Фридлянд Григорий Самойлович
Пощадите читателя

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Пощадите читателя

   Книга носит увлекательное название: "Черный консул". Это историческая повесть в трех частях и даже с эпилогом. Автор знаком советскому читателю: А. Виноградов" -- для которого Стендаль, как известно, последователь Бабефа, а А. Мицкевич -- "певец славянской скорби". Краткое предисловие предупреждает нас, что книга не продукт творческого вдохновения, а результат огромного труда. Повесть задумана в 1922 г., следовательно" над нею работали больше десяти лет, и -- читатель предупрежден -- все то, что до сих пор писали о восстании негров на Сан-Доминго конца XVIII в., -- буржуазные измышления. Отныне в художественных образах будет восстановлена подлинная картина эпохи. "История, -- заявляет Виноградов, -- говорит иначе в тех материалах, которые мне посчастливилось прочесть. Список источников я привожу. Использованы только бесспорные". В конце книги приложен список 142 томов книг, прочитанных автором по истории восстания негров на Сан-Доминго эпохи революции и Наполеона. Впрочем, все то, что А. Виноградов умудрился сказать в своей книге, в лучшем случае составляет содержание соответствующих глав книги Жореса в вульгарной трактовке да одной-двух широко распространенных биографий Туссена Лювертюра, "черного консула".
   Историческая повесть не является историческим исследованием, и хотя книга А. Виноградова больше напоминает "рассуждение" на тему о восстании негров, чем художественное произведение, мы не пред'являем ему требований как историку-исследователю. В книге мы не найдем, по крайней мере в первых двух частях ее, ни фабулы, ни героев, ни массовых сцен революции, а тем более картины жизни негров на Сан-Доминго. В лучшем случае повесть представляет собою монтаж произвольно истолкованных исторических документов с подозрительным политическим привкусом. Автор прибегнул при этом к следующему своеобразному приему художественного творчества: все исторические факты, события и герои сняты со своих мест и произвольно перемещены автором в порыве вдохновения. Речи Робеспьера и Дантона, статьи Марата 1793 г. воспроизведены при изложении событий первых лет революции, цитаты из документов эпохи гражданской войны вставлены в документы предшествующих лет; герои 1789 г. руководят событиями 1793 г. и т. д. и т. п.
   Автор только в одном случае: оговаривает подобный способ художественного изображения эпохи; Шиллер, читаем мы в повести, гражданин Франции, был удостоен этого звания Учредительным собранием. Внутренняя ложь подобного утверждения очевидна и самому автору: буржуазное собрание неспособно было подняться на высоту интернациональных дерзаний революции, -- это мог сделать только Конвент. Но подобное вольное обращение с эпохой не смущает автора. По этому принципу построена вся книга.
   В 1791 г. Робеспьер убеждает Бриссо, что он друг Сен-Жюста, хотя Сен-Жюст не мог по возрасту своему фигурировать в это время среди вождей революции. Робеспьер выступает сторонником таксации цен в 1791 г., и, самое забавное, К. Демулен убеждает его, что "это совершенно новая теория". При этом автор не преминул сообщить нам, что свои данные он почерпнул из стенограмм Национального собрания. Эрудиция автора дает ему возможность сообщить читателю, что Гете считал открытия Марата о свете "замечательными, завершающими столетие". За подобное "открытие" изучающие биографию Марата принесли бы благодарность Виноградову. но дело в том, что автор повести превратил скромный отзыв Гете в гиперболу.
   В исторической повести Виноградова разговаривают только "знатные" персонажи революции. Шенье беседует с Гильотеном, Бонапарт следует за Сен-Симоном. Логическая связь их диалогов, как и следующих друг за другом событий, дана в спасительной фразе: "А в этот час" Бонапарт мечтает о власти Робеспьера, чтобы приобрести нужные ему деньги для господства над Францией, а Сен-Симон "я этот час" в споре со своим слугой Диаром доказывает ему, что быть бедняком нисколько не позорно. Это происходит как раз в тот час, когда еще не родился Конвент, что не мешает Диару убеждать философа, что "ремесленным людом Парижа вертят г. Сен-Жюст, безногий Кутон, летающий по улицам Парижа в кресле на колесах, Дантон -- головастый, огромный, лобастый. как племенной бык" и... "в этот час" Диар заговорил топотом: "г. Марат и самый страшный г. Робеспьер". Сен-Симон все еще ; спекулировал землями национальных имуществ, а в повести Виноградова он как раз "в этот час" выдвигал формулу "от каждого по способностям -- каждому по потребностям".
   Так перемешаны лица, монологи и события различных этапов революции по воле и фантазии автора художественного произведения. Мы не возразили бы и против подобного приема творчества, если б таким путем возможно было хотя в какой-либо степени воспроизвести эпоху, события революции и ее героев. Но то, что мы находим в книге Виноградова -- образцы безвкусной халтуры. Марат и Робеспьер, Дайтон и Камилл Демулен -- чудовища. Марат -- фанатик. сумасшедший.
   Марат по Виноградову (и здесь он повторяет худшие образцы реакционной публицистики) болен чесоткой, которую приобрел, блуждая по конюшням; Марат бредит; он доведен до безумия. Вот еще одна характеристика Марата, данная советским литератором на семнадцатом году революции: "С головой, в'ехавшей в плечи, сгорбившись и нахохлившись, как большая птица, он ладонью щупал ни рукоятке корабельного пистолета и бешено обводил глазами черных людей, почтительно опустивших головы". Для иллюстрации безумия Марата использованы его письма и статьи, написанные по всякому поводу и в различное время, соединенные в тексте пол магическим пером Виноградова.
   "Оже (мулат, вождь повстанцев на Сан-Доминго) смотрел на руки Марата, на быстрые пальцы, тонкие, длинные, необычайно изящные, пальцы конспиратора, привыкшего к работе над книгами секретных типографий, над тонкими столбиками латинской наборной кассы". Таков образ подпольного революционера в изображении Виноградова, Марат не пил вина, -- сообщает нам для концовки автор, -- но зато он "ел со звериной жадностью, скрипя при этом зубами".
   Но не только Марат сумасшедший и кретин "с заливистым и лающим смехом", не лучше его и Робеспьер. Чтоб убедится в этом, прочтите в книге выступление Робеспьера с трибуны Конвента; во время своей речи оратор разыскивает среди перепуганных на смерть депутатов очередную жертву террора. Советскому читателю трудно решить, смеяться или негодовать по поводу характеристики событий 2 сентября 1792 года, событий, которые в буржуазной литературе всегда изображались как кровавая расправа народа с контрреволюционерами. как жестокая резня. Но 2 сентября было неудавшейся попыткой народного восстания, попыткой продолжить в своих интересах ревюлюцию 10 августа. Наш автор, именующий Ъ себя марксистом, изучивший огромную литературу. в своем "художественном" изображении событий не пошел дальше пошлой трактовки-вопроса, с прибавлением весьма пикантных подробностей о зверствах парижской толпы, "которую почти никогда не обманывает власть, которая всегда с обожанием смотрела на Бабефа, а в Робеспьере видела пламенного защитника до известной поры. Впрочем и эта толпа отсутствует в повести или изображается Виноградовым как французский пролетариат, по его мнению -- гегемон революции XVIII века.
   В своей "оригинальной художественной" интерпретации исторического материала наш автор прибег еще и к следующему приему Он уверяет нас, что идейным вдохновителем негритянского восстания на Сан-Доминго, учителем якобинца Тусена Лювертюра был аббат Рейналь, "беглый поп, атеист и бунтовщик". Нельзя отказать автору в богатстве фантазии: аббат Рейналь, один из виднейших просветителей XVIII века, обрушившийся на революцию еще в 1790 году, Рейналь солидаризировался с английским контрреволюционером Эдмундом Берхэм. Изображение его учителем якобинцев представляет аобой, таким образом, исторический анекдот, который, нужна признать, не часто встретишь в литературе.
   Но этим арсенал сенсаций Виноградовым не исчерпан. Он нас поразил еще одним "открытием": английский экономист и путешественник Артур Юнг выведен в повести в роли военного шпиона, не изучающего Францию, а покупающего ее военные секреты. Удивляться ли в таком случае тому факту, что "зеленый листок", прикрепленный к шляпе Камилла Демулена, накануне взятия Бастилии, был "знаком парижского пролетариата, не заказанным у ювелира", и что Марат, Дантон и Камилл Демулен вместе с доктором Гильотеном знакомились в сарае с гильотиной, "пробуя на овцах машину-головорубку". "А в этот час" Робеспьер, оказывается, просиживал целые ночи над планом аграрного закона, над проектом правильного распре деления имуществ, жирондисты же заботились только о сохранении за собой власти. Робеспьер, поясняет нам Виноградов. -- оставался в 1792 голу, но без колебаний он провел в Конвенте закон о равенстве состояний. "То был декрет, -- пишет Виноградов, -- отменявший рабовладение на Антильских островах".
   Было бы ошибкой предполагать, что эта "веселая чехарда" не имеет политического смысла. Марату и Робеспьеру противопоставлена жертва террора -- ученый химик Лавуазье. Виноградов взял на себя задачу реабилитации этого откупщика и контрреволюционера, он защищает его имя и доказывает несправедливость тех, кто его казнил.
   Но ведь роман посвящен восстанию негров на Сан-Доминго? Тщетно будет читатель искать эту тему в первых двух частях повести. Негры появляются в виде двух-трех экзотических эпизодов на нескольких страницах в первых главах книги и исчезают, чтоб затем .снова появиться на одной странице в сообщении о казни вождя восстания мулата Оже. Читатель ничего не узнает ни о жизни колонии Сан-Доминго, ни об ожесточенной классовой борьбе на острове и Только в последней части повести читатель начинает догадываться, о чем идет речь. Но и здесь его ждет большое разочарование. На Сан-Доминго двадцать тысяч белых колонизаторов, крупных и мелких собственников, двадцать тысяч мулатов и сотни тысяч негров-рабов вели в продолжение целого десятилетия кровавую борьбу друг с другом, -- повесть о "Черном консуле" обходит молчанием эту тему. Мы не можем требовать от Виноградова исследований, каким образом Туссену Лювертюру, негру-якобинцу, удалось возглавить восстание рабов, мы не можем требовать от него, чтоб он занялся изучением вопроса о том, почему спустя некоторое время негры изменили своему вождю и вместе с его генералами перешли на службу к Бонапарту, чтоб вскоре затем изгнать французов и захватить остров; повторяю, мы не можем требовать от Виноградова исторического исследования по всем этим вопросам, но мы ищем художественного воспроизведения события в его повести, а вместо этого нам дан монтаж из десятка документов, связанных буквально двумя-тремя строками авторского текста.
   Сама по себе тема представляет исключительный интерес. В эпоху Французской революции, французская буржуазия, провозгласившая права человека и гражданина, упорно охраняла рабство в своих колониях. Гражданская война на Сан-Доминго повторяла в своеобразных условиях борьбу в метрополии. Только при поддержке якобинцев Туссен Лювертюр смог освободить негров-рабов, только революционная диктатура второго года республики дала свободу и независимость его родине. Но Туссен Лювертюр повторил ошибки своих единомышленников; освобождая негров, он настаивал на том, чтобы последние в продолжение пяти лет в обязательном порядке продолжали работать на землях своих хозяев, доставляя им четверть своих доходов. Это и послужило одной из основных причин, почему в известный исторический момент массы, следовавшие за Туссеном. оставили его и перешли на сторону врагов.
   А Виноградов изучал вопрос в многотомных книгах, но прошел в своей повести мимо социальных конфликтов на Сан-Доминго. Его мало интересовали негры участники восстания в колонии, как и плебейские массы метрополии. Тус. сен Лювертюр выступает как герой, за которым нет страны, нет масс. Несколько экзотических сиен его гибели воспроизводят только то, что дают две-три популярные исторические биографии.
   Таков малограмотный и нехудожественный монтаж, названный исторической повестью о "черном консуле".
   Историк и художник, работая над одной и той же темой, разными путями подходят к изучении" эпохи, но не подлежит никакому сомнению, что историческая и художественная правды романа должны в конечном счете совпадать. Либеральные историки утверждали и утверждают, что их наука занимает промежуточное место между поэзией и философией,-- это мыслящая поэзия. Тем самым история, как и поэзия, противопоставляются науке и научному мышлению. Здесь пропасть между марксистами и буржуа-идеалистами. Историк, как и художник, должен в своем творчестве преодолеть это противопоставление.
   Впрочем, наши рассуждения о науке имеют мало отношения к повести А. Виноградова, этому образцу халтурной литературы, украшенной претензиями автора на эрудицию.

Ц. ФРИДЛЯНД

"Литературная газета", No 53, 1933

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru