Эльце Карл
Вальтер Скотт

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Sir Walter Scott.
    Изданіе Редакціи журнала "Пантеонъ Литературы". С.-Петербургъ. 1894.

   

СОЧИНЕНІЕ

КАРЛА ЭЛЬЦЕ.

Изданіе Редакціи журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія желѣзнодорожныхъ изданій д., ф. Штольценбурга, Моховая, 37.
1894.

   

I.
Шотландскія марки и ихъ кланы.

   Изъ всѣхъ поэтовъ новаго времени никто такъ не сроднился съ страною, которая его произвела, и никто не находится въ такомъ непрерывномъ общеніи съ нею, какъ Вальтеръ Скоттъ. Подобно дроку и вереску, его поэзія выросла сама собою изъ ущелій и скалистыхъ обрывовъ шотландскихъ клановъ и возвышенностей, и часто употребляемое сравненіе съ гигантомъ Антэемъ, сила котораго состояла въ его сродствѣ съ матерью-землею, примѣнима къ Скотту, какъ ни къ кому другому. Къ Скотту въ высшей степени, болѣе, чѣмъ къ какому-либо другому поэту, относятся слова:
   
   Понять желаетъ кто поэта,
   Пусть посѣтитъ его страну.
   
   Его произведенія не носятся въ эѳирныхъ областяхъ идеальнаго, но коренятся въ почвѣ горъ и озеръ его отечества, а потому съ ними-то и нужно сродниться, чтобы умѣть понимать и наслаждаться его поэзіею. Но и обратно: никто не получитъ представленія объ Шотландіи, если не оцѣнитъ поэзію Скотта, которая окружаетъ ее, какъ неразлучная съ нею поэтическая атмосфера. И такъ, если мы хотимъ понять жизнь Скотта, его характеръ и его произведенія, мы должны начать съ краткаго очерка его родины и ея исторіи.
   Отечество его -- это прославленныя въ исторіи и въ поэзіи Шотландскія марки (marches, borders), которыя занимаютъ спускающіеся къ Шотландіи склоны Чевіотскаго хребта. Они представляютъ собою неправильныя, волнообразныя плоскогорій (терассы), которыя прорѣзываются то отдѣльными возвышенностями к горными хребтами, то скалистыми пропастями и болѣе отлогими покатостями. Между Carter-Fell и Peel Fell, вдоль южной границы графства Roxburghe идетъ главный хребетъ Чевіота, между отрогами южнаго развѣтвленія, къ западу до Lowther Hills, и такимъ образомъ раздѣляетъ марки на восточную (правильнѣе на сѣверо-восточную) и западную (правильнѣе -- юго-западную), тогда какъ самый хребетъ, начиная съ Carter-Fell, къ западу обыкновенно именуется среднею маркою. Этотъ западный отрогъ Чевіота въ то же время образуетъ и линію водораздѣла бассейновъ Нѣмецкаго и Ирландскаго морей. На его сѣверномъ склонѣ мы находимъ довольно развитую систему рѣки Твида (Tweed), паденіе которой отъ истока до устья имѣетъ не менѣе 1500 футовъ высоты, а бассейнъ его занимаетъ не менѣе 1870 англійскихъ квадратныхъ миль. Съ лѣвой стороны онъ принимаетъ въ себя рѣчки Gala, Lauder и Adder, а съ правой -- Ettrick съ Yarrow'отъ и Тевіотъ. Къ сѣверо-востоку же течетъ Clyde. Къ югу, въ заливъ Solwey Frith, текутъ Esk съ Liddel'eMi, Annan, Nith съ Саіт'омъ, впадающій въ море около Dumfries, и еще далѣе къ западу въ Galloway впадаютъ Dee и Cree. Всѣ эти рѣки не похожи на тѣ, которыя широко и лѣниво текутъ по однообразнымъ равнинамъ или болотистымъ низменностямъ: какъ истыя дѣти горъ, онѣ, кристально-чистыя и мелодично-журчащія, -- несутся безчисленными малыми и большими каскадами (по шотландски Linns) къ морю, гдѣ въ широкихъ бухтахъ даютъ пріютъ многочисленнымъ судамъ. Въ ихъ плодородныхъ долинахъ (dales), на крутыхъ и скалистыхъ скатахъ которыхъ тянутся длинные ряды разрушенныхъ башенъ и укрѣпленій, естественно искони тѣснилось земледѣльческое населеніе, такъ какъ горы, по крайней мѣрѣ, въ старые годы, были по большей части обнажены, покрыты болотами и недоступны культурѣ. Такимъ-то образомъ и произошелъ тотъ фактъ, что "люди долинъ" (dalesmen) съ Tweeddale, Eskdale, Clydesdale, Liddesdale, Annandale и Nithsdale издавна играли главную роль и въ битвахъ, и въ пѣсняхъ шотландскихъ марокъ. Отдѣленные другъ отъ друга горными хребтами, эти люди долинъ мало сносились другъ съ другомъ, и этотъ недостатокъ общенія естественнымъ образомъ перешелъ въ враждебное соперничество. Такимъ путемъ возникли ихъ усобицы, а изъ ихъ усобицъ разцвѣла ихъ поэзія. Восточная марка съ сѣвера ограничена горами Pentland'а, Muirfoot'а и Lammermoor'а; такъ что она до нѣкоторой степени напоминаетъ обширную котловину, въ серединѣ которой возвышаются у Melros'а Eildon'скія горы. Западная марка, напротивъ, лишена подобной рамки, и горныя образованія здѣсь еще болѣе неправильны. но какъ ни неправильно физическое строеніе страны, тѣмъ не менѣе она нигдѣ не имѣетъ суроваго или дикаго характера; она выказываетъ не величественную или ужасающую сторону горнаго міра, но лишь романтическую и живописную, какъ бы созданную для полной приключеніями охотничьей горской жизни въ ту эпоху, когда новое время въ этихъ краяхъ еще не водворило своей цивилизаціи.
   Все прибрежье было покрыто густыми лѣсами, изъ которыхъ самымъ обширнымъ и извѣстнымъ былъ нынѣ безслѣдно исчезнувшій Ettrick-Fors, занимавшій также берега озера Св. Маріи и долины Ettrick'а и Yarrow'а. Весьма вѣроятно, что его древность достигаетъ до временъ римскаго владычества, когда на шотландскихъ плоскогорьяхъ римляне работали не одною сотнею топоровъ, дабы освѣтить и искоренить лѣса -- эти вѣрнѣйшія крѣпости ихъ враговъ. Но къ ихъ несчастію на этихъ вырубкахъ обыкновенно образовывались болота, служившія туземцамъ не менѣе вѣрнымъ убѣжищемъ. Ettrick-Forst держался вплоть до двѣнадцатаго или тринадцатаго столѣтія. По всей вѣроятности, съ нимъ въ связи былъ и Forst Paisley, который, надо думать, почти непрерывно тянулся отъ Renfremshir'а, черезъ Ayrshire и Lanarkshire почти вплоть до береговъ Galloway'а. На многихъ мѣстахъ, гдѣ въ наши дни не замѣтишь ни одного деревца, мѣстныя названія (Aikenhead, Ashy hurst, Woodhead, Woodside и т. д.) или вырытыя изъ глубины болотъ гигантскіе стволы обнаруживаютъ существованіе въ этихъ мѣстностяхъ первобытныхъ лѣсовъ.
   Уже въ началѣ современной исторіи эти Шотландскія марки были ареною самаго пестраго смѣшенія народовъ и походили на скалы, объ утесы которыхъ въ теченіе столѣтій разбивались полны народной жизни, и на которыхъ онѣ оставляли свою пѣну и свои осадки. Исконными ихъ жителями, какъ и вообще всей Шотландской низменности, были племена, по всей вѣроятности, готскаго происхожденія, тогда какъ возвышенности были заселены кельтскими Пиктами и Скоттами, а на отдѣльныхъ выдающихся въ море полосахъ земли и островахъ осѣли бриты, датчане и норвежцы. На Шотландской низменности Римляне основали свою пограничную область -- Валенцію, которую они оградили на югъ и на сѣверъ могучими рвами и цѣлыми рядами укрѣпленныхъ окоповъ, развалины которыхъ и до сихъ поръ поражаютъ насъ своею грандіозностью. Здѣсь-то и было то мѣсто, куда стремились кельтскіе горные народы на римскіе легіоны, и гдѣ передъ бурнымъ напоромъ этихъ дѣтей природы сокрушалась римская власть въ періодъ упадка.
   Около половины VI столѣтія и здѣсь вторженіе англосаксовъ вытѣснило первоначальныхъ жителей изъ ихъ поселеній, или по меньшей мѣрѣ, обратило ихъ въ своихъ данниковъ. Подъ предводительствомъ Иды они овладѣли въ 547 году Портумберландіей и раздѣлили ее на двѣ провинціи: "Deira" и "Bernicia". Жители "Deira" занимали сѣверную часть Нортумберланда и епископства Durham и вели постоянныя войны съ бритскими поселенцами Westmoreland'а и Kumberland'а. Напротивъ того Саксы изъ "Bernicia" распространяли свои завоеванія къ сѣверу, заняли нынѣшній Berwickshire, нижнюю половину Roxburghshire, а также Lothian и обложили данью жившихъ къ сѣверу и западу туземцевъ. Кажется несомнѣнно, что именно въ этомъ заселеніи слѣдуетъ искать происхожденія саксонско-шотландскаго языка въ Шотландской низменности. Двумя оазисами бритско-кельтскаго языка, посреди прибывающей саксонской народности, являются два малыя королевства: Reged (Cumberland) и Strattclyde (Lanarkshire, Ayrshire и Galloway), изъ которыхъ послѣднее сохраняло свое существованіе до 975 г. Заслуга англо-саксовъ заключается главнымъ образомъ въ распространеніи христіанства, проповѣдь котораго шла съ кельтской почвы изъ Iona, а также въ сооруженіи церковныхъ зданій (Coldingham, Hexham, ledburgh, Lindesfarne, Melrose и т. д.). Тѣмъ не менѣе ихъ мирное развитіе нарушалось набѣгами датчанъ, хотя они не могли помѣшать, по крайней мѣрѣ, распространенію англо-саксонскаго языка.
   Позднѣе и норманны проникли въ Шотландскія марки и такимъ образомъ увеличили еще новымъ элементомъ уже и безъ того смѣшанное населеніе. Все-же германскій характеръ былъ преобладающимъ, хотя и здѣсь, какъ и повсюду въ Британніи, въ политическомъ отношеніи норманны сумѣли завоевать себѣ первое мѣсто, главнымъ образомъ благодаря введенному ими ленному праву, радушно встрѣченному какъ королемъ и дворянствомъ, такъ и духовенствомъ. Отношеніе различныхъ частей населенія можно лучше всего выяснить себѣ изъ постановленія Давида I (1138--1153), которое обращено къ его подданнымъ: франкамъ (т. е. норманнамъ), англичанамъ, шотландцамъ и талвегамъ (т. е. бритамъ).
   Можно съ достаточною вѣроятностью предположить, что населеніе Шотландскихъ марокъ съ древнѣйшаго времени распадалось на кланы: по крайней мѣрѣ уже римляне застали ихъ раздѣленными на многочисленныя племена, несомнѣнно кланы, въ то время, когда они подъ предводительствомъ великаго Юлія Агриколы впервые познакомились съ Каледоніей (80 г. по P. X.). Имена этихъ племенъ сохранены намъ древними географами. Кланы {По Скотту (Essay on Border Antiquities) отъ кельтскаго "cean", т. е. глава; по другимъ отъ ирландскаго "dann", "eland", т. е. дѣти, потомки.} -- это было исконное кельтское учрежденіе; совершенно въ такомъ же видѣ они существовали въ Валлисѣ, Ирландіи и Галліи. Въ Валлисѣ, говоритъ Ф. Вальтеръ {Das alte Wales. 1859, Bonn., стр. 131.}, народъ распадался на племена (ilwyth, teulu), роды (cenedl) и семьи или домы (gwelygordd). Племена соотвѣтствовали шотландскимъ кланамъ, и каждое имѣло своего главу. Однако чистота и значеніе племенъ въ большинствѣ были утрачены уже во время Говеля (Howel) Добраго {Howel Dda, законодатель Валлиса, въ первой половинѣ X столѣтія.}.
   Однако еще въ 1536 г., во время присоединенія Валлиса къ Англіи, насчитывалось не менѣе 141 старшинъ. Очевидно, что валлійскіе роды и шотландскіе кланы были первоначально нечто иное, какъ патріархальное развитіе и распространеніе семьи. Глава семейства былъ первымъ лицомъ, и какъ таковое, управлялъ не только членами семьи, но и челядью, рабами (die Hörige), и сопровождавшею его на походы юною свитою. По предположенію Лоппенберга, римское владычество не осталось безъ замѣтнаго вліянія на развитіе клана, танъ какъ римляне долины были увидѣть въ немъ нѣчто подобное ихъ кліентству {Исторія Англіи, I, 12.}. Вполнѣ понятно, что саксы во время столкновеній съ кельтскимъ населеніемъ въ Шотландскихъ маркахъ, именно въ Reged и Strathclyde, усвоили себѣ это учрежденіе, столь сходное съ ихъ дружинами (Gefolgschaft) и, мало по малу, превратили это первобытное патріархальное товарищество въ свой феодальный строй. Родственники по восходящей линіи превратились въ ленныхъ владѣтелей и предводителей, родственники же по линіи нисходящей -- въ вассаловъ и холоповъ (Lehnsträger, Mannen). Такимъ путемъ произошло, что не только кельтское плоскогорье, но въ равной степени и германская низменность, и именно марки -- были заселены кланами, и что здѣсь образовались кланы даже саксонскіе и норманскіе. Совмѣстно съ развитіемъ леннаго быта въ равной степени развивались и кланы до тѣхъ поръ, пока, во время Стюартовъ, и тѣ и другіе достигли своего апогея. Главы возвысились въ значеніи и могуществѣ, увеличивая свое первоначальное имущество грабежомъ, куплею и наслѣдствомъ. Они выстроили себѣ крѣпкіе замки и бурги, а отъ короны получили дворянскія грамоты, такъ что на лѣстницѣ ленной іерархіи добивались иногда даже княжескаго достоинства.
   Жизнь горныхъ клановъ Скоттъ изобразилъ намъ въ превосходныхъ поэтическихъ краскахъ въ "Дѣвѣ озера", а позднѣе въ "Робъ-Роѣ" и "Пертской красавицѣ". Основнымъ закономъ клана было правило -- "всѣ за одного или одинъ за всѣхъ". Члены клана почитали своего главу, который защищалъ и питалъ ихъ, почти какъ высшее существо, приказанія котораго они слѣпо исполняли, не задумываясь о ихъ справедливости или несправедливости {Поразительный примѣръ итого послушанія, сохранявшагося вплоть до XVIII вѣка, разсказанъ въ Chambers Traditions of Edinburgh, p. 208.}. Они клялись рукою своего вождя. Ихъ гордость и радость заключалась въ томъ, чтобы слѣдовать за нимъ въ бой, когда ихъ призывали на сборное мѣсто костры, такъ прекрасно описанные Скоттомъ. У каждаго клана былъ свой боевой маршъ (Pibroch, Gathering), который возведенъ въ идеалъ Скоттомъ въ его " Pibroch of Donuil Dhu"; у каждаго была своя скорбная пѣснь (Coronach) на смерть главы клана; каждый на своемъ пестромъ пледѣ носилъ цвѣта своего вождя, а на шапкѣ его гербъ. Украшеніе самого вождя заключалось лишь въ одномъ горделивомъ орлиномъ перѣ. Извѣстно, что члены одного клана всѣ носили имя своего вождя. Такъ, когда во время Александра Ш (1249--1286) фамильныя имена стали входить во всеобщее и наслѣдственное употребленіе, они все же не распространялись на челядь и слугъ, но эти послѣдніе именовали себя патронимическими частицами Mac и О, приставленными къ имени, какъ сыны своихъ вождей. Въ пограничныхъ кланахъ, съ ихъ преобладающимъ саксонскимъ характеромъ, это патронимическое употребленіе именъ не нашло примѣненія у кельтовъ. Здѣсь члены клана, какъ приверженцы своего старшины, именовались Scott's или Hamilton's people, или men, а затѣмъ сокращенно Скоттами или Гамильтонами.
   Управленіе пограничныхъ клановъ вообще, повидимому было свободнѣе и менѣе выработано, чѣмъ управленіе клановъ горныхъ. На самой низкой степени развитія находился бытъ клана въ Остмаркѣ (Ostmark). Въ маркахъ, какъ кажется, главы отдѣльныхъ семей и фамильныхъ вѣтвей (Lairds, въ, горныхъ кланахъ -- Dunniewassels) достигли болѣе независимаго положенія и большаго вліянія. Но и между отдѣльными кланами могли существовать самыя разнообразныя различія относительно ихъ управленія и нравовъ; по крайней мѣрѣ, изъ росписи пограничныхъ старшинъ, подчинившихся въ 1547 году герцогу Сомерсету, явствуетъ, что кланы были въ высшей степени несходны относительно своихъ силъ, хотя въ росписи этой отдѣльные лэрды упоминаются въ смыслѣ самостоятельныхъ вождей. Число ихъ дружинниковъ колеблется между 12 и 1000 человѣкъ. Равнымъ образомъ и число самихъ клановъ въ разныя времена могло быть различно. Самое распространенное и общепринятое число ихъ было 48 для горныхъ клановъ и 18 для пограничныхъ. По внѣшности пограничные кланы отличались отъ горныхъ тѣмъ, что они не носили тартана и вообще не имѣли оригинальнаго и живописнаго костюма, хотя у нихъ не было недостатка въ отличіяхъ другого рода. Такимъ, напримѣръ, служилъ цвѣтокъ вереска, эмблема Скоттовъ, которые поэтому любили шутливое прозвище Heathertops.
   Кромѣ Скоттовъ, съ которыми мы познакомимся ближе въ слѣдующей главѣ, наиболѣе важную роль въ исторіи и въ поэзіи шотландскихъ марокъ играли слѣдующіе кланы: Прежде всего Дугласы, это надменное героическое племя, спорившее съ королями и въ теченіе долгаго времени въ своихъ рукахъ державшее судьбу своего отечества. Далѣе -- Армстронги въ Liddesdale и Джонстоны въ Annandale; Кегз'ы или Сагз'ы и Rutterford'bi въ Средней маркѣ; Jardines, Главнымъ центромъ которыхъ былъ Loehma ben; Элліоты, Юмы (Humes) и Turnbull'ы; Гамильтоны въ Clydesdale; MaxwelFn въ Nithsdale и "дикіе" Graemes. Эти послѣдніе представляли такъ называемый "отрѣшенный" кланъ, т. е. такой, котораго глава не могъ представить поручительства за его поведеніе; другими словами это былъ кланъ "опальныхъ" (out-laws).
   Всѣмъ этимъ кланамъ, возникшимъ изъ столь значительнаго смѣшенія, была врождена привязанность къ независимости и воинственность характерная черта, еще болѣе укрѣпившаяся вслѣдствіе особенностей ихъ родины, мало способствовавшей земледѣлію, лишь до извѣстной степени благопріятствовавшей кочевому скотоводству, но съ другой стороны невольно привлекавшей ея обитателей къ первофигной привольной жизни въ ея лѣсахъ и горахъ. Присоединимъ ко всему выше сказанному близость англійскихъ границъ, невольно соблазнявшихъ горныхъ жителей къ браконьерству и разбойническимъ набѣгамъ, также честолюбіе и распри старшинъ отдѣльныхъ клановъ, дѣлавшіяся источникомъ безпрерывныхъ набѣговъ, междоусобицъ и грабежей. Если даже съ теченіемъ времени пограничные жители, мало по малу, пріучались къ обоюдной терпимости и къ мирному взаимному общежитію, все же въ интересахъ власти ихъ предводителей, вражда эта искусственно поддерживалась. Вслѣдствіе этого строго воспрещалась торговля между двумя сосѣдними кланами, равно какъ и браки между различными кланами, и ближайшимъ слѣдствіемъ перваго воспрещенія было безпрерывное разбойничество, продолжавшееся вплоть до уніи, остановить которое не были въ состояніи никакія правительственныя мѣры. Давидъ I конечно много способствовалъ своими великими мѣропріятіями въ области церковной и религіозной жизни именно въ маркахъ (Dryburgh, ledburgh, Kelso, Melrose) ихъ успокоенію и благоустройству, тѣмъ не менѣе во время наслѣдственной войны, опустошавшей всю Шотландію въ концѣ XIII и началѣ XIV вв., всѣ плоды его стараній были снова утрачены. Въ западной маркѣ, между рѣками Эекомъ и Саркомъ, была даже полоса земли, такъ называемая спорная земля (the debateable land), въ правѣ владѣнія которою оба государства никакъ не могли прійти къ соглашенію, и которая была подѣлена лишь въ 1552 г. королевскими коммиссарами съ той и другой стороны. Это было настоящее гнѣздо беззаконія, прославленная страна мошенничества и грабежей, прибѣжище и сборище изгнанниковъ изъ того и другого королевства, и нечего удивляться, что въ исторіи горцевъ засѣвшіе здѣсь выходцы изъ Liddesdale и Annandale пользовались славою самыхъ закоренѣлыхъ воровъ и бандитовъ. Разсказываютъ, что когда однажды любимая корова Іакова VI нашла дорогу отъ Лондона до своей родины въ Файфѣ, король шутливо выразился такъ: "Мнѣ особенно удивительно то, какимъ образомъ ей удалось пройти черезъ спорную землю и де попасть ни въ чьи руки". Въ своихъ драматическихъ очеркахъ "Halidon Hill" Скоттъ пытался дать поэтическое объясненіе характера такого Annanбаіьца; что онъ былъ пресловутымъ мошенникомъ -- этого не могъ отрицать и самъ Скоттъ, но онъ изображаетъ его самымъ преданнымъ сыномъ Шотландіи {A false thief, but yet most faithful Scotsmans. Hulidon Hili, конецъ перваго акта.}. Эти разбойничьи шайки вовсе не ограничивались пограничными грабежами. Когда въ 1587 г. имъ былъ запрещёнъ доступъ въ среднюю Шотландію безъ достаточнаго ручательства за ихъ добропорядочное поведеніе, то они стали смотрѣть и на эту страну, какъ на отданную имъ въ добычу иноземную область, а короля насмѣшливо называли королемъ Файфа и Лотіана, до котораго имъ нѣтъ никакого дѣла. За неимѣніемъ другихъ враговъ, они нападали даже другъ на друга съ цѣлью грабежа. Грабежъ былъ необходимымъ условіемъ ихъ существованія!
   Англійская марка уже съ давнихъ временъ отличалась отъ Шотландской и большимъ благосостояніемъ, и лучшими нравами. Мы видимъ здѣсь болѣе сильныя и правильныя укрѣпленія, значительныя крѣпости и величественные замки, сравнительно съ Шотландіею. Berwick и Carlisle служили большею частью сборными мѣстами и опорными пунктами англійскихъ военныхъ силъ. Наиболѣе извѣстными долинами англійской стороны, въ которыхъ удержалась страсть къ усобицамъ вплоть до XVII столѣтія, были Tynedale и Redesdale. почти насупротивъ верхняго конца Liddesdale. Жители ихъ считались на столько нравственно падшими и измельчавшими, что въ 1564 г. купеческая гильдія (Marchant-Aventurers) въ Ньюкэстлѣ сдѣлала постановленіе не принимать въ ученіе уроженцевъ этихъ долинъ, уничтоженное лишь въ 1771 г. Вообще города находившіеся въ этихъ маркахъ -- Dumfries, Hawick, Jedburgh, Kelso, Melrose и др. въ Шотландіи; веселый Carlisle (merry Carlisle), Newcastle, Berwick, Hexham въ Средней маркѣ и др. въ Англіи, долины были напрягать всѣ свои усиліядля защиты отъ разнузданныхъ страстей клановъ. Съ особеннымъ уваженіемъ слѣдуетъ вспомнить о мужественныхъ сапожникахъ изъ Селькирка, важнѣйшемъ цехѣ этой мѣстности, которые самоотверженно выдержали не одну кровопролитную схватку съ окрестными кланами. За это и до нашихъ дней этимъ "Souters of Selkirk" досталась въ удѣлъ богатая награда поэзіи {Scott Border Minstrelsy III, 110--126 (Edinburgh, 1812.-- "The Souters o'Selkirk" von James Hogg (Poetical Works, V, 64 folg.).}.
   Такъ въ теченіе многихъ столѣтій Шотландскія марки были раемъ свободныхъ набѣговъ, нашедшихъ въ народной поэзіи свое классическое воплощеніе. Горцы были, говоря словами Фальстафа, "рыцари ордена ночи, Діанины лѣсники, кавалеры мрака, питомцы мѣсяца", и многія ихъ семейства въ знакъ этого носятъ въ своихъ гербахъ мѣсяцъ и звѣзды съ подходящими девизами (въ числѣ ихъ Buccleuch'и и Scott'ы). Они пользовались каждымъ туманомъ, знали каждый закоулокъ и ощупью находили каждую тропинку. На своихъ проворныхъ маленькихъ лошадкахъ (вопреки шотландскимъ обычаямъ, они почти всегда сражались верхомъ) они выступали въ сумерки и возвращались домой на зарѣ нагруженные добычею {Ср. стихотвореніе Скотта The-Foray.}. Рѣдко они выпускали изъ рукъ свою добычу, даже преслѣдуемые собаками-ищейками. Законы горцевъ дозволяли преслѣдованіе грабителей въ теченіе шести дней со времени момента грабежа, даже въ чужой области, но подъ тѣмъ условіемъ, чтобы преслѣдователь призывалъ въ свидѣтели и спутники жителей сосѣдняго поселенія по ту сторону границы. Оружіемъ горцевъ было необыкновенно длинное копье, двуручный или болѣе легкій мечъ, также тяжелая сѣкира, а въ позднѣйшее время пистолетъ. Въ битвахъ и вожди, и ихъ дружина имѣли на себѣ одинаковое боевое платье, и первые отличались отъ своихъ спутниковъ лишь шишакомъ и, быть можетъ, кольчугою. Кромѣ того, они украшали себя, по крайней мѣрѣ въ позднѣйшее время, особыми знаками -- англійскіе горцы краснымъ крестомъ, повязкою на рукѣ или вышитыми буквами на беретѣ, главнымъ образомъ для того, чтобы ихъ могли узнать ихъ собственные дружинники или тѣ изъ враговъ, съ которыхъ они получали охранныя деньги (Blackmail). На важнѣйшихъ выдающихся окрестныхъ пунктахъ разставлялась стража, кострами дававшая знать о приближеніи враговъ. Въ укрѣпленныхъ пунктахъ, вслѣдствіе незначительности ихъ войнъ, они собственно не нуждались и часто сами ихъ разоряли, чтобы они не могли перейти въ руки непріятеля. Передъ походомъ они часто сами уничтожали соломенныя крыши своихъ жилищъ, чтобы этимъ затруднить врагу возможность предать ихъ огню. Передъ сраженіемъ они сжигали остатки лагеря, или за неимѣніемъ этого послѣдняго, зажигали стога сѣна, чтобы скрыться въ дыму и ввести въ заблужденіе враговъ. Открытыхъ сраженій и излишняго пролитія крови они всячески избѣгали, такъ какъ для нихъ всего важнѣе была добыча и плѣнники; но кровавая месть была для нихъ священнымъ закономъ. Вообще у нихъ были свои законы нравственности и чести, которымъ нельзя отказать въ извѣстномъ рыцарскомъ благородствѣ. Данное слово они держали честно и не обманывали никого, кто имъ оказалъ довѣріе, нарушителя клятвы казнилъ его собственный кланъ. Спорные вопросы рѣшались поединками. Плѣнниковъ часто отпускали на честное слово, и они, въ случаѣ невозможности внести условленный выкупъ, добровольно возвращались въ плѣнъ. Тотъ, кто откупался охранною платою, могъ смѣло разсчитывать на защиту и пощаду {Капитанъ Вальтеръ Скоттъ въ своей стихотворной исторіи скоттовъ (1068) даетъ намъ слѣдующую апологію горцевъ и ихъ разбойничьихъ набѣговъ:
   On that border was the Armstrongs, able men,
   Somewhat unruey, and very ill to tame;
   I would have none think that I call them thieves;
   For if I did, it would be arrant lies;
   For all Frontiers, and Borders, I observe,
   Wherever they lie, are Free-booters,
   And does the enemy much more harms,
   Than five thousand' marshal-men in arms:
   The Free-hooters venture both life and limb,
   Good wife, and bairn, and every other thing;
   He must do so. or else must starve and die;
   His substance, being, and his house most tight,
   Yet he may chance to lose all in а night;
   Being driven to poverty, he must needs a Freebooter be,
   Yet for vulgar calumnies there is no remedie:
   An arrant liar calls a Freebooter а thief,
   A freebooter mav be many a man's relief:
   A freebooter will offer no 'man wrong,
   Nor will take none at any hand:
   He spoils more enemies now and then,
   Than many hundreds of your marsh al-men:
   Near to а border frontier in time of war,
   There ne'er а man but he's а freebooter:
   Where fainting fazard dare not show their face:
   And calls their offspring thieves to their disgrace
   These are serpents spirits, and vulgar slaves,
   That slanders worthies sleeping in their graves.
   But if fourty countrymen had such rascalls in bogs,
   They'd make them run like fettered foals from dogs;
   The Scot and Ker the mid border did possess,
   The Humes possest the east, and the lohnstons the west,
   With their adjacent neighbours, put the English to more pains,
   Nor half the north, and all three Lothiaus.}.
   Не смотря на то, что горцы жили крайне бѣдно, у нихъ господствовали патріархальные нравы: гостепріимство было широко развито, и открытый столъ плодъ ихъ набѣговъ -- былъ къ услугамъ каждаго. "Какъ добыто, такъ и прожито" говаривали они. Для вождей гостепріимство было почти необходимостью по отношенію къ ихъ голоднымъ дружинникамъ, а также и средствомъ распространять и поддерживать свое вліяніе. Лучшимъ и почти единственнымъ достояніемъ горцевъ были ихъ стада, находившія себѣ убѣжище въ годину бѣдствій въ крѣпостяхъ и башняхъ (peels) вождей, а въ дни мира ихъ весело уничтожали за столомъ, уставленнымъ массивными кубками.
   Но и во г ли не могли долго спорить о власти и могуществѣ съ жателями возвышенности. Подати съ ихъ дружинниковъ были имъ едва знакомы и кромѣ военной помощи они могли требовать отъ нихъ лишь личныхъ услугъ. При такомъ цыганскомъ образѣ жизни, конечно, нечего было и думать о правильныхъ налогахъ, когда все время проходило въ набѣгахъ и праздности (этотъ образъ жизни Скоттъ въ одномъ мѣстѣ назвалъ " истинно-кельтскимъ "). Главное увеселеніе горцевъ въ мирное время заключалось въ игрѣ въ мячъ, поддаваемый ногою. Для этой игры многіе кланы охотно собирались въ извѣстномъ мѣстѣ, но игра эта иногда служила маскою, подъ которой скрывались подготовленія къ военному походу. Скоттъ пытался воскресить и этотъ обычай: въ 1815 г. на полѣ Carterhaugh'а онъ устроилъ грандіозное состязаніе въ игрѣ мячемъ между горожанами Селькирка и жителями Ярроу, подъ предсѣдательствомъ своего вождя -- герцога ВиссІеисъ. Древнее знамя Скоттовъ было водружено на аренѣ, а празднество воспѣто музами Скотта и Èttrich'а. Однако старый духъ клановъ воспылалъ здѣсь новымъ огнемъ, такъ что было рѣшено не возобновлять въ другой разъ подобныхъ увеселеній.
   Горцы оставались приверженцами католической церкви долѣе, чѣмъ остальная Шотландія, конечно не изъ религіозной ревности, а вслѣдствіе равнодушія: о церкви и духовенствѣ они мало заботились и не питали особаго уваженія ни къ ея ученію, ни къ ея имуществу. Тѣмъ сильнѣе они были преданы суевѣріямъ, происходившимъ по большей части еще изъ временъ язычества. Они вѣрили во всякаго рода волшебство, въ волшебныя средства противъ болѣзней и увѣчій, въ священные и цѣлебные источники, въ духовъ, привидѣній, фей и вѣдьмъ. Главными сборными мѣстами духовъ они считали мрачныя озера и омуты на вершинахъ горъ, въ которыхъ видѣли врата, ведшія въ подземныя обиталища фей. Вокругъ этихъ горъ вилися пляски фей, и странникъ, случайно попадавшій въ ихъ заколдованный кругъ, неизбѣжно погибалъ и былъ увлекаемъ въ ихъ подземное царство. Къ счастью духи эти были доступны заговорамъ, преимущественно клятвенными формулами духовенства; замѣчательно совпаденіе, по которому и величайшій колдунъ, и знаменитѣйшій среди горцевъ заклинатель духовъ -- оба происходили изъ клана нашего поэта. Первый былъ Михаилъ Скоттъ, съ которымъ мы скоро познакомимся ближе; другой монахъ, по имени Джонъ Скоттъ. Всѣ духи, впрочемъ, имѣли мѣстный характеръ, какъ и все въ этомъ краѣ; они были пріурочены не къ родамъ или лицамъ, но къ скаламъ и источникамъ, къ развалинамъ замковъ, башенъ и хижинъ, тогда какъ, напротивъ, горная страна была богата духами клановъ и родовъ. Пестрая вереница легендъ въ народной вѣрѣ группируется вокругъ великодушнаго, всегда готоваго на помощь Brownie, веселаго Bogle, насмѣшливаго Steliycoat и злого Kelpy, и эти легенды въ свою очередь служатъ основаніемъ и канвою для множества старыхъ и новыхъ балладъ и романсовъ.
   Какъ пограничная земля между испанцами и маврами, на которой родились безсмертныя пѣсни о Силѣ, такъ и Шотландскія марки были необыкновенно плодородною почвою для народной поэзіи. Здѣсь каждое поле было полемъ битвы, а каждое поле битвы было прославлено въ пѣснѣ. Изъ пѣны горныхъ источниковъ родились эти дикія строфы, и сѣдыя легенды какъ бы окутаны туманами, покрывающими вершины горъ. Лира и мечъ здѣсь, какъ и повсюду въ древнее и новое время, были связаны между собою самыми тѣсными узами. Не было ни одной битвы, ни одного набѣга, которые не нашли бы себѣ отголоска въ народной поэзіи. Обѣ древнѣйшія англійскія баллады "Chery Chase" и "Битва при Оттерборнѣ" своимъ происхожденіемъ обязаны битвамъ горцевъ между героическими племенами Percy и Douglas'овъ, которыя Прескоттъ прекрасно сравнилъ съ Цегрисами и Абенсеррагами. Въ нихъ сочетавается духъ Гомера съ романтическимъ характеромъ рыцарства. Пѣсня "Chery Chase", при звукахъ которой сердце сэра Филиппа Sidney'а трепетало, "какъ при звукѣ трубы", была сложена епископомъ Percy въ правленіе Генриха VI (1422--1461). Пѣсня объ Оттсрбориской битвѣ, бывшей 15-го августа 1338 г., быть можетъ, нѣсколько древнѣе. Съ этого времени можно исторически прослѣдить потокъ шотландско-англійской горной поэзіи до самаго ея воскресенія въ подражаніяхъ Вальтера Скотта. Самъ Скоттъ былъ послѣднимъ минестрелемъ марокъ.
   Само собою разумѣется, что держать въ повиновеніи дикое населеніе марокъ было трудною задачею. Будучи втиснуты между кланами горцевъ, шотландскіе короли жили то въ Стирлингѣ, то въ Эдинбургѣ. Въ наилучшемъ случаѣ (мы не могли найти объ этомъ точныхъ указаній) они ни въ чемъ не отличались отъ всѣхъ другихъ значительныхъ предводителей клановъ (и притомъ не самыхъ могущественныхъ) и были такимъ образомъ лишь первыми между равными и, слѣдовательно, долины были уступать всякому союзу двухъ или болѣе клановъ. Положеніе ихъ напоминало германскихъ выборныхъ императоровъ въ то время, когда они еще не пріобрѣли внушающаго уваженія могущества. Поэтому они долины были прибѣгать къ помощи иностранныхъ, именно французскихъ, наемниковъ, составлявшихъ не болѣе чѣмъ охранную стражу, такъ какъ денежныя средства короны были слишкомъ недостаточны для вербованія и содержанія регулярнаго войска. Естественно, что эти наемныя войска по большей части состояли изъ случайнаго, не надежнаго сброда, живую картину котораго рисуетъ намъ Скоттъ въ шестой пѣсни "Дѣвы озера". Но эти ничтожныя военныя силы короны могли быть употребляемы противъ горныхъ клановъ лишь съ извѣстною осторожностью; на горцевъ болѣе, чѣмъ на кого другого, должно было смотрѣть сквозь пальцы, такъ какъ они представляли собою своего рода ландштурмъ или военную границу противъ южныхъ наслѣдственныхъ враговъ. Въ этомъ отношеніи время отъ времени они оказывали странѣ существенныя услуги, какъ напримѣръ, во время войны, которую велъ съ Шотландіею Генрихъ VIII, когда маркамъ пришлось выдержать самое жестокое нападеніе врага. Произведенныя англичанами опустошенія превосходятъ всякое вѣроятіе. Во время одного нападенія англичане сожгли или уничтожили 192 замка или укрѣпленія; 403 шотландца были убиты и 816 взяты въ плѣнъ; болѣе 10,000 головъ рогатаго скота и 12,000 овецъ, 1,296 лошадей и свыше 5,000 мѣръ ржи стали добычею врага. По другому извѣстію было уничтожено или сожжено семь монастырей или общежитій, шестнадцать замковъ или башенъ, пять селеній, 243 деревни, тринадцать мельницъ и три госпиталя. Вслѣдствіе этого горцы возстали въ громадномъ числѣ,-- но къ несчастью нѣкоторые кланы перешли на сторону англичанъ. Во главѣ возставшихъ сталъ графъ Ангусъ, родной зять Генриха и глава Дугласовъ. По его зову ополчился также Regent Arran съ 500 человѣкъ, а третьимъ союзникомъ былъ лордъ Buccleuch. Шотландцы одержали рѣшительную побѣду при Ancram-Moor (1545). Франція поддержала ихъ вспомогательными войсками и деньгами, и Англійскія марки стали жертвою страшной мести {Scott, Tales of a Grandfather, chap. XXIX.}.
   Надзоръ королевскихъ штатгальтеровъ (Wardens) надъ марками не былъ въ состояніи управиться съ царившими тамъ безпорядками, такъ какъ назначавшіяся на эту должность личности не занимали независимаго положенія. По большей части въ штатгальтеры избирались тѣ вожди, которые имѣли наибольшее вліяніе въ маркахъ, что никоимъ образомъ не можетъ быть признано мудрою государственною мѣрою. Обыкновенно Восточною маркою управляли графы Юмы (Home), графы Босвелли (Bothwell) или лорды Buccleuch'и и Fairnihirst'и были штатгальтерами Средней марки, и соперничествовавшіе другъ съ другомъ роды Максвеллей (Maxwell) и Джонстоновъ (Johnstone) -- марки Западной. Мы встрѣчаемъ также штатгальтеровъ надъ всѣми тремя марками; это достоинство, повидимому, было достояніемъ Дугласовъ (Douglas). Штатгальтеры легко могли употреблять во зло ввѣренную имъ власть, такъ какъ они въ одно и то же время являлись полководцами, законодателями и судьями въ своихъ маркахъ. Они имѣли также полномочіе рѣшать вопросы войны и мира. Передъ ихъ замками обыкновенно возвышались высокія деревья, на которыхъ они безапелляціонно вѣшали всѣхъ мошенниковъ и нарушителей мира. Въ этомъ верховномъ правѣ, которое присваивали себѣ и всѣ другіе предводители клановъ, заключалась вся ихъ юрисдикція, и старая пословица говоритъ, что въ Jedburgh'ѣ людей сперва вѣшали, а потомъ судили. Для разнообразія висѣлицу замѣняли утопленіемъ. Лишь въ тѣхъ случаяхъ, когда грабежи и безпорядки въ кланахъ превосходили обыкновенный предѣлъ, короли пытались возстановлять порядокъ энергичнымъ вмѣшательствомъ вооруженною рукою, попытки, которыя рѣдко влекли за собою продолжительные результаты. Такъ Іаковъ V въ 1529 г. собралъ войско не менѣе, чѣмъ въ 10,000 человѣкъ {Конечно, не слѣдуетъ придавать особаго значенія этий цифрѣ: на нее слѣдуетъ смотрѣть, какъ на произвольное, приблизительное соображеніе: ту же цифру мы видѣли въ недавно упомянутыхъ нами 10,000 овецъ и въ слѣдующей главѣ встрѣтимся съ 10,000 Скоттовъ, что въ распоряженіи Іакова, напротивъ, было сравнительно незначительное число войска, это вытекаетъ уже изъ его политики, которой онъ всегда слѣдовалъ, такъ какъ онъ имѣлъ обыкновеніе нападать на вождей клановъ поодиночкѣ и настигать ихъ въ расплохъ. См. XVII пр. Hogg "The Queens Wake".}, при помощи котораго опустошилъ Ettrick-Forst, а затѣмъ повѣсилъ важнѣйшихъ виновниковъ смуты, какими были, напримѣръ, Piers Cockburn изъ Henderland, Адамъ Скоттъ изъ Tushielaw и John Armstrong изъ Gilnockie {Къ Coekburn'у относится неоднократно переводившаяся, несравненная по своей трогательной простотѣ "Жалоба вдовы горца" (Skott, Border Ministrelsy II, 319). He менѣе прекрасно воспѣтъ и Armstrong (Border Ministrelsy I, 35). Преданіе разказываетъ, что деревья, на которыхъ были повѣшены онъ и его приверженцы, тотчасъ же завяли. Leyden, Poetical Remains (London, 1819), p. 310.}. Но въ чемъ заключалась побудительная причина, подвигшая къ этому Іакова, можно видѣть изъ того обстоятельства, что у него въ Ettrick-Forst'ѣ паслось 10,000 головъ овецъ. Подобное же наказаніе было совершено въ 1501 г. Regent Murray, незаконнымъ братомъ Маріи Стюартъ, который точно также съ сильнымъ войскомъ вторгся въ Jedburgh и Dumfries, срылъ многіе бурги и замки грабителей, повѣсилъ двадцать зачинщиковъ, пятьдесятъ другихъ въ цѣпяхъ отослалъ въ Эдинбургъ и заключилъ договоръ съ англійскими горными штатгальтерами относительно правильнаго управленія марками. Но всѣ эти мѣропріятія оставались на столько безъ результатовъ, что уже въ 1565 г. графъ Bothwell снова увидѣлъ себя вынужденнымъ привести въ порядокъ пограничныя области: Johnston'ы и Armstrong'и сцѣпились другъ съ другомъ въ кровопролитной распрѣ. Сама Марія Стюартъ, дабы придать вѣсъ мѣропріятіямъ своего штатгальтера, на нѣкоторое время поселилась въ Jedburgh'ѣ, Какъ извѣстно, Bothwell въ это время получилъ рану, и Марія навѣстила его въ замкѣ Hermitage -- шагъ, приведшій ее къ гибельнымъ послѣдствіямъ.
   Рѣшительный поворотъ приняли всѣ эти обстоятельства, когда Іаковъ VI вступилъ на англійскій престолъ, и оба враждовавшія королевства были объединены подъ однимъ скипетромъ. То. что прежде лежало на рубежѣ, теперь очутилось въ серединѣ объединеннаго государства, и тотъ, кто прежде считался браконьеромъ, какъ говоритъ Скоттъ о Satchells'ѣ, оказался воромъ. Въ 1605 г. англійскими и пюттландскими коммиссарами было предпринято поголовное разоруженіе, отъ котораго были освобождены лишь стоявшіе внѣ всякаго подозрѣнія дворяне и владѣтельныя лица. Подъ страхомъ тюремнаго заключенія никто не имѣлъ права держать лошадей, цѣнностью превышавшихъ 50 шиллинговь или 30 шотландскихъ фунтовъ. Наиболѣе отчаянныхъ сорванцовъ удаляли силою, и Buccleuch составилъ изъ нихъ цѣлый легіонъ, который и былъ имъ отведенъ на помощь голландскимъ генеральнымъ штатамъ По словамъ Скотта, голландцы имѣли гораздо менѣе основанія радоваться прибытію такихъ вспомогательныхъ войскъ, чѣмъ шотландцы ихъ уходу. Graemes'ы изъ спорной земли были до послѣдняго человѣка переселены въ Ирландію, и возвращеніе было имъ воспрещено подъ страхомъ смертной казни. Не смотря на такія насильственныя мѣры еще въ теченіе 1662--1663 годовъ съ англійской стороны еще неоднократно раздавались жалобы на воровскіе набѣги Mosztrooper'овъ (такъ называли профессіональныхъ грабителей). Все же этимъ былъ нанесенъ смертельный ударъ горнымъ кланамъ. Другіе кланы, напротивъ, продолжали свое существованіе почти столѣтіе долѣе и нашли свой конецъ въ постановленіи 1745 (бывшемъ слѣдствіемъ вспыхнувшаго въ этомъ году возстанія), по которому имъ воспрещалось носить оружіе и національный костюмъ. Въ то же время были конфискованы имѣнія знатнѣйшихъ участниковъ возстанія, и многіе шотландцы, частью вынужденные, частью добровольно, переселились въ Америку. Культура и промышленность мало по малу проникли въ страну горцевъ и докончили преобразованіе прежняго политическаго и общественнаго устройства. Когда впослѣдствіи верхнешотландскій костюмъ былъ снова дозволенъ, а конфискованныя имѣнія возвращены (22 и 24 Георгъ III), то кланы, по выраженію Скотта, были лишь "тѣнью тѣни". Возстанія при Іаковѣ дѣйствительно были ихъ послѣднею вспышкою, и чѣмъ болѣе возрастала королевская власть, объединялось управленіе, а ленный бытъ падалъ подъ тяжестью закона и въ глазахъ общественнаго мнѣнія, тѣмъ менѣе почвы оставалось для этого патріархально-феодальнаго государства въ государствѣ. Его начильственвое подавленіе лишь немногимъ опередило естественную смерть, и оно уже принадлежало исторіи, когда его призвала къ новой жизни поэзія Скотта. И къ нему относятся слова поэта:
   
   Что должно жить безсмертною жизнью въ пѣснѣ,
   То должно сперва умереть на землѣ.
   

II.
Кланъ и фамилія Скоттовъ.

   Упомянутый выше капитанъ Вальтеръ Скоттъ изъ Satchells въ 1688 г. издалъ въ двухъ частяхъ "Справедливую исторію многихъ достопочтенныхъ семействъ многочтимаго имени Scot". Заглавіе книжечки, не смотря на ея двѣ части, это все же лишь книжечка -- сулитъ намъ цѣлую сокровищницу антикварныхъ и генеалогическихъ извѣстій, но что же находитъ въ ней любознательный изслѣдователь? Стихотворныя нищенскія посланія стараго капитана къ своимъ тезоименнымъ высокороднымъ родственникамъ, которыхъ судьба благословила богатыми имѣніями. Сообщенія, которыя авторъ дѣлаетъ о самомъ себѣ какъ въ заглавіи книги, такъ и во введеніи къ ней, довольно характерны. Онъ называетъ себя старымъ солдатомъ, но никакъ не ученымъ: онъ едва въ состояніи написать свое имя. Ни одного часа не провелъ онъ въ школѣ, никогда не учился катихизису и, кромѣ своего имени, ничего написать не умѣетъ. Такимъ образомъ онъ, вѣроятно, долженъ былъ диктовать свою старчески слабую поэму. 57 лѣтъ несъ онъ военную службу въ Шотландіи и въ другихъ странахъ. Когда онъ вступилъ въ 29-й годъ отъ рожденія, онъ былъ человѣкъ слабаго здоровья, да и теперь, на 88-омъ году онъ не чувствуетъ себя особенно сильнымъ. Онъ называетъ себя "Poor Wattie Scot" и признается, что лишился своего имѣнія Satchells -- вѣроятно тѣмъ же путемъ, которымъ и современные офицеры иногда теряютъ свои имѣнія. Поэтому онъ обращается къ своимъ многочисленнымъ гг. родственникамъ въ длинныхъ и краткихъ случайныхъ стихотвореніяхъ, написанныхъ дубоватыми стихами, изъ которыхъ каждое заключается благочестивымъ пожеланіемъ, чтобы золотое руно долго оставалось въ рукахъ прославляемаго Язона, а между строками мы читаемъ и просьбу, чтобы этотъ Язонъ соблаговолилъ удѣлить малость отъ этого рука бѣдному, престарѣлому члену его клана. Въ этомъ заключительномъ финалѣ онъ изощряетъ всю свою изобрѣтательность, такъ, напримѣръ, онъ говоритъ:
   
   I hope Jason's fleece shall never from him flee,
   Because he is inclin'd to hospitality.
   
   Или въ другомъ мѣстѣ:
   
   Be not offended at the stile of stepherd's swain,
   For Jason's golder fleece is still worthy of coin.
   
   Или:
   
   I hope that Jason's golden fleece
   With thee still stall remain.
   
   и такъ далѣе въ безконечныхъ варіаціяхъ. Въ заключеніе онъ желаетъ своей книгѣ счастливаго пути, но лишь въ области дворянства и Gentry: "Ибо", прибавляетъ онъ, -- "ты сочинена не для слоняющихся по улицамъ зѣвакъ и болвановъ, но лишь для дѣтей знатныхъ. Поэтому я напечаталъ тебя въ количествѣ немного свыше двадцати дюжинъ (такимъ образомъ четверть тысячи) и типографщиковъ обязалъ не выпускать большее количество экземпляровъ. Мои издержки были велики, и я разсчитываю на вознагражденіе".
   Какъ бы мало этотъ старый Вальтеръ Скоттъ изъ Satchells'а, будучи вдохновленъ славою и богатствомъ своего клана, конечно не въ томъ смыслѣ, какъ позднѣйшій Вальтеръ Скоттъ изъ Abbotsford'а, ни сообщалъ намъ кое-какихъ драгоцѣнныхъ свѣдѣній; все же, если мы хотимъ составить себѣ понятіе о возникновеніи и исторіи клана Скоттовъ, мы должны затронуть вопросъ глубже: мы должны, по крайней мѣрѣ, въ краткихъ чертахъ, коснуться исторіи древнихъ скотовъ.
   Относительно происхожденія этого кельтскаго племени, которому суждено было дать свое имя цѣлому народу и его странѣ, ни сравнительное языкознаніе, ни изслѣдованія кельтскихъ древностей до сихъ поръ не могли еще прійти къ удовлетворительнымъ результатамъ. Нѣкоторые ученые еще до сихъ поръ держатся мнѣнія, что скотты, если не всецѣло были германскаго происхожденія, то во всякомъ случаѣ въ жилахъ своихъ носили сильную примѣсь германской крови {Rich, Garnett, Pliilogical Essays, p. 203.}. Значеніе ихъ имени до такой степени шатко, что ученые несогласны даже относительно того, въ какомъ кельтскомъ языкѣ слѣдуетъ искать его этимологію {По Zeuss'у (Gramm. Celt, Praef. VIII) скоты, отъ ирландскаго слова Scotaib (=вѣтеръ?), означаютъ "бурные", "безпокойные", значеніе, которое онъ приписываетъ и галамъ (gaodheal, gaoidheal отъ ирландскаго gàid, gaith = вѣтеръ). Вебстеръ, напротивъ, въ своемъ словарѣ производитъ Scot, до вельски ysgotiad, отъ вельскаго слива ysgäwd = тѣнь (греч. σκότος) и объясняетъ значеніе слова аналогіею съ "скипами", какъ живущихъ во. тьмѣ, лѣсныхъ жителей, быть можетъ, вѣрнѣе "жители сѣвера", такъ какъ сѣверъ считался страною мрака. Впрочемъ мѣстожительство и тѣхъ, и другихъ было въ достаточной степени обильно лѣсами, чтобъ и этой этимологіи слова придать внѣшнюю вѣроятность. Третье словопроизводство (у Rees Cyclopaedic подъ словамъ Scotland) отъ ирландскаго Sceite -- разрѣшенный, разъединенный; но этому словопроизводству скоты обозначались, какъ люди, жившіе отдѣльно другъ отъ друга, разсѣянные, но это обозначеніе не идетъ къ береговому населенію, какимъ несомнѣнно были скоты. по всей вѣроятности, съ этимъ корнемъ въ родствѣ to squat, to scatter и т, д" и американскій Scuatter былъ бы ничѣмъ инымъ, какъ перенесеннымъ въ современную жизнь древнимъ Scot'омъ.}. Когда скотты впервые выступили на поприщѣ исторіи, ихъ мѣстопребываніе находилось въ сѣверо-восточной части Ирландіи, откуда они въ IV и V столѣтіяхъ нашего лѣтоисчисленія переселились на шотландскій берегъ и осѣли на узкомъ полуостровѣ Kintyre и въ нынѣшнемъ Argyll, откуда мало по малу они клиномъ врѣзывались въ пиктекое населеніе, занимавшее сѣверо-восточную часть Шотландіи. Главное переселеніе этихъ пришельцевъ отразилось въ сагѣ о трехъ братьяхъ Лорнѣ, Фергусѣ и Ангусѣ, сыновьяхъ Эрка. Длинный рядъ шотландскихъ королей, перечисляемыхъ въ хроникахъ отъ Эрка до Kenneth'а (приблиз, 400--880). само собою, относится къ области миѳовъ.
   Въ союзѣ съ родственными имъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, пиктами, скотты, немедленно послѣ своего утвержденія въ Шотландіи, устремились на границы Римской имперіи, пользуясь ея политическими раздорами и нравственнымъ вырожденіемъ и постоянно угрожая ей неожиданными набѣгами, пока наконецъ въ 426 г. римляне принуждены были вывести изъ Британніи свои послѣдніе легіоны. Съ удаленіемъ этого общаго врага прекратилось и обоюдное согласіе между пиктами и скоттами, и они обратили свое оружіе другъ противъ друга. Скотты проявили большую живучесть, и втеченіе немногихъ столѣтій имъ удалось частью изгнать, частью поработить пиктовъ, такъ что въ серединѣ IX вѣка Kenneth, сынъ Alpin'а, одолѣвъ послѣдніе остатки пиктовъ, объединилъ подъ своею властью различныя скоттскія племена (т. е. кланы) на сѣверъ отъ Forth'а и Clyd'а. Однако еще цѣлое столѣтіе истекло до той поры, когда мы впервые въ исторіи встрѣчаемся съ именемъ "Шотландіи".
   Безпокойный, неусидчивый характеръ скоттовъ позволяетъ намъ сдѣлать не подлежащее сомнѣнію предположеніе, что отдѣльные, различные по многочисленности отряды разсѣялись по другимъ народностямъ. Такъ нѣкоторые изъ ихъ предводителей или вождей переселились въ пограничную марку и осѣли среди своихъ англо-саксонскихъ сосѣдей, которые и прозвали ихъ, за неимѣніемъ собственныхъ семейныхъ прозвищъ, "такимъ-то Скоттомъ" или просто "Скоттомъ" {Въ источникахъ объ основаніи аббатствъ Holyrood и Selkirk (основ. Давидомъ II въ 1128 и 1130 годахъ) въ качествѣ свидѣтели называется "Uchtredus filing Scoti". Сынъ этого Ухтреда, Гячардъ, который основалъ пріоратъ см. Андрея (St. Andrew) и умеръ въ 1158 г., кажется, первый призналъ "Scot" своимъ фамильнымъ наименованіемъ. Правописаніе "Scott" позднѣйшаго происхожденія.}. Во всякомъ случаѣ мы должны принять именно это объясненіе происхожденія имени и клана "Скоттъ", къ которому принадлежалъ нашъ поэтъ, что составляло его величайшую гордость до послѣдняго его издыханія. Нѣчто подобное могло случаться и чаще; по крайней мѣрѣ въ позднѣйшее время мы встрѣчаемъ Скоттовъ, не принадлежавшихъ къ клану. Но допуская это предположеніе, мы отнюдь не имѣемъ въ виду, что нашъ поэтъ былъ кельтскаго происхожденія, такъ какъ родоначальникомъ Скоттовъ, въ крови котораго, быть можетъ, уже была примѣсь германской крови, приливъ которой съ теченіемъ времени все болѣе и болѣе усиливался, безъ сомнѣнія въ числѣ членовъ своего клана имѣлъ не только своихъ земляковъ, но и осѣдлыхъ пограничныхъ жителей саксонской расы, и чѣмъ болѣе возрастали его военное значеніе и родовыя имущества, тѣмъ болѣе окрестные жители стремились сдѣлаться членами его клана. Отъ одного изъ такихъ германскихъ выходцевъ, по всей вѣроятности, и слѣдуетъ выводить генеалогію нашего писателя.
   Быть можетъ, мы имѣемъ право предположить, что именно это кельтское происхожденіе клана было главною причиною того, что скотты ранѣе всѣхъ другихъ горныхъ клановъ стали особенно выдаваться склонностью къ грабежамъ и дикостью. Ихъ постоянный эпитетъ -- "суровый кланъ", (the rough Clan), а древняя народная поговорка дастъ имъ другое, еще болѣе суровое прозвище:
   
   The haughty Humes, the saucy Scotts,
   The cappit 1) Kers, the bauld Rutherfords 2).
   1) Cappit = capriciously irritable.
   2) Chambers, Popular Rhymes of Scotland. Eding. 1842, p. 29.
   
   Вслѣдствіе этого они находились въ безпрерывныхъ распряхъ, изъ которыхъ самою продолжительною, кровопролитною и тяжкою по послѣдствіямъ была ихъ распря съ керсами (Kers), не прекращавшаяся втеченіе почти всего XVI столѣтія. Керсы распадались на двѣ вѣтви: керсы изъ Fernihirst, главою которыхъ въ наши дни еще считаетъ себя маркизъ Lothian, и керсы изъ Cessford, главенство надъ которыми по наслѣдству перешло на герцоговъ изъ Roxburghe Ихъ родовой замокъ Cessford, на сѣверъ отъ Jedburgh'а по преданію (скажемъ попутно) былъ основанъ витяземъ -- великаномъ Halbert'омъ Ker. Во время малолѣтства Іакова V Дугласы, подъ предводительствомъ графа Ангуса, производили въ странѣ всякія насилія и даже захватили самого несовершеннолѣтняго короля, именемъ котораго управляли страною. Къ нимъ волею неволею примкнули и другіе кланы, въ числѣ ихъ и керсы. Іаковъ, стремившійся вырваться изъ ихъ рукъ, въ концѣ 1526 г. послалъ тайное посольство къ лорду Buccleuch, главѣ скоттовъ, приглашая его прибыть съ своею дружиною въ Мельрозъ и освободить его отъ притѣснителей. Buccleuch, польщенный оказаннымъ ему довѣріемъ, явился со своими скоттами и съ "ворами изъ Annandale", но былъ предупрежденъ противниками, и на Darnwick'скомъ полѣ, недалеко отъ Мельроза, произошло сраженіе. Buccleuch долженъ былъ уступить, но все же большое число его непріятелей, въ томъ числѣ и глава Cessford'скихъ керсовъ, остались на полѣ битвы. Это было причиною многолѣтней, упорной усобицы между обоими кланами. Хотя въ 1529 г. главами обоихъ клановъ Buccleuch'омъ и Kers'омъ была подписана грамота, въ которой они обоюдно обязались возносить молитвы за убитыхъ во всѣхъ наиболѣе чтимыхъ мѣстахъ поклоненія, но ненависть между ними все же не улеглась. Въ 1552 г. на самыхъ улицахъ Эдинбурга керсы напали на Buccleuch'а и убили его, такъ что еще въ 1596 году можно было опасаться новой вспышки этой наслѣдственной вражды, когда оба вождя съ ихъ дружинами, потрясая оружіемъ, проѣзжали по улицамъ столицы.
   Первоначальное мѣстопребываніе скоттовъ находилось на сѣверномъ склонѣ Іевіотскаго пограничнаго, хребта, между Ettrick'омъ и его правымъ притокомъ Rankelburn'омъ и Teviot'омъ съ его лѣвымъ притокомъ Borthwick'омъ, который впадаетъ въ Teviot выше Hawick'а. Недалеко отъ истока Borthwick'а, почти въ центрѣ владѣній Buccleuch'омъ, находилось Bellenden или Bellendean, мѣсто сборища клана во время игръ, усобицъ и набѣговъ. Какъ обыкновенно у горцевъ, это названіе служило въ то же время военнымъ или боевымъ кличемъ {Chambers, Pop. Rhymes of Scotland, p. 31. Scott, Lay of the Last Minstrel, Notes къ Canto VI.}. Въ этой мѣстности и въ наши дни еще виднѣются развалины родовыхъ бурговъ клана. Branksome или Branxholm на ТеуіоСѢ, гдѣ поетъ свою пѣснь послѣдній минстрель; Harden на Borthwick Water, неподалеку отъ Hawick'а; Buccleuch на ПапкеІЬит'ѣ, Tushielaw на Ettrick'i, противъ впаденія Ranckelburn'а, родовой бургъ того Адама Скотта изъ Tushielaw, котораго народъ называлъ королемъ марокъ, а придворные -- королемъ воровъ, и котораго Іаковъ V, какъ выше упомянуто, повѣсилъ на воротахъ его собственнаго замка; Thirlstane Tower на Ettriск'ѣ {Трагическою легендою о Thirlstan'ѣ воспользовался Hogg въ "Mountain Bard and Forest Minstrel" для своей, къ сожалѣнію, не оконченной баллады (Thirlstame, а Fragment).} и Dryhope Tower на озерѣ св. Маріи.
   Далѣе, внизъ по теченію -- такъ какъ по теченію рѣкъ движется и населеніе отъ горъ къ низменности -- мы видимъ Oakwood Tower на Ettric'ѣ, гдѣ будто бы жилъ волшебникъ Michael Scott, и Newark Castle на Yarrow'ѣ, куда насъ переноситъ вступленіе къ "Пѣснѣ послѣдняго минстреля". Изъ всѣхъ этихъ замковъ намъ ближе всего Harden, какъ настоящая колыбель рода нашего поэта {Приводимая Скоттомъ этимологіи Hare-den, т. е. Заячье ущелье не имѣетъ серьезнаго значенія. Scott, Provincial Antiquities of Scotland, III p., 11, прим.}. Скотты изъ Harden'а по значенію и могуществу, послѣ Buccleuch'овъ, были почти вторымъ родомъ клана, по другому извѣстію Buccleuch и и были лишь младшею отраслью Harben'омъ. Между зелеными нивами ржи и пурпурно-красными полями гречихи на шиферной темной скалѣ гордо возвышается осѣненная вязами руина, и стаи галокъ и вороновъ наполняютъ воздухъ своимъ однообразнымъ крикомъ {Leyden, Scenes of Infancy, I (Poet. Rem., p. 312):
   Where Bortha hoarse that loads the meads with sand;
   Rolls her red tide to Teviot's western strand,
   Through slaty hiles whose sides are shagg'd with thorn,
   Where springs in scatter'd tufts the dark-green corn,
   Towers wood-girt Harden for above the vale;
   And clouds of ravens o'er the turrets sail.
   А hardy race, who never shrunk from war,
   The Scott, tb rival realms а mighty bar,
   Here fixed his mountain-home; -- а wide domain,
   And rich the soil, lad purple heath been grain;
   But, what the niggard ground of wealth denied.
   From fields more bless'd his fearless arm supplied.}. Сюда-то нашъ поэтъ въ свои юные годы предпринималъ ежедневныя паломничества. Однажды онъ даже задумалъ устроить здѣсь свое постоянное мѣстожительство, и владѣлецъ, его двоюродный братъ, охотно далъ на это свое согласіе.
   Кланъ скоттовъ, даже и до рожденія нашего поэта, отнюдь не былъ лишенъ выдающихся и замѣчательныхъ личностей. Попытаемся воспроизвести очерки нѣкоторыхъ изъ нихъ.
   Надо всѣми выступаетъ прежде всего уже упомянутый нами Михаилъ Скоттъ, который играетъ такую важную роль въ "Пѣснѣ послѣдняго минстреля" и который пользовался при жизни почти европейскою извѣстностью. Онъ родился въ Bolwearie въ Kirkaldy (Файфшайръ), гдѣ еще и теперь показываютъ развалины замка, какъ мѣсто его рожденія; долгое время проведя по Франціи, Германіи и Италіи, онъ набрался необыкновенной учености, пріобрѣлъ глубокія познанія въ астрологіи, алхиміи и хиромантикѣ. Кромѣ другихъ трудовъ, онъ оставилъ послѣ себя переводъ или толкованіе Аристотеля (напечатанъ въ Венеціи въ 1496 г.), который однако, по мнѣнію Мейнера (II, 644) и Галлама (I, 93), въ сущности обязанъ своимъ происхожденіемъ еврею, по имени Андрей. Онъ же, вѣроятно, въ 1290 г., былъ въ числѣ тѣхъ пословъ, которые имѣли порученіе привести изъ Норвегіи королевну Маргариту (the Maid of Norway), невѣсту принца Эдуарда. Но высокое уваженіе и свою обширную славу онъ пріобрѣлъ главнымъ образомъ, какъ волхователь, и именно въ этомъ отношеніи упоминаетъ о немъ "Божественная комедія" {Адъ. XX, 116-117:
   Quell'altro, che nei tianchi e eosi poco,
   Michele Scotiu, che verainente
   Delle magiche frode seppe il gioco.}. Память о его волшебствѣ, которымъ онъ, по преданію, былъ обязанъ кушанью, приготовленному изъ змѣй, еще до сихъ поръ сохраняется въ многочисленныхъ легендахъ, которыя въ выдержкахъ приводятся у Скотта въ примѣчаніяхъ къ "Пѣснѣ послѣдняго минстреля". Его колдовскія книги были одарены столь чудодѣйственною силою, что непосвященные не могли открывать ихъ безъ опасности для собственной жизни. Одному изъ духовъ, находившихся въ его распоряженіи, было приписано растепленіе вершины горы Eildon на ея современныя три части, причемъ преданіе забываетъ, что эти горы еще въ римскую эпоху носили названіе Trimontium.
   Двое другихъ членовъ клана замѣчательны тѣмъ, что они, подобно нашему поэту, были хромы. Первый изъ нихъ, время жизни котораго старый Satchells относитъ къ XIII столѣтію, былъ Джонъ, по прозвищу Lamiter, сынъ одного изъ Buccleuch'овъ. Такъ какъ онъ не былъ въ состояніи ни ходить, ни ѣздить верхомъ, то его послали въ Glasgow въ высшую школу, чтобы онъ тамъ примкнулъ къ сословію ученыхъ. Второй хромецъ, шестью поколѣніями моложе перваго, былъ сынъ одного изъ Скоттовъ изъ Harden'а и носилъ имя William Boltfoot. Въ противоположность съ предъидущимъ, онъ былъ превосходнымъ наѣздникомъ и охотникомъ: "be did survive to be а man", какъ эмфатически выражается Satcbells, вслѣдъ за которымъ и нашъ поэтъ называетъ его такъ же, конечно не безъ намека на самого себя. Вообще для поэта его собственный физическій недостатокъ освѣщался нѣкоторымъ поэтическимъ колоритомъ, благодаря этимъ двумъ легендарнымъ членамъ его клана: они придавали ему какое-то антикварное очарованіе, къ которому Скоттъ былъ особенно чувствителенъ, и въ то же время служили ему существеннымъ утѣшеніемъ. Онъ даже гордился тѣмъ, что былъ третьимъ хромцомъ въ своемъ кланѣ и соединялъ въ своемъ лицѣ ученость Ламита и искусство въ верховой ѣздѣ и страсть къ охотѣ Boltfoot'а.
   Во главѣ клана стояли уже неоднократно нами упоминавшіеся скотты изъ Buccleuch'а, глава которыхъ въ настоящее время, въ то же время и герцогъ, Buccleuch. Старый лѣтописецъ Satcbells разсказываетъ о миѳическомъ происхожденіи этого дома слѣдующее: Во времена Кеннета Макъ-Альпина два брата изъ Galloway, вслѣдствіе возстанія изгнанные изъ своей родины, пришли въ Rankelburn въ Ettrick-Forst'ѣ, гдѣ были гостепріимно приняты лѣсничимъ за ихъ искусство въ игрѣ на рогѣ и въ другихъ охотничьихъ хитростяхъ. Вскорѣ за симъ въ лѣсъ на охоту прибылъ король Kenneth. Онъ гнался за великолѣпнымъ оленемъ до до одного мѣста, лежавшаго на двѣ (англійскія) мили выше сліянія Rankelburn'а съ Ettrick'омъ. Здѣсь испуганное животное остановилось; но все же король, подоспѣвшій со своею свитою, не могъ захватить его вслѣдствіе крутого спуска и болота. Тогда John, одинъ изъ двухъ братьевъ, слѣдовавшій пѣшкомъ за охотою; соскочилъ въ пропасть, схватилъ оленя за рога, и со своею добычею снова вскарабкался на кручу и положилъ ее къ ногамъ короля. Король назвалъ эту мѣстность Buck-cleugh, и въ воспоминаніе объ этомъ герцоги Buccleuch еще въ наши дни въ своемъ гербѣ имѣютъ изображеніе оленя {Cleugh или Clench означаетъ крутой обрывъ или крутое и узкое ущелье, слѣдовательно -- Buck-cleugh -- оленье ущелье. Какъ охотникъ получилъ еще имя Scot -- этого преданіе не разъясняетъ.}. Ранѣе, какъ и у другихъ Скоттовъ, въ ихъ гербѣ изображался охотничій рогъ, которымъ ихъ предки такъ искусно владѣли.
   Угодья, которыя достались въ наслѣдство потомкамъ этого Нимирода, вначалѣ пользовались явнымъ благословеніемъ; по крайней мѣрѣ Satcbells говоритъ про нихъ:
   
   If heather-tops had been corn of the best,
   Then Buccleugh mill had gotten a noble grist.
   
   Но постепенно владѣнія ихъ улучшались и постоянно возрастали, причемъ, въ качествѣ лэна, оно было обезпечено отъ того гибельнаго дробленія, благодаря которому имѣнія лэрдовъ, между прочимъ и предковъ самаго Вальтеръ-Скотта, такъ часто распадались на ничтожные клочки. Въ правленіе Іакова I сэръ William Scott изъ Buccleuch'а выгодною мѣною земель положилъ основаніе Бранксгольмскаго баронства. Кромѣ того, онъ владѣлъ значительными полосами земли въ Ettrickforst'а и въ Tewiotdale.
   Отъ Іакова II родъ этотъ получилъ баронство Langholm на Esk'ѣ, а также угодья въ Lanarkshire въ награду за содѣйствіе, оказанное имъ королю противъ Дугласовъ. Послѣ того какъ сэръ Walter Scott изъ Buccleuch'а въ 1606 году былъ возведенъ въ пэры, а сынъ его въ 1618 году получилъ графское достоинство, ихъ родъ въ 1642 г. отъ регента Мортона, бывшаго съ ними въ родствѣ, получилъ владѣніе Dalkeith и съ этого времени избралъ своимъ мѣстопребываніемъ замокъ Dalkeith. О княжескомъ великолѣпіи, здѣсь царившемъ, съ большимъ воодушевленіемъ разсказываетъ Satcbells; разсказъ его почти дословно Вальтеръ Скоттъ перенесъ въ "Пѣснь послѣдняго минстреля". Въ своихъ залахъ, Bucchleuch'и содержали 24 знатныхъ съ оруженосцами и слугами, носившихъ ихъ имя и одной съ ними крови, которые по первому зову являлись на ихъ военную службу. Все населеніе замка сзывалась къ столу звуками колокола и барабана. Въ военное время они могли собрать подъ свои знамена сто лэрдовъ и 10.000 воиновъ. Ихъ годовые доходы, по свидѣтельству Satchells'а, достигали невѣроятной для того времени цифры 12--14,000 марокъ. Если даже и сократить эту цифру, отнеся часть ея на счетъ поэтическаго преувеличенія, то все же останется достаточно. Но высшей степени роскоши благосостояніе ихъ достигло при Аннѣ, герцогини Buccleuch и Monmouth, въ залахъ которой поетъ свою пѣснь послѣдній минстрель. Анна, внука перваго графа Buccleuch'а и за неимѣніемъ мужскаго потомства единственная наслѣдница дома, считалась богатѣйшею невѣстою и прекраснѣйшею дамою своего времени; она вступила въ супружество въ 1663 г. {По другимъ въ 1665.} съ герцогомъ Monmouth, сыномъ Карла II и прекрасной Lucy Walters (род. въ 1649 г.). Это былъ бракъ изъ разсчета, устроенный самимъ королемъ. Юная чета была еще почти въ дѣтскомъ возрастѣ, и бракъ этотъ при холодномъ высокомѣріи съ одной стороны и ничѣмъ не сдерживаемомъ легкомысліи съ другой -- ни коимъ образомъ не могъ быть счастливымъ. Но съ другой точки зрѣнія онъ былъ необыкновенно выгоденъ для той и другой стороны -- для Monmouth'а онъ доставлялъ опредѣленное общественное положеніе и богатый доходъ (10,000 ф. по Маколею), а для фамиліи Buccleuch'овъ въ томъ отношеніи, что ставилъ ихъ въ непосредственную близость, даже родство съ трономъ. Такъ какъ Monmouth уже при бракосочетаніи принялъ прибавку къ своей фамиліи Scott и соединилъ свой королевскій гербъ съ гербомъ своей супруги, то 20 апрѣля 1673 г. онъ былъ возведенъ въ герцогское достоинство и именовался герцогомъ Buccleuch. Какъ извѣстно, Monmouth былъ казненъ 15 іюля 1685 г за произведенное имъ открытое возстаніе; онъ оставилъ двухъ сыновей, старшій изъ которыхъ былъ продолжателемъ своего рода. Вдова его, не смотря на незаконное происхожденіе мужа, до самой смерти, послѣдовавшей лишь въ 1732 г. сохраняла санъ принцессы крови. Ей прислуживали пажи благороднаго происхожденія, а сама она въ пріемной залѣ сидѣла на тропѣ подъ балдахиномъ, причемъ никому изъ присутствовавшихъ не дозволялось садиться {Chambers, Traditions of Edinburgh, стр. 298 сл.}. Внукъ герцога Monmouth'а въ 1720 г. женился на старшей дочери герцога Queensherry, и вслѣдствіе этого получилъ наслѣдственное право на герцогство Queensherry, которое 23-го декабря 1810 года оказалось вакантнымъ и поэтому перешло къ герцогамъ Buccleuch'амъ, такъ что эти послѣдніе въ настоящее время принадлежатъ къ числу богатѣйшихъ и знатнѣйшихъ дворянскихъ семей Британскаго королевства.
   Родословная самого Вальтера Скотта восходитъ по вѣрнымъ даннымъ до Вальтера Скотта изъ Harden'а во второй половинѣ XVI в., игравшаго подъ именемъ Auld Wat выдающуюся роль въ исторіи и поэзіи Шотландскихъ марокъ. Источники единогласно изображаютъ его суровымъ, но прямодушнымъ исполиномъ, которому судьба дала въ жены Марію, этотъ знаменитый "цвѣтокъ Yarrow'а" {Одна позднѣйшая miss Магу Lilias Scott также имѣла это прозвище, и къ ней относятся стихотворенія "Tweedside", "Mary Scott" (Ramsay'я) и др.}, какъ ее называютъ поэты въ знакъ ея кроткой прелести. Она была дочерью Филиппа Скотта изъ Dryhope и вышла замужъ за стараго Уата въ 1567 г. {Въ брачномъ контрактѣ есть характерное условіе, по которому тесть обязуется еще нѣкоторое время содержать дочь въ своемъ домѣ, за что зять обѣщалъ ему добычу своей первой Михайловой лунной ночи. Burn's Works, ed. Cunnigham, стр. 537.}.
   Она замѣнила мѣсто матери одному мальчику, похищенному во время одной разбойнической экспедиціи, котораго усыновилъ кланъ, и который впослѣдствіи прославился, какъ слагатель многочисленныхъ пѣсенъ горцевъ. О немъ прекрасно выразился Leyden:
   
   Не nameless as the race from which he sprung,
   Sav'd other names, and left his own unsung.
   
   Не смотря на всю свою кротость и привлекательность, и этотъ "цвѣтокъ Yarrow'а" не былъ чуждъ духа разбойническихъ набѣговъ: когда, однажды, истощились ея запасы, она подала своему мужу и его гостямъ закрытое блюдо, на которомъ лежали блестящія шпоры, приглашая его этимъ вооружиться и идти добывать новые запасы. Въ другой разъ Вальтеръ Harden услыхалъ, какъ пастухъ, выгонявшій коровъ, звалъ корову Harden'а. "Корова Harden'а?" -- воскликнулъ оскорбленный старый горецъ,-- неужели уже дошло до этого? Клянусь честью, ты скоро будешь звать Harden'овыхъ коровъ!" Онъ тотчасъ созвалъ звуками рога своихъ людей, вскочилъ въ сѣдло и на другой день возвратился, гоня передъ собою стадо коровъ и пестраго быка. На возвратномъ пути онъ проѣзжалъ мимо стога сѣна. Это было бы прекраснымъ кормомъ для новыхъ обитателей его скотнаго двора; къ сожалѣнію стогъ не имѣлъ способности передвигаться, и Wat долженъ былъ проѣхать мимо, произнеся слова, вошедшія въ пословицу: "Клянусь душою, будь у тебя хоть четыре ноги, ты бы не долго простоялъ здѣсь!tf Дѣйствительно, какъ говоритъ Froissart, эти хищники ничѣмъ не брезгали, кромѣ того, что слишкомъ тяжело или слишкомъ горячо.
   Сынъ этого предка нашего поэта, sir William Scott изъ Harden'а, который пользовался особою милостью Іакова VI и поэтому много вытерпѣлъ отъ преслѣдованій Кромвеля, весьма оригинальнымъ образомъ добылъ себѣ жену. Во время одного набѣга на владѣнія сэра Gideon Murray изъ Elibank'а отчаянный юноша попался въ плѣнъ и въ оковахъ былъ приведенъ въ замокъ сэра Gideon'а на Твидѣ. Разгнѣванный баронъ уже рѣшился наказать смертью смѣлаго грабителя, и передъ воротами замка уже была поставлена висѣлица. Тогда въ дѣло вмѣшалась предусмотрительная хозяйка дома и напомнила своему супругу-повелителю о трехъ ихъ непристроенныхъ дочеряхъ, изъ которыхъ одна, вслѣдствіе своего безобразія, имѣла лишь весьма сомнительную надежду на возможность вступить въ бракъ. Вильямъ же Скотъ, прекрасный собою юноша изъ хорошаго дома, былъ такою партіею, которою не слѣдовало пренебрегать. Послѣ краткаго размышленія, этотъ образецъ безобразія былъ предложенъ ему въ жены. Кандидатъ на тотъ свѣтъ три дня обдумывалъ предложеніе,.прежде чѣмъ рѣшиться предпочесть висѣлицѣ такое супружество и сочетаться съ толстомордою Гретою", какъ ее называетъ преданіе. Брачный договоръ былъ тутъ же написанъ на барабанной шкурѣ и до сихъ поръ хранится, какъ семейная святыня {См. между прочимъ James Hogg's Ballade "The Fray of Elibank" въ его Mountain Bard and Forest Minstrel.}.
   Въ домѣ этого сэра Вильяма Скотта впослѣдствіи проживалъ въ качествѣ учителя и капеллана и Ричардъ Cameron, основатель названной его именемъ секты "камеронцевъ", неоднократно упоминаемый Вальтеромъ Скоттомъ {У Скотта Border Minstrelsy I, ХСІ сказано, что онъ занималъ это мѣсто въ домѣ сэра Вальтера Скотта изъ Harden'а, но это, должно быть, недосмотръ.}.
   Изъ сыновей сэра Вильяма третій, также Вальтеръ Скоттъ, былъ первымъ лэрдомъ изъ Raeburna однимъ изъ тѣхъ покровителей, которыхъ воспѣлъ Satchells. Онъ былъ женатъ на Изабеллѣ Mac-Dougal изъ Makerstoun'а, происходившей изъ древней и уважаемой фамиліи въ Roxburgheshir'ѣ. Хотя и его семья, и семья его супруги были сторонниками кавалеровъ, онъ перешелъ въ лагерь виговъ и даже примкнулъ къ сектѣ квакеровъ. но какъ дорого пришлось ему поплатиться за такую измѣну въ политически и религіозно нетерпимой Шотландіи! По ходатайству своихъ ближайшихъ родныхъ, брата и зятя, онъ былъ заключенъ въ тюрьму Тайнымъ Совѣтомъ въ 1665 г. сперва въ Эдинбургѣ, а потомъ въ Iedburgh'ѣ. Дѣти его были отъ него отняты, а имѣнія его обложены тяжкими налогами на предметъ ихъ воспитанія -- жестокость и нетерпимость, которую англійскіе законы проявили еще въ XIX столѣтіи относительно поэта Шелли и по тѣмъ же причинамъ {Относящіеся сюда документы см. въ примѣчаніяхъ къ предисловію къ "Сердцу Midlothian'а".}.
   Само собою, сыновья его были воспитаны Тайнымъ Совѣтомъ въ исключительно іаковитскомъ духѣ, и второй изъ нихъ, тоже Вальтеръ, прадѣдъ нашего поэта, представлялъ собою типъ архи-іаковита. Какъ младшій сынъ младшаго же сына онъ владѣлъ лишь скудными средствами; но и этого малаго имущества онъ лишился вслѣдствіе своей страстной приверженности дѣлу Стюартовъ во время смутъ этого времени. Если бы за него не заступилась герцогиня Анна Buccleuch и Monmouth, то онъ лишился бы и жизни. Онъ потерялъ свои земли, но сохранилъ свою бороду, говоритъ про него его правнукъ. Его приверженность къ изгнанной королевской династіи была такъ велика, что онъ далъ обѣтъ не стричь бороды до тѣхъ поръ, пока Стюарты не возвратятъ себѣ утраченнаго престола. За это онъ получилъ прозвище "Beardie". Одна изъ его поэтическихъ попытокъ (онъ считалъ себя призваннымъ писать стихи не только на англійскомъ, но и на латинскомъ языкѣ) заключается такими неуклюжими стихами:
   
   Barba crescat, barba crescat,
   Donec carduus revirescat.
   
   Сохранилось также стихотворное посланіе, въ которомъ Beardie приглашается своимъ двоюроднымъ братомъ Вальтеромъ Скоттомъ провести Рождественскіе праздники въ Mertoun Hous'ѣ; поэтому, конечно, не случайно и то обстоятельство, что его правнукъ во введеніи къ шестой пѣснѣ "Марміона" увѣковѣчилъ своего прадѣда, пославъ это введеніе также изъ Mertoun Hous'а на Рождествѣ своему другу Heber'у. Впрочемъ, Beardie единогласно всѣми источниками изображается какъ истинно благочестивый мужъ апостольскаго вида, чему конечно не мало способствовала его внушавшая уваженіе борода. Онъ умеръ сребровласнымъ семидесятилѣтнимъ старцемъ 3-го ноября 1729 г. въ Kelso.
   Beardie оставилъ трехъ сыновей, изъ которыхъ второй, по имени Робертъ, 16 іюля 1728 г. сочетался бракомъ съ Варварою Haliburton изъ древней и уважаемой фамиліи Наliburton'овъ изъ Newmains въ Berwickshire, которая вскорѣ послѣ того осталась безъ наслѣдниковъ мужского пола. Нашъ поэтъ, къ которому перешло замѣстительство этого рода, принялъ его гербъ въ свой собственный и напечаталъ въ 1820 г. "Memorials of the Haliburtons", какъ семейную рукопись. Изъ имѣній этой фамиліи, къ которымъ принадлежало также проданное ею аббатство Dryburgh, онъ однако ничего не унаслѣдовалъ, кромѣ фамильнаго кладбища въ развалинахъ этого романтическаго монашескаго замка.
   Робертъ Скоттъ былъ первоначально предназначенъ для морской службы, но на первомъ же своемъ плаваніи потерпѣлъ кораблекрушеніе недалеко отъ Dundee и ни за что не соглашался снова ввѣрить себя предательской стихіи. Одъ съ большею охотою обратился къ менѣе опаснымъ земледѣльческимъ занятіямъ, арендовалъ у своего двоюроднаго брата Harden а помѣстье Sandy-Knowe, между Melrose и Kelso, и въ сопровожденіи опытнаго овчаря, по имени Hogg, отправился на скотный рынокъ въ Нортумберландѣ, чтобы закупить тамъ необходимое для его имѣнія количество скота, для чего старый Hogg ссудилъ его всѣми своими сбереженіями, въ количествѣ около 30 фунтовъ. Hogg отправился ходить по гуртамъ и взглядомъ знатока выбиралъ лучшихъ животныхъ; окончивъ осмотръ, онъ хватился своего господина, дабы окончательно покончить дѣло. Но кто опишетъ его удивленіе, когда онъ увидѣлъ его, взадъ и впередъ разъѣзжавшаго на статномъ конѣ, котораго онъ легкомысленно купилъ на ввѣренныя ему трудовыя деньги своего пастуха. Такъ и кончилось дѣло съ покупкою скота. Впослѣдствіи Скоттъ въ своей собственной жизни имѣлъ достаточно поводовъ вспоминать о легкомысліи своего дѣда. "Это у меня въ крови, говаривалъ онъ; мои покупки земли и хозяйственныя постройки, въ сущности, не что иное, какъ пріобрѣтеніе охотничьей лошади вмѣсто овецъ". Къ счастью Роберту Скотту, бывшему превосходнымъ наѣздникомъ, вскорѣ представился случай на одной изъ охотъ продать свою лошадь за двойную цѣну, послѣ чего онъ серьезно занялся хозяйствомъ въ своемъ имѣніи. Въ его домѣ въ Sandy-Knowe его внукъ Вальтеръ провелъ большую часть дѣтства, и съ его стороны было лишь дѣломъ справедливой благодарности обезсмертить своего дѣда и его домъ въ введеніи къ третьей пѣснѣ "Marmion'а" {О своемъ дѣдѣ онъ говоритъ между прочимъ:
   Wise, without learning, plain and good,
   And sprung of Scotland's gentler blood;
   Whose eye, in age, quick, clear and Keen,
   Show'd what in youth its glance had been.}.
   Робертъ Скоттъ и Варвара Haliburton оставили многочисленное потомство. Двое младшихъ сыновей -- ужъ начнемъ съ конца -- поступили въ морскую службу въ Остъ-индской кампаніи. Одинъ изъ нихъ умеръ неженатымъ въ молодые годы. Другой, капитанъ Робертъ Скоттъ, впослѣдствіи возвратился въ свое имѣніе Rosebank близъ Kelso и съ тѣхъ поръ постоянно съ любовью относился къ своему племяннику -- нашему поэту. Третій сынъ, Ѳома, остался вѣренъ земледѣлію и умеръ мѣстнымъ патріархомъ на 90-мъ году отъ рожденія, 27-го января 1823 года. Одна дочь вышла замужъ за двоюроднаго брата -- Вальтера Скотта изъ Raeburn'а и неоднократно съ уваженіемъ и любовью упоминается своимъ племянникомъ. Другая дочь, Janet, осталась дѣвицею и была нянькою и воспитательницею поэта въ его самомъ раннемъ дѣтствѣ. "She did all but bear him", говоритъ Allan въ своемъ жизнеописаніи Скотта. Наконецъ, старшій сынъ Роберта изъ Sandy-Knowe, также по имени Вальтеръ, былъ отцомъ нашего поэта. Онъ былъ первый изъ Скоттовъ, переселившійся съ семьею въ городъ, откуда однако его знаменитый сынъ снова перевелъ ее на ея историческую почву въ Шотландскихъ маркахъ. О немъ мы поговоримъ подробнѣе въ слѣдующей главѣ.
   Но не только со стороны отца, но и со стороны матери нашъ поэтъ происходилъ изъ хорошаго и поэтическаго рода. Она происходила изъ клана Rutherford, который собственно не имѣетъ европейскаго имени, но въ народной рѣчи обозначается, какъ "the bauld Rutherfords that were sae stout". " Rutherford'u изъ Hunthill'а, говоритъ нашъ поэтъ въ примѣчаніяхъ къ "Пѣснѣ послѣдняго минстреля". были древнимъ родомъ горныхъ лэрдовъ, которые въ исторіи являются то защитниками страны отъ англійскихъ нападеній, то нарушителями мира въ собственной землѣ. Одинъ изъ нихъ былъ извѣстенъ подъ именемъ Dickon Draw-the-Sword или пѣтухъ изъ Huntill'а и замѣчателенъ тѣмъ, что сражался вмѣстѣ со своими девятью сыновьями. Кромѣ того, мать поэта по женской линіи вела свою родословную отъ Sir William Alexander, графа Stirling'а (род. въ 1640 г.) при посредствѣ не менѣе знатныхъ фамилій Swinton и Sinclair; графъ Stirling, съ одной стороны какъ поэтъ и другъ Drumond'а изъ Hawthornden и Ben Jonson'а, съ другой -- какъ первый завоеватель Канады играетъ не маловажную роль въ литературныхъ и политическихъ лѣтописяхъ Шотландіи. Подобно тому, какъ Скоттъ выводитъ въ "Пѣснѣ послѣдняго минстреля" кланы своей матери -- Rutherford'омъ и Swinton'омъ, такъ и въ герои своего драматическаго произведенія "Наlіdon Hill" онъ избралъ одного изъ Swinton'омъ. Замѣчательно, что онъ нигдѣ не упоминаетъ о графѣ Стирлингѣ, тогда какъ онъ не пропустилъ ни одного изъ своихъ предковъ, сколько-нибудь заслуживавшихъ упоминанія.
   Въ одномъ письмѣ къ Ellis Скоттъ дѣлаетъ слѣдующую, нѣсколько юмористическую характеристику своихъ предковъ: "Мой дѣдъ", говоритъ онъ, -- "былъ торговецъ лошадьми и скотомъ и пріобрѣлъ себѣ состояніе; мой прадѣдъ былъ іаковитъ и измѣнникъ (какъ ихъ называли въ то время) и потерялъ состояніе. Передъ нимъ была еще пара полу-голодныхъ лэрдовъ, которые ѣздили на тощихъ клячахъ, за которыми бѣжали еще болѣе тощія собаки; лэрды эти съ трудомъ могли собрать съ сотни арендаторовъ сотню фунтовъ, они дрались на дуэляхъ, носили набекрень шапки и называли себя джентльменами. Затѣмъ мы приходимъ къ древнимъ временамъ горцовъ, къ воровству скота, къ висѣлицамъ и т. д., когда, какъ я опасаюсь, о чести, по крайней мѣрѣ въ современномъ смыслѣ, едва ли можетъ быть и рѣчь. Но это лишь шутка; на самомъ же дѣлѣ поэтъ думалъ иначе, И кто же можетъ поставить ему въ вину, что онъ гордится своей родословной, причислявшей его. какъ потомка и родственника. къ дѣятельнѣйшимъ и лучшимъ родамъ его отечества? Въ генеалогическихъ стремленіяхъ семьи выказывается не одна только суетная прихоть или высокомѣрная исключительность; нѣтъ, въ глубинѣ этихъ стремленій лежитъ любовь къ жизни, страхъ передъ уничтоженіемъ и возвышенное сознаніе своей продолжительной многосторонней связи съ человѣчествомъ. Скоттъ сознательно и часто возвращается къ той мысли, что его предки отнюдь не были особенно богаты, тѣмъ менѣе кровь ихъ постоянно считалась "gentle"; что его литературный дипломъ лишь нѣсколько -- но отнюдь не много -- возвысилъ его надъ уровнемъ ихъ значенія -- и въ минуты своей дворянской гордости вспоминалъ о томъ, что у него есть прекрасный, старый гербъ. Въ другомъ мѣстѣ, въ полномъ сознаніи достоинства имени, которое онъ носитъ, Вальтеръ Скоттъ иронизируетъ надъ тѣми, которые ухищряются облагородить свои фамильныя прозвища, доставшіяся имъ отъ ихъ прежнихъ ремеслъ, стариннымъ правописаніемъ, и, напримѣръ, употребительныя фамиліи Smith. Collier и Tailleur измѣнили въ Smyth, Collyer и Tai Heure. Къ своему клану онъ до послѣднихъ мгновеній питалъ мечтательную любовь и уваженіе и во все продолженіе своей жизни былъ самоотверженно преданъ герцогу и его семейству, за что герцогъ платилъ ему столь же благородною дружбою. Поэтому иногда оригинальный взглядъ и образъ выраженій въ духѣ древнихъ клановъ, къ которому прибѣгалъ поэтъ, выливается у него въ форму, производящую на насъ почти комическое впечатлѣніе. Такъ, напримѣръ, въ письмѣ къ графу Dalkeith поэтъ выражаетъ надежду, что его милый маленькій вождь благополучно преодолѣлъ опасность коклюша. У кого не вызоветъ улыбку это сопоставленіе "вождя" и "коклюша?" Даже въ Италіи, красоты которой не могли найти отголоска въ его душѣ, въ его уже погружавшемся въ мракъ духѣ воспоминаніе о родномъ кланѣ вызывало послѣднее предзакатное мерцаніе зари, и онъ чувствовалъ себя счастливымъ, если разговоръ обращался на его вождя. Скажемъ болѣе: изъ нѣдръ семьи и клана ведетъ свое начало вся поэзія Скотта; и какъ поэтъ, онъ является членомъ клана съ ногъ до головы. Онъ въ равной степени поэтъ своего рода и поэтъ своей родины. Геройскіе подвиги и слава его клана -- вотъ исходные пункты его поэзіи, развитіе которой можно прослѣдить отъ нихъ шагъ за шагомъ, даже и въ періодъ большаго кругозора его исторической поэзіи. Кланъ, марки, Шотландія -- вотъ троица его поэзіи, пониманіе и оцѣнка которой поэтому всецѣло обусловливаются знакомствомъ съ этими тремя факторами. Его постоянное стремленіе направлено къ тому, чтобы прославить кланъ и этимъ возвеличить съ одной стороны свое отечество, съ другой и самого себя. Его завѣтнѣйшею цѣлью было блистать въ качествѣ леннаго владѣльца своего клана, считаться его первымъ джентльменомъ послѣ вождя, создать своему роду новую эру богатства и славы и обезпечить почетное мѣсто своему портрету въ галлереѣ своего замка, но какъ неумолимо поступила съ нимъ судьба! Она безжалостно уничтожила всѣ эти завѣтныя надежды, и въ удѣлъ поэта безсмертіе досталось лишь въ области его поэзіи, на которую онъ нѣсколько свысока смотрѣлъ лишь какъ на средство достиженія своей болѣе великой цѣли.
   

III.
Юность и воспитаніе.
1771--1786.

   Отецъ поэта (р. 1729, ум. 1799) принадлежалъ къ необыкновенно многочисленной въ Шоттландіи профессіи Writer'омъ {Шотландское, равно какъ и англійское, сословіе адвокатовъ распадается на два класса: одни (по шотландски Writers to the Signet или короче Writers, по англійски Attrorneys) ведутъ личные переговоры съ кліентами и сторонами и составляютъ необходимыя бумаги, на основаніи которыхъ вторые (шотландскіе Advocates, англійскіе Barristers) устно ведутъ дѣло въ подлежащемъ судебномъ учрежденіи. Оба класса строго разграничены другъ отъ друга, должность Writer'омъ обыкновенно считается болѣе прибыльною, должность же Advocates напротивъ болѣе почетною и стоящею выше. Advocates -- это шотландскіе "noblesse de la rohe".}. Сынъ его въ своей не оконченной автобіографіи любящей, но твердою и безпристрастной рукою начерталъ его портретъ, съ которымъ согласно и другое его изображеніе, оставленное намъ нѣкоимъ Mitchell'емъ, который нѣкоторое время былъ домашнимъ учителемъ въ семействѣ Скоттовъ. Скоттъ -- отецъ имѣлъ видную наружность, кроткое выраженіе лица, исполненную достоинства осанку, близкую къ чопорности, и въ юности считался замѣчательнымъ образцомъ мужественной красоты. Прямодушіе, точное исполненіе своихъ обязанностей и доброжелательство, наряду съ строгостью относительно себя и другихъ, были основными чертами его характера; благодаря этимъ свойствамъ, по выраженію одной изъ его невѣстокъ, онъ могъ прожить всю жизнь, не пріобрѣтая себѣ враговъ и не лишаясь ничьей дружбы. Но напрасно мы бы стали искать въ немъ выдающихся свойствъ ума, поэтической способности или литературнаго честолюбія, которыя бы могъ унаслѣдовать отъ него его сынъ. Даже и любовь, которую онъ питалъ къ своей родинѣ и ея маркамъ, была лишена всякаго поэтическаго порыва. Чуждаясь общественныхъ связей, онъ рѣдко видѣлъ гостей въ своемъ домѣ; онъ скорѣе удалялся отъ жизнерадостныхъ кружковъ мѣстныхъ ученыхъ, услаждавшихъ свои досуги остроумными бесѣдами и веселыми трапезами и составлявшихъ въ то время дающее тонъ общество Эдинбурга, которое впослѣдствіе его сынъ изобразилъ по различнымъ поводамъ столь же сильною, сколько и вѣрною кистью. Онъ былъ умѣренъ до воздержанія, почти до аскетизма. Такъ, напримѣръ, если кто-нибудь замѣчалъ за столомъ, что супъ хорошъ, то онъ, отвѣдавъ его еще разъ, обыкновенно вливалъ въ него стаканъ воды, говоря: "да, слишкомъ хорошъ, дѣти". Только тогда, когда обстоятельства того требовали, и онъ не уклонялся отъ гостепріимства, столь свойственнаго шотландцамъ. Почти педантическій приверженецъ старыхъ нравовъ и обычаевъ, онъ чувствовалъ себя оскорбленнымъ несоблюденіемъ ихъ при совершеніи крестинъ, свадебъ и похоронъ. Послѣднія онъ особенно любилъ, и поэтому его часто приглашали на этотъ обрядъ въ качествѣ распорядителя и руководителя. Въ религіозномъ отношеніи онъ былъ строгимъ пресвитеріанцемъ и неуклоннымъ посѣтителемъ церкви, не по привычкѣ, а по убѣжденію. По свидѣтельству его сына, который будучи мальчикомъ, не разъ засыпалъ въ церкви, празднованіе воскресеній въ родительскомъ домѣ было необыкновенно строго и потому лишено дѣйствительной благодати для дѣтей. Кромѣ посѣщенія церкви, по воскресеньямъ совершались еще домашнія молебствія, и кромѣ Библіи и молитвенника, допускалось чтеніе лишь наставительныхъ книгъ, вродѣ: "Странствованія пилигрима" Буньяпа или "Смерти Авеля" Гесснера. Подобно тому, какъ вообще шотландцы имѣли склонность къ богословскимъ занятіямъ, такъ и любимымъ занятіемъ Скотта было изученіе церковной исторіи, и сынъ его предполагаетъ, что часто., когда семья его предполагала, что онъ въ своей рабочей комнатѣ углубленъ въ изученіе юридическихъ дѣлъ, онъ въ это время вмѣсто того погружался въ исторію церкви Кнокса и Spottiswoode'а. Въ политикѣ онъ былъ тори и умѣлъ счастливо лавировать между Брауншвейгскимъ домъ и Стюартами, какъ между Оциллою и Харибдою, не разрывая связей ни съ тою, ни съ другою партіею. Въ этомъ отношеніи его сынъ добродушно скопировалъ его въ лицѣ Mr. Saunders'а Fairford'а въ "Redgautlet". Говоря о Карлѣ Стюартѣ, онъ не употреблялъ ни выраженія "принцъ", что могло оскорбить царствующую династію, ни выраженія "претендентъ", непріятнаго для слуха іаковитовъ, но всегда говорилъ "кавалеръ". Онъ зналъ лишь "affaire" 1745 г. и тѣхъ лицъ, которыя въ этомъ году были "тамъ".
   При такихъ свойствахъ характера, Скоттъ не былъ созданъ для того, чтобы извлекать всѣ выгоды, которыя ему давала его должность. Онъ могъ бы составить себѣ значительное состояніе, если бы не былъ слиткомъ честенъ, и многіе изъ его кліентовъ, вѣроятно, стоили ему болѣе, чѣмъ платили. Какъ онъ относился къ своимъ кліентамъ, можно видѣть по слѣдующимъ двумъ анекдотамъ. Въ одно изъ воскресеній къ нему пришелъ зажиточный помѣщикъ, дабы освѣдомиться о ходѣ своего процесса, при чемъ пожелалъ взглянуть на относящіеся къ дѣлу акты. Такъ какъ дѣло не было спѣшно, то Скоттъ попросилъ его зайти къ нему въ другой день недѣли. Когда тотъ сталъ настаивать, Скоттъ вручилъ ему всѣ его бумаги, объяснивъ, что онъ не имѣетъ обыкновенія заниматься мірскими дѣлами по воскресеньямъ, и что онъ, конечно, найдетъ въ Эдинбургѣ многихъ другихъ адвокатовъ, которые въ этомъ отношеніи не раздѣляютъ его воззрѣній. Mitchell, сохранившій намъ эту черту характера Скотта, съ восторгомъ прибавляетъ къ своему разсказу, что подобный человѣкъ безъ сомнѣнія долженъ былъ пользоваться неограниченнымъ довѣріемъ и истиннымъ уваженіемъ. Митчелъ, конечно, былъ столь закоренѣлымъ "ревнителемъ субботы" (Sabbatharier), что впослѣдствіе внесъ значительный вкладъ въ Монтрозскій монастырь, такъ какъ не могъ убѣдить матросовъ въ томъ, что плавать подъ парусами по воскресеньямъ есть безбожное дѣло, -- на что матросы со своей стороны смотрѣли какъ на благопріятное предзнаменованіе. На сколько приведенный анекдотъ характеризуетъ Скотта съ религіозной стороны, на столько нижеслѣдующій рисуетъ его въ политическомъ отношеніи. Любопытство г-жи Скоттъ въ теченіи долгаго времени было сильно возбуждаемо постоянными посѣщеніями неизвѣстнаго господина, который регулярно по вечерамъ являлся въ закрытыхъ носилкахъ и до поздней ночи оставался въ комнатѣ ея супруга. На ея многократные вопросы, къ великому прискорбію, она получала отъ мужа уклончивые отвѣты. Однажды вечеромъ, снова услыхавъ приближеніе носилокъ, возвѣщавшее посѣщеніе таинственнаго гостя, она была болѣе не въ состояніи обуздать свое любопытство и рѣшилась проникнуть въ святилище съ чайными чашками, предлагая ихъ сидѣвшимъ тамъ мужчинамъ. Незнакомецъ поклонился и взялъ чашку; Скоттъ нахмурился и отказался. Едва гость успѣлъ уѣхать, Скоттъ схватилъ чашку, изъ которой пилъ гость, открылъ окно и вышвырнулъ ее вонъ. Когда его жена выразила сожалѣніе о своемъ прекрасномъ сервизѣ, мужъ обратился къ ней съ слѣдующими словами: "Я могу извинить вамъ, сударыня, ваше невинное любопытство, но и вы долины помириться съ наказаніемъ, къ которому оно васъ привело. Въ моемъ домѣ я могу по дѣлу принимать лицъ, совершенно недостойныхъ гостепріимства моей жены. Ни я, ни кто-либо изъ моихъ не долженъ прикасаться къ тому сосуду, изъ котораго пилъ Murray Broughton" {Блюдечко это счастью уцѣлѣло. Нашъ поэтъ сохранилъ его и этимъ положилъ основаніе своего антикварнаго кабинета.}. Murray Broughton былъ несчастный тайный секретарь претендента, который цѣною доноса на приверженцевъ своего бывшаго повелителя купилъ себѣ жизнь, но вмѣстѣ съ нею и презрѣніе обѣихъ партій.
   Мать Скотта (ум. 24 дек. 1819 г.) была дочерью доктора John'а Rutherford'а, профессора медицины въ Эдинбургскомъ университетѣ, отъ его перваго брака съ миссъ Swinton. Dr. Rutherford, какъ ученикъ великаго Boerbave. занялъ не маловажное мѣсто въ исторіи своей науки и отличался не только своими спеціальными познаніями, но и вообще превосходнымъ общимъ образованіемъ и остротою и живостью ума. Дочь его получила поэтому прекрасное воспитаніе, на сколько это вообще въ то время было возможно въ Шотландіи, конечно, не безъ неизбѣжной примѣси формальности и сухости. Уже въ преклонныхъ годахъ она, напримѣръ, никогда не позволяла себѣ облакачиваться спиною къ спинкѣ стула, помни строгія предписанія пройденной ею школы. Ростомъ она была мала, одѣвалась просто и вообще никакъ не могла считаться красавицею. Тѣмъ не менѣе она обладала развитымъ умомъ, хорошимъ вкусомъ и кроткимъ, привлекательнымъ обхожденіемъ, не разъ смягчавшимъ суровость ея супруга. Притомъ она умѣла соединять въ своемъ домашнемъ хозяйствѣ мудрую бережливость съ необыкновенною благотворительностью. Съ счастливымъ характеромъ она соединяла рѣшительную склонность къ поэзіи, особенно къ балладамъ; она обладала яснымъ умомъ и рѣдкою памятью, въ которой хранила много семейныхъ анекдотовъ и преданій, такъ что Вальтеръ, къ которому она всегда обнаруживала особую любовь, откровенно признается, что въ этомъ отношеніи она имѣла рѣшительное вліяніе на его развитіе, и что онъ обязанъ матери значительнымъ матеріаломъ для своихъ романовъ. Особенна сильна она была въ генеалогіи извѣстныхъ и дружественныхъ фамилій. Ея пресвитеріанство не препятствовало ей любить Шекспира, такъ какъ, какъ ни была она религіозна, ея благочестіе, сообразно съ особенностями ея пола, было скорѣе дѣломъ сердца и не имѣло характера догматической сухости и суровой строгости, отличавшей ея супруга.
   Такимъ образомъ родительскій домъ Скотта представляетъ намъ картину благоустроеннаго, основаннаго на разумномъ пониманіи жизни и строгомъ исполненіи обязанностей домашняго быта. Мы не увидимъ здѣсь буйныхъ и безпорядочныхъ страстей, какъ, напримѣръ, у Шекспира, Байрона, Шелли и Бёрнса; здѣсь скорѣе каждый членъ семейства своимъ основнымъ правиломъ избралъ афоризмъ Лютера -- конечно самъ того не зная:
   
   Пусть каждый учитъ свой урокъ,
   Пойдетъ тогда все въ домѣ впрокъ.
   
   Все движется здѣсь по колеѣ порядка и благоразумія. Мы видимъ обезпеченное состояніе, безъ заботъ о насущномъ хлѣбѣ, но и безъ излишества; гармоничное согласіе съ общимъ мнѣніемъ и общими нравами и вытекающее отсюда уваженіе и почетъ. Родители Скотта представляются намъ, какъ настоящіе родители поэта, какими, напримѣръ, были родители Гёте или Шиллера: строгій и властный отецъ, мужъ ума и долга, женственная и кроткая мать, одаренная чувствительностью и фантазіею. Только количествомъ дѣтей, которымъ небо благословило ихъ бракъ, они отличаются отъ родителей Гёте: отъ ихъ брака, заключеннаго въ апрѣлѣ 1758 г., родилось не менѣе 12 дѣтей. Шестеро первыхъ впрочемъ вскорѣ послѣ рожденія скончались -- несчастье, которое главнымъ образомъ должно приписать нездоровому помѣщенію, въ которомъ тогда жили родители. Оно находилось въ третьемъ этажѣ одного изъ самыхъ старыхъ домовъ на College Wynd, одной изъ тѣхъ невѣроятно узкихъ улицъ стараго Эдинбурга, которыя впослѣдствіе были уничтожены, чтобы дать мѣсто новому зданію университета. Безъ сомнѣнія, она была до невозможности узка, мрачна, сыра и пропитана всякими міазмами, и Скоттъ-отецъ, вскорѣ послѣ рожденія нашего Вальтера, увидѣлъ себя вынужденнымъ переселиться въ просторный и веселый домъ на George Square, самой обширной и красивой площади стараго города.
   Седьмой ребенокъ, первый изъ оставшихся въ живыхъ, былъ Робертъ Скоттъ. Онъ поступилъ въ королевскій флотъ участвовалъ во всѣхъ морскихъ сраженіяхъ подъ начальствомъ адмирала Rodney, затѣмъ поступилъ на службу въ Остъ-индскую компанію и палъ жертвою индійскаго климата. За нимъ слѣдуетъ Джонъ Скоттъ, родившійся въ 1768 г. и умершій 8 мая 1816 г. майоромъ 73 полка. Онъ остался холостякомъ и помогалъ брату въ его покупкѣ Абботсфорда. Затѣмъ идетъ Вальтеръ, поэтъ, родившійся въ одинъ день съ Наполеономъ. 15-го августа 1771 г.; не смотря на хромоту, онъ пережилъ всѣхъ своихъ братьевъ и сестеръ. Десятымъ ребенкомъ была дѣвочка, по имени Анна, родившаяся въ 1712 г. и умершая въ 1801 г., болѣзненное существо, страдавшее безпрестанными недугами. Во время послѣдней болѣзни своего отца она была его преданною сидѣлкою, что и было главною причиною ея преждевременной смерти. Братъ ея оставилъ намъ изображеніе этого ухода за больнымъ въ "Chronicles of the Canongate" (Croftangry и его племянница). Слѣдующимъ по порядку былъ Ѳома, любимый братъ Вальтера, родившійся въ 1773 г. Сперва онъ унаслѣдовалъ карьеру своего отца, но вскорѣ, благодаря смѣлымъ спекуляціямъ, очутился въ значительныхъ денежныхъ затрудненіяхъ; затѣмъ поступилъ казначеемъ въ Чо--й полкъ, въ какой должности оставался до смерти въ 1823 г. въ Канадѣ. Послѣ Вальтера, это былъ самый талантливый изъ всѣхъ своихъ братьевъ, такъ что братъ всячески пытался склонить его къ занятіямъ литературой; при появленіи "Ваверлея", онъ весьма многими былъ признанъ его авторомъ, -- предположеніе, которое настоящій авторъ въ видахъ лучшаго сохраненія своего инкогнито, считалъ нужнымъ всячески поддерживать. Послѣднимъ отпрыскомъ родителей Вальтера Скотта былъ Даніель (ум. 1806 г.). Предназначенный въ купцы, онъ вскорѣ сталъ вести легкомысленный образъ жизни, долженъ былъ оставить отечество, но и на Ямайкѣ не вступилъ на путь исправленія и возвратился на родину, чтобы умереть здѣсь жертвою своихъ излишествъ. Вальтеръ смотрѣлъ на него, какъ на пятно своей семьи, и на столько не признавалъ его, что въ тогдашней своей перепискѣ постоянно называлъ его своимъ родственникомъ и никогда братомъ; когда братъ умеръ, его не могли уговорить (о чемъ онъ впослѣдствіи сожалѣлъ) оказать ему послѣдній долгъ и носить по немъ трауръ.
   Вальтеръ явился на свѣтъ Божій необыкновенно здоровымъ ребенкомъ, но былъ ввѣренъ чахоточной кормилицѣ, что продолжалось до тѣхъ поръ, пока докторъ, съ которымъ она втайнѣ совѣтывалась о своей болѣзни, еще во время предупредилъ родителей, которые тотчасъ же ей отказали. На ея мѣсто поступила здоровенная крестьянка. Вальтеръ сталъ замѣтно полнѣть до возраста полутора или двухъ лѣтъ. Въ это время, когда у него шли зубы, и онъ долженъ былъ пролежать въ кроваткѣ три дня, по выздоровленіи внезапно оказалось, что онъ хромаетъ на правую ногу. Дѣдъ его Rutherford и другіе городскіе врачи, которыхъ призывали одного за другимъ, испробовали надъ нимъ все свое искусство, но безуспѣшно: нога такъ и осталась безсильною и хромою. Полагаютъ, что причиною этого убожества было нѣчто въ родѣ удара, быть можетъ, въ связи съ скрофулезнымъ предрасположеніемъ, и дѣйствительно нельзя отрицать, что расположеніе къ удару было у нихъ въ семьѣ. Ребенокъ сталъ хирѣть и нѣкоторое время долженъ былъ ходить на костыляхъ. Кромѣ профессіональной медицины, озабоченные родители стали прибѣгать къ всевозможнымъ домашнимъ средствамъ, но такъ какъ и это не привело ни къ чему, то по совѣту врачей ребенка отвезли къ дѣду въ Sandy Knowe, гдѣ надѣялись на благодѣтельное вліяніе сельскаго воздуха и моціонъ на свободѣ. Кромѣ того, пробовали и кровяныя ванны. Конечно, и тутъ исцѣленія не достигли, во житье въ деревнѣ въ другомъ отношеніи самымъ рѣшительнымъ и благодѣтельнымъ образомъ повліяло не только на тѣлесное, но и на духовное развитіе ребенка.
   Въ Sandy-Knowe Вальтеръ былъ перенесенъ на классическую почву своего племени и его поэзіи; здѣсь онъ возросъ на лонѣ природы и впиталъ въ себя уже въ самомъ нѣжномъ дѣтствѣ глубокую любовь къ неодушевленной и одушевленной природѣ и примыкающей къ ней сокровищницѣ преданій {См. введеніе къ 3-й пѣснѣ "Mannion".}. Въ отличіе отъ городскихъ дѣтей, чуждыхъ міру растеній и животныхъ, онъ научился здѣсь считать себя родственнымъ имъ звеномъ въ цѣпи творенія. Съ горныхъ высотъ передъ нимъ разстилался широкій горизонтъ; онъ видѣлъ передъ собою, какъ прекрасно выразился Вашингтонъ Ирвингъ, обѣтованную землю своей будущей славы. На утесахъ, окружавшихъ домъ его дѣда, стояли развалины Смалькольмскаго замка, которымъ онъ впослѣдствіи посвятилъ свою балладу "Ивановъ вечеръ". Въ незначительномъ отдаленіи взоръ его встрѣчалъ руины замковъ Hume и Littledean, а на краю горизонта синѣли Чевіотскія горы. Здѣсь слышалъ онъ шумъ теченія Твида, катившаго свои волны мимо романтически достопамятнаго Dry burgh'а, гдѣ Вальтеру нѣкогда суждено будетъ найти мѣсто вѣчнаго упокоенія; здѣсь духъ его возвышался къ аркамъ и колоннамъ чудеснаго Мельрозскаго аббатства. Но надъ всею страною господствовала тройная вершина Эйкдонскихъ горъ, истинный Парнассъ Скотта. Какъ уснувшаго во время игры мальчика-Горація голуби Апуліи покрывали молодою листвою, чтобы его не могла найти злая гадюка, такъ здѣсь феи Шотландской горной страны соткали маленькому Скотту невидимую одежду, защищавшую его отъ всякихъ опасностей, и навѣвали на него сладкія и блаженныя грезы. Природа для него не заключала въ себѣ ничего ужаснаго; разсказываютъ, что когда однажды во время грозы мальчика забыли внѣ дома, онъ радовался грому и молніи, хлопалъ ручонками и въ восторгѣ восклицалъ: "чудесно! чудесно!".
   Патріархальными обитателями Sandy-Knowe были его дѣдъ и бабка и ихъ незамужняя дочь миссъ Janet. Поэтъ изображаетъ всю эту семью одаренною необыкновенно стоическимъ характеромъ, въ доказательство чего разсказываетъ, что его дядя, капиталъ Робертъ, его тетка мистрисъ Curie и нѣкоторые другіе родственники, чувствуя приближеніе смерти, высылали всѣхъ присутствующихъ, чтобы встрѣтить смерть съ глазу на глазъ. По видимому, дѣдъ особенно заботился о физическомъ благосостояніи ввѣреннаго его попеченіямъ внука, и поэтъ очень забавно разсказываетъ, какъ его регулярно обертывали въ свѣжую шкуру каждой убитой овцы, и какъ его дѣдушка самъ всячески старался побудить мальчика ползать и ходить, чтобы возбудить жизненную силу въ его больной ножкѣ. Добрый старикъ скончался черезъ годъ, и его мѣсто заступилъ дядя Ѳома, помогавшій бабушкѣ поэта въ управленіи имѣніемъ. Бабушка обыкновенно сидѣла за прялкою и разсказывала внуку разныя исторіи про національныхъ героевъ Wallace и Bruce, про Робина Гуда и его товарищей, а также о нѣкоторыхъ изъ предковъ и другихъ горныхъ герояхъ. Наконецъ тетка Janet была настоящею воспитательницею ребенка и дѣйствительно замѣняла ему мать. Она была очень вспыльчиваго характера, но сердечно любила своего питомца. Еще прежде чѣмъ онъ усвоилъ себѣ искусство читать, она напечатлѣла въ его рано созрѣвшей памяти многіе народные романсы и баллады. "Баллада о Hardiknut" {Въ Percy's Reliques.}? говоритъ Скоттъ, "была первая, которую я выучилъ, и будетъ послѣднею, которую я забуду". Къ числу книгъ, впервые попавшихъ въ руки рано пробужденнаго къ умственной работѣ ребенка, принадлежали упомянутая нами выше исторія рода Скоттовъ, которая во всю его жизнь оставалась одною изъ его любимѣйшихъ книгъ, и "Tea Table Miscellany" Аллана Ramsay'я.
   Для поправленія здоровья ребенокъ большую часть дня проводилъ на свободѣ. Рано утромъ, когда старый пастухъ, котораго въ шутку называли "коровьимъ чиновникомъ", выгонялъ "Sandy-Knowe'скихъ коровъ", Вальтеръ не могъ угомониться до тѣхъ поръ, пока онъ не сажалъ его верхомъ себѣ на спину и не приносилъ къ тому мѣсту, гдѣ между скалами и обрывами паслось стадо коровъ и овецъ. Пока пастухъ, сидя на камнѣ, занимался своею ручною работою, Вальтеръ ползалъ между ягнятами; любовь къ животнымъ отъ самаго дѣтства не покидала его во всю его жизнь. Въ то же время, въ обществѣ пастуховъ и служанокъ, онъ усвоилъ себѣ нравы и языкъ народа, которые впослѣдствіи сохранилъ для потомства въ своей художественной передачѣ. Если мальчику приходила охота вернуться съ пастбища домой, "коровій чиновникъ" трубилъ въ рогъ особый сигналъ, который отлично понимали служанки Скоттова дома и приходили за мальчикомъ.
   Когда стало ясно, что сельскій воздухъ и сельская жизнь, какъ они ни благотворно вліяли на общее состояніе ребенка, не могли принести ему желаннаго исцѣленія, родители рѣшились (въ 1775 г.) послать Вальтера въ Bath на морскія купанья, и тетка Janet, привыкшая къ своему мирному уединенію, принесла себя въ жертву своему любимцу и сопровождала его въ этотъ модный Вавилонъ. Путешествіе совершилось моремъ до Лондона (на что потребовалось около двѣнадцати дней), и Вальтеръ Скоттъ не забылъ замѣтить, что корабль носилъ имя "Герцогиня Buccleuch". Во время переѣзда пассажиры шутили съ искалѣченнымъ, но развитымъ ребенкомъ, и тридцать лѣтъ спустя, когда слава Скотта разнеслась по всему міру, одна дама гордилась тѣмъ, что спала съ мальчикомъ на одной койкѣ. Впечатлѣнія открывшагося передъ глазами ребенка новаго міра были такъ сильны, что поэтъ сохранилъ ихъ до глубокой старости. Во время пребыванія въ Bath'ѣ, продолжавшагося около года, мальчика посылали въ школу къ одной дамѣ, гдѣ онъ собственно и выучился читать. Его главныя воспоминанія о Bath'ской жизни заключались въ томъ, что ему и его теткѣ оказывалъ особое вниманіе достопочтенный John Home, авторъ трагедіи "Douglas" {"Our only Scottish Tragedy w. Odd Morality, первая глава.}, и что дядя его Робертъ во время одного изъ посѣщеній Bath'а взялъ его въ первый разъ въ театръ, гдѣ они видѣли комедію Шекспира "Какъ вамъ будетъ угодно".
   Но и купанья не оказали своего благотворнаго дѣйствія на больного ребенка, и Вальтеръ съ теткою поѣхали сперва, навѣстить домъ своихъ родителей въ Эдинбургѣ. Въ это время онъ произвелъ сильное впечатлѣніе своими не по годамъ развитыми способностями и живостью воображенія. Одна дама, находившаяся въ дружественныхъ отношеніяхъ съ его семействомъ, мистриссъ Cockburn въ письмѣ отъ 15-го ноября 1777 года рисуетъ намъ ребенка такими чертами:
   "Вчера вечеромъ, пишетъ она, я обѣдала у г. Вальтера Скотта. У мальчика необыкновенный геній, какой я когда-либо видѣла. Когда я вошла, онъ читалъ матери стихотвореніе. Я просила его продолжать; это было описаніе кораблекрушенія. Его оживленіе росло вмѣстѣ съ бурею. Онъ возводилъ глаза къ небу и поднималъ руки. "Теперь ломается мачта", говорилъ онъ, -- "крахъ,-- вотъ она лежитъ! Они всѣ пойдутъ ко дну!" Послѣ этого восклицанія онъ обратился ко мнѣ: "Это слишкомъ печально", сказалъ онъ, -- "я прочту вамъ лучше что-нибудь поинтереснѣе". Я предпочла поболтать съ нимъ и спросила, что онъ думаетъ о Мильтонѣ и другихъ книгахъ, которыя онъ въ это время читалъ. Одно изъ его замѣчаній было такое: "Какъ странно, что Адамъ, только что явившійся на свѣтъ, зналъ уже все -- это. вѣроятно, фантазія поэта". Когда ему возразили, что Богъ создалъ Адама совершеннымъ, онъ тотчасъ успокоился. Когда тетка вечеромъ укладывала его спать, онъ сказалъ ей, "что онъ можетъ полюбить даму". "Какую даму?" спросила тетка. "Ну, мистриссъ Cockburn; я думаю, что она такой же виртуозъ, какъ и я". "Милый-Вальтеръ", сказала тетка Janet,-- "что такое виртуозъ?" "Развѣ ты не знаешь? Такой человѣкъ, который все хочетъ знать и будетъ все знать"Пожалуйста скажите, какъ вы думаете, сколько лѣтъ этому мальчику? Скажите это прежде, чѣмъ я вамъ это скажу. Ну, двѣнадцать или четырнадцать. Какъ бы не такъ! Ему едва минуло шесть лѣтъ. И онъ читаетъ, какъ Гаррикъ!" На эту послѣднюю похвалу мы сейчасъ же долины замѣтить, что если и возможно, что Скоттъ-мальчикъ, главнымъ образомъ, благодаря своему пребыванію въ Bath'ѣ, и усвоилъ себѣ чистое англійское произношеніе, то во всякомъ случаѣ впослѣдствіи онъ не былъ свободенъ отъ шотландскаго акцента и въ сношеніяхъ съ народомъ всегда употреблялъ шотландское нарѣчіе. Во всякомъ случаѣ онъ и въ зрѣломъ возрастѣ возбуждалъ всеобщее удивленіе своимъ чтеніемъ, въ чемъ ему въ значительной степени способствовалъ его мелодичный, звучный органъ. Приблизительно къ тому же возрасту относится и другая черта изъ жизни Вальтера. Онъ былъ въ гостяхъ въ одномъ знакомомъ семействѣ и сидѣлъ съ служанкой у дверей дома; къ нимъ подошелъ дряхлый нищій и попросилъ милостыни. Служанка воспользовалась случаемъ, чтобы внушить ребенку, какъ благодаренъ онъ долженъ быть Провидѣнію, которое сохранило его отъ нужды и лишеній. Вальтеръ посмотрѣлъ на нее недовѣрчиво и сказалъ: "Гомеръ былъ тоже нищій". "Откуда ты это знаешь?" -- "Развѣ ты не помнишь стихи", отвѣтилъ маленькій виртуозъ:
   
   Seven Roman cities strove for Homer dead,
   Through which the living Homer begged his bread.
   
   "Римскіе города " его фантазія и находчивость поставили на мѣсто ускользнувшихъ изъ его памяти греческихъ.
   Чтобы исчерпать всѣ средства, Вальтера на восьмомъ году послали на морскія купанья въ Prestonpan'ѣ; но и они, къ сожалѣнію, не принесли ему никакой пользы. Но съ другой стороны пребываніе его въ этомъ курортѣ заронило въ его душу сѣмя, которое впослѣдствіи созрѣло въ его романахъ. Старый офицеръ въ отставкѣ по имени Dalgetty и другъ юности его отца, Георгъ Constable, оказывали ему особое участіе и часто гуляли съ нимъ по окрестностямъ. Первый бесѣдовалъ съ нимъ объ американской войнѣ, причемъ Вальтеръ, уже настоящій тори, считалъ себя на сторонѣ королевской партіии, къ прискорбію Дальгетти, приходилъ въ восторгъ отъ пораженія американцевъ при Саратогѣ; второй, страстный антикварій, послужилъ ему впослѣдствіи образцомъ его Джонаѳана Oldbuck'а.
   Изъ Prestonpan'а Вальтеръ снова и окончательно возвратился въ родительскій домъ. Его дѣтство прошло, онъ вступилъ уже въ годы отрочества, пора было серьезно подумать о его школьномъ ученіи. Вальтеру пришлось снова привыкать къ ставшему ему чуждымъ родительскому дому и къ совмѣстной жизни съ братьями и сестрами, что ему было тѣмъ труднѣе, что въ домѣ дѣда онъ, благодаря своей болѣзни, конечно, былъ до нѣкоторой степени избалованъ, какъ единственный ребенокъ. Однако кроткая рука матери сумѣла сравнять эти трудности и привести все на настоящій путь. но какъ счастливо и благопріятно было для поэта то обстоятельство, что судьба снова доставила ему возможность провести годы отрочества и юности въ Эдинбургѣ, въ этомъ сѣверномъ Капитоліи романтизма, въ этомъ чудесномъ городѣ, куда со всѣхъ сторонъ -- изъ ущелій и озеръ горной страны, изъ Шотландско-англійскихъ марокъ, даже съ туманныхъ береговъ и острововъ сѣвернаго побережья, черезъ Нѣмецкое море, стекалось множество древнѣйшихъ пѣсенъ и легендъ! Здѣсь процвѣтало племя, возникшее изъ столкновенія кельтской и германской народностей, закаленное въ длившихся въ теченіе многихъ столѣтій междоусобныхъ и религіозныхъ войнахъ. Здѣсь среди самаго города возвышаются къ небу вѣковѣчныя базальтовыя скалы и говорятъ нашему духу о величіи и древности творенія; съ каждаго высокаго пункта взглядъ видитъ волнующееся море съ его кораблями, уносящими духъ въ безконечныя дали. Прекраснымъ, уносящимся въ выси вѣнкомъ этотъ городъ опоясанъ горами, усѣянными многочисленными руинами, кровавыя пятна и подземныя темницы которыхъ покрываетъ примирительный плющъ. Какое глубокое впечатлѣніе долины были производить такія окрестности на впечатлительное воображеніе даровитаго и пылкаго мальчика! Какъ быстро при такой обстановкѣ развивались и крѣпли въ его душѣ тѣ зачатки, которые были въ нее брошёны еще въ тиши жизни на лонѣ природы!
   Прежде чѣмъ мы послѣдуемъ за Вальтеромъ въ школу, намъ кажется необходимымъ бросить сперва взглядъ на англо-шотландскій школьный бытъ, дабы такимъ путемъ получить твердую точку опоры для сужденія объ относящихся сюда обстоятельствахъ.
   Какъ извѣстно, Англія, включая сюда Шотландію и Ирландію, гордится не сомнительнымъ счастьемъ общей организаціи государственнаго школьнаго образованія, нѣтъ, -- въ этой странѣ всѣ школы, начиная съ элементарныхъ и до университета, по большей части не что иное, какъ или частныя предпріятія, или благотворительныя заведенія, или учрежденія городскихъ, церковныхъ и другихъ корпорацій и Ферейновъ. Однимъ словомъ, все дѣло обученія есть дѣло народа, и участіе въ немъ правительства ограничено до послѣдней возможности (въ новѣйшее время участіе это въ значительной степени усилилось). Благодаря этому, школа является здѣсь народною въ тѣсномъ смыслѣ слова, преимущество, распространяющееся не только на устроеніе школьной жизни, но въ равной степени и на выборъ предметовъ и методу преподаванія. Основою научнаго проподававія естественно повсемѣстно служитъ классическая древность, которая усвоивается учениками скорѣе путемъ природнаго смысла, чѣмъ филологическою ученостью и даже въ университетѣ еще составляетъ главный предметъ ученія; спеціальное же знаніе врачей и юристовъ пріобрѣтается ими практическимъ изученіемъ предметовъ въ госпиталяхъ, юридическихъ школахъ или бюро адвокатовъ. До начала прошлаго столѣ гія шотландскіе университеты состояли изъ 4-хъ классовъ, подъ руководствомъ такъ называемыхъ регентовъ, въ которыхъ, кромѣ классическихъ предметовъ, преподавались еще математика и философія. По окончаніи четырехлѣтняго курса, студенты получали степень магистра свободныхъ искусствъ. Англійская школа имѣетъ въ виду производить не чиновниковъ, но образованныхъ людей -- gentlemen, которые, по воззрѣніямъ и опыту англичанъ, лучше всего могутъ исправлять и ту или другую должность. Поэтому школа даетъ лишь основы и направленіе для дальнѣйшаго образованія, а собственное воспитаніе и вліяніе семьи долины довершить остальное. Вслѣдствіе этого въ общемъ ученики получаютъ меньшій запасъ положительныхъ свѣдѣній, чѣмъ въ Германіи, но за то въ несравненно большей степени отъ нихъ требуется развитіе характера и личности. Тогда какъ къ Германіи юноша, начиненный энциклопедическими свѣдѣніями всякаго рода, тотчасъ же по окончаніи китайскихъ испытаній, раскланивается со всѣмъ этимъ не пригоднымъ для жизни балластомъ, англичанинъ, напротивъ, со своимъ, конечно, менѣе обширнымъ запасомъ, бодро идетъ впередъ, и невозможно не признать, что, быть можетъ, нигдѣ не дѣлается такъ много для продолженія образованія въ зрѣломъ возрастѣ, что нигдѣ сама жизнь не представляетъ такую превосходную школу, какъ въ Англіи. Однимъ словомъ, въ Англіи господство школы несравненно менѣе значительно, чѣмъ въ Германіи, и тамъ учатся не для школы, а для жизни. Вслѣдствіе этого молодежь англійскимъ школьнымъ и университетскимъ образованіемъ въ гораздо меньшей степени отрывается отъ общественной и гражданской жизни; напротивъ, съ самаго начала ее направляютъ на настоящій путь. Если съ одной стороны для нея остается чуждою идеальная, такъ часто оказывающаяся вредною въ жизни мечтательность, свойственная академической независимости, то съ другой стороны она богато вознаграждается національными удовольствіями, рыцарскими и деревенскими упражненіями, свойственными этому возрасту. Эти точки зрѣнія мы должны постоянно имѣть ввиду, чтобы правильно оцѣпить школьное образованіе Скотта, столь несостоятельное съ нѣмецкой точки зрѣнія.
   Итакъ, Вальтеръ въ октябрѣ 1778 г. на седьмомъ году былъ ввѣренъ High School, старѣйшей и уважаемѣйшей школѣ Шотландіи, гдѣ онъ значительно уступалъ своимъ товарищамъ въ систематическихъ познаніяхъ, недостатокъ, которому не могли вполнѣ помочь даже старанія упомянутаго вами выше благочестиваго и ограниченнаго М. Mitchell'я, котораго въ 1782 г. отецъ Вальтера пригласилъ въ качествѣ домашняго учителя. Вальтеръ съ самаго нѣжнаго дѣтства привыкъ учиться шутя и уже неоднократно было сказано, что у него не было недостатка въ природной лѣни, и что онъ всегда былъ расположенъ заниматься не тѣмъ, что входило въ его обязанности, а чѣмъ-нибудь другимъ. Въ то же время его посылали и въ частную школу, гдѣ онъ долженъ былъ пополнять свои недочеты въ правописаніи и ариѳметикѣ и гдѣ онъ приводилъ въ восторгъ своихъ соучениковъ и соученицъ -- были тамъ и такія -- своими поэтическими разсказами и мечтаніями, такъ что онъ уже въ первые годы жизни пріобрѣлъ между своими сверстниками и товарищами игръ великую славу и любовь въ качествѣ разскащика. Лишь въ 1782 г. въ классѣ ректора, Dr. Адама, Вальтеръ на столько догналъ своихъ товарищей, что очень свободно могъ читать римскихъ классиковъ и постигать красоты ихъ языка. Въ это время онъ даже пріобрѣлъ -- что довольно удивительно -- особое расположеніе къ Лукану и Клаудіану, а въ болѣе поздніе годы къ латинской поэзіи Буханана. Но въ грамматикѣ онъ по прежнему отставалъ отъ другихъ. Въ греческомъ языкѣ онъ успѣвалъ мало, о чемъ впослѣдствіи сильно сокрушался, такъ мало, что слылъ среди своихъ сотоварищей "греческимъ колпакомъ" (Greek blokhead), а впослѣдствіи забылъ даже греческій алфавитъ. Трудно сказать, слѣдуетъ ли особенно сокрушаться, вмѣстѣ съ нимъ, о такомъ неуспѣхѣ. Припомнимъ, что величайшіе, міровые поэты отнюдь не выдавались особыми успѣхами въ школьномъ изученіи классицизма, и то, что Ben Jonson сказалъ о Шекспирѣ, въ равной степени примѣнимо икъ Гёте, икъ Шиллеру: "Они плохо знали латынь, и еще менѣе по гречески".
   Юная душа поэта получила уже такое предрасположеніе къ романтизму, что самоуглубленіе въ классическую древность могло, по всей вѣроятности, лишь послужить въ ущербъ единству и внутренней крѣпости его духовной жизни и его творческой силѣ. Уже съ дѣтства привыкнувъ геѣ свои знанія переносить въ кругъ своей собственной жизни и жизни своего семейства, или по крайней мѣрѣ въ тотъ романическій міръ, съ которыми такъ тѣсно были связаны его семейныя преданія, Вальтеръ Скоттъ едвали могъ чувствовать особое влеченіе къ классической древности. Кромѣ того, древность эта по большей части изображалась его учителями въ слишкомъ сухомъ видѣ. Одинъ только Dr. Адамъ умѣлъ оживлять передъ нимъ мертвые языки и своими антикварными комментаріями, конечно, способствовалъ оживотворенію и развитію уже лежавшихъ въ душѣ его ученика зародышей антикварныхъ наклонностей. Dr. Адамъ былъ достойнымъ и даровитымъ ученымъ; его учебники древней географіи и римскихъ древностей существенно способствовали глубинѣ и живости филологическихъ занятій и доставили ему заслуженное уваженіе и внѣ предѣловъ Шотландіи. Въ тоже время онъ, какъ кажется, былъ настоящимъ самодержцемъ въ школѣ. Его классъ былъ его вселенною. Впродолженіи пятидесяти лѣтъ онъ съ какою-то свойственною лишь учителю любовью слѣдилъ за каррьерою всѣхъ своихъ учениковъ и причину ихъ успѣха или неуспѣха всегда безъ исключенія видѣлъ въ ихъ особенностяхъ, обнаруженныхъ ими въ его классѣ. Параличъ разбилъ его во время урока. Его снесли домой, гдѣ онъ впалъ въ горячечный бредъ; ему казалось, что онъ все еще стоитъ на кафедрѣ, и онъ испустилъ послѣднее дыханіе со словами: "Становится темно, ученики могутъ идти по домамъ!"
   Въ школѣ Вальтеръ игралъ лишь второстепенную роль: за то на мѣстѣ игръ и въ уличной жизни онъ стоялъ въ первыхъ рядахъ и отличался среди своихъ товарищей, не смотря на хромоту, физическою силою, отвагою и ловкостью. Онъ взапуски карабкался съ ними не только на Артурову гору, но даже на крутые утесы Замковой горы (Schlossherg) по самому опасному ея склону; онъ самъ говоритъ, что могъ карабкаться не хуже дикой кошки. Главнымъ мѣстомъ состязаній была городская стѣна, гдѣ школьная молодежь въ зимнее время, къ великой досадѣ городскихъ солдатъ, старалась овладѣть башнею Cowgate (впослѣдствіи разрушенною) и перекидывалась съ ея защитниками мѣткими снѣжками. Все дѣтское населеніе Эдинбурга въ то время имѣло обыкновеніе собираться толпами въ разныхъ кварталахъ Эдинбурга, и наиболѣе знатные мальчики съ Георгова сквэра получили въ подарокъ отъ герцогини Sutterland'ской свое собственное знамя, подъ сѣнью котораго вступали въ уличныя схватки (Bickers) съ молодежью, принадлежавшею къ менѣе важному сословію сосѣднихъ улицъ. Въ этихъ схваткахъ особенно отличался голубоглазый, бѣлокурый юноша, которому его зеленые невыразимые, вѣроятно единственное украшеніе его костюма, доставили прозвище "Зеленоштанника" (Green-Breéks) -- настоящихъ именъ мальчики не знали ни съ той, ни съ другой стороны. Этотъ "Зеленоштанникъ" едва не поплатился жизнью въ этихъ уличныхъ дракахъ: однажды, когда онъ уже почти овладѣлъ герцогскимъ знаменемъ своихъ противниковъ, одинъ изъ нихъ нанесъ ему старымъ оленьимъ ножемъ такую опасную рану въ голову, что его пришлось отправить въ больницу. Виновникъ остался неузнаннымъ, такъ какъ "Зеленоштанникъ" считалъ ниже своего достоинства сдѣлаться донощикомъ и съ достоинствомъ отказался отъ предложеннаго ему противниками денежнаго вознагражденія. "Зеленоштанникъ", въ качествѣ переселенца въ Канаду, долженъ былъ впослѣдствіи стать предметомъ задуманнаго Томасомъ Скоттомъ романа; но болѣзнь и смерть помѣшали осуществленію этого намѣренія.
   Оставивъ High-School, Вальтеръ снова провелъ нѣсколько мѣсяцевъ у тетки Janet, такъ какъ вообще во время школьной своей жизни -- ученикомъ или студентомъ -- онъ всегда стремился въ это свое настоящее отечество, гдѣ немного лѣтъ спустя поселился и дядя Robert въ очаровательномъ имѣніи Rosebank, послѣ его смерти перешедшемъ Вальтеру. Только тамъ Вальтеръ и находилъ отдыхъ, исцѣленіе отъ болѣзни и запасъ силъ для новыхъ трудовъ. Тетка, со смерти бабушки, жила въ хорошенькомъ домикѣ въ Kelso (при сліяніи Тевіота и Твида), быть можетъ, въ самомъ живописномъ изъ всѣхъ шотландскихъ городковъ. Вокругъ дома былъ распланированъ въ голландскомъ вкусѣ садъ, занимавшій 7--8 морговъ, гдѣ въ блаженномъ спокойствіи Вальтеръ втеченіи цѣлыхъ часовъ дремалъ надъ своими книгами. Здѣсь-то, подъ тѣнью гигантскаго стараго платана, Вальтеръ въ первый разъ прочелъ Percy's Reliques. Здѣсь же онъ впервые воспринялъ сельскія впечатлѣнія и привязался къ мысли, впослѣдствіи приведенной имъ въ исполненіе -- теоретически въ его статьѣ о садоводствѣ, и практически -- въ его собственномъ имѣніи въ Abbotsford'ѣ. Чтобы не дать заржавѣть своей латыни, съ такимъ трудомъ имъ усвоенной, онъ посѣщалъ мѣстную латинскую школу, ревностный ректоръ которой, Lancelot Whale, считалъ за великое счастье вмѣсто долбившихъ азбуку ребятишекъ заниматься съ ученикомъ, съ которымъ онъ могъ читать Тацита и Персія и восхищаться ихъ красотами. Въ Kelso же Вальтеръ познакомился съ двумя братьями Джемсомъ и Джономъ Ballantyne, которымъ суждено было имѣть такое глубокое и трагическое вліяніе на всю его жизнь.
   На тринадцатомъ году (въ ноябрѣ 1783 г.) Вальтеръ началъ посѣщать Эдинбургскій университетъ. Уже по этому возрасту, отнюдь не удивительному для шотландскаго студента, мы можемъ судить о томъ разстояніи, которое отдѣляетъ шотландскій университетъ отъ любого изъ нѣмецкихъ. Во всякомъ случаѣ мы не долины упускать изъ виду, что Вальтеръ въ теченіи своего ученія посѣщалъ университетъ дважды: въ первый разъ съ цѣлью закончить свое гуманистическое образованіе, во второй -- для пріобрѣтенія спеціальныхъ знаніи, и что эти два періода отдѣляются другъ отъ друга промежуткомъ времени въ шесть лѣтъ. Такимъ образомъ молодость начинающаго студента не покажется намъ черезчуръ удивительной. Совмѣстно съ продолженіемъ занятій по классическимъ языкамъ, въ которыхъ онъ, по собственному сознанію, значительно шагнулъ назадъ, онъ началъ изучать исторію, математику и логику. Трудно рѣшить съ достовѣрностью, въ это ли время, или при вторичномъ курсѣ, слушалъ онъ лекціи нравственной философіи знаменитаго Dugald Stewart'а. Къ сожалѣнію, эти занятія, уже сами по себѣ недостаточныя и лишенныя общей связи, были прерваны болѣзнью, къ которой мы еще возвратимся, а также несовсѣмъ понятною торопливостью его отца. Этотъ послѣдній ничего такъ страстно ни желалъ, какъ возможно скорѣе направить своего сына на путь адвокатской карьеры, и дѣйствительно, онъ формально принялъ его, по шотландскому обычаю, 31-го марта 1786 г. въ качествѣ ученика въ своей конторѣ.
   Вотъ очерки такъ сказать внѣшняго воспитанія Вальтера. Оно было, какъ мы выше сказали, лишь канвою, заполнить которую предстояло его собственному самообразованію и домашними занятіями. И здѣсь мы должны прежде всего отдать полную справедливость отцу Вальтера въ томъ, что онъ не оказалъ никакого противодѣйствія своему сыну на пути его свободнаго развитія, но ограничился лишь нѣкоторымъ, можно сказать даже -- почти недостаточнымъ надзоромъ. Такъ глубоко былъ проникнутъ даже его строгій характеръ общеанглійскимъ чувствомъ свободы. Въ третьей главѣ "Waverley'а", между строкъ котораго иногда возможно прочесть и кое-какіе автобіографическіе намеки, В. Скоттъ говоритъ, что "онъ переѣхалъ черезъ море книгъ, какъ корабль безъ кормила". Но въ этомъ онъ не справедливъ къ себѣ. Самъ того не зная, онъ руководился указаніями своего природнаго компаса: это было его стремленіе къ романтизму. Все, что имъ было упущено въ занятіяхъ классицизмомъ, онъ сторицею вознаградилъ изученіемъ романтизма, и нельзя отрицать что въ этомъ отношеніи онъ проявилъ поразительно раннюю зрѣлость. Еще ребенкомъ онъ, какъ мы видѣли, читалъ Мильтона, и вскорѣ затѣмъ украдкой Шекспира, котораго онъ откопалъ между книгами матери. За этими двумя солнцами англійской поэзіи слѣдовали Оссіанъ и Спенсеръ. Однообразіе перваго впрочемъ вскорѣ ему опротивѣло, тогда какъ рыцарскіе разсказы второго, которые онъ принималъ за чистую монету, оставляя безъ всякаго вниманія ихъ аллегорическій смыслъ, приводили его въ восторгъ. Изъ общественной библіотеки, абонементомъ которой онъ пользовался еще ученикомъ, онъ получалъ сочиненія Ричардсона, Henry Mackenzie, Фильдинга, Смоллетта, "Замокъ Отранто" Вальполя и др. Но ни одна книга не имѣла въ его глазахъ столько привлекательности, ни одна не оказала такого рѣшительнаго вліянія на его душу, какъ Percy's Reliques, большую часть которой при своей счастливой памяти онъ зналъ наизусть. Съ чувствомъ глубокаго удовлетворенія В. Скоттъ разсказываетъ о томъ, какъ онъ употребилъ первые шиллинги, которые могъ назвать своими, на покупку этого сокровища, и о томъ, какъ духовно упиваясь имъ, онъ забывалъ тѣлесною пищу. Но онъ и самъ уже записывалъ со словъ устной передачи такія же баллады, и собраніе ихъ уже на десятомъ году его жизни составляло нѣсколько томовъ.
   По посредственному прозаическому переводу Нобіе'я мальчикъ знакомился въ это время съ "Освобожденнымъ Іерусалимомъ" Тассо и "Неистовымъ Орландомъ" Аріосто. Но развѣ онъ могъ удовлетвориться этимъ прозаическимъ водопроводомъ изъ волшебнаго источника романтической поэзіи! Нѣтъ, онъ долженъ былъ утолять жажду струею самаго источника, и онъ до тѣхъ поръ не успокоился, пока не овладѣлъ "чистымъ и звучнымъ нарѣчіемъ, на которомъ говорятъ по ту сторону Альпъ (l'idiom gentil suonante е puro che al di là dell' Alpi si parla). Вскорѣ затѣмъ онъ прочелъ въ подлинникѣ Pulci, Bojardo и Dante. Отъ италіанскаго языка онъ перешелъ къ испанскому, въ которомъ достигъ возможности понимать Don Quixote, Lazarillo de Tormes Mendoz'а и другіе рыцарскіе романы. Такимъ же путемъ онъ познакомился и съ французскимъ языкомъ, здѣсь его вниманіе особенно приковывали къ себѣ Gil Blas, Bibliothèque Bleue и Bibliothèque des Romans. Знаніе нѣмецкаго языка онъ пріобрѣлъ лишь впослѣдствіи. Наряду съ высокими произведеніями поэзіи онъ проглатывалъ рыцарскія книги и хроники, напримѣръ, Фруассара, Матвѣя Парижскаго и Brantome'а. Его необыкновенная память въ этомъ отношеніи оказывала ему большое подспорье, такъ какъ онъ съ рѣдкою точностью сохранялъ въ головѣ все прочитанное, не смотря на обиліе и разнообразіе содержанія.
   Все это, конечно, были занятія, о которыхъ его учителя или вовсе не подозрѣвали, или, случайно узнавъ о нихъ, пожимали плечами. Однажды Вальтеръ, будучи студентомъ, оказался виновнымъ въ неслыханной ереси: въ сочиненіи для греческихъ лекцій профессора Dalzell'а онъ осмѣлился сравнить Гомера съ Аріостомъ и притомъ къ невыгодѣ перваго. Знаніе новыхъ языковъ поэтъ сохранилъ и въ зрѣломъ возрастѣ, хотя ни въ одномъ изъ нихъ не достигъ возможности пользоваться ими устно или письменно. Въ крайней необходимости онъ прибѣгалъ и къ французскому языку и, конечно, не слишкомъ удачно. Въ этомъ отношеніи познанія Скотта, пріобрѣтенныя чтеніемъ, значительно отличаются отъ знаній Байрона, который обязанъ ими путешестіямъ и живому общенію съ иноземными націями. Но не смотря на это, мы должны признать, что Скоттъ освоился съ новыми языками въ большей степени, чѣмъ кто-либо изъ англійскихъ поэтовъ. По, конечно, истиннаго мастерства и художественности онъ болѣе всего достигъ въ своемъ природномъ языкѣ, причемъ его главнымъ источникомъ было считавшееся образцовымъ руководство " Кладезь неиспорченнаго англійскаго языка" (The wells of English undefiled). Еще почти въ дѣтскомъ возрастѣ онъ пробовалъ свои силы въ стихахъ. Его мать съ трогательною любовью сохранила листокъ, обозначенный 1782 г., т. е. одиннадцатымъ или двѣнадцатымъ годомъ жизни поэта, съ надписью: "первые стихи моего Вальтера". Это одно изъ метрическихъ подражаній Вергилію или Горацію, вызванныхъ совѣтами Dr. Адама, любившаго поощрять своихъ питомцевъ въ подобнаго рода опытахъ. Два другіе стихотворные опыта, относящіеся къ слѣдующему году и озаглавленные: "На случай грозы" и "Къ заходящему солнцу" были сохранены Dr. Адамомъ и находятся въ библіотекѣ High School. Стихи на грозу, къ великому прискорбію Вальтера, были признаны однимъ изъ "синихъ чулковъ" того времени, женою аптекаря, за заимствованіе изъ одного стараго журнала. Эти юношескія стихотворенія, строго говоря, не были заимствованы, они были литъ откликомъ поэтическаго чтенія Вальтера. Мы имѣемъ извѣстія и о болѣе обширныхъ его произведеніяхъ въ томъ же подражательномъ родѣ. Стихотвореніе, написанное имъ на четырнадцатомъ году, "Гюшкаръ и Матильда", очевидно плодъ его занятій италіанскимъ языкомъ, вызвало въ честь его хвалебную пѣснь, вѣроятно, той же мистриссъ Cockburn; въ ней авторъ обѣщаетъ ему вѣнецъ славы и полноту счастья. Еще болѣе высокопарное стихотвореніе, посвященное завоеванію Гранады, обязано своимъ происхожденіемъ испанскимъ междоусобицамъ (Guerras civiles); оно написано, вѣроятно, лѣтомъ 1786 г. и состояло изъ 4-хъ книгъ, каждая около 400 стиховъ, но поэтъ предалъ его пламени; равнымъ образомъ погибла и поэма "Guiscard и Matilda".
   Менѣе значительны были успѣхи Вальтера въ изящныхъ искусствахъ. Къ музыкѣ у него не было никакой способности, и въ этомъ отношеніи его разсудочный саксонскій складъ стоялъ въ рѣзкой противоположности съ исключительно музыкальнымъ кельтскимъ характеромъ Бёрнса и Мура. Природа отказала ему какъ въ голосѣ, такъ и въ слухѣ, и лишь посредствомъ долгаго навыка добился онъ того, что могъ различать мотивы и находить удовольствіе въ простыхъ народныхъ пѣсняхъ. Точно также его сестры и братья, за единственнымъ исключеніемъ Роберта, были совершенно не музыкальны, и Скоттъ разсказываетъ не безъ внутренняго удовольствія, что когда однажды у дѣтей былъ урокъ пѣнія, ихъ сосѣдка, леди Куммингъ, прислала къ нимъ съ просьбою, нельзя ли не сѣчь всѣхъ дѣтей въ одно время; хотя она не сомнѣвается, что они заслужили наказаніе, но что крикъ этотъ ужъ слишкомъ нестерпимъ. Лучше были успѣхи Вальтера въ рисованіи, хотя и въ этомъ отношеніи судьба не одарила его талантомъ. Онъ занимался живописью масляными красками сперва у одного прусскаго жидка, по имени Burell, который во время уроковъ занималъ его анекдотами о старомъ Фрицѣ; затѣмъ у нѣкоего Вальтера, столь же много о себѣ думавшаго, какъ и безобразнаго, сдѣлавшагося въ концѣ концовъ несостоятельнымъ. Локгартъ высказываетъ мнѣніе, что эти занятія были конечно очень полезны Скотту, но что болѣе глубокое проникновеніе и болѣе продолжительныя занятія живописью, вѣроятно, послужили бы въ ущербъ его описательному таланту, какъ романиста. Какъ бы то ни было, но во всякомъ случаѣ, не кисть, а перо было тѣмъ орудіемъ, которое природою предназначено было для его живописи. Вслѣдствіе своей хромоты Вальтеръ не могъ принимать участія въ танцовальныхъ урокахъ своихъ сестеръ, братьевъ и друзей, но и помимо этого, онъ врядъ ли бы сдѣлалъ успѣхи въ искусствѣ Терпсихоры при недостаткѣ музыкальнаго слуха {Алданъ (Life of Scott p. 24) напротивъ утверждаетъ, что Скоттъ, не смотря на свою хромоту, будучи молодымъ человѣкомъ, былъ лихой танцоръ. Но намъ кажется, что въ ятомъ отношеніи слѣдуетъ больше вѣрить Лоагарту.}. Напротивъ того, онъ дѣлалъ нѣкоторыя попытки въ сценическомъ искусствѣ. Иногда, въ свободные отъ занятій часы строгій отецъ допускалъ превращеніе столовой въ сцену, на которой давались театральныя пьесы, причемъ Вальтеръ обыкновенно былъ дѣятельнымъ режиссеромъ. Они отваживались даже ставить Ричарда III Шекспира, и Вальтеръ самъ бралъ на себя главную роль съ замѣчаніемъ: "Почему бы хромому не представить и горбатаго".
   Совершенно особеннымъ и поэтическимъ путемъ Вальтеръ Скоттъ умѣлъ соединять свои занятія съ жизнію во всѣхъ ея разнообразныхъ проявленіяхъ. Учась, онъ всегда переживалъ то, чему учился, какъ по внѣшности, такъ и по внутреннему смыслу. Его хромота не служила ему препятствіемъ быть чрезвычайно проворнымъ пѣшеходомъ, хотя при этомъ онъ не обходился безъ помощи толстой палки. Конечно, отецъ бранилъ его за эту страсть къ путешествію, предсказывая ему въ будущемъ роль коробейника, но Вальтеръ въ своихъ скитаніяхъ запасался громадными сокровищами топографическихъ и историческихъ свѣдѣній. Въ окрестностяхъ Эдинбурга не было такого исторически или поэтически достопримѣчательнаго пункта, котораго бы онъ ни посѣтилъ и исторію котораго ни усвоилъ бы себѣ этимъ самымъ естественнымъ и живымъ путемъ. Романтическій Roslin, классическій Hawthoniden и славный Erichtoun были его любимыми прогулками. Съ какимъ патріотическимъ благоговѣніемъ проходилъ онъ поле сраженія Bannockburn'а, этого шотландскаго Мараѳона, посѣщалъ королевскій замокъ Stirling, бродилъ по Pentland'скимъ, Korstorphine'скимъ и Blackfords'скимъ горамъ, изъ коихъ именно послѣднія воспѣты имъ въ Марміонѣ (Canto IV). Въ самыхъ уединенныхъ мѣстахъ, подъ деревьями или на склонахъ руинъ располагался онъ со своимъ задушевнымъ другомъ, впослѣдствіи адвокатомъ Джономъ Ирвингомъ, его постояннымъ спутникомъ во всѣхъ его странствованіяхъ. Тогда являлась на сцену книга, взятая съ собою, они читали, или разсказывали другъ другу безконечныя исторіи собственнаго изобрѣтенія, или дѣлились своими произведеніями въ прозѣ и стихахъ. Впослѣдстіи его спутникомъ былъ James Skene, какъ мы это видимъ изъ прелестнаго описанія въ введеніи къ четвертой пѣснѣ Марміона, которое кончается словами:
   
   Not Ariel lived more merrily
   Under the blossom'd bough, thou we.
   
   Пока Скоттъ углублялся въ свою книгу, Skene дѣлалъ наброски, и его искусной рукѣ мы обязаны возникшими такимъ путемъ иллюстраціями къ сочиненіямъ Скотта. Духовная жизнь Вальтера всегда, какъ кажется, нуждалась въ вещественныхъ напоминаніяхъ, поэтому онъ во всѣхъ своихъ излюбленныхъ мѣстностяхъ срѣзывалъ сучки съ росшихъ тамъ деревьевъ, и собраніе этихъ вещественныхъ напоминаній называлъ своимъ словаремъ (Logbnh). Однажды ему пришла въ голову остроумная мысль дать вырѣзать изъ такихъ сучковъ шахматныя фигуры такъ, чтобы короли были выточены изъ вѣтвей, срѣзанныхъ близъ королевскихъ замковъ Falkland'а и Holyrood'а, королевы изъ тисоваго дерева изъ Crookston'а Маріи Стюартъ, офицеры (по англійски епископы) изъ аббатствъ, кони (англійскіе рыцари) изъ рыцарскихъ замковъ, а туры изъ королевскихъ укрѣпленій.
   Болѣзнь, которая прервала университетскія занятія Вальтера (1784), составляетъ поворотный пунктъ въ его тѣлесномъ и духовномъ развитіи. Онъ самъ, въ общемъ предисловіи къ романамъ "Waverley" дастъ объ этомъ слѣдующее объясненіе: "Когда мое переходное состояніе изъ отрочества въ юношество потребовало болѣе серіозныхъ занятій и болѣе значительныхъ заботъ, продолжительная болѣзнь, какъ бы по волѣ провидѣнія, отбросила меня опять въ царство поэзіи, причиною моего нездоровья былъ, по крайней мѣрѣ отчасти, разрывъ кровеноснаго сосуда, и потому всякое движеніе и разговоръ были мнѣ безусловно запрещены на долгое время Подъ страхомъ смерти. Нѣсколько недѣль я долженъ былъ быть прикованъ къ постели, въ теченіе которыхъ не смѣлъ говорить иначе, какъ шопотомъ, ѣсть не болѣе двухъ или трехъ ложекъ разварнаго рису и покрываться не иначе, какъ тонкимъ стёганымъ одѣяломъ. Если я скажу читателю, что въ ту пору я былъ подростающимъ юношей, съ живостью, аппетитомъ и нетерпѣніемъ пятнадцатилѣтняго и естественнымъ образомъ сильно страдалъ отъ такой строгой діэты, то онъ не удивится, что относительно чтенія, моего почти единственнаго удовольствія, я былъ предоставленъ самому себѣ, и что этимъ-то снисхожденіемъ, предоставлявшимъ въ мое полное распоряженіе все это праздное время, я, говоря откровенно, сильно злоупотреблялъ". Иногда, будучи утомленъ чтеніемъ. больной пробовалъ играть въ шахматы со своимъ другомъ Ирвингомъ, который, какъ преданный другъ, замѣнялъ у постели больнаго его мать и сестру. Но онъ скоро бросалъ это развлеченіе, такъ какъ считалъ его печальною тратою умственныхъ способностей; по его мнѣнію, изученіе Какого-нибудь новаго языка не требовало большаго напряженія. Болѣзнь, которая по странному стеченію обстоятельствъ, совпала съ его тѣлеснымъ, развитіемъ имѣла характеръ кризиса и была на столько серіозна, что дядя Вальтера, докторъ Rutherford, считалъ его выздоровленіе почти сверхъ естественнымъ фактомъ. Его здоровая природа одержала побѣду и изъ этого испытанія огнемъ онъ вышелъ сильнымъ юношей, здоровымъ и тѣломъ, и душой. Его хромота была лишь мѣстнымъ страданіемъ, не вредившимъ общему состоянію его здоровья. Сдѣлана была еще послѣдняя безнадежная попытка къ устраненію этого недуга. Вальтера пользовалъ электричествомъ и такъ называемыми земляными ваннами славившійся въ то время чудодѣйственный докторъ Graham къ услугамъ котораго въ это время находилась игравшая роль богини здоровья любовница Нельсона, впослѣдствіи леди Гамильтонъ. Конечно, нечего и говорить объ успѣхѣ этого леченія.
   Слѣдуетъ упомянуть еще объ одномъ событіи изъ семейной хроники этого времени, такъ какъ оно очевидно произвело продолжительное вліяніе и неизгладимое впечатлѣніе на образъ мыслей Вальтера и не осталось безъ вліянія и на его произведенія. Недалеко отъ его родительскаго дома, на Георговомъ скверѣ, жила бабушка Вальтера мистриссъ Margarethe Swinton. Она принадлежала, по словамъ ея племянника, къ той почтенной породѣ женской родни, которая принимаетъ на себя всѣ заботы и лишенія, связанныя съ обладаніемъ дѣтей, за исключеніемъ лишь тѣхъ, которыя вызываются ихъ появленіемъ на свѣтъ. На ея долю выпали всѣ обязанности матери, кромѣ значенія и достоинства материнскаго характера. Къ ней обыкновенно Скотты отсылали дѣтей въ тѣхъ случаяхъ, когда ихъ неудобно было удерживать дома. Маленькія дѣти играли у нея безъ стѣсненія, а старшимъ она разсказывала исторіи о привидѣніяхъ изъ своей жизни, такъ какъ эта 80-ти лѣтняя тетка Маргарита была существомъ, окруженнымъ таинственностью и ужасомъ. Уже въ концѣ своего литературнаго поприща Скоттъ обнародовалъ одинъ изъ ея разсказовъ подъ заглавіемъ: "Зеркало моей тетки Маргариты". Главнымъ предметомъ ужаса для дѣтей былъ черепъ, который она употребляла вмѣсто подсвѣчника. Загадочная жизнь этой тетки завершилась еще болѣе загадочною кончиною. Она была убита топоромъ своею старою служанкою въ припадкѣ помѣшательства. Такъ уже въ годы юности предъ Вальтеромъ выступили самыя мрачныя стороны человѣческой природы, каковы душевная болѣзнь и преступленіе, какъ будто въ ходѣ его развитія не должно было не доставать ни одного обстоятельства, для того, чтобы романтизмъ въ его поэзіи получилъ свое окончательное выраженіе.
   

IV.
Годы ученія.
1786 -- 1792.

   Кто, прочитавъ заглавіе этой главы, вспомнитъ объ учебныхъ годахъ Вильгельма Мейстера, и быть можетъ, возымѣетъ надежду найти въ ней нѣчто подобное, тотъ долженъ будетъ сильно разочароваться. Здѣсь не будетъ рѣчи о безцѣльной, геніально-безпорядочной кочевой жизни въ обществѣ актеровъ; здѣсь мы не встрѣтимъ ни Маріанъ, ни Аврелій, ни Филинъ. Скоттовы годы ученія имѣютъ, напротивъ, простой и опредѣлившійся характеръ; они были именно годами ученія въ узкомъ значеніи слова на поприщѣ, избранномъ имъ по влеченію, и въ то же время въ болѣе широкомъ значеніи -- годами ученія для всего его образованія и предстоявшей жизни. Мы видѣли, что 31-го марта 1786 года онъ поступилъ въ качествѣ ученика въ контору своего отца; контрактъ былъ явленъ въ факультетѣ адвокатовъ, учебное время должно было продолжаться пять лѣтъ, нарушившая условіе сторона долина была уплатить 40 фунтовъ неустойки. Такъ серьезно и формально было обставлено это дѣло. На первый взглядъ можетъ показаться, что подобная ремесленная дисциплина была величайшимъ несчастіемъ для расцвѣтающаго генія, но при ближайшемъ изслѣдованіи нельзя не прійти къ тому убѣжденію, что обстоятельство это, по крайней мѣрѣ для Скотта, повело къ самымъ благотворнымъ послѣдствіямъ и не мало способствовало полному развитію его ума и характера. Шагъ за шагомъ оно вводило въ жизнь. При укоренившейся въ немъ привычкѣ къ не знающей оковъ мечтательности въ воздушной области романтизма, правильное занятіе этою самою формальной изъ всѣхъ наукъ служило для него спасительнымъ противовѣсомъ и развивало въ немъ твердость и устойчивость. Оно вносило въ его жизнь спокойствіе вмѣсто тревоги, безпорядокъ замѣняло порядкомъ. Оно пріучило его къ усидчивости и къ правильной дѣятельности и въ то же время давало ему надежду на почетное и вліятельное положеніе въ обществѣ. Кромѣ того, шотландскій юридическій бытъ (въ то время еще въ большей степени, чѣмъ теперь) былъ запечатленъ феодальнымъ и романтическимъ характеромъ и не имѣлъ ничего общаго съ нашимъ кодифицированнымъ правомъ. Вслѣдстіе этого бытъ этотъ отнюдь не былъ чуждъ природнымъ наклонностямъ Скотта, и даже поверхностный взглядъ на его романы покажетъ намъ, какъ онъ умѣлъ извлекать обильный антикварный и поэтическій медъ изъ своихъ юридическихъ занятій. Въ первой главѣ "Сердца Midlothian'а" онъ по своему выразилъ свой взглядъ на этотъ вопросъ. "Собраніе шотландскихъ "causes célèbres", говоритъ онъ,-- "доставило бы на долгое время матеріалъ для романовъ и трагедій, и ихъ голая правда безъ всякаго сомнѣнія побѣдила бы самые блестящіе вымыслы самаго богатаго воображенія". "Наше соединенное королевство", говоритъ онъ далѣе (по поводу статистики преступленій), -- "походитъ на прекрасно обработанное поле; не смотря на всѣ свои заботы, его хозяинъ уже приготовленъ къ тому, что вмѣстѣ съ рожью на немъ взойдетъ и много плевелъ, и можетъ даже заранѣе назвать ихъ имена и опредѣлить ихъ наружный видъ. Но Шотландія подобна какому-нибудь ущелью своей горной страны, и моралистъ, читающій лѣтописи ея уголовнаго права, найдетъ въ исторіи человѣческаго духа столько же удивительныхъ и аномальныхъ фактовъ, сколько ботаникъ найдетъ на ея долинахъ и горахъ рѣдкихъ видовъ растеній". Поэтому комментаріи на Шотландское уголовное право могутъ легче, чѣмъ гдѣ либо, при извѣстной обработкѣ, составить книгу для общедоступной библіотеки. Причины этого обстоятельства Скоттъ видитъ въ продолжительныхъ междоусобныхъ и религіозныхъ войнахъ Шотландіи, въ наслѣдственныхъ юрисдикціяхъ вождей и владѣтельныхъ лицъ и наконецъ въ "perfervidum ingeniuin Scotorum". Скоттъ, который никогда въ глубинѣ души не смотрѣлъ на писательство, какъ на призваніе своей жизни, кромѣ того постоянно держался того воззрѣнія, что поэтическій геній можетъ прекрасно соединяться съ дѣловою жизнью, и даже гордился ролью дѣльца, не смотря на то, что въ самыхъ важныхъ обстоятельствахъ своей жизни (его связь съ двумя Ballantynes) проявилъ совершенно противоположныя качества. Мы недавно упоминали, что Скоттъ обвинялъ себя въ лѣности; но въ этомъ онъ несправедливъ къ себѣ, какъ и вообще онъ слишкомъ низко цѣнилъ свои способности и преимущества. Какъ онъ умѣлъ напряженно работать, можно видѣть изъ того факта, что однажды, будучи еще ученикомъ въ конторѣ отца, втеченіе 24-хъ часовъ переписалъ не менѣе 120 заказанныхъ ему страницъ. При этомъ онъ усвоилъ себѣ правильный канцелярскій почеркъ, шаблонныя очертанія котораго впослѣдствіи огорчали его, какъ недостаточно аристократичныя. Поощрительнымъ стимуломъ его прилежанія было и то обстоятельство, что онъ получалъ плату за свою работу и благодаря этимъ маленькимъ доходамъ съ прибавкою своихъ карманныхъ денегъ былъ въ состояніи удовлетворять своимъ прихотямъ, состоявшимъ по большей части въ покупкѣ книгъ и монетъ и въ посѣщеніяхъ театра. Конечно, по временамъ на его конторкѣ лежалъ романъ, занимавшій его мысли болѣе, чѣмъ акты, и вообще онъ, какъ ученикъ, не слишкомъ много работалъ и учился въ конторѣ своего отца. Главное значеніе по прежнему заключалось въ томъ, что свое свободное время онъ употреблялъ на продолженіе поэтическихъ и антикварныхъ занятій. Съ своимъ другомъ Джономъ Ирвингомъ, въ то время тоже адвокатскимъ ученикомъ, онъ охотно предпринималъ вечернія прогулки при свѣтѣ мѣсяца и мѣнялся съ нимъ мыслями по поводу прочитаннаго или того, что предполагалось прочесть. Мы выше уже неоднократно указывали, какъ глубоко проникли въ душу Скотта еще въ юности зароненныя сѣмена, чтобы послѣ многихъ лѣтъ дать отъ себя ростки, и еще неоднократно намъ придется приводить новыя и новыя доказательства того же. Среди современныхъ ему писателей двое особенно пользовались большою популярностью, хотя теперь они оба совершенно позабыты; мы разумѣемъ Julius'а Mickle {Mickle (1754--1788) извѣстенъ, какъ переводчикъ Луизіады и долгое время пользовался знакомствомъ cъ Dr. Johnson'омъ. См. Boswell'я, Johnson (Murray, 1885, 8 vol.), VIII, стр. 240 sq.} и Dr. Jolin'а Langliorne'a {Langhorne arrived from southern dale,
   And chimed his notes on Yarrow vale;
   They would not, could not, touch the heart --
   His was the modish lyre of art.
   Hogg, The Queen's Wake, конецъ.
   Langhorne (1736--1779) былъ пасторомъ въ Лондонѣ, а позднѣе въ Wells'ѣ и извѣстенъ также, какъ прозаикъ, именно сноими "Letters of Theodosius and Constantia" и переводомъ Плутарховыхъ жизнеописаній. Въ своемъ "Country Judge" онъ является предшественникомъ Crabbe'а.}. Молодой Скоттъ особенно восхищался балладою перваго "Cumnor Hall" и безпрестанно повторялъ ея первую строфу, приводившую его въ восторгъ мелодическимъ кадансомъ:
   
   The dews of summer night did fall,
             The Moon, sweet regent of the sky,
   Silvered the walls of Cumnor Hall
             And many an oak that grew thereby.
   
   Баллада эта разсказываетъ о тайномъ бракѣ графа Лейчестера, и 35 лѣтъ спустя Скоттъ обработалъ ту же тему въ Kenilworth'ѣ, который первоначально предполагалось озаглавить "Cumnor Hall", и Скоттъ отказался отъ своего намѣренія лишь по настояніямъ издателя. Такъ долго душа сто сохраняла первоначальныя сѣмена, и воображеніе лелѣяло пристрастіе къ "Cumnor Hall".
   Такъ какъ родители Скотта удалялись отъ общественной жизни, то ему было предоставлено самому искать знакомствъ и доступа въ общество. Замѣчательно, что его первыя знакомства имѣли гораздо болѣе литературный характеръ, чѣмъ въ зрѣломъ возрастѣ. Его родной дядя, Dr. Daniel Rutherford {Онъ былъ профессоромъ ботаники въ Единбургсномъ университетѣ, но прославился въ качествѣ химика, а не ботаника. Ему приписываютъ открытіе мефитическаго (удушливаго) газа углеводорода.} имѣлъ литературный кругъ знакомства и у него онъ встрѣчался между прочимъ съ Dr. Cartwright'омъ, въ свое время извѣстнымъ поэтомъ {Вѣроятно, Rev. William Cartwright, въ 1786 г. издавшій стихотвореніе "The Seasons of Life". Онъ написалъ также "Osmyn and Elvira". См. Allibone подъ словомъ Cart-wright. Scott Essay on Imitations of the Ancient Ballad, Poet Works, p. 569 (People's Ed.) Allan, Life of Scott, 37 cл.}. John Home, авторъ "Дугласа", былъ въ дружбѣ съ родителями Скотта, и нашъ юноша былъ любимымъ гостемъ въ его сельскомъ домѣ близъ Единбурга. Еще болѣе оживленнымъ кружкомъ былъ домъ родителей товарища его Фергюссона. Здѣсь у профессора Adam'а Fcrgusson'а (1724--1816) Скоттъ познакомился съ слѣпымъ поэтомъ Thomas'отъ Blacklock, котораго тринадцать лѣтъ ранѣе "съ благоговѣніемъ" посѣтилъ самъ Dr. Johnson во время поѣздки въ Шотландію и на Гебридскіе острова {Dr. Blacklock (1721--1791) былъ тотъ самый другъ, котораго ободряющее вліяніе и прямодушная симпатія удержали отъ эмиграціи Burns'а, уже готоваго вступить на палубу, и тѣмъ сохранили его для отечества, а быть можетъ и для поэзіи. Скоттъ между прочимъ обязанъ ему знакомствомъ съ поэзіею Оссіана. Cunningham. "Life ot Bums (Poetical Works of Burns), стр. 39 и 602. Boswell" Johnson, V, 14G: "he (Dr. Johnson) breakfasted at Dr. Blacklock's". Chamber's Cyclop. II, 102. Allibone подъ сл. "Blacklock".}. Здѣсь же бывалъ и философъ Dugald Stewart {Dugald Stewart (1753--1828) былъ съ 1780 (или 1785) года, преемникомъ Адама Fergusson'а на каѳедрѣ нравственной философіи. Его лекціи, благодаря его благородному и изящному краснорѣчію, нашли себѣ совершенно необыкновенный пріемъ. Въ числѣ его трудовъ назовемъ "Philosophy of the Human Mind" (3 тома) и его "Outlines of' Moral Plilosophy". Фергюссонъ, уже ранѣе долгое время не читавшій лекцій вслѣдствіе отъѣзда въ Америку въ качествѣ компаньона графа Chesterfield'а и секретаря коммиссіи по заключенію мира, въ 1785 г. окончательно отказался отъ должности и впослѣдствіи возвратился въ St. Andrews, гдѣ провелъ старость, отдыхая за литературными занятіями. Его главный трудъ "The History of the Progress and Termination ot the Roman Republic".}.
   Но самымъ блестящимъ изъ всѣхъ этихъ знакомствъ поэта была его случайная встрѣча въ домѣ Фергюссона съ Бёрнсомъ, такъ какъ поэтъ уже неоднократно пытался познакомиться съ этимъ великимъ бардомъ Шотландіи. "Vergilium vidi tantum" -- такими словами начинается письмо Скотта, въ которомъ онъ много лѣтъ спустя, по желанію своего зятя Lockhart'а, подробно разсказываетъ объ этой встрѣчѣ. "Мы юноши", продолжаетъ онъ далѣе,-- "конечно, пребывали въ молчаніи, смотрѣли и слушали". Бёрнсъ, который чувствовалъ себя не особенно уютно въ этомъ важномъ кругу, разсматривалъ картины, висѣвшія на стѣнахъ, и взоръ его остановился на гравюрѣ на мѣди (работы Bunbury): гравюра эта до сихъ поръ, какъ святыня, сохраняется въ семействѣ. На ней былъ изображенъ мертвый лежащій на снѣгу солдатъ, надъ которымъ печально склонилась его вдова съ груднымъ младенцемъ на рукахъ; тутъ же находился и его вѣрный песъ. Подъ картиною были подписаны стихи:
   
   Cold en Canadia's hills, or Minden's plain
   Perhaps that parent wept her soldier slain;
   Bent o'er her babe, her eye dissolved in dew,
   The big drops, mingling with the milk he drew,
   Gave the sad presage of his future years,
   The child of misery baptized in tears.
   
   Бёрнсъ былъ такъ тронутъ этимъ сюжетомъ, что прослезился. Онъ спросилъ объ авторѣ этихъ стиховъ. Никто не могъ ему отвѣтить, и тутъ-то начитанность Скотта оказала ему по истинѣ "рыцарскую услугу", говоря словами Гамлета. Онъ шепнулъ своему другу на ухо, что стихи эти взяты изъ "Сельскаго судьи" Dr. Langhorne'а; другъ сообщилъ это Бёрнсу, и юноша былъ вознагражденъ благодарнымъ взглядомъ и привѣтливымъ словомъ, не забытыми имъ до глубокой старости.
   Весьма существеннымъ средствомъ развитія были для Скотта и литературныя общественныя бесѣды, служившія повсюду въ Англіи и Шотландіи подготовительною школою юношества передъ вступленіемъ въ общественную жизнь въ сельскихъ общинахъ, въ судахъ и въ парламентѣ. Онъ былъ послѣдовательно членомъ трехъ такихъ обществъ, пока наконецъ въ 1791--92 гг. одно изъ самыхъ почетныхъ обществъ -- "Общество отвлеченныхъ разсужденій" -- избрало его своимъ библіотекаремъ, секретаремъ и хранителемъ; здѣсь онъ впервые познакомился съ лордомъ Jeffrey. Здѣсь молодые люди обсуждали философскіе и политическіе вопросы {Напримѣръ: Возможно ли оправдать казнь Карла I (одна изъ излюбленныхъ темъ)? должно ли уничтожить торговлю невольниками? Послужили ли человѣчеству на пользу вѣра въ будущую жизнь и послужитъ ли когда-либо? Должна ли существовать государственная религія? Въ интересахъ ли Великобританіи поддерживать такъ называемое европейское равновѣсіе? Слѣдуетъ ли наказывать смертью какія-либо преступленія и т. п.} по поводу сообщеній, представлявшихся поочередно членами общества. Здѣсь Скоттъ между прочимъ сдѣлалъ сообщенія о происхожденіи леннаго быта, о подлинности Оссіановыхъ пѣсенъ и о происхожденіи скандинавской миѳологіи. Само собою, общества эти имѣли и свою увеселительную сторону; они служили средоточіемъ празднествъ и пирушекъ юношества, переживавшаго здѣсь свои студенческіе годы. Скоттъ, носившій въ этихъ клубахъ шутливыя прозвища Дунсъ-Скоттъ и полковникъ Grogg, никоимъ образомъ не тормозилъ общее веселье; напротивъ, благодаря веселому нраву и добродушному, заразительному юмору быль всегда желаннымъ гостемъ, чему не мало способствовали его тактъ, привлекательныя манеры и сто нравственное благородство. Если онъ охотно принималъ участіе въ безразсудныхъ выходкахъ молодежи, то за то никогда не сочувствовалъ имъ, если они принимали безнравственный характеръ. Онъ всячески удалялся отъ распутства и остерегался всего, въ чемъ впослѣдствіи долженъ былъ бы раскаиваться. Друзья сперва шутили надъ его холоднымъ темпераментомъ, но вскорѣ открыли, что онъ таилъ въ сердцѣ юношескую любовь, которая служила ему покровомъ и щитомъ отъ заблужденій.
   Въ одно изъ воскресеній Вальтеръ, выходя изъ Greyfriars'ской церкви во время дождя, предложилъ свой зонтикъ молодой дамѣ и проводилъ ее до дому; случилось, что она жила неподалеку отъ его родителей. Оказалось, что молодая красавица была дочерью сэра Джона Стюарта Belches изъ Invermay (въ Переѣ). Встрѣчи въ церкви стали повторяться, и Вальтеръ сталъ обычнымъ спутникомъ дамы даже и тогда, когда не было дождя. Мять Вальтера стала не только участницею его тайны -- если только здѣсь можетъ быть рѣчь о тайнѣ -- но и съ своей стороны стала спутницей молодыхъ людей, особенно, когда узнала, что мать молодой дамы была ея старою подругою, которую она съ теченіемъ времени потеряла изъ-виду. Обѣ матери возобновили знакомство, и любовь ихъ дѣтей, казалось, была на хорошей дорогѣ. Однако, не смотря на это, все дѣло окончилось по истеченіи нѣсколькихъ лѣтъ столь же неожиданно, сколь прозаично, о чемъ мы, дабы не прерывать нить разсказа, сообщимъ здѣсь же. Когда старый Скоттъ узналъ о любви своего сына, онъ проявилъ въ необыкновенномъ свѣтѣ непоколебимую честность своего характера. Миссъ Маргарита Стюартъ на столько стояла выше своего поклонника по положенію и состоянію, что старый джентельменъ, предвидя несчастье для обоихъ семействъ, могшее возникнуть отъ такого брака, счелъ своею обязанностью во время предупредить сэра Джона Стюарта объ угрожавшемъ ему ударѣ, конечно, не предувѣдомивъ о томъ сына. Однако старый баронетъ взглянулъ на дѣло гораздо снисходительнѣе, и съ этой стороны бракъ молодыхъ людей, вѣроятно, не встрѣтилъ бы серьезныхъ препятствій. Но, что было гораздо хуже, склонность Вальтера, не смотря на внѣшность, не нашла себѣ отзыва, и послѣ многолѣтнихъ тщетныхъ надеждъ, онъ долженъ былъ пережить горькое разочарованіе, узнавъ, что миссъ Стюартъ (въ концѣ 1796 г.) вышла замужъ за сэра Вилльяма Forbes изъ Pitsligo, который впослѣдствіи выказалъ себя другомъ и благодѣтелемъ поэта въ трудныя минуты его жизни. Скоттъ могъ утѣшаться лишь словами Шекспира: The course of true love never did rum smooth {Ср. Peveril of the Peak, chap. XII.}.
   Первая юношеская любовь въ жизни каждаго человѣка, а особенно поэта, обыкновенно оставляетъ продолжительные слѣды. Она служитъ для него безсознательнымъ испытаніемъ его внутренней жизни, невольно прорывающейся въ свѣтъ. Если мы сравнимъ первую лтобовъ Скотта съ страстью Байрона къ миссъ Chaworth, съ чувственною любовью Бёрнса, съ непостоянными вспышками Гёте или съ высокопарною страстью Шиллера къ вдовѣ полковника Фишера, то она среди всѣхъ покажется намъ самою естественною и истинно мужественною. Мы отнюдь не видимъ въ этомъ особой заслуги, а скорѣе счастье. Будучи одинаково далека отъ губительной страсти чувственности и отъ заблужденія платонической мечтательности и чувствительности, Скоттова любовь имѣла въ виду своею конечною цѣлью супружество. Конечно, мы привыкли видѣть геній и поэзію въ области любви лишь на пути отступленія отъ естественной колеи, и съ этой точки зрѣнія отношенія Скотта къ Маргаритѣ Стюартъ покажутся намъ вялыми и прозаическими Можетъ ли быть что-нибудь прозаичнѣе, чѣмъ, напримѣръ, предложеніе зонтика? Въ самомъ дѣлѣ это такое обыденное обстоятельство, которому не уступитъ даже Гётева Лотта, приготовляющая буттерброды. Но кто можетъ утверждать, что юное сердце Вальтера не было такъ же сильно потрясено, такъ же доступно этому сладкому движенію самаго благороднаго и возвышеннаго человѣческаго чувства, какъ сердце любого изъ выше названныхъ поэтовъ? Ничто само по себѣ, говоритъ Гамлетъ, ни хорошо, ни худо; лишь наши мысли и чувства дѣлаютъ его таковымъ.
   Скоттъ уничтожилъ сонеты и другіе стихи, вдохновленные этою любовью. По удостовѣренію его друзей, они никоимъ образомъ не превосходили уровня посредственности. Онъ не былъ поэтомъ субъективныхъ ощущеній, какимъ былъ, напримѣръ, Байронъ. Онъ былъ слишкомъ шотландецъ и джентельменъ, чтобы предаваться дикимъ порывамъ, и никогда не изливалъ въ стихахъ скорбь конечнаго разочарованія. Если и можно найти намеки на болѣзненные отклики его несчастной юношеской любви въ его позднѣйшей поэзіи {Сюда относится, напримѣръ, въ "Веверлеѣ" переходъ отъ первой къ второй любви. Также въ образѣ Матильды въ "Rokeby", повидимому, воплотился предметъ его первой любви, и внутренняя борьба обоихъ любонниковъ безъ сомнѣнія выхвачена изъ его собственнаго сердца и жизни. Ср. стихотвореніе "The Violet" и др.}, то все же скорбь о ней не наполняла всю его послѣдующую жизнь желчью и ядомъ, какъ то было съ Байрономъ. Онъ не говоритъ: "несчастная любовь -- несчастная жизнь", и въ этомъ проявляетъ свой мужественный характеръ, ибо любовь, конечно, наполняетъ жизнь женщины., но отнюдь не мужчины.
   Отношенія къ миссъ Стюартъ, отецъ которой былъ землевладѣльцемъ въ Perthshire'ѣ, съ одной стороны, и дѣловыя сношенія его отца -- съ другой были причиною частыхъ поѣздокъ Вальтера въ годы его ученичества въ горную часть Шотландіи, поѣздокъ, плоды которыхъ лишь по истеченіи многихъ лѣтъ созрѣли въ его романахъ. Для него раскрылся здѣсь новый міръ, какъ по отношенію къ природѣ, такъ и въ историческомъ и общественномъ. Въ гордомъ сознаніи, что онъ самъ себѣ господинъ, на собственномъ пони разъѣзжалъ нашъ юноша въ этомъ новомъ мірѣ. Высоко романтическій Perthshire, этотъ вѣнецъ всѣхъ шотландскихъ графствъ, "гдѣ красота покоится на лонѣ ужаса", совершенно очаровалъ его и оставилъ неизгладимое впечатлѣніе въ его душѣ {The Fair Maid of Perth, chap. I.}. Исторія горныхъ кладовъ, ихъ правы, преданія и саги тѣмъ болѣе были сродни Вальтеру, что онъ только что освоился съ доэзіею Оссіана; онъ даже, повидимому, пріобрѣлъ нѣкоторыя познанія въ гаэльскомъ языкѣ. Приверженность горцевъ къ дому Стюарта вполнѣ соотвѣтствовала его антикварнымъ и политическимъ склонностямъ. Разсказы стараго архи-іаковита Александра Stewart'а изъ Invernahyl'я, дѣлового друга его отца, дважды бывшаго "тамъ", о политическихъ буряхъ 1715 и 1745 годовъ, развертывали передъ его духовнымъ взоромъ живое полотно.
   Тамъ еще по были вполнѣ забыты симпатіи къ дому Стюартовъ и воспоминанія объ этихъ возстаніяхъ, и политическое море еще продолжало волноваться въ умахъ клана. Stewart изъ Invernahyl'я, кромѣ того, разсказывалъ о Робъ-Роѣ, съ которымъ однажды ему пришлось вступить въ поединокъ на мечахъ. Равнымъ образомъ Вальтеръ знакомился съ общественнымъ состояніемъ горной страны, иногда довольно своеобразно. Такъ однажды онъ засталъ одного изъ лэрдовъ, котораго имѣлъ намѣреніе посѣтить, спавшимъ вмѣстѣ съ сыновьями и лѣсничими на возвышенности, заросшей верескомъ, и окруженнымъ собаками и убитою дичью, довершавшими эту картину успѣшной охоты. Не желая нарушать покой этого общества, Вальтеръ направился къ двору своего хозяина и здѣсь очутился посреди женщинъ, сваливавшихъ въ телѣгу навозъ -- среди нихъ была супруга и дочери лэрда. При его появленіи, безъ всякаго ложнаго стыда, они удалились въ свои горницы и вскорѣ затѣмъ явились въ гостиную въ качествѣ дамъ, не чуждыхъ свѣтскости. Другое приключеніе, случившееся съ нимъ во время его частыхъ путешествій, вѣроятно относится къ этому же времени. Въ деревенской корчмѣ, въ которой онъ предполагалъ провести ночь, Вальтеръ не могъ получить иного пріюта, кромѣ комнаты, гдѣ стоялъ покойникъ. Удостовѣрившись, что причиною смерти не была заразительная болѣзнь, онъ, недолго думая, завладѣлъ стоявшею въ комнатѣ пустою кроватью и впослѣдствіи увѣрялъ, что никогда не спалъ такъ спокойно. Также и съ Loch'омъ Katrine, впослѣдствіи столь высоко-поэтически имъ воспѣтымъ, Вальтеръ познакомился во время своей прозаической поѣздки въ качествѣ ученика. Ему было поручено произвести опись имущества и выселеніе упрямыхъ Масіагепз'омъ, для чего онъ взялъ съ собою изъ Стирлинга капрала и шесть человѣка" горцевъ, въ видѣ прикрытія. Вооруженные съ ногъ до головы, Вальтеръ впереди верхомъ на своемъ пони, они прибыли въ Invernenty, на берегу озера, теперь столь мирнаго, но застали домъ уже пустымъ: бѣдные Maclarens'ы были уже на пути въ Америку.
   Учебные годы Вальтера никоимъ образомъ не ограничились одною практическою стороною его развитія: въ 1788 г. онъ снова поступилъ въ университетъ, гдѣ съ этого времени сталъ посѣщать лекціи по своей собственной спеціальности, а именно лекціи гражданскаго и шотландскаго права профессора David Hume'а (1765--1838), племянника знаменитаго историка. Въ это время онъ не только возобновилъ знакомство со своими прежними товарищами Ирвингомъ и Фергюссономъ, которыхъ было потерялъ изъ виду, но завязалъ и новыя связи, имѣвшія продолжительное вліяніе на его жизнь. Если въ конторѣ своего отца и другихъ writer'овъ ему по большей части приходилось имѣть дѣло съ писцами и учениками, принадлежавшими къ среднимъ классамъ, то теперь въ своей юридической коллегіи онъ очутился въ кругу молодыхъ людей изъ лучшихъ и знатнѣйшихъ фамилій, которые отличались научнымъ и вообще литературнымъ и общественнымъ образованіемъ и стремились не къ второстепенному положенію writer'а, но къ болѣе почетной каррьерѣ адвоката, и дѣйствительно, переступивъ эту ступень, вспослѣдствіи достигли высшихъ государственныхъ должностей. Это обстоятельство воспламенило Вальтерово честолюбіе и аристократическое чувство, и хотя отецъ предложилъ ему вступить въ его контору въ качествѣ пайщика, онъ все же съ согласія отца рѣшился посвятить себя адвокатурѣ, а на его мѣсто въ отцовскую контору поступилъ его младшій братъ Ѳома. Съ этой минуты Вальтеръ оставилъ общество конторскихъ учениковъ, сталъ больше обращать вниманія на свою внѣшность, что до сихъ поръ считалъ совершенно излишнимъ, и все болѣе и болѣе сталъ находить удовольствія въ кругу своихъ новыхъ аристократическихъ друзей. Среди послѣднихъ онъ болѣе всего сблизился съ однимъ юношей, который началъ въ его сердцѣ заступать мѣсто Джона Ирвинга, съ Вильямомъ Клеркомъ, сыномъ Джона Клерка изъ Eldin'а, извѣстнаго своимъ трактатомъ о морской тактикѣ {John Clerk (ум. 1812), Essay on Naval Tactics, London, 1790, 4о.}. Въ его обществѣ онъ теперь сталъ совершать свои прогулки и странствія, съ нимъ велъ диспуты въ Спекулятивномъ обществѣ, съ нимъ же и готовился къ предстоявшему экзамену. Хотя жилище Клерка находилось въ двухъ миляхъ отъ Георговой площади, тѣмъ не менѣе два лѣта сряду Скоттъ каждое утро еще до семи часовъ поднималъ съ постели своего друга, чтобы повторять съ нимъ Heineccius'а и другіе юридическіе труды. Въ сущности они условились по очереди приходить другъ къ другу, но такъ какъ Клеркъ нелегко разставался съ постелью, то Скоттъ долженъ былъ ходить къ нему ежедневно. Скоттъ часто съ особымъ удовольствіемъ вспоминаетъ объ этомъ и прибавляетъ, что это были самые прилежные годы всей его жизни. Записки по шотландскому праву онъ дважды собственноручно переписалъ и одну изъ этихъ тетрадей, аккуратно переплетенную, подарилъ отцу, къ его большому удовольствію; въ минуты отдыха старый джентльменъ находилъ удовольствіе въ чтеніи этихъ записокъ. Оба друга 30-го іюня и 6-го іюля 1792 г. передъ факультетомъ адвокатовъ благополучно сдали экзаменъ по гражданскому и шотландскому праву. По своему обыкновенію Скоттъ впослѣдствіи изобразилъ все это событіе въ "Redgauntlet", при чемъ вывелъ себя подъ именемъ Alan Fairford, а своего друга Клерка -- въ Darsie Latimer. Тезисъ Скотта касался одного изъ титуловъ пандектовъ: "о тѣлахъ казненныхъ" {Lib. 48, tit. 24: De cadaveribus punitorum.} и былъ посвященъ, конечно, до настоянію его разсчетливаго родителя, лорду юстиціи Clerk Macqueen изъ Braxfield'а. Какъ громадное большинство докторскихъ и экзаменаціонныхъ диссертацій, это была незначительная работа на весьма посредственномъ латинскомъ языкѣ. 11 іюля друзья были торжественно облачены адвокатскою мантіею (gown) и приняты въ члены факультета. Юморъ Скотта однако не былъ вполнѣ заглушенъ важностью этого событія. Когда они возвращались домой по High Street. Вальтеръ увидѣлъ магазинъ тканыхъ чулокъ. "Вѣдь мы празднуемъ нѣчто вродѣ дня свадьбы, Вилли", сказалъ онъ своему другу, "мнѣ безъ сомнѣнія слѣдуетъ зайти сюда и купить себѣ новый ночной колпакъ". Въ одну минуту онъ привелъ свою мысль въ исполненіе и вышелъ изъ магазина съ роскошнымъ ночнымъ колпакомъ. День закончился веселою пирушкою въ домѣ Скоттовъ, за которою, конечно, присутствовалъ и Вилли. Такъ-то счастливый отецъ проводилъ счастливаго сына на его дальнѣйшій жизненный путь.
   

V.
Вступленіе въ свѣтъ.
1792--1797.

   По старинному нѣмецкому обычаю за годами ученія слѣдуютъ годы странствованій. По Скоттъ, не смотря на прирожденную ему любовь къ путешествіямъ, никогда не пускался въ странствія. Время его юности не ознаменовалось образовательными путешествіями за границу, по примѣру нѣмецкихъ писателей второй половины прошлаго столѣтія, у которыхъ путешествіе въ Парижъ или въ Италію считалось самымъ полнымъ заключеніемъ ихъ образованія. Слова Гомера "онъ видѣлъ города многихъ людей и познакомился съ ихъ правами" долины быть примѣнены къ нему совершенно въ обратномъ смыслѣ: до самой поры полнаго расцвѣта своей славы, онъ не видѣлъ ничьихъ городовъ и не познакомился ни съ чьими нравами, кромѣ своихъ земляковъ, и мы склоняемся къ тому мнѣнію, что и это обстоятельство послужило ему на пользу, такъ какъ оно сохранило его образованію то національное единство и проникновеніе народнымъ духомъ, которое составляетъ главное основаніе всего его существа и творческаго характера. Вообще юношескій возрастъ Скотта никоимъ образомъ не обнаруживаетъ въ немъ будущаго поэта, но показываетъ намъ лишь молодого джентльмена. Мы не видимъ здѣсь Sturm und Drangperiode, подобныхъ Гетевымъ; не видимъ насильственнаго самоосво-' божденія, какъ у Шиллера: нѣтъ въ немъ и юношескихъ проступковъ, приведшихъ къ удаленію изъ отеческаго дома и семьи, какъ у Шекспира; нѣтъ и безпредѣльнаго самоволія и дикой меланхоліи Байрона. Все въ жизни Скотта течетъ плавно и ровно въ естественномъ руслѣ общественной жизни, и тотъ, кто узнаетъ гелія лишь по страстнымъ вспышкамъ юношескаго возраста, тотъ долженъ отказать Вальтеру Скотту въ малѣйшемъ проблескѣ генія. Скоттъ никогда не прерывалъ связей съ обществомъ, да и къ чему это было нужно? Поле для его дѣятельности и его самолюбія было такъ обширно, какъ только можно было этого желать.
   Нѣсколько дней спустя послѣ пріема Скотта въ факультетъ, начались судебные каникулы, и ему не оставалось ничего лучшаго, какъ поспѣшить въ Розебанкъ къ своему дядѣ и отдохнуть тамъ отъ треволненій послѣдняго времени. Оттуда онъ предпринялъ экскурсію въ Нортумберландъ, приведшую его до самаго Hexham'а, такъ какъ еще въ одну изъ прежнихъ прогулокъ въ обществѣ дяди онъ уже ознакомился съ полемъ битвы при Flodden'ѣ и его окрестностями. Объ обстоятельствахъ этой поѣздки Скоттъ въ письмѣ къ Клерку даетъ слѣдующія увлекательныя подробности: "Невѣжество населенія", говоритъ онъ между прочимъ, "поразительно для шотландца. У торговцевъ скотомъ, торговля которымъ вообще ведется въ весьма значительныхъ размѣрахъ, существуетъ обыкновеніе приносить всѣ дѣловыя письма въ церковь, гдѣ ихъ, послѣ службы, прочитывалъ вслухъ кистеръ, а также, смотря по обстоятельствамъ, сочинялъ подходящіе отвѣты".
   Большее значеніе имѣла поѣздка, или, какъ ее называетъ Скоттъ, пользуясь стариннымъ горскимъ словомъ, набѣгъ (raid) въ Liddesdale. Онъ желалъ познакомиться съ развалинами этой области, а именно съ замкомъ Эрмитажъ и въ то же время собрать народныя пѣсни съ голоса мѣстнаго населенія, хотя въ то время онъ еще не имѣлъ въ виду ихъ изданія. Liddesdale въ эту эпоху была страною, еще не тронутою культурою. Тамъ нельзя было встрѣтить экипажъ,-- первымъ былъ, нѣсколько лѣтъ спустя, собственный гигъ Скотта; во всей долинѣ не было ни одной гостинницы. Со своимъ спутникомъ, нѣкимъ Shortreed'омъ, заступавшимъ мѣсто шериффа Roxburghshire'а, Скоттъ верхомъ ѣздилъ отъ пасторскаго дома къ пастушеской хижинѣ или хутору и нашелъ здѣсь прототипы для своего Cliarlieshope и честнаго Dandie Dininont, которыхъ онъ съ такою правдивостью вывелъ въ "Guy Mannering'ѣ". Своимъ привѣтливымъ обращеніемъ и бойкимъ юморомъ онъ повсюду привлекалъ къ себѣ мѣстное населеніе, которое при первой встрѣчѣ съ нѣкоторымъ ужасомъ встрѣчало столичнаго адвоката. Онъ умѣлъ примѣниться къ каждому положенію, умѣлъ участливо относиться къ каждому настроенію духа, къ каждой шуткѣ. Однажды вечеромъ два друга остановились у одного крестьянина. Послѣ ужина все семейство собралось на общую молитву, которую читалъ случайно бывшій тамъ кандидатъ богословія. Всѣ были погружены въ религіозное созерцаніе, какъ вдругъ самъ хозяинъ вскочилъ съ возгласомъ: "Ну, слава Богу, вотъ наконецъ и боченокъ!" Дѣйствительно два пастуха вкатили боченокъ съ водкой, добытый хозяиномъ для своихъ гостей отъ контрабандистовъ въ Solway Frith, какъ изъ наиболѣе удобнаго источника. Библія была отложена въ сторону, бочка водружена на столъ, и молитвенное настроеніе обитателей вскорѣ смѣнилось живою бесѣдою за стаканами пунша, участниками которой до утра были старый и малый. Скоттъ, по свидѣтельству его спутника, казался необыкновенно тяжеловѣснымъ и глупымъ, такъ какъ вскорѣ былъ "готовъ", но его джентльменское обращеніе и находчивость и тутъ ему не измѣнили. Въ концѣ концовъ онъ возвратился домой съ такимъ богатымъ запасомъ балладъ и романсовъ, а также боевыхъ роговъ, шпоръ и удилъ, что впослѣдствіи семь лѣтъ подрядъ повторялъ свои наѣзды въ Liddesdale.
   Продолжались также и поѣздки въ горную страну и въ еще болѣе обширныхъ размѣрахъ, и повсюду Скоттъ заводилъ новыя знакомства. Здѣсь дѣдъ его друга Abercromby разсказывалъ ему о своемъ посѣщеніи Робъ-Роя; здѣсь онъ восхищался древнимъ замкомъ Glaminis, резиденціею графовъ Strathmore и здѣсь же въ замкѣ Craighall (Perthshire) нашелъ оригиналъ своего Tully-Beolan въ "Антикваріи"; здѣсь въ Dunnottar онъ лично познакомился съ настоящимъ Old Mortality, по имени Peter Paterson, здѣсь же наконецъ онъ посѣтилъ свою "chère adorable", какъ онъ называлъ ее въ шутку, въ ея родовомъ мѣстопребываніи Invermay. Собранныя во время этихъ наѣздовъ историческія и литературныя свѣдѣнія Скоттъ пополнялъ дома рукописными сокровищами изъ адвокатской библіотеки, съ которою онъ вскорѣ такъ освоился, что не только могъ оказать весьма существенныя услуги извѣстному антикварію Георгу Chalmers'у (1742 --1825) въ обработкѣ его "Caledonia", но уже въ іюнѣ 1795 г. онъ по порученію факультета занялъ должность одного изъ кураторовъ библіотеки, а въ слѣдующемъ году тѣмъ-же факультетомъ на него было возложено порученіе привести въ порядокъ принадлежавшій этому учрежденію нумизматическій кабинетъ.
   Но въ гораздо большей степени пробудились въ Скоттѣ энергія и дѣятельность патріотическими мѣропріятіями, вызванными въ Единбургѣ возможностью нападенія французовъ. Весною 1794 г. здѣсь былъ образованъ добровольный полкъ, въ который поступилъ братъ Скотта Ѳома; ему самому это было невозможно вслѣдствіе его хромоты. Но любовь къ отечеству, поэтическая жажда дѣятельности и старая кровь горца не давали ему покоя. Такъ какъ нога его не мѣшала верховой ѣздѣ, онъ возъимѣлъ намѣреніе поступить въ добровольный конный полкъ, во, повидимому, и къ этому встрѣтились неодолимыя препятствія. Только тогда, когда опасенія блокады стали все болѣе и болѣе серьезны и образованіе добровольной конницы въ Лондонѣ возбудило неудержимое соревнованіе сѣвера, предложеніе Скотта и его друзей, благодаря поддержкѣ герцога Buccleuch'а, было принято правительствомъ въ февралѣ 1797 г. и тотчасъ же приведено въ исполненіе. Скоттъ былъ выбранъ квартирмейстеромъ и письмоводителемъ полка, мѣстопребываніемъ котораго было назначено прибрежное мѣстечко Musselburgh, гдѣ каждое утро въ 5 часовъ производилось ученіе. Скоттъ, или какъ называли его товарищи, графъ Вальтеръ, благодаря тѣмъ же качествамъ, которымъ онъ былъ обязанъ своимъ выдающимся положеніемъ въ Спекулятивномъ обществѣ, главнымъ образомъ благодаря неистощимой веселости, былъ душей всего. Конная служба для защиты отечества болѣе, чѣмъ что-либо другое, соотвѣтствовала наклонностямъ внука стараго Ватта, тѣмъ болѣе, что онъ имѣлъ возможность оживлять ее и находить въ ней поэтическую сторону. Онъ сочинилъ для добровольцевъ пѣсню: "То horse! to horse!" которая, какъ кажется, дѣйствительно нтала полковою пѣснью его полка, хотя, конечно, товарищи его се разъ подымали на смѣхъ его поэтическія стремленія. Онъ былъ въ необыкновенномъ восторгѣ отъ своего мундира, который впослѣдствіи оказалъ ему самыя разнообразныя услуги -- въ Gisland'ѣ, гдѣ онъ познакомился со своею будущею женою, въ Парижѣ, когда онъ представлялся императору Александру, и въ Неаполѣ, когда онъ былъ приглашенъ къ тамошнему двору. Но онъ обязанъ своей добровольной службѣ и еще кое-чѣмъ, болѣе важнымъ, именно нѣкоторымъ знакомствомъ съ основами тактики, которое впослѣдствіи оказало ему важныя услуги яри описаніи различныхъ эпизодовъ сраженій. Если мы припомнимъ, что Скоттъ каждое утро, по окончаніи ученія, спѣшилъ въ Единбургъ и тамъ съ 10 часовъ утра облачался въ адвокатскую мантію и парикъ и дѣятельно исполнялъ обязанности адвоката, что онъ однимъ словомъ, кромѣ занятій по полку, долженъ былъ думать и о своей адвокатурѣ и, кромѣ, того находилъ еще время для своихъ любимыхъ занятій и общественныхъ увеселеній, то мы, по справедливости, не можемъ не удивляться напряженной дѣятельности молодого человѣка и его необыкновенному физическому и духовному запасу силъ.
   Нельзя не отмѣтить необыкновеннаго совпаденія: въ то время какъ Скоттъ во всей полнотѣ наслаждался высочайшимъ счастьемъ молодости во время своей добровольной службы, Бёрнсъ приносилъ въ жертву той же службѣ въ Dumfries'ѣ свои послѣднія, надломленныя силы. На восточномъ берегу Шотландіи восходило солнце шотландской поэзіи, на западномъ закатывалось ея прежнее свѣтило. Въ то время, какъ Скоттъ, это дитя счастья, предавался радостямъ аристократической жизни,-- бѣдный, больной Бернсъ не былъ въ состояніи уплатить 7 фунтовъ 4 шиллинга за свой мундиръ добровольца! Ему угрожало тюремное заключеніе, и онъ долженъ былъ, заглушивъ насильственно свою гордость, обратиться къ двоюродному брату James Burness'у въ Монтрозѣ съ просьбою объ уплатѣ этого долга. "О Джемсъ", пишетъ онъ, -- "еслибы ты зналъ гордость моего сердца, ты бы вдвойнѣ сочувствовалъ моему горю. Увы! я не привыкъ просить милостыню. Спаси меня отъ ужасовъ тюрьмы!" Сердце обливается кровью, когда мы читаемъ эти горькія строки, писанныя всего за девять дней до его смерти; припомнимъ еще и то, что жена Бёрнса въ самый день его похоронъ разрѣшилась отъ бремени сыномъ. Уже на смертномъ одрѣ его терзалъ повѣренный кредитора требованіемъ уплаты, и быть можетъ, его послѣднею мыслью было проклятіе своей судьбѣ! Добровольцы съ военными почестями предали землѣ его прахъ... Вотъ въ карихъ противоположныхъ условіяхъ двое величайшихъ писателей Шотландіи въ одно и то же время вооружались на защиту отечества!
   Можно было бы думать, что Скоттъ въ круговоротѣ добровольной службы и другихъ любимыхъ занятіяхъ позабывалъ свое настоящее призваніе. Но это было вовсе не такъ, хотя его адвокатская практика весьма медленно подвигалась впередъ, такъ какъ ему, какъ начинающему, поручались лить второстепенные, мало выгодные процессы, по большей части лишь тѣ, которые ему довѣрялъ отецъ, или же дѣла бѣдняковъ. Первый болѣе важный процессъ, ему довѣренный, была защита въ 1793 г. одного духовного лица въ Galloway, но имени М'Naught, обвинявшагося въ томъ, что онъ предался пьянству, пѣлъ на свадьбѣ одного крестьянина непристойныя пѣсни и плясалъ съ какою-то торговкою (a sweetie wife). Дѣло слушалось церковнымъ собраніемъ (Assembly), и когда Скоттъ громогласно сталъ, приводить нѣкоторыя неприличные образцы изъ разговоровъ своего кліента, одинъ изъ членовъ достопочтеннаго судилища призвалъ его къ порядку. Смущенный этимъ, онъ осмѣлился лишь тихимъ голосомъ цитировать одну изъ относившихся къ дѣлу пѣсенъ, на что его друзья въ мѣстахъ для публики стали кричать: "Слушайте! слушайте!" и "da capo!" Ихъ тотчасъ же вывели, и когда Скоттъ кое-какъ окончилъ свою рѣчь, онъ нашелъ все общество, которое въ то время составляло клубъ подъ названіемъ The Mountain, собравшимся въ сосѣдней тавернѣ въ веселомъ настроеніи духа и скоро утѣшился въ его веселомъ кругу. М'Naught однако лишился своей должности. Другой разъ Скотту предстояло защищать одного опаснаго грабителя, котораго и самая искусная защита не могла бы спасти отъ смертной казни. Преступникъ самъ это видѣлъ, и когда Скоттъ по его просьбѣ посѣтилъ его въ послѣдній разъ въ камерѣ для осужденныхъ, онъ въ видѣ благодарности, вмѣсто гонорара, далъ ему слѣдующій совѣтъ: "Никогда по держите", сказалъ онъ, -- "большой дворовой собаки внѣ дома: мы скоро съ ней покончимъ: такъ какъ это собака, то это легче сдѣлать, чѣмъ свиснуть; гораздо лучше привязать маленькую лайку внутри дома. Вовторыхъ, не полагайтесь на маленькіе замысловатые замки: единственное, что намъ можетъ послужить препятствіемъ--это большой, тяжелый замокъ, хотя бы самаго простого устройства -- и чѣмъ грубѣе и ржавѣе ключъ, тѣмъ лучше для жильцовъ дома" {Yelping terrier, rusty key,
   Was Walter Scott's best Jeddart fee,
   шутливо выразился поэтъ тридцать лѣтъ спустя.}. Вообще, какъ кажется, Скотта никогда не имѣлъ большой удачи въ своей практикѣ; но по крайней мѣрѣ въ первое время у него не было недостатка въ дѣятельности, какъ доказываютъ постоянно увеличивавшіяся въ числѣ довѣряемыя ему дѣла. На свой первый заработокъ онъ купилъ своей матери серебряный ручной подсвѣчникъ, который до самой ея смерти былъ у нея въ большомъ почетѣ, какъ драгоцѣнный знакъ привязанности ея сына. Въ первые годы доходы Вальтера не превышали 24-ха. Фунтовъ, впослѣдствіи же мало по малу на пятомъ году его дѣятельности возросли до 144 фунтовъ. Конечно, и это весьма ничтожная сумма, и на этомъ пути Скоттъ никогда бы не могъ достигнуть возможности постройки Abbotsford'а.
   Важнѣйшимъ успѣхомъ Скотта за это время, успѣхомъ, который впервые вывелъ его на дорогу писателя, было изученіе нѣмецкаго языка и знакомство съ нѣмецкою поэзіей. Какъ часто бываетъ въ жизни, что самое близкое духовное родство требуетъ какого-нибудь внѣшняго толчка, такъ было и въ Единбургѣ съ изученіемъ нѣмецкаго языка, столь близкаго къ шотландскому и по составу словъ, и по духу его словесности. Прочитанное 21-го апрѣля 1788 г. въ Королевскомъ Ученомъ Обществѣ сообщеніе о нѣмецкомъ театрѣ Henry Mackenzie (the Man of Feeling), который, что довольно удивительно, почерпнулъ свое поверхностное знаніе нѣмецкой литературы изъ французскихъ переводовъ, впервые привлекло вниманіе Единбургскаго литературнаго міра на Германію, а вскорѣ затѣмъ появившійся переводъ "Разбойниковъ", сдѣланный Alexander Fraser Tytler (впослѣдствіи лордомъ Woodhouselee), далъ новую пищу и опредѣленную цѣль пробужденному участію {The Robbers, a Tragedy, translated from the German, London, Robinson, 1792. То обстоятельство, что до 1800 г. явилось четыре изданія этого перевода, и кромѣ того въ 1799 и 1802 гг. еще двѣ передѣлки той же драмы, въ достаточной мѣрѣ показываетъ намъ, въ какой степени юношеская драма Шиллера снискала себѣ пріязнь и уваженіе у англичанъ. Tytler, вѣроятно, былъ переводчикомъ и "Донъ-Карлоса", обнародованнаго нѣсколько лѣтъ спустя.}. Вліяніе пробуждавшейся нѣмецкой національной литературы на англійскую въ концѣ прошлаго и въ началѣ настоящаго столѣтій, дѣйствительно, нельзя признать значительнымъ. Англійская художественная поэзія по французскимъ образцамъ находилась въ предсмертныхъ судорогахъ, и въ поэтической жизни народа наступило затишье. Открытая Percy сокровищница древней народной поэзіи своимъ ближайшимъ послѣдствіемъ на первыхъ порахъ имѣла лишь оживленіе антикварныхъ изслѣдованій, но отнюдь не поэзіи. Бёрнса еще не поняли и не оцѣпили Необходимо было, говоритъ Allan {Life of Scott, 62--64.}, внѣшнее вліяніе, дабы пробудить дремавшее воображеніе націи и воскресить его къ новой жизни. Это внѣшнее вліяніе было предназначено въ удѣлъ нѣмецкой литературѣ. Сообразно со вкусами времени, на первыхъ порахъ стали распространяться тѣ произведенія, которыя, по словамъ Allan'а, были направлены болѣе на чувственную, чѣмъ на исключительно созерцательную сторону человѣческой природы, т. е. волшебныя и фантастическія повѣсти, произведенія болѣзненной и напряженной страсти, однимъ словомъ "Разбойники", "Вертеръ", стихотворенія Бюргера, драмы Коцебу и тому подобное. Мало по малу тамъ и сямъ прививались и болѣе благородныя и возвышенныя произведенія нѣмецкаго генія. Болѣе зрѣлыя творенія Гёте и Шиллера, Клопштокъ и Лессингъ стали обращать на себя вниманіе по крайней мѣрѣ избранныхъ читателей. Замѣчательно явленіе, что именно тѣ направленія и тѣ произведенія нѣмецкой литературы нашли въ Англіи наибольшее сочувствіе, которыя съ своей стороны своимъ появленіемъ обязаны англійскимъ вліяніямъ. "Гёцъ" и подражанія ему были первыми, еще не зрѣлыми плодами изученія, посвященнаго Шекспиру въ Германіи; баллады Бюргера были вызваны на свѣтъ Божій благодаря "Reliques" Percy, и въ "Мессіадѣ" Клопштока мы замѣтно чувствуемъ отголоски Мильтона. Дѣло представляется въ такомъ видѣ, будто бы въ литературѣ, какъ въ океанѣ, каждое теченіе должно имѣть свое противотеченіе, и на великомъ ткацкомъ станкѣ литературъ европейскихъ культурныхъ народовъ челнокъ безпрерывно долженъ взлетать то кверху, то книзу. Для англичанъ, особенно для Скотта -- занятія нѣмецкою литературой имѣли то особое значеніе, что они прививали имъ не чуждую, быть можетъ даже вредную національность, но возвращали ихъ къ ихъ собственному народному духу, только болѣе обработанному и получившему большее развитіе.
   Между тѣми, кого мы выше назвали "избранными". Скоттъ занимаетъ одно изъ самыхъ выдающихся мѣстъ. Въ сообществѣ съ своими друзьями Вилльямомъ Клеркомъ, Вилльямомъ Erskine {Erskine, который втеченіе всей жизни былъ довѣреннымъ другомъ и литературнымъ совѣтчикомъ Скотта, былъ сынъ одного духовнаго лица въ Perthshire'ѣ, изъ хорошей семьи, но вовсе не богатой; онъ получилъ образованіе въ Glasgow. Затѣмъ онъ былъ шериффомъ Оркнейскихъ острововъ и наконецъ судьею въ одномъ изъ высшихъ судилищъ (Court of Session) съ титуломъ лорда Kinedder. Не обладая особымъ талантомъ, онъ имѣлъ здравыя сужденіи и просвѣщенный вкусъ и пріобрѣлъ обширныя познанія и любовь къ старинной, преимущественно Елизаветинской, англійской литературѣ. Къ нему обращается Скоттъ во введеніи къ третьей пѣснѣ "Марміона".} и Томасомъ Томсономъ онъ прошелъ зимою 1792 г. курсъ нѣмецкаго языка у нѣкоего Dr. Виллиха, что долгое время составляло центральный пунктъ ихъ занятій и дружескихъ сношеній. Dr. Willich, по профессіи собственно врачъ, особенно бредилъ Гесперомъ, но въ ученикахъ своихъ не могъ пробудить такого же участія къ своему любимому писателю. Они искали болѣе здоровой пищг. для своихъ юношескихъ умовъ и нашли ее въ юношескихъ драмахъ Гёте и Шиллера и у ихъ подражателей. Нѣкоторые даже дерзали обращаться къ Канту, а изъ отрывковъ Скоттова дневника за 1797 г. мы знаемъ, что онъ впослѣдствіи прочелъ и Лессингова "Натана". Метода ученія Скотта осталась прежнею; онъ мало заботился о грамматикѣ, для чего ему не хватало филологическаго чутья, а практически добивался непосредственнаго пониманія писателя. Нѣмецкія баллады, рыцарскія и разбойничьи пьесы представляли Скотту аналогію родной ему поэзіи горцевъ; въ иноземномъ зеркалѣ онъ узнавалъ свои родныя положенія, и они казались ему отъ этого еще болѣе романтическими. На вершинѣ всего для него стоялъ "Гёцъ". "Въ рыцаряхъ-разбойникахъ на берегахъ Рейна", справедливо замѣчаетъ Lockhart,-- "въ ихъ обоюдныхъ грабительскихъ набѣгахъ, въ ихъ осажденныхъ замкахъ и похищенныхъ стадахъ, въ трепещущемъ отъ ужаса епископѣ и въ безсильномъ ленномъ сюзеренѣ, напрасно стремившемся обуздать это дикое своеволіе, Скоттъ видѣлъ живую картину жизни горныхъ клановъ, съ дѣтства наполнявшую его душу". "Гецъ" есть драматизированное изображеніе времени и нравовъ, и въ этомъ отношеніи онъ тѣсно сливался съ собственнымъ поэтическимъ характеромъ Скотта. Но Скоттъ все же усвоилъ себѣ лишь второстепенныя достоинства этого произведенія и не проникъ въ самую ея сущность. Чувство политической независимости, прорывающееся на свѣтъ въ "Гецѣ", имъ было столь же мало усвоено, какъ и историческая необходимость, вслѣдствіе которой изъ анархіи вымирающаго рыцарства возникаетъ новое, лучшее и свободное время. Подобнаго рода политическія идеи всегда были чужды шотландскимъ горцамъ. То, что Гете говоритъ въ "Wahrheit und Dichtung" (ки. XIII) относительно поклонниковъ своего "Геца", имѣетъ полное значеніе и для Скотта: "Такъ какъ большая часть читателей", говоритъ онъ, -- "увлекается скорѣе содержаніемъ, а не его обработкою, то и участіе, съ которымъ молодежь встрѣчала мои произведенія, относилось по большей части къ сюжету. Она видѣла въ немъ знамя, подъ прикрытіемъ котораго все, что въ ней живетъ необузданнаго и грубаго, могло дать себѣ полный просторъ, и поэтому-то именно лучшія силы, въ которыхъ уже ранѣе началось подобное броженіе, особенно ими увлекались". Не смотря на невполнѣ достаточное знаніе языка, Скоттъ не ограничился переводомъ "Геца", но пробовалъ свои силы и на другихъ рыцарскихъ пьесахъ, каковы Gerstenberg'ова "Невѣста" (подражаніе Beaumont'у и Флетчеру), "Otto v. Wittelsbach" Штейнберга и "Fust von Stromberg" Якова Майера {Gödeke, Grundriss II, 604, 10S6, 1074 и 1079. Имени авторовъ и ихъ пьесъ у Lockhart'а (Mémoirs, p. 73, изд. въ 1-мъ томѣ) приведены съ ошибками.}; переводы эти онъ однако никогда не считалъ достойными печати. Все это были переводы въ прозѣ. Впослѣдствіи Скоттъ переводилъ и стихотворенія Гете, -- "Erlkönig" (1797), "Морлахскую пѣсню" и "Романсъ о Клодинѣ изъ Villa Bella" подъ заглавіемъ: "Frederick and Alice" -- съ излишнею свободою; послѣднее стихотвореніе есть скорѣе обработка, а не переводъ.
   Но самое сильное впечатлѣніе на англичанъ, въ то время особенно отзывчивыхъ къ міру духовъ, произвела Бюргерова "Леонора", неоднократно послѣ того переводившаяся п передѣлываемая. Одинъ изъ такихъ переводовъ, принадлежавшій перу William'а Taylor'а, былъ прочитана, извѣстною писательницею мистриссъ Barbauld, во время ея посѣщенія Единбурга осенью 1795 г.; разойдясь въ многочисленныхъ рукописныхъ спискахъ, баллада эта пріобрѣла въ литературныхъ кружкахъ такую извѣстность, что слухъ о ней достигъ и до Вальтера Скотта. Въ это время его занятія нѣмецкимъ языкомъ получили новое поощреніе, такъ какъ его двоюрод ный братъ Скоттъ изъ Harden?а вступилъ въ бракъ съ графинею Brühl, дочерью саксонскаго посланника въ Лондонѣ. Эта образованная молодая кузина, вскорѣ пріобрѣвшая значительное вліяніе на нашего поэта, кромѣ другихъ нѣмецкихъ произведеній, снабдила его стихотвореніями Бюргера (весною 1796 г.), такъ что вскорѣ Скоттъ обѣщалъ одной изъ своихъ пріятельницъ -- миссъ Jane Anne Cranstoun {Вскорѣ вышедшей замужъ за графа Purgstall. См. Capt. Basil Hall, "Schloss Hainfield, or, А Winter in Lower Styria". London, 1836.} собственноручный переводъ "Леоноры". Послѣ ужина онъ съ помощью Аделунга засѣлъ за работу и не ложился спать, пока наконецъ не справился съ своимъ переводомъ. На слѣдующее утро онъ прочелъ его миссъ Cranstoun, чѣмъ не мало ее изумилъ и привелъ въ восторгъ. "Честное слово", пишетъ она одной общей знакомой,-- "Вальтеръ Скоттъ вскорѣ сдѣлается настоящимъ поэтомъ-чѣмъ-то среднимъ, какъ мнѣ кажется, между Бёрнсомъ и Греемъ". Вечеромъ того же дня онъ еще разъ продекламировалъ свой переводъ своему другу сэру Александру Wood и затѣмъ, погрузившись въ думу, долго сидѣлъ передъ каминомъ, устремивши взглядъ въ огонь. "О еслибы Господь мнѣ послалъ черепъ и два остова ногъ!" воскликнулъ онъ неожиданно. "Ну, это довольно легко можно устроить", съ улыбкой сказалъ сэръ Александръ, и оба друга тотчасъ же отправились къ знаменитому хирургу, который съ полною готовностью предоставилъ Скотту возможность выбирать любое въ его остеологическомъ кабинетѣ. Съ гордостью и съ полнымъ удовлетвореніемъ Скоттъ въ носовомъ платкѣ принесъ домой свое сокровище и установилъ его на своемъ письменномъ столѣ, на которомъ оно еще много лѣтъ спустя красовалось и въ Абботсфордѣ. Другая черта его жизни, относящаяся сюда же, не такъ меланхолична: Скоттъ своего перваго коня во время службы въ добровольной конницѣ назвалъ "Леонорой".
   Нѣсколько дней спустя Скоттъ отправился за городъ, гдѣ надѣялся встрѣтить свою "chère adorable". Миссъ Кранстоунъ, посвященная въ тайну, надѣялась привлечь сердце миссъ Stewart ея поклоннику и при содѣйствіи William'а Erskine'а роскошно напечатала его переводъ и послала предмету его любви. Переводъ былъ принятъ благосклонно, но увы, не рука и сердце переводчика.
   Какъ бы то ни было, Скоттъ обязанъ своимъ первымъ опытомъ болѣе благопріятнымъ успѣхомъ въ области литературы, чѣмъ въ любви. По настоянію друзей онъ рѣшился осенью того же года обнародовать въ тоненькой брошюркѣ in 4о "Леонору" и "Дикаго охотника". Хотя его имени и не было на заголовкѣ, онъ не дѣлалъ изъ этого тайны; переводъ его удостоился самыхъ лестныхъ похвалъ. Нѣкоторые критики высказывались даже въ томъ смыслѣ, что переводчикъ превзошелъ оригиналъ (котораго они не знали). Оба перевода, или вѣрнѣе, оба подраженія обнаруживаютъ несомнѣнный поэтическій талантъ; тонъ балладъ схваченъ вѣрно и напоминаетъ "Reliques" Percy; счастливо усвоенная переводчикомъ естественная звучность стиховъ оригинала, непривычная для англійскаго уха, возбудила справедливое восхищеніе. Напротивъ того, рифмы и постройка стиха крайне небрежны. Молодой поэтъ облегчилъ себѣ задачу тѣмъ, что черезчуръ свободно отнесся къ своей работѣ. Искусно построенныя строфы оригинала онъ превратилъ въ четверостишія, свойственныя англійскимъ балладамъ, причемъ въ "Леонорѣ" рифмуются лишь второй и четвертый стихъ каждаго куплета. Въ сущности этотъ размѣръ англійскаго балладнаго станса есть не что иное, какъ отрывочная полустрофа "Нибелунговъ"; разница лишь въ томъ, что цезура въ серединѣ стиха бываетъ чаще мужскою, чѣмъ женскою. Кромѣ того, Скоттъ перенесъ Леонору изъ семилѣтней войны въ эпоху крестовыхъ походовъ и озаглавилъ ее "Вильгельмъ и Елена".
   Мы уже упомянули, что миссъ Stewart въ концѣ 1796 г. отдала руку другому искателю. Свое сердечное горе Скоттъ старался заглушить своею одинокою поѣздкою по горной странѣ. Нигдѣ, ни въ письмахъ, ни въ стихотвореніяхъ своихъ онъ не высказывается по этому поводу. Чтобы придать себѣ бодрости, онъ и на слѣдующее лѣто, во время судебныхъ каникулъ, въ сообществѣ своего брата Джона и друга Адама Фергюссона предпринялъ болѣе продолжительное путешествіе въ романтическій Кумберландъ, гдѣ они избрали своею квартирою маленькое мѣстечко Gilsland, въ окрестностяхъ котораго Скоттъ впослѣдствіи создалъ свою "Свадьбу Triennain". Здѣсь-то Скоттъ впервые познакомился со своею будущею женою. Во время одной изъ прогулокъ верхомъ три друга встрѣтили прекрасную всадницу, такъ сильно приковавшую ихъ вниманіе, что они три дня спустя, сочли за необыкновенное счастье, встрѣтивъ ее на одномъ балу. Три друга блистали своими красными мундирами и наперерывъ ухаживали за молодою дамою. Вальтеръ не могъ принимать участія въ танцахъ, но тѣмъ не менѣе удостоился счастья предложить ей руку и вести ее къ ужину, при чемъ не упустилъ случая завязать съ нею болѣе близкое знакомство. Шарлотта Маргарита Carpenter, или точнѣе Charpentier, была дочерью почтеннаго французскаго чиновника въ Ліонѣ и вмѣстѣ со своимъ единственнымъ братомъ Карломъ получила хорошее образованіе въ протестантскомъ духѣ. Она лишилась отца еще въ началѣ революціи и вмѣстѣ съ матерью нашла себѣ убѣжище въ Англіи, гдѣ въ ней принялъ участіе маркизъ Downshire, познакомившійся съ ея семействомъ во время поѣздки во Францію; онъ принялъ изгнанниковъ съ теплымъ участіемъ и сталъ отцомъ несчастныхъ сиротъ. Послѣ смерти ихъ матери, онъ въ качествѣ опекуна, заботился о ихъ воспитаніи, составила. имъ порядочное состояніе и предоставилъ сыну выгодное мѣсто на службѣ въ Остъ-индской кампаніи. Всѣ свидѣтельства единогласно изображаютъ Шарлотту плѣнительнымъ существомъ, хотя и не обладавшимъ правильною красотою: нѣжнаго сложенія, съ южнымъ цвѣтомъ лица, съ большими блестящими глазами и съ цѣлою массою черныхъ шелковистыхъ волосъ, вѣнчавшихъ ея чело. Англійское воспитаніе до нѣкоторой степени сдерживало ея французскую живость, хотя она на всю жизнь сохранила легкомысленный и веселый характеръ и никогда не могла скрыть своего иностраннаго происхожденія ни въ привычкахъ, ни въ разговорѣ. Немного недѣль спустя послѣ ихъ первой встрѣчи, Скоттъ просилъ ея руки и получилъ согласіе подъ тѣмъ условіемъ, что съ одной стороны лордъ Downchire, а съ другой Скоттовы родители не будутъ противиться ихъ союзу. Однако достигнуть этого было не такъ-то легко. Лордъ Downshire освѣдомился о положеніи, характерѣ и состояніи жениха и былъ въ нѣкоторомъ затрудненіи ввѣрить судьбу своей прежней питомицы -- Шарлотта только что вышла изъ подъ его опеки -- еще не совсѣмъ опредѣлившейся будущности. Скоттъ однако говорилъ съ нимъ на столько откровенно и мужественно, что старый лордъ тотчасъ же успокоился и далъ свое согласіе. Труднѣе было поладить съ родителями Скотта, тѣмъ болѣе, что усилившаяся болѣзненность отца дѣлала его столь упрямымъ и несговорчивымъ, что Скоттъ съ извѣстіемъ о своей помолвкѣ обратился не къ нему, а къ матери. Иностранное происхожденіе будущей невѣстки встрѣтило сильное препятствіе со стороны родителей, и, дѣйствительно, бракъ съ иностранкою, а не съ одною изъ дочерей горскихъ клановъ, съ какою-нибудь Дугласъ, Джонстонъ или Гамильтонъ, былъ настоящимъ отступленіемъ отъ исключительно шотландскаго характера Скоттовъ. Но любовь не обращаетъ вниманія на генеалогію,
   
