ изъ первыхъ своихъ романовъ, доставившій ему столько горькихъ минутъ.
   Все свободное отъ занятій время онъ посвящалъ писанію романа. "То была,-- разсказываетъ Маминъ,-- работа Сизифа, потому что приходилось по десяти разъ передѣлывать каждую главу, мѣнять планъ, вводить новыхъ лицъ, вставлять новыя описанія и т. д. Недоставало прежде всего знанія жизни и технической опытности. Но я продолжалъ катить свой камень. У этого перваго произведенія было всего одно достоинство: оно дало привычку къ упорному самостоятельному труду. Да, труда было достаточно, а главное -- была цѣль впереди, для которой стоило поработать"... Однако среди этой работы, въ разгаръ ея, на Мамина вдругъ находили моменты глухого отчаянія, и тогда онъ бросалъ любимый трудъ. Въ романѣ "Черты изъ жизни Пепко" онъ передаетъ о своихъ мукахъ въ такіе тяжелые моменты. "Ну, какой я писатель?-- думалъ онъ.-- Вѣдь писатель долженъ быть чуткимъ человѣкомъ, впечатлительнымъ, вообще особеннымъ... А я чувствовалъ себя самымъ зауряднымъ среднимъ рабочимъ -- и только. Я перечитывалъ русскихъ и иностранныхъ классиковъ и впадалъ еще въ большее уныніе. Какъ у нихъ все просто, хорошо, красиво и, главное, какъ легко написано, точно взялъ бы и самъ написалъ то же самое. И какъ понятно! Вѣдь я то же самое думалъ и чувствовалъ, что они писали, а они умѣли угадать самыя сокровенныя движенія души, самыя тайныя мысли, всю ложь и неправду жизни. Что же писать послѣ этихъ избранниковъ, съ которыми говорила морская волна и для которыхъ звѣздная книга была ясна?.."
   Романъ, надъ которымъ такъ мучился Маминъ, былъ оконченъ и появился въ одномъ малоизвѣстномъ журналѣ, гдѣ ему почти ничего не заплатили за это произведеніе. Затѣмъ Дмитрій Наркисовичъ опасно заболѣлъ, но оправился, и вмѣстѣ съ выздоровленіемъ у него снова явилась неудержимая потребность творчества. Онъ написалъ небольшую повѣсть ("Строители") и передалъ ее въ редакцію "Отечественныхъ Записокъ", но потерпѣлъ жестокую неудачу. О ней подробно разсказано въ томъ же автобіографическомъ романѣ Дмитрія Наркисовича, уже нѣсколько разъ цитированномъ здѣсь: "Черты изъ жизни Пепко". "Домашняя увѣренность и литературная храбрость,-- повѣствуетъ начинающій писатель,-- сразу оставили меня, когда я очутился въ редакціонной пріемной. Мнѣ казалось, что здѣсь еще слышатся шаги тѣхъ знаменитостей, которыя когда-то работали здѣсь, а нынѣшнія знаменитости проходятъ вотъ этой же дверью, садятся на эти стулья, дышатъ этимъ же воздухомъ. Меня еще никогда не охватывало такое сознаніе собственной ничтожности... Принималъ статьи высокій представительный старикъ съ удивительно добрыми глазами. Онъ былъ такъ изысканно вѣжливъ, такъ предупредительно внимателенъ, что я ушелъ изъ знаменитой редакціи со спокойнымъ сердцемъ". Это былъ Алексѣй Николаевичъ Плещеевъ, занимавшій тогда въ "Отечественныхъ Запискахъ* скромную должность секретаря редакціи, слишкомъ извѣстный своими добрыми отношеніями къ литературной молодежи, ея другъ и кумиръ, покровительствовавшій всѣмъ литературнымъ дебютантамъ, въ которыхъ онъ замѣчалъ хотъ искорку священнаго огня. Въ неудачѣ Мамина ни Плещеевъ ни самъ авторъ повѣсти не были повинны. Тутъ было просто какое-то странное недоразумѣніе, что-то необъяснимое...
   Отвѣтъ Мамину обѣщали дать черезъ обычныя двѣ недѣли. "Иду,-- разсказываетъ Дмитрій Наркисовичъ далѣе,-- имѣя въ виду встрѣтить того же любвеобильнаго старичка-европейца. Увы!-- его не оказалось въ редакціи, а его мѣсто заступилъ какой-то улыбающійся черненькій молодой человѣчекъ съ живыми темными глазами. Онъ юркнулъ въ сосѣднюю дверь, а на его мѣстѣ появился взъерошенный пожилой господинъ, съ выпуклыми остановившимися глазами. Въ его рукахъ была моя рукопись. Онъ посмотрѣлъ на меня черезъ очки и хриплымъ голосомъ проговорилъ: "Мы такихъ вещей не принимаемъ"... Я вылетѣлъ изъ редакціи бомбой, даже забылъ въ передней свои калоши. Это было незаслуженное оскорбленіе... И отъ кого? Я его узналъ по портретамъ". Это былъ Михаилъ Евграфовичъ Салтыковъ, и въ его отвѣтѣ для Мамина заключалось еще восемь лѣтъ неудачъ. "Ужъ слишкомъ рѣзкій отказъ, и фраза знаменитаго человѣка,-- говорилъ Дмитрій Наркисовичъ,-- нѣсколько дней стояла у меня въ ушахъ. Это почти смертный приговоръ". Когда острая боль отъ незаслуженной обиды и огорченіе прошли, Дмитрій Наркисовичъ продолжалъ писать и печататься въ газетахъ и разныхъ мелкихъ изданіяхъ, но его "стремленіе къ большой литературѣ на время какъ-то совсѣмъ затихло", чтобы черезъ какихъ-нибудь три-четыре года возродиться съ новой силой и чтобы предстать въ эту литературу во всеоружіи таланта и вѣры въ свои силы. Весною 1877 года Маминъ покинулъ Петроградъ и вернулся въ родныя мѣста, гдѣ неустанно работалъ, изучая край и лихорадочно отдаваясь литературной дѣятельности въ теченіе четырнадцати лѣтъ.
   Во время пребыванія Мамина въ Петроградѣ ярко обозначилось его міросозерцаніе, выяснились его взгляды, идеи, которыя легли потомъ въ основу лучшихъ его произведеній: богатый альтруизмъ, отвращеніе къ людскому взаимопоѣданію, къ грубой силѣ, пессимизмъ и любовь къ жизни, тоска о ея несовершенствахъ, "о мірѣ печали и слезъ", гдѣ столько жестокостей, неправды, ужасовъ, отъ которыхъ страшно дѣлается жить на свѣтѣ. Изъ автобіографическаго романа "Черты изъ жизни Пепко" видно, какими мыслями полонъ былъ Маминъ, тогдашній неудачникъ. Чрезвычайно характерно, напримѣръ, такое его разсужденіе: "Неужели можно удовлетвориться одной своей жизнью? Нѣтъ, жить тысячью жизней, страдать и радоваться тысячью сердецъ -- вотъ гдѣ настоящая жизнь и настоящее счастье!" Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ, что его мучила "какая-то смутная жажда жизни, и онъ презиралъ обстановку и людей, среди которыхъ приходилось вращаться", и что вмѣстѣ съ тѣмъ онъ "хотѣлъ жить за всѣхъ, чтобы все испытать и все перечувствовать. Вѣдь такъ мало одной своей жизни!" Пессимизмомъ проникнуты были его мысли о нашей наукѣ и литературѣ. "Мы плетемся,-- говорилъ онъ,-- въ хвостѣ Европы и питаемся отъ крохъ, падающихъ со стола европейской науки. Наши ученыя имена не шли дальше добросовѣстныхъ компиляцій, связанныхъ съ грѣхомъ пополамъ собственной отсебятиной!.. Мое репортерство открывало мнѣ изнанку этой русской науки и тѣхъ лиллипутовъ, которые присосались къ ней съ незапамятныхъ временъ. По своимъ обязанностямъ репортера я попалъ на самые боевые пункты и былъ au courant русской доброй науки".
   Грустью отзываются и его размышленія о русской литературѣ. Неужели ново только то, что хорошо позабыто? "Несовершенство нашей русской жизни -- избитый конекъ всѣхъ русскихъ авторовъ, но вѣдь это только отрицательная сторона, а должна быть и положительная. Иначе нельзя было бы и жить, дышать, думать... Гдѣ эта жизнь? Гдѣ эти таинственные родники, изъ которыхъ сочилась многострадальная русская исторія? Гдѣ тѣ пути-дороженьки и роковыя розстани (направо попадешь -- самъ сытъ, конь голоденъ, налѣво -- конь сытъ, самъ голоденъ, а прямо поѣдешь -- не видать ни коня ни головы), по которымъ ѣздили могучіе родные богатыри?" Вотъ эта самая былина о "русскомъ богатырѣ на распутьѣ" и является главенствующимъ мотивомъ всего творчества Мамина, его любимой идеей съ самыхъ первыхъ его произведеній и кончая послѣдними вспышками его таланта. Всюду передъ нами нескончаемыя порыванія, усиленныя стремленія выйти на настоящую дорогу, устроить свое благоденствіе, уютъ, достигнуть хоть того, чтобы не голодать, не холодать, и между тѣмъ всюду кругомъ развалъ, прогаръ, обнищаніе, гибель и т. п. Устами своего героя Пепко писатель скорбитъ объ оскудѣніи нашей жизни людьми, объ исчезновеніи пророковъ и о томъ, что если бы и были пророки и стали обличать прогрессирующую современность, то имъ выпала бы горькая доля... "Да и самое слово въ наше время потеряло всякую цѣну; мы не вѣримъ словамъ, потому что беремъ ихъ на прокатъ. Слово ветхаго человѣка было полно крови, оно составляло его органическое продолженіе, поэтому оно и имѣло громадное значеніе..." Далѣе уже отъ своего имени писатель спрашиваетъ: "Много ли у насъ своего?" и отвѣчаетъ: "вѣдь лучшія наши произведенія -- только подражанія, болѣе или менѣе удачныя, заграничнымъ образцамъ..." Вообще, уже тогда начинавшій писатель болѣе или менѣе опредѣлилъ свое настоящее призваніе, свое profession de foi.
   Изъ признаній Мамина, относящихся ко времени его первыхъ начинаній въ литературѣ, любопытны его указанія на ту область, въ которой онъ чувствовалъ свою силу и даже компетентность и взгляды на это дѣло. Оказывается, что уже и тогда онъ былъ силенъ въ описаніяхъ природы. "Вѣдь я такъ ее любилъ,-- говоритъ онъ,-- и такъ тосковалъ по ней, придавленный петербургской слякотью, сыростью и вообще мерзостью. У меня въ душѣ живы и южное солнце, и высокое синее небо, и широкая степь, и роскошный южный лѣсъ... Нужно было только перенести все это на бумагу, чтобы и читатель увидѣлъ и почувствовалъ величайшее чудо, которое открывается каждымъ восходящимъ солнцемъ и къ которому мы настолько привыкли, что даже не замѣчаемъ его. Вотъ указать на него, раскрыть всѣ тонкости, всю гармонію, все то, что, благодаря этой природѣ, отливается въ національныя особенности, начиная пѣсней и кончая общимъ душевнымъ тономъ... Свои описанія природы я началъ съ подражаній тѣмъ образцамъ, которые помѣщены въ хрестоматіяхъ. Сначала я писалъ напыщенно-риторическимъ стилемъ à la Гоголь, потомъ старательно усвоилъ себѣ манеру красивыхъ описаній à la Тургеневъ и только подъ конецъ понялъ, что гоголевская природа и тургеневская -- обѣ не русскія, и подъ ними смѣло можетъ подписаться всякая другая природа, за очень немногими исключеніями, настоящая равнинная Русь чувствуется только у Л. Толстого, а горная -- у Лермонтова, эти два автора остались для меня недосягаемыми образцами. Надъ выработкой пейзажа я бился больше двухъ лѣтъ, причемъ мнѣ много помогли русскіе художники-пейзажисты новаго реальнаго направленія. Я не пропускалъ ни одной выставки, подробно познакомился съ галлереями Эрмитажа и только здѣсь понялъ, какъ далеко ушли русскіе пейзажисты по сравненію съ литературными описаніями... Съ какимъ удовольствіемъ я провѣрялъ я свои описанія природы по лучшимъ картинамъ, исправлялъ и постепенно доходилъ до пониманія этого захватывающаго чувства природы. Мнѣ много помогло еще то, что я съ дьтства бродилъ съ ружьемъ по степи и въ лѣсу и не одинъ десятокъ ночей провелъ подъ открытымъ небомъ на охотничьихъ привалахъ. Подъ рукой былъ необходимый живой матеріалъ, и я разрабатывалъ его съ упоеніемъ влюбленнаго, радуясь каждому удачному эпитету или сравненію". Здѣсь ясно высказывается истинно-художественная натура писателя, его тонкое пониманіе природы. Въ пору полнаго расцвѣта его таланта эта любовь и пониманіе, это врожденное чувство природы выразились очень ярко. Любовь къ природѣ Мамина идетъ рука объ руку съ любовью къ жизни, и получается та рѣдкая гармонія, которая ощущается въ каждомъ его произведеніи -- гармонія линій, красокъ, душевныхъ настроеній и переживаній. Описываетъ ли пѣвецъ Урала свои любимыя зеленыя горы, лѣсную глушь, рѣку Чусовую въ половодье съ бурлаками, горнозаводскіе уголки, раскольничьи скиты и могилы первыхъ страстотерпцевъ за старую вѣру,-- всюду у него ясныя, художественныя отраженія природы, на фонѣ которой идетъ жизнь, заклейменная "печатью зла и суеты", развиваются и драмы всевозможныхъ оттѣнковъ и вообще цѣлая человѣческая трагикомедія. Въ его яркой картинѣ уральской весны -- пейзажѣ дремучаго лѣса, во всѣхъ описаніяхъ природы виденъ ея вдумчивый созерцатель, отдыхающій среди нея, ввѣряющій ей свои горькія думы о несовершенствѣ жизни, свою тоску о "богатырѣ на распутьѣ", о тщетѣ хорошихъ замысловъ, погибающихъ отъ неустройства человѣческаго бытія.
   Пріѣхавъ въ родныя мѣста, Дмитрій Наркисовичъ недолго отдыхалъ послѣ своей, полной неудачъ, петроградской жизни и скоро принялся за работу. Онъ разбиралъ, привезенный съ собою, цѣлый ворохъ рукописей, передѣлывалъ свои разсказы, очерки, много уничтожалъ, писалъ новыя вещи и въ особенности много времени посвящалъ задуманной имъ серіи "Уральскихъ разсказовъ". Первый изъ нихъ -- "Старатели. Очерки пріисковой жизни" Дмитрій Наркисовичъ послалъ въ журналъ "Дѣло". Это была, такъ сказать, прелюдія къ тѣмъ романамъ и лѣтописямъ, которые обнимали его родной край со всѣхъ сторонъ и давали богатыя картины разныхъ промысловъ Урала. Впервые писатель знакомилъ въ этомъ разсказѣ читающій людъ съ сумрачнымъ отечествомъ желѣза, золота и самоцвѣтовъ -- съ тѣмъ удивительнымъ краемъ, о которомъ смутно слышало что-то большинство русскаго люда, знавшаго его, по чьему-то счастливому выраженію, "немногимъ лучше, чѣмъ Индо-Китай, Южную Америку, центральную Африку". Много волновался Маминъ въ ожиданіи отвѣта изъ редакціи о судьбѣ своихъ "Старателей". И отвѣтъ пришелъ самый печальный. Рукопись вернули, испещренную на каждой страницѣ замѣчаніями, подчеркнутыми мѣстами, вопросительными и восклицательными знаками. Не къ фабулѣ, не къ содержанію относились эти помѣтки на рукописи, а къ формѣ, къ длиннымъ періодамъ, тяжеловатымъ оборотамъ, къ спѣшности работы. Редакторъ Благосвѣтловъ признавалъ за авторомъ несомнѣнное дарованіе и давалъ совѣтъ какъ можно больше работать надъ изложеніемъ, надъ отдѣлкой. Маминъ и раньше, передъ этимъ случаемъ, съ грустью говорилъ друзьямъ на ихъ замѣчанія: "Нѣтъ у меня таланта! Не стоитъ работать: ничего изъ меня не выйдетъ!" И, по свидѣтельству близкихъ его друзей, буквально опускалъ руки. А послѣ возвращенія ему рукописи изъ редакціи журнала страшно огорчился и ходилъ, какъ въ воду опущенный, не прикасаясь къ своимъ рукописямъ.
   Но длилось это недолго. Его большая жизнерадостность, его сангвиническій характеръ не позволяли ему отдаваться на продолжительное время тяжелому настроенію, унынію. Не много дней прошло -- и писатель воспрянулъ духомъ. Съ новымъ подъемомъ принялся онъ за любимый трудъ. Камня на камнѣ не оставилъ въ своихъ "Старателяхъ", принялся за другіе очерки изъ серіи "Уральскихъ" разсказовъ, много работалъ надъ формой. Когда онъ жилъ еще въ Салдѣ, онъ окончилъ первую часть романа "Приваловскіе милліоны", а переселившись въ Екатеринбургъ, занялся ея передѣлкой, произведя, по его выраженію, "капитальный ремонтъ". Результаты всѣхъ этихъ занятій получились блестящіе. Въ теченіе 1882 года онъ напечаталъ большіе рсязсказы -- въ "Дѣлѣ", "Вѣстникѣ Европы" и "Устояхъ" С. А. Венгерова -- "Въ камняхъ", "Всѣ мы хлѣбъ ѣдимъ", "На рубежѣ Азіи", *Въ худыхъ душахъ", и кромѣ того помѣстилъ въ "Русскихъ Вѣдомостяхъ" рядъ фельетоновъ:" "Отъ Урала до Москвы", начатыхъ годомъ раньше. Разсказы эти, этюды къ большимъ картинамъ Урала, обратили на себя вниманіе -- и Сибирякъ, псевдонимъ, подъ которымъ они появлялись, сталъ замѣчаться читателемъ, а въ журналистикѣ онъ пріобрѣлъ уже нѣкоторое значеніе. Талантъ писателя былъ признанъ, двери редакцій гостепріимно раскрылись для прежняго неудачника, и съ этого момента его усиленная литературная дѣятельность не прекращалась, его плодовитость вызывала удивленіе. И въ этихъ первыхъ разсказахъ Мамина, выводившихъ его на широкую дорогу, уже намѣчались характерные признаки его таланта, его любимые мотивы, стремленіе къ изображенію природы относительно воздѣйствія ея на жизнь, вліянія, въ большинствѣ случаевъ неотразимаго, на человѣка, чуткость къ совершающемуся вокругъ писателя, уловившаго новыя вѣянія на старые, дряблые устои. И тутъ уже чувствуется оригинальный бытописатель, до тонкостей изучившій жизнь и нравы его родныхъ мѣстъ тяготѣющій къ маленькимъ людямъ, показывающій неустанную борьбу "между исканіемъ наживы и человѣческими чувствами", чувствуется вольный художникъ, чуждый предвзятыхъ тенденцій. Яркимъ блескомъ передъ нами загорался этотъ уральскій самоцвѣтъ, и уже ощущали мы это простое, чистое сердце, настоящее русское.
   Всѣ понимающіе люди остановили наибольшее вниманіе на его очеркахъ изъ захоіустнаго быта, помѣщенныхъ въ журналѣ "Устои" подъ заглавіемъ: "На рубежѣ Азіи", гдѣ онъ выдвигаетъ своихъ лѣсныхъ героевъ и представителей черноземной силы на одной жзъ далекихъ нашихъ окраинъ. Но еще больше заговорили о Сибирякѣ, когда въ слѣдующемъ, 1883 году, въ "Отечественныхъ Запискахъ" появились его "Бойцы. Очерки весенняго сплава на рѣкѣ Чусовой",-- выхваченная прямо изъ жизни, пестрая, колоритная картина гигантскаго человѣческаго труда, со множествомъ фигуръ, во главѣ которыхъ стоить во весь ростъ сплавщикъ Савоська, своего рода чудотворецъ, подчинившій себѣ толпу многострадальныхъ бурлаковъ. Бойцы -- это грозные утесы на рѣкѣ Чусовой, страшилище для сплавщиковъ, проводящихъ мимо нихъ барки съ желѣзомъ, мѣдью и чугуномъ. Безмолвныя гранитныя чудовища зорко стерегутъ деревянныя посудины, идущія мимо нихъ, и ждутъ, что вотъ-вотъ оплошаетъ кормчій, и тогда о могучую грудь чернаго бойца въ дребезги разобьется утлая барка. Дѣло происходитъ на одной изъ нижнихъ пристаней рѣки Чусовой, Каменкѣ; дѣйствующія лица -- "унылые, сумрачные бурлаки", которыхъ загнала сюда неволя издалека, изъ деревень, отстоящихъ отъ Каменки въ сотняхъ, а то и тысячахъ верстъ. Неволя -- злая нужда рада и нищенскому заработку, на который нужно жить и платить подати; ради этихъ податей многихъ и послалъ сюда "міръ". И кого только тутъ нѣтъ: вятичи, архангельцы, пермяки, башкиры, зыряне, татары, мѣстные заводскіе мастера, оригинальные шикари и сорви-головы. Большинство съ котомками и безъ котомокъ, въ рваныхъ полушубкахъ, въ заплатанныхъ азямахъ и просто въ лохмотьяхъ, составъ которыхъ можно опредѣлить только химическимъ путемъ, а не при помощи глаза... "Это какой-то совсѣмъ сѣрый народъ -- съ испитыми лицами," понурымъ взглядомъ и неуклюжими тяжелыми движеніями. Видно, что пришли издалека, обносились и отощали въ дорогѣ".
   Прекрасно представлены здѣсь контрасты. Съ одной стороны, дивная природа, величественная, полная гармоніи вообще и во дни красавицы-весны въ особенности, съ другой -- неурядица людская, тяжкая борьба за существованіе, ужасы опасности среди бушующихъ волнъ, готовыхъ поглотить немало человѣческихъ жизней. "Съ яснаго голубого неба льются потоки животворящаго, свѣта, земля торопливо выгоняетъ первую зелень, блѣдные сѣверные цвѣточки смѣло пробиваются черезъ тонкій слой тающаго снѣга, однимъ словомъ, въ природѣ творится великая тайна обновленія, и, кажется, самый воздухъ цвѣтетъ и любовно дышитъ преисполняющими его силами. Прибавьте къ этому освѣженную глянцовитую зелень сѣвернаго лѣса, веселый птичій гамъ и трудовую возню, какими оглашаются и вода, и лѣсъ, и поля, и воздухъ. Это -- величайшее торжество и апоѳезъ той великой силы, которая неудержимо льется съ голубого неба, какимъ-то чудомъ претворяясь въ зелень, цвѣты, ароматъ, звуки птичьихъ пѣсенъ, и все кругомъ наполняется удесятеренной кипучей дѣятельностью". Это -- съ одной стороны. А съ другой, невѣроятная голытьба толпы, "чающей движенія воды" -- т.-е. вскрытія рѣки Чусовой, чтобы погнать по ней барки, полчища полуголыхъ, полуголодныхъ, геройски выносящихъ холодъ, ненастье, подлое обращеніе тѣхъ, кто ихъ нечеловѣческій трудъ считаетъ ни во что, равнодушно смотритъ, какъ эти геркулесы нагружаютъ или разгружаютъ барки, стаскиваютъ ихъ съ мели... Вотъ "нашимъ глазамъ представилась ужасная картина: барка быстро погружалась однимъ концомъ въ воду... Палуба отстала, изъ-подъ нея съ грохотомъ и трескомъ сыпался чугунъ, обезумѣвшіе люди соскакивали съ борта прямо въ воду... Крики отчаянія тонувшихъ людей перемѣшались съ воемъ рѣки... Нѣсколько черныхъ точекъ ныряло въ водѣ: это были спасавшіеся вплавь бурлаки. Рѣдкій изъ нихъ не тащилъ за собой своей котомки въ зубахъ. Разстаться съ котомкой для бурлака настолько тяжело, что онъ часто жертвуетъ изъ-за нея жизнью; барка ударилась о боецъ и начинаетъ тонуть, а десятки бурлаковъ, вмѣсто того, чтобы спасаться вплавь, лѣзутъ подъ палубы за своими котомками, гдѣ часто ихъ и заливаетъ водой".
   Съ вопіющей правдой рисуетъ эти свои впечатлѣнія писатель-очевидецъ, не сдабриваетъ ихъ никакой тенденціей, разсказываетъ удивительно просто, съ невозмутимымъ спокойствіемъ о самыхъ драматическихъ положеніяхъ своихъ сѣрыхъ героевъ. Это его всегдашняя манера. И тѣмъ не менѣе "волнуетъ мягкія сердца", заставляетъ ледянѣть кровь въ жилахъ. Писатель передачей однихъ только фактовъ, безъ малѣйшаго сгущенія красокъ вызываетъ въ читателѣ глубокое сочувствіе къ этимъ несчастнымъ пасынкамъ судьбы, которые умираютъ ради благосостоянія отъявленныхъ хищниковъ, либо отъ простуды, вѣчнаго недоѣданія, изнуренія, или гибнутъ въ водной пучинѣ. Нельзя безъ содроганія читать о бѣдственномъ положеніи несчастныхъ сплавщиковъ, особенно изъ инородцевъ. "Русская бѣдность и нищета,-- разсказываетъ авторъ,-- казались богатствомъ по сравненію съ этой степной голытьбой и жертвами медленнаго вымиранія изъ самыхъ глухихъ лѣсныхъ дебрей. Какъ ни бѣденъ русскій бурлакъ, но у него есть еще впереди что-то въ родѣ надежда: осталось сознаніе необходимой борьбы за свое существованіе, а здѣсь крайній сѣверъ и степная Азія производили подавляющее впечатлѣніе своей мертвой апатіей и полнѣйшей безпомощностью. Для этихъ людей не было будущаго; они жили сегодняшнимъ днемъ, чтобы медленно умереть завтра или послѣзавтра". И добро бы эти жертвы человѣческія, эта тихая трагедія шли на пользу чьего-либо процвѣтанія, а то вѣдь вся эта эксплуатація нищихъ, обкрадываемыхъ негодяями-приказчиками, эти смерти пропадаютъ даромъ: акціонерная компанія, ради которой совершалось столько беззаконій и гибли люди, сиротѣли семьи,-- обанкрутилась. И тутъ сказалась неурядица русской жизни, сопряженная съ разореніемъ, прогаромъ, неожиданной ломкой, надъ чѣмъ Маминъ-Сибирякъ постоянно задумывался и что является большею частью главнымъ мотивомъ въ его произведеніяхъ, и въ романахъ и въ большей части уральскихъ разсказовъ, въ которыхъ писатель слѣдитъ не за жизнью массы, а за роковой долей хищниковъ, порабощающихъ эту массу, высасывающихъ изъ нея соки, а затѣмъ погибающихъ нежданно-негаданно.
   Въ "Бойцахъ" мы встрѣчаемъ, кромѣ излюбленнаго Маминымъ мотива, и любимый типъ его -- олицетвореніе силы, мужества, буйной удали, качества, къ которымъ писатель чувствуетъ непреодолимое тяготѣніе, большое пристрастіе. Это богатырство ему по душѣ во всѣхъ видахъ, какого бы характера оно ни было. Несомнѣнно, что это почти обожаніе силы, безудержнаго молодечества тѣсно связано съ дѣтскими годами писателя, брошеннаго судьбой въ дикій и суровый край, гдѣ онъ или видѣлъ воочію жизнь горнозаводскихъ обитателей, кержаковъ, т.-е. раскольниковъ, боровшихся съ православными, видѣлъ отвагу, широту размаха, или слышалъ обо всемъ этомъ, и въ его памяти запечатлѣвалось неизгладимо видѣнное и слышанное имъ и заронилась любовь ко всякаго рода "богатырямъ" и крупнымъ и мелкимъ въ его воспріимчивой душѣ. Своего рода богатыря вывелъ онъ и въ "Бойцахъ" въ лицѣ Савоськи, главаря сплавщиковъ, отъявленнаго пьяницы и забулдыги, мгновенно превращающагося въ героя, удалую башку, проявляющаго "силъ молодецкихъ размахи широкіе", при первомъ столкновеніи съ водной стихіей. Лодырь въ безработное время, Савоська, довольно близкій родственникъ Челкаша Максима Горькаго, преображается въ капитана баржи, дѣятельнаго, умнаго, распорядительнаго, трезваго, словно забывшаго о существованіи водки. Смѣлость и находчивость его вызываютъ удивленіе и восхищеніе окружающихъ, которые рабски подчиняются его мощной волѣ. Въ его глазахъ, дѣлающихся вдохновенными, пламень отваги, безшабашной удали, готовность помѣряться силами со стихіей, встрѣтить смерть лицомъ къ лицу. Трубные звуки его могучаго голоса словно хотятъ взять верхъ надъ ревомъ Чусовой. Гулко звучитъ его команда: "Веселенько похаживай, голуби!" и, глядя вдаль, онъ выкрикиваетъ: "Носъ налѣво ударь... носъ-отъ!.. Шабашъ корма"... Видно, что писатель, присутствовавшій при сплавѣ баржи, восхищается своимъ героемъ. "Онъ слился съ баркой въ одно существо,-- любовно повѣствуетъ авторъ.-- Нужно было видѣть Савоську въ трудныхъ мѣстахъ, гдѣ была горячая работа; голосъ его росъ и крѣпчалъ, лицо оживлялось лихорадочной энергіей, глаза горѣли огнемъ. Прежняго Савоськи точно не бывало; на скамейкѣ стоялъ совсѣмъ другой человѣкъ, который всей своей фигурой, голосомъ и движеніями производилъ магическое впечатлѣніе на бурлаковъ. Въ немъ чувствовалась та сила, которая такъ заразительно дѣйствуетъ на массы".
   И въ "Бойцахъ" писатель касается до нѣкоторой степени своей любимой темы взаимнаго поѣданія другъ друга. Несчастныхъ бурлаковъ считали не лучше вьючнаго скота, обсчитывали ихъ при помощи невозможныхъ штрафовъ, обращались съ ними невѣроятно грубо. Напримѣръ, приказчикъ Осипъ Ивановичъ "безъ всякаго пути разносилъ въ щепы совершенно невинныхъ людей, такъ-же безъ пути снисходилъ къ отъявленнымъ плутамъ и завзятымъ мошенникамъ, и въ концѣ концовъ былъ глубоко убѣжденъ, что безъ него на пристани хоть пропадай.-- "Аспиды, разбойники! Мошенники!" -- ревѣлъ онъ, какъ сумасшедшій, не зная, на кого броситься, и по пути сыпалъ подзатыльниками и затрещинами". При расчетѣ, благодаря системѣ штрафовъ, артель не только ничего не получала на руки, но еще, оказывалось, была должна уплатить заправиламъ акціонерной компаніи: "только взять-то съ нихъ нечего!" -- замѣчаетъ при этомъ Осипъ Ивановичъ безъ малѣйшей совѣсти. Значитъ, еслибы было что взять, взяли бы. Представьте себѣ положеніе: работала, работала артель, въ концѣ концовъ кое-кого не досчитывается изъ своихъ членовъ, и въ концѣ концовъ но только ничего не заработала, но ей же еще приходится платить богатому купцу, должно-быть, за удовольствіе, доставленное ея членамъ "святымъ трудомъ"... Власть, самая деспотическая, капитала сказывается и въ "Бойцахъ", и писатель отчасти и здѣсь говоритъ о нарастающемъ капитализмѣ, передъ громадной силой котораго пасуетъ всякая другая сила. "Бойцы" являются какъ бы прелюдіей къ цѣлому ряду идейныхъ произведеній Мамина, какъ будто на первый взглядъ хаотичныхъ, гдѣ картины природы смѣшаны съ картинами повседневной людской сутолоки, гдѣ столько самыхъ разнообразныхъ фигуръ,-- а на самомъ дѣлѣ стройныхъ, выдержанныхъ, проникнутыхъ излюбленными мыслями, надъ которыми давно и долго задумывался писатель, достаточно насмотрѣвшійся еще въ ранней молодости на несовершенство жизни, на ея возмутительныя явленія, надругательство надъ человѣческой личностью, безправіе, страшный произволъ -- и совсѣмъ изстрадавшійся и невольно проникшійся пессимистическимъ міросозерцаніемъ. Съ тоскою пришелъ онъ къ убѣжденію, что тайна жизни заключается, между прочимъ, въ самоистребленіи природы и человѣка, во взаимномъ ихъ поѣданіи. И уже въ разсказѣ "Въ живыхъ душахъ" краснорѣчиво, въ немногихъ словахъ высказалъ онъ то, что такъ ясно представилось его духовному взору. "Вотъ въ этой сочной травѣ, подернутой утренней росой,-- говоритъ онъ,-- съ виду такъ же тихо, какъ и въ воздухѣ, но сколько въ этотъ моментъ тамъ и здѣсь погибаетъ живыхъ существованій, погибаетъ безъ крика и стона, въ нѣмыхъ конвульсіяхъ. Одна букашка душитъ другую, червякъ точитъ червяка, весело чирикающая птичка одинаково весело ѣстъ и букашку и червяка, дѣлаясь въ свою очередь, добычей кошки или ястреба. Въ этомъ концертѣ пожиранія другъ друга творится тайна жизни".
   Что еще въ очень молодыхъ лѣтахъ приходила ему эта мысль въ голову, что и тогда задумывался онъ надъ своимъ печальнымъ открытіемъ тайны жизни, видно изъ романа его "Черты изъ жизни Пепко", гдѣ часто проскальзываютъ намеки на цѣпь истребленія въ природѣ и жизни. Въ "Бойцахъ" талантъ Мамина-Сибиряка уже обозначается довольно ярко и съ внутренней и съ внѣшней стороны, чувствуется сильное письмо и манера писателя. Тутъ же замѣчается и полный невозмутимаго спокойствія, безпристрастія и какъ будто холодный тонъ повѣствователя, который одинаково спокойно изображаетъ и удивительную красоту природы, и вопіющую нищету бурлаковъ, и катастрофу гибели нагруженной товарами и переполненной людьми баржи. Въ этомъ же очеркѣ мы видимъ умѣнье изобразить пестроту жизни и разобраться въ огромномъ матеріалѣ, которымъ всегда владѣлъ писатель. Въ "Бойцахъ" уже можно въ достаточной степени распознать его творчество, оглядѣться въ немъ, на основаніи фактовъ и явленій, выдвигаемыхъ писателемъ, угадать ихъ причину, познать ихъ начало. На Мамина-Сибиряка всегда ошеломляюще дѣйствовала масса разнородныхъ впечатлѣній, имъ испытанныхъ, и ему стоило немалаго труда привести ихъ въ порядокъ, воспользоваться ими для своихъ цѣлей. "Я долго не могъ заснуть,-- разсказываетъ онъ въ "Бойцахъ".-- Мнѣ мерещилось все видѣнное и слышанное за день, эти толпы бурлаковъ, пьяный Савоська, мастеровые, "камешки", ужинъ въ караванной конторѣ и наконецъ больные бурлаки, и этотъ импровизированный пиръ "веселой скотинкой". Цѣлая масса несообразностей мучительно шевелилась въ головѣ, вызывая ряды типичныхъ лицъ, сценъ и мыслей. Какъ разобраться въ такомъ хаосѣ впечатлѣній, какъ согласовать отдѣльные житейскіе штрихи, чтобы получить въ результатѣ необходимое цѣлостное представленіе? Каждый разъ, когда хотѣлось сосредоточиться на одной точкѣ, мысли расползались въ разныя стороны, какъ живые раки изъ открытой корзины". Но надо только прочесть "Бойцы", чтобы увидѣть, какъ писатель умѣлъ собрать, привести въ систему свои мысли и создать стройное цѣлое.
   Въ одинъ годъ съ "Бойцами" появились въ "Дѣлѣ", "Отечественныхъ Запискахъ", "Вѣстникѣ Европы" и "Русской Мысли": "Золотуха" очерки пріисковой жизни, "Переводчица на пріискахъ", разсказъ изъ жизни на Уралѣ, повѣсть "Максимъ Венелявдовъ", нѣкогда забракованные Салтыковымъ "Старатели", тоже очерки изъ пріисковой жизни, и наконецъ большой романъ "Приваловскіе милліоны", который одинъ изъ критиковъ ставить очень высоко. Это, по его мнѣнію, "безспорно лучшее произведеніе огромнаго художественнаго таланта Мамина-Сибиряка и одно изъ лучшихъ украшеній нашей литературы". Среди самыхъ крупныхъ вещей писателя "Приваловскіе милліоны" выдаются своимъ богатѣйшимъ и необыкновенно разнообразнымъ содержаніемъ и взяты изъ исторіи громаднаго наслѣдства, оцѣнивавшагося въ нѣсколько десятковъ милліоновъ и заключавшагося въ Шатровскихъ заводахъ, знаменитыхъ на Уралѣ. Сто пятьдесятъ лѣтъ созидалось и необычайно расширялось и дозволенными и недозволенными способами это дѣло и превратилось въ исполинское предпріятіе. Заводъ занялъ пространство въ четыреста тысячъ десятинъ земли, богатѣйшей въ цѣломъ мірѣ, и его населеніе достигло до сорока тысячъ съ лишкомъ. Заводъ выросъ на башкирскихъ земляхъ и созданъ тяжелыми трудами крѣпостныхъ крестьянъ, лишенныхъ земли и приписанныхъ къ заводскому населенію. Темное прошлое этого завода Маминъ-Сибирякъ передаетъ съ большими подробностями, въ связи съ исторіей рода Приваловыхъ. Методично, картинно, съ ужасающими подробностями рисуетъ онъ, какъ завзятые проходимцы "грѣютъ руки" у огня приваловскаго наслѣдства, которое за несовершеннолѣтіемъ главнаго наслѣдника и героя романа, Сергѣя Привалова, "опекается" достодолжнымъ образомъ хищными птицами, успѣшно ощипывающими золотыя, пышныя перья, и какъ все это потомъ пошло прахомъ. Заводъ за долги поступилъ въ казну, а опекуны-хищники въ конецъ прогорѣли, потерявъ награбленное.
   Въ "Приваловскихъ милліонахъ", изображая жизнь Урала, писатель интересуется уже не жизнью и судьбою трудящихся массъ, а нравами воротилъ промышленнаго предпріятія, судьбами честныхъ дѣятелей и заправскихъ разбойниковъ въ этой области. И здѣсь Маминъ-Сибирякъ съ любовью останавливается на типѣ своего рода богатыря -- управляющаго заводовъ, тяготѣя къ нему такъ же, какъ тяготѣлъ онъ въ "Бойцахъ" къ Савоськѣ-сплавщику. Это -- старикъ Бахаревъ, питомецъ раннихъ владѣльцевъ Шатровскихъ заводовъ, воспитанный въ правилахъ старой вѣры, распинающійся ради принесенія пользы малолѣтнему наслѣднику Сергѣю Привалову и самому дѣлу, въ которое онъ влюбленъ, привязанъ къ нему какъ-то стихійно. Всѣми силами стремится онъ поднять заводское дѣло и достигаетъ цѣли. Но по натурѣ своей честный, прямой, онъ не въ состояніи работать съ другимъ опекуномъ, Ляховскимъ, циничнымъ грабителемъ,-- и отстранился отъ дѣла. Типъ очень любопытный, начиная съ внѣшняго облика. "Громадная голова,-- такъ рисуетъ его авторъ,-- съ остатками сѣдыхъ кудрей и сѣдой всклоченной бородой была красива оригинальной старческой красотою. Небольшіе проницательные сѣрые глаза смотрѣли пытливо и сурово, но въ присутствіи Привалова были полны любви и теплой ласки. Самымъ удивительнымъ въ этомъ суровомъ лицѣ, со сросшимися сѣдыми бровями и всегда сжатыми плотно губами, была улыбка. Она точно освѣщала все лицо. Такъ умѣютъ смѣяться только дѣти да слишкомъ серьезные и энергичные старики". Духовный обликъ его былъ тоже не изъ заурядныхъ. Напоръ жизни принудилъ пожертвовать кое-чѣмъ изъ своего "старовѣрія", небрежно относиться къ нѣкоторымъ обрядамъ и установленіямъ старообрядства, но проводникомъ въ жизнь всего того, что онъ унаслѣдовалъ отъ дѣдовъ, закаленныхъ въ старинномъ крѣпостничествѣ, онъ остался. Вѣренъ былъ жестокости при соблюденіи старыхъ основъ, строго относился къ рабочимъ, училъ ихъ уму-разуму по-своему. Когда его дочь, любимое дитя, сошлась со своимъ возлюбленнымъ, онъ старался забыть ее и четыре года не видѣлся съ нею. И таковъ онъ былъ вездѣ, гдѣ старые устои подвергались опасности...
   Передъ этимъ богатыремъ своего рода кажется даже блѣдною фигура главнаго героя романа, Сергѣя Привалова, мечтателя, который одушевленъ завѣтной мыслью -- поднять земледѣліе на Уралѣ въ видѣ противоядія заводской промышленности, потому что "въ недалекомъ будущемъ на заводахъ выработается настоящій безземельный пролетаріатъ, который будетъ похуже всякаго крѣпостного права". Привалова гнетутъ его наслѣдственные милліоны, которыми онъ ни за что не желаетъ воспользоваться. Онъ чувствуетъ, какой онъ неоплатный должникъ и башкировъ, на чьей землѣ возведены Шатровскіе заводы, и крестьянъ, ставшихъ безземельными, послѣ темной продѣлки съ ними. И Приваловъ мечтаетъ расплатиться со всѣми кредиторами, хотя миновала уже историческая давность. Но скоро онъ видитъ тщету своихъ честныхъ порываній, познаётъ силу, съ которой ему придется бороться. Однажды онъ зашелъ во время Ирбитской ярмарки въ театръ и, когда разсмотрѣлъ присутствовавшую публику, ощутилъ какую-то особенную пустоту въ душѣ, даже не мучившую его. "Онъ только чувствовалъ себя частью этого громаднаго цѣлаго, которое шевелилось въ партерѣ, какъ тысячеголовое чудовище. Вѣдь это цѣлое было неизмѣримо велико и влекло къ себѣ съ такой неудержимой силой... Даже злобы къ этому цѣлому Приваловъ не находилъ въ себѣ: оно являлось только колоссальнымъ фактомъ, который былъ правъ самъ по себѣ, въ силу своего существованія"... И ему пришло на мысль, зачѣмъ онъ здѣсь? "Куда ему бѣжать отъ всей этой ужасающей человѣческой нескладицы, бѣжать отъ самого себя? Онъ сознавалъ себя именно той жалкой единицей, которая служитъ только матеріаломъ въ какой-то сильной творческой рукѣ"... Ничего онъ, конечно, не сдѣлалъ. Послѣ его поѣздки въ Ирбитъ разбились всѣ его идеалы, надежды, мечтанія. Онъ сталъ пить, опустился и задавался вопросомъ: "для кого и для чего онъ теперь будетъ жить?.. Его идея въ этомъ страшномъ и могучемъ хорѣ себялюбивыхъ интересовъ, безжалостной эксплуатаціи, организованнаго обмана и какой-то органической подлости, жалко терялась, какъ послѣдній крикъ утопающаго". Словомъ, Приваловъ палъ жертвой стихійной власти -- капиталистическаго роста. Маминъ-Сибирякъ отдалъ много творческой силы своему герою, нарождавшемуся народнику, этой очень сложной натурѣ. На Приваловѣ, такъ же, какъ на цѣломъ рядѣ дѣйствующихъ лицъ разныхъ его романовъ, писатель показалъ типичность "роковыхъ" людей, являющихся игралищемъ всякихъ стихійныхъ силъ, природныхъ и общественныхъ, передъ которыми такъ слабъ, жалокъ и ничтоженъ человѣкъ! Недаромъ еще Тютчевъ сказалъ:
  
   Предъ стихійной вражьей силой
   Молча, руки опустя,
   Человѣкъ стоитъ уныло,--
   Безпомощное дитя...
  
   Эта та сила, передъ которой все слабое гибнетъ неслышно, а крушеніе сильныхъ сопровождается шумомъ.
   Кромѣ Привалова въ этомъ романѣ интересна цѣлая галлерея разнообразныхъ фигуръ, нѣкоторыхъ типовъ, совсѣмъ новыхъ въ литературѣ. Таковы, напримѣръ, Заплатина -- паразитъ, полипъ, присасывающійся и къ живому и къ гніющему тѣлу, умѣющій извлекать пищу для себя, для своей ненасытной утробы; опекунъ Ляховскій, родственникъ Плюшкина, величающій себя славянофиломъ, плутъ международный на повѣрку, нѣмчура Оскаръ Шпигель, мастакъ ловить рыбку въ мутной водѣ, циничный бонвиванъ Веревкинъ, пріятель Привалова, разнузданный богачъ Лаптевъ, россійскій набобъ -- съ одной стороны, и Бахаревъ и это дочь Надя -- съ другой. Типъ Нади Бахаревой производитъ необыкновенно отрадное впечатлѣніе, прямо очаровываетъ, точно красавица пташка среди грубыхъ коршуновъ и черныхъ, ненасытныхъ вороновъ. Многіе критики находятъ, что въ нашей "изящной словесности", старой и новой, это одинъ изъ лучшихъ женскихъ типовъ. И всѣ эти типы "Приваловскихъ милліоновъ" не избѣгаютъ разрухи, кончаютъ банкротствомъ денежнымъ или духовнымъ, провалами, неудачей. "Приваловскіе милліоны",-- это величественная картина жизни, наглядное изображеніе капиталистическаго процесса, грознаго явленія, которое захватываетъ, подобно спруту съ его безчисленными щупальцами, множество всякихъ человѣческихъ видовъ и разновидностей -- и господъ, и слугъ, и представителей интеллигенціи, и черноземную силу. Много въ романѣ блестящихъ страницъ, матеріала, очень пригодящагося для разработки разныхъ соціальныхъ вопросовъ. Большая часть типовъ -- мастерскіе портреты съ натуры,-- пейзажъ пріятно дѣйствуетъ свѣжестью красокъ, краснорѣчиво говоритъ о самомъ близкомъ знакомствѣ писателя съ природой и жизнью края, въ которомъ происходитъ дѣйствіе романа, а также съ исторіей этого края, съ его этнографіей. Картина ирбитской ярмарки написана сочной кистью, ярко отмѣчена "эта развернутая страница чисто-народной жизни" -- той жизни, которую всегда такъ любовно изображалъ пѣвецъ Урала и Сибири. На этомъ зимнемъ торжищѣ, куда собираются представители пушной торговли всего свѣта, переплелись въ одинъ крѣпкій узелъ кровные интересы милліоновъ, а эта вѣчно-голодная стая хищниковъ справляла свой безобразный шабашъ, не желая ничего знать, кромѣ своей наживы и барыша. Глядя на эти довольныя лица, которыя служили характерной вывѣской крѣпко сколоченныхъ и хорошо прилаженныхъ къ выгодному дѣлу капиталовъ, кажется, ни на мгновеніе нельзя было сомнѣваться въ томъ, "кому вольготно, весело живется на Руси". Эта страшная сила клокотала и бурлила здѣсь, какъ вода въ паровомъ котлѣ: вотъ-вотъ она вырвется струей горячаго пара и начнетъ ворочать милліонами колесъ, валовъ, шестеренъ и тысячами тысячъ мудреныхъ приводовъ!"
   По этому маленькому образчику вполнѣ можно судить о дарованіи Мамина-Сибиряка, о художественной красотѣ его описаній. Въ "Приваловскихъ милліонахъ" дѣйствуетъ городской Уралъ, и писатель, обращаясь къ жизни преимущественно уральскихъ центровъ, почти совсѣмъ приближается къ современности этого края. "Героическій" періодъ горнозаводскаго дѣла, желѣзнаго и золотого, отходитъ въ былое. Въ романѣ едва ли не весь Уралъ захваченъ авторомъ, въ лицѣ представителей края, обитающихъ около золота и желѣза. Передъ нами проходитъ длинная вереница образовъ, картинъ, описаній, очень характерныхъ не только для недавняго Урала, но и для всей Россіи, для современности. Вообще романъ представляетъ собою нѣчто цѣльное, полное, всестороннее. Это -- великолѣпный калейдоскопъ, живая панорама жизни и дѣятельности далекаго края, который подъ перомъ писателя такъ приблизился къ намъ. Романъ "Приваловскіе милліоны" недостаточно оцѣненъ въ нашей литературѣ, и его приходится причислить къ замѣчательнымъ явленіямъ, пропущеннымъ нашей критикой. Если бы подобный романъ вышелъ за границей, онъ произвелъ бы настоящую сенсацію и его значеніе было бы признано лучшими критиками. Только въ сравнительно недавнее время одинъ изъ чуткихъ критиковъ нашихъ, В. Альбовъ, въ своей обстоятельной статьѣ "Капиталистическій процессъ въ изображеніи Мамина-Сибиряка" отдалъ должное этому замѣчательному произведенію, оцѣнилъ его по достоинству, назвавъ его выдающейся вещью съ родной литературѣ.
   Вслѣдъ за "Приваловскими милліонами" появилось другое крупное во всѣхъ отношеніяхъ произведеніе Мамина-Сибиряка -- "Горное гнѣздо", напечатанное въ "Отечественныхъ Запискахъ" 1884 года, заставившее говорить о себѣ и еще болѣе выдвинувшее писателя въ литературѣ, расширившее кругъ его постоянныхъ читателей. Въ литературномъ мірѣ это произведеніе создало Мамину друзей и почитателей, увидѣвшихъ въ немъ новую восходящую звѣзду и возлагавшихъ на него большія надежды, которыя и оправдались вполнѣ довольно скоро. "Горное гнѣздо" также посвящено горнозаводскому Уралу, описанію нравовъ его, причемъ на первый планъ выдвинута заводская администрація и интеллигенція, что называется, во всей красѣ и неприкосновенности. Въ романѣ выведенъ округъ Кукарскихъ заводовъ съ длиннымъ рядомъ его заправилъ, съ превосходно зарисованными типами. Кукарскіе заводы занимаютъ огромную территорію въ пятьсотъ тысячъ десятинъ, что равняется пространству цѣлаго германскаго княжества или какого-нибудь королевства въ Европѣ, а заводское населеніе вмѣстѣ съ селами, деревнями и "половинками" соотвѣтствуетъ пространству, достигая пятидесяти тысячъ душъ, разсѣянныхъ по селамъ, деревнямъ и заводамъ, которыхъ было семь. Десятки тысячъ людей свершаютъ здѣсь свой тяжкій огневой трудъ на пользу владѣльцевъ этихъ заводовъ, живущихъ гдѣ-то далеко и словно покрытыхъ дымкою тайны. Одинъ изъ такихъ таинственныхъ незнакомцевъ, набобъ Лаптевъ, типичный образчикъ вырожденія, и выведенъ въ романѣ. Онъ списанъ съ натуры: подъ этимъ именемъ всякій знакомый съ исторіей горнаго дѣла на Уралѣ сразу узнаетъ другую историческую уральскую фамилію. На Лаптевѣ, на его неожиданномъ пріѣздѣ въ "горное гнѣздо" вертится интересъ романа. Вмѣстѣ съ тѣмъ передъ читателемъ открывается великолѣпная страница, необыкновенно своеобразная, изъ исторіи накопленія капитализма, его поступательнаго хода, причемъ повѣствователь рисуетъ цѣлый рядъ эпизодическихъ картинокъ заводской жизни. Кукарскій заводъ старше другихъ и обширнѣе, былъ центральнымъ среди остальныхъ заводовъ, главенствовалъ, и въ смыслѣ административныхъ заводскихъ распорядковъ являлъ собою ихъ душу и сердце; изъ него исходили всѣ циркуляры, приказы, донесенія, рапортички,-- вся канцелярская производительность. Служить здѣсь значило быть на виду у начальства, и это находили большой честью, и немудрено, что мелкота прочихъ заводовъ завидовала всѣмъ служащимъ на Кукарскомъ заводѣ, весь свой вѣкъ грезила о такомъ счастьѣ.
   "Когда вы читаете "Горное гнѣздо",-- говоритъ А. М. Скабичевскій,-- вы порою совершенно забываете, что имѣете дѣло не болѣе, какъ съ фабрично-промышленнымъ округомъ: передъ вами словно какъ бы и въ самомъ дѣлѣ какое-то владѣтельное нѣмецкое княжество XVIII столѣтія съ цѣлою іерархіею соперничавшихъ и подкапывавшихся другъ подъ друга администраторовъ, съ дворомъ, наполненнымъ невообразимой путаницей чисто-макіавелевскихъ интригъ, и съ владѣтелемъ всѣхъ сокровищъ во главѣ, рисующимся передъ вами не простымъ фабрикантомъ, а какъ бы владѣтельнымъ принцемъ нѣмецкаго княжества, огь одного мановенія пальца котораго зависитъ участь десятковъ тысячъ народа". Пріѣздъ въ свое "желѣзное" герцогство горнаго царька Лаптева и пребываніе его тамъ, интриги вокругъ него цѣлой стаи заправилъ Кукарскихъ заводовъ, ихъ раболѣпство передъ магнатомъ, подлизыванье, подличанье холопствующихъ проходимцевъ, изъ кожи лѣзущихъ, чтобы угодить пресыщенному, до мозга костей развращенному магнату, и происходящія на этой почвѣ трагикомедіи,-- вотъ содержаніе романа. Не честность, не умъ дарованія цѣнитъ "желѣзный" магнатъ въ своихъ подчиненныхъ, въ заводскихъ служащихъ, а только изобрѣтательность, ихъ умѣнье угодить своему патрону, расшевелить вялость нажравшагося боа-констриктора, обратить какой-нибудь новой выдумкой, изъ ряда выходящимъ кушаньемъ, развлеченіемъ его сонное вниманіе. Секретарь заводскаго главноуправляющаго, мелкая сошка, подленькій холопъ, вдругъ выползаетъ впередъ единственно потому, что для развлеченія барина изобрѣтаетъ какую-то татарскую борьбу, а старшій лѣсничій удостаивается благодарности и лобызанія растроганнаго набоба за то, что на закуску подалъ ему маринадъ изъ губы лося. И вся орава мерзкихъ паразитовъ только и занята изобрѣтеніями въ этомъ родѣ. Они увидали, что разбудить вниманіе горнаго царька относительно заводскихъ дѣлъ, улучшенія производства и проч. невозможно. Да въ сущности этимъ тлетворнымъ бактеріямъ и не было никакого дѣла ни до заводовъ, ни до всего Урала, ни до всего міра, кромѣ собственнаго благополучія и ублаготворенія своихъ низкихъ, животныхъ инстинктовъ.
   Надо много таланта, чтобы справиться съ такой широко задуманной картиной, чтобы показать ростъ капиталистическаго процесса -- съ одной стороны и недуги и язвы заводскаго дѣла на Уралѣ -- съ другой, и ко всему этому изобразить, какъ такимъ важнымъ дѣломъ ворочаютъ ловкіе и обнаглѣвшіе проходимцы, всласть наслаждающіеся своимъ бытіемъ, глухіе къ стонамъ рабочаго Урала. Пріѣздъ набоба, ухаживанье за нимъ, интриги, подличанье, жестокая борьба соперничающихъ негодяевъ проходятъ передъ читателемъ красивой фееріей, переходящей порою въ комедію и кончающейся веселымъ фарсомъ, когда набобъ улепетываетъ невзначай изъ своего царства, никого не предупредивъ, оставивъ и крестьянъ, ждавшихъ его, какъ Бога, и земцевъ, "съ иглочки новенькихъ", ждавшихъ могущественнаго слова магната для рѣшенія всякихъ хозяйственныхъ и иныхъ важныхъ вопросовъ, и всю администрацію горнозаводскую, съ разинутыми ртами, съ болью разочарованій и обманутыхъ надеждъ. Какой мастерской кистью написана картина самаго пріѣзда Лаптева, этого торжественнаго момента для всѣхъ ожидавшихъ "великія и богатыя милости"! Какъ ярко, типично исполнены массовыя изображенія и съ какимъ тщаніемъ, вѣрностью психологической очерчены фигуры дѣйствующихъ лицъ -- самого героя Лаптева, его довѣреннаго Прейна, Родіона Сахарова, генерала Блинова, теоретика и кабинетнаго ученаго, бѣдной дѣвушки Луши Прозоровой, дочери мелкаго служащаго, наконецъ ловкой и подлой интригантки "царицы Раисы", то-есть Раисы Горемыкиной, жены главноуправляющаго, которая правила всѣмъ заводскимъ округомъ, его "внутренней политикой" при содѣйствіи его Ришелье -- Родьки Сахарова. Раиса представлена во весь ростъ. Начала она свою "работу" съ разныхъ урѣзокъ, сокративъ штатъ служащихъ, сбавивъ имъ жаловпнье и прибавивъ работы. Приказчиковъ изъ крѣпостныхъ она замѣнила управителями, спеціалистами горнозаводскаго дѣла. "Большой свѣтъ" заводовъ былъ у нея въ рукахъ, и она играла роль царицы въ своемъ міркѣ, гдѣ ее окружали поклонники, льстившіе ей, дѣлали видъ, что преклоняются передъ ея авторитетомъ, раболѣпствовали передъ ней, а за глаза предательски разбирали ее по косточкамъ, бранили, сплетничали на нее и всячески подкапывались. Живой, интересной вышла ея фигура у Мамина-Сибиряка вмѣстѣ съ написаннымъ также во весь ростъ набобомъ Лаптевымъ, взбалмошнымъ, чревоугодникомъ, бабникомъ, обладавшимъ странной привязанностью къ безпрестанному переодѣванію; его неподвижная, апатичная натура съ чисто-животными инстинктами отталкивала даже бѣдную дѣвушку Лушу, къ которой набобъ почувствовалъ влеченіе, можетъ статься, впервые во всю свою жизнь начавшій испытывать полноту чувства, его свѣжесть, силу. Онъ ревниво искалъ общества этой гордой, съ большимъ запасомъ внутренней жизни дѣвушки, и при видѣ ея становился неузнаваемымъ: его апатичность исчезала, а на морщинистомъ, увидавшемъ лицѣ вспыхивалъ румянецъ. Типичнымъ вышелъ и Родька Сахаровъ, доморощенный Ришелье, домашній секретарь Горемыкина, правая рука царицы Раисы, путемъ мошеннической продѣлки обездолившій крестьянъ и фактически сдѣлавшій крѣпостнымъ населеніе Кукарскаго округа. Останавливаютъ на себѣ вниманіе и земецъ Тетюевъ, сперва какъ будто исполненный благихъ намѣреній, а потомъ потерявшій невинность и очутившійся служащимъ набоба, сдѣлавшись юрисконсультомъ и будучи переведенъ въ столицу, а также генералъ Блиновъ, профессоръ, не имѣющій ничего общаго съ паразитами Кукарскаго завода, пріѣхавшій по желанію Лаптева для реформъ на заводахъ, вѣрящій въ это дѣло, но кабинетный ученый, дальше книгъ объ Уралѣ ничего о немъ не знающій. Если бъ онъ не былъ теоретикомъ, онъ могъ бы сдѣлать много хорошаго, распутать узелъ, которымъ было стянуто населеніе заводовъ.
   Довольно сложная и запутанная интрига, на которой построенъ романъ, его эффектный конецъ, ею стройность, выдержанность, придаютъ "Горному гнѣзду" огромный интересъ. Въ романѣ много жизни, движенія, превосходное развитіе содержанія. Критика единодушно признала его выдающимся произведеніемъ по его стройности, законченности, возрастающему и съ каждой страницей болѣе и болѣе захватывающему интересу, самой удачной вещью въ смыслѣ психологическомъ, а равно и въ символическомъ. А. М. Скабичевскій замѣчаетъ, что въ то время, какъ остальныя произведенія Мамина-Сибирика, посвященныя Уралу, являются скорѣе всего лѣтописными сказаніями, это, напротивъ, "романъ въ истинномъ и вполнѣ европейскомъ смыслѣ этого слова. Каждая подробность здѣсь идетъ къ дѣлу и все болѣе и болѣе обрисовываетъ и дѣйствующія лица, и всѣ ихъ взаимныя отношенія; каждая сцена полна жизни, движенія и представляетъ необходимое звено въ развитіи сюжета. Это единственный романъ Д. Н. Мамина, который цѣликомъ могъ бы быть передѣланъ въ комедію и поставленъ на сцену, и какая бы это была бойкая, эффектная и содержательная пьеса". Многое въ этомъ романѣ, по мнѣнію того же критика, не поддается передачѣ, приводитъ читателя въ неописанный восторгъ и по многимъ сценамъ дѣлаетъ романъ истинно-классическимъ, лучшимъ произведеніемъ въ нашей литературѣ. Тотъ же критикъ отдаетъ должное также и изображенію типовъ, выведенныхъ въ романѣ. По его мнѣнію, въ лицѣ набоба Лаптева мы имѣемъ строго выдержанный, не только въ художественномъ, но и въ научномъ отношеніи типъ полнаго вырожденія... "Это замѣчательный типъ изъ всѣхъ, какіе только встрѣчались въ нашей литературѣ, и безъ всякихъ преувеличеній смѣло можно поставить его въ одномъ ряду съ такими вѣковѣчными типами, какъ Тартюфъ, Гарпагонъ, Іудушка Головлевъ, Обломовъ".
   Въ "Горномъ гнѣздѣ" ярче, чѣмъ въ другихъ романахъ Мамина-Сибиряка, рисующихъ суровую родину желѣза, золота и самоцвѣтовъ, представлена художественная лѣтопись того недалекаго прошлаго этого края, когда жизнь заводовъ уральскихъ не успѣла еще оторваться отъ стараго корня, выросшаго на рабствѣ. Изображая эту эпоху Урала, писатель имѣетъ въ виду ходъ жизни и судьбу населенія не однихъ только Кукарскихъ заводовъ, но и всей нашей родины. Это можно заключить изъ резюме романа, вложеннаго въ уста пьяницы Прозорова, отца хорошенькой Луши, уѣхавшей съ Бренномъ въ качествѣ его любовницы. Оно вмѣстѣ съ тѣмъ является прекрасной оцѣнкой дѣйствующихъ лицъ "Горнаго гнѣзда". "Вы думаете, царица Раиса,-- говорить, проливая пьяныя слезы, старикъ Прозоровъ,-- я плачу о томъ, что Лукреція (т.-е. его дочь Луша) будетъ фигурировать въ роли еще одной жертвы русскаго горнаго дѣла,-- о, нѣтъ! Это въ воздухѣ,-- вы понимаете, мы дышимъ этимъ. Проституціей заражена наука, проституція въ искусствѣ, въ нарядахъ, въ мысли, а что же можно сказать противъ одного факта, который является ничтожной составной частью общаго "прогресса". Не объ этомъ плачу, царица Раиса, а о томъ, что Виталій Прозоровъ, пьяница и потерянный человѣкъ во всѣхъ отношеніяхъ, является единственнымъ честнымъ человѣкомъ, послѣднимъ римляниномъ. Вотъ она гдѣ, настоящая-то античная трагедія, царица Раиса! Господи, какое время, какіе люди, какая глупость и какая безграничная подлость! Тетюевъ съ Родькой (т.-е. Родіономъ Сахаровымъ) теперь совсѣмъ подтянуть мужиковъ, а генералъ (Блиновъ) будетъ конопатить ихъ подлости своей проституированной ученостью... Посмотрите, какой развратъ царить на заводахъ, какая масса совершенно специфическихъ преступленій, созданныхъ спеціально заводской жизнью, а мы... Наука, святая наука и та пошла въ кабалу къ золотому тельцу! И вашему царствію, Раиса Павловна, не будетъ, конца... Будьте спокойны за будущее -- оно ваше. Вашъ день и ваша пѣсня... И слабая женщина нашла наконецъ свое мѣсто на пиру жизни... Да, теперь честной женщинѣ нечего дѣлать". Монологъ Прозорова -- это крикъ наболѣвшаго сердца самого автора, преисполненнаго скорбнаго пессимизма.
   Съ появленіемъ "Бойцовъ", "Приваловскихъ милліоновъ" и "Горнаго гнѣзда" репутація Мамина-Сибиряка, какъ бытописателя Урала, отмежевавшаго себѣ видное мѣсто въ нашей художественной литературѣ, вполнѣ упрочилась. Писатель окрѣпъ и окончательно сложился, покончивъ съ неувѣренностью, вполнѣ овладѣвъ формой, выработавъ свой языкъ, красивый, сочный, простой. Онъ работаетъ неутомимо надъ богатымъ матеріаломъ, который увеличивается послѣ каждой поѣздки писателя по Уралу. Публика съ интересомъ останавливаетъ вниманіе на мелкихъ разсказахъ Дмитрія Наркисовича. Одновременно съ "Горнымъ гнѣздомъ" въ нашихъ ежемѣсячникахъ онъ напечаталъ: очеркъ "Айва", "Башка. Изъ разсказовъ о погибшихъ дѣтяхъ", "Жилка. Изъ разсказовъ о золотѣ", переименованный позднѣе въ "Дикое счастье", и изъ той же серіи -- разсказъ "Золотая ночь", "На шиханѣ. Изъ разсказовъ охотника" и др. Характеренъ разсказъ "На шиханѣ", написанный на тему привязанности человѣка къ животнымъ. Эта тема, кстати сказать, проходитъ красной нитью черезъ многіе очерки писателя, любовно, нѣжно относящагося къ четвероногимъ и пернатымъ спутникамъ нашимъ на жизненномъ нуги. По обыкновенію восхищаясь богатырями даже въ миніатюрѣ, даже безуміемъ храбрости, удали, Маминъ выводитъ здѣсь полунищаго охотника, убійцу и острожника Савку, который питаетъ ненависть ко всякой жестокости, насилію и трогательно любитъ животныхъ. Когда заводскій главноуправляющій "за непослушаніе" стрѣляетъ въ свою собаку Весту, возмущенный Савка бросается на этого главноуправляющаго, нѣмца "Карлу", и чисто по-волчьи хватаетъ его за горло и, быть-можетъ, порѣшилъ бы съ нимъ, если бъ грубаго нѣмца не спасли объѣздчики. По разъясненію Савки, онъ оттого полонъ любви ко всякому животному, что всякое животное справедливѣе человѣка. Звѣрье "лютуетъ отъ голода, ибо ему ѣсть хочется, а человѣкъ и сытый, пожалуй, лютѣе звѣря. Звѣрь это знаетъ, и потому больше всего страшится человѣка. Эхъ, Господи милосливый, сколько это грѣха въ насъ, сколько неправды!" -- восклицаетъ острожникъ и пьяница Савка. Едва ли кто изъ патентованныхъ интеллигентовъ способенъ такъ, какъ Савка, отозваться на жестокость, на безцѣльное звѣрство сильныхъ, подобныхъ нѣмцу "Карлѣ". Савка и пьетъ горькую оттого, что вѣчно мучится торжествомъ зла, гнетомъ неправды, владычествомъ грѣха. Сколько глубокаго смысла и въ этомъ очеркѣ и въ разсказѣ "Башка", гдѣ дѣйствующими лицами являются посѣтители какого-то грязнаго притона въ родѣ покойной Вяземской лавры въ Петроградѣ, среди которыхъ у одного пропойцы и забулдыги, занимавшагося писаніемъ просьбъ и жалобъ за деньги, вдругъ воскресаетъ образъ Божій, и падшій человѣкъ преисполняется необычайной жалостью къ погибшей женщинѣ, бывшей актрисѣ. Она видитъ удивительные сны, видитъ себя невиннымъ ребенкомъ и возбуждаетъ смѣхъ собутыльниковъ когда передаетъ объ этихъ снахъ въ притонѣ. Только пьяница "Башка" не смѣется и исполненъ какихъ-то странныхъ, обновляющихъ думъ. Когда эта бывшая актриса, прозвищемъ Фигура Ивановна, занемогла, "Башка" на скудный свой заработокъ купилъ ей нѣжную батистовую сорочку, такую, въ какой она видѣла себя во снѣ. Выздоровѣвъ, Фигура Ивановна пропила въ притонѣ рубашку, тайно положенную ей подъ подушку "Башкой", и послѣдній отъ страшнаго огорченія куда-то пропалъ, и больше его уже не видали въ притонѣ.
   Очень колоритенъ разсказъ "Жилка" (или "Дикое счастье"), гдѣ писатель проводитъ свою излюбленную идею о стихійныхъ силахъ, слѣпо дѣйствующихъ въ жизни, господствующихъ надъ людьми, ломающихъ ихъ волю, убивающихъ разсудокъ. Это наиболѣе типичное произведеніе писателя, посвященное изображенію золотыхъ промысловъ. Въ "Дикомъ счастьѣ" ярко представлено, подъ вліяніемъ жажды золота, распаденіе купеческой семьи Брагиныхъ, которая жила по старинѣ и могла похвалиться своей крѣпостью, вѣрностью дѣдовскимъ завѣтамъ. Степенностью, чинностью и строгостью отличались старшіе члены брагинской семьи, поддерживали хорошій духъ въ домѣ и миръ въ патріархальной семьѣ. И вотъ судьба послала старику Брагину пріискъ. "Жилка" произвела переворотъ въ его душѣ: въ ней зародилась зависть къ тѣмъ, кто разбогатѣлъ "черезъ это самое золото", и Гордѣй Брагинъ очутился въ семьѣ золотопромышленниковъ, связался съ людьми, не имѣющими ничего общаго со старыми завѣтами. Въ тихомъ домѣ начались кутежи ради горнаго инженера Лапшина, помогшаго Брагину обойти законъ, воспрещавшій разработку жильнаго золота частнымъ лицамъ. Гордѣй Брагинъ совсѣмъ помѣшался на жаждѣ наживы, превратился въ жаднаго эгоиста, сухого, безсердечнаго даже къ роднымъ, заразившаго своимъ эгоизмомъ и старуху-мать. Сыновья, которыхъ Гордѣй держалъ въ черномъ тѣлѣ и морилъ непосильной работой, стали обкрадывать отца и вести разгульную жизнь. Тотъ же инженеръ Лапшинъ, разсерженный Брагинымъ, однажды донесъ на него. "Жилку" отобрали въ казну, Гордѣй разорился, но все перенесъ, зная, что у него еще осталось десять тысячъ, которыя онъ отдалъ спрятать матери. А когда она объявила сыну, что не знаетъ, о какихъ-такихъ деньгахъ онъ говоритъ, старикъ не вынесъ и внезапно умеръ. Старуха-мать сдѣлалась еще скупѣе, скареднѣе до болѣзни и голодомъ сморила семью. Свѣтлой точкой на этомъ темномъ фонѣ является Нюша Гордѣева, которую не задѣла стихійная сила -- золото. Ея образъ прекрасно очерченъ въ романѣ, представляющемъ широко задуманную и прекрасно выполненную картину, гдѣ разныя явленія сгруппированы въ нѣчто стройное, являющее собою строгую систему.
   Спустя два года послѣ появленія "Горнаго гнѣзда", Маминъ-Сибирякъ выступилъ съ новой крупной вещью -- романомъ "На улицѣ", вышедшимъ позднѣе въ отдѣльномъ изданіи подъ заглавіемъ "Бурный потокъ". Эту вещь одинъ изъ критиковъ называетъ "естественнымъ продолженіемъ" "Горнаго гнѣзда", потому что въ ней какъ бы слышится отголосокъ монолога пьяницы Прозорова изъ "Горнаго гнѣзда", обращеннаго къ Раисѣ Павловнѣ послѣ "разъѣзда каретъ", по окончаніи параднаго обѣда, даннаго заводской компаніи генераломъ Блиновымъ. Въ этомъ монологѣ Прозоровъ плачетъ о томъ, что нынѣ честной женщинѣ нечего дѣлать, что все, и наука и искусство попадаютъ въ кабалу къ золотому тельцу, и что всюду стремится царить безграничная подлость. На Прозоровскомъ монологѣ и построенъ романъ "На улицѣ", гдѣ передъ нами во всей своеобразной "прелести" царитъ удивительный міръ высокопробныхъ дѣльцовъ обоего пола, продажныхъ свѣточей науки, представителей печати. Это -- громадная петроградская улица, со своей безпредѣльной, могучей властью, въ высшей степени оживленный базаръ суеты, тщеславія, на которомъ по сходной цѣнѣ покупаются дарованія, знанія, настойчивость, изворотливость, имена, честь, совѣсть,-- все, что угодно нуждающимся набобамъ въ родѣ Лаптева. Рынокъ этотъ существуетъ для самаго широкаго пользованія капитала, являющагося "серьезнымъ покупателемъ" подобныхъ цѣнностей особаго рода. Онъ какъ самая заразная язва дѣйствуетъ на талантъ, на все выдающееся, отзывчивое. Это очень наглядно показалъ писатель въ своемъ романѣ, безпощадно выводя на свѣтъ Божій и непорядочныхъ и порядочныхъ людей, подпавшихъ подъ власть улицы. Тутъ разные представители современнаго общества: Покатиловъ, даровитый и симпатичный журналистъ съ "неорганизованнымъ характеромъ" (по опредѣленію его подруги, англичанки Бэтси), пишущій фельетоны въ маленькой газеткѣ и полный мечтами объ основаніи собственнаго большого органа, прожектеръ Морозъ-Доганскій, красавица Сусанна, его супруга, и еще всякіе денежные тузы и публицистъ по экономическимъ вопросамъ Чвоковъ. Морозъ-Доганскій нуждается въ органѣ, который могъ бы служить его темнымъ дѣлишкамъ, и потому даетъ Покатилову деньги на газету. Она сразу пріобрѣтаетъ извѣстность; ея подписка растетъ, и Покатиловъ пожинаетъ лавры, сдѣлавшись завоевателемъ улицы. Но, какъ въ старинной пѣсенкѣ поется: "на счастье прочно всякъ надежду кинь" -- Морозъ-Доганскій разоряетъ Покатилова, самъ прогораетъ и кончаетъ самоубійствомъ.
   Между прочимъ, Морозъ-Доганскій обиралъ, съ помощью своей красавицы-жены, нѣкоего Теплоухова, капиталиста-чудака, человѣка ненормальнаго. Послѣ скоропостижной смерти Теплоухова возбуждается процессъ довольно грязнаго свойства. Покатиловъ очутился на скамьѣ подсудимыхъ за подложный вексель, и на ту же скамью попадаетъ и Сусанна Морозъ-Доганская, въ которую давно влюбленъ Покатиловъ. Прекрасная пара, соединившись, ссылается въ Сибирь. Улица скушала ихъ. Она "пріобрѣла" также и Чвокова, талантливаго экономиста... Интересно задуманы и превосходно исполнены почти всѣ лица этого романа, сдѣлавшіяся жертвами улицы. Великолѣпна характеристика экономиста, сдѣланная имъ самимъ. "Что же, я и не думаю оправдывать себя,-- кается онъ Покатилову:-- mea culpa -- mea maxima culpa. Но, голубчикъ мой, вѣдь дѣваться некуда умному человѣку. Много насъ такихъ ученыхъ подлецовъ развилось. Время такое, братику. Пока умные да честные люди хорошія слова разговаривали, подлецы да дураки успѣли всѣ дѣла передѣлать. Каюсь: повиненъ свинству, но заслуживаю снисхожденія, поелику продѣлываю оное великое свинство не одинъ, а въ самомъ благовоспитанномъ обществѣ. Ей-Богу, иногда кажется, что какая-то фантасмагорія происходитъ, и самъ удивляешься себѣ..." Новыя времена, выдвинувшія улицу съ ея темными промышленниками и тузами капитала, всосали въ себя и обезобразили нравственно Сусанну Морозъ-Доганскую, преобразивъ ее чуть не въ продажную тварь. А отъ природы она была совсѣмъ не такая, проявляла много симпатичности, тонкости чувствъ, чуткости. Очень удался автору образъ этой несчастной жертвы "бурнаго потока", захлестывающихъ волнъ улицы. Маминъ-Сибирякъ отлично справился со своей задачей -- показать наглядно, какъ надвигалась со всѣмъ ея ужасомъ капиталистическая пора, сопровождавшая свое движеніе отчаянной ломкой стараго уклада жизни, старыхъ идеаловъ, ничего не создавъ для трудящихся массъ и только произведя броженіе, растерянность, шатаніе мысли, хаотичность, разруху. Въ этомъ романѣ писатель оставилъ на время свой излюбленный Уралъ со всѣми его прошлыми и болѣе близкими къ нашему времени переживаніями и обратился къ жизни интеллигентныхъ классовъ, переживающихъ дни поразительныхъ недоразумѣній, не могущихъ оглядѣться при внезапно нахлынувшей новой волнѣ, гонимой вихремъ буржуазіи. И здѣсь писатель проявилъ огромную наблюдательность, способность подмѣчать характерныя черты времени, такія мелочи, изъ которыхъ складывается нѣчто цѣлое, крупное и которыя для другого писателя показались бы незначительными, нестоящими вниманія. Маминъ-Сибирякъ такимъ образомъ показалъ, что онъ -- не только пѣвецъ Урала, бытописатель горнозаводской жизни, но и талантливый отражатель русской жизни вообще и современной въ особенности.
   Очень незадолго передъ переселеніемъ Мамина-Сибиряка въ Петроградъ, послѣ длиннаго ряда его разсказовъ и очерковъ ("Нужно поощрять искусство", "Золотопромышленники", "Отрава", "Самоцвѣты", "Гнѣздо пауковъ", "Летные", "Жизнь хороша" и проч.), появилась новая крупная его вещь "Три конца" -- длинная и обстоятельная уральская лѣтопись, представляющая собою что-то грандіозное, великолѣпное, производящее сильное впечатлѣніе. Ключевской заводъ, подобно всѣмъ заводскимъ поселеніямъ Урала, заселялся частью крѣпостными крестьянами, которыхъ заводовладѣльцы переселяли изъ нашихъ внутреннихъ губерній, а частью бѣглецами, спасавшимися отъ жестокостей, притѣсненій и вообще несладкой жизни у своихъ баръ, а также и отъ религіозныхъ преслѣдованій. Получились элементы чрезвычайно разнородные, приносившіе съ собою на новыя мѣста ихъ водворенія свой старый укладъ жизни. И каждый изъ этихъ элементовъ оставался вѣренъ ему въ цѣломъ ряду поколѣній, не сливаясь съ прочими поселенцами, которые были для него вполнѣ чужими и по духу, и по нравамъ и обычаямъ. Каждая группа односельчанъ смотрѣла на остальныя враждебно, считала себя лучшею по своему укладу, по вѣрѣ. Такимъ образомъ на заводѣ возникли "концы" -- Кержацкій, Хохлацкій и Туляцкій. Они то и послужили Мамину-Сибиряку благодарной темой для его романа, гдѣ авторъ пытался прослѣдить судьбу "трехъ концовъ", населенныхъ крестьянами, прикрѣпленными къ Ключевскимъ заводамъ, судьбу вывезенныхъ людей изъ Малороссіи, Тульской губерніи -- составлявшихъ два конца, и мѣстныхъ раскольниковъ, или "кержаковъ", живущихъ, каждый, стихійной, напряженной жизнью. Дѣйствіе романа происходитъ еще при крѣпостномъ правѣ и затѣмъ при переходѣ заводскихъ массъ отъ крѣпостного труда къ вольнонаемному.
   На широкомъ полотнѣ картины Мамина-Сибиряка -- множество самыхъ разнообразныхъ фигуръ и представлены жизнь и взаимныя отношенія "трехъ концовъ"; богатѣйшіе типы раскольниковъ, мужчинъ и женщинъ, и вообще уральскихъ фигуръ, "часть которыхъ теперь уже умерла и выброшена жизнью, часть измѣнилась и примѣнилась къ новымъ условіямъ, а часть и выступила на поверхность жизни только благодаря этимъ условіямъ". Особенно ярко обрисованы здѣсь раскольники, съ ихъ крѣпостью въ вѣрѣ и нетерпимостью къ другимъ -- "мочеганамъ", богатые и бѣдные, глупые и умные, слабые и сильные, честные и безчестные. Вотъ грубая старица Енафа, держащая въ ежовыхъ рукавицахъ свой скитъ въ глухой мѣстности; богачъ Груздевъ, только числящійся въ старовѣрахъ, а на самомъ дѣлѣ вѣчно толкающійся между "мочеганами", хлѣботорговецъ и владѣлецъ питейныхъ заведеній, изъ самыхъ вліятельныхъ; вотъ "смиренный инокъ" Кириллъ, въ прошломъ каторжанинъ, рабъ звѣрскихъ, необузданныхъ страстей, душа мятущаяся, ищущая "правды Божіей"; злополучная Аграфена, она же и черница Аглаида, замаливающая въ скитахъ тяжкій грѣхъ свой, и другіе. А на ряду съ ними "мочегане" -- старикъ Титъ Горбатый. Коваль, заводскій управляющій Голиковскій, Петръ Мухинъ, лучшій изъ заводскихъ людей, наконецъ героиня Нюрочка, нарисованная въ самыхъ свѣтлыхъ тонахъ и не гибнущая среди остальныхъ героевъ "Трехъ концовъ". Жизнь ея слагается счастливо: она выходитъ замужъ за хорошаго человѣка, который еще съ дѣтства полюбился ей; съ нимъ идетъ она рука объ руку и занимается честнымъ дѣломъ -- просвѣщеніемъ темныхъ массъ, въ качествѣ, учительницы народной школы. Однако и она, слушая начетчицу Таисію, раскольничью мастерицу "съ головою уходила въ этотъ міръ разныхъ жестокостей, неправды, крови и слезъ, и ея сердце содрогалось отъ ужаса. Господи, какъ страшно жить на свѣтѣ, особенно женщинамъ! Дѣйствительность проходила породъ ея глазами въ яркихъ картинахъ грѣха, человѣконенавистничества и крови"...
   Одинъ изъ критиковъ находитъ, что авторъ "Трехъ концовъ" вовсе не является защитникомъ раскола, и сопоставляетъ его съ Печерскимъ (Мельниковымъ), авторомъ "Въ лѣсахъ" и "На горахъ", извѣстнѣйшимъ расколовѣдомъ-художникомъ. Но въ то время, какъ Печерскій нерѣдко въ своихъ романахъ клевещетъ, Маминъ-Сибирякъ говоритъ только правду и, даже изображая симпатичныхъ ему людей изъ этого міра, "не сгущаетъ розовыхъ красокъ", оставаясь всюду строгимъ объективистомъ, иногда сухимъ беллетристомъ-фотографомъ. "Маминъ, по мнѣнію этого критика.-- отворяетъ передъ нами двери скитскихъ тайниковъ, и удушливой, зловѣщей атмосферой средневѣковья вѣетъ на васъ оттуда. Плети, поклоны, скрытый развратъ, невѣжество, зависть, корысть, дѣтоубійства... Ужасъ! А это "святая святыхъ", это -- духовное убѣжище десятковъ тысячъ, грубо, мелочно, односторонне, въ буквѣ, а не въ духѣ и истинѣ", но все же "ищущихъ Бога и вѣчной правды Его". Страшно, но чувствуется, что авторъ не лжетъ, даже не преувеличиваетъ, не "творитъ" никакихъ рискованныхъ "легендъ", а рисуетъ прямо съ жизни подлинную жизнь. Но подождите,-- замѣчаетъ далѣе критикъ, возмущаться, не дочитавши романъ до конца, дѣлать выводы и заключенія объ уральскихъ старообрядцахъ и ихъ наставникахъ. Жестокость и суевѣріе борются въ нихъ съ живымъ исканіемъ правды, и высѣкаются порой, въ этой упорной борьбѣ, яркія искры, освѣщающія мракъ лицемѣрія, преступленія, лжи. Посмотрите, какими ясными, любовными красками рисуетъ романистъ знаменитое на Уралѣ паломничество старообрядцевъ всѣхъ согласій на Крестовые острова, куда и въ наше время, каждый годъ, къ могиламъ благоговѣйно чтимыхъ раскольничьихъ подвижниковъ "со всѣхъ сторонъ боголюбивые народы идутъ: изъ-подъ Москвы, съ Нижняго, съ Поволжья", чтобы молиться среди лѣса, подъ открытымъ небомъ. И небо и лѣсъ, и цвѣты и птицы оставляютъ на всѣхъ свой ясный, благодатный слѣдъ".
   Помимо картинъ раскольничьей жизни и ея выясненія во всѣхъ отношеніяхъ, въ "Трехъ концахъ" живописно изображена исторія развитія экономическаго быта заводской массы, исторія хода капиталистическаго процесса въ поселкахъ, а также разныхъ моментовъ, когда старое боролось съ новымъ, отчего происходила видимая ясно сумятица, какъ старый укладъ исчезъ, а представители стараго строя остались со своимъ невѣжествомъ и съ крѣпостными вожделѣніями. Романистъ искусно набрасываетъ картину, какъ представители стараго щучьяго закала сошлись съ новыми людьми и какъ "этотъ замѣчательный союзъ дѣльцовъ старой и новой эпохи обобралъ на голо заводскую массу, а дѣльцы новой эпохи, кромѣ того, установили тотъ капиталистическій режимъ, благодаря которому порвались послѣднія связи рабочаго съ опредѣленнымъ мѣстомъ и опредѣленными людьми. Такъ изъ старыхъ союзовъ выдѣлилась новая клѣточка -- безземельный рабочій, свободный отъ власти патріархальной семьи, отъ полукрѣпостныхъ, личныхъ связей съ опредѣленнымъ мѣстомъ и опредѣленными людьми -- "клѣточка, которая растетъ не по днямъ, а по часамъ", какъ говоритъ авторъ еще въ "Бойцахъ". Романъ "Три конца" полонъ и этнографическаго интереса и тѣхъ "человѣческихъ документовъ" достаточной цѣнности, которые очень пригодятся историку Урала. Романистъ такимъ образомъ сыгралъ здѣсь роль и этнографа и историка, не говоря о внимательномъ бытописателѣ, который во множествѣ характерныхъ положеній, сценъ и лицъ, выхваченныхъ непосредственно изъ дѣйствительности, воспроизвелъ прошлое Урала и времена, близкія къ нашимъ днямъ. У него прекрасно изображены взаимныя отношенія обитателей "концовъ", раскинувшихъ свои жилища по берегамъ трехъ горныхъ рѣчекъ Урьи, Сойги и Култыма, этнографическія особенности этихъ обитателей, стремящихся передѣлать по-своему чуждыя имъ условія жизни, въ которыя они попали, подчинить ихъ себѣ. Авторъ повѣствуетъ намъ и о тоскѣ по землѣ малороссовъ и тулячковъ, оторванныхъ отъ нея, выхваченныхъ изъ родной среды земледѣльцевъ и насильственно притиснутыхъ къ заводскому труду. Яркія страницы отведены хаотическому броженію, возникшему среди люда, чуждаго другъ другу по происхожденію, по религіи и по прошлому, скованныхъ вмѣстѣ, воедино цѣпью ржавой крѣпостничества, которая не выдержала, лопнула и, говоря словами поэта, ударила "однимъ концомъ по барину, другимъ по мужику",-- броженію, которое проявилось въ первыхъ неудачныхъ попыткахъ къ переселенію "въ орду", первыхъ забастовкахъ и первыхъ массовыхъ выселеніяхъ "на вольныя работы" заводскаго населенія.
   Въ "Трехъ концахъ" писатель остается вѣренъ своему обычному міровоззрѣнію. И здѣсь въ яркихъ краскахъ выражена все та же тайна жизни, заключающаяся во взаимномъ питаніи одной твари другою, и здѣсь повторяется неизбѣжная разруха, характеризующая родную жизнь и вылившаяся въ гибели дѣла и людей. Гибнутъ чугунноплавильные заводы, кончаютъ самоубійствомъ люди. Отецъ героини романа, Нюрочки, Петръ Елисеевичъ Мухинъ сходить съ ума, старовѣръ-хлѣботорговецъ разоряется, а убитыхъ и раненыхъ и не счесть... Итогъ получается мрачный. И вотъ заключительная картина этой жизненной катастрофы. "Половина избъ стояла съ заколоченными окнами. Лѣто прошло невеселое: мужики да бабы съ подростками. Почти все мужское населеніе разбрелось, куда глаза глядятъ, побросавъ дома и семьи. Случилось что-то стихійно-ужасное, какъ повѣтріе или засуха. На покосахъ больше не пѣли веселыхъ пѣсенъ и не курились покосные огоньки, точно пронеслось мертвое дуновеніе. Раньше на время дѣлалась мертвой одна фабрика, а теперь замерло вмѣстѣ съ фабрикою и все живое... Въ Ключевскомъ заводѣ безмолвствовали всѣ три конца, какъ безмолвствовали фабрика и мѣдный рудникъ. Бездѣйствовавшая фабрика походила на парализованное сердце: она остановилась, и все кругомъ омертвѣло". Никакихъ, ни свѣтовыхъ ни звуковыхъ эффектовъ въ этомъ произведеніи нѣтъ,-- разсказъ простой, какъ будто даже суховатый, а межъ тѣмъ картина эта наводитъ грусть и тяжелыя думы. Однако въ маминскомъ разсказѣ, по замѣчанію одного критика," "не чувствуется ни ужаса ни усталости отъ подобныхъ картинъ: даже въ этихъ варварскихъ формахъ, подъ гнетомъ заводскаго режима, все населеніе "трехъ концовъ" живетъ стихійной интенсивной жизнью. Тонъ повѣствованія именно жизненный. Можетъ быть, безсмысленная, дикая и часто звѣрская возня, а не человѣческое существованіе, но все же не покой, не застой, не мертвечина. А вотъ "итоги" и "резюме" -- мертвенно-унылые и безнадежные. Богатство содержанія въ "Трехъ концахъ" дѣйствуетъ захватывающе на читателя, который съ громаднымъ интересомъ идетъ вслѣдъ за авторомъ въ раскольничьи скиты, возникшіе въ такой глуши, въ такихъ лѣсныхъ дебряхъ, куда раньше не заходила ни одна человѣческая нога, присутствуетъ при облавахъ на разбойниковъ, или въ заводѣ, гдѣ выбиваются изъ силъ въ непрестанномъ трудѣ, при разныхъ драматическихъ сценахъ -- и не ропщетъ, потому что все это полно высокаго интереса и значенія, потому что здѣсь жизни много и лица списаны съ натуры.
   "Три конца" появились въ 1890 году, а въ слѣдующемъ Дмитрій Наркисовичъ предпринялъ вторичную поѣздку въ Петроградъ. Пріѣхалъ онъ въ столицу уже съ большимъ, именемъ, полный надеждъ и порывовъ, съ вѣрой къ свое призваніе, въ свою звѣзду, которая, разгоралась ярче и ярче. Второй петроградскій періодъ жизни Дмитрія Наркисовича, во время котораго онъ, впрочемъ, цѣлыхъ двѣнадцать лѣтъ прожилъ въ Царскомъ Селѣ,-- ознаменовался большой творческой работой, приведеніемъ въ порядокъ и использованіемъ огромнаго матеріала, привезеннаго писателемъ съ Урала, причемъ этотъ матеріалъ пополнялся съ помощью непрекращавшихся связей Дмитрія Наркисовича съ родными мѣстами, съ провинціей вообще. Столица встрѣтила писателя радушно, можно сказать, съ почетомъ, въ литературномъ мірѣ его оцѣнили по достоинству, и недаромъ, еще живя въ родныхъ мѣстахъ, онъ говорилъ матери своей, Аннѣ Семеновнѣ: "Мое время еще не пришло -- меня оцѣнятъ только въ будущемъ"! И онъ угадалъ, потому что настоящая оцѣнка дѣятельности пѣвца Урала и Сибири сдѣлана была не скоро. Раньше его не признавали художникомъ, напримѣръ, H. К. Михайловскій, находившійся съ нимъ въ очень дружественныхъ отношеніяхъ, считалъ Мамина-Сибиряка только даровитымъ и трудолюбивымъ этнографомъ, но потомъ онъ высоко ставилъ многія вещи Дмитрія Наркисовича, между прочимъ, "Черты изъ жизни Пепко", и очень цѣнилъ сотрудничество писателя въ "Русскомъ Богатствѣ". Прежде и А. М. Скабичевскій не цѣнилъ Дмитрія Наркисовича По поводу своихъ литературныхъ успѣховъ, письменно бесѣдуя съ матерью, Дмитрій Наркисовичъ вспоминаетъ объ этомъ. "Къ моимъ именинамъ,-- пишетъ онъ (27 октября 1899 г.), -- подошла и статья обо мнѣ Скабичевскаго въ "Новомъ Словѣ". Старикъ размахнулся и даже поставилъ меня превыше облака ходячаго, чего ужъ совсѣмъ не слѣдовало дѣлать. Напрасно онъ сравниваетъ меня съ Золя и еще болѣе напрасно ругаетъ послѣдняго, чтобы вящше превознести меня. Мною крови онъ испортилъ мнѣ раньше, т.-е. Скабичевскій, а теперь хвалитъ. Благодарю Бога, что я пережилъ свой критическій литературный періодъ безъ всякой посторонней поддержки и пробилъ дорогу себѣ самъ, такъ что сейчасъ для меня похвала Скабичевскаго имѣетъ значеніе только въ... торговомъ смыслѣ, т.-е. для продажи изданій, хотя честь лучше безчестья".
   Когда Дмитрій Наркисовичъ пріѣхалъ въ Петроградъ и объ этомъ узнали въ литературныхъ кружкахъ, редакція новаго журнала "Міръ Божій" попросила своего представителя, Виктора Петровича Острогорскаго, съѣздить къ Сибиряку и заручиться его согласіемъ на постоянное сотрудничество. "Для перваго знакомства" Дмитрій Наркисовичъ вручилъ "почетному послу" рукопись разсказа своего "Зимовье на Студеной". Это прекрасная, истинно-художественная вещь, гдѣ разсказана исторія одинокаго, стоящаго одной ногой въ могилѣ, старика и его друга такой же одинокой и старѣющейся собаки. Радостью въ ихъ монотонномъ существованіи является даже пѣтухъ, привезенный старику въ подарокъ. Но за радостью слѣдуетъ скорбь: собака заболѣваетъ и умираетъ. И тутъ уже для старика наступаетъ мрачное одиночество. Онъ пытается оставить свое жилье въ глуши и перебраться поближе къ людскому обществу, но дорога длинна, силы плохи, и въ снѣгу онъ находитъ свой конецъ. "Ни героевъ, ни злодѣевъ, ни пылкихъ любовниковъ, ни экскурсій въ область вымученныхъ неестественныхъ переживаній, а между тѣмъ слезы стоять на глазахъ, когда дочитываешь разсказъ, и тысяча самыхъ яркихъ страницъ, прочитанныхъ потомъ, не сотрутъ его въ памяти" говоритъ одинъ критика по поводу "Зимовья на Студеной", по его мнѣнію -- одного изъ тѣхъ немногихъ произведеній въ нашей небогатой художественной литературѣ бытового характера, отъ которыхъ вѣетъ трогательной правдой и которыя никогда не забываются. Едва ли кому изъ нашихъ беллетристовъ приходилось проявлять столько любви, задушевности и нѣжной вдумчивости при изображеніи привязанности одинокаго человѣка, обитающаго гдѣ-нибудь въ глуши, къ животному, съ которымъ ему суждено нести заботы, вмѣстѣ претерпѣвать опасности, дѣлить удачи, маленькія радости,-- какъ Мамину. Этотъ разсказъ невольно наводитъ на мысль о прекрасной душѣ писателя, о его человѣчности, чуткости.
   У Дмитрія Наркисовича завязалось тѣсное общеніе съ журналомъ "Міръ Божій", и, войдя въ его редакціонный кружокъ, онъ сблизился съ Александрой Аркадьевной Давыдовой. издательницей журнала, и всей ея семьей. Въ литературномъ салонѣ этой выдающейся русской женщины Дмитрій Наркисовичъ перезнакомился со многими писателями и сошелся съ Глѣбомъ Успенскимъ и H. К. Михайловскимъ. Но свидѣтельству Елисаветы Наркисовны Удинцевой, сестры Дмитрія Наркисовича, Михайловскій очень любилъ ея брата, былъ даже нѣженъ съ нимъ, а братъ прямо благоговѣлъ передъ критикомъ-философомъ. Это было восторженное отношеніе младшаго къ старшему, преклоненіе ученика передъ учителемъ. Когда Михайловскій умеръ, Дмитрій Наркисовичъ былъ потрясенъ, и на всѣхъ его письмахъ того періода лежитъ тѣнь искренней, глубокой скорби. Михайловскій и Давыдова были воспріемниками при крещеніи его дочери Елены, родившейся въ 1892 году и потерявшей мать черезъ нѣсколько дней послѣ своего рожденія. Трогательно любилъ Дмитрій Наркисовичъ свою мать, до обожанія, а когда появилась на свѣтъ его дочь, которую онъ сталъ называть Аленушкой, это обожаніе раздвоилось. Ради Аленушки онъ переѣхалъ въ Царское-Село и для нея же вернулся въ это благодатное по климату мѣсто послѣ трехлѣтняго пребыванія въ Петроградѣ, когда Аленушкѣ сталъ окончательно непріятенъ большой суетный городъ. Ради Аленушки Маминъ сдѣлался дѣтскимъ писателемъ и издалъ "Аленушкины сказки". Онъ вообще любилъ дѣтей, съ видимымъ удовольствіемъ возился съ ними. Это можно, между прочимъ, заключить изъ воспоминаній Л. А. Куприной, дочери извѣстнаго писателя, о Дмитріѣ Наркнсовичѣ, котораго она знала совсѣмъ маленькой. "Помню,-- разсказываетъ она,-- какъ онъ одѣвалъ медвѣжью шкуру и пугалъ меня. Я отъ него убѣгала, а онъ догонялъ меня на четверенькахъ, влѣзалъ подъ рояль и прятался за стулья. Когда я подходила къ нему пожелать добраго утра, онъ другой разъ дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ меня, и закрывался газетой; я начинала сердиться и барабанить руками по газетѣ, желая, чтобы дѣдушка (такъ я называла Д. Н. Мамина) поборолся со мной, на что онъ почти всегда соглашался... Когда я не слушалась, онъ говорилъ, что съѣстъ меня. И игралъ онъ со мной въ куклы и въ солдаты, какъ ребенокъ". Дмитрій Наркисовичъ былъ самъ не свой, когда ему приходилось разставаться съ Аленушкой. Въ одномъ изъ писемъ, упоминая о своемъ обожаемомъ ребенкѣ, онъ даетъ клятву писать для дѣтей и, между прочимъ, говоритъ: "если бы знала эта крошка, что съ собой она несетъ всю мою дѣтскую литературу". Кстати сказать, въ дѣятельности Дмитрія Наркисовича эта область его творчества стоить совершенно особнякомъ.
   Живя въ Царскомъ-Селѣ, Дмитрій Наркисовичъ предпринималъ иногда поѣздки, по литературнымъ дѣламъ, въ Москву. И здѣсь его встрѣчалъ радушный пріемъ собратьевъ по перу и издателей. Въ Москвѣ у него были старые пріятели. Еще когда онъ жилъ въ Екатеринбургѣ, онъ наѣзжалъ въ нашу бѣлокаменную столицу и во вторую поѣздку туда въ 1886 г. подружился съ народникомъ Н. И. Златовратскимъ, часто видался съ извѣстнымъ историкомъ В. О. Ключевскимъ и профессоромъ Н. И. Стороженко. Встрѣчи съ ними происходили большей частью въ редакціи "Русской Мысли", гдѣ Дмитрій Наркисовичъ сотрудничалъ долгіе годы, лѣтъ десять, и въ домѣ Виктора Александровича Кольцова, да еще въ редакціи "Русскихъ Вѣдомостей". Дм. Наркис. высоко ставилъ совѣты Ключевскаго и Стороженко и очень дорожилъ ихъ мнѣніемъ, въ особенности послѣдняго, который вполнѣ признавалъ художественный талантъ писателя и болѣе всего цѣнилъ его "Уральскіе разсказы". Дмитрій Наркисовичъ былъ близко знакомъ и съ А. И. Чупровымъ, очень одобрявшимъ романы его, посвященные быту и нравамъ уральскихъ золотоискателей и рисующіе движеніе стихійной силы капиталистическаго захвата. Дмитрій Наркисовичъ очень любилъ простоту, патріархальность, чисто-русское радушіе, хлѣбосольство, чѣмъ отмѣчена Москва, и жизнь здѣсь, гдѣ ему какъ-то пришлось пробыть довольно долго, ему нравилась. Въ Москвѣ онъ установилъ прочныя связи съ журналами и газетами, выходящими въ ней; ему пріятно было печататься и въ "Русской Мысли", и въ "Русскихъ Вѣдомостяхъ", и въ "Дѣтскомъ Чтеніи". Въ "Русской Мысли" онъ работалъ съ 1884 но 1903 г. и помѣстилъ въ ней такія выдающіяся произведенія свои, какъ "Три конца", "Братья Гордѣевы", "Хлѣбъ", "На улицѣ" ("Бурный потокъ"), "Судъ идетъ", "Около господъ", "Башка", "Отрава", "Самоцвѣты", "Старатели", "Слезы царицы", "Профессоръ Спирька", "Но мама", "Великій грѣшникъ" и друг.
   Въ годъ переѣзда Дмитрія Наркисовича въ Петроградъ въ "Русской Мысли" появилась его повѣсть "Братья Гордѣевы", гдѣ разсказывается мрачный эпизодъ изъ заводскихъ нравовъ при крѣпостномъ правѣ, который произвелъ на Мамина-Сибиряка такое неотразимое, глубокое впечатлѣніе, что романистъ разсказалъ его въ "Горномъ гнѣздѣ" и въ "Трехъ концахъ" и, не довольствуясь этимъ, на тотъ же сюжетъ написалъ цѣлую повѣсть съ приведеннымъ выше заглавіемъ. Эпизодъ касается заводскихъ "заграничныхъ", т. е. получившихъ воспитаніе за границей. Въ началѣ прошлаго столѣтія владѣльцы уральскихъ заводовъ вздумали посылать молодежь изъ своихъ крѣпостныхъ за границу съ тѣмъ, чтобы молодые люди изучали тамъ горное дѣло. У заводчиковъ это сдѣлалось какой-то маніей. Молодые люди получали спеціальное образованіе, чувствовали себя на чужбинѣ, какъ дома, или, правильнѣе, лучше, чѣмъ дома, за десять лѣтъ пребыванія въ чужихъ краяхъ привыкали къ новому строю жизни, женились на нѣмкахъ или француженкахъ. Нѣсколько такихъ паръ вдругъ были потребованы ихъ хозяевами, барами, домой. И "заграничные" спеціалисты являлись на Уралъ, не подозрѣвая, что они остаются крѣпостными, да и жены ихъ волей-неволей попадаютъ въ крѣпостничество. Вотъ тутъ-то и начинается трагедія. Главноуправляющій Мурманскихъ заводовъ, человѣкъ невѣжественный, злобный, самъ крѣпостной, съ перваго пріѣзда возненавидѣлъ "заграничныхъ" десятерыхъ молодыхъ людей, которые въ качествѣ самыхъ отборныхъ учениковъ заводской школы были отправлены для изученія горной части за границу. Негодяй возненавидѣлъ ихъ и за европейское платье, и за воспитанность и, главное, за то, что они люди образованные, "не ко двору" заводскимъ озвѣрѣлымъ начальствующимъ лицамъ. Грозный главноуправляющій, Лука Назарычъ, быстро придавилъ молодыхъ людей своей желѣзной рукой, разсовавъ ихъ на самыя убогія мѣста съ грошовымъ вознагражденіемъ, создавъ имъ вполнѣ безвыходное положеніе. Вѣдь изъ "заграничныхъ", по глубокому убѣжденію Луки Назарыча, прежде всего надо было выбить "ученую дурь" и все европейское. И вотъ механики получили должность писарей, металлурги назначены на работы при конюшняхъ завода, чертежникамъ приказано быть машинистами, минералогамъ -- лѣсниками, и т. д. Тѣмъ изъ нихъ, кто вздумалъ протестовать, выпала еще горшая участь: ихъ разжаловали въ чернорабочіе, сѣкли розгами, назначали въ куренныя работы, угольщиками, въ шахты, гдѣ они копали мѣдную руду, словомъ -- многихъ превращали въ каторжанъ. Свирѣпѣлъ нечестивецъ, быть-можетъ, мстя имъ за все, что ему выпадало на долю отъ заводовладѣльца. Самые загрубѣлые и крѣпкіе, закаленные въ тягостной работѣ заводскіе мужики не всѣ въ состояніи были выносить ее, а что же должны были испытывать "заграничные"? Иныхъ въ шахту спускали на вѣрную смерть. Чудовищный Лука Назарычъ добился своего: одни изъ "заграничныхъ" доработались до чахотки, другіе помѣшались, а третьи сдѣлались горькими пьяницами. Положеніе женщинъ... Но о нихъ лучше и не говорить, не упоминать о постигшемъ ихъ позорѣ, систематической травлѣ, ихъ голоданіи и проч. Несчастныя не умѣли даже говорить по-русски и медленно вымирали, а вслѣдъ за ними преждевременную смерть находили и дѣти. Вскользь сказавшій о "Братьяхъ Гордѣевыхъ" Скабичевскій замѣчаетъ: "Страшный эпизодъ этотъ тѣмъ болѣе поражаетъ васъ, что вы наглядно видите здѣсь, какую непримиримую ненависть питаетъ грубое невѣжество къ малѣйшему просвѣту образованности и знаній, ненависть слѣпую и чисто-стихійную, обусловливающуюся вовсе не какими-либо поступками, выходящими изъ уровня рутины со стороны людей, имѣвшихъ несчастіе и дерзость получить образованіе, а однимъ лишь злобнымъ чувствомъ зависти передъ нравственнымъ и умственнымъ превосходствомъ". Эпизодъ этотъ о "заграничныхъ" послужилъ канвою для повѣсти "Братья Гордѣевы", и Маминъ-Сибирякъ вышилъ по ней богатый узоръ въ довольно мрачныхъ тонахъ.
   Повѣсть относится къ сороковымъ годамъ. Ѳедоръ Якимычъ, управляющій заводомъ, одинъ изъ тѣхъ "энергичныхъ стариковъ", типъ, къ которому романистъ чувствуетъ какое-то особенное пристрастіе, влеченье, "родъ недуга", дѣйствуетъ въ повѣсти въ роли настоящаго самодура, который изводитъ двухъ "французовъ" -- братьевъ Гордѣевыхъ. Они были крѣпостными заводовладѣльца, давшаго имъ высшее техническое образованіе и для этого пославшаго ихъ за границу, когда они были еще мальчиками. Сдѣлавъ ихъ европейски-образованными, онъ не успѣлъ дать имъ "вольную", и братья, оставшись послѣ смерти своего барина-благодѣтеля такими же крѣпостными, какъ простые заводскіе рабочіе, поступили подъ начальство "энергичнаго старика". Но словамъ автора, это былъ характерный старецъ, необыкновенно цвѣтущій, красивый, вопреки природѣ. "Широкое русское лицо такъ и дышало силой -- розовое, свѣжее, благообразное". Несмотря на внѣшній прекрасный обликъ, онъ былъ, говоря шуточнымъ стишкомъ Некрасова, "чиновникъ съ виду и подлецъ душой". "Французы" не могли раболѣпствовать передъ самодуромъ, и онъ морилъ ихъ въ шахтѣ и довелъ до того, что одинъ изъ Гордѣевыхъ покончилъ съ собою, а другой братъ сошелъ съ ума. Жену одного изъ братьевъ, иностранку, "энергичный старикъ" сдѣлалъ своей любовницей. Ѳедоръ Якимычъ въ управленіи заводомъ выказалъ отчаянную жестокость: въ машинной онъ, то и дѣло, сѣкъ и виноватыхъ и правыхъ, ссылалъ въ новооткрытый мѣдный рудникъ, служившій на заводѣ чѣмъ-то въ родѣ домашней каторги, на изнурительную работу, которая считалась хуже "огненной" во сто кратъ и ссылка въ которую признана была рабочими величайшей бѣдой. Побои и ругательства безъ конца, практиковавшіеся Ѳедоромъ Якимычемъ, разумѣется, не шли въ счетъ. Таковы были пріемы "энергичнаго старика", представляющіе яркую иллюстрацію заводскихъ порядковъ при крѣпостномъ правѣ. Повѣсть имѣетъ обличительный характеръ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, это живая страничка изъ исторіи крѣпостного времени на Уралѣ, въ заводскихъ районахъ. Грустное, подавляющее впечатлѣніе производитъ эта повѣсть и такъ ярко написана, что читатель вмѣстѣ съ авторомъ душой переживаетъ ужасы былого, которымъ хотѣлось бы не вѣрить, но нельзя, потому что авторъ пишетъ голую правду, не прикрашивая ея ни малѣйшей фантазіей. Мимоходомъ нельзя не сказать, что, какъ повѣствователь, какъ бытописатель, лѣтописецъ нравовъ, онъ высоко-правдивъ. Онъ даетъ только факты, которые сами говорятъ за себя, и вдобавокъ умѣетъ разсказать ихъ такъ, что иногда невольно бьется все учащеннѣе сердце читателя и морозь подираетъ по кожѣ.
   Въ 1892 году въ "Сѣверномъ Вѣстникѣ" съ первой книжки началъ печататься новый большой романъ нашего писателя, въ пяти частяхъ, занявшій собою цѣлое полугодіе журнала, романъ "Золото". Въ немъ Маминъ развертываетъ передъ читателемъ живописныя, съ пестрыми, колоритными картинами уральской золотопромышленности, страницы недавняго былого. Это -- картины человѣческой алчности и всякихъ ужасовъ въ моментъ перелома, совершившагося при паденіи крѣпостного права и слѣдующаго за нимъ пореформеннаго періода, въ моментъ перехода отъ принудительныхъ работъ къ вольнонаемному труду. Дѣйствіе происходить на Балчуговской и Кедровской дачахъ, гдѣ изъ кожи лѣзугъ "старатели" и хищничество доходитъ до геркулесовыхъ столбовъ. Повальное пьянство, дикій разгулъ, убійства свирѣпствуютъ во всю. Страсти предпринимателей разгораются въ пожары... Полунищее пріисковое населеніе, многотысячная толпа, не то свободная, не то подневольная, творить невѣсть что, охваченная хроническимъ недугомъ -- золотой лихорадкой. Ея пароксизмы вызываются снятіемъ казеннаго запрета съ громадной золотоносной Кедровской дачи, обѣтованной земли, сплошь усыпанной золотомъ. Довольно казнѣ жадничать",-- теперь надъ добываніемъ золота можетъ трудиться всякій, кто хочетъ. Золотая лихорадка сводить съ ума самыхъ уравновѣшенныхъ людей, когда они начинаютъ чувствовать близость счастья, передъ которымъ всѣ преклоняются,-- близость золота. Оно въ корень развращаетъ населеніе. "Самые стойкіе, самые выдержанные въ духѣ патріархальныхъ, вѣками выкованныхъ и закаленныхъ традицій люди и семьи гибнутъ, какъ мотыльки на огнѣ, опаленные ядовитымъ дыханіемъ золотого молоха..." А въ результатъ -- одна разруха, тлѣнъ. Изъ-за золота рушатся устои старой патріархальной семьи. Его добываютъ страшнымъ трудомъ или воруютъ другъ у друга, звѣрѣютъ въ атмосферѣ легкой добычи...
   На сценѣ питомцы каторги и крѣпостничества, мрачный старшій штейгеръ Родіонъ Потапычъ, бабушка Лукерья, скупщикъ краденаго золота Ястребовъ, Каблуковъ, съ чистой совѣстью сосущій дойную корову, казну, въ своей канцеляріи, старатель Матюшка, "кержакъ" Кожинъ, жизнерадостный Карачунскій, управляющій пріисками, и много другихъ лицъ, живущихъ золотомъ и около золота, представителей начальствующихъ верховъ и самыхъ послѣднихъ низовъ. Это мастерски обрисованные типы, живьемъ схваченные изъ суровой дѣйствительности. Суровъ Родіонъ Потапычъ, штейгеръ, обожающій свою родную шахту, но безусловно честенъ и съ любовью очерченъ авторомъ, какъ сильная, кряжевая натура. Орломъ смотритъ Ястребовъ, къ которому попадаетъ едва ли не семь восьмыхъ золота, краденаго въ округѣ, скупщикъ, сумѣвшій широко поставить воровское дѣло, широкая натура русская, пьющая запоемъ и нерѣдко, чувствующая покаянное настроеніе. Если "орломъ" смотритъ храбрый воръ Ястребовъ, то городской чиновникъ Каблуковъ, всесильный въ области пріисковаго промысла, продувная бестія, знающая всѣ ходы и выходы, способный и на подлогъ и на кражу, представляется коршуномъ-тетеревятникомъ, не брезгающимъ всякой падалью. Очень цѣльная натура -- раскольникъ Кожинъ, интересенъ безобидный старатель Матюшка, дѣлающійся убійцей. Онъ укокошилъ другого старателя, только-что разбогатѣвшаго счастливаго старика Княжина, да прихватилъ кстати еще троихъ и звѣрски покончилъ со всѣми четырьмя. Жаль дѣлается Карачинскаго, управляющаго пріисками, впутавшагося въ грабительскую теплую кампанію, систематически расхищавшую казенное дѣло; его отдаютъ подъ судъ, и онъ стрѣляется. Кожинъ погибаетъ, будучи оторванъ отъ любимой жены; штейгеръ Родіонъ Потапычъ Зыковъ, изъ мести затопившій шахту съ новой, открытой имъ богатой жилой золота, кончаетъ помѣшательствомъ; старуха, раньше безкорыстная, а потомъ готовая изъ-за нѣсколькихъ рублей проклясть сына, сгораетъ во время пожара, спасая свой капитальчикъ. И все разрушается, идетъ прахомъ, и, какъ поетъ оперный Мефистофель, "люди гибнутъ за металлъ!" Начавъ читать романъ, вы уже какъ-то пророчески чувствуете что не чѣмъ инымъ, какъ только бѣдой, можетъ окончиться эта болѣзнетворная жажда золота.
   Романъ производить потрясающее впечатлѣніе, интересъ растетъ съ каждой новой страницей. "Когда вы читаете романъ, справедливо замѣчаетъ Скабичевскій, передъ вами безконечно распутывается клубокъ ненасытной алчности, продажности, готовности потопить ближняго въ ложкѣ воды изъ-за мѣднаго гроша, звѣрской жестокости, душегубства. На протяженіи всѣхъ четырехсотъ страницъ положительно не надъ чѣмъ отдохнуть душою; хотя бы одинъ лучъ свѣта блеснулъ въ этой непроглядной мглѣ кишащаго всѣми пороками гнѣзда. Даже любовь, это чувство, которое по самому своему существу должно было бы умиротворять и смягчать душу, ведетъ здѣсь, напротивъ того, лишь къ новымъ жестокостямъ и звѣрствамъ". Этотъ же критикъ находитъ, что въ романѣ "Золото" бытъ и нравы уральскихъ золотоискателей изображены "въ такихъ мрачныхъ краскахъ, передъ которыми должны поблѣднѣть всѣ пресловутые разсказы Бретъ-Гарта изъ калифорнской жизни". И въ этомъ замѣчательномъ произведеніи проводитъ Маминъ свою любимую идею о полномъ безсиліи, грустномъ приниженіи человѣка передъ стихійными силами. Здѣсь она выражена необыкновенно сильно и убѣдительно. Одна изъ такихъ убійственныхъ стихій золото. Оно, но словамъ автора, "недосягаемая мечта, высшій идеалъ, до котораго только въ состояніи подняться промысловое воображеніе-. Золотая сила перевернула вверхъ дномъ всю жизнь людей, подъ ея страшной пятой переродившихся до неузнаваемости, съ одной стороны почувствовавшихъ свое безправіе, тяжелую зависимость, съ другой пренебрегшихъ лучшими старыми завѣтами, совѣстью, честью, стыдомъ, святыхъ чувствомъ любви. Подъ дѣйствіемъ магической силы золота совершилось страшное растлѣніе нравовъ, люди перестали быть людьми, озвѣрѣли, исподличались, были готовы на все. Одно изъ дѣйствующихъ лицъ романа, "Мина клейменый", разсказываетъ "старателямъ", мечтающимъ разбогатѣть, небылицу о какой-то "золотой свиньѣ". И въ романѣ Мамина, по остроумному и мѣткому замѣчанію одного критика, эта "золотая свинья" вырастаетъ въ какой-то зловѣщій символъ, въ роковое фантастическое чудовище. Это -- одна изъ щедринскихъ "торжествующихъ свиней", которыя подкапываются подъ самые корни здоровой жизни, на зубахъ у которыхъ непрерывно хрустятъ человѣческія кости, а съ рыла каплетъ горячая человѣческая кровь". Въ романѣ "Золото" ярко выступаетъ и художественная сторона писателя, его огромное умѣнье живописать фонъ картины, широкой, многообъемлющей, располагать на ней пестрыя характерныя фигуры, показать движеніе массъ. Послѣднее всегда особенно ему удается. Кромѣ того Maминь удивительно выдерживаетъ въ "Золотѣ" образность народной рѣчи, своеобразность народнаго языка, причемъ разговоры дѣйствующихъ лицъ изумляютъ легкостью, своей естественностью. Мѣткія словца, поговорки, присловья всегда изобилуютъ у него въ разговорахъ, описаніяхъ, а относительно діалоговъ писатель достигаетъ такого совершенства, что, по выраженію одного критика, сближается даже "съ такимъ чудомъ въ этомъ отношеніи, какъ Гамсунъ". Къ романѣ "Золото", по замѣчанію того же критика, "діалогъ обогащенъ цѣлымъ калейдоскопомъ народныхъ оборотовъ и присказокъ".
   Мамина-Сибиряка всегда угнеталъ выводъ, къ которому онъ пришелъ, наблюдая русскую жизнь. Всюду страшная неурядица, недохватки жизни, идущей на убыль, какая-то обидная неразбериха, безтолочь, непрестанная разруха, роковая, безсмысленная и безпросвѣтная. Этотъ выводъ свой онъ проводить настойчиво и послѣдовательно не только въ своихъ большихъ романахъ-лѣтописяхъ, въ которыхъ онъ рисуеть съ разныхъ сторонъ жизнь и нравы Урала и Пріуралья, знакомя съ ихъ промыслами, но и въ произведеніяхъ, затрагивающихъ жизнь интеллигенціи, разныхъ слоевъ общества. Пессимизмомъ вѣетъ отъ его сборника "Дѣтскія тѣни", въ которомъ собраны разсказы и очерки: "Аннушка", "Живая совѣсть", "Коробкинь", "Онъ", "Господинъ Скороходовъ", "Папа", "Тотъ самый, который", "Сусанна Антоновна", "Братъ", помѣщавшіеся, кромѣ "Коробкина", большею частью въ "Русскомъ Богатствѣ" 1892--1893 годовъ. Невольное отраженіе дѣтскихъ и юношескихъ воспоминаній, впечатлѣній писателя, это -- тѣни, вопіющіе призраки жертвъ невозможнаго общественнаго строя, людской безчеловѣчности, "призраки тѣхъ милліоновъ младенцевъ, которые ежедневно вполнѣ легальнымъ путемъ умерщвляются, приносимые въ жертву удовлетворенію не только нашихъ минутныхъ похотей, нашему комфорту, честолюбивымъ, любостяжательнымъ и тому подобнымъ низменнымъ страстямъ и порокамъ, но и самымъ высшимъ духовнымъ интересамъ". Въ "Дѣтскихъ тѣняхъ" чуткій беллетристъ обнажаетъ передъ нами наводящія ужасъ общественныя язвы, которыя прикрыты изящной внѣшностью, лоскомъ цивилизаціи, блескомъ приличія, внѣшностью безукоризненной жизни, какою она представляется съ виду. Вотъ кормилица -- одна изъ тѣхъ несчастныхъ женщинъ, за которыми стоятъ тѣни брошенныхъ ими на произволъ судьбы младенцевъ, брошенныхъ изъ тяжелой нужды, ради того, чтобы пойти кормить чужого ребенка, который "сосетъ чужую жизнь"; вотъ дочь мелкаго провинціальнаго актера, бѣднаго, убогаго, которую обстановка и отсутствіе воспитанія развратили чуть не съ пеленокъ; вотъ сынъ рабочаго, съ дѣтскихъ лѣтъ лишеннаго ногъ; вотъ дѣти, зараженныя страшной болѣзнью; вотъ дочь интеллигента, умирающая отъ какихъ-то странныхъ нервныхъ припадковъ -- жертва наслѣдственности, и проч. Сколько глубокаго смысла въ этихъ разсказахъ, какъ тонко и колоритно они написаны, какое неотразимо-сильное впечатлѣніе производятъ они, запечатлѣнные настоящимъ художественнымъ талантомъ. Каждый изъ этихъ разсказовъ выстраданъ, пережитъ, написанъ, какъ говоритъ Гейне, лучшей кровью сердца. И сколько въ этихъ разсказахъ такихъ потрясающихъ вещей, отъ которыхъ не можетъ не скорбѣть душа, не можетъ не волноваться умъ, которыя будятъ нашу совѣсть и заставляютъ задаваться неизбѣжнымъ вопросомъ: "Неужели это всегда будетъ такъ и строй жизни будетъ давать столь плачевные, прискорбные результаты?"
   Тоска о несовершенствѣ жизни, о ея безцѣльности, ея жестокой убыли, жалость къ жертвамъ подгнившихъ основъ невозможнаго строя -- съ одной стороны и жертвамъ "роковыхъ розстаней" живо чувствуется и въ разсказахъ, вошедшихъ въ сборникъ Мамина "Около господъ", заключающій въ себѣ, кромѣ заглавнаго разсказа, еще два очерка: "На чужой сторонѣ" и "Въ услуженіи". Тутъ и сѣрый мужикъ, раньше занятый своимъ хозяйствомъ, печальнымъ, почти нищенскимъ, а затѣмъ превращенный, по милости добраго господина въ егеря, а далѣе въ вора, занимающагося браконьерствомъ; тутъ и полусѣрая кухарка, которую судьба заноситъ къ хорошимъ господамъ, а потомъ губитъ. И тутъ жо ярко изображается жизненная неурядица. Добрый баринъ, оторвавшій мужика отъ его хозяйства, большой весельчакъ, остроумецъ, огораживаетъ своего егеря, этого самаго мужика, такой исповѣдной тирадой: "А для чего жилъ Палъ Игнатыічъ, по-твоему?-- говоритъ онъ о себѣ.-- Ѣлъ, пилъ, наживалъ капиталъ... У меня тысячъ четыреста есть. Ну, и что же? У тебя ихъ нѣтъ, а умремъ одинаково за милую душу... Ахъ, тоска, тоска, тоска... А все думаешь, что все это только пока, а потомъ что-то такое будетъ, что-то новое, радостное и счастливое, и что ты проживешь жизнь не даромъ. Да... А въ сущности получается одно свинство, и никому ты и не нуженъ, и никто о тебѣ не пожалѣетъ". Этой тирадой объясняется довольно ясно авторское признаніе, пессимизмъ писателя, очень мало вѣрящаго въ "господъ" и думающаго, что отъ прикосновенія къ нимъ людей сѣрыхъ послѣдніе мало выигрываютъ, и что ни мужикъ ни прислуга хотя бы и "хорошихъ господъ" не можетъ повторить строчки стараго стишка: "Хорошее знакомство въ прибыль намъ!"
   Послѣднимъ большимъ произведеніемъ Мамина, гдѣ выдвинутъ капиталистическій процессъ, былъ романъ "Хлѣбъ", напечатанный въ первыхъ восьми книжкахъ "Русской Мысли" 1895 года. Это уже не царство золота, мѣди, желѣза, самоцвѣтовъ -- мощный, всемірно-извѣстный богатырь Уралъ, это -- богатырь иного рода, благословенное степное Пріуралье,-- своего рода "Микула Селяниновичъ". Много разсказовъ посвящаетъ Маминъ богатырю Микулѣ и завершаетъ въ романѣ "Хлѣбъ" эпопею Пріуралья въ длинной художественной лѣтописи, гдѣ все истекаетъ изъ хлѣба и все вращается около хлѣба. Лѣтопись относится къ сравнительно недавнимъ временамъ, періоду самому интересному въ жизни Пріуралья, который связанъ съ окончательнымъ переломомъ въ экономической жизни хлѣбороднаго края. Еще дремали черноземныя равнины у подошвы сѣдого насупившагося старца Урала. Но пришелъ благодѣтельный мужъ, "капиталъ", и разбудилъ дремлющихъ красавицъ. И что произошло въ этотъ моментъ и дальше, о томъ и повѣствуетъ лѣтописецъ, изображая первые шаги піонеровъ капиталистическихъ предпріятій и начиная съ дореформенныхъ дней. "Онъ съ добросовѣстной объективностью историка-художника останавливается на неудачныхъ попыткахъ борьбы съ этими ловкими "реформаторами" представителей стараго патріархальнаго торговаго уклада, которые всѣ либо гибнутъ, смятые колесами желѣзной экономической необходимости, либо добровольно складываютъ оружіе и покорно слѣдуютъ за ея тріумфальнымъ шествіемъ". Передъ нами богатѣйшая зауральская житница, населеніе которой, исконные земледѣльцы, совершенно не видали крѣпостного права, и "экономическая жизнь края шла и развивалась вполнѣ естественнымъ путемъ, минуя всякую опеку и вмѣшательство". Уральское купечество сплавляло по рѣкѣ Ключевой баржи съ хлѣбомъ, шедшимъ изъ Зауралья и оренбургскихъ степей. Торговля хлѣбомъ сосредоточивалась въ городѣ Запольѣ, залегшемъ въ низовьяхъ рѣки Ключевой главной артеріи благословеннаго Зауралья, въ которомъ осѣло крѣпкое хлѣбопашоственное населеніе; благодатный зауральскій черноземъ давалъ баснословные урожаи, не нуждаясь въ удобреніи. У народа было всего вволю и земли, и хлѣба, и скотины, и жили здѣсь такъ, какъ жили отцы и дѣды, чуждаясь новшествъ въ своемъ краю, который былъ переполненъ трудовымъ богатствомъ. И не было въ ихъ краю ни пароходовъ, ни "чугунки", и населеніе свои капиталы закапывало въ землю и прятало въ подпольѣ, не имѣя понятія ни о кредитѣ ни о банкахъ.
   Можетъ-быть, такая жизнь, такіе порядки длились бы вѣчно, но повѣяло вдругъ чѣмъ-то новымъ. Богатый край привлекъ къ себѣ дѣльцовъ послѣдней формаціи, летучія станицы хищныхъ тварей, и они принесли съ собою самью свѣжіе ростки экономическаго прогресса. И тутъ всѣ были выбиты изъ старой колеи и весь край зашевелился; купцы-старожилы спохватились -- и "пошла писать губернія". Круто измѣнилась жизнь и купцовъ и мужиковъ. Послѣдніе продавали свои запасы, а деньги несли въ лавки и особенно въ кабакъ -- и въ концѣ концовъ разорялись. На разоренное природное богатство мужика набросились паразиты. Какимъ-то сосущимъ всѣ соки паразитомъ явился и банкъ. Онъ старался доконать пошатнувшіяся предпріятія, закрывая кредитъ неудачникамъ и расширяя его лицамъ, которые и безъ его помощи процвѣтали, дѣліа которыхъ росли. Этотъ банкъ словно задался стихійной задачей систематически заниматься разореніемъ. Ростовщики тоже дѣлали свое дѣло. За общимъ разореніемъ послѣдовалъ огромный пожаръ Заполья, а раньше постигло ею другое бѣдствіе -- голодъ, съ голоднымъ тифомъ. Этому всему и посвященъ романъ "Хлѣбъ", въ которомъ великолѣпно изображены нравы Заполья, экономическій крахъ, фигуры хищниковъ. Одинъ изъ уральскихъ критиковъ, разбирая это произведеніе и отдавая ему должное, находитъ, что Маминъ, пожалуй, слишкомъ мрачными красками рисуетъ результаты первыхъ шаговъ капитализма по черноземнымъ равнинамъ Пріуралья. Получается такое впечатлѣніе, будто, чего ни коснется только рука неизбѣжнаго и вмѣстѣ нежданнаго гостя,-- все становится отравленнымъ. Отравленіе дѣйствуетъ на однихъ медленно, на другихъ быстрѣе, но гибнутъ кругомъ всѣ -- и сильные и слабые. "Словно ядовитый "анчаръ" вырастаетъ въ центрѣ хлѣбороднаго края не естественный мирный прогрессъ промышленности, а какое-то "древо смерти". Безконечный рядъ несчастій разражается надъ Запольемъ: преступленія, сумасшествія, смерть -- красной нитью проходятъ на фонѣ общаго разоренія и разсыпающейся прахомъ, отъ соприкосновенія съ "золотымъ тельцомъ", чести и честности". И въ романѣ "Хлѣбъ" писатель заставляетъ торжествовать одну изъ стихійныхъ силъ, которая дѣйствуетъ по-своему и словно смѣется надъ царемъ земли, надъ его всяческими ухищреніями. Въ "Хлѣбѣ" не менѣе ярко, чѣмъ въ другихъ романахъ Мамина, живописуется все безсиліе человѣка передъ этимъ стихійнымъ великаномъ, передъ которымъ человѣкъ -- не болѣе, какъ жалкій пигмей.
   Романомъ "Хлѣбъ" Маминъ закончилъ серію своихъ произведеній, рисующихъ со всѣхъ сторонъ Уралъ и Пріуралье, ихъ нравы, обычаи, общественную жизнь, ихъ дореформенный и пореформенный бытъ съ пестрой многочисленной толпой личностей всякаго рода. Еще въ очень молодые годы Мамина занимала мысль -- дать цѣлую серію романовъ на манеръ "Ругоновъ -- Макаръ" Золя. Объ этомъ онъ мелькомъ говоритъ въ своемъ произведеніи "Черты изъ жизни Пепко". Лелѣялъ ли писатель эту мысль и дальше, намъ неизвѣстно, но въ сравнительно короткое время онъ написалъ цѣлый рядъ романовъ: "Горное гнѣздо", "Три конца", "Золото", "Жилка" ("Дикое счастье"), "Приваловскіе милліоны", "Хлѣбъ" -- представляющихъ собою нѣчто цѣльное, связное, одноидейное, широко задуманное. Въ литературѣ нашей это -- чрезвычайно оригинальное явленіе, имѣющее примѣры только въ западной изящной словесности. Этой серіей Маминъ оказалъ огромную услугу, какъ художникъ-этнографъ, какъ блестящій лѣтописецъ, показавшій воочію жизнь края, намъ извѣстнаго только по наслышкѣ. По изученію Урала у насъ имѣются солидныя, серьезныя работы, такъ или иначе дающія сырой матеріалъ, не болѣе. И Маминъ одинъ своимъ крупнымъ, художественнымъ талантомъ одухотворилъ научное изученіе края, сдѣлалъ его общедоступнымъ, возбудилъ громадный интересъ къ этимъ любопытнымъ мѣстамъ. Имя Мамина-Сибиряка, по справедливому замѣчанію его біографа-уральца, "должно бы быть навсегда вырѣзано на самыхъ высокихъ вершинахъ Уральскаго хребта". Эта серія произведеній, если даже отбросить мѣстность, въ ней изображаемую, не потеряетъ своего интереса, потому что она является крупнѣйшимъ нравоописательнымъ романомъ съ цѣлымъ рядомъ богатѣйшихъ картинъ, живыхъ, разнообразныхъ сценъ и типичныхъ представителей прошлаго и современности, свободно, легко плавающихъ въ житейскомъ морѣ или безслѣдно тонущихъ въ его темныхъ, ненасытныхъ волнахъ.
   Какъ мы уже видѣли, не въ однихъ только упомянутыхъ романахъ Маминъ живописалъ свои родныя мѣста. Имъ посвященъ длинный рядъ мелкихъ его произведеній, разбросанныхъ по разнымъ періодическимъ изданіямъ, столичнымъ и провинціальнымъ, и вошедшихъ затѣмъ въ сборники: "Уральскіе разсказы", "По Уралу", "Въ глуши", "Сибирскіе разсказы", "Золотая лихорадка", "Встрѣчи" и друг. Это большею частью этюды къ его большимъ картинамъ или самостоятельныя произведенія, сами по себѣ цѣнныя. Особенный успѣхъ имѣли "Уральскіе разсказы", гдѣ встрѣчаются такія ярко колоритныя, истинно художественныя вещи, какъ "Бойцы", "Въ худыхъ душахъ", "Башка", "На шиханѣ". "Родительская кровь", "Лётные", "Лѣсъ", "Отрава", "Изъ уральской старины". Здѣсь передъ нами проходить длинная галлерея лицъ, оригинальныхъ характеровъ, простыхъ, наивныхъ, грубыхъ, суровыхъ, страшныхъ съ виду только, несчастныхъ, одинокихъ. Эти фигуры написаны на фонѣ горнаго пейзажа, мрачнаго лѣса, страшной бури или дивнаго затишья. Подобно уральскому старателю, высыпающему изъ своего мѣшка и золотые самородки и драгоцѣнные самоцвѣты, писатель сыплетъ множество необыкновенныхъ интересныхъ фигуръ, одна другой характернѣе, занимательнѣе, красивѣе. Тутъ и чудесная природа, и любопытныя человѣческія отношенія, и психологическія загадки. Все это написано красиво, сочными мазками, глубоко-правдиво, съ идейной подкладкой, съ подведеніемъ жизненныхъ итоговъ и ясно выраженной формулой жизнепониманія. У Мамина въ этихъ и другихъ разсказахъ дѣйствуютъ преимущественно деревенскіе герои, которыхъ писатель знаетъ не по наслышкѣ, а изучалъ на мѣстѣ, близко соприкасаясь съ ними. У него все, и природа и люди списаны съ натуры и только многія событія разсказаны на основаніи богатыхъ матеріаловъ устныхъ, письменныхъ и печатныхъ, которыми онъ располагалъ и которые собиралъ, еще живя на Уралѣ. Поѣздки по пріискамъ и заводамъ доставляли Мамину огромное удовольствіе. Однажды онъ, когда жилъ въ Екатеринбургѣ по возвращеніи изъ Петрограда, предпринялъ поѣздку со своимъ пріятелемъ И. В. Поповымъ въ село Мурзинку, Верхотурскаго уѣзда, въ этотъ центръ добычи уральскихъ драгоцѣнныхъ камней, и результатомъ ея явились очерки Мамина подъ заглавіемъ: "Самоцвѣты", напечатанные еще въ 1890 году въ "Русской Мысли" и обратившіе на себя вниманіе.
   И въ эту поѣздку и во время другихъ подобныхъ экскурсій Дмитрій Наркисовичъ осматривалъ достопримѣчательности, справлялся объ исторіи заводовъ, объ ихъ дѣятельности, собиралъ легенды, сказки и проч. Устный матеріалъ ему удавалось добывать путемъ разспросовъ довольно легко, такъ какъ онъ, по свидѣтельству его друзей, умѣлъ располагать къ себѣ людей. Пріѣзжая въ деревню, онъ усаживался на завалинкѣ у какой-нибудь избы, собиралъ около себя мужиковъ, разспрашивалъ ихъ, слушалъ разсказы о землѣ, о мѣстныхъ чудесахъ, сказаніяхъ и проч. Умѣнье писателя располагать къ себѣ людей простиралось даже до такихъ инородцевъ, языка которыхъ онъ не зналъ, напримѣръ, башкиръ, которые чувствовали къ нему особое довѣріе и любовь. Нравъ у него былъ прекрасный, незлобивый. Его золотое сердце всегда проявляло болѣзненно-чуткую отзывчивость къ нуждамъ всѣхъ слабыхъ и страдающихъ и возмущалось всякой ложью и неправдой. Друзья отзываются о Дмитріи Наркисовичѣ, какъ объ исключительно чистомъ, честномъ человѣкѣ, цѣльной, искренней натурѣ, умѣвшей горячо любить и горячо возмущаться. "Среднихъ ноть" въ оцѣнкѣ людей и поступковъ у него не было. "Онъ исключительно чутко воспринималъ и ярко чувствовалъ все хорошее и плохое". Дмитрій Наркисовичъ былъ также великолѣпнымъ разсказчикомъ, обладалъ остроуміемъ, жилка юмора всегда сказывалась въ немъ, равно и наблюдательность, умѣнье подмѣчать всякую мелочь, все мало-мальски характерное, оригинальное, онъ умѣлъ тонко и красочно передавать разныя подробности своихъ наблюденій и впечатлѣній. Эти всѣ качества, душевныя и умственныя черты, весь свой нравственный обликъ онъ ярко и отчетливо отразилъ въ своихъ произведеніяхъ.
   Маминъ-Сибирякъ отличался большой писательской плодовитостью. Одно бѣглое перечисленіе его произведеній можетъ занять цѣлый рядъ страницъ. Такимъ образомъ его литературное наслѣдство велико и займетъ много томовъ. Неинтересныхъ вещей у него нѣтъ. Таковъ ужъ характеръ этого писателя, что каждое его произведеніе затрагиваетъ васъ, заставляетъ задуматься, заинтересоваться фабулой, картинами природы, дѣйствующими лицами. Но все особенно выдающееся изъ его произведеній, все, что имѣетъ право на большое вниманіе грядущихъ поколѣній, носитъ на себѣ яркій и выпуклый отпечатокъ Урала. Во всемъ этомъ невольно чувствуется его любовь и нѣжность къ тому, что такъ или иначе связано съ роднымъ его краемъ, съ прошлымъ, настоящимъ и будущимъ Урала. Она видна и въ картинахъ природы и въ фигурахъ даже фантастическаго характера. Маминъ, по прекрасной характеристикѣ одного изъ уральскихъ критиковъ,-- въ своихъ паломничествахъ но Уралу, художественныхъ отсвѣтахъ его ума и сердца, его наблюденій и переживаній "удѣлялъ мѣсто не только уральскимъ животнымъ и птицамъ, онъ одухотворилъ, осмыслилъ, связалъ въ одно живое цѣлое съ человѣкомъ и всю молчаливую, хмурую, грандіозную природу Урала Цѣлая галлерея цѣломудренно-строго и просто написанныхъ горно-лѣсныхъ пейзажей разбросана во всѣхъ произведеніяхъ писателя. Если ихъ собрать, получится интересная, полная настроенія и жуткой, захватывающей духъ красоты, книга, отъ которой будетъ вѣять запахомъ хвои, жутью горныхъ ущелій, синимъ просторомъ необъятной дали, шумомъ вѣчно воюющихъ съ камнями горныхъ рѣкъ, а на фонѣ широкихъ горныхъ, лѣсныхъ и воздушныхъ перспективъ выступить отдѣльные мхи, деревья, цвѣты, травы, часто одѣтые полу фантастической дымкой... Какъ умѣлъ порой Маминъ отрѣшаться отъ реальной суматохи дѣловой жизни Урала и уходить въ сказку, не отрываясь въ то же время отъ здороваго корня реальныхъ переживаній нормальнаго человѣка, показываютъ многіе его разсказы-полусказки, гдѣ жизнь незамѣтно переплетается съ фантазіей".
   Въ произведеніяхъ Мамина-Сибиряка чувствуются удивительная сила, ея широкій размахъ, какой-то стихійный талантъ, подчинявшійся словно невѣдомой стихіи, двигавшей и умомъ и перомъ писателя. Многіе критики сравнивали его съ Мельниковымъ-Печерскимъ, авторомъ "Въ лѣсахъ" и "На горахъ", въ особенности по любви Мамина къ тщательному, ревностному изображенію образовъ, фигуръ. Но и въ этомъ Маминъ стоитъ куда выше Печерскаго. У него нѣтъ расплывчатости послѣдняго, нѣкоторой слащавости и тенденціозной предвзятости. Во многихъ отношеніяхъ Маминъ сродни и таланту Золя, и А. М. Скабичевскій правъ, подчеркнувъ это сродство и сказавъ, что Маминъ имѣетъ всѣ данныя, чтобы пользоваться общеевропейской извѣстностью, а тѣмъ болѣе быть властителемъ душъ и сердецъ своихъ соотечественниковъ. "По силѣ таланта,-- замѣчаетъ критикъ,-- Маминъ нисколько не уступаетъ знаменитому французскому натуралисту, если только не превосходитъ его. Что же касается до обилія матеріала, даваемаго обоими писателями въ ихъ произведеніяхъ, то смѣшно было бы и сравнивать Золя съ Маминымъ. Какъ ни хвалится Золя своимъ тщательнымъ изученіемъ изображаемой жизни, анатомированіемъ ея по всѣхъ методамъ естественно-научныхъ изслѣдованій,-- на самомъ дѣлъ вся эта похвальба является часто чистѣйшимъ шарлатанствомъ... У Золя подъ громкимъ названіемъ научныхъ матеріаловъ являются подчасъ просто-напросто затасканные путешественниками всѣхъ націй гиды. Развѣ можно сравнивать всѣ подобные пресловутые "документы" съ тѣми основательными свѣдѣніями, какія находите вы въ романахъ Д. Н. Мамина?"
   Къ этому можно добавить, что и кругозоръ у Мамина былъ шире и міросозерцаніе опредѣленнѣе, глубже. Это сразу бросается въ глаза при чтеніи и большихъ его вещей и ряда менѣе крупныхъ очерковъ и разсказовъ, въ которыхъ красной нитью проходитъ одна и та же идея. Она и въ "Горномъ гнѣздѣ", и въ "Хлѣбѣ", и въ "Отравѣ", и въ "Послѣдней требѣ", и въ "Блажныхъ", имѣющихъ нѣкоторый символическій смыслъ. Серія такихъ его разсказовъ, какъ "Дѣтскія тѣни", "Но мама", "Врачъ", также одухотворена одной идеей. Тамъ капиталистическій процессъ, борьба человѣка со стихійными силами,-- здѣсь изнанка цивилизаціи, въ другихъ вещахъ неотразимое вліяніе природы на человѣка, теплая привязанность ого къ животнымъ. На послѣднюю тему написаны, дышащіе прелестью, яркіе бытовые очерки: "Лебедка", "На шиханѣ". "Богачъ и Еремка", "Зимовье на Студеной", "Емеля-охотникъ". Все это имѣетъ огромный художественный интересъ и высокое общественное значеніе. Кстати сказать, хотя Маминъ -- и пѣвецъ Урала и Сибири, но его произведенія не имѣютъ значенія чего-то слишкомъ спеціальнаго, уральскаго. Все, что онъ изображаетъ, насколько это касается Урала, настолько относится и къ остальной Россіи. Ибо торжественное шествіе капитализма, алчность, поѣданіе другъ друга, хищничество, бюрократизмъ, женское безправіе и женскія немощи, семейный разладъ, пережитки ветхозавѣтныхъ устоевъ все это не одно только чисто-уральское, но и общерусское.
   Напрасно читатель сталь бы искать политики, ея тенденціи въ произведеніяхъ Мамина: онъ чуждался этого, политически искушеннымъ не былъ, его, какъ вольнаго до мозга костей художника, влекли люди, ихъ характеры, а не публицистическія задачи, хотя онъ съ такой силой, съ такимъ подъемомъ души умѣлъ живописать явленія разстройства жизни, семейной и общественной, и все то, что вызывалось и вызывается гнилостью старыхъ основъ нашего бытія, общественнымъ разложеніемъ. Но тутъ его рукою водитъ не духъ публициста, ею водить настроеніе, переживаемое писателемъ, душевная боль при видѣ безчисленныхъ жертвъ жизненнаго несовершенства, и взрослыхъ и дѣтей, то настроеніе, которое овладѣло писателемъ, къ самому началу текущаго новаго вѣка, особенно сильно, та жалость къ убыли жизни, къ страстотерпцамъ, погибающимъ отъ этой убыли и общественной неразберихи. Въ этомъ послѣднемъ періодѣ своей творческой работы Маминъ уже не старается выводить длинную галлерею лицъ въ своихъ произведеніяхъ, большею частью взятыхъ изъ жизни интеллигентныхъ слоевъ общества, и это даетъ писателю возможность глубже проникать въ душевный міръ его дѣйствующихъ лицъ. Надо замѣтить, что въ произведеніяхъ этого періода писатель выказываетъ субъективный элементъ: "вы чувствуете, что авторъ не только былъ пораженъ со стороны, какъ художникъ и мыслитель, тѣмъ, что онъ изображаетъ, но въ большей или меньшей мѣрѣ самъ пережилъ это самое".
   Дмитрій Наркисовичъ прожилъ въ Царскомъ-Селѣ около двѣнадцати лѣтъ. Здѣсь его посѣщали довольно часто его литературные друзья и нѣкоторые художники. Второе шестилѣтіе, съ 1902 по 1908 годъ, закончилось его переѣздомъ въ Петроградъ, гдѣ онъ писалъ все меньше и меньше. Онъ словно подводилъ итоги своей дѣятельности и чувствовалъ, сознавалъ, что онъ сдѣлалалъ много и все, что могъ. Онъ былъ уже любимымъ писателемъ съ прочно установившейся репутаціей и не чувствовалъ себя одинокимъ, потому что могъ дѣлиться своими впечатлѣніями со своей уже выросшей дочерью, которую обожалъ, и былъ среди близкихъ немногихъ людей, ему глубоко сочувствовавшихъ, дорожившихъ его пріязнью въ то время, когда кругомъ царила литература новая, чужая для него. "Остроумный и живой конца дней своихъ, онъ вездѣ собиралъ около себя кружокъ, сыпалъ мѣткими сравненіями. вообще горѣлъ". А силы его межъ тѣмъ уходили, и зловѣщій недугъ подкрадывался незамѣтно. Въ августѣ 1911 года Дмитрій Наркисовичъ былъ какъ-то въ своемъ любимомъ Павловскѣ, на музыкѣ, и здѣсь съ нимъ случился ударъ, послѣ котораго онъ уже не могъ подняться. Въ постели пришлось ему встрѣтить свой сорокалѣтій юбилей. "О, какъ ужасно быть живымъ, полуразрушась надъ могилой!" могъ онъ воскликнуть словами поэта Полежаева въ отвѣтъ на горячія, сердечныя привѣтствія друзей и депутацій отъ петроградскихъ литераторовъ, на цѣлый рядъ поздравительныхъ телеграммъ, прочитанныхъ больному юбиляру.
   "Съ гордостью вспоминаемъ о вашей многолѣтней работѣ въ газетѣ" -- писала ему редакція "Русскихъ Вѣдомостей", гдѣ онъ работалъ двадцать лѣтъ и гдѣ послѣдними его очерками разсказами были: "Трактатомъ", "Никчемные человѣки" и "Поцѣлуй младенца", помѣщенные въ 1906 году. Въ этомъ году Дм. Наркис. лѣтомъ гостилъ въ Финляндіи и познакомился съ однимъ развеселымъ мужичкомъ, котораго за милый, веселый нравъ прозвалъ Трататономъ. Отсюда и разсказъ съ этимъ заглавіемъ, появившійся въ "Русскихъ Вѣдомостяхъ". Позднѣе этихъ разсказовъ былъ очеркъ "Пустынька" въ "Современномъ Мірѣ" 1908 года и разсказъ "Крупичатая", кажется, послѣдняя его вещь, напечатанная при жизни писателя. Почти приговоренный къ смерти, онъ еще жаждалъ работать: "Я буду писать. Много темъ накопилось" -- говорилъ онъ еще до своего юбилея, до дня именинъ, 26-го октября 1912 года. Но послѣ этого минула недѣля, и 2-го ноября онъ ушелъ отъ жизни, быть-можетъ, еще не договоривъ всего того, что таилось въ глубинѣ его прекрасной, кристальной души. Но и то, что онъ успѣлъ высказать, что продиктовалъ ему его большой, оригинальный талантъ, останется навсегда цѣннымъ, пробуждающимъ въ насъ лучшія чувства. Красота не умираетъ, а въ произведеніяхъ Мамина-Сибиряка много красоты вѣчной, животворной. Надо только умѣть оцѣнить ее, понять писателя, далеко не понятаго, не оцѣненнаго по заслугамъ нашей критикой. Но эта оцѣнка послѣдуетъ скоро, это время не за горами...

Петръ Быковъ.

   Царское-Село.
   Ноябрь 1914 г.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru