Фрейсину Дени-Люк
О бессмертии души

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ и ПЕРЕВОДОВЪ АДМИРАЛА ШИШКОВА,

Россійской Императорской Академіи Президента и разныхъ ученыхъ обществъ Члена.

ЧАСТЬ XVII.

С. ПЕТЕРБУРГЪ.
Въ Типографіи Императорской Россійской Академіи.
1859.

   

О безсмертіи души *).

*) Двѣ предыдущія бесѣды были напечатаны, назадъ тому нѣсколько лѣтъ, въ изданіяхъ Россійской Академіи. Слѣдующая переведена изъ того же писателя, Фрейсину, недавно, и помѣщается здѣсь съ такимъ же намѣреніемъ и желаніемъ какъ и первыя. Прим. перевод.

   Если мы взглянемъ на видимое въ семъ мірѣ, то поражены будемъ двумя зрѣлищами: безчисленностію трудовъ, какими человѣкъ, какъ говоритъ мудрый, во всю свою жизнь мучится, и краткостію бренныхъ его судебъ. Сколько заботъ, сколько безпокойствъ на сей обитаемой нами землѣ. Здѣсь, то мірскія попеченія, то обширныя намѣренія, отъ коихъ надѣется онъ получить славу; тамъ, ученыя и трудныя изысканія, чтобъ наслаждаться наконецъ громкими именами; индѣ расчетливые люди гонятся смѣло за какимъ то убѣгающимъ отъ нихъ добромъ, въ надеждѣ вкушать нѣкогда спокойствіе въ нѣдрахъ изобилія; повсюду цѣлые народы, предаваясь безпрестаннымъ движеніямъ, живучи для искуства и торговли, полагаютъ въ какомъ то неудающемся имъ благѣ верховное счастіе. Такъ все вертится въ вѣчномъ вихрѣ предпріятій, дѣлъ и забавъ. Между тѣмъ сколько обманутыхъ надеждъ! Все то, въ чемъ люди на свѣтѣ семъ упражняются, блеститъ одинъ только мигъ; все, чѣмъ дышемъ мы сегодня, завтра исчезнетъ. Народы нынѣшніе перейдутъ къ народамъ прошедшимъ; все умираетъ, какъ царства такъ и люди; и сами мы попираемъ ту землю, которая должна быть нашимъ гробомъ. И такъ, посреди сихъ безпрестанныхъ перемѣнъ народовъ живущихъ и народовъ прошедшихъ, не благоразумно ли будетъ спросить намъ у самихъ себя, подлинно ли все кончится съ нашимъ тѣломъ.
   Сіи особы, прославившіяся своими добродѣтелями, сіи знаменитые люди, о коихъ память живетъ въ лѣтописяхъ народовъ, отцы наши, которыхъ кости покоятся между нами: неужели они не иное что какъ ничтожный прахъ? Не уже ли все существованіе мое заключено будетъ подъ камнемъ гроба? будетъ ли за предѣломъ жизни, въ коей я существую, новая жизнь? Что найду я тамъ: несчастіе или благополучіе? Государи мои, былъ ли когда вопросъ, приличнѣйшій для человѣка здраво разсуждающаго? И гдѣ тотъ, кто бы могъ, въ какомъ бы ни было времени и мѣстѣ, изгнать оный изъ своей мысли? Паскаль сказалъ: "безсмертіе души есть предметъ столь для насъ важный и столь сильно тревожащій насъ, что надлежитъ быть совершенно безчувственнымъ, дабы съ равнодушіемъ взирать на незнаніе, что съ нами будетъ."
   Всѣ наши дѣянія, всѣ наши мысли должны стремиться къ избиранію различныхъ путей, смотря потому, будетъ ли вѣчное благо или нѣтъ, ибо нельзя съ умомъ и разсудкомъ согласить, чтобъ мы поступковъ своихъ не располагали по симъ двумъ видамъ, долженствующимъ быть первымъ для насъ предметомъ. И такъ, что величественнѣе и достойнѣе можно представить умамъ вашимъ и мыслямъ, какъ не напомнить имъ о ихъ безсмертіи. Посмотримъ, какимъ образомъ одно простое воззрѣніе можетъ дать намъ понятіе о сущности будущей жизни, гдѣ дадутся награды за добродѣтель и наказанія за пороки. Сильные доводы, какіе имѣемъ мы представить къ утвержденію сего, почерпнемъ мы изъ глубокихъ изслѣдованій и соображеній о человѣкѣ и Богѣ. Таковъ есть предметъ сихъ размышленій. Если мы захотимъ сойти во глубину души нашей, дабы вникнуть и узнать ее, мы найдемъ въ самой природѣ, въ чувствахъ, въ желаніяхъ, въ вѣрованіяхъ ея, самое рѣшительное убѣжденіе о ея безсмертіи"
   Первое убѣжденіе слѣдуетъ изъ естественности самой души, потому, что она есть духъ. Мы видимъ, что тѣло человѣческое умираетъ, разрушается, и, не со всѣмъ исчезая, дѣлается чѣмъ-то такимъ, чему нѣтъ названія; воздухъ, вода, огонь, всѣ сіи дѣйствій природы исполнители, совершаютъ надъ нимъ свое владычество, равно какъ надъ растеніемъ или надъ тѣломъ животныхъ; но что касается до души, она поставлена внѣ круга тѣлесныхъ ощущеній; чистая, безъ всякой примѣси, она не имѣетъ въ себѣ никакихъ началъ разрушенія; цѣлая, безъ всякаго раздѣленія, она какъ мысль безплотна; нѣтъ стихіи такой дѣятельной и тонкой, которая бы могла ее осязать; смертію называется только то, что разрушаетъ бренныя части, но душа не имѣетъ ни частей, ни образа, ни сложности связующихся между собою частей; ежели тѣло, лишаясь совмѣщенія различныхъ членовъ, можетъ распадаться и умирать, то душа, не имѣющая ничего подобнаго въ образѣ своего существованія, естественно не должна быть подвержена таковому сокрушенію. Такъ конечно, когда единожды точное раздѣленіе между тѣломъ и духомъ установлено, когда несомнѣнно признано, что сіи суть два разные по свойству и природѣ своей существа, то весьма удобопонятно, какимъ образомъ истребленіе одного, не истребляеть другаго.
   И такъ, не льзя утверждать, что бытіе души, созданное для тѣла, съ нимъ погибнетъ, и какъ бы по волѣ Божіей съ нимъ престанетъ существовать. Откуда берутъ сію нелѣпую мысль, что будто Богъ опредѣлилъ душѣ существовать токмо со времени пребыванія ея въ тѣлѣ? Смѣю сказать, что все вопіетъ противъ сего предположенія. Тѣло, безъ сомнѣнія, меньше совершенно, чѣмъ душа: и слѣдовательно, когда смерть расторгнетъ ихъ соединеніе, то тѣло существуетъ еще во всѣхъ своихъ частицахъ; оно перемѣняетъ образъ свой, измѣняясь во многія превращенія, но при всемъ томъ неисчезаетъ; а вы хотите, чтобъ душа, самое благороднѣйшее для насъ дарованіе, столь много качествами своими превосходнѣйшее тѣла, обратилась въ небытіе! Неоспоримо, я имѣю право думать, что душа человѣческая состояніемъ своимъ не хуже вещественной былинки, и ежели уничтоженію малѣйшей былинки не было примѣра во всей вселенной отъ сотворенія міра, то не вправѣ ли я вѣрить, что душа также никогда неподвержена опасности погибнуть. Вотъ, сказалъ Фенелонъ, предувѣреніе самое благоразумное, самое постоянное, самое вѣрное; пусть будущіе наши противники опровергнутъ его доводами ясными и рѣшительными. Главный законъ отъ самаго мірозданія есть, что никакое существо не исчезаетъ, и ежели Богъ исключилъ душу изъ сего закона, пусть вещественникъ докажетъ намъ сію особую волю Создателя.
   Также да не скажутъ, что душа отлученная отъ тѣла будетъ безчувственна, лишена жизни, въ состояніи ничтожества и смерти; на чемъ такую мысль основать могутъ? Правда, въ порядкѣ нынѣшнихъ вещей, душа для употребленія качествъ своихъ зависитъ отъ служенія и дѣйствія членовъ;отъ нихъ получаетъ она тысячу разныхъ впечатлѣній, кои дѣлаются для ней богатыми источниками многихъ познаній; но впрочемъ не окомъ чувствуется свѣтъ, ниже ухомъ звукъ: они суть токмо препроводители, а не гнѣздилища нашихъ ощущеній; орудія, а не источникъ нашихъ свѣдѣній.
   И кто же намъ сказалъ, что душа не можетъ никогда обойтись безъ ихъ внушенія, и что Богъ не столько могущественъ, чтобъ могъ производить безъ нихъ то, что Онъ въ здѣшнемъ свѣтѣ посредствомъ ихъ производитъ? Воззрите какъ душа, даже и на земли, отрывается иногда отъ впечатлѣній чувствъ и воображенія; какъ она исходить изъ тѣснаго круга ощущеній и частныхъ испытаній, чтобъ возвыситься до общихъ познаній объ истинѣ, порядкѣ, красотѣ и правдѣ.
   Взгляните, какъ, по собственной своей дѣятельности, способна она къ самымъ высокимъ созерцаніямъ, какъ она время отъ времени входитъ въ себя, въ нѣкоторой родъ святилища, недоступнаго чувственнымъ вещамъ, дабы тамъ питаться созерцаніемъ единой истины. И можете ли вы узнать, что сіе владычество, сія независимость не должна еще возрасти, когда будетъ она освобождена отъ узъ тѣла? Душа и тѣло естественно состязаются противоположными своими качествами; ежели что нибудь удивительно, такъ дтото, что два столь различныя существа согласно между собою дѣйствуютъ, и находятся во взаимной соотвѣтственности: неиначе какъ Божія власть могла ихъ соединить. По смерти тѣло подчинено движеніямъ чуждымъ дѣйствію души, которая не управляетъ имъ болѣе; и душа въ свою очередь живетъ мыслями и познаніями, неподвластными впечатлѣнію тлѣнныхъ орудій. Сами язычники чувствовали необходимость сего, чтобъ по смерти душа расторгнувь узы своей темницы, вознеслась болѣе просвѣщенная и совершеннѣйшая въ небесное обиталище. Цицеронъ въ опытѣ своемъ о старости, напоминая ученія Пиѳагора, Сократа, Платона, умирающаго Кира, замѣчаетъ, что природа помѣстила насъ скорѣе въ шатрѣ раскинутомъ на время, нежели въ жилищѣ постоянномъ; и приводитъ слова Катоновы: "O пресчастливый день тотъ, въ который, изшедъ изъ блата сей земли, вознесусь я въ божественное обиталище предшествовавшихъ мнѣ блаженныхъ душъ." И такъ, чтобъ короче сказать о семъ первомъ изслѣдованіи, поелику душа наша есть существо несложное, то смерть, разрушающая тѣло, существо сложное, не влечетъ за собою разрушеніе души, и все ведетъ насъ къ удостовѣренію, что она не уничтожается непреложною волею Создателя.
   Вотъ какимъ образомъ духовность ея внушаетъ въ насъ сильное удостовѣреніе о ея бытіи по смерти.
   Второе изслѣдованіе почерпаю я изъ нѣкоторыхъ всѣмъ людямъ свойственныхъ чувствъ. Да, мы имѣемъ въ себѣ нѣкое предусмотрѣніе и предчувствіе будущей жизни. Для чего подлинно сіе тайное желаніе пережить самихъ себя, увѣковѣчить имя наше въ памяти подобныхъ намъ?
   Земледѣлецъ чувствуетъ дто равно, какъ ученой и воинъ. Ученый желаетъ быть безсмертнымъ своими трудами, воинъ своими подвигами, земледѣлецъ по крайней мѣрѣ хочетъ жить въ памяти своихъ дѣтей: онъ огорчается мыслію, что можетъ вскорѣ ими быть забыть, онъ желалъ бы предоставить имя свое строенію имъ оканчиваемому, древу имъ посаженному; землѣ неблагодарной, сдѣланной имъ плодоносною; особливо же взгляните на славныхъ мужей, въ коихъ любовь къ знаменитости простирается до самаго поздняго потомства, и кои питаются мыслію, что ихъ громкія дѣла будутъ прославляемы во всѣхъ вѣкахъ. Для чего это, ежелибь они не ласкались какою-то надеждою наслаждаться сами славою своею въ будущихъ вѣкахъ?
   Во всѣ времена превозносили, и справедливо, усердіе тѣхъ, кои умерли за отечество, и ежели душа безсмертна, то я легко понимаю, по какой причинѣ можно жертвовать здѣшнею жизнію; но буде она во гробѣ уничтожится, то земное существованіе есть верховное благо.
   Жизнь въ сравненіи съ ничтожествомъ есть безконечной цѣны: жить было бы верховнымъ закономъ: умирать за другихъ могло бы тогда быть неблагоразуміемъ.-- Такъ, человѣкъ неиначе презираетъ смерть, какъ только потому, что видитъ въ томъ переходь во вторую жизнь. Здѣсь разумъ увлекается чувствомъ, даже и въ томъ, кто по мнѣнію своему почиталъ бы себя безсмертнымъ.-- умирая за свое отечество, ты ищешь славы, скажу я ему; но ежели послѣ смерти будешь ты не иное что какъ истуканъ, или изображенный на полотнѣ образъ твой, то какая тебѣ нужда въ стихотворческихъ пѣснопѣніяхъ, въ похвалахъ проповѣдниковъ, или въ повѣстяхъ бытописанія? Катонъ, не бывши одушевленъ сими внушаемыми Христіанствомъ чистыми упованіями, чистосердечно сказалъ: "Я бы никогда не предпринялъ столькихъ трудовъ гражданскихъ и воинскихъ, ежели бы думалъ, что слава моя кончится съ моею жизнію.... Но не знаю, какимъ образомъ разумъ мой возносясь выше себя, казалось, вѣрилъ, что по выходѣ изъ здѣшней жизни, онъ начнетъ жить." Вотъ, государи мои, какъ въ знаменитыхъ людяхъ существовавшая въ нихъ любовь къ славѣ имѣла свой корень въ тайной надеждѣ на жизнь, начинающуюся по смерти.
   Третіе разсужденіе въ пользу безсмертія души, почерпаю я изъ ея желаній: я объяснюсь: рожденный съ чувствомъ, человѣкъ желаетъ счастія, стремится къ нему аки къ послѣднему своему концу; и естьли не найдетъ его на землѣ, не долженъ ли находить въ лучшей жизни. Дадимъ этому понятію приличное истолкованіе. Я приглашаю васъ, государи мои, снизойти въ глубину вашихъ сердецъ, дабы въ безмолвіи чувствъ и воображенія внять въ нихъ гласу истины; и каждый изъ васъ охотно скажетъ со мною: Душа моя, не знаю по какому чувству, желаетъ быть счастлива, въ чемъ ничто земное не можетъ ее удовлетворить. Я съ безпокойствомъ ищу чего нибудь такого, чего тварь не можетъ мнѣ дать; я бѣгаю за тѣнью, всегда гоняюсь за ней, и никогда не могу догнать, неоднократно противъ воли моей грущу отъ досады и скуки; желаю удовольствія чистаго, несомнѣннаго и твердаго; я понимаю, что благополучіе состоитъ въ сердцѣ, коего всѣ желанія исполняются. Какъ найти спокойствіе? Какой смертный вкушалъ его на землѣ? Пусть откроетъ намъ сію тайну. Посреди пышныхъ увеселеній, прелестныхъ вертоградовъ, многочисленныхъ своихъ сокровищъ, во блескѣ славы своей, изобиліи утѣхъ, Соломонъ признаетъ себя злополучнымъ: отъ чего дто такъ? отъ того, что ухо его не могло никогда услаждаться, ни око зрѣть, ни сердце желать.
   Александръ завоевалъ весь міръ; земля молчала передъ нимъ, и что же? Александръ скорѣе утомился, чѣмъ насытился славою, онъ вздыхаетъ, онъ плачетъ посреди торжествъ завоеваннаго имъ міра. Тиверій, наскучивъ могуществомъ, идетъ заключиться на островъ Капрею, онъ ищетъ въ затѣйливыхъ распутствахъ того, чего не могъ находить въ величіи. Тиверій обманется, счастіе не будетъ жить съ нимъ въ жилищѣ безчинствъ, онъ почувствуетъ свою нищету и принужденъ будетъ признаться въ томъ предъ цѣлымъ свѣтомъ. Какіе достопамятные примѣры ничтожества человѣческихъ вещей, недостатка ихъ сдѣлать насъ благополучными! Я напомнилъ о семъ для того, чтобы дать почувствовать, какъ велика жадность человѣческаго сердца и какъ на землѣ видитъ онъ себя обманутымъ въ своихъ надеждахъ.
   Теперь обращаюсь я на самого себя и говорю: я желаю быть счастливъ; это есть самая сильнѣйшая потребность моей души, самая нужнѣйшая склонность моей природы. Не я самъ себѣ даль сіе желаніе; я неволенъ освободиться отъ него; я получилъ оное отъ Бога съ моимъ бытіемъ и жизнію. Когда отъ самаго Бога получилъ я сей даръ, когда это цѣль, къ которой Онъ безпрестанно меня стремитъ, то не должно ли, чтобъ рано или поздно довелъ Онъ меня до ней? Былъ ли бы Онъ Богъ правды, если бы устремлялъ желанія мои на немогущій никогда сбыться предметъ; еслибъ Онъ назначилъ мнѣ срокъ, оставя меня въ невозможности онаго достигнуть, и ежели сіе благополучіе, для коего чувствую я себя отъ Него созданнымъ, не существуетъ для меня на свѣтѣ, то не надлежитъ ли, чтобъ Онъ назначилъ оному быть за предѣломъ гроба? Во всей природѣ все идетъ къ своему концу: солнце и звѣзды правильнымъ движеніемъ своимъ совершаютъ свою судьбу; животные тоже совершаютъ свою, повинуясь чудеснымъ своимъ склонностямъ. Не уже ли человѣкъ, въ сей безмѣрной цѣпи существъ, одинъ только не исполнитъ своей, и могло ли Провидѣніе осудить его безпрестанно стремиться къ природному своему быту, никогда до него не достигая? Да будутъ мнѣнія наши и справедливѣе и утѣшительнѣе о намѣреніяхъ Творца и объ изяществѣ человѣческой природы!
   Общее вѣрованіе человѣческаго рода снабжаетъ меня послѣднимъ разсужденіемъ. Это истина, утверждаемая бытописаніями древнихъ и новыхъ народовъ, что вѣрованіе въ будущую жизнь было всегда вѣрованіемъ всего свѣта. Суевѣріе, пороки, невѣжество, могли весьма исказить оное; лжемудрствователи могли возставать противъ него: но оно всегда пребывало господствующимъ посреди всѣхъ народовъ свѣта. Дальнѣйшія подробности излишни о дѣлѣ, толь единогласно признанномъ. Мы подкрѣпимъ еще нѣкоторыми токмо свидѣтельствами. Это было всеобщее въ древности ученіе, такъ что Цицеронъ, въ своемъ опытѣ о дружбѣ, не побоялся заставить Лелія сказать: "Я не могу похвалить сего нововводителя, утверждающаго о нашей жизни, что все кончится въ гробѣ, я несравненно больше убѣждаюсь сильными увѣреніями древнихъ, и нашихъ прародителей, также и знаменитыхъ особъ, бывшихъ украшеніемъ и славою Греціи, особливо того, кто провозглашенъ былъ мудрѣйшимъ всѣхъ!" Въ одномъ изъ своихъ посланій Сенека замѣчаетъ, что когда дѣло идетъ о безсмертіи души, то всеобщее согласіе людей, не малую имѣетъ власть надъ нашими умами. Я не увѣряю, что Цицеронъ и Сенека были толь просвѣщенны и тверды въ своемъ вѣрованіи, какъ Христіане; а говорю только, что они неоспоримо были свидѣтелями вѣрованія древнихъ. У сочинителей, писавшихъ о семъ, вы нашли бы точныя выписки о вѣрѣ древнихъ народовъ Египетскихъ, Халдейскихъ, Индійскихъ, Греческихъ, Римскихъ, Галльскихъ, Германскихъ. Говоря объ однихъ только Галлахъ, коихъ древнее вѣрованіе можетъ въ насъ французахъ возбуждать больше Любопытства, мы отъ Цесаря слышимъ, что Друиды одушевляли храбрость воиновъ, и поощряли ихъ презирать опасность, надеждою безсмертія. Въ сихъ-то чувствованіяхъ, говоритъ еще Лукіанъ, почерпаютъ они неукротимую ярость, стремящую ихъ на смерть; по мнѣнію ихъ всего нечестивѣе щадить жизнь, которой не навсегда лишался. Подумайте впрочемъ о семъ вѣрованіи народовъ, оказывающемся даже въ ихъ суевѣріяхъ и самыхъ странныхъ обычаяхъ. О немъ напоминаютъ намъ обоготворенія знаменитыхъ людей послѣ ихъ смерти, лжеумствованіе о переселеніи душъ изъ тѣла въ тѣло, Елисейскія поля и Тартаръ, баснословный судъ Миноя и Родомантовъ, вызываніе тѣней, малодушная боязнь смерти.
   Что касается до новѣйшихъ народовъ, то довольно повѣствованій путешественниковъ, бывшихъ въ разныхъ странахъ земнаго шара; вѣра въ безсмертіе души была въ новомъ свѣтѣ, прежде прибытія туда Христофора Колумба."И мы нашли ее распространенною отъ одного края Америки до другаго, въ иныхъ областяхъ больше смутною и мрачною, въ другихъ больше очищенною и совершенною, но нигдѣ не остающеюся въ неизвѣстности," сказалъ знаменитый Робертсонъ.
   Послѣ сего, государи мои, кто не будетъ удивляться сему всеобщему согласію народовъ и вѣковъ? Чудное дѣло! И наши чувства не говорятъ намъ ничего о будущемъ нашемъ существованіи, и пребываніи душъ по разрушеніи тѣлъ. Въ очахъ нашихъ человѣкъ, кажется, умираетъ, какъ животное, ничто внѣ насъ не показываетъ сей разности, опытъ временъ, вседневныя наблюденія не представляютъ намъ ничего кромѣ какъ токмо вещества и разрушенія частей.
   Мы видимъ, что человѣкъ родится, живетъ и умираетъ какъ и всѣ другія твари. Кажется, повидимому безпрестанно нами, что родъ человѣческій долженствовалъ бы почитать себя составленнымъ изъ одного токмо тѣла. Откудажъ пришла къ нему толь странная мысль о безсмертіи нашихъ душъ? Какимъ образомъ изъ глубины развалинъ, изъ нѣдръ содѣянныхъ временемъ и смертію разрушеній, сей гласъ безсмертія могъ услышанъ быть во всей вселенной?-- Не сомнѣвайтесь, государи мои, это отъ того, что Творецъ природы поселилъ чувство сіе въ наши души, равно какъ поселилъ въ нихъ разумъ и человѣколюбіе, и что столь же невозможно исторгнуть ихъ, какъ лишить насъ ума и мысли.
   Наконецъ, государи мои, есть постоянное всеобщее, неоспоримое свидѣтельство чувствъ, надежды, вѣрованія человѣческаго рода, и которое особенно подтверждаетъ изложенное мною разсужденіе, это богослуженія по мертвымъ, извѣстныя по всей земли въ древнее, равно какъ и въ нынѣшнее время. Почто сіи почитанія къ ихъ праху? Сіи гробницы въ честь ихъ воздвигнутыя, сіи надгробныя пѣнія, посвященныя воспоминанію объ нихъ, все это относится ли къ безчувственной и ничтожной пыли? Или, лучше сказать, все это неправдоподобнѣе ли соединяется съ тайною мыслію, что мертвые не равнодушны къ оказыванію имъ любви нашей, что они суть свидѣтели нашихъ слезъ и сожалѣній, и что мы можемъ продолжать роль умилительнаго собесѣдованія съ тою ихъ самихъ частію, которая живетъ еще.
   На краю Востока, есть народъ, ставящій на могилахъ различныя яства для кормленія усопшихъ; у идолопоклонниковъ Перуанскихъ жены и дѣти Инковъ, дабы почтить ихъ похороны, сами себя приносили въ жертву, и провожали ихъ на тотъ свѣтъ. Оссіанъ, или тотъ, кто его именемъ пѣлъ, дѣлаетъ тѣни ловцевъ его блуждающими въ облакахъ, и думаетъ, что они чувствительны къ пѣснямъ Бардовъ, воспѣвающихъ славу ихъ? Все это не имѣетъ ли ясной связи съ мнѣніемъ о будущей жизни? Но но какому же непреодолимому очарованію полагаемъ мы такимъ образомъ жизнь въ жилищѣ смерти? "Здѣсь то", сказалъ нѣкто знаменитый писатель, "человѣческая природа является выше прочаго созданія, и оказываетъ высокую свою судьбу. Животное знаетъ ли гробъ, и безпокоится ли о своемъ прахѣ? Что ему нужды до костей отца его? Или, лучше сказать, по прошествіи младенческихъ нуждъ своихъ, знаетъ ли оно, кто былъ его отецъ? Между всѣми созданными тварями, одинъ человѣкъ печется о прахѣ подобнаго себѣ и отдаетъ ему духовное почитаніе; въ очахъ нашихъ, господствованіе смерти имѣетъ въ себѣ нѣчто священное. Откуда же почерпаемъ мы сильную мысль о кончинѣ нашей? Малая щепотка песчинокъ стоитъ ли нашего уваженія? Конечно нѣтъ: мы по нѣкоему тайному гласу имѣемъ къ праху нашихъ предковъ почтеніе, потому что не полагаемъ его совсѣмъ изчезнувшимъ, и симъ то гласомъ обряды похоронные освящаются у всѣхъ земныхъ народовъ. Всѣ равно увѣрены, что сонъ, даже и во гробѣ, недолговремененъ, и что смерть не иное что есть, какъ благолѣпное превращеніе."
   Привязанность наша къ лежащимъ во гробахъ происходитъ отъ увѣренности въ безсмертіи; здѣсь разумъ подкрѣпляется опытомъ. Никогда въ самомъ дѣлѣ прахъ мертвыхъ не былъ столь недостойнымъ образомъ поруганъ какъ во время, когда самая гнусная мысль о несуществованіи души усилилась между нами. Когда въ умирающемъ человѣкѣ видятъ только одно разстроивающееся сооруженіе, или распадающееся растеніе, когда думаютъ, что ничего инаго не останется отъ него, кромѣ отвратительной глыбы, то какое почтеніе можно къ нему питать? не побуждаемся ли мы тогда смотрѣть на него какъ на самую нечистую падалину? Ежели четырнадцать вѣковъ набожнаго благоговѣнія не могли спасти отъ оскорбленія смертные остатки покровителя сей столицы, ежели мы видѣли нѣсколько времени трупъ Тюреновъ лежащимъ между костями слона и крокодила, ежели столько знаменитыхъ мертвецовъ могли быть изгнаны изъ ихъ обиталищъ, то самая вѣра не имѣла тогда больше пристанища, и превратныя ученія истребили почти чувствованіе безсмертія. Святотатственное помышленіе объ одномъ токмо вещественномъ существованіи осквернило гробы, кои одна вѣра въ будущую жизнь дѣлаетъ почтенными.
   Вотъ, государи мои, какимъ образомъ разсуждая о духовности нашей души, о самыхъ искреннѣйшихъ чувствованіяхъ, о самыхъ ревностнѣйшихъ желаніяхъ, о самыхъ глубочайшихъ вѣрованіяхъ ея, открываемъ мы въ насъ самихъ начало и залогъ безсмертія.
   Посмотримъ, не можемъ ли мы почерпнуть еще болѣе рѣшительнаго изъ разсужденій о познаніи Бога и Его совершенствахъ.
   Дерзнете ли сказать, что нѣтъ Бога? То будетъ чудовищная крайность, какую умъ человѣческій не можетъ никогда себѣ представить безъ смущенія и безпокойствія. И гдѣ есть безбожникъ, который бы внутренно увѣренъ былъ въ несуществованіи Бога? и самое богохульство сіе измѣняетъ вѣрѣ его, кроющейся во глубинѣ его сердца; частые разговоры его противъ Божества обнаруживаютъ внушаемый имъ въ него ужасъ. Монтескю сказалъ: "Набожный человѣкъ и безбожникъ говорятъ всегда о вѣрѣ; одинъ о томъ, что любитъ; а другой о томъ, чего страшится."
   Нѣтъ, государи мои, безбожіе не есть мнѣніе, но бредъ и бѣшенство.
   Признавать Бога безъ Провидѣнія есть грубая несообразность; это значитъ дѣлать Бога Царемъ безъ подданныхъ, владыкою безъ власти, отца безъ любви къ дѣтямъ, законодателя безъ намѣренія и мудрости, оставляющаго дѣла свои и законы игрѣ случая.
   И такъ есть Богъ, управляющій родомъ человѣческимъ, пекущійся о судьбахъ его съ толикою же правдою, какъ и премудростію: какъ же въ мірѣ семъ признавать правосуднаго и премудраго Бога, если сей міръ не сопряженъ съ будущимъ міромъ?
   И вопервыхъ чего требуетъ правосудіе Божіе? Разумъ говоритъ намъ, что Богъ, справедливый цѣнитель вещей, не можетъ одинакимъ окомъ взирать на отцеубійцу и покорнаго сына, на вѣрнаго и коварнаго друга, на безжалостнаго скупягу и щедролюбиваго мужа, на лютаго человѣкоубійцу и на спасающаго подобныхъ себѣ. Думать иначе, было бы предполагать Бога меньше человѣка совершеннаго. Да конечно, не смотря на недостатокъ природы своей, человѣкъ не можетъ защищаться отъ тайнаго ужаса предаваться порокамъ, даже и тогда, когда по слабости своей впадаетъ въ нихъ, ни отъ тайной любви къ добродѣтели, хотя и не имѣетъ мужества послѣдовать ей. Такъ, я нахожу во глубинѣ моей совѣсти, что добродѣтель почтенна, достойна похвалы и награды; что порокъ презрителенъ, достоинъ поруганія и наказанія: таковъ есть гласъ природы, таково взываніе истины, вопіющее въ душахъ нашихъ.-- И такъ въ слѣдствіе понятій, сопрягающихся одно съ другихъ, я убѣждаюсь въ томъ, что нѣтъ Бога безъ правосудія, ни правосудія безъ награды за добродѣтель и безъ наказанія за порокъ.
   Такимъ образомъ тщетно будете вы искать сего порядка на землѣ, единственнаго, сообразнаго съ строгою истиною. Правда, что для ободренія добрыхъ и для устрашенія злыхъ, дабы дать болѣе почувствовать людямъ, что Провидѣніе бодрствуетъ надъ ними, чтобъ вложить въ нихъ предусмотрѣніе ожидающей ихъ участи, Богъ оказываетъ иногда правосудіе свое благому человѣку ниспосыланіемъ на него многихъ благъ, а злому многихъ столь ужасныхъ и явныхъ бѣдствій, что невозможно не признать ихъ съ симъ намѣреніемъ посланными отъ Него.
   Неоднократно унизительные и жестокіе недуги, смертельныя досады, снѣдающія печали, скорыя и совершенныя разоренія, давали чувствовать преступникамъ мстительную руку тяготѣющую надъ ихъ главами. Но надлежитъ признаться, не взирая на примѣры сего рода, что ежели бы настоящая жизнь не сопряжена была съ инымъ порядкомъ вещей, свѣтъ сей былъ бы не иное что какъ неустроенная смѣсь, какъ непонятная Загадка, какъ непрерывный безпорядокъ, коимъ были бы Провидѣніе и Его правосудіе обвиняемы.
   Что такое бытописаніе представляетъ намъ во всѣ времена у всѣхъ народовъ? Часто добродѣтели непознаваемыя, пороки съ почестями, преступленія избѣгнувшія отъ меча человѣческаго правосудія, семейства разоренныя обманами, несчастныя жертвы невинности и зависти, невинность страждущая въ темницахъ, лобныя мѣста, гдѣ гибнетъ добродѣтель. Сіи безпорядки столь разительны, что слабые, нетерпѣливые умы возмнили вывесть изъ того богохульство противъ Провидѣнія, взирать на Оное, какъ бы отстраненное отъ правленія человѣческихъ дѣлъ, почитать такимъ образомъ усилія добраго человѣка потерянными, и восклицать какъ сей погибающій на поляхъ филиппинскихъ Римлянинъ: "O добродѣтель, ты стало быть не иное что какъ пустая мечта!" Безъ сомнѣнія, государи мои, таковое Злочестіе всегда будетъ чуждо нашимъ устамъ, и еще болѣе чуждо нашимъ сердцамъ. Сіи неустройства, повсюду совершающіяся въ нашихъ очахъ, долженствуютъ напоминать намъ вѣчное устройство, которому Богъ есть источникъ. Знаю, что въ сокровищахъ могущества Его, Онъ имѣетъ чѣмъ поправить все разстроенное въ здѣшнемъ мірѣ. Я повергаюсь въ нѣдра вѣчности Его; оттолѣ низводя взоры мои на землю, зрю ее въ истинномъ ея видѣ. Я познаю, что все на ней разстроенное сперва входитъ во всеобщее согласіе, чрезъ сопряженіе ея съ вѣчными намѣреніями Того, Кто живетъ и владычествуетъ надъ временами. Терпѣніе добродѣтельнаго человѣка, въ глазахъ моихъ, не есть неправосудіе, но испытанія, но борьбы, ведущія къ славѣ; и когда сравниваю претерпѣваемое имъ съ предназначеннымъ ему вѣнцемъ, то вижу въ печаляхъ его, токмо скорби души, борющейся съ безсмертіемъ. Вотъ что хотѣлъ намъ сказать мудрецъ сими важными словами: "Я видѣлъ подъ солнцемъ безбожіе вмѣсто суда, и беззаконіе вмѣсто правосудія; и сказалъ въ моемъ сердцѣ: Богъ будетъ судить праведнаго и нсправеднаго, и тогда наступитъ время возстановленія всего."
   Но скажутъ можетъ быть, на что прибѣгать къ другой жизни, для оправданія Провидѣнія? Вы ищете награды за добродѣтель: онѣ въ мирномъ быту и въ свидѣтельствѣ доброй совѣсти; вы требуете за пороки наказаній: но онѣ состоятъ въ раскаяніи неразлучномъ съ нимъ.
   Это не иное что есть, какъ тщетное умствованіе, по коему невозможно оправдать Божескаго правосудія, и котораго мы дадимъ почувствовать всю слабомысленность. Богъ не то, что человѣкъ; Его правосудіе столь же безпредѣльно какъ и могущество. Достойно Того, Кто все можетъ, и знаетъ награждать за всякое добро, и наказывать за всякое зло, назначать возмездіе за добродѣтель, а за порокъ непремѣнныя и достаточныя мученія, опредѣленныя по мѣрѣ содѣянной вины. И такъ не были бы они таковы, ежелибъ все ограничивалось спокойствіемъ души для праведнаго, и раскаяніемъ для преступника.
   А между тѣмъ вы желаете, чтобъ душевное спокойствіе было единою токмо наградою для добродѣтели: но спокойствіе сіе невсегда неразлучно съ нею: есть живущія посреди мятежа добродѣтельныя сердца, робкія до чрезвычайности, боящіяся тамъ, гдѣ нечего бояться. Нѣжность чувствъ ихъ служить имъ мученіемъ; воображеніе наводитъ имъ страхъ отъ сихъ чудовищныхъ мечтаній; оно изображаетъ имъ легкія погрѣшности самыми черными красками, и доброе превращаетъ въ худое. И такъ посреди сихъ треволненій колеблющагося человѣка, спокойствіе исчезло, и сіе то единое почитаете вы быть достаточною за добродѣтели наградою; это еще не все; надлежитъ чтобъ награда соразмѣрна была достоинству, но въ здѣшнемъ свѣтѣ сіе правило справедливости безпрестанно бываетъ нарушаемо. Въ самомъ дѣлѣ симъ спокойствіемъ совѣсти сопровождаются также добродѣтели, которыя впрочемъ хотя и весьма незыблемы, но меньше тягостны для природы, и я вопрошаю, какая будетъ награда симъ добродѣтелямъ болѣе сильнымъ и болѣе трудными? Я объяснюсь: человѣкъ сей рожденъ съ благополучными склонностями; по душевному расположенію своему, онъ тихъ, кротокь, владѣетъ собою, ему естественно легко быть добродѣтельнымъ; другой обуревается сильными страстями: онъ долженъ усильнымъ образомъ преодолѣвать самаго себя, воздерживаться не взирая на буйство своихъ вожделѣній, быть скромнымъ посреди шума самой громкой славы. Ежели тотъ и другой добродѣтеленъ, спокойствіе души должно быть ровнымъ удѣломъ на земли; но второй долженъ преодолѣвать гораздо болѣе препятствій, побѣждать чаще самаго себя; для него быть вѣрнымъ гораздо труднѣе; заслуга его слѣдственно уважительнѣе и достойна большей награды, но награда была бы таже, ежели бы состояла только въ душевномъ спокойствіи. Но вотъ новое, весьма важное разсужденіе: когда добрый человѣкъ по должности своей умираетъ, жертвуя скорѣе своею жизнію нежели совѣстію, то особливо тогда дѣлается угоднымъ своему Создателю и становится достойнымъ Его щедротъ; однакожъ ежели не получитъ инаго возмездія за свою добродѣтель какъ токмо спокойствіе совѣсти, гдѣ же будетъ награда за его мужественный подвигъ? Сіе спокойствіе души сойдетъ ли съ нимъ во гробъ? Вы поставлены, предполагаю я, между вѣроломствомъ и смертію; Богъ повелѣваетъ вамъ умереть въ угодность ему: симъ послѣднимъ дѣйствіемъ вашей жизни оканчиваются всѣ другія; это изъ всѣхъ прочихь есть самое наидостойнѣйшее, и вы должны удовольствоваться тѣмъ безъ всякой надежды на воздаяніе? Что сего несправедливѣе? Нѣтъ! Богъ или не обязываетъ васъ умирать по должности, или долженъ наградить васъ за повиновеніе, оказываемое ему вашею смертію: и еще повторю, гдѣ жъ будетъ награда; ежели смерть положитъ всему конецъ? Неосновательно также не признавать инаго наказанія за порокъ какъ токмо раскаяніе. Я согласенъ, что преступникъ находитъ первое себѣ наказаніе въ совѣсти своей, обвиняющей его и осуждающей; но если раскаяніе есть его единственное мученіе, то часто наиболѣе виновные меньше накажутся, потому что лучше чѣмъ другіе будутъ умѣть заглушать свою совѣсть подъ бременемъ множества преступленій своихъ. Да, первая вина сопровождается самымъ сильнымъ раскаяніемъ; но весьма часто дѣлаютъ привычку къ порокамъ, кончутъ же, по глаголу священнаго писанія, глотая мерзости аки воду, такъ что ежели раскаяніе есть единственная мука, то не будетъ больше соразмѣрности между преступленіемъ и наказаніемъ. Даже придется сказать, что раскаяніе послѣ всего, не иное что будетъ, какъ страшный предразсудокъ, отъ котораго надлежало бы отставать, ежелибъ за предѣломъ гроба нечего было бояться. Когда душа проникнута страхомъ мстителя Бога, то я признаю въ ней раскаяніе; но буде сей страхъ слабѣетъ и потухаетъ, то увидимъ раскаяніе слабѣющимъ и потухающимъ съ нею. А потому великіе преступники имѣютъ тайную наклонность къ ученію одной роковой случайности, которая представляя преступленія ихъ аки бы нужными, тщится освободить ихъ отъ всякаго раскаянія; и чрезъ сію науку умираніе души совокупно съ тѣломъ обѣщаетъ имъ безнаказанность. Освобожденные отъ всякаго страха будущей жизни, они хотя и могутъ бояться казни или поруганія, но угрызенія совѣсти знать не будутъ. Извѣстно притомъ, что виновный неоднократно скрываетъ отъ самаго себя несправедливость и черноту своихъ дѣяній; что счастливыя преступленія престаютъ быть въ очахъ его преступленіями; что самое гнусное безчинство не кажется имъ больше безчинствомъ, когда смотрятъ на него сквозь прелести славы. И по правдѣ сказать, можно ли думать, чтобъ нѣкоторыя слабыя укоризны совѣсти были достаточнымъ наказаніемъ за дѣйствія, кои могутъ быть бичемъ семействъ, поколѣній и даже цѣлыхъ народовъ?
   Наконецъ, въ опровергаемомъ мною мнѣніи людскомъ есть особенный родъ преступленія, который остался бы всегда ненаказаннымъ; я хочу говорить о семъ преступленіи, нѣкогда рѣдкомъ, нынѣ же весьма общемъ, объ искаженіи нравовъ и ужасѣ обществъ, о самоубійствѣ. Человѣкъ, принадлежащій обществу, воспитавшему его въ своихъ нѣдрахъ и пекшемуся о сохраненіи его жизни; родственникамъ своимъ, съ которыми вступилъ онъ въ обязательства; во всякомъ же случаѣ Богу, Который даровалъ ему жизнь и Кто Единый имѣетъ право отнять у него оную; все это ничто,-- онъ, не смотря на долгъ свой къ Богу и людямъ, лишаетъ себя жизни.-- Ежели заблужденіе его не отъ сумасшествія происходитъ, ежели онъ въ полномъ разумѣ, то сіе послѣднее на самого себя покушеніе его есть можетъ быть слѣдствіе самой преступной жизни. Гдѣ же будетъ наказаніе, если нѣтъ инаго, кромѣ раскаянія? Вы полагаете, что душа больше не существуетъ, то какъ же раскаяніе можетъ прикоснуться къ тому, что не имѣетъ бытія? и такъ скажемъ, государи мои, что съ одной стороны спокойствіе утѣшающее праведника, съ другой раскаяніе терзающее грѣшника, есть въ свѣтѣ семъ начало тому разсмотрѣнію, какое долженствуетъ нѣкогда быть сдѣлано съ большею торжественностію и точностію; это предшествіе, а не мѣра Божескаго правосудія, такъ что утѣшеніе добродѣтели, и терзанія порока въ здѣшнемъ свѣтѣ, скорѣе устанавливаютъ, нежели потрясаютъ наставленія о будущей жизни.
   И не скажемъ, что Правосудіе Божіе удовольствуется уничтоженіемъ преступника; тщетная хитрость умствованія: Божеское правосудіе долженствуетъ дѣйствовать такимъ образомъ, чтобъ устрашать человѣка, содержать его въ должности, или обращать къ оной. Безъ того злые люди не будутъ бояться, ежели въ несуществованіи своемъ по смерти будутъ увѣрены. Не должно ли впрочемъ, чтобъ мученія были правосудно распредѣлены; соразмѣрны числу, природѣ и великости пороковъ; чтобъ было неравенство въ наказаніяхъ тамъ, гдѣ въ преступленіяхъ нѣтъ равенства? Можетъ ли верховное Правосудіе смѣшивать простую кражу съ отцеубійствомъ? и ежелибъ ничтожество было общимъ наказаніемъ за всѣ пороки, то бы всѣ они были одинаково наказуемы.
   Здѣсь, государи мои, войдемъ еще нѣсколько въ разсмотрѣніе человѣческаго сердца, и тѣхъ мыслей, какія мы должны имѣть о Провидѣніи, управляющемъ симъ міромъ. Надежда и страхъ суть какъ два полюса нравственнаго міра; все основывается и обращается на семъ двойномъ чувствованіи: на немъ устанавливаются и навсегда утверждаются подчиненность и порядокъ въ обществахъ и семействахъ, въ войскахъ и городахъ. Сердце человѣческое въ одно и тоже время наполнено желаніями и слабостями; оно имѣетъ надобность быть подстрекаемо надеждою и воздерживаемо страхомъ. Покажи ему цѣну добродѣтели, ежели ты хочешь, чтобъ оно ее исполняло, и наказаніе порока, чтобъ оно отъ него уклонялось. Что подумали бы о начальникѣ, который поступалъ бы равно съ робкимъ и храбрымъ войскомъ; о законодателѣ, который бы, обнародовавъ уложеніе законовъ, оставилъ ихъ на волю каждаго, не объясни, ни сдѣлавъ никакихъ сильныхъ побужденій къ вѣрному оныхъ исполненію, ни устрашивъ нарушителей своими угрозами. Тогда законы, непочитаемые болѣе священными, не останутся ли также безъ всякой силы и власти? И хотятъ, что бы Богъ, верховный Законодатель, оставилъ законы свои на волю каждаго, чтобъ въ очахъ Его были равны вѣрность и возмущеніе, чтобъ одними уставы Его были тщетно наблюдаемы, а другими безнаказанно нарушаемы. Если бы это такъ было, то Онъ ничего не сдѣлалъ бы для утвержденія надъ людьми владычества, и такъ уставъ Его не содѣйствовалъ бы ни Его премудрости, ни Его правосудію. Я очень Знаю, что неистовая любовь къ независимости дѣлаетъ насъ противуборствующими всякому правилу, и что мы желали бы свергнуть съ себя иго онаго. Покоря Провидѣніе нашей волѣ, мы позволяемъ Ему приготовлять награду добродѣтели; но возмущаемся при мысли наказанія: мы хотимъ всего надѣяться отъ Его благости, и ни мало не страшимся Его правосудія. Но правосудіе и премудрость никогда съ нимъ неразлучны, имѣя такое же право, какъ и благость Его: надлежитъ имъ сіять въ его дѣлахъ, дабы они въ исполненіи данныхъ отъ Бога законовъ удостовѣряли; я?то доказалъ, что премудрость и Божеское правосудіе были бы нарушены, ежелибъ наказаніе виновнаго состояло въ единомъ его уничтоженіи.
   И такъ, государи мои, справедливо, что гробъ не есть предѣлъ человѣческой жизни, и то что въ насъ живетъ и мыслитъ не умираетъ, равно какъ и сердце, жаждущее счастія, также и разумъ, алчущій правды, будутъ удовлетворены. И такъ да будетъ далеко отъ насъ помышленіе о обращеніи въ ничтожество, клонящее человѣка къ землѣ, къ той землѣ, къ которой мы токмо стопами прикасаемся, какъ бы для того, чтобы пріучать себя не уважать ее! какъ утѣшительны, какъ превосходны человѣческія судьбы, зовущія его жить за предѣлами всѣхъ временъ! Здѣсь дѣло идетъ не о томъ безсмертіи, какое посвящается памяти прославившихся на земли разумомъ и трудами; Это не иное что, какъ тщетный образъ того истиннаго безсмертія, которое должно быть удѣломъ добродѣтели. Въ своемъ восторгъ пѣснопѣнія, пѣвецъ Римскій, воспламененный своими твореніями, дерзнулъ воскликнуть:
   "Я воздвигнулъ памятникъ тверже мѣди; нѣтъ, я не умру весь." Государи мои, онъ сказалъ правду, имя его живетъ еще въ памяти народовъ: но что къ блаженству его служатъ похвалы потомства? онъ пріобрѣлъ себѣ славу, которой наслаждаться не можетъ; а мы возвѣщаемъ тому, кто будетъ добродѣтеленъ, славу, коей долженъ онъ быть вѣчнымъ обладателемъ. Въ какомъ новомъ видѣ мысль сія показываетъ все касающееся до человѣка. Сею свѣтозарностію, открываю я, что свѣтъ сей не есть зрѣлище временнаго сооруженія, долженствующее не всегда разрушаться, которое Творецъ устроилъ для игры своей и забавъ. Я напротивъ вижу что безконечное Существо предположило въ намѣреніи своемъ содѣлать оное достойнымъ своей безконечности, что дары, данные душамъ нашимъ, не напрасны, и что, давъ имъ силу познать и прославлять его, Оно дѣйствительно желаетъ быть чрезъ нихъ извѣстнымъ и прославляемымъ вовѣки. Языческая древность вообразила себѣ никогда не зримаго ею мудреца, который былъ бы неподвижимъ посреди развалинъ вселенной; но сіе воображеніе дѣлается истиннымъ въ праведникѣ, коего поддерживаетъ и одушевляетъ надежда блаженной безсмертности. Тогда какъ тысячи обуреваній колеблютъ землю, когда все потрясается и падаетъ вокругъ него, стоя на созданныхъ вещахъ, онъ смотритъ на вѣчныя творенія. Самое чрезвычайное, могущее съ нимъ случиться, есть умереть; но что ему нужды до смерти, когда душа его безсмертна! И такъ, ученіемъ о безсмертіи души несчастіе утѣшается, добродѣтель ободряется, порокъ удерживается, Провидѣніе оправдывается, человѣкъ и нравственный міръ объясняются. Это есть аки тайная цѣпь, нисходящая отъ престола Создателя до насъ, да сопряжетъ небо съ землею, человѣка съ Богомъ, время съ вѣчностію.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru