Чернышевский Николай Гаврилович
Значение Пушкина в истории русской литературы (введение в изучение его сочинений)

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах
   Том II.
   М., ОГИЗ ГИХЛ, 1947
   

Значение Пушкина в истории русской литературы (введение в изучение его сочинений).

Речь, произнесенная в торжественном собрании императорского Казанского университета экстраординарным профессором русской словесности Николаем Буличем 9 октября 1855 года. Казань.

   Мы никогда не могли победить в себе некоторого предубеждения против молодых ученых, занявшихся в последние годы разработкою истории русской литературы. Не то чтоб мы не ценили пользы, какую приносят их труды: напротив, только тот, кому судьба дала жребий писать рецензии, вполне понимает, как эти труды полезны, потому что они ему-то именно и должны служить пособием; и не то чтобы мы не умели уважать прекрасных дарований и обширных знаний, которыми обладают эти люди: напротив, никто не уважает их так глубоко, как рецензент, которому обыкновенно приходится скорбеть о том, что далеко не все писатели обладают этими качествами: после десятка пустых книжек и статей, одиннадцатая, если она хороша, кажется ему превосходною, и он готов бывает за эту отраду благодарить ее автора с восторгом, непонятным и смешным для человека, который читает книги по собственному выбору, стало быть, читает постоянно книги, которые не наводят на него скуки и тоски. Не потому чувствовали мы всегда какое-то предубеждение к специалистам, занимающимся историею нашей литературы, что не уважали их, а потому, что знание делает этих людей слишком требовательными: от каждого, кто хочет писать об истории литературы, требуют они, чтоб он изучал свой предмет серьезно, не отделывался пустыми фразами, общими местами. К чему такая суровость? она вовсе не гуманна; уступчивость, по нашему мнению, важная добродетель. Пусть каждый пишет как и что ему угодно, хотя бы даже пустые фразы: значит, лучшего он не умеет написать, и осуждать бедняка не за что. Есть и другая причина недоверия нашего к этим специалистам: они увлекаются любовью к своему предмету до того, что приходят в восторг от каждого, кто говорит с ними о библиографии, верят ему на-слово, что он занимается историею литературы, готовы хвалить самую пустую книгу, если только автор наговорит им, что он библиограф. Это тоже недостаток: библиография прекрасное дело, но только тогда, когда ею занимаются серьезно, и ученые замашки не должны служить защитою, если книга с такими замашками пуста. Справедливость должна быть выше самой любви к библиографии.
   Это все мы говорим к тому, что теперь представился случай, вполне оправдывающий наши отчасти мрачные чувства к молодым специалистам. Вперед знаем, что новое сочинение г. Булича не понравится им, пожалуй, вызовет даже улыбку на их суровых устах. Не найдя в нем ни малейших следов разработки фактов, столь упорно ими требуемой от каждого будто бы во имя науки (да разве наука нуждается в каждом встречном?), они решительно осудят эту маленькую книжку, забудут даже -- о, как люди злы!-- что сами хвалили первое сочинение г. Булича "Сумароков и современная ему критика", в котором видели библиографические стремления; объявят это несчастное новое произведение того же самого ученого, конечно, в два года не успевшего утратить своих знаний,-- объявят, говорим, это новое сочинение не выдерживающим самой снисходительной критики, набором общих мест, никому не нужных, и громких фраз, ничего не говорящих,-- и мало ли чего могут они насказать в своем негодовании за то, что новое произведение г. Булича покажется им не похоже на первое.
   Но мы им скажем: милостивые государи, библиографы молодого поколения! вы беретесь решительно не за свое дело. Послушайте нас, которые, быть может, не занимались разработкою истории русской литературы, но зато твердо помним изученные когда-то нами правила реторики. Судить о новой книге г. Булича наше дело.
   Речь, произносимая в торжественных собраниях, где находятся люди всякого возраста и образования, должна быть приспособлена к разумению каждого. Вы знаете, что Карамзин был хороший русский писатель, а иной не знает: ему надобно рассказать об этом. Вы знаете, что Пушкин написал "Евгения Онегина", а для иного будет великою новостью, если сказать ему это. Вы знаете, что русские -- народ храбрый, а иной и этого не зна... виноваты, мы заговорились: конечно, каждый знает, что русские -- народ храбрый, но и об этом поговорить не мешает; хорошо также припомнить и Данта, и Гомера, и Александра Македонского, и Фидиаса, и всех прочих, кого знаешь: иному слушателю их имена тоже могут быть новостью. Таким образом составив речь, вы принесете почти каждому слушателю какую-нибудь пользу, а кому не принесете пользу, тому доставите удовольствие. Но не забудьте, что вы пишете торжественную речь: торжественная речь пишется высоким слогом,-- иначе не бывало от плиниева панегирика Траяну до наших дней. Так и поступил г. Булич. Начинает он следующим образом:
   
   В наше время, в годину великой борьбы, когда отечество наше на кровавых полях битв, перед целым светом, отстаивает независимость начал своих и вековую честь исторического существования, когда возвышенным порывом звучит грудь каждого русского человека, отрадно русскому сердцу обратиться к одному из тех великих людей своей родины, которые в области мысли, в области прекрасной художественной деятельности составляют честь русского народа, гордость и славу его, и т. д.
   
   Потом он поговорил о Пушкине, все тем же высоким слогом, потом об искусстве вообще, потом изложил всю историю русской литературы от Ломоносова до Пушкина, потом опять поговорил о Пушкине и заключил все таким образом:
   
   Лавры поэзии сплетались у нас всегда с лаврами брани {Брань в высоком слоге всегда значит война, и потому двусмыслия тут нет. Фраза означает, очевидно: "все наши поэты писали оды на победы", а вовсе не то, чтобы поэты у нас всегда подвергались разным неприятностям, как то: выговорам и проч. Этот смысл имела бы фраза только в низком слоге.}. Ломоносов, Державин, Жуковский и Пушкин пели военные громы и славу русского оружия. И мы вызываем теперь всеми силами души из плодотворного лона нашей России будущего певца, мы громко зовем его, участника будущей славы, поэта грядущих надежд и стремлений народных, поэта грядущего величия, за которое говорит нам само сердце наше.
   
   От начала и конца перейдем к средине. Автор излагает теорию искусства, а потом историю русской литературы. Теорию искусства мы пропустим: даже при изложении обыкновенным нынешним слогом, этот предмет у многих писателей дает повод к превосходным тирадам, а когда писатель придерживается высокого слога, то и подавно. Мы лучше прямо возьмемся за историю русской литературы и послушаем, что такое говорится о Кантемире. Говорится о нем не много, но и не мало, почти на трех страницах:
   
   В диких, но благородных звуках Кантемира слышится великое время, вызвавшее его сатиру. Эта пестрая смесь слов и понятий, занесенных из разных мест, порожденных новыми потребностями общественными, этот неустановившийся склад речи и чуждый русскому уху размер стиха вполне выражают то время работы, когда из разобранных кирпичей старого здания складывалось новое, которому исполинская мысль и воля зодчего прочили такую великую и прекрасную будущность. Тотчас же вслед за этою первою работою раздались звуки русской поэзии. Естественно, что в этих первых слабых порывах ее трудно искать и невозможно найти художественного выражения мысли -- прекрасной формы. Вполне изящная форма выработывается трудною работою, до нее достигают целой историей развития искусства, и она является только тогда, когда найдется для нее достаточное содержание в жизни, окружающей художника. Только тогда содержание празднует свой гармонический союз с формою, и создание является перед очами человека стройное и блестящее, полное жизни и красоты. Не готовыми и сразу изящными явились в скульптуре прекрасные типы древних богов и богинь Греции. Содержание, которое дало им такую роскошную форму, мифология должна была сама выдержать целый процесс в сознании древнего язычника, пока вылилась в свойственную ей и вполне совершенную форму. Эгинские мраморы, выражая собою колебанье идей мифологических, очень далеки еще от идеальных созданий Фидиаса... и т. д.
   
   И т. д., еще около двух страниц. Посмотрим, что говорит автор о Жуковском:
   
   Трудно мужу, искусившемуся жизнию, начать снова мечтательную жизнь юноши, увлекаться вновь давно разлетевшимися идеалами, плакать попрежнему горячими слезами молодости. Его положение будет и ложно и смешно. Как человек не возвращается на обратный путь жизни, так и народ не в состоянии воротить своего минувшего, отживших и вымерших начал. Средние века были юношескою порою европейского человечества; они необходимы были для его воспитания. Здесь, как в юности человека, все было нестройно, все было неопределенно. Благородный порыв рыцарского уважения к женщине, забытой и презренной древним миром, сменялся грубыми увлечениями феодальной силы; поэзия трубадуров и миннезингеров, вся проникнутая стремлениями сердца, раздавалась в замках баронов, перед которыми дрожали толпы жалких вассалов. Самое чувство в средних веках не имело определенных и точных границ: оно было порыванием к чему-то незнаемому и неясно сознанному. Личности человека открывался широкий произвол, и вот почему почва средних веков была плодородна для поэзии. Средние века имели свою собственную могучую поэзию в гигантской эпопее Данта, которая может быть названа апофеозою средних веков. Суровый флорентинец заключил в широких рамах своей поэмы все, что составляло сущность этой исторической эпохи. В ней и борьба светской и духовной власти, составлявшая большею частию всю историю средних веков; в ней и энергические личности Гвельфов и Гибеллинов, уносивших даже в могилу свои земные страсти и политические убеждения; в ней и нежная, мечтательная, без всякого вожделения и раздела, любовь к Беатриче; в ней и наука средних веков, в которой... и т. д.
   
   И т. д., пока будет написано 74 страницы, если хотите, действительно наполненные одними общими местами и реторическими фразами, но написанные очень красноречиво и возвышенным слогом. Вы удивляетесь, откуда берется столько громких слов при таком скудном запасе мыслей и фактов? Как откуда? "Источники изобретения" указываются правилами науки красноречия. Что такое источники изобретения? Вот что: мне нужно поговорить о Пушкине. Я ничего особенного не помню, а трудиться, собрать факты и обдумать предмет мне нет времени или охоты. Я поступаю следующим образом: Пушкин имел предшественников,-- поговорим о них, изложим все, что помнится нам об истории русской литературы; поговорим и о литературе вообще, поговорим и о греках -- ведь у них тоже была литература, поговорим и о средних веках -- ведь у них тоже была своя поэзия, и т. д., и т. д., поговорим обо всем, что приходит на ум -- и будет хорошо. Я ныне пишу речь о значении Грибоедова в русской литературе и непременно вставлю в нее следующее прекрасное описание, когда буду говорить о современном русском красноречии. Оратора я сравню с павлином.
   

О павлине

   Расширив хвост свой разностию цветов, гордится, когда они беспрестанно переменяются и приобретают тем новую приятность. Сие особливо бывает в прекрасных и радуге подобных кружках, которые он на конце каждого пера показывает. Ибо где прежде сверкали рубины, уже тут по малом наклонении золото блистает, с одной стороны лазорью, с другой багряностью; на солнце жемчугом, в тени изумрудами взор увеселяют.
   Мысли очень хороши. Язык несколько устарел, это правда, но его можно будет подновить1.
   

ПРИМЕЧАНИЯ.

   1 В своей автобиографии H. H. Булич признает основательность неблагоприятного отзыва Чернышевского об его актовой речи. "О речи о Пушкине 1855 года сделал весьма неблагосклонный отзыв в "Современнике" 1855 года (ошибка: 1856. -- М. К.) Н. Г. Чернышевский, и хотя в июньской или июльской книге "Отечественных записок" А. Д. Галахов и заступился за меня, но мне досталось поделом за риторику, и я благодарил критика, с которым мы часто виделись, за хороший урок" (С. А. Венгеров, Критико-биографический словарь русских писателей и ученых, том VI, 128).
   

ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЙ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ*.

* Составлены H. M. Чернышевской.

   Первоначально опубликовано в "Современнике" 1856, No 5, стр. 20--24; перепечатано во II томе полного собрания сочинений (СПБ., 1906), стр. 374--378.
   Рукопись-автограф на двух листах в полулист писчего формата хранится в Центральном государственном литературном архиве.
   Стр. 522, 7 строка снизу. В рукописи: описание [,-- первое, когда буду говорить вообще о сладких песнях поэзии,-- поэта я сравню с соловьем, а второе,] когда буду говорить о современном русском красноречии -- оратора я сравню с павлином.
   [1. О пении соловья.
   "Коль великого удивления сие достойно! В толь маленьком горлушке нежной птички толикое напряжение и сила голоса! Ибо когда вызван теплотою вешнего дня взлетает на ветвь высокого древа, внезапно то голос без отдыху напрягает, то различно перебивает, то ударяет с отрывом, то крутит is верху и к низу, то вдруг приятную песнь произносит, и между сильным возвышением урчит нежно, свистит, щелкает, поводит, хрипит, дробит, стонет, утомленно, стремительно, густо, тонко, резко, тупо, гладко, кудряво, жалко порывно, глупо, надуто, глупо-надуто.].
   2. О павлине.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru