Фаге Эмиль
Виктор Гюго

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Фаге Эмиль.
Виктор Гюго

[]

Сеятель

   Виктор Гюго один из самых больших эпических, лирических и драматических поэтов XIX века Франции и человечества. Чтобы показать всю его величину в узкой рамке, в которую, он умышленно, против своего обыкновения, себя заключил, а не в целом ряде его обширных созданий, прочтемте вместе эту поэму, -- действительно, великую поэму [Перевод Льва Уманца].
   
   Вечерний сизый мрак спустился над равниной,
   И в этот сладкий миг любуюсь я всегда,
   Следя издалека за мирною картиной, --
   В последний тихий час работы и труда
   И вижу я: старик, несущий жизни бремя
   В тот тихий, поздний час, когда витают сны,
   С надеждой светлою, бросает в землю семя,
   И сеет жатву он для будущей весны.
   Невольно чую в нем могучую натуру,
   Любуюсь на его высокий силуэт,
   С участием смотрю на темную фигуру;
   Старик в лохмотьях, он на склоне дряхлых лет.
   Как верный, старый друг, как чудный благодетель,
   Он щедро семена бросает на межу,
   И только я один невидимый свидетель --
   За ним издалека внимательно слежу.
   Смотри, -- его шаги и бодры и могучи,
   Он на поля крутом бросает семена,
   Мне кажется, что он рукой коснулся тучи
   В вечерний, сладкий час чарующего сна.
   
   Эта поэма прекрасно составлена. Во-первых, поэт нам показывает общую картину того, что он видит. Сумерки, день угасает, почти ночь. Потом какая-нибудь подробность картины, и предшествующая картина уже служит только рамкой; все внимание сосредоточивается на человеке, который сеет почти в темноте на равнине, где ночь сгущается с каждой минутой.
   Эта фигура, когда на нее пристально смотришь, вырисовывается на пашне, и вызывает на размышления. Ясно, что этот человек, пользующийся последними лучами солнца, жаден до времени, как и до всего остального, за что его нельзя упрекать, потому что он беден.
   Увидав его, поэт начинает следить за ним с одного конца его борозды до другого, и также следит за его постоянно повторяющимся движением -- размаха руки, которым он разбрасывает зерна.
   Мало-помалу в голове поэта являются мысли, связанные с картиной, которую он видит и рисуется нечто, чего в действительности нет, что есть только в воображении зрителя. До сих пор поэт видел, теперь же он воображает, что видит. Воображает же он, что видит, будто сеятель сеет звезды на небе, как зерна ржи на земле. Воображение дополнило картину и резко ее расширило до бесконечности.
   И теперь, когда мы видим, как составлена картина, познакомимся с подробностями и рассмотрим штрих за штрихом, как она нарисована.
   
   Вечерний сизый мрак спустился над равниной,
   И в этот сладкий миг любуюсь я всегда.
   
   Слово миг может показаться неточным: сумерки продолжаются более, чем миг; критика может быть права; но заметьте, что поэт говорит о последних минутах сумерек, тех последних минутах, которые сеятель оспаривает у ночи; заметьте, что он спешит схватить их; и тотчас же слово миг вам покажется верным.
   
   Последний тихий час работы и труда.
   
   Другие также описывали этот последний неопределенный час; раскройте хотя бы Виктора Гюго, а также Лафонтен сказал:
   
   Когда все спит кругом, заря не наступала --
   Она сейчас взойдет, рассеет ночи тень,
   Вот-вот, блеснут лучи могучего светила, --
   Когда -- ни свет, ни тьма, когда ни ночь, ни день.
   
   Но Виктор Гюго -- здесь классик по преимуществу -- описывает только то, что необходимо; потому что он торопится дойти до своего сюжета, то есть "Сеятеля", и потому отмечает только то, что служит ему рамкой.
   Заметьте последний час работы. Этим самым автор направляет наш ум к предмету. Не вечернюю меланхолию будет он сегодня описывать, но картину труда. Итак, он намеревается описать не последний час умирающего дня, а последний час работы.
   
   Весенний сизый мрак спустился над равниной.
   
   Далекие холмы, самые отдаленные горы еще освещены; но равнина уже погружается в темноту. Она тонет в сизом мраке, т. е. полумраке. Это не значит, что тьма погребает равнину под своей тяжестью, или уничтожает ее; это не то, о чем говорит Вергилий: "Ponto nox incubat atra", то есть "ночь ложится на море и ревниво его покрывает собою". Ночь спускается на равнину, постепенно сгущаясь, и окружающие предметы еще видно, хотя и не ясно.
   
   Старик в лохмотьях, он на склоне лет...
   
   Лохмотья человека, которого заметил поэт, указывают, что он беден. Это очень важно для того, чтобы приготовить читателя к последующему, потому что сеятель должен быть очень беден; если бы этого не было, то его почти ночной труд мог бы показаться алчностью; если же он беден, -- то это мужество, почти героизм, оспаривающий свой хлеб у скаредности природы и желающий, чтобы день и труд не прерывались.
   "Он стар", -- что его делает более трогательным и оправдывает участие к нему поэта. "Бросая щедрою рукою" не значит небрежно и не указывает на расточительность. Если бы слово было употреблено в смысле небрежности и расточительности, оно было бы неуместно, потому что сеятель противоположность расточителю. Но сеятель стар, знает свое ремесло, он опытен, и берет полную горсть зерен из своего мешка, чтобы не делать два раза движения, когда; можно ограничиться одним, -- чтобы не тратить времени. Впрочем, умея сеять, он бросает зерно ловко, чтобы оно хорошо разлетелось в разные стороны и рассеялось. Вот искусство сеять. Оно хорошо знакомо, как крестьянину, так и Виктору Гюго.
   "Будущую жатву" -- значит зерно. Будущая жатва только перифраза. Перифраза состоит в том, что употребляют несколько слов там, где можно ограничиться одним. Поэтому перифразой не следует пренебрегать. Заметим, однако, при этом: когда перифразой хотят выразить то, что можно определить одним словом, к ней не следует обращаться; но если, благодаря ей, мысль делается полнее, ее надо признавать. Так, когда Мюссе пишет: "Священная былинка, дающая нам хлеб", то этим говорит больше, чем если бы он сказал: рожь. Так же и здесь словом "жатва" говорится следующее: крестьянин в этом зерне, которое он бросает в туманный октябрьский вечер, уже видит- тяжелые колосья под жарким июльским солнцем, приносящие людям -- и старикам и маленьким детям, -- общую радость. И вот это-то счастье сеятель держит в своей руке и щедрой пригоршней бросает на добрую землю. "Жатва будущей весны" -- прекрасная перифраза.
   
   С участием смотрю на темную фигуру.
   
   Приглядываясь к пахарю, поэт видит его яснее и смотрит на него, как художник. Фигура вырисовывается темным на черном, но чернота человека не так густа, менее тяжела, чем чернота борозд, окутанных ночью, и потому местами кажущихся еще темнее. Заметьте еще, что необходимо, чтобы человеческий силуэт, по крайней мере, его верхней частью, выделялся на еле- еле освещенном небе: это делает последние строки стихотворения более понятным, подчеркивает его красоту и колорит.
   
   В тот тихий поздний час, когда витают сны.
   
   Эти эпитеты производят впечатление общее, дают цельную картину. Я на это уже указал: сеятель знает, что надо использовать конец дня, когда сон уже витает над землей, т. е. день готов смениться ночью, приносящей всем покой и отдохновение. Сеятель, спеша воспользоваться последними минутами дня, не ропщет на ночь: он знает всю пользу того, что дни сменяются один другим и, таким образом, чередуются времена года: осень сменит зима, а ее заступит весна: тем же временем зерно прозябнет, произрастет и принесет плод.
   Но вместе с тем, сеятель, спеша захватить последние минуты у дня, все же безропотно подчиняется законам природы уже потому, что падение ночи заставляет остановиться, отдохнуть, чтобы набраться сил для работы следующего дня, разделяя таким образом работу, и делая ее здоровой и более плодотворной.
   Эти оба рассуждения я нахожу правильными и применимыми. Впечатление этих двух стихов, очень сильно.
   "Он рукой коснулся тучи". Это выражение мне вовсе не кажется банальным. Чем более сгущается ночь, тем менее ясными становятся предметы; тем более бесконечные, безграничные размеры начинает принимать равнина. Она, может быть, час тому назад, казалась самой обыкновенной. Теперь же она производит впечатление громадной.
   Можно удивляться выражению: "Я чую в нем могучую натуру" -- это впечатление получается из того, как сеятель сильно разбрасывает зерно, полной пригоршней бросает семена, широко раскрывая руку. Гюго хорошо знает, как надо сеять.
   
   И только я один невидимый свидетель --
   За ним издалека внимательно слежу.
   
   Эпитет "невидимый" может быть употреблен в двояком значении -- в материальном и моральном. В материальном значении он говорит, что поэт, находящийся в темноте, невидимый сеятелю, не только не мешает ему в его работе (впрочем, даже если бы свет и позволял еще видеть, то свидетель все равно не помешал бы пахарю, потому что тот весь поглощен работой), но и не нарушает его почтенного, даже священного одиночества. Надо не только, чтобы сеятель чувствовал себя одиноким на равнине, но также, чтоб и читатель его видел одного, совсем не замечая зрителя, и это легко достижимо, так как зритель спрятан в абсолютной темноте, в тени портала, под которым сидит.
   Гюго употребляет здесь в смысле невидимый слово sombre (темный, невидный), придавая ему, кроме смысла невидимости, также и переносное значение. Поэт "темный", т. е. очень маленький, не привлекающий к себе внимания, как вообще бывает с людьми, ничем не выделившимися. Он -- ненужный мечтатель, ничего не делающий прохожий, ничего не представляющий из себя в этой картине; а тот старый деревенский рабочий и есть именно герой этой полевой поэмы. Поэт в своих мыслях переходит на себя самого -- невидимого и вместе с тем, "невидного, темного". Что я представляю из себя, рядом с ним? Того, -- кто рисует, того, -- кто поет, того, -- кто размышляет. А он действует, работает, производит, помогает природе своей благодетельной вечной работой. Это я есть темный, незаметный. В Анне Карениной Толстого говорится о барине, присоединившемся к косарям. По-моему, он представляет из себя полное воплощение мысли, заключающейся в словах Гюго.
   
   В тот поздний час, когда витают сны.
   
   Разберем, как поэт понимает свою картину. Темнота, как сны, именно витает над землей: она бросает на землю одно за другим свои покрывала, легкие, как сны. Гюго как бы сравнивает ночь с богиней, у которой эти покрывала, скрыты в сундуке. Она постепенно вынимает их, чтоб сбрасывать на землю. Но раньше, чем они упадут на землю, они витают -- носятся над нею. Здесь картина очень напоминает картину весны у Мюссе: "Когда, подняв аврорины покровы, несмелая весна встает на небосклоне..." Весенняя заря бывает сырая, туманная, окутанная остатками зимних испарений, которые постепенно исчезают. Весна боится свирепой зимы и робко раскрывает эти покровы на заре. Также и в "Сеятеле" ночь медленно, постепенно развертывает свои покрывала, чтоб также постепенно одно за другим разбросать их по земле.
   "В вечерний сладкий час чарующего сна", т. е. когда кругом все как будто засыпает. У Гюго сказано: "L'où se mèle une rumeur", т. е. тень, к которой примешивается легкий шум. Может быть, например, отдаленное мычанье стада, возвращающегося в хлев. Но большею частью этого не бывает, и обыкновенно тишина, полнейшая тишина, водворяется в деревне с наступлением ночи. Тишина эта так величественна, так глубока, что вселяет в душу как бы страх. Я поэтому, не очень хорошо понимаю этот шум (rumeur) у Гюго. Это слово здесь как будто липшее. Мне больше бы нравилась тень, к которой примешивается свет (l'ombre, où se mèle une lueur). То было бы точным переводом sublustri noctis in umbra (тень, смешанная с каким-то светом), Вергилия и вполне соответствовало бы действительности, так как для того, чтобы поэт видел то, что он видит, необходим легкий рассеянный свет. Возможно, что и поэт ничего не имел против, "света" (lueur), но заменил его словом "шум" (rumeur) ради более богатой красивой рифмы. Хотя Виктор Гюго, и не был слепым рабом рифмы, все-таки он настолько был в нее влюблен, что многим жертвовал ради нее.
   
   Он на поля кругом бросает семена,
   Мне кажется, что он рукой коснулся тучи.
   
   Увлеченному своим воображением и грандиозностью картины, видящему, впрочем, изредка руку сеятеля на небесном фоне, рядом с появляющимися светилами, поэту представляется, что старик вместо зерен сеет эти светила или зерна, вместе со светилами. Так как старик этот -- кормилец человечества, то он превратился у Гюго в какого-то чудного и благодетельного бога, который может одинаково находиться на небе, как и на земле.
   Это такой же способ резко раздвинуть рамки картины, какой мы встречаем в "Распятии" Ламартина, или "Спящем Воозе" Гюго (картина жатвы, где Руфь в полудремоте видит серп луны среди светил и спрашивает себя, какой божественный жрец бросил этот золотой серп на звездное поле?). Такой размах встречается часто у великих поэтов, и это понятный порыв их ума. Только одно в этом чудном финальном эффекте стилизовано, как говорят артисты, т. е. не совсем точно, немного изменено, чтобы быть приятнее и благороднее. Жест настоящего сеятеля не должен подниматься выше его головы, но тогда поэт не видел бы его руки на небесном фоне. Настоящий сеятель в своем движении приподнимает только локоть, и большего не надо, чтобы движение было производительно. Конечно, Виктору Гюго за то, что он так хорошо пользуется этой картиной, простят подобную неточность: что "сеятель рукой коснулся тучи". У Виктора Гюго в этом месте есть еще добавление: le geste auguste du semeur, т. e. сеятель коснулся тучи в своем величественном движении, как бы священнодействуя. Слово auguste выражает, это понятие вполне: Гюго одновременно хочет сказать, что сеятель личность почтенная и священная, какими были, или хотели быть, императоры священного Рима. В таком смысле Виктор Гюго и употребляет слово auguste.
   Вот какова эта чудная вещь, эти неистощимые двадцать стихов, одно из самых возвышенных произведений, в которых вылилось вдохновение великого французского поэта.
   Мне могут сказать: раздавить эту вещь комментарием в десять страниц, -- разве это не значить разрушить впечатление, которое бы мы от нее получили, просто прочтя ее? Да, возможно; но возможно также, что только прочтя ее так, как мы это сделали, мы ее вполне поймем. И кто нам мешает перечесть это чудное стихотворение все вполне, зараз?

-------------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Чтение хороших старых книг / Акад. Э. Фагэ; Под ред. А.Ф. Гретман. -- Москва: "Звезда" Н. Орфенов, 1912. -- 368 с.; 28 см. -- (Наука, искусство, литература; No 17).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru