Демерт Николай Александрович
Наша современная литература и общество

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Листки из общественной хроники).

   

НАША СОВРЕМЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА И ОБЩЕСТВО.

(ЛИСТКИ ИЗЪ ОБЩЕСТВЕННОЙ ХРОНИКИ).

"Съ помощью литературныхъ памятниковъ
можно воскресить мысленное и чувственное
міровоззрѣніе, какимъ руководились люди,
жившіе нѣсколько столѣтій тому назадъ".
Тэнъ. (Исторія англійской литература).

   Участіе нашего брата -- русскаго гражданина -- въ общественныхъ дѣлахъ до такой степени слабо и, можно сказать, ничтожно, что поневолѣ иной разъ съ особеннымъ удовольствіемъ останавливаешься на судебныхъ процессахъ, имѣющихъ болѣе или менѣе общественное значеніе. Извѣстно, что у насъ всѣ важнѣйшіе и даже не очень важные общественные вопросы обсуждаются и рѣшаются закрытыми коммисіями, о дѣятельности которыхъ мы имѣемъ такія же точно свѣдѣнія, какія имѣютъ наши газеты о настоящей цѣли свиданія трехъ императоровъ въ Берлинѣ, хотя, напримѣръ "Биржевыя Вѣдомости, кажется, давно ужь догадались и смѣло высказались объ этомъ предметѣ, даже не опасаясь, что про нихъ давно уже сложена на Руси поговорка: "мѣтко попадаетъ -- ногой въ лужу!" Вообще же на счетъ важныхъ общественныхъ вопросовъ, пока они обсуживаются, нашему брату позволительно только догадываться болѣе или менѣе остроумно или глупо -- смотря по темпераменту, и издалека намекать, что вотъ-де леи слышали или почерпнули изъ достовѣрнаго источника, но, впрочемъ, не беремъ на себя отвѣтственности. Впослѣдствіи, однакоже, нерѣдко оказывается, что источникъ мы выбрали никуда негодный и что отъ отвѣтственности все-таки не отвертишься.
   Совсѣмъ иного рода статья -- нашъ гостепріимный гласный уголовный судъ, въ камерѣ котораго (въ Петербургѣ) можетъ помѣститься, въ случаѣ крайности, человѣкъ сто слишкомъ, если впустятъ. Здѣсь, въ судѣ, если предсѣдатель не осадитъ свидѣтеля или адвоката на первомъ-же словѣ -- можно услыхать такія диковинки, которыхъ въ печати не допуститъ ни одинъ изъ вольныхъ редакторовъ, несвязанныхъ предварительною цензурою. Здѣсь, въ душной камерѣ суда -- если предсѣдатель не заблагоразсудитъ запереть двери, -- выползаютъ иногда на свѣтъ божій такія дивныя исторіи, о которыхъ бы мы, при другихъ, менѣе благопріятныхъ условіяхъ, и понятія бы никакого не имѣли. Только въ камерѣ уголовнаго отдѣленія суда публика съ удивленіемъ услыхала, что у насъ на Руси, въ самомъ Петербургѣ, существуютъ сильные партіи и кружки, организованные поіезуитски, о существованіи которыхъ, до открытія гласныхъ судовъ, ничего не знали-не вѣдали даже мы, сами принадлежащіе къ литературному цеху. Здѣсь только, единственно въ уголовной камерѣ, съ большею чѣмъ гдѣ либо ясностью высказываются взгляды и мнѣнія нашихъ осмотрительныхъ литераторовъ на такіе предметы, о которыхъ они любятъ умалчивать, откровенно высказываясь только лишь въ томъ случаѣ, когда сами попадутъ на скамью подсудимыхъ.
   Литературно-уголовно военное дѣло о дуэли злополучнаго Жохова съ Утинымъ я считаю ни чуть не менѣе, если даже не болѣе интереснымъ, чѣмъ всѣмъ извѣстную Мясниковскую уголовщину, въ свое время надѣлавшую столько шума. Послѣднее "дѣло о дуэли" тѣмъ именно и замѣчательно, что оно вдругъ ярко освѣтило ослѣпительнымъ электрическимъ свѣтомъ закоулки нашего литературнаго мірка -- если не всего мірка, то, по крайней мѣрѣ, не малую часть его подземныхъ галлерей. Оно, какъ въ волшебномъ балетѣ, при полномъ электрическомъ освѣщеніи, показало изумленному зрителю закулисную жизнь обитателей этихъ шахтъ: сотрудниковъ большой умѣренно-либеральной газеты, и большого весьма умѣренно-либеральнаго журнала. До сей поры, эти умѣренно-либеральные сотрудники, какъ братство Іисуса, "зорко наблюдали другъ за другомъ, чтобы сохранить внѣшнюю порядочность своего кружка", у нихъ не было даже "никакихъ тайнъ", которыя бы не были извѣстны всему ревнивому кружку; слѣдовательно безъ дуэли, которая "очистила" злополучнаго Жохова, они бы никогда сами не рѣшились выступить передъ публикой въ непривлекательныхъ роляхъ гоголевскихъ растрепанныхъ, загаженныхъ чиновниковъ, съ ихъ чиновничьимъ изрѣченіемъ: "полюби насъ черненькими, а бѣленькими насъ всякій полюбитъ".
   У насъ вообще привыкли -- сознательно, или безсознательно, съ чужихъ словъ -- бранить современную литературу и литераторовъ; отзываться обо всемъ вновь появляющемся въ нашей загнанной литературѣ, и обо всѣхъ живущихъ, еще не умершихъ естественною или скоропостижною смертью литераторахъ съ презрѣніемъ, потому что большинство публики даже отмѣтчиковъ-обличителей, пишущихъ исключительно о навозныхъ кучахъ на улицахъ, причисляетъ къ разряду литераторовъ. О горемычной пишущей нашей братіи только и удается слышать такіе отзывы: "прежде, дѣйствительно, водились литераторы: Пушкинъ, напримѣръ, Державинъ, Марлинскій; а нынче что? Дрянь!" И подобные отзывы приходится выслушивать не только отъ однихъ "дѣловыхъ", неприкосновенныхъ къ литературѣ людей, но даже и отъ самихъ цеховыхъ литературнаго цеха, получившихъ по кумовству хлѣбное, покойное мѣстечко критика-рецензента при какой-нибудь умѣренно-либеральной газетѣ. Прослуживши годика два, три въ этой нехитрой, безконтрольной должности, литературный чиновникъ насквозь проникается гордымъ сознаніемъ своего достоинства и начинаетъ, какъ какой-нибудь начальникъ отдѣльнаго вѣдомства, печатно заявляетъ своимъ литературнымъ пріятелямъ и непріятелямъ публичныя похвалы и порицанія. "Это вотъ ты сказалъ умно-мнѣ нравится!" -- говоритъ онъ одному: "а ты, братецъ, дуракъ!" -- провозглашаетъ онъ другому съ высоты своего олимпійскаго величія.
   Не взирая на всѣ, дѣйствительно неблагопріятныя условія, въ которыхъ обрѣтается современная наша литература и ея дѣятели, пренебрегать ею все -- таки нельзя, потому что она, какая бы ни была -- а все-таки не что иное, какъ фотографическое изображеніе современнаго нашего общества. "Каковъ попъ -- таковъ и приходъ", говорятъ люди, понимающіе смыслъ народныхъ поговорокъ. "Какое лицо -- такой и портретъ", говорятъ живописцы и фотографы, хотя на нихъ, за откровенное провозглашеніе этой непреложной истины, многіе сильно негодуютъ,-- въ особенности барыни.
   "Люди пришли наконецъ къ тому убѣжденію -- пишетъ Тэнъ въ своей "Исторіи англійской литературы" -- что. литературное произведеніе -- не простая игра воображенія, или изолированный капризъ пылкой головы, но вѣрный снимокъ окружающихъ нравовъ и признакъ извѣстнаго состоянія ума. Отсюда естественно явился выводъ, что съ помощію литературныхъ памятниковъ можно воскресить мысленное и чувственное міровоззрѣніе, какимъ руководились люди, жившіе нѣсколько столѣтій тому назадъ. Новый методъ приложили къ дѣлу и въ результатѣ получился блестящій успѣхъ...". "Что вы замѣчаете подъ красивыми, атласными листками современной поэмы? Современнаго поэта, человѣка въ родѣ Альфреда де-Мюссе, Гюго, Ламартина или Гейне, который прошелъ полный курсъ ученія, много путешествовалъ, одѣтъ постоянно во фракѣ и перчаткахъ, пользуется благосклонностью дамъ; по утрамъ читаетъ газеты, не блеститъ особенною веселостью вслѣдствіе нервнаго раздраженія...". "Равномѣрно и подъ трагедіей XVII ст. кроется поэтъ, въ родѣ напримѣръ Расина, поэтъ-франтъ, обдумывающій каждое движеніе, придворный ораторъ въ пышномъ парикѣ и башмакахъ съ бантиками, монархистъ и христіанинъ въ душѣ, получившій отъ Господа Бога благодать не краснѣть ни въ какомъ обществѣ, на предъ королемъ, ни предъ евангеліемъ..." {См. Тэна въ русскомъ переводѣ подъ заглавіемъ: "Развитіе политической и гражданской свободы въ Англіи".} Представьте-же теперь себѣ, читатель, что чрезъ 200--300 лѣтъ какой-нибудь историкъ вздумалъ бы познакомиться, по современнымъ намъ литературнымъ произведеніямъ, "съ нравами и состояніемъ ума" современнаго намъ русскаго общества, напримѣръ въ періодъ послѣдняго десятилѣтія. Неизбѣжно наткнувшись на оригинальныя произведенія, имѣвшія у насъ особенный успѣхъ, въ родѣ напримѣръ "Петербургскихъ и московскихъ когтей", "Привыкать надо", "На ножахъ" и т. п.-- что бы онъ подумалъ о состояніи нашего ума и нравовъ? Какое бы понятіе онъ получилъ о мысленномъ и чувственномъ нашемъ міровоззрѣніи? Въ какомъ бы видѣ онъ представилъ себѣ авторовъ, сочинившихъ "Петербургскіе когти", "Московскіе когти", "На ножахъ"? Ужь навѣрное можно сказать, что онъ воскресилъ бы этихъ господъ въ своемъ воображеніи не въ привлекательной формѣ "людей, прошедшихъ полный курсъ ученія, много путешествовавшихъ", не въ формѣ "франта, обдумывавшаго каждое движеніе, въ пышномъ парикѣ и башмакахъ съ бантиками...". Впрочемъ, очень немудрено, что будущій нашъ историкъ наткнется и на такой промежутокъ времени, въ который не отъищетъ ровно никакихъ литературныхъ произведеній, очутится даже и безъ "когтей": тогда ему приведется прибѣгнуть къ газетамъ съ ихъ передовыми статьями и судебными отчетами -- и по нимъ уже составлять себѣ вѣрное понятіе о нравахъ и состояніи ума нашего общества вообще, и литераторовъ въ особенности. Очень немудрено, что онъ какъ разъ наткнулся бы и на оригинальную передовую статью (въ No 229 "С.-Петерб. Вѣд."), въ которой остроумный, хотя, къ сожалѣнію, намъ неизвѣстный авторъ серьёзно совѣтуетъ правительству устроить при окружныхъ судахъ особенныя "дуэльныя отдѣленія". По силѣ выраженій и остроумію статьи, можно догадываться, что сочинялъ ее самъ г. Кортъ, или, по крайней мѣрѣ, кто нибудь изъ главнѣшихъ членовъ тѣсно замкнутаго "умѣренно-либеральнаго кружка". Авторъ предлагаетъ посадить въ предсѣдатели новаго дуэльнаго отдѣленія окружнаго суда особеннаго короннаго судью по дѣламъ о поединкахъ (вѣроятно выберутъ изъ отставныхъ военныхъ генераловъ; въ которыхъ недостатка у насъ нѣтъ), который, вмѣстѣ съ другими судьями, обязанъ рѣшать: быть дуэли, или не быть; есть необходимость "въ очищеніи" посредствомъ пули, или ея нѣтъ? "Пусть трибуналъ этотъ -- проектируетъ авторъ, -- подъ предсѣдательствомъ короннаго судьи, засѣдаетъ гласно, публично, пусть имѣетъ всѣ права третейскаго суда, пусть производитъ слѣдствіе въ виду и при помощи защитниковъ обѣихъ сторонъ, и пусть, наконецъ, рѣшаетъ, дѣйствительно ли есть мѣсто для дуэли, или же его нѣтъ, дѣйствительно ли нѣтъ возможности обойтись безъ нея, или же есть. Этимъ путемъ всѣ личныя ссоры могли бы, по крайней мѣрѣ, разсортироваться на двѣ категоріи: на серьёзныя и мелочныя. Для всѣхъ первыхъ дуэль разрѣшалась бы, для всѣхъ послѣднихъ запрещалась бы. Этимъ путемъ могли бы, по крайней мѣрѣ, устраняться тѣ поединки, которые бываютъ послѣдствіемъ вздорной щекотливости и притязательности, послѣдствіемъ карточнаго долга, наступленія на ногу, неосторожнаго и двусмысленнаго слова, литературной критики, непомѣщенной статьи и т. п.; а оставались бы только тѣ, которые являются послѣдствіемъ дѣйствительнаго нападенія на человѣческое достоинство, на всю нравственную жизнь личности, на самыя священныя достоянія ея". Разумѣется, въ случаѣ осуществленія этаго мудрого проекта, кассаціоннымъ департаментамъ сената хлопотъ бы прибавилось не мало, такъ что привелось бы устроить еще особый кассаціонный департаментъ собственно по дѣламъ чести,-- весь изъ отставныхъ генераловъ, преимущественно артиллеристовъ. Не мало нашлось бы такихъ, хотя и глуповатыхъ, но храбрыхъ господъ, которые и за возвращенную изъ редакціи негодную статью и за "наступленіе" на мозоль затѣяли бы дуэль, не взирая на запрещеніе "трибунала чести"; но за то нашлись бы и такіе, которые и за печатныя ругательства "дуракомъ", "грязнымъ, безнравственнымъ человѣкомъ" и т. п." все-таки на дуэль бы не вызвали глупаго обидчика, и навѣрное бы отказались отъ дурацкаго обычая даже и въ томъ случаѣ, еслибы обидчикъ, по глупости своей, самъ бы имъ предложилъ вызовъ. Какія бы, наконецъ, мѣры предприняли судебные пристава въ тѣхъ, весьма возможныхъ случаяхъ, когда бы лица, которымъ присуждено драться, раздумали бы драться?
   Впрочемъ, мы не станемъ входить въ подробное обсужденіе этой невѣроятной передовой статьи, а предоставимъ будущему историку судитъ* по ней объ ея авторѣ и обо всемъ современномъ обществѣ, читающемъ "Петербургскія Вѣдомости"...
   Не выжидая вѣковаго срока, необходимаго для будущаго историка, попробуемъ, на основаніи имѣющихся подъ руками данныхъ, представить болѣе или менѣе вѣрный "снимокъ нравовъ и состоянія ума" -- если не всего современнаго русскаго общества, то, по крайней мѣрѣ, нѣкоторой его части. Прежде всего займемся тѣмъ тѣснымъ литературнымъ кружкомъ, члены котораго, по словамъ г. Спасовича, "зорко наблюдаютъ за поступками другъ друга: у нихъ нѣтъ тайнъ; они строго слѣдятъ другъ за другомъ, потому что отъ этой именно строгости зависитъ порядочность ихъ кружка". Обратимся прямо къ дѣлу о дуэли Жохова съ Утинымъ. Въ качествѣ докладчика -- не въ сенатѣ, а въ особенномъ, совершенно свободномъ учрежденіи -- въ судѣ общественнаго мнѣнія, представлю читателю небольшой докладъ, чтобы онъ понялъ, въ чемъ дѣло.
   Прежде всего нужно замѣтить, что всѣ лица, участвовавшія въ поединкѣ и на судѣ по поводу дуэли, -- и убитый и не убитый герой, и свидѣтели, а отчасти даже и защитники подсудимыхъ -- всѣ они были членами того тѣсно замкнутаго, поіезуитски организованнаго литературно-военно-умѣренно-либеральнаго кружка, характеръ котораго такъ ясно очерченъ въ рѣчи г. Спасовича -- тоже сотрудника умѣренно-либеральной газеты. Главнѣйшей и, едва-ли даже не единственною цѣлью этого литературнаго кружка было -- охраненіе "порядочности" между членами, а для достиженія этой цѣли члены кружка рѣшились учредить у себя самый строжайшій взаимный надзоръ надъ поведеніемъ другъ друга. По словамъ г. Спасовича, всѣ члены этого кружка -- "участвуютъ или въ "Санктпетербургскихъ Вѣдомостяхъ", или "Вѣстникѣ Европы"; а по словамъ "Московскихъ Вѣдомостей" (No 221) всѣ они "вмѣшиваются въ приватную, интимную жизнь одинъ другого, и безпрестанно подозрѣваются въ пакостяхъ".
   При такомъ стремленіи "къ порядочности" со стороны членовъ, пожертвовавшихъ для ея охраненія даже тѣмъ, что всего дороже на свѣтѣ, -- свободою, казалось бы трудно было ожидать какихъ нибудь уклоненій отъ предписанныхъ правилъ, но на дѣлѣ вышло не такъ. Наружно въ этомъ кружкѣ царствовала тишь да гладь -- божья благодать, какъ въ каждомъ изъ порядочныхъ дамскихъ кружковъ въ нашихъ губернскихъ и уѣздныхъ городахъ: члены кружка регулярно сходились въ назначенные дни и часы обѣдать къ Борелю, къ Дюссо, въ другіе "порядочные" трактиры. Наружно всѣ были друзьями-пріятелями, потому что каждый членъ, въ душѣ, побаивался другого члена (улыбается, руку жметъ, а смотришь -- сосплетничаетъ, потому что "порядочность" и законъ -- прежде всегоI) Изъ всего этого толку, разумѣется, не могло выйти никакого, какъ и изъ всякаго другого кружка, "порядочность" котораго охраняется сплетничествомъ. Такъ оно и оказалось, когда по поводу дуэли тайны кружка всплыли наружу. Нѣкоторые изъ членовъ мирнаго кружка чувствовали глубокую ненависть и презрѣніе къ другимъ членамъ, хотя до поры до времени обѣдали вмѣстѣ, улыбались другъ другу, и вели себя вполнѣ порядочно. Лишенные строгимъ уставомъ кружка "свободы въ поступкахъ и относительно храненія въ глубинѣ души тайнъ и секретовъ", члены кружка пользовались за то полной "свободой порицанія" (см. рѣчь Спасовича) -- и пользовались этимъ опаснымъ пра-водъ, какъ послѣ оказалось, неумѣренно. На судѣ, напримѣръ, одинъ изъ членовъ кружка, г. Арсеньевъ, заявилъ слѣдующее:
   "У насъ, впродолженіе года, предшествовавшаго этому событію, бывали часто обѣды, на которыхъ собиралась сотрудника "Санктпетербургскихъ Вѣдомостей" и "Вѣстника Европы". На этихъ обѣдахъ бывалъ Утинъ и я въ качествѣ сотрудника. На одномъ изъ нихъ, Утинъ выразилъ нѣкоторое неудовольствіе, что въ нашемъ обществѣ участвуетъ Жоховъ, и говорилъ мнѣ, что онъ смотритъ на Жохова нѣсколько неблагопріятно".
   Показаніе, какъ видите, весьма уклончивое, осторожное. Въ немъ два раза повторяются слова нѣкоторый и нѣсколько, употребляемыя для ослабленія силы рѣчи, какъ слабительное или кровопусканіе медиками; но вѣдь не слѣдуетъ забывать, что г. Арсеньевъ -- самъ присяжный повѣренный, который очень хорошо знакомъ съ адвокатской фармакологіей и рецептурой. Вотъ полюбопытствуйте просмотрѣть показаніе другого члена кружка -- не присяжнаго повѣреннаго, а просто дворянина де-Роберти: этотъ о томъ же предметѣ говоритъ несравненно откровеннѣе. "Покойный Жоховъ говорилъ, что хотя онъ познакомился съ г. де-Роберти только въ январѣ мѣсяцѣ вслѣдствіе вступленія его въ редакцію "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей", въ которой у него, Жохова, много другихъ знакомыхъ и старинныхъ друзей, но онъ просилъ оказать ему эту услугу (быть секундантомъ) именно де-Роберти, чтобъ на сторонѣ его былъ человѣкъ, ни мало не враждебный его противнику, хотя всегда сторонившійся съ отвращеніемъ отъ тѣхъ кружковъ и той среды, гдѣ сплетни и обвиненія въ родѣ взводимыхъ на него, теперь, составляютъ, такъ сказать, ходячую монету разговоровъ и отношеній людей между собой". (См. судебн. отчетъ въ "С.-Петерб. Вѣд.").
   Изъ этого показанія вы видите, что провозглашенная г. Спасовичемъ "свобода порицанія* достигала въ кружкѣ до крайней степени, и даже перешла за границы "порядочности". Да оно иначеи быть не могло: если человѣкъ теряетъ, напримѣръ, зрѣніе, то у него обыкновенно, на счетъ отсутствующаго чувства зрѣнія, развивается какое-нибудь другое, напримѣръ слухъ, или же человѣкъ этотъ вдругъ дѣлается необычайно болтливымъ. Когда члены кружка лишились, но своему строгому уставу, свободы открыто заявлять свои мнѣнія и права "имѣть свои секреты и тайны", то очень естественно, что они вынуждены были съ особенною силою приналечь на уцѣлѣвшую еще у нихъ "свободу порицанія". Они и налегли на нее, налегли очень крѣпко, такъ что давно уже сдѣлалось яснымъ, что, при существующемъ взглядѣ всѣхъ членовъ кружка на "порядочность" вообще и на дуэль въ частности одному изъ его членовъ рано или поздно не сдобровать. Прежде всѣхъ воспользовался "свободой порицанія" г. Суворинъ, какъ и подобаетъ фельетонисту, который иной разъ до такой степени нуждается въ матеріалѣ для своей милой болтовни, что въ одномъ изъ очерковъ Москвы (въ 178 No "Пет. Вѣд.") откровенно выразился такъ:
   "Сколько разъ во время моего фельетоннаго подвижничества я внутренно восклицалъ: "Ахъ, отчего событія не продаются въ какой-нибудь лавкѣ, подобно апельсинамъ и ананасамъ, этимъ произведеніямъ богатой почвы и богатаго климата? Пришелъ бы въ лавку съ вывѣскою "магазинъ событій и происшествій" и спросилъ бы себѣ "лучшихъ".
   "-- Заверните мнѣ пожалуста парочку лучшихъ происшествій: весьма нуждаюсь въ этомъ товарѣ.
   "Къ сожалѣнію, такихъ лавокъ мы не дождемся... и т. д."
   Въ напрасномъ ожиданіи открытія смуровскихъ лавокъ съ новостями для своего фельетона (странный человѣкъ этотъ вѣчно смѣющійся незнакомецъ! хочетъ, чтобы какой-нибудь купецъ рискнулъ открыть особенную лавку собственно для него, да еще для какихъ-нибудь троихъ четверыхъ нуждающихся, которые и сами-то елееле перебиваются своими пустяками по пятачку за строчку! Предложилъ бы вотъ своему кружку: не согласится ли открыть такой магазинъ на общій счетъ -- вѣдь тамъ товару-то этого, какъ видно, не мало!), г. Суворинъ, за неимѣніемъ подъ рукою другого матеріала, написалъ что-то оскорбительное для "чиновниковъ-литераторовъ" вообще, а такъ-какъ въ "кружкѣ" та, кихъ двуединыхъ лицъ не мало, то фельетономъ обидѣлись вразъ двое -- и оба потребовали отъ него объясненій: Жоховъ, и Скальковскій, который тоже служилъ во многихъ мѣстахъ. По судебному показанію брата покойнаго Жохова, когда въ редакціи "Пет. Вѣд." возникъ вопросъ о томъ, въ чей огородъ мечетъ камешки г. Суворинъ, при чемъ особенно горячился нѣкто Скальковскій, то Суворинъ сказалъ, что онъ написалъ это на счетъ Жохова и повторилъ это два раза, можетъ быть потому что г. Скальковскій ужь очень сильно горячился.
   "Жоховъ возразилъ Суворину, что когда, нѣсколько лѣтъ назадъ, онъ началъ работать въ "Санктпетербургскихъ Вѣдомостяхъ", то одно лицо (кто это лицо) сказало ему, что пока вы не имѣете служебнаго положенія, не получаете хорошаго жалованья, до тѣхъ поръ всѣ дружны; когда же вы будете получатъ три -- четыре тысячи, тогда, вспомните, на васъ напечатаютъ пасквиль".
   Если подъ фразою "одно лицо" скрывается не самъ г. Суворинъ, а кто-нибудь другой, то почтеннаго фельетониста можно считать пророкомъ: онъ угадалъ вѣрно. Едва только Жоховъ успѣлъ получить три-четыре тысячи жалованья, какъ тотъ же Суворинъ тотчасъ его и поддѣлъ въ фельетонѣ, но объясненіе ихъ, но показанію самого Суворина, окончилось благополучно. Онъ показалъ, что поссорился съ Жоховымъ "чисто изъ-за литературныхъ интересовъ (!!), вслѣдствіе которыхъ между ними происходило объясненіе, окончившееся благополучно; Жоховъ только спрашивалъ свидѣтеля, на какомъ основаніи онъ позволилъ себѣ сказать о немъ нѣсколько дерзкихъ словъ. По этому поводу между ними произошло объясненіе, длившееся очень долго, въ теченіе котораго Жоховъ разсказалъ ему всю свою жизнь (?). Послѣ этого объясненія -- продолжаетъ Суворинъ, -- я совершенно убѣдился, что онъ (Жоховъ) поступалъ вполнѣ честно и не измѣнялъ своимъ убѣжденіямъ".
   Такъ говоритъ г. Суворинъ, но если мы вслушаемся въ показанія другихъ свидѣтелей, напримѣръ брата покойнаго Жохова, то окажется, что дѣло окончилось не такъ "благополучно". Вотъ что показалъ родной братъ убитаго, которому трудно было не знать всѣхъ подробностей дѣла: "Суворинъ объяснилъ брату по поводу своей размолвки, что онъ слышалъ отъ жены Стасюлевича (сестры подсудимаго), будто бы братъ всѣми мѣрами способствовалъ къ обвиненію Гончарова изъ личныхъ цѣлей. Это говорилъ мнѣ братъ и то же говорилъ Ватсонъ". "Какъ, человѣкъ поставленный и по служебнымъ отношеніямъ, и по литературнымъ занятіямъ, онъ по необходимости имѣлъ знакомство съ громаднымъ числомъ лицъ. Разумѣется, что про него ходили сплетни, но онѣ имѣли преимущественно характеръ служебный, и такъ какъ къ нимъ онъ привыкъ, то относился къ этому довольно равнодушно. Что же касается обвиненія ею въ желаніи погубить Гончарова, то это обвиненіе въ первый разъ формулировалось въ сообщеніи, сдѣланномъ брату Суворинымъ".
   Такъ-какъ г. Суворинъ въ судѣ даже не попробовалъ опровергнуть такое, совершенно новое и чрезвычайно важное показаніе (хотя г. Спасовичъ послѣ и утверждалъ, что не слѣдуетъ вѣрить этому показанію, но почему-же я долженъ вѣрить на слово г. Спасовичу, если самъ Суворинъ своимъ молчаніемъ его подтвердилъ?), то все дѣло представляется намъ совсѣмъ въ другомъ видѣ, а именно вотъ въ какомъ:
   Г. Суворинъ, за неимѣніемъ готоваго матеріала для срочнаго фельетона и по поводу отсутствія на Сѣнной площади лавокъ съ новостями, настрочилъ что-то такое на счетъ двоедушія чиновниковъ-литераторовъ. Камешекъ попалъ въ огородъ пылкаго г. Скальковскаго; который потребовалъ объясненій, а. такъ-какъ и г. Жоховъ тоже былъ чиновникомъ, то г. Суворинъ сказалъ: "я вонъ въ кого мѣтилъ, а не въ васъ; успокойтесь". Г. Скальковскій успокоился, но за то сдержанный, но тоже очень серьёзный Жоховъ явился на квартиру фельетониста и задалъ два страшныхъ вопроса: "какъ и почему"? Но умъ фельетониста изворотливъ, увертливъ, какъ лисій хвостъ. Г. Суворинъ, если судить по показаніямъ свидѣтелей, сказалъ ему нѣчто въ родѣ слѣдующаго: полноте, молъ, не горячитесь понапрасну, про васъ разсказываютъ вещи посерьёзнѣе, разсказываетъ вотъ тотъ-то и именно вотъ о чемъ. Понятно, что если человѣка, котораго безпокоилъ простой вередъ на ногѣ, вдругъ ошпарить кипяткомъ изъ самовара, то онъ позабудетъ о своемъ ничтожномъ чирьѣ и очутится весь подъ вліяніемъ новой жестокой боли. Такъ точно поступилъ и г. Суворинъ, и разсчетъ, если это былъ разсчетъ, оказался вѣрнымъ: ссора окончилась "благополучно", но благополучно только для одной стороны, потому что злополучный Жоховъ пришелъ къ нему съ чирьемъ, а ушелъ ошпаренный кипяткомъ. Если вы, глубокомысленный читатель, ухитритесь какъ нибудь подругому объяснить подчеркнутыя фразы никѣмъ не опровергнутаго показанія брата убитаго Жохова, то я готовъ взять назадъ свою догадку, имѣющую, по моему убѣжденію, достоинство совершившагося факта.
   Такимъ образомъ, кто бы тамъ ни было, но кашицу заварили, а расхлебывать эту жидкую размазню пришлось одному горемычному Жохову, которому нельзя было разсчитывать на поддержку литературнаго кружка, недопускавшаго никакой иной свободы, хромѣ "свободы порицанія". Сплетня росла себѣ да росла, какъ снѣжный комъ въ оттепель, и изъ безобразной, безформенной фигуры, превратилась въ цѣлую связную исторію, въ нѣчто въ родѣ романа во вкусѣ второй имперіи. "Нужно упрятать преступника въ каторгу, расторгнувъ брачный союзъ. Жена преступника останется свободною -- на ней тогда можно жениться".
   Какая, въ самомъ дѣлѣ, интересная исторія, какъ легко ей вѣрится, и съ какимъ трудомъ западаетъ въ голову простая мысль о нелѣпости, невозможности, и, даже -- это главное -- положительной ненужности такихъ адскихъ, но до крайности глупыхъ мѣропріятій. Полусумасшедшій преступникъ еще на предварительномъ слѣдствіи сознался въ преступленіи, за которое, во всякомъ случаѣ, грозитъ лишеніе всѣхъ правъ; онъ самъ наговариваетъ на себя такіе ужасы, которые какъ-то даже странно и смѣшно слушать. Повидимому, онъ только и хлопочетъ объ одномъ: чтобы его сослали, непремѣнно въ каторгу, или даже казнили, но только бы, ради Бога, не засаживали въ домъ умалишенныхъ. Зачѣмъ же еще кому-нибудь понадобилось усиленія его наказанія? Вѣдь нужно было только лишеніе всѣхъ правъ, которыхъ онъ, во всякомъ случаѣ, лишался? Неужели могла придти мысль, что этого кто-нибудь не зналъ-не вѣдалъ, и кто же? Юристъ, литераторъ, сенатскій чиновникъ!
   Сплетня была такъ нелѣпа, что злополучному Жохову оставалось только на нее плюнуть, и окончательно разойтись съ тѣми легковѣрными, которые ей вѣрили, тѣмъ болѣе, что впослѣдствіи и сами легковѣрные очень хорошо поняли бы, какъ они были глупы; но, должно быть, покойный вѣрилъ въ судьбу и зналъ поговорку: "таковъ нашъ рокъ, что вилами въ бокъ". Онъ обратился за помощью къ кружку, но здѣсь-то, вмѣсто ожидаемой помощи, онъ и получилъ первый ударъ вилами въ бокъ, потому что кружокъ, неумѣренно пользуясь свободой порицанія, осудилъ его на казнь еще заранѣе, что очень ясно видно изъ отдѣльныхъ отзывовъ членовъ кружка и изъ статей умѣренно-либеральной газеты. Когда въ первый разъ начинаешь читать эти показанія и отзывы, то можно подумать, будто Жохова хвалятъ, но потомъ тотчасъ же замѣчаешь, что такія похвалы -- хуже всякой брани! Вотъ, прислушайтесь, что говоритъ о покойномъ г. Спасовичъ, который всегда былъ близокъ къ "кружку". "Я не имѣю намѣренія сказать что нибудь оскорбительное для памяти Жохова -- говоритъ онъ въ своей рѣчи.-- Я самъ былъ ею пріятелемъ и до конца ею жизни уважалъ ew, какъ дѣятеля полезнаго; но не могу не сказать того же, что сказалъ Утинъ, для поясненія только взгляда Утина, а именно, что онъ принялъ его за натуру агитаторскую, за человѣка, для котораго люди и ихъ отношенія -- пѣшки, которыми можно играть по произволу. Есть такія агитаторскія натуры; онѣ бойки, предпріимчивы и потому полезны; но особенность ихъ заключается въ томъ, что у нихъ своя особенная мораль, не такая, какъ у другихъ, т.-е. они считаютъ совершенно позволительнымъ то, отъ чею другіе сторонятся".
   Мы уже раньше говорили объ отношеніяхъ Жохова къ другому члену кружка -- г. Суворину, который даже печатно дозволилъ себѣ выразиться объ немъ оскорбительно, хотя, впослѣдствіи, и успѣлъ убѣдиться, что Жоховъ "поступалъ вполнѣ честно и никогда не измѣнялъ своимъ убѣжденіямъ", несмотря на то, что и до объясненія и послѣ объясненія съ Суворинымъ, Жоховъ одинаково продолжалъ "успѣвать въ разныхъ сферахъ" и никакой особенной перемѣны въ его жизни не произошло.
   Но вотъ какіе отзывы, отъ лица всѣхъ членовъ кружка, дала сама умѣренно-либеральная газета: "для земства покойный сдѣлалъ не мало" (разъ, помнится, газета заявила даже, что петербургскіе члены земскаго собранія цѣлыя рѣчи говорили съ его словъ). "Жоховъ увлекался этими дѣлами и бывалъ даже утомителенъ своими вѣчными разсказами все о земствѣ, да о земствѣ" (No 141). Далѣе, заявивши читателю, что покойный одновременно опредѣлился въ сенатъ въ докладчики и почти на такую же должность при редакціи "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей", газета поясняетъ: "такимъ образомъ, дѣятельность его распадалась на двѣ части -- литературную и служебную; и въ той, и въ другой онъ принесъ несомнѣнную долю пользы; но -- скажемъ откровенно -- онъ взялся едва ли за посильную задачу -- сохранить на томъ и другомъ поприщѣ свою полную независимость. Въ извѣстной мѣрѣ ему это удавалось, но въ концѣ концовъ онъ долженъ былъ признать, что такая двойственная дѣятельность чрезвычайно трудна, что она вноситъ въ ею духовный міръ разладицу, изъ которой надо было выходитъ тяжелою борьбою".
   И, дѣйствительно, горемычному привелось выдержать "тяжелую борьбу", изъ которой хотя онъ и вышелъ, по мнѣнію уважающей его газеты, "очищеннымъ", но за то съ разбитымъ лбомъ! Ужь если газета намекаетъ именно на эту "тяжелую борьбу", то лучше бы она его къ себѣ вовсе не принимала: я Жохову было бы несравненно удобнѣе, да и сама-то газета избѣжала бы тогда нѣкоторой "двойственности" и "разладицы" въ отношеніи къ своимъ сотрудникамъ. То вдругъ пишутъ въ своей газетѣ, что "въ лицѣ Александра Ѳедоровича, не одна семья и не одни друзья (т.-е. члены кружка? Хороши друзья!), но и все русское общество и, въ особенности, нарождающаяся публицистика наша, молодая русская періодическая печать, понесли чувствительную, и, что касается спеціальныхъ дарованій покойнаго въ серьёзной политической литературѣ нѣкоторыхъ нашихъ внутреннихъ вопросовъ -- трудно вознаградимую потерю. Смерть постигла нашею дорогаго товарища такъ внезапно, и въ особенности такъ преждевременно, въ цвѣтѣ силъ и въ полномъ развитіи его таланта, что мы не находимъ словъ, чтобы выразить тотъ ужасъ и ту печаль, которые овладѣли нами, когда мы узнали о несчастномъ исходѣ поединка". А вслѣдъ за этими горячими словами, въ той же газетѣ сильно сомнѣваются, что покойный "взялся едва ли за посильную задачу -- сохранить на томъ и другомъ поприщѣ свою независимость!" Какая же, спрашивается, потеря-то, въ особенности для нашей "молодой нарождающейся публицистики"? Неужели и въ нее, по мнѣнію старинной газеты, тоже слѣдуетъ напустить разныхъ секретарей "съ двойственною дѣятельностью", отстаивающихъ не извѣстныя идеи, а каждый свое вѣдомство, въ которомъ служитъ, "людей, не имѣющихъ возможности сохранить независимость"?
   Даже послѣ извѣстной рѣчи г. Спасовича, {Спасовичъ произнесъ свою рѣчь 16-го числа поутру, а въ тотъ же день вечеромъ, въ девятомъ часу, жена дворянина Парасковья Гончарова, проживавшая въ домѣ Воронина по 5-й линіи (1-го участка Васильевской части), страдая припадками душевной болѣзни, смертельно ранила себя въ грудь выстрѣломъ изъ револьвера Лефоше.} въ которой юнъ выставилъ убитаго скромнаго, нѣсколько болтливаго чиновника какимъ-то мелкимъ агитаторомъ, который, для достиженія никому неизвѣстной, тоже, безъ сомнѣнія, очень не великой цѣли, "считаетъ совершенно позволительнымъ то, отъ чего другіе сторонятся" -- даже послѣ этихъ жестокихъ словъ, обращенныхъ къ убитому человѣку, умѣренно-либеральная газета не нашлась ничего сказать въ пользу своего "дорогого товарища", кромѣ слѣдующаго ничтожнаго словоизверженія (см. No 227 "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей"): "Мы оканчиваемъ сегодня печатаніе рѣчи г. Спасовича, -- рѣчи, которую мы назовемъ блестящею больше по формѣ, чѣмъ по внутреннему ея содержанію. Мы не хотимъ этимъ сказать, чтобъ даровитый защитникъ не исчерпалъ всего того, что ему слѣдовало сказать въ пользу своего кліента. Напротивъ, мы позволимъ себѣ сдѣлать ему маленькій упрекъ: онъ слишкомъ увлекся защитой, пересолилъ ее -- если можно такъ выразиться -- и впалъ въ крупную ошибку и крупныя противорѣчія съ самимъ собою въ своей характеристикѣ покойнаго Жохова".
   Такъ вотъ и слышится при этомъ старческій кашель и старческій смѣхъ (не этотъ ли у васъ называется "гомерическимъ-то"?) уступчиваго редактора, деликатнаго съ живыми, въ особенности "съ блестящими" адвокатами, но за то нисколько не стѣсняющагося, когда рѣчь идетъ о сотрудникахъ его газеты, въ особенности умершихъ. Покойнаго чуть не мазурикомъ называютъ (мелкій агитаторъ, который, для достиженія ничтожной "чиновничьей цѣли", считаетъ совершенно позволительнымъ то, отъ чею другіе сторонятся -- какъ назвать подобную личность?), а мы... "мы позволимъ себѣ сдѣлать маленькій упрекъ"...
   Но вотъ, наконецъ, и защита, настоящая защита: "намъ лучше, чѣмъ кому нибудь извѣстно -- говорится въ томъ же No "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей", что въ теченіе нашего восьмилѣтняго знакомства съ Жоховымъ и его восьмилѣтняго сотрудничества въ нашей газетѣ, его коренныя убѣжденія не измѣнялись ни при какихъ обстоятельствахъ: они только окрѣпли и окончательно сложились".
   Какая же причина, однако, что "коренныя убѣжденія" Жохова "окрѣпли и окончательно сложились"? Вѣдь сама же газета недавно сомнѣвалась, что Жоховъ "взялся едва-ли за посильную задачу -- сохранить на томъ и другомъ поприщѣ свою независимость", что "такая двойственная дѣятельность чрезвычайно трудна"? И гдѣ же "окрѣпъ" горемычный Жоховъ? Ужь не подъ вліяніемъ ли умѣренно-либеральной редакціи и воинственно-литературнаго кружка? Ну -- это, какъ хотите, а едва-ли! Лобъ разбить дѣйствительно въ такихъ мѣстахъ не мудрено, но "окрѣпнуть" -- нѣтъ, не окрѣпнешь.
   Что редакція "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей" и ея "кружокъ" считали Жохова виновнымъ и погибшимъ еще при жизни, -- лучшимъ доказательствомъ этому можетъ служить передовая статья въ 229 No газеты, въ которой, между прочимъ, говорится: -- "Правъ, или не правъ былъ Жоховъ въ своей ссорѣ (это, модъ, до насъ, посредниковъ, не касается!),-- но во всякомъ случаѣ, вызовъ очищаетъ ею въ глазахъ общества. Кто рискнулъ своей жизнію, чтобъ опровергнуть молву, тотъ или въ самомъ дѣлѣ былъ не виноватъ въ ней, или, если былъ виноватъ, то предпочелъ самую смерть возможности остаться тяжко заподозреннымъ. Въ томъ и другомъ случаѣ общество примиряется съ человѣкомъ, примиряясь вмѣстѣ съ тѣмъ и съ его противникомъ, потому что и онъ имѣлъ рѣшимость рисковать жизнію, и, слѣдовательно, въ свою очередь искупилъ свою ошибку".
   Я знаю, что нѣкоторые изъ членовъ "кружка", а, слѣдовательно, и редакціи "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей" называли обычай драться на дуэли -- глупымъ обычаемъ. Даже г. Спасовать, какъ кажется, не совсѣмъ его одобряетъ, хотя и говоритъ, что дуэли, какъ и войны, имѣютъ особенное свойство -- очищать нравственную атмосферу. "Война -- говоритъ г. Спасовичъ -- будетъ продолжать существовать, и одинъ мигъ такой грозы очистить воздухъ горазда въ большей степени, нежели десятки лѣтъ жирнаго мира, среди котораго растутъ хорошія растенія, по растутъ и сорныя травы. Я бы сказалъ finis Европѣ, еслибъ всѣ европейскіе народы устроились такъ, чтобъ никогда я ни въ какомъ случаѣ не воевать".
   Конечно, можно-бы еще поспорить, дѣйствительно-ли послѣдняя напр. война "очистила" нравственную атмосферу въ Европѣ, которой очень не часто удается пользоваться "жирнымъ миромъ", такъ что, кажется, ожирѣнія опасаться-бы и не не слѣдовало; но этотъ споръ далеко-бы отклонилъ насъ отъ главнаго предмета. Наши лучшіе адвокаты въ родѣ г. Спасовича такъ часто и много говорятъ, что поневолѣ иной разъ, для красоты слога, проскользнетъ у нихъ и несообразность какая-нибудь. У адвокатовъ, при ихъ огромныхъ расходахъ на слова и красивыя сравненія, подобные промахи очень понятны, и къ нимъ особенно придираться не слѣдуетъ; но вотъ совсѣмъ въ другомъ положеніи находятся составители передовыхъ, руководящихъ газетныхъ статей, которыхъ никто за языкъ не тянетъ.
   Кто потрудится внимательно прочитать передовую статью въ 229 No "Пет. Вѣд." о дуэляхъ, тотъ увидитъ, что редакція считаетъ ихъ положительно необходимыми для людей, находящихся въ положеніи Жохова и Утина; а такъ-какъ у насъ такихъ людей очень много, то, слѣдовательно, вообще дуэли неизбѣжны. "Петерб. Вѣд." предлагаютъ даже узаконить дуэль, о чемъ у насъ было уже упомянуто выше. Ровно черезъ недѣлю, въ 236 No "Петерб. Вѣдомости", по своему обычаю, отрекаются уже отъ сказаннаго ими, и положительно доказываютъ, что онѣ и не думали говорить ничего подобнаго; но, такъ-какъ каждому нетрудно отъискать указанные нумера и сличить ихъ, то мы не станемъ даже здѣсь и упоминать, изъ-за чего именно возникъ у нихъ споръ съ "Судебнымъ Вѣстникомъ". Приведенная выше выписка, въ особенности-же подчеркнутыя въ ней слова, кажется, достаточно ясно выражаютъ взглядъ редакціи на дуэли и ихъ послѣдствія. Пусть хоть триста, четыреста разъ "Петерб. Вѣд." называютъ дуэль "глупымъ, неразумнымъ обычаемъ, который-бы желательно было-бы уничтожить, если-бы"...; но, прочитавши подчеркнутыя слова, каждый, даже недальновидный человѣкъ, не можетъ не понять, что редакція уважаетъ дуэли и находитъ ихъ не только не неизбѣжнымъ зломъ, но средствомъ весьма даже полезнымъ. По теоріи г. Корша и его кружка, смерть на дуэли во всякомъ случаѣ примиряетъ убитаго съ обществомъ -- будь онъ правъ, или виноватъ, хотя, въ сущности, примиряетъ-то собственно смерть, а дуэль тутъ ни при чемъ. Извѣстно, что даже уголовный судъ бросаетъ преслѣдованіе самаго важнаго преступника, если онъ умретъ отъ какой-бы то ни было болѣзни, а общество и подавно броситъ, потому что, по правдѣ сказать, общество и не знало-бы ничего о какихъ-то дрязгахъ какого-то Жохова съ Утинымъ, Суворинымъ и т. п., еслибы свои-де не насплетничали: жилъ-бы себѣ, да жилъ!
   Но г. Кортъ съ кружкомъ думаютъ иначе. По ихъ мнѣнію, "вызовъ очищаетъ Жохова въ глазахъ общества", а смерть отъ пули,-- очищаетъ уже окончательно -- и не только убитаго, но даже и убившаго. "Кто рискнулъ своей жизнью, чтобъ опровергнутъ молву, тотъ или въ самомъ дѣлѣ былъ не виноватъ въ ней, или если былъ виноватъ, то предпочелъ смерть... и т. д." {Недавно игривый фельетонистъ "Петерб. Вѣд." осмѣялъ газету "Русскій Міръ" за передовую статью, въ которой воинственная редакція жестоко упрекаетъ красносельскихъ офицеровъ за то, что они не побили или не отдали подъ судъ разсказчика Вейнберга, осмѣлившагося разсказать въ театрѣ что-то такое очень некрасивое на счетъ русскихъ офицеровъ. Статья дѣйствительно была очень дикая, но "Петерб. Вѣдомостямъ", во всякомъ случаѣ, хохотать бы не слѣдовало послѣ высказанныхъ ими взглядовъ на дуэли и драку вообще. "Русскому Міру" простительно. Тамъ, говорятъ, пишутъ все гренадеры, да карабинеры изъ отставныхъ унтеръ-офицеровъ; ну, а "С.-Петербургскія Вѣдомости" -- это -- статья особаго рода. До той поры, пока не осрамились, онѣ вѣдь слыли газетой либеральною! Объ этомъ даже на судѣ было заявлено.}
   Вотъ въ этомъ мудромъ Коршевскомъ изреченіи, какъ вы тамъ хотите, а смысла доискаться нельзя. Пояснимъ это великое затрудненіе примѣромъ. Жохову, во всякомъ случаѣ, нужно было освободиться отъ клеветы, чтобы выручить и себя, и молодую женщину, которая доказала теперь, какъ ей легко было выносить всю эту каверзу, возникшую собственно изъ пустяковъ. Жоховъ вышелъ на дуэль и ему разбили лобъ; слѣдовательно, по теоріи Корша, онъ былъ "или не виноватъ, или предпочелъ смерть возможности остаться тяжко заподозрѣннымъ"; ну, что-жь, однако, изъ этого? Вѣдь общество, которое безъ дуэли не знало-бы и о существованіи Жохова и Гончаровой, требуетъ, чтобъ ему сказали: правда-ли, что будто Жоховъ хотѣлъ сдѣлать такую мерзость?-- а обществу отвѣчаютъ: "онъ, или невиноватъ, или... или предпочелъ, чтобъ ему разбили лобъ"! Слѣдовательно дуэль доставила обществу только два свѣдѣнія: 1) что какому-то Жохову разбилъ пулей лобъ человѣкъ, не умѣющій стрѣлять; и 2) что проживавшая въ домѣ Воронина жена дворянина г. Гончарова, страдая припадками душевной болѣзни, смертельно ранила себя въ грудь выстрѣломъ изъ револьвера Лефоше. Очень глупый человѣкъ только не пойметъ, что смерть "даровитаго спеціалиста" пользы не принесла ни ему, ни другимъ, и отъ клеветы его ничуть не "очистила", а, напротивъ, распространила только эту клевету по всей Россіи изъ крошечнаго, никому невѣдомаго уголка на Васильевскомъ островѣ, но за то вредъ нанесла непоправимый: скандалъ этотъ погубилъ молодую женщину, личность, какъ видно, не мелкую, потому что мелкія личности сами напрашиваются на скандалъ, а отъ скандала никогда не стрѣляются.
   Неужели-же такой простой вещи не могъ понять редакторъ распространенной газеты, обязанность котораго -- учить публику, и по возможности истреблять въ ней предразсудки и глупые обычаи! Нечего сказать, хороши педагоги!
   Разумѣется, что при такихъ понятіяхъ "кружка" о дуэли и объ ея очищающихъ свойствахъ, Жохову нечего было разсчитывать на спасеніе. Очень не мудрено, что его "очищенія" многіе заранѣе даже ожидали съ такимъ-же нетерпѣніемъ, съ какимъ напр. старыя ханжи барыни и купчихи жаждали еще въ недавнія времена окрестить хоть одного паршивенькаго жиденька изъ кантонистовъ -- и тѣмъ доставить ему свободный входъ въ царствіе небесное. Неясная въ самомъ началѣ сплетня, благодаря усиліямъ Жохова разъяснить ее и уничтожить,-- распространялась все болѣе и болѣе и, вмѣстѣ съ тѣмъ, становилась еще запутаннѣе и темнѣе. Къ сожалѣнію, и самъ Жоховъ вѣрилъ въ очищающія свойства дуэли: иначе бы онъ не сталъ допытываться съ такимъ упорствомъ, достойнымъ лучшаго примѣненія, откуда именно идутъ слухи, что именно говорятъ и какъ передаютъ подробности, потому что иной, въ минуты хлестаковскаго настроенія, навретъ, а послѣ и самъ забудетъ что навралъ, а если и не позабудетъ, то запрется -- хоть ты его жги раскаленымъ желѣзомъ. Благодаря вынужденной откровенности миролюбиваго фельетониста, главный виновникъ былъ найденъ; оставалось только узнать, кому онъ передавалъ сплетню, и въ какомъ именно видѣ, въ какой формѣ; но вотъ здѣсь-то и встрѣтилось главнѣйшее затрудненіе, потому что форма сплетни -- это то же, что статуя, сдѣланная изъ снѣга во время весенней оттепели. На запросъ, сдѣланный г. Утину, кому именно онъ передавалъ свои соображенія (которыя были поводомъ къ сплетнѣ), Утинъ пересчиталъ троихъ-четверыхъ, но про остальныхъ выразился, что "онъ не помнитъ, говорилъ-ли имъ", хотя, по справедливому замѣчанію одного изъ свидѣтелей, онъ "обязанъ былъ помнить", когда рѣшился распространять такіе слухи, за которые рыцари ХІХ-го столѣтія рѣшаются разбить лобъ другому, или подставить свой. Сторонніе слушатели разсказа Утина выражались еще уклончивѣе и неопредѣленнѣе: лучшимъ примѣромъ можетъ служить показаніе сына свободнаго художника Виктора Буренина.
   "Собственно въ моемъ присутствіи Утинъ не говорилъ -- отвѣчалъ сынъ свободнаго художника -- объ участіи его, Жохова, въ дѣлѣ Гончарова, и что когда у него былъ разговоръ о Жоховѣ, то онъ при мнѣ выразился только, что считаетъ поведеніе Жохова страннымъ".
   Такъ-какъ и показанія другихъ, слышавшихъ разсказъ Утина, были почти такія же темныя и сбивчивыя, то привелось обратиться къ самому автору, т.-е. къ Утину, но на пряной вопросъ: при писывалъ-ли Утинъ Жохову сознательное намѣреніе погубить Гончарова?-- Утинъ отвѣчалъ "нѣтъ", да было-бы очень странно, еслибы онъ отвѣчалъ "да", потому что ничего подобнаго и быть не могло, если кто потрудится нѣсколько вдуматься въ обстоятельства этого каверзнаго дѣла, характеризующаго нравы людей, прикосновенныхъ къ литературѣ. Жоховъ, въ качествѣ знакомаго г-жи Гончаровой, у которой мужъ подъ арестомъ, совѣтуется съ адвокатомъ Утинымъ и высказываетъ свои мнѣнія на счетъ плана защиты, мнѣнія, нисколько не обязательныя для адвоката, какъ необязательные напр. для доктора совѣты болтливаго отца при постелѣ больного сына. Сама-же редакція "Петер. Вѣд." разъ нашла нужнымъ заявить на всю Россію, что "Жоховъ иногда былъ утомителенъ своими нескончаемыми разсказами",-- почему хе не предположить, что и въ данномъ случаѣ не выразилось то же свойство характера Жохова, который "лишенъ былъ такта" -- по выраженію той же болтливой, неотличающейся особымъ тактомъ, редакціи? Вѣдь съ адвокатомъ, какъ съ попомъ на исповѣди и съ докторомъ -- наединѣ говорятъ совершенно откровенно, потому что адвокатъ -- тотъ же докторъ. Всякій знаетъ, что докторъ, или священникъ болтать не станутъ, потому что они связаны клятвенными обѣщаніями, и за нарушеніе клятвъ,-- перваго могутъ лишить диплома, а втораго разстричь. Но вотъ, въ данномъ случаѣ, паціенты жестоко ошиблись: адвокатъ, выслушавши ихъ домашніе секреты, сейчасъ-же доѣхалъ къ какой-то барынѣ и разсказалъ ей все, разумѣется подъ секретомъ; потомъ поѣхалъ къ другому, третьему, четвертому,-- даже и самъ не помнитъ, кому еще разсказывалъ. Что бы ни говорилъ Жоховъ Утину наединѣ, что бы онъ ни совѣтывалъ,-- все-таки тому, въ качествѣ адвоката, отъ котораго нѣтъ тайнъ, передавать другимъ не слѣдовало, иначе нѣтъ никакой возможности обращаться ни къ адвокатамъ, ни къ священникамъ, ни къ докторамъ медицины: зачѣмъ я стану лечиться отъ какой нибудь лихорадки или ломоты въ костяхъ, если мнѣ, за мою излишнюю довѣрчивость, грозитъ отказъ отъ должности, а, можетъ быть, даже пуля? Если я доктору, который осматриваетъ и щупаетъ моего больного пріятеля, укажу, по невѣжеству своему въ медицинѣ, на какое нибудь очень вредное и даже смертное въ данномъ случаѣ средство, то развѣ умный докторъ рѣшится распространить про меня слухъ, будто я сознательно хотѣлъ "отравить" пріятеля? Умный докторъ просто отстранилъ бы меня отъ кровати взглядомъ или даже рукою, если я ужь "слишкомъ утомителенъ своей нескончаемой болтовней", а самъ бы продолжалъ, молча, дѣйствовать, какъ ему надо.
   Г. Утинъ поступилъ въ данномъ случаѣ вовсе не такъ. Онъ изъ утомительныхъ разглагольствованій "безтактнаго" Жохова и, подъ вліяніемъ "неблагопріятнаго впечатлѣнія", какое произвела на него, почему-то, горемычная г-жа Гончарова, сочинилъ цѣлую исторію, очень интересную, въ которой и самъ онъ занималъ очень завидную роль, -- разсказалъ эту романическую исторію сначала г-жѣ N, потомъ г-жѣ X, У, Z и т. д., до той поры, пока исторія, передаваемая подъ строгимъ секретомъ, не дошла до "Незнакомца", какъ разъ въ это время обдумывавшаго серьёзно, какъ бы хорошо было, еслибы гдѣ-нибудь на Сѣнной, въ капустномъ ряду, открылись мелочныя лавочки съ новостями. "Заверните-ко мнѣ парочку свѣженькихъ новостей" -- мечталъ "Незнакомецъ", а тутъ какъ разъ, какъ Божья роса на траву, завернулъ къ нему пріятель и разсказалъ все, какъ слѣдовало, можетъ быть даже съ прибавленіями... Сыръ боръ загорѣлся...
   Дальнѣйшія подробности повторять скучно, да и незачѣмъ.
   Судя по организаціи литературнаго кружка, можно было думать, что г. Утинъ всего прежде донесетъ кружку объ ужасномъ., хотя и безсильномъ планѣ Жохова, но, къ сожалѣнію, онъ ограничился только краткимъ сообщеніемъ "о неблагонадежности" покойнаго. Что именно Жоховъ говорилъ гончаровскому адвокату наединѣ, -- такъ и осталось покрытымъ мракомъ неизвѣстности, потому что даже на публичномъ объясненіи на квартирѣ г. Арсеньева, по этому главному предмету между Жоховымъ и Утинымъ "произошло нѣкоторое разногласіе. Жоховъ утверждалъ, что не говорилъ, будто бы онъ уже передавалъ Гончарову, какія давать объясненія, а Утинъ утверждалъ, что онъ это говорилъ".
   Слѣдовало бы, разумѣется, разрѣшить единственно-главный вопросъ: говорилъ, или не говорилъ?-- потому, что въ этомъ заключалась вся суть, но члены кружка прямо приступили къ обсужденію: предосудителенъ, или непредосудителенъ былъ "образъ дѣйствій" Жохова?-- и нашли его предосудительнымъ. Какой "образъ дѣйствій"? въ недоумѣніи спроситъ читатель. Вѣдь извѣстно, что Жоховъ въ гончаровскомъ процессѣ самъ не участвовалъ, не могъ или просто не хотѣлъ дѣйствовать, а поручилъ защиту Утину, который могъ и обязанъ былъ дѣйствовать, какъ Богъ На душу положитъ. Но до этого членамъ кружка не было дѣла: они, видно, заранѣе порѣшили, что чиновнику-литератору слѣдуетъ "очиститься"; позабыли они только объ одномъ: что они несчастную женщину губятъ, впрочемъ такую женщину, о которой г. Утинъ "выражалъ нѣкоторымъ лицамъ не совсѣмъ благопріятное мнѣніе"... Замѣчательно, что оба противника, до самаго дня дуэли, не прочь были отказаться отъ "облагороженной драки", но сами они были слишкомъ взволнованы, чтобы придумать нѣчто поумнѣе, а посредники ихъ только, кажется, и заботились о томъ, гдѣ бы имъ сойтись пообѣдать, да поужинать; въ лѣтнемъ саду, у Бореля или у Дюссо? Сочинили въ двѣ-три головы какое-то извинительное письмо отъ имени Утина, но, по своему обыкновенію, главноето и упустили изъ виду. Жоховъ непремѣннымъ условіемъ ставилъ, чтобы въ письмѣ, или объясненіи, было сказано, что "Утинъ ни его, ни г-жу Гончарову не обвинялъ въ намѣреніи повредить Гончарову", но Утинъ, подтверждая нѣсколько разъ при всѣхъ, что "онъ вовсе не желалъ оскорбить Жохова и не приписывалъ ему намѣренія повредить Гончарову", отъ подписи перваго объясненія отказался. Логика какъ разъ такая, какой постоянно придерживаются "Петербургскія Вѣдомости"! Затѣмъ, вызовъ былъ сдѣланъ.
   Съ этого именно момента начинается лихорадочная дѣятельность членовъ почтеннаго "кружка", которымъ такая только дѣятельность пришлась какъ разъ по характеру и по способностямъ. Вѣдь есть у насъ такіе чудаки, которыхъ хлѣбомъ не корми, а дай только волю распоряжаться напр. на похоронахъ, на поминкахъ, при заказахъ гробовому мастеру, при заказахъ блиновъ кухмистеру и т. п. Такихъ въ особенности много водится въ нашихъ уѣздныхъ городахъ, преимущественно между женскимъ поломъ, но водится не мало ихъ и здѣсь, въ Питерѣ, даже въ литературныхъ кружкахъ.
   Охотниковъ идти въ секунданты въ воинствующемъ, почтичто офицерскомъ кружкѣ, оказалось множество. Избраны были два адвоката и два разночинца: одинъ -- еще неимѣющій чина дворянинъ, другой -- сынъ свободнаго художника. Наотрѣзъ отказался идти въ секунданты только одинъ г. Суворинъ, который прямо заявилъ, что онъ "совсѣмъ другихъ убѣжденій". Одинъ изъ секундантовъ цѣлый день рыскалъ по Петербургу, разспрашивая оружейниковъ и хирурговъ, какіе пистолеты хуже: гладкоствольные съ шаровидными пулями, или нарѣзные съ коническими и, наконецъ, узналъ, что гладкоствольные хуже, то-есть бьютъ не такъ шибко -- такіе и купилъ. Пули подбирали вдвоемъ, и подобрали такія, которыя въ стволъ вкладывались совершенно свободно. Даже на самомъ мѣстѣ дуэли употребили всѣ средства, чтобы ударъ былъ какъ можно нѣжнѣе. Одинъ изъ адвокатовъ-секундантовъ, въ стрѣльбѣ поопытнѣе остальныхъ, зналъ, "что если положить въ дуло сильный зарядъ, который даетъ большую отдачу, то желаемая невѣрность выстрѣла достигнется всего успѣшнѣе". Онъ разсуждалъ такъ: "если пуля съ большимъ зарядомъ, пистолеты гладкоствольные, разстояніе большое, если стрѣляютъ плохіе стрѣлки, то попасть могла только шальная пуля". Послѣ на судѣ было доподлинно дознано, что оба стрѣлка принадлежали къ тому разряду неумѣлыхъ стрѣлковъ, про которыхъ въ народѣ сложены поговорки: "стрѣляй въ кустъ, пуля виноватаго найдетъ", "дуракъ стрѣляетъ -- Богъ пули носитъ" и т. п., но все-таки, послѣ двухъ звуковъ "пафъ-пафъ", одинъ изъ стрѣлковъ повалился на землю съ разбитымъ лбомъ. Траги-комедія кончилась. За нею послѣдовала извѣстная трагедія въ домѣ Воронина на Васильевскомъ островѣ, а затѣмъ, въ успокоившемся уже умѣренно-либеральномъ органѣ появились знаменитыя статьи необходимости дуэльныхъ отдѣленій при окружныхъ судахъ, и "нравственномъ очищеніи" посредствомъ круглой пули изъ гладкоствольнаго пистолета съ большимъ зарядомъ.
   Каждый изъ "неприкосновенныхъ къ этому дѣлу, познакомившись съ нимъ въ самомъ судѣ, или по газетамъ, начинаетъ себя чувствовать какъ-то очень неловко: не то грустно, не то стыдно, а такъ какъ-то неловко вообще. Точно будто побывалъ не въ новомъ гласномъ судѣ, а въ старомъ уѣздномъ или въ старой уголовной палатѣ, въ которыхъ всѣ запутанныя дѣла рѣшались въ такой формѣ: "хотя изъ дѣла видно, что подсудимый судился уже за разные проступки три раза и по двумъ оставленъ въ подозрѣніи, но, за неимѣніемъ ясныхъ уликъ и собственнаго сознанія по случаю смерти, приказали: оставить онаго подсудимаго въ сильномъ подозрѣніи". И дѣйствительно, въ каверзномъ этомъ процессѣ всѣ прикосновенные къ дѣлу -- даже и непривлеченные къ суду -- остались въ самомъ сильномъ подозрѣніи, по крайней мѣрѣ въ глазахъ общества, а главною причиною тому былъ едва-ли не предсѣдатель суда, который пять или шесть разъ останавливалъ подсудимыхъ, свидѣтелей и защитниковъ на самыхъ интересныхъ мѣстахъ ихъ показаній, въ которыхъ, вѣроятно, вся сущность-то дѣла и заключалась. Въ особенности въ этомъ отношеніи не повезло сыну свободнаго художника Виктору Буренину. Только лишь успѣетъ этотъ подсудимый выбраться на прямую дорогу -- предсѣдатель сейчасъ ужь и говоритъ: "я нахожу, что это не имѣетъ существеннаго значенія для разъясненія дѣла".-- "Въ такомъ случаѣ -- замѣчаетъ нѣсколько огорошенный г. Буренинъ -- я перейду къ тому объясненію, которое состоялось при мнѣ въ квартирѣ г. Арсеньева?....
   -- Нѣтъ, этого не нужно, говоритъ предсѣдатель.-- Намъ объ этомъ разскажетъ г. Арсеньевъ, а "вы будете имѣть право представить свое объясненіе въ томъ только случаѣ, если въ его показаніи окажется какое-нибудь противорѣчіе..."
   Такъ-какъ впослѣдствіи оказалось, что противорѣчій никакихъ не оказалось, то г. Буренинъ окончательно лишенъ былъ свободы говорить; а между тѣмъ во всемъ этомъ дѣлѣ онъ былъ далеко не послѣдней спицей въ колесницѣ: онъ пули подбиралъ, и притомъ такія, которымъ бы въ дулѣ было сидѣть попросторнѣе, слѣдовательно добра желалъ Жохову.
   Даже самъ г. Спасовичъ, несмотря на свое видное положеніе въ адвокатурѣ, -- и тотъ былъ осаженъ не разъ, на полусловѣ. Только что начнетъ подходить къ тому "плану", за который осуждали Жохова, какъ уже изъ-за краснаго сукна слышится голосъ, не допускающій никакихъ возраженій: -- "Я просилъ бы васъ эти подробности нѣсколько обойти, потому что дѣло идетъ не о достоинствѣ рѣчи г. Утина, а о поводахъ къ настоящей дуэли..."
   Г. Спасовичъ, какъ опытный адвокатъ, начинаетъ дѣйствительно "обходить" окольными путями, но только, только успѣетъ выбраться на прямую дорогу (будто мужикъ на дровняхъ въ зимнюю мятелицу), какъ уже съ почтовой дороги начальство опять повторяетъ: "Я только-что сейчасъ просилъ васъ устранить сужденія о томъ, насколько удовлетворительна была рѣчь г. Утина по дѣлу Гончарова. Мы здѣсь не входимъ въ обсужденіе тѣхъ юридическихъ послѣдствій, которыя вытекала для Гончарова".
   Такъ мы, слушатели, пуриуждены были оставить и г. Утина, и покойнаго Жохова въ сильномъ подозрѣніи. Безъ сомнѣнія, предсѣдатель имѣлъ основанія (вполнѣ законныя) останавливать свидѣтелей и защитниковъ, хотя бы на каждомъ ихъ словѣ. Можно догадываться, что онъ желалъ посредствомъ остановокъ достигнуть какой нибудь, очень хорошей цѣли, напримѣръ, охранить честь замѣшанной въ дѣлѣ женщины, или чего нибудь въ этомъ родѣ, но если такое предположеніе правильно, то цѣль имъ не достигнута: очень не мудрено, что именно эти остановки и погубили несчастную, оставивъ ее въ самомъ сильнѣйшемъ подозрѣніи, безъ всякой возможности оправдаться, такъ-какъ она офиціально считалась къ дѣлу неприкосновенною...
   У насъ очень немного такихъ вопросовъ, по которымъ бы всѣ наши газеты высказывали совершенно согласныя мнѣнія, но вопросъ объ остановкахъ предсѣдателями защитниковъ -- именно принадлежитъ въ числу такихъ рѣдкостей. Do поводу дѣла Дубенскаго и Жоховской дуэли почти всѣ газеты высказались единодушно: и "Судебный Вѣстникъ", и "С.-Петербургскія Вѣдомости", и "Голосъ". По поводу дѣла Дубенскаго и казначея охтенской управы Григорьева въ "Голосѣ" появилась отдѣльная статья "доктора Опальнаго", въ которой, между прочимъ, высказывалось слѣдующее: "Предсѣдатель очень рѣдко удостоивалъ защитниковъ своимъ вниманіемъ, постоянно разговаривалъ съ судьями во время большей части защитительныхъ рѣчей, писалъ какія-то бумаги, и пр. Надобно, впрочемъ, отдать ему справедливость, что онъ въ этомъ случаѣ наблюдалъ до извѣстной степени равенство сторонъ, то-есть нерѣдко не обращалъ никакою вниманія и на рѣчи прокурора (по крайней мѣрѣ въ этомъ выразилось каждымъ такъ дорого цѣнимое, хотя мало доступное, равенство всѣхъ передъ судомъ!). Между прочимъ, по дѣлу одного бродяги предсѣдатель пробесѣдовалъ съ судьями во все время прокурорской рѣчи; когда прокуроръ сѣлъ, тогда только предсѣдатель прекратилъ бесѣду и посмотрѣлъ съ недоумѣніемъ на прокурора, какъ бы спрашивая его: а что, вы говорили обвинительную рѣчь?"
   "Но еще хуже невниманія на насъ подѣйствовало веселое настроеніе предсѣдателя, который посреди судебнаго слѣдствія и нерѣдко обращался къ членамъ суда съ замѣчаніями, вѣроятно, весьма остроумными, потому что веселая улыбка не сходила съ его устъ".
   При разборѣ дѣла о бывшемъ казначеѣ охтенской управы Григорьевѣ, когда защитникъ подсудимаго (докторъ правѣ А. В. Лохвицкій) началъ разспрашивать предсѣдателя управы, бывшаго въ числѣ свидѣтелей: съ какихъ поръ заведены книжки для крестьянъ, арендующихъ участокъ земли охтенцевъ, въ которыхъ казначей росписывается въ полученія отъ нихъ арендныхъ денегъ, предсѣдатель суда рѣзко прервалъ замѣчаніемъ, что такіе вопросы нейдутъ къ дѣлу, и когда г. Лохвицкій хотѣлъ объясниться, онъ остановилъ его словами: "Вамъ уже объявлено, что судъ признаетъ это обстоятельство неидущимъ къ дѣлу".
   Оказалось, однако же, что "обстоятельство это" очень даже "шло къ дѣлу", такъ-какъ на немъ-то собственно и основано было обвиненіе секретаря. Самъ предсѣдатель довольно скоро понялъ свой промахъ и сказалъ: "Это другое дѣло" (дѣло-то, собственно, было то же самое, но только допрашивали другого свидѣтеля), "но согласитесь, что судъ не могъ знать, съ какою цѣлью вы предлагаете вопросы". Защитникъ, разумѣется, согласился, но въ концѣ своей статьи помѣстилъ, однако же, такія строки: "Мы взялись за перо съ искреннимъ желаніемъ видѣть, чтобъ судъ безъ присяжныхъ происходилъ такъ же прилично, какъ и судъ съ участіемъ присяжныхъ засѣдателей, и надѣемся, что на насъ не посѣтуютъ и тѣ, которымъ мы вынуждены были сказать горькую правду".
   Надежда "доктора Опальнаго" на то, что на него не "посѣтуютъ" -- не оправдалась. Въ "Русскомъ Мірѣ" отъискался какой-то до неприличія сердитый защитникъ предсѣдателя, который началъ съ разоблаченія псевдонима "Опальнаго". "Опальный никто иной -- говорится въ передовой (!!) ст. ("Русскій Міръ" 9 авг.) -- какъ знаменитый защитникъ Вердеревскаго, Хомутовой и tutti quanti, докторъ правъ Лохвицкій, какъ объ этомъ болѣе года тому назадъ было оглашено въ "Искрѣ". Докторъ Опальный, онъ же Лохвицкій, иначе и не могъ отнестись къ суду. Докторъ Опальный на первомъ планѣ ставитъ матеріальную сторону. По мнѣнію щедраго на счетъ публики доктора Опальнаго, высказанному имъ въ "Судебномъ Вѣстникѣ", хорошій адвокатъ долженъ получать ежегодно 60,000 р. Понятно, что осуществленію этого скромнаго желанія не могутъ не препятствовать, до нѣкоторой степени, тѣ постоянныя внушенія и напоминанія, которыя и т. д. и. т. Д."
   На всѣ эти незамаскированные намеки и инсинуаціи мы бы не обратили никакого вниманія, но вотъ что во всей этой скверной исторіи особенно замѣчательно и къ предмету нашей статьи прямо относится. Въ отвѣтѣ оскорбленнаго г. Лохвицкаго (въ "Голосѣ") находятся слѣдущія слова: "Если дѣло дойдетъ до поднятія забрала (какъ дойдетъ? Да вѣдь оно уже дошло?), то смѣемъ увѣрить редакцію "Русскаго Міра", что у насъ въ рукахъ гораздо болѣе вѣскія доказательства поразительной близости отношеній между авторомъ передовой статьи въ No 206-мъ этой газеты и также дифамаціоннаго и возмутительнаго характера статьи той же газеты объ извѣстномъ Мясниковскомъ дѣлѣ -- съ предсѣдательствовавшимъ въ 3-мъ отдѣленіи, 24-го іюля; смѣемъ также увѣрить ее, что мы найдемъ, легальныя средства для поставленія нахала на должный путь, или для тою, чтобъ вовсе сброситъ его съ дороги".
   Мы вполнѣ вѣруемъ, что г. Лохвицкій, если только захочетъ, съумѣетъ "отыскать легальныя средства для поставленія на должный путь", потому мы и не высказываемъ съ своей стороны? ни особеннаго несочувствія, ни сочувствія къ положенію сильнаго г. Лохвицкаго. Насъ здѣсь занимаетъ лишь одно обстоятельсито, къ главному предмету нашей статьи прикосновенное: кто именно пишетъ подобныя передовыя статьи въ "Русскомъ Мірѣ"? Ужь не самъ ли предсѣдатель окружнаго суда, какъ можно догадываться по намеку, хотя не совсѣмъ свѣтлому, но все-таки прозрачному, какъ вуаль на лицѣ некрасивой барыни? Если эта догадка окажется основательной, то мы, въ числу фактовъ, характеризующихъ нашу современную литературу, присоединимъ еще одинъ, очень, впрочемъ, вѣскій. Тогда окажется, что отъ уголовнаго суда скрыться у насъ рѣшительно ужь некуда, потому что и "судъ общественнаго мнѣнія", на который мы, сдуру, такъ сильно разсчитываемъ, -- опять-таки тотъ же окружной судъ, съ тою только разницею, что въ судѣ гг. судьи насъ судятъ въ мундирахъ, а въ газетахъ, уже безъ мундировъ, высказываютъ свои безпристрастныя мнѣнія о судѣ, выставляя читателю на видъ всѣ его привлекательныя стороны. Тогда, разумѣется, и удивляться нечему, что въ газетахъ нашихъ встрѣчаются очень рѣдко статьи, осуждающія гг. предсѣдателей за неумѣренное пользованіе наслажденіемъ, или правомъ -- осаждать на судѣ своихъ литературныхъ противниковъ на второмъ же, или на третьемъ словѣ!
   "Судебный Вѣстникъ", обсуждая тотъ-же интересный вопросъ "о неумѣренномъ пользованіи предсѣдательскими правами", объясняетъ это явленіе не такъ просто, но, однакоже, и его мнѣнія тоже заслуживаютъ вниманія. Указывая на тотъ фактъ, что во Франціи, даже во времена второй имперіи, предсѣдатели иногда сидѣли какъ на иголкахъ, выслушивая рѣчи Берье, Жюль-Фавра и пр., но все-таки остановить ихъ не осмѣливались, авторъ спрашиваетъ, почему они не осмѣливались, и отвѣчаетъ слѣдующее:
   "На Западѣ судья не только чиновникъ, но и патріотъ, образованный человѣкъ и обыкновенно хорошій юристъ. Какъ патріотъ, онъ цѣнитъ въ Берье и Жюль-Фаврѣ славу своей прекрасной Франціи; эта слава Франціи дорога и ему, судьѣ: вѣдь онъ французъ" (А у насъ-то развѣ предсѣдатели не русскіе? Этотъ доводъ намъ кажется неудовлетворительнымъ).
   Далѣе: "Какъ образованный человѣкъ, онъ понимаетъ, что учить Берье и Жюль-Фавра судебнымъ приличіямъ и такту на судѣ ему не подобаетъ -- неприлично".
   "Какъ юристъ, какъ человѣкъ науки, онъ уважаетъ лучшихъ представителей судебной практики въ лицѣ отечественныхъ адвокатовъ".
   Опять-таки является возраженіе: а у насъ развѣ предсѣдатели-то люди необразованные? Этого быть не можетъ: какъ возможно, чтобы съ десятилѣтняго возраста принявшись за изученіе юридическихъ наукъ, остаться въ тридцатилѣтнемъ возрастѣ (въ эти года наши правовѣды обыкновенно уже дѣлаются предсѣдателями) человѣкомъ необразованномъ! Изъ всѣхъ приведенныхъ объясненій, такимъ образомъ, нетронутыми остаются только два: 1) что "на Западѣ судья не только чиновникъ", а у насъ "только чиновникъ", и 2) что западный предсѣдатель считаетъ неприличнымъ учить адвокатовъ, въ родѣ всѣми уважаемыхъ Берье или Жюль-Фавра...
   Все дѣло въ томъ, что у насъ и въ обществѣ, и въ судѣ, и гдѣ вамъ угодно,-- уважать другъ друга еще не принято -- моды такой нѣтъ, а сильныхъ адвокатовъ, въ родѣ Жюль-Фавра, которыхъ бы всѣ уважали (или трусили) еще не появилось: дайте вотъ срокъ... У насъ еще предсѣдатели не привыкли особенно уважать ни публику (которую нерѣдко выгоняютъ изъ залы или не пускаютъ, а публика кусаетъ за это судебныхъ приставовъ), ни адвокатовъ. Съ своей стороны и адвокаты не очень уважаютъ предсѣдателей, въ особенности если въ предсѣдателѣ узнаютъ своего литературнаго противника; и публика, опять-таки, глядя на нихъ, не уважаетъ ни судей, ни адвокатовъ, и выказываетъ свое неуваженіе на несчастныхъ, ни въ чемъ неповинныхъ судебныхъ приставахъ, а иногда, впрочемъ, выражаетъ свое неудовольствіе и прямо на членахъ. Не очень давно, напримѣръ, въ тифлисской судебной палатѣ разсматривалось подобное дѣло, которое заключалось въ томъ, что членъ мѣстнаго окружнаго суда, исправлявшій не разъ и должность предсѣдателя, г. Юферовъ былъ приглашенъ запискою кн. Мамія Гуріэль къ нему на квартиру, и затѣмъ, съ помощью нѣсколькихъ человѣкъ, высѣченъ розгами. Юферовъ, какъ можно заключить изъ послѣдующихъ дѣйствій, сначала не хотѣлъ предавать огласкѣ скандалъ, происшедшій съ нимъ; въ тотъ же вечеръ онъ поѣхалъ въ оперу, а затѣмъ отправился въ гости, гдѣ просидѣлъ до 2 часовъ ночи (См. газ. "Кавказъ").
   Бполнѣ понимая нелѣпость такого дикаго выраженія неудовольствія и неуваженія къ суду, благоразумный судья, какъ видите, не призналъ возможнымъ въ данномъ случаѣ оскорбиться; но дикій князь Мамія самъ постарался вездѣ разгласить о своемъ подвигѣ и посаженъ въ тюрьму, несмотря на искусную защиту адвоката, который старался убѣдить сослуживцевъ высѣченнаго судьи, что "сѣченіе розгами есть низшая степень наказанія, потому будто бы, что этимъ сѣченіемъ, замѣняется въ нѣкоторыхъ случаяхъ тюремное заключеніе. Затѣмъ присяжный повѣренный замѣтилъ, что наказаніе розгами есть педагогическая мѣра, употребляемая въ учебныхъ заведеніяхъ для вразумленія дѣтей", слѣдовательно за него нельзя судить человѣка очень ужь строго.
   Но пора однакоже обратиться къ главному предмету статьи, и сдѣлать нѣкоторые выводы изъ всего сказаннаго.
   Если Тэнъ въ своей "Исторіи англійской литературы" справедливо сказалъ, что литературныя произведенія (разумѣется, въ самой тѣсной связи съ ихъ производителями) -- не простая игра воображенія, не изолированный капризъ пылкой голова, но вѣрный снимокъ окружающихъ нравовъ и признакъ извѣстнаго состоянія ума; если имъ справедливо замѣчено, что "съ помощью литературныхъ памятниковъ можно воскресить то міровоззрѣніе, какимъ руководствовались люди, жившіе нѣсколько столѣтій назадъ",-- то, какое понятіе получитъ будущій историкъ, по представленному образцу литературныхъ нравовъ, о современномъ русскомъ обществѣ? Положимъ, что мы изобразили здѣсь -- какъ онъ есть, въ настоящемъ его видѣ -- одинъ только литературный кружокъ, который не можетъ еще служить представителемъ всей нашей современной литературы; но не слѣдуетъ забывать, что въ немъ, въ этомъ кружкѣ, собрались сотрудники двухъ большихъ органовъ, а у насъ большихъ-то газетъ и журналовъ -- разъ, два, да и обсчитался! Впрочемъ, для полноты картины, попробуемъ кое-что сказать и вообще о положеніи бѣдной современной литературы нашей.
   Съ той поры, когда намъ дарована новымъ уставомъ нѣкоторая свобода печати и старыя цензурныя учрежденія преобразились въ новыя,-- положеніе безцензурныхъ редакторовъ журналовъ и газетъ, а также и писателей, съ одной стороны, сдѣлалось какъ будто независимѣе, но съ другой, -- несравненно опаснѣе, чѣмъ прежде, когда они жили въ тепломъ гнѣздышкѣ, подъ крылышкомъ. Несравненно строже сдѣлался и самый выборъ отвѣтственныхъ редакторовъ, что, впрочемъ, очень понятно. Попасть въ отвѣтственные редакторы съ этой поры могли разсчитывать только лишь люди вполнѣ благонадежные, и разборчивость въ этомъ отношеніи достигла крайнихъ предѣловъ: считавшіеся прежде достаточно благонадежными, при новыхъ условіяхъ, оказались неблагонадежными, а вмѣсто нихъ выступили на литературное поприще новые люди, хотя лѣтами по большей части очень ужь старые, но совершенно за то новые въ литературномъ отношеніи. Случалось -- и нерѣдко случалось -- что на литературно-редакторскомъ поприщѣ вдругъ появлялась личность, очень уже пожилая и нерѣдко заслуженная личность, но въ литературномъ мірѣ такъ же мало извѣстная, такъ тѣ, которые въ спискахъ членовъ петербургскаго художественнаго клуба именуются литераторами {Въ этихъ спискахъ, изъ каждыхъ десяти членскихъ фамилій, по меньшей мѣрѣ, при четырехъ стоитъ помѣтка: "литераторъ", хотя никому неизвѣстно, что именно и гдѣ писали эти многочисленные литераторы; неизвѣстно даже, умѣютъ ли они писать?}.
   Въ этомъ новомъ явленіи, вызванномъ новыми условіями нашей печати, ничего не было, въ сущности, удивительнаго, или несообразнаго: отвѣтственный редакторъ, при свободѣ печатнаго слова, обязанъ отвѣчать за изданіе, слѣдовательно, ничего нѣтъ удивительнаго, что благонадежность ставилась на первомъ планѣ, а литературныя способности на второмъ уже, на третьемъ, или, вѣрнѣе, вовсе не принимались въ разсчетъ. Несравненно удивительнѣе то обстоятельство, что мѣра эта повлекла за собою вовсе неожиданные результаты.
   Вдругъ, совершенно внезапно, въ половинѣ минувшаго десятилѣтія, на литературное поприще, въ качествѣ отвѣтственныхъ редакторовъ газетъ и журналовъ, начинаютъ откуда-то появляться лица совершенно никому неизвѣстныя, фамиліи никому невѣдомыя. Вынырнули вдругъ откуда-то гг. Артоболевскій ("Гласный Судъ"), Юркевичъ-Литвиновъ ("Народный Голосъ"), Генкель ("Недѣля"), За рудный, Арсеньевъ, Тибленъ, а потомъ, вслѣдъ за этой полудюжиной, повалили на литературныя подмостки гг. Турбы, Орнштейны, Гоппе, Корифельды, Окрейцы, Леонтьевы, Сухомлины, и проч. и проч.
   Но такъ-какъ все это были редакторы, и притомъ "благонадежные", то публика не имѣла никакихъ основаній не довѣрять этимъ господамъ, тѣмъ болѣе, что каждый изъ подписчиковъ, въ отдѣльности, рисковалъ очень немногимъ. Вскорѣ, однако же, обнаружилось, что довѣрять имъ и пустяшныхъ денегъ не слѣдовало: благонадежность новыхъ редакторовъ оказалась очень ужь одностороннею. Нѣкоторые изъ новыхъ редакторовъ, заручившись подписными деньгами, начали съ ихъ помощью пользоваться всѣми благами жизни, ни мало не думая о поддержкѣ своихъ изданій; другіе просто улепетнули за границу отъ старыхъ долговъ и обязательствъ; третьи, наконецъ, угодили въ казаматы и въ арестантскія роты за различныя противузаконныя дѣянія, за разныя юношескія шалости и увлеченія, неимѣвшія, впрочемъ, ничего общаго съ литературой.
   Такимъ образомъ, въ теченіе очень небольшаго періода времени (въ семь-восемь лѣтъ) исчезла съ лица земли цѣлая дюжина отвѣтственныхъ редакторовъ; но, увы! ихъ расплодилось уже такъ много, что вмѣсто исчезнувшихъ, немедленно появляются новые -- еще благонадежнѣе старыхъ. Очень возможно, что впослѣдствіи, образуется у насъ особый, довольно многочисленный, классъ людей, ничего неимѣющихъ кромѣ благонадежности, но живущихъ, однако же, въ довольствѣ. Первый примѣръ бѣгства заграницу и исчезновенія безъ вѣсти -- подалъ г. Тибленъ, а послѣднимъ убѣжалъ Генкель. Первый примѣръ бѣгства въ окрестности Петербурга и во внутреннія губерніи -- подалъ, помнится, г. Артоболевскій, а послѣдователями его оказались гг. Пашино и Леонтьевъ. Первымъ въ казаматъ попалъ, если не ошибаюсь, г. Зарудный, а кто будетъ послѣднимъ -- это еще покуда неизвѣстно.
   Въ такомъ-то незавидномъ положеніи находится современная литература, если не вся, то, по крайней мѣрѣ, очень значительная ея часть; а въ какомъ положеніи обрѣтается современное наше общество, по отношенію къ которому литература играетъ роль зеркала,-- объ этомъ рѣчь у насъ будетъ впереди.
   

ВЫНУЖДЕННОЕ ОБЪЯСНЕНІЕ.

   Въ іюльской книжкѣ "Отечественныхъ Записокъ", въ статьѣ "Наши общественныя дѣла", упоминается, между прочимъ, о московской выставкѣ и приведена небольшая выписка изъ "Русскихъ Вѣдомостей" о томъ, что въ нѣкоторыхъ отдѣлахъ выставки помѣщены совсѣмъ не тѣ предметы, какіе бы слѣдовало въ нихъ помѣстить. Сказано тамъ, между прочимъ, что отличной работы коляска экипажнаго фабриканта Крылова выставлена "въ отдѣлѣ кустарной промышленности", и указано множество другихъ несообразностей.
   Строкъ чрезъ двадцать пониже этой выписки, послѣ указанія разныхъ недостатковъ выставки, въ статьѣ моей упомянутъ уже вмѣсто отдѣла "кустарной" промышленности "ботаническій" и, къ сожалѣнію, разумѣется по недосмотру съ моей стороны, ошибка эта въ корректурѣ не исправлена.
   Рѣчь у меня шла вовсе не о подробномъ перечисленіи предметовъ того или другаго отдѣла, а только о несообразностяхъ вообще. (Коляска фабричнаго производства, выставленная въ отдѣлѣ кустарной промышленности,-- такая же точно несообразность, какъ и въ отдѣлѣ садоводства и ботаники. Главное, что она не тамъ, гдѣ бы ей слѣдовало быть -- объ этомъ я только и говорилъ). Этой опискѣ или опечаткѣ, я не придавалъ никакого значенія, и оговорку считалъ вовсе ненужною, вполнѣ разсчитывая, что каждый изъ неглупыхъ читателей самъ пойметъ въ чемъ тутъ дѣло. Если -- думалъ я -- читатель увидитъ выписку, въ которой прямо говорится, что коляска Крылова стоитъ тамъ-то, а чрезъ двадцать строкъ отдѣлъ напечатанъ совсѣмъ другой, то развѣ не ясно каждому, что это просто -- описка? Если меня въ чемъ и можно было упрекнуть -- такъ единственно въ недосмотрѣ, безъ котораго не обходится ни одно изданіе.
   Но газетные наши рецензенты, вѣроятно за неимѣніемъ другаго, болѣе серьёзнаго матеріала, по бѣдности, обрадовались
   Наша современная литература и общество. 75 случаю воспользоваться моимъ недосмотромъ: бѣдному человѣку -- хоть ржавый гвоздь, хоть подкова утраченная лошадью, хоть тряпка -- все годится! Бѣдняки разсудили, вѣроятно, такъ: "когда-то молъ его удастся поймать въ другой разъ на словѣ, а теперь онъ самъ намъ въ руки дается! Давай его ругать!" Ну, и принялись за свою спеціальность. Сначала обличилъ меня въ глубочайшемъ невѣжествѣ какой-то тройной зетъ (Z. Z. Z." въ "Русскомъ Мірѣ". "Ужь если ученый сотрудникъ "Отечественныхъ Записокъ" не знаетъ азбуки всякаго образованнаго человѣка -- пишетъ эта тройная послѣдняя буква азбуки -- и, благодаря слову кустарный, смѣшиваетъ одиночную, нефабричную промышленность съ ботаникой, то мнѣ, далеко не претендующему на ученость, и ѣхать-то на выставку совсѣмъ не подобаетъ: пожалуй еще такое тамъ попритчится, что только курамъ на смѣхъ".
   "И вотъ собственно поэтому я на московскую выставку не поѣду. Z. Z. Z." ("Русскій Міръ" No 202-й).
   И прекрасно, разумѣется, сдѣлаешь, что не поѣдешь. Когда ужь самъ сознаешь, что начинаетъ "притчиться "неладное", то зачѣмъ-же даль такую -- въ Москву ѣхать, когда у насъ въ Питерѣ -- рукой подать -- живетъ Истоминъ, практикующій отъ "зеленыхъ чортиковъ" съ разрѣшенія медицинскаго департамента?
   Вслѣдъ за тройнымъ зетомъ "Русскаго Міра" принялся ругаться одиночный Z "Петербургскихъ Вѣдомостей". Этотъ, не уважающій никакихъ литературныхъ псевдонимовъ, зетъ, повторяетъ то-же самое, что "попритчилось" тройному зету, но за то, въ припадкѣ зеленыхъ чортиковъ (не отъ злости-ли безсильной)? находитъ нужнымъ сообщить публикѣ мою фамилію. "Послѣ того, какъ г. Демертъ высказалъ знаменитое мнѣніе (даже знаменитое? Вотъ какъ!) о томъ, что кустарная промышленность относится къ области ботаники, какъ показываетъ самая этимологія слова "кустарная", означающая производство кустовъ, послѣ того, какъ почтенная и высокомудрая трехъстолпная редакція органа молчальниковъ выразила по этому предмету свою солидарность съ г. Демертомъ тѣмъ, что не поправила его ни въ прошлой, ни въ настоящей книжкѣ -- послѣ всего этого говорю я... и т.-д." (см. П. В. No 240) Послѣ всего этого, казалось бы, что еще и распространяться? Но "сынъ свободнаго художника" Викторъ Буренинъ (это, читатель, онъ; да, это онъ!) любитъ безграничную свободу слова. Онъ, какъ опытный стрѣлокъ, и непремѣнный членъ въ проектируемыхъ въ ихъ редакціи "судахъ по дѣламъ чести" привыкъ бить своего противника на повалъ. Къ тому, что "попритчилось" больному тройному зету "Русскаго Міра", онъ прибавляетъ слѣдующее: "Привожу для назиданія читателей знаменитое (опять знаменитое!) мнѣніе г. Демерта о кустарной промышленности: г. Демертъ выписываетъ отзывъ репортера "Русскихъ Вѣдомостей", который говоритъ, что на выставкѣ въ отдѣлѣ кустарной промышленности помѣщается коляска работы купца Крылова; затѣмъ хроникеръ "Отеч. Записокъ" прибавляетъ важно (могу увѣрить, читатель, что эту, вовсе незнаменитую описку я сдѣлалъ безъ всякой "важности*; если-бы считалъ ее важною, то оговорился-бы) отъ себя: "Случайно*ли, какъ многіе думаютъ, или съ предумышленной цѣлью гг. распорядители выставили въ отдѣлѣ ботаники щегольскую коляску"? Таковы, читатель, обозрѣватели "Отеч. Записокъ", пишущіе обо всѣхъ внутреннихъ вопросахъ: ихъ невѣжество можетъ равняться развѣ только съ ихъ нахальствомъ".
   Я знаю, водятся у насъ на Руси такіе сутяги-крючки, которые изъ-за явной, очевидной описки готовы тащить къ мировому (подобный случай уже былъ съ какой-то газетой, которая напечатала, по недосмотру, вмѣсто "палатки" -- "палашки") -- но, признаюсь, никакъ не ожидалъ подобной каверзы отъ рецензентовъ и фельетонистовъ даже такихъ газетъ, какъ "Русскій Міръ", или "Петербургскія Вѣдомости". Я зналъ очень хорошо, что большинство нашихъ газетныхъ лаяльщиковъ можно, не опасаясь ошибки, самихъ прямо причислить къ отдѣлу лѣсоводства, гдѣ помѣщаются ель, осина, дубъ и т. п., но все-таки, признаюсь, подобныхъ мелкихъ, старо-подъяческихъ придирокъ и отъ нихъ не ожидалъ. Г. Спасовичъ въ своей послѣдней рѣчи неловко выразился, будто изъ горчичнаго зерна могутъ выроста громадныя деревья -- дубъ, сосна; не странно ли было бы за это называть г. Спасовича "невѣждой"?..
   Но копеечные рецензенты, въ родѣ г. Буренина, ZZ, ZZZ, и т. п., какъ видно, и сами не вѣдаютъ, что творятъ. Они никакъ не могутъ понять, что неприличной своей руганью приносятъ мнѣ, скромному литературному рабочему, только пользу, а никакъ ужь не вредъ. Ну, что, спрашиваю я васъ, подумаетъ каждый неглупый читатель, когда изъ любопытства заглянетъ въ мои статьи и въ ругательные фельетоны, ими вызванные? "Эге, скажетъ онъ: должно быть, Демертъ солоно пришелся этимъ бранчивымъ кумушкамъ, которыя думаютъ, что злость и неприличная въ печати брань -- могутъ замѣнить совершеннѣйшее отсутствіе въ нихъ даже самыхъ ничтожныхъ проблесковъ таланта, -- этого Божьяго дара, которыя не дается цѣпнымъ собакамъ!"
   Что-же касается до разоблаченія моего псевдонима, то напрасно г. Буренинъ думаетъ -- если онъ это думаетъ, -- будто я боюсь или стыжусь объявить печатно свою фамилію. Я подъ своими статьями постоянно подписывался начальною буквою своей фамиліи и никогда не помышлялъ скрывать ее подъ различными зетами, какъ нѣчто очень неприличное.

Н. Демертъ.

"Отечественныя Записки", No 9, 1872

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru