Фаге Эмиль
Монтень

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Эмиль Фогэ.
Монтень

О дружбе в "Попытках"

   Ни к чему, кажется, природа так не направила нас, как к обществу, и Аристотель говорит, что хорошие законодатели заботились больше о дружбе, чем о справедливости.
   Так начинается у Монтеня после предисловия знаменитая глава о дружбе. Он смотрит на дружбу, как на общество, следовательно, как на соединение человека с человеком и как на основание того, что обыкновенно называется обществом, т. е. соединением людей одной и той же нации. Монтень сравнивает это соединение двух или нескольких друзей, с соединением отца с сыном, с любовным соединением гостей между собой, соединением между гражданами, и находит, что дружеское, соединение -- самое сильное и самое чистое, "потому что дружба не вмешивает никакой другой причины, никакой другой цели, никакого другого домогательства, кроме своей дружбы". Действительно:
   Дети к отцам испытывают скорее уважение. Дружба поддерживается общением, которое не может существовать между отцом и сыном, потому что между ними слишком большая разница; отец не может посвящать своих детей во все свои сокровенные мысли из боязни породить фамильярность, которая была бы не благопристойна. Также не могут предостерегать и наставлять дети отцов своих, что является первым долгом дружбы.
   Итак, нет дружбы, в настоящем смысле слова, между детьми и отцами; есть чувство другое, бесконечно почтенное, но совсем другое. Надо также заметить, что друга себе выбираешь, между тем, как нельзя себе выбрать ни отца, ни брата.
   Отец и сын могут быть совершенно различны по своему темпераменту, как и братья. Это мой сын, это мой брат, это мой родственник; но он хитрый, злой, глупый человек. Это не значит, чтобы я не испытал все, что может дать прекрасный отец, снисходительный до глубокой старости, происходящий из семьи примерной в смысле семейного единения.
   Наконец, дружба зиждется главным образом на "свободе вы-бора", чего нельзя найти в семейных узах, как бы они не были сильны. Что касается любви, конечно, здесь есть выбор, или думают, что он есть; но, судя по Монтеню, ничего нет общего между дружбой и любовью.
   Любовный огонь более силен, более кипуч и более жгуч; но это огонь смелый и перелетный, волнующийся и разнообразный, огонь лихорадочный, склонный к порывам, ощущаемый нами только с одной стороны. Дружба дает чувство тепла всеобщего, сверх того, размеренного и ровного, постоянного -- это огонь очень легкий, сдержанный, не имеющий ничего ни жгучего, ни острого.
   Монтень говорит, -- он, конечно, может и ошибиться, -- что, если дружба вотрется в любовь, она уничтожает последнюю; или можно сказать иначе: когда любовь превращается в дружбу, любовь исчезает.
   Дружбой, наоборот, наслаждаются по мере того, как ее ищут; она возвышается и усиливается сама собой, будучи чисто духовной, причем душа становится более чуткой вследствие привычки. Так эти обе страсти вселились в меня; они знают о существовании одной и другой; но их нельзя меж собою сравнивать. Дружба высокомерна и гордо идет своим путем, смотря свысока на исчезающую любовь.
   Настоящая дружба состоит в союзе и как бы в слиянии одной души с другой, в поглощении одною другой.
   То, что мы обыкновенно называем дружбой -- не более как сношения по привычке, обусловленной какой-нибудь случайностью или удобством, с помощью которых наши души сносятся между собой; в дружбе же, о которой я говорю, они сливаются так тесно, что и не найдешь шва, который их соединяет. Если б меня спросили, почему я любил Евгения де ла Боэси, я мог бы это объяснить только таким образом: "Потому что это был он; потому что это был я".
   Но еще, помимо того, что я высказываю, была какая-то необъяснимая сила и роковое посредничество, которые создали эту связь. Мы искали друг друга раньше, чем встретились, потому что мы слышали друг о друге, и слышанное нами друг о друге подействовало на нас сильней, чем обычные разговоры такого рода. Я полагаю, что это случается по указанию с неба.
   Вы сами хорошо замечаете без моего указания, не только часто повторяемые слова у Монтеня поэтому поводу: "потому что это был он, потому что это был я", но еще и мистический тон его: "Роковая сила", "Я полагаю, что это указание с неба".
   Ни у Цицерона, ни у Горация, ни у Лафонтена не встретите подобного тона, несмотря на то что они так нежно говорили о дружбе. Монтень на дружбу де ла Боэси к нему и на свою дружбу к де ла Боэси смотрит как на род призвания, аналогичного напр. призванию священника, как на что-то, что происходит по настоятельному Божескому желанию.
   Раньше, чем мы познакомились, мы были связаны нашими именами: и при нашей первой встрече, которая случайно произошла в большом обществе на одном городском празднике, мы оказались так близки друг другу, так знакомы друг другу, так связаны, что впо-следствии ничто нам не было так близко, как мы друг для друга: наша дружба -- стала на место самых близких родственных уз.
   Эта мгновенная дружба, как будто даже удивила их настолько, по крайней мере одного из них, что он счел нужным объясниться и извиниться.
   Он написал и напечатал прекрасную латинскую сатиру, в которой оправдывает и объясняет быстроту возникшего между нами согласия (нашего, расположения) столь стремительно дошедшего до совершенства. Так как эта дружба могла не долго протянуться, потому что так поздно началась -- мы были уже оба средних лет, и он немного старше меня, -- то нельзя было терять времени и вести ее по примеру спокойных и заурядных дружб, которые требуют так много осмотрительности и предварительных разговоров.
   В этой дружбе думали только о ней самой; к ней не было ни одной, ни двух, ни трех, ни четырех, ни тысячи причин; это была квинтэссенция всей смеси, которая, завладев всей моей волей, смешалась в ней окончательно с волей другого, растворилась в ней. Я говорю "растворилась" потому, что мы ничего не сберегли для себя, и у нас все стало общее, -- и его и мое.
   Вот в этом Монтень собрал формулы, если возможно так выразиться, своих определений, которые превратились в пословицы. После его: "Потому что это был он, и это был я", которое остается несравненно, заметьте еще: "Эта дружба, которая только занята сама собой, думает только о себе и заботится только о себе". Обратите внимание на "эти две" воли, смешивающиеся и растворяющиеся друг в Друге, что очень характерно, как отречение одной воли перед другой, так что они составляют третью, общую. И, наконец, "не стало ничего его, и ничего моего". Еще признак (и какой!) абсолютной душевной общности.
   Пусть не ставят с такой дружбой на одну доску обыкновенную дружбу. Я о ней знаю не менее других, но я бы не желал, чтоб их подводили под одну мерку; потому что это было бы ошибкой. При той, -- другой, -- дружбе ведут себя осторожно и осмотрительно: она не такова, чтобы вполне устранялась необходимость быть на стороже. "Любите вашего друга, -- говорит Хилон, -- как будто вам предстоит в один прекрасный день его возненавидеть. Ненавидьте вашего недруга так, как будто должны были бы когда-нибудь его полюбить".
   Эти наставления, осуждаемые Монтенем в целом, надо бы, по моему мнению, разделить. Мне кажется, не надо любить своего друга так, как если бы предстояло его возненавидеть когда-нибудь; но ненавидеть врага, надо так, чтобы возможно было когда-нибудь его полюбить.
   Наставление Христа говорит еще больше, вот оно: "Любите своих врагов". Это идеал почти недостижимый, но к которому надо стремиться.
   Пока не будем к этому стремиться, скажем с Хилоном, и это уже очень почтенно. "Возненавидим своих врагов так, как будто им когда-либо суждено сделаться нашими друзьями. Значит, не будем прибегать относительно них к таким мерам, которые помешали бы им сделаться таковыми; будем защищаться, но также будем избегать непоправимого".
   Что же касается первой части наставления: "Будем любить друзей своих, как будто они могли бы сделаться когда-нибудь нашими врагами", -- то это значит не только: "будем их остерегаться", но "не станем им доверяться": "не будем им выдавать наших тайн, потому что, если они сделаются нашими врагами, они выдадут их". А это равнозначаще тому, если бы сказать: "Смотрите постоянно на ваших друзей, как на бесчестных людей". Очевидно, имея в виду первую часть наставления, Монтень восклицает:
   Наставление это столь гнусное при всевластной дружбе, о которой я говорил выше, справедливо и просто, в обыкновенной дружбе.
   Монтень говорит об этом специально для того, чтобы указать неизмеримое и бесконечное расстояние, отделяющее настоящую дружбу от той, что называется дружбой в общепринятом смысле.
   В местах, где говорится о такой дружбе, надо приводить часто употребляемое Аристотелем слово: "О, друзья мои, друзей нет". (Что значит: "Друзья мои, не смотрите на себя, как на настоящих друзей". Аристотель был остроумно невежлив.)
   При таких благородных сношениях (настоящей дружбе) добродетели, поддерживающие другую дружбу (т. е. дружбу обыкновенную) не могут приниматься в расчет; причиной тому -- слияние наших желаний воедино. Подобно тому, как дружба, которую я питаю к себе самому, не увеличивается от помощи, которую я оказываю самому себе в нужде, -- так как я не чувствую сам к себе благодарности, -- точно так же единение настоящих друзей настолько совершенно, что они, благодаря ему, теряют сознание подобного долга, изгоняя и заставляя ненавидеть всякие слова, которые указывают на какое-то разделение (означающие разницу между "ты" и "я", "твой" и "мой"): благодеяние, одолжение, признательность, просьба, благодарность и т. п.
   Я думаю, что Монтень, стремясь к идеалу, заходит слишком далеко и что признательность, пожалуй, даже благодарность, возможны между друзьями. И чтоб попробовать доказать это, я беру в основание его рассуждения. Он говорит:
   Мой друг и я, мы составляем одно целое; если б мы не составляли одного целого, мы не были бы настоящими друзьями; но мой друг и я, мы одно целое; он -- это я, я -- это он. Значит, я не могу и не должен быть ему ни в чем признателен; потому, что, делая добро самому себе, я себе не бываю признателен, я себя не благодарю, и дружба моя к самому себе не увеличивается.
   Именно это я и оспариваю; когда я себе оказываю какую-нибудь услугу, -- нравственную услугу, -- когда я, например, усовершенствуюсь, я доволен собой, я себе признателен, и дружба моя к себе увеличивается. Одинаково можно быть признательным самому близкому другу за услугу, которую он нам оказывает, и дружба к нему может увеличиваться, так как высшая точка в ней никогда не была достигнута.
   Я могу только сказать, что не надо благодарить друга за оказанную услугу, потому что он мог бы вам ответить: "Сомневались ли вы в том, что я вам окажу эту услугу, и разве не все общее между нами и вами?" Я скажу еще лучше, что не надо допускать его до выражения благодарности, и надо ему сказать то же самое, что я предполагаю, что он сказал бы вам: "Сомневались ли вы в моей дружбе, и разве не все общее между нами?" Но есть возможность выразить свою признательность помимо благодарности, и впечатление получается гораздо сильнее. Словом, дружба совершенная уничтожила бы твое и мое, потому что она уничтожила бы тебя и меня; но дружба даже самая совершенная, какая только возможна между людьми, оставляет нечто твоего и моего, и это-то именно и дает возможность быть признательным. Могу я сказать, что она мне больше нравится таковой? Я думаю, что скажу это.
   Но продолжая свою остроумную мысль Монтень обогащает ее:
   Так как действительно все у них общее, -- желания, мысли, суждения, имущество, честь и жизнь и их приспособленность один к другому (так как они представляют, по выражению Аристотеля, одну душу в двух телах, то они ничего не могут ни одолжить ни давать). Вот почему законодатели, чтоб придать браку некоторое воображаемое сходство с этим божественным союзом, воспрещают дарствование между мужем и женой, желая доказать этим, что у них должно быть все общее и потому неделимое.
   Впрочем, это нисколько не мешает мужу и жене, как бы они тесно не были связаны, делать друг другу подарки, доказывающие только внимание друг к другу, и не могущие считаться благодеяниями; но являясь признаком внимания, доказывают, что между людьми, представляющими из себя нечто единое, -- но все-таки два существа, -- благодарность все-таки приятна и полезна.
   Если в дружбе, о которой я говорю (т. е. в совершенной дружбе), один мог бы дать другому, тот, кто получает благодеяние, одолжает своего товарища; потому что ища случая сделать добро друг другу, тот, кто дает возможность это сделать, играет роль великодушного, выражающего "согласие, чтоб друг сделал то, что ему наиболее приятно".
   Это совершенно правильно, и если мой друг -- настоящий друг, то прося его о чем-либо, я доставляю ему удовольствие исполнить мою просьбу; но, ведь это-то, именно, и служит доказательством того, что нас двое; потому что, если б мы были нечто нераздельное, не испытывалось бы никакого желания что-либо давать. Итак, надо сказать, что в дружбе бывают всегда двое, несмотря на желание слиться в одно целое, из чего мы заключаем, что в каждом благодеянии между друзьями есть два удовольствия: удовольствие получающего -- сильное, и смешанное с благодарностью, увеличивающею дружбу, и удовольствие дающего, еще более сильное и равное и смешанное с признательностью к тому, кто вам дал возможность быть щедрым. Это удовольствие также увеличивает дружбу.
   Настоящие друзья, -- продолжает Монтень, -- так хорошо чувствуют удовольствие, которое они доставляют прося чего-нибудь, что они смотрят на себя, как на кредиторов своих друзей, а на своих друзей -- как на дебиторов.
   Когда у философа Диогена не хватило денег, то он говорил, что он просит вернуть ему деньги, а не просто просит у них (что, конечно, было более остроумно, нежели точно, даже смотря на это с идеальной точки зрения). Чтоб показать, как такая мысль проводится (в жизни), я приведу интересный пример. Коринфянин Эвда- мид имел друзей: Хариксена из Сициона и Аретея, коринфянина. Находясь в бедности и при смерти, в то время как его друзья были богаты, он сделал свое завещание: "Я завещаю своему другу Аретею кормить мою мать и поддерживать ее в старости; а Хариксену -- выдать замуж мою дочь и дать ей земельный участок, самый большой, какой найдет возможным. В случае смерти одного из них, я назначаю того, кто переживет, исполнителем моей воли". Первые, кто увидели его завещание, стали его осмеивать; но его наследники -- душеприказчики, будучи извещенными, признали его и были очень довольны. Так как один из них, Хариксен, скончался пять дней спустя, то исполнение завещания перешло к Аретею, и он очень заботливо кормил эту мать, и из пяти талэктов (мерка земли), составлявших все его имущество, два с половиной отдал своей единственной дочери, а два с половиной -- в приданное дочери Эвдамида, свадьба которой состоялась в тот же день.
   Раздумывая над этим великим дружеским поступком, Монтень относится к нему с сомнением, потому что он любит осложнения. "Вот хорошие и верные друзья", говорит он себе, "но как они могли ужиться втроем? Да, втроем. Настоящая, совершенная и идеальная дружба допускает только двух друзей, потому что..." Послушайте:
   Этот пример (трех друзей) дает хорошее определение дружбы; можно возразить только против количества друзей потому что та совершенная дружба, о которой я говорю, неделима: каждый всецело отдается своему другу, и ничего не остается для других; он, напротив, опечален, что сам он не двойной, не тройной, не четверной, и что он не обладает несколькими душами, чтоб все их слить в одном чувстве. Общие дружбы делимы. В одном человеке можно любить красоту, в другом -- легкость нрава, к третьему -- питать отцовские чувства, к четвертому -- братские и т. д.; но та дружба, которая обладает душой и ею всецело управляет, не может быть двойной. Если бы одновременно двум нужна была ваша помощь, к кому бы вы бросились? Если б ваши два друга нуждались в различных услугах, кому бы вы их оказали? Если б вам поверили тайну, которую надо было бы знать другому, как бы вы выпутались? Единственная и высшая дружба освобождает от всех других обязанностей, и тайну, которую я поклялся никому не поведать, я могу, не нарушая клятвы, поведать лишь тому, кто не другой, а только я сам.
   В том, что говорит Монтень, есть правда, и я признаюсь, что трудно иметь больше одного друга, но все-таки иногда отступление от этой строгости мыслимо, и если, действительно, невозможно иметь многих друзей, то в небольшом количестве они доступны. Возражения Монтеня сильны, но они не непобедимы. Если два друга одновременно будут просить вас о помощи, к которому побежите вы? Во-первых, это есть, что называется гипотеза спора, -- гипотеза, которая запутывает, но недостаточно реальна, даже гадательна, и представляет предложение почти немыслимого. Может случиться раз в жизни, что два друга обратятся к вам одновременно за помощью, но скорей всего этого не будет. И даже если так случится, вы поможете более старому и более слабому. Это разрешение можно оспаривать; да, но разве необходимо, предвидя какую-нибудь случайность, -- которой может и не быть, -- лишать себя второго друга, которому вы можете оказать тысячу услуг, а также и лишить его своей симпатии в течении целой жизни? Я смотрю; на это с иной точки зрения.
   Если оба, ваши друга требуют от вас услуг, которых вы не можете оказать им обоим, как вы тогда поступите? Я сделаю то, чего требует от меня справедливость, и докажу тому, который будет лишен моей услуги, что я поступаю вполне справедливо, и если он меня любит, он, меня поймет и оценит, и повторяю опять, это будет лучше, чем не иметь этого второго друга и относиться равнодушно к тому, кто вас любит, кто стоит, чтоб вы его любили, и кого вы любите.
   Если б один из двух друзей поверил бы вам тайну, -- нечто такое, что другому необходимо было бы знать, -- что сделали бы вы? Это самое затруднительное положение и самое сильное возражение; но ведь Монтень умеет находить такие затруд-нительные случаи.
   Еще раз, чтобы я сделал? Я бы попросил своего друга, чтобы он мне разрешил поведать тайну сию моему второму другу и дал ему понять, что это справедливо. А если он не согласится? -- Если он не согласится, я буду страдать, но молчать, и будет случай в жизни, когда я должен буду отказать другу в услуге; но повторяю, -- это лучше, чем лишиться из боязни осложнений, возможных, но редких, друга, которого я хотел любить и который любил меня.
   В чем возражение Монтеня верно, так это в том, что если имеешь нескольких друзей, то надо чтобы они были друзьями между собой, также тесно связанными, как и с вами.
   Вот мы и дошли до точки. Если друзья ваши между собою дружны, тогда в случае опасности вы, не имея возможности помочь всем, помогите одному из них. Если они между собой дружат, не может случиться, чтоб один из них требовал от вас услуги в ущерб другому. Если они между собой друзья, никогда один из них не поверит вам тайны, которую он не мог бы поверить другому.
   Итак, невозможен ли союз трех иди четырех друзей, любящих друг друга очень сильно и тесно связанных между собой? Конечно, он очень сложен, но не переходит границы возможного. Что же можно вывести из этого рассуждения Монтеня, -- так это следующую аксиому: "Возможно иметь более одного друга только в том случае, если ваши друзья такие же близкие друзья между собой, как и с вами".

-------------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Чтение хороших старых книг / Акад. Э. Фагэ ; Под ред. А.Ф. Гретман. -- Москва: "Звезда" Н. Орфенов, 1912. -- 368 с.; 28 см. -- (Наука, искусство, литература; No 17).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru