Х.
B. М. Гаршин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

B. М. Гаршинъ.

"Онъ думалъ о вѣчномъ страданіи, вѣчномъ рабствѣ, вѣчной
тьмѣ... И это былъ его камень. Камень давилъ его сердце,
и сердце не выдержало, и онъ умеръ".
В. Гаршинъ.

I.
Личность писателя.

   Передъ нами два портрета В. Гаршина. На одномъ изображенъ 22-лѣтній юноша солдатъ, съ ласковыми, грустными глазами и удивительно тонкими чертами лица. Это молодое красивое лицо какъ бы омрачено предчувствіемъ грядущаго страданія. Во взорѣ, вопросительно устремленномъ въ даль, видна какая-то скорбная тревожная дума, словно этотъ прекрасный юноша теряетъ что-то очень близкое его сердцу. На второмъ портретѣ, писанномъ въ 1885 г., Гаршинъ уже мужчина съ темной бородой, но въ сверкающемъ взорѣ все тотъ-же вопросъ, глубоко уже истерзавшій душу, наболѣвшую отъ душевнаго недуга и мірового страданія. Кажется, что этотъ взоръ, подъ вліяніемъ душевнаго давленія, сейчасъ безумно загорится, дѣйствительное теченіе времени для него оборвется и передъ нимъ встанетъ фантастическій міръ видѣній и грёзъ... Лицо Гаршина на послѣднемъ портретѣ напоминаетъ нѣкоторыхъ мучениковъ въ изображеніи старинныхъ мастеровъ. Рѣдко попадаются теперь лица, озаренныя такой скорбной красотой, какою обладалъ Гаршинъ... И онъ дѣйствительно былъ писателемъ-мученикомъ. Къ нему въ значительной степени примѣнимы слова Юма о Руссо: "Всю свою жизнь онъ жилъ исключительно чувствомъ... Болѣзненная чувствительность дѣлаетъ его скорѣе способнымъ ощущать страданія, чѣмъ воспринимать радости. Онъ похожъ на человѣка совершенно обнаженнаго, но съ котораго сняли не только одежду, но и самую кожу".
   Важно прослѣдить, какъ выработался этотъ нервный темпераментъ. Мы знаемъ теперь, что раннее семейное несчастіе заронило первую искру горя въ его впечатлительную дѣтскую душу. "Пяіый годъ моей жизни,-- говоритъ Гаршинъ въ своей автобіографіи,-- былъ очень бурнымъ... нѣкоторыя сцены оставили во мнѣ неизгладимое воспоминаніе и, быть можетъ, слѣды въ характерѣ. Преобладающее на моей физіономіи печальное выраженіе, вѣроятно, получило свое начало въ эту эпоху". Четыре года жизни съ отцомъ въ глухой деревнѣ среди степей Малороссіи, одиночество и сумрачный пейзажъ Украйны,-- все это должно было увеличить меланхолическое настроеніе ребенка. Въ его "Ночи" есть несомнѣнно нѣсколько автобіографическихъ воспоминаній. Въ этомъ можно убѣдиться, сопоставивъ эти мѣста съ нѣкоторыми данными его біографіи. Предоставленный самому себѣ, ребенокъ развивалъ свое воображеніе даже на предметахъ, повидимому, незначительныхъ: "Помнится ему маленькій домъ, спальня, въ которой онъ спалъ противъ отца. Помнится красный коверъ, висѣвшій надъ отцовской постелью; каждый вечеръ, засыпая, онъ смотрѣлъ на этотъ коверъ и находилъ въ его причудливыхъ узорахъ все новыя фигуры: цвѣты, звѣрей..." Поразительная нервность и впечатлительность замѣчается въ немъ очень рано. Четырехъ лѣтъ онъ обнаруживаетъ нѣкоторыя странности характера, которыя выказывалъ потомъ взрослымъ. "Еще четырехлѣтнимъ ребенкомъ,-- говоритъ о немъ біографъ,-- наслушавшись разсказовъ слуги-солдата о войнѣ и походахъ, рѣшилъ онъ идти на войну, чтобы принять участіе въ ея бѣдствіяхъ, для чего принялся за сборъ, прощался съ родными, горячо плача, и только кое-какъ могъ быть отвлеченъ отъ идеи" ("Памяти Гаршина", стр. 1, 2). Какъ рано открываемъ мы въ немъ способность до послѣднихъ предѣловъ перечувствовать людскія страданія!.. Съ самаго ранняго дѣтства онъ живетъ созерцательною жизнью. По разсказомъ знавшихъ его въ дѣтствѣ, "онъ жилъ какъ будто въ другомъ мірѣ!.. Этотъ маленькій мірокъ сосредоточивалъ въ себѣ все его вниманіе, всѣ его созерцательныя способности, отвлекая отъ окружающихъ явленій" ("Красный цвѣтокъ", 56). Въ "Ночи" слѣдующее мѣсто несомнѣнно навѣяно воспоминаніями дѣтства. Вспоминая объ одинокой жизни въ глухой деревнѣ съ отцомъ, герой говоритъ: "Помнишь, какъ вы сидѣли вдвоемъ въ долгіе зимніе вечера, онъ -- за счетами, ты -- за книжкой. Сальная свѣча горѣла краснымъ пламенемъ, понемногу тускнѣя...-- Я, папа, вотъ ужъ сколько прочиталъ,-- говорилъ ты, показывая прочитанныя страницы...-- Читай, читай, дружокъ! одобряетъ отецъ и снова погружается въ счеты". И Гаршинъ начинаетъ читать... Онъ читаетъ "Современникъ", "Время", "Миръ Божій" Разина, Бичеръ-Стоу, Гюго, "Что дѣлать" Черны невскаго, прочитываетъ Гоголя, Пушкина, Жуковскаго и плачетъ надъ страданіями лермонтовской Бэлы. Такое безпорядочное чтеніе въ связи съ одиночествомъ должно было несомнѣнно развить природную склонность къ меланхоліи и растравить зародышъ душевной болѣзни, таившейся въ немъ отъ рожденія. Неврозъ, вѣроятно, передался Гаршину по наслѣдству. Дѣдъ его по отцу -- крутой, жесткій, сластолюбивый помѣщикъ стараго времени, деспотъ и оригиналъ; отецъ, отличавшійся многими странностями, бросившій юридическій факультетъ для военной карьеры; наконецъ, дѣдъ по матери, прослывшій въ своемъ округѣ за помѣшаннаго вольнодумца,-- все это, вмѣстѣ взятое, могло несомнѣнно отразиться на Гаршинѣ по закону наслѣдственности.
   Такъ складывался этотъ странный характеръ. Можно легко замѣтить, какъ то настроеніе, которое было вложено въ Гаршина природой, расло и развивалось подъ вліяніемъ дѣтскаго уединенія, мозгового развитія, какъ оно осложнялось впослѣдствіи столкновеніемъ съ жизнью и какъ, наконецъ, довело омраченную душу до нравственнаго кризиса и катастрофы. Какъ въ раннемъ возрастѣ, такъ и впослѣдствіи. Гаршинъ являлся существомъ нѣжнымъ, добрымъ, удивительно способнымъ отражать въ себѣ всѣ малѣйшія душевныя движенія своихъ ближнихъ. Если прибавить еще, что этотъ впечатлительный темпераментъ обострялся крупною художественною фантазіей, то станетъ ясно, какого направленія долженъ былъ держаться такой писатель въ будущемъ. Понятно также, что такой писатель долженъ былъ отличаться крайнимъ субъективизмомъ. Гаршинъ былъ первымъ представителемъ новѣйшаго литературнаго теченія, внесшаго въ литературу новую струю пессимизма и рефлексіи. Своими "Четырьмя днями" онъ открылъ этотъ періодъ, за нимъ послѣдовали другіе. Тургеневъ освятилъ его начинанія, сказавъ, что "изъ него выйдетъ большой, очень большой человѣкъ". Для насъ, впрочемъ, важно не это историко-литературное значеніе Гаршина; мы хотимъ указать въ его произведеніяхъ нравственное настроеніе писателя и общества.
   

II.
Настроеніе.

   Среди молодежи 70-хъ годовъ былъ одинъ юноша съ сіяющими задумчивыми глазами, жившій оригинальною жизнью, не похожей на жизнь остальной молодежи того времени. Если бы мы зашли въ комнату этого красиваго нервнаго брюнета, студента горнаго института, то удивились-бы чистотѣ и изяществу его скромной обстановки. Насъ поразилъ-бы, конечно, лежащій на столѣ альбомъ съ акуратно наклеенными карточками, но болѣе всего мы были бы удивлены тѣмъ, что этотъ студентъ отважился интересоваться вопросами искусства и даже писать статьи о художественныхъ выставкахъ... Вы поражены окончательно и убѣждаетесь, что этотъ юноша рѣшительная противоположность своему поколѣнію. А между тѣмъ, онъ удивительно воспринимаетъ въ себя идеи и настроеніе своей эпохи, перерабатываетъ по-своему все это въ своемъ оригинальномъ умѣ, и нѣтъ только толчка, который бы создалъ изъ него замѣчательнаго писателя. Но толчокъ не замедлилъ явиться: вспыхнула война, и Гаршинъ поступаетъ въ армію, чтобъ взять на себя., часть общаго горя. Онъ уже давно слѣдитъ за событіями на Балканскомъ полуостровѣ. Въ принципѣ, наука его уже мало интересуетъ и воображеніе уже давно поражено кровавыми жертвами возстанія славянъ. "По правдѣ сказать, -- пишетъ онъ въ то время,-- электрофорная машина Теплова и соединеніе химическаго и физическаго обществъ интересуютъ меня гораздо меньше, чѣмъ то, что турки перерѣзали 30 тысячъ безоружныхъ стариковъ, женщинъ и ребятъ. Плевать я хотѣлъ на всѣ ваши общества, если они всякими научными теоріями никогда не уменьшатъ вѣроятности совершенія подобныхъ вещей". ("Памяти Гаршина", 12--14). Вечеромъ, наканунѣ отправленія въ походъ. Гаршинъ, уже солдатъ, въ мундирѣ вольноопредѣляющагося, читаетъ "Натана Мудраго" своимъ товарищамъ, которые засыпаютъ подъ его чтеніе. Невольно является вопросъ: что же общаго имѣетъ этотъ изящный эстетикъ и подвижникъ юноша со своимъ поколѣніемъ? Критики утверждаютъ, что Гаршинъ является представителемъ своего поколѣнія. Это не совсѣмъ вѣрно и, во всякомъ случаѣ, требуетъ пространнаго объясненія.
   Современное поколѣніе страдаетъ пессимизмомъ. Душная атмосфера отживающей эпохи, гибель блестящихъ надеждъ, лелѣянныхъ цѣлыми поколѣніями, все это способствуетъ на Западѣ и у насъ процвѣтанію мрачнаго міросозерцанія. То настроеніе, которое, до тридцатыхъ годовъ нынѣшняго вѣка, на Западѣ и отчасти у насъ, подъ названіемъ байронизма и ра зочарованности въ жизни, овладѣвало молодежью, то теперь, повидимому, возрождается въ болѣе сложной и интенсивной формѣ и грозитъ перейти, подъ названіемъ пессимизма, въ хроническую болѣзнь для цѣлыхъ поколѣній. Болѣзнь времени пристаетъ, естественно, къ умамъ болѣе глубокимъ, къ сердцамъ болѣе отзывчивымъ. Природа создала Гаршина, какъ мы видѣли, именно такимъ. По свойству своего ума и темперамента, онъ болѣе всѣхъ въ состояніи былъ, говоря словами Поля Бурже, "предугадать возвращающуюся болѣзнь вѣка". Эпоха, въ которую мы живемъ, есть эпоха разстроенныхъ нервовъ, рефлексіи, болѣзненнаго самоанализа. Среди борьбы страстей нервы утомились и ослабли. Наступила реакція, которую Гаршинъ предугадалъ за нѣсколько лѣтъ до ея наступленія. Его разсказы 70-хъ годовъ уже рисуютъ намъ молодого интеллигента, подверженнаго рефлексіи, образчикъ новѣйшаго Гамлета. Но, какъ справедливо замѣчено всѣми, герои Гаршина -- это онъ самъ. Въ немъ мы видимъ типическаго представителя того столкновенія съ вѣчными вопросами жизни, которое претерпѣло молодое поколѣніе, одаренное рефлексіей и повышеннымъ нервнымъ темпераментомъ. Гаршинъ съ 1877 г. первый почувствовалъ на себѣ вѣяніе новаго настроенія. Нравственный кризисъ, который постепенно наступалъ незамѣтно для многихъ, уже съ удивительною ясностью выступаетъ въ произведеніяхъ Гаршина. Лично онъ довольно рѣзко отличался все-таки отъ общаго настроенія своего времени. Какъ человѣкъ высоко талантливый, онъ далеко выше стоялъ общаго уровня. Онъ не только воплощалъ въ себѣ общее настроеніе, но самъ изъ себя, какъ человѣкъ и писатель, вводилъ въ него новые оттѣнки. Здѣсь слѣдуетъ остановиться на одномъ странномъ совпаденіи.
   Когда Гаршинъ молодымъ юношей отправлялся на войну, почти не мечтая еще о литературной славѣ, Достоевскій писалъ и печаталъ своихъ "Братьевъ Карамазовыхъ". Въ этомъ романѣ великій писатель съ даромъ пророческаго предвидѣнья нарисовалъ намъ представителя молодого поколѣній Алексѣя Карамазова. Въ немъ Достоевскій хотѣлъ намъ показать типъ истинно хорошаго человѣка. Какъ и все истинно хорошее, этотъ юноша долженъ былъ, безъ сомнѣнія, явиться не общимъ правиломъ, а исключеніемъ. Дѣятельность его должна была выражаться въ нравственномъ вліяніи на подростающее поколѣніе. Кто не замѣтитъ, какъ много чертъ этого глубоко симпатичнаго юноши воплотилось въ В. Гаршинѣ? У того и другого чистая голубиная душа въ полномъ смыслѣ слова, и тотъ и другой дѣйствовали любовью. Вотъ что говоритъ человѣкъ, близко знавшій Всеволода Михайловича: "Его чрезвычайная нѣжность и мягкость, благородство и изящество всего его душевнаго облика дѣлали его обаятельнымъ человѣкомъ... Для меня, какъ вѣроятно для всѣхъ, кто его зналъ, его умъ и его талантъ какъ-то блѣднѣютъ и отходятъ на второй планъ передъ необыкновенной прелестью его личнаго характера. Я часто думалъ, что если можно представить себѣ такое состояніе міра, когда въ человѣчествѣ наступила бы полная гармонія, то это было-бы тогда, еслибы у всѣхъ людей былъ такой характерѣ какъ у Всеволода Михайловича" ("Памяти Гаршина", 107--108). Этимъ сопоставленіемъ мы не хотимъ сказать, что Гаршинъ и Алексѣй Карамазовъ лица тождественныя, мы хотимъ лишь подчеркнуть странное совпаденіе: Достоевскій какъ бы предугадалъ Гаршина.
   Вчитайтесь лучше въ отрывочныя и гибкія фразы его разсказовъ, всмотритесь ближе въ лицо его героевъ, и изъ-за строчекъ его произведенія вы увидите грустные, скорбные глаза самого писателя, свѣтящіеся глубокой меланхоліей. Меланхолія -- основная черта этого возвышеннаго, болѣзненнаго ума, часто терявшаго равновѣсіе. Природная склонность къ меланхоліи и свойства темперамента заставляли его брать изъ жизни сюжеты по большей части потрясающіе или ужасные. Гаршинъ описывалъ преимущественно ужасное и грустное; тонкая струя юмора, проходящая иной разъ черезъ нѣкоторыя его произведенія, тонетъ въ общемъ горестномъ фонѣ цѣлаго. Основнымъ мотивомъ его творчества является страданіе во всѣхъ его видахъ и формахъ, отъ самыхъ высшихъ нравственныхъ его проявленій у интеллигентнаго человѣка до простой физической боли. Онъ любилъ часто ставить въ параллель страданія культурнаго человѣка и простолюдина.
   Въ наше время, когда романы по заранѣе заготовленному рецепту фабрикуются тысячами, слѣдуетъ въ особенную заслугу поставить писателю, который въ краткомъ, подчасъ эпизодическомъ разсказѣ, съумѣлъ проявить глубокій анализъ. Гаршинъ пишетъ сжатымъ, своего рода классическимъ стилемъ, которымъ онъ обязанъ, вѣроятно, своему учителю въ этомъ дѣлѣ -- Тургеневу. Гибкая нервная сила чувствуется въ каждой строчкѣ. Впослѣдствіи онъ усвоилъ себѣ языкъ народныхъ произведеній Л. Толстого. Крайняя нервная чувствительность не переноситъ долгаго напряженія, и Гаршинъ, нервный сынъ нервнаго вѣка, писалъ сжатымъ и сильнымъ слогомъ. "Для него писательство было вопросомъ жизни и смерти; каждый новый разсказъ уносилъ съ собою часть его жизненной силы, и долго писать такимъ образомъ нельзя" ("Памяти Гаршина", 141). Онъ плакалъ, создавая свои произведенія, плакалъ надъ горькой участью "Надежды Николаевны"...
   Онъ, очевидно, поступалъ согласно совѣту П. Буржэ: "Писателю необходимо сдѣлать съ своимъ сердцемъ то, что К. Бернаръ дѣлалъ съ собаками, а Пастеръ съ кроликами: онъ долженъ привить къ себѣ всѣ яды человѣческой души". Гаршинъ никогда не былъ и не могъ быть натуралистомъ. Онъ говорилъ человѣку, близко знавшему его: "Богъ съ нимъ, съ этимъ реализмомъ, натурализмомъ, протоколизмомъ и проч. Это теперь въ расцвѣтѣ, или, вѣрнѣе, въ зрѣлости, а плодъ внутри уже начинаетъ гнить. Я ни въ какомъ случаѣ не хочу дожевывать жвачку послѣднихъ 40--50 лѣтъ и пусть лучше разобью себѣ лобъ въ попыткахъ создать что-нибудь новое, чѣмъ идти въ хвостѣ школы, которая изъ всѣхъ школъ, по моему мнѣнію, имѣла меньше всего вѣроятія утвердиться на долгіе годы. Ибо она представляетъ чистое "искусство для искусства" не въ философскомъ смыслѣ этого слова, а въ скверномъ. Для нея нѣтъ ни правды (въ смыслѣ справедливости), ни добра, ни красоты, для нея есть только интересное и не интересное, "заковыристое и не заковыристое" ("Памяти Гаршина", 56). Безпощадно осудивъ натурализмъ, Гаршинъ утверждалъ, что "никакой трудъ не можетъ быть такъ тяжелъ, какъ трудъ писателя; писатель страдаетъ за всѣхъ, о комъ пишетъ". Онъ смотрѣлъ на свое призваніе, какъ на долгъ, какъ на мученичество и, какъ я уже сказалъ, Гаршинъ былъ истиннымъ писателемъ-мученикомъ.
   Здѣсь мѣсто указать на литературную генеалогію Гаршина. Многіе выводятъ его непосредственно изъ Тургенева и Л. Толстого. Это не совсѣмъ вѣрно. Вліяніе ихъ лишь отразилось на манерѣ писать, на слогѣ. По опрятности, чистотѣ и сжатости слога, Гаршинъ, безъ сомнѣнія, ученикъ Тургенева, но, какъ поэтъ и живописецъ разстроенныхъ нервовъ, онъ скорѣе примыкаетъ къ Достоевскому.
   

III.
Міросозерцаніе.

   Въ общемъ, міросозерцаніе Гаршина носить на себѣ слѣды глубокой меланхоліи его ума. Любя человѣка и все человѣческое, Гаршинъ въ то-же время съ грустью смотрѣлъ на общее великое движеніе жизни, какъ на процессъ стихійнаго развитія, гдѣ одна общая могучая волна поглощаетъ отдѣльныхъ людей и несетъ ихъ, часто помимо ихъ воли, къ той или другой цѣли, а нерѣдко и къ трагическому концу. Среди этого стихійнаго, холоднаго движенія силъ, человѣкъ стоитъ одиноко съ своими горячими порывами къ добру, съ своей человѣческой любовью и нерѣдко, чтобъ смягчить суровые удары судьбы, предпринимаетъ подвигъ, подъ тяжестью котораго падаетъ. Это мы видимъ въ "Четырехъ дняхъ", "Трусѣ", "Запискахъ Иванова", "Красномъ цвѣткѣ", "Надеждѣ Николаевнѣ", "Сигналѣ", "Художникахъ", "Attalea princeps".
   Жизнь, по Гаршину, не есть необходимое движеніе впередъ къ лучшему идеалу. Она только огромный стихійный процессъ, законовъ котораго мы не знаемъ, но гибельное дѣйствіе ихъ ощущаемъ на каждомъ шагу на себѣ самихъ. Человѣкъ связанъ этимъ мощнымъ процессомъ по рукамъ и по ногамъ, а жизнь въ общемъ является грознымъ и неумолимымъ Ариманомъ, требующимъ гекатомбъ. Въ утѣшеніе человѣку и его внутреннему я, остается страдальческій подвигъ самоотверженія, которымъ онъ пытается согрѣть холодную волну мірской жизни и взять на себя часть общаго горя. Такимъ образомъ, существованіе этихъ людей слагается изъ борьбы двухъ началъ -- добра и зла. Этимъ дуализмомъ проникнуты многія произведенія Гаршина.
   Міровоззрѣніе нашего писателя часто такъ ясно формулируется имъ самимъ, что для критика не представляетъ особенной трудности раскрыть его путемъ тщательнаго анализа положеній и лицъ. Мы приведемъ здѣсь нѣсколько мѣстъ, по нашему мнѣнію, наиболѣе рельефно оттѣняющихъ міросозерцаніе Гаршина.
   Возьмемъ разсказъ "Медвѣди". Въ этомъ живомъ, полномъ высоко-драматическихъ сценъ, разсказѣ Гаршинъ рисуетъ истребленіе медвѣдей по приказанію мѣстнаго начальства. По мнѣнію правительства, первобытный кочевой образъ жизни долженъ смѣниться стремленіемъ къ осѣдлости, какъ только ручные медвѣди будутъ истреблены. Въ результатѣ получается однако нѣчто совсѣмъ иное. Гаршинъ показываетъ намъ, какъ истребленіе ручныхъ медвѣдей лишаетъ цыганъ привычнаго ихъ промысла и заработка, и какъ все это, наконецъ, влечетъ за собою вырожденіе цыганъ (конокрадство и затѣмъ каторга) и обращеніе ихъ изъ свободныхъ сыновъ степей въ экономически подневольныхъ. Вотъ какъ рисуетъ авторъ жизнь цыганъ послѣ истребленія медвѣдей: "Изъ балагановъ слышался лязгъ желѣза; я заглянулъ въ одинъ изъ нихъ: какой-то старикъ ковалъ подковы. Я смотрѣлъ на его работу и увидѣлъ, что это уже не прежній цыганъ и кузнецъ, а простой мастеровой, взявшій заказъ и работающій, чтобъ поскорѣе кончить его и навалить на себя новый... Это былъ фабричный. И странно было видѣть цыганскій таборъ почти внутри города, между земской больницей, базаромъ, острогомъ и какимъ-то плацомъ, гдѣ учились солдаты и поминутно раздавалось: "на плечо! на караулъ!"
   Война, которая взята сюжетомъ многихъ разсказовъ Гаршина, даетъ ему возможность сдѣлать нѣсколько безотрадныхъ выводовъ. Его "Трусъ", наканунѣ добровольнаго отправленія въ походъ, записываетъ въ свой дневникъ слѣдующее: "....Ты идешь съ тысячами тебѣ подобныхъ на край свѣта, потому что исторіи понадобились твои физическія силы. Объ умственныхъ забудь: онѣ никому не нужны... Огромному, невѣдомому тебѣ организму, котораго ты составляешь ничтожную часть, захотѣлось отрѣзать тебя и бросить". Выступая въ походъ, тотъ же современный Гамлетъ дѣлаетъ такое замѣчаніе, въ которомъ заключается какъ-бы "credo" міровоззрѣнія самого автора: "Насъ влекла невѣдомая, тайная сила: нѣтъ силы большей въ человѣческой жизни. Каждый отдѣльно ушелъ-бы домой, но вся масса шла, повинуясь не дисциплинѣ, не сознанію правоты дѣла, не чувству ненависти къ неизвѣстному врагу, а тому невѣдомому и безсознательному, что долго еще будетъ водить человѣчество на кровавую бойню, самую крупную причину всевозможныхъ людскихъ бѣдъ и страданій". ("Зап. ряд. Иванова"). Вотъ эта-то "невѣдомая тайная сила", царящая въ процессѣ развитія, является, по Гаршину, для насъ неразгаданнымъ сфинксомъ. Герои его по-своему пытались разрѣшить загадку этого сфинкса, но всѣ они падаютъ жертвами неразрѣшенной задачи, и "безсознательное" чудовище безпощадно поражаетъ ихъ, а за ними встаютъ новые Эдипы-неудачники, чтобъ пасть въ той-же неравной борьбѣ.
   Мы видѣли уже, на какой почвѣ выросло это міровоззрѣніе; посмотримъ теперь, какъ оно отразилось на произведеніяхъ писателя. У Гаршина, какъ видите, болѣзнь вѣка принимаетъ форму и хроническаго пессимизма. Въ такой острой формѣ она не проявлялась еще съ начала нынѣшняго вѣка.
   

IV.
Идеи и характеры.

   Среди разсказовъ Гаршина "Трусъ", "Воспой, рядового Иванова", "Четыре дня" могли бы составить великолѣпную трилогію. Тутъ цѣлая драма съ завязкой, коллизіей и трагическимъ концомъ. Въ "Трусѣ" описано настроеніе молодого человѣка во время войны и то, что побудило его бросить мирныя занятія и отправиться на войну; въ "Воспоминаніяхъ рядового Иванова" излагаются впечатлѣнія на пути до театра военныхъ дѣйствій; въ "Четырехъ дняхъ" представлена трагическая развязка той драмы, начало которой мы видимъ въ Трусѣ.
   Большинство героевъ Гаршина, какъ уже было сказано, носятъ на себѣ печать субъективныхъ чувствъ и идей автора, такъ что охарактеризовать ихъ -- значитъ охарактеризовать са мого автора. Его герой, по преимуществу, типъ молодого человѣка рефлексіи; авторъ вложилъ въ него свою нѣжную, робкую, опаленную общимъ горемъ, незлобивую душу. Вопросъ въ томъ: какъ этотъ человѣкъ "голубинаго" настроенія рѣшается добровольно идти на войну убывать людей? Кажущаяся непослѣдовательность разъяснится, если мы обратимся къ трилогіи.
   Передъ нами одна разновидность изъ міровой коллекціи Гамлетовъ. Онъ, человѣкъ благородныхъ стремленій и горячихъ порывовъ къ добру, одаренъ черезчуръ живымъ воображеніемъ и необыкновенною чувствительностью... И вотъ передъ нимъ внезапно встаетъ грозный кровавый призракъ -- война. Прежде всего, поражается воображеніе: "Все новыя битвы, новыя смерти и страданія. Прочитавъ газету, я не въ состояніи ни за что взяться: въ книгѣ, вмѣсто буквъ -- валящіеся ряды людей; перо кажется оружіемъ, наносящимъ бѣлой бумагѣ черныя раны. Если со мной такъ будетъ идти дальше, право, дѣло дойдетъ до настоящихъ галлюцинацій". Пораженное воображеніе начинаетъ работать съ удвоенной силой, и дѣло доходить почти до галлюцинацій: "Мнѣ говорили что-то про Скобелева, что онъ куда-то кинулся, что-то аттаковалъ, взялъ какой-то редутъ, или его у него взяли... я не помню. Въ этомъ страшномъ дѣлѣ я помню и вижу только одно -- гору труповъ, служащую пьедесталомъ грандіознымъ дѣламъ, которыя занесутся на страницы исторіи. Можетъ быть, это необходимо, я не берусь судить, да и не могу..." Воображеніе уже окончателъ о разстроено, равновѣсіе ума потеряно. Начинается болѣзненный самоанализъ: "Трусъ я или нѣтъ!" Не напоминаетъ-ли послѣднее знаменитое гамлетовское "быть или не быть?.." "Трусъ" начинаетъ рыться въ сокровеннѣйшихъ тайникахъ своей души. Быть можетъ, онъ изъ страха за свою жизнь боится войны? Нѣтъ, "что-то не поддающееся опредѣленію сидитъ у него внутри, обсуждаетъ его положеніе и запрещаетъ ему уклоняться отъ войны". И вотъ то, что начато умомъ, рѣшается сердцемъ: война есть общее горе и уклоняться отъ него стыдно. Нужно идти въ общее горе", потому что другіе "безсознательные" тоже идутъ, хотя, быть можетъ, они "остались-бы дома, еслибы имъ позволили. Однако же они идутъ такъ-же, какъ и мы, сознательные..." "Стоитъ ли заботиться о какой-нибудь неважной жизни въ виду великаго дѣла!.." Затѣмъ, конечно, является окончательное рѣшеніе, и "трусъ" поступаетъ вольноопредѣляющимся въ полкъ. Для насъ, такимъ образомъ, становится ясно, что онъ вовсе не трусъ, а просто жертва своего пылкаго темперамента. Въ разсказѣ "трусъ" умираетъ на войнѣ, но для цѣльности разсужденія допустимъ, что онъ именно тотъ "рядовой Ивановъ", который впослѣдствіи пишетъ свои мемуары; къ тому-же для всякаго ясно, что конецъ пришитъ бѣлыми нитками къ разсказу. И вотъ Ивановъ-трусъ "вступаетъ въ ряды войскъ и идетъ, увлеченный уже прямо массовымъ движеніемъ, "которое долго будетъ водить человѣчество на кровавую бойню!.."
   Въ то же время сознаніе праваго дѣла, которому онъ отдается всецѣло, пробуждаетъ въ его душѣ доброе и ясное настроеніе. Наконецъ-то онъ, считавшій себя трусомъ, взялъ на себя частицу общаго горя и идетъ туда, гдѣ онъ будетъ подставлять свою грудь подъ удары. "Никогда,-- пишетъ онъ,-- не было во мнѣ такого полнаго душевнаго спокойствія, мира съ самимъ собою и кроткаго отношенія къ жизни, какъ тогда, когда я испыталъ эти невзгоды, и шелъ подъ пули убивать людей. Дико и странно можетъ показаться это, но я пишу одну правду". Для насъ, знающихъ его уже достаточно по предыдущему разсказу, это вовсе не покажется дикимъ и страннымъ. Онъ душевно спокоенъ потому, что цѣль его стремленій достигнута и онъ живетъ общимъ горемъ. Потрясающій эпизодъ той трагедіи, завязку которой мы видѣли въ "Трусѣ", разыгрывается передъ нами въ "Четырехъ дняхъ". Представьте себѣ этого Гамлета, этого человѣка теоріи, понимавшаго зло лишь абстрактно, представьте его раненаго, забытаго на полѣ сраженія подлѣ трупа убитаго имъ турка,-- и вы поймете, какія нравственныя муки онъ долженъ былъ испытать. Вѣдь онъ думалъ, что идетъ "подставлять свою грудь подъ пули, а на дѣлѣ вышло, что онъ самъ убилъ человѣка. "Предо мною лежитъ убитый мною человѣкъ. За что я его убилъ? Зачѣмъ судьба пригнала его сюда? Кто онъ? Вотъ на мундирѣ большая черная дыра; вокругъ нея кровь. Это сдѣлалъ я (курсив. Гаршина). Я не хотѣлъ этого. Я не хотѣлъ зла никому, когда шелъ драться. Мысль о томъ, что мнѣ придется убивать людей, какъ-то уходила отъ меня, я представилъ себѣ только, какъ я буду подставлять свою грудь подъ пули -- я пошолъ и подставилъ..." Внутренній голосъ твердитъ ему, что онъ убійца. Но онъ, человѣкъ "голубинаго" настроенія, оскорбляется до самой страшной душевной боли этимъ обиднымъ для него именемъ. Онъ призываетъ на помощь всю силу своего ума и съ болѣзненной энергіей начинаетъ анализировать: онъ не виноватъ, онъ шелъ не для того, чтобы убивать. Турокъ наскочилъ на него, онъ его и убилъ. Но и тотъ (убитый турокъ) вѣдь тоже не виноватъ: ему велѣли идти, онъ и пошолъ; еслибы онъ ослушался, какой-нибудь наша застрѣлилъ-бы его. Ктоже виноватъ? Приходится отвѣтить безотрадной формулой самого героя: тотъ великій стихійный процессъ, которому "захотѣлось отрѣзать его и бросить". Выводъ безотраденъ, но все-таки мы необходимо должны его сдѣлать. И такъ, не часть общаго горя взялъ этотъ идеалистъ на себя, а, напротивъ, увеличилъ еще общее горе, совершивъ безполезное убійство...
   Типъ современнаго Гамлета, человѣка рефлексіи и разстроенныхъ нервовъ, не исчерпывается этими тремя разсказами. Въ разсказѣ "Ночь" Гаршинъ представилъ намъ другую разновидность этого типа. Алексѣй Петровичъ эгоистъ, для котораго на первомъ планѣ личное я. Онъ, очевидно, нравственный антиподъ "Трусу", Иванову, герою "Четырехъ дней". Но, всмотрѣвшись ближе, мы увидимъ, что онъ человѣкъ одного съ ними настроенія. Разница между первымъ и вторымъ лишь та, что тамъ (у первыхъ) рычагомъ дѣятельности является эгоизмъ, а здѣсь (у вторыхъ) самоотверженіе. У него (Алексѣя Петровича) "въ прошломъ нѣтъ опоры, потому, что все ложь, все обманъ. И лгалъ, и обманывалъ я самъ себя, не оглядываясь"... Подобнаго рода мысль привела его уже давно къ рѣшенію покончить съ собой. Онъ могъ бы себѣ, конечно, сразу пустить пулю въ лобъ, но онъ Гамлетъ, онъ теоретикъ, ему нужно найти теоретическое оправданіе самоубійству. И вотъ Алексѣй Петровичъ кладетъ передъ собой револьверъ и принимается за самоанализъ, подобно тому какъ Ивановъ анализировалъ, раненый, лежа на полѣ сраженія. Когда человѣкъ такого склада ума принимается за самоанализъ, въ результатѣ получается нѣчто ужасное: онъ и обличаетъ, и мучитъ самого себя размышленіями и безотрадными воспоминаніями. "Онъ не нашолъ въ душѣ своей ни одной чистой частицы и былъ увѣренъ, что, кромѣ грязи, въ его душѣ ничего не осталось. Не только не осталось, но никогда и не было"... Однимъ словомъ, всѣ теоретическія основанія для самоубійства найдены, остается привести свое намѣренье въ исполненіе. Но тутъ случается нѣчто неожиданное: раздается ударъ колокола. "Колоколъ,-- говоритъ авторъ,-- сдѣлалъ свое дѣло: онъ напомнилъ запутавшемуся человѣку, что есть еще что-то, кромѣ собственнаго, узкаго мірка, который его измучилъ и довелъ до самоубійства". Алексѣй Петровичъ припомнилъ дѣтство. Ему захотѣлось сдѣлаться ребенкомъ, онъ прочелъ въ евангеліи: "Если не обратитесь и не будете, какъ дѣти"... Ему показалось, что онъ все понялъ... Это значитъ: не ставить во всемъ на первое мѣсто себя. Вырвать изъ сердца этого сквернаго божка, уродца съ огромнымъ брюхомъ, это отвратительное я, которое, какъ глистъ, сосетъ душу и требуетъ себѣ все новой пищи... Нужно "отвергнуть себя, убить свое я, бросить на дорогу"... Почему-же Алексѣй Петровичъ все-таки умеръ? Авторъ не даетъ на это отвѣта Не думалъ-ли Гаршинъ внезапною смертью искупить прошлое героя? Огромность вины на этотъ разъ не искупается смертью, потому что она въ данномъ примѣрѣ случайность, а не подвигъ. Быть можетъ, Алексѣй Петровичъ не выдержалъ бы страшнаго напряженія нервовъ и помѣшался-бы на противоположномъ тому эгоистическому чувству, которымъ былъ одержимъ раньше. Быть можетъ, онъ сталъ-бы искать источника, изъ котораго течетъ потокъ всеобщаго страданія, и думалъ, въ своемъ безуміи, найти его въ "Красномъ цвѣткѣ"? У Гаршина есть рѣдкое въ наше время среди писателей качество: онъ волнуетъ и трогаетъ васъ. Герои его, собственно, только формы выраженія страстной экзальтированной души самого автора. Многіе его разсказы похожи скорѣе на горячіе, прочувствованные монологи. Онъ самъ называлъ ихъ часто "стихотвореніями въ прозѣ". Не ищите въ нихъ разнообразія характеровъ, вы ихъ почти не найдете; во всякомъ случаѣ, ихъ очень мало; но за то всѣ разсказы написаны страстно, увлекательно, прочувствованно до болѣзненности. Для Гаршина искусство является средствомъ къ высшему развитію. Онъ пишетъ антитезами, да иначе, при своей экзальтаціи, и писать-бы не могъ.
   Въ "Художникахъ" портретистъ Рябининъ -- антитеза Дѣдову пейзажисту. Въ этомъ разсказѣ Гаршинъ съ удивительнымъ паѳосомъ выразилъ свой взглядъ на искусство. Еще въ стихотвореніяхъ начала 70-хъ годовъ, написанныхъ по поводу выставки картинъ Верещагина, видны зародыши тѣхъ идей, которыя онъ развилъ въ своихъ статьяхъ объ искусствѣ и въ "Художникахъ". Въ исторіи развитія пониманія русскаго искусства, Гаршину будетъ отведено почетное мѣсто. Гаршинъ угадалъ тотъ смутный, еще пока неясный идеалъ, къ которому стремится русскій художникъ. Тэнъ сказалъ, что на новѣйшемъ искусствѣ Европы лежитъ печать грусти. Тэнъ, конечно, не имѣлъ въ виду русскаго искусства, но его слова въ большей мѣрѣ приложимы именно къ нашему искусству. Руе скій художникъ, прежде всего, человѣкъ нравственно глубоко развитой, зло міра задѣваетъ его за живое. У него есть идеалъ человѣчности, идеалъ христіанскаго міропониманія. Картина для него является не только удачнымъ сочетаніемъ фигуръ, красокъ, положеній: у него на первомъ планѣ стоитъ нравственная идея. Въ нашемъ искусствѣ замѣтно стремленіе къ чему-то высшему: тутъ и исканіе вѣры,-- духовная жажда идеала, и все это наложило на него печать грусти. Гаршинъ весьма ясно понималъ это настроеніе русскаго художника. Конечно, не всѣ русскіе художники стремятся къ этому идеалу; Гаршинъ намъ указалъ и на обыкновенныхъ работниковъ въ дѣлѣ искусства, которые пишутъ свои картины лишь для денегъ. Но передъ истиннымъ художникомъ всегда носится вопросъ: "зачѣмъ?" Гельфрейхъ (Надежда Николаевна), какъ и Рябининъ, является представителемъ того же направленія въ искусствѣ. Разница между ними лишь та, что первому удалось найти и создать на полотнѣ желаемую идею, а второй не имѣлъ силъ выполнить задуманное. Гельфрейхъ хотѣлъ бы выразить древнерусскій идеалъ народной правды въ Ильѣ-Муромцѣ, читающемъ евангеліе. Другой художникъ, Лопатинъ, замѣчаетъ, что краски не выразятъ этого.-- "Какъ не выразятъ? Вздоръ. Если не выразятъ всего, такъ что-же за бѣда? Вопросъ поставятъ... Ты скажешь, что вопросъ уже поставленъ? Вѣрно. Но этого мало. Нужно задавать его каждый день, каждый часъ, каждое мгновеніе, нужно, чтобъ онъ не давалъ людямъ покоя. И если я думаю, что мнѣ удастся хоть десятку людей задать этотъ вопросъ картиной, я долженъ написать эту картину". Вотъ это-то желаніе "поставить вопросъ" и есть тотъ великій идеалъ, къ которому русскій художникъ стремится и долженъ стремиться. Передъ Рябининымъ также носится этотъ вопросъ. Академическое искусство не удовлетворяетъ его. Онъ недоволенъ искусствомъ вообще и сомнѣвается въ его высокомъ общественномъ значеніи. "Когда я хожу по выставкѣ и смотрю на картины, что я вижу въ нихъ? Холстъ, на который наложены краски, расположенныя такимъ образомъ, что онѣ образуютъ впечатлѣніе различныхъ предметовъ... И больше ничего... Написаны цѣлыя книги... Но изъ Тэновъ, Каррьеровъ, Кутлеровъ и всѣхъ, писавшихъ объ искусствѣ до Прудона включительно, не явствуетъ ничего. Они толкуютъ о томъ, какое значеніе имѣетъ искусство, а въ моей головѣ, при чтеніи ихъ непремѣнно шевелится мысль: если оно имѣетъ его. Я не видалъ хорошаго вліянія картины на человѣка; зачѣмъ же мнѣ вѣрить, что оно есть? Зачѣмъ вѣрить? Вѣрить-то мнѣ нужно, необходимо, но какъ повѣрить?... Машинально рисуешь натурщика вечеромъ, машинально пишешь его утромъ... Зачѣмъ все это дѣлаешь? Куда идешь? "Рябинину хочется, чтобы его картина была дѣятельностью, нравственной дѣятельностью, и для этого онъ пишетъ своего "Глухаря". Это забитое, погибающее существо должно "ударить по сердцамъ съ невѣдомою силою", должно обнаружить обществу глубоко скрытую внутри его язву. Этотъ образъ не даетъ покоя и самому художнику. Онъ является поминутно передъ нимъ, какъ призракъ, какъ духъ земли въ "Фаустѣ". Въ этомъ мѣстѣ Гаршинъ возвышается до удивительнаго паѳоса. "Кто позвалъ тебя? Я, я самъ создалъ тебя. Я вызвалъ тебя, только не изъ какой-нибудь "сферы", а изъ душнаго, темнаго котла, чтобы ты ужаснулъ своимъ видомъ эту чистую, прилизанную, ненавистную толпу. Прійди, силой моей власти прикованный къ полотну, смотри на эти фраки и трэны, крикни имъ: я -- язва растущая! Ударь ихъ въ сердце, лиши ихъ сна. стань передъ ихъ глазами призракомъ! Убей ихъ спокойствіе, какъ ты убилъ мое". Картина не произвела, конечно, желаемаго дѣйствія, и Рябининъ это понялъ. Съ этихъ поръ, художественная карьера его была кончена.
   Рябининъ человѣкъ того же настроенія, что и Ивановъ. "Трусъ", Алексѣй Петровичъ Лопатинъ въ "Надеждѣ Никокаевнѣ",-- между ними духовное родство. Столкнувшись съ великими вопросами жизни, всѣ они хотѣли утолить любовью человѣческія страданія: каждому изъ нихъ, жизнь задавала вопросы и каждый подходилъ къ ней со своимъ рѣшеніемъ: всѣ они погибаютъ -- одни, убитые и искалѣченные на войнѣ, другіе въ трагическомъ поединкѣ за любимую женщину, третьи, впадаютъ въ безуміе, четвертые, какъ Рябининъ, стушевываются, увидѣвъ невозможность воздѣйствовать на жизнь чарующей силою искусства. Различные оттѣнки не мѣшаютъ намъ различить въ нихъ одно и тоже настроеніе, воплощеніемъ котораго былъ самъ авторъ. Выросшіе въ сумеркахъ двухъ эпохъ -- одной кончающейся, другой нарождающейся -- они страдаютъ пессимизмомъ. Въ нихъ, какъ и въ самомъ авторѣ, этотъ пессимизмъ принимаетъ характерный оттѣнокъ, который можно было бы назвать пессимизмомъ самоотверженія. Человѣку ставится въ обязанность, въ виду безжалостнаго процесса, называемаго жизнью, и помраченія свѣтлыхъ идеаловъ, взять на себя часть общаго горя, уйти въ него. Слѣдуетъ, однако, признать, что всѣ блестящія попытки этого рода кончаются у Гаршина неудачей. Такимъ образомъ, произведенія его въ общемъ могутъ служить рельефной виньеткой и философской теоріи Шопенгауэра. Торжествуетъ, слѣдовательно, опять жизнь -- Ариманъ, течетъ рѣка человѣческаго страданія, и каждый часъ, каждая минута, всякое біеніе пульса вливаютъ новую горькую струю въ общій потокъ человѣческаго горя, и не найденъ еще, тотъ "красный цвѣтокъ", въ которомъ можно было бы раздавить бѣдствія, удручающія цѣлыя поколѣнія...
   Въ ряду произведеній Гаршина слѣдуетъ отмѣтить еще одинъ родъ художественныхъ произведеній, въ которомъ нашъ писатель достигъ значительной высоты. Я разумѣю его аллегорическія сказки. Въ послѣднее время, этотъ родъ произведеній пріобрѣлъ у насъ особенное значеніе. Гаршинъ первый открылъ дорогу аллегорической фантазіи въ нашу литературу. Сказки Щедрина появились впервые въ 1883 г., а Л. Толстого въ 1886 г. Впослѣдствіи на Гаршина вліяли Андерсенъ и Л. Толстой, но первыя его двѣ сказки: "Attalea princeps" и "То, чего не было" написаны, несомнѣнно, внѣ этихъ двухъ вліяній. Вліяніе Андерсена видно въ дѣтскихъ сказкахъ Гаршина, а Л. Толстого въ "Сказаніи о гордомъ Аггеѣ".
   Attalea princeps самая изящная аллегорія, которую когда либо намъ приходилось читать. Аллегоріи вообще допускаютъ много толкованій; самъ Гаршинъ требовалъ, чтобы ее понимали точно, въ буквальномъ смыслѣ. Мы держимся, однако, того мнѣнія, что критикъ можетъ объяснять произведенія писателя, какъ ему покажется лучшимъ. Писатель, конечно, можетъ и долженъ разъяснять намъ свои произведенія, но онъ не имѣетъ права предписывать точку зрѣнія критику... На нашъ взглядъ, въ образѣ пальмы Attalea princeps аллегорически (хотя, быть можетъ, Гаршинъ и самъ не замѣтилъ этого) изображены идеальныя блестящія мечты той эпохи, въ которую жилъ Гаршинъ. Гордая пальма, тепличное, пересаженное растеніе, не могла вынести душной атмосферы теплицы и про ломила стеклянную крышу. Но, сломавъ крышу, она увидала вокругъ себя дождливую осеннюю мглу... И пальма завяла... Не похоже-ли то настроеніе, представителемъ котораго былъ Гаршинъ, на это странное растеніе, загубленное теплицей?..

X.

"Пантеонъ Литературы", 1890

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru