Lib.ru/Классика: Елисеев Григорий Захарович. Гоголь

Гоголь *).

*) Въ бумагахъ покойнаго Г. З. Елисеева, предоставленныхъ имъ въ распоряженіе Н. К. Михайловскаго, сохранилась неоконченная статья о Гоголѣ, которую мы и предлагаемъ вниманію читателя. Мы думаемъ, что, не смотря на свою оборванность, она представляетъ извѣстный интересъ. Письма Гоголя, на которыхъ она главнымъ образомъ основана, нынѣ изданы въ гораздо болѣе полномъ видѣ въ четырехъ томахъ г. Марксомъ подъ редакціей г. Шенрока. "Русское Богатство" еще къ нимъ вернется. Ред.

22 октября 1833 года, когда Гоголю было 23 года, онъ въ письмѣ къ матери, предлагая ей совѣты о воспитаніи своей младшей сестры, проситъ болѣе всего "внушить ей правила религіи -- это фундаментъ всего. Говорите ей, что Богъ все видитъ, все знаетъ, что она ни дѣлаетъ. Говорите ей поболѣе о будущей жизни; опишите ей всѣми возможными и нравящимися для дѣтей красками тѣ радости и наслажденія, которыя ожидаютъ праведныхъ, и какія ужасныя муки ждутъ грѣшныхъ. Нужно сильно потрясти дѣтскія чувства и тогда они на долго сохраняютъ все прекрасное. Я испыталъ это на себѣ. Я очень хорошо помню какъ меня воспитывали. Дѣтство мое донынѣ часто представляется мнѣ. Вы употребили все усиліе воспитать меня какъ можно лучше.-- Я помню, я ничего сильно не чувствовалъ. Я на все глядѣлъ, какъ на вещи, созданныя для того, чтобы угождать мнѣ. Никого особенно не любилъ, исключая только васъ, и то только потому, что сама натура вдохнула это чувство. На все я глядѣлъ безстрастными глазами. Я ходилъ въ церковъ потому, что мнѣ приказывали, или носили меня. Я ничего не видѣлъ кромѣ ризъ, попа и дьячковъ. Я крестился потому, что видѣлъ, что всѣ крестятся. Но одинъ разъ -- я живо какъ теперь помню этотъ случай -- я просилъ васъ разсказать мнѣ о страшномъ судѣ, и вы мнѣ, ребенку, такъ хорошо, такъ понятно, такъ трогательно разсказали о тѣхъ благахъ, которыя ожидаютъ людей за добродѣтельную жизнь, и таеъ разительно, такъ страшно описали вѣчныя муки грѣшниковъ, что это потрясло и разбудило во мнѣ всю чувствительность; это заронило и произвело впослѣдствіи во мнѣ самыя великія мысли.-- Я вижу яснѣе и лучше многое, чѣмъ другіе. Въ немногіе годы и много узналъ особенно по этой части. Я изслѣдовалъ человѣка отъ его колыбели до конца, и отъ этого ничуть не счастливѣе. У меня болитъ сердце, когда я вижу, какъ заблуждаются люди. Толкуютъ о добродѣтели, о Богѣ, а между тѣмъ не дѣлаютъ ничего. Хотѣлъ бы, кажется, помочь имъ, но рѣдкіе, рѣдкіе изъ нихъ имѣютъ свѣтлый природный умъ, чтобы увидѣть истину моихъ словъ".

Изъ этихъ словъ видно, что религіозное настроеніе въ Гоголѣ существовало съ самаго дѣтства. Но оно въ теченіе его литературной дѣятельности долго ни въ чемъ рѣзко не обнаруживалось ни въ его жизни, ни въ письмахъ, ни въ сочиненіяхъ. Аксаковъ (С. Т.) говоритъ, что первый толчекъ къ его сильному возбужденію данъ былъ смертью Пушкина. Смерть Пушкина произвела сильное впечатлѣніе на Гоголя. Вотъ что по поводу ея писалъ онъ къ Плетневу отъ 16-го марта 1833 годаизъ Рима:

"Что мѣсяцъ, что недѣля, то новыя утраты, но никакой вѣсти нельзя было получить хуже изъ Россіи. Все мое наслажденіе, все высшее наслажденіе исчезло вмѣстѣ съ нимъ. Ничего не предпринималъ я безъ его совѣта. Ни одна строка не писалась безъ того, чтобы я не воображалъ его передъ собою. Что скажетъ онъ, что замѣтитъ онъ, чему посмѣется, чему изречетъ неразрушимое и вѣчное одобреніе свое,-- вотъ что меня только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепетъ невкушаемаго на землѣ удовольствія обнималъ мою душу... Боже! нынѣшній трудъ мой, внушенный имъ, его созданіе... Я не въ силахъ продолжать его. Нѣсколько разъ принимался за перо -- и перо падало изъ рукъ моихъ.-- Невыразимая тоска!"

Авторъ "Записокъ о жизни Гоголя", откуда мы заимствуемъ это письмо, замѣчаетъ: "Гоголь лишился въ Пушкинѣ совѣтника, сильнаго помощника въ исполненіи литературныхъ предпріятій. Мы знаемъ изъ "Переписки съ друзьями", что первыя главы "Мертвыхъ душъ" читаны были уже Пушкину, а въ "Авторской исповѣди" говорится даже, что сюжетъ "Ревизора", "Мертвыхъ душъ" были даны Гоголю Пушкинымъ. Слѣдовательно, можно предполагать не безъ основанія, что Пушкинъ много содѣйствовалъ Гоголю въ созданіи если не типовъ, то плана его комедіи и поэмы. Вспомните теперь, какъ скоро были написаны одни за другими такія созданія, какъ "Тарасъ Бульба", "Ревизоръ" и первая часть "Мертвыхъ душъ", вмѣстѣ съ другими менѣе замѣчательными пьесами, и посмотрите, что дѣлаетъ Гоголь по смерти Пушкінна. Пишетъ и жжетъ. У него нѣтъ ободряющаго авторитета, нѣтъ равносильнаго генія, который указалъ бы ему прямой путь поэтической дѣятельности, словомъ, смерть Пушкина положила въ жизни Гоголя такую же рѣзкую грань, какъ и переѣздъ изъ Малороссіи въ столицу. При жизни Пушкина, Гоголъ былъ однимъ человѣкомъ, послѣ его смерти сдѣлался другимъ".

Со всѣмъ этимъ можно согласиться. Но чтобы со времени смерти Пушкина, Гоголь немедленно сдѣлался боленъ и духомъ и тѣломъ, какъ говоритъ Аксаковъ, и потомъ уже никогда не выздоравливалъ совершенно, и что смерть Пушкина была одною изъ причинъ всѣхъ болѣзненныхъ явленій его духа, вслѣдствіе которыхъ онъ задавалъ себѣ неразрѣшимые вопросы, на которые великій талантъ его, изнеможенный борьбою съ направленіемъ отшельника, не могъ дать удовлетворительныхъ отвѣтовъ, это ни изъ чего не вадно. Во все время пребыванія за границею -- съ мая 1836 года по 27 сентября 1839 года, и во время пребыванія своего съ этого времени въ Москвѣ, вплоть до новаго выѣзда за границу 18 мая 1840, Гоголь года не былъ ни особенно тяжко боленъ и въ своемъ поведеніи и обращеніи съ другими былъ такимъ же, какъ и всегда, письма его за это время были веселыя и шутливыя,-- однимъ словомъ, ни въ чемъ не видно было сильнаго пробужденія религіознаго направленія. Авторъ записокъ приводитъ одинъ только фактъ, гдѣ замѣтно высказалось религіозное чувство Гоголя,-- это приглашеніе Гоголемъ извѣстнаго миссіонера-архимандрита Макарія на уроки къ своимъ сестрамъ, которыхъ Гоголь взялъ изъ патріотическаго института, гдѣ онѣ учились, и помѣстилъ въ Москвѣ. Гоголь пишетъ своему другу и товарищу отъ 29 декабря 1839 года, между прочимъ, что онъ былъ въ Петербургѣ, взялъ оттуда сестеръ и хочетъ ихъ поселить въ Москвѣ, и продолжаетъ: "къ счастью моему, сюда пріѣхалъ архимандритъ Макарій, мужъ извѣстный своей святою жизнью, рѣдкими добродѣтелями и пламенною ревностію къ вѣрѣ. Я просилъ его, и онъ такъ добръ, что, не смотря на неимѣнье времени и кучу дѣлъ, пріѣзжаетъ къ намъ и поучаетъ сестеръ моихъ великимъ истинамъ христіанскимъ. Я самъ по нѣсколькимъ часамъ останавливаюсь и слушаю его, и никогда не слышалъ я, чтобы пастырь такъ глубоко, съ такимъ убѣжденіемъ, съ такою мудростью и простотою говорилъ". Но фактъ приглашенія Гоголемъ къ своимъ сестрамъ на уроки архимандрита Макарія, какъ и вниманіе къ этимъ урокамъ самого Гоголя, одни не могутъ служить доказательствомъ начавшагося уже въ это время сильнаго религіознаго возбужденія, когда во всемъ остальномъ онъ оставался, по свидѣтельству Аксакова, такимъ, какимъ былъ и прежде. Изъ Москвы въ концѣ октября онъ съ семействомъ Аксакова отправился въ Петербургъ, чтобы взять тамъ двухъ сестеръ своихъ изъ Патріотическаго института. Въ продолженіе дороги въ Петербургъ онъ былъ очень веселъ и заставлялъ хохотать своихъ спутниковъ. Въ концѣ декабря съ тѣмъ же семействомъ и двумя своими сестрами онъ возвратился въ Москву. Здѣсь,-- разсказываетъ Аксаковъ,-- Гоголь началъ читать у насъ "Мертвыя души" и въ разное время прочелъ шесть главъ. Читалъ также отрывки изъ комедіи "Тяжба" и начало итальянской повѣсти "Анунціата", которая была передѣлана въ статью "Римъ". Кромѣ того, въ эту же поѣздку въ бытность въ Петербургѣ, Гоголь говорилъ Аксакову, что кромѣ труда, завѣщаннаго ему Пушкинымъ, совершеніе котораго онъ считаетъ задачею своей жизни, т. е. "Мертвыхъ Душъ", у него составлена въ головѣ трагедія изъ исторіи Запорожья, въ которой все готово, даже до послѣдней нитки въ одеждѣ дѣйствующихъ лидъ,-- что это его давнищнее любимое дитя,-- что онъ считаетъ, что эта пьеса будетъ лучшимъ его произведеніемъ и что ему будетъ слишкомъ достаточно двухъ мѣсяцевъ, чтобы переписать ее на бумагу".

18-го мая 1840 г. Гогодь отправился изъ Москвы въ Римъ, съ обѣщаніемъ непремѣнно воротиться черезъ годъ. Осенью въ Римѣ Гоголь захворалъ и съ нимъ произошло, кромѣ того, что-то чудное, по его выраженію, что произвело въ немъ, въ его настроеніи, коренной переворотъ. Первое увѣдомленіе о перенесенной болѣзни Готоль послалъ П. А. Плетневу отъ 20 октября 1840 г., однако въ этомъ письмѣ ни слова не говорится о томъ, что случилось съ нимъ что-то чудное, и самое письмо не отличается ничѣмъ отъ прежнихъ писемъ. Гоголь разсказываетъ только о своей болѣзни, объясняя ее тѣмъ, что онъ, "обрадовавшись своимъ проснувшимся силамъ, почуя просыпающееся вдохновеніе, которое давно уже спало въ немъ, перешелъ черезъ край, и за напряженіе не во время, когда нужно было отдохновеніе, заплатилъ страшно. Не хочу вамъ говорить и разсказывать, продолжаетъ Гоголь, какъ была опасна болѣзнь моя. Гемороидъ мнѣ бросился на грудь, и нервическое раздраженіе, котораго я въ жизнь никогда не зналъ, произошло во мнѣ такое, что я не могъ ни лежать, ни сидѣть, ни стоять. Уже медики махнули было рукой",-- но Гоголь велѣлъ положить себя въ дорожную коляску, проѣздилъ три дня и нѣсколько поправился. "Но,-- продолжаетъ онъ,-- я самъ не знаю, вышелъ ли я еще совершенно изъ опасности. Малѣйшее какое-нибудь движеніе, незначущее усиліе, и со мною дѣлается не знаю что. Страшно, просто страшно! Я боюсъ. А какъ было хорошо началось дѣло! Я началъ такую вещь, какой, вѣрно, у меня до сихъ поръ не бывало,-- и теперь изъ подъ самыхъ облаковъ, да въ грязь!"

Письмо къ Аксакову отъ 28-го декабря 1840 года, также съ увѣдомленіемъ о болѣзни, но совершенно въ другомъ тонѣ, нисколько не похожемъ на прежнія письма Гоголя; въ немъ звучитъ торжественный тонъ высокаго религіознаго настроенія, а письмо имѣетъ цѣлью не столько сообщить свѣдѣнія о перенесенной болѣзни, сколько передать то чудесное, что совершилось и продолжаетъ совершаться въ Гоголѣ; письмо это находится по тону и содержанію въ связи съ слѣдующими двумя письмами къ тому же Аксакову -- письмомъ отъ 5-го марта 1841 года и другимъ письмомъ вслѣдъ за этимъ. Религіозная экзальтація Гоголя, выражающаяся въ письмѣ отъ 28-го декабря, идетъ все crescendo въ этихъ письмахъ. Передадимъ здѣсь ихъ подрядъ.

Первое письмо Гоголь начинаетъ извиненіемъ, что не отвѣчалъ долго Аксакову, потому что былъ боленъ и не хотѣлъ огорчать его извѣстіемъ о своей болѣзнй. "Теперь,-- продолжаетъ онъ,-- я пишу вамъ, потому что здоровъ, благодаря чудной силѣ Бога. Много чуднаго совершилось въ моихъ мысаяхъ и жизни! Вы въ вашемъ письмѣ сказали, что вѣрите въ то, что мы увидимся опять. Какъ угодно будетъ всевышней силѣ! Можетъ быть, это желаніе, желаніе сердецъ нашихъ, сильное обоюдно, исполнится. По крайней мѣрѣ, обстоятельства идутъ какъ будто къ тому". Далѣе Гоголь говоритъ, что, кажется, онъ не получитъ мѣста, о которомъ для него хлопотали. "Другое,-- продолжаетъ онъ,-- обстоятельство, которое можетъ дать надежду на возвратъ мой -- мои занятія. Я приготовляю теперь къ совершенной очисткѣ первый томъ "Мертвыхъ Душъ". Перемѣняю, перечищаю, много перерабатываю вовсе и вижу, что печатаніе ихъ не можетъ обойтись безъ моего присутствія. Между тѣмъ, дальнѣйшее продолженіе его выясняется въ головѣ моей чище, величественнѣе, теперь я вижу, что можетъ быть со временемъ кое-что колоссальное, если только позволятъ слабыя мои силы. По крайней мѣрѣ, не многіе знаютъ, на какія сильныя мысли и глубокія явленія можетъ навести незначущій сюжетъ, котораго первыя невинныя, скромныя главы вы уже знаете. Болѣзнь моя много отняла у меня времени, но теперь я, слава Богу, чувствую даже по временамъ свѣжесть, мнѣ очень нужную". Далѣе, сказавъ о пользѣ для него холоднаго лѣченія водою и о пользѣ дороги, онъ продолжаетъ: "въ моемъ пріѣздѣ къ вамъ (т. е. въ Москву), котораго значенія я даже не понималъ въ началѣ, заключается много, много для меня. Многое, что казалось мнѣ прежде непріятно и невыносимо, теперь мнѣ кажется опустившимся въ свою ничтожность и незначительность, и я дивлюсь, ровный и спокойный, какъ я могъ ихъ когда-либо принимать близко къ сердцу...

"Да, другъ мой, я глубоко счастливъ,-- говорилъ Гоголь въ письмѣ отъ 5-го марта,-- не смотря на мое болѣзненное состояніе, которое опять не много увеличилось. Я слышу и знаю дивныя минуты. Созданіе чудное творится и совершается въ душѣ моей и благодарными слезами не разъ теперь полны глаза мои. Здѣсь явно видна мнѣ святая воля Бога: подобное внушеніе не происходитъ отъ человѣка; никогда и не выдумать ему такого сюжета. О, если бы еще три года съ такими свѣжими минутами! Столько жизни прошу, сколько нужно для окончанія труда моего; больше ничего мнѣ не нужно. Теперь мнѣ нужны необходимо дорога и путешествіе, оно одно, какъ я уже говорилъ, возстановитъ меня -- теперь я вашъ: Москва моя родина. Въ началѣ осени я прижму васъ къ моей русской груди. Все было дивно и мудро расположено внѣшнею волею -- мой пріѣздъ въ Москву и мое нынѣшнее путешествіе въ Римъ, все было благо. Никому ничего не говорите ни о томъ, что я буду къ вамъ, ни о томъ, что я тружусь, словомъ: ничего. Но я чувствую какую-то робость возвращаться одному. Мнѣ тягостно и почти невозможно теперь заняться дорожными мелочами и хлопотами. Мнѣ нужно споеойствіе и самое счастливое, самое веселое, сколько можно, расположеніе души; теперь меня нужно беречь и лелѣять". Далѣе Гоголь проситъ, чтобы за нимъ пріѣхали Щепкинъ, Михаилъ Семеновичъ, и Аксаковъ, Константинъ Сергѣевичъ. "Меня,-- продолжаетъ Гоголь,-- теперь нужно лелѣять не для меня, нѣтъ. Они сдѣлаютъ не безполезное дѣло! Они привезутъ съ собою глиняную вазу. Конечно, эта ваза теперь вся въ трещинахъ, довольно стара и еле держится, но въ этой вазѣ теперь заключено сокровище. Стало быть, ее нужно беречь".

Вслѣдъ за этимъ, въ письмѣ къ Аксакову, Гоголь высказываетъ желаніе отложить печатаніе "Ревизора", съ приложеніями, которыя онъ только отослалъ къ нему, или, по крайней мѣрѣ, выпустить его въ свѣтъ до осени. "По крайней мѣрѣ,-- говоритъ Гоголь,-- такъ говоритъ благоразуміе и опытность. Теперь на одинъ мигъ оторваться мыслью отъ святого труда своего для меня уже бѣда.-- Трудъ мой великъ, подвигъ мой спасителенъ. Я умеръ теперь для всего мелочнаго".

Едва ли существовалъ когда-нибудь авторъ, который имѣлъ бы такое колоссально великое мнѣніе о предпринятой имъ работѣ, какое высказываетъ Гоголь. Онъ находится въ искренней и несокрушимой увѣренности, что разъ предположенная имъ работа осуществится, будетъ осчастливлена вся Россія. Гоголь и не смотритъ на свою работу, какъ на собственную: "подобное внушеніе не происходитъ отъ человѣка, никогда не выдумать ему такого сюжета". Эта работа -- вдохновеніе Божіе. Гоголь смотритъ на себя не болѣе, какъ на глиняную вазу, въ которую Богу угодно было ниспослать это вдохновеніе, и которую надобно всячески беречь до того времени, пока она успѣетъ передать свѣту заключающееся въ ней. Какъ дошелъ Гоголь до такого ясновѣдѣнія въ себѣ божественнаго вдохновенія, до сознанія въ себѣ нѣкоторымъ образомъ посланничества свыше? Какимъ-нибудь видѣніемъ, бывшимъ ему, или процессомъ собственныхъ своихъ мыслей? Судя по тому, что въ письмѣ къ Аксакову, отъ 28 декабря, вслѣдъ за извѣстіемъ, что только благодаря чудной силѣ Бога онъ воскрешенъ отъ болѣзни, отъ которой не думалъ встать, онъ помѣщаетъ извѣстіе о томъ, что "много чуднаго совершилось въ моихъ мысляхъ и жизни, да и жизни",-- можно, пожалуй, подумать, что было что-нибудь внѣшнее въ самой жизни, что дало толчокъ къ новому строю всей жизни. Но Аксаковъ объясняетъ это проще. "Должно повѣрить, что много чуднаго совершилось съ Гоголемъ,-- говоритъ онъ,-- потому что онъ съ этихъ поръ измѣнился въ нравственномъ существѣ своемъ. Это не значитъ, что онъ сдѣлался другимъ человѣкомъ, чѣмъ былъ прежде; внутренняя основа все же лежала въ немъ, даже въ самыхъ молодыхъ годахъ; но она скрывалась, такъ сказать, наружностью внѣшняго человѣка. Отсюда начинается постоянное стремленіе Гоголя къ улучшенію въ себѣ духовнаго человѣка, преобладаніе религіознаго направленія, достигшаго впослѣдствіи, по моему мнѣнію, такого высокаго настроенія, которое уже несовмѣстимо съ тѣлеснымъ организмомъ человѣка. Я не спрашивалъ Гоголя въ подробности, что съ нимъ случилось, частію изъ деликатности, частію не желая насиловать его природной скрытности, а частію потому, что боялся дотрогиваться до такихъ предметовъ и явленій, о которыхъ одно воспоминаніе могло его разстроить. Слова самого Гоголя въ этомъ письмѣ утверждаютъ меня въ томъ мнѣніи, что онъ началъ писать "Мертвыя Души", какъ любопытный и забавный анекдотъ,-- что только впослѣдствіи онъ узналъ, говоря его словами, "на какія сильныя мысли и глубокія явленія можетъ навести не значущій сюжетъ",-- что впослѣдствіи мало-помалу составилось это колоссальное созданіе, наполнившееся болѣзненными явленіями нашей общественной жизни, что впослѣдствіи онъ почувствовалъ необходимость исхода изъ этого страшнаго сборища человѣческихъ уродовъ, необходимость примиренія". Можно было бы согласиться съ Аксаковымъ, что Гоголь до новаго строя въ своемъ направленіи дошелъ процессомъ собственной своей мысли, хотя и не тѣмъ, который предполагаетъ Аксаковъ. Ни на своего "Ревизора", ни на "Мертвыя души" Гоголь никогда не могъ смотрѣть, какъ на любопытные и забавные анекдоты, уже потому, что мысли ихъ даны были ему Пушкинымъ; онъ давалъ имъ очень серьезное значеніе и, напротивъ, возмущался тѣми, которые не хотѣли видѣть сквозь смѣхъ его твореній невидимыхъ слезъ; затѣмъ, онъ никакъ не имѣлъ намѣренія въ "Мертвыхъ душахъ" представить сборище уродовъ, напротивъ, въ самой основѣ этого творенія предполагалась за уродами свѣтлая сторона, которая имѣлась въ виду съ самого начала и высказывается въ нѣсколькихъ мѣстахъ въ первомъ томѣ "Мертвыхъ душъ". Стало быть, примиреніе имѣлось въ виду въ самомъ планѣ "Мертвыхъ душъ". Но возможенъ былъ другой процессъ собственной мысли, который могъ породить въ Гоголѣ потребность новаго строя жизни. Тѣмъ болѣе, что есть основаніе предположить, что Гоголь былъ, повидимому, такого убѣжденія, что всѣ умственные дары, которые даны человѣку отъ природы, онъ разрабатываетъ самъ, посредствомъ труда, и можетъ этимъ только неутомимымъ трудомъ докопаться до всего, что въ немъ есть цѣннаго. Вотъ что пишетъ онъ старшей сестрѣ своей Аннѣ, въ письмѣ, писанномъ почти въ это же самое время, въ мартѣ или апрѣлѣ 1841 года:

"Твои чувства, временами тобою ощущаемыя, довольно вѣрны, милая сестра Анна, что тебѣ кажется, будто ты здѣсь мимоѣздомъ, это такъ. Мы всѣ здѣсь мимоѣздомъ, и всѣ долго не пробудемъ. Но дѣло въ томъ, что мы здѣсь мимоѣздомъ не по своенравному случаю, не для какого-нибудь пустяка. У Бога нѣтъ пустяковъ. Мы присланы сюда съ тѣмъ, чтобы исполнить порученіе, на насъ возложенное Пославшимъ, безъ чего не можемъ получить ни награды, ни правъ на будущую жизнь. Только на слова твои, что тебѣ не хочется даже выкладываться, замѣчу, что это даже не въ твоей волѣ. И хотѣлъ бы выложить все изъ дорожнаго своего экипажа, но какъ это сдѣлать, когда и самъ не знаешь, что въ тебѣ положено и гдѣ. Несчастія, скорби, потрясенья и удары всякаго рода, вотъ что иногда заставляетъ выступить изъ насъ то, что дремлетъ въ душевномъ хранилищѣ нашемъ. На нихъ, какъ на оселкѣ, мы пробуемся, испытываемся, обнаруживаемъ себѣ самихъ себя и, наконецъ, узнаемъ, что лежитъ въ насъ. Но блаженъ тотъ, кто, не дожидаясь скорбей и испытаній, исполняетъ просто заповѣдь, данную Богомъ по изгнанію изъ рая: въ трудѣ и потѣ снѣсть хлѣбъ свой. Его отъ многаго спасетъ эта заповѣдь. Его силы укрѣпляются, его способности развиваются. Дѣятельность покажетъ ему, что дѣйстительно лежитъ въ немъ: ибо токмо на дѣлѣ можетъ узнать человѣкъ свои дѣйствительныя силы. Безъ него и мысли о себѣ самомъ мечтательны и ошибочны. Воображеніе же такъ любитъ задѣвать насъ... Что тебѣ жаль самой себя, это также понятно, какъ и желаніе быть счастливой. Мы всѣ должны хотѣть этого. Счастье отъ насъ. Насъ Богъ зоветъ къ счастью ежеминутно, но мы сами счастье отталкиваемъ. Вотъ мой совѣтъ. Молись Ему о томъ, чтобы Онъ далъ тебѣ совѣтъ. Онъ милосердъ. Онъ сказалъ: "толцыте и отверзется вамъ".

Но спрашиваемъ: путь труда единственный ли путь для открытія всѣхъ хранящихся въ душѣ человѣка сокровищъ, и всякій-ли можетъ исключительно этимъ путемъ надѣяться обрѣсти все, что въ немъ положено. Повидимому, и при самомъ трудѣ Гоголь для молящихся находитъ не невозможнымъ содѣйствіе и высшей силы. А кромѣ того, неизвѣстно, какъ представлялъ себѣ Гоголь дѣйствія Божества въ нравственномъ порядкѣ міра; думалъ-ли онъ, что душа человѣческая, даже при помощи Божьей, можетъ только разрабатывать въ себѣ то, что въ ней было уже положено отъ рожденія, или нѣкоторыя, по крайней мѣрѣ, избранныя души удостоиваются внѣшнихъ, не въ нихъ положенныхъ, не изъ нихъ взятыхъ, а прямо отъ Бога исходящихъ божественныхъ откровеній. Мы думаемъ, что именно послѣдняго взгляда держался Гоголь и былъ твердо увѣренъ, что чудное твореніе, предносившееся теперь его уму, было прямое божественное откровеніе. Это онъ прямо говоритъ словами, что "подобныя внушенія не происходятъ отъ человѣка, что человѣкъ никогда не выдумаетъ такого сюжета." Это же самое даетъ онъ понять, называя себя вазой, имѣющей цѣну потому только, что въ нее положено не принадлежащее ей сокровище. Въ письмѣ къ Данилевскому, писанному въ то же почти время (7 августа 1841 г.), онъ изображаетъ себя въ видѣ посланника Божья, котораго слово властно для всѣхъ, котораго никто не можетъ не послушаться; упрекая своего друга за то, что онъ до сихъ поръ безцѣльно таскается по свѣту, ни къ чему себя не пристроилъ, онъ совѣтуетъ,-- нѣтъ, не совѣтуетъ, а требуетъ, чтобы онъ немедленно поселился въ своей деревнѣ Семеренькахъ:

"Оглянись вокругъ себя и протри глаза: все лучшее, что ни есть, все вокругъ тебя, какъ оно находится вездѣ вокругъ человѣка и какъ только одинъ мудрый узнаетъ это, и часто слишкомъ поздно. Неужели до сихъ поръ не видишь ты, во сколько разъ дѣйствія въ Семеренькахъ можетъ быть выше всякой должностной и ничтожно видной жизни со всѣми удобствами, блестящими комфортами и проч., и проч.-- даже жизни, невозмутимо праздно протекшей въ пресмыканіяхъ по великолѣпнымъ парижскимъ кафе! Неужели до сихъ поръ ни разу не пришло тебѣ въ умъ, что у тебя цѣлая область въ управленіи, что здѣсь, имѣя одну только крупицу, ничтожную крупицу, и сколько-нибудь занявшись, можно произвесть много для себя внѣшняго и еще болѣе для себя внутренняго? И неужели до сихъ поръ страшатъ тебя дѣтски повторяемыя мысли насчетъ мелюзги, ничтожности занятій, неспособности приспособить, примѣнить, завести что-нибудь хорошее и проч., и проч... все, что повторяется безпрестанно людьми, кидающимися съ жаромъ за хозяйство, за улучшеніями и перемѣнами и при томъ плохо видящими въ чемъ дѣло? Но слушай: теперь ты долженъ слушать моихъ словъ; вдвойнѣ властно надъ тобою мое слово, и горе кому бы то ни было не слушаться моего слова! Оставь на время все, все, что ни шевелитъ иногда въ праздныя минуты мысли, какъ бы ни заманчиво и ни пріятно оно шевелило ихъ. Покорись и займись годъ, одинъ только годъ своей деревней. Не заводи, не совершенствуй, даже не поддерживай, а войди во все -- слѣдуй за мужиками, за приказчикомъ, за работниками, за плутнями, за ходомъ дѣлъ, хотя бы только для того, чтобы увидѣть и узнать, что все въ неисправимомъ безпорядкѣ, одинъ годъ! и этотъ годъ будетъ вѣчно памятенъ въ твоей жизни. Клянусь, съ него начнется заря твоего счастья. Итакъ, безропотно и безпрекословно исполни сію мою просьбу. Не для себя одного,-- ты сдѣлаешь для меня великую, великую пользу. Не спрашивай, въ чемъ именно заключается эта просьба и польза; тебѣ не узнать ея, но когда придетъ время, возблагодаришь ты Провидѣніе, давшее тебѣ возможность оказать мнѣ услугу. Ибо первое благо въ жизни есть возможность оказать услугу. И это первая услуга, которую я требую отъ тебя не ради чего-либо: ты самъ знаешь, что я ничего не сдѣлалъ для тебя, но ради любви моей къ тебѣ, которая много-много можетъ сдѣлать. О, вѣрь словамъ моимъ! Властью высшею облечено отнынѣ мое слово. Все можетъ разочаровать, обмануть, измѣнить тебѣ, но не измѣнитъ мое слово.-- Прощай! шлю тебѣ братскій поцѣлуй и молю Бога, да снидетъ вмѣстѣ съ нимъ на тебя хоть часть той свѣжести, которой объемлется нынѣ душа моя, восторжествовавшая надъ болѣзнями моего хвораго тѣла.-- Ничего не пишу тебѣ о римскихъ происшествіяхъ, о которыхъ ты спрашиваешь. Я уже ничего не вижу передъ собою, и во взорѣ моемъ нѣтъ животворящей внимательности новичка. Все, что мнѣ нужно было, я забралъ и заключилъ въ себѣ, въ глубину души моей. Тамъ Римъ, какъ святыня, какъ свидѣтель чудныхъ явленій, совершившихся надо мною, пребываетъ вѣченъ, и какъ путешественникъ, который уложилъ уже всѣ свои вещи въ чемоданъ и усталый, но спокойный, ожидаетъ только у подъѣзда кареты, понесущей его въ далекій, вѣрный, желанный путь, такъ я, претерпѣвъ урочное время своихъ испытаній, изготовленъ внутреннею и внѣшнею отъ міра жизнью, покойно, неторопливо на пути, начертанному свыше, готовъ идти, укрѣпленный и мыслью, и духомъ".

Въ этомъ письмѣ Гоголь говоритъ со своимъ другомъ, какъ посланный свыше пророкъ. Онъ не только убѣжденъ въ непреложной ист нѣ того, что говоритъ, но смотритъ на все имъ сказанное, какъ на заповѣданное свыше, и подобно древнимъ угрожаетъ неминуемымъ бѣдствіемъ за неисполненіе его глаголовъ. Такъ не могъ бы говорить человѣкъ, не удостовѣрившійся какимъ-нибудь несомнѣннымъ, по крайней мѣрѣ, для него лично, знаменіемъ въ непреложной истинѣ его словъ.

Болѣзненное разстройство Гоголя сопровождалось очень нерѣдко такими нервными состояніями, въ которыхъ самое незначущее случайное обстоятельство могло быть принято имъ за выраженіе высшей воли. Въ письмѣ къ одной изъ своихъ ученицъ изъ Москвы, въ бытность свою здѣсь въ 1844 году въ мартѣ, Гоголь пишетъ о своей болѣзни: "я былъ боленъ, очень боленъ, и еще боленъ донынѣ внутренно. Болѣзнь моя выражается такими страшными припадками, какихъ со мною еще никогда небыло; но страшнѣе всего мнѣ показалось то состояніе, которое напомннло мнѣ ужасную болѣзнь мою въ Вѣнѣ, а особливо когда я почувствовалъ то подступившее къ сердцу волненіе, которое всякій образъ, пролетѣвшій въ мысляхъ, обращало въ исполина, всякое незначительно-пріятное чувство превращало въ такую страшную радость, какую не въ силахъ вынести природа человѣка, а всякое сумрачное чувство претворяло въ печаль, тяжкую, мучительную печаль, и потомъ слѣдовалъ обморокъ, наконецъ, совершенно сомнамбулическое состояніе". Въ такихъ состояніяхъ возможны были видѣнія, которыя могли быть приняты и перетолкованы Гоголемъ за знаменія свыше. Но и не допуская никакихъ галлюцинацій чисто болѣзненнаго состоянія, можно, при той сильной религіозности, какую имѣлъ Гоголь съ дѣтства, предположить, что онъ въ своемъ высшемъ посланичествѣ убѣдился иллюзіей своей вѣры въ непосредственное познаніе воли Божьей, которое, чрезъ молитву, онъ признавалъ возможнымъ для всѣхъ людей, въ особенности для поэтовъ. Вотъ какъ онъ объясняетъ это въ письмѣ къ Языкову отъ 4-го марта 1843 года:

"Отъ тебя не такъ далеко время писанья и работы. Остается испросить вдохновенья. Какъ это сдѣлать? Нужно послать изъ души нашей къ Нему стремленіе. Чего не поищешь, того не найдешь,-- говоритъ пословица. Стремленіе есть молитва. Молитва не есть словесное дѣло; она должна быть отъ всѣхъ силъ души и всѣми силами души; безъ того она не возьметъ. Молитва есть восторгъ. Если она дошла до степени восторга, то она уже проситъ о томъ, чего Богъ хочетъ, а не о томъ, чего мы хотимъ. Какъ узнать хотѣніе Божье? Для этого нужно взглянуть разумными очами на себя и изслѣдовать себя: какія способности, данныя намъ отъ рожденія, выше и благороднѣе другихъ, тѣми способностями мы должны работать преимущественно и въ сей работѣ заключено хотѣніе Бога; иначе онѣ не были-бы намъ даны. Итакъ, прося о пробужденіи ихъ, мы будемъ просить о томъ, что согласно съ Его волею. Стало быть, молитва наша прямо будетъ услышана. Но нужно, чтобы молитва эта была отъ всѣхъ силъ души нашей. Если такое напряженіе, хотя по двѣ минуты въ день, соблюсти въ продолженіе одной или двухъ недѣль, то увидишь слѣдствіе непремѣнно. Къ концу этого времени въ молитвѣ окажутся прибавленія. Вотъ какія произойдутъ чудеса. Въ первый день нѣтъ еще ни одной мысли въ головѣ твоей: ты просишь просто вдохновенія. На другой или на третій день, ты будешь говорить просто: дай произвести мнѣ въ такомъ то духѣ. Потомъ на четвертый или на пятый съ такою-то силою. Потомъ окажутся въ душѣ вопросы: какое впечатлѣніе могутъ произвести задумываемыя творенія, и къ чему могутъ послужить? И за вопросомъ въ ту же минуту послѣдуютъ отвѣты, которые будутъ прямо отъ Бога. Красота этихъ отвѣтовъ будетъ такова, что весь составъ уже самъ собою превратится въ восторгъ, и къ концу какой-нибудь другой недѣли увидишь, что уже все составилось, что нужно: предметъ и значеніе его, сила и глубокій внутренній смыслъ, словомъ все, стоитъ только взять въ руки перо и писать. Но повторяю вновь: молитва должна быть отъ всѣхъ силъ души. Естествоиспытатели скажутъ, что это не мудрено, что постоянное напряженіе можетъ возбудить силы человѣка, но пусть будетъ по ихнему, пусть это произошло именно отъ того, что одна нерва толкнула другую, какъ оно, впрочемъ, и справедливо, но когда дойдешь, наконецъ, до результата, то увидишь ясно, какъ и въ силу чего это возникло. А извѣстно, что теоріи тѣ только не ложны, которыя возникли изъ опыта. Для меня удивительнѣе всего то, что тѣ именно люди, которые признаютъ Бога только въ порядкѣ и гармоніи вселенной и отвергаютъ всякія внезапныя чудеса, хотятъ непремѣнно, чтобы тутъ совершилось чудо, чтобы Богъ вошелъ вдругъ въ нашу душу, какъ въ комнату, отворивши тѣлесною рукою дверь и произнесши слово во все услышанье всѣмъ."

Изъ этого подробнаго наставленія о томъ, какъ всякій человѣкъ, посредствомъ усердной молитвы, можетъ достигнуть божественнаго откровенія или внушенія, мы имѣемъ основаніе предполагать, что наставленіе это добыто Гоголемъ изъ собственнаго опыта, что не какимъ-нибудь откровеніемъ, а именно этимъ совершалось то чудное въ мысляхъ и въ жизни, о которомъ онъ писалъ Аксакову (отъ 28 декабря 1840 года). Недаромъ, передавая Языкову примѣту святыхъ молчальниковъ, что приходъ Бога въ душу узнается по почувствованному вдругъ умиленію и сладкимъ слезамъ, безпричиннымъ слезамъ, но которыхъ изъяснить не могутъ слова, Гоголь прибавляетъ, что хотя это возможно лишь для людей совершенно праведныхъ, но есть, однако же, такіе избранники, которыхъ Богъ возлюбилъ отъ дѣтства для благихъ, великихъ своихъ намѣреній и посѣщаетъ невидимо, доказательствомъ чего служитъ внезапно находящій на нихъ восторгъ и ихнія слезы. Свидѣтельство это такого рода, что во всякую минуту жизни надъ нимъ задумаешься. Это самое именно происходило съ Гоголемъ, когда онъ писалъ свои письма отъ 28-го декабря 1840 года и отъ 5-го марта 1841 г. Такъ припомнимъ послѣднее письмо: "Я глубоко счастливъ не смотря на болѣзнь... я силенъ и знаю дивныя минуты... Сознаніе чудное творится и совершается въ душѣ моей и благодарственными слезами не разъ теперь полны глаза мои... здѣсь явно видна святая воля; подобное внушеніе не происходитъ отъ человѣка; никогда не выдумать ему такого сюжета".

Итакъ, Гоголь смотрѣлъ на себя какъ на Божьяго избранника, котораго Богъ возлюбилъ съ дѣтства, чтобы совершить чрезъ него внесеніе истиннаго свѣта въ Россію, черезъ это чудное созданіе, которое творилось и совершалось въ его душѣ. Созданіе это было "Мертвыя души". Такъ какъ оно могло осуществиться въ этомъ внушенномъ свыше идеалѣ, въ какомъ предносилось уму Гоголя, только по мѣрѣ нравственнаго очищенія своей души и приближенія ея къ идеалу христіанской чистоты, то Гоголя непрестанно должны были колебать сомнѣнія прежде всего и болѣе всего на счетъ его нравственной чистоты: такъ ли хорошо очистилъ онъ свою душу, чтобы былъ достоинъ продолжать свою работу; настолько ли онъ ясно понимаетъ божественное внушеніе и настолько ли умѣло прилагаетъ его къ русскому обществу, какъ это предносится въ находящемся въ душѣ его идеалѣ?

Въ своей " Авторской исповѣди" Гоголь говоритъ о себѣ, что съ того времени, какъ онъ сталъ задумыватьей о своемъ будущемъ, а это началось очень рано, въ то время, когда его сверстники думали только объ играхъ,-- мысль о писательствѣ никогда не приходила, хотя онъ всегда мечталъ, что онъ пріобрѣтетъ извѣстность. Первые опыты сочинительства, которые онъ дѣлалъ въ послѣдніе годы пребыванія своего въ школѣ, были всѣ въ лирическомъ, серьезномъ родѣ. Ни онъ самъ, ни другіе, не подозрѣвали задатковъ сатирическаго и комическаго таланта, хотя съ раннихъ лѣтъ примѣчали въ его сужденіяхъ о людяхъ умѣнье подмѣтить и представить такія черты, которыя ускользали отъ вниманія другихъ. Это было не простое передразвиваніе, а способность угадать, что будетъ говорить и дѣлать человѣкъ въ тѣхъ и другихъ случаяхъ, съ удержаніемъ его характерныхъ особенностей, какъ въ мысляхъ, такъ и въ рѣчахъ; эту способность угадывать образъ и складъ мыслей и рѣчей въ тѣхъ или другихъ положеніяхъ Гоголь до писательства упражнялъ лично для собственнаго развлеченія. "На меня находили,-- говоритъ онъ,-- припадки тоски, мнѣ самому необъяснимой, которая происходила можетъ быть отъ моего болѣзненнаго состоянія. Чтобы развлечь себя самого, я придумывалъ все смѣшное, что только могъ выдумать. Выдумывалъ цѣликомъ смѣшные лица и характеры, поставляя ихъ мысленно въ самое смѣшное положеніе, вовсе незаботясь о томъ, зачѣмъ это, для чего и кому выйдетъ отъ этого какая польза"... Вотъ почему въ первыхъ своихъ произведеніяхъ явился писателемъ веселымъ, который заставлялъ всѣхъ смѣяться также безотчетно и беззаботно, какъ смѣялся самъ. "Можетъ быть, съ лѣтами,-- говоритъ онъ,-- прошла бы его тоска и ему не оказалось бы надобности разилекать себя, тогда началось бы и его писательство". Но Пушкинъ заставилъ его взглянуть на эту способность серьезно. "Онъ уже давно склонялъ меня,-- говоритъ Гоголь,-- приняться за большое сочиненіе, но одинъ разъ, когда я прочелъ ему одно небольшое изображеніе небольшой сцены, но которое, однако-жъ, поразило его больше всего прежде мною читаннаго, онъ мнѣ сказалъ: "какъ съ этой способностью угадывать человѣка и нѣсколькими чертами выставлять его вдругъ всего, какъ живого, съ этой способностью не приняться за большое сочиненіе! Это просто грѣхъ"! Вслѣдъ за этимъ онъ началъ представлять мнѣ мое слабое сложеніе, мои недуги, которые могутъ прекратить жизнь мою рано, привелъ мнѣ въ примѣръ Сервантеса, который хотя и написалъ нѣсколько очень замѣчательныхъ и хорошихъ повѣстей, но если бы не принялся за "Донкихота", никогда бы не занялъ того мѣста, которое занимаетъ теперь между писателями, и въ заключеніе всего отдалъ мнѣ собственный сюжетъ, изъ котораго онъ самъ хотѣлъ сдѣлать что-то въ родѣ поэмы и котораго онъ бы, по его словамъ, не отдалъ никому другому (мысль "Ревизора" принадлежитъ также ему). На этотъ разъ я и самъ уже задумался серьезно,-- тѣмъ болѣе, что стали приближаться такіе годы, когда самъ собою приходитъ запросъ всякому поступку: зачѣмъ и для чего дѣлаешь? Я увидѣлъ, что въ сочиненіяхъ своихъ смѣюсь даромъ, напрасно, самъ не зная зачѣмъ. Если смѣяться, такъ ужъ лучше смѣяться сильно и надъ тѣмъ, что, дѣйствительно, достойно осмѣянья всеобщаго. Въ "Ревизорѣ" я рѣшился собрать въ кучу все дурное въ Россіи, какое я тогда зналъ, всѣ несправедливости, какія дѣлаются въ тѣхъ мѣстахъ и въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ больше всего требуется отъ человѣка справедливости, и за одинъ разъ посмѣяться надъ всѣмъ. Но это, какъ извѣстно, произвело потрясающее дѣйствіе. Сквозь смѣхъ, который никогда еще не появлялся во мнѣ въ такой силѣ, читатель услышалъ грусть. Я почувствовалъ, что уже смѣхъ мой не тотъ, какой былъ прежде, что не могу уже быть въ сочиненіяхъ моихъ тѣмъ, чѣмъ былъ дотолѣ, и что самая потребность развлекать себя невинными, беззаботными сценами окончилась вмѣстѣ съ молодыми моими лѣтами; послѣ "Ревизора" я почувствовалъ болѣе, нежели когда-либо прежде, потребность сочиненія полнаго, гдѣ было бы уже не одно то, надъ чѣмъ слѣдуетъ смѣяться. Пушкинъ находилъ, что сюжетъ "Мертвыхъ душъ" хорошъ для меня тѣмъ, что даетъ полную свободу изъѣздить съ героемъ всю Россію и вывести множество самыхъ разнообразныхъ характеровъ". Гоголь принялся за работу, не составивъ предварительнаго плана, въ надеждѣ, что смѣшной проектъ, которымъ занятъ Чичиковъ, самъ собою наведетъ на множество разнородныхъ лицъ и характеровъ и представитъ множество смѣшныхъ явленій, которыя надобно будетъ только перемѣшивать съ трогательными сценами. Но на первыхъ же порахъ Гоголъ долженъ былъ бросить такую безцѣльную работу. На каждомъ шагу являлся вопросъ: къ чему это? Отчего, для чего говорить о такихъ-то явленіяхъ? Изображать такой-то характеръ? Вмѣсто любви къ работѣ, Гоголь почувствовалъ къ ней что-то въ родѣ отвращенія: "все у меня,-- говоритъ онъ,-- выходитъ натянуто, насильственно и даже то, надъ чѣмъ я смѣялся, становилось печально". Оказалось, безъ предварительнаго плана писать невозможно. Надобно было создать сначала планъ для "Мертвыхъ душъ". Обдумывая внимательно этотъ предметъ, Гоголь поставилъ, наконецъ, себѣ задачею изобразить въ "Мертвыхъ душахъ" нравственную природу русскаго, выставить преимущественно тѣ высшія свойства русской природы, которыя еще не всѣми цѣнятся справедливо, и преимущественно тѣ низшія, которыя еще недостаточно всѣми осмѣяны и поражены... "Словомъ, хотѣлось, чтобы по прочтеніи моего сочиненія предсталъ какъ бы невольно, весь русскій человѣкъ, со всѣмъ разнообразіемъ богатствъ и даровъ, доставшихся на его долю, преимущественно передъ другими народами, и со всѣмъ множествомъ тѣхъ недостатковзь, которые находятся въ немъ, также преимущественно передъ всѣми другими народами.

"Я думалъ, что лирическая сила, которой у меня былъ запасъ, поможетъ мнѣ изобразить такъ эти достоинства, что къ нимъ возгорится любовью русскій человѣкъ, а сила смѣха, котораго также у меня былъ большой запасъ, поможетъ мнѣ такъ ярко изобразить недостатки, что ихъ возненавидитъ читатель, если ихъ нашелъ даже въ себѣ самомъ. Но я почувствовалъ въ то же время, что все это возможно будетъ мнѣ сдѣлать въ томъ только случаѣ, когда узнаю очень хорошо самъ, что, дѣйствительно, въ нашей природѣ есть достоинство и что въ ней, дѣйствительно, есть недостатки".

Это заставило Гоголя заняться сначала изслѣдованіемъ человѣка и души человѣческой вообще. "Я оставилъ,-- говоритъ онъ,-- на время все современное; я обратилъ вниманіе на узнаніе тѣхъ вѣчныхъ законовъ, которыми движется человѣкъ и человѣчество вообще. Книги законодателей, душевѣдцевъ, наблюдателей за природой человѣка, отъ исповѣди свѣтскаго человѣка до исповѣди анахорета и пустыяника, меня занимали, и на этой дорогѣ не чувствительно, почти самъ не знаю какъ, я пришелъ ко Христу, увидѣвши, что въ немъ ключъ къ душѣ человѣка, и что еще никто изъ душезнателей не восходилъ на ту высоту познанья душевнаго, на которой стоялъ онъ... Я не успокоился до тѣхъ поръ, покуда не разрѣшились мнѣ нѣкоторые собственные мои вопросы относительно меня самого, и только когда нашелъ удовлетвореніе въ нѣкоторыхъ главныхъ вопросахъ, могъ приступить вновь къ моему сочиненію, первая часть котораго еще понынѣ составляетъ загадку, потому что заключаетъ въ себѣ нѣкоторую часть переходнаго состоянія моей собственной души, тогда какъ еще не вполнѣ отдѣлилось во мнѣ то, чему слѣдовало отдѣлиться".

Послѣ того, какъ было покончено изслѣдованіе человѣка и души человѣческой вообще, Гоголь приступилъ къ изученію Россіи.

Первую часть "Мертвыхъ душъ", которая имѣла цѣль изобразить преимущественно низкія стороны русской природы, Гоголю писать было легко потому, что самый существенный матеріалъ, необходимый для разработки характеровъ разнообразныхъ персонажей, выведенныхъ въ этой части, доставлялъ онъ самъ, его собственная личность. Отвѣчая одному изъ своихъ друзей на вопросъ: отчего герои "Мертвыхъ душъ", будучи далеки отъ того, чтобы быть портретами дѣйствительныхъ людей, будучи сами по себѣ свойства совсѣмъ непривлекательнаго, неизвѣстно почему близки душѣ, точно какъ бы въ сочиненіи ихъ участвовало какое-нибудь обстоятельство душевное? -- Гоголь говоритъ: "герои мои близки душѣ, потому что они изъ души: всѣ мои послѣднія сочиненія -- исторія моей собственной души. А чтобы получше все это объяснить, опредѣли себѣ себя самого, какъ писателя. Обо мнѣ много толковали, разбирая кое-какія мои стороны, но главнаго существа моего не опредѣлили. Его слышалъ одинъ только Пушкинъ. Онъ мнѣ говорилъ всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять такъ ярко пошлость жизни, умѣть очертить въ такой силѣ пошлость пошлаго человѣка, чтобы вся эта мелочь, которая ускользаетъ отъ глазъ, мелькнула бы крупно въ глаза всѣмъ. Вотъ главное мое свойство; одному мнѣ принадлежащее и котораго точно нѣтъ у другихъ писателей.

"Это свойство съ большой силою выступило въ "Мертвыхъ душахъ" и герои въ нихъ вовсе не злодѣи; прибавь я только одну добрую черту любому изъ нихъ, читатель помирился бы съ ними всѣми. Но пошлость всего вмѣстѣ испугала читателей. Испугало ихъ то, что одинъ за другимъ слѣдуютъ у меня герои одинъ пошлѣе другого, что нѣтъ ни одного утѣшительнаго явленія, что негдѣ даже и пріотдохнуть или перевести духъ бѣдному читателю, и что по прочтеніи всей моей книги, кажется, какъ бы только вышелъ изъ какого-то душнаго погреба на свѣтъ Божій. Мнѣ бы скорѣе простили, если бы я вывелъ картинныхъ изверговъ; но пошлости не простили мнѣ. Русскаго человѣка испутала его ничтожность болѣе, чѣмъ всѣ его пороки и недостатки... Итакъ, вотъ въ чемъ мое главное достоинство; но достоинство это не развилось бы въ такой силѣ, если бы съ нимъ не соединялось мое собственное душевное обстоятельство и моя собственная душевная исторія. Никто изъ читателей моихъ не зналъ того, что, смѣясь надъ моими героями, онъ смѣялся надо мною.

"Во мнѣ не было какого-нибудь одного слишкомъ сильнаго порока, который бы выдавался виднѣе всѣхъ моихъ прочихѣ пороковъ, все равно, какъ не было также никакой картинной добродѣтели, которая могла бы придать мнѣ какую-нибудь картинную наружность: но за то, вмѣсто того, во мнѣ заключалось собраніе всѣхъ возможныхъ гадостей, каждой понемногу, и при томъ въ такомъ множествѣ, въ какомъ я еще не встрѣчалъ доселѣ ни въ одномъ человѣкѣ. Богъ далъ мнѣ многостороннюю природу. Онъ поселилъ мнѣ также въ душу, уже отъ рожденія моего, и нѣсколько хорошихъ свойствъ; но лучшее изъ нихъ, за которое не знаю какъ возблагодарить Его, было желаніе быть лучшимъ. Я никогда не любилъ моихъ дурныхъ качествъ".

Далѣе Гоголь говоритъ, что откройся ему всѣ дурныя качества, которыя онъ имѣлъ, вдругъ разомъ, онъ бы повѣсился, но они стали открываться передъ нимъ постепенно, мало-по-малу, и по мѣрѣ того, какъ они начали открываться, у него чуднымъ внушеніенъ свыше усиливалось желаніе избавиться отъ нихъ. Наконецъ, ему пришла счастливая мысль передавать ихъ своимъ героямъ. "Съ этихъ поръ,-- говоритъ Гоголь,-- я сталъ надѣлять своихъ героевъ, вверхъ ихъ собственныхъ гадостей, моею собственною дрянью. Вотъ какъ это дѣлалось: взявши дурное свойство мое, я преслѣдовалъ его въ другомъ званіи и на другомъ поприщѣ, старался себѣ изобразить его въ видѣ смертельнаго врага, нанесшаго мнѣ самое чувствительное оскорбленіе, преслѣдовалъ его злобою, насмѣшкою и всѣмъ, чѣмъ ни попало. Если бы кто видѣлъ тѣ чудовища, которыя выходили изъ-подъ пера моего вначалѣ, для меня самого, онъ бы точно содрогнулся. Довольно сказать тебѣ только, что когда я началъ читать Пушкину первыя главы изъ "Мертвыхъ душъ" въ томъ видѣ, какъ онѣ были прежде, то Пушкинъ, который всегда смѣялся при моемъ чтеніи (онъ же былъ охотникъ до смѣха), началъ понемногу становиться все сумрачнѣе, сумрачнѣе и, наконецъ, сдѣлался совершенно мраченъ. Когда же чтеніе кончилось, онъ произнесъ. голосомъ тоски: "Боже! какъ грустна (но, вѣрнѣе, гнусна) наша Россія!". Меня это изумило. Пушкинъ, который такъ зналъ Россію, не замѣтилъ, что все это каррикатура и моя собственная выдумка. Тутъ-то я увидѣлъ, что значитъ дѣло взятое изъ души и душевная правда, и въ какомъ ужасающемъ для человѣка видѣ можетъ ему быть представлена тьма и пугающее отсутствіе свѣта. Съ этихъ поръ я сталъ уже думать только о томъ, какъ бы смягчить то тяжолое впечатлѣніе, которое могли произвести "Мертвыя души". Я увидѣлъ, что многія изъ гадостей не стоятъ злобы: лучше показать всю ничтожность ихъ, которая должна быть навѣки ихъ удѣломъ. При томъ мнѣ хотѣлось попробовать, что скажетъ вообще русскій человѣкъ, если его поподчуешь его же собственною пошлостью. Вслѣдствіе давно уже принятаго плана "Мертвыхъ душъ" для первой части поэмы требовались именно люди ничтожные. Эти ничтожные люди ничуть, однако жъ, не портреты съ ничтожныхъ людей; напротивъ, въ нихъ собраны черты съ тѣхъ, которые считаютъ себя лучше другихъ, разумѣется, только въ разжалованномъ видѣ изъ генераловъ въ солдаты. Тутъ, кромѣ моихъ собственныхъ, есть даже черты моихъ пріятелей, есть и твои. Я тебѣ это покажу послѣ, когда будетъ тебѣ нужно; до времени это моя тайна".

Въ заключеніе письма Гоголь говоритъ своему другу, что теперь будетъ понятно, почему онъ, Гоголь, не выставлялъ читателю явленій утѣшительныхъ и не выбралъ въ своихъ героевъ добродѣтельныхъ людей. "Ихъ въ головѣ не выдумаешь, пока не станешь самъ хоть сколько-нибудь на нихъ походить; пока не добудешь постоянствомъ и не завоюешь силою въ душу нѣсколько добрыхъ качествъ, мертвечина будетъ все, что ни напишетъ перо твое, и какъ земля отъ неба будетъ далеко отъ правды. Выдумывать кошмаровъ я также не выдумывалъ; кошмары эти давили мою собственную душу: что было въ душѣ, то изъ нея и вышло".

Письмо это помѣчено 1843-мъ годомъ, мѣсяца не означено. Слѣдовательно, писано спустя два года или около того послѣ письма къ Аксакову отъ 28 декабря 1840 года, въ которомъ онъ разсказываетѣ о томъ чудномъ внушеніи, которое онъ получилъ свыше. Заключеніе письма ясно говоритъ, что Гоголь въ это время не считалъ себя настолько нравственно очищеннымъ, чтобы могъ исполнять работу, которой требуетъ второй томъ "Мертвыхъ душъ". Онъ только начинаетъ или продолжаетъ работу надъ своею душою, согласно тому божественному внушенію, которое получилъ. Какія средства и пути предписывались ему этимъ внушеніемъ для своего нравственнаго очищенія, и вообще для пріобрѣтенія свѣдѣній, которыя нужны ему для самой работы надъ вторымъ томомъ, мы можемъ сдѣлать объ этомъ нѣкоторыя соображенія по его перепискѣ за это время, что и постараемся исполнить впослѣдствіи, а теперъ будемъ продолжать повѣствованіе, такъ сказать, о внѣшнемъ ходѣ работы.

Въ письмѣ отъ 6-го октября 1843 г. Гоголь пишетъ о ходѣ своей работы слѣдующее: "Чѣмъ болѣе торопишь себя, тѣмъ менѣе подвигается дѣло. Да и трудно это сдѣлать, когда уже внутри тебя заключился твой неумолимый судья, строго требующій отчета во всемъ и поворачивающій всякій разъ назадъ при необдуманномъ стремленіи впередъ. Теперь мнѣ всякую минуту становится понятнѣй, отчего можетъ умереть съ голоду художникъ, тогда какъ кажется, что онъ можетъ большія набрать деньги. Я увѣренъ, что не одинъ даже изъ близкихъ мнѣ людей говоритъ: "ну, что бы могъ сдѣлать этотъ человѣкъ, если бы захотѣлъ! ну, издавай онъ всякій годъ по такому тому, какъ "Мертвыя души" -- онъ могъ бы себѣ доставить двадцать тысячъ годового дохода". А того никто не разсмотритъ, что этотъ томъ со всѣми его недостатками и грѣхами непростительными, стоитъ почти пятилѣтней работы; стало быть, можетъ назваться вполнѣ выработаннымъ потомъ и кровью. Я знаю, что послѣ буду творить полнѣй и даже быстрѣе; но до этого еще не скоро мнѣ достигнуть. Сочиненія мои такъ связаны тѣсно съ духовнымъ образованіемъ меня самого, и такое мнѣ нужно до того времени вынести внутреннее сильное воспитаніе душевное, глубокое воспитаніе, что нельзя и надѣяться на скорое появленіе моихъ сочиненій. Признайтесь: не показался-ли я вамъ страннымъ въ наше послѣднее свиданіе, не откровеннымъ и не общительнымъ, словомъ: страннымъ? Не могъ я вамъ показаться иначе, какъ такимъ. Захлопотанный собою, занятый мыслію объ одномъ себѣ, о моемъ внутреннемъ хозяйствѣ, объ управленіи моими непокорными слугами, находящимися во мнѣ, надъ которыми слѣдовало вознестись -- иначе какъ разъ очутишься въ ихъ власти -- занятый всѣмъ этимъ, я не могъ быть откровеннымъ и свѣтлымъ; это принадлежность безмятежной души. А моей душѣ еще далеко до этого. Не потому я молчу теперь, что не хотѣлъ бы говорить, но потому молчу, что не умѣю говорить и не нашелъ бы словъ даже, какъ разсказать то, что захотѣлъ бы разсказать. Но я заговорился, кажется... Впрочемъ, это слово изъ моей душевной исповѣди. А душевная исповѣдь должна быть доступна всегда сердцу близкаго намъ друга".

Чѣмъ далѣе идетъ время, тѣмъ съ большимъ усердіемъ работаетъ Гоголь надъ своимъ христіанскимъ воспитаніемъ. Въ 1845 году одной близкой къ нему дамѣ онъ пишетъ:

"О себѣ самомъ относительно моего душевнаго внутренняго состоянія не говорилъ я ни съ кѣмъ. Никто изъ нихъ (литературныхъ друзей) меня не зналъ. По моимъ литературнымъ разговорамъ всякій былъ увѣренъ, что меня занимаетъ только литература и что все прочее ровно не существуетъ для меня на свѣтѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ я оставилъ Россію, произошла во мнѣ великая перемѣна. Душа заняла меня всего, и я увидѣлъ ясно, что безъ устремленія души моей къ ея лучшему совершенству, не въ силахъ я былъ двинуться ни одной моей способностью, ни одной стороной моего ума во благо и въ пользу моимъ собратьямъ; а безъ этого воспитанія душевнаго, всякій трудъ мой будетъ временно блестящій, но суетенъ въ существѣ своемъ. Какъ Богъ довелъ меня до этого, какъ воспитывалась незримо для всѣхъ душа моя, это извѣстно вполнѣ Богу, объ этомъ не разскажешь; для этого потребовались бы томы, а эти томы все бы не сказали всего. Скажу только, что милосердіе Божіе помогло мнѣ въ стремленіи моемъ и что теперь, какимъ я ни есть, хотя вижу ясно неизмѣримую бездну, отдѣляющую меня отъ совершенства, но вмѣстѣ вижу, что я далеко отъ того, какимъ былъ прежде" (28).

Въ другомъ письмѣ, писанномъ немного ранѣе этого, именно 3-го ноября 1844 года, онъ такъ объясняетъ свое отношеніе къ писательству:

"Какъ умный человѣкъ, онъ (Самаринъ) правъ тѣмъ, что взглянулъ на меня со стороны артиста, но онъ пропустилъ не бездѣлицу: онъ пропустилъ ту высшую любовь, которая гораздо выше всякихъ артистовъ и талантовъ, и можетъ быть равно доступна какъ умнѣйшему, такъ и простѣйшему человѣку. Онъ не можетъ также знать того, что я давно уже гляжу на человѣка не какъ артистъ, но милосердіе Бога помогло мнѣ глядѣть на него иначе: я гляжу на него, какъ на брата и это чувство въ нѣсколько разъ небеснѣе и лучше. Ремесло артиста мнѣ пригодилось теперь только въ помощь; имъ мнѣ только доведется доказать на дѣлѣ мою любовь, о чемъ молю Бога безпрестанно и о чемъ прошу васъ также помолиться".

Съ своей новой точки зрѣнія христіанина, Гоголь хотя и не отрицалъ прежнихъ своихъ произведеній, но и не давалъ имъ особенной цѣны, въ особенности не признавалъ ихъ значенія въ дѣлѣ развитія его душевнаго состоянія. Въ отвѣтъ на письмо своей пріятельницы А. О. Смирновой, которая писала ему, что у нихъ долго шли разсужденія и споры о томъ, какая у него душа, хохлацкая или русская, онъ пишетъ отъ 24-го декабря 1844 года: "Я самъ не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никакъ бы не далъ преимущества ни малороссіанину передъ русскимъ, ни русскому передъ малороссіаниномъ. Обѣ природы слишкомъ щедро одарены Богомъ, и какъ нарочно, каждая изъ нихъ порознь заключаетъ въ себѣ то, чего нѣтъ въ другой. Ясный знакъ, что онѣ должны наполнить одна другую. Для этого самыя исторіи ихъ прошедшаго быта даны имъ не похожія одна на другую, дабы порознь воспитались различныя силы ихъ характеровъ, чтобы потомъ, сліявшись воедино, составить собою нѣчто совершеннѣйшее въ человѣчествѣ. На сочиненіяхъ же моихъ не основывайтесь и не выводите оттуда никакихъ заключеній о мнѣ самомъ. Онѣ всѣ писаны давно, во времена глупой молодости, пользуются пока незаслуженными похвалами и даже не совсѣмъ заслуженными порицаніями, и въ нихъ видѣнъ покамѣстъ писатель, еще не утвердившійся ни на чемъ твердомъ. Въ нихъ точно есть кое-гдѣ хвостики душевнаго моего состоянія тогдашняго, но безъ моего собственнаго признанія ихъ никто и не замѣтитъ, и не увидитъ"

Изъ письма, писаннаго черезъ три мѣсяца послѣ этого, именно отъ 2-го апрѣля 1845 г., къ тому же лицу, видно, что работа Гоголя идетъ плохо, что онъ ею недоволенъ; потомъ, вѣроятно, на приглашеніе пріѣхать въ Россію, онъ пишетъ: "пріѣздъ мой мнѣ былъ бы не въ радость. Одинъ упрекъ только себѣ видѣлъ бы я во всемъ, какъ человѣкъ, посланный за дѣломъ и возвратившійся съ пустыми руками,-- которому стыдно даже и заговорить, стыдно лицо показать".

Въ новомъ письмѣ тому же лицу черезъ два мѣсяца отъ 25-го іюня 1845 г. мы видимъ Гоголя въ полномъ разочарованіи, недовольнымъ собою, всѣми своими сочиненіями и въ особенности "Мертыыми душами":

"Вы коснулись "Мертвыхъ душъ" и просите меня не сердиться за правду, говоря, что исполнились сожалѣніемъ къ тому, надъ чѣмъ прежде смѣялись. Другъ мой, я не люблю моихъ сочиненій, доселѣ бывшихъ и напечатанныхъ "Мертвыхъ душъ"; но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за нихъ автора, принимая за каррикатуру, за насмѣщку надъ губерніями, также какъ прежде были несправедливы, хваливши. Вовсе не губерніи, и не нѣсколько уродливыхъ помѣщиковъ, и не то, что имъ приписываютъ, есть предметъ "Мертвыхъ Душъ". Это покамѣстъ еще тайна, которая должна была вдругъ, къ изумленію всѣхъ (ибо ни одна душа изъ читателей не догадалась), раскрыться въ послѣдующихъ томахъ, если бы Богу было угодно продлить мою жизнь и благословить мой трудъ. Повторяю вамъ вновь, что это тайна, и ключъ отъ нея покамѣстъ въ душѣ у одного только автора. Многое, многое даже изъ того, что, повлдимому, было обращено ко мнѣ самому, было принято вовсе въ другомъ слыслѣ. Была у меня точно гордость, но не моимъ настоящимъ, не тѣми свойствами, которыми владѣлъ я, гордость будущимъ шевелилась въ груди,-- тѣмъ, что представлялось мнѣ впереди. Счастливымъ открытіемъ,-- которымъ угодно было вслѣдствіе Божіей милости озарить мою душу,-- открытіемъ, что можно быть далеко лучше того, чѣмъ есть человѣкъ, что есть средства и для любви... Но не кстати я заговорилъ о томъ, чего еще нѣтъ. Повѣрьте, что я хорошо знаю, что я слишкомъ дрянь, и всегда чувствовалъ болѣе или менѣе, что въ настоящемъ состояніи моемъ я дрянь и все дрянь, что ни дѣлается мною, кромѣ того, что Богу угодно было внушить мнѣ сдѣлать, да и то, сдѣлано было мною далеко не такъ, какъ слѣдуетъ".

Весь 1845 г. Гоголь болѣлъ. Лѣченіе холодною водою немного поправило его, но на болѣзнь онъ продолжалъ жаловаться и въ началѣ 1846 года. Въ письмѣ Плетневу, отъ 18-го ноября 1845 г. онъ пишетъ:

"Посылаю тебѣ свидѣтельство о моемъ существованіи на свѣтѣ. Существованіе мое точно было въ продолженіе нѣкотораго времени въ сомнительномъ состояніи. Я едва было не откланялся; но Богъ милостивъ: я вновь почти оправился, хотя осталась слабость и какая-то странная зябкость, какой я не чувствовалъ доселѣ... скажу тебѣ только, что много, много въ это трудное время совершилось въ глубинѣ души моей, и да будетъ благословенна во вѣки воля пославшаго мнѣ скорби и все то, что мы обыкновенно пріемлемъ за непріятности и несчастья. Безъ нихъ не воспиталась бы душа моя, какъ слѣдуетъ для труда моего; мертво и холодно было бы все то, что должно быть живо, какъ сама жизнь, прекрасно и вѣрно, какъ сама правда".

Въ другомъ письмѣ, отъ 12-го февраля 1846 г. къ тому же Плетневу, онъ пишетъ: "Тяжки и тяжки мнѣ были послѣднія времена, и весь минувшій годъ былъ такъ тяжелъ, что я дивлюсь, какъ вынесъ его. Болѣзненное состояніе до такой степени (въ концѣ прошедшаго и даже въ началѣ нынѣшняго) было невыносима, что повѣситься или утопиться казалось какъ бы похожимъ на какое-то лѣкарство и облегченіе. А между тѣмъ, Богъ такъ былъ милостивъ ко мнѣ въ это время, какъ никогда дотолѣ. Какъ ни страдало мое тѣло, какъ ни тяжка была болѣзнь тѣлесная, душа моя была здорова; даже хандра, которая приходила прежде въ минуты болѣе сносныя, не посмѣла ко мнѣ приближаться. И тѣ душевныя страданія, которыхъ я доселѣ испытывалъ много и много, замолкнули вовсе, и среди страданій тѣлесныхъ выработались въ моемъ умѣ...(?) такъ что во время дороги и предстоящаго путешествія я примусь съ божьимъ благословеніемъ писать, потому что духъ мой становится въ такое время свѣжимъ и расположеннымъ къ дѣлу. О, какъ премудръ въ Своихъ дѣлахъ Управляющій нами! Когда я разскажу тебѣ потомъ всю чудную судьбу мою и внутреннюю жизнь мою (когда мы встрѣтимся у родного очага) и всю открою тебѣ душу, все ты поймешь тогда до единаго во мнѣ движенія и не будешь изумляться ничему тому, что теперь такъ тебя останавливаетъ и изумляетъ во мнѣ... Скажу тебѣ, что не дѣла литературы и не слава занимали меня въ то время, какъ ты думалъ, что она только и составляетъ жизнь мою. Ты принялъ платье за то тѣло, которое должно было облекать платье. Душа и дѣло душевное меня занимало и трудную задачу нужно было разрѣшитъ, передъ пользою которой ничтожны были тѣ пользы, которыя ты мнѣ поставилъ на видъ. Богу угодно было послать мнѣ страданія тѣлесныя и душевныя и всякія горькія и трудныя минуты, и всякія недоразумѣнія тѣхъ людей, которыхъ любила душа моя, а все на то, чтобы разрѣшилась во мнѣ та трудная задача, которая безъ того не разрѣшилась бы во вѣки. Вотъ все, что могу тебѣ сказать впередъ: остальное все договоритъ тебѣ мое твореніе, если угодно будетъ святой волѣ ускорить его".

Мы останавливаемся съ большимъ вниманіемъ на перепискѣ Гоголя въ 1845 году. Годъ этотъ былъ замѣчательный въ жизни Гоголя: въ этомъ году онъ въ первый разъ предалъ сожженію написанный имъ второй томъ "Мертвыхъ душъ". Принято обыкновенно думать, что Гоголь совершилъ это въ ненормальномъ состояніи своихъ умственныхъ способностей, что онъ находился въ это время въ такомъ же мрачномъ настроеніи, въ какомъ былъ и въ свои предсмертные часы, когда "Мертвыя души" подверглись такому же ауто-да-фе во второй разъ. Но и при вторичномъ сожженіи "Мертвыхъ душъ" предшествовавшее ему мрачное состояніе, если и было дѣйствительное, то было непродолжительное: въ три часа ночи Гоголь сжегъ "Мертвыя души", а на другой день онъ съ раскаяніемъ объявилъ объ этомъ графу Т -- ву, жалѣлъ, что у него не взяли бумагъ, когда онъ отдавалъ ихъ на храненіе тому же графу Т -- ву, и приписывалъ сожженіе ихъ вліянію злого духа и съ того именно времени впалъ въ мрачное уныніе, въ которомъ находился до самой смерти. Въ 1845 году мы не видимъ ничего подобнаго. Онъ былъ очень боленъ и переносилъ сильныя тѣлесныя страданія.

Лѣченіе холодною водою, хотя не уничтожило болѣзни, но значительно ослабило ее, и Гоголь хотя и жалуется на свои страданія, но вмѣстѣ съ тѣмъ говоритъ, что какой-нибудь боли душевной, душевнаго угнетенія не чувствуетъ никакого, что даже обычная прежде хандра къ нему не прикасалась. Итакъ, не мрачное настроеніе духа, вслѣдствіе болей физическихъ, было причиною перваго сожженія "Мертвыхъ дупгь". Судя по тому, что онъ пишетъ Плетневу, обѣщая ему разсказать подробно судьбу свою и внутреннюю жизнь, изъ чего Плетневъ пойметъ всѣ движенія и не будетъ ничему удивляться, надобно полагать, что съ Гоголемъ произошло то же самое, что въ декабрѣ 1840 года, когда посѣтило его, какъ онъ объяснялъ въ письмѣ къ Аксакову, божественное озареніе. При постоянномъ стремленіи къ нравственному усовершенствованію, при непрерывной работѣ надъ собою въ этомъ направленіи, работѣ, соединенной всегда съ молитвою, Гоголю могло представляться въ видѣ озаренія свыше, что написанное не соотвѣтствуетъ поставленной задачѣ "Мертвыхъ душъ", служить "душѣ и душевному дѣлу" читателей, что тутъ для этой цѣли не сдѣлано того-то, опущено то-то. И вотъ, слѣдуя этому представленію, принятому за внушеніе свыше, онъ сжигаетъ написанное. И это дѣйствіе не только не повергаетъ его въ уныніе, а приводитъ, какъ сейчасъ увидимъ, въ восторгъ. Когда вѣсть о сожженіи второго тома дошла до Россіи, то, вѣроятно, многіе обратились къ Гоголю съ вопросами: какъ, зачѣмъ, почему -- совершилось такое чудовищное для нихъ, почитателей Гоголя, дѣло? -- вотъ какъ отвѣчаетъ онъ одному изъ такихъ вопрошателей, въ 1846 году, въ своей "Перепискѣ съ друзьями".

"Зачѣмъ сжегъ второй томъ "Мертвыхъ душъ", что такъ было нужно. Не живетъ аще не умреть, говоритъ апостолъ. Нужно прежде умереть для того, чтобы воскреснуть. Не легко было сжечь пятилѣтній трудъ, произведенный съ такими болѣзненными напряженіями, гдѣ каждая строка давалась потрясеніемъ, гдѣ было много такого, что составляло мои лучшія помышленія и занимало мою душу. Но все было сожжено, и при томъ въ ту минуту, когда, видя передъ собою смерть, мнѣ очень хотѣлось оставить послѣ себя хотя что-нибудь обо мнѣ лучше напоминающее. Благодарю Бога, что далъ мнѣ силу это сдѣлать. Какъ только пламя унесло послѣдніе листы моей книги, ея содержаніе вдругъ воскресло въ очищенномъ и свѣтломъ видѣ, подобно фениксу изъ костра, и я вдругъ увидѣлъ, въ какомъ еще безпорядкѣ было то, что я считалъ уже порядочнымъ и стройнымъ. Появленіе второго тома въ такомъ видѣ, въ какомъ онъ былъ, произвело бы скорѣе вредъ, нежели пользу. Нужно принимать въ соображеніе не наслажденіе какихъ-нибудь любителей искусствъ и литературы, но всѣхъ читателей, для которыхъ писались "Мертвыя души". Вывести нѣсколько прекрасныхъ характеровъ, обнаруживающихъ высокое благородство нашей породы, ни къ чему не поведетъ. Оно возбудитъ только пустую гордость, хвастовство. Многіе у насъ уже и теперь, особенно между молодежью, стали хвастаться не въ мѣру русскими доблестями и думаютъ вовсе не о томъ, чтобы ихъ углубить и воспитать въ себѣ, но чтобы выставить ихъ на показъ и сказать Европѣ: "Смотрите, нѣмцы! мы лучше васъ"! Это хвастовство губитель всего!.. Нѣтъ, бываетъ время, когда нельзя бываетъ устремить общество или даже все поколѣніе къ прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бываетъ время, что даже вовсе не слѣдуетъ говорить о высокомъ и прекрасномъ, не показавши тутъ же ясно, какъ день, путей и дорогъ къ нему для всякаго. Послѣднее обстоятельство было мало и слабо развито во второмъ томѣ "Мертвыхъ душъ", а оно должно было быть едвали не главное; а потому онъ и сожженъ. Не судите обо мнѣ и не выводите своихъ заключеній: вы ошибетесь, подобно тѣмъ изъ моихъ пріятелей, которые, создавши изъ меня свой собственный идеалъ писателя, сообразно собственному образу мыслей о писателѣ, начали было отъ меня требовать, чтобы я отвѣчалъ ими же созданному идеалу. Создалъ меня Богъ и не скрылъ отъ меня назначенія моего. Рожденъ я вовсе не затѣмъ, чтобы произвести эпоху въ области литературной. Дѣло мое проще и ближе; дѣло мое есть то, о которомъ прежде всего долженъ подумать всякій человѣкъ, не только одинъ я. Дѣло мое душа и прочное дѣло жизни. А потому и образъ дѣйствій моихъ долженъ быть проченъ, и сочинять я долженъ прочно. Мнѣ не зачѣмъ торопиться, пусть ихъ торопятся другіе. Жгу, когда нужно жечь, и, вѣрно, поступаю какъ нужно, потому что безъ молитвы не приступаю ни къ чему".

По мѣрѣ того, какъ Гоголь все далѣе и далѣе шелъ по пути нравственнаго усовершенствованія, ему стало представляться недостаточнымъ ограничиться изображеніемъ однихъ только лучшихъ и дурныхъ качествъ русской природы, оставивъ читателя безъ руководства, какъ разрабатывать въ себѣ лучшія качества. Уже въ письмѣ къ Языкову, писанномъ въ 1844 г., Гоголь говоритъ о третьемъ томѣ "Мертвыхъ душъ". Предлагая Языкову разныя темы для его лирическихъ обличеній, Гоголь совѣтуетъ ему сдѣлать сильное лирическое воззваніе къ людямъ, не брегущимъ о душѣ своей, не брегущимъ до того, что она почти совсѣмъ потерялась у нихъ, превратилась въ плоть. "Завопи воплемъ, говоритъ онъ, и выставь такому человѣку вѣдьму -- старость, къ нему идущую, которая вся изъ желѣза, предъ которою желѣзо есть милосердіе, которая ни крохи чувства не отдаетъ назадъ и обратно. О, если бъ ты могъ сказать имъ то, что долженъ сказать мой Плюшкинъ, если доберусь до третьяго тома "Мертвыхъ душъ". Долженъ-ли былъ этотъ томъ быть послѣднимъ, т. е. по прежнему плану содержать лучшія качества русской природы, или быть только продолженіемъ второго тома и показывать всѣмъ дороги и пути къ высшему и прекрасному, какъ это намѣчено въ вышеприведенномъ нами письмѣ, т. е. восполнить то главное, что мало и слабо было развито въ сожженномъ второмъ томѣ "Мертвыхъ душъ", за что тѣ и подверглись сожженію,-- однако жъ такого обѣщаннаго Гоголемъ показанія для всякихъ путей и дорогъ къ высокому и прекрасному въ отдѣланной формѣ "Мертвыхъ душъ" не явилось. Такимъ показаніемъ дорогъ и путей къ высокому и прекрасному, по намѣренію Гоголя, должна была служить вскорѣ изданная имъ книга: "Избранныя мѣста изъ переписки съ друзьями". Книга эта была приподнятіемъ завѣсы съ душевнаго дѣла Гоголя, раскрытіемъ для публики нѣкоторыхъ изъ тѣхъ душевныхъ дѣйствій и подвиговъ, которые онъ считалъ необходимымъ для своего нравственнаго усовершенствованія. Но раскрытіе это не было полнымъ, какъ показываетъ уже самое заглавіе книги, и не предполагалось быть. Въ предисловіи къ книгѣ Гоголь говоритъ, что изъ своихъ послѣднихъ писемъ, которыя ему удалось получить назадъ, выбралъ только то, что относится къ вопросамъ, занимающимъ нынѣ общество,-- исключивъ при этомъ все то, что могло получить смыслъ только послѣ его смерти, такъ и то, что могло имѣть значеніе только для немногихъ. Между тѣмъ для пониманія душевнаго дѣла Гоголя и его самого нужны были именно, можетъ быть, тѣ письма, которыя были писаны для немногихъ; можетъ быть только при помощи ихъ и могъ быть найденъ ключъ хотя къ нѣкоторому разумѣнію Гоголя. Изданное же безъ всякого поясненія собраніе разнородныхъ писемъ, большею частью самаго ординарнаго характера, но вмѣстѣ съ тѣмъ поражавшихъ мѣстами странными воззрѣніями, не совмѣщавшимися съ тѣмъ понятіемъ, какое имѣли всѣ о личности Гоголя, собраніе это произвело въ русской публикѣ всеебщее недоумѣніе и разочарованіе.

Прежде, однако жъ, чѣмъ начать рѣчь объ этомъ, постараемся выяснить внутреннее душевное дѣло Гоголя, характеръ тѣхъ дѣйствій и подвиговъ, которые онъ считалъ необходимымъ совершить послѣ того, какъ извѣстнымъ божественнымъ внушеніемъ удостовѣрился въ возложенной на него свыше миссіи совершить трудъ, долженствующій пролить на всю Россію особенный свѣтъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ получилъ планъ, какъ его исполнить и какъ нравственно воспитать свою душу, чтобы удостоиться привесть его въ исполненіе.

Съ того времени, какъ Гоголь сталъ воспитывать свою душу, т. е. впалъ въ преобладающее религіозное настроеніе, онъ съ одной стороны возбудилъ такое же настроеніе во многихъ своихъ близкихъ знакомыхъ, съ другой, естественно сблизился съ многими новыми лицами такого же настроенія, которыя прежде или вовсе не были съ нимъ знакомы, или не были къ нему до тѣхъ поръ близки. Изъ всѣхъ этихъ лицъ около него образовалось особое общество людей, воспитывающихъ свои души. Это общество не было регламентировано, не имѣло никакихъ особыхъ уставовъ и правилъ, но оно внутренно сознавалось принадлежащими къ нему, какъ христіаиское братство, какъ братство людей, рѣшившихся воспитывать свою душу. Въ письмѣ своемъ А. О. С -- ой отъ 24-го октября 1844 года, разсказывая о томъ, что многіе изъ его знакомыхъ "подозрѣваютъ его въ двуличности или какой-то Макіавелевой штукѣ" и точно боятся его, онъ пишетъ, что это сначала сердило его и онъ желалъ оправдаться, хоть оправдываться было не въ чемъ, такъ какъ никакихъ обвиненій не высказывалось, что теперъ онъ предоставилъ все это времени и, бывши въ Москвѣ и Петербургѣ, избѣгалъ всякихъ объясненій, чѣмъ скорѣе отталкивалъ, чѣмъ привлекалъ пріятелей. "Мнѣ,-- продолжаетъ Гоголь,-- нуженъ былъ душевный монастырь. Вамъ это теперь понятно, потому что мы сошлись съ вами вслѣдствіе взаимной душевной нужды и помощи, и потому имѣли случай, хотя съ нѣкоторыхъ сторонъ, узнать другъ друга; но они этого не могли понять. Изъ нихъ, вы сами знаете, никто не воспитывается; стало быть всякій поступокъ они могли перетолковать по своему". Въ письмѣ 1845 г. г-жѣ NN., говоря о недоразумѣніяхъ по отношенію къ нему литературныхъ пріятелей, Гоголь пишетъ: "всего этого, что произошло со мною (со времени его душевнаго воспитанія), не могли узнать мои литературные пріятели. Въ продолженіе странствованія, моего внутренняго душевнаго воспитанія, я сходился и встрѣчался съ другими родственнѣе и ближе потому, что уже душа слышала душу, а потому и знакомство завязывалось прочнѣе прежняго. Доказательство этого вы можете видѣть на себѣ. Вы были знакомы со мной прежде и въ Петербургѣ, и въ другихъ мѣстахъ; но какая разница между тѣмъ знакомствомъ и знакомствомъ въ Ниццѣ! не кажется-ли вамъ самимъ, что мы другъ друга какъ будто только узнали? Въ послѣднее время у меня произошли такія знакомства, что съ одного другого разговора уже обоимъ казалось, какъ будто вѣкъ знали другъ друга... Христосъ не повелѣвалъ намъ быть друзьями, но повелѣвалъ бытъ братьями. Да и можно-ли сравнить гордое дружество, подчиненное законамъ, которые начертываетъ самъ человѣкъ, съ тѣмъ небеснымъ братствомъ, котораго законы начертаны на небесахъ? Тѣ, которыхъ души загорѣлись такою любовью, сходятся сами между собою, ничего не требуя другъ отъ друга, никакихъ не произнося клятвъ и увѣреній, чувствуя, что связь такая уже вѣчная, что разсердиться они не могутъ, потому что все простится и трудно бы имъ было выдумать чѣмъ оскорбить другого. Есть много достойныхъ людей, которые думаютъ, что они христіане, но они христіане только въ мысляхъ, но не въ жизни и не въ дѣлѣ: они не внесли еще Христа въ самое сердце своей жизни, во всѣ дѣйствія свои и поступки. Есть также и такіе, которые потому только считаютъ себя христіанами, что отыскали въ евангельскихъ истинахъ кое-что такое, что показалось имъ подкрѣпляющимъ любимыя ихъ идеи. А потому вы испробуйте сами NN. (одного литератора), заговорите съ нимъ о такихъ пунктахъ, на которыхъ узнается какъ далеко ушелъ человѣкъ въ христіанствѣ, испробуйте его мнѣніе о другихъ христіанахъ: отзывается-ли онъ о нихъ, какъ христіанинъ; и если, по словамъ вашимъ, онъ имѣетъ въ васъ такую же нужду, какъ вы во мнѣ, то сдѣлайте для него то, что предписываетъ вамъ истинная братская любовь, уврачуйте что найдете въ болѣзненномъ состояніи; умягчите съ небесною кротостью что зачерствѣло; не показывайте моихъ писемъ ни ему, никому".

Итакъ, люди, съ которыми теперь сближался и среди которыхъ онъ мало-по-малу сдѣлался центромъ, были люди христіански воспитывающіе свою душу, чѣмъ они и отличали себя отъ другихъ, иногда во всѣхъ отношеніяхъ достойныхъ, но не заботившихся о христіанскомъ воспитаніи своей души.

Въ чемъ состояло это воспитаніе?

Первое условіе, необходимое для этого воспитанія, была постоянная молитва за себя и за всѣхъ, неукоснительное обращеніе къ Богу при всякомъ начинаніи, при всякомъ затрудненіи, при всякомъ дѣлѣ, съ испрошеніемъ его благословенія и помощи. Молитвѣ Гоголь придавалъ самое важное значеніе въ жизни. Съ нѣкоторыми лицами благочестивыми онъ велъ переписку, которая вся почти состояла въ просьбѣ молитвъ за него и въ благодарности за эти молитвы. Въ собственной усиленной молитвѣ съ устремленіемъ всѣхъ силъ своихъ къ Богу онъ видѣлъ надежный путь для непосредственнаго сближенія, для полученія откровеній. Мы видѣли уже изъ письма его къ Языкову, какъ можно получить черезъ молитву свыше божественныя внушенія даже въ литературной работѣ. Онъ не сомнѣвался, что черезъ усердную молитву можно получить даръ для исцѣленія больныхъ. Ѳ. В. Чижовъ, это товарищъ по службѣ въ университетѣ, жившій съ нимъ въ 1843 году въ Римѣ, разсказываетъ о немъ, между прочимъ, такой случай, въ доказательство тогдашняго сильнаго религіознаго напряженія въ Гоголѣ: "Въ то время одна дама, съ которой я былъ очень друженъ, сдѣлалась сильно больна. Я посѣщалъ ее иногда нѣсколько разъ въ день и обыкновенно приносилъ извѣстіе о ней. Гоголь зналъ ее только по наслышкѣ. Однажды, когда я опасался, чтобы у ней не было антонова огня въ ногѣ, Гоголь просилъ меня зайти къ нему. Я захожу, и онъ послѣ коротенькаго разговора спрашиваетъ: "Была ли она у святителя Митрофана? -- я отвѣчаю: ,,не знаю".-- Если не была, скажите ей, чтобы она дала обѣтъ помолиться у его гроба. Сегодня за нее здѣсь сильно молился одинъ человѣкъ, и передайте ей его убѣжденіе, что она будетъ здорова. Только пожалуйста не говорите, что это отъ меня". По моимъ соображеніямъ,-- прибавляетъ Чижовъ,-- это былъ самъ Гоголь, потому что изъ всѣхъ знакомыхъ больной, тогда былъ въ Римѣ, кромѣ меня, еще одинъ только Р -- въ, человѣкъ весьма добрый, благородный, но, кажется, не изъ молящихся. Онъ полюбилъ эту даму, но все-таки не до такой степени, чтобы за нее усердно молиться".

Но молитва должна обнаруживаться не въ словахъ только, а въ дѣлахъ. "Молитва святое дѣло,-- пишетъ Гоголь матери,-- но помните, что она ничтожна, если не сопровождена святыми дѣлами. Молитву дѣлъ, а не молитву словъ требуетъ отъ насъ Іисусъ. Не думайте, чтобы вы были, бѣдны для того, чтобы помогать другимъ. Для этого не можетъ быть бѣденъ человѣкь. Не богатствомъ, не деньгами мы можемъ помогать другимъ, но гораздо болѣе мы можемъ помогать сердечнымъ участіемъ, душевнымъ словомъ, воздвигни, ободряя, падшій духъ".

Сообразно такому взгляду на молитву, вся жизнь воспитывающихъ душу должна была быть какъ бы продолженіемъ молитвы, выражаться въ постоянной любви другъ къ другу и попеченіи другъ о другѣ. Въ обыкновенномъ ходѣ жизни старалась просвѣтить другъ друга въ истинахъ христіанскихъ. А. О. С -- ва разсказываетъ, что во время пребыванія Гоголя въ Ниццѣ въ 1843 г. онъ почти каждый день обѣдалъ у нея, и послѣ обѣда сейчасъ вытаскивалъ изъ кармана тетрадь выписокъ изъ святыхъ отцовъ и читалъ, но не Илліаду уже, какъ прежде. Иногда читалъ сочиненія Марка Аврелія и съ умиленіемъ говорилъ: "божусь Богомъ, что ему недостаетъ только быть христіаниномъ". Въ то время на нее иногда находила непонятная тоска. Гоголь списалъ собственноручно 14 псалмовъ и заставлялъ ее учить ихъ наизусть. Послѣ обѣда онъ спрашивалъ у нея урокъ, какъ спрашиваютъ у дѣтей, и лишь только она хоть немножко заикалась на словѣ, онъ говорилъ: "не твердо", и отсрочивалъ урокъ до другого дня. Затѣмъ, если въ средѣ воспитывающихъ душу что-нибудь случалось особенное, что выходило изъ порядка обыкновенной жизни -- не ладилось что-нибудь въ дѣлахъ, находило недоумѣніе и сомнѣніе, какъ поступить въ такомъ или другомъ случаѣ, возникало недовѣріе къ своимъ силамъ,-- тогда или по его просьбѣ или даже безъ просьбы ему приходили на помощь его товарищи и помогали своими совѣтами и наставленіями. Писемъ по такимъ случаямъ много помѣщено Гоголемъ въ "избранныхъ мѣстахъ переписки". Но гораздо важнѣе и интереснѣе тѣ письма, которыхъ нѣтъ тамъ, которыя вызваны были нуждами чисто душевными -- невѣріемъ и отчаяніемъ въ своемъ спасеніи, уныніемъ и т. д., и т. д. Успокоить такого рода страждущихъ, утѣшить, ободрить, влить надежду и упованіе, Гоголь былъ великій мастеръ....

Въ письмѣ къ Шевыреву, напечатанномъ въ "Избранныхъ мѣстахъ" подъ заглавіемъ: "Совѣты", Гоголь объ этой своей дѣятельности по даванію совѣтовъ говоритъ слѣдующее:

"Уча другихъ, также учишься. Посреди моего болѣзненнаго и труднаго бремени, къ которому присоединились еще и тяжелыя страданія душевныя, я долженъ былъ вести такую дѣятельную переписку, какой никогда у меня не было дотолѣ. Какъ нарочно, почти со всѣми близкими душѣ моей случилисъ въ это время внутреннія событія и потрясенія. Все какимъ-то инстинктомъ обращалось ко мнѣ, требуя помощи и совѣта. Тутъ только узналъ я близкое родство человѣческихъ душъ между собою. Стоитъ только хорошенько выстрадаться самому, какъ уже всѣ страдающіе становятся тебѣ понятны, и почти знаешь, что нужно сказать имъ. Этого мало, самый умъ проясняется: дотолѣ скрытыя положенія и поприща людей становятся тебѣ извѣстны, и дѣлается видно, что кому изъ нихъ потребно. Въ послѣднее время мнѣ случалось даже получать письма отъ людей, мнѣ почти вовсе незнакомыхъ, и давать на нихъ отвѣты такіе, какихъ бы я не сумѣлъ дать прежде. А между тѣмъ я ничуть не умнѣе никого. Я знаю людей, которые въ нѣсколько разъ умнѣе и образованнѣе меня и могли бы дать совѣты въ нѣсколько разъ полезнѣйшіе моихъ, но они такъ не дѣлаютъ и даже не знаютъ, какъ это сдѣлать. Великъ Богъ, насъ умудряющій! И чѣмъ же умудряющій? Тѣмъ самымъ горемъ, отъ котораго мы бѣжимъ и хотимъ скрыться. Страданіями и горемъ опредѣлено намъ добывать крупицы мудрости, не пріобрѣтаемой въ книгахъ. Но кто уже пріобрѣлъ одну изъ этихъ крупицъ, тотъ уже не имѣетъ правъ скрывать ее отъ другихъ. Она не твоя, но Божье достояніе. Богъ ее выработалъ въ тебѣ: всѣ же дары Божьи даются намъ затѣмъ, чтобы мы служили ими собратьямъ нашимъ. Онъ повелѣлъ, чтобы ежеминутно учили мы. другъ друга. Итакъ, не останавливайся, учи и давай совѣты". Далѣе Гоголь говоритъ, что каждое наставленіе и совѣтъ, который даешь другимъ, его-то въ тоже время обращай и къ себѣ, имѣй всегда въ предметѣ себя прежде другихъ.

Причину, по которой очень многіе стали обращаться къ нему за совѣтами, Гоголь видѣлъ въ своихъ страданіяхъ. Но причина, почему всѣ стали обращаться къ нему за совѣтами, конечно, была не эта, а та общая симпатія и извѣстность, которую онъ пріобрѣлъ своими сочиненіями, для стоявшихъ близко къ нему его симпатическая личность, для всѣхъ же вообще, пользовавшихся его совѣтами, то искусство понимать человѣческую душу въ томъ или другомъ ея состояніи и дѣйствовать на нее тѣмъ или другимъ, смотря, что требуется для нея этимъ состояніемъ. Въ письмѣ своемъ 1847 года Плетневу, который остерегалъ его не предаваться довѣрчиво людямъ и не полагаться на всякія слова и обѣщанья, Гоголь отвѣчаетъ, что напрасно онъ представляетъ его прыткимъ, самолюбивымъ юношей, котораго можно усладить похвалами и всякими вѣжливыми обхожденіями со стороны значительныхъ людей, что онъ не обольщался словами человѣка даже и тогда, когда менѣе зналъ свѣтъ и былъ далеко невоспитаннѣе теперешняго. "Драгоцѣнный даръ слышать душу человѣка,-- говоритъ Гоголь,-- мнѣ, уже былъ издавна дарованъ Богомъ, и въ неразвитомъ моемъ состояніи онъ уже руководилъ меня въ разговорахъ съ людьми и передо мной сами собой отдѣлялись звуки истинные отъ звуковъ фальшивыхъ въ одномъ и томъ же человѣкѣ".

Вотъ этимъ великимъ даромъ -- слышать душу человѣка, примѣчать, что производитъ въ ней дисгармонію, и умѣньемъ тронуть такія въ ней струны, которыя бы уничтожили въ ней эту дисгармонію и привели ее въ спокойное и даже радостное состояніе, Гоголь и пріобрѣлъ себѣ популярность въ качествѣ совѣтодателя. Въ мастерствѣ примѣняться къ данному состоянію человѣка говорить или писать такъ, какъ требовало это состояніе, Гоголь, говорятъ, не имѣлъ себѣ равнаго.

Въ 1844 году на С. Т. Аксакова, человѣка въ то время уже очень почтенныхъ лѣтъ, неизвѣстно отчего напала страшная хандра, какъ можно судить по письму Гоголя. Ему стало представляться, что онъ не мало жизни провелъ въ бездѣйствіи и праздности, что дѣлалъ много дѣлъ недостойныхъ, что ему необходимо перемѣниться и начать новую жизнь. Все это онъ откровенно, какъ видно изъ письма Гоголя, объяснилъ послѣднему. И вотъ что Гоголь написалъ ему отъ 16 мая 1844 года въотвѣтъ.

"Я получилъ ваше милое и откровенное письмо. Прочитавъ его, я мысленно васъ обнялъ и поцѣловалъ, и потомъ засмѣялся... Все это ваше волненіе и мысленная борьба есть больше ничего, какъ дѣло нашего общаго пріятеля, всѣмъ извѣстнаго, именно Чорта. Но вы не упускайте изъ виду, что онъ щелкоперъ и весь состоитъ изъ надуванья. Изъ чего вы вообразили, что вамъ нужно пробуждаться или повести другую жизнь? Ваша жизнь слава Богу такъ безукоризненна, прекрасна и благородна, какъ дай Богъ всѣмъ подобную... Одинъ упрекъ вамъ слѣдуетъ сдѣлать въ излишествѣ страстнаго увлеченія во всемъ: какъ въ самой дружеской привязанности и сношеніяхъ вашихъ, такъ и во всемъ благородномъ и прекрасномъ, что ни исходитъ отъ васъ. Итакъ, глядите твердо впередъ и не смущайтесь тѣмъ, если въ жизни вашей есть пустые и бездѣйственные годы. Отдохновеніе намъ нужно. Такіе годы бываютъ въ жизни всѣхъ людей, хотя бы они были самые святые. А если вы отыскиваете въ себѣ какія-нибудь гадости, то этимъ слѣдуетъ не то, что смущаться, а благодарить Бога за то, что они въ насъ есть. Не будь въ насъ этихъ гадостей, мы бы занеслись Богъ знаетъ какъ, и гордость наша заставила бы насъ надѣлать множество гадостей, несравненно важнѣйшихъ... Итакъ, ваше волненіе есть просто дѣло чорта. Вы эту скотину бейте по мордѣ и не смущайтесь ничѣмъ. Онъ, точно мелкій чиновникъ, забравшійся въ городъ будто бы на слѣдствіе. Пыль запуститъ всѣмъ, распечетъ, раскричится. Стоитъ только немножко струсить и податься назадъ -- тутъ-то онъ и пойдетъ храбриться. А какъ только наступить на него, онъ и хвостъ подожметъ. Мы сами дѣлаемъ изъ него великана, а въ самомъ-то дѣлѣ онъ чортъ знаетъ что. Пословица не бываетъ даромъ, а пословица говоритъ: хвалился чортъ всѣмъ міромъ завладѣть, а Богъ ему и надъ свиньей не далъ власти. Его тактика извѣстна: увидѣвши, что нельзя склонить на какое-нибудь скверное дѣло, онъ убѣжитъ бѣгомъ, а потомъ подойдетъ съ другой стороны, въ другомъ видѣ, нельзя ли какъ нибудь привести въ уныніе, шепчетъ: смотри какъ у теоя много мерзостей -- пробуждайся, когда не зачѣмъ и пробуждаться, потому что не спишь, а просто не видишь его одного. Словомъ: пугать, надрать, приводить въ уныніе это его дѣло. Онъ очень знаетъ, что Богу не любъ человѣкъ унывающій, пугающійся, словомъ: невѣрующій въ его небесную любовь и милость: вотъ и все. Вамъ слѣдовало бы просто не глядя на него выполнить буквально предписанье (читать книгу, подаренную Гоголемъ съ совѣтомъ читать), руководствуясь только тѣмъ, что дареному коню въ зубы не глядятъ. Вы бы, можетъ быть, нашли только подтвержденіе тому, чему вы вѣруете и въ васъ есть, и тогда становилось бы все яснѣе и утвердительнѣе на своихъ мѣстахъ, воцаривъ чрезъ то строгій порядокъ въ самую душу".

Совсѣмъ въ другомъ тонѣ другое, писанное въ слѣдующемъ году, по случаю полученнаго отъ Аксакова горестнаго извѣстія, что онъ потерялъ глазъ и опасается за другой. Вмѣсто жалости и соболѣзнованія письмо принимаетъ тонъ жесткій и даже суровый, имѣетъ видъ упрека за недовѣріе къ благости Божьей. Издатель "Записокъ", приводя его, замѣчаетъ, что въ немъ утѣшенія Гогодя холодны, "въ которыхъ, повидимому, мало участвовало сердце".

Но когда подумаешь, то становится понятнымъ, почему Гоголь принимаетъ здѣсь тонъ, нисколько не похожій на тонъ предыдущаго письма. Тамъ скорбь Аксакова происходила отъ пустой хандры, нагнанной собственнымъ измышленіемъ. А потому легко было прогнать эту хандру, обративъ все дѣло въ шутку юмористическимъ изображеніемъ бѣса, который старается смутить добрыхъ людей, указавъ при этомъ на несомнѣнныя достоинства Аксакова и на то, что безъ недостатковъ нѣтъ человѣка въ семъ мірѣ. Здѣсь представлялось горе не выдуманное, а слишкомъ реальное, и притомъ большое, какъ потеря глазъ. Сожалѣніемъ и соболѣзнованіемъ можно было только увеличить тоску и уныніе, въ которомъ и безъ того находился человѣкъ, испытывающій подобное бѣдствіе. Надобно открыть другіе, высшіе горизонты и на нихъ устремить мысль страждущаго. И вотъ почему письмо получаетъ, повидимому, такой холодный видъ, идущій якобы не отъ сердца.

"И вы больны, и я боленъ,-- пишетъ Гоголь.-- Покоримся же тому, кто лучше насъ знаетъ что намъ нужно и что для насъ лучше, я помолимся Ему о томъ, чтобы помогъ намъ умѣть покориться Ему. Вспомнимъ только одно, что въ Его власти все и все Ему возможно. Возможно все отнять у насъ, что мы считаемъ лучшимъ, а въ награду за то дать намъ лучшее всего того, чѣмь мы дотолѣ владѣли. Отнимая мудрость земную, даетъ Онъ мудрость небесную, отнимая зрѣніе чувственное, даетъ зрѣніе духовное, съ которымъ видимъ тѣ вещи, предъ которыми пыль всѣ вещя земныя; отнимая временную, ничтожную жизнь, даетъ намъ жизнь вѣчную, которая передъ временной тоже, что все передъ ничто. Вотъ что мы должны ежеминутно говорить другъ другу. Мы, еще доселѣ не привыкнувшіе къ вѣчному закону дѣйствій, который совершается для всѣхъ непреложно въ мірѣ, и желающіе для себя непрерывныхъ исключеній, мы, малодушные, способны позабывать на всякомъ шагу то, что должны вѣчно помнить; наконецъ, мы, неимѣющіе даже благородства духа ввѣриться Тому,кто стоитъ того, чтобы на него положиться. Простому человѣку мы ввѣряемся, который даже намъ не показалъ и знаковъ, достаточныхъ для довѣрія, а Тому, кто насъ окружилъ вѣчными свидѣтельствами любви своей, Тому только не вѣримъ, взвѣшивая подозрительно всякое Его слово. Вотъ что мы должны говорить ежеминутно другъ другу, о чемъ я вамъ теперь напоминаю, о чемъ вы мнѣ напоминайте".

Однимъ изъ главныхъ душевныхъ подвиговъ Гоголя была его непрестанная забота о всѣхъ воспитывающихъ душу, также и вообще о всѣхъ тѣхъ, кто обращался къ нему за совѣтомъ; какъ въ обыкновенныхъ дѣлахъ житейскихъ, онъ немедленно спѣшилъ съ помощью, которая оказывалась нужною, пособіемъ или наставленіемъ или указаніемъ пути, совѣтомъ, такъ особенное вниманіе оказывалъ къ потребностямъ душевнаго дѣла, какъ скоро такія въ комъ нибудь представлялись. Онъ считалъ наивысшимъ долгомъ христіанской любви просвѣтить и направить на путь истины заблудшагося, успокоить сомнѣнія и поддержать колеблющагося, ободрить унывающаго, умиротворить раздраженіе волнующагося, смягчить и облегчить душевныя боли скорбящаго. Приступая къ каждому изъ такихъ дѣлъ, онъ предварительно молился Богу, прося его о томъ, чтобы онъ помогъ ему оказать требуемую помощъ въ такомъ видѣ, чтобы отъ этого дѣйствительно вышла польза для души больной, а не причинилось еще большее для нея безпокойство. Въ 1845 году вышелъ съ Гоголемъ такой случай. Одна дама изъ круга близкихъ къ нему лицъ, узнавъ изъ письма Гоголя, писаннаго къ другому лицу, что Гоголь поручаетъ этому лицу деньги съ изданныхъ тогда его сочиненій откладывать для поддержки являющихся молодыхъ талантовъ, остановила это распоряженіе впредь до новаго увѣдомленія Гоголя -- остановила потому, какъ писала она, что у Гоголя есть своя семья, мать и сестры, которыя требуютъ помощи, что, кромѣ того, нельзя-же и самому Гоголю сидѣть голодомъ, да что, наконецъ, и жертвовать пока еще нечѣмъ. Распоряженіемъ г-жи NN. Гоголь остался очень недоволенъ, отвѣчалъ ей предлиннымъ письмомъ, въ которомъ доказывалъ необходимость сдѣланнаго имъ пожертвованія и что его никакимъ образомъ не должно было останавливать, въ заключеніе же письма писалъ слѣдующее: "Сужденія ваши, кромѣ того, что невпопадъ,-- они лишены силы сердечнаго убѣжденія; въ нихъ отсутствіе того, что можетъ тронуть душу. Прежде, нежели писать, помолитесь Богу, чтобы онъ вамъ далъ слово убѣжденія, взгляните также на самихъ себя; имѣйте для этого на столѣ духовное зеркало, т. е. какую-нибудь духовную книгу, въ которую можетъ смотрѣться душа ваша. Всѣ мы вообще слишкомъ привыкли къ рѣзкости и мало глядимъ на себя въ то время, когда дѣлаемъ другому упреки. Очень чувствую, что и я говорю вамъ въ этомъ письмѣ, можетъ бытъ, слишкомъ дерзко и самоувѣренно. Такова природа человѣческая, повсюду перельетъ и все доведетъ до излишества; даже защищая самое святое дѣло, она покажетъ въ своихъ словахъ увлеченіе человѣческое, стало быть, низкое и не достойное предмета. Добрый мой другъ, будемъ смиренны въ упрекахъ относительно другихъ, но не относительно насъ съ вами. Мы люди свои". Изъ этихъ словъ видно, что, кромѣ молитвы, передъ тѣмъ, какъ обращаться къ кому съ совѣтомъ или упрекомъ по душевному, онъ находитъ, чтобъ подающій посмотрѣлъ прежде всего на самого себя. Это та же самая мысль, которую онъ, какъ мы видѣли, выражаетъ и въ статьѣ "Совѣты", напечатанной въ "Избранныхъ мѣстахъ". Каждое письмо, которое онъ писалъ къ другимъ по душевному дѣлу, было вмѣстѣ съ тѣмъ поводомъ взглянуть въ свою душу, посмотрѣть, не закралось-ли и въ нее, что заслуживало бы также упрека или также наставленія, какіе находилъ сдѣлать другому. Понятно послѣ этого, почему Гоголь такъ высоко смотрѣлъ на свою переписку и почему считалъ полезнымъ выдать свои письма въ свѣтъ, въ твердой увѣренности, что они послужатъ тѣмъ показателемъ путей къ высокому и прекрасному, которое онъ находилъ нужнымъ дать обществу прежде, чѣмъ въ "Мертвыхъ душахъ" будутъ выведены и показаны лучшія свойства русской природы. А можетъ быть это было только подготовительнымъ матеріаломъ или правильнѣе сказать, что по надеждамъ Гоголя должно было вызвать этотъ матеріалъ, когда читающіе его книгу и не согласные съ нею будутъ писать и выкладывать правду обо всемъ.

Въ предисловіи къ "Перепискѣ", Гоголь говоритъ, что онъ издаетъ эту книгу потому, что онъ хилъ и чувствуетъ, что долго не проживетъ, а теперь отправляется въ отдаленное путешествіе, во время котораго все можетъ случиться, потому издаетъ эту книгу въ искупленіе безплодности прежде имъ напечатанныхъ сочиненій, такъ какъ въ издаваемыхъ письмахъ, по признанію тѣхъ, къ кому они были писаны, находится болѣе нужнаго человѣку, чѣмъ въ его прежнихъ сочиненіяхъ. Такое заявленіе Гоголя о безплодности всѣхъ его прежнихъ сочиненій съ перваго взгляда можетъ представиться страннымъ, такъ какъ въ это самое время, когда Гоголь писалъ такое предисловіе, онъ заботился объ изданіи своихъ прежнихъ сочиненій. Но надобно имѣть въ виду, что здѣсь сочиненія разсматриваютоя чисто съ христіанской точки въ значеніи ихъ для душевнаго дѣла и въ этомъ только отношеніи сравниваются съ издаваемою теперь перепискою, письма которой, по оцѣнкѣ тѣхъ, воспитывающихъ свою душу людей, къ которымъ они писаны, содержатъ болѣе нужнаго для христіанина, чѣмъ прежнія сочиненія.

Въ дополненіе къ этому собственному заявленію Гоголя, мы должны принять слѣдующія обстоятельства.

Гоголь говоритъ о себѣ, что онъ въ молодые годы никогда не думалъ быть писателемъ, мечтою его была всегда государственная служба, и онъ, даже послѣ первыхъ блестящихъ опытовъ на литературномъ поприщѣ, утвердился здѣсь навсегда не прежде, какъ окончательно убѣдившись, что на писательской можно служить также государству, какъ и на прямой службѣ. Въ такомъ убѣжденіи онъ принялся за писаніе "Мертвыхъ душъ" и такъ смотрѣлъ все время ихъ писанія за границей на себя, какъ на состоящаго въ дѣйствительной государственной службѣ. Вотъ почему, когда первый томъ "Мертвыхъ душъ" былъ конченъ, публика, принявшая его съ восторгомъ, съ нетерпѣніемъ ожидала второго, а второй томъ Гоголю, вслѣдствіе совершившагося въ немъ переворота, не давался. Онъ сильно тяготился этою своею неисправностію по службѣ и писалъ, какъ мы знаемъ, А. С -- вой, что ему стыдно ѣхать въ Россію, какъ человѣку, котораго послали за дѣломъ, и который теперь долженъ пріѣхать съ пустыми руками. Послѣ сожженія второго тома въ 1845 г., эта мысль должна была давить его еще болѣе; теперь нельзя было даже самому себѣ сколько-нибудь приблизительно опредѣлить, когда онъ будетъ въ состояніи не то, что кончить свою книгу, а даже прочно начать такъ, чтобы она подходила къ уровню его новыхъ идеаловъ. Надобно было необходимо представить публикѣ такое, изъ чего бы видно было, что онъ не сидитъ даромъ, и что было бы для нея если не болѣе, то ничуть не менѣе полезно "Мертвыхъ душъ", въ новомъ предносящемся въ его мысляхъ видѣ. Такимъ именно подаркомъ для публики представлялось ему изданіе "Переписки съ друзьями".

Къ этому присоединилось еще другое обстоятельство. Въ то время, когда Гоголя посѣтило озареніе свыше, произведшее въ немъ такой огромный внутренній переворотъ, онъ въ благодарность Богу за это озареніе далъ, вѣроятно, обѣтъ совершить путешествіе въ Іерусалимъ, поклониться святому гробу. Такъ мы предполагаемъ, потому что по пріѣздѣ изъ-за границы въ Москву, гдѣ прежде онъ намѣревался пробыть долго, вскорѣ здѣсь разнесся слухъ, что Гоголь собирается ѣхать за границу; Аксаковы сначала не повѣрили этому, но потомъ спросили самого Гоголя, "правда-ли это", Гоголъ отвѣчалъ неопредѣленно: "можетъ быть". Вскорѣ, однако-жъ, сказалъ рѣшительно, что ѣдетъ и не можетъ здѣсь оставаться долѣе, потому что не можетъ писать и что такое положеніе разрушаетъ его здоровье. Черезъ нѣсколько дней послѣ этого объявленія,-- продолжаетъ Аксаковъ,-- часовъ въ 7 послѣ обѣда, вдругъ вошелъ къ намъ Гоголь съ образомъ Спасителя, съ сіяющимъ и просвѣтленнымъ лицомъ и сказалъ: "Я все ждалъ, что кто-нибудь благословитъ меня образомъ, но никто не сдѣлалъ этого. Наконецъ, Иннокентій благословилъ меня и теперь я могу объявить, куда ѣду: я ѣду къ Гробу Господню". Гоголь провожалъ преосвященнаго Иннокентія и этотъ на прощаніе благословилъ его образомъ. Гоголь увидалъ въ этомъ указаніе свыше. Одна пожилая женщина, любимая и уважаемая Гоголемъ, сказала ему, что она будетъ ожидать отъ него описанія святыхъ мѣстъ. Гоголь отвѣтилъ: "Можетъ быть и опишу вамъ ихъ, но для этого мнѣ надобно очиститься и быть готову". Какъ путешествіе въ Европу было дѣломъ самымъ обыкновеннымъ въ нашемъ культурномъ общсствѣ, такъ, напротивъ, путешествіе въ Іерусалимъ, со временъ Петра, между образованными людьми нашего общества встрѣчается, какъ рѣдкое явленіе. Натурально, что намѣреніе такого вполнѣ свѣтскаго писателя, котораго сочиненія никакъ не давали основанія предполагать въ немъ глубоко-религіознаго человѣка, ѣхать въ Іерусалимъ для поклоненія Гробу Господню, удивило и изумило всѣхъ. Даже ближайшіе друзья Гоголя, какъ Аксаковы, знавшіе о совершившемся въ немъ внутреннемъ переворотѣ и усилившемся въ немъ религіозномъ настроеніи, все-таки не могли объяснить себѣ, какіе именно мотивы располагаютъ его, человѣка больного, предпринять столь трудное и отдаленное путешествіе. Интересно письмо, въ которомъ, между прочимъ, на этотъ вопросъ отвѣчаетъ Гоголь Аксакову...

Г. З<. Елисеевъ.

"Русское Богатство", No 1, 1902.

Оставить комментарий Елисеев Григорий Захарович (bmn@lib.ru) Год: 1891 Обновлено: 15/05/2019. 102k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Елисеев Григорий Захарович Гоголь

Елисеев Григорий Захарович
Гоголь