Фаге Эмиль
Рабле

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Буря, перенесенная Пантагрюэлем и его друзьями.
    Перевод под редакцией Августы Гретман (1912).

Эмиль Фогэ.
Рабле

Буря, перенесенная Пантагрюэлем и его друзьями

   Пантагрюэль, принц и великан, сын Гаргантюа, короля и великана, внук Грангузье, великана и короля. Его главные друзья -- Жан, смышленый и бравый монах, и Панург, умный, забавный, но не храбрый студент. Во время одного морского переезда их застигает страшная буря: и вот рассказ об этой буре. Текст я передаю более современным языком, чтоб его легче было понять.
   Итак, на следующий день мы встретили корабль, переполненный монахами, якобитами, капуцинами, отшельниками, августинцами, бернардинцами, целестинцами, театинцами, эгнатинцами, францисканцами, кармелитами и другими святыми отцами, которые направлялись на конгресс, чтоб разобраться в разных догматах веры против новых еретиков. Увидя их, Панург пришел в экстаз от радости, считая, что встреча принесет ему счастье на этот день, а также на дальнейшие дни. Вежливо поздоровавшись с набожными отцами и вверяя спасение своей души их святым молитвам, он велел бросить на их корабль семьдесят восемь дюжин окороков, десяток колбас и сотню сомов, за упокоение душ усопших.
   Пантагрюэль стоял в раздумьях и меланхолии. Жан это увидал и спросил его, на что он так сердится, когда лоцман, заметя, как затрепался флаг на корме, и предвидя губительный шквал, приказал быть всем наготове и спустить паруса.
   Надо было для последующего, показать сперва Панурга уверенным и веселым, чтоб впоследствии этим контрастом обрисовать эту маленькую слабую душонку.
   Вдруг море начало вздуваться и шуметь; огромные волны бились о бок наших кораблей; мистраль, сопровождаемый губительными шквалами, свистел сквозь наши реи; с неба обрушивался гром, молния, ливень, град, воздух сделался тяжелым и темным, так что свет к нам проникал только от молнии из облаков, как бы готовых обрушиться на нас; нам казалось, что это древний хаос, состоявший из огня, воздуха, моря и земли, где все эти элементы перемешались.
   Описание этой бури характерно у Рабле [Один из наиболее оригинальных и остроумных, но вместе с тем не всегда приличных французских сатириков XVI века].
   Он прибегает к сильным и живописным словам, иногда совсем незнакомым, даже его современникам, чтоб произвести впечатление чего-то гигантского, огромного и странного. Он заставляет читателя удивляться, сбиваться с толку, даже трясет его и не дает ему опомниться, чтобы держать его все время настороже. Этой манере не надо подражать; ее даже совсем нельзя рекомендовать; но в его руках она приобретает, хотя иногда и утомительную, но все-таки особенную силу.
   Панург, чувствуя в желудке тяжесть от съеденной рыбы, сидит на палубе, съежившись, грустный, полумертвый. -- Он взывает ко всем святым, обещает исповедоваться всегда и везде и, наконец, с содроганием вскрикивает: "О, если бы было угодно Богу и Святой Деве Марии, чтоб я сейчас находился на твердой земле. О, трижды, четырежды счастливее те, кто сажают капусту. О, как мало число тех, которым Юпитер покровительствует, допуская их, сажать капусту. Потому что, у них всегда одна нога в земле, а другая недалеко. Пусть спорит, кто хочет, но я утверждаю, что счастлив всякий, кто теперь сажает капусту, и Пиррон [Пиррон -- греческий философ (340 г. до Р. X.) сомневавшийся во всем, крайний скептик] был прав, когда он, находясь в такой же опасности, как и мы и, увидав на берегу поросенка, подбиравшего разбросанный ячмень, утверждал, что этот поросенок в двух отношениях счастливее него: во-первых, потому, что имеет вдоволь пищи, а во-вторых, -- находится на земле. Ах, только пол коров [Пол коров (la plancher des vaches), т. е. твердая земля, на которой пасутся коровы, в противоположность качающейся палубе] может быть барским и божественным жилищем... Бе, бе, бе, бу, бу, бу! Правда мне очень страшно. Со мной дело плохо. Да, да, да я тону, тону... я умираю, добрые люди, я тону!"
   Этот веселый дивертисмент, вместе с тем, очень правдив. Панург, будучи студентом и кое-что читавший, в своем страхе машинально припоминает места из Пиррона, Виргиния, (трижды, четырежды счастлив). Страх ученого такой же, как и страх всякого другого, но выражается он так, как у всех...
   Обратившись за помощью к Богу и прочтя общую, молитву, Пантагрюэль, по совету лоцмана ухватился крепко и твердо за мачту. (Имейте в виду, что это великан). Брат Жан снял с себя рясу, чтоб помогать матросам. То же сделали Эпистемон, Понократ и другие. Панург, сидя развалившись на палубе, плакал и ныл. Брат Жан заметил его и говорит ему:
   -- Панург, ты телятина, Панург, ты плакса, Панург, ты крикун. Встал бы ты и помог бы нам; это было бы лучше, чем реветь, как корова и сидеть, как какая обезьяна. Бе, бе, бе.
   -- Хорошо, -- ответил Панург, -- брат Жан, друг мой, добрый мой отец, я тону, друг мой, я тону. Пришел мне конец, духовный отец, мой друг, все для меня кончено. Я тону. Ах, отец мой, дядя мой, мое все. Вода залилась мне в башмаки через ворот. Утопаю. Дал бы Бог, чтоб я в это время был на барке святых отцов, едущих на конгресс, тех, что мы сегодня встретили, таких набожных, таких жирных, таких веселых, таких холеных. Ох! Ох! Эти чертовы волны (прости Господи!) налетают со всех сторон, эта проклятая волна потопит наш корабль. Брат Жан, отец мой, друг мой, исповедуй меня. Ваше святое благословение. Вот я уже на коленях.
   -- Иди к нам на помощь, висельник, -- говорит брат Жан. -- Всеми легионами дьявола призываю тебя, иди. Да ну же!
   -- Не будем клясться в этот час, друг мой... Завтра, -- сколько угодно. Холо! холо. Вода проникает в корабль. О, мы, кажется, уж на дне. Я хочу сделать завещание, хотя коротенькое. Исповедаюсь...
   -- Ну тебя к дьяволу, -- говорит брат Жан, набрасываясь на бездельника. -- Чертов сын, вздумал говорить о завещании в такое время, когда мы в такой опасности и приходится выворачиваться на изнанку. Фу, как он противен, этот плакса. Юнга, всеми чертями заклинаю: берегись. Ты ранен. Черт тебя побери. Так, дитя мое. Вот хорошо.
   -- Итак, брат Жан, не станем клясться. Я умираю, я утопаю. Я всем прощаю...
   Рабле мог бы не употреблять так много сильных выражений, чтоб подчеркнуть контраст трусости Панурга и отваги брата Жана, а также религиозного беспокойства Панурга, превратившегося от страха в ханжу, и резкости брата Жана, которого обстоятельства сделали монахом, но который был рожден солдатом, и теперь в минуту страха и борьбы вновь обрел свой темперамент.
   -- Ах! --снова говорит Панург, но, по-видимому, в момент успокоения размышляя о том, что значит клятва и какое утешение она приносит собой. --Ах, вы грешите, брать Жан, мой прежний друг. Говорю "прежний" --говорю же я это потому, что теперь я -- ничто, и вы -- ничто. Мне приятно напоминать вам, что вы грешите, так как полагаю, что крепкое, словцо также полезно для селезенки, как для дровосека приятно при каждом ударе слышать крик "Ух!". Так же, как для кегельного игрока удивительное удовлетворение, если, в ту минуту, когда он не прямо бросает шар, кто-нибудь из умных, близко стоящих к нему людей, нагибает и вытягивает свою голову и тело в ту сторону, где шар иначе брошенный, столкнулся бы с кеглями. Во всяком случае вы грешите, мой милый друг.
   У Панурга бывают остроумные мысли, но все же я ему замечу, что он немного ошибается, и что его речь довольно хорошая по сравнению, плоха по уподоблению. Охотник до крепких словец, которого я также не оправдываю, как и Панург, находить себе облегчение в том, что может сорвать свою досаду на каком-нибудь материальном предмете, который ему не поддается, как будто это одушевленный предмет. Это все равно, что ребенок, принимающийся колотить дверь, о которую он ударился и разбил себе лоб. Когда около дровосека, при каждом, ударе крикнут "ух", его успокаивает сознание, что кто-то присоединяется к его работе и кричит, как бы крикнул он сам, если б не жалел своих сил. Игрока в кегли утешает то, что кто-то принимает участие в его ударе, желает ему успеха, и выражает это, направляя жестом его шар туда, куда ему желательно было бы, чтоб он катился.
   -- Но, (продолжает Панург, успокоенный в одну минуту, так как ему вспоминаются училищные шалости, и он начинает почти шутить); если б мы могли найти какую-нибудь нимфу-покровительницу, не были бы мы спасены от этой бури. Я читал о том, что жрецы Кабиров, так много воспетых Орфеем, Аполлонием, Ферецидом, Страбоном, Павзанием, Геродотом, никогда не боялись моря, не знали опасности.
   -- Он завирается, бедняга. Тысяча и миллионы и сотни миллионов раз пусть убирается бездельник к дьяволу...
   -- Увы, -- говорит Панург, брать Жан сам себя осуждает навеки.
   О, какого друга я теряю. Ах, я тону. Я исповедаюсь. Только два слова о духовном завещании хочу я сказать здесь, на этой скамейке...
   Он на этом настаивает; но Эпистемон -- это профессор -- работая, начинает ему здравой и сильной логикой доказывать, что он глуп.
   Делать завещание в то время, когда мы должны помогать нашему кораблю, чтоб он не погиб, -- это так же нелепо, как нелепо было со стороны любимцев Цезаря, когда они вошли в Галлию, заниматься составлением своего духовного завещания, ныть о своей судьбе, оплакивать отсутствие своих жен и римских друзей, вместо того, чтоб воевать против Ариовиста, их неприятеля.
   Эта глупость, похожа на глупость возчика, у которого опрокинулась телега, попав в рытвину. (Он, встав на колени, молил Геркулеса ему помочь, а сам не делал ровно ничего). Что вам приспичило делать здесь духовное завещание. Ведь мы ускользнем от гибели, или утонем. Если ускользнем, оно нам не к чему, потому что духовное завещание действительно только в случае смерти завещателя; а если мы погибнем, то духовное завещание погибнет вместе с нами. Кто его доставит душеприказчикам?
   Прекрасное объяснение, данное человеком, который тянет веревки или заделывает течь. Панург, сразу успокоившись, отвечает, как в Сорбонне, целым рядом цитат и примеров.
   -- Кто доставит завещание. Какая-нибудь добрая волна бросит его на берег, как сделала с Улиссом, и какая-нибудь королевская дочь, прогуливаясь, найдет его, потом велит его исполнить и воздвигнет мне чудную пустую гробницу, как сделала Дидона своему супругу Сихею, Эней -- Дейфобу близ Трои, Андромаха -- Гектору в городе Бутроте, Аристотель -- Гермиасу, афиняне -- поэту Эврипиду, римляне -- Друзу в Германии, и Александру Северу, их императору -- в Галлии, Аргентур -- Гамихру, Ксенокрит -- Лизидису, Тимарес -- своему сыну Телентагору; Эвполис и Аристодия -- сыну своему Феотиму; Онестес -- Тимоклу; Каллимак -- Сополису, сыну Диаклида; Катулл -- своему брату, Жермен де-Бри -- Эврэ, -- нормандскому кормчему...
   -- Ты бредишь, -- говорит брат Жан. -- Поди сюда, помоги именем пятисот тысяч и миллиона чертей, помоги, и чтоб морской рак тебя схватил за усы. Как мы потащим нашу барку? Как будто все черти ударяют сверху. Мы никогда от этого не уйдем; я отдамся во власть чертей.
   Надо, конечно, понять, что буря несколько угомонилась, и в это время Эпистемон и Панург обменялись своими рассуждениями, а потом она возобновилась еще с большой силой, что видно из слов брата Жана: "Какой ужасный удар, мы никогда не уйдем". И действительно, Пантагрюэль, который до сих пор был занят только тем, что держался за мачту, в свою очередь возвышает голос и начинает молиться. "Тогда раздался жалкий возглас Пантагрюэля, громко говорившего: "Милосердый Бог, спаси нас, мы погибаем. Пусть все случится по нашим заслугам, пусть будет Твоя воля".
   Чудная молитва, которая сразу внесла серьезную ноту среди шутовства. Пантагрюэль молится, следовательно, просит о чем-то Бога, и это естественный человеческий крик.
   Сейчас же, понимая, что молитва, содержащая в себе просьбу, -- нечестива, и как будто говорит, что мы лучше Бога знаем то, что Он для нас должен сделать, Пантагрюэль прибавляет: "Впрочем, пусть наши чувства не идут в счет, а делается Его Святая воля". Это, может быть, только хорошо. Покорность исправляет богохульства и, в крайней опасности, провозглашает неоспоримую мудрость Всевышнего.
   Но среди последней опасности брать Жан опять начинает шутить. И основательно: потому что, хотя молитва Пантагрюэля и очень хороша, она все-таки может многих обескуражить, и брат Жан прав, когда продолжая работать, продолжает и насмешничать над Пантагрюэлем.
   Когда во время опасности заставляешь смеяться солдат, матросов или рабочих, этим, во-первых, выражаешь отвагу, а во-вторых, ее вселяешь в других. Брать Жан, который родился не только солдатом, но даже полководцем, отлично это понимает и продолжает острить над Панургом.
   Если я упаду туда, я ясно тебе покажу, что твои уши приставлены к голове безрогого быка. Гном. Гном. Гном. Иди сюда, помоги нам, ревущий бык, чтоб тебя тридцать миллионов чертей хватили за горло. Ну, что же ты, тюлень. Фи, как он отвратителен, этот ныта. Заладил себе одно и то же. Вперед, а то я тебя почищу против шерсти.
   "Beatus vir qui non abiit -- Счастлив человек, который не удалился". Так начинается один псалом. Я все это знаю наизусть. Вот легенда о Святом Николае:
   "Horrida tempesta montem turbavit acutum. -- Ужасная буря опустошила Монтегю". (Бурей звали учителя, который страшно сек школьников в коллеже Монтегю.) Если педагоги прокляты за то, что секут невинных школьников, они должны выносить адские мученья Иксиона, если, напротив, сеченье детей будет им во спасенье, тогда...
   Брата Жана прервал в его нападках на жестоких учителей его времени, веселый крик Пантагрюэля, самого усердного работника, самого умного из всех, смотревшего все время на горизонт.
   -- Земля, земля, -- воскликнул Пантагрюэль. -- Дети, смелей. Мы не далеко от гавани. Я вижу, что небо на севере начинает просветляться.
   -- Смелей, дети, -- говорит лоцман, -- течь заделана. Канат в кабестан. Поворачивай, поворачивай, поворачивай, укрощай шкот, галс на левую сторону, ломай шкот правой стороны. Запор высоко.
   -- О, -- воскликнул Эпистемон, -- я вам всем приказываю надеяться. Я вижу Кастора [созвездие] по правую сторону! Я вижу землю, я вижу гавань. Я вижу много людей в порту, я вижу огонь на каком-то обелиске...
   -- Мужайтесь, дети, -- воскликнул и Пантагрюэль. -- Мужайтесь, дети. Смотрите: вот около наших кораблей сколько всевозможных лодок, это все добрые люди этого острова пришли нам на помощь. Но, кто тот глупец, который так кричит и выходит из себя. Разве я не крепко держал мачту и не поддержал ее лучше двухсот рабочих?
   -- Это, -- ответил брат Жан, -- этот дьявол Панург, который страдает телячьей лихорадкой. Он дрожит от страха, когда остается один.
   Как только опасность миновала, Панург делается самоуверенным, и притворяется, как будто работает, и даже упрекает других в небрежности и лености. Зная его, вы могли этого ожидать; Панург, не исключительный тип Рабле или времен Рабле. Панург приписывает себе успех, когда уже все сделано. Брат Жан наливает себе полный стакан и выпивает его сразу, что он действительно заслужил; Панург что-то хлопочет около снастей.
   Ах, ах, -- воскликнул Панург, -- все идет прекрасно. Гроза прошла. Я вас очень прошу, дайте мне сойти первому. Мне нужно поспешить по моим делам. Нужна, вам здесь еще моя помощь? Смотри, как я прицеплю эту веревку. У меня много храбрости, смотрите. Смотрите, мой друг. Нет, ни капли нет страха.
   Так закончилась ужасная и занятная буря, которая застигла Пантагрюэля с его приверженцами, когда они направлялись советоваться с "оракулом божественной бутылки". Главные действующие лица представлены с присущим им характером, здесь очень хорошо выраженным. Пантагрюэль олицетворяет идеал Рабле; это гигант, т. е. сын короля, очень добрый, очень умный. Он все делает разумно. "Везде разум" -- вот его девиз. Он очень образован, бесконечно ценит образование, беспрерывно пополняет свое, но он не нагроможден им, не задыхается от него, но гордится им. Он просто им пользуется, чтоб хорошо жить, выученный сумасбродствами и мудростью других, вспоминая о них при случае, прилагая их к тому, что с ним приключается, и этими сравнениями принося себе большую пользу.
   По природе он человек серьезный, редко шутит, и кажется, что он заранее прочел замечание Лабрюера: "Француз хочет в государе серьезного; но он любит умных и остроумных людей и с удовольствием их слушает". Вот почему Пантагрюэль допустил в свой интимный кружок Панурга, который очень смешон, но не глуп и большой шутник. Панург при Пантагрюэле разыгрывает из себя как бы шута короля.
   Панург, человек с большой нравственной неустойчивостью и с отсутствием храбрости, как вы могли сами в этом убедиться; но он один из тех, к которым многие льнут, каких переносят охотно даже умные люди, "потому что с ними не скучают", а скука самый опасный враг человека. Их не терпят только люди, стоящие выше обыкновенного уровня. С ними не скучают, потому что у них разнообразный образ мыслей, потому что они неистощимы в смешных словах и курьезных фантазиях; потому что их речь неиссякаема без повторения одного и того же.
   Брат Жан настоящий друг Пантагрюэля и Рабле. Рабле наверно с ним встретился, когда сам был монахом. Это человек с солидным разумом, ясным взглядом, твердой опытностью, быстрым и верным решением, а особенно хороший советник. Пантагрюэль может по своему желанию сделать его своим министром внутренних дел, министром юстиции или военным министром. Он везде будет на месте. Он вполне человек действия. Он храбр, даже неустрашим и таков, что не остановится ни перед какою опасностью, даже любит опасность. Он развивается и расцветает в сильном действии. Его сердце, его кровь, и его мускулы как будто испытывают праздник. Битва или буря для него прекрасные случаи, чтобы развернуть свою душу и свое тело. Во время битвы он с восторгом вспоминает о буре, а во время бури -- о битве. После чего обильно пьет, как какой-нибудь бог, говоря языком Гомера, или употребляя выражение Роланда: "А теперь выпьем, потому что дело было жаркое".
   Это умный, и деятельный, прекрасный солдат, предназначенный быть генералом.
   Рабле сам это отлично чувствовал и сам это испытал. Он отчасти себя описал в брате Жане. Он сам, родившийся для дея-тельности, хотя и научной, ходил из одного университета в другой, насыщался наукой, чтоб потом ее применить к делу (он был медик) или распространять образование в человечестве. В молодости он был монахом, но убежал из монастыря, потому что считал дальнейшее пребывание там не в своих интересах и отчасти по долгу совести. Брат Жан, человек, который сначала сбился с пути, а потом нашел его.
   Несмотря на легкомыслие, которое иногда бывает у него тяжеловесно, и цинические рассказы, Рабле все-таки большой писатель, во-первых, потому, что он умеет рассказывать, -- вещь очень редкая, -- как никто не рассказывал со времен Гомера; а потом он остается живым человеком, кроме того, глубоко мудрым, с твердым убеждением и светлым верным рассудком. Пантагрюэлизм, --как он это называет -- род веселого стоицизма, где веселость присоединяется к стоицизму. Влить, так сказать, французскую веселость в стоицизм была счастливая выдумка, которой нельзя не восхищаться и которой радо подражать. У Рабле твердый разум и чудное воображение.
   Это также очень счастливое сочетание.

-------------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Чтение хороших старых книг / Акад. Э. Фагэ ; Под ред. А.Ф. Гретман. -- Москва: "Звезда" Н. Орфенов, 1912. -- 368 с.; 28 см. -- (Наука, искусство, литература; No 17).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru