Lib.ru/Классика: Цебрикова Мария Константиновна. Из огня да в полымя

ИЗЪ ОГНЯ ДА ВЪ ПОЛЫМЯ

М. В. Авдѣевъ. Три повѣсти: Магдалина. Пестренькая жизнь. Сухая любовь. Спб. 1871 г.

Можно подумать, что на русской жизни лежитъ какой-то зарокъ. Какъ будто враждебная какая-то сила заложила русской мысли путь Здороваго развитія. Русская мысль не идетъ прямымъ путемъ, но мечется изъ стороны въ сторону и при всемъ этомъ отчаянномъ метаньи очень мало подвигается впередъ. Это метанье русской мысли -- печальное и вполнѣ естественное послѣдствіе ея прошлаго. Освобожденная изъ давившихъ ее тисковъ, примятая, изломанная, обезсиленная, русская мысль не можетъ удержаться въ равновѣсіи; порывъ, съ какимъ она вырвалась изъ тисковъ, откидываетъ ее въ противуположную сторону. Это развитіе скачками удѣлъ не одной русской мысли; но дѣло въ томъ, что самые отчаянные скачки европейской мысли не сравнятся въ своей отчаянности со скачками русской. Квасной патріотизмъ можетъ видѣть въ этомъ доказательство шири и мощи русской натуры, но эта легкость скачковъ не есть ли скорѣе признакъ легковѣсности. Человѣкъ, у котораго есть своя, добытая изъ жизни ноша, не станетъ прыгать легко. Только балетные пейзане дѣлаютъ пируэты, выплясывая полевыя работы, тогда какъ земледѣлецъ твердо ступаетъ съ лопатой и сохой. Грѣха нечего таить: у насъ не обошлось безъ искусственности и игранья роли; но была вмѣстѣ съ тѣмъ и полнѣйшая искренность, хотя не было опять самостоятельности мысли, воплощавшейся въ дѣйствительной жизни и захватывающей духъ то борьбою, то мгновеннымъ торжествомъ, которое, несмотря на смѣнившее его пораженіе, могло бы служить пророчествомъ грядущаго торжества ея,-- у насъ было только блѣдное отраженіе европейской мысли, и то въ небольшихъ кружкахъ. Могучія волны европейской мысли докатывались до этихъ кружковъ мелкой зыбью. Люди эти кружковъ -- соль русскаго общества, переживали это движеніе не дѣломъ, не порываньями къ дѣлу, а мечтами о немъ. Чѣмъ менѣе корней пустила мысль въ жизнь, тѣмъ легче ей уноситься въ сторону. Вотъ что обусловливало легкость этихъ скачковъ, которые невозможны здоровому работнику, потому что для нихъ нужны выдрессированные долголѣтней муштровкой члены плясуна. Послѣднее десятилѣтіе было въ особенности ознаменовано скачками, доходившими до геркулесовскихъ столбовъ нелѣпости; но за эти скачки должно отвѣчать передъ судомъ потомства предшествовавшее ему тридцатилѣтіе. Иначе не могло и быть. Тамъ, гдѣ --

Подъ кровлею отеческой

Не запало ни одно

Жизни честной человѣческой

Плодотворное зерно,--

нечему было и взойти богатою жатвой, обѣщающею здоровый хлѣбъ. Тамъ могла накипѣть одна безграничная, безпощадная ненависть къ прошлому, неудержимо страстное стремленіе разорвать съ этимъ прошлымъ, уйти отъ него куда бы то ни было. Вырывающейся изъ тисковъ мысли ненавистна всякая мѣра, въ ней она видитъ напоминаніе прежнихъ тисковъ. Послѣ долгой неподвижности она порой можетъ сознать свою свободу только въ размашистомъ метаньи, послѣ долгаго безмолвія -- свою силу только въ дикомъ крикѣ и гамѣ; послѣ долгаго бездѣйствія, свое дѣло -- не въ сознательной обдуманной борьбѣ со зломъ, неправдой, мракомъ, борьбѣ, въ которой разсчитывается каждый шагъ, взвѣшивается каждый ударъ, а въ яростной свалкѣ, въ которой бьютъ направо и налѣво, не распознавая ни своихъ, ни чужихъ, бьютъ потому, что расходились долго связанныя руки.

Не мудрено, послѣ годовъ холопскаго молчанія, буйный крикъ и наглость отпущенника принять за самостоятельную и сильную рѣчь свободнаго человѣка; не мудрено, въ дикой свалкѣ не распознать ни своихъ, ни чужихъ, особенно если эти чужіе такъ долго носили личину своихъ. Невѣжество. и своекорыстіе произвола съумѣли изъ наслѣдія мысли, скопленной прошлымъ человѣчества, сдѣлать орудіе его неволи и бѣдствій. Камни, которые одинъ за однимъ собирались на созиданіе великаго храма человѣческой свободы, блага, обтесанные хитрыми каменотесами, послужили на кладку устоевъ, на которыхъ укрѣпили давившіе его тиски. Не глубокіе умы вырвались изъ тисковъ и принялись озлобленно разметывать эти камни во всѣ стороны. Началось огульное отрицаніе, отрицали для того, чтобы отрицать. Прежнему идеалу жизни противупоставили другіе, даже такіе, которые не были подготовлены жизнью, а просто придуманы въ противуположность прежнимъ. Прежнія мистическія и идеалистическія ученія, признавая въ человѣкѣ преобладающимъ одно духовное начало, съ презрѣніемъ относились къ плоти, но имя духа уродовали жизнь, отказывали ей въ самыхъ естественныхъ потребностяхъ, въ самыхъ законныхъ правахъ ея: но проповѣдуя отреченіе отъ матеріальнаго во имя заоблачныхъ стремленій, они поддерживали тиски тѣмъ, что возводили въ идеалъ отрѣшеніе отъ собственной воли во имя другой, чуждой. Протестомъ неглубокихъ умовъ противъ этого ученія явилось другое, которое, отвергая въ человѣкѣ присутствіе сверхъестественныхъ началъ, отвергало вмѣстѣ съ тѣмъ и начала человѣчности, выработанныя вѣковой культурой, отвергало все, что поднимало человѣка надъ животнымъ. Прежнія ученія, давя личность Со всѣхъ сторонъ во имя отвлеченныхъ теорій, породили условія жизни, которыя, по выраженію г. Авдѣева, стали перегородками на пути человѣчества къ счастію; новое ученіе слабоголовыхъ протестаторовъ, въ своей боязни перегородокъ, не захотѣло ставить никакихъ зданій и очутилось въ пустынѣ, гдѣ нѣтъ слѣдовъ ни человѣческаго жилья, ни человѣческой жизни. Прежнее ученіе, проповѣдуя отреченіе отъ личной воли, изъ живыхъ людей дѣлало автоматовъ, которыми двигала чужая воля, живыхъ мертвецовъ, за которыхъ жили и думали другіе, немногіе; новое ученіе этихъ протестаторовъ, проповѣдуя, подъ именемъ свободы личности, разнузданность, дѣлало изъ людей животныхъ, готовыхъ отдаться каждой прихоти, каждой потребности, не стѣсняясь отношеніями къ другимъ людямъ, не разбирая, что этимъ топталось въ грязь достоинство человѣка. Это отраженіе великихъ идей свободы, разума, въ ослабѣвшихъ недоразвитыхъ головахъ прикрывалось ореоломъ свободы и неприкосновенностью ея въ глазахъ честныхъ людей, и потому нужна смѣлость, чтобы высказать эту горькую истину въ виду нелѣпыхъ обвиненій въ измѣнѣ и въ отступничествѣ служенію свободѣ и разуму, которое она подниметъ. Но молчаніе объ этихъ темныхъ сторонахъ, примѣшавшихся къ протесту русской мысли -- измѣна служенію свободѣ и разуму. Нужно сказать, что эти стороны -- чуждая примѣсь протестующей мысли; что онѣ -- темное наслѣдіе старой жизни, скрывающее по временамъ, какъ туманъ болотныхъ испареній, идеалъ разумной, человѣческой жизни. Дѣло каждаго честнаго человѣка стараться, по мѣрѣ силъ, разсѣять этотъ туманъ.

Ни въ чемъ, быть можетъ, этотъ протестъ неглубокихъ умовъ не доходилъ до такихъ нелѣпыхъ крайностей, какъ въ. теоріяхъ, опредѣлявшихъ отношенія мужчины и женщины. Это вполнѣ понятно. Политическія и общественныя теоріи касаются только тѣхъ сторонъ человѣческой жизни, которыя человѣкъ привыкъ болѣе или менѣе считать подъ контролемъ общества, которыя онъ даже, при извѣстной долѣ тупости и инерціи, привыкъ въ нѣкоторыхъ странахъ считать дѣломъ, только издалека касающимся его, если не совершенно постороннимъ ему. Эти же теоріи врываются въ тотъ міръ, въ которомъ онъ привыкъ считать себя полнымъ хозяиномъ, въ тѣсный міръ личныхъ чувствъ, кровныхъ связей, который тѣмъ болѣе цѣпко охватывалъ его жизнь, чѣмъ болѣе онъ привыкъ считать не касающимися его другія стороны жизни. Въ этомъ тѣсномъ кружкѣ страсти кипятъ сильнѣе, разгаръ борьбы страстенъ -- до дикости; эта борьба ломаетъ тотъ уголъ общаго зданія, въ которомъ такъ тѣсно улеглась мелкая личная жизнь. Тутъ, чтобы отстоять темноту и тѣсноту этого угла, зовутся на помощь всѣ темныя силы, таящіяся въ человѣчествѣ, тутъ часто и люди, пришедшіе обновить все зданіе, вмѣсто того, чтобы вносить въ него свѣтлыя свѣжія силы, разнуздываютъ темныя. Повѣсти, заглавіе которыхъ выписано выше, служатъ подтвержденіемъ этихъ словъ. Въ этихъ повѣстяхъ г. Авдѣевъ, разбивая идеалистическія ученія, которыя искажали человѣческую природу и ставили на мѣсто здоровыхъ естественныхъ отношеній превыспреннія паренія, отрывавшія ихъ отъ здоровой почвы, даетъ свой идеалъ отношеній мужчины и женщины,-- но вмѣсто здоровой почвы низводитъ эти отношенія въ грязь. Онъ представляетъ въ своихъ повѣстяхъ два крайніе полюса женскаго развитія. Съ одной стороны, жизнь, изломанная крайнимъ идеализмомъ и оканчивающаяся жалкимъ и безплоднымъ увяданіемъ; съ другой -- то, что онъ называетъ естественнымъ, здоровымъ развитіемъ, которое невозможно вслѣдствіе перегородокъ, поставленныхъ общественными условіями, порожденіями того же идеализма. Много усилій, труда и тонкой наблюдательности положено авторомъ на то, чтобы предостеречь женщинъ отъ огня, который высушилъ жизнь первой героини, и чтобы бросить ихъ въ дымное полымя, которое пожгло жизнь другой.

Г. Авдѣевъ, съ появленіемъ своего романа "Подводный камень", былъ признанъ нѣкоторыми критиками спеціалистомъ по женскому вопросу, хотя трудно сказать, почему эта спеціальность была приписана ему преимущественно передъ другими писателями, такъ какъ взглядъ его на этотъ вопросъ не отличается ни глубиной, ни многосторонностью. Начиная съ "Подводнаго камня", который въ свое время надѣлалъ довольно шума, потомъ пройдя, несмотря на жаркое названіе его, далеко не горячимъ романомъ "Между двухъ огней", и кончая его послѣдними повѣстями, читатель видитъ, что авторъ постоянно смотритъ на этотъ вопросъ съ точки зрѣнія брачныхъ и любовныхъ отношеній. Эти отношенія, безспорно, занимаютъ важное мѣсто въ женской жизни, до того важное, что жизнь большинства женщинъ вполнѣ поглощается ими, и отъ правильнаго рѣшенія этой стороны женскаго вопроса зависитъ будущее развитіе женщины и доступъ для нея къ самостоятельной, широкой, общечеловѣчной жизни. Но г. Авдѣевъ въ этой сторонѣ вопроса съумѣлъ отмежевать себѣ одинъ крошечный уголокъ, изъ котораго онъ не выходитъ, это -- спеціальность въ изображеніи любовныхъ чувствованій и отношеній въ ихъ самомъ тѣсномъ смыслѣ. Героини г. Авдѣева существуютъ исключительно для любви, т.-е. мечтаній, признаній, объятій, поцѣлуевъ, кромѣ любви имъ ничего не надо въ жизни. Г. Авдѣевъ, кажется, не подозрѣваетъ, что могутъ существовать женщины, которыя неудовлетворятся этими отношеніями, а потребуютъ отъ жизни большаго, которыя въ. любви, кромѣ наслажденія и упоенія страстью, ищутъ удовлетворенія этой потребности въ большемъ, и которыя откажутся отъ любви, какъ скоро она не въ состояніи удовлетворить этой потребности. Эта черта до того осязательна въ женщинахъ послѣднихъ двухъ десятилѣтій, что писатели самыхъ противуположныхъ направленій, даже писатели враждебно и недобросовѣстно отнесшіеся къ вопросу освобожденія женщины, не могли не замѣтить ее и положили эту черту въ основаніи характера своихъ героинь. Наталья въ "Рудинѣ" плачетъ не столько о своей обманутой любви, сколько о томъ, что по ея понятіямъ любимый человѣкъ оказался героемъ только на словахъ. Ольга въ "Обломовѣ" тоскуетъ съ обожаемымъ мужемъ, мучится неотступными вопросами; мужу ея, чтобы сохранить любовь, нужно постоянно стоять на извѣстной высотѣ, и тотъ день, когда онъ сойдетъ съ нея, будетъ послѣднимъ днемъ ихъ любви. Лиза въ "Дворянскомъ гнѣздѣ" не изъ-за одной разбитой любви уходитъ въ монастырь, ее давно уже загоняло въ него желаніе замолить неправду окружавшей ее жизни. Не объ одной любви и упоеніи страсти мечтаетъ Елена въ "Наканунѣ", ей нужна жизнь дѣятельнаго добра, жизнь великаго дѣла, она ждетъ человѣка, который повелъ бы ее къ этой жизни, и отдается всецѣло любви -- только встрѣтивъ такого человѣка. Героиня "Труднаго времени", разлюбила мужа потому, что вмѣсто великой работы, на которую онъ ее звалъ, засадилъ ее солить огурцы да смотрѣть на его разсчеты и перебранки съ работниками. Инна въ "Марѳвѣ" не сворачиваетъ съ своей дороги, несмотря на всѣ убѣжденія любимаго человѣка. Лиза Бахарева въ "Некуда" расходится съ Райнеромъ, думая, что онъ отказывается служить дѣлу, которому она служитъ. Эта черта осталась совершенно незамѣченною г. Авдѣевымъ, и читатель напрасно сталъ бы искать ее въ женщинахъ, созданныхъ его фантазіей. Женщины его -- одалиски, созданныя исключительно для гаремной жизни, или для воздыханій о ней; въ нихъ нѣтъ ничего, кромѣ страстности, или явной, или прикрытой мечтами "воспаленнаго воображенія". Въ "Подводномъ камнѣ" героиня увлекается страстью къ человѣку, съ которымъ у нея ничего не было общаго, чьи взгляды и понятія и пугали и отталкивали ее своею сухостью, и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ бросаетъ его и снова любитъ мужа. Ольга Мытищева въ "Между двухъ огней", еще пустѣе и ничтожнѣе; выйдя замужъ за старика на томъ основаніи, что дѣвушка должна выходить, когда ей представляется хорошая партія, она восчувствовала великую любовь къ гражданскому герою, считавшему, должность мирового посредника миссіей, возраждающей общество, восчувствовала потому, что гражданскій герой былъ интереснымъ молодымъ человѣкомъ; но когда оказалось, что служеніе этой возраждающей миссіи не оставляло герою достаточно времени на веденіе нѣжныхъ разговоровъ, то эта великая любовь обратилась на великосвѣтскаго франта, изъ военныхъ, въ качествѣ флигель-адъютанта не мечтавшаго ни о какихъ миссіяхъ и потому имѣвшаго полный досугъ для веденія нѣжныхъ разговоровъ.

Впрочемъ, какъ нѣтъ правила безъ исключенія, то и г. Авдѣевъ, дѣлая уступку требованіямъ жизни, попытался-было разъ дать читающей публикѣ типъ героини, исключеніе изъ тога типа женщинъ, который онъ рисуетъ съ такой любовью -- и далъ въ Анютѣ Барсуковой -- другой героинѣ ""Между двухъ огней" какую-то резонерку, изрекающую нѣсколько пошлѣйшихъ сентенцій о безполезности увлеченій извѣстными цѣлями, которыя почему-то ей кажутся непрактичными, и это резонерство въ двадцатилѣтней дѣвушкѣ свидѣтельствуетъ о ея безнадежномъ духовномъ убожествѣ и полнѣйшей неспособности быть чѣмъ-либо инымъ, кромѣ утѣшительницы героя, отставленнаго отъ служенія своей возраждающей миссіи; потому что, еслибы у ней были силы на что -- либо лучшее, то эти силы увлекли бы въ то время именно къ тѣхъ цѣлямъ, безполезность которыхъ она доказывала съ такимъ похвальнымъ благоразуміемъ. Но, неужели всѣ силы русской женщины, весь міръ ея жизни исчерпывается этими героинями. Неужели у насъ и въ далекомъ и болѣе близкомъ прошломъ не было женщинъ, жизнь которыхъ не могла улечься въ тѣсныя рамки, отмѣренныя имъ обществомъ? Онѣ были, эти женщины, и если бы ихъ не было, то не было бы возможно и настоящее движеніе въ русскихъ женщинахъ. Эти женщины были тѣми десятью праведниками, которые нужны были Лоту для спасенія Содома отъ гибели; въ этихъ женщинахъ хранились задатки живыхъ великихъ силъ, которымъ суждено развернуться во всей своей полнотѣ не въ наше время; эти задатки, переданные ими дочерямъ, выводятъ тѣхъ изъ тѣснаго міра исключительно женской жизни, эти задатки -- ручательство, что эти женщины могли быть далеко не тѣмъ, чѣмъ сдѣлала ихъ жизнь, Намеки и очень ясные на типъ такой женщины начала нынѣшняго столѣтія даетъ г. Полонскій въ своемъ романѣ -- "Признанія Сергѣя Чалыгина", въ характерѣ матери Чалыгина. Если въ двадцатыхъ годахъ въ женщинахъ были такіе задатки, то тѣмъ болѣе слѣдовало бы ожидать ихъ въ женщинахъ конца Сороковыхъ.

Въ своей героинѣ повѣсти "Сухая любовь" г. Авдѣевъ хотѣлъ создать типъ женщины сороковыхъ годовъ, женщины, отвѣчавшей идеалу минуты. Надо сказать, что минута, требовавшая этихъ идеаловъ, была довольно продолжительна. Послѣ грубой животности екатерининскаго вѣка, прикрытой тонкой лакировкой европейской цивилизаціи, и изъ ученія энциклопедистовъ съумѣвшей сдѣлать себѣ оправданіе, общество кинулось въ другую крайность. Мистицизмъ смѣнилъ религію разума въ Европѣ. Разъѣдающій анализъ оказался не подъ силу общественной мысли -- это отразилось и у насъ. Истощенное оргіями регентства, времени Людовика XV-го и революціи, человѣчество захотѣло отдохнуть, и эта потребность отдыха сказалась въ стремленіи въ заоблачныя выси, чтобы не видѣть грязи жизни. Вмѣсто вакханокъ этихъ оргій ему стали нужны неземныя дѣвы, воспѣваніе этихъ дѣвъ сдѣлалось лозунгомъ литературы. Русское общество послушно отразило этотъ скачокъ европейской мысли. Въ женской жизни идеализмъ отразился въ одной доступной ей сферѣ любви. Женщина всегда покорно воспринимала то, чему учили ее властелины ея, дѣлалась тѣмъ, чѣмъ они хотѣли видѣть ее, и бригадирши фонъ-Визина, бредившія тѣмъ, "какъ бы махаться съ болванчиками", смѣнились чистыми дѣдами, для которыхъ любовь заключалась въ неясныхъ стремленіяхъ, мечтаніяхъ, сладкихъ вздохахъ и молитвахъ о возлюбленномъ. Увлеченіе общества извѣстными идеалами всего осязательнѣе воплощается въ натурахъ, которыя глубиной и силой выдаются надъ толпой, но выдаются не настолько, чтобы понять, что есть ложнаго и нежизненнаго въ идеалахъ, которыми живетъ ихъ время. Героиня повѣсти "Ольга Рамзаева" принадлежала именно къ такимъ натурамъ. Вся жизнь ея и лучшія силы ея природы сложились на то, чтобы изсушить ее въ безплодныхъ высяхъ идеализма. Она была дочерью богатыхъ помѣщиковъ, со связями. Вся жизнь Ольги сводилась на храненіе приличій; идеалъ жизни, который они давали дочери -- былъ идеалъ благовоспитанной барышни, который тѣмъ совершеннѣе, чѣмъ болѣе дѣвушка походитъ на куклу, и чѣмъ менѣе на живое существо. Этотъ завѣтъ приличій скрывалъ отъ молодой дѣвушки все безобразіе жизни, которое такъ ярко выступаетъ въ семьяхъ, гдѣ этотъ завѣтъ соблюдается только въ показные дни. Этотъ идеалѣ заковывалъ трепетъ молодой жизни въ механическое вращеніе колесъ и пружинъ автомата. Небольшая сценка, набросанная г. Авдѣевымъ, гдѣ папенька разглагольствуетъ о политикѣ, маменька волнуется за картами, и аргусъ-тувернантка выступаетъ съ своимъ соглядатайствомъ, вполнѣ объясняетъ, почему Ольга съ такимъ увлеченіемъ отдалась мечтаніямъ о неземной любви. Въ семнадцать лѣтъ трудно примириться съ мыслью -- видѣть въ жизни одинъ чинный обрядъ, свершаемый безъ увлеченія, безъ трепетанія живыхъ силъ, безъ смысла, холодно, механически, по привычкѣ, едвали не безсознательно. Молодость жадно проситъ жизни, молодость задыхается въ этомъ мірѣ помѣщичьей китайщины; а куда же ей уйти, если она -- не отмѣченная печатью избранія, а простая честная, молодость -- какъ не въ міръ романовъ и мечтаній о любви. Англійскіе романы семейной жизни, ихъ отмѣнно длинные, нравоучительные и чинные family novels, которые маменьки съ такимъ достойнымъ лучшей цѣли рвеніемъ даютъ въ руки дочкамъ, показываютъ туже обрядность, возведенную въ идеалъ. Французскіе романы романтиковъ и соціалистовъ будили мысль, давали болѣе широкій идеалъ жизни, поставили страсть на ходули и вслѣдствіе того подвергались строгой критикѣ маменекъ, которыя, не обращая вниманія на содержаніе и направленіе романа, безпощадно преслѣдовали всѣ мѣста, гдѣ страсть говоритъ слишкомъ откровеннымъ языкомъ.. Идеаломъ благовоспитанной барышни было полнѣйшее невѣдѣніе жизни. Лицемѣрная мораль, исходя изъ аскетическихъ ученій, проклинавшихъ плоть, заклеймила стыдомъ союзъ любви, который даетъ жизнь человѣку. Въ силу такой морали, знаніе этой стороны любви считалось позоромъ для дѣвушки, и заботливыя маменьки тщательно охраняли отъ него своихъ дочекъ. Это знаніе лишило бы ихъ ореола наивности и невинности, и тѣмъ испортило бы ихъ карьеру невѣсты. Нужды нѣтъ, что этотъ ореолъ наивности и невинности изъ десяти разъ девять, вмѣсто лучезарнаго сіянія, оказывался кускомъ папки, оклееннимъ сусальнымъ золотомъ, потому что невѣдѣніе наивности было маской, прикрывавшей очень обстоятельныя теоретическія свѣдѣнія; но ореолъ блюлся неприкосновенно маменьками и носился тщательно дочками, потому что наивности какъ нельзя лучше понимали, какія выгоды давалъ имъ этотъ ореолъ, въ глазахъ ихъ недальновидныхъ поклонниковъ. Лучшія натуры принимали на вѣру поученія маменькиной морали: все, что сводило любовь изъ міра превыспреннихъ пареній, мечтаній, на естественную почву, было для нихъ грязью, отъ которой онѣ отворачивались брезгливо; всѣ силы и помыслы ихъ сосредоточивались, по мѣткому замѣчанію г. Авдѣева, на "длинныхъ спорахъ о чувствахъ, изученіи ихъ оттѣнковъ, анализѣ любви разныхъ героевъ и разныхъ опредѣленій любви извѣстныхъ авторовъ, словомъ -- на всѣхъ тѣхъ сладкихъ и, какъ имъ казалось, глубокихъ наблюденіяхъ надъ любовью, которыя обыкновенно появляются между молодыми любви-испытателями вмѣстѣ, съ чувствомъ и составляютъ исключительный предметъ ихъ разговоровъ, эти сладкія копошенія и зарыванія въ свои чувства, изслѣдованія пріятныя тѣмъ, что для нихъ не требуется никакой подготовки кромѣ молодости и неотталкивающей наружности".

Кромѣ этого значенія, любовь имѣла для идеальныхъ дѣвушекъ и другое. Жизнь китайской обрядности научила мечтать о другой жизни, широкой, полной смысла, движенія, восторговъ, подвиговъ, жизни прекрасной, свѣтлой, чистой, честной, но какой -- именно на это затруднились бы отвѣтить мечтательницы. Эта другая жизнь рисовалась въ ихъ горячемъ воображеніи въ очень неясныхъ и неопредѣленныхъ чертахъ, и онѣ низа что несъумѣли бы сказать, въ чемъ именно должны заключаться ширь, красота, свѣтъ, честь и подвиги мечтаемой жизни: но одно онѣ твердо знали, что она не должна быть похожа на ту, которою ихъ заставляли жить. Онѣ знали тоже, что эта жизнь недоступна женщинѣ одинокой, въ эту жизнь она могла проникнуть только объ руку съ избранникомъ своего сердца. Въ эту жизнь, стоящую неизмѣримо высоко надъ жизнью китайской обрядности, дюжинный человѣкъ не могъ ввести женщину -- это могъ сдѣлать одинъ герой. И послушная фантазія рисовала идеалъ героя. Жизнь не дала никакой подводки для созданія этого идеала -- тѣмъ легче работать фантазіи. Въ мірѣ китайской обрядности легко принять малѣйшее свѣжее слово за геніальную мысль, живого, но дюжиннаго человѣка, за героя. Каждая надежда -- ручательство его великихъ подвиговъ, каждая мечта -- откровеніе великой истины. Молодая дѣвушка сравниваетъ своего героя съ окружающимъ міромъ, онъ одинъ явился ей вѣстникомъ другого, неизвѣстнаго ей, лучшаго міра, она слѣпо вѣритъ каждому его слову, она слѣпо отдается своей любви. Всё, что есть лучшаго въ ея природѣ, всѣ задатки здороваго человѣчнаго развитія, которые таятся въ ней,-- все подкупаетъ ее въ пользу ея любви. Эти минуты для дѣвушекъ такого склада ума и характера, какъ Ольга, бываютъ роковыми. Эти минуты рѣшаютъ, выйдутъ ли онѣ изъ міра китайщины и мечтаній на жизнь подвиговъ, или останутся безплодно изнывать въ мечтаніямъ, задыхаться въ китайщинѣ. Такія дѣвушки лишены собственной иниціативы, онѣ могутъ идти только вслѣдъ за человѣкомъ, который возьмется вести ихъ. Писаревъ прозвалъ этихъ дѣвушекъ кисейными. Вотъ какъ опредѣляетъ такихъ дѣвушекъ авторъ: "Ольга подходила подъ разрядъ тѣхъ женщинъ, которыя не всегда ладили съ обыденной практической жизнью, стояли на искусственной почвѣ, но тѣмъ не менѣе были честными дѣвушками, способными на высокій подвигъ, а еще болѣе -- на высокое чувство". Встрѣть Ольга въ эти роковыя для нея минуты человѣка, который съумѣлъ бы указать ей смыслъ жизни, она не высохла бы въ безплодныхъ мечтаніяхъ, даже если бы ей не пришлось раздѣлить жизнь этого человѣка. Она встрѣтила Авзянцева.

Авзянцевъ принадлежитъ въ типу героевъ особенно любимыхъ г. Авдѣевымъ. Авзянцевъ, говоритъ онъ, "былъ того мятежнаго и неудовлетвореннаго характера, который не укладывается въ обыденную рамку, но безпокойно ища чего-то, если не прокладываетъ себѣ дороги, то старается попасть на самую новую и малоторную". Сороковые года были временемъ полнаго разцвѣта этого типа. Люди шестидесятыхъ годовъ развѣнчали этотъ типъ за то, что онъ не проложилъ широкой гладкой дороги, по которой новыя поколѣнія могли бы. идти спокойно, не ломая себѣ ноги объ острые камни, не проваливаясь въ грязь. Но люди шестидесятыхъ годовъ, въ свою очередь, не приготовили такой путь, они могли только сдѣлать такія попытки поставить вѣхи этого пути, какъ дѣлали люди сороковыхъ, и сняли опалу съ людей сороковыхъ годовъ. Они поняли, что грѣшно, по слонамъ поэта, пятнать тѣхъ, кто когда-то держалъ ихъ знамя, за то, что знамя выпало изъ обезсиленной руки. Они поняли, что если эти люди не сдѣлали того, что поставили на своемъ знамени, то въ томъ виноваты условія жизни, о которыя разбилась ихъ жизнь. Несмотря на гоненія, воздвигнутыя на нихъ ультра-реализмомъ, должно сознаться, что жизнь этихъ людей и крупныхъ какъ Рудинъ, и мелкихъ какъ Авзянцевъ, была трагична... Они были горстью, оторвавшеюся отъ общества. Стоя неизмѣримо выше его, они были чужды его интересамъ, его идеямъ, его жизни, и несмотря на то, чувствовали свою кровную связь съ нимъ; оно было почвой, на которой они стояли, средой, въ которой одной они могли дѣйствовать, въ немъ только могли они надѣяться осуществить свои стремленія, свои идеалы. Крупные люди, бросивъ въ общество закваску, поднявшую броженіе въ затхломъ мірѣ китайщины, уходили умирать на чужой землѣ за общее дѣло. Не признать за ними этой заслуги могутъ только узкопрактическіе умы, въ родѣ Грандграйнда Диккенса, которые все хотятъ подвести подъ итоги счетной книги. Мелкіе" люди не были способны умереть смертью Рудиныхъ. Въ нихъ, какъ въ Авзянцевѣ, эти стремленія не складывались въ опредѣленное слово и только томили ихъ порываніями къ другому складу жизни, не похожему на тотъ, который давилъ ихъ тисками, но они не съумѣли бы провести этотъ складъ въ жизнь, ни даже опредѣлить его. Авзянцевъ былъ тоже Ольгой своего рода. Въ этихъ-то мелкихъ людяхъ движеніе европейской мысли отражалось, какъ въ балетныхъ пейзанахъ. Много было, безспорно, въ нихъ искренности, но къ этой искренности примѣшивалась и извѣстная доля искусственности, рисовки. Они не продали бы своего убѣжденія за всѣ блага міра, не пошли бы служить враждебнымъ ему началамъ, несмотря на гоненія и пытки, но они за то считали себя героями и желали, чтобы общество видѣло въ нихъ этихъ героевъ. Они охотно играли въ обществѣ, и особенно передъ женщинами, роль пророковъ, апостоловъ иныхъ грядущихъ временъ. Наивное удивленіе толпы, наивное обожаніе молодыхъ дѣвушекъ льстило ихъ самолюбію. Имъ нужна была трибуна, и за неимѣніемъ дѣйствительной, они создавали ее себѣ вездѣ, гдѣ находилось нѣсколько зѣвакъ, готовыхъ, отъ нечего дѣлать, послушать хорошихъ словъ, нѣсколько барышень, мечтавшихъ о герояхъ. Спасибо имъ и за то, они были сѣятелями слова правды, свободы. Немногія изъ бросаемыхъ ими сѣмянъ пали на хорошую почву и дали плодъ сторицей; но Авзянцевы не столько заботились о томъ, на какую почву упадетъ сѣмя, сколько объ эффектности роли сѣятеля. Эта роль доставляла столько лестныхъ успѣховъ самолюбію, уничтожала ихъ соперниковъ, и въ виду такихъ пріятныхъ результатовъ, какъ же было не рисоваться ею? И сколько лжи, и обмана, и невольныхъ и вольныхъ, было въ этой рисовкѣ! И сколько испорченныхъ женскихъ жизней было на совѣсти у этихъ сѣятелей!

И лицемѣрные моралисты, и женскіе эманципаторы не находили достаточно грозныхъ и горькихъ словъ, чтобы заклеймить кокетство женщины; не мѣшало бы приберечь хоть немного этихъ словъ для кокетства мужчинъ: рисовка себя въ герои, въ проповѣдники -- кокетство глубоко безнравственное; это нравственная аксіома, своего рода дважды два-четыре. Кокетство -- кража чужого чувства съ помощью надѣтой маски, нравственное шулерство. Но игроку, у котораго на карту поставлено все, что есть за душой, вся будущность, простительнѣе передернуть карту, нежели тому, у котораго поставлена на карту одна доля имущества, иногда самая ничтожная. Понятно, что эта рисовка произвела глубокое, неизгладимое впечатлѣніе на дѣвушку въ положеніи Ольги. Слова Авзянцева были первымъ лучемъ свѣта, блеснувшимъ въ мертвой обрядности ея жизни, онѣ были для нея откровеніемъ другой, лучшей, но безъимянной, смутное представленіе которой бродило въ головахъ дѣвушекъ, отвѣчавшихъ идеалу минуты. Авзянцевъ явился для нея воплощеніемъ этой жизни, и она преклонилась предъ намъ, увѣровала въ него всѣми силами души. Это слѣпое обожаніе объясняется и рисовкой Авзянцева и -- низостью умственнаго уровня людей, среди которыхъ она жила. Несмотря на свой идеализмъ, Ольга не была такой отпѣтой мечтательницей, какъ большинство барышень, которыя не могли жить безъ героевъ и. за неимѣніемъ ихъ производили въ Грандисоновъ гвардейскихъ франтовъ и хватовъ. Въ Ольгѣ была, по отзыву самого автора, своя и порядочная, для семнадцатилѣтней дѣвушки, доля здраваго смысла и чутья людей: не сдѣлала же она себѣ героя изъ Евлева, образца благоразумныхъ, прекрасныхъ, скромныхъ молодыхъ людей, которые такъ милы сердцу маменекъ, ищущихъ солидныхъ жениховъ дочкамъ,-- а для большинства барышень, зачитавшихся романовъ въ семнадцатилѣтнюю пору жизни, "пору любви, пору мечтаній", произвести даже Евлева въ герои было дѣломъ не только возможнымъ, но и очень легкимъ. Евлевъ былъ не дуренъ собой, не смѣшонъ, не идіотъ -- причины совершенно достаточныя для такого производства..

Романъ Ольги оборвался въ самомъ началѣ. Сцена разлуки влюбленныхъ ярко выставляетъ всю дрянность характера Авзянцева и все превосходство надъ нимъ Ольги -- превосходство въ любви столь несомнѣнно признанное за женщинами. Любовь была единственной святыней ихъ жизни -- и ей онѣ были вѣрны. Авзянцевъ, который собирается ѣхать во Францію въ смутной надеждѣ служить идеямъ, провозглашеннымъ 48-мъ годомъ, и сознаетъ, что Ольга была бы помѣхой его планамъ, уговариваетъ ее бѣжать съ нимъ; его мелкому самолюбьицу нужно отмстить родителямъ Ольги на то, что они не хотятъ выдать ее за него. Онъ и въ минуту разлуки безжалостно мучитъ язвительными намеками дѣвушку, которая для него не побоялась бы порвать самыя дорогія связи. Ольга отказываетъ ему. Она не хочетъ стать на пути его къ великой дѣятельности, къ которой онъ призванъ: она отрекается отъ счастія для того, чтобы любимый человѣкъ не измѣнялъ своему служенію.. Эта черта здоровой, честной натуры. Мечтательницы, вздыхавшія валуну, зачитавшіяся романовъ барышни, создававшія себѣ Грандисоновъ изъ гвардейскихъ хватовъ, сказали бы, что съ милой рай и въ шалашѣ, и потребовали бы, чтобы избранникъ ихъ сердца забылъ бы о всякомъ служеніи для того, чтобы запереться съ ними въ шалашѣ. Наши критики превозносили простую крестьянскую. дѣвушку Катю изъ романа Шпильгагена "Одинъ въ полѣ не воинъ", за то, что она по такимъ же побужденіямъ отказалась отъ Туски. Катя не понимала Туски. Ольга въ Авзянцевѣ видѣла чуть-ли не русскаго Туски. Катя, разбивши свое счастіе для Туски -- героиня. Ольга, сдѣлавшая тоже для Авзянцева -- смѣшная; мечтательница. Но такъ ли виновата Ольга? Въ побужденіяхъ, руководившихъ и той и другой, сказалась нравственная сила. Не мелкій-страхъ лишенія роскоши и удобствъ жизни, не ужасъ благовоспитанной барышни передъ скандаломъ побѣга удержали Ольгу; для пустенькой мечтательницы побѣгъ имѣлъ бы особую прелесть, бывали даже такія любительницы романическихъ приключеній, которыя устроивали побѣги, чтобы обвѣнчаться тайкомъ, когда родители ихъ спали и видѣли только, какъ-бы обвѣнчать ихъ съ тѣмъ, съ кѣмъ онѣ бѣжали. Ольгу удержала вѣра въ великость служенія Авзянцева. И послѣ, Ольгѣ для того, чтобы выжить томительную жизнь дѣвушки, старѣющейся въ мірѣ китайщины, вынести презрѣніе этого міра къ старымъ дѣвамъ, какъ къ жалкимъ, обойденнымъ жизнью существамъ, вынести нравственную пытку родительскихъ увѣщаній, вздоховъ, слезъ, жалобъ, упрековъ, и не выйти за какого-нибудь Евлева, нужно было силы побольше нежели сколько нужно было для того, чтобы, очертя голову, рѣшиться бѣжать съ любимымъ человѣкомъ. Жаль, что эта сила была потрачена напрасно -- но жизнь не мартирологъ ли даромъ загубленныхъ силъ!?

Черезъ двадцать лѣтъ разлученные влюбленные свидѣлись. Ольга -- старой дѣвой, засохшей въ мечтаніяхъ объ своемъ идеалѣ; идеалъ -- поломаннымъ жизнью, опустившимся холостякомъ, который изъ прежнихъ порывовъ въ міровой дѣятельности сохранилъ одну способность развивать молодыхъ дѣвушекъ. Авзянцевъ, бывъ сосланъ въ дальнія и неудобообитаемыя мѣста "за то что кипятился, искалъ дѣятельности, думалъ съ небольшимъ кружкомъ молодежи о возможности ввести если не въ жизнь, то по крайней мѣрѣ въ понятія тогдашняго общества мысли о реформахъ и улучшеніяхъ", благоразумно отрекся отъ всего, и возвращенный въ свою деревню, наконецъ, успокоился на дѣятельности члена земской управы. Ольга, провздыхавъ двадцать лѣтъ, осталась 0езъ кровной связи съ жизнью, безъ цѣли, безъ счастья, и съ долгими годами томительнаго, холоднаго угасанія впереди. У ней не осталось даже утѣшительнаго сознанія, что она принесла свою жизнь въ жертву чувству, которая поднимала бы ее высоко надъ толпой.

Встрѣча съ героемъ убила Ольгу. Вмѣсто героя она увидѣла самаго дюжиннаго смертнаго. Ея жизнь была потрачена даромъ, и эта трата была и смѣшна и жалка. А кругомъ нея закипала молодая жизнь, вставали молодыя силы. Ольга была чужда имъ, она была лишнимъ, безполезнымъ существомъ въ закипавшей жизни. Она съ ужасомъ спросила себя: "Чѣмъ изжить полинялый остатокъ жизни, который остался ей? Нѣтъ ни цѣли, ни привязанности, ни умѣнья, да и за что приниматься въ сорокъ лѣтъ? Завести собачку, табатерку, ходить къ обѣднѣ и стать на стражѣ нравственности? Но у Ольги было столько мягкаго, привычнаго къ любви сердца, что она чувствовала всю скверность подобной жизни. А кругомъ нея жизнь, вся трепещущая отъ избытка плодотворныхъ силъ, вешняя жизнь, такъ и стояла кругомъ, такъ и вливалась неудержимой волной повсюду. Но этотъ приливъ и трепетаніе жизни, которые въ былое время будили фантазію Ольги, теперь страшно болѣзненно врывались въ ея безплодную, необитаемую, пустую и пустынную душу. Какъ весенній воздухъ разрываетъ больныя легкія, этотъ кругомъ стоявшій избытокъ жизни тяготѣлъ надъ нею и убивалъ ее сознаніемъ безплодности, пустоты и ничтожности ея жизни. Въ присутствіи этой трепещущей полнотой жизни она видѣла, она ощущала, какъ безслѣдно и безполезно прошла ея жизнь. Ольга переживала тотъ трагическій моментъ, когда въ человѣкѣ въ отчаяніи зрѣетъ рѣшимость броситься въ воду, или еще въ худшій нравственный омутъ. То было великое, неотразимое горе, горе о напрасно потраченной, хуже, о брошенной на какой-то хламъ жизни. Съ глухимъ стономъ Ольга схватила себя за виски, она была бы счастлива, еслибы могла заплакать". Этими словами показываетъ авторъ, какъ попранная, но имя превыспреннихъ пареній, жизнь отмстила за себя Ольгѣ.

Месть тяжелая, страшная, но справедливая. Передъ Ольгой, засушенной этими пареніями, даже такой некрупный человѣчекъ, какъ Авзянцевъ, оказался живымъ человѣкомъ. Если онъ не былъ титаномъ, за котораго не слѣдовало бы ему выдавать себя ребенку незнавшему жизни, то онъ все-таки принадлежалъ "къ ищущимъ и толкущимъ, и быть можетъ если не дѣломъ, то хоть неудачей помогалъ великому дѣлу исканія и открытія". Кромѣ этой отрицательной заслуги у него есть и положительная: онъ развиваетъ молодыхъ дѣвушекъ. Отъ словъ его объ общемъ женскомъ дѣлѣ начинаетъ бродить сумбуръ, вбитый въ ихъ головы заботливыми маменьками; но этимъ и ограничивается его дѣятельность, и его забота объ общемъ благѣ не мѣшаетъ ему ни мало ростить своихъ дѣтей, не то какъ дворовыхъ въ холѣ, не то какъ барчатъ безъ призору -- система воспитанія, необыкновенно способствующая развитію честныхъ людей! Онъ съ сознаніемъ мужского превосходства относится къ Ольгѣ, онъ уничтожаетъ, ее, указавъ всю безплодность ея мечтаній, безполезность и безцѣльность ея жизни. Но если разобрать внимательнѣе, это превосходство результатъ ли нравственныхъ силъ Авзянцева или его положенія? Кому больше дано, съ того больше и спросится. На мѣстѣ Авзянцева, Ольга, осмѣянная Ольга, съ тѣми задатками, которыя въ ней были, не успокоилась бы на развиваньи молодыхъ дѣвушекъ. Ольга не слыхала тѣхъ словъ въ молодости, которыя Авзянцевъ говорилъ ея племянницѣ. Тогда Авзянцевъ самъ до нихъ не додумался, между тѣмъ въ Европѣ сороковыхъ годовъ эти слова провозглашались громко на народныхъ собраніяхъ; эти слова повторялись и у насъ. Надъ ними зубоскалилъ Брамбеусъ, и Бѣлинскій писалъ противъ нихъ въ статьяхъ, отъ которыхъ впослѣдствіи отрекался. Авзянцевъ ѣхалъ во Францію въ то время, когда Полина Роберъ и Жанна Деруань заявляли республиканскому правительству о правахъ женщины на голосъ и участіе въ общественныхъ дѣлахъ, когда составлялись женскіе клубы съ цѣлью измѣнить положеніе женщины. Скажутъ, отчего же Ольга помимо Авзянцева не узнала эти слова? Но развѣ въ мірѣ китайщины для женщины жизнь, кромѣ жизни объ руку съ любимымъ человѣкомъ, не книга за семью печатями? Когда женщину вѣками ростили въ сознаніи, что она сама по себѣ Ничто, внушали ей это сознаніе ея вѣчнаго несовершеннолѣтія и неспособности какъ священный завѣтъ, нелѣпо бросить камнемъ за то, что она. сдѣлалась тѣмъ, что изъ нея сдѣлали.

Въ параллель съ превыспренними пареніями Ольги авторъ выставляетъ жизнь крестьянъ, основанную на одной естественной закваскѣ. Онъ горько упрекаетъ Ольгу, зачѣмъ она Отказалась отъ такой жизни, и приписываетъ ея паренія одной праздности и сытости. Въ послѣднемъ обвиненіи высказывается демократическое чувство, похвальное какъ нельзя болѣе, но только справедливо ли оно, тѣмъ болѣе въ отношеніи женщинъ. Если безчеловѣчно бросать народу въ глаза упрекъ въ пьянствѣ, въ которомъ онъ, губя и жизнь и силы, находитъ возможность передохнуть на мигъ отъ тяжелаго труда, забыть всю неприглядность своей жизни, свою нищету, униженіе, то такъ-же безчеловѣчно бросать камнемъ въ женщинъ, за то что онѣ изъ затхлаго міра китайщины, изъ своей сѣрой,-- однообразной, пустой жизни уносились въ міръ мечтаній! Такъ-же какъ первые невиноваты въ своей нищетѣ, такъ и послѣднія невиноваты въ своей сытости. Несытость вредна сама по себѣ,-- чего же какъ не права на сытость добивается каждый,-- а отвратительна зарывшаяся въ себя сытость, сытость которой нѣтъ дѣла ни до кого. Безъ сытой горсти человѣчества, безъ праздности въ смыслѣ Досуга, свободы отъ тяжелаго физическаго труда, конечно не было бы сдѣлано и то немногое, что сдѣлано человѣчествомъ. Человѣку, который бьется изъ-за куска хлѣба, не до удовлетворенія высшихъ потребностей его природы; возможность удовлетворить духовный голодъ наступаетъ, когда удовлетворенъ физическій. Но этотъ духовный голодъ -- не слѣдствіе праздности и сытости. Не однимъ хлѣбомъ будетъ живъ человѣкъ. Этотъ духовный голодъ,-- эта потребность жить не одной сѣрой, будничной жизнью, эта потребность высшаго томитъ, и голодный; задавленный работой народъ наравнѣ съ праздной и сытой горстью. Эта потребность гонитъ его скитаться по богомольямъ, гонитъ въ разные раскольничьи толки. Демократическій взглядъ на мечтанія Ольги, какъ продуктъ сытости и праздности, оказывается черезъ-чуръ узкимъ. Если эти мечтанія оказались такъ же безполезны, какъ и скитанія народа по разнымъ Палестинамъ, то въ этомъ Ольга виновата столько же, какъ виноваты и эти скитальцы. Въ Ольгѣ были задатки лучшаго, она была способна на высокій подвигъ, и встрѣть она не фразера, а человѣка, который съумѣлъ бы направить эти мечтанія на дѣло, изъ нея вышла бы дѣльная работница для жизни. Автору, чтобы вполнѣ показать всю несостоятельность Ольги, слѣдовало бы свести ее съ такимъ человѣкомъ. Если бы Ольга оттолкнула его для своихъ романическихъ воздыханій объ Авзянцевѣ -- ей бы не было оправданій. Тогда она дѣйствительно оказалась бы сумасбродной, изломавшей жизнь ради призраковъ. А теперь читателю ясно, что не столько Ольга изломала свою жизнь, сколько жизнь изломала Ольгу. Натуры цѣльныя и глубокія, какъ Ольга, натуры кисейныхъ барышень, за которыхъ вступался Писаревъ, разъ вырвавшись изъ міра китайщины, не могутъ уже болѣе вернуться въ него. Здоровой, твердой почвы не было у Ольги подъ ногами, ей осталось одно -- уноситься все болѣе и болѣе въ своемъ пареніи. У Авзянцева была хоть земская управа. Авторъ обрушиваетъ на нее громы своего гнѣва за то, что она не успокоилась на земской управѣ своего рода -- бракѣ, на одной естественной закваскѣ съ какимъ-нибудь Евлевымъ, на которой успокоилась рудинская Наташа. Но выигралъ ли бы отъ того Евлевъ, семья, выиграло ли бы общество? Изъ своего мозга не выскочишь, слѣдуетъ сказать въ отвѣтъ на авторскія слова -- изъ своей кожи не выскочишь.

Бывали примѣры, что идеальныя барышни изъ натуръ помельче, когда подходили роковыя для барышень двадцать-пять лѣтъ, отказывались отъ мечтаній, и чтобы имѣть какую-нибудь цѣль жизни, выходили за Евлевыхъ и вмѣсто гнѣзда въ курятникѣ, устраивали домашній адъ. Прежнія мечтанія, задавленныя, запрятанныя глубоко на днѣ души бродили въ нихъ глухо закваской домашнихъ бурь и сценъ. Въ то время для женщины не было средины между пошлостью и идеализмомъ. Идеальныя, дѣвушки не могли не видѣть, насколько онѣ выше практическихъ барышень, вся практичность которыхъ сводилась на отбиванье другъ у друга мелкими сплетнями, интригами, часто злобной, безстыдной клеветой поклонниковъ, на ловлю иногда самымъ безсовѣстнымъ кокетствомъ жениховъ повыгоднѣе, и проникались глубочайшимъ презрѣніемъ къ матеріальности, какъ онѣ выражались, этихъ практическихъ барышень, проникались вмѣстѣ съ тѣмъ и сознаніемъ собственной чистоты и превосходства надъ своими матеріальными сестрами. Поэты того времени окончательно вскружили имъ голову воспѣваніемъ чистыхъ неземныхъ дѣвъ. Идеалы того времени требовали отъ нихъ только отрицательнаго достоинства чистоты, какъ отсутствія грязи. Сознавая, что онѣ удовлетворяютъ этимъ идеаламъ женщины, онѣ, въ свою очередь, считали себя достойными только идеала Мужчины, человѣка стоявшаго высоко надъ толпой, героя. И когда имъ приходилось снизойти до человѣка толпы, то отъ него требовалось, чтобы онъ умѣлъ цѣнить всю великость этого снисхожденія, всю безпредѣльность чести и счастія имѣть женой идеальное, чистое существо. Но грубая жизнь не могла довольствоваться, какъ поэзія, одной идеальной чистотой. Человѣкъ толпы, болѣе всѣхъ превыспреннихъ пареній и неземной чистоты, цѣнилъ въ женѣ умѣнье печь пироги и солить огурцы. Дѣти тоже болѣе привязывались къ нянькѣ, которая умѣла забавлять ихъ, чѣмъ къ идеальной мамашѣ съ идеальными чувствами. Семья не умѣла окружать ихъ тою безпредѣльной любовью, которая была имъ нужна;. сѣрая, будничная жизнь съ ея заботами и дрязгами охватывала ихъ кругомъ, и идеальныя чистыя дѣвы превращались въ непонятыхъ женщинъ. Эти непонятыя женщины были бичемъ семьи. Ихъ вздохи, хандра, изныванье заставляли и мужа и дѣтей проклясть всѣ высокія стремленія. Семья, какъ Ѳома невѣрный, упорно не хотѣла признать неземного превосходства и требовала доказательствъ. Доказательствъ же онѣ не могли дать. Идеалъ минуты пріучилъ ихъ видѣть всю заслугу жизни въ однихъ превыспреннихъ пареніяхъ. Эти паренія дѣлали жизнь идеальныхъ героинь мукой Тантала и выраждались мало-по-малу въ мелкое неудовольствіе и озлобленіе. наконецъ, и Самая чистота очень страдали отъ мелкихъ дрязгъ и пошлости жизни, которая мало-по-Валу всасывала героинь, до того, что и онѣ окрашивались наконецъ тою же неприглядной сѣрою краской подъ цвѣтъ своимъ презираемымъ практическимъ сестрамъ. А самолюбіе, раздутое поэтическими восхваленіями, не могло примириться съ этой мыслью. Воспоминаніе о прежней призрачной высотѣ грызло ихъ какъ червь. Онѣ не могли не видѣть въ своей жизни на естественной закваскѣ измѣны самимъ себѣ: съ этимъ сознаніемъ нѣтъ внутренняго мира, нѣтъ мира съ окружающими людьми. Если Тургеневъ въ Рудинѣ показалъ Наташу примиренною, то оттого, что она, утративъ вѣру въ Рудина, утратила вѣру въ то лучшее, которое онъ проповѣдывалъ. Но такое примиреніе -- нравственная смерть -- и стоитъ медленной судорожной агоніи, какою бываетъ жизнь идеальныхъ дѣвъ, спустившихся со своей призрачной высоты. Въ такой жизни умъ, чувство мельчаютъ, жизнь становится адомъ истерикъ, слезъ, упрековъ, и непонятыя женщины превращаются, мало-по-малу, въ весьма знакомый и понятный типъ фурій. Вотъ чѣмъ была бы жизнь Ольги, еслибы она была натурой менѣе цѣльной и глубокой, и во избѣжаніе упрековъ г. Авдѣева вышла за какого-нибудь Евлева. Чѣмъ была супруга Евлева полезнѣе Ольги?

Гнѣздо въ курятникѣ, какъ называла Ольга семейную жизнь народа, понятно только для народа. Онъ поставленъ внѣ человѣческой жизни. Старшая братія усердно вѣками заботилась о томъ, чтобы держать его исключительно въ мірѣ курятника, и потому стремленіе его къ курятнику вполнѣ законно. Обезпеченное пользованіе курятникомъ для него первая ступень къ дальнѣйшему развитію. Его борьба за курятникъ, борьба святая -- этой борьбой онъ отстаиваетъ право своего существованія. Каждый честный человѣкъ не можетъ не слѣдить съ глубокимъ сочувствіемъ за этой борьбой, каждый честный человѣкъ долженъ, по мѣрѣ силъ,помогать народу одержать въ ней побѣду. Но стремленія Евлевыхъ къ курятнику возбуждаютъ далеко не эти чувства; это стремленіе праздныхъ и святыхъ людей запереться отъ всего міра въ своей праздности и сытости. Эти люди не обречены на борьбу за кусокъ хлѣба; эти люди имѣютъ полную возможность употребить свою праздность на служеніе человѣчеству -- и не дѣлаютъ ничего. Они дали поглотить себя жизнью курятника, они, какъ рабы лукавые и лицемѣрные, зарыли свой талантъ въ землю, и какъ рабы лукавые и лицемѣрные должны быть извергнуты вонъ изъ великаго братства человѣчества, изъ жизни. Дѣвушка, въ которой были задатки лучшаго, не могла выбрать эту жизни. Нечего жалѣть о томъ, что Ольга не жила жизнью Евлевыхъ. Жизнь человѣческая не исчерпывается жизнью курятника. Въ каждомъ человѣкѣ, если только онъ не Евлевъ, есть потребность жить общей міровой жизнью. Идеализмъ удовлетворялъ этой потребности дѣвушекъ сороковыхъ годовъ. Позже, когда другое жизненное направленіе смѣнило его, оно не могло уже проникнуть до Ольги. Міръ китайщины не впускаетъ въ себя свѣжаго воздуха. Ольга, засохшая въ безплодныхъ мечтаніяхъ, оказалась не только безполезнымъ, но вреднымъ существомъ; она стала тормозомъ на пути молодого поколѣнія. Она дрожитъ, чтобы Авзянцевъ рѣзкимъ словомъ не разбилъ міра мистицизма, въ которомъ она хочетъ держать свою племянницу. Но жизнь оказывается сильнѣе ея. Молодая дѣвушка слушаетъ съ жадностью слово другой жизни. Идеализмъ разбитъ. Много труда положилъ авторъ на то, чтобы доказать всю тщету его. Онъ съ необыкновеннымъ рвеніемъ подбиралъ черту за чертой, чтобы выставить всю духовную нищету, всю безполезность Ольги, онъ безпощадно обрушивалъ на нее упрёкъ за упрекомъ -- и поставилъ себя въ положеніе человѣка, который тратилъ свои заряды на мертвое тѣло. О мертвыхъ -- гласитъ древняя пословица -- надо говорить или хорошо, или ничего; но эта медвѣжья добродѣтель: не трогать труповъ -- нелѣпа. Живущее имѣетъ полное право произносить свой судъ надъ отжившимъ; этотъ судъ -- повѣрка наслѣдства, оставленнаго ему отжившимъ, но когда строгій неумолимый судъ былъ уже произнесенъ жизнью, второй оказывается роскошью. Тѣмъ болѣе, что идеализмъ, который побиваетъ г. Авдѣевъ въ Ольгѣ, никогда не могъ, вслѣдствіе трезвости русской натуры, привиться настолько, чтобы переродить эту трезвость въ германскій отпѣтый идеализмъ. Если сравнить русскіе романы съ нѣмецкими и французскими, то ни въ одномъ изъ нихъ не найдется ни одной тирады въ родѣ тѣхъ, которыя Андре Лео заставляетъ своихъ героевъ декламировать, сидя на днѣ пропасти. Нѣтъ возможности переводить во всей ихъ точности сцены объясненій въ любви французскихъ и нѣмецкихъ романистовъ на русскій языкъ. Поневолѣ приходится смягчать превыспренность, мелодраматичность языка для того, чтобы не возбудить смѣха. Никогда Вертеръ не могъ Создаться на русской почвѣ. Идеализмъ, сдѣлавъ много зла, принесъ и свою долю пользы. Онъ будилъ, онъ толкалъ впередъ общество, Которое безъ него погрязло бы въ своемъ курятникѣ. Если онъ не ставилъ общество на твердую почву, за то отрывалъ его отъ грязи. И только люди, умѣвшіе уноситься въ заоблачныя выси идеализма, позже могли найти въ себѣ силу стать на твердую почву здоровой жизни.

Люди курятника такъ и остались людьми курятника. Осмѣянная Ольга съумѣла заставить Авзянцева почувствовать, какъ говоритъ авторъ, "почти" физически всю свою приземистость и некрасивость. Мать ея или Евлева никогда не заставили бы почувствовать ничего подобнаго. Теперь можно безъ страха помянуть-добрымъ словомъ и идеализмъ. Онъ былъ созданіемъ жизни и имѣлъ свое оправданіе, тѣмъ болѣе странно обрушивать на него громы негодованія, когда есть другіе подсудимые, ожидающіе приговора курятника. Эти подсудимые созданы тою праздностью и сытостью, противъ которыхъ ополчается г. Авдѣевъ, и къ нимъ можно вполнѣ приложить народную поговорку "съ жиру бѣсятся". Жизнь этихъ подсудимыхъ такъ же безплодна и безцѣльна, какъ жизнь Ольги, такъ же брошена на ненужный хламъ. Но для этихъ подсудимыхъ у г. Аѣдѣева нѣтъ тѣхъ громовыхъ стрѣлъ, которыя онъ мечетъ въ первыхъ. Для этихъ подсудимыхъ у него не только полное пониманіе, но и полнѣйшее любовное отношеніе. Онъ не только оправдываетъ ихъ безплодно изжитую жизнь въ курятникѣ, но выставляетъ ихъ жертвами, имѣвшими право на лучшую жизнь. Нужды нѣтъ, что у этихъ подсудимыхъ не было никакихъ задатковъ, никакихъ стремленій къ высокимъ подвигамъ, онъ заставляетъ читателя проливать слезы надъ ихъ ранней гибелью. Безпощадно осудивъ Ольгу, онъ поднимаетъ Магдалину на пьедесталъ. Эта разность отношеній г. Авдѣева въ обѣимъ героинямъ своихъ повѣстей объясняется спеціальностью его взглядовъ на женскій вопросъ.

II.

Героиня другой повѣсти г. Авдѣева, Магдалина, принадлежитъ къ разряду женщинъ, неспособныхъ занять въ жизни другое мѣсто, кромѣ гаремной одалиски, и несмотря на то, при первомъ появленіи этой повѣсти нашлись рецензенты, которые завѣрили читающую публику, что г. Авдѣевъ этой героиней двинулъ женскій вопросъ на огромный шагъ впередъ. Заявленіе громкое -- разсмотримъ, насколько оно справедливо. Подъ словомъ: женскій вопросъ, соединяются нѣсколько различныхъ понятій. Женскій вопросъ -- вопросъ освобожденія женщины отъ тройнаго гнета: отъ гнета законовъ, признающихъ ее несовершеннолѣтней и неполноправной личностью, отъ пожизненнаго закрѣпленія ея какъ законной собственности въ чужое пользованіе, и экономическое освобожденіе ея открытіемъ для нея новыхъ путей трудомъ достигнуть обезпеченія и самостоятельности, безъ которыхъ самыя эманципирующія учрежденія окажутся мертвой буквой. Повѣсть г. Авдѣева протестъ и, какъ будетъ доказано далѣе, довольно неловкій и оригинальный только противъ одного закрѣпощенія ея въ пользованіе другого. Героиня повѣсти Магдалина -- замужняя женщина, которая не признаетъ себя ничьей собственностью и очень горячо стоитъ за право располагать, но только въ извѣстномъ смыслѣ, потому что брачныя узы ея были вовсе не тяжелы и не помѣшали бы ей идти куда угодно, выбрать любое дѣло въ жизни, еслибы только она была способна избрать себѣ какое-либо стремленіе или дѣло, кромѣ тѣхъ, воспѣваніемъ которыхъ занимались поэты въ родѣ гг. Случевскаго и Крестовскаго.

Авторъ рекомендуетъ героиню читателямъ, какъ очень обыкновенную женщину, которая ничѣмъ не выдавалась надъ уровнемъ женщинъ своего времени. Это не упрекъ автору: потому что выборъ въ героини женщины обыкновенной, а не энергической и даровитой личности, выборъ, какъ нельзя болѣе удачный, если, какъ надо судить по многимъ либеральнымъ и жалостнымъ тирадамъ, онъ дѣйствительно задался мыслью двинуть женскій вопросъ на какой-нибудь шагъ. Когда какія-нибудь учрежденія, въ свое время послужившія развитію человѣчества, отживутъ свой вѣкъ и станутъ перегородками на пути его къ счастливой разумной жизни, въ обществѣ начинаетъ ощущаться тоскливое чувство общаго, болѣе или менѣе сознательнаго недовольства. Это состояніе всего тяжелѣе отзывается на обыкновенныхъ личностяхъ. Даровитыя и энергическія натуры найдутъ въ себѣ силы пробиться сквозь перегородки и устроить себѣ жизнь, насколько то возможно, соотвѣтствующую ихъ потребностямъ; если имъ не удастся достигнуть цѣли, то, по крайней мѣрѣ, онѣ боролись за нее: борьба -- есть жизнь, и онѣ взяли ту долю жизни, которая была доступна имъ; въ самомъ пораженіи своемъ онѣ найдутъ утѣшеніе въ сознаніи, что онѣ не складывали безсильно рукъ, но своей борьбой поколебали увѣренность въ святости и неприкосновенности этихъ перегородокъ, такъ страшныхъ для слабыхъ и робкихъ умовъ, и своимъ примѣромъ доказали возможность борьбы и успѣха, когда силы борющихся будутъ ровнѣе. Положеніе обыкновенныхъ личностей несравненно хуже. Въ нихъ также жива потребность другихъ, разумнымъ началъ жизни; тѣ же перегородки, поставленныя на ихъ пути къ счастію, закрываютъ отъ нихъ просторъ и свѣтъ, онѣ тоже задыхаются за этими перегородками -- но только задыхаются. Для обыкновенныхъ личностей нѣтъ ни оживленія борьбы, ни надежды на избавленіе, ни утѣшительнаго сознанія принесенной пользы; для нихъ весь ужасъ сознанія безвыходности своего положенія и собственнаго безсилія, для нихъ или медленное угасаніе, томительная смерть, или, что еще хуже, примиреніе съ тѣмъ, что разбило ихъ жизнь, примиреніе полное, доходящее до утраты самой способности понимать возможность иной жизни, привольной, свѣтлой, безъ душныхъ перегородокъ, до признанія этихъ перегородокъ законной и разумной нормой жизни. Кромѣ того, даровитыя и энергическія личности всегда будутъ исключеніемъ, и именно вслѣдствіе этой исключительности примѣръ ихъ страданій не можетъ такъ ярко и выпукло выставить все убійственно-гнетущее вліяніе этихъ перегородокъ; найдется много охотниковъ, которые, въ силу русской пословицы: "смирнаго Богъ нанесетъ, а рѣзвый самъ наскочитъ", припишутъ эти страданія не перегородкамъ, поставленнымъ на ихъ пути къ свободѣ и счастію, а ихъ собственной безпокойной натурѣ, побуждающей ихъ къ рѣзвому наскакиванью, когда онѣ могли бы жить себѣ безмятежно и благополучно, жить, какъ всѣ живутъ; Найдутся и такіе судьи, которые признаютъ ихъ не живыми людьми, а созданіями досужей фантазіи автора за то, что онѣ, выдаваясь надъ общимъ уровнемъ -- колютъ глаза этому уровню. Не то бываетъ, когда авторъ выведетъ на сцену личность, которая не оскорбитъ своимъ превосходствомъ филистерскую пошлость и слѣдовательно не подастъ филистерамъ повода заподозрить свою дѣйствительность, личность изъ толпы, въ которой каждый можетъ признать себя, своихъ близкихъ; тогда читателю легко поставить себя на мѣсто этой личности; въ ея жизни онъ увидитъ собственную жизнь, въ ея страданіяхъ -- страданія, пережитыя его близкими, имъ самимъ, или которыя ему, быть можетъ, придется пережить. Эта мысль будетъ усиливать впечатлѣніе, производимое на него описаніемъ страданій этой личности, и еще яснѣе и убѣдительнѣе докажетъ ему всю несостоятельность и необходимость уничтоженія этихъ перегородокъ, о которыя разбиваются и счастье, и жизнь, тысячъ людей. Вотъ почему повѣсть съ дюжинными героями и героинями будетъ всегда несравненно болѣе сильнымъ протестомъ противъ всѣхъ "перегородокъ", нежели повѣсти съ героями, выдающимися надъ обыкновеннымъ уровнемъ.

Впрочемъ, дальнѣйшая характеристика героини, если повѣрить автору на слово, противорѣчитъ его завѣренію, что она ничѣмъ не выдавалась Надъ общимъ уровнемъ женщинъ. Въ ней не было ни малѣйшаго слѣда дрессировки свѣтскихъ барышень, она отличалась ясностью пониманія, здравымъ смысломъ и независимостью характера."Она ничего не дѣлала, потому что такъ принято, потому что такъ дѣлаютъ другіе, но во всемъ отдавала себѣ отчетъ, говоритъ далѣе авторъ. Эта привычка отдавать себѣ отчетъ въ каждомъ шагѣ, вмѣстѣ съ ясностью пониманія и независимостью характера -- очень драгоцѣнныя и въ тоже время рѣдкія качества въ вашемъ обществѣ, а тѣмъ болѣе въ подчиненной и менѣе развитой его части -- въ женщинахъ, и потому не могутъ быть удѣломъ дюжинныхъ натуръ. Изъ этихъ словъ слѣдуетъ заключить, или что героиня, обладавшая этими качествами, поднималась надъ общимъ уровнемъ женщинъ, или что авторъ въ микроскопъ разсматривалъ тѣ неуловимыя для простого глаза проблески независимости, яснаго пониманія жизни и здраваго смысла, которые мелькаютъ въ жизни женщинъ обыкновеннаго уровня. Но читатели судятъ о герояхъ и героиняхъ не по отзывамъ автора, а по тѣмъ сторонамъ характера, которыя онъ раскроетъ въ ихъ отношеніяхъ къ окружающимъ ихъ людямъ, къ условіямъ ихъ жизни; и несмотря на похвальный ярлыкъ, Выставленный авторомъ на лбу героини, каждый толковый читатель, вникнувъ внимательно въ эти стороны, незамедлитъ признать героиню жалкой дурой.

Героиня была существо кроткое, безхитростное и женственное, рекомендуетъ ее далѣе авторъ, словомъ, обладала всѣми качествами необходимыми жалостной героинѣ на то, чтобы преждевременной своей кончиной исторгать слезы изъ глазъ чувствительнаго читателя, но Магдалина была не простой жалостной героиней, а жалостной героиней совершенно новаго рода. Дѣтство и развитіе ея сложились особеннымъ путемъ. Она считалась незаконной дочерью въ семьѣ и была отдана на воспитаніе теткѣ, которая была чѣмъ-то въ родѣ "синяго чулка", бредила разными новыми теоріями, кидалась то въ атеизмъ, то въ мистицизмъ. Магдалина рано освоилась со многими понятіями, которыя въ то время были чужды большинству барышень. Подъ вліяніемъ тетки у ней сложился свой исключительный взглядъ на многое: напр., собственностью она считала только то, что пріобрѣтено трудомъ, крѣпостное право казалось ей нелѣпостью, она не понимала, какъ человѣкъ могъ сдѣлаться собственностью другого; того же естественнаго взгляда она держалась и въ отношеніи брака и не понимала закрѣпленія женщины въ пожизненное пользованіе. Въ противоположность идеалисткѣ Ольгѣ, Магдалина держится самаго реальнаго взгляда на любовь. Она поражаетъ жениха своимъ спокойствіемъ и равнодушіемъ послѣ объясненія въ любви; въ противуположность превыспренняго восторга, которому отдались бы идеалистки, она смотритъ такъ, какъ-будто съ нею не случилось ничего особеннаго -- но естественно ли это? Не одна идеалистка, но каждая дѣвушка съ каплей здраваго смысла и пониманія жизни знала, что это объясненіе для нея начинало новую пору жизни. Въ ея жизни, замкнутой доселѣ, другой требовалъ своей доли; передъ нею открывался міръ неиспытанныхъ ощущеній, новыхъ обязанностей и строгаго долга -- долга матери. Несмотря на строгій запретъ, наложенный благовоспитанными маменьками на эти понятія, они должны были жить въ каждой обыкновенной дѣвушкѣ съ здоровымъ естественнымъ взглядомъ на жизнь. Объясненіе въ любви должно навести на дѣвушку цѣлый рядъ мыслей, которыя не позволили бы ей имѣть видъ, какъ будто съ ней не случилось ничего особеннаго. Дѣвушка съ естественнымъ взглядомъ на жизнь, непризнававшая вѣчнаго закрѣпощенія себя, разумѣется, должна была встрѣтить эти объясненія безъ того трепета, съ какимъ бы его встрѣтила идеалистка, для которой это объясненіе -- роковой безвозвратный шагъ, навсегда рѣшающій участь, безъ ощущенія присутствія высшей таинственной силы, освящающей принимаемыя ею на себя обязательства, но не съ полнѣйшимъ равнодушіемъ героини, показывавшимъ, что для нея все сводилось на одну естественную закваску. Естественные взгляды въ убогой головкѣ героини породили хаосъ, но не хаосъ броженія противуположныхъ взглядовъ и понятій,-- предшественникъ къ созданію новаго свѣтлаго міросозерцанія, а хаосъ -- предвѣстникъ разложенія и гибели. Вслѣдствіе этого естественнаго взгляда героиня отдается человѣку, не заботясь ни мало о томъ, что онъ за человѣкъ, что можетъ дать ей, къ какой жизни поведетъ онъ ее. Ея естественный взглядъ сводится на полнѣйшее равнодушіе тону высшему міру ума, чувства, дѣла, въ которомъ только человѣкъ и можетъ быть человѣкомъ. Если это не идеальное, а естественное развитіе -- по мнѣнію г. Авдѣева -- то, во всякомъ случаѣ, оно не реальное.

Супругъ героини, человѣкъ разочарованный жизнью -- какъ всѣ люди сороковыхъ годовъ и даже, по увѣренію автора, будто бы съ законными причинами на это разочарованіе по неимѣнію дѣла, которому бы, онъ могъ отдать свои силы: но для людей сороковыхъ годовъ это дѣло было въ словѣ; а этотъ герой разочаровался до утраты способности слова и сохранилъ одну способность -- развлекать свою хандру слоняньемъ по бульварамъ, тасканьемъ по баламъ и театрамъ, и наконецъ вздумалъ развлечь ее женитьбой. Въ отношеніи женщинъ герой тѣхъ годовъ, когда Жоржъ Зандъ писала свои пламенные протесты, придерживался эстетически-гастрономическаго взгляда, который былъ такъ безпощадно мѣтко заклейменъ Писаревымъ. Дѣвушка, про которую герой бы узналъ, "что она любила хоть бы то было самымъ наиплатоническимъ образомъ, утрачивала въ глазахъ его ту притягательную силу незнанія, которому, думается, можно открыть новый міръ чувствъ и ощущеній: между тѣмъ, женщина любившая кого-либо и измѣнившая, напротивъ, получала для него новую прелесть; она влекла его именно своей доступностью, своимъ знаніемъ, какъ ставка, пущенная въ игру для состязанія". Героиня, какъ дѣвушка уже разъ любившая, утратила, въ его глазахъ, свою неприступную чистоту, но она привлекла его "обаятельной короткостью обращенія, чѣмъ-то необыкновенно-нѣжнымъ и любящимъ, этой односторонностью и ограниченностью развитія исключительно слабыхъ и влекущихъ сторонъ женскаго организма, что называется женственностью, и которая, какъ махровость цвѣтка, есть и извращеніе, и вмѣстѣ красота; все это охватило его какъ разслабляющій и вмѣстѣ одуряющій паръ".

Нѣсколько мѣсяцевъ наслаждался супругъ безмятежно своимъ разслабляющимъ и одуряющимъ паромъ, пока не оказалось, что одуряющая героиня имѣетъ свои придури. Въ одинъ прекрасный день супругъ увидѣлъ, что его супруга позволила обнять и поцѣловать себя какому-то идіотику-офицерику, изнывавшему отъ отчаянія, что она досталась другому. На упреки мужа героиня отвѣчала разсужденіями о нелѣпости свѣтскихъ приличій: напр., если принято цѣловать руку, отчего же не цѣловать щеку; въ танцахъ обнимаются, отчего же не обниматься. Эти разсужденія доказываютъ, что на микроскопическую крупицу здраваго смысла и ясности пониманія, приписанныхъ авторомъ героини, приходилась далеко не микроскопическая доля глупости. Она не понимаетъ, что каждый поступокъ есть выраженіе извѣстнаго чувства, понятія, которыя и опредѣляютъ его смыслъ. Объятіе въ танцахъ не объятіе, тутъ женщину берутъ за талью и она совершенно безразлично относится къ этому; эта безразличность -- правда, слѣдствіе того, что она условіями свѣта пріучена смотрѣть на это именно въ этомъ смыслѣ; но когда какую-нибудь дикарку изъ деревенской глуши, неимѣющую ни малѣйшаго понятія о танцахъ, возьмутъ за талью для тура польки или вальса, то если она только дѣвушка съ естественнымъ развитіемъ Магдалины, это взятіе за талью непріятно смутитъ ее, какъ смущаетъ близость каждаго чуждаго намъ лица. Ни одной женщинъ съ здравымъ смысломъ и ясностью пониманія не придетъ на умъ дать себя обнять человѣку, къ которому бы она не чувствовала привязанности, какъ къ близкому родному, другу, или влеченія, какъ къ любимому человѣку. Отчего же, напр., когда какой-нибудь наглецъ на улицѣ обниметъ и поцѣлуетъ женщину, обличительныя газеты вознегодуютъ несравненно болѣе, чѣмъ вознегодовали бы, еслибы онъ ограничился поцѣлуемъ руки? Ясно, оттого, что оскорбленіе тутъ сильнѣе и сильнѣе потому, что объятіе и поцѣлуй въ щеку -- выраженіе большей близости отношеній и большей степени нѣжности. Тамъ, гдѣ нѣтъ этихъ отношеній, не можетъ быть и мѣста выраженію ихъ. Если героиня любила мужа, то у ней не могло быть мѣста порыву нѣжности къ другому; неужели мнѣніе¹и услуги идіотика, какъ cavalière servante для исполненія разныхъ мелкихъ порученій, которыхъ всегда такое великое множество у праздныхъ и пустыхъ барынь и которыми тяготился ея мужъ, внушили ей привязанность къ идіотику, которую непремѣнно нужно было выразить поцѣлуемъ, или просто она позволила ему обнять и поцѣловать себя потому, что ей, въ силу ея оригинально-естественнаго взгляда, захотѣлось въ эту минуту поцѣлуя отъ кого бы то ни было. Въ такомъ случаѣ, какъ же согласить этотъ поцѣлуй съ тѣмъ, что говоритъ авторъ о ея стыдливости: "Она не любила выказывать свои чувства и при постороннихъ не позволяла себѣ ни малѣйшей ласки". Вотъ ужъ подлинно стыдливость особаго рода, вполнѣ приличная героинѣ оригинально-естественнаго рода. Женщина, съ естественнымъ взглядомъ Магдалины на любовь, стыдится малѣйшей лаской при постороннемъ высказать свое чувство къ любимому человѣку, а не стыдясь; даетъ себя обнимать и цѣловать человѣку, къ которому равнодушна. Какое полнѣйшее непониманіе женской природы въ спеціалистѣ по женскому вопросу! Женщина, доводящая до такой степени чувство стыдливости въ отношеніи къ любимому человѣку, никогда не допуститъ поцѣлуя посторонняго. Не такъ понимали женскую стыдливость писатели, отличавшіеся здоровымъ и естественнымъ взглядомъ на жизнь. Чернышевскій, въ "Что дѣлать", заставляетъ дѣвушку, стыдившуюся даже раздѣваться при подругахъ, вспоминать безъ всякаго стыда о ласкахъ любимаго человѣка. Не такъ понималъ женскую стыдливость Гёте: въ его "Вильгельмѣ Мейстерѣ", въ числѣ женскихъ типовъ, Есть дѣвушка, которая приводитъ въ ужасъ все филистерское населеніе своей деревушки, признаніемъ, что нимало не стыдится того, что ушла съ любимымъ человѣкомъ и сдѣлалась матерью. У Гёте встрѣчаются тоже типы женщинъ, готовыхъ раздавать свои поцѣлуи встрѣчному и поперечному, но онъ никогда не приписывалъ имъ ни стыдливости, ни ясности пониманія, и никогда не заставлялъ онъ женщину, любившую одного, находить удовольствіе въ поцѣлуяхъ другого. Приходится, поневолѣ, заключить, что г. Авдѣевъ держится того естественнаго взгляда на отношенія мужчины и женщины, котораго держатся многіе просвѣщенные господа, возстающіе противъ совмѣстнаго слушанія лекцій для молодежи обоихъ половъ, на основаніи котораго молодые мужчина и женщина не могутъ встрѣтиться вмѣстѣ, не забывъ всего въ мірѣ ради всепоглощающаго желанія цѣловаться.

Однако, несмотря на свой естественный взглядъ, героиня чувствуетъ что въ этомъ поцѣлуѣ что-то неладно; иначе отчего же ей было смущаться и краснѣть при неожиданномъ приходѣ мужа? Она же должна была отдать себѣ отчетъ въ этомъ поступкѣ и счесть его. простымъ обыденнымъ поступкомъ, тѣмъ болѣе, что она была совершенно свободна отъ свѣтскихъ предразсудковъ и не признавала себя собственностью мужа. Что же означало это смущеніе? Авторъ, при подобномъ естественномъ поступкѣ со стороны мужа, приложилъ къ нему сравненіе кота, пойманнаго за сливками, думалъ ли онъ, что героиню его въ эту минуту можно сравнить съ кошкой, пойманной за той же проказой, именно проказой, потому что этотъ поцѣлуй идіотика не имѣлъ даже смысла мести мужу за его проказу. Если же это сравненіе покажется слишкомъ неприличнымъ для героини повѣсти, то быть можетъ, вслѣдствіе ея необычайно чуткой стыдливости, любимый человѣкъ для нея превратился въ эту минуту въ посторонняго. Быть можетъ, эти разсужденія покажутся слишкомъ длинными для такого поступка, но такъ какъ за героиней повѣсти, имѣвшей претензію двинуть женскій вопросъ на огромный шагъ впередъ, поступковъ покрупнѣе не оказалось, то поневолѣ приходится останавливаться на этомъ, и къ тому же нужно выставить всѣ противорѣчія, въ которыя неизбѣжно впадетъ каждый, хоть бы самый геніальный писатель, когда захочетъ доказывать нелѣпость.

Этотъ поцѣлуй, сопровождаемый курьезными разсужденіями героини, дикая и безсмысленная прелюдія къ пошлой и слезливой мелодрамѣ, которая разыграется между супругами и которая тѣмъ страннѣе поразитъ читателя, ожидавшаго встрѣтить въ повѣсти, написанной съ цѣлью проповѣдовать идеи освобожденія женщины, одну изъ тѣхъ глубоко захватывающихъ жизнь драмъ, которая бросила бы новый и яркій свѣтъ на запутанный и сложный вопросъ отношеній мужчины и женщины, открыла бы новую, остававшуюся до той поры въ тѣни сторону безвыходности положенія женщины, показала бы, что было въ женщинѣ силъ, которыя могли бы развиться при свободной самостоятельной жизни, и которыя гибли, не находя выхода, показала бы, что заставило ихъ отвернуться отъ прежней любви и что давала имъ новая. Такія драмы описывала Жоржъ-Зандъ и другіе писатели, съ большимъ или меньшимъ талантомъ работавшіе для освобожденія женщины. Героини этихъ драмъ съ ихъ любовью и измѣной вполнѣ понятны намъ, потому что и любовь ихъ и измѣна вполнѣ человѣчны, обусловлены ихъ жизнью. Такъ, намъ понятна "Валентина" Жоржъ-Занда, эта чистая восторженная молодая дѣвушка, обреченная эгоизмомъ родныхъ въ жертву законнаго насилія мерзавца и въ своей любви находящая силы спасти себя отъ поруганія; намъ понятна и Лиза Обноскова изъ романа А. И. Шеллера "Господа Обносковы" -- это простодушное, неопытное, любящее, дитя, которая, изъ желанія успокоить отца на счетъ своей будущности, вышла за мелкаго дрянного эгоиста, не понимая ни важности своего шага, ни человѣка, съ которымъ связывала себя и которая въ любви къ другому нашла выходъ изъ пошлой, отравленной мелкими дрязгами жизни -- въ жизнь свободы, счастья, осмысленнаго труда; и другая героиня того же автора Катерина Благово, порвавшая всѣ связи съ супругомъ, который хотѣлъ сдѣлать изъ нея приманку для высокаго покровителя; и Вѣра Павловна въ "Что дѣлать", которая, х задыхаясь въ атмосферѣ самодурства и грязи, съ радостью кинулась на шею первому порядочному человѣку, котораго встрѣтила, и послѣ, когда разность привычекъ вкусовъ и характеровъ стала между нею и мужемъ, полюбила другого, къ которому влекло ее полное сродство съ ея натурой. И героиня въ "Кто виноватъ" вполнѣ понятна съ ея любовью къ Бельтову: мы видимъ что ей нужно было въ жизни и что могъ ей дать ея плаксивый и нѣжный супругъ. Даже Полинька Саксъ понятна вамъ -- это нѣжное, простодушное дитя,-- подавленное превосходствомъ своего мужа и полюбившая добраго простого малаго, который былъ ей вполнѣ по плечу, и потомъ увидѣвшая всю пустоту и пошлость этого добраго малаго, когда доросла до пониманія своего прежняго мужа. Вторая любовь этихъ героинь -- неизбѣжное и естественное послѣдствіе неудовлетворенной потребности счастья. Героиня романа "Кто виноватъ" погибла, ей не было выхода. Лиза Обноскова и Вѣра Павловна нашли его. Одна порвала унизительную связь цѣной добровольнаго изгнанія, купила себѣ возможность вступить въ союзъ "святой и вольный"; другая, благодаря ловко придуманной комедіи перваго мужа, могла вступить въ союзъ, въ которомъ всѣ законныя формальности были соблюдены, но котораго не признало бы общество безъ этой комедіи. Клеймить этихъ женщинъ за то позоромъ и требовать, чтобы онѣ, подавивъ въ, себѣ естественную потребность счастья, осудили себя на жизнь вѣчнаго гнета, страданій, поруганія, могутъ только лицемѣрные фарисеи, которые рады взвалить на плеча ближнихъ бремя неудобоносимое, или тупоумные книжники, чьи близорукіе глаза не могутъ видѣть въ жизни далѣе буквы, которые примутъ слитокъ золота за комокъ грязи, если не увидятъ на немъ узаконеннаго клейма, и какъ драгоцѣнность станутъ хранить кусокъ мѣди, если на немъ выбито это клеймо. Но для людей имѣющихъ глаза, чтобы видѣть, дѣло не въ буквѣ, а въ смыслѣ, и этотъ смыслъ имѣла и отмѣченная этимъ клеймомъ любовь Вѣры Павловны къ Кирсанову, придавъ обоимъ новыя силы на работу, и неотмѣченный имъ союзъ святой и вольный Лизы Обносковой съ Павломъ, тогда какъ этого смысла не было въ ея союзѣ съ Обносковымъ, несмотря на отмѣчавшее его узаконенное клеймо.

Тотъ или другой обзоръ дѣйствій бываетъ нравственнымъ и честнымъ, смотря по порождаемымъ имъ послѣдствіямъ, и эта нравственность -- не въ соблюденіи тѣхъ или другихъ формальностей, но въ самой сущности дѣйствія: такъ, напр., контрабанда бываетъ часто источникомъ благосостоянія, а слѣдовательно и развитія цѣлаго края, разореннаго стѣснительными мѣрами, а дозволенная закономъ торговля, какъ, напр., торговля опіумомъ англичанъ, можетъ вносить въ тотъ же край развратъ и смерть. Г. Авдѣевъ не раздѣляетъ взгляда книжниковъ и фарисеевъ, но и взглядъ писателей, названныхъ выше, показался ему неудовлетворительнымъ. Ему захотѣлось высказать свой протестъ противъ закрѣпленія женщины въ пожизненное пользованіе другого, но какъ всѣ разумныя человѣчныя стороны протеста были исчерпаны писателями -- ему остались однѣ нелѣпыя -- и животныя.

Героиня любить мужа, не перестаетъ любить его, потому что встрѣчаетъ его по возвращеніи изъ похода выраженіями живѣйшей радости, но это нимало не помѣшало ей отдаться Волохову, красивому франту, извѣстному своимъ донъ-жуанствомъ и проказами, и потомъ, по возвращеніи мужа, даетъ Волохову отставку съ тѣмъ равнодушіемъ, съ какимъ смѣняютъ надоѣвшее кушанье другимъ; къ довершенію всего, когда мужъ сталъ мстить ей за измѣну, она пренаивно увѣряетъ, что не отдалась бы Волохову, еслибы могла предвидѣть, что ей придется такъ дорого поплатиться за свой поступокъ. Вотъ и все, что мы знаемъ объ отношеніяхъ ея къ Волохову. Авторъ ни одной сценой между Волоховымъ и Магдалиной не бросилъ свѣта на эти отношенія, не показалъ, изъ чего они возникли, какъ развились, что сблизило обоихъ. Читатель слышитъ объ этихъ отношеніяхъ, но не видитъ ихъ, они остаются все время закулисными. Да и иначе быть не могло. Г. Авдѣевъ, какъ писатель съ тактомъ, понималъ какъ нельзя лучше, что было весьма неудобно приподнять завѣсу съ отношеній подобнаго рода, не записавшись въ цехъ писателей въ родѣ Поль де-Кока, Ксавье де-Монтепена и нашихъ гг. Авенаріуса и Всев. Крестовскаго, дѣйствующихъ преимущественно, по извѣстному выраженію, на спинной мозгъ читателя. Эта закулисность доказываетъ, что чувство, заставившее героиню отдаться Волохову, было чувство, которое неудобно выставлять на свѣтъ; то было не увлеченіе страстью, потому что ей, по ея собственному признанію, было легко отказаться отъ Волохова, не свѣтлое сознательное чувство, не жажда новой жизни, потому что ея жизнь, занятая устройствомъ изящнаго комфорта для супруга, была ей вполнѣ по плечу, равно какъ и ея разочарованный супругъ. Она отдалась Волохову, потому только, что ея супругъ былъ слишкомъ годъ въ отсутствіи, другой причины ея измѣны мужу авторъ не указываетъ. Еслибы разлука изгладила изъ ея сердца любовь къ мужу, то новая была бы понятной, но эта любовь существовала и рядомъ съ нею шла связь съ Волоховымъ. Слѣдовательно, отношенія ея къ нему не были союзомъ святымъ и вольнымъ, а отношеніями -- настоящее названіе которыхъ можно пріискать въ какомъ-нибудь физіологическомъ трактатѣ, а не въ литературномъ языкѣ.

Самъ авторъ также смотритъ на эти отношенія, представляя ихъ не увлеченіемъ страсти, не ошибкой чувства, не новымъ чувствомъ смѣнившимъ старое, а вещью самой обыденной въ родѣ принятія пищи, сна, послѣдствіемъ естественнаго взгляда героини на жизнь. Но естественный взглядъ на отношенія половъ не въ томъ состоитъ, чтобы переносить нравы псарни, скотнаго двора или курятника въ жизнь человѣческую, да и тутъ послѣдователи подобнаго взгляда не будутъ имѣть другого руководства въ выборѣ, кромѣ собственнаго вкуса, потому что царство животныхъ представляетъ самые разнообразные идеалы половыхъ отношеній: пчелъ, муравьевъ, всевозможныхъ видовъ звѣрей и птицъ, какъ хищныхъ, такъ и безвредныхъ. И тутъ для имѣющихъ уши, чтобъ слышать, природа можетъ дать полезный намекъ, потому что чѣмъ совершеннѣе по строенію тѣла и выше по нервной и мозговой дѣятельности животное, тѣмъ менѣе оно склонно къ полигаміи и поліандріи. Впрочемъ comparaison n'est pas raison, какъ говорятъ французы. Человѣкъ не безплотный духъ, но и не безсловесное животное -- онъ человѣкъ. Я въ себѣ самомъ онъ долженъ искать законовъ для своей жизни. Онъ поднялся отъ степени животнаго, онъ выработалъ себѣ другія, сложныя, высшія стороны жизни. Эти стороны охватываютъ его съ первой минуты, его сознанія, становятся для него второй, духовной природой, потребности которой такъ же настоятельны и законны, какъ и потребности его животной природы. Въ вѣка младенчества мысли, человѣкъ не понималъ этой стороны своей природы и придавая всему непонятному сверхъестественное происхожденіе, эту имъ самимъ же выработанную сторону своей природы назвалъ "безсмертнымъ, вѣчнымъ духомъ". Безсмертный вѣчный духъ неумолимо требовалъ жертвъ -- и въ жертву ему приносилась презрѣнная, грубая оболочка -- тѣло. Но презрѣнная грубая оболочка не могла подчиниться вѣчному насилію, она громко заявляла свои права, она заставляла человѣка возмущаться противъ жертвъ духу, и человѣкъ, подѣленный мистическимъ дуализмомъ на двѣ враждебныя одна другой половины, всю жизнь качался какъ маятникъ между неумолимыми требованіями духовной природы и незаглушенными требованіями животной. Измученный этимъ качаньемъ, онъ наконецъ пришелъ къ заключенію, что онъ одно нераздѣльное цѣлое. Только въ этой цѣлости, только въ полной гармоніи обѣихъ сторонъ его природы -- идеалъ жизни. Если, какъ говоритъ АВзянцевъ, изъ своей кожи не выскочишь, и безъ основной естественной закваски нѣтъ здоровыхъ отношеній въ любви, то равнымъ образомъ нѣтъ здоровыхъ и при одной этой закваскѣ. Если идеализмъ изъ этой естественной закваски лѣпилъ какое-то роковое всепоглощающее, всеподавляющее чувство, которымъ доводилъ столькихъ женщинъ до безплодной ломки цѣлой жизни, до безполезнаго жалкаго увяданія, за то и реализмъ неглубокихъ умовъ, явившись протестомъ противъ него и сводя все на одну естественную закваску убиваетъ всѣ человѣческія стороны женщины, низводитъ ее на степень самки. Осмѣянный, уничтоженный идеализмъ, несмотря на все зло порожденное имъ, все-таки въ свое время сдѣлалъ, болѣе для развитія человѣчества, чѣмъ то сдѣлалъ бы реализмъ, проповѣдуемый г. Авдѣевымъ. Авзянцеву нужно было обаяніе гражданскаго героя для того, чтобы быть любимымъ жалкой, смѣшной, старой дѣвой. Волохову для того, чтобы быть любимымъ такой интересной, несчастной жертвой, какъ Магдалина, достаточно быть красивымъ донъ-жуаномъ) -- что лучше? Женщинамъ естественной закваски г. Авдѣева все равно кому ни отдаться. Она не спроситъ отъ человѣка, которому отдается, ни ума, ни чувства, ни честности убѣжденій. Вліяніе женщинъ какъ нимфъ Эгерій признано. Пускай это вліяніе сдѣлало очень немного, пускай оно не дѣйствовало открыто на глазахъ міра, но проникало въ жизнь подпольными путями, но оно сдѣлало хоть что-нибудь; оно внесло хоть крупицу добра въ жизнь человѣчества и выиграло ли бы человѣчество, если бы не было и этой крупицы, а эту крупицу хочетъ отнять у него г. Авдѣевъ, проповѣдуя, что невозможность свободно вступать въ отношенія, въ родѣ отношеній Магдалины къ Волохову -- перегородка на пути развитія женщины.

Но этого нечего бояться. Чѣмъ выше по развитію своему будетъ стоять женщина, тѣмъ менѣе она будетъ способна удовлетворяться исключительно основной естественной закваской, тѣмъ настоятельнѣе будетъ она стремиться къ жизни, которая удовлетворяла бы и высшей сторонѣ ея природы. Съ этими требованіями она отнесется и въ любви, и любовь, неосмысленная ни общей цѣлью въ жизни, ни заботами о взаимномъ счастьи, ни глубокой привязанностью, любовь, удовлетворяющаяся мимолетными встрѣчами съ людьми, которымъ преравнодушно даютъ отставку -- не любовь, а половая прихоть, какъ вѣрно характеризовалъ Писаревъ подобныя отношенія въ своей статьѣ о романѣ "Что дѣлать". Писаревъ отнесся съ полнѣйшимъ пренебреженіемъ къ этимъ прихотямъ, какъ нельзя болѣе справедливо замѣтивъ, что подобныя прихоти могутъ развиться только среди празднаго и пустого барства! Г. Авдѣевъ той же причинѣ приписываетъ и мечтанія Ольги, хотя въ семнадцатилѣтней дѣвушкѣ въ этихъ мечтаніяхъ и билась крошечная жилка общечеловѣческой жизни. Для Магдалины же у него нѣтъ слова осужденія. Было время, что онъ думалъ иначе, и въ своемъ "Подводномъ камнѣ", заставляя героиню объяснить причины своего увлеченья, онъ одной изъ главной причинъ выставляетъ праздность и дурное воспитаніе женщинъ. Ни одинъ писатель, который сознательно и здраво смотритъ на жизнь и свое дѣло, неотнесется иначе къ подобному чувству, и не назоветъ его нормальной естественной потребностью женщины.

При разрѣшеніи общихъ вопросовъ необходимо стать на общую точку зрѣнія и естественнымъ или неестественнымъ слѣдуетъ признавать то или другое чувство, смотря по тому, свойственно оно или нѣтъ человѣчеству вообще, или хоть той части его, въ которой поднятъ вопросъ о естественности чувства. Напр., потребность пищи естественное чувство каждаго человѣка, но есть господа, ощущающіе потребность наѣдаться, когда ихъ голодъ уже утоленъ; были и такіе артисты, которые принимали рвотное, чтобы имѣть удовольствіе наѣсться еще лишній разъ; чтожъ, слѣдуетъ и ихъ потребность объѣдаться признать естественной потребностью человѣчества? Потребность дать отпоръ насилію, мстить обидчику ударомъ за ударъ -- естественное_ч чувство, оно свойственно каждому здоровому человѣку и только человѣкъ, изломанный жизнью въ конецъ или какой-нибудь поврежденный, добровольно изломавшій себя во имя заоблачныхъ теорій, неспособенъ ощутить эти чувства; но потребность давать въ зубы каждому, кто подвернется подъ руку, на томъ основаніи, что она расходилась, можетъ быть естественнымъ чувствомъ только для какого-нибудь Держиморды. Потребность счастья, любви, заставлявшая Вѣру Павловну, Лизу Обноскову и другихъ героинь оставить нелюбимаго человѣка для любимаго -- вполнѣ естественное чувство, оно свойственно каждой здоровой женщинѣ и отказаться отъ него могутъ только какія-нибудь фанатички отжившихъ понятій, которыя въ своемъ развитіи недалеко ушли отъ вдовъ индіанокъ, сжигавшихъ себя на могилахъ своихъ мужей; но потребность, не переставая любить мужа, отдаться другому, сознавая при томъ, что легко отказаться отъ этого, можетъ быть естественнымъ чувствомъ только для такой жалкой дуры, какъ Магдалина, и можетъ объясняться только ея чувственно" отвороченными губами, т.-е. какими-нибудь физіологическими особенностями организма. но какъ доказала физіологія, женщина съ такими особенностями не могутъ быть здоровыми женщинами, эти особенности бываютъ часто признакомъ чахотнаго и истеричнаго расположенія -- и потому Магдалина не можетъ быть образцомъ здороваго физическаго развитія. Тѣмъ менѣе она можетъ быть образцомъ здороваго нравственнаго развитія. Бѣлинскій въ своемъ разборѣ Татьяны заклеймилъ всю безнравственность дуализма отношеній Татьяны къ мужу и Онѣгину; въ отношеніяхъ Магдалины къ Волохову и мужу -- тотъ же дуализмъ При любви Магдалины къ мужу, отношенія ея къ Волохову тоже поруганіе женщины, за подчиненіе которому Бѣлинскій развѣнчалъ Татьяну изъ героинь. Но Татьяна могла оправдаться идеей долга, а чѣмъ оправдается Магдалина?

До сихъ поръ ни одинъ писатель не пытался заставить читателей проливать слезы надъ бѣдственнымъ положеніемъ Держиморды, лишеннаго возможности давать въ зубы встрѣчному и поперечному, или какого-нибудь объѣдалы, лишеннаго страсбургскихъ пироговъ и шампанскаго, тогда какъ терзанія голода и чувство законной мести противъ оскорбленія и насилія вызвали не одну страницу, дышащею силой и потрясающей правдой. До г. Авдѣева ни одинъ писатель не возводилъ въ героини женщину съ подобнымъ "естественнымъ" чувствомъ, и невозможность удовлетворять ему безнаказанно не выставлялъ какъ перегородку на пути женщинъ къ свободѣ. Оригинальная честь созданія подобной героини принадлежитъ исключительно г. Авдѣеву; но не думаю, чтобы нашлись писатели, которые захотѣли бы въ подражаніе ему добиваться той же чести.

Дальнѣйшее поведеніе героини, когда ей пришлось такъ безчеловѣчно дорого расплатиться за свою "половую прихоть",-- таже цѣпь несообразностей; когда мужъ, послѣ грубыхъ оскорбленій, предлагаетъ ей разъѣхаться, она сначала отказывается отъ содержанія, которое онъ хотѣлъ ей давать. "Если я не жена тебѣ и не любовница,-- говоритъ она,-- за чтоже я стану брать твои деньги. Я не хочу милостыни". Это раздѣленіе понятій въ женщинѣ съ естественнымъ взглядомъ на жизнь показываетъ, какой безнадежный хаосъ царилъ въ головѣ героини, рекомендованной авторомъ за здравость смысла и ясность пониманія. Какъ же она могла оставаться его женой, когда онъ порвалъ съ нею всѣ связи, когда ей пришлось отказаться отъ своей единственной обязанности -- обставлять ихъ домашнюю жизнь комфортомъ, потому что обманутый супругъ завелъ себѣ другую семью. Потомъ она согласилась брать отъ него это содержаніе, когда онъ позволилъ ей въ глазахъ свѣта остаться его женой, какъ будто это содержаніе отъ человѣка, такъ безчеловѣчно мстившаго ей своимъ презрѣніемъ за одинъ поступокъ, тогда какъ онъ самъ позволялъ себѣ десятки подобныхъ, отъ человѣка такъ грубо, такъ кроваво оскорблявшаго ее -- не было тою же горькой и унизительной милостыней, какою было бы, еслибы она ушла жить отъ него подъ другой крышей. Эту несостоятельность своей героини чувствуетъ и самъ авторъ, потому что онъ по поводу содержанія пускается въ объясненія довольно пространныя и натянутыя до той степени, что въ нихъ лопается всякая логика. Изъ этихъ разсужденій оказывается, что героиня, кромѣ своего естественнаго взгляда на бракъ, усвоила еще другой, почерпнутый уже не изъ естественной философіи, а просто изъ мудрости бабушекъ и матушекъ. Бракъ былъ для нея общественнымъ учрежденіемъ, обезпечивавшимъ положеніе женщины, и она въ ранней юности очень благоразумно отказалась отъ первой любви, потому что предметъ этой любви не могъ доставить ей этого обезпеченнаго положенія. Но пользованіи выгодами каждаго положенія налагаетъ и извѣстнаго рода обязанности; содержаніе имѣетъ смыслъ, когда женщина -- жена-помощница, когда она вноситъ свою долю труда какъ хозяйка, нянька, кормилица, воспитательница,-- признавать же общественное учрежденіе только въ тѣхъ выгодахъ, которыя оно приноситъ и не считать себя въ тоже время связанной имъ, можетъ только женщина, ясность пониманія которой ничуть не выше пониманія камелій. Еслибъ мужъ ея не догадался о ея "половой прихоти" къ Волохову, она не сказала бы ему ни слова, а преспокойно бы брала отъ него содержаніе на ребенка Волохова, не разрушая иллюзій мужа, что это его сынъ; наконецъ, нѣтъ никакого ручательства, чтобы она не позволила себѣ другую и третью прихоть, не считая себя обязанной отдавать отчетъ ничего неподозрѣвавшему мужу, продолжая пользоваться всѣми выгодами своего положенія и не воображая, что поступаетъ безчестно. Каждая связь налагаетъ обязанности, признаетъ самъ авторъ устами супруга Магдалины и признаетъ этотъ принципъ по поводу его законтрактованнаго разврата съ Эстеръ;супругъ Магдалины относится съ такой тонкой совѣстливостью къ этой связи, что считаетъ себя не вправѣ бросить надоѣвшую ему продажную женщину, не пристроивъ ее въ другія руки -- и это въ Петербургѣ, гдѣ француженки-камеліи, кажется, не рискуютъ умереть съ голода. Каждый шагъ нашъ въ жизни въ извѣстной степени опредѣляетъ послѣдующій; обязанности -- неизбѣжное и естественное послѣдствіе каждой связи, и существуютъ, пока она. существуетъ; нарушать ихъ съ чьей бы то ни было стороны значитъ обманывать довѣріе. Женщина, которая увѣряетъ одного человѣка въ своей любви и отдается другому, поступаетъ безчестно, не потому чтобы она была не вправѣ располагать собой, какъ закрѣпленная собственность перваго, а потому, что подобный поступокъ такой же обманъ, какъ еслибы она, напр., обѣщавъ похлопотать за кого-нибудь, безъ всякаго поводу, ради прихоти вздумала тайкомъ хлопотать за другого, или бы тайкомъ отдала, другому сумму денегъ, обѣщанную первому.

Повѣсть заканчивается тѣмъ, что героиня не выноситъ своего разрыва съ мужемъ и умираетъ въ чахоткѣ -- той же смертью, какою умирали осмѣянныя идеальныя дѣвы, мечтавшія о вѣчной, неизмѣнной, безграничной любви. Впрочемъ, подобная смерть не противорѣчитъ нисколько естественному взгляду автора въ героиню: умирали же собаки на могилахъ своихъ господъ и чахли съ тоски обезьяны и попугаи, когда ихъ разлучали съ товарищами. Но дѣло въ томъ, что авторъ изо всѣхъ силъ старается увѣрить читателя, что героиня зачахла не отъ чувства неудовлетворенной попугайной или обезьянной любви. Она совершенно спокойно относилась къ новымъ связямъ супруга и зачахла оттого, что онъ, въ силу своихъ крѣпостническихъ воззрѣній на женщину, считалъ себя вправѣ мстить ей презрѣніемъ. "Ты былъ вправѣ не любить меня, но ты одну меня презиралъ", упрекаетъ она мужа. Предъявленіе этой идеальной для такой естественной героини причины -- совершенно неожиданный и ничѣмъ необъяснимый пассажъ со стороны Магдалины. Женщина, способная зачахнуть оттого, что любимый человѣкъ презираетъ ее, никогда не будетъ такъ легко смотрѣть на свои отношенія къ мужчинѣ, а женщина позволяющая себѣ прихоти, отъ которыхъ ей ничего не стоитъ отказаться, не станетъ чахнуть отъ презрѣнія супруга, но не замедлитъ найти себѣ утѣшителей; наконецъ, чахнуть отъ любви къ такому дрянному, разъѣденному такимъ мелкимъ самолюбіемъ, человѣчишку, какимъ былъ супругъ Магдалины, бросившій беззащитную женщину на жертву городскихъ сплетенъ и тысячъ оскорбленій для того только, чтобы не разыграть, смѣшную роль обманутаго мужа -- тоже пассажъ совершенно несовмѣстный съ здравостью смысла и ясностью пониманія героини. Нѣтъ, видно, человѣческія отношенія никакъ не свести на одинъ физіологическій процессъ, какъ сводила его героиня оригинально-естественнаго взгляда на жизнь, и процессъ всегда будетъ стремиться освятить себя чувствомъ; но чувство это въ героиняхъ въ родѣ Магдалины не можетъ не выказаться безобразно, нелѣпо; зачахнуть отъ любви къ такому супругу, право не умнѣе, чѣмъ провздыхать всю жизнь объ Авзянцевѣ.

Еще одна послѣдняя непослѣдовательность героини. Разбирая съ мужемъ всю нелѣпость романическаго взгляда на любовь, который ставитъ на ходули простое и естественное чувство, она находитъ, что глупо ломать жизнь изъ-за пустяковъ. "Изъ-за какой малости разбилъ ты мою жизнь", упрекаетъ она мужа, ссылаясь при этомъ на извѣстныя слова Татьяны Онѣгину:

"Какая малость васъ привела къ ногамъ моимъ".

Не говоря уже о томъ, что героиня очень плохо понимала Татьяну,-- идеальная Татьяна не могла звать малостью любовь вообще, а только любовь Онѣгина, которую приписывала исключительно желанію, чтобы ея позоръ доставилъ ему въ свѣтѣ извѣстность,-- въ высшей степени странно видѣть героиню, которая зоветъ любовь малостью, когда сама чахнетъ оттого, что супругъ отказалъ ей въ этой малости. Это также нелѣпо, какъ нелѣпо было бы умирающему съ голода звать голодъ малостью. Что же могло заставить ее остаться жить въ такой тѣсной близости съ презиравшимъ ее человѣкомъ, какъ не любовь, болѣе идеальная, чѣмъ любовь самой отпѣтой идеалистки, потому что никогда идеалистка Ольга не согласилась бы жить на счетъ презиравшаго ее человѣка, безмолвно выносить его оскорбленія. Игранная героиня,-- сегодня реальная до степени животности, завтра идеальная какъ рыцарь Тоггенбургъ, умирающій подъ окномъ кельи возлюбленной. Она не живая женщина, но кукла, сшитая изъ разныхъ лоскутьевъ въ угоду оригинально-естественному взгляду автора Да иначе и быть не могло. Живая женщина этого оригинально-естественнаго типа -- это жена Козлова изъ "Обрыва", женщина, отъ которой нечего ждать, женщина, въ которой умъ, чувство все поглощено чувственностью. Но наука доказала, что эта сторона, преобладающая на низшей ступени развитія женщины, принимаетъ при высшемъ ея развитіи размѣры необходимые для нормальной здоровой жизни. Дѣлать героиней романа жену Козлова было невозможно; въ ней нѣтъ никакихъ сторонъ, на которыхъ бы можно было построить драму; эти женщины неспособны испытать тѣхъ страданій, которыя потрясли бы читателей. А между тѣмъ автору, вслѣдствіе его оригинально-естественнаго взгляда, нужно было невозможность жить жизнью жены Козлова представить какъ несчастіе, какъ тормазъ развитію женщины -- и онъ изъ жены Козлова сдѣлалъ идеальную героиню. Исходная точка была ложна, и выводъ вышелъ ложенъ. Только умѣя вѣрно глядѣть на жизнь можно создать живые, полные правды образы.

Своею повѣстью "Магдалина", г. Авдѣевъ, несмотря на увѣреніе рецензій, встрѣтившихъ первое появленіе его повѣсти, не только не двигаетъ женскій вопросъ на огромный шагъ впередъ, но оказываетъ женскому вопросу услугу какъ нельзя болѣе медвѣжью. При сбивчивости и неопредѣленности понятій господствующихъ еще въ большей части нашего общества, у насъ непочатый уголъ господъ, которые въ занятіяхъ женщины естественными науками и медициной видятъ какія-то грязненькія побужденія, а въ ея требованіи равноправности и свободы -- одно желаніе развратничать безнаказанно. Повѣсть, которая является протестомъ противъ перегородокъ, закрѣпляющихъ женщину, потому что онѣ помѣшали героинѣ безнаказанно удовлетворять своей "половой прихоти" -- большая услуга автора взглядамъ подобныхъ господъ; какъ возликуютъ они теперь, съ какимъ торжествомъ возопіютъ: "Не правы ли мы, вотъ для чего женщины добиваются свободы, вотъ для чего онѣ не хотятъ признавать себя ничьей собственностью; имъ хочется кидаться на шею каждому встрѣчному". И кто знаетъ, быть можетъ не одну молодую дѣвушку, стоящую на распутьи между двумя дорогами, испугаютъ эти возгласы, подтвержденные такимъ полновѣснымъ доказательствомъ, какъ повѣсть автора "спеціалиста по женскому вопросу", возводящая половую прихоть больной жалкой дуры въ естественную потребность всѣхъ женщинъ, и заставятъ ее-' въ пути къ свободѣ, разумной, осмысленной жизни видѣть путь къ униженію и животности.

Будто какъ нарочно для того, чтобы дать въ руки подобныхъ господъ еще новое оружіе, авторъ поучаетъ читателей разсужденіями героя, который изъ смерти жалостной героини выводитъ слѣдующее заключеніе: "Что свѣтъ не такъ глупъ, какъ считаютъ его моралисты; что этотъ старый, окутанный съ дѣтства и лѣниво выросшій въ пеленкахъ свѣтъ не имѣетъ ни силы, ни воли разорвать эти пути, но онъ съ іезуитской хитростью выработалъ себѣ лазейки и ходы, которыми обходитъ все, что мѣшаетъ ему жить. Пусть снаружи все будетъ чинно и прикрыто наслѣдственной корой, онъ не позволяетъ дотронуться до своей вѣками наросшей оболочки, но онъ улегся довольно покойно, онъ лѣнивъ и трусливъ, боится передѣлокъ. Но подземная работа жизни идетъ своимъ чередомъ, роетъ какъ кротъ свою темную нору и когда какой-нибудь уголъ весь подточится -- одинъ легкій ударъ, малѣйшее движеніе, и старое зданіе рухнетъ. Нужды нѣтъ, что появляются зодчіе, которые вновь замазываютъ и вновь наваливаютъ какой-нибудь мусоръ на провалъ. Но опять начнется работа жизни и пойдетъ тѣмъ успѣшнѣе, что она уже пробила себѣ однимъ ходомъ болѣе, знаетъ гдѣ свѣтъ и ближе стремится къ нему. Нѣтъ, не ты глупъ, старый и хитрый свѣтъ, а глупы мы, кинувшіе истоптанную, но пробитую житейскимъ опытомъ колею и вмѣсто нея пустившіеся по искусственной и глухой тропѣ, начатой глупыми и невѣжественными средневѣковыми рыцарями".

Сказано очень красиво, но что за курьезная мораль скрывается подъ этими красивыми фразами. Изъ этой морали оказывается, что праздныя свѣтскія женщины, которыя за своими удобными ширмами, какими оказывается для нихъ "перегородки", дозволяютъ себѣ болѣе или менѣе многочисленныя "половыя прихоти", не просто гулящія бабенки, живущія на чужой счетъ въ свое удовольствіе, а работницы, которыя своей гульбой принимаютъ участіе въ великой работѣ жизни. Какъ обрадуются этой морали всѣ подобныя барыни, которыхъ строгіе моралисты, не одаренные галантерейностью г. Авдѣева, такъ невѣжливо упрекаютъ за ихъ неспособность на трудъ и борьбу, и которымъ они, вмѣсто комплиментовъ на счетъ губокъ и одуряющаго пара ихъ женственности, отпускаютъ нелестное названіе трутней и повѣнчанныхъ содержанокъ. Теперь на эти упреки онѣ отвѣтятъ: "Неправда, мы. не безполезныя существа, не трутни. Мы тоже принимаемъ участіе въ великой работѣ жизни, намъ это сказалъ г. Авдѣевъ. Мы какъ кроты подрываемъ зданіе старыхъ предразсудковъ, и когда оно рухнетъ, то мы будемъ вправѣ съ гордостью сказать молодому поколѣнію: благодари насъ, здѣсь была доля и нашей работы".

Но никогда никакое зданіе, какъ бы оно ни было разрушено временемъ, не рухнетъ отъ подземной работы такихъ кротовъ; для того, чтобы подрыться подъ него нуженъ подкопъ поглубже кротовыхъ норокъ; сдѣлать такой подкопъ не подъ силу кротовымъ лапкамъ и когтямъ, на это нужны сильные, бодрые работники, готовые работать и въ зной и непогоду, работать несмотря на израненныя руки, не боясь камней, которые обваливаются съ разрушаемаго зданія. Кротамъ, напротивъ того, привольно подъ защитою стѣнъ стараго зданія, ихъ норки такъ безопасно прикрыты его стѣнами и когда оно рухнетъ и по мѣсту, на которомъ оно стояло, пройдетъ лопата и заступъ, чтобы взрыть его подъ основу великаго храма человѣчества, участь кротовъ не слишкомъ будетъ завидна: лопата и заступъ взроютъ и разорятъ кротовыя норки, въ которыхъ они роятся, не думая ни мало о разрушеніи стараго зданія, и въ которыхъ могутъ прорыться цѣлыя тысячелѣтія, не пошатнувъ ни одного камня изъ его основанія. Споконъ вѣка были барыни, благодаря удобству своихъ норокъ, украшавшія головы своихъ мужей болѣе или менѣе многочисленными украшеніями, но эти украшенія ни на шагъ не подвинули впередъ равноправность и самостоятельность женщины. Съ самаго начала существованія гаремовъ водились одалиски, позволявшія себѣ за глазами своего султана всевозможныя половыя прихоти, но эти прихоти до сихъ поръ не подняли на Востокѣ женщину изъ ея рабскаго униженія; въ допетровскія времена наши прародительницы не мало развлекали скуку теремной жизни болѣе или менѣе счастливо сходившими съ рукъ подобными прихотями, но эти прихоти не были хоть бы кротовой работой, которая вывела ихъ изъ затворническихъ свѣтлицъ въ общество и дала имъ въ руки букварь: ихъ вывела воля генія, принесшаго въ ихъ темную теремную жизнь просвѣщающій свѣтъ другихъ странъ. Не шагомъ впередъ для женскаго развитія будетъ повѣсть, возводящая половую прихоть въ естественную потребность всѣхъ женщинъ и заставляющая читателя проливать слезы надъ героиней, безчеловѣчно дорого поплатившейся за подобную прихоть, но шагомъ назадъ по той дорогѣ, которая можетъ привести до оправданія на основаніи оригинально-естественнаго взгляда Магдалины, напр., хоть упоминаемыхъ Герберштейномъ сценъ, происходившихъ на улицахъ Москвы. Ну, еслибы героиня осталась жива, еслибы супругъ ея вмѣсто того, чтобы идти по глухой и искусственной тропѣ, пробитой еще задолго до появленія глуныхъ и невѣжественныхъ средневѣковыхъ рыцарей, пробитой еще библейскими патріархами, тоже вслѣдствіе такихъ же оригинально-естественныхъ соображеній, отнесся къ ея половой прихоти съ благодушіемъ колпака-супруга г-жи Я. или съ разумнымъ снисхожденіемъ развитаго человѣка? Хотѣлось бы мнѣ знать, что именно бы выигралъ отъ этого женскій вопросъ? Приблизила ли бы жизнь праздной придурковатой барыни хоть на секунду часъ признанія правъ женщины? Останься она въ живыхъ или умри, останутся въ живыхъ или умрутъ сотни и тысячи подобныхъ барынь, жизнь или смерть ихъ будутъ совершенно безразличны для рѣшенія женскаго вопроса, какъ безразлично для него, будутъ или нѣтъ опущены въ мѣшкахъ на дно Босфора сотни и тысячи гаремныхъ одалискъ, пойманныхъ за "половыми прихотями"; какъ безразлично для него, останутся въ живыхъ или вымрутъ сотни и тысячи бушменокъ, исполняющихъ на улицахъ своихъ крааловъ (деревень) сцены, видѣнныя Герберштейномъ въ Москвѣ. По человѣчеству, конечно, жаль ихъ, но не это чувство должна возбуждать героиня, радъ чьей преждевременной кончиной авторъ такъ усердно трудился исторгнуть у читателя слезы. Развитіе общества мѣряется не количествомъ, а качествомъ его членовъ. Живучи у кладбища всѣхъ не переплачешь, и не до того чтобы оплакивать героинь подобныхъ Магдалинѣ, когда видишь какъ кругомъ молодыя, многообѣщающія силы, которыя требуютъ у жизни не прихотей Магдалины, но свѣта, науки, свободы, разбиваются о поставленныя на пути ихъ перегородки. Самые идеальные изъ романовъ Жоржъ-Занда, самыя слабыя повѣсти писателей, не только какъ А. Михайловъ, но даже какъ Омулевскій и Кованько, даже нечеловѣческимъ языкомъ написанное "На новомъ пути" Долгово, несравненно болѣе двинутъ женскій вопросъ впередъ, чѣмъ эта повѣсть ветерана нашей литературы и спеціалиста по женскому вопросу, потому что въ нихъ то, какъ у Жоржъ-Занда, сквозь запутывающій ее туманъ идеализма виднѣется новая жизнь, то какъ у другихъ слышится даже подъ безобразной формой, которой одѣла ее бездарность, таже жизнь, которая стучится въ двери, а въ Магдалинѣ изъ-подъ прикрывающихъ ее либеральныхъ фразъ, виднѣется одинъ старый хламъ.

Либеральныя фразы не выручаютъ г. Авдѣева. Онъ, въ заключеніи повѣсти "Сухая любовь", чтобы поддержать свою репутацію спеціалиста по женской части, устами Авзянцева вѣщаетъ молодымъ дѣвушкамъ слѣдующія поученія: что "не дурно играть на фортепіано и рисовать, но еще лучше готовить изъ себя умную жену и, мать". Совѣтъ готовить изъ себя мать -- вполнѣ понятенъ: для разумнаго ухода за дѣтьми и воспитанія ихъ требуется серьезная и многосторонняя подготовка, и необходимость этой подготовки, къ сожалѣнію, еще далеко не сознается какъ слѣдуетъ большинствомъ молодыхъ дѣвушекъ. Но совѣтъ готовить изъ себя умную жену страненъ. Каждая человѣчески развитая дѣвушка будетъ умной женой, способной дѣлить жизнь мужа и не тянуть его въ грязь, въ омутъ. Для того, чтобы быть женой, не требуется никакой спеціальной подготовки. Или дѣвушкамъ слѣдуетъ добиваться этого развитія исключительно въ виду будущаго чина супруги? Но не эта ли исключительная подготовка въ жены убиваетъ всякую самостоятельность въ женщинахъ, ставитъ ихъ жизнь въ зависимость отъ случайной встрѣчи. "Надо, чтобы все это дѣлалось сознательно, поучаетъ далѣе Авзянцевъ: чтобы это былъ вашъ трудъ, ваша лепта, которую вы вложите въ общее дѣло. Живите полной жизнью, но не отдѣляйте ее отъ всемірной жизни, поймите, что всякая единичная эгоистическая жизнь, жизнь для себя, только есть узкая и жалкая жизнь, и что полная, настоящая жизнь -- есть жизнь въ общей жизни, жизнь трудящаяся для дѣла всемірной жизни. Надо, чтобы личная жизнь не вырывалась изъ общей, чтобы она была жизнью въ міру, такою жизнью, которая бы расширяла, облегчала, устроивала общую жизнь," а не покидала ее для собственнаго жира и удовольствія".

Съ справедливостью этихъ словъ нельзя спорить: общее дѣло -- символъ вѣры, обновляющей жизнь; но какъ всѣ символы, оно требуетъ толкованій для вѣрующихъ. Молодыя дѣвушки могли, разинувъ ротъ, слушать красивыя авзянцевскія фразы, объ общемъ дѣлѣ, потому что эти фразы были для нихъ новы; но, еслибы онѣ, наслушавшись ихъ, захотѣли слѣдовать этому символу -- онѣ не съумѣли бы ступить и шагу, и опять обратились бы къ учителю съ просьбой указать имъ, какъ привязать семейную жизнь къ общей такъ, чтобы требованія общей не сталкивались съ требованіями узкой частной жизни, указать имъ, какъ удовлетворять обѣимъ. Самъ Авзянцевъ черезъ нѣсколько строкъ говоритъ, "какъ будетъ дѣйствовать женщина, которая, при всемъ сочувствіи и пониманіи, едва можетъ удѣлить на общее дѣло какой-нибудь рублишко, и то укравъ его у своего желудка"? И тутъ же осмѣиваетъ Андре Лео за то, что та поставила въ своей Алинѣ идеаломъ дѣвушку, которая отдала все свое состояніе на устройство воспитательнаго заведенія для женщинъ на новыхъ началахъ. Онъ находитъ это сентиментальной прихотью старой дѣвы, изломавшей свою жизнь жалкой дѣятельностью, которая не подвинетъ общее дѣло. "Это дѣло общее и громадное,-- поучаетъ онъ,-- и надо, чтобы всѣ надъ нимъ работали, кто только понимаетъ его и ему сочувствуетъ. Пусть, кто можетъ, кладетъ свое состояніе, кто свое знаніе, а кто свою копѣйку. Надо, чтобы отъ большой барыни до ея кухарки, всѣ могли участвовать лъ этомъ дѣлѣ, это должно быть стройно сложенное и строго обдуманное женское дѣло, да и мужеское тоже, тогда оно можетъ двинуться". Ктожъ этого не понимаетъ? Кто не знаетъ, что никакое общее дѣло не двинется при другихъ условіяхъ. Но много ли понимающихъ и сочувствующихъ? Какъ заставить все общество проникнуться необходимостью этого дѣла, которая сознана только передовымъ меньшинствомъ, общество, которое, слѣпо и глухо къ урокамъ жизни. Есть много барынь и большой и средней руки, отпускающихъ ради моды фразы о женскомъ дѣлѣ, а попросить которую-нибудь изъ нихъ употребить свое вліяніе въ оффиціальномъ мірѣ, чтобы двинуть это дѣло -- и онѣ тотчасъ на попятный дворъ -- гораздо выгоднѣе приберечь это вліяніе для тѣхъ интересовъ, о которыхъ фразъ не отпускается, которые часто прячутся заботливо отъ всего свѣта, да и наконецъ, если лѣтъ такихъ интересовъ, то ихъ удержитъ страхъ скомпрометтироваться, потому что вездѣ женское дѣло кажется какимъ-то пугаломъ. Никакое дѣло не двинется безъ денегъ. Нужно экономическое обезпеченіе, нужно образованіе. Попробуйте предложить этимъ барынямъ, отпускающимъ фразы объ женскомъ дѣлѣ, подписку для этого дѣла, и онѣ раскошелются на цѣлковый. Деньги нужны имъ самимъ на кружева и бархаты, если онѣ молоды, на бархатъ и кружева дочкамъ, если стары, и въ рѣдкихъ случаяхъ на раздачу разнымъ салопницамъ для моленія объ успокоеніи душъ ихъ близкихъ и спасеніи ихъ собственной души. Необходимость этого дѣла понимаютъ только труженицы, но у тѣхъ нѣтъ ни денегъ, ни вліянія. Если бы Авзянцевъ, вмѣсто отпусканія красивыхъ фразъ, попробовалъ бы поработать для этого дѣла, то онъ увидѣлъ бы, что Богъ одинъ можетъ пробить кору равнодушія и тупоумія, заставить этотъ міръ, такъ самодовольно заснувшій въ своемъ своекорыстіи и самодовольствѣ, почувствовать страданіе общее и встать для общей работы, которая одна можетъ двинуть это дѣло. Тѣ, которые пробовали кликнуть кличъ, есть ли въ полѣ живъ человѣкъ, и которымъ среди мертваго молчанія отозвались наконецъ нѣсколько слабыхъ голосовъ, поймутъ, что горстью отозвавшихся не сдѣлаешь ничего, и неосудятъ Алину за то, что она положила все свое состояніе на то, чтобы подготовлять работницъ для общаго дѣла.

Сколько благодѣтельныхъ реформъ, общественнаго быта, которыя. предлагали учители человѣчества, оказывались утопіями оттого, что не было людей? Для новаго вина нужны мѣха новые. Общее дѣло не двинется, пока необходимость его сознается горстью; а чтобы масса прониклась сознаніемъ необходимости этого дѣла, ей. нужно переродиться -- и вмѣсто того, чтобы тратить силы на безплодныя попытки совершить чудо перерожденія _ слѣпыхъ и. глухихъ въ зрячихъ и слышащихъ, гораздо разумнѣе употребить ихъ на то, чтобы создать зрячихъ и слышащихъ,-- новые мѣха, которые нужны для новаго вина. Разумѣется, еслибы Алина была Викторіей, только самодержавной, она могла бы разомъ двинуть женское дѣло. Ей бы стоило однимъ почеркомъ пера уничтожить всѣ преграды, которыя мѣшаютъ силамъ женщины развиться во всей полнотѣ. Есть въ женщинѣ великія живыя силы, которыя гибнутъ не находя себѣ исхода -- эти силы, разумѣется исключенія; но эти силы, занявъ свое мѣсто, показали бы обществу, что можетъ сдѣлать женщина. Общество, какъ невѣрный Ѳома, вѣритъ только тому, что оно можетъ видѣть и осязать. Увидѣвъ, оно повѣрило бы и дало бы массѣ женщинъ развить свои силы для того, чтобы занять въ жизни мѣсто равное съ мужчиной. Устройство воспитательныхъ заведеній было единственнымъ дѣломъ, возможнымъ для Алины въ наполеоновской Франціи. Устроивать общества, агитировать для женскаго вопроса было невозможно. Религіозный фанатизмъ императрицы, вмѣстѣ съ злобной враждой католическихъ поповъ, которые какъ нельзя лучше понимаютъ, что съ образованіемъ женщина ускользнетъ изъ ихъ рукъ а съ нею и богатая пожива и вліяніе ихъ,-- упорно преслѣдовали каждое движеніе женскаго дѣла. Наполеоновскіе декреты запрещали подъ страхомъ строжайшаго наказанія всѣ общества. Положимъ, нашлось бы нѣсколько энергическихъ женщинъ, которыя, несмотря на всѣ грозившія невзгоды, устроили бы общества, но чтобы могла сдѣлать эта горсть? *А если бы хотя четверть женщинъ была бы способна, несмотря на все, пристать "къ громадному, общему дѣлу", то это дѣло было бы выиграно -- и Франція не была бы тѣмъ, чѣмъ она теперь. Нѣтъ, громадное общее дѣло не двинется фразами. Оно должно подготовляться горстью приставшей къ нему, подготовляться -- приготовленіемъ къ нему людей. Женщина должна годами труда и науки готовиться къ "громадному общему дѣлу", а не слушаньемъ либеральныхъ фразъ, особенно такихъ, которыя говорятся людьми, способными указать ей путь -- только изъ огня да въ полымя.

М. Цебрикова.

"Вѣстникъ Европы", No 6, 1871

Оставить комментарий Цебрикова Мария Константиновна (bmn@lib.ru) Год: 1871 Обновлено: 07/05/2025. 115k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: М. В. Авдеев. Три повести: Магдалина. Пестренькая жизнь. Сухая любовь. Спб. 1871 г.

Цебрикова Мария Константиновна Из огня да в полымя

ИЗЪ ОГНЯ ДА ВЪ ПОЛЫМЯ

Цебрикова Мария Константиновна
Из огня да в полымя