Цветаева Марина Ивановна
"Поэт и время"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

М. Цветаева

"Поэт и время"

   "Я очень люблю искусство, только не современное" -- слово не только обывателя, но, бывает, и большого художника, но неизменно -- о чужой отрасли художества, живописца о музыке, например. В своей же области крупный художник неизбежно современен, почему -- увидим дальше.
   Нелюбовь к вещи, во-первых и в главных, есть неузнавание ее: в ней -- уже знаемого. Первая причина неприятия вещи есть неподготовленность к ней. Простонародье в городе долго не ест наших блюд. Как и дети -- новых. Физический отворот головы. Ничего не вижу (на этой картине) и поэтому не хочу смотреть -- а чтобы видеть, именно нужно смотреть, чтобы увидеть -- всматриваться. Обманутая надежда глаза, привыкшего по первому взгляду -- то есть по прежнему, чужих глаз, следу -- видеть. Не дознаваться, а узнавать. У стариков усталость (она и есть отсталость), у обывателя предустановленность, у живописца, не любящего современной поэзии, -- заставленность (головы и всего существа) -- своим. Во всех трех случаях страх усилия, вещь простимая -- пока не судят.
   Единственный достойный уважения случай. То есть единственно законное неприятие вещи, -- неприятие ее в полном знании. Да, знаю, да, читаю, да, признаю -- но предпочитаю (положим) Тютчева, мне, хочу моей крови и мысли, более сродного.
   Всякий волен выбирать себе любимых, вернее никто своих любимых выбирать не волен: рада бы, предположим, любить свой век больше предыдущего, но не могу. Не могу да и не обязана. Любить никто не обязан, но всякий нелюбящий обязан знать: то, чего не любит, -- раз, почему не любит -- два.
   Дойдем до крайнего из крайних случая: неприятия художником собственной вещи. Мне мое время может претить, я сама себе, поскольку я -- оно, могу претить, больше скажу (ибо бывает!) мне чужая вещь чужого века может быть желаннее своей -- и не по примете силы, а по примете родности -- матери чужой ребенок может быть милее своего, пошедшего в отца, то есть в век, но я на свое дитя -- дитя века -- обречена, другого породить, как бы хотела, не могу. Роковое. Любить свой век больше предыдущего не могу, но творить иной век, чем свой, тоже не могу: сотворенного не творят и творят только вперед. Не дано выбирать своих детей: данных и заданных.
   "Я очень люблю стихи, только не современные" -- есть и у этого утверждения, как у всякого, свое контр-утверждение, а именно: "Я очень люблю стихи, но только современные". Начнем с самого нелюбопытного и частого случая: того же обывателя и дойдем до любопытнейшего: большого поэта.
   "Долой Пушкина" есть ответный крик сына на крик отца "Долой Маяковского" -- сына, орущего не столько против Пушкина, сколько против отца. Крик "долой Пушкина" первая на глазах уже не курящего отца и не столько на радость себе, сколько на зло ему выкуренная папироса. В порядке семейной ссоры, кончающейся -- миром. (Ни отцу, ни сыну, по существу, ни до Маяковского, ни до Пушкина дела нет.) Крик враждующих поколений.
   Второй автор обывательскому крику: Долой Пушкина -- худший из авторов: мода. На этой авторессе останавливаться не будем: страх отстать, то есть расписка в собственной овечьести. Что спрашивать с обывателя, когда этой овечьести подвержены и сами писатели, писательский хвост. У каждой современности два хвоста: хвост реставраторский и хвост новаторский, и один хуже другого.
   Но крик не обывателя, крик большого писателя (тогда восемнадцатилетнего) Маяковского: долой Шекспира!
   Самоохрана творчества. Чтобы не умереть -- иногда -- нужно убить (прежде всего -- в себе). И вот Маяковский -- на Пушкина. Своего по существу не врага, а союзника, самого современного поэта своего времени, такого же творца своей эпохи, как Маяковский -- своей -- и только потому врага, что его вылили в чугуне и этот чугун на поколения навалили. (Поэты, поэты, еще больше прижизненной славы бойтесь посмертных памятников и хрестоматий!) Крик не против Пушкина, а против его памятника. Самоохрана, кончающаяся (и кончившаяся), как только творец (борец) окреп. (Чудесная поэма встречи с Лермонтовым, например, произведение зрелых годов.)
   Но -- кроме исключительного примера Маяковского -- утверждение: "очень люблю стихи, только не современные" и его контр: "Очень люблю стихи, но только современные" друг друга стоят, то есть мало -- то есть ничего не стоят.
   Никто (кроме кровной самообороны Маяковского) любящий стихи так не скажет, никто истинно-любящий стихи в пользу нынешнего настоящего не отрубит вчерашнего -- и всегдашнего -- настоящего, никто истинно любящий и не вспомнит, что есть у слова настоящее еще иное значение кроме как: неподдельное -- в искусстве ему иного значения нет -- никто над искусством, природой, не совершит греха политиков: на единстве почвы установки столба розни.
   Не любит никакого любящий только это. Пушкин с Маяковским бы сошлись, уже сошлись, никогда по существу и не расходились. Враждуют низы, горы -- сходятся. "Под небом места много всем" -- это лучше всего знают горы. И одинокие пешеходы. А до суждения остальных: отсталых, усталых или отстать боящихся, до суждения и предпочтения незнающих нам, по выяснению, а самому искусству и до выяснения -- дела нет.
   Надпись на одном из пограничных столбов современности: В будущем не будет границ -- в искусстве уже сбылась, отродясь сбылась. Мировая вещь та, которая в переводе на другой язык и на другой век -- в переводе на язык другого века -- меньше всего -- ничего не утрачивает. Все дав своему веку и краю, еще раз все дает всем краям и векам. Предельно явив свой край и век -- беспредельно являет все, что не-край и не-век: навек.
   Не современного (не являющего своего времени) искусства нет. Есть реставрация, то есть не искусство, и есть одиночки, заскочившие из своего времени на сто, скажем, лет вперед (NB! никогда -- назад), то есть опять-таки, хотя и не своему времени, но современные, то есть не вне-временные.
   Гений? Чье имя мы произносим, когда думаем Возрождение? Винчи. Гений дает имя эпохе, настолько он -- она, даже если она этого не доосознает. Да просто: Эпоха Гёте, определение, дающее и историческую и географическую -- вплоть до звездной карты данного часа. ("В дни Гёте", то есть когда так-то стояли звезды, либо, совсем уже достоверно: "Землетрясение в Лиссабоне", то есть, когда Гёте впервые усумнился во всеблагости божества. Сомнение семилетнего Гёте то землетрясение увековечило -- и перевесило.)
   Гений дает имя эпохе, настолько он -- она, даже если он этого не доосознает (якобы, прибавим, ибо Винчи, Гёте, Пушкин -- сознавали). Даже в учебниках: Гёте и его время (то есть собирательное и его собираемое). Гений с полным правом может сказать о времени то, что о государстве Людовик -- без никакого: 1е Temps c'est moi [Время -- это я (фр.).] (вся плеяда: mon temps -- c'est nous) [Мое время -- это мы (фр.).]. Это о гении, опережающем. Насчет же якобы на век или три запаздывающих приведу один только случай: поэта Гёльдерлина, по теме, источникам, даже словарю -- античного, то есть в свой XVIII в. запоздавшего не на век, а на все восемнадцать, Гёльдерлина, которого в Германии начинают читать только теперь, то есть сто с лишком лет спустя, то есть усыновленного нашим веком, уже вовсе не античным. Запоздавший в свой век на восемнадцать веков оказался современником в XX в. Что сие чудо означает? А то, что запоздать в искусстве нельзя, что само искусство, чем бы ни питалось и что бы ни пыталось восстановить, уже само есть продвижение. Что возврата в искусстве нет: безостановочно, то есть невозвратимо. Не безоглядно, но невозвратно. Не на поворот головы идущего глядите, а на версты отмахиваемые. Можно идти и вовсе закрыв глаза -- с палкой слепого -- и вовсе без палки. Ноги сами выведут, будь ты мысленно от них за тридевять земель. Глядел назад, а шел вперед.
   Одиночка Тютчев? Лесков, вместо своего поколения, попавший в наше? Но так ведь можно дойти до Есенина, запоздавшего в свой край всего на десять лет. Родись он на десять лет раньше -- пели бы -- успели бы спеть -- его, а не Демьяна. Для литературы эпохи показателен он, а не Демьян -- показательный может быть, но никак не для поэзии. Есенин, погибший из-за того, что заказа нашего времени выполнить не мог -- из-за чувства очень близкого к совести: между завистью и совестью -- зря погиб, ибо даже гражданский заказ нашего времени (множеств -- единоличному) выполнил.

"Я последний поэт деревни"...

   Всякая современность в настоящем -- сосуществование времен, концы и начала, живой узел -- который только разрубить. Всякая современность -- пригород. Вся российская современность сейчас один сплошной духовный пригород с деревнями-не деревнями и городами-не городами -- место во времени, на котором Есенин, так и оставшийся между деревней и городом, и биографически был уместен.
   Не современных, поныне здравствующих поэтов, могла бы назвать десятками, но они либо уже не поэты, либо никогда ими и не были. Их покинуло не чувство своего времени, которого, может быть, в голом виде у них и не было, их покинул дар, через который они в свое время чувствовали -- являли -- творили. Не идти дальше (в стихах -- как во всем) -- идти вспять, то есть выбывать. С главным козырем эмигрантской литературы случилось то же, что с тридцати лет случается с обывателем: он стал современен предыдущему поколению, то есть в данном случае собственному авторству тридцать лет назад. Не от других идущих, от долженствовавшего идти себя -- отстал. Причина неприятия Иксом современного искусства в том, что он его больше не творит. Икс не современен не потому, что не принял современности, а на своем творческом пути остановился, единственное, на что творец не вправе. Искусство идет, художники остаются.
   Не современны, кроме нейтральностей, не современных никакому времени, только выбывшие из строя -- инвалиды, титул почтенный, ибо в прошлом предполагает валидность (годность).
   Даже мой единственный вызов времени:
   
   Ибо мимо родилась
   Времени. Вотще и всуе
   Требуешь! Калиф на час --
   Время! Я тебя миную.
   
   -- крик моего времени -- моими устами, контр-крик его самому себе. Живи я сто лет назад, когда реки тихо текли... Современность поэта есть его обреченность на время. Обреченность на водительство им.
   Из Истории не выскочишь. Пойми это Есенин, он спокойно пел бы не только свою деревню, но и дерево над хатой, и этого бы дерева никакими топорами из поэзии XX в. не вырубить.
   Современность у поэта не есть провозглашение своего времени лучшим, ни даже просто -- приятие его -- нет тоже ответ! -- ни даже насущность того или иного ответа на события (поэт сам событие своего времени и всякий ответ его на это самособытие, всякий самоответ, будет ответ сразу на все), -- современность поэта настолько не в содержании (что ты этим хотел сказать? -- А то, что я этим сделал) -- что мне, пишущей эти строки, своими ушами довелось слышать после чтения моего Молодца -- это о Революции? (Сказать, что слушатель просто не понял -- самому не понять, ибо: не о революции, а она: ее шаг.)
   Больше скажу, современность (в русском случае -- революционность) вещи не только не в содержании, но иногда вопреки содержанию, -- точно насмех ему. Так и в Москве 20 г. мне из зала постоянно заказывали стихи "про красного офицера", а именно:
   
   И так мое сердце над Рэсэфэсэром
   Скрежещет -- корми -- не корми! --
   Как будто сама я была офицером
   В октябрьские смертные дни.
   
   Есть нечто в стихах, что важнее их смысла: -- их звучание. И солдаты Москвы 20 г. не ошибались: стихи эти, по существу своему, гораздо более про красного офицера (и даже солдата), чем про белого, который бы их и не принял, который (1922 -- 1932 гг.) их и не принял.
   Знаю это по чувству веселия и доверия, с которым я их читала там: врагам бросала как в родное, и по чувству (робости и неуместности), с которым их читаю здесь, вроде: "простите Христа ради" -- что? да то, что я о вас пишу -- так, о вас пишу -- не так: по-тамошнему, по-ихнему, вас славлю на языке врага: моем языке! А в общем: простите Христа ради за то, что я -- поэт, ибо пиши я так, чтобы вы мне меня не "прощали", а себя во мне узнавали -- я бы не была тем, кто я есть -- поэтом.
   Когда я однажды читала свой Лебединый Стан в кругу совсем неподходящем, один из присутствующих сказал: -- Все это ничего. Вы -- все-таки революционный поэт. У вас наш темп.
   В России мне все за поэта прощали, здесь мне этого поэта прощают.
   Знаю еще, что истинные слушатели моему белому Перекопу -- не белые офицеры, .которым мне, каждый раз как читаю, в полной чистоте сердца хочется рассказать вещь в прозе -- а красные курсанты, до которых вещь вплоть до молитвы священника перед наступлением -- дошла бы -- дойдет.
   Если бы между поэтом и народом не стояло политиков!
   И еще: мои русские вещи, при всей моей уединенности, и волей не моей, а своей, рассчитаны -- на множества. Здесь множеств -- физически нет, есть группы. Как вместо арен и трибун России -- зальца, вместо этического события выступления (пусть наступления!) литературные вечера, вместо безымянного незаменимого слушателя России -- слушатель именной и даже именитый. В порядке литературы, не в ходе жизни. Не тот масштаб, не тот ответ. В России, как в степи, как на море, есть откуда и куда сказать. Если бы давали говорить.
   А в общем просто: здесь та Россия, там -- вся Россия. Здешнему в искусстве современно прошлое. Россия (о России говорю, не о властях), Россия, страна ведущих, от искусства требует, чтобы оно вело, эмиграция, страна оставшихся, чтобы вместе с ней оставалось, то есть неудержимо откатывалось назад. В здешнем порядке вещей я непорядок вещей. Там бы меня не печатали -- и читали, здесь меня печатают -- и не читают. (Впрочем, уж и печатать перестали.) Главное в жизни писателей (во второй половине ее) -- писать. Не: успех, а: успеть. Здесь мне писать не мешают, дважды не мешают, ибо мешает не только травля, но и слава (любовь).
   Все точка зрения. В России меня лучше поймут. Но на том свете меня еще лучше поймут, чем в России. Совсем поймут.
   Меня самое научат меня совсем понимать. Россия только предел земной понимаемости, за пределом земной понимаемости России -- беспредельная понимаемость не-земли. "Есть такая страна -- Бог, Россия граничит с ней", так сказал Рильке, сам тосковавший везде вне России, по России, всю жизнь. С этой страной Бог -- Россия по сей день граничит. Природная граница, которой не сместят политики, ибо означена не церквами. Не только сейчас, после всего свершившегося, Россия для всего, что не-Россия, всегда была тем светом, с белыми медведями или большевиками, все равно -- тем. Некоей угрозой спасения -- душ -- через гибель тел.
   И решиться ехать туда тогда, при всех до-военных ласках было немногим легче, чем сейчас через все запреты. Россия никогда не была страной земной карты. И ехавшие отсюда ехали именно за границу: видимого.
   На эту Россию ставка поэтов. На Россию -- всю, на Россию -- всегда.
   Но и России мало. Всякий поэт по существу эмигрант, даже в России. Эмигрант Царства Небесного и земного рая природы. На поэте -- на всех людях искусства -- но на поэте больше всего -- особая печать неуюта, по которой даже в его собственном доме -- узнаешь поэта. Эмигрант из Бессмертья в время, невозвращенец в свое небо. Возьмите самых разных и мысленно выстройте их в ряд, на чьем лице -- присутствие? Все -- там. Почвенность, народность, национальность, расовость, классовость -- и сама современность, которую творят, -- все это только поверхность, первый или седьмой слой кожи, из которой поэт только и делает, что лезет. "Который час? -- его спросили здесь. -- А он ответил любопытным: Вечность" -- Мандельштам о Батюшкове, и: "Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?" -- Борис Пастернак о самом себе. По существу все поэты всех времен говорят одно. И это одно так же остается на поверхности кожи мира, как сам зримый мир на поверхности кожи поэта. Перед той эмиграцией -- что -- наша!
   
   И долго на свете томилась она,
   Желанием чудным полна.
   И песен небес заменить не могли
   Ей скучные песни земли!
   
   -- не менее скучные оттого, что собственные!
   Возвращаясь к здесь:
   Обыватель большей частью в вещах художества современен поколению предыдущему, то есть художественно сам себе отец, а затем и дед и прадед. Обыватель в вещах художества выбывает из строя к тридцати годам и с точки своего тридцатилетия неудержимо откатывается назад -- через непонимание чужой молодости -- к неузнаванию собственной молодости -- к непризнаванию никакой молодости -- вплоть до Пушкина, вечную молодость которого превращает в вечное старчество, и вечную современность которого в отродясь-старинность. И на котором и умирает. Показательно, что ни один рядовой старик Пастернаку, которого не знает, не противупоставляет Державина -- которого тоже не знает. Великий знаток не только своей современности, но и первый защитник подлинности новооткрытого тогда Слова о Полку Игоревом -- Пушкин -- предел обывательской осведомленности вокруг и назад. Всякое незнание, всякая немощь, всякая нежить неизменно под прикрытие Пушкина, знавшего, могшего, ведшего.
   Два встречных движения: продвигающегося возраста и отодвигающегося, во времени, художественного соответствия. Прибывающего возраста и убывающего художественного восприятия.
   Так старшие в эмиграции по сей день считают своего семидесятилетнего сверстника Бальмонта -- двадцатилетним и до сих пор еще с ним сражаются или как внуку "прощают". Другие, помоложе, еще или уже современны тому Игорю Северянину, то есть собственной молодости (на недавний вечер Игоря Северянина эмиграция пошла посмотреть на себя -- тогда: на собственную молодость воочью, послушать, как она тогда пела, а молодость -- умница! -- выросла и петь перестала, только раз -- с усмешкой -- над нами и над собой...). Третьи, наконец, начинают открывать (допускать возможность) Пастернака, который вот уже пятнадцать лет (1917 г. Сестра моя Жизнь), как лучший поэт России, а печатается больше двадцати лет. Любят и знают Пастернака, то есть настоящие Борису Пастернаку современники, не его сверстники, возле-сорокалетние, а их дети, которые когда-нибудь тоже в свою очередь отстанут, устанут, застынут, на том -- нем, если не откатятся куда-нибудь за Блока и дальше, в страну отцов, забывая, что та в свое время была страной сыновей. А где-то, в защитном цвете неизвестности, бродит среди нас тот, будущий -- уже сущий -- которого -- о, как любили бы двадцатилетние его ровесники -- если бы знали! Но они его не знают. Но он сам себя еще не знает. Он для себя сейчас еще последний из всех. О нем знают только боги и -- пустая его тетрадь с продолбленным следом двух его локтей. Двадцатилетнего Бориса Пастернака не дано знать никому.
   Из всего сказанного явствует, что признак современности поэта отнюдь не в своевременности его общепризнанности, следовательно не в количественности, а в качественности этого признания. Общепризнанность поэта может быть и посмертной. Но современность (воздействие на качество своего времени) всегда прижизненная, ибо в вещах творчества только качество и в счет.
   "On ne perd rien pour attendre" ["От ожидания ничего не теряют" (фр.).] -- Пастернак-то ничего не потерял, но может быть, попади тот русский самоубийца под какой-нибудь пастернаковский ливень, будь он (художественно) способен его воспринять, его -- выдержать, -- он бы и не бросился с Триумфальной арки (в ответ на: любовь моя смерть -- Сестра моя Жизнь!).
   Спросить бы тех, кто на войну уходили с Пастернаком и Блоком в кармане.
   Современная Россия, которая обывателя чуть ли не насильно -- во всяком случае неустанно и неуклонно -- наглядным и изустным путем приучает к новому искусству, все это переместила и перевернула. Пусть не все понимают, пусть не все сразу понимают, достаточно того, что причину этого непонимания ищут в себе, а не в писателе. -- "Почему, Владимир Владимирович, -- вопрос рабочих Маяковскому, -- когда вы читаете, мы все понимаем, когда сами..." -- "Учитесь читать, ребята, учитесь читать"... Россия страна, где впервые учатся читать поэтов, которые -- сколько бы этого ни утверждали -- не есть соловьи.
   Современность поэта во стольких-то ударах сердца в секунду, дающих точную пульсацию века -- вплоть до его болезней (NB! мы в стихах все задыхаемся!) во внесмысловом, почти физическом созвучии сердцу эпохи -- и мое включающему, и в моем -- моим -- бьющемуся.
   Я идейно и жизненно могу отстаивать, отстою, ушедшее -- там за краем земли оставшееся -- отстаиваю, а стихи сами без моего ведома и воли выносят меня на передовые линии. Ни стихов, ни детей у Бога не заказывают, они -- отцов!
   Так я в Москве 20 г., впервые услыхав, что я "новатор", не только не обрадовалась, но вознегодовала -- до того сам звук слова был мне противен. И только десять лет спустя, после Десяти лет эмиграции, рассмотрев, кто и что мои единомышленники в старом, а главное, кто и что мои обвинители в новом -- я наконец решилась свою "новизну" осознать -- и усыновить.
   Стихи наши дети. Наши дети старше нас, потому что им дольше, дальше жить. Старше нас из будущего. Потому нам иногда и чужды.
   Возвращаясь к содержанию и его частности направлению. Оттого, что Луначарский революционер, он не стал революционным поэтом, оттого, что я не -- я не стала поэтом-реставратором. Поэт Революции (le chantre de la Revolution) и революционный поэт -- разница. Слилось только раз в Маяковском. Больше слилось, ибо еще и революционер -- поэт. Посему он чудо наших дней, их гармонический максимум. Но бывают и контр-чудеса: Шатобриан, бывший не с Революцией, а против, подготовил в литературе революцию Романтизма, чего бы не было, если бы Революция взяла его в оборот на предмет писания политических памфлетов (! гениальных -- у Маяковского, сильных всей его -- им самим в себе подавленной -- лирической силой). Второе и главное: признай, минуй, отвергни Революцию -- все равно она уже в тебе -- и извечно (стихия) и с русского 1918 г., который хочешь не хочешь -- был. Все старое могла оставить Революция в поэте, кроме масштаба и темпа.
   -- А старый Сологуб с его предсмертными бержериями? Именно-что -- старый Сологуб. Пронзительно как человеческий документ (старого поэта в Революцию), растравительно как образ (старика, потерявшего все, и вот...), но не это же, не бержерии же -- искусство, и не это же, не бержерии же -- Сологуб! В бержериях Сологуб мрачным потоком своего дара отпущен -- опущен на аркадский бережок. У тоже старого Кузмина в его византийском Св. Георгии (1921 г.) -- шаг Революции, слушал бы иностранец, сказал бы: бой. Об этой революционности говорю. Другой для поэта нет. Или уж (кроме единственного чуда Маяковского) поэта нет. Пастернак не потому революционен, что написал 1905 год, а потому, что открыл новое поэтическое сознание и его неизбежное следствие -- форму. (Показательно, что Пятый год среди своих -- тогда больших современников -- певца не нашел, в своих тогда больших поэтах современника не нашел. Есть один Пятый Год -- пастернаковский, двадцать с лишним лет спустя. Из чего вывод, что событие -- так же как поэт и как поэма -- иногда может и подождать, не только без всякого для себя урона, но и на благо. События и события -- торопящим великий творческий урок терпения.)
   Ни одного крупного русского поэта современности, у которого после Революции не дрогнул и не вырос голос -- нет. Тема Революции -- заказ времени. Тема прославления Революции -- заказ партии.
   Является ли -- хотя бы самая могущественная, с самым большим будущим в мире политическая партия -- всем своим временем и может ли она от лица всего его предъявлять свой заказ?
   Есенин погиб, потому что не свой, чужой заказ (времени -- обществу) принял за свой (времени -- поэту), один из заказов -- за весь заказ. Есенин погиб, потому что другим позволил знать за себя, забыл, что он сам -- провод: самый прямой провод!
   Политический (каков бы ни был!) заказ поэту -- заказ не по адресу, таскать поэта по Турксибам -- не по адресу, поэтическая сводка вещь неубедительная, таскать поэта в хвосте политики -- непроизводительно.
   Посему: политический заказ поэту не есть заказ времени, заказывающего без посредников. Заказ не современности, а злободневности. Злобе вчерашнего дня и обязаны мы смертью Есенина.
   Есенин погиб, потому что забыл, что он сам такой же посредник, глашатай, вожатый времени -- по крайней мере настолько же сам свое время, как и те, кому во имя и от имени времени дал себя сбить и загубить.
   
   Писатель, если только он
   Волна, а океан -- Россия,
   Не может быть не возмущен,
   Когда возмущена стихия.
   
   Если бы идеологи пролетарской поэзии побольше чтили и поменьше учили поэтов, они бы дали этой потрясенной стихии потрясать поэта самой, предоставили поэту потрясаться ею по-своему.
   Если бы идеологи пролетарской поэзии побольше чтили и поменьше учили поэтов, они бы задумались и над последующим четверостишием:
   
   Писатель, если только он
   Есть нерв великого народа,
   Не может быть не поражен,
   Когда поражена свобода
   
   -- то есть самый нерв творчества.
   Не пишите против нас, ибо вы -- сила, вот единственно законный заказ всякого правительства -- поэту.
   Если же вы мне скажете: "во имя будущего"... -- я от будущего заказы принимаю непосредственно.
   Что все то давление (церкви, государства, общества) перед этим, изнутри!
   Есть и у меня заказы времени. Помимо боевого темпа "Царь-Девицы", "Молодца", "Красного Коня" и многого еще -- то есть помимо косвенного воздействия времени -- прямой заказ времени вплоть до имен вождей, но данный не вождями или контр-вождями, а самим явлением. Так, поэма "Перекоп" заказана Перекопом-валом. Закажи или даже предложи мне ее тот или иной идеолог Белого движения, из нее бы ничего не вышло, ибо в дело Любви вмешался бы третий -- неизменно-губительный, как бы его ни звали -- и убийственный, когда его никак не зовут, то есть когда этот третий -- политическая программа.
   Больше скажу -- если мне и удался "Перекоп", то только благодаря тому, что писала я его не смущенная ничьей корыстной радостью, в полном отсутствии сочувствия, здесь в эмиграции точно так же, как писала бы в России. Одна против всех -- даже своих собственных героев, не понимающих моего языка. В двойной отрешенности cause perdue Добровольчества и cause perdue [Обреченное дело (фр.).] о нем поэмы.
   Всякое групповое партийное корыстное сочувствие -- гибель. Есть одно сочувствие -- народное. Но оно -- потом.
   Заказ мне времени есть моя дань времени. Если всякое творчество, т. е. всякое воплощение -- дань человеческому естеству, это -- сугубая дань естеству и как таковая сугубый грех перед Богом. Единственное спасение меня и вещей, что заказ времени у меня оказался приказом совести, вещи вечной. Совести за всех тех в чистоте сердца убитых и не воспетых, воспетыми быть не имеющих. В главенстве же, в моих вещах, приказа совести над заказом времени порукой главенство в них любви над ненавистью. Я, обратно всей контрреволюционной Москве и эмиграции, никогда так не ненавидела красных, как любила белых. Злостность времени, думаю, этой любовью несколько искуплена.
   Те, кого в Советской России или кто сами себя по скромности зовут попутчиками -- сами вожатые. Творцы не только слова, но и видений своего времени.
   Даже в бессмертной гоголевской тройке России я поэта не вижу пристяжной.
   Не "попутчество", а одинокое сотворчество. И лучше всего послужит поэт своему времени, когда даст ему через себя сказать, сказаться. Лучше всего послужит поэт своему времени, когда о нем вовсе забудет (о нем вовсе забудут). Современно не то, что перекрикивает, а иногда и то, что перемалчивает.
   Современность не есть все мое время. Современное есть показательное для времени, то, по чему его будут судить: не заказ времени, а показ. Современность сама по себе отбор. Истинно современное есть то, что во времени -- вечного, посему, кроме показательности для данного времени, своевременно -- всегда, современно -- всему. Пушкинские стихи "К Морю", например, с тенями Наполеона и Байрона на вечном фоне Океана.
   Современность в искусстве есть воздействие лучших на лучших, то есть обратное злободневности: воздействию худших на худших. Завтрашняя газета уже устарела. Из чего явствует, что большинство обвиняемых в "современности" этого обвинения и не заслуживают, ибо грешат только временностью, понятию такому же обратному современности, как и вневременность. Современность: все-временность. Кто из нас окажется нашим современником? Вещь, устанавливаемая только будущим и достоверная только в прошлом. Современник: всегда меньшинство.
   Современность не есть все мое время, но так же и вся современность не есть одно из ее явлений. Эпоха Гёте одновременно и эпоха Наполеона и эпоха Бетховена. Современность есть совокупность лучшего.
   Если даже допустить, что коммунизм как попытка наилучшего устроения земной жизни -- благо, есть ли он один -- благо, есть ли он один -- все блага, включает ли в себя, определяет ли он собою все остальные блага и силы: искусства, науки, религии, мысли. Включает, исключает или -- наравне -- сосуществует.
   Я, от лица всех остальных благ, стою на последнем. Как один из двигателей современности, а именно устроитель земной жизни, чем дальше, тем хуже, расстраиваемой -- честь и место. Но равно как земное устройство не главнее духовного, равно как наука общежития не главнее подвига одиночества -- так и коммунизм, устроитель земной жизни -- не главнее всех двигателей жизни духовной, ни надстройкой, ни пристройкой не являющейся. Земля -- не все, а если бы даже и все -- устроение людского общежития -- не вся земля. Земля большего стоит и заслуживает.
   Честь и место -- как всякому знающему честь и место.
   Подхожу к самому трудному для себя ответу: показателен ли Для наших дней Рильке, этот из далеких -- далекий, из высоких -- высокий, из одиноких -- одинокий. Если -- в чем никакого сомнения -- показателен для наших дней -- Маяковский.
   Рильке не есть ни заказ, ни показ нашего времени, -- он его противовес.
   Войны, бойни, развороченное мясо розни -- и Рильке.
   За Рильке наше время будет земле -- отпущено.
   По обратности, то есть необходимости, то есть противуядию нашего времени Рильке мог родиться только в нем.
   В этом его -- современность.
   Время его не заказало, а вызвало.
   Заказ множества Маяковскому: скажи нас, заказ множества Рильке: скажи нам. Оба заказа выполнили. Учителем жизни Маяковского никто не назовет, так же как Рильке -- глашатаем масс.
   Рильке нашему времени так же необходим, как священник на поле битвы: чтобы за тех и за других, за них и за нас: о просвещении еще живых и о прощении павших -- молиться.
   Быть современником -- творить свое время, а не отражать его. Да отражать его, но не как зеркало, а как щит. Быть современником -- творить свое время, то есть с девятью десятыми в нем сражаться, как сражаешься с девятью десятыми первого черновика.
   Со щей снимают накипь, а с кипящего котла времени -- нет?
   Гумилевское:
   
   Я вежлив с жизнью современною,
   Но между нами есть преграда --
   
   конечно, относится к тем, кто локтями и гудками мешали ему думать, к времени шумам, а не к тем, кто совместно с ним творили тишину своего времени, о которой так чудесно Пастернак:
   
   Тишина, ты лучшее
   Из всего, что слышал.
   
   К временщикам и поденщикам времени, а не к его, Гумилева, современникам.
   Теперь, расчистив совесть от всяких недомолвок, взяв труднейшую на себя задачу: констатирования факта времени, признав свою зависимость от времени, свою связанность с ним -- и им -- признав время своим рабочим материалом, своим орудием производства, своим частичным -- и как часто частным! -- работодателем, наконец -- спрашиваю:
   Кто такое мое время, чтобы я еще ему и вольно служила?
   Что такое вообще время, чтобы ему служить?
   Мое время завтра пройдет, как вчера -- его, как послезавтра -- твое, как всегда всякое, пока не пройдет само время.
   Служение поэта времени -- оно есть! -- есть служение мимо-вольное, то есть роковое: не могу не. Моя вина перед Богом, -- пусть заслуга перед веком!
   Брак поэта с временем -- насильственный брак. Брак, которого, как всякого претерпеваемого насилия, он стыдится и из которого рвется -- прошлые поэты в прошлое, настоящие в будущее -- точно время оттого меньше время, что оно не мое! Вся советская поэзия -- ставка на будущее. Только один Маяковский, этот подвижник своей совести, этот каторжанин нынешнего дня, этот нынешний день возлюбил: то есть поэта в себе -- превозмог.
   Брак поэта с временем -- насильственный брак, потому ненадежный брак. В лучшем случае -- bonne mine а mauvais jeu [Хорошую мину при плохой игре (фр.).], а в худшем -- постоянном -- настоящем -- измена за изменой все с тем же любимым -- Единым под множеством имен.
   Как волка ни корми -- все в лес глядит. Все мы волки дремучего леса Вечности.
   "Брака -- нет". Нет, брак -- есть: тот же брак колодника с колодкой. Но когда нам кроме брака с вообще-временем, понятием времени, навязывают еще и брак с нашим временем, этим временем, брак с каким-то под-временем, а главное, когда нам это насилие навязывают еще и в любовь, каторгу выдают за служение по призванию, когда нам эту колодку набивают еще и духовно...
   Претерпеваемое насилие -- слабость. Духовное узаконение претерпеваемого насилия -- вещь без имени, на которую не способен ни один раб.
   Отстаивать у времени то, что в нем вечного, либо увековечивать то, что в нем временного, -- как ни повернуть: времени -- веку мира сего -- противуставляется век тот.
   Служение времени как таковому есть служение смене -- измене -- смерти. Не угонишься, не у -- служишь. Настоящее. Да есть ли оно? Служение периодической дроби. Думаю, что еще служу настоящему, а уже прошлому, а уже будущему. Где оно present, в чем?
   С бегущим можно бежать, но если ты узнаешь, что он никуда не бежит, всегда бежит, бежит, потому что бежит, бежит для того, чтобы бежать. Что его бег -- самоцель, либо -- что еще хуже -- бегство самого от себя: себя -- раны, прорехи, в которую утекает все.
   "Diese Strecke laufen wir zusammen" (до первого поворота пойдем вместе) -- на лучший конец худой дорожный товарищ, заводящий нас во все кабаки, ввязывающий во все драки, отбивающий нас от нашей хотя бы самой скромной цели и в конце концов (очень, очень скоро настающем!) бросающий нас с пустым кошелем и головою. Если сами, опередив, его не бросили.
   Служение своему времени есть заказ с отчаяния. Только данная минута века, только эта мера веса у атеиста и есть обратный и родной лик "лови момента", ибо дальше крышка. Царство земное с отчаяния в Царстве Небесном.
   Атеисту ничего не остается кроме земли и устройства.
   Прогресс? Но доколе? А если и до конца планеты -- продвижение вперед -- к яме?
   Продвижение вперед не к концу -- достижению, а к концу-уничтожению. Если же и планету как-нибудь научат не кончиться, отстоят планету у небытия -- поколение земных богов за поколением земных богов? Конец или бесконечность земной жизни, равно-страшно, ибо равно-пусто.
   Лермонтовское "на время не стоит труда" относится не к любви, а к самому времени: само время не стоит труда.
   
   Смерть и время царят на земле
   Ты владыками их не зови
   Все кружась исчезает во мгле
   Неподвижно лишь Солнце Любви.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

   Проставив последнюю точку -- Любви, в вечер того же дня читаю в газете:
   "Кончилась в Москве одна "дискуссия", начинается другая. Сейчас "внимание писательской общественности перенесено на стихотворный фронт".
   Доклад о поэзии прочел Асеев, друг и последователь Маяковского. Потом начались прения, и длились они три дня. Сенсацией прений было выступление Пастернака. Пастернак сказал, во-первых, что
   -- Кое-что не уничтожено Революцией...
   Затем он добавил, что
   -- Время существует для человека, а не человек для времени.
   Борис Пастернак -- там, я -- здесь, через все пространства и запреты, внешние и внутренние (Борис Пастернак -- с Революцией, я -- ни с кем), Пастернак и я, не сговариваясь, думаем над одним и говорим одно.
   Это и есть: современность.
   
   Медон, январь 1932

(Цветаева М. И. Собрание сочинений в 7-х тт., М.: "Эллис Лак", 1994.)

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru