Чуковский Корней Иванович
Аскетический талант

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Аскетический талант.
Омулевский и его творчество

Критический очерк К. Чуковского [*]

   [*] -- 1 Полное собрание сочинений Омулевского (И. В. Федорова). В двух томах. С портретом, биографическим очерком и библиографическим указателем. Под редакцией П. В. Быкова. Издание А. Ф. Маркса. 1906. СПБ. Цена каждого тома 1р. 50 к., с перес. 1р. 80 к., в коленкоров. перепл. 2 р., с перес. 2 р. 50 к.

I

   Омулевский был русский писатель, -- и в этом вся его биография.
   Этим уже сказано, что он голодал и что работал до изнеможения; что на высоте своей славы, -- автор прогремевшего на всю Россию творения, -- он ночевал под забором; что он кашлял кровью, сидел в тюрьме, воевал с цензурой; что он, "упорствуя, волнуясь и спеша", отстаивал свои убеждения, умер в нищенских лохмотьях и был похоронен на общественный счет.
   Омулевский был писатель шестидесятых годов.
   И этим вполне определяется содержание его произведений.
   Шестидесятые годы требовали от романиста, чтобы герои его разделялись на "людей с принципами" и "людей без принципов"; чтобы принципы эти высказывались даже в любовных записках, даже на смертном одре; чтобы "положительные типы" устраивали народные школы, а "отрицательные" доносили на "положительных" по начальству.
   У них был свой ритуал, свой строгий устав -- у этих шестидесятых годов, -- и горе тому, кто смел им не подчиниться. Омулевский вначале покорно следовал этому ритуалу. Его знаменитый роман "Шаг за шагом" написан в полном соответствии с тогдашними требованиями.
   Но скоро у него проявилось одно свойство, которое было вовсе не обязательно для литераторов того времени, которое было даже как будто излишне для них и которое заставило Омулевского все дальше и дальше уйти от сурового устава. Никто и не заметил этого свойства в ту горячую и шумную пору.
   А между тем оно-то и обеспечило ему долговечность, оно-то и выделило его из толпы других служителей ритуала.
   Это "излишнее" свойство -- талант, свежий, правдивый, сверкающий...

II

   В ту пору, когда создавались произведения Омулевского, художественный талант только мешал его обладателю. Он связывал его по рукам и по ногам и не позволял ему изображать живую жизнь в стеснительных рамках тех излюбленных массой направлений, в которые она насильно втискивала живую действительность. Шестидесятые годы -- годы радикальной ломки русского крепостнического строя -- требовали от художника только черной и белой краски. Все, так или иначе связанное с дореформенной Россией, нужно было клеймить во что бы то ни стало, все, -- будь это пушкинская поэзия или полотняные сорочки. Все, так или иначе связанное с новой, недворянской, разночинной Россией, -- будь это даже нечесаные волосы или презрение к французскому языку, -- нужно было превозносить, нужно было воспевать. Черная и белая -- две только краски вошли тогда в литературный обиход. Но что было делать тому, у кого на палитре не две, а тысячи красок, оттенков, полутонов? Что было делать настоящему художнику? Гении, как Толстые, Тургеневы, Достоевские, -- могли совсем уйти от велений массы и занять собою всю периферию тогдашней культуры -- от "Современника" вплоть до "Русского Вестника". Но таланты, как Лесков, Авсеенко, Станюкович, как Михайлов-Шеллер, как Омулевский, должны были укрощать свои порывы в угоду требованиям "направленства", сдавливать, сжимать, урезывать себя ради тех или других "принципов", "идеалов", "убеждений".
   С их стороны это было отречением, схимничеством, жертвой на алтарь создавшего их общественного класса, -- отречением добровольным и радостным, -- но недаром один из таких аскетических талантов, стоя у самого края могилы и оглядываясь на славное свое прошлое, тихо и скорбно жаловался на тяжесть этой жертвы:
   
   Мне борьба мешала быть поэтом,
   Песни мне мешали быть бойцом.
   
   Омулевский тоже безропотно и даже радостно нес крест своего отречения.
   Все требовали от него принципов, а таланта так и не успели заметить. Не до талантов было тогда.

III

   Теперь не то.
   Если в эпоху Омулевского русская литература была по необходимости и школой, и парламентом, и революционной баррикадой, то теперь, когда баррикады появились на улицах, школы начинают служить всеобщему обучению, а для парламента отведен Таврический дворец, -- русская литература наконец-то может стать литературой -- и поставить во главе угла своего не "направление", не "принципы", не "благородство мыслей", а художественный дар, талант, вдохновение...
   Что же останется от творений Омулевского, если приложить к нему эту новую мерку освобождений от оков свободолюбия русской литературы? Если отбросить от них, как ненужный балласт, все то, чем так восторгались наши отцы, и выдвинуть на первый план то, чем они пренебрегали?
   Останется гораздо больше, чем было в нем до того. В них проступят такие черты истинной талантливости, столько очаровательного юмора и какой-то особенной сибирской [Омулевский был родом из Сибири] лукавой простоватости и простоватого лукавства, что вы досадливо начнете отмахиваться ото всех либеральных тирад, попадающихся в них, как от чего-то мешающего, лишнего, заслоняющего от вас автора.
   Выберем наугад любое место романа "Шаг за шагом". Всюду мы увидим, что автор сам не ценит своего дарования и всячески его прячет, точно чего-то стыдясь. Вот хотя бы это место, где описывается разговор идеального героя Светлова с его братом Владимиркой. Светлов только что приехал из Петербурга в губернский сибирский городишко. Брат его Владимирко долго дичится и молча созерцает петербургского гостя. Наконец у них завязывается такая беседа:
   -- А у нас сегодня макароны будут, -- сказал Владимирко для храбрости.
   -- Значит, мое любимое кушанье, -- отлично!..
   -- А вы любите красную икру? -- спросил Владимирко, который был страшный охотник до всякой икры.
   -- Красную и черную, всякую люблю, -- засмеялся Александр Васильевич к полному удовольствию брата. Последний, по поводу такого очевидного сочувствия его вкусам, решился даже присесть на кончике кровати.
   -- А вот Ванька, так тот прямо у рыбы из брюха ест.
   -- Неужели?
   -- Ей-Богу, ну, ест; он ее оттуда выдавливает. Мама ему не дает икры, так он, как с базару рыбу несет, и выдавит.
   -- Вот какой хитрец! -- рассмеялся Александр Васильевич. -- Только зачем ты его называешь "Ванькой"? -- спросил он серьезно через минуту: -- разве тебя кто-нибудь зовет "Володькой"?
   -- Нет. Да его мама так зовет, и все так зовут...
   -- Значит, мама нехорошо делает.
   Завязывается разговор, в котором -- как это знаменательно! -- вопреки желанию автора, все симпатии на стороне невежественного и суеверного Владимирки, то есть на стороне того начала, которое автор всячески силится очернить, охаять, выставить в непривлекательном освещении. А Светлов, с которым Омулевский связывает все, что только кажется ему благородным, разумным, возвышенным, для нас, современных читателей, отдает чем-то пресным, пошловатым и банальным:
   -- У нашей Милашки тоже мать была, а отца не было, -- сказал Владимирко, как бы желая уяснить себе новую мысль.
   -- У какой это Милашки? Ах, да! у собаки... И у ней непременно отец был, только ты, видно, не видал, как он к милашкиной матери бегал.
   -- А к Милашке отчего же он не прибегал?
   -- Да он, может быть, и к ней прибегал, а ты не заметил.
   -- У воробья тоже отец и мать есть, -- сказал Владимирко, на этот раз уже не с вопросом, а совершенно утвердительно.
   -- И у воробья есть, -- подтвердил, в свою очередь, Александр Васильевич.
   -- Смешно воробей скачет. Он -- вор.
   -- Это отчего?
   -- А как же? Они все овес из конюшни у лошадей воруют.
   -- Отчего же непременно "воруют"? Просто знают, что там овес есть, и прилетают клевать.
   -- Нет, воробей -- вор, -- сказал Владимирко с убеждением.
   -- Значит, по-твоему, и голубь -- тоже вор?
   -- Голубя убивать нельзя, -- схитрил Владимирко.
   -- Да и воробья не следует убивать.
   -- А клопа?
   -- И клопа не следует убивать.
   -- Какой вы смешной! -- сказал Владимирко. -- А я умею по-вороньи каркать, -- прибавил он вдруг (стр. 70).
   Просто не верится, чтобы эта беседа приводилась как образец ума, благородства и находчивости главного героя. Для того, чтобы восхвалять его, автору пришлось урезать свой художественный талант, умалить свое чутье истинной действительности. Но "природу в дверь гони, она войдет в окно": талант в чем-нибудь да скажется, как его ни угнетай. Этот очаровательный Владимирко, с капризными переходами мысли, с особой детской логикой, -- в нем чувствуется "натура", он -- живой, настоящий, он с избытком окупает все художественные изъяны в фигуре своего брата.
   И этот небольшой отрывок отражает в миниатюре все достоинства и недостатки романа: все, что автор его ставит себе в плюс, оказывается минусом, и наоборот. Он все старается, напр., рассеять в своем романе побольше тирад о школе, о полиции, о женском воспитании; но, гоняясь за ними, и сам не замечает, сколько он создает по дороге жизненных образов, художественно законченных фигур. Он наскоро отделывается от них, как от чего-то ненужного, торопясь поскорее перейти к новым и новым тирадам, но они, как алмазы в оловянной оправе, сверкают оттуда и доныне, тогда как оправа -- где она? -- Стерлась, согнулась, почернела...
   Этот дядя Соснин, который когда-то водил знакомство с поэтом Мицкевичем и требовал от любимых женщин взаимности -- с револьвером в руках, а теперь живет с деревенской бабой и без конца разыгрывает на скрипке полонез Огинского; этот доктор Любимов, толстый весельчак, баловень дам, с огромной практикой, который зовет Светлова "чучелом", "чучелейшим", "чучелизмусом" и громко при этом хохочет; эта Хлебалкина, которая всю жизнь с шестнадцати лет проводит с мужем на море, нередко командует за него судном, постоянно курит трубку, отплевываясь как-то боком, сквозь зубы, и подчас умеет выругаться, как истый, поседевший в бурях, моряк; эта Ирина Васильевна, выданная замуж против воли, а потом сочиняющая мужу такие стихи:
   
   Вот тебе, милый дружок,
   Собственной моей стряпни пирожок --
   Сама и муку месила;
   Не знаю только, угодила ль:
   Будто горьковато попалось масло коровье...
   А впрочем, кушай на здоровье! --
   
   наконец, вся эта детвора, -- этот солидный Гриша, кокетливая Калерия, этот добродушный и лукавый Владимирко, -- все эти шумные, смеющиеся, ярко освещенные фигуры, совсем ненужные обличительным целям автора (и даже вредящая им!) -- пробиваются сквозь каждую щель, порою сами пробивают брешь в безжизненном остове романа, громко свидетельствуя о свежем, молодом и широком таланте того, кто против воли вызвал их к жизни и свету...

IV

   То же самое и в стихотворениях Омулевского.
   Описания природы, картины, образы, краски, несомненно -- самое ценное, что есть в них. Но поэт целомудренно воздерживается от угождения своему таланту и почти всецело посвящает себя риторическим гражданским мотивам -- слабейшей стороне своего дарования. Стоит ему только уйти от связывающего его "направленства", и из-под пера его вырываются мастерские, истинно поэтические создания:
   
   "Мне не в первый раз, не в последний раз
   Бить жену свою в похмельный час;
   А и то сказать, бью не с радости, --
   Приучен к тому, значит, с младости...
   На моей спине сам родитель мой
   Горе горькое вымещал хмельной,
   Да и матушка не скупа была, --
   Чуть не каждый день молодца драла...
   У меня жена -- баба знатная,
   Не гулящая, не развратная;
   А придешь хмельной -- руки чешутся:
   Подвернись она -- распотешутся".
   
   Он в совершенстве владеет простонародной речью, и всюду, где у него, -- в романе ли, в стихах ли, -- появляются мужики, они говорят не тем условным, книжным, искусственно-простым языком, который вошел в русскую литературу вместе с писаниями гг. Засодимского, Златовратского и др., а подлинной, меткой и образной мужицкой речью. Прекрасны в этом отношении его "Деревенские песни", справедливо отмеченные критикой:
   
   Не на то гляди, что дугою бровь:
   Не в бровях кипит молодая кровь;
   Не на то гляди, что коса до пят:
   Не косой тебе одевать ребят.
   А на то гляди, чтоб твоя жена
   Молода была да была сильна;
   Чтоб в руках у ней дело спорилось,
   Чтоб вовек тебе с ней не ссорилось.
   
   Вообще в этих "Песнях" чувствуется переход от прямолинейных идей 60-х годов к более утонченным и менее самоуверенным годам семидесятым -- когда задорный писаревский рационализм значительно смягчился "идеалами и нуждами" народа.
   Так же могуч становится Омулевский, когда, уйдя от стихов на журнальные темы, прикасается к родной сибирской почве. Нет таких красок, которых бы он пожалел для своего родного народа:
   
   "Еще краше, чем эти живые цветы,
   Что растут на долинах родных,
   Затаил он ума и души красоты
   В неизведанных думах своих".
   
   "Неизведанные думы" народа -- это тоже отблеск семидесятых годов, когда Тургенев называл мужика сфинксом, Некрасов жаловался, что "не внемлет он и не дает ответа", а Глебу Успенскому чудилось в его речах грозное: "Не суйся". Омулевский не остался чужд новым веяниям, и в романе: "Попытка не шутка" -- тоже обратился к родному, "неизведанному" сфинксу. Здесь в общих чертах намечены чуть не все "проклятые вопросы" того времени: здесь и женский вопрос, и опрощение, и хождение в народ. Но народ Омулевского не отворачивается от него, как от Некрасова, не требует у него жертв и покаянных молитв, как у "кающихся дворян" того времени, -- он является ему в образе мудрого, свободолюбивого, широкого душой, сибиряка.
   Народничество Омулевского весьма своеобразно.
   Он не бьет себя в перси, не кричит мужику: "Федька, великодушный, прости меня", как это было с Новодворским, Левитовым и др. Он не приглядывается к мужику, словно к какому-то загадочному обитателю другой планеты, -- как это делал Успенский, Каронин, Слепцов, Златовратский. Он чувствует мужика плотью от плоти своей и костью от кости. В его рассказах мужиков обкрадывают ("Медные образки"), мужиков секут ("Сибирячка"), мужиков гноят в тюрьмах ("Острожный художник"), но у мужика есть свой мир, и там он свободен, умен, самобытен. Омулевский близко подошел к этому "своему" миру мужика, потому что этот мир и для Омулевского был "своим". Он словно говорил в сибирском своем здравомыслии всем "журнальным" народникам:
   
   Я ведь тоже народ,
   Так зачем для меня исключенье.
   
   Отношение народа к "неплательщику" во всех его рассказах гордое, насмешливое и даже снисходительное. Нечто в роде того, что в "Плодах просвещения" у трех мужиков к господам, или в "Смерти Ивана Ильича" у мужика Константина к умирающему барину.
   Для барина -- пусть и "кающегося", пусть и воспевающего народ, но все же барина -- этот последний всегда являлся в образе того, --
   
   Кто бредет по житейской дороге
   В непроглядной и темной ночи
   Без понятья о праве, о Боге,
   Как в подземной тюрьме без свечи.
   
   Для Омулевского -- этой нравственной "подземной тюрьмы" в жизни мужика не существует. Мужик у него или певец ("Колесо генеральского тарантаса"), или поэт ("Острожный художник"), или философ ("Попытка не шутка"). "Понятие о праве", в котором отказывал народу поэт, у Омулевского выражено тоже чрезвычайно сильно.
   Достаточно вспомнить хотя бы разговор ямщиков с буйным проезжающим в великолепном очерке: "Сутки на станции" или реплики, которые подавал староста Семен Ларионыч фабричному смотрителю, ворвавшемуся к нему на пирушку в романе: "Шаг за шагом", или, наконец, отношение "дворника" Микиты к доктору Марову в романе: "Попытка не шутка", чтобы убедиться в чрезвычайно повышенном правосознании тех, у кого самые благожелательные друзья не могли заметить ничего, кроме терпения:
   
   Лица крестьян, их терпенье безмерное
   Только досаду родит,
   
   -- жаловались порою сверстники Омулевского, а он не уставал рисовать такие сцены, ничего общего не имеющие с "терпением":
   -- Что у тебя за гам такой? -- начальническим тоном обратился смотритель к хозяину.
   -- Ты прежде шапку-то скинь, -- со степенным достоинством остановил его староста: -- не нехристь, чай! Тут почище тебя есть люди...
   -- Я спрашиваю, что у тебя за гам тут? Меня директор послал узнать.
   -- Скажи дилехтору, что никакого, мол, у старосты Семена гаму нету, окромя того, который я сам же, мол, у его ворот и настроил, -- без улыбки сострил Семен Ларионыч.
   -- Да ты мне отвечай, как следует, когда я у тебя спрашиваю. Вечорка у тебя, что ли?
   -- Покойников со скрыпками не хоронят, -- невозмутимо пояснил староста.
   Можно сказать, что все рассказы Омулевского из народной жизни зиждутся на этой основе правового сознания. Он любит постигать в народе элементы чести, а не совести, и в этом его отличие от других беллетристов-народников его времени.

V

   Но с течением времени чуткий художник еще дальше ушел от своего первоначального аскетизма. В русской жизни произошел перелом: из сельской -- Русь постепенно обратилась в городскую. Город -- каменный, неприветливый, коверкающий тела и души людские -- полновластно занял русскую литературу. До той поры в русской литературе был великий изобразитель "городской", "петербургской" души -- Достоевский, но после него этот мелкий, забитый мир промозглых трактиров, крошечных квартирок, чиновничьих салонов, "обстановочки", "селедочки с уксусом" как-то совершенно заглох. И Омулевский был один из тех, кому было суждено снова открыть этот мир и из рук Достоевского передать его Альбову, Баранцевичу. К сожалению, Омулевский оставил очень мало произведений этого рода. Здесь, несомненно, ярче всего сказывался истинный характер его творчества. Здесь он точно не в силах сдержать широкий размах своего вдохновения. Здесь, словно сорвавшись с цепи, талант его рушил все искусственные преграды "убеждений", "принципов", "направлений", и сверкает, и переливается, и безумствует на свободе.
   Особенно блестящ его очерк: "Без крова, хлеба и красок". Этот художник Толстопяткин, который в страшный мороз подходит к трактирному посетителю и говорит: "Ассигнуйте мне пятачок в металлических фондах: при сегодняшней температуре любоваться красотами природы "неублаготворительно", -- который хвастается, что он имел квартиру "в прошлом году" и "ел вчера утром"; эта барышня Аннушка -- "дочь чиновника, по всем прочим статьям ничем не отличающаяся от любой деревенской бабищи"; эта девушка, избиваемая пьяным и голодным портным, -- все это город, жестокий каменный город, в котором только любовный и нежный талант Омулевского может найти столько чистого, светлого и человечного.
   Но этот же город не дал Омулевскому долго упиваться творчеством, освобожденным от аскетизма. 26-го декабря 1883 года Омулевского не стало.

К. Чуковский

   Первая публикация: Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения "Нивы", No 9 / 1906 г..
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru