Цветаева Марина Ивановна
Пушкин и Пугачев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 2.38*4  Ваша оценка:

Марина Цветаева.
Пушкин и Пугачев

I

   Есть магические слова, магические вне смысла, одним уже звучанием своим -- физически-магические -- слова, которые, до того как сказали -- уже значат, слова -- самознаки и самосмыслы, не нуждающиеся в разуме, а только в слухе, слова звериного, детского, сновиденного языка.
   Возможно, что они в жизни у каждого -- свои.
   Таким словом в моей жизни было и осталось -- Вожатый.
   Если бы меня, семилетнюю, среди седьмого сна, спросили: "Как называется та вещь, где Савельич, и поручик Гринев, и царица Екатерина Вторая?" -- я бы сразу ответила: "Вожатый". И сейчас вся "Капитанская дочка" для меня есть -- го и называется -- так.
   Странно, что я в детстве, да и в жизни, такая несообразительная, недогадливая, которую так легко можно было обмануть, здесь сразу догадалась, как только среди мутного кручения метели что-то зачернелось -- сразу насторожилась, зная, зная, зная, что не "пень иль волк", а то самое.
   И когда незнакомый предмет стал к нам подвигаться и через две минуты стал человеком -- я уже знала, что это не "добрый человек", как назвал его ямщик, а лихой человек, страх-человек, тот человек.
   Незнакомый предмет был -- весьма знакомый предмет.
   Вожатого я ждала всю жизнь, всю свою огромную семилетнюю жизнь.
   Это было то, что ждет нас на каждом повороте дороги и коридора, из-за каждого куста леса и каждого угла улицы -- чудо -- в которое ребенок и поэт попадают как домой, то единственное домой, нам данное и за которое мы отдаем -- все родные дома!
   И когда знаемый из всех русских и нерусских сказок и самой Marchen unseres Lebens und Wesens [Сказки нашей жизни и бытия (нем.)] незнакомый предмет вдобавок еще оказался Вожатым, дело было сделано: душа была взята: отдана.
   О, я сразу в Вожатого влюбилась, с той минуты сна, когда самозваный отец, то есть чернобородый мужик, оказавшийся на постели вместо гриневского отца, поглядел на меня веселыми глазами. И когда мужик, выхватив топор, стал махать им вправо и влево, я знала, что я, то есть Гринев, уцелеем, и если боялась, то именно как во сне, услаждаясь безнаказанностью страха, возможностью весь страх, безнаказанно, до самого дна, пройти. (Так во сне нарочно замедляешь шаг, дразня убийцу, зная, что в последнюю секунду -- полетишь.) И когда страшный мужик ласково стал меня кликать, говоря: "Не бойсь! Подойди под мое благословение!" -- я уже под этим благословением -- стояла, изо всех своих немалых детских сил под него Гринева -- толкала: "Да иди же, иди, иди! Люби! Люби!" -- и готова была горько плакать, что Гринев не понимает (Гринев вообще не из понимающих) -- что мужик его любит, всех рубит, а его любит, как если бы волк вдруг стал сам давать тебе лапу, а ты бы этой лапы -- не принял.
   А Вожатого -- поговорки! Круглая, как горох, самотканая окольная речь наливного яблочка по серебряному блюдечку -- только покрупнее! Поговорки, в которых я ничего не понимала и понять не пыталась, кроме того, что он говорит -- о другом: самом важном. Это была первая в моей жизни иносказательная речь (и последняя, мне сужденная!) -- о том самом -- другими словами, этими словами -- о другом, та речь, о которой я, двадцать лет спустя:
   
   Поэт -- издалека заводит речь.
   Поэта -- далеко заводит речь... --
   
   как далеко завела -- Вожатого.
   Нужно сказать, что даже при втором, третьем, сотом чтении, когда я уже наизусть знала все, что будет -- и как все будет, я неизменно непрерывно разрывалась от страха, что вдруг Гринев -- Вожатому -- вместо чая водки не даст, заячьего тулупа не даст, послушает дурака Савельича, а не себя, не меня. И, Боже, какое облегчение, когда тулуп наконец вот уже который раз треснул на Вожатовых плечах!
   (Есть книги настолько живые, но все боишься, что, пока не читал, она уже изменилась, как река -- сменилась, пока жил -- тоже жила, как река -- шла и ушла. Никто дважды не вступал в ту же реку. А вступал ли кто дважды в ту же книгу?)
   ...Потом, как известно, Вожатый пропадает -- так подземная река уходит под землю. А с ним пропадал и мой интерес. Читала я честно, ни строки не пропуская, но глазами читала, на мысленный глаз прикидывая, сколько мне еще осталось печатных верст пройти -- без Вожатого (как -- в том же детстве, на больших прогулках -- без воды) -- в совершенно для меня ненужном обществе коменданта, Василисы Егоровны, Швабрина и не только не нужном, а презренном -- Марьи Ивановны, той самой дуры Маши, которая падает в обморок, когда палят из пушки, и о которой только и слышишь, что она "чрезвычайно бледна".
   Странно, что даже дуэль меня не мирила с отсутствием Вожатого, что даже любовное объяснение Гринева с Машей ни на секунду не затмевало во мне черной бороды и черных глаз. В их любви я не участвовала, вся моя любовь была -- к тому, и весь их роман сводился к моему негодованию: "Как может Гринев любить Марью Ивановну, а Марья Ивановна -- Гринева, когда есть -- Пугачев?"
   И суровое письмо отца Гринева, запрещающее сыну жениться, не только меня не огорчало, но радовало: "Вот теперь уедет от нее и опять по дороге встретит -- Вожатого и уж никогда с ним не расстанется и (хотя я знала продолжение и конец) умрет с ним на лобном месте. А Маша выйдет за Швабрина -- и так ей и надо".
   В моей "Капитанской дочке" не было капитанской дочки, до того не было, что и сейчас я произношу это название механически, как бы в одно слово, без всякого капитана и без всякой дочки. Говорю: "Капитанская дочка", а думаю: "Пугачев".
   Вся "Капитанская дочка" для меня сводилась и сводится к очным встречам Гринева с Пугачевым: в метель с Вожатым (потом пропадающим) -- во все с мужиком -- с Самозванцем на крыльце комендантского дома -- но тут -- остановка:
   "Меня снова привели к самозванцу и поставили перед ним на колени. Пугачев протянул мне жилистую свою руку".
   Подсказывала ли я и тут (как в том страшном сне) Гриневу поцеловать Пугачеву руку?
   К чести своей скажу -- нет. Ибо Пугачев, я это понимала, в ту минуту был -- власть, нет, больше -- насилие, нет, больше -- жизнь и смерть, и так поцеловать руку я при всей своей любви не смогла бы. Из-за всей своей любви. Именно любовь к нему приказывала мне ему в его силе и славе и зверстве руки не целовать -- оставить поцелуй для другой площади. Кроме того: раз все вокруг шепчут: "Целуй руку! Целуй руку!" -- ясно, что я руки целовать не должна. Я такому круговому шепоту отродясь цену знала. Так что и Иван Кузьмич, и Иван Игнатьевич, и все мы, не присягнувшие и некоторые повисшие, оказались -- правы.
   Но -- негодовала ли я на Пугачева, ненавидела ли я его за их казни? Нет. Нет, потому что он должен был их казнить -- потому что он был волк и вор. Нет, потому что он их казнил, а Гринева, не поцеловавшего руки, помиловал, а помиловал -- за заячий тулуп. То есть -- долг платежом красен. Благодарность. Благодарность злодея. (Что Пугачев -- злодей, я не сомневалась ни секунды и знала уже, когда он был еще только незнакомый черный предмет.) Об этом, а не ином, сказано в Евангелии: в небе будет больше радости об одном раскаявшемся грешнике, нежели о десяти несогрешивших праведниках. Одно из самых соблазнительных, самых роковых для добра слов из Христовых уст.
   Но есть еще одно. Пришедши к Пугачеву непосредственно из сказок Гримма, Полевого, Перро, я, как всякий ребенок, к зверствам -- привыкла. Разве дети ненавидят Людоеда за то, что хотел отсечь мальчикам головы? Нет, они его только боятся. Разве дети ненавидят Верлиоку? Змея-Горыныча? Бабу-Ягу с ее живым тыном из мертвых голов? Все это -- чистая стихия страха, без которой сказка не сказка и услада не услада. Для ребенка, в сказке, должно быть зло. Таким необходимым сказочным злом и являются в детстве (и в не-детстве) злодейства Пугачева.
   Ненавидит ребенок только измену, предательство, нарушенное обещание, разбитый договор. Ибо ребенок, как никто, верен слову и верит в слово. Обещал, а не сделал, целовал, а предал. За что же мне было ненавидеть моего Вожатого? Пугачев никому не обещал быть хорошим, наоборот -- не обещав, обратное обещав, хорошим -- оказался. Это была моя первая встреча со злом, и оно оказалось -- добром. После этого оно у меня всегда было на подозрении добра.
   Вожатый во мне рифмовал с жар. Пугачев -- с черт и еще с чумаками, про которых я одновременно читала в сказках Полевого. Чумаки оказались бесами, их червонцы -- горящими угольями, прожегшими свитку и, кажется, сжегшими и хату. Но зато у другого мужика, хорошего, в чугуне вместо кострового жару оказались червонцы. Все это -- костровый жар, червонцы, кумач, чумак -- сливалось в одно грозное слово: Пугач, в одно томное видение: Вожатый.
   Но прежде чем перейти к последующим встречам Гринева с Пугачевым, -- я в Пугачеве на крыльце комендантского дома с первого чтения Вожатого -- узнала. Как мог не узнать его Гринев? И если действительно не узнал, как мне было не отнестись к нему с высокомерием? Как можно было -- после того сна -- те черные веселые глаза -- забыть?

* * *

   "Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытым скатертью и уставленным штофами и стаканами, Пугачев и человек десять казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с красными рожами и блистающими глазами. Между ними не было ни Швабрина, ни нашего урядника, новобранных изменников".
   Значит -- были только свои, и в круг своих позвал Пугачев Гринева, своим его почувствовал. Желание заполучить в свои ряды? Расчет? Нет. Перебежчиков у него и так много было, и были среди них и поценнее ничем не замечательного дворянского сына Гринева. Значит -- что? Влечение сердца. Черный, полюбивший беленького. Волк, -- нет ли такой сказки? -- полюбивший ягненка. Этот полюбил ягненка -- несъеденного, может быть, и за то, что его не съел, как мы, злодеи и не-злодеи, часто привязываемся за наше собственное добро к человеку. Благодарность за заячий тулуп уже была исчерпана -- дарованием жизни. Это приглашение за стол уже было чистое влечение сердца, любовь во всей ее чистоте. Пугачев Гринева в свои ряды звал, потому что тот ему по сердцу пришелся, чтобы ввек не расставаться, чтобы ("фельдмаршалом тебя поставлю") еще раз одарить: сначала -- жизнь, потом -- власть. И нетерпеливая, нестерпимая прямота его вопросов Гриневу, и мрачное ожидание Гриневского ответа (Пугачев мрачно молчал) вызваны не сомнением в содержании этого ответа, а именно его несомненностью: безнадежностью. Пугачев знал, что Гринев, под страхом смерти не поцеловавший ему руки, ему служить -- не может. Знал еще, что если бы мог, он, Пугачев, его, Гринева, так бы не любил. Что именно за эту невозможность его так и любит. Здесь во всей полноте звучит бессмертное анненское слово: "Но люблю я одно -- невозможно". (Мало у Пугачева было добрых молодцев, парней -- ничуть не хуже Гринева. Нет, ему нужен был именно этот -- чужой. Мечтанный. Невозможный. Неможный.) Вся эта сцена -- только последняя проверка -- для последней очистки души -- от надежды.
   Будем внимательны к самому концу этого бессмертного диалога:
   " -- Послужи мне верой и правдой, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в Потемкины (князья). Как ты думаешь?
   -- Нет, -- отвечал я с твердостью. -- Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра -- так отпусти меня в Оренбург".
   Значит -- Гринев поверил. В полное бескорыстие Пугачева, в чистоту его сердечного влечения.
   Пугачев задумался.
   " -- А коли отпущу, -- сказал он, -- так обещаешься ли, по крайней мере, против меня не служить?"
   Этот вопрос -- его последняя ставка, последний сдаваемый им фронт (сдал -- всё).
   " -- Как могу тебе в этом обещаться? -- отвечал я. -- Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя -- пойду, делать нечего..."
   Что в этом ответе? Долг. Неволя, а не воля.
   Эта сцена -- поединок великодуший, соревнование в величии.
   Очная ставка, внутри Пугачева, самовластья с собственным влечением сердца.
   Очная ставка, внутри Гринева, влечения человеческого с долгом воинским.
   Очная ставка Долга -- и Бунта, Присяги -- и Разбоя, и -- гениальный контраст: в Пугачеве, разбойнике, одолевает человек, в Гриневе, ребенке, одолевает воин.
   Пугачев съел обиду, пересилив все, Гринева понял, и не только на волю, но изнутри своей волчьей любви -- отпустил:
   " -- Ступай себе на все четыре стороны и делай, что хочешь:".
   (Читай: что должен.)
   Но -- все уже отдав, последним оборотом любви:
   " -- Завтра приходи со мной проститься".
   Так любящие:
   -- В последний раз!
   Все бессмертные диалоги Достоевского я отдам за простодушный незнаменитый гимназический хрестоматический диалог Пугачева с Гриневым, весь (как весь Пугачев и весь Пушкин), идущий под эпиграфом:
   Есть упоение в бою И бездны мрачной на краю...
   В "Пире во время чумы" Пушкин нам это -- сказал, в "Капитанской дочке" Пушкин нам это -- сделал.

* * *

   Гринев Пугачеву нужен ни для чего: для души. Так цыгане любят белых детей. Так русский царь любил арапа Ибрагима. Так Николай I не полюбил Пушкина.
   Есть в этом диалоге жутко-автобиографический элемент:
   Пугачев -- Гриневу:
   -- А коли отпущу, так обещаешься ли ты, по крайней мере, против меня не служить?
   -- Как могу тебе в этом обещаться?
   Николай I -- Пушкину:
   -- Где бы ты был 14-го декабря, если бы был в городе?
   -- На Сенатской площади, ваше величество!
   Та же интонация страстной и опасной правды: хождения бездны на краю. В ответах Гринева мы непрерывно слышим эту интонацию, если не всегда в кабинете монарха звучавшую, то всегда звучавшую -- внутри Пушкина и уже, во всяком случае, -- на полях его тетрадей.
   Только Гриневу было тяжелее сказать и сделать, от Пугачева -- отказаться. Гринев Пугачеву был благодарен -- и было за что. Пугачевым Гринев с первой встречи очарован -- и было чем. Ответ Гринева -- долг: отказ от любимого.
   Пушкин Николаю ничем не был обязан, и Пушкин в Николае ничем не был очарован: не было -- чем. Ответ Пушкина Николаю -- чистейший восторг: отместка нелюбимому.
   И, продолжая параллель:
   
   Самозванец -- врага -- за правду -- отпустил.
   Самодержец -- поэта -- за правду -- приковал.

* * *

   Пугачев Гриневу с первой минуты благодетель. Ибо если Пугачев в благодарность за заячий тулуп дарует ему жизнь и отпускает на волю, то сам-то гриневский тулуп -- благодарность Пугачеву за то, что на дорогу вывел. Пугачев первый сделал Гриневу добро.
   Вся встреча Гринева с Пугачевым между этими двумя жестами: сначала на дорогу вывел, а потом и на все четыре стороны отпустил.
   -- Вожатый!

* * *

   Но помимо благодарности Гринева -- Пугачеву, помимо пугачевской благодарности и благородства, Пугачев к Гриневу одержим отцовской любовью: любовью к невозможному для него сыну: верному долгу и роду -- "беленькому". (Недаром, недаром тот первый вещий сон Гринева о подменном отце, сон, разом дающий и пугачевскую мечту об отцовстве всея России, и пугачевскую мечту о Гриневе -- сыне.)
   Любовь Пугачева к Гриневу -- отблеск далекой любви Саула к Давиду, тоже при наличии кровного сына, любовь к сыну по избранию, сыну -- души моей... Ибо после дарования жизни уже дары: простые, несчетные дары любви. Пугачев на дары Гриневу ненасытен: и фельдмаршалом тебя поставлю, и в Потемкины (князья) произведу, и посаженым отцом сяду, и овчинный тулуп со своего плеча взамен того заячьего, -- и коня -- и потерянную тем урядником полтину в дорогу дарит, и в до рожную кибитку с собой сажает, и даже дядьке Савельичу позволяет сесть на облучок (за что, скажем в скобках, тот желает ему сто лет здравствовать и обещает век за него Бога молить...) -- и Марью Ивановну из темницы выручает, простив Гриневу его невинный любовный обман... Но здесь -- остановка.
   Когда уличенный во лжи Гринев признается, что Марья Ивановна не племянница попа, а дочь убитого Пугачевым коменданта: "Ты мне этого не сказал, -- заметил Пугачев, у коего лицо омрачилось". Почему (омрачилось)? Да не потому, конечно, что Марья Ивановна дочь того, а не племянница другого, а потому, что Гринев ему солгал, себя, в его глазах, ложью уронил, и -- главное, может быть -- ему, Пугачеву, не доверился. Но и это сходит -- как сходило все, и что не сошло бы! -- и Пугачев просится к Гриневу в посаженые отцы. И -- возобновляем перечень даров -- рука дающего да не скудеет: просится к Гриневу в посаженые отцы, и выдает ему пропуск во все заставы и крепости, ему подвластные, и, простившись с ним на людях, еще раз высовывается к нему из кибитки: "Прощай, ваше благородие!" И -- последний дар любви на последней странице повести --
   "Из семейных преданий известно, что он присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу".
   Больше ему подарить Гриневу было -- нечего.

* * *

   Что это все? Как все это называется? Любовь. Но, слава Богу, на этот раз любовь была не к недостойному. Ибо и дворянский сын Гринев Пугачева -- любил. Любил -- сначала дворянской благодарностью, чувством не менее сильным в дворянине, чем дворянская честь. Любил сначала благодаря, а потом уже вопреки: всей обратностью своего рождения, воспитания, среды, судьбы, дороги, планиды, сути. С первой минуты сна, когда страшный мужик, нарубив полную избу тел, ласково стал его кликать: "Не бойсь, подойди под мое благословение", -- сквозь все злодейства и самочинства, сквозь всё и несмотря на всё -- любил.
   Между Пугачевым и Гриневым -- любовный заговор.
   Пугачев, на людях, постоянно Гриневу подмигивает: ты, мол, знаешь. И я, мол, знаю. Мы оба знаем. Что? В мире вещественном бедное слово: тулуп, в мире существенном -- другое бедное слово: любовь.
   Вот его, Гринева, собственные, Пугачеву, слова на прощание: "Слушай, -- продолжал я, видя его доброе расположение. -- Как тебя назвать, не знаю, да и знать не хочу... Но Бог видит, что жизнию моей рад бы заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам Бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобой ни случилось, каждый день будем Бога молить о спасении грешной твоей души..."
   Это -- еще, пока, благодарность.
   Но вот другое, Гринева, высказывание:
   "Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не сказать истины? В эту минуту -- сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти ему голову, пока еще было время. Швабрин и народ, толпящийся около нас, помешали мне высказать все, чем исполнено было мое сердце".
   Благодарность? Нет. Так благодарность -- не жжет.
   И -- третье:
   "Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: "Емеля! Емеля! -- думал я с досадою. -- Зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся на картечь? Лучшего ничего не мог бы ты придумать".
   И слова Гринева о капитанской дочке Маше: "Чудные обстоятельства соединили нас неразрывно, ничто не может нас разлучить" -- куда более относятся к Пугачеву, отца этой капитанской дочки, на его, Гринева, глазах, вздернувшему на виселицу.
   Но не только те чудные обстоятельства, не только благодарность, не только влечение к своему обратному -- все это еще не дает и не создает любви.
   Есть одно слово, которое Пушкин за всю повесть ни разу не назвал и которое одно объясняет -- все.

Чара.

   Пушкин Пугачевым зачарован. Ибо, конечно, Пушкин, а не Гринев за тем застольным пиром был охвачен "пиитическим ужасом".
   Да и пиитом-то Пушкин Гринева, вопреки всякой вероятности, сделал, чтобы теснее отождествить себя с ним. Не забудем: Гринев-то и в Оренбург попал за то и потому, что до семнадцатого годочку только и делал, что голубей гонял. Не забудем еще, что в доме его отца кроме "Придворного календаря" никаких книг не было. Пушкин, правда, упоминает, что Гринев стал брать у Швабрина французские книги, но от чтения французских книг до писания собственных русских стихов -- далеко. Малый, которого мы видим в начале повести, n'a pas la tete а cа [ему не до этого (фр.)].
   С явлением на сцену Пугачева на наших глазах совершается превращение Гринева в Пушкина: вытеснение образа дворянского недоросля образом самого Пушкина. Митрофан на наших глазах превращается в Пушкина. Но помимо разницы сущности не забудем возраст Гринева: разве может так судить и действовать шестнадцатилетний, впервые ступивший из дому и еще вчера лизавший пенки рядовой дворянский недоросль? Так (как шестнадцатилетний Гринев в этой повести) навряд ли бы мог судить и действовать шестнадцатилетний Пушкин. Ибо есть вещь, которая и гению не дается отродясь (и, может быть, гению -- меньше всего) -- опыт. Шестнадцатилетний Гринев судит и действует, как тридцатишестилетний Пушкин. Дав вначале тип, Пушкин в молниеносной постепенности дает нам личность, исключение, себя. Можно без всякого преувеличения сказать: Пушкин начал с Митрофана и кончил -- собою. Он так занят Пугачевым и собой, что даже забывает post factum постарить Гринева, и получается, что Гринев на два года моложе своей Маши, которой -- восемнадцать лет! Между Гриневым -- дома и Гриневым -- на военном совете -- три месяца времени, а на самом деле, по крайней мере, десять лет роста. Объяснить этот рост появлением в жизни Гринева этой самой Маши -- наивность: любовь мужей обращает в детей, но никак уж не детей в мужей. Пушкинскому Гриневу еще до полного физического роста четыре года расти и вырастать из своих мундиров! Пушкин забыл, что Гринев -- ребенок. Пушкин вообще забыл Гринева, помня только одно: Пугачева и свою к нему любовь.
   Есть этому преображению Гринева в Пушкина любопытное подтверждение. В первом французском переводе "Капитанской дочки" к фразе старика Гринева: "Не казнь страшна; пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею совести", -- переводчиком Луи Виардо сделана пометка: "Un aieul de Pouchkine fut condamne a mort par Pierre le Grand" [Предок Пушкина был приговорен к смерти Петром Великим (фр.)].
   He я здесь создает автобиографичность, а сущность этого я. Не думал Пушкин, начиная повесть с условного, заемного я, что скоро это я станет действительно я, им, плотью его и кровью.
   И, поняв, что Гринев -- Пушкин: как Пушкину было не зачароваться Пугачевым, ему, сказавшему и возгласившему:
   
   Есть упоение в бою
   И бездны мрачной на краю,
   И в разъяренном океане,
   Средь грозных волн и бурной тьмы,
   И в аравийском урагане,
   И в дуновении Чумы!
   
   Есть явление, все эти явления дающее разом. Оно называется -- мятеж, в котором насчитаем еще и метель, и ледоход, и землетрясение, и пожар, и столько еще, не перечисленного Пушкиным! и заключенное им в двоекратном:
   
   Все, все, что гибелью грозит,
   Для сердца смертного таит
   Неизъяснимы наслажденья --
   Бессмертья, может быть, залог!
   И счастлив тот, кто средь волненья
   Их обретать и ведать мог.
   
   Этого счастья Пушкину не было дано. Декабрьский бунт бледнеет перед заревом Пугачева. Сенатская площадь -- порядок и во имя порядка, тогда как Пушкин говорит о гибели ради гибели и ее блаженстве.
   Встреча Гринева с Пугачевым -- в метель, за столом, под виселицей, на лобном месте -- мечтанная встреча самого Пушкина с Самозванцем.
   Только -- вопрос: устоял ли бы Пушкин, тем дворянским сыном будучи, как устоял дворянский сын Гринев, Пушкиным будучи, перед чарой Пугачева? Не сорвалось ли бы с его уст: "Да, Государь. Твой, Государь". Ибо за дворянским сыном Гриневым -- сплошной стеной -- дворянские отцы Гриневы, за Пушкиным -- та бездна, которой всякий поэт -- на краю.
   Пушкину на долю досталось три монарха: на младенчество -- безумный Павел, на юность -- двоеверный Александр, Пушкину на зрелый возраст достался царь -- капрал. Пушкин всем отвращением от Николая I был отброшен к Пугачеву. "Капитанская дочка" -- Николаю месть и даже отместка: самой природы поэта. Из всей истории писать именно историю Пугачевского бунта. Николай I не оценил иронии... судьбы.
   Вернемся -- к чаре.
   Эту чару я, шестилетний ребенок, наравне с шестнадцатилетним Гриневым, наравне с тридцатишестилетним Пушкиным -- здесь уместно сказать: любви все возрасты покорны -- сразу почувствовала, под нее целиком подпала, впала в нее, как в столбняк.
   От Пугачева на Пушкина -- следовательно и на Гринева -- следовательно на меня -- шла могучая чара, словно перекликающаяся с бессмертным словом его бессмертной поэмы: "Могучей страстью очарован..."
   Полюбить того, кто на твоих глазах убил отца, а затем и мать твоей любимой, оставляя ее круглой сиротой и этим предоставляя первому встречному, такого любить -- никакая благодарность не заставит. А чара -- и не то заставит, заставит и полюбить того, кто на твоих глазах зарубил самое любимую девушку. Чара, как древле богинин облак любимца от глаз врагов, скроет от тебя все злодейства врага, все его вражество, оставляя только одно: твою к нему любовь.
   В "Капитанской дочке" Пушкин под чару Пугачева подпал и до последней строки из-под нее не вышел.
   Чара дана уже в первой встрече, до первой встречи, когда мы еще не знаем, что на дороге чернеется: "пень иль волк". Чара дана и пронесена сквозь все встречи, -- с Вожатым, с Самозванцем на крыльце, с Самозванцем пирующим, -- с Пугачевым, сказывающим сказку -- с Пугачевым карающим -- с Пугачевым прощающим -- с Пугачевым -- в последний раз -- кивающим -- с первого взгляда до последнего, с плахи, кивка -- Гринев из-под чары не вышел, Пушкин из-под чары не вышел.
   И главное (она дана) в его магической внешности, в которую сразу влюбился Пушкин.
   Чара -- в его черных глазах и черной бороде, чара в его усмешке, чара -- в его опасной ласковости, чара -- в его напускной важности...
   -- и умилительная деталь:
   Пушкин Пугачева часто дает... немножко смешным: например, Пугачев, не умеющий разобрать писаной руки.
   "Пугачев принял бумагу и долго рассматривал с видом значительным. "Что ты так мудрено пишешь? -- сказал он наконец. -- Наши светлые очи ничего не могут тут разобрать. Где мой обер-секретарь?" -- смешным, но не смехотворным (так Диккенс в начале повести своего мистера Пиквика) -- умилительным, детски-смешным: ребенком, читающим письмо вверх ногами. У Пушкина Пугачев получается какой-то зверский ребенок, в себе -- неповинный, во зле -- неповинный. Сравнить пушкинское отношение к низкому злодею Швабрину: ни одной человеческой слабости, ни одного смягчающего обстоятельства. Весь злодей из одного -- черного -- куска, вроде Жавера Виктора Гюго (кроме последнего жеста последнего). Швабрин -- злодей по пушкинскому замыслу, пушкинское настоящее обратное, его истый враг, то есть его низкий враг. Пугачев же -- злодей по пушкинской любви, враг по пушкинской любви, его вопреки всему и всем, совсем не враг, его не-враг, его друг, чуть ли не страсть.
   Здесь ясна вся разница для поэта между врагом внешним и врагом внутренним. Швабрин -- олицетворенная низость, -- его внутренний враг, Пугачев -- его враг исторический, фактический, его внешний враг, его вовсе не враг, его друг, которого по долгу службы нужно убить, но нельзя не любить.
   Как аттический солдат,
   В своего врага влюбленный...
   Сказано о солдате, но этого далекого солдата (Ахилла) создал -- поэт.
   Но есть еще одно, кроме чары, физической чары над Пушкиным -- Пугачева: страсть всякого поэта к мятежу, к мятежу, олицетворенному одним. К мятежу одной головы с двумя глазами. К одноглавому, двуглазому мятежу. К одному против всех -- и без всех. К преступившему.
   Нет страсти к преступившему -- не поэт. (Что эта страсть к преступившему при революционном строе оборачивается у поэта контр-революцией -- естественно, раз сами мятежники оборачиваются -- властью.)
   В Пугачеве, как нигде, прорвалась у Пушкина эта страсть, и смешно было Николаю I ждать от такого историографа -- добра.
   Все, все, что гибелью грозит,
   Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья...
   Это неизъяснимое наслажденье смертное, бессмертное, африканское, боярское, человеческое, божественное, бедное, уже обреченное сердце Пушкина обрело за год до того, как перестало биться, в мечтанной встрече Гринева с Пугачевым. На самозванце-Емельяне Пушкин отвел душу от самодержца-Николая, не сумевшего его ни обнять, ни отпустить.
   Страстный верноподданный, каким бы мог быть Пушкин, живой пищи не нашел, и пришлось ему, по сказке того же Пугачева, клевать мертвечину ("Нет, я не льстец, когда царю..."), но -- по той же сказке Пугачева -- орлом будучи -- мертвечина ему не пришлась, и пришлось ему -- отказавшись от рецепта ворона -- год спустя "Капитанской дочки" и пугачевской сказки -- напоить российский снег своей кровью.
   Соубийцу мы знаем.

* * *

   Пушкину я обязана своей страстью к мятежникам -- как бы они ни назывались и ни одевались. Ко всякому предприятию -- лишь бы было обречено.
   Но и другим я обязана Пушкину -- может быть, против его желания. После "Капитанской дочки" я уже никогда не смогла полюбить Екатерину II. Больше скажу: я ее невзлюбила.
   Контраст между чернотой Пугачева и ее белизной, его живостью и ее важностью, его веселой добротой и ее -- снисходительной, его мужичеством и ее дамством не мог не отвратить от нее детского сердца, едино-любивого и уже приверженного "злодею".
   Ни доброта ее, ни простота, ни полнота -- ничто, ничто не помогло. Мне (в ту секунду Машей будучи) даже противно было сидеть с ней рядом на скамейке.
   На огневом фоне Пугачева -- пожаров, грабежей, метелей, кибиток, пиров -- эта, в чепце и душегрейке, на скамейке, между всяких мостиков и листиков, представлялась мне огромной белой рыбой, белорыбицей. И даже несоленой. (Основная черта Екатерины -- удивительная пресность. Ни одного большого, ни одного своего слова после нее не осталось, кроме удачной надписи на памятнике Фальконета, то есть -- подписи. -- Только фразы. Французских писем и посредственных комедий Екатерина II -- человек -- образец среднего человека.)
   Сравним Пугачева и Екатерину въяве:
   " -- Выходи, красная девица, дарую тебе волю. Я государь". (Пугачев, выводящий Марью Ивановну из темницы.)
   " -- Извините меня, -- сказала она голосом еще более ласковым, -- если я вмешиваюсь в ваши дела, но я бываю при дворе..."
   Насколько царственнее в своем жесте мужик, именующий себя государем, чем государыня, выдающая себя за приживалку.
   И какая иная ласковость! Пугачев в темницу входит -- как солнце. Ласковость же Екатерины уже тогда казалась мне сладостью, слащавостью, медовостью, и этот еще более ласковый голос был просто льстив: фальшив. Я в ней узнала и возненавидела даму-патронессу.
   И как только она в книге начиналась, мне становилось сосуще-скучно, меня от ее белизны, полноты и доброты физически мутило, как от холодных котлет или теплого судака под белым соусом, которого знаю, что съем, но -- как? Книга для меня распадалась на две пары, на два брака: Пугачев и Гринев, Екатерина и Марья Ивановна. И лучше бы так женились!
   Любит ли Пушкин в "Капитанской дочке" Екатерину? Не знаю. Он к ней почтителен. Он знал, что все это: белизна, доброта, полнота -- вещи почтенные. Вот и почтил.
   Но любви -- чары в образе Екатерины -- нет. Вся любовь Пушкина ушла на Пугачева (Машу любит Гринев, а не Пушкин) -- на Екатерину осталась только казенная почтительность.
   Екатерина нужна, чтобы все "хорошо кончилось".
   Но для меня и тогда и теперь вещь, вся, кончается -- кивком Пугачева с плахи. Дальше уже -- дела Гриневские.
   Дело Гринева -- жить дальше с Машей и оставлять в Симбирской губернии счастливое потомство.
   Мое дело -- вечно смотреть на чернеющий в метели предмет.

* * *

   Есть у Блока магическое слово: тайный жар. Слово, при первом чтении ожегшее меня узнаванием: себя до семи лет, всего до семи лет (дальше -- не в счет, ибо жарче не стало). Слово -- ключ к моей душе -- и всей лирике:
   
   Ты проклянешь в мученьях невозможных
   Всю жизнь за то, что некого любить.
   Но есть ответ в моих стихах тревожных:
   Их тайный жар тебе поможет жить.
   
   Поможет жить. Нет! и есть -- жить. Тайный жар и есть -- жить.
   И вот теперь, жизнь спустя, могу сказать: все, в чем был этот тайный жар, я любила, и ничего, в чем не было этого тайного жара, я не полюбила. (Тайный жар был и у капитана Скотта, последним, именно тайным жаром гревшего свои полярные дневники.)
   Весь Пугачев -- этот тайный жар. Этого тайного жара в контрфигуре Пугачева -- Екатерине -- не было. Была -- теплота.
   Я сказала: контрфигура. Любопытно, что все, решительно все фигуры "Капитанской дочки" -- каждая в своем направлении -- контрфигуры Пугачева: добрый разбойник Пугачев -- низкий злодей Швабрин; Пугачев, восставший на Царицу -- комендант, за эту царицу умирающий; дикий волк Пугачев -- преданный пес Савельич; огневой Пугачев и белорыбий немецкий генерал, -- вплоть до физического контраста физически-очаровывающего нас Пугачева и его страшной оравы (рваные ноздри Хлопуши). Пугачев и Екатерина, наконец.
   И еще любопытнее, что пугачевская контрфигура покрывает, подавляет, затмевает -- всё. Всех обращает в фигурантов.
   Рассмотрим всех персонажей "Капитанской дочки". Отец и мать -- как им быть полагается (батюшка, матушка...), слуга Савельич -- как ему быть полагается, игрок Зурин, мелкий завистник и доносчик Швабрин, заводной немецкий генерал, -- комендант Миронов, тип почти комический, если бы не пришлось ему на наших глазах с честью умереть... Маша -- пустое место всякой первой любви, Екатерина -- пустое место всякой авторской не-любви...
   Ни одной крупной фигуры Пушкин Пугачеву не противопоставил (а мог бы: поручика Державина, чуть не погибшего от пугачевского дротика; Суворова, целую ночь стерегущего пленного Пугачева). В лучшем случае, другие -- хорошие люди. Но когда -- кого в литературе спасала "хорошесть" и кто когда противостоял чаре силы и силе чары? (Себе в опровержение: однажды спасла и вознесла: отца Савелия, в "Соборянах". Себе же -- в подтверждение: но это больше чем литература и больше чем хорошесть, и есть сила большая чары -- святость.)
   В "Капитанской дочке" единственное действующее лицо -- Пугачев. Вся вещь оживает при звоне его колокольчика. Мы все глядим во все глаза и слушаем во все уши: ну, что-то будет? И что бы ни было: есть Пугачев -- мы есьмы.
   Пушкинский Пугачев, помимо дани поэта -- чаре, поэта -- врагу, еще дань эпохе: Романтизму. У Гёте -- Гётц, у Шиллера -- Карл Моор, у Пушкина -- Пугачев. Да, да, эта самая классическая, кристальная и, как вы ее еще называете, проза -- чистейший романтизм, кристалл романтизма. Только те своих героев искали и находили либо в дебрях прошлого, этим бесконечно себе задачу облегчая и отдаленностью времен лишая их последнего правдоподобия, либо (Лермонтов, Байрон) -- в недрах лирического хаоса, -- либо в себе, либо в нигде, Пушкин же своего героя взял и вне себя, и из предшествующего ему поколения (Пугачев по возрасту Пушкину -- отец), этим бесконечно себе задачу затрудняя. Но зато: и Карл Моор, и Гётц, и Лара, и Мцыри, и собственный пушкинский Алеко -- идеи, в лучшем случае -- видения, Пугачев -- живой человек. Живой мужик. И этот живой мужик -- самый неодолимый из всех романтических героев. Сравнимый только с другим реалистическим героем, праотцем всех романтических: Дон-Кихотом.
   Покой повествования и словесная сдержанность целый век продержали взрослого читателя в обмане; потому и семилетним детям давали, что думали -- классическое. А классическое оказалось -- магическое, и дети поняли, только дети одни и поняли, ибо нет ребенка, в Вожатого не влюбленного.
   В "классиков" не влюбляются.

* * *

   Ко всей "Капитанской дочке" ретроспективный эпиграф:
   
   ...Странные есть мужики...
   Вот он с дорожной котомкой,
   Путь оглашает лесной
   Песнью протяжной, негромкой,
   И озорной, озорной...
   
   ...В Славную нашу столицу
   Входит -- Господь упаси! --
   Обворожает царицу
   Необозримой Руси...
   
   Пугачев царицы необозримой Руси не обворожил, а на нее в другую и -- славнейшую нашу столицу -- пошел, в столицу не вошел, -- и столицы разные, и царицы разные -- но мужик все тот же. И чара та же... И так же поддался сто лет спустя этой чаре -- поэт.
   
   Все встречи Гринева с Пугачевым -- ряд живых картин, нам в живое мясо и души вожженных. Ряд живых картин, освещенных не магнием, а молнией. Не магнием, а магией. О, до чего эта классическая книга -- магическая. До чего -- гипнотическая (ибо весь Пугачев нам, вопреки нашему разуму и совести, Пушкиным -- внушен: не хотим -- а видим, не хотим -- а любим) -- до чего сонная, сновиденная. Все встречи Гринева с Пугачевым -- из все той же области его сна о губящем и любящем мужике. Сон -- продленный и осуществленный. Оттого, может быть, мы так Пугачеву и предаемся, что это -- сон, которому нельзя противиться, сон, то есть мы в полной неволе и на полной свободе сна. Комендант, Василиса Егоровна, Швабрин, Екатерина -- все это белый день, и мы, читая, пребываем в здравом рассудке и твердой памяти. Но только на сцену Пугачев -- кончено: черная ночь.
   Ни героическому коменданту, ни его любящей Василисе Егоровне, ни Гриневскому роману, никому и ничему в нас Пугачева не одолеть. Пушкин на нас Пугачева... навел, как наводят сон, горячку, чару...
   На этом слове разбор Пугачева "Капитанской дочки" -- кончим.

* * *

II

   Ибо есть другой Пугачев -- Пугачев "Истории Пугачевского бунта". Пугачев "Капитанской дочки" и Пугачев "Истории Пугачевского бунта".
   Казалось бы одно -- раз одной рукой писаны. Нет, не одной. Пугачева "Капитанской дочки" писал поэт. Пугачева "Истории Пугачевского бунта" -- прозаик. Поэтому и не получился один Пугачев.
   Как Пугачевым "Капитанской дочки" нельзя не зачароваться -- так от Пугачева "Пугачевского бунта" нельзя не отвратиться.
   Первый -- сплошная благодарность и благородство, на фоне собственных зверств постоянная и непременная победа добра. Весь Пугачев "Капитанской дочки" взят и дан в исключительном для Пугачева случае -- добра, в исключительном -- любви. Всех-де казню, а тебя милую. Причем это ты, по свойству человеческой природы и гениальности авторского внушения, непременно сам читатель. (Всех казнил, а меня помиловал, обобрал, а меня пожаловал, и т.д.) Пугачев нам -- в лице Гринева -- все простил. Поэтому мы ему -- все прощаем.
   Что у нас остается от "Капитанской дочки"? Его -- пощада. Казни, грабежи, пожары? Точно Пугачев и черным-то дан только для того, чтобы лучше, чище дать его -- белым.
   Предположим -- да так оно со всеми нами и было, что читатель "Капитанскую дочку" прочел -- первой. Что он ждет от "Истории Пугачевского бунта"? Такого же Пугачева, еще такого же Пугачева, то есть его доброты, широты, пощады, буйств -- и своей любви.
   А вот что он с первых страниц повествования и пугачевщины -- получает:
   "...Между тем за крепостью уже ставили виселицу, перед ней сидел Пугачев, принимая присягу жителей и гарнизона. К нему привели Харлова (коменданта крепости. -- М.Ц.), обезумленного от ран и истекающего кровью. Глаз, вышибенный [Сохраняю пушкинскую орфографию] копьем, висел у него на щеке. Пугачев велел его казнить".
    (Велел казнить и Миронова, но у того глаз не висел на щеке. Тошнотворность деталей.)
   День спустя Пугачев взял очередную крепость Татищеву с комендантом Елагиным.
   "С Елагина, человека тучного, содрали кожу: злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны".
   (В "Капитанской дочке" ни с кого кожу не сдирали и ничьим салом своих ран не мазали. Ибо Пушкин знал, что читателя от такого мазанья -- на его героя -- стошнило бы.) Дальше, в строку:
   "Жену его изрубили. Дочь их, накануне овдовевшая Харлова, приведена была к победителю, распоряжавшемуся казнию ее родителей. Пугачев поражен был ее красотой и взял несчастную к себе в наложницы, пощадив для нее ее семилетнего брата".
   Пощада -- малая и поступок -- чисто злодейский, да и злодейство -- житейское: завожделев -- помиловал, на свою потребу помиловал. И мгновенный рипост: "Наш Пугачев так бы не поступил, наш Пугачев, влюбившись, отпустил бы на все четыре стороны -- руки не коснувшись".
   ...Именно не полюбив, а завожделев, ибо вдову майора Ведовского, которую не завожделел, тут же велел удавить.
   Но есть этому эпизоду с Харловой (по отцу Елагиной) продолжение -- и окончание.
   Несколько страниц -- не знаю, недель или месяцев -- спустя происходит следующее:
   "Молодая Харлова имела несчастие привязать к себе Самозванца. Он держал ее в своем лагере под Оренбургом. Она одна имела право во всякое время входить в его кибитку; по ее просьбе прислал он в Озерную приказ -- похоронить тела им повешенных при взятии крепости. Она встревожила подозрения ревнивых злодеев, и Пугачев, уступив их требованию, предал им свою наложницу. Харлова и семилетний брат ее были расстреляны. Раненые, они сползлись друг с другом и обнялись. Тела их, брошенные в кусты, долго оставались в том же положении".
   Все чары в сторону. Мазать свои раны чужим салом, расстреливать семилетнего ребенка, который, истекая кровью, ползет к сестре, -- художественное произведение такого не терпит, оно такое извергает. Пушкин, художеством своим, был обречен на другого Пугачева.
   
   Таков Пугачев в любви. Об этой Харловой Пушкин, пиша "Капитанскую дочку", помнил, ибо (письмо Марьи Ивановны Гриневу): "Он (Швабрин) обходится со мною очень жестоко и грозится, коли не одумаюсь и не соглашусь, то привезет меня в лагерь к злодею и с Вами-де то же будет, что с Лизаветой Харловой..."
   Что то же, Пушкин в "Капитанской дочке" не уточняет, давая предполагать читателю только начало харловской судьбы. Оживлять те кусты ему здесь слишком невыгодно.
   И непосредственно, строка в строку, до эпизода с Харловой:
   "Пугачев в начале своего бунта взял к себе в писаря сержанта Кармицкого, простив его под самой виселицей. Кармицкий сделался вскоре его любимцем. Яицкие казаки при взятии Татищевой удавили его и бросили с камнем на шее в воду. Пугачев о нем осведомился. Он пошел, отвечали ему, к своей любушке вниз по Яику. Пугачев, молча, махнул рукой".
   Таков Пугачев в дружбе: в человеческой любви.
   Судьба этого Кармицкого -- потенциальная судьба самого Гринева: вот что с Гриневым бы произошло, если бы он встретился с Пугачевым не на страницах "Капитанской дочки", а на страницах "Истории Пугачевского бунта" [Есть в "Истории Пугачевского бунта" и Гринев, но там он подполковник и с Пугачевым не встречается].
   Пугачев здесь встает моральным трусом -- lache -- из-за страха товарищей предающим -- им в руки! -- любимую женщину, невинного ребенка и любимого друга.
   -- Позвольте, что-то знакомое: товарищам -- любимую... -- А!
   
   А вокруг уж слыжен ропот:
   - Нас на бабу променял!
   Всю ночь с бабой провожжался,
   Сам наутро бабой стал.
   
   ...Мощным взмахом подымает
   Он красавицу-княжну...
   
   Стенька Разин! тот, о котором и которого поет с нашего голосу вся Европа, тот, которым мы, как водою и бедою, залили всю Европу, да и не одну Европу, а и Африку и Америку -- ибо нет на земном шаре места, где бы его сейчас не пели или завтра бы не смогли запеть.
   Но: Пугачев и Разин -- какая разница!
   Над Разиным товарищи -- смеются, Разина бабой -- дразнят, задевая его мужскую атаманову гордость. Пугачеву товарищи -- грозят, задевая в нем простой страх за жизнь. И какие разные жесты! (Вся разница между поступком и проступком.)
   
   Мощным взмахом подымает
   Он красавицу-княжну...
   
   Разин сам бросает любимую в Волгу, в дар реке -- как самое любимое, подняв, значит -- обняв; Пугачев свою любимую дает убить своей сволочи, чужими руками убивает: отводит руки. И дает замучить не только ее, но и ее невинного брата, к которому, не сомневаюсь, уже привык, которого уже немножко -- усыновил.
   В разинском случае -- беда, в пугачевском -- низость. В разинском случае -- слабость воина перед мнением, выливающаяся в удаль, в пугачевском -- низкое цепляние за жизнь.
   К Разину у нас -- за его персияночку -- жалость, к Пугачеву -- за Харлову -- содрогание и презрение. Нам в эту минуту жаль, что его четвертовали уже мертвым.
   И -- народ лучший судия -- о Разине с его персияночкой поют, о Пугачеве с его Харловой -- молчат.
   Годность или негодность вещи для песни, может быть, единственное непогрешимое мерило ее уровня.
   Но есть у Пугачева, кажется, еще подлейший поступок. Он велит тайно удавить одного из своих верных сообщников, Дмитрия Лысова, с которым за несколько дней до того в пьяном виде повздорил и который ударил его копьем. "Их помирили товарищи, и Пугачев пил еще с Лысовым за несколько часов до его смерти".
   С Харловой -- спал -- и дал ее расстрелять, с Лысовым -- пил -- и велел его удавить. Пугачев здесь встает худшим из своих разбойников, хуже разбойника. И только так можно ответить на его гневный возглас, когда предавший его казак хотел скрутить ему назад руки: "Разве я разбойник?"
   Иногда его явление из низости злодейства возвышается до диаболического:
   "Пугачев бежал по берегу Волги. Тут он встретил астронома Ловица и спросил, что это за человек. Услыша, что Ловиц наблюдает течение светил небесных, он велел его повесить -- поближе к звездам".
   И -- последнее. "Перед судом он оказал неожиданную слабость духа. Принуждены были постепенно приготовить его к услышанию смертного приговора -- "De rainte qu'il ne mourut de peursurle champ" [Боясь, чтобы он внезапно не умер от страха (фр.)], -- поясняет Екатерина в письме к Вольтеру. Но так как это письмо Екатерины -- единственный пушкинский источник, а Екатерина в низости казнимого ею мятежника явно была заинтересована -- оставим это сведение под сомнением: может -- струсил, может -- нет. Но что достоверно можно сказать -- это что не поражал своей предсмертной храбростью. На храбреца трусости не наврешь. Даже Екатерина -- в письме к Вольтеру.
   Но есть еще одна деталь этой казни -- тяжелая. Пугачев, будучи раскольником, никогда не ходил в церковь, а в минуту казни -- по свидетельству всего народа -- глядя на соборы, часто крестился.
   Не вынес духовного одиночества, отдал свою старую веру.
   После любимой и друга отдал и веру.

* * *

   Будем справедливы: я все-таки выбирала (особенно и выбирать не пришлось) обратные, контрастные места с Пугачевым "Капитанской дочки", Пугачеву "Истории Пугачевского бунта" Пушкин оставил -- многое. Оставил его иносказательную сказочную речь, оставил неожиданные повороты нрава: например, наведенную на жителей пушку оборачивает и разряжает ее -- в степь. Физическую смелость оставил:
   "Пугачев ехал впереди своего войска. -- Берегись, государь, -- сказал ему старый казак, -- неравно из пушки убьют. -- Старый ты человек, -- отвечал самозванец. -- Разве пушки льются на царей?"
   Любовь к нему простого народа -- оставил:
   "Солдаты кормили его из своих рук и говорили детям, которые теснились около его клетки: помните, дети, что вы видели Пугачева. Старые люди еще рассказывают о его смелых ответах на вопросы проезжающих господ. Во всю дорогу он был весел и спокоен".
   И огненный взор, и грозный голос оставил, от которых женщины, разглядывавшие его в клетке, падали без памяти.
   И, как ни странно, и человечность оставил: академик Рычков, отец убитого Пугачевым симбирского коменданта, говоря о своем сыне, не мог удержаться от слез. Пугачев, глядя на него, сам заплакал.
   Но все то же цепляние за жизнь оставил. Ибо в ответе Пугачева на вопрос Рычкова, как он мог отважиться на такие великие злодеяния: "Виноват перед Богом и государыней и буду стараться заслужить все мои вины", -- бессмысленная, заведомо безнадежная надежда на помилование, все то же пугачевское цепляние за жизнь.
   Пугачев из "Истории Пугачевского бунта" встает зверем, а не героем. Но даже и не природным зверем встает, ибо почти все его зверства -- страх за жизнь, -- а попустителем зверств, слабым до преступности человеком. (Ведь даже убийство Лысова -- не месть за поднятую на него руку, а страх вторичного и уже смертного удара.)
   И, чтобы окончательно кончить о нем: покончить с ним в наших сердцах, -- одна безобразная сцена, вдвойне безобразная, со всей полнотой подлости в лице обоих персонажей:
   Граф Панин, к которому привели пленного Пугачева, за дерзкий -- прибауточный -- провидческий ответ Пугачева: "Я вороненок, а ворон-то еще летает", -- ударяет Пугачева по лицу в кровь и вырывает у него клок бороды. (NB Русское "лежачего не бьют".)
   Что же делает Пугачев? Встает на колени и просит о помиловании.

* * *

   Теперь -- очная ставка дат: "Капитанская дочка" -- 1836 год, "История Пугачевского бунта" -- 1834 год.
   И наш первый изумленный вопрос: как Пушкин своего Пугачева написал -- зная?
   Было бы наоборот, то есть будь "Капитанская дочка" написана первой, было бы естественно: Пушкин сначала своего Пугачева вообразил, а потом -- узнал. (Как всякий поэт в любви.) Но здесь он сначала узнал, а потом вообразил.
   Тот же корень, но другое слово: преобразил.
   Пушкинский Пугачев есть рипост поэта на исторического Пугачева, рипост лирика на архив: "Да, знаю, знаю, все как было и как все было, знаю, что Пугачев был низок и малодушен, все знаю, но этого своего знания -- знать не хочу, этому несвоему, чужому знанию противопоставляю знание -- свое. Я лучше знаю. Я лучшее знаю:
   Тьмы низких истин нам дороже
   Нас возвышающий обман".
   Обман. "По сему, что поэт есть творитель, еще не наследует, что он лживец, ибо поэтическое вымышление бывает по разуму так -- как вещь могла и долженствовала быть" (Тредьяковский).
   Низкими истинами Пушкин был завален. Он все отмел, все забыл, прочистил от них голову как сквозняком, ничего не оставил, кроме черных глаз и зарева. "Историю Пугачевского бунта" он писал для других, "Капитанскую дочку" -- для себя.

* * *

   Пушкинский Пугачев есть поэтическая вольность, как сам поэт есть поэтическая вольность, на поэте отыгрывающаяся от навязчивых образов и навязанных образцов.

* * *

   Но что же Пушкина заставило, только что Пугачева отписавши, к Пугачеву вернуться, взять в герои именно Пугачева, опять Пугачева, того Пугачева, о котором он все знал?
   Именно что не все, ибо единственное знание поэта о предмете поэту дается через поэзию, очистительную работу поэзии.
   Пушкин своего Пугачева написал -- чтобы узнать. Дознаться. Пушкин своего Пугачева написал -- чтобы забыть.
   Простых же ответа -- два: во-первых, он с ним, каков бы он ни был, за долгие месяцы работы -- сжился. Сжился, но не разделался. (Есть об этом его, по написании, свидетельство.)
   Во-вторых, он, поставив последнюю точку, почуял: не то. Не тот Пугачев. То, да не то. А попробуем -- то. Это было "по-вашему", давай-ка теперь -- по-нашему.
   Подсознательное желание Пугачева, историей разоблаченного, поэзией реабилитировать, вернуть его на тот помост, с которого историей, пушкинской же рукою, снят. С нижеморского уровня исторической низости вернуть Пугачева на высокий помост предания.
   Пушкин поступил как народ: он правду -- исправил, он правду о злодее -- забыл, ту часть правды, несовместимую с любовью: малость.
   И, всю правду о нем сохранив, изъяв из всей правды только пугачевскую малость, дал нам другого Пугачева, своего Пугачева, народного Пугачева, которого мы можем любить: не можем не любить.
   Какой же Пугачев -- настоящий? Тот, что из страха отдал на растерзание любимую женщину и невинного младенца, на потопление -- любимого друга, на удавление -- вернейшего соратника и сам, в ответ на кровавый удар по лицу, встал на колени?
   Или тот, что дважды, трижды, семижды простил Гринева и, узнав в толпе, в последний раз ему кивнул?
   Что мы первое видим, когда говорим Пугачев? Глаза и зарево. И -- оба без низости. Ибо и глаза, и зарево -- явление природы, "есть упоение в бою", а может быть, и сама Чума, но -- стихия, не знающая страха.
   Что мы первое и последнее чувствуем, когда говорим Пугачев? Его величие. Свою к нему любовь.
   Так, силой поэзии, Пушкин самого малодушного из героев сделал образцом великодушия.
   В "Капитанской дочке" Пушкин -- историограф побит Пушкиным -- поэтом, и последнее слово о Пугачеве в нас навсегда за поэтом.
   Пушкин нам Пугачева "Пугачевского бунта" -- показал, Пугачева "Капитанской дочки" -- внушил. И сколько бы мы ни изучали и ни перечитывали "Историю Пугачевского бунта", как только в метельной мгле "Капитанской дочки" чернеется незнакомый предмет -- мы всё забываем, весь наш дурной опыт с Пугачевым и с историей, совершенно как в любви -- весь наш дурной опыт с любовью.
   Ибо чара -- старше опыта. Ибо сказка -- старше были. И в жизни земного шара старше, и в жизни человека -- старше. Ибо Пугачева мы знали уже и в Мужик-сам-с-Перст, и в Верлиоке, и в людоеде из Мальчика-с-Пальчика, рубящем головы собственным дочерям, и в разбойнике, от которого Аленушка прячется за кадушку с маслом, во всех людоедах и разбойниках всех сказок, в сказке крови, нашей древней памяти.
   Пушкинский Пугачев ("Капитанской дочки") есть собирательный разбойник, людоед, чумак, бес, "добрый молодец", серый волк всех сказок... и снов, но разбойник, людоед, серый волк -- кого-то полюбивший, всех загубивший, одного -- полюбивший, и этот один, в лице Гринева -- мы.
   И если мы уже зачарованы Пугачевым из-за того, что он -- Пугачев, то есть живой страх, то есть смертный страх, наш детский сонный смертный страх, то как же нам не зачароваться им вдвойне и вполне, когда этот страшный -- еще и добрый, этот изверг -- еще и любит.
   В Пугачеве Пушкин дал самое страшное очарование: зла, на минуту ставшего добром, всю свою самосилу (зла) перекинувшего на добро. Пушкин в своем Пугачеве дал нам неразрешимую загадку: злодеяния -- и чистого сердца. Пушкин в Пугачеве дал нам доброго разбойника. И как же нам ему не поддаться, раз мы уже поддались -- просто разбойнику?
   Дав нам такого Пугачева, чему же поддался сам Пушкин? Высшему, что есть: поэту в себе. Непогрешимому чутью поэта на -- пусть не бывшее, но могшее бы быть. Долженствовавшее бы быть. ("По сему, что поэт есть творитель...")
   И сильна же вещь -- поэзия, раз все знание всего николаевского архива, саморучное, самоочное знание и изыскание не смогли не только убить, но пригасить в поэте его яснозрения.
   Больше скажу: чем больше Пушкин Пугачева знал, тем тверже знал -- другое, чем яснее видел, тем яснее видел -- другое.
   Можно сказать, что "Капитанская дочка" в нем писалась одновременно с "Историей Пугачевского бунта", с ним со-писалась, из каждой строки последнего вырастая, каждую перерастая, писалась над страницей, над ней -- надстраивалась, сама, свободно и законно, как живое опровержение, здесь рукой поэта творящееся: неправде фактов -- самописалась.
   "Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман".
   Если Пушкин о Наполеоне, своем и всей мировой лирики боге, отвечая досужему резонеру, разубеждавшему его в том, что Наполеон в Яффе прикасался к чумным [Прикасался], если Пушкин о Наполеоне мог сказать:
   Тьмы низких истин нам дороже
   Нас возвышающий обман, --
   то насколько это уместнее звучит о Пугачеве, достоверные низкие истины о котором он глазами вычитывал и своей рукой выписывал -- ряд месяцев.
   О Наполеоне Пушкин это сказал.
   С Пугачевым он это сделал.
   По окончании "Капитанской дочки" у нас о Пугачеве не осталось ни одной низкой истины, из всей тьмы низких истин -- ни одной.
   Чисто.
   И эта чистота есть -- поэт.

* * *

   Тьмы низких истин...
   Нет низких истин и высоких обманов, есть только низкие обманы и высокие истины.
   Еще одно. Истины не ходят тьмами (тьма-тьмущая, Тьму-Таракань, и т.д.). Только -- обманы.
   Возвращаясь к миру фактов. Оговорка -- и важная: говорят, что сейчас изданы три тома пугачевского архива, из которых Пугачев встает совсем иным, чем в "Истории Пугачевского бунта", а именно -- без всякой низости, мужичьим царем, и т.д.
   Но дело для нас в данном случае не в Пугачеве, а в Пушкине, иных материалов, кроме дворянских (пристрастных), не знавшем и этим дворянским -- поверившем. Как Пушкин, по имеющимся данным, Пугачева видел. И сличаю я только пушкинского Пугачева -- с пушкинским.
   Если же, паче чаяния, Пугачев на самом деле встает мечтанным мужичьим царем, великодушным, справедливым, смелым -- что ж, значит, Пушкин еще раз прав и один только и прав. Значит, прав был -- унижающим показаниям в глубине своего существа не поверив. Только очами им поверив, не душой.
   Как ни обернись -- прав:
   Был Пугачев низкий и малодушный злодей -- Пушкин прав, давая его высоким и бесстрашным, ибо тьмы низких истин нам дороже...
   Был Пугачев великодушный и бесстрашный мужичий царь -- Пушкин опять прав, его таким, а не архивным -- дав. (NB Пушкин архив опроверг не словом, а делом.)
   Но, повторяю, дело для нас не в Пугачеве, каков он был или не был, а в Пушкине -- каков он был.
   Был Пушкин -- поэтом. И нигде он им не был с такой силой, как в "классической" прозе "Капитанской дочки".

-----------------------------------

   Опубликовано: Русские записки. Париж; Шанхай. 1937. No 2.
   
   
   
   
   
Оценка: 2.38*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru