Предметомъ статьи нашей, на этотъ разъ, будутъ сочиненія Кантемира.
Кантемиръ, какъ писатель, имѣвшій близкое отношеніе къ великому подвигу Преобразователя Россіи. Мы хотѣли говорить о сочиненіяхъ одного <испорчено> зная <испорчено> и послѣдствій преобразованія произведеннаго другимъ?
Но мы не будемъ распространяться ни о сущности, ни о послѣдствіяхъ преобразованія: мы коснемся ихъ на столько, на сколько нужно для объясненія литературнаго значенія Кантемира. Безъ-сомнѣнія, каждый образованный Русскій убѣжденъ болѣе или менѣе въ неизмѣримой важности того, что сдѣлалъ Петръ для отечества. Онъ понимаетъ, что дѣло, совершенное Петромъ, по силѣ и важности своей, великій переворотъ въ жизни госу<испорчено>тевное измѣненіе вѣковаго <испорчено>кихъ бы историческихъ <испорчено>ни держались, во во глубинѣ души своей, прочитавъ дѣянія того, чья цѣлая жизнь была посвящена ему, съ чувствомъ благоговѣнія и благодарности скажемъ: Великій Петръ останется навсегда идеаломъ царей, а подвигъ, имъ совершенный -- идеаломъ царскихъ подвиговъ.
Для именованія, въ которыя исторія облекла Петра-Великаго, совершенно-ясно характеризуютъ дѣло его царствованія. Онъ называется и просвѣтителемъ и преобразователемъ Россіи и нѣтъ надобности различать эти названія. Просвѣтивъ своихъ подданныхъ, онъ не только вывелъ на свѣтъ Божій скрывавшееся во тьмѣ, но и далъ освѣщенному новый образъ. Поэтому преобразованіе его состоитъ въ просвѣщеніи, или, наоборотъ: просвѣщеніе есть преобразованіе.
У просвѣщенія два рода враговъ. На пути своемъ оно встрѣчаетъ ихъ неизбѣжно, и тогда-то между противодѣйствующими силами начинается борьба, тѣмъ-больше замѣчательная, чѣмъ важнѣе значеніе предметовъ, которые подвергаются преобразованію, чѣмъ напряженнѣе сила, съ которою оно производится, и чѣмъ тверже характеръ тѣхъ или того, кто его производитъ.
Первый врагъ -- старая жизнь которая стремится сохранить себя цѣлою и невредимою; она не хочетъ перемѣнъ, потому-что признаетъ нетолько лучшее, но и возможно-совершенное въ своемъ настоящемъ положеніи. Просвѣщеніе отправляется отъ нея, но какимъ образомъ? Не продолжая бывшаго, а такъ-сказать <испорчено> его. Новое становится въ против<испорчено> старому.
Второй врагъ -- дальнѣйшія слѣдствія преоб<испорчено> его крайность. Къ высшимъ кругамъ просвѣщенія привод<испорчено>щеніе въ своемъ<испорчено> развитіи, и приводитъ <испорчено>скимъ, необходимымъ; <испорчено>насильственное вооружаетъ противъ себя не только, старую жизнь <испорчено>избранное общество, ко<испорчено> не конечныхъ, а извѣстныхъ результатовъ преобразованія, его опредѣленнаго размѣра, соотвѣтствующаго потребностямъ времени.
Есть и третья враждебная сила выростающая, подобно плевеламъ, на полѣ улучшеній, рядомъ съ пшеницей. Просвѣщеніе, какъ и всѣ предметы, представляетъ два рода признаковъ: одни -- внутренніе и существенные, которыми оно выводится изъ сферы прочихъ предметовъ въ открытую сферу; другіе -- внѣшніе <испорчено>ные, которые могутъ быть<испорчено> въ предметѣ, и предметъ не мѣняется въ сущности, сохраняетъ свое содержаніе. Нельзя сказать, чтобъ наружныя принадлежности предмета не значили ничего: внѣшнее, какъ проявленіе внутренняго, должно ему соотвѣтствовать; но несомнѣнно, что внѣшнее безъ внутренняго, случайное, невытекающее изъ существеннаго, а взятое на прокатъ, приложенное извнѣ, достойно негодованія или смѣха. Люди, для которыхъ всего важнѣе существенное, но для которыхъ притомъ и внѣшнее непрезрительно, принимаютъ преобразованіе надлежащимъ образомъ и пользуются какъ слѣдуетъ, его благотворными плодами: умѣя цѣнить выгоды цивилизаціи, они всѣми силами противодѣйствуютъ, пагубному невѣжеству. Но другіе -- и такихъ, къ-несчастію, очень-много -- совсѣмъ не понимаютъ преобразованія, или дурно его понимаютъ: для нихъ важно только внѣшнее; они предпочитаютъ форму содержанію, усвоиваютъ себѣ только наружныя отличія, оставаясь въ сущности невѣждами. Ихъ подражаніе образованнымъ согражданамъ состоитъ въ пустой переимчивости поверхностнаго, въ заимствованіи нѣкоторыхъ обычаевъ у просвѣщеннаго общества. Это -- невѣжды другаго сорта: истинное просвѣщеніе видитъ въ нихъ зло, можетъ-быть, необходимое, но тѣмъ неменѣе препятствующее правильному его ходу. Въ нѣкоторомъ смыслѣ, они безобразнѣе закоснѣлыхъ противниковъ испорченнаго свѣта, ибо все то безобраз<испорчено>мъ нѣтъ соотвѣтстія между внутреннимъ и внѣшнимъ.
Краткій періодъ времени, протекшій между дѣйствіями Царя и появленіемъ сатиръ Кантемира. Первая сатира написана въ 1728 <испорчено> обнаружиться только первоначальные результаты просвѣщенія, и не могли обнаружиться его слѣдствія дальнѣйшія, крайнія. Общество не было еще готово для зарожденія въ себѣ того класса, который вооружается противъ просвѣщенія во имя самого просвѣщенія, т. е. во имя тѣхъ выводовъ, которые должны вытекать безъ насилія изъ началъ, положенныхъ, просвѣщеніемъ. Не могла также въ значительной силѣ сформироваться среда новыхъ невѣждъ, которые, помимо существеннаго, прицѣпляются кг случайному и, не умѣя понять внутренняго значенія полезныхъ преобразованій, принимаютъ единственно ихъ поверхностныя отличія.
Итакъ, въ то время, когда писалъ Кантемиръ, реформа Петра могла имѣть только два рода враговъ: съ одной стороны, ненавистники просвѣщенія, хулители наукъ; съ другой -- люди, дурно-понявшіе идею Преобразователя Россіи. Если закоснѣлые поборники стараго всею силою упорства противодѣйствовали ходу образованія, то не менѣе противодѣйствовали ему, хотя другимъ образомъ, уклонившіеся въ сторону отъ главной дороги, исказившіе смыслъ улучшеній,-- люди, принявшіе заимствованіе внѣшнихъ европейскихъ обычаевъ за сущность дѣла. Если тамъ находились ханжа Критонъ, прикрывавшій себя религіозной ревностью, дворянинъ Сильванъ, ставившій доходы выше науки, пьяница Лука, любившій пиры и веселья, то здѣсь, въ кругу внѣшняго полуобразованія, въ кругу людей новаго поколѣнія, непонявшихъ реформы, зародились Медоры, которые умѣли только завиыать кудри, цѣнили фунтъ пудры выше Сенеки и увѣрены были, что передъ сапожникомъ Егоромъ Виргилій не стоитъ двухъ денегъ, и что похвала приличнѣе портному Рексу, нежели Цицерову. Въ этомъ новомъ, но также невѣжественномъ поколѣніи, судья хотя и вздѣвалъ парикъ съ узлами, однакожь этотъ нарядъ не мѣшалъ ему бранить того, кто просилъ съ пустыми руками, презирать жестокимъ сердцемъ слезы бѣдныхъ и спать на стулѣ въ то время, когда дьякъ читалъ выписку изъ дѣла...
Придворныя партіи, въ царствованіе Петра-Втораго, также выражали два порядка вещей. Одни противоборствовали нововведеніямъ, еще предъ кончиною Петра-Великаго имѣя намѣреніе возстановить старые обычаи, уничтоженные Преобразователемъ Россіи. Другіе сочувствовали идеямъ Петра. Къ послѣднимъ принадлежали: Ѳеофанъ Прокоповичъ, князь Трубецкой, принцъ гессен-гомбурскій Лудовикъ, князь Черкасскій, и другіе.
Въ такое-то время началъ писать Кантемиръ, раздѣлявшій образъ мыслей второй партіи. Съ чѣмъ же онъ явился? какой родъ произведеній выбралъ?..
Литература -- выраженіе жизни въ словѣ. Но въ жизни двѣ стороны: свѣтлая и темная; слѣдовательно, литература можетъ выражать ту или другую сторону. Общество кантемировой эпохи состояло тоже изъ свѣта и тьмы. Свѣтъ -- постепенно-развивавшееся образованіе; тьма -- вражда къ просвѣщенію. Почему Кантемиръ выбралъ матеріаломъ для своихъ произведеніи послѣднее, а не первое -- порицаніе, а не: похвалу?
Такой выборъ имѣлъ три побужденія.
Первое заключается въ самомъ писателѣ, въ данныхъ его характера. Орудіе, которымъ дѣйствуетъ авторъ, дается природою, и онъ, покорный природѣ, употребляетъ въ дѣло врожденную способность. Образованіе можетъ заострить или притупить орудіе, удержать его въ извѣстныхъ предѣлахъ и употребить во зло, но сущность врожденнаго останется неизмѣнною: она не перейдетъ въ другую сущность. Отъ естественнаго отказаться нельзя, точно такъ же, какъ естественное не отказывается отъ насъ. По врожденной наклонности, человѣкъ становится Демокритомъ или Гераклитомъ, смѣется или плачетъ, видитъ жизнь, достйную слезъ или жизнь достойную смѣха. Въ поэзіи то же, что въ философіи: тогда-какъ одинъ поэтъ приходитъ въ восторгъ отъ успѣшнаго хода человѣческихъ дѣяній, другой смотритъ на другую сторону медали и негодуетъ или смѣется -- негодуетъ на пороки и невѣжество, смѣется надъ глупостью и странностями. Кантемиръ пишетъ сатиры, Ломоносовъ, почти вслѣдъ за нимъ -- торжественныя оды и героическую поэму. Державинъ и Фонвизинъ, современники, идутъ неодинаковыми путами. Державинъ -- попреимуществу поэтъ лирическій: онъ -- пѣвецъ славы екатеринина вѣка; Фонвизинъ -- писатель по-преимуществу сатирическій: онъ -- каратель невѣжества И полуобразованія того же вѣка. Какъ у Державина негодованіе, насмѣшка облекаются въ лирическій покрой, проникаются возвышеннымъ гономъ, такъ у Фонвизина къ возвышеннымъ чувствамъ прилаживается покрой сатирическій, примѣшивается остроуміе, желаніе ухватиться за предметъ насмѣшки. У перваго, сатиры выходятъ одами, составляя какой-то особенный, оригинальный родъ, оды -- сатиры; у послѣдняго, оды переходили бы часто въ сатиры, еслибъ онъ писалъ оды, и мы имѣли бы другой, особенный поэтическій родъ: сатиры -- оды.
Второе побужденіе дано обществомъ, которое окружало писателя. Различные характеры эпохъ требуютъ различныхъ поэтическихъ формъ. Состояніе общества, современнаго Кантемиру, можно назвать борьбой невежества съ просвѣщеніемъ, старой жизни съ новою -- а такая борьба требуетъ, для выраженія своего, сатиры. Батюшковъ мѣтко указалъ это вліяніе современныхъ потребностей на выборъ поэтической формы. Вотъ что заставляетъ онъ говорить Кантемира: "Петръ-Великій, преобразуя Россію, старался преобразовать и нравы, новое поприще открылось наблюдателю человѣчества и страстей <испорчено>. Мы увидѣли въ древней Москвѣ <испорчено>есное смѣшеніе старины и новизны, двѣ стихіи въ безпрестанной борьбѣ одна съ другою. Новые обычаи, новыя платья, новый родъ жизни, новый языкъ не могли еще измѣнить древнихъ людей, изгладить древній характеръ. Иные бояра, надѣвая парикъ и новое платье, оставались съ прежними предразсудками, съ древнимъ упрямствомъ, и тѣмъ казались еще страннѣе; другіе, отложа бороду и длинный кафтанъ праотеческій, съ платьемъ европейскимъ надѣвали всѣ пороки, всѣ слабости вашихъ соотечественниковъ, по вашей любезности, и людности занять не умѣли. Гордость и низость, суевѣріе и кощунство, лицемѣріе и явный развратъ, скупость и расточительность неимовѣрная: однимъ-словомъ, страсти, по всему противоположныя, сливались чудеснымъ "образомъ и представляли новое зрѣлище равнодушному наблюдателю и "философу, который только ощупью, и съ Гораціемъ въ рукахъ, могъ отыскать счастливую средину вещей". (См. "Вечеръ у Кантемира ").
Третье побужденіе могло выйдти изъ подражательности. Горацій былъ любимецъ Кантемира, который отъискивалъ съ нимъ "златую средину вещей"; Буало считался въ то время но только первымъ сатирикомъ, но и законодателемъ въ наукѣ стихотворства. Хорошо знакомый съ тѣмъ и другимъ, Кантемиръ могъ, конечно, предпочесть выбранную имъ форму всѣмъ прочимъ поэтическомъ формамъ изъ уваженія или особеннаго пристрастія къ громкому имени Горація, по мнѣнію котораго сатира -- стихотвореніе, неизвѣстное Грекамъ (Graecis iulaclum earmen) -- изобрѣтена Римлянами, и еще болѣе къ громкому имени Буало, о которомъ восторженныефранцузы говорили: "il élail destiné à éclairer son siècle".
Руководимый этими побужденіями, Кантемиръ выбралъ, для выраженія своихъ мыслей, сатиру. Раскроемъ же основаніе и сущность сатирической поэзіи.
Во глубинѣ души нашей существуютъ два различные рода чувствъ, соотвѣтственно двумъ различнымъ родамъ предметовъ, возбуждающихъ чувство. Мы любимъ, во всѣхъ видахъ и на всѣхъ степеняхъ, истину, благо, изящество, и въ той же мѣрѣ невзвидимъ, во всѣхъ видахъ и на всѣхъ степеняхъ, ложь, безобразіе, зло. Поэзія, выразительница душевныхъ ощущеній, распадается также на два рода: содержаніе одного -- чувство ненависти и презрѣнія, содержаніе другаго -- чувство любви, глубокая симпатія. Первый получилъ названіе сатирическаго. Его законность видна изъ его происхожденія. Чувство сатирика такой же существенный, неизбѣжный элементъ поэзіи, какъ чувство поэта эпическаго, автора одъ и элегій. Порицаніе такъ же умѣстно, какъ и похвала, презрѣніе къ пороку стоитъ наряду съ гимномъ добродѣтели, осмѣяніе лжи наравнѣ съ уваженіемъ въ истинѣ, образъ безобразія съ идеаломъ красоты, Лхиллъ подлѣ Ѳерсита.
Истинное просвѣщеніе направляетъ чувство сатирическое, указываетъ ему цѣль--дѣйствій. Оно начертываетъ въ душѣ сатирика "идеалъ нравственнаго достоинства" нашего, образъ того, чѣмъ долженъ быть человѣкъ. Съ понятіемъ о нравственномъ достоинствѣ сличаетъ онъ современное общество, чтобъ видѣть мѣру его приближенія къ идеалу, или мѣру его удаленія отъ идеала. И когда передъ глазами его происходятъ такія явленія, въ которыхъ унижается достоинство человѣка, оскорбляется живущая въ немъ искра божества, попирается ногами образъ его высокаго происхожденія, тогда въ душѣ сатирика возстаетъ чувство человѣческаго достоинства, и въ потокѣ язвительной ироніи онъ изливаетъ ропотъ своего негодованія. Онъ караетъ отступленія отъ нравственнаго долга, отмщаетъ за поруганное достоинство человѣка.
Говоря собственно, выраженіе презрѣнія къ нравственному безобразію человѣка не разнится, по сущности своей и цѣли, отъ выраженія глубокаго сочувствія къ его нравственному величію. Различіе только въ способахъ выражать прекрасное жизни. Можно выражать его прямо, показывая положительные признаки изящества, или изображать не прямо, обращаясь къ предметамъ, противоположнымъ изяществу. Ода, эпопея вдохновляются достоинствами общества, улучшеніемъ людей, знаками нравственнаго совершенствованія; сатирикъ, въ томъ же обществѣ, въ тѣхъ же людяхъ, казнитъ противорѣчія достоинствамъ, уклоненія отъ совершенства. У обоихъ цѣль одна -- только пути къ цѣли различны; одинъ дѣйствуетъ отрицательнымъ образомъ, другой положительнымъ. Одинъ изображаетъ такихъ людей, какими не должны быть они; другой представляетъ людей, какъ они должны быть. Но тамъ и здѣсь читатель приводится къ одной метѣ, потому-что видѣть идеалъ нравственнаго достоинства значитъ понимать всякое отъ него уклоненіе, и наоборотъ: видѣть уклоненіе отъ идеала значитъ понимать его. Одинаковость дѣйствія, при различіи способовъ, можно выразить слѣдующею формулой: отрицанія сатиры равны положеніямъ другихъ поэтическихъ родовъ. Поэтому, у греческихъ писателей было обыкновеніе выражать одну и ту же идею двояко: сначала въ формѣ отрицательной, потомъ въ формѣ положительной.
Управляемый своимъ идеаломъ, сатирикъ черпаетъ въ немъ вдохновеніе каждый разъ, когда люди нарушаютъ нравственный долгъ. Вдохновеніе, дѣйствующее въ одѣ, свободно; оно такъ нераздѣльно съ своимъ предметомъ, что не имѣетъ нужды ни въ какой задней мысли. Вдохновеніе сатирика необходимо раздѣляется между предметомъ, его возбуждающимъ, и между тѣмъ идеаломъ, который носятъ поэтъ въ душѣ своей. Отсюда иронія, проникающая сатиру. Смотря но предмету, сатирѣ можетъ иногда недоставать огня, сильнаго одушевленія, но иронія неразлучна съ нею. Въ послѣднемъ случаѣ, сатира переходятъ изъ патетической или карающей, какъ называетъ ее Шиллеръ, въ шутливую. Первая обращена къ великимъ противорѣчіямъ нравственности, къ важнымъ вопросамъ жизни, къ тѣмъ ея явленіямъ, въ которыхъ прямо унижается достоинство человѣческой природы: отсюда ея строгій, угрожающій тонъ, ей сила и возвышенность. Предметъ этого составляютъ частные случаи въ жизни, мелкія уклоненія отъ законовъ разумной природы, которыя скорѣе вызываютъ улыбку, нежели возбуждаютъ гнѣвъ: отсюда его шутливый, насмѣшливый тонъ, ея остроуміе, замѣняющее здѣсь силу одушевленія.
Эти два рода сатиры удачно обозначены стихами Баратынскаго:
Полезенъ обществу сатирикъ безпристрастный;
Дыша любовію къ согражданамъ своимъ,
На ихъ дурачества онъ жалуется имъ:
То укоризнами возставъ на злодѣянье,
Его приводитъ онъ въ благое содроганье,
То ѣдкой силою забавнаго словца
Смиряетъ попыхи надутаго глупца.
На основаніи двухъ способовъ изображать изящное -- прямо, или положительно, и непрямо, или отрицательно -- выводятся различіе и тожество другихъ двухъ поэтическихъ родовъ, трагедіи и комедіи, различіе по способу изображенія, тожество по цѣли, къ которой онѣ доводятъ. Князь Вяземскій, въ сочиненіи своемъ: "Фонъ-Визинъ", различивъ въ "Недорослѣ" двѣ стороны: комическую и нравственную, сказалъ, что "нравственная или поэтическая заключается въ томъ, что смѣшное не мѣшаетъ видѣть ужасное или трагическое, что въ содержаніи комедіи Недоросля и въ лицѣ Простаковой скрываются страсти, нужныя для трагическаго дѣйствія и трагической развязки, хотя, разумѣется, трагикъ вооружитъ Простакову не кинжаломъ, наподобіе Мельпомены. Мы помнимъ, что, послѣ первыхъ представленій "Ревизора", журналы замѣтили непріятное, тягостное, своего рода трагическое впечатлѣніе, производимое пьесой. Мысль эта показалась тогда странной; однакожъ, она вполнѣ справедлива, и самъ Гоголь оправдалъ ее въ послѣдствіи своимъ "Разговоромъ". Эта мысль сама-собою вытекаетъ изъ качествъ высоко-комическаго изображенія жизни. Истинный комическій поэтъ не довольствуется представленіемъ только смѣшной стороны человѣка, смѣхъ не скрываетъ отъ насъ глубокой грусти, когда мы знаемъ назначеніе человѣка и видимъ, какъ мало явленія жизни подходятъ подъ это назначеніе; за видимымъ смѣхомъ ожидаютъ насъ невидимыя слезы, стоятъ прискорбныя впечатлѣнія. Чувство пустоты, которая остается въ насъ послѣ смѣха, и возрождающееся отъ того живое ощущеніе потребности болѣе-человѣческаго образа дѣйствій, болѣе-живое влеченіе, болѣе-теплая любовь къ нравственности чистой, неиспорченной -- вотъ вліяніе комедіи. Слѣдовательно, въ основаніи комедіи лежитъ глубокое чувство поэта, которое хотя и не для всякаго внятно (потому-что, большая часть довольствуется однимъ смѣхомъ, веселостью), но которое слышится въ этихъ, часто безсмысленныхъ рѣчахъ, какія ведутъ между собою дѣйствующія липа, которое видится въ этихъ рошлыхъ или низкихъ дѣлахъ. Эти дѣла и рѣчи возвращаютъ каждаго, кто способенъ угадать и восчувствовать настоящую мысль комедіи, къ тому же- строгому нравственному идеалу, какой имѣетъ въ виду и трагедія. Вотъ почему глубокомысленные критики ставятъ комедію, въ нѣкоторомъ смыслѣ, выше трагедіи. Много было споровъ о томъ, которому изъ двухъ родовъ драматической поэзіи -- трагедіи или комедіи -- принадлежитъ преимущество. Если этимъ хотятъ спросить, въ которомъ изъ двухъ родовъ предметъ важнѣе, то, разумѣется, преимущество остается за трагедіею. Но если сила вопроса въ томъ, какой родъ требуетъ возвышеннѣйшей поэтической личности, то скорѣе должно рѣшить въ пользу комедіи. Въ трагедіи многое, очень-многое дается самымъ предметомъ; въ комедіи предметомъ взять нечего, а все совершенно зависитъ отъ поэта, который долженъ постоянно держать его на извѣстной эстетической высотѣ. И потому, если трагедія отправляется отъ важнѣйшаго исходнаго пункта, то комедія стремится къ той же цѣли. Эта цѣль комедіи -- одна и та же съ высочайшею изъ всѣхъ цѣлей, какія только существуютъ для человѣческихъ стремленіи: она состоитъ въ томъ, чтобъ сдѣлать человѣка свободнымъ отъ страстей, отъ нравственной низости, чтобъ онъ всегда вено, спокойно и достойно смотрѣлъ въ себя и около себя.
Изъ всего нами сказаннаго очевидна важность сатирическаго рода, въ: равныхъ его видахъ, и современное значеніе сатирика, управляемаго благороднымъ образомъ мыслей. Вмѣстѣ съ этимъ, очевидно неосновательное мнѣніе тѣхъ, которые приписываютъ изобрѣтеніе" сатиры тому или другому народу, вмѣсто того, чтобъ искать ея начала въ духѣ человѣческомъ. Пускай поэтъ Горацій, какъ мы указали выше, называетъ сатиру стихотвореніемъ, неизвѣстнымъ Греціи, а риторъ Квинтиліанъ говоритъ: "Satire lola noslra est" -- ихъ патріотическое или поэтическое ^влеченіе можетъ присвоить себѣ только названіе рода, а не самый родъ. Сатира находится во всѣхъ извѣстныхъ литературахъ, или какъ особенное стихотвореніе, или какъ элементъ, входящій въ эпопею, оду, пѣсню. Между произведеніями санскритской литературы есть поэмы исключительно-сатирическія; значительная часть древнѣйшаго литературнаго памятника въ Китаѣ, "Книги Стиховъ", состоитъ изъ сатиръ. У Грековъ, сатира явилась вмѣстѣ съ появленіемъ поэзіи. Аристотель положительно говоритъ объ одной сатирической поэмѣ, современной "Иліадѣ" и Одиссеѣ" и давшей начало комедіи, тогда-какъ изъ двухъ послѣднихъ произошла трагедія. Мы не имѣемъ нужды исчислять здѣсь сатириковъ у разныхъ народовъ и ихъ произведенія. Намъ хотѣлось только замѣтить, какъ неосновательно общую принадлежность человѣка приписывать одному какому-нибудь человѣку или народу.
Перейдемъ теперь къ Кантемиру. Сатира, какъ и всякое поэтическое произведеніе, можетъ разсматриваться по содержанію и по формѣ.
Содержаніемъ сатиръ его служитъ выраженіе негодованія или насмѣшки, вызванныхъ врагами петровой реформы. Враговъ этихъ было два рода: приверженцы старины, нехотѣвшіе вовсе принять идеи Великаго Преобразователя, и безсмысленные послѣдователи новизны, плохо или даже превратно понимавшіе характеръ преобразованій. Каитемиръ преимущественно вооружается противъ первыхъ; однакожъ есть у него злыя выходки и противъ вторыхъ. Онъ самъ указываетъ на другую сторону своего сатирическаго направленія ироніей слѣдующихъ стиховъ:
Долголѣтняго пути въ краяхъ чужестранныхъ,
Иждивеній и трудовъ тяжкихъ и пространныхъ
Дивный плодъ ты произнесъ. (Сат. 11, стих. 107-187.)
Въ этомъ отношеніи, чрезвычайно-любопытны 136--187 стихи второй сатиры: они содержатъ въ себѣ яркое описаніе современнаго щеголя, вѣрную копію тѣхъ верхоглядовъ, которые, посѣтивъ чужіе края, усвоили себѣ одинъ внѣшній блескъ европейской жизни, выучились только умѣнью одѣваться по модѣ, да искусству пировать. Выписываемъ все это мѣсто:
Есть и въ первой сатирѣ нѣсколько стиховъ, направленныхъ противъ людей того же сорта: на ряду съ старыми хулителями ученія, поставленъ новый, Медоръ, который
"...тужитъ, что черезъ чуръ бумага исходитъ
На письмо, на печать книгъ, а ему приходитъ
Что не во что завертѣть запитыя кудри;
Не смѣнитъ на Сенеку онъ фунтъ доброй рудры.
Передъ Егоромъ двухъ денегъ Виргилій не стоитъ,
Рексу, не Цицерону, похвала достоитъ.
Но большая часть негодованія и насмѣшекъ обращена Кантемиромъ на упорство старины. Бичомъ своей сатиры преслѣдуетъ онъ въ-особенности тѣхъ, которые, по словамъ Ѳеофана, и не любили ученой дружины". Онъ зналъ, что передовое зло времени гнѣздилось, въ невѣжествѣ, и потому первая сатира его, написанная въ 1729 г., на двадцатомъ году возраста, преслѣдуетъ обскурантовъ, т. е. поклонниковъ умственной тьмы. Въ хронологическомъ порядкѣ появленія сатиръ есть разумная послѣдовательность: она объясняется состояніемъ общества, его пороками, болѣе или менѣе важными. Вражда въ просвѣщенію была главнымъ чувствомъ старой жизни, и Кантемиръ прежде всего осмѣиваетъ тѣхъ своихъ согражданъ, которые проповѣдовали безполезность наукъ. Даже внутреннее достоинство его произведеній совпадаетъ съ важностью общественнаго блага, во имя котораго онъ ратовалъ, съ силою общественнаго зла, противъ котораго ратовалъ: сатира его, первая по времени, есть въ то же время первая и по литературному значенію; она беретъ преимущество надъ прочими силою правдивыхъ укоризнъ. За невѣжествомъ шло ближайшее, непосредственное его слѣдствіе -- превратное понятіе о достоинствѣ человѣка: внѣшнее предпочиталось внутреннему, случайное существенному. При завязавшейся послѣ Петра борьбѣ стараго съ новымъ, рѣзко обнаружилось различіе понятіи объ истинномъ достоинствѣ человѣка: эти понятія выражены второю сатирою ("Объ истинномъ благородствѣ").
Разсмотримъ обѣ сатиры по содержанію и по формѣ, сохраняя тотъ же порядокъ и при анализѣ остальныхъ:
Первая направлена противъ невѣждъ и нелюбящихъ науки; почему Кантемиръ и назвалъ ее сначала: "На хулящихъ ученіе". Но это названіе, заимствованное отъ содержанія пьесы, замѣнено потомъ другимъ: "Къ уму моему", взятымъ отъ формы изложенія. Во внѣшнемъ отношеніи, Кантемиръ видимо подражалъ девятой сатирѣ Буало: "A son esprit", въ которой французскій стихотворецъ, подъ видомъ нападокъ на самого-себя, написалъ злую сатиру на другихъ. Подобные сатирическіе пріемы сообщаютъ автору ловкій способъ изображать людскіе пороки и глупость. Сатирикъ какъ-бы умываетъ руки въ изрекаемыхъ имъ приговорахъ и уликахъ. Дмитріевъ употребилъ подобный пріемъ въ "Чужомъ Толкѣ", а князь Вяземскій въ сатирѣ: "Къ перу моему" -- очевидномъ подражаніи или переводѣ седьмой сатиры Буало (Muse, changeons de style, et quittons la satire).
Сатира начинается обращеніемъ къ "недозрѣлому уму, плоду недолгой науки". Авторъ проситъ его успокоиться, не понуждать къ перу руки: ибо авторство -- самый непріятный путь къ славѣ, которой можно достигнуть въ нашъ вѣкъ многими" нетрудными путями.
... Кто надъ столомъ гнется
Пяля на книгу глаза, большихъ не добьется
Палатъ, ни разцвѣченна марморами саду;
Овцы не прибавитъ онъ къ отцовскому стаду, и пр.
За введеніемъ слѣдуютъ рѣчи противниковъ просвѣщенія. Каждый изъ нихъ исчисляетъ вредныя слѣдствія наукъ: Прежде всѣхъ говоритъ ханжа-Критонъ, невѣжа и суевѣрный.. Онъ вооружается противъ науки подъ видомъ религіозной ревности.
У Сильвана, "стариннаго скупаго дворянина, который объ одномъ своемъ помѣстьѣ радѣетъ, охуждая все то, что къ умноженію его доходовъ не служитъ", другое неудовольствіе на науку:
Ученіе, говоритъ, намъ голодъ наводитъ:
Живали мы прежъ сего не зная Латынѣ
Гораздо обильнѣе, чѣмъ живемъ мы нынѣ,
Гораздо въ невѣжествѣ больше хлѣба жали,
Перенявъ чужой языкъ, свой хлѣбъ потеряли.
Буде рѣчь моя слаба, буде нѣтъ въ ней чину,
Ни связи, должность о томъ тужить дворянину:
Доводъ, порядокъ въ словахъ, подлыхъ то есть дѣло,
Знатнымъ полно подтверждать, иль отрицать смѣло.
Съ ума сошолъ, кто души силу и предѣлы
Испытаетъ, кто въ поту томится дни цѣлы,
Чтобъ строи міра и вещей вывѣдать премѣну
Иль причину; глупо онъ лепитъ горохъ въ стѣну.
Приростетъ ли мнѣ съ того день къ жизни иль въ ящикъ
Хотя грошъ? могу ль чрезъ то узнать, что прикащикъ,
Что дворецкій крадетъ въ годъ? какъ прибавить воду
Въ мой прудъ? какъ бочекъ число съ виннаго заводу?
Не умнѣе, кто глаза, полонъ безпокойства,
Коптитъ печась при огнѣ, чтобъ вызнать, рудъ свойства;
Вѣдь не теперь мы твердимъ, что буки, что вѣди;
Можно знать различіе злата, сребра, мѣди.
Травъ, болѣзней знаніе, все то голы враки;
Глава ль болитъ? тому врачъ ищетъ въ рукѣ знаки;
Всему въ насъ виновна кровь, буде ему вѣру
Нять хощешь. Слабѣемъ ли, кровь тихо чрезмѣру
Течетъ; если спѣшно, жаръ въ тѣлѣ, отвѣтъ смѣло
Даетъ, хотя внутрь никто видѣлъ живо тѣло.
А пока въ басняхъ такихъ время онъ проводитъ,
Лучшій сокъ изъ нашего мѣшка въ его входитъ.
Къ чему звѣздъ теченіе числить, и ни къ дѣлу
Ни къ стати за однимъ ночь пятномъ не спать дѣлу?
За любопытствомъ одномъ лишиться покою
Ища, солнце ль движется, или мы съ землею.
Въ часовникѣ можно честь на всякій день года
Число мѣсяца, и часъ солнечнаго всхода.
Землю въ четверти дѣлить безъ Евклида смыслимъ;
Сколько копѣекъ въ рублѣ безъ Алгебры счислимъ.
Силванъ одно знаніе слично людямъ хвалитъ.
Что учитъ множить доходъ, и расходы малитъ;
Трудиться въ томъ, съ чего вдругъ карманъ не толстѣетъ,
Гражданству вреднымъ весьма безумствомъ звать смѣетъ.
(Соч. Катьемира, стр. 4--6.)
Мнѣніе Сильвана, который вооружается противъ науки, какъ предмета, недающаго денегъ, имѣло, между разными невѣжественными доводами, одно достаточное основаніе: въ его время, науками занимались отвлеченно, въ тиши кабинета, прилежа къ нимъ, какъ самъ Кантемиръ прилежалъ къ стихотворству, въ лишніе часы. Теперь науки приносятъ не одно удовольствіе, нужное себялюбивымъ дилеттантамъ, но и деньги, необходимыя всѣмъ, и потому современный Сильванъ пошелъ бы на нихъ не съ аргументомъ безденежья, а съ новымъ упрекомъ. По различію эпохъ, различаются и гоненія на ученость. Въ "Горе отъ Ума", для пресѣченія зла, совѣтуютъ сжечь книги, потому-что человѣкъ начитанный, подобно Чацкому, можетъ сойдти съ ума въ общественномъ мнѣніи...
Третій хулитель ученія, румяный Лука, "трижды рыгнувъ", подпѣваетъ:
Наука содружество людей разрушаетъ;
Люди мы къ сообществу Божія тварь стали,
Не въ нашу пользу одну смысла даръ пріяли.
Что же пользы тому, когда я запруся
Въ чуланъ, для мертвыхъ друзей живущихъ лишуся?
Когда все дружество, вся моя ватага
Будетъ чернило, перо, песокъ да бумага?
Въ весельи, въ пирахъ мы жизнь должны провождати;
И такъ она недолга, на что коротати,
Крушиться надъ книгою, и повреждать очи?
Не лучше ли съ кубкомъ, дни прогулять и ночи?
Вино даръ Божественный, много въ немъ провору;
Дружитъ людей, подаетъ поводъ къ разговору,
Веселитъ, всѣ тяжкія мысли отымаетъ,
Скудость знаетъ облегчать, слабыхъ ободряетъ,
Жестокихъ мягчитъ сердца, угрюмость отводитъ,
Любовникъ легче виномъ въ цѣлъ свою доходитъ.
Когда по небу сохой брозды водить станутъ,
А съ поверхности земли звѣзды ужъ проглянутъ,
Когда будутъ течь къ ключамъ своимъ быстры рѣки,
И возвратятся назадъ минувшіе вѣки;
Когда въ постъ чернецъ одну ѣсть станетъ вязигу,
Тогда, оставя стаканъ, примуся за книгу.
(Стр. 6--7.)
Нѣтъ ничего справедливѣе первыхъ семи стиховъ, если не подозрѣвать въ нихъ какой-нибудь скрытой мысли. Конечно, люди созданы для сообщества, и человѣкъ останется безплодною тварью, когда онъ запрется въ чуланъ, забывъ весь свѣтъ для чернилъ и бумаги. Въ свѣтѣ есть нѣчто лучше хорошей книги -- это хорошій человѣкъ, и есть нѣчто лучше чтенія хорошей книги -- это жизнь съ хорошимъ человѣкомъ. Во времена Кантемира, ученые удалялись въ кабинетъ: онъ самъ любилъ уединеніе для наукъ. Ложное понятіе объ учености, которая будто-бы не должна знать общества, было тогда въ большомъ обращеніи. Сатира вооружается противъ мнѣнія Луки потому, что онъ подъ сообществомъ разумѣетъ веселье и пиры, провожденіе времени съ кубкомъ въ рукахъ. Похвала пьянству, воспѣваемая Лукою, есть подражаніе Горацію, который въ пятомъ посланіи славитъ вино. Вотъ гимнъ латинскаго поэта дарамъ Бахуса: "Чего не производитъ вино? Оно разоблачаетъ тайны, осуществляетъ надежды, устремляетъ въ бой труса, снимаетъ съ души бремя безпокойствъ, учитъ всѣмъ искусствамъ. Кого полная чаша не дѣлала краснорѣчивымъ? Есть ли хоть одно сердце, стѣсненное бѣдностью, которое оно не растворило бы радостью?". Горацій, поклонникъ изящнаго эпикуреизма, смотритъ на вино глазами поэта и видитъ эстетическую его сторону; его похвалы упоенію искренни, и эта. искренность, выраженная поэтически, миритъ читателя съ тѣмъ мнѣніемъ, которое онъ, быть-можетъ, осуждаетъ, какъ противное добропорядочному поведенію. Лука такъ же искренно хвалитъ вино, исчисляя добрыя его качества, тогда-какъ цѣль автора была возвысить книги надъ чашей". Такая несоотвѣтственность между намѣреніемъ сатирика и его словами не объясняется даже ироніей, потому-что Лука говоритъ вовсе не иронически: она объясняется только, чистымъ подражаніемъ Горацію. Напротивъ, въ послѣднихъ шести стихахъ, видимъ черту русской жизни, современной Кантемиру: въ седьмой элегіи Овидія, изъ которой они взяты, нѣтъ и, разумѣется, не могло быть и помина о чернецѣ.
Медоръ -- представитель того класса людей, которые, какъ сказано выше, по внѣшности только усвоили себѣ образованіе, а въ сущности остались невѣждами.
Послѣ такихъ сужденій, которыя автору приходится слышать повседневно, онъ совѣтуетъ уму молчать. У нашихъ дѣйствій, говоритъ онъ, Двѣ побудительныя причины: польза и слава. Если нѣтъ пользы, ободряетъ похвала, а если, вмѣсто того и другаго, терпишь хулу -- что тогда?
Нежьли купцу пиво пить не въ три пуда хмелю. (Стр. 7.)
Предметы для сравненія, какъ всякій видитъ, взяты не изъ-за моря и представлены не иперболически, хотя стихотворная вольность и разрѣшаетъ тропы и фигуры. Въ примѣчаніи объяснено, что купцы наши, не только въ три, но часто и въ пять пудъ хмелю варятъ варю. Изображеніе "нашихъ", т. е. современныхъ Кантемиру типовъ составляетъ самую важную, драгоцѣнную сторону его сатиръ. Удивляться надобно, какъ покойный Полевой, иногда удачно понимавшій достоинства и недостатки литераторовъ, могъ написать слѣдующія строки: "Гдѣ вы находите у Кантемира русскій колоритъ, русскіе правы, русскія повѣрья? Принявъ систему Французовъ, которые передѣлывали древнихъ на французскіе нравы, Кантемиръ перенесъ эту систему на русскій переводъ, или, лучше сказать, въ русскую передѣлку. Эти нравы, этотъ колоритъ годятся ко всѣмъ странамъ въ мірѣ, и точно такъ потомъ писали русскія драмы Княжнинъ и Озеровъ. "Или критикъ вовсе не читалъ Кантемира, или хотѣлъ насильственно поддержать свой ложный взглядъ на перваго нашего сатирика!
Возраженіе ума, какъ дѣйствующаго лица въ сатирѣ, что щеголь, скупецъ, ханжа, пьяница и подобные имъ люди должны хулить науку, но что рѣчи ихъ не уставъ умнымъ, авторъ находитъ неутѣшительнымъ, потому-что слова злобныхъ владѣютъ умными. Притомъ же, четыре лица, представленныя сатирикомъ, составляютъ только малую часть враговъ, просвѣщенія которыхъ легіоны. Между ними видишь (сказано въ примѣчаніи) и тѣхъ, кому Ѳемида ввѣрила золотые вѣсы. Они не любятъ истиннаго украшенія жизни -- науки; они Знаютъ, что безъ науки можно быть судьею.
А судьѣ довольно знать крѣпить приговоры. (Стр. 8 и 9.)
Любопытны отношенія Ѳеофана Прокоповича къ Кантемиру. Высоко-просвѣщенный пастырь написалъ сатирику похвальные стихи, въ которыхъ выразилъ свое уваженіе къ благороднымъ намѣреніямъ авторства. Онъ назвалъ Кантемира рогатымъ пророкомъ (съ латинскаго vates; рогатый можетъ значить бодливый, разящій пороки и глупости, и можетъ объясняться также рогами сатира, отъ котораго производятъ сатиру). Совѣтуя ему разрушать злонравные обычаи, онъ ободряетъ его тѣмъ же, чѣмъ ободрялъ умъ, къ которому обращался сатирикъ. Не страшись, говоритъ онъ, глупцовъ:
Плюнь на ихъ грозы, ты блаженъ три краты...
Пусть весь міръ будетъ на тебя гнѣвливый,
Ты и безъ счастья довольно счастливый...
За верхъ славы твоей буди,
То тебя злые ненавидятъ люди.
Вотъ, какъ утѣшалъ благонамѣреннаго сатирика благонамѣренный ученый и ораторъ, который плоды наукъ и даръ краснорѣчія употреблялъ въ пользу преобразованій Петра, или подготовляя къ нимъ свою паству, если они еще не были обнародованы, или оправдывая ихъ важность, если они перешли уже въ общественныя постановленія! Кромѣ единства направленія, у Ѳеофана и Кантемира было нѣчто общее въ талантахъ.
Не одними словами ограничивается преслѣдованіе знаній: оно выражено и самыми дѣйствіями. Гордые, лѣнивые, одолѣли мудрыхъ, невѣжество, сѣло выше науки; а если еще не сѣло, то вооружено гордыми притязаніями на почетныя должности. Щеголь, писецъ и неслужащій дворянинъ считаютъ себя непремѣнными кандидатами на отличія, и винятъ неправду людей, если они остаются въ низкихъ чинахъ или не получаютъ приглашеній на видную службу.
Хотя впрочемъ ни читать, ни писать не знаетъ. (Стр. 9 и 10.)
Въ заключеніи, авторъ, снова обращаясь къ уму, совѣтуетъ ему хранить молчаніе, скучать и знать про себя пользу наукъ, чтобы гласнымъ указаніемъ не нажить себѣ, вмѣсто похвалъ, злаго порицанія.