   For love will still be lord ol all,
   
   какъ самъ Скоттъ поетъ про любовь въ "Пѣснѣ послѣдняго минстреля". Пуританскимъ предубѣжденіямъ Скоттова семейства француженка сама по себѣ уже казалась чѣмъ-то безбожнымъ и грѣховнымъ. Но всего хуже было то, что молва называла Шарлотту дочерью маркиза Downshire. По одной версіи ея матерью была ея воспитательница, миссъ Nicholson, которая и послѣ брака часто гостила въ домѣ молодой четы {Allan, Life of Scott, 183 сл.}. Женскіе члены Скоттовой семьи -- и во главѣ ихъ тетка Janet -- серьезно обсуждали вопросъ, согласно ли съ ихъ достоинствомъ, посѣщать молодую чету въ то время, пока тамъ находится эта подозрительная особа, но эта же энергичная дама объявила, "что пока она ведетъ себя прилично, ей нѣтъ никакого дѣла до того, кто она, чертъ ее возьми!" Но во всякомъ случаѣ гораздо вѣроятнѣе предположеніе, что лордъ Downshire состоялъ въ недозволенной связи съ г-жею Charpentier. Lockhart въ мемуарахъ своего тестя хранитъ полное молчаніе объ этомъ пунктѣ, но за это подвергся такому гоненію, что въ позднѣйшемъ извлеченіи изъ этого произведенія нашелъ себя вынужденнымъ прервать молчаніе {Lockhart, Life of Sir W. Scott, 3 ed., p. 102.}. Онъ не считалъ нужнымъ, говоритъ онъ, упоминать объ этихъ слухахъ, пока былъ въ живыхъ хоть одинъ изъ Скоттовыхъ дѣтей. "Но теперь", продолжаетъ онъ, "достаточно сказать лишь то, что ни я, ни, какъ я твердо увѣренъ, кто-либо изъ дѣтей никогда не слышалъ ни малѣйшаго намека о настоящемъ слухѣ ни отъ сэра Вальтера, ни отъ его супруги, ни отъ мисъ Nicholson (которая пережила обоихъ). Въ сохранившейся перепискѣ между Скоттомъ, молодою дамою и маркизомъ нѣтъ ни одного выраженія, которое имѣло бы хоть тѣнь подтвержденія этихъ слуховъ. Лэди Скоттъ хранила у себя миньятюрный портретъ отца, постоянно висѣвшій надъ ея кроватью (въ настоящее время онъ находится въ моихъ рукахъ) и много разъ цѣловала его не задолго передъ смертью. Это прекрасно нарисованное изображеніе красиваго мущины, но, какъ я достовѣрно знаю, черты его не имѣютъ никакого сходства съ лордомъ Downshire или съ кѣмъ-либо изъ его родственниковъ". Если что-либо можетъ заставить вѣрить въ истину этихъ слуховъ, то это именно ихъ неудачное опроверженіе, въ которомъ самъ Lockhart долженъ былъ бы признать, что оно, ничего не доказывая, напротивъ того усиливаетъ подозрѣніе. Знала ли лэди Скоттъ или ея дѣти что нибудь по этому поводу -- въ этомъ не заключается ничего важнаго для сути дѣла. Не и обстоятельства, поведеніе маркиза и родителей Скотта, могутъ быть на самомъ дѣлѣ объяснены лишь дѣйствительнымъ родствомъ лорда Downshire'а и Шарлотты. Родители Скотта выражали свое неудовольствіе безъ всякаго стѣсненія, и побѣдить ихъ предубѣжденіе и устранить всѣ препятствія было на столько трудно, что Скоттъ имѣлъ даже отчаянную мысль, выраженную имъ своей невѣстѣ, переселиться въ Вестъ-Индію Обоюднаго соглашенія и искренняго примиренія двухъ сторонъ, столь противоположно настроенныхъ, невозможно было достигнуть, да оно и на дѣлѣ не воспослѣдовало, хотя впослѣдствіи родители не могли отказать новому члену семьи ни въ уваженіи, ни даже въ извѣстномъ расположеніи.
   Объ отношеніяхъ жениха и невѣсты другъ къ другу и знаемъ кое-какія подробности, благодаря письмамъ невѣсты: письма Скотта къ сожалѣнію утрачены. Откровенно говоря, письма эти не производятъ особенно благо пріятнаго впечатлѣнія; въ нихъ главнымъ образомъ рѣчь идетъ о дѣловыхъ обстоятельствахъ, чему, конечно, не мало способствовали исключительныя обстоятельства, о которыхъ мы упомянули выше. Но насъ гораздо болѣе смущаетъ упрямый, властный, почти возмутительный тонъ, съ которымъ невѣста иногда бесѣдуетъ со своимъ женихомъ. Она не только въ каждомъ письмѣ твердитъ о томъ, какъ ей непріятны освѣдомленія и колебанія его семейства, но уже какъ бы заранѣе подготовляетъ его къ предстоящимъ супружескимъ головомойкамъ. Онъ не долженъ, пишетъ она, такъ часто употреблять въ своихъ письмахъ слова "долина", такъ какъ еще слишкомъ рано принимать такой тонъ; кромѣ того, она беретъ на себѣ смѣлость надѣяться, что скорѣе онъ будетъ соображаться съ тѣми "долженъ", которыя она ему предпишетъ. Нѣсколько разъ она въ рѣзкихъ словахъ объявляетъ ему "что онъ не въ своемъ умѣ" (you are out of your senses). Въ ея письмахъ нѣтъ и слѣда задушевности и глубокаго чувства, дѣвственной застѣнчивости и мягкости, не говоря уже о мечтательности; только подъ конецъ, когда дѣловая сторона была благополучно улажена, и она уже назначаетъ день свадьбы, она становится мягче и чувствительнѣе. Напротивъ того всѣ друзья единогласно рисуютъ намъ Скотта за это время внѣ себя отъ восторга и наверху блаженства. Одъ былъ необыкновенно счастливый, влюбленный и преданный женихъ, и даже изъ любви къ невѣстѣ отъ пресвитеріанской церкви перешелъ къ епископальной. Если мы припомнимъ, что не прошло еще и года послѣ несчастнаго исхода его первой, многолѣтней любви, то можетъ почти показаться, что онъ очертя голову бросился въ увлеченіе новой любви. Въ письмѣ, въ которомъ онъ испрашиваетъ благословеніе матери, онъ проситъ ее въ самыхъ трогательныхъ словахъ, чтобы она не считала его "легкомысленнымъ и безразсуднымъ въ этомъ дѣлѣ", "Вѣрь мнѣ", продолжаетъ онъ,-- "что моя опытность въ извѣстномъ случаѣ (ты знаешь, на что я намекаю), еще слишкомъ свѣжа во мнѣ. чтобы я могъ быть слишкомъ скоръ на рѣшеніе, что при другихъ условіяхъ легко могло бы случиться, при пылкости (wanhth) моего темперамента". Впрочемъ Скоттъ можетъ въ этомъ отношеніи напомнить извѣстную французскую поговорку "qui s'excuse s'accuse" или стихи Гейне, только съ перемѣною пола:
   
   Die Jungfrau heirathet aus Aerger
   Den ersten, besten Mann.
   
   Онъ, повидимому, и самъ это чувствовалъ. Какъ бы то ни было, мы не долины преступать справедливости и забывать, что браки въ Англіи вообще заключаются скорѣе и и болѣе практически, чѣмъ въ Германіи. Быть можетъ, Скоттъ сдѣлалъ свой выборъ, слиткомъ поспѣшно, но онъ по сдѣлалъ ложнаго шага Конечно, мы имѣемъ весьма скудныя извѣстія объ отношеніяхъ супруговъ другъ къ другу, и именно Локгартъ въ этомъ отношеніи само собою особенно несообщителенъ. Но вообще можно считать несомнѣннымъ, что характеры обоихъ супруговъ были весьма не сходны, и потому бракъ ихъ не былъ освященъ свыше внутреннимъ, духовнымъ и тѣснымъ общеніемъ другъ съ другомъ. Того, что особенно глубоко затрогивало душу Скотта -- клана, марки и "poor auld Scotland", равно какъ и его литературной дѣятельности, Шарлотта не могла постигнуть или искренно этому сочувствовать. Съ другой стороны Скоттъ нашелъ въ ней образованную и любезную представительницу своего дома и разумную и вѣрную совѣтницу во всемъ, что касалось житейскихъ и дѣловыхъ обстоятельствъ. Хотя и воспитанная въ большомъ свѣтѣ, съ несомнѣннымъ предрасположеніемъ къ внѣшнему лоску и блеску жизни, Шарлотта все же сумѣла войти въ обстоятельства Скотта, вначалѣ далеко не блестящія, и вообще по мѣрѣ силъ и возможности примѣниться къ его жизненному пути и характеру. Свадьба была отпразднована тихо 24-го декабря 1797 г. въ Carlisle'ѣ, и непосредственно послѣ нея Скоттъ увезъ свою молодую жену въ Единбургъ, гдѣ она была встрѣчена, по крайней мѣрѣ его друзьями, весело и сердечно.
   

VI.
Вступленіе въ литературу.
(1797--1805).

   Исторія литературы, между прочимъ и нѣмецкой, представляетъ не мало примѣровъ молодыхъ писателей, которые при своемъ первомъ появленіи съ титаническою гордостью надѣялись осилить небеса, но восковыя крылья которыхъ, какъ у Икара, скоро таяли отъ лучей солнца, такъ что они спускались ниже и ниже, пока наконецъ не превращались въ жалкихъ писакъ изъ-за денегъ или въ переводчиковъ-промышленниковъ. Литературное поприще Скотта представляетъ нѣчто совершенно противоположное. Подобно Клопштоку онъ не выступилъ на него съ своимъ величайшимъ произведеніемъ; онъ не вышелъ во всеоружіи, подобно Аѳинѣ изъ головы Зевса. Онъ началъ съ небольшихъ попытокъ и постепенно закалялъ свои силы силами другихъ писателей. Сначала онъ изучалъ задачи поэта собираніемъ и переводами чужихъ произведеній. Затѣмъ онъ перешелъ къ собственнымъ свободнымъ подражаніямъ, пока наконецъ въ "Пѣснѣ послѣдняго минстреля" не сталъ на полѣ битвы въ качествѣ самостоятельнаго и законченнаго поэта. Эти-то первыя поэтическія попытки мы имѣемъ въ виду прослѣдить въ настоящей главѣ.
   Послѣ того, какъ прошли медовые дни молодой четы въ Единбургѣ, Скоттъ нанялъ лѣтомъ небольшой домикъ въ Lasswade'ѣ хорошенькой деревушкѣ въ 6 1/2 англійскихъ миль отъ Единбурга, въ романтической долинѣ Эека, еще съ отроческихъ лѣтъ бывшей его любимою мѣстностью. Домашній бытъ ихъ былъ необыкновенно скроменъ, Скоттъ собственноручно смастерилъ обѣденный столъ, а изъ двухъ изъ при входѣ въ садъ онъ устроилъ нѣчто вродѣ тріумфальной арки съ деревяннымъ крестомъ наверху и съ молодою женою выходилъ на улицу любоваться при свѣтѣ мѣсяца своимъ произведеніемъ искусства. Онъ не затѣвалъ еще никакихъ плановъ и считалъ себя счастливымъ, если имѣлъ возможность въ часы свободные отъ практики наслаждаться идиллическою сельскою жизнью, предаваться своимъ любимымъ антикварнымъ и поэтическимъ занятіямъ или пользоваться обществомъ благородныхъ и образованныхъ семействъ, жившихъ въ его сосѣдствѣ въ собственныхъ замкахъ и помѣстьяхъ. На первомъ мѣстѣ стоялъ глава его клана герцогъ Buccleuch, жившій въ сосѣднемъ Dalkeith'ѣ, и лордъ Melville въ своемъ одноименномъ замкѣ, съ семействами которыхъ Скоттъ въ это время завязалъ дружескія сношенія, впослѣдствіи превратившіяся въ продолжавшуюся всю жизнь дружбу. Старыхъ друзей онъ нашелъ здѣсь въ Клеркахъ -- въ Pennycuit'ѣ, въ Henry Mackenzie, жившемъ въ имѣніи Auchendinny, и въ лордѣ Woodhouselee, проводившемъ лѣто въ замкѣ того же имени на склонахъ Pentland'скихъ горъ. Все это мѣстоположеніе невозможно изобразить лучше, чѣмъ это сдѣлано самимъ Скоттомъ въ нижеслѣдующихъ строфахъ его баллады "Сѣрый братъ":
   
   Sweet are the paths, oh passing sweet!
             By Esk's fair stream that run,
   O'er airy steep, through copsewood deep,
             Impervius to the sun.
   
   There the rapt poet's step may rove,
             And yield the Muse the day;
   There Beauty, led by timid Love,
             May sham the telle-tall ray;
   
   From that fair dome, where suit is paid
             By blast of bugle free,
   To Auchendinny's hazel glade,
             And haunted Wooclhousclee.
   
   Who knows not Melville's beechy grove,
             And Roslin's rocky glen,
   Dalkeith, which all the virtues love,
             And classic Hawthornden?
   
   Какъ всѣ эти обстоятельства ни были благопріятны для развитія поэтической дѣятельности, тѣмъ не менѣе побужденіе къ ней должно было и на этотъ разъ явиться извнѣ. Во время одного изъ своихъ посѣщеній Лондона весною 1798 г. William Erskine познакомился тамъ съ Matthew Gregory Lewis (1773--1818), составившимъ себѣ имя появившимся въ 1795 г. романомъ "Монахъ" и въ то время находившимся на вершинѣ славы. "Монахъ" принадлежитъ къ числу тѣхъ романовъ съ привидѣніями, которые со времени "Замка Отранто" Horace'а Walpole'я (1764), повергали весь англійскій читающій міръ въ сладкій трепетъ. Опуская "profanum vulgus" его подражателей, назовемъ изъ ихъ числа лишь "Стараго англійскаго барона" miss Reeve (1777), "Тайны Удольфскія" мистриссъ Анны Radcliffe (1794) и появившійся вслѣдъ за "Монахомъ" романъ "Saint-Leon" William'" Godwin'" (1799). Даже въ Америкѣ романъ съ привидѣніями нашелъ себѣ современнаго представителя въ лицѣ Charles Brockden Brown'а (1771--1810), котораго "Wieland" явился въ 1798 г. и "Ormond" въ 1799 г. Къ позднѣйшему времени принадлежатъ "Роковая месть" Maturin'а, "Melmoth" и другіе того же направленія. "Монахъ" былъ написанъ въ Германіи, куда двадцатилѣтній Lewis былъ посланъ для окончанія образованія, подъ непосредственнымъ вліяніемъ рыцарскихъ, разбойничьихъ и сверхъестественныхъ исторій. Это было время полнаго расцвѣта Шписса, Крамера и Вульпіуса, хотя "Ринальдо Ринальдини" послѣдняго появился лишь нѣсколько лѣтъ спустя (1797). Равнымъ образомъ и Шиллеровъ "Духовидецъ", появившійся въ "Альманахѣ музъ" на 1797 г. былъ написанъ еще въ 1789 г. {Упомянемъ здѣсь кстати, что Lewis перевелъ "Коварство и любовь" Шиллера (1797).}. Такимъ образомъ мы снова самымъ яснымъ образомъ видимъ нѣмецкое вліяніе, которое дѣйствовало на Скотта на этомъ пути. Ужасныя сцены "Монаха" были, по старинному правилу: Murder's as near to lust, as flame to smoke {Шекспиръ, "Периклъ" I, 1. Распутство и убійство согласнѣе живутъ, чѣмъ дымъ съ огнемъ.}, первоначально соединены съ соотвѣтствующею дозою распутства, которое впрочемъ во второмъ изданіи было уничтожено авторомъ по настоятельнымъ требованіямъ.
   Монахъ Lewis, какъ обыкновенно автора называли по имени его произведенія, былъ маленькій, сморщенный человѣчекъ, съ робкимъ, почти дѣтскимъ видомъ, съ смѣшнымъ преклоненіемъ передъ знатными, къ которымъ онъ, по его словамъ, принадлежалъ и самъ, что однако совершенно несправедливо. Въ одномъ обществѣ въ замкѣ Dalkeith, въ которомъ находился и онъ самъ въ числѣ приглашенныхъ, однажды показывали его портретъ. "Какъ! воскликнулъ герцогъ Buccleuch, разсматривая его, какъ! Mat Lewis? Да, вѣдь, онъ на портретѣ и въ самомъ дѣлѣ похожъ на мужчину!" Оглянувшись, онъ увидѣлъ самого Mat'а Lewis'а, стоявшаго рядомъ съ нимъ. Въ сущности Lewis, недостатки котораго, по словамъ Скотта, были только комичны, обладалъ благороднымъ характеромъ и втайнѣ дѣлалъ много добра; его дѣятельное милосердіе даже стоило ему жизни. Послѣ смерти отца, онъ унаслѣдовалъ значительную плантацію на Ямайкѣ и дважды ѣздилъ туда, чтобы привести въ порядокъ ея управленіе, главнымъ же образомъ, чтобы улучшить положеніе своихъ многочисленныхъ рабовъ и обезпечить ихъ отъ притѣсненій жестокосердныхъ управителей. Въ этомъ климатѣ онъ получилъ лихорадку и во время обратной поѣздки умеръ въ Флоридскомъ заливѣ {Байронъ, который также былъ друженъ съ Левисомъ и цѣнилъ въ немъ и человѣка, и поэта, оплакалъ его преждевременную смерть словами горской баллады:
   I'd give the lands of Deioraine
   Dark Musgrave were aln'e again,
   которыя онъ по своему обыкновенію пародировалъ такъ:
   I would give many a sugar-cane
   Monk Lewis were alive again.}.
   По всей вѣроятности, по приглашенію Erskine'а, "монахъ" въ 1798 г. посѣтилъ Эдинбургъ, гдѣ съ нимъ познакомился и Скоттъ. Хотя онъ былъ на два года моложе Скотта, однако онъ явился передъ нимъ въ качествѣ уже закопченнаго и признаннаго поэта, и Скоттъ утверждаетъ, что со времени своей встрѣчи съ Бёрнсомъ, онъ никогда такъ не гордился, какъ въ тотъ день, когда Левисъ въ первый разъ пригласилъ его на обѣдъ въ гостинницу. Въ то время Левисъ собиралъ матерьялъ для своихъ "Чудесныхъ исторій" (Tales of Wonder {Первоначально онѣ долины были называться "Tales of Terror".}), и такъ какъ Erskine сообщилъ ему печатные переводы Скотта и говорилъ о его еще ненапечатанныхъ работахъ, то Lewis настоятельно сталъ просить Скоттова содѣйствія для своего сборника, которое разумѣется и было дано ему съ полною готовностью. Левисъ, въ своихъ балладахъ, помѣщенныхъ во многихъ мѣстахъ въ его романахъ, заявилъ себя и даровитымъ поэтомъ, и въ этомъ отношеніи знакомство съ нимъ было для Скотта весьма привлекательно и заманчиво. Выходъ въ свѣтъ "Чудесныхъ исторій" однако, по счастью для Скотта, замедлился до 1801 года.
   И въ другомъ отношеніи знакомство съ Левисомъ было полезно для начинающаго поэта, такъ какъ онъ нашелъ ему издателя его перевода "Геца фонъ Берлихингенъ", который и появился съ именемъ Скотта въ февралѣ 1799 года. Скоттъ получилъ 25 гиней гонорара, и еще 25 гиней были ему обѣщаны за второе изданіе. Этотъ переводъ обратилъ на себя вниманіе и сочувствіе лишь въ небольшомъ кругу, такъ какъ въ симпатіяхъ большой публики къ нѣмецкой литературѣ какъ разъ въ это время начались несогласія. Англійская публика познакомилась съ этою рыцарскою драмою на первыхъ порахъ лишь по подражаніямъ Гетевой пьесы, такъ что она уже была до нѣкоторой степени пресыщена, когда пьеса эта была ей предложена въСкотіовомъ переводѣ. Къ этому присоединилось еще и то обстоятельство, что все это направленіе-литературы -- "нѣмецкая школа", какъ ее называли въ Англіи, было только что осмѣяно въ остроумной пародіи "The Rovers" Georg'а Canning'а въ Anti-Jacobiner William'а Gifford'а (ноябрь 1797 -- іюль 1798). Несомнѣнныя преимущества "Геца" передъ его подражаніями въ замыслѣ и выполненіи отчасти утратились въ переводѣ, отчасти не имѣли для англійскихъ читателей значенія притягательной силы: весь этотъ родъ литературы получилъ осужденіе въ его лучшихъ образцахъ. Лучшимъ успѣхомъ, которымъ Скоттъ обязанъ своему "Гецу", былъ дружественный пріемъ, ожидавшій его въ литературныхъ кружкахъ Лондона, куда онъ повезъ свою молодую жену въ мартѣ 1799 года и гдѣ онъ занимался изученіемъ древностей Tower'а и Вестминстерскаго Аббатства, а также рукописей Британскаго Музея. Лишь одно обстоятельство отравило ему счастливыя недѣли, тамъ проведенныя,-- это горестное извѣстіе о смерти его отца, которое, какъ кажется, было причиною его поспѣшнаго возвращенія на родину.
   Въ это же время, вѣроятно вскорѣ послѣ возвращенія изъ Лондона. Скоттъ написалъ свою драму "Домъ Асповъ", свободное подражаніе "Священной фемы" Veit'а Вебера {Sagen der Vorzeit, т. 6. Фема (Vehme, Feme) -- тайное вестфальское судилище въ средніе вѣка (прим. перев.).}, которую онъ тщетно пытался при содѣйствіи Левиса и Kemble'я, поставить на сцену въ Лондонѣ, и только тридцать лѣтъ спустя (1829) обнародовалъ въ маленькой книжкѣ "The Keepsake". Это запоздалое появленіе въ печати своей драмы Скоттъ снабдилъ извинительнымъ примѣчаніемъ, что онъ смотритъ на это произведеніе глазами исправленнаго повѣсы, оплакивающаго незаконный плодъ своей юношеской любовной связи; и теперь еще есть причина, заставляющая стыдиться своего проступка, но все же родительское тщеславіе нашептываетъ ему, что его дитя имѣетъ нѣкоторое сходство съ его родителемъ.
   За исключеніемъ написанныхъ-въ 1818 и 1819 годахъ переложеній "Битвы при Земпахѣ" Альберта Чуди и "Der edle Moringer" Büsching'а и "Нѣмецкихъ народныхъ пѣсенъ" Hagen'а, этимъ заключается весь рядъ поэтическихъ переводовъ Скотта, и мы слѣдуемъ за нимъ въ періодъ его самостоятельныхъ балладъ, первыя попытки которыхъ были сдѣланы имъ сперва для упомянутаго сборника Левиса, а затѣмъ для своего собственнаго "Minstrelsy of the Scottish Border". Народная баллада никогда окончательно не умирала въ Шотландіи. Поэтому Скоттъ не создалъ ничего новаго: онъ умѣлъ лишь сочетать успѣхи современной искусственной поэзіи съ духомъ древней народной пѣсни и влить молодое вино въ старый мѣхъ. По времени во главѣ его балладъ стоитъ "Glenfinlas"; по крайней мѣрѣ онъ самъ называетъ ее своею первою самостоятельною балладою, какъ впослѣдствіи "Пѣснь послѣдняго минстреля" -- своею первою самостоятельною поэмою Языкъ и стихъ "Glenfinlas" сильно напоминаютъ "Cumnor Hall". За нею слѣдуетъ "Ивановъ вечеръ", написанный имъ осенью 1799 года въ Mertoun Hoos'ѣ у кузена Harden'а и который во всѣхъ отношеніяхъ гораздо выше предшествовавшей баллады. И это стихотвореніе возникло благодаря внѣшнему толчку. Скоттъ обратился къ двоюродному брату съ просьбою предпринять реставрацію находившейся въ его имѣніи руины Смайльгольмскаго замка, на что Harden согласился подъ тѣмъ условіемъ, что Скоттъ изберетъ его предметомъ одной изъ своихъ балладъ.
   Какъ эта, такъ и другія баллады -- "Сѣрый братъ", "Огненный царь" и "Cadyow Castle", которыя еще до напечатанія ходили по рукамъ его друзей въ многочисленныхъ спискахъ, въ общемъ были встрѣчены съ большими похвалами, но въ частностяхъ вызвали такъ много замѣчаній, что Скоттъ, составивъ въ особой таблицѣ всѣ предлагавшіяся ему поправки, пришелъ къ тому выводу, что лишь два вовсе незначущихъ стиха -- и то именно вслѣдствіе ихъ незначительности -- остались безъ измѣненій. Это побудило его, разъ навсегда, положить конецъ критикѣ отдѣльныхъ мѣстъ и напечатать баллады въ ихъ первоначальномъ видѣ. Только отъ Erskine'а и обоихъ Ballantyne'овъ онъ и впослѣдствіи принималъ поправки при печатаніи своихъ произведеній. Левисъ, обладавшій тонкимъ чутьемъ въ риѳмахъ и размѣрахъ, въ особенности забраковалъ множество неполныхъ и несовершенныхъ риѳмъ {См. относящіяся сюда письма въ примѣчаніяхъ къ "Scott on Imitations of the Ancient Ballad".}. Относительно тона онъ изъ всѣхъ балладъ отдалъ преимущество "Иванову вечеру", тогда какъ "Glenfinlas", по его мнѣнію, походитъ скорѣе на рубленную прозу, чѣмъ на старинную балладу.
   Невозможно долго затянувшееся изданіе "Чудесныхъ исторій" Левиса было причиною, которой Скоттъ обязанъ своимъ рѣшеніемъ издать "Minstrelsy". Исторія этого изданія слѣдующая. Уже ранѣе упомянутый нами Janies Ballantyne, съ которымъ Скоттъ впервые познакомился въ Kelso, а затѣмъ снова возобновилъ знакомство въ одну изъ своихъ поѣздокъ, подобно Скотту, посвятилъ себя адвокатурѣ, но въ своемъ родномъ городкѣ нашелъ себѣ такъ мало дѣла, что завелъ себѣ типографію и основалъ газету "The Kelso Mail". Когда онъ по этому случаю обратился къ Скотту съ просьбою оказать содѣйствіе его листку, Скоттъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобы посѣтить его и его типографію. Скоттъ былъ съ покопъ вѣка библіофиломъ и любителемъ типографскаго дѣла и впослѣдствіи въ Roxburghe-Club'ѣ, а также въ Bannatyne-Club'ѣ, основанномъ имъ самимъ въ 1823 г., могъ вполнѣ удовлетворять своей страсти перепечаткою рѣдкихъ старинныхъ книгъ. Точно также и при появленіи "Border Minstrelsy" велика была его радость, когда англійскіе библіофилы ломали голову надъ неизвѣстнымъ имъ мѣстомъ напечатаніи книги -- "Kelso", въ которомъ появилась такая превосходная типографская работа. И дѣйствительно это было лучшимъ печатнымъ изданіемъ, когда либо до того времени появлявшимся въ Шотландія. Скотту понравилась типографія его друга, и онъ посовѣтовалъ ему печатать и для книгопродавцевъ, дабы его станки не оставались безъ дѣла въ промежутки между выходомъ листка. Разговоръ коснулся Левиса; Скоттъ съ восхищеніемъ продекламировалъ нѣкоторыя стихотворенія своего знаменитаго друга, а затѣмъ и кое что изъ собственныхъ стиховъ. Ballantyne сталъ хвалить эти послѣдніе и даже ставилъ ихъ выше первыхъ. Тогда Скоттъ выразилъ предположенія, не предоставить-ли въ распоряженіе его типографіи предназначавшіяся для Левиса баллады, въ видѣ рукописи для избраннаго кружка друзей {Подъ заглавіемъ: "Apology for Tales of Terror", 1799.}. Какъ задумано, такъ и сдѣлано. Исполненіе работы встрѣтило полное одобреніе Скотта, и онъ сдѣлалъ новое предложеніе напечатать также томъ собранныхъ имъ горныхъ балладъ, на что Ballantyne съ радостью изъявилъ согласіе.
   Тогда Скоттъ ревностно взялся за дѣло, въ значительной степени облегченное для него совершившеюся именно въ это время перемѣною его общественнаго положенія. Соединенными стараніями герцога Buccleuch'а и лорда Melville'я 10-го декабря 1799 г. онъ получилъ мѣсто шериффа въ Selkirkshire'а и вмѣстѣ съ тѣмъ ежегодный доходъ въ 300 фунтовъ стерлинговъ. Это была должность, какъ нельзя болѣе соотвѣтствовавшая его наклонностямъ. Съ одной стороны должность эта требовала безпрестанныхъ сношеній съ любимымъ имъ герцогомъ, во владѣніи котораго находилась большая часть земель Селькиркскаго округа, съ другой стороны она еще живѣе сближала его съ народомъ, у котораго съ этихъ поръ и до самой смерти онъ былъ извѣстенъ лишь подъ прозвищемъ "the Shirra" (шериффъ). Selkirkshire, орошаемый Jarrow'омъ и Ettrick'омъ былъ кромѣ того первоначальною колыбелью его клана, родиною его сердца, и въ то-же время дико-романтическою, обильною воспоминаніями мѣстностью, такъ что Скоттъ очень часто и съ особеннымъ удовольствіемъ величалъ себя "the sheriff of the cairn and the scaur". Здѣсь находилось привѣтливое озеро Маріи и Ettrick-forth, по крайней мѣрѣ по имени. Это былъ небольшой, мирный уѣздъ, и должностныя занятія Скотта благодаря этому не могли быть особенно обременительны и не отнимали много времени. Кромѣ того съ этого времени его адвокатура все болѣе и болѣе отступала на задній планъ, и Скоттъ очень остроумно примѣнялъ къ себѣ и къ своему призванію слова Slender'а въ "Виндзорскихъ кумушкахъ": "между ними сперва не было особенно сильной любви, и небу было угодно, чтобы она при ближайшемъ знакомствѣ все болѣе и болѣе уменьшалась". Но тѣмъ свободнѣе и ревностнѣе Скоттъ могъ теперь отправляться на охоту за пѣснями и обработывать дома собранныя сокровища.
   Въ этомъ отношеніи Скоттъ нашелъ поддержку и словомъ и дѣломъ въ лицѣ своего друга Георга Ellis'а, съ которымъ онъ поддерживалъ оживленную переписку, отличавшуюся добродушнымъ остроуміемъ и искреннею сердечностью,-- а также въ лицѣ знаменитаго библіомана Richard'а Heber'а, который проводилъ въ Единбургѣ зиму 1799--1800 (или 1800--1801). {Richard Heber (1773--1883) былъ однимъ изъ величайшихъ библіомановъ не только въ Англіи, но и но всемъ свѣтѣ. Посвятивъ всю свою жизнь страсти къ собиранію книгъ, онъ послѣ своей смерти оставилъ въ своихъ различныхъ домахъ и жилищахъ слѣдующія библіотеки: во первыхъ въ своемъ домѣ въ Hodnet, гдѣ онъ построилъ новую библіотечную залу; затѣмъ въ своемъ домѣ въ Рин1іс~ (Лондонъ), гдѣ и умеръ и гдѣ всѣ столы, стулья и проходы были завалены книгами. Равнымъ образомъ и домъ его на Yorkstreet'ѣ былъ сверху донизу набитъ книгами. Далѣе онъ имѣлъ библіотеки въ Оксфордѣ, Парижѣ, Антверпенѣ, Брюсселѣ, Гентѣ и въ другихъ мѣстахъ континента. Общее число его книгъ опредѣляется приблизительно отъ 100,000 до 150.000, пріобрѣтенныя имъ за 180,000 ф. ст. Послѣдовавшая послѣ его смерти распродажа этихъ собраній пролжаласъ 216 дней и принесла въ общемъ около 65,000 ф. ст., такъ что Heber пожертвовалъ своей страсти капиталъ въ 115,000 ф. ст. Впрочемъ Heber не былъ чуждъ и физическихъ наслажденій и держалъ превосходный винный погребъ; на одномъ аукціонѣ онъ однажды накупилъ вина на 1100 ф. ст.} Въ еще большей степени оказалъ ему содѣйствіи дотолѣ совершенно неизвѣстный молодой человѣкъ, съ которымъ онъ познакомился при посредствѣ Heber'а, который въ свою очередь встрѣтился съ нимъ въ то-время еще незначительной книжной торговлѣ Archibald'а Constable'я. Это былъ John Leyden. Родившійся въ крестьянской лачужкѣ въ одной изъ. самыхъ дикихъ долинъ Roxburglieshire'а (въ деревнѣ Denholm, между Jedburgh'омъ и Hawick'омъ) 8-го сентября 1775 года Лейденъ путемъ лишеній и нуждъ добился учености. Мать его, по странному стеченію обстоятельствъ, была урожденная Скоттъ, и какой-то сэръ Вальтеръ Скоттъ былъ его учителемъ въ сельской школѣ -- вотъ, вѣроятно, двумя причинами болѣе, для того чтобы Скоттъ почувствовалъ къ нему особую склонность. Это было настоящее дитя природы, со всѣми его преимуществами и недостатками, одаренное высокими поэтическими порывами, необыкновенною выносливостью въ работѣ и рѣдкимъ даромъ слова. Эти дарованіи соединялись съ суровою честностью и увлекающимся честолюбіемъ. Но въ привѣтливой и общежительной стороны жизни ему было совершенно отказано. Хотя по окончаніи курса богословскихъ yаукъ въ Единбургскомъ университетѣ, его ожидала почетная духовная каррьера въ его отечествѣ, тѣмъ не менѣе, слѣдуя своему любимому девизу изъ Оссіана: "темный Cuchullin хочетъ славы или смерти", и своему воображенію, раздраженному восточною поэзіею, онъ неудержимо стремился на востокъ. Единственное мѣсто, котораго онъ могъ добиться на службѣ Остъ-индской кампаніи, было мѣсто врача. Это препятствіе нисколько не устрашило молодого человѣка и послужило для него лишь новымъ стимуломъ, такъ что онъ послѣ полугода самыхъ напряженныхъ занятій, къ полному удивленію друзей, съ честью выдержалъ экзаменъ на степень врача. Но увы! земля, въ которую онъ такъ стремился, стала для него могилой; онъ умеръ 26-го августа 1811 г. въ Батавіи жертвою тамошней лихорадки, которою онъ заразился опять таки вслѣдствіе своей неодолимой жажды знанія, и безъизвѣстную могилу шотландскаго горца на цвѣтущей Явѣ украшаютъ три неувядающіе вѣнца краснорѣчія, поэзіи и языкознанія {Scott, Essny on the Life of Leyden.-- The Poetical Remains of John Leyden with а Memoir of his Life by the Rev. James Morton, Lond, 1819.
   Hogg въ The Queens Wake характеризуетъ Лейдена слѣдующими стихами:
   Then Leyden came from border land,
   With dauntless heart and ardour high,
   And wild impatience in his eye.
   Though false his tones at times might be,
   Though wild notes marred the symphony
   Between, the glowing measure stole
   That spoke the bard's inspired soul.
   Sad were those strains, when hymn'd afar,
   On the green vales of Malabar:
   O'er seas be neath the golden morn,
   They travell'd, on the monsoon borne,
   Thrilling the heart of Indian maid,
   Beneath the wild banana's shade.
   Leyden, а shepherd wails thy fate,
   And Scotland knows her loss too late!
   На берегу озера Маріи недавно воздвигнутъ памятникъ этому рано скончавшемуся поэту.}.
   Таковъ былъ человѣкъ, принявшій на свои могучія плечи существенную часть сотрудничества при изданіи "Border Minstrelsy"; въ это время онъ былъ желаннымъ гостемъ и другомъ Скоттова дома. Лейденъ помогалъ не только собирать баллады и однажды пѣшкомъ прошелъ 50 англійскихъ миль, чтобы со словъ одной старухи записать недостававшій конецъ романса; онъ кромѣ того оказывалъ существенныя услуги Скотту и своею проницательною критикою, и богатымъ запасомъ антикварныхъ свѣдѣній, особенности въ области вѣры въ духовъ, и обогатилъ книгу нѣсколькими превосходными подражаніями своего пера. Оба первые тома "Border Minstrelsy " появились въ 1802 году, третій -- спустя годъ совмѣстно со вторымъ изданіемъ двухъ первыхъ {"Border Minstrelsy", говоритъ Прескотъ (Critical and Historical Essays, p. 129), по странному стеченію обстоятельствъ появился въ свѣтъ въ томъ самомъ году, въ которомъ смерть унесла изъ него пѣвца изъ Ayrshire'а, какъ будто природа заботилась о томъ, чтобы цѣпь поэтическаго вдохновенія не прерывалась". Какъ ни прекрасна мысль, выраженная въ этихъ словахъ, мы съ прискорбіемъ долины указать на невѣрность сообщаемаго факта. Бёрнсъ умеръ уже въ 1796 году, т. е. за шесть лѣтъ до появленія "Minstrelsy"'.}.
   Изъ многочисленныхъ сборниковъ англо-шотландской народной поэзіи только два пережили свое время и достигли европейской извѣстности; оба они удивительно похожи другъ на друга и взаимно другъ друга дополняютъ. Первый -- Reliques епископа Percy (1765) -- исчерпываетъ англійскую часть; второй -- Border Minstrelsy Скотта исходитъ изъ шотландскихъ марокъ. Такъ вѣковая пограничная война была нѣкоторымъ образомъ доведена до конца на почвѣ древностей и поэзіи. Епископъ Percy былъ потомкомъ рода, прославившагося во время пограничныхъ усобицъ, и его сборникъ посвященъ герцогинѣ Нортумберландской, какъ главѣ дома Percy. Для окончательнаго параллелизма и шотландскій сборникъ исходилъ отъ члена Дугласова клана и былъ посвященъ его главѣ. Дѣйствительность такъ близко совпадаетъ съ нашимъ идеальнымъ заключеніемъ, что по одной англійской версіи Оттербориской битвы, въ числѣ приверженцевъ Дугласовъ упоминается одинъ изъ Скоттовъ и одинъ изъ Свинтоновъ, родственныхъ Скоттамъ. Для Скотта, гордившагося своими предками, конечно было бы весьма лестно, еслибы и въ балладѣ Chery Chase его кланъ игралъ какую нибудь роль. Будучи вѣренъ себѣ, онъ посвятилъ Minstrelsy главѣ своего клана, чьи храбрые предки, какъ говорится въ посвященіи, прославляются въ этихъ пѣсняхъ, такъ часто оглашавшихъ своды ихъ пиршественныхъ залъ.
   Такихъ семейныхъ связей, которыя связываютъ какъ Dr. Percy, такъ равно и Скотта съ старинною народною поэзіею, не имѣлъ никто изъ всѣхъ другихъ собирателей, и нельзя не признать, что именно это обстоятельство придаетъ указаннымъ сборникамъ особую привлекательность. Оба собирателя были сами горцы и чувствовали себя самихъ неразрывнымъ цѣлымъ съ своею народною поэзіею.
   Но "Reliques" и "Minstrelsy" имѣютъ между собою и внутренее несомнѣнное сродство, такъ какъ оба эти сборника составлены поэтами, которые, не довольствуясь однимъ простымъ собираніемъ, чувствовали потребность поэтически связывать между собою отдѣльные отрывки, дополнять ихъ и распространять въ духѣ и тонѣ древней народной поэзіи. Этими стремленіями составителей объясняются находящіяся въ обоихъ сборникахъ подражанія, которыя, быть можетъ, не могутъ быть вполнѣ оправданы передъ судомъ строгой критики. Критически настроенный филологъ вообще сталъ бы собирать народныя произведенія по другому методу, чѣмъ это дѣлалъ Скоттъ, который, несмотря на удостовѣренія Lockhart'а, едва ли можетъ быть вполнѣ оправданъ отъ обвиненія въ томъ, что онъ измѣнялъ древніе оригиналы, внося въ нихъ свое собственное творчество {Notice Biographique et Littéraire sur Sir Walter Scott par Allan Cunnigham, traduite par Defauconpiet, Paris, 1833, 41--43.}. Вспомнимъ хотя бы дѣтскія сказки нашихъ Гриммовъ, и мы поймемъ образъ дѣйствія Скотта и отдадимъ ему должную справедливость. James Hogg, Эттрикскій пастухъ, разсказываетъ по этому поводу интересный анекдотъ {The Poetical Works of the Ettrick Shepherd. Glasgow, Blackie and Son, 1840, vol. V, p. XCVI--CVIII. Указаніе времени невозможно согласить со временемъ появленія "Minstrelsy"; вообще Hogg вслѣдствіе пристрастія къ Скотту и ко всѣмъ, его окружавшимъ, никоимъ образомъ не можетъ считаться классическимъ свидѣтелемъ.}. Лѣтомъ 1801г. Скоттъ розыскалъ Эттрикскаго пастуха, который въ то время дѣйствительно еще насъ овецъ, чтобы услышать отъ него и отъ его матери Маргариты старинныя народныя пѣсни, которыми была богата особенно послѣдняя. Она пропѣла ему балладу "Old Maitland", точный списокъ которой Скоттъ имѣлъ отъ ея сына, и которою онъ особенно гордился, благодаря ея древности. Скоттъ спросилъ, была ли она уже напечатана. "Нѣтъ, возразила Маргарита, кромѣ Georg'а Warton'а и James'а Steward'а, ни одна изъ моихъ пѣсенъ еще не была напечатана, пока не напечатали ее вы, и вы ее совершенно исказили. Пѣсни эти назначались для пѣнія, а не для чтенія, и онѣ у васъ, и невѣрно напечатаны, и невѣрно записаны" {Замѣчательно, что Lockhart, сколько намъ извѣстно, нигдѣ не упоминаетъ объ этомъ анекдотѣ.}. Успѣхъ и признаніе достоинствъ сборника Скотта втеченіи цѣлаго полустолѣтія рѣшили этотъ спорный вопросъ въ пользу Скотта, вопреки мнѣнія старой Маргариты. Скоттъ съ самою прилежною добросовѣстностью пользовался всѣми печатными и рукописными источниками, а также всѣми устными преданіями, такъ что "Minstrelsy" спасло отъ забвенія по крайней мѣрѣ 43 баллады, до толѣ не напечатанныя. Даже сотрудники Скотта на томъ же поприщѣ охотно сознаются, что "Border Minstrlesy" отличается отъ всѣхъ ему подобныхъ сборниковъ любовнымъ проникновеніемъ собирателя въ свой матерьялъ, обиліемъ антикварныхъ свѣдѣній, поэтическимъ пониманіемъ и обработкою, а также тактомъ и вкусомъ въ выборѣ безчисленныхъ варіантовъ, и что поэтому Скоттовъ сборникъ занимаетъ неотъемлемо почетное мѣсто въ англійской литературѣ {Border Minstrelsy можно довольно точно перевести словами "Чудесный рогъ горца". Но всѣмъ признакамъ онъ не остался безъ вліянія на изданіе "Des Knaben Wunderhorn" (1808--1809).}.
   Успѣхъ "Border Minstrelsy" въ Шотландіи (въ Англій на первыхъ порахъ на него мало обратили вниманія) долженъ считаться весьма существеннымъ, особенно для начинающаго писателя, хотя, конечно, его нечего и сравнивать съ позднѣйшими успѣхами Скотта. Скоттъ получилъ за право его изданія 500 фунтовъ и, какъ выше сказано, въ слѣдующіе годы должно было послѣдовать второе изданіе. Не менѣе лестны были похвалы друзей и знатоковъ, со всѣхъ сторонъ получавшіяся авторомъ. Георгъ Ellis, которому англійская литература обязана многими почтенными трудами по народной поэзіи, 5-го марта 1802 года писалъ Скотту, что онъ съ такимъ же удовольствіемъ наслаждался обоими томами, съ какимъ школьникъ лакомится медовымъ печеніемъ, откусывая по кусочкамъ съ разныхъ концовъ, облизывая губы, отдѣляя порцію на завтра и при каждомъ глоткѣ причмокивая, чтобы какъ можно больше продлить удовольствіе. Одинъ критикъ пророчески сказалъ, что "Border Minstrelsy" заключаетъ въ себѣ зачатки для сотни историческихъ романовъ. Даже упрямый, но основательный чудакъ Joseph Ritson не могъ отказать ему въ одобреніи, не смотря на то, что чувствовалъ себя обиженнымъ частыми препирательствами съ Leyden'омъ въ домѣ Скотта {Лейденъ между прочимъ поднялъ на смѣхъ Ritson'а, воздерживавшагося отъ всякой мясной пищи, тѣмъ, что объявилъ сырую говядину лучшимъ и питательнѣйшимъ кушаньемъ и на его глазахъ уничтожилъ сырой бифштексъ.-- Joseph Ritson (1752--1803) извѣстенъ своимъ "Selection of Ancient English Romances" и другими подобными трудами.}. Не было недостатка въ одобреніи и заграницею, и вскорѣ появились нѣмецкіе, датскіе и шведскіе переводы. Наконецъ, появленіе "Border Minstrelsy" составило эпоху и въ судьбѣ Ballantyne'а, такъ какъ его типографскій успѣхъ содѣйствовалъ его рѣшимости перевести свое заведеніе въ Единбургъ (1802), въ чемъ онъ былъ щедро поддержанъ Скоттомъ.
   Вскорѣ послѣ появленія двухъ первыхъ томовъ, Скоттъ съ женою отправился на нѣсколько недѣль въ Лондонъ (апрѣль 1803), отчасти для того, чтобы отдохнуть и запастись новыми силами, отчасти, чтобы воспользоваться знаменитою библіотекою герцога Roxburgh'а для своихъ дальнѣйшихъ занятій, отчасти, чтобы сказать послѣднее прости своему другу Leyden'у передъ его отъѣздомъ въ Индію. Послѣднее однако ему не удалось. Leyden только что передъ его пріѣздомъ уже отплылъ въ море. Какъ въ это, такъ и въ слѣдующія посѣщенія Лондона, Скоттъ постоянно пользовался гостепріимствомъ придворнаго зубного врача Шарля Дюмерга, образованнаго француза, который въ своемъ отечествѣ былъ близкимъ другомъ семейства Charpentier, и вѣрно помогалъ матери-изгнанницѣ во время ея пребыванія въ Лондонѣ. Въ его домѣ Скоттъ нашелъ пріятный и интели рентный французскій кружокъ. Кромѣ того онъ лично познакомился со своимъ корреспондентомъ Эллисомъ, въ живописной виллѣ котораго "Sunnighill" близѣвиндзора молодая чета прожила нѣсколько счастливыхъ дней. Здѣсь Скоттъ прочелъ нѣсколько отрывковъ изъ своей "Пѣсни послѣдняго минстреля". Въ сообществѣ съ Richard'отъ Heber'омъ онъ предпринялъ поѣздку въ Оксфордъ (представителемъ котораго Heber двадцать лѣтъ спустя былъ въ парламентѣ) и здѣсь познакомился съ его младшимъ братомъ Реджинальдомъ, впослѣдствіи епископомъ въ Калькуттѣ, который, только что, еще девятнадцатилѣтнимъ юношей, обратилъ на себя вниманіе университета своею конкурсною поэмою "Палестина". Понятно, что при такихъ условіяхъ Скоттъ возвратился домой въ высшей степени довольный Оксфордомъ и Лондономъ.
   Едва успѣлъ Скоттъ обнародовать свой первый трудъ, какъ мы уже видимъ его погруженнымъ въ новыя литературныя работы. Основанное въ 1802 г. Sidney'емъ Smith'отъ "Эдинбургское обозрѣніе" въ томъ же году перешло въ руки университетскаго друга Скотта Jeffrey, и уже въ слѣдующемъ году мы видимъ въ немъ обширныя статьи, принадлежащія перу Скотта. Онъ напечаталъ тамъ этюды объ "Амадисѣ Галльскомъ" Southey, о Sibbald'овой "Хроникѣ шотландской поэзіи", о Godwin'овой "Жизни Chaucer'а", впослѣдствіи даже о какихъ то поваренныхъ книгахъ, но въ сущности онъ никогда не былъ постояннымъ сотрудникомъ, такъ какъ его дѣятельность сосредоточивалась въ его самостоятельныхъ трудахъ. Кромѣ того его воззрѣнія на литературу и политику вскорѣ совершенно разошлись съ взглядами Jeffrey'я. "Пѣсня послѣдняго минстреля" за это время настолько подвинулась впередъ, что во время одного изъ посѣщеній Wordsworth'а и его сестры (сентябрь 1803), что составляло самый блестящій эпизодъ изъ его пребыванія въ Lasswade'ѣ, онъ уже могъ прочесть первыя четыре пѣсни. Однако этому произведенію предшествовало еще изданіе "Tristrem'а", которымъ онъ преимущественно занимался втеченіе лѣта 1803 г. Но прежде чѣмъ мы обратимся къ этому произведенію, мы сперва долины снова бросить взглядъ на домашнюю жизнь Скотта.
   Идиллическій "Lasswade" былъ необыкновенно благопріятенъ не только для поэтическаго развитія Скотта, но благодаря своему мѣстоположенію, и для его практической дѣятельности, направленной въ разныя стороны. Отсюда онъ не только могъ легко ѣздить въ Единбургъ, куда его призывала адвокатская практика и гдѣ жила его мать, когда она не гостила въ его собственномъ домѣ, но и въ квартиру добровольной конницы, находившуюся также въ недалекомъ разстояніи въ Portobello и Mussel burgh'ѣ. Нѣсколько дальше находился Selkirkshire, котораго онъ былъ шериффомъ, и весьма можетъ быть, что онъ не всегда исполнялъ обязанности своей должности съ тою же ревностью, съ какою отдавался другимъ занятіямъ, добровольно на себя принятымъ. Когда опасенія французской блокады становились часъ отъ часу серьезнѣе, то окружныя графства съ. тѣмъ большею готовностью предались дѣлу защиты отечества, что со стороны правительства на защиту Шотландіи могли быть удѣлены лишь немногіе линейные полки.
   Поэтому жители Ettrickforst'а также рѣшили вооружиться, и теперь то настало время, когда въ особенности ощущалась потребность въ организаторской дѣятельности и разумномъ руководительствѣ Скотта. Но Скоттъ находился на ученіяхъ въ Musselburgh'ѣ и не могъ часто посѣщать свой округъ. Лордъ-штаттгальтеръ Selkirkshire'а, лордъ Napier {Лордъ Napier былъ представителемъ Скоттовъ изъ Thirlestane и слѣдовательно членъ того же клана, что и патъ поэтъ. И его мелочности разсказываютъ слѣдующій анекдотъ. Однажды со своей супругою онъ пріѣхалъ въ гостя въ одно знакомое семейство, гдѣ разсчитывалъ провести нѣсколько дней. Но уже на слѣдующее утро онъ совершенно неожиданно и не объясняя причины уѣхалъ обратно, потому что, какъ оказалось впослѣдствіи, его камердинеръ взялъ съ собою воротнички, нумера которыхъ не подходили къ нумерамъ рубашекъ.} взялъ на себя смѣлость въ самыхъ вѣжливыхъ и обязательныхъ выраженіяхъ предложить Скотту избрать себѣ мѣстопребываніе въ чертѣ его графства. Конечно, лорда Napier'а намъ рисуютъ какъ формалиста въ высшей степени, но въ данномъ случаѣ онъ былъ совершенно правъ, такъ какъ и законъ предписываетъ, чтобы каждый шериффъ по крайней мѣрѣ четыре мѣсяца въ году проводилъ въ своемъ округѣ. Въ силу этого Скоттъ долженъ былъ рѣшиться разстаться съ своимъ любимымъ домикомъ въ Lasswade'k и присмотрѣть себѣ пріютъ въ Ettrickforst'k. Къ тому-же и вышеупомянутое предложеніе его двоюроднаго брата Harden'а -- перестроить башню стараго Ватта въ Hawick'k оказалось неисполнимымъ, но счастье улыбнулось Скотту съ другой стороны. Какъ разъ въ это время скончался одинъ изъ его дядей, полковникъ Russel, владѣвшій помѣстьемъ Ashestiel въ Селькиркѣ, а такъ какъ его старшій сынъ и наслѣдникъ проживалъ въ Индіи, то Скоттъ взялъ его имѣніе въ аренду и устроился со своимъ переѣздомъ туда въ іюлѣ 1804 года. Ashestiel былъ со всѣхъ сторонъ окруженъ имѣніями герцога Buccleuch'а, обстоятельство отнюдь небезразличное для Скотта, особенно потому, что вслѣдствіе этого возникли разнообразныя охотничьи удовольствія. Вообще это также было вполнѣ поэтическое мѣстопребываніе, съ старомоднымъ садомъ, окруженное живою изгородью изъ остролиста и широкими зелеными террассами. Съ одной стороны сада находился крутой обрывъ, поросшій лѣсомъ; внизу журчалъ ручеекъ, впадавшій въ Tweed. Твидъ, со стороны его высокаго берега, на которомъ стоялъ домъ, отдѣлялся отъ него лишь узкимъ, роскошнымъ лугомъ. На горизонтѣ со всѣхъ сторонъ зеленыя горы окаймляли все это мѣсто, которое въ общемъ производило впечатлѣніе полной сельской тишины и уединенія. За исключеніемъ въ то время еще совершенно ничтожнаго Селькирка (теперь 2600 жителей), на семь англійскихъ миль въ окружности не было ни одного города, вслѣдствіе чего съ одной стороны Скоттъ долженъ былъ каждое воскресенье самолично совершать богослуженіе для своего семейства и слугъ, съ другой стороны ему пришлось завести свое собственное сельское хозяйство. Въ этомъ отношеніи имѣніе Ashestiel составляло переходъ отъ сельскаго домика въ Lasswade'ѣ къ великолѣпному барскому помѣстью Abbotsford. Для этого хозяйства Скоттъ задумалъ было пригласить къ себѣ въ услуженіе извѣстнаго Ettrick'скаго пастуха James Hogg'а (1772--1835). Но къ счастью для обоихъ мысль эта не была приведена въ исполненіе, такъ какъ оба поэта едва-ли могли бы ужиться. Скоттъ и Hogg принадлежали къ двумъ совершенно различнымъ жизненнымъ сферамъ; Скоттъ во все время былъ для "Пастуха" доброжелательнымъ благодѣтелемъ и покровителемъ, тогда какъ этотъ послѣдній претендовалъ не только на литературную, но и на личную дружбу на равной ногѣ, что естественно должно было бы давать поводы къ постояннымъ недоразумѣніямъ. Hogg смотрѣлъ на себя, какъ на принадлежавшаго къ клану Скотта и поэтому воспѣваетъ Скоттовъ почти на каждой страницѣ своихъ стихотвореній. Его "Mauntain-Bard and Forest-Minstrel" (1807) посвященъ нашему поэту въ знакъ признательности за его покровительство. Весьма замѣчательное явленіе, что Hogg самъ, происходившій изъ низшихъ слоевъ общества, подобно Скотту, повсюду стремится прославлять своихъ предковъ. "Предки автора, говоритъ онъ въ примѣчаніяхъ къ своей балладѣ "The Fray of Elibank", подъ предводительствомъ Скоттовъ изъ Harden'а, втеченіе столѣтій владѣли землею въ Fauldshope, пока расточительность Джона Скотта не заставила ихъ разстаться съ нею. Многія изъ ихъ женщинъ считались безобразными (rank) "вѣдьмами". Одна изъ такихъ прабабушекъвѣдьмъ осмѣлилась даже соперничать въ волшебствѣ съ грознымъ Michael Scott'омъ и даже однажды похитила его волшебный жезлъ, ударомъ котораго обратила его въ зайца и его собственными собаками загнала его въ домъ. Михаилъ Скоттъ воспылалъ мщеніемъ и посредствомъ заклинанія передъ дверью ея жилища заставилъ Lucie Hogg пуститься въ такую дьявольскую пляску, что она на другой день испустила духъ отъ истощенія. {Hogg The Queen's Wake, nota X.} Съ неменьшею гордостью, чѣмъ на своихъ прабабокъ, взиралъ Ettrick'скій пастухъ и на своихъ прадѣдовъ. которые съ незапамятныхъ временъ всѣ безъ исключенія были пастухами, особенно же на Вилльяма Hogg'а, который носилъ народное прозвище "дикаго кабана изъ Fauklshope'а". Онъ былъ извѣстенъ своею неодолимою силою, храбростью и дикостью и былъ любимцемъ стараго Wat'а изъ Harden'а {Hogg, The Eray of Elibank въ его Mountain Bard and Forest Minstrel.}. Такимъ образомъ у пастуха мы видимъ туже аристократическую семейную гордость, что и у герцога его клана.
   Вмѣсто Hogg'а, должность управляющаго имѣніемъ была поручена Скоттомъ другому лицу, также по своему нелишенному поэзіи. Это былъ Thoraas Purdie, котораго Скоттъ въ качествѣ должностнаго лица избавилъ отъ наказаніи за браконьерство и который оказался необыкновенно надежнымъ управителемъ р до самой смерти съумѣлъ сохранить за собою уваженіе и благоволеніе своего господина, какъ вѣрный и преданный служитель Въ это же время на службу къ Скотту поступилъ и зять Purdie, Peter Matthieson, который исполнялъ обязанность лейбъ-кучера, до самой смерти своего господина. Аренда и веденіе хозяйства, вѣроятно, были бы не по силамъ Скотту, но 10-го іюня 1804 г. его дядя Робертъ умеръ, и Скоттъ сдѣлался наслѣдникомъ его имѣнія Rosebank, которое Скоттъ въ томъ-же году продалъ за 5000 ф. ст. Какъ кажется, фамилія Скоттовъ, особенно же тетка Janet, никогда не могла помириться съ этою продажею, такъ какъ въ намѣреніяхъ завѣщателя, на сколько мы можемъ судить, было удержать имѣніе въ семьѣ Скоттовъ по возможности втеченіе многихъ столѣтій и этимъ сохранить въ краѣ почетное воспоминаніе. Еслибы Скоттъ могъ рѣшиться ограничиться Rosebank'омъ, то его жизнь во всякомъ случаѣ была бы лишена Abbotsford'скаго блеска, хотя съ другой стороны ему не пришлось бы испытать связаннаго съ нимъ несчастья. Благодаря этому наслѣдству, дѣла Скотта устроились настолько благопріятно, что онъ могъ пользоваться ежегоднымъ доходомъ въ 1000 ф. съ своего собственнаго {Его часть въ отцовскомъ наслѣдствѣ достигала приблизительно 5000 ф.} состоянія, равно какъ и съ доходовъ его жены, не включая сюда того, что ему доставляла его адвокатская и писательская дѣятельность. На адвокатскую дѣятельность въ сущности вовсе не слѣдовало разсчитывать, такъ какъ вслѣдствіе удаленія отъ Единбурга и подъ натискомъ другихъ разнообразныхъ и несравненно болѣе привлекательныхъ для него занятій, Скоттъ могъ удѣлять ей весьма мало времени и силъ.
   Удовольствія общественной жизни при ея новыхъ условіяхъ были первоначально весьма ограничены, но все же мы должны упомянуть объ одномъ изъ его сосѣдей, знакомство съ которымъ (осенью 1804 г.) не было лишено привлекательности для Скотта. Это былъ Mungo Park, знаменитый африканскій путешественникъ, который, возвратясь изъ своего перваго путешествія, тщетно искалъ врачебной практики въ Наміск'ѣ и въ крайней нуждѣ проживалъ въ своей родной деревнѣ Fowlsheils на Jarrow% почти напротивъ Newark'а. Его снѣдало желаніе снова посѣтить землю, въ которой онъ открылъ такъ много новаго, и когда Скоттъ выразилъ ему удивленіе по поводу новыхъ плановъ его путешествія, онъ сказалъ ему на это, что онъ охотнѣе подвергнетъ себя всѣмъ ужасамъ Африки, чѣмъ рѣшится провести всю свою жизнь въ постоянныхъ, утомительныхъ разъѣздахъ по шотландскимъ горамъ и получать за нихъ вознагражденіе, едва достаточное для поддержки своего существованія. Незадолго передъ своимъ вторымъ и послѣдними путешествіемъ (въ которомъ его сопровождалъ соплеменникъ Скоттова клака, Георгъ Скоттъ), Паркъ въ послѣдній разъ посѣтилъ на прощанье Ashestiel и переночевалъ здѣсь у своего друга. На другое утро Скоттъ проводилъ его на нѣкоторое разстояніе по дорогѣ въ Единбургъ. Незадолго передъ минутой разставанія лошадь Парка споткнулась, и онъ едва не упалъ. "Я боюсь, Мунго, сказалъ Скоттъ, тщетно пытавшійся удержать его отъ его предпріятія, я боюсь, чтобы это не было дурнымъ предзнаменованіемъ". "Предзнаменованія, былъ отвѣтъ Park'а словами одной старинной шотландской баллады, сбываются лишь надъ тѣми, кто на нихъ обращаетъ вниманіе" {Thein look to ireits, my master dear.
   Then freits will follow them.}, пришпорилъ коня, -- и Скоттъ никогда не видалъ его болѣе.
   Такова была внѣшняя обстановка жизни Скотта за это время. Несмотря на разнообразныя занятія, въ которыя онъ былъ погруженъ, его литературная дѣятельность не прерывалась ни на минуту. Существенную поддержку въ нихъ онъ нашелъ въ молодомъ нѣмецкомъ ученомъ, Гейнрихѣ Веберѣ {Гейнрихъ Веберъ былъ основательнымъ знатокомъ старой англійской литературы и пріобрѣлъ себѣ почетную извѣстность своими трудами, каноны "Ancient Metrical Romances" и изданіемъ "Beaumont and Fletcher" (Единбургъ, 1812, 14 т.). Послѣ многихъ лѣтъ, проведенныхъ имъ на службѣ у Скотта, онъ жалко окончилъ свои дни въ сумашедшемъ домѣ, гдѣ онъ содержался на средства Скотта. О его происхожденія мы не имѣемъ никакихъ свѣдѣній.}, котораго онъ въ это время пригласилъ къ себѣ на службу въ качествѣ домашняго библіотекаря (Amanuensis) и при помощи котораго его "Tristrem" сдѣлалъ такіе быстрые шаги, что уже 2-го мая 1804 года онъ появился въ продажѣ у Constable. Скоттъ не получилъ за него гонорара, и все изданіе состояло изъ 150 экземпляровъ. Книга эта вообще въ началѣ не обратила на себя вниманіе; лишь много времени спустя, благодаря возраставшей славѣ издателя, она получила болѣе обширное распространеніе и въ концѣ концовъ нашла себѣ мѣсто въ полномъ изданіи сочиненій. Вскорѣ за появленіемъ "Tristrem'а" началось печатаніе "Послѣдняго минстреля". Ellis посовѣтовалъ украсить это изданіе иллюстраціями, и если возможно Флаксмана. Скоттъ возражалъ, что талантъ Флаксмана носитъ на себѣ слишкомъ классическій отпечатокъ и едва-ли можетъ снизойти къ его готическимъ горцамъ, по сдѣлалъ уступку въ томъ смыслѣ, что вступилъ въ переговоры съ другимъ художникомъ, по имени Masquerier. Но дальность разстоянія отъ мѣстопребыванія художника, а также и торопливость издателя помѣшали этому намѣренію, и "Пѣснь послѣдняго минстреля", явившаяся въ январѣ 1805 года у Longmann'а, иллюстрировала сама себя!
   

VII.
Эпилліи.
1805--1817.

   Къ Скотту можно примѣнить извѣстныя слова Байрона: онъ проснулся послѣ появленія "Пѣсни послѣдняго минстреля" и увидѣлъ себя знаменитымъ. Дѣйствительно, первое изданіе этого произведенія было раскуплено втеченіе немногихъ мѣсяцевъ, и до 1809 г. потребовалось не менѣе семи новыхъ изданій. Со всѣхъ сторонъ Скоттъ получалъ изъявленія удивленія и хвалебные отзывы, даже со стороны Питта и Фокса, что было особенно лестно для Скотта, и о чемъ онъ не преминулъ упомянуть съ особою благодарностью во введеніи къ первой пѣснѣ "Марагіона". Даже Jeffrey, который, подобно Саулу, поражалъ своимъ копьемъ всякаго юнаго Давида, осмѣливавшагося пѣть въ его присутствіи, высказался сочувственно по поводу произведенія товарища своей юности, хотя вообще былъ настолько далекъ отъ пониманія и сочувствія къ Скоттовой поэзіи, что могъ дать ему совѣтъ оставить въ сторонѣ его пристрастіе къ народной поэзіи горцевъ, дабы не навлечь на себя неудовольствія своихъ англійскихъ земляковъ.
   Такой успѣхъ "Послѣдняго минстреля" сдѣлается попятнымъ, если мы бросимъ взглядъ на предшествовавшее и современное состояніе англійской поэзіи. Ея характеръ въ послѣдней четверти XVIII столѣтія не превышалъ уровня тощей художественной ограниченности и разсудочной дидактики. Это была салонная поэзія съ ея вычурною прилизанностью. William Hayley (1745--1820), съ его поэтическими эпистолами и риѳмованными эссеями; Dr. Erasmus Darwin (The Poet of Flora, 1731--1802), близкій землякъ Скотта, но безъ примѣси горской крови, съ его поэтизированною ботаникою Линнея (The Botanic Garden, 1781--1792, The Temple of Nature, 1802); George Crabbe (1754--1832) съ его домашними и сельскими пейзажиками (The Library, 1781. The Village, 1783); William Cowper (1731--1800), воспѣвавшій истину, надежду и милосердіе, а также прогрессъ заблужденій; James Beattie (1735--1803), творецъ "Minstrel'а" и Thomas Campbell (1777--1844), прославлявшій радости надежды всѣ они въ достаточной степени утомили читающій міръ. Всѣ стремились вырваться изъ однообразія и монотонности ихъ прозаическаго стиха, т. е. попарно риѳмовавшихся пятистопныхъ ямбовъ. Требовалось свѣжей, болѣе крѣпительной пищи и въ тѣмъ большей степени, что французская революція своими политическими вліяніями оживила и усилила и въ Англіи національный духъ и національныя стремленія. Тщетно пыталась "озерная школа" удовлетворить такимъ потребностямъ. "Лирическія баллады" Wordsworth'а появились въ 1798 году, за ними слѣдовали "Thalaba" Sauthey (1801) и его "Метрическіе разсказы" (1804). Однако это стремленіе направить поэзію отъ искусственности на путь естественности выразилось отчасти въ ничтожной, прозаической обыденности, отчасти въ безсвязной, утомительной растянутости. Кромѣ того ни у кого не нашлось умѣнья дать пищу и выраженіе подъему національнаго сознанія: вездѣ исходною точкою была политическая утопія. И Скоттъ, по его собственному признанію, пытался снизвести свою поэзію къ болѣе простому и болѣе естественному стилю; но онъ проложилъ себѣ новую дорогу, замѣнивъ философское содержаніе повѣствовательнымъ и описательнымъ. Въ введеніи къ своей "Пѣснѣ" онъ самъ говоритъ, что цѣлью его произведенія было изображеніе нравовъ и обычаевъ минувшаго времени. Онъ не переносилъ своихъ читателей, подобно Southey въ "Thalaba" и позже въ "Kehama", въ волшебный садъ арабскаго и индѣйскаго сказочнаго міра, нѣтъ -- онъ проникалъ въ прошлое своего собственнаго народа и пробуждалъ его къ новой поэтической жизни. Попытка сдѣлать предметомъ своей поэзіи бытъ старыхъ шотландскихъ горцевъ напоминаетъ подобную же попытку Клопштока и его подражателей замѣнить въ нѣмецкой поэзіи классическую миѳологію германскою. Въ этомъ нельзя не видѣть той-же національной реакціи противъ классическаго Парнаса. Обстоятельства, сопровождавшія возникновеніе "Пѣсни" приводятъ насъ къ совершенно опредѣленнымъ заключеніямъ именно въ этомъ смыслѣ. Какъ и ранѣе во всѣхъ произведеніяхъ Скотта, такъ и въ данномъ случаѣ, его поэтическое творчество было пробуждено внѣшнимъ поводомъ. Молодая графиня Dalkeith, невѣстка герцога Buccleuch'а и впослѣдствіи герцогиня, любимая предводительница (chiftainess) его клана, какъ онъ ея обыкновенно называлъ, однажды слышала со словъ Gilfin'а Horner'а шотландскую легенду и такъ ею заинтересовалась; что предложила своему кланному вассалу избрать ее предметомъ какой нибудь баллады. Но для вассала легенда эта сама по себѣ не представлялась самостоятельнымъ цѣлымъ, а лишь неразрывнымъ звеномъ великой цѣпи легендъ и повѣстей, наполнявшихъ его умъ и сердце, и такимъ образомъ подъ его перомъ эта легенда стала все болѣе и болѣе развиваться въ объемѣ и содержаніи. Отъ его поэтическаго чутья не ускользнуло и то обстоятельство, что монотонность балладной строфы не пригодна для пространнаго поэтическаго произведенія, и онъ сталъ искать болѣе подходящей метрической оболочки, и тутъ-то напалъ на настоящій путь, благодаря въ то время еще необнародованной поэмѣ Coleridge'а "Christabei", знакомству съ которой онъ былъ обязанъ его пріятельскому обмѣну мыслей. Но неправильная постройка строфы съ ея четырьмя арзисами новѣйшими поэтами употреблялась лишь для легкаго и комическаго рода поэзіи; лишь предшествуемый попытками Coleridge'а, котораго Скоттъ въ обращеніи къ читателямъ вполнѣ опредѣленно признаетъ своимъ учителемъ и образцомъ, онъ осмѣлился примѣнить тотъ-же стихъ и къ болѣе серьезному содержанію. По словамъ Байрона "Скоттъ одинъ изъ всѣхъ современныхъ ему поэтовъ овладѣлъ вполнѣ легкостью восьмисложнаго стиха, что составляло не маловажное торжество его плодовитаго и могучаго генія". Самъ Скоттъ называетъ свой стихъ какимъ-то родомъ драгунскихъ стансовъ (a light-horseman sort of stanza) -- вѣдь и самъ онъ душой и тѣломъ былъ драгуномъ-добровольцемъ -- и нельзя не признать, что онъ нашелъ въ этомъ стихѣ самую свободную форму для выраженія своихъ образовъ и сюжетовъ. Въ этихъ стихахъ онъ легко сплетаетъ цѣлую поэтическую гирлянду повѣствованій о предкахъ своей любимой предводительницы и своихъ собственныхъ, воскрешаетъ передъ нашими глазами ихъ замки, и даже тотъ фантастическій и волшебный міръ, въ который вѣрили древніе горцы, служитъ для него поэтическимъ украшеніемъ легенды. Все это онъ влагаетъ въ уста послѣднему представителю странствующихъ минстрелей (кто же не угадаетъ въ немъ самого поэта?) и въ концѣ концовъ посвящаетъ этотъ новорожденный рыцарскій романсъ своему юному главѣ -- графу Карлу Dalkeith'у, супругу талантливой своей вдохновительницы. Такъ дѣйствительно, по мнѣнію Jeffrey'я, пѣлъ бы старый минстрель, неожиданно возставшій изъ могилы и перенесенный въ наше время.
   Быть можетъ, здѣсь будетъ вполнѣ умѣстно попытаться дать общую характеристику всѣхъ Скоттовыхъ эпиллій; во всякомъ случаѣ мы этимъ общимъ обзоромъ избѣгнемъ повтореній одного и того-же. Впрочемъ мы должны еще, ради полноты, предпослалъ вашему обзору слѣдующія свѣдѣнія: эпилліи Скотта охватываютъ собою пространство 12-и лѣтъ: за "Пѣснею послѣдняго минстреля" послѣдовали: "Марміонъ" (1808), "Дѣва озера" (1801), затѣмъ "Видѣніе дона-Роддериха" (1811), "Rockeby" (1812), "Трирмэнская свадьба" (1813), "Владыка острововъ" (1815), "Поле битвы при Ватерлоо" (1815)и наконецъ "Гарольдъ Смѣлый" (1817). Самымъ подходящимъ названіемъ для всѣхъ этихъ стихотвореній (за исключеніемъ "Дона-Родериха" и "Ватерлооскаго поля") намгі" представляется выраженіе "романтическая эниллія", т. е. маленькій эпосъ, маленькія эпическія стихотворенія, которыя относятся къ настоящей эпопеѣ, какъ члены ко всему тѣлу, и первоначально долины были изображать лишь отдѣльный эпизодъ. Каждая изъ нихъ есть недоразвившійся эпосъ, или такъ какъ въ современной литературѣ мѣсто эпоса замѣнилъ романъ,-- недоразвившійся историческій романъ. {Ἐπύλλίον уменьшительное отъ ἔπος, какъ είδύλλων (идиллія) уменьшительное отъ εἷδος. Прим. перев.} За единственнымъ исключеніемъ трехъ болѣе обширныхъ по объему пѣсенъ "Трирменской свадьбы", всѣ онѣ состоятъ изъ шести пѣсенъ, изъ которыхъ каждая обнимаетъ собою пространство одного дня. Всѣ онѣ съ одной стороны представляютъ собою зародыши романовъ Веверлеева цикла со всѣми ихъ преимуществами и недостатками, съ другой стороны -- развитіе балладъ. Такимъ образомъ эти эпилліи представляютъ собою, по нашему мнѣнію, промежуточную ступень въ развитіи поэтическаго творчества Скотта, какъ бы органическое звено, связывающее его баллады съ его трехтомными романами, въ которыхъ онъ откинулъ метрическую оболочку и нашелъ ту ниву, на которой, говоря словами Платона, на его лаврахъ выросли самыя спѣлыя ягоды.
   Кромѣ того эпилліи. или метрическія повѣствованія, въ англійской литературѣ, являются однимъ изъ самыхъ распространеныхъ и удачныхъ видовъ поэзіи. Кромѣ Скоттовыхъ эпиллій. наибольшую извѣстность получили эпилліи Байрона. Байронъ, поэтъ субъективнаго міра, въ своихъ эпилліяхъ изображаетъ намъ преимущественно внутренній міръ человѣка. Онъ вводитъ насъ въ безконечное море страстей, безпрерывно волнующееся и бушующее въ сердцѣ и духѣ человѣка. Онъ рисуетъ намъ человѣка, независимо отъ его страны, главнымъ образомъ, въ тѣхъ заоблачныхъ сферахъ, въ которыхъ люди развиваются наиболѣе свободно, независимо и самостоятельно. Его эпилліи всего менѣе національны, напротивъ космополитичны, чѣмъ главнымъ образомъ и объясняется тотъ почти безъ исключенія благопріятный пріемъ, который онѣ нашли у всѣхъ націй. Въ противоположность къ такому обобщенію, Скоттъ является поэтомъ національной обособленности, даже ограниченности извѣстною мѣстностью. Скоттъ самъ откровенно въ этомъ сознается, говоря, что вообще главная притягательная сила шотландской народной поэзіи находится въ тѣснѣйшей связи съ мѣстностью, гдѣ она возникла. Для кого эта мѣстность чужда, для того, само собою, недоступно ни пониманіе, ни наслажденіе поэзіею шотландцевъ вообще или Скоттовою въ частности. Поэтому для всѣхъ своихъ не шотландскихъ читателей -- не исключая изъ этого числа и англичанъ -- Скоттъ въ своихъ введеніяхъ и приключеніяхъ даетъ топографическій и антикварный ключъ къ пониманію своихъ произведеній. Если кто съумѣетъ удачно имъ воспользоваться, тотъ вступаетъ въ прекрасную миѳическую область, для того все, что раньше казалось сѣрымъ туманомъ, получаетъ опредѣленный образъ и окраску. Поэтому введенія и примѣчанія составляютъ существенную часть его эпиллій, тогда какъ каждое поэтическое произведеніе, разсматриваемое съ строгой точки зрѣнія поэтики, безъ примѣчаній, даже безъ заглавія, должно быть понятно и закончено само въ себѣ. Одинъ только "Гарольдъ Смѣлый" свободенъ отъ этихъ объяснительныхъ придатковъ, на что авторъ не преминулъ съ полною опредѣленностью указать въ заключеніи этой пьесы. Два самые замѣчательные примѣра точности, распространяющейся на самыя мелкія частности, съ которою Скоттъ обыкновенно рисуетъ намъ мѣстныя черты, мы находимъ въ "Дѣвѣ озера" и въ "Rokeby"1. Что касается перваго изъ названныхъ произведеній, припомнимъ, что авторъ предварительно лично совершилъ поѣздку короля Іакова изъ лоха "Bennaliar" въ Стирлингъ, дабы собственнымъ опытомъ убѣдиться, что поѣздка эта дѣйствительно могла совершиться въ указываемое балладою время. Въ "Rokeby" {Rokeby близь Grotabridge въ Jorkshire'ѣ было помѣстье нѣкоего Morritt'а, съ которымъ Скоттъ находился въ дружескихъ отношіеніяхъ и котораго романтическій замокъ онъ избралъ мѣстомъ дѣйствія своего стихотворенія, получившаго отъ него свое названіе.} Скоттъ въ одно изъ своихъ предыдущихъ посѣщеній тщательно отмѣтилъ всѣ виды цвѣтовъ и растеній, которые расли на скалахъ ущелья "Guy Denzil". Когда другъ его Morritt посмѣялся надъ этою видимою педантическою добросовѣстностью и выразилъ мнѣніе, что вѣдь не заставятъ же его присягать въ точности его описаній, Скоттъ возразилъ на это, что въ природѣ нѣтъ двухъ мѣстностей, вполнѣ похожихъ другъ на друга, и что поэтому, если точно скопировать то, что видишь передъ собою, то въ описаніи повторится то-же разнообразіе и проявится такая же безграничная фантазія, которую обнаружила изображенная имъ природа; тогда какъ тотъ писатель, который полагается на свою собственную силу воображенія, вскорѣ увидитъ предѣлы своего духа и найдетъ себя вынужденнымъ ограничиться лишь немногими излюбленными картинами. То. что Скоттъ такимъ образомъ, благодаря своему добросовѣстному и любовному погруженію во всѣ детали извѣстнаго мѣстоположенія, заимствовалъ у природы, то онъ съ другой стороны возвращалъ ей обратно, разливая на нее поэтическое освященіе и создавая ей неувядаемую славу. Послѣ появленія "Марміона" цѣлыя толпы путешественниковъ стали стекаться въ дотолѣ забытый Flodden Field {Одинъ хозяинъ гостинницы, нашедшій себѣ богатую жатву на самомъ полѣ битвы, вопросилъ поэта сочинить ему подходящую надпись для вновь выстроенное имъ гостинницы. Скоттъ съ добродушнымъ юморомъ симъ предложилъ для этой цѣли стихъ изъ своего стихотворенія, въ которомъ нужно было пропустить лишь одну букву: Drink, weary pilgrim, drink aud p(r)ay.}, а благодаря "Дѣвѣ озера" лохъ Катерины и Тгоsaehs сдѣлались цѣлью поѣздокъ безчисленныхъ туземцевъ и иностранцевъ. Случайно время появленія въ свѣтѣ "Дѣвы озера" совпало съ обычнымъ временемъ путешествій (въ маѣ), и желаніе посѣтить берега этого привѣтливаго озера втеченіе лѣта этого года было такъ сильно, что въ гостинницахъ не было мѣста для такого скопленія публики, а на почтовыхъ дворахъ не хватало лошадей для перевозки новоприбывшихъ въ Perthshire. Скоттъ самъ въ концѣ концовъ сталъ опасаться, что постоянный наплывъ туристовъ вредно повліяетъ на шотландскій народный характеръ и что онъ самъ содѣйствовалъ возникновенію этого вреда. Американецъ Emerson обозвалъ Скоттовы эпилліи презрительнымъ прозвищемъ " риѳмованныхъ гидовъ", и даже Thomas Moore сдѣлалъ подобное же насмѣшливое замѣчаніе при появленіи "Rockeby". "Скоттъ, говоритъ онъ, намѣревается подобнымъ же образомъ описать всѣ помѣщичьи резиденціи отъ Марокъ до Лондона, что безъ сомнѣнія дѣло вовсе не безвыгодное: поэтому онъ предлагаетъ его издателямъ гг. Lackington'у и Со сдѣлать предложеніе какому-нибудь автору выѣхать Скотту навстрѣчу изъ Лондона, такъ что когда Скоттовъ пегасъ пустится въ галопъ, его соперникъ по крайней мѣрѣ успѣетъ добратся до Woburn'скаго аббатства, прежде прибытія туда Скотта.
   Но Скоттъ любитъ описывать не одни мѣстности, но вообще всякую внѣшность, и можно сказать, что существенную часть его эпиллій составляютъ описанія и изображенія, а не дѣйствіе или повѣствованіе. Это совершенно въ духѣ англійской поэзіи, такъ какъ вообще эта послѣдняя отличается сильною примѣсью описательнаго и изобразительнаго элемента. Съ этою постоянною наклонностью къ описаніямъ и изображеніемъ нравовъ, проходящею черезъ всѣ его эпилліи отъ первой до послѣдней, въ тѣсной связи стоитъ и пространность изложенія и слабость композиціи, позволяющая восхищаться подробностями, но не органическою постройкою цѣлаго. Очень часто его композиція имѣетъ совершенно мозаичный характеръ, и часто самыя прекрасныя части суть въ то-же время и наименѣе идущія къ дѣлу, какъ напримѣръ знаменитыя письма въ "Марміопѣ" и вошедшія въ него баллады. На ихъ пространность критика жаловалась на разные лады. Часто поэтъ прерываетъ нить своего разсказа въ самый разгаръ дѣйствія; даже тогда, когда его герой заноситъ мечъ для рокового удара, поэтъ останавливается и описываетъ его наружность {Harold the Dauntless, canto V. Другимъ примѣромъ можетъ служить описаніе семи щитовъ въ послѣдней пѣснѣ того же стихотворенія.}. Если мы присоединимъ къ этому только что упомянутые нами "драгунскіе" стансы, которые не знаютъ никакихъ правилъ и узъ и уклоняются то въ ту, то въ другую сторону, то развѣ намъ не станетъ понятно, что нетолько Jeffrey, но и William Erskine и другіе друзья поэта могли совѣтовать ему направить свой геній по слѣдамъ художественной поэзіи въ ея законной, классической области? Дружескіе совѣты Erskine'" опровергаются во введеніи къ третьей пѣснѣ "Mannion'а", и напротивъ того отсутствіе правилъ и дикость были признаны Скоттомъ неотъемлемымъ правомъ своего характера и своей музы. Jeffrey смотрѣлъ на шотландскую поэзію Скотта, какъ на схизму въ каѳолической церкви поэзіи, какъ на неслыханное отступничество, и неоднократно призывалъ великаго апостола этой ереси къ покорности истинной церкви; въ противномъ случаѣ, онъ опасается, что не будетъ другого исцѣленія, кромѣ отлученія всякаго приверженца покой школы. Въ рецензіи "Марміона" онъ, подобно баккалавру и цирюльнику въ "Донъ-Кихотѣ", проклинаетъ тотъ день, когда такой одаренный мужъ впалъ въ соблазнъ, благодаря безбожнымъ разсказамъ о странствующемъ рыцарствѣ, волшебствѣ и т. н. Но именно пристрастіе ко всему горскому и разсказы о странствующемъ рыцарствѣ были любимою стихіею Скотта, и отреченіе отъ нихъ было для него совершенно невозможно, пока онъ оставался Скоттомъ. Именно имъ онъ былъ обязанъ своимъ успѣхомъ и своею славою и во всѣхъ отношеніяхъ представлялъ прямой контрастъ такъ называемой классической поэзіи. Критикъ Monthly Review нашелъ средній путь. Онъ не лишаетъ Скотта его любимаго міра фей и напротивъ желаетъ ему долгаго и счастливаго надъ нимъ господства; онъ требуетъ лишь классической обработки, сліянія красотъ упорядоченной поэзіи съ красотами дикаго и романтическаго содержанія. Довольно вѣрное выраженіе всеобщаго критическаго настроенія по отношенію къ Скоттовымъ эпилліямъ мы, какъ кажется, находимъ въ той ихъ характеристикѣ, которую даетъ Jeffrey въ критикѣ "Дѣвы озера" и которую мы считаемъ необходимымъ привести здѣсь въ подлинныхъ словахъ. "Относительно слога и картинности языка, говорятъ онъ, вполнѣ ясно, что г. Скоттъ вовсе не имѣлъ ввиду писать чистымъ или вполнѣ послѣдовательно-правильнымъ стилемъ. Онъ, повидимому, заботился лишь о томъ, чтобы привлечь вниманіе и быть легко понятымъ всѣмъ и каждымъ, и для этой цѣли онъ, повидимому, усвоилъ себѣ наиболѣе блестящія и поразительныя выраженія любимѣйшихъ писателей и вполнѣ блистательно съумѣлъ сочетать ихъ съ своимъ собственнымъ сильнымъ стилемъ и со своимъ свободнымъ стихомъ. Поэтому совершенно безразлично, творитъ ли онъ самъ или заимствуетъ: онъ съ одинаковою свободою пускаетъ въ ходъ и свою память, и силу своего воображенія; съ полнымъ довѣріемъ къ своему непобѣдимому богатству онъ смѣло идетъ впередъ и ослѣпляетъ роскошью и разнообразіемъ даже тѣхъ, которые болѣе всего склонны возмущаться всякимъ его неудачнымъ шагомъ или всякою неправильностью. У г. Скотта нѣтъ ничего общаго со строгимъ и величественнымъ стилемъ Мильтона, съ твердою и прекрасною композиціею Роре'а или съ вылощеннымъ изяществомъ и гармоничностью Campbell'я или, наконецъ, съ плавнымъ и богатымъ слогомъ Southey. За то въ его распоряженіи запасъ блестящихъ картинъ и мѣткихъ словъ, которыя онъ сопоставляетъ съ небрежностью и свободою, слогъ, который отличается то безпечнымъ богатствомъ Шекспира, то суровостью и античною простотою старыхъ рыцарскихъ стихотвореній, то банальностью (homeliness) простонародныхъ балладъ и анекдотовъ, то, наконецъ, сентиментальными проблесками современной поэзіи; его слогъ то изъ границъ смѣшного перескакиваетъ въ область возвышеннаго, поочередно становится то шутливымъ, то сильнымъ,-- иногда искусственнымъ и еще чаще небрежнымъ, но всегда исполненнымъ вдохновенія и живости, обилуетъ картинами, которыя при первомъ же взглядѣ поражаютъ умы всякаго темперамента, -- и никогда не можетъ не быть доступнымъ пониманію даже самаго обыкновеннаго читателя".
   Какъ ни справедливы эти сужденія и замѣчанія, не смотря на ихъ нѣкоторую рѣзкость съ точки зрѣнія эстетики, тѣмъ не менѣе какъ современники, такъ и потомство признали за Скоттовой поэзіей особое, совершенно исключительное положеніе. Къ ней нельзя примѣнять огуломъ общепринятаго шаблона. Въ полной гармоніи съ ея содержаніемъ, она находится въ такомъ-же отношеніи къ упорядоченному искусственному поэтическому творчеству, въ какомъ стоятъ жизнь и обычаи горцевъ къ благоустроенному государственному быту. Въ ней есть жизненная сила и красота и внѣ рамокъ поэтическихъ правилъ. Скоттовы эпилліи въ англійскій литературѣ были вполнѣ новы и оригинальны, и самъ Скоттъ главную причину ихъ выходящаго изъ ряда вонъ успѣха видитъ въ ихъ новизнѣ. Но все оригинальное, какъ таковое, имѣетъ въ себѣ нѣчто привлекательное, хотя бы оно и не было лишено погрѣшностей. Далѣе, эпилліи были специфически національны. Ихъ міръ -- Шотландія. Всѣ національныя воспоминанія и симпатіи получили въ нихъ новую жизнь; въ нихъ прославлены всѣ герои минувшаго, всѣ подвиги предковъ. Къ этому наконецъ присоединяется и то, что читающій міръ былъ обрадованъ возможностью наслаждаться поэзіею безъ посторонняго привкуса философіи. Вѣдь большая часть англійской поэзіи, и именно та, которая получила самую высокую оцѣнку, есть въ сущности ничто иное, какъ отголосокъ философіи, преимущественно этики, на которую англичане смотрѣли, какъ на высшее содержаніе поэзіи, тогда какъ въ Германіи этика получила свое исключительное, а потому и несравненно высшее развитіе на почвѣ строго научной. Дѣйствительно, потомство не всецѣло присоединилось къ критикѣ Jeffrey'я. Но все же многія произведшія искусственной англійской поэзіи со времени Скотта были преданы полному забвенію, тогда какъ стихотворенія Скотта, по крайней мѣрѣ, отчасти, продолжаютъ свое существованіе и далеко внѣ предѣловъ его отечества.
   Вопросъ о томъ, какая изъ семи эпилліи Скотта выше всѣхъ и соединяетъ въ себѣ наиболѣе достоинствъ, въ сущности вопросъ довольно праздный. Ни одна изъ нихъ, собственно говоря, особенно рѣзко не возвышается надъ общимъ уровнемъ остальныхъ. Въ каждой есть свои преимущества и свои недостатки. Но можно сказать съ увѣренностью, что до появленія "Дѣвы озера" вообще замѣчается извѣстный прогрессъ, и если ужъ должно присудить какой нибудь изъ нихъ пальму первенства, то именно ей, хотя въ ней и нѣтъ столько выдающихся, проникающихъ въ плоть и кровь народа эпизодовъ, какія мы находимъ въ двухъ ей предшествовавшихъ. Въ "Дѣвѣ озера" творчество достигло своего апогея, и она и на самомъ дѣлѣ осталась самою любимою и до сихъ поръ возбуждающею удивленіе. Съ этого пункта къ поэтическому творчеству стали примѣшиваться внѣшнія побужденія -- 'даже нужда въ деньгахъ,-- пересиливавшія внутреннія, тогда какъ три первыя эпилліи возникли изъ внутренняго порыва и дѣйствительнаго вдохновенія.
   Поэтъ настолько выработалъ свою форму, пользуется сю съ такою легкостью, что все болѣе и болѣе расплывается въ незначительномъ содержаніи и болтливой растянутости. Пора новизны миновала какъ для Скотта, такъ и для его читателей. и послѣдніе, пресытившіеся какъ самимъ Скоттомъ, такъ и его подражателями, обратились къ новому восходившему свѣтилу лорда Байрона. Кромѣ того послѣднія эпилліи написаны по большей части съ излишнею торопливостью. Всѣ эти причины вмѣстѣ взятыя привели къ тому, что внѣшній успѣхъ постепенно сталъ уменьшаться, что въ свою очередь отозвалось и на Скоттѣ, такъ какъ послужило къ уменьшенію его самоувѣренности и къ ослабленію охоты къ поэтическому творчеству.
   Самъ Скоттъ слѣдующимъ образомъ охарактеризовалъ свои четыре наиболѣе значительныя эпилліи. "Въ "Rokeby", говоритъ онъ, интересъ обусловливается изображеніемъ характеровъ, въ "Пѣснѣ послѣдняго минстреля" центръ тяжести составляетъ стиль, въ "Марміонѣ" -- описанія и въ "Дѣвѣ озера" -- развитіе сюжета". Что слѣдуетъ разумѣть подъ "стилемъ" въ "Пѣснѣ послѣдняго минстреля", представляется несовсѣмъ понятнымъ. Локгартъ выражаетъ общественное мнѣніе въ томъ видѣ, въ какомъ оно дошло до его времени, слѣдующими словами: "Пѣсня" считалась вообще самою естественною и оригинальною, "Марміонъ" самою сильною и блестящею, а "Дѣва" самою заманчивою, самою романтическою, живописною и привлекательною изъ всѣхъ его большихъ поэтическихъ произведеній".
   Главная ошибка "Пѣсни", по признанію самого Скотта, заключается въ хромомъ и излишнемъ прибавленіи шестой пѣсни, которая кое-какъ тащится въ слѣдъ за предъидущею, тогда какъ уже въ концѣ пятой пѣсни все стихотвореніе приведено къ своей естественной развязкѣ. Этотъ недостатокъ тѣмъ сильнѣе бросается въ глаза, что 6-я пѣсня по большей части состоитъ изъ введенныхъ въ нее балладъ, причемъ ясно чувствуется, что поэтъ всячески старался растянуть свое произведеніе, чтобы дать четное число пѣсенъ. Относительно карлика, не безъ основанія было сдѣлано замѣчаніе, что онъ не принадлежитъ ни къ какому извѣстному типу шотландскихъ духовъ. Пародія на "Пѣснь", написанная американцемъ James Kirke Paulding'омъ появилась подъ заглавіемъ: "The Lay of the Scottish Fiddle".
   Слабая сторона "Марміона" заключается въ совершенно такомъже обстоятельствѣ: шесть вводныхъ писемъ, которыя первоначально долины были явиться въ качествѣ самостоятельнаго произведенія (подъ заглавіемъ: "Six Epistles from Ethrick Forest"), составляютъ совершенно неидущую къ дѣлу вставку, которая не имѣетъ ни малѣйшей связи съ стихотвореніемъ. Другая важная ошибка. "Марміона" заключается въ томъ, что герой его оказывается виновнымъ въ преступленіи довольно пошломъ и вовср не поэтическомъ, именно въ подлогѣ. Вообще же эта эпиллія отличается отъ другихъ исполненнымъ силы порывомъ и величіемъ, и описаніе битвы въ шестой пѣснѣ есть по всеобщему признанію удивительный художественный chef d'oeuvre. Скоттъ признается, что онъ много поработалъ надъ "Марміономъ", что, но его собственнымъ словамъ, случалось съ нимъ рѣдко, и прибавляетъ къ этому, что онъ въ то время былъ молодъ, а отъ избытка сердца уста глаголятъ. Замѣчательно, что и "Пѣсня послѣдняго минстреля" и "Марміонъ" еще носятъ на себѣ несомнѣнные слѣды вліянія готской поэзіи привидѣній, и въ особенности Левисова "Монаха". Въ первой эпилліи сюда относится, кромѣ карлика, сцена на кладбищѣ въ аббатствѣ, когда разверзается могила Михаила Скотта, а въ "Марміонѣ" въ особенности вторая пѣсня, въ которой замуравливаютъ въ стѣну преступную монахиню. Jeffrey прислалъ въ, единбургское Обозрѣніе" такую невозможно рѣзкую критику "Марміона", что Скоттъ вслѣдствіе этого прервалъ всякія сношенія съ "Обозрѣніемъ" и много лѣтъ не могъ забыть этого удара, хотя по смотря на всякія литературныя и политическія препирательства, никогда не переставалъ цѣнить Jeffrey'я и смотрѣть на него, какъ на друга. Глубже всего его, вѣроятно, задѣло за живое совершенно несправедливое замѣчаніе, что у него не достаетъ "шотландскаго духа". Зато совершенно спокойно поэтъ отнесся къ тому, что и "Марміонъ" подвергся пародіи {Marmion Travestied, a Tale of Modern Times. By Peter Pry, Esq., Лондонъ, 1809.}.
   Если уже извѣстнымъ шагомъ впередъ является то обстоятельство, что мы въ "Марміонѣ" не встрѣчаемся съ Скоттомъ, за исключеніемъ лорда Montagu, второго сына герцога Bucceleucb'а, которому посвящено стихотвореніе, то ближайшая по времени эпиллія "Дѣва озера" дѣлаетъ еще большій шагъ впередъ, такъ какъ она переноситъ насъ въ горы. Несомнѣнно, это обстоятельство придаетъ стихотворенію еще болѣе возвышенную привлекательность, такъ какъ въ немъ мѣсто дѣйствія является въ еще болѣе романтическомъ и живописномъ освѣщеніи. Если гдѣ-либо, то именно въ западной части Perthshire'" Шотландія является "страною горы и потока"..Высокоуважаемая тетка поэта, миссъ Christiane Rutherford, доброжелательно предостерегла его въ то время, какъ онъ работалъ надъ своею третьею эпилліей: "Не будь такъ самоувѣренъ, милый племянникъ, говорила она. Ты теперь очень популяренъ; быть можетъ, популярнѣе, чѣмъ ты самъ подозрѣваешь, болѣе даже, чѣмъ ты заслуживаешь въ глазахъ моихъ и другихъ твоихъ приверженныхъ друзей. Ты стоишь высоко: не пытайся же легкомысленно подниматься еще выше, чтобы не упасть; вѣрь моимъ словамъ, любимцу не простятъ и того, если онъ хоть разъ споткнется". Скоттъ возразилъ словами Montrose'а:
   
   He cither fears his fate too much,
             Or his deserts arc small.
   Who dares not put it to the touch,
             To gain or lose it all.
   
   "Если мнѣ не удастся", сказалъ онъ далѣе,-- "то это знакъ того, что мнѣ никогда не слѣдовало бы имѣть успѣха, и тогда я всю свою жизнь буду писать прозою. Ты не замѣтить во мнѣ перемѣны настроенія, да и я отъ этого не потеряю аппетита. Но если мнѣ удается, то
   
   Up with the bonny blue bonnet,
   The dirk, and the feather and а!"
   
   И ему дѣйствительно удалось! Быть можетъ, ни одно изъ произведеній нашего поэта не ожидалось съ такимъ напряженіемъ и, быть можетъ, ни одно не отвѣтило на это напряженное ожиданіе въ такой степени, какъ "Дѣва озера". Вся страна гремѣла похвалами поэту. "Успѣхъ", говоритъ Скоттъ, -- "былъ такъ необычаенъ, что одну минуту я думалъ, что мнѣ удалось пріостановить колесо фортуны, по пословицѣ никогда не останавливающееся", вѣрность и красота поэтической живописи достигла здѣсь своего апогея, и благодаря "Дѣвѣ озера" Loch Katrine съ его окрестностями сдѣлался классическою почвою и останется такою, пока существуетъ англійскій языкъ. Ellen Douglas всегда для всѣхъ временъ останется цвѣтомъ обаятельности. Даже самая строгая критика благосклонно отозвалась о "Дѣвѣ". "Быть можетъ, было бы трудно", говоритъ Critical Review,-- "найти въ ней хоть одно мѣсто, исполненное такимъ одушевленіемъ, какъ одно или два, на которыя можно указать въ "Пѣснѣ послѣдняго минстреля". Но вообще, но нашему мнѣнію, должно признать, что по интересу, по художественной обработкѣ разсказа, по легкости и звучности стиха и по правильности языка "Дѣва озера" выше и даже гораздо выше своихъ обоихъ предшественниковъ". Даже Jeffrey призналъ себя склоннымъ думать о "Дѣвѣ озера" въ общемъ лучше, чѣмъ о двухъ предшествовавшихъ произведеніяхъ автора! Однако онъ тѣмъ не менѣе "болѣе убѣжденъ въ томъ, что стихотвореніе это заключаетъ въ себѣ менѣе ошибокъ, чѣмъ въ томъ, что оно имѣетъ большія красоты" и въ окончательномъ своемъ приговорѣ довольно близко сходится съ сужденіемъ "Critical Review": "Стихотвореніе это", говоритъ онъ далѣе,-- "написано языкомъ болѣе гладкимъ и размѣромъ болѣе правильнымъ; фабула разсказана съ безконечно большею ловкостью и искусствомъ; въ ней большее число пріятныхъ и нѣжныхъ мѣстъ и гораздо менѣе, антикварныхъ подробностей, точно также въ общемъ больше разнообразія характеровъ, которые сопоставлены между собою искусно и понятно". Jeffrey при этомъ вспоминаетъ о волшебствѣ Аріоста и сожалѣетъ лишь о томъ, что поэтъ не избралъ кельтскаго сюжета, такъ какъ въ этомъ случаѣ, по его воззрѣнію, поэтъ могъ бы создать еще нѣчто большее. Въ заключеніе мы должны упомянуть еще о томъ, что "Дѣва озера" непосредственно вслѣдъ за своимъ появленіемъ была передѣлана въ мелодраму, и еще сравнительно недавно (1862) послужила сюжетомъ фарса R. W. Taylor'а. который имѣлъ нѣкоторый успѣхъ на одномъ изъ второстепенныхъ театровъ Лондона.
   Почти три года послѣ "Дѣвы" появился "Rockeby". Скоттъ принялся за него 15-го сентября 1812 г., окончилъ въ послѣдній день того же года и выпустилъ въ свѣтъ въ январѣ 1813 г. Въ введеніи къ этому произведенію, написанномъ лишь въ 1830 г., Скоттъ откровенно признается, что возникновеніе его было результатомъ нужды въ деньгахъ. Въ это время онъ запродалъ свои труды Твиду, а перестройка Abbotsford'а, равно какъ собираніе книгъ и древностей, стали мало по малу поглощать значительныя суммы. "Вслѣдствіе этого", продолжаетъ Скоттъ,-- "я былъ поставленъ въ необходимость снова выступить въ качествѣ искателя общественнаго расположенія, такъ какъ я сдѣлался въ будничное время землепашцемъ; это могло состояться лишь при томъ условіи, чтобы моя маленькая аренда на Парнассѣ, доступная моимъ трудамъ, не оставалась невоздѣланною". Съ нѣкотораго времени онъ сталь задумывать поэму, героемъ которой долженъ былъ быть Bruce, но "ради новизны" онъ предпочелъ англійскій сюжетъ, и такимъ образомъ возникъ "Rokeby". Весьма любопытно наблюдать, какъ Скоттъ шагъ за шагомъ удалялся отъ своего исходнаго пункта -- шотландскихъ марокъ. Въ "Марміонѣ" онъ покинулъ кланъ Скоттовъ, въ кругу котораго вращалась "Пѣсня минстреля"; въ "Дѣвѣ озера" -- страну горцевъ, а въ "Rokeby" и вообще Шотландію. Успѣхъ этого произведенія, который для всякаго другого поэта, кромѣ Скотта, могъ бы считаться блестящимъ, все же уступалъ успѣху предшествовавшихъ произведеній. Какъ для поэта, такъ и для публики было во всякомъ случаѣ невозможно удержаться на той высотѣ, на которую и тотъ, и другая были вознесены при появленіи "Дѣвы озера". Самъ Скоттъ во введеніи 1830 г. въ числѣ причинъ такой деградаціи приводитъ и разнообразныя подражанія или такъ называемую школу, получившую отъ него свое имя, и благодаря которой публика стала чувствовать нѣкоторое пресыщеніе. Однако въ данномъ случаѣ мы видимъ хронологическую ошибку, такъ какъ эти подражанія, насколько мы могли прослѣдить въ большинствѣ относятся къ позднѣйшему времени, сравнительно съ появленіемъ Rokeby {Сюда мы причисляемъ: miss Mitford's Christine, the Maide of the South Seas (1806 или 1809?); Sir Willibert de Waverlcy, or the Bridal Eve -- Элизы S. Francis (Лондонъ, 1816); miss Halford, о которой мы не могли найти ближайшихъ свѣдѣній; а особенно стихотвореніи: James Hogg, Еттрискаго пастуха, The Queen's Wake (1818), The Hunting of Badlevre (1815?), Малое of the Moor (1816) и The Poetic Mirror (1818).}. Но несомнѣнное и по всей вѣроятности болѣе значительное вліяніе имѣло послѣдовавшее за это время появленіе лорда Байрона, "Чайльдъ Гарольдъ", который (1-я и 2-я пѣснь) вышелъ въ свѣтъ въ мартѣ 1812 г. Къ этимъ внѣшнимъ причинамъ присоединяются и внутреннія, главнымъ образомъ то, что выбранное Скоттомъ содержаніе было слишкомъ современно для антикварной формы. Время вполнѣ историческое не подходитъ къ условіямъ романтической поэзіи; передъ свѣтомъ документальной исторіи разступается туманъ преданія, необходимый для романтизма, такъ какъ романтизмъ требуетъ не свѣта, о которомъ молилъ Гёте, а скорѣе какъ можно болѣе тумана. Прежнія эпилліи Скотта прикрывались полутьмою XVI столѣтія, тогда какъ содержаніе его послѣдняго произведенія относится къ серединѣ XVII (1664), то-есть, ко времени позднѣйшему, чѣмъ какая бы то ни было изъ его ранѣе появившихся эпиллій. Какъ бы для того, чтобы переполнить мѣру всѣхъ этихъ неблагопріятныхъ обстоятельствъ, почти непосредственно вслѣдъ за эпилліей Скотта появилась необыкновенно удачная пародія "Jokeby", соперничествовавшая въ популярности со своимъ оригиналомъ. Одинъ изъ знакомыхъ Скотта увлекся на столько, что привелъ къ Скотту книгопродавца Tegg'а, выдававшаго себя въ шутку за автора "Jokeby". "The more jokes, the better", сказалъ Скоттъ на представленіе со своимъ добродушнымъ юморомъ и началъ разговоръ о постороннихъ предметахъ.
   Однако настойчивость Скотта не позволила ему отступить передъ неудовлетворительнымъ успѣхомъ, но напротивъ возвратила его къ тому же неудавшемуся ему Bruce'у. Предметъ этотъ, не смотря на то, что былъ лишь недавно обработанъ въ одномъ изъ героическихъ стихотвореній Barbour'а, обезпечивалъ ему общее и восторженное вниманіе и находился въ необходимой отдаленности времени, покрытаго туманомъ. Мѣсто дѣйствія, съ которымъ Скоттъ познакомился еще въ одну изъ своихъ прежнихъ поѣздокъ на Гебриды (1810) и снова воскресшее въ его воображеніи во время упомянутаго нами морского путешествія вокругъ береговъ Шотландіи, обѣщало много и было полно оссіановской привлекательности. Подъ заглавіемъ "Владыка Острововъ" (по всей вѣроятности оно должно было составлять параллель "Дѣвы Озера") стихотвореніе это появилось въ январѣ 1815 г. Скоттъ имѣлъ намѣреніе посвятить его герцогинѣ Buccleuch, какъ своей покровительницѣ. Но незадолго до окончанія этого произведенія онъ получилъ извѣстіе о внезапной кончинѣ этой привѣтливой и уважаемой особы, почему его поэма -- единственная изъ всѣхъ эпиллій, появившихся съ его именемъ -- осталась безъ посвященія. Между тѣмъ, по собственнымъ словамъ Скотта, онъ окончилъ своего "Владыку Острововъ", неохотно, поспѣшно и скорѣе въ силу сознанія долга, какъ лицо, которое считаетъ себя обязаннымъ исполнить назначенный ему урокъ,-- чѣмъ съ ревностью того, который самъ стремится исполнить свою задачу, какъ можно лучше. Тѣмъ не менѣе это произведеніе нашло себѣ такой сбытъ, что поэтъ, по его собственнымъ словамъ, могъ покинуть поле битвы съ воинскою честью. Онъ могъ находить утѣшеніе въ оказанномъ ему пріемѣ тѣми лаврами, которые ему нѣсколько мѣсяцевъ ранѣе принесъ "Waverley" на поприщѣ прозаическаго творчества. Критика, въ ея главныхъ представителяхъ, произнесла суровый приговоръ о "Владыкѣ Острововъ", и на этотъ разъ такимъ строгимъ судьею былъ не критикъ " Эдинбургскаго обозрѣнія", но "Quarterly Review". Здѣсь не побоялись высказаться въ томъ смыслѣ, что "поэтъ на этотъ разъ не проявилъ въ своемъ произведеніи свойственнаго ему труда и вдумчивости, отсутствіе которыхъ едва ли прилично (decorous) было допустить". Въ извиненіе такой небрежности Lockhart въ краткомъ предисловіи къ "Владыкѣ Острововъ" (въ полномъ собраніи стихотвореній) указываетъ на то обстоятельство, что тѣ части стихотворенія, которыя явились во время жизни Скотта въ Абботсфордѣ, писались отчасти во время пребыванія тамъ семейства сэра Вальтера, а отчасти даже во время посѣщеній случайныхъ посѣтителей, къ тому же въ старомъ помѣщеніи, въ которомъ поэтъ жилъ до постройки новаго, гдѣ онъ не имѣлъ особой комнаты для своихъ занятій. "Но ни бесѣды, ни музыка, какъ казалось, его не безпокоили".-- Въ совершенной противоположности къ выше приведенному смертному приговору, Allan Cunnigham {Notice biographique et littéraire, p. 76.} считаетъ совершенно невозможнымъ указать на то, въ чемъ "Владыка Острововъ" стоитъ ниже другихъ эпиллій. "Въ немъ", говоритъ онъ,-- "мы видимъ тотъ же огонь и тотъ же порывъ въ стилѣ и въ разсказѣ, и произведеніе это въ выведенныхъ въ немъ характерахъ проявляетъ высшее поэтическое достоинство, чѣмъ какое бы то ни было изъ ранѣе появившихся стихотвореній. Оба Брюса изображены истинно историческимъ перомъ; смерть пажа принадлежитъ къ числу самыхъ трогательныхъ эпизодовъ, когда-либо воспроизведенныхъ; возвращеніе съ острова Аррана при сверхъестественномъ освѣщеніи запечатлѣло необыкновенною возвышенностью, а битва при Bannockburn'ѣ едва ли уступитъ битвѣ при Flodden'ѣ. Все стихотвореніе лишь въ томъ смыслѣ ниже другихъ, что оно не выше ихъ, такъ какъ читатели никогда не бываютъ довольны авторомъ, если онъ не превосходитъ себя въ каждомъ изъ своихъ новыхъ произведеній". Кромѣ того, нѣкоторый рискъ, какъ впослѣдствіи призналъ и самъ Скоттъ, заключался въ томъ, что предметъ, избранный поэтомъ, пользовался такою популярностью, что задача поэта заключалась не въ томъ, чтобы воодушевить читателя, а въ томъ, чтобы самому оставаться на высотѣ собственнаго вдохновенія. Настоящимъ героемъ поэмы, по свойствамъ своимъ приближающейся къ характеру рномованной хроникѣ, является, конечно, не Рональдъ, владыка острововъ, но самъ король Bruce и, какъ справедливо замѣчаетъ Monthly Review, поэма долина была бы именоваться именно его именемъ. Но Скоттъ, вѣроятно, съ намѣреніемъ уклонился отъ этого, чтобы не явиться въ роли соперника Barbour'а. Что касается тѣхъ положеній, въ которыя Скоттъ въ своихъ произведеніяхъ, ставитъ историческія лица, то къ этому вопросу мы еще возвратимся, когда будемъ говорить о романахъ цикла "Веверлея".
   Уменьшеніе популярности навело Скотта на попытку испытать сужденіе публики о своихъ произведеніяхъ, не называя своего имени, и такимъ образомъ провѣрить своихъ критиковъ на почвѣ анонимности. Быть можетъ, справедливо и то, что другъ его Morritt въ шутку поддразнивалъ его, говоря, что его произведенія обязаны своимъ успѣхомъ исключительно его имени. Впрочемъ склонность къ анонимному или замаскированному писательству, вообще была въ характерѣ Скотта. Вскорѣ за появленіемъ "Rokeby" Скоттъ напечаталъ эпиллію въ стилѣ итальянской школы "Свадьба въ Еriermain'ѣ" безъ своего имени; за нею въ 1817 г. послѣдовалъ и "Гарольдъ Смѣлый", также безъ имени поэта. Въ первомъ изъ названныхъ произведеній Скоттъ весьма ловко принудилъ читателей авторомъ его считать своего друга William'а Erskine'а, котораго заставилъ обѣщать ему не употреблять никакихъ усилій къ тому, чтобы отклонить отъ себя подозрѣнія въ его авторствѣ. Онъ всячески старался писать въ духѣ и стилѣ своего друга такъ что даже въ литературныхъ кружкахъ Единбурга нѣкоторое время Erskine считался авторомъ этого произведенія. Но Erskine тяготился навязанною ему маскою, почему третье изданіе явилось подъ настоящимъ именемъ автора. Даже Байронъ поддался обману. "Между всѣми подражаніями Скотту", пишетъ онъ,-- "по всеобщему признанію читателей, лишь два могутъ сравниться съ его произведеніями -- "Свадьба" и "Гарольдъ", и даже превосходятъ его. И что же?
   Отсюда столь несвойственныя Скотту греческія цитаты въ предисловіи, которое, вѣроятно, было обработано самимъ Erskine'омъ. Черезъ три или четыре года оказалось, что и эти произведенія принадлежатъ перу самого Скотта!"
   "Свадьба" и "Гарольдъ" отличаются отъ другихъ эпиллій тѣмъ, что въ нихъ отведено слишкомъ обширное поле дѣйствію сверхъ-естественныхъ силъ. Кромѣ того, въ нихъ замѣчается еще и другая особенность, отразившаяся въ довольно яркомъ свѣтѣ: мы разумѣемъ дисгармонію, которая слишкомъ часто чувствуется между тономъ вступленій и собственно повѣствовательными частями. Во вступленіяхъ слишкомъ часто проглядываетъ современный, ироническій тонъ, который совершенно не согласуется съ стилемъ основного разсказа. Всего рѣзче эта дисгармонія замѣчается въ "Гарольдѣ", гдѣ воззваніе къ тоскѣ -- какъ слишкомъ современное проявленіе современности-стоитъ въ прямомъ противорѣчіи къ разсказу о дикомъ, нехристіанскомъ великанѣ. Заключеніе, посвященное безотчетной тоскѣ молодой дѣвушки, производитъ впечатлѣніе капли холодной воды. Даже и въ повѣствовательной части Скоттъ часто теряетъ настоящій тонъ, что, впрочемъ, повторяется во всѣхъ его эпилліяхъ. Такіе скачки изъ области паѳоса въ область комическаго или ироніи, вообще, относятся къ прерогативамъ романтической поэзіи и прежде всего находятъ свое оправданіе и защиту въ образцахъ, данныхъ Шекспиромъ.
   Примѣромъ того, какъ поэтъ пользуется своими введеніями, какъ извѣстнымъ родомъ преддверій или рамокъ, въ которыя заключена его поэзія въ собственномъ смыслѣ, всего яснѣе можетъ служить "Свадьба въ Triermain'ѣ". Во введеніи къ этому стихотворенію мы видимъ обстоятельную исторію любви, помолвки, свадьбы и медоваго мѣсяца, въ перемежку между которыми Артуръ разсказываетъ своей Лучіи исторію сэра Роланда де Vaut, который во время сна влюбляется въ заколдованную Gyneth, разрушаетъ волшебныя чары и становится ея счастливымъ обладателемъ. Но чтобы еще болѣе запутать нить разсказа, въ исторію сэра Роланда вплетена разсказанная бардомъ Lyulph онъ сага о любви короля Артура къ феѣ Guendolen'ѣ (варіантъ саги о Венериной горѣ), а также происшедшее во время турнира признаніе и совершенныя Мерлиномъ чары надъ рожденною отъ нея Gyneth. Всѣ эти три эпизода во всякомъ случаѣ искусно сплетены одинъ съ другимъ, а равнымъ образомъ недостатокъ композиціи скрытъ красотами изложенія. Но такъ какъ всѣ эти три эпизода относятся къ различнымъ періодамъ времени, то и цѣль эпиллій, указанная самимъ Скоттомъ, то-есть, изображеніе времени и нравовъ, могла быть достигнута лишь до извѣстной степени. Единство, конечно, было утрачено: ни одна изъ трехъ легендъ не выступаетъ на первый планъ, ни одна не достигаетъ полнаго и самостоятельнаго развитія.
   "Гарольдъ Смѣлый", слабыя стороны котораго вполнѣ сознаетъ и самъ Скоттъ, переноситъ насъ въ среду скандинавскихъ поселенцевъ Британіи, къ которымъ мы привыкли прилагать въ тѣлесномъ и духовномъ отношеніи болѣе крупный масштабъ, чѣмъ къ другимъ земнымъ обитателямъ. Но сравнительно даже и съ этимъ гигантскимъ масштабомъ, творчество поэта переступаетъ границы прекраснаго. Возможно ли чувствовать симпатію къ богатырю, "уста котораго покрыты пѣною, какъ у кабана"? Кромѣ того, какое глубокое противорѣчіе лежитъ въ томъ, что нѣжная, дѣвственная Eivir (Gunnar) искренно привязывается къ такому чудовищу во всей полнотѣ трогательной вѣрности и преданности, слѣдуетъ за нимъ шагъ за тагомъ на его кровавомъ пути, даже приноситъ ему отрубленныя головы и руки, пока наконецъ -- съ невѣроятною неожиданностью -- ей удается обратить его на путь истины! "Гарольдъ Смѣлый", непосредственно вслѣдъ за своимъ появленіемъ, былъ такъ превосходно скопированъ Томасомъ Pringle'мъ въ "Poetic Mirror" Hogg'а, что самъ Скоттъ, считавшій Hogg'а авторомъ этой копіи, высказываетъ убѣжденіе, что подражаніе невозможно отличить отъ оригинала, и что многіе читатели, безъ сомнѣнія, сочли произведеніе Hogg'а (то-есть, Pringle'я) за оригиналъ, а его собственное за подражаніе.
   Дабы закончить перечень наиболѣе пространныхъ стихотворныхъ произведеній Скотта, намъ остается разсмотрѣть двѣ его поэмы -- "Видѣніе Дона Родериха" и "Поле битвы при Ватерлоо", изъ которыхъ первая появилась въ 1811 году, а вторая въ 1815. "Видѣніе дона Родериха" посвящено комитету, который былъ образовалъ для поддержанія португальцевъ, разоренныхъ маршаломъ Массеною. Скоттъ принималъ живѣйшее участіе въ ходѣ военныхъ дѣйствій на Пиринейскомъ полуостровѣ и въ судьбѣ его обитателей, Онъ имѣлъ постоянно при себѣ карту театра войны и обозначалъ на ней бѣлыми и черными булавками положенія того и другого войска. Одно время онъ даже намѣревался лично познакомиться съ мѣстомъ военныхъ дѣйствій и отказался отъ него лишь по просьбѣ жены. И здѣсь сказалось его "драгунское" сердце. Чтобы сдѣлать хоть что-нибудь, онъ отослалъ всю выручку (100 ф. ст.), полученную за это стихотвореніе, вышеупомянутому комитету, какъ свою лепту въ организованный имъ вспомогательный фондъ. "Видѣніе" есть единственное значительное по объему стихотвореніе Скотта, которое написано правильными строфами и даже размѣромъ Спенсеровыхъ стансовъ. Въ предисловіи онъ проситъ извиненія въ обычной ему поспѣшности и небрежности, ссылаясь на неожиданно послѣдовавшую смерть президента Віаіг'а и лорда Melville'я, которые были съ нимъ лично въ близкихъ отношеніяхъ и оба умерли во время самаго разгара его творческаго труда. Что касается критики на его стихотвореніе, особенно со стороны "Единбургскаго Обозрѣнія", надо сказать, что здѣсь не осталась безъ вліянія политическая его окраска. Виги были недовольны особенно тѣмъ, что въ немъ не было упомянуто о сэрѣ Джонѣ Мурѣ, павшемъ при Коруннѣ. Тѣмъ не менѣе, по крайней мѣрѣ по свидѣтельству Локгарта, отдѣльныя красоты получили справедливую оцѣнку, особенно же тѣ неподражаемыя, классическія строфы, въ которыхъ прославляются военныя особенности и достоинства англичанъ, шотландцевъ и ирландцевъ. Чтобы быть справедливымъ, надо также отдать должное и стройности плана.
   "Поле битвы при Ватерлоо" обязано своимъ происхожденіемъ поѣздкѣ въ Бельгію, предпринятой Скоттомъ непосредственно вслѣдъ за окончаніемъ войны..и къ которой мы еще возвратимся. "Поле битвы при Ватерлоо", подобно всѣмъ стихотвореніямъ Скотта, начинается посвященіемъ герцогинѣ Веллингтонъ, княгинѣ Ватерлоо. Оно признано самымъ слабымъ и наименѣе достойнымъ таланта поэта изъ всѣхъ его стихотвореній, и лордъ Байронъ, какъ ни высоко онъ цѣнилъ нашего поэта, смѣется надъ нимъ въ сатирическихъ стихахъ, относящихся къ 1817 г., въ такихъ словахъ:
   
   I turn'd а page of Scott's "Waterloo";
             Pooh! Pooh!
   
   Гонораръ, полученный за стихотвореніе, Скоттъ пожертвовалъ семействамъ падшихъ въ битвѣ.
   Внѣшній успѣхъ Скоттовыхъ эпиллій, говоря вообще, былъ настолько значителенъ и блестящъ, что съ нимъ не можетъ сравниться ни одинъ успѣхъ нѣмецкихъ поэтовъ, даже въ то время, когда они находились на пятидесятилѣтнемъ, увѣнчанномъ славою поприщѣ. Даже никто изъ французскихъ или англійскихъ писателей до нашихъ дней включительно въ этомъ отношеніи не можетъ сравняться съ Скоттомъ. Новыя стихотворенія нашего поэта принесли ихъ автору такой доходъ и такую славу, которыя могли бы удовлетворить самаго корыстолюбиваго и честолюбиваго писателя, и если бы Скоттъ закончилъ на нихъ свою писательскую дѣятельность, то все-таки его имя блистало бы въ первомъ ряду въ исторіи англійской литературы. И всеже это было лишь прелюдіею къ несравненно большимъ успѣхамъ -- матеріальнымъ и художественнымъ. Какъ извѣстно, Байронъ въ своей юношеской сатирѣ "English Bards and Scotch Reviewers" обрушился co своимъ сатирическимъ бичемъ и на нашего поэта, главнымъ образомъ за высокій гонораръ, полученный имъ за "Марміона", и даже высчиталъ, что онъ за одну строку получилъ по полъ-кровѣ. "Кто", говоритъ онъ,-- "утруждаетъ свой мозгъ для денегъ, а не для славы, тотъ не заслуживаетъ священнаго имени поэта и оскверняетъ свою музу. Поэтому -- такъ искажаетъ онъ въ сущности совершенно справедливое замѣчаніе -- поэтому мы презираемъ продажнаго сына Аполлона и желаемъ "Марміону" долгой, покойной ночи!" Въ собраніи сочиненій Байрона, появившемся послѣ его смерти, Скоттъ, пережившій его, дѣлаетъ примѣчаніе, живо напоминающее извѣстную надпись на колодцѣ въ Кобленцѣ: "Vu et approuvé par nous, Commandant Russe de la ville Koblentz". Скоттъ вполнѣ справедливо замѣтилъ, что ни одинъ писатель не можетъ заслуживать порицанія за то только, что онъ получаетъ гонораръ, предлагаемый ему издателемъ, и что вообще отношенія между писателемъ и издателемъ не терпятъ третьяго лица. Дѣйствительно, Constable добровольно предложилъ 1000 гиней за "Марміона", не видя еще ни одной строчки, и заплатилъ ихъ задолго до появленія стихотворенія, такъ какъ Скоттъ нуждался въ этихъ деньгахъ для приведенія въ порядокъ обстоятельствъ его брата Ѳомы. Правда, Байронъ началъ свою литературную карьеру съ твердымъ намѣреніемъ не брать платы за свои произведенія, и писать лишь для славы. Но онъ скоро долженъ былъ отречься отъ своего идеализма и впослѣдствіи прекрасно умѣлъ получать впередъ отъ Murray'я высокіе гонорары; общій итогъ полученныхъ имъ отъ него авансовъ достигаетъ солидной суммы въ 23,540 ф. ст. Подвести итогъ полученныхъ Скоттомъ со своихъ издателей суммъ, при запутанности обстоятельствъ, сопровождавшихъ появленіе въ свѣтъ его произведеній, гораздо труднѣе, но по приблизительному разсчету, онъ получилъ за свои эпилліи около 5,300 ф. ст., то-есть, почти 35,000 талеровъ. За одну "Дѣву озера" онъ получилъ 2,000 гиней. Соразмѣрно съ этою суммою былъ и спросъ на его отдѣльныя стихотворенія, такъ какъ его первыя три эпилліи въ отдѣльныхъ экземплярахъ, не считая различныхъ "йодныхъ собраній" и перепечатокъ, превосходятъ 35,000. Число экземпляровъ "Rokeby" и "Владыки Острововъ", напротивъ, въ отдѣльныхъ изданіяхъ достигло лить 12--13,000 экземпляровъ. Любопытно сопоставить эти цифры съ тѣми гонорарами, которые получали въ свое время Шекспиръ и Мильтонъ, или Лессингъ и Шиллеръ за произведенія ихъ генія. Шекспиръ за "Гамлета" получилъ поспектакльной платы около 5 ф. ст. О правахъ изданія въ то время не могло быть и рѣчи. Мильтонъ за "Потерянный Рай" получилъ также 5 ф. ст. при продажѣ рукописи, и еще 5 ф. за 1300 проданныхъ экземпляровъ. Третьяго изданія (въ 1500 экземплярахъ) не потребовалось до самой его смерти. Гёте и Шиллеръ долины были печатать на собственный счетъ "Гёца" и "Разбойниковъ" и для этого войти въ долги. Конечно, это были ихъ юношескія произведенія, но Лессингъ при изданіи своего "Натана" находился въ подобныхъ же условіяхъ и во все продолженіе своей жизни не могъ избавиться отъ нужды. Еще поразительнѣе сопоставленіе съ Бёрнсомъ. Бёрнсъ въ 1792 г. доставилъ для Томсонова изданія "Melodies of Scotland" -- около ста пьесъ. За нихъ онъ получилъ 5 ф. ст., шаль для жены и картину Давида Allan'а, изображавшую эпизодъ изъ его стихотворенія "The Cotter's Saturday Night". Денегъ онъ не отослалъ, потому что, по его словамъ, это могли счесть за жеманство; "но", пишетъ онъ,-- "что касается дальнѣйшихъ сдѣлокъ въ этомъ духѣ, то клянусь честью, вѣнчающею горделивую статую краснорѣчія Роберта Бёрнса, -- при малѣйшемъ побужденіи, я сдѣлаюсь въ одно мгновеніе лицомъ, ей вполнѣ чуждымъ".
   Таковы примѣры того, какъ часто духовная дѣятельность стоитъ въ прямомъ противорѣчіи съ оказываемою ей земною благодарностью; при этомъ мы вовсе несклонны всю вину сваливать на однихъ издателей, которые, весьма естественно, соразмѣряютъ платимые ими гонорары съ размѣромъ спроса на товаръ. Напротивъ того, гонорары, получавшіеся Скоттомъ, равно какъ и спросъ на его произведенія, были для своего времени поразительны и безпримѣрны во всей предшествовавшей исторіи литературы. Скоттъ не принадлежитъ къ той категоріи поэтовъ, которые, подобно изображенному Шиллеромъ поэту, остались съ пустыми руками при раздѣлѣ земли и для которыхъ свободное мѣстечко осталось лишь въ области Зевса. Въ своихъ романахъ онъ нашелъ себѣ настоящій источникъ доходовъ, но къ этому обстоятельству мы еще вернемся.
   Послѣ появленія "Гарольда Смѣлаго" въ 1817 г., Скоттъ, говоря его же словами въ введеніи къ "Владыкѣ Острововъ", уже не утомлялъ публику значительнымъ по объему стихотворнымъ произведеніемъ.
   

VIII.
Ashestiel.
1804--1811.

   Мы разстались со Скоттомъ въ его неустроенномъ имѣніи Ashestiel, и теперь пора возвратиться къ его жизни, которую мы оставили именно тамъ. Годы, прожитые въ Ashestiel'ѣ во многихъ отношеніяхъ представляютъ лучшіе годы жизни Скотта. Онъ въ это время находился въ полномъ расцвѣтѣ лѣтъ (33--40) и своего поэтическаго творчества. Въ Ashestiel'ѣ возникли его три первыя эпилліи. Кромѣ того, его общественное положеніе было вполнѣ обезпечено: его окружала слава и веселая, все увеличивающаяся семья. Первый ребенокъ, сынъ, которымъ его подарила его супруга 14-го октября 1798 г., умеръ на другой день послѣ рожденія, но въ короткій промежутокъ времени въ Единбургѣ и здѣсь у него родились четыре ребенка -- два сына и двѣ дочери: Шарлотта-Софія (15 ноября 1799 г.), Вальтеръ (28 окт. 1801 г.), Анна (2 февр. 1803 г.) и Карлъ (24 декабря 1805). Въ кругу своей семьи Скоттъ проводилъ жизнь сельскаго дворянина, такъ какъ въ его домашней жизни ничто не напоминало ему ни о его служебномъ положеніи, ни еще менѣе его писательской дѣятельности. Въ AshestieVi кругъ его знакомства, вначалѣ весьма ограниченный, возросталъ по мѣрѣ возрастанія его литературной славы. Въ особенности укрѣплялись его дружественныя отношенія къ герцогской семьѣ Dalkeith. Но и число посѣтителей, изъ окрестностей и изъ дальнихъ мѣстъ стекавшихся познакомиться и засвидѣтельствовать почтеніе сѣверному барду, возрастало все болѣе и болѣе. Самымъ замѣчательнымъ и пріятнымъ гостемъ былъ, безъ сомнѣнія, Southey, посѣтившій Скотта въ октябрѣ 1805 года. Скоттъ по натурѣ былъ однимъ изъ самыхъ гостепріимныхъ хозяевъ (хотя впослѣдствіи это отрицали) и любилъ общество, въ чемъ вполнѣ сходился съ наклонностями своей жены. Никакая работа никогда не мѣшала ему исполнять обязанности привѣтливаго хозяина, никто изъ гостей никогда не заставалъ его за работой. Посвящать себя своимъ гостямъ, показывать имъ мѣстныя и антикварно-поэтическія достопримѣчательности своей родины и оживлять бесѣду своимъ неисчерпаемымъ запасомъ сагъ и балладъ, а также никогда не покидавшимъ его источникомъ добродушнаго юмора, шутокъ и остротъ -- вотъ въ чемъ, казалось, съ этого времени заключалась главная задача и любимая приправа его жизни, и всѣ его друзья и гости въ этомъ отношеніи единогласно воздаютъ ему самую горячую похвалу. Въ началѣ Скоттъ имѣлъ обыкновеніе удѣлять работѣ поздніе вечерніе часы, когда общество расходилось или разъѣзжалось по домамъ; но впослѣдствіи врачъ указалъ ему на происходящій отъ этого вредъ для его тѣлеснаго и духовнаго здоровья, и Скоттъ, съ полнымъ сознаніемъ считая себя предназначеннымъ для долгой и здоровой жизни, измѣнилъ свои привычки и избралъ для своихъ литературныхъ трудовъ ранніе утренніе часы, въ которые, кромѣ того, велъ съ каждымъ днемъ возраставшую переписку. Въ этомъ отношеніи онъ до самой старости оставался вѣренъ пословицамъ: " Aurora Musis arnica" и "Morgenstunde hat Gold ini Munde", послѣдняя имѣла для него не только переносное значеніе. Онъ регулярно вставалъ въ пять часовъ утра, самъ затоплялъ каминъ, если того требовало время года, тщательно одѣвался -- онъ ненавидѣлъ распущенную халатность жизни ученаго -- затѣмъ навѣщалъ въ конюшнѣ своего верхового коня (причемъ по большей части самъ насыпалъ ему кормъ), и затѣмъ не отходя отъ стола просиживалъ съ 6-и до 9-и часовъ утра за своимъ письменнымъ столомъ; къ этому времени за завтракомъ собиралась его семья. Книги, необходимыя для справокъ, лежали тутъ же вокругъ него, а внѣ этого заколдованнаго круга, въ сладкой нѣгѣ лежалъ его любимый песъ, и двѣ любимыя гончія безпрепятственно вскакивали и выскакивали изъ открытаго окна {Въ Abbotsford'ѣ Майда однажды вскочила въ росписанное окно, чтобы приласкаться къ своему господину, и мистриссъ Скоттъ такъ на это разсердилась, что хотѣла ее застрѣлить. Но Скоттъ на этотъ разъ сталъ на сторону своей собаки, вопреки желанію жены.}.
   Когда Скоттъ послѣ этого являлся къ завтраку, то онъ уже, по его словамъ, "сломилъ шею" своему рабочему дню. Если въ домѣ не было посѣтителей, требовавшихъ его присутствія въ гостинной, то послѣ завтрака онъ снова на нѣсколько часовъ удалялся въ кабинетъ. Изъ такихъ свободныхъ отъ гостей дней, а также изъ дождливой погоды онъ составлялъ, какъ самъ выражается "сберегательную кассу" своей работы, изъ которой впослѣдствіи могъ занимать для особенно благопріятныхъ по погодѣ дней. Въ хорошую погоду, а также въ угоду дорогихъ гостей, Скоттъ уже послѣ завтрака былъ готовъ на экскурсію. Тогда онъ являлся совершеннымъ джентльменомъ, какъ будто его пальцы никогда не знали чернильнаго пятна, и онъ говорилъ шутливо, повторяя слова лэди Макбетъ: "прочь проклятое пятно, прочь!" Тогда сѣдлали коней, скликали собакъ, и въ веселомъ настроеніи духа общество трогалось въ путь. Самъ Скоттъ, какъ смѣлый всадникъ, былъ впереди всѣхъ: для него не было слишкомъ крутой горы, слишкомъ крутого обрыва. Общество направлялось по берегамъ Твида, и ни одинъ бродъ на его теченіи не оставался неиспробованнымъ. Скоттъ питалъ особое пристрастіе къ бродамъ, которое перенесъ даже на своихъ героевъ, и отъ котораго его не могло изцѣлить никакое несчастное приключеніе. Мостовъ же онъ намѣренно старался избѣгать. Онъ вспомнилъ при этомъ о своемъ сородичѣ Boltfoot'ѣ и декламировалъ относящіеся къ нему стихи, выдавая ихъ за старинные, но въ сущности сочиненные имъ же:
   
   То tak'the foord he aye was first,
             Unless the English loons were near.
   Plunge vassal then, plunge horse and man,
             Auld Boltfoot rides into the rear.
   
   Скоттъ былъ страстнымъ любителемъ всякаго рода охоты, а въ это время особенно увлекался охотой на лососей съ острогою -- днемъ при свѣтѣ солнца или ночью при свѣтѣ факеловъ, въ чемъ его постояннымъ спутникомъ бывалъ жившій съ нимъ по сосѣдству Джонъ лордъ Somerville {Скоттъ впослѣдствіи издалъ семейныя бумаги Somerville'ѣ и по смерти своего друга обезсмертилъ его въ своемъ Character of the late Lord Somerville (Miscell. Prose Works).}. Его обычные наѣзды, въ которыхъ въ это время его сопровождалъ его другъ Skene изъ Rubislaw'а (близъ Aberdeen'а), въ это время приняли большіе размѣры и продолжались иногда нѣсколько дней. Съ собой брали слугъ и собакъ, за которыми всадники скакали по цѣлымъ часамъ, когда онѣ мчались по слѣдамъ дичи. Конечнымъ пунктомъ поѣздки обыкновенно выбиралось одно изъ сосѣднихъ озеръ (St. Mary's Loch, Loch of the Lowes, Loch Skene), или же направлялись къ развалинамъ бурговъ этого клана. Затѣмъ всадники, за неимѣніемъ гостинницъ, на счастье заѣзжали къ фермерамъ или пасторамъ, которые всѣ весело привѣтствовали своего "Shirra" и его друзей и угощали ихъ по мѣрѣ силъ и возможности. Скорѣе путешествіемъ, чѣмъ "набѣгомъ" была та поѣздка, которую въ сопровожденіи жены Скоттъ предпринялъ къ романтическимъ озерамъ Кумберлэнда и Вестморлэнда, гдѣ они отдали контръ-визитъ Вордсворту на берегу Grassmere (1805). Во время этой поѣздки оба поэта вмѣстѣ поднимались на Hellvellyn и избрали предметомъ поэтическаго состязанія несчастный случаи, здѣсь происшедшій. Изъ Grassmere'а Скотты посѣтили также Gilsland, гдѣ впервые встрѣтились ихъ жизненные пути. Здѣсь путешествіе было внезапно прервано упорно распространившимися слухами о французской высадкѣ въ Шотландію. Скоттъ, недолго думая, вскочилъ на коня, оставивъ жену медленно возвращаться въ экипажѣ, и въ 24 часа достигъ сборнаго мѣста у Dalkeith'а, лежавшаго въ разстояніи неявнѣе 100 англійскихъ миль отъ Gilsland'а. Но здѣсь слухи оказалась пустыми, добровольцы были уже распущены, и Скоттъ съ неменьшею поспѣшностью возвратился въ Carlisle, гдѣ снова съѣхался съ женою и вмѣстѣ съ нею вернулся въ Ashestiel.
   Такая жизнь съ замашками, которые Скоттъ самъ впослѣдствіи сравнивалъ съ герцогскими, требовала значительныхъ денежныхъ средствъ; это сознавалъ и Скоттъ. Его содержаніе, какъ шериффа, равно какъ доходы съ имущества его и его жены были недостаточны. Его адвокатская практика существовала лишь номинально, а доходы съ литературной дѣятельности были слишкомъ шатки, чтобы основывать на нихъ устройство образа жизни. Поэтому онъ сталъ подумывать о второй должности, которую возможно было бы соединить съ первою, и которая, не требуя слишкомъ много труда, была бы достаточно доходна -- условія, по его мнѣнію, соединявшіяся въ должности перваго секретаря (Clerkship) Court of Session. Мѣсто это въ то время занималъ старый другъ Скоттова семейства, Георгъ Home изъ Wedderburn'а, который, выслуживъ тридцатилѣтній срокъ, хотѣлъ удалиться на покой. Въ то время еще не существовало пенсій, и обычный путь заключался въ томъ, что чиновникъ или уступалъ за извѣстную сумму свое мѣсто и содержаніе лицу, избранному имъ или общиною, или же приглашалъ себѣ помощника, съ которымъ въ такомъ случаѣ дѣлился содержаніемъ. Скоттъ изъявилъ согласіе оставить полное содержаніе прежнему владѣльцу мѣста до его смерти и до тѣхъ поръ безплатно исполнять его обязанности. Само собою, Home весьма охотно согласился на такое предложеніе, а правительство еще того менѣе могло воспрепятствовать такой сдѣлкѣ, такъ какъ во главѣ правленія въ то время находились политическіе друзья Скотта, и его назначеніе было горячо поддержано герцогомъ Bookleuch'омъ и лордомъ Melville'мъ. Однако еще прежде, чѣмъ постановленіе о назначеніи Скотта прошло по всѣмъ присутственнымъ мѣстамъ, Питтъ скончался (23 января 1806), и во главѣ правленія стало министерство виговъ Фоксъ-Гренвилль. Скоттъ, гордившійся своимъ торизмомъ, никогда не допустилъ бы возможности склонить себя просить у своихъ политическихъ противниковъ какой бы то ни было милости. Но его назначеніе уже было въ ходу, и дѣло шло лишь объ окончательномъ утвержденіи, такъ что Скоттъ счелъ себя вправѣ занять мѣсто, назначенное ему еще прежнимъ министерствомъ, и дѣйствительно занялъ его. Но такъ какъ онъ могъ опасаться отмѣны своего назначенія со стороны виговъ, а между тѣмъ придавалъ большую важность удачѣ своего плана, то рѣшилъ самъ отправиться въ Лондонъ для устройства дѣла (февраль и мартъ 1806 г.). Единственная причина, нѣсколько смущавшая его, заключалась въ его невѣдѣніи министерскаго хода дѣлъ и въ его чрезмѣрномъ рвеніи. Но виги самымъ обязательнымъ образомъ встрѣтили желаніе прославленнаго поэта, и все устроилось быстро и благопріятно {Его назначеніе было опубликовало въ офиціальной газетѣ 8-го марта 1806 года.}, причемъ Скотту нимало не пришлось поступиться своими политическими убѣжденіями. Онъ весьма ясно указываетъ на то, что ни по этому, ни по какому другому поводу не имѣлъ свиданія съ Фоксомъ, равно какъ не сдѣлалъ ему визита, хотя ни отъ кого другого не принялъ бы такъ охотно одолженія, если бы только дѣло шло о немъ, какъ о частномъ человѣкѣ, а не о политическомъ дѣятелѣ. Торійскій образъ мыслей Скотта, или скорѣе его торійскія симпатіи, были такъ сильны, что онъ съ намѣреніемъ въ первое время по вступленіи въ новую должность, выражалъ ихъ въ почти суровой формѣ, какъ бы стремясь открыто показать, что онъ ничѣмъ не обязанъ министерству виговъ. Онъ принималъ самое живое участіе въ парламентскихъ выборахъ, собиралъ митинги, держалъ рѣчи и всячески дѣйствовалъ въ интересахъ своей партіи, въ особенности семейства Buccleuch. Онъ даже прославилъ въ стихотвореніи оправданіе лорда Melville'я. обвиненнаго новымъ министерствомъ, стихотвореніе, поставившее втупикъ многихъ лучшихъ друзей Скотта въ высшихъ слояхъ виговъ. Кромѣ того, пребываніе въ Лондонѣ, въ литературномъ и общественномъ отношеніи, представляло настоящій рогъ изобилія удовольствій и успѣховъ, излившійся на Скотта. Какъ онъ самъ пишетъ графу Dalkeith'у, его тамъ "фетировали и ласкали до полу-смерти." Кромѣ того, что онъ былъ введенъ въ домъ любезной, но легкомысленной принцессы Уэльской въ Montagu House, онъ познакомился еще при посредствѣ Ellis'а съ Conning'омъ и Frere'омъ {George Cooing (1770--1827) и John Hooklam Frère (1770--1846) были торійскіе государственные дѣятели, а на поприщѣ литературы извѣстны, какъ сотрудники Ellis'а въ Antijacobmer.}, а также со своею землячкою -- поэтессою миссъ Baillie, которая въ 1808 г. отдала ему визитъ, и съ которою онъ находился въ дружескихъ отношеніяхъ втеченіе всей жизни {Ioanna Baillie, род. въ 1764 F. въ Bothwell'ѣ близъ Glasgow, умерла въ 1851 г. въ Hampstead'ѣ близъ Лондона, занимаетъ выдающееся мѣсто въ ряду новѣйшихъ драматическихъ писателей Англіи, благодаря своей "Plays of the Passions."}.
   Уже въ маѣ 1806 года Скоттъ вступилъ въ новую должность, которая, скажемъ мимоходомъ, требовала всѣхъ условій адвокатуры, но до жалованья, простиравшагося до 1,300 ф. ст., дослужился лишь шесть лѣтъ спустя. Такимъ образомъ онъ занималъ двѣ должности, изъ которыхъ одна требовала его пребыванія въ Selkirkshire'ѣ, по крайней мѣрѣ часть года а другая -- въ Единбургѣ. Въ провинціи онъ былъ "Shirra", въ городѣ -- клеркомъ, въ обществѣ и въ своихъ глазахъ сельскимъ дворяниномъ, для всего свѣта -- поэтомъ. Въ качествѣ клерка онъ былъ занятъ съ 12-го мая до 12-го іюля и съ 12 ноября до 12-го марта съ 10-ти часовъ утра втеченіе 2--4 часовъ. Только въ исключительныхъ случаяхъ присутствіе длилось долѣе. Такимъ образомъ онъ имѣлъ около шести мѣсяцевъ каникулъ, которые онъ конечно проводилъ сперва въ Ashestil'ѣ, потомъ въ Abbotsford'ѣ, если только не употреблялъ это время на путешествія. Время же сессій онъ проводилъ въ унаслѣдованномъ имъ отъ отца домѣ на Castle-Street. Такъ какъ по понедѣльникамъ засѣданій не было, то Скоттъ даже во время сессій, имѣлъ обыкновеніе какъ только было возможно, по субботамъ уѣзжать изъ города и возвращаться лишь въ понедѣльникъ вечеромъ. Часто по субботамъ экипажъ увозилъ его въ полдень непосредственно изъ зданія суда. Также и каждая вторая среда была свободна. На Скотта не была взвалена слиткомъ большая тягость труда, но вся его работа и вообще положеніе имѣло лишь второстепенное значеніе. Lockhart, въ качествѣ его зятя, конечно, пытается характеризовать должность своего зятя, какъ значительную и почетную, а съ другой стороны изображаетъ двадцатипятилѣтнюю службу Скотта образцовою и во всѣхъ отношеніяхъ удовлетворительною. Но и то, и другое -- не болѣе, какъ результатъ пристрастнаго взгляда. Въ то время, какъ друзья Скотта уже достигли возможности засѣдать на судейскихъ мѣстахъ, его мѣсто оставалось лишь за столомъ секретаря, то-есть, ниже ихъ, а по нѣмецкимъ понятіямъ, просто на просто, при канцеляріи. Его занятія были по большей части чисто механическія; его главная задача состояла въ томъ, чтобы переводить на бумагу устныя постановленія судей, для чего, конечно, требовалось извѣстное знаніе закона. Конечно, онъ долженъ былъ наводить справки и т. п. въ подлинныхъ дѣлахъ. Большую часть своего дѣла онъ могъ поручать своимъ подчиненнымъ и, безъ сомнѣнія, пользовался возможностью такого облегченія своего собственнаго труда. Что во время сессій онъ занимался совершенно побочными предметами, а именно своею корреспонденціею, объ этомъ самъ Скоттъ свидѣтельствуетъ неоднократно. Такъ, въ одномъ изъ своихъ писемъ онъ говоритъ, что время, посвященное своему письму, онъ похитилъ у Ѳемиды. Въ другой разъ онъ извиняется передъ герцогомъ въ томъ-же смыслѣ и присовокупляетъ, что это его нисколько не смущаетъ. Но "qui s'excuse s'accuse". Во всякомъ случаѣ мы знаемъ, что нѣкоторыя изъ его стихотвореній (какъ напримѣръ, Pibroch of Donuil Dhu) были задуманы за канцелярскимъ столомъ, а "Гарольдъ Смѣлый", по свидѣтельству Allan'а, былъ написанъ всецѣло во время сессій. Часто взоры Скотта останавливались неподвижно или же блуждали по рядамъ зрителей и устремлялись преимущественно на мѣстныхъ слушателей. Въ другія минуты онъ внезапно оставлялъ свое мѣсто и отправлялся въ верхніе этажи, гдѣ находилась адвокатская библіотека, чтобы, быть можетъ, справиться съ какою-нибудь хроникою. Пока онъ дѣлалъ здѣсь нужныя ему справки, на него глядѣли любопытные посѣтители, которые въ его отсутствіе завладѣвали на память перьями, которыми онъ писалъ, или перелистывали книгу, бывшую въ его рукахъ, и пытались угадать по ней содержаніе его будущаго романа. Конечно, впослѣдствіи при окончательномъ направленіи всѣхъ своихъ мыслей на задачи писательства, Скоттъ могъ допускать небрежность и ошибки въ своей офиціальной должности; объ этомъ ясно свидѣтельствуетъ, не смотря на увѣренія Локгарта, и очевидная вѣроятность, и утвержденіе Allan'а. Самъ Локгартъ не могъ пройти молчаніемъ, что въ нижней палатѣ раздавались голоса въ томъ смыслѣ, что еслибы Clerk'и of Session имѣли настоящее дѣло, то невозможно было бы поручить такую должность человѣку, "который написалъ болѣе книгъ, чѣмъ другой ихъ прочелъ, и который, кромѣ того, проводитъ все время въ обществѣ, какъ человѣкъ, для котораго удовольствіе -- единственная цѣль жизни." При этомъ здѣсь вовсе не затрогивается должность Скотта, какъ шерифа.
   Хотя мы не можемъ вполнѣ согласиться съ Локгартомъ, который клеймитъ всѣхъ парламентскихъ порицателей Скотта эпитетомъ злонамѣренныхъ, тѣмъ не менѣе во имя справедливости мы не долины забывать, что указанные недостатки относятся скорѣе къ самой должности, чѣмъ къ личности Скотта, и что едва ли Скоттъ не удовлетворялъ своимъ обязанностямъ болѣе, чѣмъ сколько это было въ обычаѣ у его сослуживцевъ. Всякая должность въ то время была чѣмъ-то въ родѣ синекуры. Скоттъ даже выдѣлялся своею пунктуальностью, а со своими сослуживцами жилъ въ полномъ согласіи и на такой дружеской ногѣ, что ихъ дѣти называли его "дядею", подобно дѣтямъ самого Скотта, называвшихъ тѣмъ-же прозвищемъ его товарищей по службѣ.
   Конечно, по нашимъ понятіямъ, мы не можемъ примирить противорѣчія между поэтомъ и будущимъ баронетомъ Скоттомъ, владѣтелемъ Абботсфорда -- и Скоттомъ, начальникомъ канцеляріи, такъ какъ этотъ титулъ всего вѣрнѣе характеризуетъ его положеніе въ судебной палатѣ. Внутренней потребности къ дѣятельности эта должность не могла удовлетворять; смотрѣть на нее, какъ на заслуженный постъ для отдохновенія послѣ многолѣтней службы, Скоттъ также не могъ, почета она ему также не приносила; слѣдовательно, онъ могъ исполнять ее въ теченіе цѣлыхъ двадцати пяти лѣтъ единственно ради жалованья. Въ одномъ мѣстѣ Скоттъ говоритъ, что литературная дѣятельность долина была быть для него тростью, не костылемъ; вотъ именно костылемъ-то и была для него его должность. Если бы онъ имѣлъ нужду въ жалованіи для содержанія своего семейства, то нечего было бы и говорить; но вѣдь онъ имѣлъ совершенно достаточное для его положенія состояніе, а доходами отъ должности пользовался лишь въ смыслѣ осуществленія своихъ плановъ относительно пріобрѣтенія грандіознаго имѣнія и постройки въ немъ замка. Мы согласны съ тѣмъ, что характеръ Скотта явился бы въ болѣе благопріятномъ освѣщеніи, если бы, отложивъ въ сторону такія матеріальныя заботы, онъ не предавался такимъ роскошнымъ мечтамъ, но довольствовался бы мудрымъ самоограниченіемъ. Но по обычаямъ и нравамъ его родины -- а только съ этой точки зрѣнія и должно судить каждаго -- занятія такою должностью не заключало въ себѣ ничего предосудительнаго, а по свойственному англичанамъ стремленію къ наслѣдственному землевладѣнію, и образъ дѣйствій Скотта является извинительнымъ, даже законнымъ. Только зависимое положеніе его должности, какъ кажется, впослѣдствіи было сознано самимъ Скоттомъ, и мы упомянемъ здѣсь же, предупреждая ходъ событій, что онъ въ 1816 г. ходатайствовалъ черезъ своего покровителя-герцога о полученіи рыцарскаго сана (въ качествѣ Baron of the Exchequer). Впослѣдствіи (въ началѣ 181!) г.) Скоттъ болѣе объ этомъ не заботился, повидимому потому что задумывалъ предпринять обширное путешествіе, вѣроятнѣе же потому, что онъ глубже погрузился въ литературныя и книжныя дѣла и менѣе сталъ интересоваться рыцарскимъ достоинствомъ. Еще позднѣе (январь 1822 г.) William Erskine, благодаря главнымъ образомъ хлопотамъ Скотта, занялъ мѣсто на судейской скамьѣ. По всей вѣроятности, Скоттъ вполнѣ могъ бы хлопотать объ этомъ мѣстѣ и для себя лично, если бы его не удержала отъ этого вышеприведенная причина, а также, быть можетъ, и сознаніе того, что для него это было слиткомъ поздно.
   Если мы до сихъ поръ говорили лишь о занятіяхъ Скотта по его двумъ должностямъ, то все же они составляли самую малую, почти незамѣтную долю его дѣятельности, центръ тяжести которой всецѣло находился въ его литературныхъ трудахъ. Откровенно говоря, нельзя не дивиться его рѣдкой энергіи и выносливости въ работѣ, благодаря которымъ онъ могъ удовлетворять такимъ многочисленнымъ и такимъ разнообразнымъ требованіямъ и притомъ съ такимъ успѣхомъ. Правда, его эпилліи являлись послѣ большихъ промежутковъ, и могло бы показаться, что онѣ были плодами его свободнаго досуга. Но теперь онъ обнаруживаетъ такую неусыпную и обильную плодами дѣятельность по изданіи чужихъ трудовъ, что способности его на этомъ поприщѣ, независимо отъ всѣхъ прочихъ, были бы сами по себѣ достаточны для обезпеченія за нимъ неувядаемой славы. Пребываніе въ Ashestiel'ѣ составляетъ какъ разъ тотъ періодъ его жизни, когда онъ особенно много занимался издательствомъ. Замѣчательно, что и этотъ родъ дѣятельности Скотта произошелъ изъ того же источника, изъ какого родилась его поэзія, то-есть. изъ горскаго духа кланной жизни. Во время занятій въ адвокатской библіотекѣ ему попались въ руки Auchinleck-manuscripte, рукописное сокровище, осносящееся, вѣроятно, къ первой половинѣ XIII ст., которое въ 1744 году было принесено въ даръ библіотекѣ Александромъ Boswell'емъ, лордомъ Auchinleck, отцомъ извѣстнаго друга доктора Джонсона. Изъ заключавшихся въ этомъ сборникѣ полныхъ и отрывочныхъ стихотвореній особое вниманіе Скотта обратилъ на себя рыцарскій романсъ о сэрѣ Тристремъ, который Скоттъ приписываетъ Thomas'у Learmont'у изъ Ereeldoune'а, обыкновенію называемому "слагателемъ риѳмъ" (Reimer). Erceldoune, нынѣ Oarlstoun или Carlston, лежитъ въ графствѣ Berwick, при впаденіи Leader'а въ Tweed, близехонько отъ Sandyknowe'а. Ѳома слагатель риѳмъ былъ такимъ образомъ ближайшимъ землякомъ Скотта и истинное дитя горъ,-- обстоятельство, всего болѣе способствовавшее тому, что Скоттъ особенно имъ заинтересовался. Чѣмъ болѣе Скоттъ погружался въ поэзію и исторію Слагателя риѳмъ, тѣмъ болѣе росло въ немъ убѣжденіе, что это произведеніе послужило оригиналомъ "Тристана" Готфрида Страсбургскаго. Кто же могъ считать себя болѣе счастливымъ, чѣмъ Скоттъ, которому посчастливилось прослѣдить въ маркахъ древнѣйшую самостоятельную обработку такого прославленнаго поэтическаго сюжета? Онъ пошелъ еще далѣе, доказывая, что древнѣйшія извѣстныя англійскія рыцарскія стихотворенія, "Gawain и Gologras", а также "Galeran изъ Galoway", по его мнѣнію, оба относящіяся къ XIII столѣтію, получили свое происхожденіе, въ шотландскихъ маркахъ, тогда какъ стихотворенія, возникшія въ собственной Англіи, по его воззрѣнію, долины были быть моложе по крайней мѣрѣ на цѣлое столѣтіе. Остроумною цѣпью доказательствъ Скоттъ опредѣлилъ время происхожденія "Sir Tristrem" 1220-мъ годомъ, а "Тристана и Изольду" Готфрида Страсбургскаго отнесъ къ 1232-му году (вѣроятно, слишкомъ поздно). Положительно извѣстно, что Риѳмослагатель еще въ 1286 г. былъ въ живыхъ, а потому, чтобы согласить эти факты, Скоттъ былъ вынужденъ допустить для него возможность довольно рѣдкаго долголѣтія, приблизительно въ 90 лѣтъ. Также и то, что стихотвореніе написано "изящнымъ англійскимъ языкомъ" {In quainte Inglis". По мнѣнію Скотта, Ѳома Риѳмослагатель и Сома Британскій были однимъ и тѣмъ же лицомъ.}, и что Ѳома упоминается въ немъ въ третьемъ лицѣ -- весьма сомнительно. Несомнѣнно, бритскій, то-есть, кельтскій, сюжетъ былъ, по мнѣнію Скотта, зарожденъ въ королевствѣ Strathclyde'ѣ, къ границѣ котораго примыкаетъ Erceldoun: Отсюда сюжетъ этотъ, именно при посредствѣ Ѳомы Риѳмослагателя, былъ перенесенъ во Францію и Германію. Скоттъ подробно развиваетъ свои взгляды во введеніи, а для основательнаго объясненія вещественныхъ (realia) и стилистическихъ затрудненій снабдилъ свое изданіе примѣчаніями и словаремъ. Кромѣ того, онъ съ необыкновенною ловкостью дополнилъ недостающій конецъ стихотворенія строфами, совершенно въ духѣ необыкновенно искусственныхъ строфъ оригинала. Скоттъ вообще обладалъ большимъ талантомъ писать въ стилѣ другихъ эпохъ и другихъ писателей. Теперь окончательно признано, что патріотическія чувства и пристрастная горячая кровь Скотта по поводу Тристрема унесли его въ область воззрѣній и выводовъ, которые не могутъ устоять противъ трезвой, невозмущаемой никакими страстями научной критики. Всѣ англійскіе историки литературы отвергли воззрѣнія Скотта, и даже Локгартъ не осмѣлился открыто за нихъ вступиться {Lockahrt Memoirs 113. Quarterly Review, vol. IV, p. 141. Price въ Warton History of English Poetry I, 95. Scott, Castle Dangerous, chap. V. Coxpaнилйя также отрывокъ романа, задуманнаго Скоттомъ объ этомъ "Ѳомѣ Риѳмослагателя".}. Какъ бы то ни было, произведеніе это составляетъ необыкновенно цѣнный вкладъ въ исторію англійской рыцарской поэзіи и, какъ таковое, заслуживаетъ своего полнаго признанія.
   Изданіе "Tristrem'а" было "a labour of love", явившееся результатомъ любви Скотта къ маркамъ съ одной стороны и къ старинной поэзіи -- съ другой. Вскорѣ послѣ того Скоттъ началъ заниматься издательствомъ, смотря на него съ другой точки зрѣнія, а именно съ дѣловой. Благодаря безпримѣрному успѣху своихъ первыхъ эпиллій, Скоттъ получилъ большой вѣсъ у книгопродавцевъ и вызвалъ въ ихъ средѣ убѣжденіе, что все то, что появится въ свѣтѣ подъ его чарующимъ именемъ, найдетъ себѣ самый необыкновенный сбытъ. Поэтому издатели не переставали приставать къ нему съ просьбами, а онъ со своей стороны былъ вполнѣ расположенъ какъ можно выгоднѣе воспользоваться такимъ благопріятнымъ для него настроеніемъ. Болѣе легкаго заработка онъ до сихъ поръ еще не зналъ и ни при какой другой литературной работѣ не могъ въ такой степени пользоваться чужими руками, какъ въ качествѣ издателя. Издательство, по его собственному выраженію, должно было пополнять промежутки между его собственными сочиненіями, "подобно посѣвамъ брюквы или бобовъ, которые необыкновенно полезны для тѣхъ, которымъ обстоятельства не позволяютъ оставлять поля подъ паромъ втеченіе цѣлаго лѣта". "Вовсе не по собственной склонности", говоритъ онъ къ другимъ мѣстѣ,-- "я дѣлаюсь поденьщикомъ у книгопродавцевъ, по что же мнѣ дѣлать? Въ этомъ виновата моя бѣдность, а мои желанія тутъ не при чемъ". Какія обстоятельства онъ называетъ "бѣдностью" -- это мы только что видѣли. Главною побудительною причиною для него въ это время было, безъ сомнѣнія, то обстоятельство, что онъ былъ негласнымъ компаньономъ Ballantyne'а и потому имѣлъ двойную причину заботиться объ успѣхахъ его типографіи. Онъ неоднократно ссужалъ деньги для веденія дѣла или давалъ свое поручительство. Своимъ издателямъ онъ ставилъ непремѣннымъ условіемъ печатать доставляемыя имъ произведенія въ типографіи Ballantyne и Ко (то-есть, самого себя). При такихъ обстоятельствахъ становится понятнымъ, до какой степени Скоттъ и тогдашніе вожаки англійской книжной торговли наперерывъ другъ предъ другомъ строили разные планы, которые собственно для Скотта удались лишь до извѣстной степени. Уже съ 1805 года онъ носился съ мыслью полнаго изданія англійскихъ поэтовъ, которое онъ замышлялъ не менѣе, какъ въ 100 томахъ. Кромѣ того, онъ замышлялъ собраніе англійскихъ хроникъ подъ заглавіемъ "Corpus Historiarum", и наконецъ со стороны Murray'я, который именно для этой цѣли пріѣхалъ въ Ashestiel, былъ предложенъ проектъ "Общаго изданія британскихъ романистовъ". Но изо всѣхъ этихъ плановъ не вышло ничего. За то въ это же время Скоттъ началъ заниматься подготовительными работами для "Полнаго собранія сочиненій Dryden'а", совмѣстно съ его біографіею. Было бы большою несправедливостью не признать, что онъ посвятилъ себя этому предпріятію съ полнымъ рвеніемъ и любовью; многочисленныя письма къ Эллису по этому поводу служатъ, тому достаточнымъ доказательствомъ. Главный вопросъ, который въ нихъ затрогивается, заключается въ выборкѣ подходящихъ мѣстъ, противъ котораго Скоттъ повсюду высказывается съ полною опредѣленностью. Труды по обработкѣ жизнеописанія снова привели его въ мартѣ того же года въ Лондонъ, гдѣ онъ основательно изучилъ въ Британскомъ музеѣ всѣ относящіеся сюда современные документы. На возвратномъ пути, упомянемъ мимоходомъ, онъ проѣхалъ черезъ Lichfield, гдѣ лично познакомился съ поэтессою миссъ Seward, съ которою уже давно былъ въ перепискѣ. "Dryden" появился въ апрѣлѣ 1803 г. въ 18 томахъ, за каждый изъ которыхъ Скоттъ получилъ гонораръ въ 40 гиней. Пріемъ, который встрѣтило это изданіе, былъ благопріятнѣе, чѣмъ этого можно было ожидать по справедливости, такъ что въ 1821 году уже потребовалось его второе изданіе. "Единбургское Обозрѣніе" объявило все изданіе трудомъ, недостойнымъ назначенія поэта; по Алланъ напротивъ расточаетъ ему необыкновенныя похвалы: "Скоттъ показалъ, что онъ можетъ, безъ ущерба для своей славы, снисходить изъ области романтизма и заниматься дѣлами этого низменнаго міра, что взглядъ его одинаково устремляется на землю, какъ и за облака, -- что сила его сужденія такъ же могущественна, какъ и сила его воображенія.-- что онъ, наконецъ, въ одинаковой степени обладаетъ способностью и поучать человѣчество, и услаждать его своею поэзіею". Если Скоттова біографія Драйдена не имѣла большого успѣха въ читающемъ мірѣ, то это слѣдуетъ приписать главнымъ образомъ чрезмѣрному обилію антикварныхъ и анекдотическихъ подробностей; Скоттъ не умѣлъ ограничивать самого себя: его недостатокъ заключается въ "embarras de richesse". Все сказанное въ равной мѣрѣ относится и къ біографіи Свифта, о которой мы теперьповедемъ рѣчь.
   Еще до появленія "Драйдена" Скоттъ вошелъ въ сдѣлку относительно изданія "Tracts" лорда Somers'а. "State Papers" сэра Ральфа Sadler'а и жизнеописанія и сочиненій Свифта; за послѣднее изданіе Murray предложилъ ему 1,500 ф. ст. За "Tracts" Somers'а онъ получилъ 1,300 гиней. Кромѣ того, въ 1808 году онъ редактировалъ для Murray'я изданіе Strutt'ова романа "Queenhoo-Hall", недостающее окончаніе котораго онъ взялся дописать. Относительно этой работы онъ неоднократно высказывалъ сожалѣнія. "Пожайлуста", пишетъ онъ Ballantyn'у,-- "справьтесь, до какихъ поръ доведена рукопись "Queenhoo-Hall," отосланная вчера вечеромъ, чтобы мнѣ не пришлось написать болѣе безсмыслицы, чѣмъ того требуется." Какъ бы то ни было, это дополненіе было пробою его крыльевъ, предшествовавшею его вступленіе на поприще романиста. Политическія сочиненія Садлера явились въ слѣдующемъ году въ трехъ томахъ in 4о, окончаніе же "Tracts" лорда Сомерса, занявшихъ цѣлые тринадцать томовъ, затянулось до 1812 года. Къ этимъ работамъ Скотта безъ сомнѣнія побудили лишь антикварныя и патріотическія симпатіи. Но, кромѣ того, въ этомъ же году Скоттъ выпустилъ въ свѣтъ изданія, мемуаровъ Carliton'а о войнѣ за Испанское наслѣдство," "Мемуаровъ Роберта Сагу, графа Monmuth" и "Стихотвореній миссъ Seward" съ краткою біографіею послѣдней. Эту послѣднюю работу Скоттъ принялъ на себя въ силу послѣдней воли писательницы. Но на изданіе ея переписки, не смотря на выраженное ею желаніе, онъ не могъ рѣшиться и предоставилъ этотъ трудъ другому лицу. Даже и объ стихотвореніяхъ ея онъ не могъ удержаться отъ выраженія своего сужденія, что большинство ихъ "совершенно невозможны." Но названными изданіями еще далеко не исчерпывается рядъ самыхъ разнообразныхъ произведеній, изданныхъ Скоттомъ за этотъ періодъ времени; мы ограничимся лишь ихъ полнымъ перечнемъ. Самъ Скотгъ впослѣдствіи такими словами, обращенными къ Локгарту, отзывается объ этой своей фабричной (мы не находимъ другаго выраженія) дѣятельности:, о да, всего этого было достаточно для того, чтобы разорваться на части, и все же я испытывалъ удивительное напряженіе. Кровь моя постоянно кипѣла какъ въ горячкѣ -- мнѣ казалось, что я могу предпринять все, что угодно. Кромѣ того, ни одно изъ моихъ предпріятій не было начато безъ заднихъ мыслей прійти на помощь тому или другому изъ бѣдняковъ, моихъ сотоварищей по перу. Мнѣ постоянно приходилось возиться съ кучами матеріаловъ, приводить ихъ въ порядокъ, просматривать и регистрировать; приходилось переписывать цѣлые томи выдержекъ, предпринимать поѣздки то туда, то сюда для провѣрки различныхъ фактовъ и датъ, однимъ словомъ я могъ содержать на свой счетъ по крайней мѣрѣ полъ-дюжину воиновъ изъ разсѣяннаго Парнасскаго воинства ". Въ такой побудительной причинѣ (по всей вѣроятности, преувеличенной) Скоттъ самъ ошибается; настоящіе мотивы его дѣятельности были болѣе эгоистическаго свойства и опредѣлялись, какъ онъ самъ сознается въ другомъ мѣстѣ, постоянною погонею за денежными выгодами.
   Что касается изданія Свифта, то это была достойная параллель къ изданію Драйдена. Прошло шесть лѣтъ, не смотря на неустанную дѣятельность Скотта, прежде чѣмъ были закончены всѣ девятнадцать томовъ. При этомъ Скоттъ пользовался многостороннею литературною помощью многихъ лицъ, чему, какъ и его собственнымъ изслѣдованіямъ, мы обязаны тѣмъ, что многія, до того времени не напечатанныя или забытыя сочиненія великаго юмориста могли найти себѣ мѣсто въ новомъ изданіи. Біографія, равно какъ историколитературныя введенія и примѣчанія "соединяютъ въ себѣ", какъ выражается Единбургское обозрѣніе (то-есть, Jeffr'у) -- " глубокое знаніе частностей и трудолюбіе изслѣдователя, подобно Malone'у или Chalmers'у, съ силою сужденія и свѣжестью изображенія, на которыя эти послѣдніе не имѣютъ никакого права". Въ то же время трудъ этотъ, по мнѣнію Jeffrey'я обнаруживаетъ не только ученаго, но и свѣтскаго человѣка. Лишь въ одномъ обстоятельствѣ онъ видитъ слабую сторону труда -- въ томъ, что Скоттъ относится къ своему автору слишкомъ пристрастно и показываетъ сто въ слишкомъ привлекательномъ свѣтѣ. Но въ этомъ заключается опасность, скрывающаяся какъ подводная скала: біографъ слишкомъ часто становится панегиристомъ. Внѣшній успѣхъ такого объемистаго, не предназначаемаго для массы читателей труда, конечно, не можетъ выдержать сравненія съ успѣхомъ эпиллій; тѣмъ не менѣе онъ все же былъ достаточно великъ, такъ какъ уже бъ 1024 году потребовалось второе изданіе, которое явилось въ свѣтъ съ многочисленными поправками и дополненіями.
   Всѣ эти разнообразныя и напряженныя работы были бы достаточны для того, чтобы окончательно истощить силы обыкновеннаго смертнаго, но онѣ все же не охватываютъ вполнѣ всей литературной дѣятельности Скотта за этотъ періодъ. Какъ разъ къ этому времени относится основаніе "Quarterly Review" и Единбургскаго "Annual Register", въ которомъ Скоттъ игралъ выдающуюся роль. Участіе Скотта въ "Единбургскомъ Обозрѣніи", какъ мы видѣли, прекратилось вслѣдствіе приговора надъ его "Марміономъ". Но и помимо этихъ личныхъ отношеній, цѣлая пропасть, все болѣе и болѣе увеличавшаяся, лежала между вигскими симпатіями Jeffrey^ и Скоттовымъ торизмомъ, а замѣчательная статья Brougham'а "Don Cevallos объ узурпаціи Испаніи" заставила Скотта въ концѣ того же года прекратить даже подписку на "Обозрѣніе". Дѣйствительно, "Единбургское Обозрѣніе" проповѣдывало не только литературную диктатуру, цр подъ ея покровомъ и диктатуру политическую, и мысль противопоставить этому журналу равносильный органъ торійскаго лагеря нашла полное сочувствіе въ разныхъ слояхъ общества. Со стороны Скотта въ данномъ случаѣ играло извѣстную роль и личное обстоятельство, а именно непріятности, возникшія между нимъ и его издателемъ Constable'мъ (собственно говоря его компаньономъ Hunter'омъ), который въ то же время былъ и издателемъ "Обозрѣнія". Съ обѣихъ сторонъ посыпались обоюдные упреки; Скоттъ говорилъ, что Constable еще убѣдится, къ собственному прискорбію, въ томъ, что нельзя бросать своего путеводителя, прежде чѣмъ станешь на вѣрную дорогу; а Constable, со своей стороны, топалъ ногами и полагалъ, что дубъ, выращенный его заботами, въ концѣ концовъ лишаетъ его своей опоры. Такого рода отношенія и соображенія не давали Скотту покоя до тѣхъ поръ, пока ему не удалось привлечь къ участію въ задуманномъ имъ торійскомъ изданіи своихъ лондонскихъ друзей -- Ellis'а, Canning'а, Frere'а, Rose'а и др. Редактированіе было предложено ему самому, но онъ въ совершенно правильномъ сознаніи своихъ силъ отклонилъ это предложеніе: его назначеніе было болѣе высоко. Вмѣсто него издатолемъ былъ избранъ Gifford {William Gifford, 1756--1826, былъ сынъ бѣдныхъ родителей, которыхъ потерялъ на 13-мъ году. Онъ поступилъ въ моряки, затѣмъ въ ученье къ сапожнику, и уже почти 20-и лѣтъ отъ роду, благодаря содѣйствію одного врача, получилъ возможность учиться въ Оксфордѣ. Въ качествѣ компаньона одного лорда онъ ознакомился съ континентомъ и затѣмъ поселился въ Лондонѣ, гдѣ скоро получилъ извѣстность своими сатирическими стихотвореніями "Бавіада и Мевіада" (1794--1795). Затѣмъ онъ былъ издателемъ "Анти-якобинца" и напечаталъ превосходный переводъ Ювенала, а также извѣстныя изданія Бенъ-Джонсона, Massinger'а, Форда и Shirley'я. Его болѣзненность была причиною его разочарованія и озлобленія, которое постоянно слышится въ его критикахъ и отнимаетъ у нихъ значительную долю ихъ достоинства. Lockhart, Memoirs, 654, Alibone, подъ словомъ Gifford.}, который вполнѣ былъ способенъ, благодаря пылкости и полемическому задору, давать отпоръ Jeffrey'го.
   Но самымъ дѣятельнымъ и выдающимся сотрудникомъ новаго Quarterly Review былъ Southey. Издательскую часть взялъ на себя Murray, тогда еще новичекъ, а подписку въ Шотландіи поручили Джону Ballantyne'у, меньшему брату Джемса. John Ballantyne, перепробовавшій въ Лондонѣ разныя коммерческія предпріятія, въ началѣ 1805 г. оказался вынужденнымъ закрыть доставшуюся ему отъ отца мелочную лавку въ Kelso, чтобы покрыть свои долги, сдѣланные благодаря его легкомыслію. Привлеченный успѣхомъ своего брата, онъ отправился въ Единбургъ, чтобы помогать брату въ веденіи книгъ или какимъ бы то ни было другимъ путемъ. Скотту понравилась его личность, и отчасти побуждаемый желаніемъ, вопреки Constable'ю, основать неограниченное господство въ литературномъ мірѣ, отчасти, конечно, поддавшись уговорамъ обоихъ братьевъ, онъ рѣшился основать собственный книгопродавческій складъ совмѣстно съ типографіею, для чего, какъ ему казалось, онъ нашелъ вполнѣ подходящее лицо въ Джонѣ Ballantyne'ѣ. Подъ фирмою "John Ballantyne и Со" дѣло было открыто въ іюлѣ 1809 года, но настоящее положеніе дѣла скрывалось въ глубокой тайнѣ. Скоттъ далъ требовавшійся для дѣла капиталъ и въ промежутокъ времени съ мая 1805 г. до конца 1810 г. уплатилъ на надобности типографіи и книжной торговли не менѣе 9000 ф. ст. Къ несчастью, Джонъ не обладалъ ни нужными для дѣла знаніями, ни вообще дѣловыми наклонностями и во всѣхъ отношеніяхъ былъ не такимъ человѣкомъ, который требовался для такого мѣста, такъ что это обстоятельство и было начальною причиною послѣдовавшей вскорѣ неурядицы и полнаго разстройства денежныхъ обстоятельствъ Скотта. Отчасти для того, Чтобы представить John'а Ballantyne'а въ Лондонѣ редакціи и издателю новаго журнала, частью чтобы оказать личное содѣйствіе началу новаго предпріятія, Скоттъ въ февралѣ 1809 года отправился въ Лондонъ. Первые нумера, вышедшіе въ свѣтъ во время его отсутствія, заключали въ себѣ три статьи, написанныя имъ самимъ.
   Несравненно меньшій успѣхъ, чѣмъ Quarterly Review, имѣло второе предпріятіе, которое Скоттъ осуществилъ въ пику Constabl'ѣ, для усиленія рессурсовъ своей покой книготорговли; мы говорилъ объ Единбургскомъ "Annual Register", изданіи, которое, не смотря на свое продолжительное существованіе, никогда не переставало служить предметомъ заботъ и затрудненій для своего основателя. Чрезмѣрное рвеніе, съ которымъ онъ (1808) посылаетъ своимъ друзьямъ проспектъ этого журнала, дабы привлечь ихъ къ сотрудничеству, производитъ очень непріятное впечатлѣніе. Историческая часть изданія долгое время велось Southey, а впослѣдствіе Laidlaw'омъ и Lockhart'омъ. Предпріятію не хватало энергичнаго и пунктуальнаго руководительства, и это было главною причиною того, что оно никогда не могло установиться на твердой почвѣ. До 1813 г. на Annual Register было безплодно затрачено приблизительна 1000 ф. ст.
   Изъ этого водоворота дѣловыхъ занятій Скоттъ попалъ подъ видомъ отдыха въ другой не меньшій водоворотъ удовольствій. Дѣло въ томъ, что онъ былъ страстный любитель театра, и французскія наклонности его жены въ этомъ отношеніи опять таки вполнѣ соотвѣтствовали его собственнымъ. При своей во всѣхъ отношеніяхъ увлекающейся натурѣ, Скоттъ никакъ не могъ удовольствоваться одними посѣщеніями театра, но принималъ участіе въ управленіи Единбургскаго театра, котораго былъ до нѣкоторой степени собственникомъ въ качествѣ акціонера. Благодаря этому онъ былъ въ дружескихъ сношеніяхъ съ разными выдающимися актерами и актрисами, особенно съ m-rs Siddons, ея братомъ Iohn'омъ Kemble'омъ и ея сыномъ Henry Siddons'омъ, который въ 1809 году принялъ на себя веденіе дѣлъ Единбургскаго театра. Этотъ замѣчательный театральный тріумвиратъ пользовался и гостепріимствомъ Скотта въ Ashestiel'ѣ. Еще болѣе тѣсную дружбу онъ заключилъ съ актеромъ Даніелемъ Terry, который впослѣдствіи при поддержкѣ Скотта арендовалъ театръ Adelphi въ Лондонѣ, и съ которымъ Скоттъ поддерживалъ непрерывную переписку. Terry, по образованію собственно архитекторъ, неоднократно былъ призываемъ для совѣщанія при постройкѣ Абботсфорда и оказывалъ въ этомъ отношеніи неутомимое содѣйствіе своему другу. Въ 1816 г., при личномъ содѣйствіи Скотта, онъ передѣлалъ для сцены "Guy Maunering'а", и Скоттъ поэтому обыкновенно называлъ передѣлку своихъ романовъ для сцены "the art of Terry-fying". Для его сына, Вальтера-Скотта-Terry, у котораго Скоттъ былъ крестнымъ отцомъ, онъ написалъ ему "на зубокъ" "The Doom of Devorgoil", пьесу, которая однако такъ и не могла быть поставлена на сцену. Дѣла Terry въ Adelphi пошли очень плохо, и онъ вскорѣ умеръ (22 іюня 1829 г.) въ самыхъ стѣсненныхъ обстоятельствахъ {Его вдова впослѣдствіи вышла замужъ за извѣстнаго лексикографа Charles Ridiardson'а.}. Своими связями съ Единбургскимъ театромъ Скоттъ воспользовался, между прочимъ, для того, чтобы поставить на сцену "Семейную легенду" своей пріятельницы мисъ Baillie (январь 1810). Онъ самъ написалъ прологъ и вообще сдѣлалъ все возможное для того, чтобы пьеса имѣла успѣхъ. И въ самомъ дѣлѣ это было важнымъ событіемъ въ лѣтописяхъ Едипбургскаго театра. На тѣхъ же подмосткахъ впослѣдствіи были поставлены драматическія переработки "Робъ-Роя" и другихъ романовъ Скотта.
   Впечатлѣніе благодѣтельнаго освѣженія производитъ на насъ лѣтомъ 1810 поѣздка, предпринятая Скоттомъ съ женою, старшею дочерью и еще одною родственницею, съ цѣлью хотя на краткое время освободиться отъ этого оглушительнаго водоворота городской жизни, въ Западномъ Горномъ округѣ и на Гебридахъ. Мальчикомъ онъ путешествовалъ пѣшкомъ, будучи юношей, гордо возсѣдалъ на своемъ пони, теперь же, возмужавъ, онъ спокойно разъѣзжалъ въ собственной каретѣ, что однако не мѣшало ему зачастую оставлять дамъ и самому то пѣшкомъ, то верхомъ пускаться проселочными путями. Это были тѣ мѣста, гдѣ впервые въ его воображеніи родились мысли и картины, воплотившіяся въ "Владыкѣ острововъ" или по крайней мѣрѣ получившія свою окончательную форму. Проливъ Mull, Staffa и Іона пробудили его вдохновеніе. Величественная и дикая природа, очарованіе старинной исторіи и поэзіи слились въ одинъ потокъ въ его духѣ и, подобно ключу, пропадающему подъ землею, они снова пробились послѣ многихъ лѣтъ на свѣтъ Божій въ его поэзіи.
   

IX.
Абботсфордъ.
1811--1820.

   На жизненномъ пути Скотта должно отмѣтить три важнѣйшіе момента: появленіе "Пѣсни послѣдняго минстреля", покупку и перестройку Абботсфорда и обнародованіе "Веверлея". Средній изъ нихъ имѣетъ болѣе существенное значеніе, чѣмъ два другіе, такъ какъ онъ является цѣлью, тогда какъ два остальные служатъ лишь средствомъ для ея достиженія. Въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ далѣе Скоттъ идетъ впередъ въ своей литературной дѣятельности, тѣмъ непосредственнѣе и яснѣе вся его литературная и общественная карьера начинаетъ служить главнымъ образомъ стремленію къ пріобрѣтенію состоянія. Конечно, онъ не служитъ маммону съ исключительною цѣлью обогащенія, но все же главною цѣлью Скотта было пріобрѣтеніе имѣнія, которое должно было бы переходить изъ рода въ родъ въ его потомствѣ. Цѣль эта вначалѣ носилась передъ нимъ, какъ прекрасный и неясный сонъ, но годъ отъ году она принимала все болѣе опредѣленныя начертанія и осязательный образъ по мѣрѣ того, какъ возрастали средства для ея осуществленія. Рѣшительный шагъ въ этомъ направленіи былъ сдѣланъ въ 1811 г. покупкою имѣнія, имѣвшаго около 100 англійскихъ морговъ на рѣкѣ Твидѣ. Срокъ аренды Asliestiel'а къ этому времени истекъ и могъ быть продленъ лишь на короткое время, такъ какъ уже приближалось время возвращенія изъ Индіи настоящаго владѣльца -- полковника Russel'а. Къ происходившему отъ этого сознанію неопредѣленности присоединился еще и другой внѣшній поводъ, приведшій Скотта къ окончательному рѣшенію. Къ этому времени уже было подготовлено постановленіе, въ силу котораго отслужившіе свой срокъ должностныя лица долины были получать соотвѣтственныя пенсіи, и постановленіе это безъ всякаго сомнѣнія должно было быть утверждено парламентомъ въ ближайшемъ будущемъ. Если бы оно состоялось, то было очевидно, что Mr. Юмъ тотчасъ же долженъ будетъ отказаться отъ должности, которую вмѣсто него уже въ теченіе пяти лѣтъ исправляло другое лицо, и что Скоттъ такимъ образомъ долженъ будетъ возвратиться къ своему содержанію, получавшемуся имъ въ качествѣ клерка. Дѣйствительно, это постановленіе состоялось въ началѣ 1812 г., и такимъ образомъ Скоттъ получилъ возможность обратить всѣ свои литературные доходы на пріобрѣтеніе имѣнія. Его вниманіе было обращено главнымъ образомъ на два смежныхъ помѣстья на правомъ берегу Твида, между Meirose'омъ и Selkirk'омъ, которыя вмѣстѣ могли быть пріобрѣтены за 7--8000 ф. ст. Но не смотря на получаемые Скоттомъ безпримѣрные гонорары, сумма это превосходила его средства, и онъ пока долженъ былъ ограничить свои желанія пріобрѣтеніемъ лишь одного изъ этихъ имѣній, цѣна котораго приблизительно равнялась половинѣ всей суммы. Но эту сумму онъ могъ выплатить лить въ томъ случаѣ, если бы получилъ впередъ отъ Jolin'а Ballantyne гонораръ за эпиллію, изъ которой не было еще написано ни одной строки (мы говоримъ о Rokeby). Имѣніе, о которомъ идетъ рѣчь, принадлежало почтенному духовному лицу Dr. Роберту Дугласу въ G-alashiels'ѣ и носило не поэтическое названіе "Сагtley Hole" {По Локгарту оно называлось "Clarty Hole", то-есть, грязная дыра.}, которое Скоттъ, сообразно со своимъ пристрастіемъ къ бродамъ, одинъ изъ нихъ велъ къ границамъ этого помѣстья, переименовалъ въ Abbotsford". По всей вѣроятности, имѣніе это, какъ и всѣ окрестныя земли, находилось во владѣніи Мельрозскихъ аббатовъ, которые по этому броду, вѣроятно, часто переправлялись черезъ Твидъ. Вообще имѣніе это не было роскошно; построекъ, за исключеніемъ крестьянскихъ избъ и большаго, безобразнаго амбара, выстроеннаго Dr. Дугласомъ, не было никакихъ, и все ограничивалось землею на берегу рѣки и на склонѣ къ ней (Halde, по шотландски haugh), бѣдной и лысой, какъ набранный Фальстафомъ полкъ. Такъ описываетъ ее самъ Скоттъ въ одномъ изъ писемъ къ Leyden'у, но для собственнаго утѣшенія прибавляетъ, что это, какъ говоритъ Touchstone {"Какъ вамъ будетъ угодно", V, 4.} "невзрачная вещица, по собственно ему принадлежащая". Въ качествѣ териффа "of the cairn and the scaur", Скоттъ сознается, что ему вовсе не противно то, что его владѣніе имѣетъ "дикій, пустынный видъ". Для сельскаго хозяйства Скоттъ во всякомъ случаѣ его не предназначалъ; для этого у него не было ни охоты, ни умѣнья, и въ одномъ письмѣ къ миссъ Baillie онъ называетъ свою покупку "разорительною сдѣлкою". Но такою же была для него и покупка Ashestiel'я. "Хозяйство я ненавижу", объявляетъ онъ въ другомъ мѣстѣ; -- "что мнѣ за дѣло до откармливанія и убоя скота, или до посѣва хлѣба для того только, чтобы производить его снова, или до торгашества съ арендаторами, или, наконецъ, до того, что находишься въ постоянной зависимости отъ погоды?" Очевидно, что для него всѣ эти дрязги были недостаточно аристократичны. Но тѣмъ большее пристрастіе питалъ онъ къ культурѣ деревьевъ, и въ этомъ отношеніи онъ проявилъ въ своей новопріобрѣтенной собственности по крайней мѣрѣ "великія способности".
   Имѣніе, о которомъ идетъ рѣчь, тѣмъ не менѣе въ глазахъ Скотта имѣло гораздо большую привлекательность и большее значеніе, и это-то обстоятельство, какъ ни ничтожно оно можетъ казаться непосвященному, имѣло рѣшающее значеніе при выборѣ и покупкѣ помѣстья. Абботсфордъ былъ расположенъ на классической почвѣ Скоттова клана. Здѣсь находилось поле Мельрозской битвы между Скоттами и Керсами; здѣсь пролилась кровь его предковъ и сородичей по клану и освятила почву въ глазахъ Скотта; отсюда онъ видѣлъ развалины Мельрозскаго аббатства и вершины Эйльдонскихъ горъ, окруженныя вечернимъ сумеркомъ; здѣсь каждый камень, каждое дерево было для него носителемъ историческаго воспоминанія или саги. Даже отецъ Скотта, который, какъ мы видѣли, не имѣлъ склонности къ поэзіи горцевъ и ихъ клановъ, проѣзжая однажды по этому пути съ сыномъ Вальтеромъ, еще отрокомъ, велѣлъ остановить экипажъ и показалъ своему юному спустнику то мѣсто,
   
   Where gallant Cessford's life-blood dear
   Reeked on dark Elliot's borderspear.
   
   Кто же можетъ упрекнуть Скотта въ томъ, что онъ стремился назвать своею собственностью участокъ Ханаанской земли своего клана? Въ томъ, что онъ желалъ, чтобы его правнуки могли находить успокоеніе въ построенной имъ хижинѣ и подъ тѣнью имъ насаженныхъ деревьевъ, вспоминая о немъ, какъ о своемъ великомъ предкѣ? Въ томъ, что онъ надѣялся, послѣ многихъ столѣтій, когда его замокъ сдѣлается развалинами, а его потомство исчезнетъ съ лица земли, сдѣлаться героемъ преданій своего клана и прославляться въ пѣсняхъ Барда грядущихъ вѣковъ? Онъ бы не былъ поэтомъ, если бы не питалъ въ душѣ подобныхъ вожделѣній.
   Къ этимъ поэтическимъ побудительнымъ причинамъ, кромѣ того, присоединилась и причина прозаическая: до нынѣшнихъ дней въ Шотландіи, болѣе чѣмъ гдѣ-либо, на владѣніе имѣніемъ смотрѣли какъ на отличительный признакъ аристократіи. Едва ли тамъ могли смотрѣть на человѣка, не имѣющаго недвижимой собственности внѣ города, какъ на истиннаго джентльмена. Къ тому же въ эпоху Скотта развитія торговли и промышленности въ Шотландіи вовсе не существовало, такъ что для непромышленника не могло быть и рѣчи о какомъ-нибудь иномъ помѣщеніи своего капитала, кромѣ покупки имѣнія. У кого послѣ этого оставалась еще сотня фунтовъ стерлинговъ, тотъ основывался въ своемъ имѣніи и съ теченіемъ времени къ своему фамильному имени присоединялъ названіе своего помѣстья. По шотландскимъ обычаямъ дѣло доходило даже до того, что мѣстное названіе помѣстья иногда вытѣсняло родовое имя владѣльца, и Скоттъ впослѣдствіи не разъ въ шутку подписывая ь свое имя съ прибавленіемъ словъ: "Abbotsford and Kaeside". Скоттъ, какъ носитель древняго имени, какъ тори и какъ родственникъ богатыхъ землевладѣльцевъ, знакомство котораго вращалось преимущественно въ богатыхъ классахъ, и въ этомъ отношеніи могъ считать себя нравственно обязаннымъ пріобрѣсти себѣ болѣе твердое положеніе посредствомъ покупки недвижимаго имѣнія и этимъ до нѣкоторой степени наложить на себя печать знатности.
   Замѣчательно то совпаденіе, вслѣдствіе котораго мы замѣчаемъ такое же стремленіе къ владѣнію землею, выразившееся, пожалуй, еще яснѣе въ другомъ великомъ поэтическомъ геніи Англіи. Невольно кажется, что именно величайшіе геніи какъ бы нуждались въ противовѣсѣ, перетягивавшемъ ихъ изъ области поэзіи и мысли и приковывавшемъ ихъ къ землѣ. Какъ только Шекспиръ окончательно основался въ Лондонѣ въ качествѣ актера и поэта, мы непосредственно вслѣдъ за тѣмъ видимъ его погруженнымъ въ I заботы -- не о томъ, чтобы сохранить современникамъ и потомкамъ свои произведенія и увѣковѣчить ихъ, нѣтъ, -- эту работу онъ предоставлялъ любому встрѣчному, -- а о томъ, чтобы пріобрѣсти значительную по тогдашнимъ цѣнностямъ собственность и обезпечить владѣніе ею за своими потомками. И для него, какъ и для Скотта, литературная дѣятельность повидимому служила лишь средствомъ для достиженія болѣе грубой и земной цѣли. Онъ не только пріобрѣлъ значительный пай въ театрахъ "Globe" и " Blackfriars" -- это было бы лишь весьма шаткое пріобрѣтеніе, легко могущее быть утрачено, но и сдѣлалъ покупки недвижимости какъ въ Лондонѣ, такъ и въ своемъ родномъ городѣ. New-Place въ Stratford'ѣ было его Абботсфордомъ, и туда-то онъ удалился на покой послѣ тревожной театральной жизни, чтобы тамъ въ качествѣ джентльмена пользоваться своимъ "otium cum dignitate". Онъ неоднократно увеличивалъ свои владѣнія покупками домовъ и земель, и изъ одной купчей отъ 1-го мая 1602 года мы знаемъ, что къ этому времени онъ уже пріобрѣлъ въ собственность около 107 морговъ "удобной" земли. Если судить по этому факту, то Шекспиръ умѣлъ помѣщать свои деньги выгоднѣе Скотта, который пріобрѣлъ лишь пустопорожнюю землю. По обнародованнымъ Halliwell'емъ источникамъ мы знаемъ, что Шекспиръ занимался и денежными спекуляціями въ точномъ смыслѣ слова. Онъ покупалъ паи, давалъ въ займы деньги и взыскивалъ ихъ судебнымъ порядкомъ, такъ что этимъ путемъ сумѣлъ доставить себѣ ежегодный доходъ въ 300 ф. ст.. что но нынѣшней стоимости денегъ составляетъ по крайней мѣрѣ въ четыре раза болѣе, ѣдкіе стихи Роре'а на Шекспира удивительно подходятъ и къ Скотту:
   
   Scliakespeare, whom you and every playhouse hill
   Style the divine, the matchless, what you will,
   For gain, not glory, wing'd his roving flight,
   And grew immortal in his own despight.
   
   Шекспиръ похожъ на Скотта и въ томъ отношеніи, что имущество свое, пріобрѣтенное перомъ, онъ предназначалъ по возможности многочисленному и долголѣтнему ряду своихъ потомковъ. Но небу было угодно покарать его за такія земныя желанія: его единственный сынъ Hamnet умеръ еще при жизни отца, такъ что New-place, какъ и Abbotsford, по наслѣдству переходилъ отъ дочери къ дочери, пока съ теченіемъ времени пресѣклась цѣпь потомковъ его рода.
   Какъ непохожъ на нихъ въ этомъ отношеніи Байронъ! Ахиллесовою пяткою его земной жизни была любовь не къ пріобрѣтенію имущества, а къ наслажденіямъ жизнью. То, что Шекспиръ и Скоттъ долины были еще пріобрѣтать -- къ чему Байронъ вовсе не имѣлъ дарованія -- то досталось ему путемъ наслѣдства. Но вмѣсто того чтобы упрочить и расширить свое наслѣдіе, онъ безпечно довелъ его до полнаго упадка и не сдѣлалъ ничего ровно для того, чтобы оно сохранилось въ его потомствѣ
   Переѣздъ Скотта въ Абботсфордъ состоялся въ маѣ 1812 года и, не смотря въ радость по поводу новой покупки, разставаніе съ ставшимъ ему дорогимъ Ashestiel'емъ не было лишено извѣстной доли горечи. И окрестные жители неохотно разставались со своимъ Shirra и еще болѣе жалѣли его жену, которая свою благотворительностью сумѣла покорить себѣ многія благодарныя сердца. Караванъ, состоявшій изъ 24-хъ повозокъ, которыя увозили въ себѣ все движимое имущество семейства, самъ Скоттъ сравниваетъ съ кочевымъ таборомъ цыганъ. "Старые мечи", такъ описываетъ онъ это переселеніе, -- "самострѣлы, щиты и копья играли при этомъ выдающуюся роль; семейство индѣекъ устроило себѣ квартиру въ шлемѣ одного храбраго горнаго рыцаря, и въ заключеніи всего, на сколько мнѣ извѣстно, выступали коровы, нагруженныя знаменами и мушкетами". Первое время пребыванія въ Абботсфордѣ было въ достаточной степени сопряжено съ лишеніями и не давало никакого понятія объ образѣ жизни будущаго хозяина замка. Одна единственная комната долина была вмѣщать все семейство и въ одно и то же время служила гостиною, столовою и кабинетомъ. Ниша съ окномъ на Твидъ въ глубинѣ, отдѣлявшаяся старинною кроватью отъ остального пространства комнаты -- вотъ и все, что могло быть удѣлено поэту для его занятій. Онъ поставилъ сюда свою письменную конторку и трудился надъ своимъ "Rokeby", тогда какъ снаружи орудовали каменьщики, плотники, столяры и садовники. Скоттъ лично присматривалъ за всѣмъ, чтобы какъ можно скорѣе привести и домъ и садъ въ состояніе, необходимое для обыденной жизни. Первоначально его планы не простирались далѣе сельскаго дома, и Абботсфордъ напоминаетъ его романы и въ томъ отношеніи, что онъ былъ выстроенъ безъ строго обдуманнаго плана. Скоттъ началъ постройку наудачу и продолжалъ ее по частямъ. " Абботсфордъ говоритъ Алланъ Cunmingham,-- "весь состоитъ изъ пристроекъ и уголковъ, но всѣ они объединены рукою мастера". Чѣмъ болѣе накоплялось крышъ, зубцовъ, башенокъ, угловъ и закоулковъ, тѣмъ болѣе домъ приходился по вкусу Скотта. Впослѣдствіи онъ не называлъ свое жилище ни "замкомъ", ни "аббатствомъ", во лишь "древнешотландскимъ владѣтельнымъ домомъ". Архитектора Atkinson и Bullock совмѣстно съ Ferry составляли архитектурный тріумвиратъ, съ которымъ Скоттъ совѣщался во все время своихъ построекъ. Критическое положеніе его книжной торговли, которое онъ могъ устранить лишь цѣною самыхъ усиленныхъ сбереженій и пожертвованій, въ началѣ въ сильной степени заставляло его ограничивать свои замыслы. Сперва были построены лишь самыя необходимыя хозяйственныя строенія, конюшни, кухня и садовыя помѣщенія: за ними послѣдовали прежде всего комнаты для гостей, которыя онъ изображаетъ своимъ друзьямъ заманчивыми, но скромными красками. Онъ считалъ себя счастливымъ, будучи снова въ состояніи дать просторъ своей склонности къ гостепріимству. Равнымъ образомъ уже въ это время старался онъ украсить свой домъ и внутри, и снаружи лѣпными украшеніями и древностями, дабы тѣмъ придать ему романтическую внѣшность. Для этой цѣли онъ всего охотнѣе пользовался обломками или просто имитаціями подобныхъ же украшеній древнихъ замковъ, бурговъ и монастырей, каковы Мельрозъ, Dunfermline, Roslin и др. Для этого онъ поручалъ покупать на всѣхъ аукціонахъ, особенно въ Лондонѣ, и у торговцевъ древностями за большія деньги все, что только приходилось ему по вкусу {На одномъ аукціонѣ вблизи Селькирка между прочимъ продавался шишакъ какого-то стараго Masztrooper'а, за который особенно усиленно торговалась какая-то старая женщина, желавшая обратить его въ котелъ. Скоттъ, бывшій на аукціонѣ, набавилъ цѣну и постепенно довелъ ее до 5-ти ф. ст. "Ну бѣда", воскликнула старуха,-- "куда уже мнѣ торговать котелъ, если самъ Абботсфордъ даетъ за старый печной котелъ цѣлыхъ пять фунтовъ. Ужь лучше мнѣ отправляться восвояси". Такъ она и ушла, не купивъ своего котла. James White, Robert Bums and Sir Walter Scott, Load., 1858, стр. 84.}. Скоттъ совершенно не былъ въ состояніи обуздывать свою склонность или скорѣе страсть къ расширенію предѣловъ своего помѣстья:
   "По мѣрѣ того, какъ увеличивались издержки, возрастало и его желаніе".
   Одно мѣсто соблазняло его тѣмъ, что на немъ росли старыя ели; другое -- тѣмъ, что округляло его владѣнія; третье -- тѣмъ, что въ немъ были мергелевыя залежи, цѣнность которыхъ простиралась до 2--3,000 ф. ст., и которыя могли служить прекраснымъ удобреніемъ для его остальныхъ полей. Его сосѣди скоро сумѣли воспользоваться этою слабою стороною и требовали за свои земли непомѣрныя суммы, при помощи которыхъ совершали весьма выгодныя спекуляціи въ другихъ оборотахъ. Даже въ самый тяжелый для него 1813 годъ Скоттъ не устоялъ передъ искушеніемъ и пріобрѣлъ участокъ земли только потому, что въ немъ находилось озеро, а Скоттъ во что бы то ни стало хотѣлъ сдѣлаться обладателемъ озера. Два года спустя онъ снова пріобрѣлъ около 100 морговъ пустопорожней земли, а въ 1817 г. онъ совершилъ покупку цѣною въ 10,000 ф.. благодаря которой пріобрѣлъ въ собственность все поле, на которомъ произошла Мельрозская битва, а также оврагъ, по которому протекаетъ ручей Huntly, то мѣсто, въ которомъ по преданію Ѳома-риѳмослагатель имѣлъ свиданія съ царицею фей. Наконецъ въ 1820 году, онъ пріобрѣлъ участокъ земли при подошвѣ Ейльдонской горы, который непосредственно примыкалъ къ владѣніямъ его герцога. {Общій итогъ, далеко не исчерпывающій всѣхъ затратъ, сдѣланныхъ Скоттомъ для пріобрѣтенія въ собственность названныхъ участковъ земли, будетъ приблизительно слѣдующій." Cartley Hole -- 4000 ф., Kaeside -- 4100, окрестныя поля при Toftfield'ѣ -- 6000 ф., Toftfield съ паркомъ 10,000 ф., Abbotslea -- 3000 ф., поля у Langsid'а -- 500 ф., Shearind Flat -- 3500 ф., Bromilees -- 4200 ф., Short Acres и Scralitree-Park -- 100 ф. Обработка и культура этихъ земель стоила приблизительно 5000 ф., а постройки на нихъ и ихъ содержаніе по крайней мѣрѣ 20,000 ф., причемъ мы не считаемъ стоимости библіотеки и оружейнаго музея. Все это въ общей сложности составляетъ около 61,000 ф. ст.} Селеніе Durnick, вблизи Мельроза, было въ такой степени окружено владѣніями Скотта, что его жители именовали Скотта "герцогомъ Darnick'скимъ". Кто знаетъ, быть можетъ и дѣйствительно, Скоттъ въ своихъ не знавшихъ предѣловъ мечтахъ предназначалъ своихъ потомковъ для этой высшей ступени на лѣстницѣ англійской аристократіи? Во всякомъ случаѣ такое названіе льстило его честолюбію, и самъ Локгартъ свидѣтельствуетъ объ этомъ съ видимымъ самодовольствіемъ. Только одного не хватало его владѣніямъ, чего онъ не могъ достигнуть и о чемъ, безъ сомнѣнія, глубоко сожалѣлъ, это развалинъ его клана. Однажды онъ уже вступилъ въ переговоры по этому поводу, но владѣлецъ въ концѣ концовъ не пожелалъ съ ними разстаться. Къ сожалѣнію, истинная стоимость всѣхъ этихъ пріобрѣтеній заключалась въ связанныхъ съ ними историческихъ и поэтическихъ воспоминаніяхъ; для земледѣлія они по большой части вовсе не годились, а какой либо доходъ съ лѣсовъ могъ получаться лишь въ будущихъ поколѣніяхъ, такъ какъ они впервые были засѣяны самимъ Скоттомъ.
   Какъ бы то ни было, если бы даже Скоттъ и могъ пріобрѣсти въ собственность готовое, вполнѣ благоустроенное имѣніе оно въ его глазахъ имѣло бы лишь второстепенное значеніе. Ему нужно было лишь поле для своей дѣятельности и творчества, онъ до извѣстной степени увлекался стремленіемъ воздвигнуть новый памятникъ тѣмъ самымъ маркамъ, которыя обогатили его своими бургами и башлями, своими замками и монастырями такимъ богатымъ матерьяломъ для его поэзіи, и исполненный благодарности Скоттъ стремился обогатить ихъ новымъ матеріаломъ для поэзіи будущаго. Абботсфордъ -- это его твореніе, на вѣчныя времена связанное съ его именемъ.
   Такимъ образомъ Абботсфордъ сдѣлался средоточіемъ, вокругъ котораго вращались и поэзія, и вся дѣятельность Скотта, цѣлью его жизни, которой подчинялась вся его посторонняя дѣятельность. Онъ жилъ и дышалъ однимъ Абботсфордомъ; Абботсфордъ былъ цѣлью его дневнаго труда и мечтою его ночныхъ сновидѣній. Всѣ свои доходы онъ ввергалъ въ эту бездонную пропасть, такъ какъ, по его собственному признанію, его домъ сталъ для него "всепоглощающимъ чудовищемъ". "Я самъ вижу", пишетъ онъ своему старшему сыну,-- "что я могъ бы помѣстить деньги болѣе выгодно; но нѣтъ такого помѣщенія ихъ, которое съ теченіемъ времени могло бы быть лучше для тебя, и конечно доставлять болѣе удовольствія лично мнѣ". Съ особеннымъ рвеніемъ онъ заботился объ обработкѣ земли, и дѣйствительно она въ сравнительно короткое время достигла значительныхъ успѣховъ. Свои мысли и опытность въ этомъ направленіи Скоттъ изложилъ въ двухъ своихъ статьяхъ: "Объ осѣмененіи пустопорожнихъ земель" и "О сельскомъ садоводствѣ". Ничто не доставляло ему большаго удовольствія, какъ возможность собственноручно пускать въ дѣло свой ручной топорикъ, которымъ онъ особенно умѣлъ владѣть, ручную пилу и садовый ножъ; вооруженный ими онъ бродилъ по своимъ владѣніямъ и обрѣзывалъ и подстригалъ или срубалъ деревья. "Сажать и обрѣзывать деревья, говоритъ онъ, я могъ съ утра до ночи. Есть какое-то самоудовлетвореніе, что-то щекочущее мое самолюбіе въ мысли, что въ этомъ удовольствіи въ то же время заключается и серьезное содѣйствіе будущему благосостоянію имѣнія, и что наши дубки дадутъ въ грядущемъ новые побѣги для будущихъ побѣдъ, подобныхъ Трафальгарской". Съ какихъ различныхъ точекъ зрѣнія представлялось садоводство его духовному взору, это. всего лучше показываетъ поученіе, которое онъ влагаетъ въ уста старому Dumbiedykes'у (въ "Сердцѣ Midlothian'а"), который на смертномъ одрѣ говоритъ своему сыну: если нѣтъ другаго дѣла, сажай деревья: пока ты спишь, они будутъ рости. Вслѣдствіе такого сильно дѣйствующаго совѣта прежній графъ горныхъ возвышенностей долженъ былъ со временемъ превратиться въ страстнаго любителя лѣсоводства. Даже сосѣди Скотта были увлечены его примѣромъ и стали въ честь его, а также для украшенія помѣстій -- быть можетъ, также изъ желанія увеличить съ теченіемъ времени свои доходы -- заботиться о насажденіи деревьевъ. Быть можетъ, въ тайникѣ души Скотта при этомъ дремала скрытая мысль объ Ettrickforst'ѣ и о возможности его возрожденія. Нѣкоторое понятіе о насажденіяхъ Скотта мы можемъ получить изъ распоряженія, сдѣланнаго имъ изъ Единбурга своему управляющему, при чемъ онъ извѣщаетъ его о высылкѣ 600 тополей, для которыхъ онъ выбралъ самое подходящее и лучшее мѣсто. Чтобы оградить свой питомникъ отъ весенняго разлива, по всему Твиду воздвигались плотины и другія береговыя постройки, а впослѣдствіи для эксплоатаціи лѣса была устроена пильная мельница, успѣхъ которой доставлялъ самую живую радость Скотту. Но поэтъ не упускалъ изъ виду и другихъ способовъ къ улучшенію и украшенію своего имѣнія: такъ, напримѣръ, въ ущельѣ "Риѳмослагателя" имъ былъ устроенъ искусственный водопадъ. Но о земледѣліи въ собственномъ смыслѣ не было и рѣчи: оно было всецѣло предоставлено арендаторамъ.
   Управленіе и надсмотръ за этими все возраставшими въ объемѣ землями вскорѣ потребовали больше времени и силъ, чѣмъ сколько могъ имъ удѣлять Скоттъ, и поэтому онъ былъ весьма обрадованъ, найдя въ своемъ другѣ William'ѣ Laidіlow'ѣ помощника, соединявшаго въ себѣ и всѣ необходимыя свѣдѣнія и самую вѣрную преданность Скотту. Laidlow былъ человѣкъ образованный и даже не чуждый литературѣ, какъ писатель. Во время изданія "Border Minstrelsy" онъ снабжаетъ Скотта матеріалами и способствуетъ его знакомству съ Hogg'омъ. Hogg съ безграничнымъ уваженіемъ отзывается о близкомъ его сердцѣ Laidlow'ѣ и, какъ кажется, даже впадаетъ въ крайность, выражаясь въ томъ смыслѣ, что безъ Laidlow'а Абботсфордъ былъ бы тѣломъ безъ головы {Hogg! Domestic Manners and Private Life of Sir Walter Scott, p. 121.}. Въ то время, о которомъ идетъ рѣчь, Laidlow взялъ на себя аренду, по вслѣдствіе различныхъ неблагопріятныхъ обстоятельствъ, долженъ былъ отъ нея отказаться. Тогда Скоттъ очистилъ для него небольшой домикъ въ своемъ помѣстьѣ Kaeside'ѣ, назначилъ ему годовое содержаніе въ 100 ф. ст., побуждалъ его къ литературнымъ трудамъ (какъ мы видѣли, онъ принималъ участіе и въ "Единбургскомъ ежегодникѣ") и, дѣйствительно, пріобрѣлъ въ немъ на всю жизнь не только прозорливаго, честнаго и самоотверженнаго замѣстителя въ управленіи Абботсфордомъ, но и испытаннаго и преданнаго друга.
   Скоттъ видѣлъ величайшее счастіе во всемъ томъ, что придавало ему видъ наслѣдственнаго землевладѣльца, почему и самъ герцогъ представлялся ему въ ореолѣ завиднаго величія. Но съ другой стороны, Скоттъ отнюдь не скрывалъ отъ себя, что такое положеніе въ то же время налагаетъ и серьезныя обязанности. Когда все болѣе и болѣе усиливавшаяся болѣзненность герцога вынудила его искать убѣжища въ болѣе тепломъ климатѣ (онъ уѣхалъ въ Лиссабонъ, гдѣ и скончался 20 апрѣля 1819 г.), Скоттъ умоляетъ его заботиться о здоровьѣ и по этому поводу прибавляетъ: "Вѣдь вы дыханіе нашихъ устъ, вы полезны для тысячей, а для многихъ изъ этихъ тысячъ вы прямо необходимы". Имѣть подчиненныхъ и вассаловъ, оказывать имъ отеческія попеченія -- такая задача кажется Скотту не только счастьемъ и гордостью, но даже приказаніемъ свыше. Въ этомъ отношеніи онъ является феодаломъ до мозга костей. Въ силу такихъ воззрѣній онъ всячески старается устроить своихъ работниковъ на своей собственной землѣ, затѣваетъ планъ построить для нихъ деревню, которая долина носить горделивое наименованіе "Abbotstown". Равнымъ образомъ и по отношенію къ окрестному населенію онъ былъ благосклоненъ и милосердъ. Онъ не окружалъ своихъ владѣній высокими стѣнами и не окружалъ себя капканами и западнями, но всѣмъ и каждому охотно открывалъ безпрепятственный доступъ. Поэтому и его питомники не подвергались дерзкимъ и своевольнымъ покушеніямъ, и только орѣшники въ Оврагѣ Риѳмослагателя служили богатымъ полемъ нападеній со стороны юнаго населенія Мельроза и Селькирка. "Я постоянно", говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ, -- "употреблялъ двойной доходъ съ моихъ владѣній только для того, чтобы доставлять работу моимъ сосѣдямъ". Онъ даже гордился тѣмъ, что всячески ограничивалъ свои личныя издержки, чтобы быть въ состояніи какъ можно лучше исполнять свои обязанности сюзерена по отношенію къ своимъ подданнымъ. Подобно тому, какъ онъ самъ являлся истинно вѣрнымъ приверженцемъ своего герцога, къ которому онъ, по его собственнымъ словамъ, былъ болѣе привязанъ, чѣмъ къ кому бы то ни было, кромѣ членовъ своей собственной семьи, такъ съ другой стороны и его подданные долины были питать къ нему тѣ же чувства приверженности и обращаться къ нему въ минуты нужды и несчастья, а въ счастливые дни получать изъ его рукъ знаки вниманія. Чѣмъ болѣе соблюденіе или возстановленіе древнихъ нравовъ и обычаевъ шло рука объ руку съ его желаніями, тѣмъ счастливѣе чувствовалъ себя Скоттъ. Такъ, напримѣръ, онъ извѣщаетъ миссъ Baillie съ особою гордостью о томъ, что въ послѣдній день года всѣ дѣти его служащихъ принесли ему свои пожеланія при пѣніи старинныхъ пѣсенъ, и были за это имъ одарены подарками {Шотландское названіе этого обряда есть "Hogmanay". При этомъ дѣти наряжались и вооруженныя деревянными мечами исполняли нѣчто въ родѣ театральнаго представленія.}. Главнымъ лицомъ между его арендаторами былъ флейтщикъ, John Skye, о пріобрѣтеніи котораго особенно долженъ былъ заботиться Laidlow. Какъ въ залахъ горскихъ вождей, такъ и въ замкѣ Скотта въ Абботсфордѣ Джонъ долженъ былъ въ одеждѣ горцевъ являть свое искусство въ торжественные дни, конечно, къ великой досадѣ англійскихъ и континентальныхъ гостей, но къ полному удовольствію самого Скотта.
   Въ той же степени, въ какой возрастала слава Скотта какъ писателя, возрастала и извѣстность Abbotsford'а. И та, и другая шли рука объ руку. Извѣстное выраженіе одного французскаго путешественника, что Абботсфордъ ни что иное, какъ тотъ же романъ, только сдѣланный изъ камня и штукатурки, справедливо и въ томъ отношеніи, что весь свѣтъ стремился туда и до нѣкоторой степени всѣ считали своею обязанностью такъ же внимательно прочесть и этотъ романъ великаго волшебника, какъ и его печатные. Никогда жилище ни одного поэта во время его жизни не бывало такимъ часто посѣщаемымъ мѣстомъ, какъ замокъ Скотта, и конечно не будетъ преувеличеніемъ, если мы скажемъ, что благодаря Абботсфорду и его строителю, Шотландія сдѣлалась извѣстна и открыта всему образованному міру. Стеченіе даже вовсе незнакомыхъ Скотту лицъ было такъ сильно, что Скоттъ оказался вынужденнымъ объявить по всѣмъ гостинницамъ Мельроза и Селькирка, что не будетъ принимать никого, кто ранѣе не извѣститъ его и не получитъ согласія. Локгартъ совершенно основательно высказываетъ сожалѣніе по поводу того, что не велось правильнаго списка всѣхъ посѣтителей Абботсфорда, на подобіе, напримѣръ, Веймарскихъ гофмаршальскихъ списковъ во времена Карла-Августа. Въ самомъ дѣлѣ это было бы перечнемъ всего того, что выдавалось своимъ рожденіемъ, богатствомъ, талантомъ и дарованіями въ наукѣ, литературѣ и искусствѣ -- или, по крайней мѣрѣ, внѣшнимъ видомъ этихъ отличій. Помимо многихъ лицъ, теперь вовсе неизвѣстныхъ, мы найдемъ здѣсь королевскаго сына рядомъ съ сыномъ пастуха, герцогиню на ряду съ актрисою. Въ числѣ гостей Скотта мы встрѣчаемъ принца Густава Ваза, который инкогнито, подъ именемъ графа Itterberg'а долгое время проживалъ въ Единбургѣ, а также принца Леопольда Саксснъ-Кобургскаго, впослѣдствіи короля Бельгійскаго, на ряду съ сэромъ Humphry Davy, изобрѣтателемъ предохранительной лампы, съ художникомъ William'омъ Allan'омъ и ирландскимъ Анакреонтомъ. Thomas'омъ Moore'омъ. Изъ дамъ назовемъ, напримѣръ, милліонершу мистриссъ Coutts, бывшую субретку, а впослѣдствіи герцогиню St. Alban, путешествовавшую въ сопровожденіи шести кучеровъ, двухъ врачей, двухъ камеристокъ и прочей свиты; леди Байронъ, разведенную жену поэта; уже упоминавшуюся нами мистрисъ Siddons и миссъ Edgeworth, знаменитую ирландскую писательницу. Трансъ-атлантическіе сородичи также посылали многочисленные курьезнѣйшіе экземпляры; самымъ достойнымъ представителемъ Америки были однако Washington-Irving и George Ticknor. Какъ извѣстно, Ирвингъ обезсмертилъ свое посѣщеніе Абботсфорда въ проникнутомъ любовью описаніи, причемъ сумѣлъ избѣгнуть опасности, въ которую впослѣдствіи впалъ капитанъ Basil Hall, позволившій себѣ даже во время обѣда заносить замѣтки въ записную книжку, не стѣсняясь тѣмъ, что это замѣтилъ и самъ хозяинъ. Только необыкновенная терпимость и невозмутимое добродушіе Скотта позволяли ему приноровляться къ такимъ разнообразнымъ элементамъ и на сколько возможно сливаться съ ними въ полнѣйшемъ сочувствіи. Онъ дѣйствительно обладалъ искусствомъ или тайною заставлять всѣхъ своихъ гостей быть довольными самими собой, другъ другомъ и ихъ хозяиномъ. Подобно тому, какъ его романы отодвинули на второй планъ всѣ, имъ предшествовавшіе, такъ и его гостепріимство затмило все, до тѣхъ поръ существовавшее. Нельзя не признать, что и гостепріимство это имѣло тѣсную связь съ прирожденнымъ ему духомъ кланнаго быта; онъ чувствовалъ себя какимъ-то средневѣковымъ барономъ въ своемъ замкѣ и съ такимъ же достоинствомъ и привѣтливостью игралъ роль представителя своего отечества. Во все продолженіе пребыванія его семейства въ Абботсфордѣ, ни одинъ день не проходилъ безъ гостей, и Скоттъ подчасъ испытывалъ отъ этого много стѣсненій. Чтобы до нѣкоторой степени облегчить свои обязанности гостепріимнаго хозяина, онъ однажды обратился къ своему брату Ѳомѣ, жившему въ то время на островѣ Мэнѣ, съ просьбою подписываться подъ рекомендательными письмами, которымъ онъ не придавалъ большаго значенія, не полнымъ именемъ, а сокращенію: Ѳ. Скоттъ, что -- бы самъ Скоттъ, руководствуясь этимъ условнымъ знакомъ, могъ до нѣкоторой степени ограничивать свое гостепріимство.
   Три главныхъ годовыхъ праздника, въ особенности во время процвѣтанія Абботсфорда, были главнымъ пунктомъ, когда въ немъ собиралось наиболѣе многочисленное общество: Абботсфордская охота, рыбная ловля и время жатвы. Охота, начинавшаяся всегда 28-го октября въ день рожденія старшаго сына Скотта, само собою заканчивалась параднымъ обѣдомъ, во время котораго настоящая, неподдѣльная "горная роса" (то-есть, виски изъ тайныхъ, не платившихъ никакого акциза винокурень въ Горной Шоттландіи) развязывала языки, когда кубки въ быстротѣ соперничали съ охотничьими конями, когда непринужденность и праздничное настроеніе изливались въ каскадѣ остротъ, анекдотовъ и пѣсенъ, и когда лишь самъ хозяинъ сохранялъ свое достоинство. Полные восторга гости около полуночи ввѣряли себя своимъ конямъ и возвращались по домамъ. Одинъ изъ арендаторовъ въ Чевіотскихъ горахъ однажды такъ выразилъ полноту своего сердца, возвратясь къ себѣ домой: "Ну, жена, я хочу спать. Ахъ! еслибы можно было спать цѣлый годъ: только одно на свѣтѣ и стоитъ того, чтобы для этого ждать еще цѣлый годъ: это Абботсфордская охота".
   Рыбная ловля, или точнѣе ловля лососей, начиналась послѣ заморозковъ раннею или позднею осенью, и флагъ, развѣвавінійся на одной изъ башенъ Абботсфорда, сзывалъ гостей къ этому торжеству, какъ и ко всѣмъ другимъ. Всѣ послѣдователи великаго удильщика Исаака Walton'а собирались тогда съ крючками, лесами, острогами и сѣтями для дружнаго опустошенія Твида. Передъ хижиною Абботсфордскаго рыбака на берегу рѣки къ вечеру подъ высокимъ ясенемъ располагался веселый пикникъ, и тутъ-то захваченные въ плѣнъ рѣчные обитатели уничтожались въ вареномъ, жареномъ и печеномъ видѣ. Наконецъ въ ноябрѣ, прежде чѣмъ вся семья переселялась въ Единбургъ, по древне-шотландскому обычаю, въ огромномъ амбарѣ праздновали праздникъ жатвы (по шотландски kirn), причемъ, конечно, думали скорѣе не о жатвѣ, а о соблюденіи стараго обряда. Во время всѣхъ этихъ празднествъ Скоттъ былъ душою общества. Онъ отличался и какъ лихой наѣздникъ на охотѣ, и какъ искусный рыбакъ на лученіи рыбы, но на праздникѣ жатвы онъ не могъ находиться во главѣ хоровода; зато онъ принималъ на себя обязанность чашника и угощалъ стараго и малаго съ привѣтною рѣчью и веселыми шутками.
   При такомъ безпокойномъ образѣ жизни, Скоттъ, конечно, не могъ вполнѣ отдаваться настоящей, интимной семейной жизни. Но и сама г-жа Скоттъ, безъ сомнѣнія, чувствовала себя въ своей сферѣ въ этомъ круговоротѣ знатныхъ и постоянно смѣнявшихъ другъ друга гостей. Самъ Скоттъ, какъ мы видѣли, находилъ возможность оберегать часы своихъ утреннихъ занятій въ тиши своего кабинета; равнымъ образомъ онъ умѣлъ энергичными мѣрами оберегать и дѣтей своихъ отъ излишняго разсѣянія и его губительныхъ послѣдствій. Въ Ашестилѣ Скоттъ еще самъ слѣдилъ за ихъ ученіемъ и воспитаніемъ. Тамъ они могли во всякое время приходитъ къ нему въ кабинетъ, и Скоттъ никогда не видѣлъ въ этомъ нарушенія своего покоя. Онъ откладывалъ перо въ сторону, снисходительно выслушивалъ ихъ требованія и даже не уклонялся отъ необходимости разсказывать имъ сказки. Воспитательница находилась лить при дѣвочкахъ. Но въ Абботсфордѣ Скоттъ оказался вынужденнымъ пригласить и для мальчиковъ домашняго учителя, по имени Георга Томсона, добродушнаго богослова, исполненнаго преданности и рвенія къ своимъ обязанностямъ, хотя и чуждаго высшихъ дарованій и стремленій. Особую симпатію Скотта онъ пріобрѣлъ вслѣдствіе того, что по причинѣ несчастнаго случая онъ еще мальчикомъ лишился ноги и съ этого времени долженъ былъ ходить на костылѣ. Скоттъ изобразилъ его подъ именемъ Доминика Сампсона въ своемъ "Гюи Маннерингѣ ". Не смотря на то, что сыновья Скотта, во время пребыванія его семейства въ Единбургѣ, посѣщали High School, они, идя по стопамъ своего отца, получили не ученое, а скорѣе практически-свѣтское воспитаніе. Вальтеръ рано отличился въ качествѣ молодца-наѣздника во время верховыхъ прогулокъ и охотъ, и отецъ его съ родительскою гордостью неоднократно упоминаетъ о его успѣхахъ въ этомъ отношеніи, проходя полнымъ молчаніемъ его успѣхи въ наукахъ. По словамъ Hogg'а въ немъ не было даже искры генія его отца. Первый убитый имъ тетеревъ преисполнилъ сердце его родителя необыкновенною гордостью, какъ будто дѣло шло о чемъ-нибудь болѣе важномъ, съ тѣхъ поръ какъ онъ самъ сдѣлалъ свой первый удачный выстрѣлъ. Какія же чувства долины были волновать сердце Скотта, когда во время устроенной имъ игры въ мячъ на Carterhaugh'скомъ полѣ (декабрь 1815) его четырнадцатилѣтнему Вальтеру одна изъ дочерей герцога вручила древнее знамя ихъ клана, и онъ съ тріумфомъ проѣхалъ съ нимъ на своемъ пони вокругъ всей арены? На шестнадцатомъ году Вальтеръ ростомъ былъ выше шести англійскихъ футовъ и сталъ вѣрнымъ спутникомъ отца и въ лѣсу, и въ полѣ. Въ его жилахъ текла настоящая горская кровь, дававшая себя знать даже въ его отношеніяхъ къ товарищамъ по High School. Хотя отецъ его не безъ удовольствія принялъ бы его вступленіе въ сословіе адвокатовъ или судей, но, по всей вѣроятности, Скоттъ въ глубинѣ сердца еще болѣе сочувственно отнесся къ его рѣшенію, подобно старому Satchells'у, сдѣлаться на "soldier and no scholar", и онъ позволилъ сыну, но его желанію, лѣтомъ 1819 г. поступить прапорщикомъ въ 18-ый гусарскій полкъ. Несомнѣнно, Скоттъ, по пристрастію къ военной жизни, видѣлъ въ гусарѣ то современное положеніе, которое ближе всего подходило къ образу средневѣковаго горца. Его второй сынъ, Карлъ не обнаруживалъ подобнаго развитія тѣлесныхъ силъ; въ 1820 году онъ былъ ввѣренъ попеченіямъ почтеннаго духовнаго лица, John'а Williams'а въ Lampeter, такъ какъ разстройство въ родительскомъ домѣ въ это время сдѣлалось препятствіемъ его дальнѣйшихъ успѣховъ {Благодаря стараніямъ Скотта, мистеръ Williams нѣсколько лѣтъ спустя былъ назначенъ первымъ ректоромъ новооснованной Academy въ Единбургѣ.}. Еще ранѣе, когда Карлъ еще не достигъ зрѣлаго возраста, его отцу было сдѣлало по поводу его предложеніе относительно службы въ Индіи; но Скоттъ предназначалъ его для службы на родинѣ и поэтому послалъ его въ октябрѣ 1824 г. изъ Lampeter'а въ Оксфордъ. Равнымъ образомъ и обѣ дѣвочки долины были принимать участіе въ жизни на свободѣ и въ ея укрѣпляющихъ физическое здоровье упражненіяхъ онѣ рано выучились искусству ѣздить верхомъ. Напротивъ: того, литературная дѣятельность и связанная съ нею слава ихъ родителя долгое время оставалась неизвѣстною его дѣтямъ. Вальтеру было весьма непріятно, когда его школьные товарищи въ шутку называли его "дѣвою озера", такъ какъ онъ не имѣлъ никакого представленія объ этомъ духовномъ дѣтищѣ своего отца. При появленіи этого произведенія ему шелъ всего десятый годъ. Напротивъ того, Софіи было въ это время уже двѣнадцать лѣтъ. Джемсъ Баллантайнъ засталъ ее однажды одну въ кабинетѣ ея отца. "Ну, миссъ Софія", обратился онъ къ ней, -- "какъ вамъ нравится "Дѣва озера?" "0й, возвразила она въ сердечной простотѣ, -- "я ее не читала; папа говоритъ, что не можетъ быть ничего хуже для молодыхъ людей, какъ чтеніе плохихъ поэтическихъ произведеній".
   Если уже благодаря постояннымъ переселеніямъ изъ Единбурга въ Абботсфордъ, укрѣплялось физическое и духовное благосостояніе Скотта, то въ еще большей степей той же цѣли служили частые наѣзды и путешествія, без. которыхъ не могла обходиться Скоттова натура. Вскорѣ послѣ появленія "Waverley'а" (іюль 1814), Скоттъ получилъ приглашеніе принять участіе въ морскомъ путешествіи отъ Шотландской коммиссіи по надзору за маяками, съ членами которой онъ находился въ дружескихъ отношеніяхъ. Коммиссія эта предполагала сдѣлать объѣздъ на находившемся въ ея распоряженіи шестипушечномъ катерѣ шоттландскихъ береговъ и острововъ отчасти для осмотра уже существующихъ маяковъ, отчасти для опредѣленія мѣстъ постройки новыхъ. Поэтъ нашъ съ удовольствіемъ принялъ предложеніе, и экспедиція, продолжавшаяся съ 29-го іюля до 28-го сентября, отправившись изъ Leith'а къ Шотландскимъ и и Оркнейскимъ островамъ вокругъ сѣвернаго побережья Шотландіи, вдоль Гебридовъ къ сѣверному берегу Ирландіи, закончила свой объѣздъ въ Glasgow. Скоттъ отличился въ качествѣ хорошаго моряка и платилъ дань Нептуну лишь въ очень сильную непогоду. Онъ характеризуетъ эту поѣздку извѣстными стихами А. Cuningham'а:
   
   The world of waters was our home,
   And merry men were we.
   
   Скоттъ былъ необыкновенно доволенъ какъ обществомъ, въ которомъ во все продолженіе путешествія царило полное согласіе, такъ особенно созерцаніемъ величественныхъ красотъ природы, открывавшихся его взору, и изученіемъ исторіи, быта и обычаевъ этихъ романтическихъ острововъ. Обширный дневникъ, который онъ велъ на палубѣ, вовсе не предназначая его для печати, рисуетъ его любезнымъ и преданнымъ членомъ общества, а также проницательнымъ, образованнымъ и многостороннимъ наблюдателемъ. Поэтическіе плоды этого путешествія читающій міръ пожалъ въ его "Владыкѣ острововъ" и въ "Пиратѣ". Къ сожалѣнію, для Скотта этотъ прекрасный эпизодъ его жизни былъ омраченъ печальнымъ заключеніемъ, такъ какъ въ портѣ Rush на Ирландскомъ берегу онъ узналъ о скрывавшейся отъ него его спутниками кончинѣ герцогини, улыбка которой, по его словамъ, была для него лучшею наградою минстреля.
   Веспою слѣдующаго года (1815) мы находимъ Скотта въ сообществѣ супруги и старшей дочери въ Лондонѣ, гдѣ онъ не былъ втеченіи шести лѣтъ, и гдѣ снова онъ былъ почти подавленъ сочувствіемъ, удивленіемъ и лестными отзывами. "Будьте готовы", писала ему Joanna Baillie незадолго передъ тѣмъ,-- "что вы будете здѣсь предметомъ удивленія, не много меньшимъ, чѣмъ Русскій Царь или старый Блюхеръ". Два обстоятельства особенно выдѣляются въ этомъ вторичномъ пребываніи въ Лондонѣ: личное знакомство съ Байрономъ и пріемъ у принца-регента. Байронъ уже давно раскаивался въ своей юношеской выходкѣ противъ Скотта, и между ними при посредствѣ книгопродавца Murray'я уже нѣкоторое время установилось взаимное соглашеніе и обмѣнъ писемъ, къ которому Скоттъ сдѣлалъ первый шагъ. И личное знакомство обоихъ поэтовъ происходило преимущественно въ домѣ Murray1", гдѣ они почти ежедневно сходились на нѣсколько часовъ. Уважая другъ друга, какъ писатели, они скоро почувствовали взаимную склонность, какъ люди. Объ ихъ литературныхъ отношеніяхъ другъ къ другу намъ еще придется говорить подробнѣе въ слѣдующихъ главахъ. Скоттъ почтилъ своего великаго соперника, подаривъ ему кинжалъ съ золотою насѣчкою, когда-то принадлежавшій грозному Эльфи-бею, а Байронъ отплатилъ ему за это серебряною похоронною урною, которая была наполнена остатками изъ аѳинскихъ кургановъ, на которой онъ велѣлъ вырѣзать слова Ювенала: "Expende, quot libras in duce summo hivernes? Mors sola fatetur quantnla sint hominum corpuscula {"Взвѣсь, сколько фунтовъ вѣситъ величайшій вождь. Одна смерть можетъ показать, какъ ничтожна человѣческая персть", Juv. Sat. X, 147 и 172.}". Скоттъ велѣлъ присоединить къ этому еще слѣдующія слова: "Подарокъ лорда Байрона Вальтеру Скотту", и сверху помѣстилъ письмо Байрона, сопровождавшее этотъ подарокъ, и то и другое онъ включилъ въ свою коллекцію въ Абботсфордѣ. Къ сожалѣнію, мы должны прибавить, что письмо это было впослѣдствіи похищено у него какимъ-то странствующимъ собирателемъ рѣдкостей. Оба поэта искренно смѣялись при мысли о томъ, что подумаетъ свѣтъ о трагическомъ характерѣ этихъ взаимныхъ подарковъ.
   Несравненно болѣе свѣтлое впечатлѣніе производитыізвѣстіе о пріемѣ поэта у принца-регента. Принцъ уже давно высказывалъ желаніе лично познакомиться съ авторомъ "Марміона". Скоттъ, будучи предварительно представленъ ему во время "lever", былъ затѣмъ приглашенъ къ его столу. Общество было немногочисленное, но избранное и, какъ надѣялся принцъ, во вкусѣ Скотта. Бесѣда была тѣмъ оживленнѣе, такъ какъ принцъ не уступалъ своему гостю въ качествѣ блестящаго разскащика. О веселомъ и непринужденномъ тонѣ бесѣды лучше всего свидѣтельствуетъ анекдотъ, разсказанный Скоттомъ, и замѣчаніе, сдѣланное по этому поводу самимъ принцомъ. "Одинъ шотландскій судья", такъ началъ Скоттъ,-- "во время своихъ судейскихъ разъѣздовъ постоянно останавливался у зажиточнаго господина по близости отъ одного изъ городовъ, гдѣ происходилъ судъ, и такъ какъ оба они были страстными любителями шахматной игры, то часто просиживали цѣлую ночь, испытывая свои силы за шахматною доскою. Однажды весною партія къ утру еще не была приведена къ окончательному результату. "Нечего дѣлать, Дональдъ", сказалъ судья,-- "осенью я снова буду здѣсь; отложимъ окончаніе партіи до этого времени". Дѣйствительно, онъ возвратился въ октябрѣ, но уже не въ домъ своего хозяина, такъ какъ тотъ въ это время былъ уличенъ въ подлогѣ, и имя его находилось въ числѣ подсудимыхъ, которые долины были предстать на судъ его бывшаго гостя. Судъ призналъ его виновнымъ, и судьѣ не оставалось ничего болѣе, какъ произнести роковой приговоръ: "Ты будешь повѣшенъ за шею до тѣхъ поръ, пока не испустишь духъ, и да сжалится Господь надъ твоею несчастною душою!" Едва онъ произнесъ приговоръ и надѣлъ на голову шляпу, какъ благосклонно прошепталъ своему старому знакомому: "Ну, любезный Дональдъ, наконецъ-то и я сдѣлалъ вамъ матъ". Принцъ отъ души расхохотался при такомъ обращикѣ судейскаго юмора и затѣмъ провозгласилъ тостъ за автора "Веверлея", причемъ значительно посмотрѣлъ на Скотта. Тотъ съ благодарностью уклонился отъ такой чести, и прежде чѣмъ гости снова усѣлись, принцъ пригласилъ ихъ снова наполнить бокалы и выпить за здоровье автора "Марміона". "Ну, любезный Вальтеръ", прибавилъ онъ шутя, -- "наконецъ-то и я сдѣлалъ вамъ матъ". Регентъ имѣлъ обыкновеніе называть по имени тѣхъ лицъ, которымъ хотѣлъ оказать особое отличіе. Скоттъ впослѣдствіи оправдывался въ непризнаніи своего произведенія передъ своимъ повелителемъ тѣмъ, что всѣ они были въ то время, "почти готовы".
   Третье путешествіе, несравненно болѣе значительное, чѣмъ оба предыдущія, было предпринято Скоттомъ еще въ томъ же году. Мы уже знаемъ, какое пламенное желаніе имѣлъ Скоттъ посѣтить театръ войны на Пиринейскомъ полуостровѣ. Въ 1813 г. онъ испытывалъ не меньшее стремленіе увидать союзныя войска и ихъ лагерь, но и на этотъ разъ долженъ былъ сдержать свой порывъ. Но теперь, когда съ быстротою молніи по всей Англіи распространилась вѣсть о пораженіи Наполеона при Ватерлоо, онъ не могъ болѣе удержаться отъ потребности увидѣть по крайней мѣрѣ поле битвы, на которомъ окончилось поприще великаго завоевателя, родившагося въ одинъ день съ нимъ. Въ сопровожденіи нѣсколькихъ младшихъ своихъ друзей, Скоттъ 27 іюля поспѣшилъ черезъ Hull, Lincoln, Cambridge, Harwich, Helvoetsluis и Антверпенъ въ Брюссель. Чтобъ окупить свою поѣздку, онъ подобно позднѣйшимъ туристамъ, при отъѣздѣ заключилъ, при посредствѣ John'а Ballantyn'а, контрактъ съ Constable'ѣ относительно изданія своихъ путевыхъ писемъ. Поэтому вся эта поѣздка, какъ она ни соотвѣтствовала наклонностямъ Скотта, носитъ характеръ какой-то книгопродавческой сдѣлки и вслѣдствіе этого прямо противоположна путешествію на яхтѣ Маячной коммиссіи, не стоившему Скотту никакихъ издержекъ. Слѣдствіемъ этого условія было то, что всѣ письма, которыя Скоттъ посылалъ во время путешествія своему семейству или друзьямъ, послѣ прочтенія ихъ въ этомъ кругу, поступали затѣмъ въ руки Ballantyn'омъ для печати, и уже въ январѣ 1816 г. они вышли изъ подъ станка подъ заглавіемъ "Письма Павла къ своимъ роднымъ {Lockhart подражалъ имъ въ "Peter's Letters to his Kinsfolk".})". Только то обстоятельство, что, какъ мы выше видѣли, Скоттъ пожертвовалъ всю прибыль отъ продажи "Поля битвы при Ватерлоо" въ пользу семей павшихъ воиновъ, можетъ до нѣкоторой степени примирить насъ съ такою фабрикаціей) книгъ. Если Скоттъ, въ качествѣ добровольца, зналъ лишь веселую, мы бы сказали -- даже игрушечную сторону военнаго дѣла, то теперь въ Ватерлоо онъ познакомился и со стороною трагическою. И то, и другое было лишь поэтическими полюсами войны; прозы собственно военной службы онъ никогда не зналъ. Послѣ подробнаго обозрѣнія этого всемірнаго поля битвы, причемъ было собрано не мало сабель, ружей, пуль, кирассъ, крестовъ Почетнаго Легіона и другихъ рѣдкостей -- причемъ не были забыты и герцогъ, и другіе ближайшіе друзья -- путешествіе продолжалось черезъ Моясь, Валансьеннъ, Каморэ, Регонне и черезъ Пикардію въ Парижъ, гдѣ пестрая толпа войскъ всѣхъ націй въ высшей степени восхитила солдатское сердце Скотта. Нужно считать за чудо, что Скоттъ былъ замѣченъ въ этой сутолокѣ, и онъ, дѣйствительно, былъ обязанъ этимъ отличіемъ не своей поэтической славѣ, которая въ то время еще не достигла до французовъ и союзниковъ, но своимъ аристократическимъ знакомствамъ. Онъ представлялся не только Веллингтону, но и при посредствѣ лорда Cathcart'а самому императору Александру. Александръ, увидѣвъ его въ мундирѣ и замѣтивъ его хромоту, спросилъ поэта, служилъ ли онъ и гдѣ былъ раненъ. Скоттъ былъ доволенъ и тѣмъ, что хоть на первую часть вопроса могъ отвѣчать утвердительно, такъ какъ онъ дѣйствительно служилъ въ Шотландскомъ ландверѣ или ландштурмѣ; но на окончаніе вопроса принужденъ былъ дать отрицательный отвѣтъ и признаться въ томъ, что его хромота не болѣе, какъ физическій недостатокъ. Лордъ Cathcart нѣсколько смутился, но и онъ, и императоръ, были вполнѣ удовлетворены, когда Скоттъ присовокупилъ, что онъ тѣмъ не менѣе участвовалъ въ стычкахъ при Cross-Causeway и при Moredun'ской мельницѣ. Скоттъ познакомился также съ Блюхеромъ и другими военными свѣтилами, а казачій атаманъ Платовъ, особенно полюбившій Скотта, взялъ его съ собою на парадъ. Но никто изъ всѣхъ союзныхъ военачальниковъ и полководцевъ не оказалъ ему такого высокаго вниманія, можно сказать, почти благоговѣнія, какъ его соотечественникъ Веллингтонъ, и Скоттъ неоднократно самымъ краснорѣчивымъ образомъ вспоминалъ потомъ объ этомъ пріемѣ. На обратномъ пути Скоттъ въ послѣдній разъ въ Лондонѣ имѣлъ личное свиданіе съ Байрономъ.
   Какъ ни свѣтло протекли годы жизни Скотта за этотъ періодъ, все же и они были отчасти омрачены мрачными тѣнями и темными тучами, служившими какъ бы предвозвѣстниками угрожавшей ему близкой бури. 1819 годъ былъ для него въ извѣстной степени роковымъ: его со всѣхъ сторонъ обступили демоны недуга, смерти и политическихъ невзгодъ.
   Послѣ того какъ Скоттъ счастливо преодолѣлъ болѣзненный періодъ своего дѣтства, онъ пользовался ничѣмъ не нарушаемымъ, крѣпкимъ здоровьемъ до весны 1817 года, когда онъ внезапно занемогъ сильными спазмами желудка, продолжавшимися съ промежутками довольно долго, но въ концѣ концовъ, благодаря искусному леченію, постепенно прекратившимися. Весною 1819 г. болѣзнь эта возобновилась и притомъ съ удвоенною силою, не уступая никакому искусству врачей. Хотя врачи и удостовѣряли, что болѣзнь не представляетъ никакой опасности, тѣмъ не менѣе она сопровождалась такими невыносимыми болями, что уже однимъ этимъ угрожала жизни больнаго. Во время такихъ припадковъ выносливый больной кричалъ такъ громко, что вопли его были слышны не только во всемъ домѣ, но даже и въ саду. Ему были прописаны такія сильныя дозы опіума, что средства эти принесли его здоровью большій вредъ, чѣмъ самая болѣзнь. По собственному его свидѣтельству онъ однажды въ теченіе шести или семи часовъ принялъ шесть гранъ опіума, три грана ціанистаго кали и около 200 капель лавровишневыхъ капель, причемъ не достигъ замѣтнаго уменьшенія своихъ страданій. Лучшимъ средствомъ утишенія болей служили для него горячія ванны. Помимо спазматическихъ припадковъ онъ одновременно страдалъ разлитіемъ желчи. Конечно, въ это время онъ долженъ былъ соблюдать самаго строгою діэту. отчего исхудалъ, до такой степени, что его одежда моталась на немъ, какъ на птичьемъ пугалѣ. Волосы его замѣтно посѣдѣли. Въ одну изъ такихъ ночей онъ серьезно простился со всѣми своими, а тщеславный и взбалмошный графъ Buchan, глава семейства Erskin уже выработалъ подробную программу его похоронъ -- причемъ, конечно, предназначилъ себѣ первую роль, -- и настаивалъ, чтобы церемоніалъ этотъ былъ прочитанъ для вящаго удовольствія больнаго, однако долженъ былъ уступить передъ угрозами прислуги спустить его съ лѣстницы. Своимъ окончательнымъ выздоровленіемъ Скоттъ былъ обязанъ пріемамъ каломели, прописанной ему однимъ старымъ врачомъ, долгое время практиковавшимъ въ Остъ-Индіи. Затѣмъ предполагалось прибѣгнуть къ теченію Карлсбадскими водами. Кромѣ того, больной во время болѣзни высказывалъ желаніе "de courir le monde", и съ удовольствіемъ излагалъ своему старшему сыну, какъ будущему спутнику въ этомъ путешествіи, планъ предстоявшей поѣздки. Также и второй сынъ до нѣкоторой степени долженъ былъ принять въ ней участіе; Скоттъ предполагалъ помѣстить его въ Фелленбергскій институтъ. Все это должно было завершиться поѣздкою въ Испанію и Италію, такъ чтобы все путешествіе продолжалось не менѣе года. Однако изъ всѣхъ этихъ плановъ ни одинъ не былъ приведенъ въ исполненіе, такъ какъ Абботсфордъ и литературные труды сковывали Скотта несокрушимыми узами. Даже во время болѣзни онъ не былъ въ силахъ пресѣчь своихъ работъ. Будучи не въ состояніи держать перо въ рукахъ, Скоттъ прибѣгнулъ къ диктованію, причемъ самъ, стеная, лежалъ на софѣ, или же, чувствуя себя немного лучше и будучи воодушевленъ предметомъ своего творчества, прихрамывая, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Писцами ему по очереди служили то Laidlaw, то John Ballantyne; съ послѣднимъ онъ могъ работать успѣшнѣе, такъ какъ онъ записывалъ быстрѣе и не прерывалъ теченія его мыслей возгласами удивленія и восторга, какъ то дѣлалъ добродушный Laidlaw. При такихъ обстоятельствахъ были написаны " Ламермурская невѣста", "Легенда о Моптразѣ" и большая часть "Айвенго". Джемсъ Ballantyne свидѣтельствуетъ въ своихъ замѣткахъ, что Скоттъ, когда ему принесли печатный экземпляръ "Ламермурской невѣсты", не могъ припомнить ея содержанія; первоначальныя составныя части фабулы романа были для него ясны, но онъ никакъ не могъ припомнить, какъ онъ ими воспользовался, распредѣлилъ и изложилъ.
   Не только собственная болѣзнь поэта, но цѣлый рядъ смертныхъ случаевъ въ кругу его родныхъ и друзей, сроднили его съ мыслью о смерти, хотя всѣ эти смертные случаи были вполнѣ въ порядкѣ вещей. Въ 1816 году Скоттъ потерялъ своего брата Джона, такъ что изъ всѣхъ его братьевъ и сестеръ въ живыхъ оставался лишь братъ Ѳома въ Канадѣ, отъ котораго онъ былъ такъ далекъ разстояніемъ, что онъ былъ для него какъ бы уже не живымъ существомъ. Такъ какъ Джонъ не оставилъ послѣ себя наслѣдниковъ, то двое оставшихся въ живыхъ братьевъ раздѣлили между собою оставшееся послѣ него наслѣдство, простиравшееся до 6.000 ф. ст. Для нашего поэта такая часть была ни чѣмъ инымъ, какъ каплею влаги на раскаленномъ камнѣ. О смерти герцога, послѣдовавшей въ апрѣлѣ 1819 г. въ Лиссабонѣ, мы уже упоминали. Едва Скоттъ успѣлъ утѣшиться въ этой потерѣ, какъ ангелъ смерти сразилъ въ декабрѣ того же года его дядю Dr. Rutherford'а (апрѣля 15-го), его тетку Христіану (17-го) и наконецъ его мать (24-го). Тетка умерла, по счастью не успѣвъ получить извѣстія о неожиданной кончинѣ ея горячо любимаго брата, что безъ сомнѣнія было бы величайшимъ горемъ ея послѣднихъ дней. Всѣ трое родныхъ Скотта наслаждались счастливою старостью: безболѣзненно, въ полной памяти и въ лучахъ славы ихъ сына и племянника они достигали того предѣла, который, по словамъ Псалмопѣвца, положенъ человѣку. И жизнь ихъ была содержательна. О другихъ, почти единовременныхъ смертныхъ случаяхъ, близко отозвавшихся въ сердцѣ Скотта, мы можемъ упомянуть мимоходомъ; такова кончина его зятя, Чарльза Carpenter'а въ Индіи (1818 г.), супруги Вильяма Erskine'а и единственнаго сына его друга, Давида Юма.
   Въ то время, какъ всѣ эти потери сыпались на Скотта, всѣ его заботы и живѣйшее участіе были обращены на смутное состояніе тогдашнихъ политическихъ отношеній. Застой въ торговлѣ и промышленности послѣ окончанія войны, а также неотложная необходимость реформы парламента породили сильное возбужденіе въ радикальной партіи, тѣмъ болѣе опасное, что его пытались подавить насильственными мѣрами въ Манчестерѣ (16-го августа 1819) и еще кое-гдѣ. Въ Ирландіи дѣло дошло до кровавыхъ схватокъ, въ Нортумберлендъ и Глазго были двинуты войска гвардіи. "Болѣе 50,000 землекоповъ и угольщиковъ", говоритъ Скоттъ,-- "между Tyne'омъ и Wrea'омъ готовы къ поголовному возстанію". Носились слухи, что въ Глазго радикалы замышляли овладѣть оружіемъ и боевыми припасами. Единбургскій гарнизонъ поэтому былъ переведенъ на главную шоттландскую фабрику, а Единбургскій замокъ отдавъ подъ защиту старыхъ инвалидовъ и молодыхъ добровольцевъ. Изъ Бервика была вытребована артиллерія и боевые снаряды. Городскія власти были смущены и растеряны. При такихъ обстоятельствахъ Скоттъ чувствовалъ себя какъ бы снова перенесеннымъ ко временамъ добровольной службы въ конницѣ. Тогда дѣло шло о защитѣ противъ внѣшняго врага, теперь -- противъ внутренняго. Конечно, Скоттъ былъ уже не тотъ, что прежде; онъ уже не былъ беззаботнымъ, легкомысленнымъ юношей, теперь у него была жена и дѣти, движимая и недвижимая собственность, требовавшія защиты. Какъ опасенія французской высадки, такъ и возстанія радикаловъ кажутся намъ теперь, на разстояніи времени и пространства, черезчуръ преувеличенными у Скотта. Страхъ передъ революціею въ Англіи превратился у него почти въ idée fixe; по его искренній патріотизмъ и рвеніе къ исполненію долга не подлежатъ сомнѣнію даже въ глазахъ тѣхъ, которые не раздѣляли его политическихъ взглядовъ. Скоттъ соединился со своими сосѣдями Torwoodle и Скоттомъ изъ Gala для принятія энергичныхъ мѣръ и содѣйствовалъ образованію добровольнаго полка подъ именемъ "The Loyal Foresters", который долженъ былъ поддерживать правительство. Онъ и Скоттъ изъ Gala одни навербовали 200 человѣкъ. Изъ Единбурга, гдѣ его удерживали смерть и похороны, онъ посылалъ Laidlaw'у пространныя предписанія. Изъ своихъ собственныхъ людей онъ вооружилъ не менѣе 60-и человѣкъ. Они были одѣты въ простые мундиры и во все время службы получали опредѣленное жалованье. Состязанія въ стрѣльбѣ въ цѣль и другія военныя упражненія долины были служить увеселеніями ихъ службы. Неоднократно Скоттъ съ похвалою отзывается о вѣрности и преданности населенія своего графства и стэ полнымъ довѣріемъ относится къ его лояльности. Онъ самъ былъ назначенъ майоромъ этого ополченія; но такъ какъ онъ по чувствовалъ себя достаточно здоровымъ для того, чтобы лично нести службу, то онъ предполагалъ выхлопотать отпускъ для Вальтера и поручить ему охрану Ettrickfort'а. Его особенно радовало, что и зять его Lockhart готовился къ защитѣ, какъ настоящій добровольный рыцарь, и вмѣстѣ со своими сверстниками выказалъ себя достойнымъ потомкомъ древнихъ mosstrooper'омъ. Но всѣ эти приготовленія въ концѣ концовъ оказались излишними. Добровольному войску ни разу не пришлось показать себя на дѣлѣ, такъ какъ правительство отказалось принять на себя часть издержекъ. Еслибы герцогъ былъ еще живъ, жалуется Скоттъ, и еслибы его преемникомъ не былъ безсловесный ребенокъ, то дѣло приняло бы другой оборотъ. Къ счастью, всѣ опасенія и предохранительныя мѣры оказались излишними. "Весь этотъ радикальный заговоръ", говоритъ Скоттъ, -- "провалился къ черту, какъ только взялись за ружье и мечъ0.
   Какъ, по народнымъ примѣтамъ, за дождемъ слѣдуютъ солнечные дни, такъ и въ данномъ случаѣ за смутами 1819 года наступилъ годъ, въ который Скоттъ достигъ вершины общественнаго положенія, славы и богатства, годъ, въ который звѣзда Скотта достигла своего зенита. Мы уже видѣли, что принцъ-регентъ съ особымъ благоволеніемъ относился къ Скотту. Съ самаго начала онъ съ участіемъ слѣдилъ за поэтическою дѣятельностью Скотта и цѣнилъ въ немъ не только поэта, но и человѣка. Въ знакъ своего расположенія, онъ въ 1813 году по собственной иниціативѣ выхлопоталъ ему почетное назначеніе придворнаго поэта -- Poet Laureate. Эта должность, при условіи поэтически украшать дни рожденія членовъ королевскаго семейства и другіе придворные праздники, давала ежегодный доходъ въ 100 фунтовъ и традиціонную бочку Канарскаго вина; она уже давно утратила тотъ блескъ, который имѣла при Спенсерѣ и Драйденѣ, и мало по малу стала посмѣшищемъ остряковъ. Она была
   
   Profaned by Gibber and contemned by Gray.
   
   Послѣднимъ ея представителемъ былъ Pye, совершенно ничтожный и теперь давно уже забытый риѳмоплетъ. Для Скотта конечно не представлялось особенно заманчивымъ быть преемникомъ такого жалкаго стихокропателя, и единственное, что его соблазняло, было довольно не поэтическое соображеніе -- разсчетъ на ежегодный доходъ, который онъ по незнакомству съ обстоятельствами цѣнилъ слишкомъ высоко и который былъ для него особенно привлекателенъ въ критическій для него 1813 годъ. Скоттъ обратился къ герцогу, прося его совѣта, и герцогъ отвѣтилъ ему довольно категорично: "Придворный поэтъ Вальтеръ Скоттъ", писалъ онъ,-- перестаетъ быть Вальтеромъ Скоттомъ, авторомъ "Пѣсни", "Марміона" и т. д. Ваша муза была До сихъ поръ независима, не подводите же ее подъ ярмо! Подумайте лишь о томъ, что въ какой-нибудь высокоторжественный день ваши стихи будутъ обезображены цѣлою толпою хриплыхъ и сиплыхъ хористовъ къ вящшему назиданію епископовъ, пажей, фрейлинъ и т д. О ужасно, трижды ужасно!" Слѣдуя совѣту, Скоттъ отклонилъ предложеніе и притомъ съ такимъ тактомъ, что своимъ отказомъ снискалъ еще большее расположеніе регента.
   Между другими причинами своего отказа Скоттъ указывалъ на то обстоятельство, что онъ уже и безъ того имѣетъ счастье занимать двѣ офиціальныя должности; что принявъ на себя еще постъ, спеціально предназначенный писателю, онъ боится подвергнуться упреку въ томъ, что онъ употребляетъ во зло милости его королевскаго высочества въ ущербъ казнѣ и въ ущербъ другихъ столь же достойныхъ и не обезпеченныхъ кандидатовъ. Тутъ-же онъ обращаетъ вниманіе принца на Gonthey'а, который дѣйствительно вскорѣ и принялъ предложенную ему должность. Во имя справедливости мы должны присовокупить, что Southey, а равно и его преемники Wordsworth и Tennyson, возвратили этой должности прежнее достоинство, главнымъ образомъ, благодаря тому, что, соотвѣтственно съ духомъ времени, были уничтожены оды на рожденіе и т. п., стихотворенія на случай, и должность эта получила значеніе обыкновенной почетной пенсіи (синекуры).
   Немного лѣтъ спустя (1818 г.) принцъ-регентъ снова вспомнилъ о своемъ пріятелѣ Вальтерѣ и предложилъ ему санъ баронета. На этотъ разъ онъ намѣтилъ вѣрно. Баронетство есть первая наслѣдственная ступень англійской аристократіи, и именно наслѣдственность этого сана и придавала ему особую цѣну въ глазахъ Скотта, тогда какъ въ другихъ отношеніяхъ, по свидѣтельству самого Скотта, она представляла нѣкоторыя неудобства. Герцогъ и Скоттъ изъ Harden'а, какъ главы клана и семьи, безусловно совѣтовали принять предложеніе. Единственное препятствіе, останавливавшее Скотта, то-есть, сомнѣніе въ возможности достойнымъ образомъ поддерживать новый санъ -- было устранено завѣщаніемъ его зятя Карпентера, который, будучи бездѣтнымъ, отказалъ все свое пріобрѣтенное въ Индіи состояніе Скоттовымъ дѣтямъ, предоставивъ своей вдовѣ лить пожизненное пользованіе доходами. Все наслѣдство оцѣнивали (какъ впослѣдствіи оказалось слиткомъ высоко) приблизительно отъ 30 до 40 тысячъ фунтовъ ст., и Скоттъ утѣшалъ себя надеждою на то, что онъ, по своей "неисправимой привычкѣ", кое-когда будетъ "царапать" своимъ перомъ, такъ какъ серьезная писательская дѣятельность казалась ему несовмѣстимою съ новымъ аристократическимъ титуломъ. Остротою Фальстафа {Король Генрихъ IV, V, 3.}. "Мнѣ не по душѣ такая двусмысленная честь, какая досталась сэру Вальтеру" онъ самъ предупреждалъ своихъ зоиловъ; изъ его писемъ къ Moritt'у и къ Joann'ѣ Baillie мы ясно видимъ, на сколько образъ его мыслей былъ дѣйствительно аристократиченъ, и на сколько онъ считалъ себя способнымъ быть достойнымъ носителемъ не только рыцарскаго сана, но и сана высшихъ "земныхъ боговъ". Титулъ "графа Вальтера" сдѣлался для него, подъ вліяніями горской поэзіи, на столько родственнымъ, что онъ сознательно считалъ его вполнѣ подходящимъ, если не для себя лично, то во всякомъ случаѣ для своего сына или внука.
   Однако возвышеніе его въ новый сапъ состоялось лишь ко времени вступленія принца-регента въ права правителя, такъ какъ Скоттъ долженъ былъ лично явиться въ Лондонъ по случаю этого торжества. Скоттъ только 12-го марта 1820 года могъ предпринять это путешествіе, и нѣсколько дней спустя получилъ посвященіе въ рыцарскій санъ; посвященіе это имѣло для него особое значеніе по тремъ причинамъ: Во первыхъ, онъ не искалъ такого почета; во вторыхъ, онъ былъ первымъ, кому такая честь была оказана Георгомъ IV, и наконецъ, въ третьихъ, Скоттъ удостоился ея едино лично, а не "en masse". "Я всегда буду вспоминать съ удовольствіемъ", сказалъ ему король, -- "что посвященіе сэра Вальтера Скотта въ рыцарскій сапъ было первымъ въ мое царствованіе". Дѣйствительно, цѣль короля заключалась не въ одномъ изъявленіи своего благоволенія къ Скотту: онъ хотѣлъ въ его лицѣ выразить свое уваженіе къ литературѣ, и именно съ этой точки зрѣнія и общественное мнѣніе отнеслось къ новому назначенію. Лордъ Байронъ писалъ къ Murray'ю: "Съ этихъ поръ я всегда буду лучшаго мнѣнія о рыцарскомъ достоинствѣ: оно было даровано Скотту. Это первый поэтъ Великобританіи, удостоившійся рыцарскаго сана за свой талантъ".
   Вообще король осыпалъ Скотта знаками своего благоволенія и приказалъ сэру Томасу Lawrence'у написать его портретъ для галлереи въ Виндзорѣ. Lawrence говорилъ впослѣдствіи, что величайшими людьми, съ которыхъ ему пришлось писать портреты, были герцогъ Веллингтонъ и Скоттъ. Въ это же время нашъ поэтъ, по просьбѣ скульптора Chantrey'я, позволилъ ему снять съ себя бюстъ,-- лучшій и наиболѣе похожій изо всѣхъ, какіе сохранились до насъ; слѣпки съ него въ скоромъ времени получили необыкновенную популярность.-- Не смотря однако на такія дочести, не смотря даже на то, что и старшій сынъ Скотта въ это же время находился въ отпуску въ Лондонѣ, Скоттъ на этотъ разъ не такъ остался доволенъ своимъ пребываніемъ въ столицѣ и всею душою стремился къ своимъ горамъ, къ своимъ теплицамъ и постройкамъ. Онъ чувствовалъ, что Лондонъ и дворъ не могъ быть твердою почвою для его простой, сильной натуры. "Все это хорошо", говорилъ онъ, -- "на нѣкоторое время; но постоянно оставаться здѣсь это все равно, что пуделю стоять на заднихъ лапахъ". Это впечатлѣніе, безъ сомнѣнія, было усилено тѣмъ, что Скотту пришлось издержать въ Лондонѣ много денегъ -- болѣе 1000 ф. ст. Равнымъ образомъ и семейныя обстоятельства призывали его да родину. Его старшая дочь Софія уже съ половины февраля была помолвлена съ Локгартомъ, а такъ какъ по старинному шотландскому народному предразсудку, всѣ свадьбы, которыя совершались въ маѣ, приносили несчастье, то бракъ этотъ былъ назначенъ на послѣдніе дни апрѣля. Поэтому Скоттъ употребилъ всѣ старанія, чтобы какъ можно скорѣе покончить со всѣми дѣлами, сопряженными какъ съ новымъ назначеніемъ, такъ и со многими другими обстоятельствами, и со своимъ сыномъ, прапорщикомъ, поспѣшилъ въ Единбургѣ, гдѣ 29-го апрѣля была отпразднована свадьба -- просто, но въ истинно шотландскомъ духѣ.
   Нельзя не видѣть непонятнаго предопредѣленія въ томъ, что Скоттъ, при томъ неважномъ значеніи, которое онъ придавалъ роли писателя, долженъ былъ отдать руку своей любимой дочери именно писателю. Независимо отъ того, что Софія не была наслѣдницею ни имени, ни имущества своего отца, она тѣмъ не менѣе была его любимицею, точно такъ же, какъ старшая дочь Шекспира Сюзанна. Изъ всѣхъ своихъ сестеръ Софія питала самую искреннюю привязанность къ отцу; ея глаза загорались, лишь только онъ входилъ въ комнату, и для той, и для другого высочайшимъ наслажденіемъ были тѣ минуты, когда она могла пѣть подъ акомпаниментъ арфы народныя шотландскія пѣсни. Mr. Adolphus, который въ письмахъ къ Геберу {Iohn Leycester Adolphus, Letters to Richard Heber Esq., containing Critical Remarks on the Series of Novels beginning with Waverley and au Attemp to ascertain their Author, London, 1821.} путемъ цѣлаго ряда остроумныхъ соображеній указалъ на Скотта, какъ на автора романовъ Веверлеева цикла, совершенно вѣрно замѣчаетъ, что во всѣхъ его поэтическихъ и прозаическихъ произведеніяхъ выдающееся мѣсто занимаетъ любящій отецъ и его дочь. Женихъ Софіи, John Gibson Lockhart (род. 1794), былъ сынъ духовнаго лица въ Lanarkshire'ѣ (впослѣдствіи въ Glasgow) и получилъ образованіе въ Glasgow и Оксфордѣ. Въ 1816 г. въ Эдинбургѣ онъ былъ принятъ въ число адвокатовъ, но, подобно своему тестю, мало по малу промѣнялъ адвокатскую карьеру на карьеру писателя. Онъ былъ ревностнымъ тори и вмѣстѣ со своимъ единомышленникомъ и другомъ-профессоромъ Вильсономъ принадлежалъ къ числу первыхъ и наиболѣе выдающихся сотрудниковъ Blackwood'ова "Магазина." Скоттъ въ своемъ имѣніи устроилъ для юпой четы домикъ, "Chifswood Cottage", и въ этомъ уединеніи Локгартъ написалъ цѣлую серію романовъ, встрѣченныхъ публикою съ заслуженнымъ сочувствіемъ, причемъ, опять-таки подобно своему тестю, не называлъ своего имени. Къ его наиболѣе выдающимся литературнымъ трудамъ принадлежатъ его знаменитые переводы испанскихъ романсовъ (1821) и превосходная біографія Бёрнса (1825). Въ 1826 г. онъ переселился въ Лондонъ, гдѣ заступилъ мѣсто умершаго въ томъ же году Gifford'а въ качествѣ редактора "Quarterly Review" и велъ свое дѣло съ умѣньемъ, талантомъ и рвеніемъ. Онъ былъ Jcffrey'eMb своего журнала. Кромѣ того, позднѣе въ министерство Пиля онъ получилъ довольно выгодную синекуру. Не смотря однако на такія блестящія обстоятельства, онъ не пользовался счастьемъ. Онъ былъ высокомѣренъ, холодно эгоистиченъ, саракастиченъ и нетерпимъ, а кромѣ того на столько честолюбивъ, что никогда не могъ удовлетвориться даже пріобрѣтеннымъ имъ блестящимъ положеніемъ, а тѣмъ менѣе умѣть обращаться въ высшемъ кругу общества. Но болѣе глубокую рану, независимо отъ тѣхъ непріятностей, которыя онъ создалъ себѣ выше указанными чертами характера, ему нанесла преждевременная смерть трехъ его сыновей и его жены. Его пережила только одна дочь. Обстоятельства его кончины, очевидно преднамѣренно, походили на кончину его тестя. Вслѣдствіе расшатаннаго здоровья онъ передалъ редакцію "Quarterly", отправился въ Италію, не нашелъ тамъ желаннаго исцѣленія, возвратился на родину, велѣлъ перевезти себя въ Абботсфордъ и умеръ тамъ 25 ноября 1854 г. Его прахъ покоится въ Dryburgh'скомъ Аббатствѣ рядомъ съ родителями его жены. По отношенію къ Скотту онъ проявлялъ всегда сыновнюю привязанность; во время его финансовыхъ бѣдствій онъ оказывалъ ему постоянную поддержку, а во время его болѣзни заботливо за нимъ ухаживалъ. Въ своемъ завѣщаніи Скоттъ назначилъ его своимъ литературнымъ душеприкащикомъ, и благодаря этому назначенію, мы обязаны тѣмъ, что имѣемъ знаменитое жизнеописаніе Скотта. Это не только лучшее произведеніе Локгарта, но и истинное украшеніе англійской литературы, съ которымъ могутъ сравниться лишь немногія біографіи англійскія и неанглійскія. {Локгарту ставили въ вину, что его нетерпимость простиралась даже и на его тестя, и что онъ иногда между строкъ коварно пытался "to dishero him," какъ говоритъ Карлейль. Но въ біографіи его мы никакъ не можемъ найти доказательства этого общераспространеннаго мнѣнія.}
   Послѣ этого отступленія мы снова возвращаемся къ 1820 году. Возвышеніе Скотта въ рыцарскій санъ было со стороны правительства доказательствомъ признанія его заслугъ, что съ феодальной точки зрѣнія Скотта было для него источникомъ всякихъ почестей. За симъ въ томъ же году послѣдовали не менѣе блестящія выраженія признательности со стороны важнѣйшихъ ученыхъ корпорацій Англіи. Оксфордъ и Кэмбриджъ удостоили Скотта высшей академической степени-доктора гражданскаго права. Но такъ какъ онъ неоднократно встрѣчалъ препятствія къ личному принятію докторства, то все дѣло и ограничилось однимъ намѣреніемъ. Наконецъ въ ноябрѣ того же года "Эдинбургское Королевское Ученое Общество" въ его, любезномъ романтическомъ родномъ городѣ" единогласно избрало его своимъ президентомъ и тѣмъ всенародно поставило его во главѣ литературы и науки въ его отечествѣ. Это было высочайшею литературною почестью, которую могла оказать ему Шотландія, и никто не.былъ ея болѣе достоинъ, чѣмъ сэръ Вальтеръ Скоттъ.
   

X.
Романы Веверлеева цикла.
1814--1831.

   Исторія возникновенія "Веверлея" извѣстна. Еще въ 1805 г. Скоттъ въ видѣ опыта написалъ первыя главы и показалъ ихъ Erskine'у. Такъ какъ этотъ послѣдній не могъ дать ему опредѣленнаго отвѣта и склонялся скорѣе къ отрицанію, да и самъ Скоттъ, не смотря на свою склонность къ разсказамъ въ товарищескомъ кружкѣ, не вполнѣ довѣрялъ своимъ силамъ, то рукопись была отложена въ сторону, и лишь въ 1813 г. она снова случайно попала подъ руки Скотту въ заброшенной конторкѣ, въ которой онъ хранилъ рыболовныя принадлежности. Это случилось какъ разъ въ ту пору, когда съ одной стороны успѣхъ его эпиллій примѣтно уменьшался, а съ другой -- когда его дѣловыя сношенія съ Ballantyne'ами болѣе чѣмъ когда-либо требовали литературнаго заработка. Все это побудило его отважиться подъ глубочайшимъ incognito на попытку приняться за прозаическій романъ, и Скоттъ сталъ работать съ такимъ успѣхомъ, что Erskine, по окончаніи перваго тома, окончательно измѣнилъ свое первоначальное мнѣніе, а къ его похваламъ присоединились и Ballantyne'ы. Въ невѣроятно короткій срокъ -- отъ 4-го іюня до 1-го іюля -- во время сессіи въ Эдинбургѣ были окончены второй и третій томы, такъ что все произведеніе могло быть выпущено 7-го іюля. О неутомимомъ прилежаніи Скотта въ эти дни Локгартъ разсказываетъ поразительный анекдотъ: Локгартъ, въ то время еще молодой человѣкъ, приготовлявшійся къ адвокатской дѣятельности, именно въ эти недѣли пріѣхалъ въ Эдинбургъ и вмѣстѣ съ другими молодыми людьми былъ приглашенъ на обѣдъ къ William'у Menzies'у, впослѣдствіи бывшему губернаторомъ на "Мысѣ Доброй Надежды". Послѣ обѣда, захвативъ съ собой вино, они удалились въ библіотеку, окна которой выходили на небольшой дворикъ, въ концѣ котораго видны были окна рабочей комнаты Скотта. Пока весело бесѣдовали за полными стаканами, Локгартъ сталъ замѣчать, что хозяину что-то не по себѣ, и обратился къ нему съ вопросомъ о его здоровьѣ. "О нѣтъ", возразилъ онъ,-- "я буду чувствовать вполнѣ хорошо, если только вы будете такъ добры и помѣняетесь со мною мѣстами. Со своего мѣста я не могу не видѣть проклятой руки, уже много испортившей мнѣ крови и уже не въ первый разъ не позволяющей мнѣ со спокойною совѣстію осушать стаканы. Все время, пока мы здѣсь сидимъ, я не могъ отъ нея оторваться, и она не остановилась ни на секунду: листъ исписывается за листомъ и откладывается въ общую кучу, и такъ продолжается до тѣхъ поръ, пока подадутъ свѣчи и Богъ вѣсть еще сколько времени послѣ. И это каждый вечеръ -- и я не могу выносить этого зрѣлища, если только самъ не сижу надъ книгами", "Ну это, конечно, какой-нибудь бездарный, сумасшедшій писака!" воскликнулъ Локгартъ. "Нѣтъ друзья, я очень хорошо знаю, чья это рука. Это никто иной, какъ Вальтеръ Скоттъ".
   Такъ-то, говоря словами самого Локгарта, неутомимая рука поэта, привела въ смущеніе веселыхъ юношей и, какъ знаменитая надпись на стѣнѣ, разстроила Валтасарово пиршество.
   "Веверлей" явился безъ имени автора: кромѣ Erskine'а и Ballantyne'омъ, еще только Morritt и, быть можетъ, герцогъ, (были посвящены въ тайну. Не смотря на это, Скоттовы друзья не могли сомнѣваться въ истинномъ авторѣ. Jefrey даже готовъ былъ поклясться, что романъ принадлежитъ перу Скотта; "монахъ" Lewis и издатель Constable равнымъ образомъ признали его перо, и Morritt въ письмѣ къ Скотту говоритъ, что онъ не очень-то благодаренъ за оказанное ему довѣріе, потому что развѣ возможно было бы для него не узнать автора? И Southey скоро раскрылъ тайну. Профессоръ Hume говоритъ, что авторъ долженъ происходить изъ іаковитской семьи, что онъ кавалеристъ-доброволецъ и шотландскій ученый юристъ, и просилъ Скотта угадать, кто соединяетъ въ себѣ всѣ эти качества. Впослѣдствіи число посвященныхъ возросло. Такъ "Эттрикскій пастухъ", недолго думая, велѣлъ вытѣснить на переплетѣ Веверлеевыхъ романовъ заглавіе: "Scott's Novels"; Байронъ ни минуты не сомнѣвался, а Murray, послѣ появленія "Old Mortality", писалъ Скотту: "Эти романы написаны или Вальтеромъ Скоттомъ, или самимъ чортомъ". Не смотря на все это, Скоттъ рѣшился упорствовать въ своемъ incognito и съ удивительнымъ успѣхомъ игралъ свою роль передъ большою публикою до самой смерти. Конечно, впослѣдствіи это было лишь маскою, и тайну его никоимъ образомъ нельзя приравнять къ тайнѣ "Писемъ Юніуса", быть можетъ, единственной литературной тайнѣ, до сихъ поръ не разрѣшенной съ достовѣрностью. Инкогнито Скотта, по словамъ Carlyle'я, походило на инкогнито путешествующаго монарха.-- Причины такой анонимности были весьма разнообразны. Въ характерѣ Скотта была, какъ мы уже упоминали, нѣкоторая склонность къ маскировкѣ, и весьма интересно наблюдать, какъ Скоттъ постоянно мѣняетъ свои маски, сколько въ немъ изобрѣтательности для изысканія средствъ отклонить всякое подозрѣніе въ его истинной личности. Онъ выдаетъ себя то за "Peter Patison и Jedediah Cleishbotham", то за "Капитана Clutterbuck", "Dr. Dryasdast", "Chrystal Croftangry" или "Malachi Malagrowther". Безъ сомнѣнія, главною причиною этого маскарада было то, что положеніе романиста казалось ему несовмѣстнымъ съ его служебнымъ положеніемъ. "Если судьи имѣютъ санъ монаха" говоритъ онъ въ письмѣ къ Morritt'у, -- "то клэрки представляютъ изъ себя нѣчто въ родѣ мірскихъ братьевъ, отъ которыхъ требуется нѣкоторая торжественность поведенія и осанки". Впрочемъ не только его служебное положеніе, но и мѣсто, занимаемое имъ въ обществѣ, Скоттъ считалъ невполнѣ совмѣстнымъ съ ролью романиста, особенно въ пуритански настроенной Шоттландіи; и дѣйствительно, роль эта сдѣлалась почетною только со времени его личной дѣятельности въ этомъ направленіи. Кромѣ того, своимъ инкогнито онъ избѣгалъ непріятныхъ для него литературныхъ толковъ и пересудовъ. Онъ никогда не высказывался о своихъ литературныхъ трудахъ, даже во время горячечнаго бреда, въ который онъ по временамъ впадалъ въ теченіи своей послѣдней болѣзни. Напротивъ, въ бесѣдахъ съ Moore'омъ, во время пребыванія послѣдняго въ Абботсфордѣ (1825), онъ охотно признавалъ себя авторомъ Веверлеевыхъ романовъ; съ его стороны онъ могъ не опасаться мелкой ежедневной болтовни: и скрываться передъ такою одаренною природою было бы даже недостойно. Скоттъ не считалъ себя виновнымъ въ обманѣ читающей публики: вина его была бы лишь въ совершенно противоположномъ случаѣ, то-есть, если бы онъ ставилъ свое имя на книгахъ, не имъ сочиненныхъ. До его мнѣнію, писатель совершенно въ правѣ по собственному желанію открывать или скрывать свое имя. Въ послѣднемъ случаѣ писатель получаетъ то преимущество, что можетъ высказываться съ большею свободою и съ меньшею личною отвѣтственностью. Что же касается денежнаго вопроса, то становится само собою очевидно, что въ данномъ случаѣ онъ только потерялъ, скрывая свое имя. Но это неудобство, если оно и существовало, то лишь относительно двухъ или трехъ первыхъ романовъ; съ теченіемъ времени "авторъ Веверлеевыхъ романовъ" получалъ плату не меньшую той. какую получалъ бы и "Вальтеръ Скоттъ". Съ другой стороны, инкогнито никогда не теряло своего соблазна для любопытныхъ, и Скоттъ, быть можетъ, въ этомъ отношеніи выигралъ болѣе, чѣмъ при открытомъ признаніи своего имени.
   Мы недавно говорили, что Скоттъ, непосредственно послѣ выпуска "Веверлея", предпринялъ увеселительную поѣздку, продолжавшуюся нѣсколько недѣль въ обществѣ "Маячной коммиссіи". По своемъ возвращеніи онъ снова погрузился въ литературные труды -- даже, повидимому, онъ не прекращалъ ихъ и во время самаго путешествія. Превзошедшій всѣ ожиданія пріемъ, оказанный "Веверлею", былъ слишкомъ заманчивъ и не могъ не возбудить въ Скоттѣ желанія и и увѣренности продолжать свои труды въ томъ же направленіи. Когда вслѣдъ затѣмъ 25-го декабря (1814) онъ отослалъ въ печать послѣднюю рукопись "Владыки острововъ", онъ писалъ своему издателю, что онъ намѣренъ "отправиться въ Абботсфордъ и тамъ нѣсколько освѣжить "свою машину". Однако, въ чемъ же должно было состоять это "освѣженіе"? Въ томъ, что онъ съ безпримѣрною быстротою написалъ второй романъ, который подъ заглавіемъ "Guy Mannering" появился въ свѣтъ 24-го февраля слѣдующаго года. Съ прискорбіемъ мы должны присовокупить, что это необыкновенное рвеніе и на этотъ разъ было вызвано денежными причинами. Успѣхъ новаго романа былъ еще грандіознѣе: 2.000 экземпляровъ перваго изданія были распроданы на слѣдующіе же дни, и втеченіи трехъ слѣдующихъ мѣсяцевъ потребовалось второе и третье изданія, всего въ числѣ 5.000 экземпляровъ. Этотъ блестящій пріемъ окончательно опредѣлилъ дальнѣйшее направленіе литературной дѣятельности Скотта: настоящій путь былъ найденъ, открытъ настоящій кладъ, и съ этого времени вплоть до послѣдней болѣзни Скотта не проходило ни одного года, въ который "авторъ Веверлея" не выдавалъ бы хоть одного романа {Такъ какъ подробное упоминаніе о каждомъ романѣ "автора Веверлея" не входитъ въ нашу программу, то мы приведемъ здѣсь ихъ хронологическій перечень: 1814. Waveriey.-- 1815. Guy Mannering.-- 1816. The Antiquary. Tales of my Landlord, 1 series (Black Dwarf и Old Mortality).-- 1817. Rob Roy.-- 1818. Tales of my Landlord, 2 series (The Heart of Midlottian).-- 1819. Tales of my Landlord, B series (The Bride of Lammernioor и Legend of Montrose). Jvanhoe.-- 1820.The Monastery. The Abbot.-- 1821. Kenilworth. The Pirate.-- 1822. The Fortunes of Nigel.-- 1828. Peveril of the Peak. Quentin Durward. St. Ronan's Well.-- 1824. Redgauntlet.-- 1826. Tales of the Crusaders (The Betrothed и The Talisman).-- 1826. Woodstock.-- 1827. Chronicles of the Canongate, 1 series (The Two Drovers, The Highland Widow, The Surgeon's Dauhter).-- 1828. Chronicles of the Canongate, 2 series (The Fair Maid of Perth).-- 1829. Anne of Geierstein.-- 1831. Tales of my Landlord, 4series (Count Robert of Paris и Castle Dangerous).}. Они слѣдовали одинъ за другимъ такъ быстро, что публикѣ едва хватало времени прочитывать ихъ, и въ семнадцатилѣтній періодъ времени они составили библіотеку изъ 29-ти различныхъ произведеній, появившихся первоначально въ 74-хъ томахъ. Даже одинъ механическій трудъ, необходимый для появленія въ свѣтъ такой массы произведеній, вызываетъ нате изумленіе, въ особенности если мы припомнимъ, что лишь въ двухъ или трехъ исключительныхъ случаяхъ Скоттъ обращался къ помощи писца. Единственный поэтъ, который превзошелъ Скотта въ плодовитости, былъ Лопе де Вега, который, по разсчету Прескотта {Essays, 168.}, втеченіи своей пятидесятилѣтней писательской дѣятельности еженедѣльно выдавалъ въ свѣтъ по одному драматическому произведенію, не считая 21-го тома in 4о его другихъ сочиненій, между которыми находимъ пять эпическихъ поэмъ. Вѣдь Лопе написалъ же однажды по поводу пари съ Монтальваномъ, въ одно утро, съ 5-ти часовъ утра до обыкновеннаго времени завтрака., трехъ-актную пьесу въ стихахъ, тогда какъ Монтальванъ, вставъ въ 2 часа, едва могъ окончить свою пьесу къ 11ти часамъ вечера. Очевидно, Скоттъ болѣе времени удѣлялъ наслажденіямъ жизнью, чѣмъ Лопе. Вообще Скоттъ склоненъ считать свою плодовитость саму по себѣ за особую заслугу и считаетъ ее существеннымъ условіемъ для знаменитости писателя. Лучшіе писатели всѣхъ странъ, говоритъ онъ, были въ то же время и наиболѣе объемистыми. Ью этого еще мало: почти каждый новый романъ Вальтера Скотта заставляетъ снова удивляться изобрѣтательности и искусству изображенія автора, который своимъ волшебнымъ жезломъ открываетъ своему искусству все новые и новые источники, вызываетъ къ поэтической жизни все новые и новые эпизоды исторіи. Подъ конецъ съ нимъ произошло почти то же, что и съ Гетевымъ ученикомъ колдуна: онъ уже не могъ укротить волшебнаго потока, онъ(не могъ перестать писать, хотя прекращеніе это было для него и необходимо, и желательно. Къ прозвищу "Великій Незнакомецъ", которое далъ ему James Ballantyne, вскорѣ присоединилось другое: "Великій волшебникъ", за которое онъ долженъ быть благодарнымъ профессору Вильсону (Christopher North), и на автора "Веверлея", благодаря такому волшебству и такой неистощимости, стали смотрѣть почти какъ на восьмое чудо свѣта.
   Такая плодовитость, само собою, возможна лишь при содѣйствіи силы воображенія, но и она станетъ намъ понятною лишь въ томъ случаѣ, если мы обратимъ вниманіе на то, какъ В. Скоттъ привыкъ работать, а также и на обстоятельства, способствовавшія ему въ этомъ отношеніи. Мы уже ранѣе неоднократно имѣли случаи упоминать о рѣдкой памяти Скотта, теперь достаточно одного примѣра, дабы охарактеризовать эту способность во всей ея полнотѣ. Когда Hogg создалъ свою балладу Gilinan's-Cleuch, состоявшую изъ 88 строфъ (создалъ, но не написалъ, потому что въ то время онъ еще не умѣлъ писать), онъ продекламировалъ ее Скотту, а три года спустя Скоттъ по собственному свидѣтельству Hogg'а могъ прочитать ее наизусть, слово въ слово, не пропустивъ и не измѣнивъ ни одного стиха, не смотря на то, что за все это время ему не пришлось прослушать ее или прочесть во второй разъ. Точно такъ же твердо сохранились въ его памяти "Aberbrothock'скій Аббатъ" Southey и другія баллады {Hogg, Domestic Maners, 67 сл.}. Вообще не было ни одной шотландской баллады, которой онъ не зналъ бы въ совершенствѣ. Такая память сохраняетъ не только всѣ событія, но и всѣ плоды его собственныхъ занятій, равно какъ и всякое сообщеніе другихъ лицъ и притомъ съ такою точностью, что онъ не имѣлъ надобности въ кропотливыхъ и отнимающихъ много времени вспомогательныхъ средствахъ, при помощи которыхъ другіе писатели пополняютъ пробѣлы своей памяти. Историческія и антикварныя изслѣдованія, на которыя опираются всѣ его романы, были закончены за много лѣтъ ранѣе, и все же Скотту не представлялось необходимымъ освѣжать ихъ въ своей памяти. Къ довершенію всего этого Скоттъ для матеріальной стороны своихъ романовъ съ самаго начала нашелъ громадную поддержку въ лицѣ таможеннаго чиновника Train'а въ Newton Stewart (близъ Wigton'а), обратившаго на себя вниманіе Скотта небольшимъ томикомъ стихотвореній. Train сдѣлалъ много основательныхъ подготовительныхъ работъ для спеціальной исторіи Galloway, но ради Скотта отказался отъ собственной писательской дѣятельности и съ этихъ поръ съ самоотверженною преданностью сталъ дѣлиться съ нимъ всѣми плодами своихъ изслѣдованій и дѣлать богатые вклады въ его собранія.-- Почти всѣ свои романы Скоттъ задолго до ихъ появленія переживалъ въ самомъ себѣ; всѣ они были для него любимыми воздушными замками, точно такъ же какъ и самъ себѣ онъ представлялся однимъ изъ величайшихъ воздушныхъ архитекторовъ и никогда не могъ вспомнить такого періода времени, въ который онъ оставался бы безъ такой воздушной работы. Безъ воздушныхъ замковъ, говоритъ онъ, жизнь перестаетъ быть жизнью. Оттого-то и происходило, что для него писаніе романовъ было скорѣе непосредственнымъ изліяніемъ, чѣмъ строго обдуманною работою,-- наплывомъ его внутренняго содержанія, причемъ форма не представляла для него ни малѣйшаго затрудненія или задержкѣ.
   Въ его дневникѣ мы находимъ открытое признаніе отсутствія плана въ его работахъ. "У меня нѣтъ ни малѣйшаго представленія", жалуется онъ по поводу "Вудстока", -- "о томъ, какъ я доведу дѣло до развязки, и я нахожусь совершенно въ такомъ же положеніи, въ какомъ мнѣ случалось находиться ранѣе, когда я плуталъ по незнакомой мѣстности. Я всегда старался ѣхать по самой живописной дорогѣ и, въ концѣ концовъ, приходилъ къ убѣжденію, что она-то и была кратчайшею или казалась мнѣ такою. То же и съ моемъ писательствомъ. Я никогда не могъ заранѣе начертать планъ или же, начертавъ твердо его придерживаться; во время самаго процесса творчества нѣкоторые пассажи растягивались, другіе сокращались или выпускались, личности то выдвигались, то скрывались на второй планъ, вовсе не сообразно съ ихъ положеніемъ въ первоначально намѣченномъ планѣ произведенія, но лишь сообразно съ тѣмъ успѣхомъ (или наоборотъ), съ которымъ мнѣ удавалось его выполнить, Я стремился лишь къ тому, чтобы сдѣлать привлекательнымъ то, что я пишу въ данную минуту, а все остальное предоставлялъ на волю судебъ. Такая удача или неудача, предоставленная наугадъ на волю судьбы, конечно, опасная метода,-- я съ этимъ согласенъ,-- но измѣнить это не въ моей власти... Однако, я не желалъ бы, чтобы молодые писатели подражали моей беззаботности".
   Лучшія мысли приходили Скотту обыкновенно по утрамъ, когда способности его были всего сильнѣе и напряженнѣе. Онъ охотно оставался нѣкоторое время въ постели "мечтая", и затѣмъ, садясь за письменный столъ, такъ скоро заносилъ на бумагу все передуманное, что ему не приходилось почти вычеркивать или измѣнять ни одного слова. И именно тогда, когда онъ работалъ всего поспѣшнѣе, его работа удавалась ему лучше, долгія же отсрочки только вредили дѣлу. Все написанное утромъ обыкновенно въ тотъ же день отправлялось въ типографію. Онъ любилъ, чтобы наборщикъ, такъ сказать, слѣдовалъ по его пятамъ, и часто типографія еле-еле успѣвала въ этомъ. Тогда какъ свои стихотворныя произведенія Скоттъ переработывалъ по два и по три раза, его романы всѣ безъ исключенія суть результаты перваго порыва; Карлэйль характеризуетъ ихъ какъ вѣнецъ спѣшной работы. Онъ съ самымъ рѣшительнымъ порицаніемъ высказывается по поводу такого импровизированнаго способа писанія; но для Скотта онъ былъ самымъ естественнымъ и успѣхъ вполнѣ подтверждалъ это. Кто знаетъ, быть можетъ, и методъ работы Шекспира былъ весьма близкаго рода? Другой методъ не довелъ бы Скотта до цѣли, и только ему Веверлеевы романы обязаны своею непосредственностью и свѣжестью, конечно, впрочемъ и своими недостатками, которые мы вовсе не желаемъ скрывать. Слогъ Скотта, по мнѣнію Chambers'а, былъ небреженъ и неправиленъ, и ни въ прозѣ, ни въ поэзіи онъ не былъ безукоризненнымъ стилистомъ. Очевидно, въ этомъ отношеніи сужденіе его соотечественниковъ должно быть для насъ наиболѣе цѣнно. Главный недостатокъ Скотта, вытекавшій изъ такой спѣшной работы, заключался въ его расплывчивости, проявляющейся главнымъ образомъ въ началѣ его романовъ. Скоттъ это сознаетъ и извиняется въ этомъ передъ своими читателями съ свойственнымъ ему юморомъ въ пятой главѣ "Веверлея". Растянутость начала въ концѣ романа смѣняется излишнею поспѣшностью. Только тогда, когда Скоттъ приближается къ концу третьяго тома, онъ начинаетъ задумываться о развязкѣ. "Какъ-то придется мнѣ вмѣстить развязку въ указанныхъ ей предѣлахъ", восклицаетъ онъ въ "Аннѣ Гейерштейнъ";-- "я долженъ прибѣгнуть къ tour de force и преодолѣть время и пространство".
   Въ связи съ такимъ методомъ работы стоитъ и то обстоятельство, что въ кругу Веверлеевыхъ романовъ мы не замѣчаемъ никакого прогресса. Послѣдній изъ нихъ отнюдь не лучше первыхъ, но наоборотъ значительно слабѣе. Это то же явленіе, которое замѣчается и въ его эпилліяхъ. Весьма естественно, что такъ какъ форма романовъ не была результатомъ работы и изученія, то не можетъ быть и рѣчи о ихъ постепенномъ совершенствованіи. У Скотта никогда не можетъ быть и рѣчи объ изученіи теоріи и науки композиціи; единственное, что онъ изучалъ, и притомъ изучалъ основательно, -- это сценаріумъ, костюмы и древности. Классификація его романовъ основана отчасти на внѣшнихъ причинахъ, на тѣлесномъ и духовномъ настроеніи автора въ моменты творчества, на возрастѣ и состояніи здоровья, отчасти на выборѣ содержанія и характеровъ. Какъ въ эпилліяхъ, такъ и въ романахъ стиль постепенно впадалъ въ манерность, а композиція принимала механическій характеръ, при которыхъ болтливость а внѣшнія описанія возрастали въ той же мѣрѣ, въ какой исчезали діалоги и юморъ. Изображеніе характеровъ мало по мало ослабѣвало, а интрига теряла свою интенсивность. Отдѣльные эпизоды и вводные разсказы становились многочисленнѣе, и вмѣсто порывистой жизненности выступаетъ мелочность и холодность. Однимъ словомъ романы все болѣе и болѣе становятся разсказами., Въ этомъ отношеніи согласны всѣ критики отдѣльныхъ романовъ. Счастливый замыселъ, конечно, имѣетъ величайшее значеніе. Счастливо избранные и вполнѣ обдуманные авторомъ сюжеты, напримѣръ, изображеніе шотландской жизни,-- получаютъ особенно вѣрную и живую характеристику въ лицѣ историческихъ лицъ, а равно и интересную и.ловко выполненную фабулу, и особенно замѣчательно, что постепенное ослабленіе художественнаго значенія романовъ Скотта, идетъ рука объ руку съ удаленіемъ ихъ съ почвы Шотландіи,! пока авторъ въ концѣ концовъ не приводитъ насъ на Босфоръ и Востокъ.
   Какъ относительно эпиллій, такъ и относительно романовъ нельзя не признать, что главная причина ихъ необыкновеннаго успѣха заключалась въ томъ обстоятельствѣ, что они въ англійской литературѣ явились совершенно новымъ видомъ словесныхъ произведеній. Англійскій романъ, какъ извѣстно, достигъ процвѣтанія въ серединѣ XVIII вѣка (1740--1760), имена Ричардсона, Фильдинга, Смолетта, Стерна и Гольдсмита всегда будутъ считаться звѣздами первой величины на небесномъ сводѣ англійской литературы. До него, какъ справедливо замѣчаетъ Скоттъ, Купидонъ былъ всевластнымъ божествомъ романической поэзіи, и поэтому не слѣдуетъ удивляться тому, что и Ричардсонъ не могъ вполнѣ освободиться отъ господства этого слѣпого божка. Романы его преслѣдуютъ ясно выраженныя нравственныя тенденціи; кромѣ того, они написаны въ эпистолярной формѣ и свыше мѣры растянуты. Геттнеръ {Исторія литературы XVIII стол, I, 438 слл.} опредѣляетъ ихъ какъ моралистическіе семейные романы, тогда какъ въ противоположность Ричардсону, романы Фильдинга, Гольдсмитта и Смолетта, онъ называетъ комическими, а романы Стерна юмористическими. Но общую основу всѣхъ этихъ второстепенныхъ видовъ, какъ и у Ричардсона, составляетъ семейная и общественная жизнь. Ихъ предметомъ служитъ индивидуальная личность въ ея внѣшнихъ и внутреннихъ проявленіяхъ, и поэтому романы эти даютъ намъ скорѣе біографію, чѣмъ фабулу, задуманную по строго составленному плану. Кромѣ того, они бичуютъ заблужденія и пороки своего времени и поэтому вмѣщаютъ въ себѣ выраженныя или невыраженныя нравственныя проповѣди. Ихъ ближайшимъ родственникомъ по духу въ другой области является Hogarth, который представляется намъ не столько живописцемъ, сколько сатирическимъ проповѣдникомъ нравственности и съ полнымъ правомъ причисляется къ числу англійскихъ юмористовъ. Фильдингъ съ двухъ точекъ зрѣпія можетъ быть сопоставленъ со Скоттомъ; во всемъ своемъ существѣ онъ былъ спеціально носителемъ англійской національности и сохранялъ прекрасныя отношенія со всѣми классами общества. Къ сожалѣнію, эта близость способствовала тому, что онъ велъ низменный и разнузданный образъ жизни, тогда какъ Скоттъ не только упрочилъ свое аристократическое положеніе, но и утвердилъ его и возвысилъ. За семейнымъ романомъ, какъ мы однимъ выраженіемъ можемъ опредѣлить весь этотъ классъ, послѣдовалъ, введенный Вальполемъ, "готическій романъ съ привидѣніями", о которомъ мы упоминали въ своемъ мѣстѣ. Вальполь (1716--1797) во многихъ отношеніяхъ представляетъ несомнѣнное сходство со Скоттомъ; подобно ему онъ съ дѣтства былъ антикваріемъ и преданіямъ ревнителемъ старинныхъ хроникъ и рыцарскихъ исторій, и, какъ у Скотта, его романтика достигла своего апогея въ постройкѣ его готическаго замка "Strawberry Hill". Его "Замокъ Отранто" (1764) былъ, говоря словами Скотта, первою современною попыткою построить разсказъ занимательнаго содержанія на почвѣ старинныхъ рыцарскихъ романсовъ. По этому случаю мы не долины забывать, что въ; англійской литературѣ дѣлается строгое различіе между двумя родами романа: между тѣмъ, вѣроятность котораго не утрачивается ни въ какую эпоху (novel), и тѣмъ, который бываетъ вѣроятенъ только въ современную ему эпоху (romance). Семейный романъ Ричардсона. Фильдинга и Смолетта относится къ первому роду, готическій романъ Вальлолевой школы ко второму; онъ пользуется сверхестественнымъ міромъ. Попытка m-rs Radcliff объединить оба эти рода, заключавшаяся въ томъ, что въ концѣ своихъ романовъ она объясняла все чудесное естественными причинами,-- надо считать вполнѣ неудавшеюся. Такимъ путемъ писательница, подобно Пенелопѣ, сама же распустила сотканную ею ткань, и неудовлетворила ни критика, ни читателя. Отъ Вальполя до Скотта (1764--1814, то-есть, ровно полъ-столѣтія) не явилось никакого новаго самостоятельнаго направленія въ литературѣ англійскаго романа {Godwin былъ подражатель готическаго направленія съ спеціальною окраскою, a the Man of Feeling -- подражаніемъ Стерну.}; онъ казался окончившимъ свое существованіе или по крайней мѣрѣ находился въ рукахъ второстепенныхъ писателей. Какъ бы то ни было, у Скотта не было недостатка въ нѣкоторыхъ непосредственныхъ предшественникахъ, о которыхъ онъ самъ упоминаетъ съ благодарностью, но они въ сущности имѣютъ значеніе не сами по себѣ, а по отношенію къ нему. Сюда относятся "Разсказы изъ англійской исторіи" Сгокег'а, "Разсказы" миссъ Edgeworth и "Scottish Chiefs" миссъ Porter, содержаніе которыхъ заимствовано изъ отечественной исторіи. Скотту было предназначено судьбою согласить оба предшествовавшія ему направленія въ высшемъ единствѣ историческаго національнаго романа. Весьма ясно выраженная цѣль его романа заключается въ изображеніи нравовъ, подобно Фильдингу и Смолетту, но отнюдь не въ изображеніи нравовъ даннаго индивидуума или его семейства -- Скоттъ изображаетъ намъ націю, взятую за индивидуумъ въ извѣстную эпоху, другими словами цѣль его заключается въ изображеніи эпохи. Съ другой стороны, міръ духовъ и вѣра въ чудесное не такъ, какъ у Вальполя, не была для него собственною цѣлью, но лишь побочною для характеристики изображаемаго періода; для него чудесное было лишь случайнымъ признакомъ (accidens) или симптомомъ народной жизни, и различіе его романовъ въ Novels и Romances не составляетъ противорѣчія съ такимъ намѣреніемъ и обозначаетъ лишь исключеніе или допущеніе сверхъ-естественнаго элемента, изображеніе котораго ему, вообще говоря, не всегда удавалось.
   Строго говоря, въ нѣмецкой и французской литературахъ еще задолго до Скотта существовали уже историческіе романы, такъ что историческій романъ не вообще, а лишь въ извѣстной степени можетъ быть разсматриваемъ, какъ изобрѣтеніе Скотта {Въ этомъ отношеніи мы можемъ указать лишь на нѣкоторыя, почти забытыя имена. Во главѣ нѣмецкаго историческаго романа стоитъ никто иной, какъ великій Haller, историко-политическіе романы котораго (Usong, 1771, Alfred, 1773, Фабій и Катонъ, 1774) забыты въ тѣни его научныхъ произвелоній. За нимъ слѣдовали Готтлибъ Мейснеръ, Beuediete Naubert, Leonhard Wächter (Veit Weber), Aurelius Feezler, Friedrich Christian Schenkert и von Baczko. Во Франціи въ до-Скотовскій періодъ историческій романъ разработывался преимущественно женскими руками -- графинею Lafayette, Madame de Genüg и Madame Göttin.}. Конечно, Скоттъ первый далъ роману дѣйствительно историческое направленіе. Всѣ предшествовавшіе ему романы на самомъ дѣлѣ имѣли лишь самое отдаленное сходство со Скоттовыми. Романы эти могутъ названы историческими лишь въ томъ смыслѣ, что выводимыя въ нихъ дѣйствующія лица принадлежатъ исторіи. Въ нихъ нѣтъ никакого слѣда біенія пульса исторической жизни, образа мыслей, чувствъ и дѣйствія народа, національныхъ взглядовъ и народнаго развитія. Одинъ проницательный критикъ характеризуетъ {Jenisch, философско-критическая оцѣнка четырнадцати языковъ Европы. (1796), стр. 187.} ихъ поэтому, "какъ неудачное порожденіе исторіи и поэзіи, полной ничтожности и водянистой растянутости, своимъ легкомысліемъ угрожавшихъ нѣмецкой литературѣ неплодотворною производительностью0. "Каждый литераторъ", говоритъ онъ далѣе,-- "знаетъ судьбу историческихъ романовъ французовъ, въ своемъ родѣ не худшихъ, чѣмъ вышеупомянутые. Конечно, кое-что хорошее можно замѣтить и въ этихъ произведеніяхъ". Воззрѣнія подобнаго рода впослѣдствіи примѣнялись и къ Скотту; особенно же ставилось на видъ, что привлеченіе исторіи въ область легкой литературы грѣшило противъ серьезности и достоинства исторической пауки. "Исторіи", говорятъ такіе критики,-- "было сдѣлано насиліе: она была искажена и лишена своихъ правъ; слѣдовало болѣе строго охранять границы исторіи и поэзіи". Судьи эти, однако, упустили изъ виду, что подобныя же нарушенія были допущены въ эпической и драматической поэзіи, и что, слѣдовательно, должно не признавать законности эпоса и исторической драмы. Въ настоящее время окончательно признало всѣми критиками, что авторъ романовъ, равно какъ и драматическій писатель, имѣетъ полное право избирать для своихъ произведеній содержаніе изъ исторіи и поэтически воспроизводить историческія событія и ихъ героевъ. Слѣдовательно, все сводится лишь къ вопросу, какъ это дѣлать, и на вопросъ этотъ Скоттъ первый далъ рѣшительный и геніальный отвѣтъ.
   Кромѣ того, Скоттъ положилъ въ основу своихъ романовъ національный и народный элементъ, тогда какъ его нѣмецкіе и французскіе предшественники содержанія историческаго романа искали по большей части въ древнемъ мірѣ или въ исторіи востока. Истинный же историческій романъ могъ возникнуть лишь на почвѣ выдающейся національности и въ этомъ отношеніи едва ли возможно было найти почву болѣе благопріятную, чѣмъ шотландская. Многолѣтнія войны шотландцевъ съ ихъ южными сосѣдями возбудили въ нихъ полное силы національное сознаніе, чтобы не сказать національную исключительность, снова воспламененную политическимъ вліяніемъ французской революціи. Какъ и во всѣхъ государствахъ Европы, высокомѣрное презрѣніе національности въ лицѣ Наполеона вызвало и въ Шотландіи противодѣйствіе снова пробудившагося, энергичнаго народнаго самосознанія, и Скоттъ былъ такимъ писателемъ, роторый нашелъ этому чувству поэтическое выраженіе. Любовь къ отечеству у шотландцевъ облеклась въ плоть и кровь, и въ этомъ отношеніи Скоттъ явился ея выразителемъ и знаменосцемъ. "For poor auld Scotia's sake" гласятъ слова Бёрнса въ надписи на этомъ знамени. Кромѣ того, гражданскія и церковныя войны и осложненія, воодушевлявшія жизнь шотландскаго народа, способствовали тому, что онъ не превратился въ инертную, индифферентную массу. Какъ единодушно дѣйствовалъ онъ внѣ отечества, такъ же разрозненна была его внутренняя жизнь. Эти битвы были для Скотта и его романовъ самою плодотворною почвою. Значеніе ихъ было для него столь рѣшительно, что онъ, если исключить самыя марки, немедленно перенесъ мѣсто дѣйствія своихъ первыхъ романовъ въ горную страну, какъ на дѣйствительное поприще борьбы іаковитовъ противъ Ганноверскаго дома. Но шотландскую подкладку и почву указываютъ не только его первые девять романовъ, но равнымъ образомъ его лучшія произведенія. Ради новизны, а также ради избѣжанія собственнаго пресыщенія и пресыщенія своихъ читателей, онъ перенесъ мѣсто дѣйствія своего десятаго романа ("Ivanhoe") въ Англію. Какъ ни блистателенъ былъ успѣхъ, Скоттъ все же не вполнѣ свободно чувствовалъ себя на чуждой почвѣ и въ двухъ ближайшихъ по времени романахъ ("Монастырь" и "Аббатъ") снова возвратился въ Шотландію. Въ "Кенильвортѣ" онъ сдѣлалъ новый набѣгъ въ Англію, что объясняется вполнѣ естественнымъ желаніемъ изобразить королеву Елизавету и ея окружающихъ, тогда какъ въ "Аббатѣ" онъ далъ намъ съ особымъ сочувствіемъ задуманный образъ ея соперницы Маріи Стюартъ. На новый путь выступаетъ "Квентинъ Дорвардъ", такъ какъ въ немъ сцена переносится на материкъ. Тѣмъ не менѣе и здѣсь не прерывается связь съ Шотландскою родиною, такъ какъ героемъ разсказа является молодой шотландецъ, который ищетъ и находитъ свое счастіе во Франціи. Ту же духовную связь видимъ мы и въ разсказахъ крестоносцевъ, которые переносятъ насъ въ Византію, а въ "Аннѣ Гейерштейнъ" въ Швейцарію. И здѣсь носителями исторіи являются если не шотландцы, то все же англичане.
   Скоттъ очень хорошо сознавалъ, что не всѣ эпохи исторіи одинаково пригодны для поэтической обработки, и что на первомъ мѣстѣ въ этомъ отношеніи стоятъ времена переходныя. Во введеніи къ "Приключеніямъ Нигеля" онъ высказывается совершенно правильно: "Лэди Mary Wortley Montagu пишетъ онъ,-- "выразилась столь же справедливо, сколь изящно, что наиболѣе романическая область всякой страны находится тамъ, гдѣ горы пересѣкаютъ низменности. Ко подобнымъ же причинамъ можно подобнымъ образомъ сказать, что наиболѣе живописные періоды исторіи суть тѣ, въ которые суровые нравы варварскихъ столѣтій начинаютъ обновляться и вступаютъ въ борьбу съ просвѣщеніемъ, зарождающимся подъ вліяніемъ вновь воскресшей учености и высшей религіи. Рѣзкая противоположность, возникающая между старыми нравами и тѣми, которые ихъ мало по малу вытѣсняютъ, получаетъ необходимое освѣщеніе и необходимыя тѣни, сообщающія особую энергію поэтическому повѣствованію. Такого рода историческій періодъ, съ одной стороны дастъ поэту возможность вплетать приключенія удивительнаго и невѣроятнаго свойства, на сколько они вытекаютъ изъ еще недавно господствовавшей дикой независимости и насильственныхъ привычекъ, съ другой стороны, поэтъ имѣетъ возможность съ большею правдоподобностью изображать характеры и чувства многихъ изъ дѣйствующихъ лицъ въ контурахъ и ретушахъ, принадлежащихъ позднѣйшимъ и болѣе гуманнымъ періодамъ, свѣтъ которыхъ лишь недавно затмился передъ нами". Еще выгоднѣе тѣ переходныя эпохи, память о которыхъ еще не вполнѣ исчезла у читателей, особенно если возможно вескреситъ ихъ при помощи воспоминаній и живыхъ преданій и въ то же время до нѣкоторой степени окутать туманомъ забвенія. И въ этомъ отношеніи іаковитскія возстанія представляютъ плодоносный и привлекательный матеріалъ: "Веверлей", говоритъ Скоттъ въ другомъ мѣстѣ,-- "охватываетъ время жизни нашихъ отцовъ, "Гюи Манне"рингъ время нашей собственной юности, а "Антикварій" относится къ послѣднему десятилѣтію XVIII вѣка".
   Веверлеевы романы, однако, достигли такого числа, что не всегда было возможно избирать для нихъ періоды, соотвѣтствовавшіе вышеизложеннымъ соображеніямъ. Такъ "Ivanhoe" и "Крестоносецъ" относятся къ эпохѣ слишкомъ отдаленной для того, чтобы вызвать живыя симпатіи какъ читателя, такъ и самого поэта, и оба они долины быть отнесены къ избраннымъ эпохамъ лишь благодаря искусству и эрудиціи автора. То обстоятельство, что "Ivanhoe" тѣмъ не менѣе увѣнчался такимъ выдающимся успѣхомъ, заслуживаетъ тѣмъ большаго признанія. "С. Рованскія воды", съ другой стороны, слишкомъ близко приближаются къ современности и поэтому совершенно лишены перспективы. Вообще это не историческій, а скорѣе общественный или нравоописательный романъ, и Скоттъ самъ чувствовалъ, что въ этомъ отношеніи онъ не былъ въ состояніи сравниться съ дамами-писательницами. Мы едва ли ошибемся, если признаемъ, что это обстоятельство составляетъ одну изъ причинъ, вслѣдствіе которой романы эти долины быть отнесены къ числу слабѣйшихъ романовъ Скотта.
   Уже говоря объ эпилліяхъ, мы познакомились со Скоттомъ, какъ съ настоящимъ мастеромъ въ описаніяхъ, и едва ли нужно прибавлять, что онъ сохранилъ то же мастерство и въ своихъ романахъ. Но въ нихъ мы видимъ еще и другую отличительную черту, для которой эпилліи не давали достаточнаго поприща, -- мы говоримъ о мастерствѣ, въ изображеніи характеровъ. Въ этомъ отношеніи самъ строгій Carlyle отдаетъ ему справедливость, признавая, что нигдѣ нельзя найти болѣе свѣжую живопись или приблизительно такую же охвачивающую симпатію къ людямъ, какъ у Скотта. Лишь немногіе писатели всѣхъ временъ и народовъ создали такое число новыхъ характеровъ, такъ-же превосходно задуманныхъ и исполненныхъ, какъ то видимъ у Скотта. Для большинства своихъ историческихъ характеристикъ онъ обладалъ необыкновеннымъ даромъ проникновенія (дивинаціи), и его характеристики Маріи Стюартъ, Елизаветы, Людовика XI и др. могутъ выдержать критику самаго ученаго историка. То, что Прескоттъ хвалитъ въ "Веверлеѣ", можетъ быть примѣнено и ко всѣмъ послѣдовавшимъ романамъ. "Въ наши дни", говоритъ онъ,-- "появилось произведеніе, въ которомъ авторъ съ полною свободою и въ то же время вѣрностью прослѣдилъ по ступенямъ всю лѣстницу человѣческихъ характеровъ, облагородивъ цѣлое высокими историческими намеками и притомъ въ такомъ стилѣ, который соотвѣтствуетъ избранному предмету, но чистый классическій потокъ котораго освѣщень такою поэтическою окраскою, что вполнѣ приноровленъ къ цѣлямъ романа {Весьма любопытно, какъ этотъ же самый стиль нызвалъ столь противоположныя сужденія, каковы, напримѣръ, сужденія Прескотта и Chambers'а.}. Это новый Шекспиръ въ прозѣ". Дѣйствительно, въ изображеніи характеровъ Скоттъ едва ли уступаетъ кому-нибудь другому, кромѣ Шекспира. Карлейль однако находитъ существенную разницу между характерами Шекспира и Скотта. "Шекспиръ", такъ судитъ онъ, -- "творитъ свои характеры, начиная прямо съ сердца; Скоттъ же творитъ ихъ, начиная съ наружнаго облика и никогда не добирается до самаго ихъ сердца". Съ небольшимъ измѣненіемъ можно согласиться съ такимъ воззрѣніемъ притомъ нисколько не въ ущербъ Скотту. Дѣйствительно, проникать въ тайники сердца и въ пропасти страсти не составляетъ задачу Скотта; поэтому онъ не имѣетъ власти, при своей спокойной, уравновѣшенной природѣ, воспламенять сердца читателя до страстныхъ порывовъ; но, съ другой стороны, его знаніе и изобразительность все же простираются до самого ядра изображаемыхъ характеровъ. Пріемъ и созданія Скотта вполнѣ эпичны и болѣе или менѣе встрѣчаются у всѣхъ эпиковъ, тогда какъ Шекспиръ въ своей драматической обработкѣ характеровъ не имѣлъ никакого поползновенія изображать словами внѣшній обликъ своихъ героевъ, такъ какъ онъ выводитъ ихъ на сцену облеченными въ плоть и кровь. При такихъ условіяхъ описаніе внѣшности могло быть большою ошибкою.
   Особому порицанію подвергались главные герои Скотта, и нельзя отрицать, что въ большинствѣ случаевъ мы видимъ въ нихъ не героевъ, а напротивъ юношей съ неустановившимся и слабымъ характеромъ, геройство которыхъ часто состоитъ лишь въ ихъ горестныхъ похожденіяхъ. Да и на самомъ дѣлѣ они не представляютъ изъ себя главныхъ фигуръ романа. Скоттъ не скрывалъ отъ себя этого обстоятельства; про Веверлея онъ самъ говоритъ, что это "a sneaking piece of imbecillity". Онъ подчеркнулъ эту черту слабости своихъ героевъ довольно недвусмысмысленнымъ выборомъ ихъ именъ {Waverley значитъ приблизительно "качающійся" или "колеблющійся".}. То же надо сказать и о Франкѣ Osbaldiston'ѣ (въ Робъ-Роѣ), о Генри Morton'ѣ (въ Old Mortality), о Роландѣ Graeme'ѣ {Warner, Illustrations И, 270 называетъ его "dull, weak and vacillating".} (въ Аббатѣ), о Квентинѣ Дорвардѣ, о Darsie Latimer (въ Redgauntlet) и другихъ. Но, не смотря на это, безусловное порицаніе характеровъ было бы неосновательно. "Экономія" Скоттовыхъ романовъ требовала въ качествѣ носителей исторіи именно такихъ лицъ, которыя могли бы легкомысленно попадать въ различныя положенія, неожиданно очутиться въ лагерѣ или западнѣ противника, что едва ли могло бы случиться съ выдержанными, вполнѣ сознательно дѣйствующими характерами. Какъ же иначе могъ Скоттъ проложить мостъ между двумя борющимися силами,-- древнею дикостью и молодою цивилизаціею? Выводимыя имъ лица служатъ для него лишь связующимъ средствомъ или звеномъ между историческими картинами. Великое искусство Скотта состоитъ въ томъ, что онъ умѣетъ никогда не помѣщать своихъ историческихъ личностей на ярко освѣщенномъ переднемъ планѣ, по выводитъ ихъ въ полуосвѣщенномъ среднемъ сценаріумѣ. Конечно, изготовители новѣйшихъ такъ называемыхъ культурно-историческихъ романовъ въ Германіи поступаютъ иначе, они помѣщаютъ историческихъ героевъ своихъ жалкихъ издѣлій въ самыя яркоосвѣщенныя мѣста,-- во съ какимъ успѣхомъ, объ этомъ предоставляемъ судить всякому думающему читателю. Такимъ путемъ Скоттъ по мѣрѣ силъ избѣгаетъ опасности слишкомъ детальнаго описанія историческихъ фигуръ. и погрѣшить противъ истины и достоинства исторіи, -- стремленіе, въ которомъ не могутъ отказать ему даже самые упорные враги историческаго романа. Было бы странно утверждать, что всѣ историческіе портреты одинаково удались Скотту или воспроизведены имъ съ одинаковою вѣрностью; однако онъ очевидно стремился къ тому, чтобы какъ можно менѣе искажать исторію, и никогда добровольно и сознательно не отступалъ отъ исторической истины. Напротивъ, уже въ его чистомъ и правдивомъ характерѣ лежала строгая откровенность. Ему ставили въ упрекъ, что въ Old Mortality не отдалъ должнаго Covenanter'амъ; {Dr. М'Crie Strictures (они, къ сожалѣнію, остались намъ недоступными)и Rev. It. Warner Illustrations.} но этотъ упрекъ исходилъ со стороны духовенства, и мы тѣмъ болѣе не можемъ считать его вполнѣ безпристрастнымъ, что одинъ ихъ такихъ критиковъ (Warner) разнымъ образомъ упрекалъ Скотта въ томъ, что онъ влагалъ въ рѣчи многихъ своихъ дѣйствующихъ лицъ библейскія цитаты или заставлялъ изъ говорить въ библейскомъ стилѣ. Варнеръ самъ сознается, что Скоттовы романы безъ этого "свободнаго пользованія библіею" были бы не тѣмъ, что они есть; но, думаетъ онъ, мы бы скорѣе согласились потерять многое, чѣмъ лишиться всего нашего состоянія. Именно въ этомъ отношеніи Скоттъ представляется безъ всякаго сомнѣнія самымъ вѣрнымъ истинѣ живописцемъ, какъ онъ и самъ ставилъ на видъ въ свое оправданіе, и что касается Covenanter'овъ. онъ съ особенною основательностью и добросовѣстностью изучалъ этотъ предметъ, когда писалъ Old Mortality. Быть можетъ, что Скоттъ до нѣкоторой степени унизилъ Covenanter'овъ слишкомъ выгоднымъ освѣщеніемъ ихъ притѣснителя и сокрушителя Claverhouse'а; но дѣло Claverhouse'а еще не рѣшено окончательно; изображеніе ихъ, принадлежащее Wodrow'у, которому слѣдовали всѣ англійскіе историки до Маколея включительно, носитъ на себѣ явный отпечатокъ партійности. Кромѣ того, само собою понятно, что Claverhous'e, говоря словами Маколея, составляетъ предметъ ненависти и отвращенія повсюду, гдѣ шотландскій народъ "прилѣпился къ землѣ", то-есть, по скольку онъ сталъ приверженцемъ пресвитеріанства. По основательнымъ преслѣдованіямъ Mapk'а Natier'а {Memorials and Letters illustrative of the Life and Times of John Graham, of Claverhouse, Viscount Dundee. By Marie Napier, Edinburgh, 1859.} весьма многое можетъ представляться совсѣмъ въ другомъ свѣтѣ и до нѣкоторой степени оправдать пророческую проницательность Скотта въ обработкѣ характеровъ. Безпристрастный читающій міръ съ самаго начала стоялъ на сторонѣ автора: онъ былъ буквально увлеченъ "Old Mortality" и несовсѣмъ несправедливо называлъ его "Marmion'омъ" романовъ. {Lord Holland свидѣтельствуетъ, что въ ту ночь, въ которую онъ съ семьею читалъ "Old Mortaltiy" въ домѣ никто не спалъ, кромѣ его ревматизма.}
   Обвиненіе въ торизмѣ, которому подвергался Скоттъ по этому поводу, приводитъ насъ къ другому вопросу, въ которомъ, какъ мы полагаемъ, всего яснѣе обнаруживается значеніе и величіе Веверлеевыхъ романовъ. Allan (стр. 392) совершенно справедливо замѣчаетъ, что тотъ духъ, который вѣетъ въ произведеніяхъ Скотта, особенно въ его романахъ, находится въ противорѣчіи съ тѣми основами, которыми онъ руководился въ жизни. Если кто-нибудь на основаніи блестящаго изображенія рыцарскаго быта придетъ къ заключенію, что Веверлеевы романы есть результатъ проявленія исключительно аристократическаго образа мыслей, тотъ едва ли стоитъ на истинной дорогѣ. Конечно, Скоттово государство есть государство феодальное; конечно, онъ нигдѣ не проповѣдуетъ демократическихъ принциповъ. Но онъ столь же мало проповѣдуетъ и принципы аристократическіе,-- лучше сказать, онъ вообще ничего не проповѣдуетъ. Даже радикалы, вооружаться противъ которыхъ Скоттъ въ жизни считалъ своею обязанностью, читали его романы съ не меньшимъ увлеченіемъ, чѣмъ герцоги и графы. Скоттъ на всѣ классы распостраняетъ одинаковую любовъ и всѣхъ ихъ изображаетъ съ одинаковыми сочувствіемъ и вѣрностью. Для него не существуетъ людей, въ чье положеніе онъ не могъ бы перенестись, въ чьей душѣ онъ не умѣлъ бы читать. У какого поэта, за исключеніемъ одного Шекспира, всѣ слои общества пользуются такъ одинаково своими правами, кромѣ Скотта? Развѣ не съ одинаковою любовю онъ выводитъ передъ нами глазговскаго мѣщанина Baillie Nicol'я, нищаго Edie Ochiltree, цыганку Meg Merrilies, разбойника Робъ-Роя, жидовку Ревекку и многихъ другихъ, окружая ихъ такимъ же непреходящимъ блескомъ, какъ и королевъ Елизавету и Марію Стюартъ, Карла Смѣлаго, претендента, барона Bradwardine'а и другихъ рыцарей и вельможъ? Развѣ ему не удалось въ "Сердцѣ Midlothian'а" заинтересовать даже модный спѣтъ въ пользу "those low creatures the cow-feedres," какъ это довольно характерно высказала одна знатная старая дѣва? Совершенно напротивъ ему именно менѣе всего удается изображеніе салонной жизни, несомнѣнное доказательство того, что его романы не проникнуты духомъ аристократизма. Скоттъ даже самъ замѣчаетъ въ предисловіи къ "Антикварію", что онъ съ особою любовью изображаетъ средніе и низшіе классы и даетъ этому объясненіе. "Особенно въ двухъ моихъ только что упомянутыхъ произведеніяхъ (Guy Mannering, Антикварій) я преимущественно выбиралъ своихъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ въ тѣхъ классахъ общества, которые позже всѣхъ принимаютъ на себя вліяніе того общаго лоска, который дѣлаетъ сходными другъ съ другомъ нравы различныхъ націй. Къ тѣмъ же классамъ я перенесъ нѣкоторыя изъ тѣхъ сценъ, въ которыхъ я стремился изобразить дѣйствіе высшихъ и болѣе сильныхъ страстей, отчасти потому, что низшіе классы менѣе привыкли подавлять силою привычки свои внутреннія движенія, отчасти потому, что я согласенъ съ моимъ другомъ Водевортомъ въ томъ, что люди этихъ классовъ рѣдко не умѣютъ выражать эти порывы въ самой сильной и энергичной формѣ. Это, какъ я полагаю, особенно примѣнимо къ крестьянамъ моей родины, съ которыми я такъ долго былъ связанъ. Первобытная сила и простота ихъ языка, иногда окрашенная восточнымъ краснорѣчіемъ св. Писанія, придаетъ ихъ страданію паѳосъ, а ихъ гнѣву достоинство". Мы уже неоднократно указывали на то, что Скоттъ и въ жизни относился съ одинаковымъ пониманіемъ и одинаковою симпатіею ко всѣмъ сословіямъ. Въ одинъ и тотъ же день онъ однажды въ Лондонѣ былъ гостемъ короля и актера Terry на его чердакѣ въ театрѣ Adelphi, который онъ сравниваетъ съ бѣли чьею клѣткою, а еще ранѣе, будучи студентомъ, онъ былъ даже приглашенъ къ обѣду профессіональнымъ нищимъ. Скоттъ относится именно къ числу тѣхъ людей, которые не только въ области поэзіи, но и своимъ вліяніемъ на способъ писанія исторіи содѣйствовали народу въ собственномъ смыслѣ къ признанію его правъ и присущаго ему значенія. У него никто не превознесенъ, никто не униженъ. Поэтому его романы представляютъ вѣрнѣйшую картину человѣческаго общества: и тѣ, и другое въ равной степени не могутъ обойтись безъ крестьянина и нищаго, или безъ графа и придворнаго. Въ этомъ-то и заключается и главная причина ихъ очарованія, и объясненіе, почему они были встрѣчены повсюду -- во всѣхъ классахъ отъ королевскихъ дворцовъ и до нищенскихъ хижинъ -- съ одинаковымъ сочувствіемъ. Точно также и различныя политическія воззрѣнія и принципы Скоттъ воспроизвелъ съ удивительнымъ безпристрастіемъ, въ доказательство чего достаточно припомнить Jonathans Oldbuck'а, ревностнаго вига старой школы. Никто не превзошелъ въ степени оцѣнки многосторонности Скотта въ созданіи и обрисовкѣ характеровъ Cunnigham'а (или Defauconpret'а?), который не усомнился назвать его столь же неисчерпаемымъ, какъ сама природа и даже -- въ противоположность Карлейлю -- поставить его выше Шекспира. "Подражаніе природѣ, " -- таково заключеніе его статьи,-- " еще выше у Скотта, чѣмъ у нашего великаго драматурга, который не вывелъ передъ нами ни Dinmont'а, ни Неагdigg'а, ни Ochiltrees а, ни Moniplies'а. Всѣ его простолюдины напротивъ шуты въ арлекинскомъ платьѣ, его горожане -- олицетворенная простота или герои East-Cheap'а."
   За разнообразіемъ созданныхъ Скоттомъ характеровъ непосредственно слѣдуетъ, какъ второй моментъ, нравственное благородство, которымъ онъ одарилъ ихъ въ громадномъ большинствѣ. Даже его злодѣи носятъ человѣческій обликъ и запечатлѣли примиряющими чертами. Ни въ одномъ" еще не угасла вполнѣ искра Божія. Какъ въ жизни, такъ и въ своихъ произведеніяхъ Скоттъ сохранилъ свое кроткое, симпатизирующее другимъ сердце, которое любитъ сосредоточиваться скорѣе на добродѣтеляхъ и преимуществахъ, чѣмъ на преступленіяхъ я недостаткахъ своихъ собратій. Гдѣ только возможно, онъ выводитъ на свѣтъ хорошую сторону ихъ характеровъ. Скотту не по душѣ вивисекція человѣка; онъ не копается въ ранахъ и язвахъ общества, онъ не проповѣдуетъ психологической анатоміи и не знаетъ соціалистическихъ тенденцій. Все это было предоставлено въ удѣлъ современной французской школѣ и недавно возникшимъ въ англійской литературѣ такъ называемымъ сенсаціоннымъ романамъ, которые, по странной случайности, стали достояніемъ незамужнихъ дамъ (Miss Braddon, m. Muloch, in. Kavanagh, Lady Chatterton). Скоттъ слишкомъ высокъ для того, чтобы гоняться за эффектомъ въ ту или другую сторону. Конечно, и онъ ведетъ насъ черезъ цѣлый рядъ трагическихъ и ужасныхъ сценъ, по во всякомъ случаѣ сцены эти не составляютъ для него главнаго, и онъ умѣетъ смягчить впечатлѣніе справедливою и примиряющею развязкою. Благорастворенное дыханіе благородной нравственности вѣетъ во всѣхъ его произведеніяхъ, и въ свои смутныя времена Скоттъ могъ утѣшать себя сознаніемъ того, что онъ не написалъ ничего такого, чего бы ему пришлось стыдиться или что онъ охотно взялъ бы обратно. Если онъ и считалъ себя въ правѣ выводить на сцену историческія и общественныя личности, то, съ другой стороны, его успокаивало сознаніе, что онъ никогда не затрогивалъ святости семейной жизни. Хотя онъ далекъ отъ всякаго моральнаго прекраснодушія и вычурности, тѣмъ не менѣе даже самая крайняя чопорность не могла найти предлога очищать его произведенія или сглаживать шероховатости, и Скоттъ въ полной мѣрѣ заслуживаетъ той похвалы, которую произнесъ ему по этому поводу Ламартинъ. До сихъ поръ еще не существуетъ семейныхъ изданій Скотта, подобно такимъ же изданіямъ Шекспира, да едвали и будутъ такія. Только исключительность католической церкви считала нужнымъ выпустить "очищенный" французскій переводъ Веверлеевыхъ романовъ для юношества. Такое предпріятіе само себя осуждаетъ {Переводъ этотъ изданъ подъ покровительствомъ Общества Св. Николая въ Ларилгк. Имя переводчика -- D'Exauvillez. См. Feller и Simonin Biographie Universelle (Lyonj подъ ея, Scott, и Athenaeum, No 1781, Déc. 14, 1861, стр. 809.}.
   О другомъ обвиненіи, кромѣ этого французскаго перевода, мы считаемъ нужнымъ упомянуть лишь мимоходомъ. Мы разумѣемъ упрекъ въ бѣдности мыслей, сентенцій, который дѣлаетъ Скотту Карлейль. Развѣ богатство сентенцій можетъ служить мѣриломъ, прилагаемымъ къ произведеніямъ поэта? "Никто", говоритъ Карлейль, "не написалъ такъ много томовъ съ столь небольшимъ запасомъ афоризмовъ, которые могли бы быть изъ нихъ извлечены". Въ этихъ словахъ видно непониманіе Карлейля эпическаго характера произведеній Скотта; онъ ставитъ разсудочную (рефлектирующую) поэзію выше эпической. Но эпическая поэзія, по самому своему существу, не можетъ быть сентенціозной, и еще до сихъ поръ никто не требовалъ ничего подобнаго отъ Гомера или "Нибелунговъ" и не искалъ въ нихъ богатства сентенцій.
   Но кто былъ самаго низкаго мнѣнія о Веверлеевыхъ, романахъ, такъ это ихъ собственный авторъ, который и въ данномъ случаѣ не признавалъ своего дарованія. Онъ признаетъ за ними лишь матеріальную пользу, принесенную ими съ одной стороны, лично ему, съ другой -- своему отечеству. Для него романы эти, по его собственному выраженію, были золотымъ дномъ. Какъ велики были его доходы, принесенные ему его романами, едва ли возможно установить въ точности въ виду его запутанныхъ обстоятельствъ. Изъ его предшественниковъ развѣ одинъ Ричардсонъ собралъ столь же обильную жатву какъ чистою монетою, такъ и народною любовью; но въ какой же мѣрѣ его успѣхи въ томъ и другомъ отношеніи были ниже успѣховъ Скотта! Конечно, какъ Скоттъ ни старался во вступительномъ письмѣ къ "Приключеніямъ Нигеля" освободить себя отъ обвиненій въ неблагородныхъ стремленіяхъ и корыстолюбіи, это удалось ему далеко не вполнѣ, и поэтому онъ прибѣгаетъ къ снисходительности своихъ соотечественниковъ. "Развѣ вы не получили отъ этого чтенія удовольствія на цѣлыхъ пятнадцать пенсовъ?", обращается онъ къ нимъ словами Пистоля. Онъ указываетъ на національно-экономическую пользу, оказанную его романами. Онъ высказываетъ притязаніе заслужить благодарность современныхъ Аѳинъ и быть причисленнымъ къ сонму благодѣтелей отечества. Когда входятъ въ моду общественные выборы, Скоттъ высказываетъ намѣреніе искать мѣста въ парламентѣ въ качествѣ представителя литературныхъ поденщиковъ. Это во всякомъ случаѣ полушутливое національно-экономическое самосознаніе напоминаетъ подобныя же намѣренія и притязанія Александра Дюма, высказанныя имъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ съ полнѣйшею серьезностью. Это печальная картина, на которую смотришь съ грустью, но мы должны присовокупить сюда еще и тотъ фактъ, что по смерти Скотта англійская нація дѣйствительно издержала на покупку его трудовъ болѣе, чѣмъ полъ-милліона ф. ст. {Warner, Illustrations, I, 8.} Какого итога достигли Веверлеевы романы со всѣми перепечатками и переводами вплоть до нашихъ дней -- это сказать въ точности довольно трудно; но это могло бы послужить весьма любопытною иллюстраціею къ культурно-исторической статистикѣ.
   До сознанія духовной или даже нравственной пользы своихъ романовъ, какъ и вообще всякихъ романовъ, Скоттъ никогда не могъ возвыситься, отчасти отъ скромности, отчасти отъ другихъ причинъ. Онъ былъ слишкомъ далекъ отъ того, чтобы думать, что авторъ романовъ занимаетъ высокое мѣсто въ литературной іерархіи, и единственное, что онъ высказалъ въ пользу романа, это лишь то, что онъ по крайней мѣрѣ не приноситъ никакого вреда.
   "Если мы", говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ,-- "оставимъ въ сторонѣ тѣ безчестныя произведенія, которыя имѣютъ
   цѣлью возбужденіе низменныхъ страстей нашей природы, то мы склоняемся къ мнѣнію, что самое худшее злое, которое можетъ быть причинено чтеніемъ романовъ, заключается въ томъ, что привычка къ подобному чтенію можетъ поселить отвращеніе къ дѣйствительной исторіи и къ полезной литературѣ; напротивъ, лучшее, чего мы только въ правѣ ожидать отъ чтенія романовъ, заключается въ томъ, что романы иногда поучаютъ юные умы изображеніемъ дѣйствительной жизни и могутъ пробудить въ нихъ самыя лучшія чувства и симпатіи порывами благородныхъ стремленій и повѣстью о вымышленныхъ страданіяхъ. Съ этой точки зрѣнія романы являются лишь украшеніемъ, предметомъ роскоши, служащимъ для удовольствія утонченной жизни и для удовлетворенія той любви къ литературѣ, которая при извѣстномъ развитіи проникаетъ во всѣ слои общества. Во всякомъ случаѣ ихъ читаютъ гораздо болѣе для развлеченія, чѣмъ съ малѣйшею надеждою найти въ нихъ поученіе". Не смотря на это скромное мнѣніе, Скоттъ не могъ удержаться отъ того, чтобы не закончить, напримѣръ, своего "Квентина Дорварда" нравственнымъ наставленіемъ. Онъ даже сравниваетъ историческій романъ съ турецкимъ кіоскомъ на развалинахъ греческаго храма. Какъ на заключительное возрѣніе Скотта на цѣпу и значеніе своихъ романовъ должно указать на побудительную причину, заставившую его посвятить королю ихъ полное собраніе (онъ охотно называетъ изданіе это своимъ "Opus Magnum"). Посвященіе это гласятъ такъ: "Авторъ этого собранія поэтическихъ произведеній не осмѣлился бы просить Высочайшаго покровительства Вашего Величества, если бы не предполагалъ, что чтеніе ихъ въ нѣкоторыхъ Случаяхъ имѣло успѣхъ, служа увеселеніемъ въ часы отдохновенія, или облегченіемъ въ часы утомленія, страданія и тоски, и что поэтому романы эти до нѣкоторой степени содѣйствовали осуществленію самаго горячаго желанія Вашего Величества, такъ какъ они содѣйствовали, хотя и въ самой ничтожной мѣрѣ, счастію Вашего народа".
   Между тѣмъ какъ матеріальная польза, которую Скоттъ всегда выдвигалъ на первый планъ, не продлилась даже до смерти Вальтера Скотта, нравственное вліяніе его романовъ дѣйствуетъ и до настоящихъ дней. Потомство знаетъ и цѣнитъ лишь это послѣднее, оно обозрѣваетъ необыкновенное вліяніе, оказанное романами Веверлея не только на англійскую, но и на всѣ литературы образованной Европы. Въ концѣ своего литературнаго поприща Скоттъ открыто высказался, что онъ не только самъ написалъ внушительное число произведеній, но и научилъ сотни другихъ господъ писать если и не такъ же хорошо, какъ онъ самъ, то почти такъ же. Веверлеевы романы, совершили кругосвѣтное путешествіе. Только библіографъ можетъ рѣшиться на предпріятіе -- собрать и регистрировать все море переводовъ на всѣхъ языкахъ. Въ видѣ примѣра дѣятельности въ этой области мы на удачу беремъ французскаго переводчика Скотта Defauconpret, который въ искусствѣ книжнаго мастерства вполнѣ слѣдовалъ по стопамъ своего великаго оригинала: "подобно ему. онъ поперхается и плюется". Въ своей Notice Bibliographique онъ перечисляетъ различныя изданія своего перевода Скотта in 8о (въ 60 томахъ), in 12о (165 томовъ), in 18о (84 тома) и въ 32о (82 тома) съ самодовольною точностью и разсчитываетъ, что эти изданія въ общемъ итогѣ достигаютъ цифры 1,452,700 томовъ, при чемъ не приняты еще въ разсчетъ перепечатки его перевода, появившіяся въ Брюсселѣ и Люттихѣ {Упомянемъ по этому поводу, что первые три романа во Франціи прошли совершенно не замѣченными; напротивъ того Old Mortality и слѣдующіе романы встрѣчались съ постоянно возраставшимъ восторгомъ.}. Итакъ, даже переводчикъ изъявляетъ притязаніе на національно-экономическое значеніе! Переводы съ одной стороны возбуждали желаніе познакомиться съ оригиналомъ, что со своей стороны порождало массу новыхъ перепечатокъ; съ другой прологали дорогу многочисленнымъ подражаніямъ. Въ первомъ отношеніи романы Скотта, безъ сомнѣнія, необыкновенно способствовали тому, что возбудили интересъ къ изученію англійской литературы и англійскаго языка на континентѣ. Такъ въ Германіи романы Скотта нашли столь благопріятную почву тѣмъ болѣе, что явились въ тотъ періодъ, когда пробудившееся народное самосознаніе стремилось на всѣхъ поприщахъ низвергнуть ненавистное французское вліяніе и съ тѣмъ большимъ пыломъ обратилось къ изученію языка и литературы родственнаго по племени народа. Что касается подражаній, то вскорѣ каждая страна, даже каждая провинція пожелала имѣть своего собственнаго Скотта, такъ что слова "Вальтеръ Скоттъ" сдѣлались вскорѣ почти типическимъ прозвищемъ. Во всѣхъ странахъ Европы романическая литература, благодаря Скотту, получила новый толчокъ и благодаря ему вступила въ новую стадію развитія {Въ доказательство приведемъ лишь самый краткій перечень наиболѣе выдающихся именъ: 1. Великобританія: Allan Cunuigham, lohn Banim (The Tales of the Ayrshire Legatees, the Annals of the Parish), G. P. R. lames. Thomas Colley Grattan, Horace Smith (Brambletye House), Rob. Charles Maturn ирландскій Скоттъ). 2. Германія: Wilibald Alexis (Walladmor), Wilhelm Hauff (вюртембергскій Скоттъ), Van der Velde (шлезвигскій Скоттъ), Heinrich Steffens, Herloszsohn, Karoline Pichler и т, д. 3. Голландія и Бельгія: Jakob van Lennep, Анна Luise Toussaint, Hendrik Conscience. 4. Данія: Bernhard Severin Ingemann. S. Франція: Paul Lacroix (Библіофилъ Jacob; Soirées de W. Scott, Le Roi des Ribauds), Victor Hugo (Notre Dame de Paris). Alfred de Vigny (CinqMars), Jules Janin (Ватате). 6. Италія: Varete (Folchetto Maleapina), Manzoni (Ipromesai Sposi), Giovanni Rosini (La Monaca die Monza). 7. Испанія: Fernan Caballero. 8, Венгрія: баронъ Iósika. 9. Россія: Ѳедоровъ, Ѳаддей Булгаринъ (Димитрій, Роставлевъ (sic!), М. Загоскинъ (Юрій Милославскій). 10. Америка. Cooper, Rob. Montgomery Bird, William Ware, Nathaniel Hawthorne.}. Но вліяніе это простиралось и далѣе, -- такъ какъ историческіе романы повсюду влекли за собою болѣе глубокое проникновеніе и живое изученіе отечественной исторіи. Само собою понятно, что нельзя писать историческихъ романовъ, предварительно не ознакомясь съ исторіею, точно такъ же нельзя и читать ихъ, будучи безучастнымъ къ исторіи. Вліяніе Скотта на исторіографію едва ли возможно оцѣнить въ достаточной степени, а по отношенію къ его собственному отечеству не будетъ преувеличеніемъ, если мы скажемъ, что безъ Скотта не было бы и Маколея. Во второй половинѣ XVIII ст. такъ называемая шотландская школа, съ Юмомъ и Робертсономъ во главѣ, довела англійскую исторіографію до высокой степени совершенства. Всѣ преимущества, которыя могли быть оказаны французскою философіею и стилистикою, были ею уже усвоены, но въ то же время усвоены были и вытекавшіе изъ этого источника недостатки, отсутствіе изученія источниковъ и.національнаго чувства. Оба эти фактора, благодаря Скотту, были внесены въ область исторіографіи, и такимъ образомъ шотландское вліяніе отразилось и на послѣдующей исторической школѣ. Это вліяніе Скоттъ оказалъ по странной случайности не своими историческими наслѣдованіями, а главнымъ образомъ своими романами. Въ своихъ романахъ онъ показалъ, какъ должно воскрешать прошлое во всѣхъ его жизненныхъ проявленіяхъ; онъ показалъ, что исторія не состоитъ исключительно изъ перечня важнѣйшихъ государственныхъ фактовъ или изъ однихъ генеалогическихъ таблицъ. Явились совершенно новые историческіе источники, которыхъ до сихъ поръ не знали или не считали заслуживающими вниманія: семейныя достопамятности, хозяйственныя книги, народныя пѣсни, календари, однимъ словомъ все то, что могло содѣйствовать всестороннему изображенію избраннаго историкомъ періода. Особое вниманіе стали обращать на изображеніе сценаріума и костюма, и въ этомъ отношеніи исторія охотно подчинилась эпико-романическому вліянію Скотта. Маколей первый возвелъ этотъ методъ на его вершину и въ этомъ состоитъ его величіе. Его знаменитое изображеніе состоянія Англіи въ 1685 году написано совершенно въ духѣ и характерѣ Скотта, конечно, за исключеніемъ творческой фантазіи. Впрочемъ, что Маколей не былъ лишенъ поэтическаго воззрѣнія и высокихъ порывовъ, -- это онъ доказалъ какъ своею исторіею, такъ и пѣснями древняго Рима, такъ что и въ этомъ отношеніи не будетъ слиткомъ смѣло видѣть въ немъ новаго Скотта въ области исторіи.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru