Чуковский Корней Иванович
Последние рассказы Алексея Ремизова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ("Рассказы", СПБ, 1910. - "Неуемный бубен", Альманах для всех, 1910).

Последние рассказы Алексея Ремизова

("Рассказы", СПБ, 1910. -- "Неуемный бубен", Альманах для всех, 1910)

"Мне говорили, что стоит только достичь верхней площадки,
и оттуда уж прямой ход на небо: там к твоим услугам будет облако
в виде лодки -- "каюк", садись и плыви, куда хочешь.
Уж поднимался я, поднимался, и что же вы думаете,
никакого облака в виде лодки нет,
а стоит на площадке татарин старьевщик".
(А. Ремизов "Татарин")

I

   Мы все рождаемся в мире, чтобы нас ласкала царевна Мымра, но всех нас пожирает зловонная змея Скарапея, -- таков грустный смысл ремизовских книг.
   У какого-то Слякина из рассказа "Опера" был билет в театр, у него были все права на музыку, пение, на пышные зрелища, -- он купил заблаговременно ложу, и вдруг, вместо ложи, очутился в участке.
   -- Вот тебе и опера! -- злорадствует Ремизов ("Рассказы", стр. 93).
   То же случилось и с каким-то конторщиком Пташкиным из рассказа "Казенная дача". Он все мечтал весною о даче, о море, о лесе, и вдруг жандармы, обыск, тюрьма. "Вот она какая дача!" -- насмехается автор (81 стр.).
   В рассказе "По этапу" буквально то же самое. Какой-то князь надел сюртук, пошел вечером в гости и, вместо гостей, очутился на каторге. "Не дали переодеться!" -- смеется князь.
   Шел к царевне, попал к Скарапее, -- такова постоянная ремизовская "формула". В рассказе "Занофа" шла девушка под венец, в церкви народу -- все село; на смотринах гуляли -- "аж обезножили" -- и вдруг известие: повесился жених в свином хлеву. И вот невеста, как была в подвенечном платье, легла на землю и поползла, "да так и ползла по земле до самого дома, сама вся что бумага, белая, а глаза -- да если бы все громы разразились и вся молонья попадала, такой грозы не бывало бы, -- глаза раскаленные жгли".
   И то же самое в рассказе "Суд Божий". Пошел старый монах на свадьбу и вдруг видит: стоит среди церкви гроб. Чуть монах не заплакал. И главное в том, что это не чья-нибудь воля, а "воля Божья": сам-то жених не хотел этой свадьбы, но чудотворная икона повелела ему пойти и обвенчаться... с могилой. Таков "суд Божий" -- неужели он справедлив? Неужели это Богу нужны "страдания всех этих жалких, плодящихся, как моль, ничтожных жизней"? Неужели это Бог отгоняет нас от царевны Мымры и бросает в пасть змеи Скарапеи? О, тогда к чему же нам Бог? Если "не хочет жизни Бог", то "и жизнь не хочет Бога", -- и вот крепкий верою, богоугодный старец махнул рукой на свою святыню, которой служил всю жизнь, и побежал куда глаза глядят: святыня не святыня, если ею нарушается справедливость. Впервые этот монах понял то, что давно уже знает Ремизов: "там наверху" всегда смеются над нами, всегда вместо дачи дают нам тюрьму; вместо оперы -- участок; вместо бала -- каторгу; вместо свадьбы -- гроб. "О, лучше быть птицей, рыбой, зверем, тварью, червем, чем человеком!" -- восклицает Ремизов, и вновь восклицает: "О, лучше быть куском глины, камнем, деревом, -- чем человеком!" -- и повторяет опять: "О, лучше быть болотной жабой, -- зимой засыпать, а летом квакать, чем человеком, из-за какой-то затхлой норы и пустых щей век свой вечный сгибающим спину" (стр. 78, 212, 238).
   И чуть не на каждой странице Ремизов настойчиво спрашивает:
   "Ведь не может же быть, чтобы все так и было, как видится, не может быть, чтобы была в мире неправильность, иначе что же? Издевательство какое-то, ерунда на постном масле!"

II

   "Ерунда на постном масле", чепуха, бестолочь, дичь, ералаш, кавардак, топотня, -- вот что такое, по Ремизову, вся наша жизнь; неистовство дьявольских сил, -- и что же тогда остается нам, как не дрожать от испуга, забиться куда-нибудь в щелку, спрятаться, затаиться: "свят, свят, свят!" -- глубже, дальше, с головой!
   Недаром все переливы и оттенки страха, -- боязнь, испуг, ужас, трепет, дрожь, -- так богато и подробно разработаны в писаниях Ремизова. Недаром Ремизов такой мастер по части всяческих кошмаров, чудовищ, чучел, пугал, страшилищ, и кажется иногда, что даже народною стариною он занимается больше всего потому, что чует у древних созидателей мифов такую же запуганную, дрожащую душу, как и у себя самого.
   Воссоздавая народные легенды, Ремизов особенно отметил и выдвинул в народе одно-единственное чувство -- страх. У этого писателя нет общей с народом религии [См., напр., его "Суд Божий", "Что есть табак" и т. д.], он не чувствует с народом общих нужд и интересов, и одно объединяет его с древним русским человеком, -- это способность бояться. Бояться, чтобы Буроба не взяла в мешок, чтоб Болотница не вынула румянец из белого лица, чтоб не испортила Навозница скотину. Ах, как страшно жить в этом ералашном и кавардачном мире! Криксы-Вараксы скачут из-за крутых гор, лезут к попу в огород, оттяпывают хвост у попова кобеля. Черти щекочут до смерти под елкой косоглазую Аришку, покойники ловят живых, дед Карачун пробирается, -- у него семихвостная плетка, семь подхвостников, раз хлестнет -- семь рубцов, другой хлестнет -- четырнадцать. Бунтуются ухваты, пляшет сама кочерга -- "бесятся бесы, завивают, лохматые, винтом, свой острый кабаний хвост и с налета, визжа, сверлят волосатую блудливую душу. Зацепили за пуп плясуна и волынщика, поддернули на железное гвоздье, пустили качаться над раскаленными каменными плитами", "диаволы разжигают железные роги и проницают сквозь тело". Для Ремизова это не просто "эстетика", не просто материал для "обработки", а личное, пережитое; вникните-ка в его писания, в этот, хотя бы, рассказ "Жертва", где жена купила у дьявола жизнь своему мужу, или рассказ "Занофа", где девушка и взаправду стала ведьмой, или "Суд Божий", где икона решила судьбу человеческую, -- вы увидите, что все эти "Лимонари" и "Посолони" у Ремизова не литературничание, а чаще всего дневник, лирика его запутанной души. О, как редки там просветы, ясные, солнечные видения! Ремизов пошлет мимолетную улыбку какому-нибудь Зайчику Ивановичу, -- такому же дрожащему, как и сам, -- и снова торопится к Криксам-Вараксам, торопится пугать и пугаться. Как бы для того, чтобы окончательно убедить нас, что это для него не просто "сюжет", не посторонняя тема, что именно таковы его личные переживания, Ремизов с изумительной точностью (а порою, и красотой) описывает свои, ремизовские, сны, -- свои "ночные", как он говорит, "приключения", -- и одно имя всем его "приключениям": страх.
   Его душа в этих приключениях пассивна: никаких сопротивлений, никакой борьбы. Вот его посадили в клетку, просунули ему в живое сердце отточенный тонкий крючок, пронзили сапожным шилом, закололи губы булавками, замазали какой-то дрянью рот и хотят его съесть, и он сам посылает прислугу на Лиговку к знакомому гробовщику за гробом для себя самого, -- и огромный, страшный, кольчатый, Змей-Аспид раскрыл перед ним свой зев, -- и Ремизов бултых в нутро, -- поминай, как звали; а вот уж он издохшая крыса, и Царь Авенир-Индей велит его съесть -- "пропал, схватили" -- а там к нему добирается какой-то Миракса Мираксович, какая-то Ехиния с зубастою пастью, Трясучка, гнуснейшие какие-то насекомые, -- это уже не сказки, не народные предания, это подлинная мифология нашего автора, порожденная его личными страхами.
   И как поразительно эта личная, домашняя, комнатная, так сказать, мифология совпадает с народною мифологией "Лимонари" и "Посолони"! И кто из персонажей Ремизова не изведал таких же кошмаров! Отец Илларион в тягучем и безобразном сне чувствует "страх и беспокойство" ("Суд Божий"). А Пташкин проснулся от страха: "приснились Пташкину красные раки, будто ползут на него живые красные раки и загребают клешнями, хотят его съесть" ("Казенная дача"). А Стратилатову в "Неуемном бубне" снятся такие дикие сны, что "нападает на него невыразимый ужас", и у него от ужаса "само нутро кричит", и т. д., и т. д.
   Этот Стратилатов самый крепкий у Ремизова человек: с корнями в землю врос, а смотрите, и он, чего только он не боится! Он боится хвоста Шишиги, "закроет тебя Шишига хвостом, и ты пропадешь!" -- боится пушкинской "Гаврилиады", -- "не только рассуждать, но и думать о "Гаврилиаде" он до смерти боялся"; боится всякого, своего и чужого начальства: "поджилки дрожат, ноги подкашиваются, ножки тараканьи вырастают и до слез обуяет трепет, до потери всякого соображения, до полного забвения нужнейших житейских обстоятельств, как то: имени, отчества и фамилии, возраста, пола и положения, когда, например, случается столкнуться ему в прихожей с председателем, с которым ни разу во всю свою жизнь не сказал ни единого слова".
   А его служанка Агапевна, как она боится его: "заставь Иван Семенович Агапевну по-собачьему выть, либо петухом петь, -- не заперечит: взвизгнет, залает шавкою, петухом прокричит". О, Ремизов тонкий виртуоз всяческого страха, всякой пугливости, он сам так умеет бояться, он изведал весь страх до конца, -- от мелкого ночного кошмара до необъятного вселенского ужаса.
   Все в мире страшно и все тошнотворно, но есть где-то Царь-Девица, "непостижимая, недоступная, немыслимая", которая придет же когда-нибудь к Стратилатову -- "белая лебедь, не раненая!" или никогда не придет? И приголубит ли Атю царевна Мымра? "Земля обетованная! Крылья мои белые, тяжелые, вы в слипшихся комках кровавой грязи. Крылья мои белые, живые, вы унесите меня!"

Корней Чуковский

   Первая публикация: "Речь" / 14.07.1910 г.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru