Въ NoNo 10 и 41 нашего журнала за 1857 годъ помѣщенъ разборъ трехъ драмъ Лермонтова: Испанцы, Странный человѣкъ и Два брата. Написанныя въ 1830--31 годахъ, онѣ принадлежатъ къ первымъ опытамъ поэта, преждевременно похищеннаго роковою смертію, и потому справедливо названы его "юношескими произведеніями". Излагая содержаніе перваго изъ нихъ (Испанцы), покойный С. Д. Шестаковъ коснулся сущности идеала, который подъ разными именами, но всегда одинъ и тотъ же, является въ повѣстяхъ, поэмахъ и драмахъ Лермонтова. Въ этой мимоходной, такъ сказать, замѣткѣ, высказано понятіе о характерѣ того направленія, которому постоянно и съ такою энергіею слѣдовалъ авторъ Героя нашею времени. Вотъ слова Шестакова:
"Не станемъ поднимать вопроса о томъ, откуда взялось въ нашемъ поэтѣ это направленіе: самобытно ли оно зародилось въ его собственной душѣ, или пришло отъ кого-нибудь, заимствованное отъ другаго, родственнаго, но чуждаго ему генія. Мы стали бы во всякомъ случаѣ утверждать первое. Мы не можемъ допустить чужаго вліянія, если въ собственной душѣ нашей нѣтъ никакого къ нему подготовленія. Если мы знаемъ, что направленіе одного писателя бываетъ сходно съ направленіемъ другаго, то это не значитъ еще непремѣнно, что одно направленіе пораждаетъ другое, и что послѣднее вышло изъ перваго; но значитъ только, что оба писателя родились съ одинаковымъ направленіемъ, съ одними и тѣми же стремленіями. Къ одному направленію принадлежатъ тѣ писатели, которые, слѣдуя однимъ и тѣмъ же стремленіямъ, вносятъ въ то же время нѣчто самобытное, каждый свое особенное, ему одному принадлежащее. Даровитый писатель не можетъ быть слѣпымъ подражателемъ другаго, хотя бы и геніальнаго писателя: они могутъ только принадлежать къ одному направленію." (Русскій Вѣстникъ 1857 г. No 10, стр. 262.)
Я желаю войдти въ разсмотрѣніе вопроса, слегка затронутаго Шестовымъ, и по возможности опредѣлить, въ чемъ заключается направленіе поэзіи Лермонтова, какъ оно выразилось, и откуда оно взялось.
Поэтическая дѣятельность объясняется тѣми же самыми предметами, которые входятъ въ сферу всякой другой дѣятельности, какъ ея основные элементы. Такихъ элементовъ три. На первомъ планѣ стоитъ личность дѣятеля, со всею ея обстановкой, внутреннею и внѣшнею, отъ наклонностей природы до положенія въ свѣтѣ. Второе мѣсто занимаетъ современное поэту состояніе того общества, котораго онъ необходимый членъ, отъ котораго получаетъ непосредственное вліяніе, и на которое самъ болѣе или менѣе дѣйствуетъ. Наконецъ третьимъ условіемъ развитія поэта служитъ умственное и нравственное настроеніе всей европейской жизни, задающее тонъ каждому отдѣльному народу, особенно такому, для котораго, по многимъ историческимъ причинамъ, періодъ заимствованій, подражательности сохраняетъ еще несомнѣнную значительность и силу. Указанные элементы можно уподобить концентрическимъ кругамъ, у которыхъ средоточіе одно -- поэтическая дѣятельность, но которыхъ окружности не одинаковы но величинѣ своей. Откуда бы ни начали мы осматривать предметъ нашего наблюденія, изъ ближайшаго ли къ нему или изъ отдаленнѣйшаго отъ него круга, результатъ выйдетъ одинъ и тотъ же: освѣщенная опредѣленная дѣятельность поэта. Изслѣдованіе, правильно произведенное, покажетъ, какимъ образомъ развитіе общеевропейской и народной жизни, вмѣстѣ съ развитіемъ личности поэта, обусловило характеръ его дѣятельности; и наоборотъ, разумное знакомство съ характеромъ поэтической дѣятельности опредѣлитъ, какъ именно отразились на ней всѣ три дѣйствующіе элемента, личный, національный и общеевропейскій. Отраженіе бываетъ иногда такъ ярко, что исторія сочиненій раскрываетъ вмѣстѣ исторію того времени, въ которое они явились. Ломени, біографъ и критикъ Бомарше, имѣлъ право назвать свою книгу "Beaumarchais et son temps".
Прежде сужденія о фактѣ, намъ нужно ясное представленіе факта: необходимо, по самымъ сочиненіямъ Лермонтова, познакомиться съ его идеаломъ. При этомъ непосредственномъ, личномъ, такъ сказать, знакомствѣ мы соберемъ воедино разсѣянныя въ повѣстяхъ и драмахъ типическія черты героя, какъ представителя направленія, отличающаго поэзію Лермонтова. Для достиженія нашей цѣли нѣтъ надобности держаться хронологическаго порядка піесъ. Это и не возможно, потому что не извѣстна въ точности послѣдовательность ихъ появленія; и не интересно, потому что въ нашемъ намѣреніи интересъ сосредоточивается на представленіи идеала, котораго большая или меньшая сила не всегда находится въ прямомъ отношеніи къ позднѣйшему или начальному періоду поэтической дѣятельности. Необходимая въ томъ случаѣ, когда дѣло идетъ о постоянномъ развитіи авторскаго таланта, хронологія теряетъ свою особенную важность, когда критика полагаетъ своею задачею -- опредѣлить направленіе поэта. Направленіе можетъ сказаться при первомъ дебютѣ такъ же ясно и сильно, какъ и въ послѣднемъ словѣ, иногда даже сильнѣе и опредѣлительнѣе. Часто мѣняется оно съ возрастающими успѣхами автора: въ дальнѣйшемъ пути своемъ онъ оставляетъ тѣ идеи, за которыя такъ усердно подвизался при началѣ поприща. Наконецъ, въ направленіи совершаются не рѣдко счастливые или несчастные возвраты къ прежнему: царство ума, на ряду съ ренегетами, имѣетъ и блудныхъ сыновей, съ покаяніемъ возвращающихся въ отеческій домъ; мысль, послѣ долгаго и извилистаго теченія, приближается снова къ мѣстамъ роднаго истока, какъ бы жалѣя, что разставалась съ ними такъ надолго и такъ напрасно.
Если же ясность и живость направленія не зависятъ отъ времени, когда появлялись поэтическія произведенія, то полнота и точность библіографическихъ данныхъ стоятъ въ сторонѣ, какъ предметы побочные, нужные для комментарія и справокъ, а не для основаній изслѣдованію. Въ поэтической дѣятельности Лермонтова, которую мы именно и разсмотримъ относительно ея содержанія, можно отправиться изъ какого угодно пункта, но придешь непремѣнно къ одному и тому же выводу.
Направленіе мыслей Лермонтова, его взглядъ на людей и природу, его міросозерцаніе выразилось прежде всего и преимущественно въ объективной поэзія -- въ характерѣ возданныхъ имъ лицъ, или, вѣрнѣе, одного лица, постояннаго героя его поэмъ, повѣстей и драмъ. Къ нимъ и должны мы обратиться.
Во второмъ отрывкѣ изъ неконченныхъ повѣстей является на сцену Александръ Сергѣевичъ Арбенинъ, десятилѣтній мальчикъ. Описаніе его душевныхъ и тѣлесныхъ свойствъ показываетъ, какой человѣкъ долженствовалъ выйдти изъ такого дитяти. Характеръ Саши чрезвычайно замѣчателенъ: природа, вмѣстѣ съ желѣзнымъ тѣлосложеніемъ, дала ему наклонность къ разрушенію, страстные порывы къ безпокойству и тревогѣ. Разказъ раболѣпной дворни о разбойникахъ наполнили его воображеніе картинами мрачными, понятіями противообщественными. Шести лѣтъ онъ уже мечталъ, заглядываясь на красоты природы: онъ любилъ смотрѣть на закатъ, усѣянный румяными облаками, и непонятно-сладостное чувство волновало его душу, когда полный мѣсяцъ свѣтилъ въ окно въ его дѣтскую кроватку. Герой поэмы: Измаилъ-Бекъ, раздѣлялъ съ Арбенинымъ ту же наклонность:
Еще ребенкомъ онъ добилъ
Природы дикой пышныя картины,
Разливъ зари и льдистыя вершины,
Блестящія на небѣ голубокъ.
Глубокое сочувствіе къ міру физическому, составляя неотъемлемую принадлежность подобныхъ людей, какъ бы вознаграждаетъ ихъ за то, что они немногому сочувствуютъ въ мірѣ человѣческомъ. Семи лѣтъ Саша выказывалъ повелительность, гордость и презрѣніе. Долговременный и опасный недугъ развилъ въ немъ душевную крѣпость: онъ привыкъ побѣждать страданія тѣла грезами и мыслями. То же самое видимъ въ шестилѣтнемъ Мцыри: мучительная болѣзнь "развила въ немъ могучій духъ его отцовъ". Еслибъ, говоритъ онъ въ своемъ разказѣ Чернецу,
Такимъ образомъ подъ разными именами -- Арбенина, Измаила-Бея, Мцыри, выступаютъ передъ нами черты одного и того же лица, еще въ первомъ дѣтскомъ періодѣ его жизни. Дальнѣйшій анализъ покажетъ, что черты эти нисколько не измѣнились и въ другихъ возрастахъ, при увеличившемся числѣ типовъ, созданныхъ Лермонтовымъ.
Отрывокъ, о которомъ говоримъ мы, знакомитъ читателя съ дѣтскими годами Арбенина. Что именно вышло бы изъ него дальше -- неизвѣстно: повѣсть только что начата. Авторъ называетъ его "чудакомъ", по рѣдкости страстныхъ людей, какимъ былъ Арбенинъ, въ Вашемъ равнодушномъ вѣкѣ. И дѣйствительно, онъ оказался такимъ въ двухъ драмахъ: Странный человѣкъ и Маскарадъ. Обѣ онѣ имѣютъ главнымъ лицомъ -- Арбенина, хотя и съ перемѣною его имени; обѣ, характеромъ этого лица, убѣждаютъ, что въ нихъ идетъ дѣло о томъ самомъ человѣкѣ, который въ отрывкѣ названъ Сашей. Первая піеса изображаетъ юношу Арбенина, вторая -- Арбенина мужа. Самое заглавіе драмы (Странный человѣкъ) даетъ уразумѣть тождество главнаго дѣйствующаго лица ея, Виктора Павловича, съ чудакомъ Александромъ Сергѣевичемъ. Къ той же мысли склоняютъ и заключительныя слова піесы, произнесенныя однимъ изъ гостей въ домѣ графа N: "вашъ Арбенинъ не великій человѣкъ; онъ былъ странный человѣкъ, вотъ и все". Можно предположить съ достовѣрностью, что Лермонтовъ долго вынашивалъ въ умѣ своемъ любимый образъ, пытаясь нарисовать его въ разныхъ поэтическимъ Формахъ -- и эпической, и драматической.
Сходство между романтическою драмой Странный человѣкъ и отрывкомъ изъ повѣсти заключается какъ въ характерахъ паевыхъ дѣйствующихъ лицъ, такъ и въ одномъ внѣшнемъ обстоятельствѣ -- въ разрывѣ между родителями этихъ лицъ: тамъ и здѣсь Арбенинъ, рано лишенный ласкъ матери, остался на рукахъ отца, суроваго и холоднаго, не занимавшагося его воспитаніемъ. Признавая всю силу впечатлѣнія, какое способно произвести подобное событіе въ семейной жизни, мы не можемъ однакожь объяснить имъ однимъ ни всѣхъ дѣйствій молодаго Арбенина, ни всѣхъ сторонъ его характера. Попытки оправдать раціонально тѣ явленія, которыми онъ такъ странно и большею частію такъ непріятно сталкивается съ окружающими его людьми, будутъ необходимо искусственны. Можетъ-быть, разборъ другихъ позднѣйшихъ сочиненій Лермонтова разъяснитъ дѣло; но драма Странный человѣкъ не допускаетъ опредѣлительнаго разъясненія. Нельзя основаться на одномъ данномъ, особенно если оно юношеское произведеніе; нельзя тѣмъ болѣе, что изъ драмы гадамъ, и то смутно, что такое Арбенинъ, но нисколько не видимъ, почему онъ именно таковъ и почему долженствовалъ быть таимъ. И отъ кого же, въ самомъ дѣлѣ, могли бы мы узнать объ этомъ? Отъ второстепенныхъ лицъ? Но ихъ отзывы такъ непаредѣлительны! Они говорятъ о фактахъ, а не о причинахъ: умъ язвительный и вмѣстѣ глубокій, желанія, не знающія какой преграды, и перемѣнчивость склонностей"; "переходы отъ веселья въ грусти и отъ грусти къ веселью -- вещь обыкновенная въ Арбенинѣ"; "онъ самъ не знаетъ, чего хочетъ". Отъ самого героя? Но онъ также не откровененъ. Его исповѣдь прорывается краткими и общими выходками; прямаго, рѣзко отличительнаго въ ней нѣтъ. Въ одномъ изъ лирическихъ стихотвореній своихъ (которыя Заруцкій читалъ Рябинову), Арбенинъ говоритъ, что "онъ проклятъ строгою судьбой"; помогая бѣдному мужику, онъ замѣчаетъ, въ разговорѣ съ Бѣлинскимъ, что "несчастіе мужиковъ ничего не значитъ въ сравненіи съ несчастіемъ многихъ другихъ людей, которыхъ преслѣдуетъ судьба". Вездѣ судьба, какъ невѣдомая, враждебная какая-то сила, или природа, которая, надѣливъ человѣка извѣстными, неизмѣнными наклонностями, играетъ также роль судьбы. Конечно, къ этимъ двумъ предметамъ можно отнести все: они такъ сильны, что выдержатъ какія угодно тяжести, и такъ верховны, что приговоръ ихъ не допускаетъ аппелляціи. Ими, какъ подставными силами, замѣняется любое объясненіе, котораго не находимъ въ жизненной самодѣятельности разумнаго существа, въ его семейномъ и общественномъ положеніи, во всемъ, отчего познается человѣкъ, и нѣмъ онъ оправдывается или осуждается.
Немного больше объяснительныхъ данныхъ и въ драмѣ: Маскарадъ, которая принадлежитъ тоже къ числу начальныхъ произведеній Лермонтова. Большею частію дѣло держится на анатомія характера и не вступаетъ въ анализъ отправленій, которыми обнаруживается жизненная дѣятельность. А между тѣмъ физіологія была бы здѣсь нужна особенно герой драмы ведетъ процессъ между собою и свѣтомъ; зрителю или читателю необходимо выслушать истца въ подробности, чтобы произнести свое рѣшеніе, или пусть онъ самъ, этотъ истецъ, приметъ на себя обязанность адвоката, отъ которой требуется не только изложенія фактовъ, но и сужденія о фактахъ. Арбенинъ въ третій разъ является здѣсь главнымъ лицомъ, подъ именемъ Евгенія Александровича. Можно допустить пожалуй, что это сынъ Александра Сергѣевича, котораго дѣтство описано въ отрывкѣ,-- и тогда онъ наслѣдовалъ всѣ существенныя качества отца. Но вѣроятнѣе будетъ предположеніе, что это тотъ же Саша, изъ ребенка ставшій мужемъ. Какъ въ повѣсти, Лермонтовъ задумывалъ разказать исторію Александра Сергѣевича Арбенина, "котораго судьба (опять судьба!), какъ нарочно, поставила предъ непонятною женщиной"; какъ въ драмѣ человѣкъ, Владиміръ Павловичъ Арбенинъ сведенъ съ дѣвушкой, которая не была бы съ нимъ счастлива и ему не доставила бы счастія: такъ въ новой драмѣ Маскарадъ изображена трагическая судьба Евгенія Александровича Арбенина и жены его Нины. Кромѣ фамиліи главнаго лица, есть и другое внѣшнее соприкосновеніе между обѣими драмами Странный человѣкъ и Маскарадъ, обѣ онѣ раздѣлены на сцены и выходы, вмѣсто обычнаго дѣленія на явленія. Но существенное дѣло не въ наружномъ, а внутреннемъ сходствѣ, не въ одноименности лицъ, а въ однородности ихъ характеровъ, на что мы и обратимъ вниманіе, какъ на главный предметъ нашей статьи.
Характеры же дѣйствительно однородны, съ тѣмъ однако различіемъ, что не однѣ уже наклонности природы властвуютъ надъ Арбенинымъ, ной тяжкій, долгій опытъ жизни, о которомъ узнаемъ изъ разговора его съ женой.
.........Я все видѣлъ,
Все перечувствовалъ, все понялъ, все узналъ;
Любилъ я часто, чаще ненавидѣлъ,
И болѣе всего страдалъ.
Сначала все хотѣлъ, потомъ все презиралъ я,
То самъ себя не понималъ я,
То міръ меня не понималъ.
На жизни я своей узналъ печать проклятья.
И холодно закрылъ объятья
Для чувствъ и счастія земли
Страданія, которымъ подвергалась грудь Арбенина, были такъ многочисленны" и велики, что онъ самъ удивляется, какъ могъ онъ послѣ того оставаться въ живыхъ. Если онъ вынесъ ихъ. то этимъ обязанъ единственно могучимъ силамъ своего духа и тѣла. Юность его прошла въ безумныхъ и напрасныхъ волненіяхъ: странствіяхъ, азартной игрѣ, вѣтренности и трудахъ; коварство любви и дружбы, измѣна всѣхъ обольщеній свѣта были постигнуты имъ вполнѣ. Онъ сдѣлался молчаливъ, суровъ и угрюмъ. Сердце его погрузилось въ спокойствіе! изъ котораго онъ желалъ бы выйдти хотя искусственнымъ волненіемъ крови: его радуютъ случаи, наполняющіе умъ и кровь неожиданною тревогою. Душа его, мрачная и глубокая, подобна могилѣ: принятое ею однажды остается въ ней навсегда. Наконецъ душа эта исполнена неимовѣрной гордости: ни передъ кѣмъ, ни передъ чѣмъ не преклонялась она, никому не завидовала, ни въ комъ не принимала участія; всѣ ей чужды, и она всѣмъ чужая. Сила разочарованія, апатіи, равняется въ ней только силѣ эгоизма. Холодно закрывъ свои объятія для чувствъ и блаженства, Арбенинъ не хочетъ даже благодарности. Бурная природа его безжалостно сокрушаетъ все попадающееся ей на пути, и съ гордымъ презрѣніемъ смотритъ на развалины.
Однакожъ въ этомъ человѣкѣ, все испытавшемъ и презирающемъ, отъ всего скучающемъ, смотрящемъ на жизнь какъ на бремя, таится еще огонь жизни. Черствая кора можетъ спадать съ его сердца, и тогда снова открывается глазамъ его прекрасный міръ. Душа моя, говоритъ Арбенинъ, подобна застывшей лавѣ, твердой какъ камень, пока не растопится; но горе тому, кто встрѣтится съ ея потокомъ! Ту же мысль, только облеченную въ другія два сравненія, высказываетъ Измаиль-Бей: "чувства, страсти -- темная поверхность моря, которую преждевременный холодъ покрываетъ ледяною корой до первой бури; они таятся глубоко въ сердцѣ, какъ левъ въ пещерѣ, но сердце не избѣжитъ ихъ власти", потому прибавимъ мы, что эта власть роковая. И взглядъ на жизнь, которая довела обоихъ героевъ до безотраднаго состоянія, одинаковъ у того и другаго. Жизнь, по мнѣнію Арбенина, извѣстная шарада, годная для дѣтскаго упражненія, гдѣ первое -- рожденье, второе -- рядъ заботъ и тайныхъ мученій, послѣднее -- смерть, а цѣлое -- обманъ. Жизнь, повторяетъ за нимъ Измаилъ-Бей, есть рядъ взаимныхъ измѣнъ; и радость и печаль ея -- ложный призракъ; память о добрѣ и злѣ равно ядовиты: зло льстить человѣку, но болѣе тревожитъ, а добро не въ силахъ принести сердечную отраду; сердце, покорствуя страстямъ, оставляетъ намъ одно только раскаяніе.
Но это временное пробужденіе для жизни пугаетъ Арбенина. Онъ съ ужасомъ отступаетъ, почувствовавъ, что въ мертвой душѣ его, когда онъ женился на Нинѣ, опять возникла любовь, что онъ снова, какъ изломанный челнокъ, брошенъ въ море. Неожиданное оживленіе, онъ это предвидитъ, не на радость ни яму, ни другимъ: пристань будетъ бурная въ темныхъ силахъ его духа. Новыхъ и можетъ-быть многихъ жертвъ потребуетъ лукаво е обольщеніе сердца, которое идетъ наперекоръ неизбѣжной судьбѣ героя.
Такъ гибельны слѣдствія жизни Арбенина, такъ горекъ плодъ испытанныхъ имъ страданій, и не одинъ, а многіе плоды.
Но въ чемъ же заключались эти страданія, и какова именно была эта жизнь?.
Къ сожалѣнію, и здѣсь вопросъ не допускаетъ положительнаго отвѣта. Мы ло прежнему остаемся въ сомнѣніи и темнотѣ, которой не освѣщаютъ ни самъ Арбенинъ, ни дѣйствующія съ нимъ лица. Несомнѣнно лишь одно присутствіе роковой силы, которая, подобно древней судьбѣ Грековъ, покорныхъ ведетъ за собой, непокорныхъ влечетъ. Послѣдніе подчиняются ей невольно, при всемъ могуществѣ гордаго сопротивленія. Они не склоняются передъ ней духомъ; но торжество ея надъ новыми Прометеями очевидно изъ того, что она приковываетъ ихъ къ скалѣ страданій. Арбенинъ чувствуетъ и сознаетъ господство Фанатизма надъ своею жизнію. Онъ говоритъ:
На жизни я своей узналъ печать проклятья.
Что значатъ слова эти, какъ не признаніе могущества, или внутри насъ пребывающаго, или внѣ насъ лежащаго, но въ обоихъ* случаяхъ независимаго? Существеннымъ отличіемъ Эврипидовыхъ трагедій полагаютъ то, чтоонѣ низвели судьбу съ неба въ сердце человѣка, котораго страсти есть тоже своего рода fatum. Не играютъ ли и здѣсь, въ сердцѣ героевъ Лермонтова, такой же Фаталистической роли обурѣвающія ихъ страсти? Судьба виновата, соединивъ, въ лицѣ Нины, неопытность, невинность и непосредственное чувство, съ такимъ лицомъ, какъ Арбенинъ, мужъ разочарованія, апатіи и горькаго знанія. "Оковы одной судьбы связали насъ навсегда", говоритъ онъ Нинѣ, и конечно эти слова не могли утѣшить ни жену его, ни его самого. Другія слова Арбенина:
Сначала все хотѣлъ, потомъ все презиралъ я,
То самъ себя не понималъ я,
То міръ меня не понималъ,
не болѣе, какъ перифразъ отзыва княжны Софьи о молодомъ Арбенинѣ (въ драмѣ Странный человѣкъ): "онъ самъ не знаетъ, чего хочетъ."
Мы уже замѣтили, и теперь повторимъ тоже самое, что въ роковой силѣ, наложившей свою желѣзную руку на такого желѣзнаго человѣка, каковъ Арбенинъ, природнымъ его склонностямъ дано широкое мѣсто и великое значеніе. Послушайте, какъ описываетъ его Казаринъ:
Женился и богатъ, сталъ человѣкъ солидный,
Глядитъ ягненочкомъ, а право тотъ же звѣрь.
Мнѣ скажутъ можно отучиться,
Природу побѣдить? Дуракъ, кто говоритъ:
Пусть ангеломъ и притворится,
А чортъ-то все въ душѣ сидитъ.
Когда въ послѣднемъ актѣ драмы выходитъ на сцену "Неизвѣстный", эта какъ бы олицетворенная совѣсть Арбенина, напоминающая ему прошлыя, за семь лѣтъ до того случившіяся событія, или, по выраженію самого Арбенина, "грѣхи минувшихъ дней", что слышимъ мы отъ него? Мы слышимъ упреки въ мрачныхъ, роковыхъ свойствахъ души его:
....Въ твоей груди ужь крылся этотъ холодъ.
То адское презрѣнье ко всему,
Которымъ ты гордился всюду.
Не знаю, приписать ею къ уму
Иль къ обстоятельствамъ -- я разбирать не буду
Твоей души,-- ее пойметъ лишь Богъ.
Эти два элемента, управляющіе теченіемъ жизни Арбенина, внѣшняя судьба и личная природа, весьма значительны. Та и другая имѣютъ значеніе роковой силы, и въ своемъ вліяніи на казненную обстановку героя до того сливаются, что трудно положить между ними какія-либо границы: судьба служитъ какъ бы второю природой, которой избѣжать невозможно, и природа восходитъ на высоту судьбы, отъ которой также нѣтъ спасенія. Присущія ему естественныя силы и господствующая надъ нимъ сила сверхъестественная образуютъ ту сферу Фатализма, въ которой вращаются герои Лермонтова, и въ которую вѣровалъ самъ Лермонтовъ. Нельзя, безъ пособія этихъ элементовъ, объяснять такой характеръ, каковъ Арбенинъ; еще менѣе можно оправдать его, если нравственнымъ судомъ потребуется онъ къ допросу ѣ отвѣту. Страданіями очищается человѣкъ, чтобы ни было ихъ причиною, самъ ли онъ или другіе люди и обстоятельства; но затрудненіе въ томъ, что читатель видитъ только указаніе голаго факта, то-есть страданій, и при томъ отвлеченное, выраженное общими признаками, но не видитъ причинъ и побужденій, объясняющихъ фактъ. Главными побужденіями пребывають, какъ и прежде, природа и судьба, не подлежащія людской расправъ.
Какъ лицо, на жизни котораго тяготѣетъ таинственная сила рока, Арбенинъ можетъ быть уподобленъ героямъ тѣхъ поэтическихъ произведеній, въ которыхъ завязкой и развязкой событія управляетъ судьба. Это уподобленіе находимъ въ статьѣ Грановскаго Пѣсни Эдды о Нифлунгахъ: "Въ сумрачномъ мірѣ скандинавской поэзіи мы встрѣтимъ образы, дивно отмѣченные трагическою красотою страданія, носящіе въ себѣ такой избытокъ силъ и скорби, что ихъ можно принять за могучихъ прадѣдовъ выродившагося и слабодушнаго страдальца, который сдѣлался типическимъ героемъ новѣйшихъ литературъ." Грановскаго, т. I, стр. 479). Присоединимъ сюда небольшую оговорку, какъ защиту героевъ Лермонтова: конечно, въ сравненіи съ великими мужами Эдды, Арбенинъ не отличается значительною величиною; гордый умъ его подъ конецъ изнемогъ, и въ сумашествіи находитъ онъ спасеніе отъ сознательныхъ несчастій; но все же нельзя назвать его страдальцемъ слабодушнымъ, особенно когда поставишь его рядомъ съ хилыми, болѣзненными натурами, выведенными на сцену во многихъ произведеніяхъ европейскихъ литературъ, въ томъ числѣ и нашей, подъ именами человѣка лишняго, больного, и тому подобныхъ.
Мы сказали, что горьки были послѣдствія изломанной жизни Арбенина. Одно изъ нихъ особенно, своимъ печальнымъ интересомъ, возбуждаетъ сочувствіе мыслящихъ людей. Зловѣщіе признаки его показались еще въ десятилѣтнемъ мальчикѣ Сашѣ, привыкшемъ "побѣждать страданія тѣла грезами души". Тамъ оно было произведеніемъ болѣзни, укрѣпившей мощь духа. Умственный ростъ дитяти, быстрыми и сильными побѣгами, обогналъ ростъ физическій. Такая несоразмѣрность въ развитіи составныхъ элементовъ человѣка крайне опасна: въ дальнѣйшемъ ходѣ своемъ приводитъ она къ совершенной апатіи, постепенно ослабляя напряженность и свѣжесть естественныхъ ощущеній, омрачая бытіе вѣчнымъ надзоромъ мысли, безотвязнымъ анализомъ, преждевременнымъа знаніемъ дѣла, забѣгающимъ впередъ самаго дѣла. Въ подобномъ состояніи жить тяжело: жизнь и скука знаменуютъ одно и то же. Герой Маскарада страдаетъ этою болѣзнію, корень которой въ спѣшномъ развитіи души. На помощь его опыту пришла и мысль, какъ анализъ опыта: онъ все видѣлъ, все перечувствовалъ, все узналъ.
Романа не начавъ, онъ зналъ уже развязку,
И для другихъ сердецъ твердилъ
Слова любви, какъ няня сказку.
Потому именно несчастна связь его съ Ниной. Его ужасаетъ противоположность между нимъ и женой его: она взглянула только на заглавный листъ въ огромной книгѣ жизни, а онъ прочелъ ее и начала до конца, прочелъ не только строки, но и между строками. Ничего больше не узнаетъ онъ, смыслъ ея разоблаченъ вполнѣ. Закрывъ ее, онъ восклицаетъ: какая старая и пустая пита!
Многіе писатели поставляли на видъ не нормальный перевѣсъ духа надъ тѣломъ, искренно жалѣя о томъ, кому досталось извѣдать это злое несчастіе. Баратынскій усмотрѣлъ подобныя явленія и искусствѣ, вредящія искусству. Поэтовъ, постоянно заботящійся о мысли, называетъ онъ бѣдными художниками.
Все мысль да мысль! Художникъ бѣдный слова!
О жрецъ ея! Тебѣ забвенья нѣтъ!
Все тугъ да тутъ и человѣкъ, и свѣтъ,
И смерть, и жизнь, и правда безъ покрова.
"Стремитесь къ чувственному, совѣтуетъ онъ, не переступая за грань его. Предъ обнаженнымъ мечомъ мысли блѣднѣетъ земная жизнь."
Перевѣсъ духовнаго развитія надъ чувственнымъ, развитія, ори которомъ незрѣлость одного сталкивается съ старостью другаго, при которомъ жизнь, неисчерпанная годами, исчерпывается мыслію, при которомъ душа какъ бы "совершаетъ свой подвигъ прежде тѣла ", есть нравственная болѣзнь новыхъ людей, бывшая неизвѣстною древнимъ. Болѣзнь эта растетъ съ годами; къ ней можно отнести то самое, что сказалъ Пушкинъ о печали минувшихъ дней: "чѣмъ старѣе она, тѣмъ сильнѣе". Не годы жизнь, а наслажденье, говоритъ полный очарованія юноша; не годы жизнь, а мысль о жизни, говорятъ люди, дошедшіе до состоянія Арбенина. Мы увидимъ, какіе широкіе размѣры приняла новая нравственная болѣзнь въ дальнѣйшихъ созданіяхъ Лермонтова.
Съ большею подробностью описанъ характеръ Измаилъ-Бея и восточной повѣсти того же имени. Лицо это взято не изъ европейскаго міра: Измаилъ -- горецъ, равно какъ горцы же дѣйствуютъ и въ Мцыри, и въ Хаджи-Абрекѣ. Несмотря однакожь на различныя условія національной жизни, характеръ остался рѣшительно тотъ же. Изъ-подъ одежды боеваго Черкеса выглядываегь знакомый намъ Арбенинъ. Самое разительное между ними сходство -- власть судьбы, которую они испытываютъ. Да и въ самомъ героѣ восточной повѣсти есть тоже роковое: отношенія его къ другимъ, вліяніе, производимое на все, что ему соприкосновенно, чисто Фаталистическія. То и другое сознаетъ онъ самъ. По поводу сближенія своего съ людьми, которое не обходится имъ даромъ, онъ горестно говоритъ, что "все любящее его увлечено за нимъ вслѣдъ, что его дыханье губить радость, что онъ не властенъ щ". Но приноса невольныя жертвы себѣ, какъ судьбѣ, онъ въ то же время и самъ жертва судьбы:
Бываютъ люди: чувства -- имъ страданья;
Причуда злой судьбы -- ихъ бытіе.
Чтобъ самовластье показать свое,
Она, порой, кидаетъ ихъ межь нами.
Такъ, древле, въ море кинулъ царь алмазъ;
Но гордый камень въ свой урочный часъ
Ему обратно отданъ былъ волнами!
И дѣтямъ рока мѣста въ мірѣ нѣтъ;
Они его пугаютъ жизнью новой,
Они блеснутъ, и сгладится ихъ слѣдъ,
Какъ въ темной тучѣ слѣдъ стрѣлы громовой.
Толпа дивится часто ихъ уму,
Но часто обвиняетъ, потому
Что въ морѣ бѣдъ, какъ вихри ихъ ни носятъ,
Они пособій отъ рабовъ не просятъ;
Хотятъ ихъ превзойдти въ добрѣ и злѣ,
И власти знакъ на гордомъ ихъ челѣ.
Отъ фатализма раждается въ душѣ Измаила холодное спокойствіе: онъ знаетъ, что положеннаго предѣла переступить нельзя, что людская вражда не постигаетъ главы, постигнутой уже рокомъ, который не уступаетъ своихъ жертвъ земнымъ судіямъ. Но этому мужу судьбы природа дала непобѣдимый умъ, окрѣпшій въ борьбѣ; при немъ всегда на стражѣ гордая мысль и холодъ сомнѣнія; онъ не желаетъ ни усладить, ни позабыть страданій: онъ мечтаетъ только побѣдить, хотя побѣдить не можетъ.
Но здѣсь снова возникаетъ вопросъ, который мы уже предлагали: отчего эти страданія? какая причина грусти, этого жестокаго властелина людей, въ такомъ человѣкѣ, каковъ Измаилъ? Правда, онъ созданъ для великихъ страстей; но все имъ испытанное -- враги, друзья, изгнанье, не могли осудить его на тѣ страданія, которыя являются только на вершинѣ утонченной европейской цивилизаціи, не могли привести его ни къ анализу, ш къ сомнѣнію, атому лютому врагу новыхъ людей. Вопросъ, гош предложенный, снова остается безъ отвѣта. Для рѣшенія его не имѣется надлежащихъ объясненій, а есть только Фактъ, который разказать не трудно: юный лѣтами, Измаилъ старъ опытомъ;
Старикъ для чувствъ и наслажденья,
Безъ сѣдины между волосъ;
сердце его сдѣлалось мертвымъ; на душѣ лежитъ бремя тяжелыхъ думъ; уста привыкли къ проклятью; онъ лишній между людьми. Часто обманутый, онъ боялся,
...вѣрить только потому,
Что вѣрилъ нѣкогда всему,--
причина, одинаковая у него съ бояриномъ Оршей, который также не удивлялся злу и не вѣрилъ добру,
Не вѣрилъ только потому,
Что вѣрилъ нѣкогда всему.
Страданія Измаила еще сильнѣе страданій Арбенина и выражены превосходными стихами. Выдающійся пунктъ мученія -- извѣстные моменты, которые однакожъ не сокрушаютъ могучихъ мучениковъ.
Видали ль вы, какъ хищные и злые
Къ оставленному трупу, въ тихій долъ,
Слетаются наслѣдники земные,
Могильный воронъ, коршунъ и орелъ?
Такъ есть мгновенья, краткія мгновенья,
Когда, столпясь, всѣ адскія мученья
Слетаются на сердце и грызутъ!
Вѣка печали стоятъ тѣхъ минутъ...
Лишь дунетъ вихрь, и сломится лилея:
Таковъ, съ душой кто слабою рожденъ;
Не вынесетъ минутъ подобныхъ онъ.
Но мощный умъ, крѣпясь и каменѣя,
Ихъ превращаетъ въ пытку Прометея!
Не сгладитъ время ихъ глубокій слѣдъ;
Все въ мірѣ есть -- забвенья только нѣтъ!
Самозабвенье, покой, нужные въ такомъ безотрадномъ положеніе, не даются великимъ страдальцамъ. Герои невыразимой печали, они въ то же время герои неотразимой мысли: вотъ трое капитальное сходство между Измаиломъ и Арбенинымъ. А гдѣ мысль, тамъ не стихаетъ живая боль человѣка. "Я глупо созданъ, восклицаетъ Печоринъ:-- ничего не забываю, ничего". Съ другой стороны, герои такъ горды, что хотятъ пряно смотрѣть въ ужасное лицо страданія и принимать его удары, презирая ихъ. Судьба, говоритъ Демонъ (въ поэмѣ того же имени), не дала мнѣ забвенья, да я и не взялъ бы его.
Изъ толпы мыслей, преслѣдующихъ Измаила, замѣчательна также мысль о скоротечности жизни, о ничтожествѣ. Два раза встрѣчаемъ мы ее: однажды при взглядѣ Измаила на родныя горы, въ другой разъ -- при смертельной ранѣ, имъ полученной.
Не странно слышать эту мысль отъ человѣка, пораженнаго сомнѣніемъ, которое сдѣлалось обиходною монетой въ переходныя времена цивилизаціи; но какъ понять ее въ устахъ Черкеса? Впрочемъ, мы обратимся къ ней въ послѣдствіи и постараемся объяснить ея значеніе.
Разказъ Мцыри энергически выражаетъ стремленіе къ простору и свободѣ того гордаго и могучаго горца, котораго хотѣли запереть въ монастырѣ, какъ орла въ клѣткѣ. Шести лѣтъ привезенный русскимъ генераломъ изъ горъ въ Тифлисъ и сильно заболѣвшій, Мцыри томился безъ жалобъ, не обнаруживалъ мукъ даже слабымъ стономъ, отвергалъ пищу и съ гордымъ безмолвіемъ дожидался смерти. Какъ видите, онъ не уступаетъ ни Измаилу, ни Арбенину въ могучихъ силахъ духа, укрѣпленныхъ, а не ослабленныхъ болѣзнію, что мы уже замѣтили. Попеченія монаха спасли его отъ смерти. Въ послѣдствіи окрестили его; онъ выросъ, сдѣлался послушникомъ и уже готовился изречь обѣтъ монашества, какъ вдругъ одною осеннею ночью, при смутномъ воспоминаніи о родныхъ горахъ и волѣ, убѣжалъ изъ монастыря. Черезъ нѣсколько дней нашли его безъ чувствъ въ степи. Принесенный въ обитель, онъ передъ смертію развязываетъ чернецу повѣсть своего бѣгства и своихъ ощущеній внѣ монастырскихъ стѣнъ.
Черта наиболѣе замѣчательная въ разказѣ -- инстинктивное стремленіе къ бурной жизни, пламенная жажда волненій. Двѣ жизни, подобныя той, которая проведена въ монастырѣ, Мцыри готовъ отдать за одну, полную тревогъ:
Я зналъ одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть:
Она, какъ червь, во мнѣ жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
Отъ келлій душныхъ и молитвъ
Въ тотъ чудный міръ тревогъ и битвъ,
Гдѣ въ тучахъ прячутся скалы,
Гдѣ люди вольны, какъ орлы.
Я эту страсть во тьмѣ ночной
Вскормилъ слезами и тоской.
Это бурное сердце, не знающее и не желающее покоя, бьется также неровно и порывисто, какъ у Арбенина и Измаила. Описывая грозу въ дремучемъ лѣсу, Мцыри съ восторгомъ восклицаетъ:
... О! я, какъ братъ,
Обняться съ бурей былъ бы радъ!
Глазами тучи я слѣдилъ,
Рукою молнію ловилъ....
Скажи мнѣ, что средь этихъ стѣнъ
Могли бы дать вы мнѣ въ замѣнъ
Той дружбы краткой, но живой,
Межъ бурнымъ сердцемъ и грозой?
Къ Измаилу и Арбенину Мцыри относится такъ же, какъ одинъ моментъ жизни относится къ цѣлой жизни. Мцыри умираетъ во цвѣтѣ лѣтъ, не искушенный опытомъ, подобно двумъ первымъ. Разказъ его передаетъ намъ одинъ "актъ, въ которомъ обнаружились свойства могучаго духа; но тѣ же самыя свойства обнаружились бы при подобномъ событіи у Арбенина и Измаила. Форма проявленія характера могла быть различна; самый характеръ сохранился бы неизмѣннымъ.
Неизмѣнность характера, дѣйствительно, и сохранилась, какъ мы видимъ въ поэмѣ: Боярина Орша. Удивительное пристрастіе и одному и тому же типу! Ни время, ни пространство не дѣйствуютъ на него. Какъ въ горцѣ, несмотря на все пламенное отличіе его отъ Европейцевъ, явился Европеецъ Арбенинъ, такъ въ Арбенинѣ, жителѣ нашего вѣка, современникѣ Лермонтова, явились бояринъ Орша и Арсеній, жившій во время оно (такъ начинается поэма), въ царствованіе Іоанна Грознаго. Разумѣется, при такой выдержанной любви къ одному образу, преслѣдовавшему воображеніе и мысль поэта, нельзя и требовать вѣрно-поэтическаго, согласнаго со всѣми временными и мѣстными условіями дѣйствительности, воспроизведенія лицъ и событій, которыя берутся изъ разныхъ эпохъ и разныхъ странъ. Каковъ бы ни былъ родовой характеръ, онъ не лишенъ способности измѣняться. Явленія этого рода, какъ ступени послѣдовательнаго его осуществленія, не похожи другъ на друга, какъ похожи двѣ капли воды: и движеніе времени, и цвѣтъ мѣстности кладутъ на нихъ особенныя отличія, такъ что каждое явленіе, не теряя родоваго или видоваго признака, тѣмъ не менѣе, по своимъ характеристическимъ принадлежностямъ, есть нѣчто индивидуальное, статья особая. Что же сказать, напримѣръ, о такихъ характерахъ, которые возможны только въ извѣстную эпоху, при извѣстной степени человѣческаго развитія, и которыхъ сформированіе произошло какъ бы на нашихъ глазахъ или, по крайней мѣрѣ, на памяти ближайшихъ нашихъ предшественниковъ? Откуда зашли они въ вѣкъ Іоанна Грознаго или въ предѣлы Кавказа? Выговариваемъ это замѣчаніе не съ тѣмъ, чтобы поставить въ вину Лермонтову его уклоненія отъ исторіи въ частности или отъ дѣйствительности вообще. Напротивъ, такой недостатокъ, въ настоящемъ случаѣ, имѣетъ еще свою цѣну. При разсужденіи о поэтѣ намъ нуженъ идеалъ, въ которомъ выразилось духовное настроеніе извѣстнаго общества, въ извѣстную эпоху. Чѣмъ сходственнѣе разныя личности, какъ единичныя явленія одного и того же рода, тѣмъ легче осматривается и удобнѣе опредѣляется самый родъ.
Такихъ личностей въ поэмѣ Орша двѣ: самъ Орша и Арсеній. По положенію своему, они враги; по своимъ характерамъ -- натуры родственныя. Неравенство лѣтъ, конечно, не значитъ здѣсь ничего. У Орши угрюмый, крутой нравъ, никогда не слабѣвшій передъ бѣдами. Сходство его съ Арбенинымъ, выраженное почти тожественными стихами, мы указали выше. Другое сходство -- страшная мстительность. Поступокъ его съ дочерью еще ужасное, чѣмъ поступокъ Арбенина съ женой. Нина, отравленная, мучится не долго, но дочь Орши умираетъ медленною голодною смертію, запертая въ башнѣ, гдѣ видалась съ Арсеніемъ. Въ битвѣ съ врагами, Орша падаетъ героемъ, не измѣняя ни силѣ непреклоннаго нрава, ни чувству непреклоннаго мщенія.
Арсеній -- второй экземпляръ Мцыри, съ прибавкою житейской опытности. Разказъ его о себѣ не толю изложеніемъ, но цѣлыми тирадами повторяетъ по мѣстамъ разказъ Мцыри. Справедливо будетъ предположить, что послѣдній, какъ болѣе обработанный, передаетъ тотъ образъ, который въ первомъ, еще неясно обозначившемся очеркѣ, зачался въ фантазіи поэта. Это двѣ концепціи одного и того же характера: одна, набросанная безъ отдѣлки, другая -- болѣе отдѣланная. Изъ монастыря Арсеній убѣжалъ къ шайкѣ разбойниковъ,
Безстрашныхъ, твердыхъ какъ булатъ;
Людской законъ для нихъ не снятъ;
Война -- ихъ рай, а миръ -- ихъ адъ.
Кто въ этихъ чертахъ не распознаетъ героевъ Лермонтова, непреклонныхъ и тревожныхъ, которыхъ воображеніе, какъ у Саши Арбенина, еще съ дѣтства наполнялось "понятіями противообщественными"? Гордый видъ и гордый духъ, не смиряющійся передъ судьбой, и эта самая судьба, какъ грозная тѣнь Банко, все это есть въ Арсеніи, и все это не новость для того, кому знакомы Измаилъ и Арбенинъ. Подобно Измаилу, Арсеній молодъ; но эта молодость у нихъ обоихъ отягощена безсмѣнною думой, силою которой жизнь изживается въ немногіе годы, и грядущее сулитъ только повтореніе прошлыхъ страданій:
... Разсмотрѣвъ его черты,
Не чуждыя той красоты,
Невыразимой, но живой,
Которой блескъ печальный свой
Мысль неизмѣнная дала,
Гдѣ все, что есть добра и зла
Въ душѣ, прикованной къ землѣ,
Отражено какъ на стеклѣ,--
Вздохнувши, всякій бы сказалъ,
Что жилъ онъ меньше чѣмъ страдалъ.
Мысль послѣдняго стиха намъ уже извѣстна изъ словъ Арбенина (въ Маскарадѣ). Къ довершенію сходства, укажемъ на безцѣльную жизнь Арсенія; увидавъ остовъ своей возлюбленной, пожелтевшій и покрытый прахомъ, онъ заключаетъ поэму такими словами:
Иду отсюда навсегда,
Безъ думъ, безъ цѣли, безъ труда,
Одинъ съ тоской.
Если Мцыри изображаетъ одинъ "актъ изъ жизни могучаго духа, то Хаджи-Абрекъ изображаетъ одну страсть такого же духа. Страсть эта -- мщеніе. Абрекъ мститъ убійцѣ своего брата, Бей-Будату, убивая его любовницу Ленду. Но эта обязанность кровавой отплаты, обычная варварскимъ племенамъ, не даетъ однакожъ права видѣть въ Абрекѣ человѣка дикаго: онъ думаетъ и чувствуетъ, какъ разочарованный Европеецъ новаго времени. Похоронивъ все, чему онъ вѣрилъ, и что любилъ, Абрекъ находитъ блаженство въ сладострастіи преступленій. На мщеніе смотритъ онъ единственно, какъ на утѣшеніе въ несчастій, какъ на замѣну счастія. Съ другой стороны, Арбенинъ, при всемъ своемъ европеизмѣ, по чувству мщенія нисходитъ на степень дикаря: подозрѣнія равны для него доказательствамъ; онъ не знаетъ тогда ни жалости, ни помилованія:
Когда обиженъ -- мщенье, мщенье!
Вотъ цѣль его тогда, и вотъ его законъ!
Средства мщенія у Арбенина и Хаджи-Абрека различны, но сила мщенія одинакова: въ этомъ они сходятся какъ нельзя больше.
На всѣхъ этихъ фигурахъ мрачныхъ и вмѣстѣ обольстительныхъ невыразимою красотой, которой "неизмѣнная мысль дала печальный блескъ свой", лежитъ печать не только фатализма, но и демонической силы. Поэтому одна изъ поэмъ Лермонтова носитъ названіе Демонъ. Герой ея принадлежитъ къ сферѣ безплотныхъ; но это различіе несущественное: въ образѣ его соединяются черты, которыми надѣлены человѣческія лица, выведенныя въ другихъ поэмахъ и повѣстяхъ Лермонтова. Демону придается эпитетъ "печальный". Его печаль безсмѣнна и безконечна; она
Мечтаній прежнихъ и страстей
Несокрушимый мавзолей.
Подобно Арсенію, блуждаетъ онъ "безъ цѣли и пріюта", пустыня души его одно и то же съ грудью Измаила, "опустошенною тоской". Онъ не чуждъ воспоминанія лучшихъ дней, когда онъ "вѣрилъ и любилъ, не зная ни страха, ни сомнѣнія, когда душѣ его не грозилъ унылый рядъ вѣковъ". Что для падшаго духа -- вѣка, то для человѣка -- годы; пространство времени обширнѣе, но свойство жизни, въ большемъ или меньшемъ времени совершающейся, одинаково: это свойство -- уныніе. Сѣя зло безъ наслажденія. Демонъ наскучилъ зломъ. Скука -- болѣзнь его, наравнѣ съ душевными болѣзнями такой человѣческой природы, какою одарены Арбенинъ, Измаилъ и Печоринъ. Съ гордостію смотрѣлъ злой духъ на твореніе, и при этомъ взглядѣ на чадѣ его не отражалось ничего, кромѣ холодной зависти:
Природы блескъ не возбудилъ
Въ груди изгнанника безплодной
Ни новыхъ чувствъ, ни новыхъ силъ,
И все, что предъ собой онъ видѣлъ,
Онъ презиралъ, онъ ненавидѣлъ.
Въ безплодной груди Измаила не зараждается также ничего, кронѣ ненависти и презрѣнія. Къ тому же онъ и "изгнанникъ", только изъ родины, а не съ неба; но для падшаго ангела небо было родиной. Оба они, и Демонъ и Измаилъ, страдаютъ сомнѣніемъ, горькій плодъ котораго -- безсмертная мысль, неизбѣжная дума. Имъ желалось бы "забыть незабвенное", но гдѣ взять для этого силъ? Что Арбенинъ говорилъ о себѣ Нинѣ, то самое, почтя тѣми же словами, говоритъ Тамарѣ Демонъ:
Какое горькое томленье
Жить для себя, скучать собой
И этой долгою борьбой,
Безъ торжества, безъ примиренья,
Всегда желать и не желать,
Все знать, все чувствовать, все видѣть
И все на свѣтѣ презирать.
Минуты страданій Измаила, стоящія вѣковъ печали, испытываются и Демономъ въ большей еще силѣ, невыносимой для человѣковъ: