Гершензон Михаил Осипович
Пиковая дама

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Библіотека великихъ писателей. Пушкинъ, т. IV, СПб., 1910
   

ПИКОВАЯ ДАМА.

1.

   Зачѣмъ понадобилось Пушкину разсказать такой странный, мало-правдоподобный анекдотъ? Или въ самомъ дѣлѣ это -- не болѣе, какъ "шалость геніальнаго пера", подобно "Графу Нулину", хотя и въ другомъ, фантастическомъ родѣ? Бѣлинскій писалъ о "Пиковой дамѣ": "Собственно, это не повѣсть, а анекдотъ: для повѣсти содержаніе "Пиковой дамы" слишкомъ исключительно и случайно"; но анекдотъ, прибавляетъ онъ, мастерски разсказанный. Какъ бы хорошо ни былъ разсказанъ анекдотъ, какъ бы тонко ни были очерчены дѣйствующія въ немъ лица, отъ этого его сущность не мѣняется: его содержаніе всецѣло исчерпывается фабулой; онъ лишенъ художественной идеи. Итакъ, Бѣлинскій хотѣлъ сказать, что въ "Пиковой дамѣ" нѣтъ художественной идеи, а есть только мастерски изложенная фабула.
   Если бы это было такъ, "Пиковую даму" надо было бы признать единственнымъ исключеніемъ среди творчества зрѣлой поры Пушкина. Сюжетъ этой повѣсти, разсматриваемый какъ фабула, какъ разсказъ о фактахъ, есть прямая нелѣпость. Эта старуха, знающая три вѣрныя карты, появленіе ея посмертной тѣни передъ Германомъ -- что это: объективно разсказанныя происшествія, или намѣренная фантастика? Въ обоихъ случаяхъ факты слишкомъ невѣроятны, чтобы Пушкинъ, съ его трезвымъ умомъ, съ его любовью къ простому и реальному, могъ соблазниться такимъ Гофманновскимъ сюжетомъ. Какъ "анекдотъ", "Пиковая дама" представляла бы плохую и не идущую къ Пушкину выдумку. Но "Пиковая дама" -- совсѣмъ не анекдотъ: на этотъ разъ Бѣлинскій ошибся.
   

2.

   За ужиномъ послѣ картъ въ офицерской компаніи Томскій разсказалъ анекдотъ о своей бабушкѣ: какъ она въ молодости прожигая жизнь съ мужемъ въ Парижѣ проиграла однажды герцогу Орлеанскому большую сумму, какъ мужъ отказался платить и она въ отчаяніи рѣшилась на скользкій шагъ -- обратиться къ графу Сенъ-Жермэну, который слылъ за чудодѣя, но, впрочемъ, "былъ въ обществѣ человѣкъ очень любезный"; и будто бы графъ дѣйствительно выручилъ ее, открывъ ей тайну трехъ вѣрныхъ картъ, что и помогло ей отыграться; и будто тайны этой она потомъ никому не открывала, даже своимъ четыремъ сыновьямъ, которые всѣ были отчаянные игроки,-- открыла только разъ молодому Чаплицкому, когда онъ сильно проигрался, и тѣмъ дѣйствительно спасла его.
   Разумѣется, пустая сказка, шитая бѣлыми нитками. Какой-нибудь положительный, пошловатый человѣкъ, выслушавъ ее, вѣроятно, подумалъ бы: "Знаемъ мы эти чудеса. Разумѣется, Сенъ-Жермэнъ просто далъ ей денегъ за нѣжную плату, а Чаплицкому она сама въ трудную минуту помогла за снисхожденіе къ ея увядшимъ прелестямъ. Миѳъ о трехъ картахъ пущенъ въ ходъ, конечно, ею самой, и въ этомъ смыслѣ онъ. дѣйствительно, не лишенъ остроумія".
   Такъ, вѣроятно, и подумали слушатели, и можетъ-быть они были правы. Пушкинъ намѣренно оставляетъ факты подъ дымкою. О чемъ говорила наединѣ молодая красавица съ Сенъ-Жермэномъ, этого, разумѣется, никто не могъ знать,-- развѣ что она сама потомъ разсказала; а случай съ Чаплицкимъ Томскій передаетъ со словъ своего дяди, графа Ивана Ильича, который "увѣрялъ его въ томъ честью".
   Итакъ, вся эта исторія о трехъ таинственныхъ и картахъ представляла собою, вѣроятно, не болѣе, какъ комочекъ житейской пошлости. Остальные присутствовавшіе взглянули, увидали комочекъ пошлости или, на и ной взглядъ, обыденнаго быта, и безъ особеннаго вниманія прошли мимо. Но одному изъ слушателей анекдотъ глубоко западъ въ память -- и здѣсь, въ душѣ насыщенной взрывчатыми газами, комочекъ грязи получилъ силу динамита. Онъ разорветъ вдребезги эту душу и всего человѣка.
   Таковъ художественный замыселъ "Пиковой дамы": соприкосновеніе души, опредѣленно настроенной, съ соотвѣтствующимъ этому настроенію элементомъ дѣйствительности. Вся грядущая драма Германа -- его безуміе и гибель -- уже до начала дѣйствія заложена въ его душѣ потенціально, но для того, чтобы она разразилась, нуженъ толчокъ извнѣ, хотя бы самый незначительный. Въ высшей степени любопытно видѣть, съ какимъ стараніемъ Пушкинъ позаботился ослабить этотъ внѣшній толчокъ. Добро-бы Герману предсталъ живой кусокъ дѣйствительности: здѣсь было бы, по крайней мѣрѣ, непосредственное впечатлѣніе. способное увлечь наперекоръ разсудку. Но нѣтъ, душа Германа вспыхиваетъ отъ пустой, явно выдуманной сказки, разсказанной легкомысленнымъ офицеромъ передъ разъѣздомъ.
   Обликъ Томскаго, обстановка, въ которой онъ разсказываетъ свой анекдотъ, и самый характеръ его разсказа -- все это какъ бы снимаетъ съ реальности одну оболочку за другой, чтобы оставить только тѣнь реальности. И этой тѣни оказалось довольно, чтобы сыграть для Германа роль искры, брошенной въ пороховой погребъ Пушкинъ какъ бы хочетъ сказать: мы всѣ ходимъ, ежеминутно готовые для драмы; наша насыщенная страстью душа жадно ищетъ въ мірѣ пищи для своей страсти -- такъ жадно, что даже тѣнь вещи способна соблазнить ее, и тогда она мгновенно вспыхиваетъ вся и сгораетъ въ мучительномъ счастіи, одна медленнѣе, другая сразу, какъ этотъ Германъ. Таковъ законъ человѣческаго духа. Таковъ, между прочимъ,-- это всѣ знаютъ -- законъ любви: такъ Таня уже до встрѣчи съ Онѣгинымъ была готова для любви: "Душа ждала... кого нибудь".
   Та исключительность и случайность, которую Бѣлинскій ставитъ въ вину "Пиковой дамѣ" -- очевидно, только кажущаяся; здѣсь есть преувеличеніе въ количествѣ, но оно служитъ только для болѣе рѣзкаго обнаруженія вѣчной нормы -- того непреложнаго закона, которому подчинена жизнь человѣческой души. Въ этомъ свойствѣ ея -- отъ соприкосновенія съ подходящимъ элементомъ дѣйствительности загораться пожаромъ, испепеляющимъ и ее самое, и все смежное съ ней въ мірѣ,-- залогъ ея могущества и корень ея безумія. Человѣкъ толпы живетъ мелкими вспышками, медленно тлѣя: чѣмъ сильнѣе личность, тѣмъ больше горючаго матеріала въ ней и тѣмъ неизбѣжнѣе она сгоритъ вся отъ ничтожнѣйшаго толчка извнѣ. Не такъ ли и душа самого Пушкина подъ конецъ была насыщена и готова для драмы, такъ что пошлѣйшей интриги оказалось довольно, чтобы взорвать его и испепелить?
   

3.

   Съ той минуты, какъ душа Германа соприкоснулась съ нужнымъ ей отрывкомъ дѣйствительности (въ данномъ случаѣ -- даже только съ "тѣнью вещи"), онъ уже не владѣетъ собою: онъ одержимъ, онъ обезумѣлъ. Степень его безумія Пушкинъ показываетъ намъ не только въ томъ, что онъ повѣрилъ глупой баснѣ о трехъ картахъ, что онъ рѣшается пробраться къ старухѣ, грозитъ ей пистолетомъ и пр. Воспитанница графини, Лизавета Ивановна, очевидно не была нужна для развитія драмы; можно было придумать десять другихъ правдоподобныхъ способовъ, чтобы дать возможность Герману проникнуть днемъ или ночью въ этотъ плохо охраняемый домъ, и конечно не для Этого Пушкинъ осложнилъ драму романомъ. Но романъ былъ ему нуженъ, чтобы въ полной силѣ обнаружить одержимость героя. Между героемъ и его навязчивой мыслью онъ ставитъ сильнѣйшій для пылкаго молодого человѣка соблазнъ -- соблазнъ обладанія прелестной дѣвушкой. На первыхъ стадіяхъ безумія Германъ еще доступенъ очарованію любви: онъ искренно влюбляется въ Лизавету Ивановну. И вотъ, когда въ одной минутѣ для него сосредоточиваются двѣ возможности: достигнуть цѣли своей любви и вынудить у старухи ея тайну, онъ даже не колеблясь отказывается отъ первой ради второй -- и во всѣхъ дальнѣйшихъ сценахъ Лизавета Ивановна для него просто не существуетъ. Кто внимательно перечтетъ эти страницы, тотъ безъ труда замѣтитъ, какъ старательно Пушкинъ подчеркнулъ и то, что Германъ былъ. страстно увлеченъ дѣвушкой, и то, какъ въ эти минуты онъ ея не чувствуетъ и не видитъ: онъ весь во власти своей маніи.
   Смертью старухи завершается первый актъ драмы. Она еще не кончена, ея роковая развязка впереди. Сознаніе, что тайна утеряна навѣки, не только не гаситъ пожара въ душѣ Германа, но, наоборотъ, разжигаетъ его. Эта внѣшняя неудача дѣлаетъ только то, что его энергія, направившаяся-было на дѣйствіе, теперь вся сосредоточивается внутри его, еще безконечно болѣе напряженная. Такъ Пушкинъ говоритъ и о любви Маши Троекуровой къ Дубровскому: "Она не была еще влюблена, но при первомъ случайномъ препятствіи или внезапномъ гоненіи судьбы пламя страсти должно было вспыхнуть въ ея сердцѣ". Такъ и Таня, убѣдившись въ равнодушіи Онѣгина, не только не остываетъ:--
   
   Нѣтъ, пуще страстью безотрадной
   Татьяна бѣдная горитъ.
   
   Всюду тѣ же двѣ стадіи хотѣнія или страсти: сначала неопытно рвущейся наружу, а потомъ, встрѣтивъ преграду, уходящей внутрь и именно тамъ, въ этой второй стадіи, достигающей зенита.
   Какая глубокая правда въ этомъ! И какъ вѣрно изображенъ въ "Пиковой дамѣ" весь этотъ переходъ отъ внѣшняго обнаруженія страсти -- черезъ поступокъ (типичная для всякой страсти первая попытка осуществленія) къ внутреннему ея разгару, гдѣ самый поступокъ своими многообразными послѣдствіями весь идетъ на ея усиленіе. Смерть старухи, боязнь ея загробной мести, присутствіе на ея похоронахъ, ея щурящійся глазъ, разстройство нервовъ отъ этого видѣнія, излишне выпитое вино -- всѣ эти мелкія событія съ неотразимой послѣдовательностью вытекаютъ изъ поступка и, какъ шпоры коня, гонять обреченную душу въ пропасть. Этотъ поднятый поступкомъ вихрь тревожныхъ, полубезумныхъ чувствъ окончательно отдаетъ Германа во власть его навязчивой идеи; и тутъ какъ нельзя естественнѣе возникаетъ въ немъ галлюцинація, въ которой наконецъ разрѣшается безмѣрное напряженіе его воли. Въ этой галлюцинаціи нѣтъ ни тѣни фантастики: она реальна или психологична до малѣйшей черты. Лучшее въ ней -- то, что старуха говоритъ: "Я пришла къ тебѣ противъ своей воли: мнѣ велѣно исполнить твою просьбу". Такъ -- какъ высшее велѣніе -- долженъ быль чувствовать Германъ свою страсть; такъ, болѣе или менѣе отчетливо, чувствуетъ каждый человѣкъ свое непреодолимое хотѣніе. Все остальное, что говоритъ старуха, внушено Герману его памятью и безсознательнымъ чувствомъ. Она велитъ ему ставить тѣ три карты одна за другою и послѣ того уже никогда не играть: это тѣ самыя условія, которыя она, по разсказу Томскаго, поставила Чаплицкому; и еще она велитъ ему жениться на Лизаветѣ Ивановнѣ: такъ разстроенный мозгъ Германа отразилъ въ себѣ его страхъ передъ убитой имъ и, можетъ быть, его смутное чувство вины предъ оскорбленной имъ дѣвушкой. Что въ галлюцинаціи ему померещились эти, а не другія три карты, это, конечно, случайность: не все ли равно, какія?
   Но вотъ что странно: эти случайныя карты дѣйствительно даютъ ему выигрышъ. Что это: случайность?-- Я думаю, нѣтъ. Мысль, руководившая Пушкинымъ, представляется мнѣ въ такомъ видѣ.
   Страсть Германа, подстрекаемая внѣшними обстоятельствами, вошла внутрь и здѣсь достигла своего апогея; на высшей своей точкѣ она рождаетъ галлюцинацію, которая и разрѣшаетъ мучительную полноту чувства тѣмъ, что даетъ Герману иллюзію объективности. Таковъ вѣчный законъ человѣческаго духа: всякое хотѣніе пораждаетъ иллюзію объективности (объективной истины или объективнаго блага); притомъ, чѣмъ напряженнѣе хотѣніе, тѣмъ увѣреннѣе сама объективація. Увѣренность Германа въ объективной истинѣ померещившихся ему картъ безпредѣльна, въ соотвѣтствіи съ необычайной напряженностью его мечты. Онъ абсолютно увѣренъ въ своихъ трехъ картахъ -- такъ увѣренъ, что сразу ставитъ на первую карту, очевидно, весь свой капиталъ -- 47 тысячъ,-- онъ, жившій до сихъ поръ однимъ жалованьемъ, не трогавшій даже процентовъ съ наслѣдства, никогда не рисковавшій играть въ карты. И мнѣ кажется, что, по мысли Пушкина, самъ космосъ склоняется передъ такой непреклонной вѣрой, слѣпой случай, какъ песъ, лижетъ властную руку: вотъ почему Германъ выигрываетъ. Германъ могъ выиграть и на третьей картѣ, могъ и не выиграть по собственной оплошности, какъ дѣйствительно случилось; на этой безумной высотѣ у человѣка не можетъ не кружиться голова, ему слишкомъ легко оступиться; но горе ему, если онъ оста пился: малѣйшій невѣрный шагъ, движеніе Наполеона на Москву или, какъ здѣсь, ошибочно вынутая карта -- и онъ летитъ въ бездну, увлекаемый порожденіями собственнаго возмущеннаго духа. Что Герману открылась пиковая дама, это была, конечно, чистая случайность, да и видъ этой карты, вѣроятно, не имѣлъ никакого сходства съ мертвой старухой въ гробу; все равно -- разъ сорвавшись съ высоты, человѣкъ долженъ погибнуть, и тогда для гибели ему достаточно любого внутренняго образа, самаго ничтожнаго или обманчиваго. Ихъ много, больныхъ и призрачныхъ, въ мозгу маніака.
   Слово маніакъ здѣсь, можетъ-быть, неумѣстно. Всякій человѣкъ -- болѣе или менѣе маніакъ въ каждомъ своемъ хотѣніи. Пушкинъ, повторяю, избралъ форму настоящей маніи только затѣмъ, чтобы нагляднѣе представить универсальный законъ, по которому растетъ и дѣйствуетъ всякое человѣческое хотѣніе.
   

4.

   Первые наброски "Пиковой дамы" находятся въ тетради Пушкина, занятой произведеніями 1832--33 годовъ ("Галу бъ", Родословная моего героя", "Воевода"). Надо думать, что повѣсть была и начата, и кончена осенью IS33 года. Появилась она во II книгѣ "Библіотеки для чтенія" 1834 года (ценз. помѣта: 31 генваря 1834). Вотъ эти первоначальные наброски {Воспроизвожу по рук. Румянц. музея No 2373.}.

Первый набросокъ.

   (Года два) (Лѣтъ 5) Года 4 тому назадъ жилъ я (находясь) въ П. Б и велъ я жизнь (очень) довольно безпорядочную). (Въ П. Б.) собралось насъ въ П. Б. нѣсколько молодыхъ людей (независимыхъ по состоянію) (связанныхъ) (недавно сближенныхъ) между собою обстоятельствами. Мы вели жизнь довольно безпорядочную. Обѣдали у Андріэ безъ аппетита, пили безъ (завлеченія) веселости. Ѣздили къ С. А. (безъ нужды) (чтобы позѣвать и) побѣсить (ее) бѣдную старуху своею притворной безразборчивостію; день убивали кое-какъ, а вечеромъ по очереди собирались другъ у друга (и до зари) (и всю ночь проводили за картами).
   

Второй набросокъ.

   Теперь позвольте мнѣ покороче (ближе) познакомить васъ съ героиней моей повѣсти.
   Въ одной изъ etc.
   (Шарлота Миллеръ была четвертая дочь Iобанкротившагося) обрусѣвшаго нѣмца). Отецъ ея былъ нѣкогда купцомъ второй гильдіи (потомъ учителемъ въ кад. корп.), потомъ аптекаремъ, потомъ директоромъ пансіона, наконецъ (журналистомъ) корректоромъ въ типографіи, и у меръ, оставивъ (женѣ) кой какіе долги и нѣсколько рукописей, касающихся ботаники и довольно полное собраніе бабочекъ и насѣкомыхъ. Онъ былъ человѣкъ добрый (и честный) и имѣлъ много основательныхъ свѣдѣній, которыя ни къ чему хорошему (его) не привели. (Вдова его, продавъ рукописи лавочнику) расплатилась съ табачной лавочкой и стала (жить) кормиться съ Шарлотою (трудами своихъ рукъ). Германъ жилъ (съ ними) на одномъ дворѣ съ его вдовою, познакомился съ Шарлотой, и скоро они полюбили другъ друга, какъ только нѣмцы могутъ еще любить въ наше время.
   Но въ сей день, или справедливѣе etc. И когда милая нѣмочка отдернула бѣлую занавѣску (окна своего), Германъ не явился у своего васисдаса и не привѣтствовалъ ее обычной улыбкою.
   Отецъ его, обрусѣвшій нѣмецъ, оставилъ ему послѣ себя (60 тысячъ капиталу маленькій капиталъ; Германъ оставилъ ихъ въ ломбардѣ, не касаясь и процентовъ, а жилъ однимъ жалованьемъ.
   Германнъ былъ твердо etc.

-----

   Оба эти отрывка любопытны. Первый изъ нихъ показываетъ, что первоначально Пушкинъ думалъ придать своей повѣсти характеръ личнаго разсказа. Потомъ онъ оставилъ эту мысль, по понятной причинѣ: было бы слишкомъ трудно отъ лица разсказчика обрисовать сложную психологію героя, изобразить его безумныя переживанія и его поступки, напр. галлюцинацію, свиданіе съ Лизаветой Ивановной въ ея комнатѣ и пр. Любопытно далѣе, что въ этой первой редакціи, гдѣ разсказчикъ долженъ былъ являться если не дѣйствующимъ лицомъ, то по крайней мѣрѣ свидѣтелемъ происшествій, Пушкинъ совершенно точно, и съ конкретными подробностями, воспроизвелъ картину своего собственнаго недавняго опыта: именно такъ, въ кругу военныхъ, проигрывая ночи напролетъ и навѣщая веселый пріютъ Софьи Астафьевны, жилъ онъ въ Петербургѣ передъ женитьбою. Въ январѣ 1832 г. Пушкинъ писалъ Судіенку: "Надобно тебѣ сказать, что я женатъ около года, и что вслѣдствіе сего образъ жизни моей совершенію перемѣнился, къ неописанному огорченію Софьи Остафьевны и кавалергардскихъ шаромыжниковъ. Отъ картъ и костей отсталъ я болѣе двухъ лѣтъ; на бѣду мою я забастовалъ будучи въ проигрышѣ". Рѣшивъ придать разсказу объективную форму, Пушкинъ выбросилъ это вступленіе, рисующее образъ жизни участниковъ: въ окончательномъ видѣ повѣсть начинается прямо съ дѣйствія; и соотвѣтственно съ этимъ исчезли тѣ конкретныя, автобіографическія черты. Изъ нихъ уцѣлѣла только одна -- въ первой строкѣ: "Однажды играли въ карты у конногвардейца Нарумова".
   Еще больше свѣта на процессъ Пушкинскаго творчества бросаетъ второй изъ приведенныхъ выше набросковъ. Эта нѣмочка и любовь къ ней Германа въ повѣсти совсѣмъ исчезли: ихъ замѣнила интрига съ воспитанницей графини. Соображенія, которыми руководился Пушкинъ при этой замѣнѣ, не трудно возстановить.
   Какъ я уже сказалъ, Пушкинъ для вящшей наглядности эксперимента выбралъ характеръ исключительный, т. е. такой, въ которомъ хотѣніе или страсть достигаютъ предѣльнаго напряженія, поглощаютъ всю волю безъ остатка. Поэтому Германъ былъ съ самаго начала задуманъ, какъ контрастная натура. Въ немъ сочетаются твердость воли и самообладаніе съ одной стороны -- сильныя страсти и "огненное" воображеніе съ другой, т. с. въ обыденной жизни разсудочная трезвость, но въ потенціи оргіазмъ, и именно оргіазмъ одной какой-нибудь страсти, потому что такая собранная воля недѣлима: либо она вся владѣетъ гобою, и тогда Германъ -- филистеръ изъ самыхъ педантическихъ, либо она вся же срывается въ пропасть, устремившись за какимъ-нибудь призракомъ. Первую черту -- трезвость и самообладаніе, какъ общій фонъ характера Германа -- Пушкинъ мотивируетъ и рисуетъ чрезвычайно внимательно. Именно для этого онъ дѣлаетъ Германа нѣмцемъ -- и дважды обращаетъ на это вниманіе читателя. Въ первой же сценѣ Германъ говорить о себѣ: "Игра занимаетъ меня сильно, но я не въ состояніи жертвовать необходимымъ въ надеждѣ пріобрѣсти излишнее",-- и Томскій замѣчаетъ: "Германъ нѣмецъ: онъ разсчетливъ -- вотъ и все". Дальше Пушкинъ еще подробнѣе выписываетъ этотъ фонъ: "Германъ быль сынъ обрусѣвшаго нѣмца, оставившаго ему маленькій капиталъ. Будучи твердо убѣждень въ необходимости упрочить свою независимость, Германъ не касался и процентовъ, жилъ однимъ жалованьемъ, не позволялъ себѣ малѣйшей прихоти"; и, конечно, это самое убѣжденіе въ необходимости упрочить свою независимость, заставило его стать не просто офицеромъ, а инженеромъ.
   Второй набросокъ показываетъ, что Пушкинъ первоначально имѣлъ въ виду провести эту черту еще дальше. Филистерство Германа должно было вступить на путь осуществленія. Онъ влюбляется въ милую нѣмочку, свою сосѣдку, разумѣется находитъ взаимность, ждетъ по утрамъ, когда Шарлотта отдернетъ бѣлую занавѣску у своего окна, и привѣтствуетъ ее улыбкою. Словомъ, банальный, чистонѣмецкій романъ, который вскорѣ увѣнчается свадьбою. И вотъ, изъ самой глубины этого филистерства Германа вырываетъ вспыхнувшая въ немъ страсть. Таковъ, повидимому, начальный замыселъ.
   Этотъ планъ имѣлъ серьезныя художественныя основанія. Пушкину надо было на дѣлѣ, а не только путемъ авторской характеристики, показать обыденную трезвость Германа, а романъ съ нѣмочкой превосходно удовлетворялъ этой цѣли. Но эта была частичная художественная задача, и въ концѣ концовъ Пушкинъ рѣшилъ пожертвовать ею ради стройности цѣлаго. Въ окончательной редакціи филистерство Германа характеризуется тѣмъ, что онъ не играетъ въ карты, живетъ однимъ жалованьемъ и пр. Изъ первоначальнаго замысла Пушкинъ удержалъ только одна черту, самую существенную: ему нужно было, какъ мы видѣли, вложить въ Германа любовь къ женщинѣ, для того чтобы представить его въ пароксизмѣ страсти проходящимъ мимо любимой дѣвушки. Эту коллизію онъ облекъ теперь въ новую форму -- въ форму романа съ Лизаветой Ивановной, и это былъ несомнѣнный выигрышъ, потому что въ романѣ съ Лизаветой Ивановной данная психологическая черта оказалась непосредственно вплетенной въ фабулу разсказа, тогда какъ романъ съ нѣмочкой развивался бы параллельно съ этой фабулой, въ сторонѣ отъ нея.
   Рѣшивъ оставить эти первые наброски и начать заново, Пушкинъ вынулъ изъ-подъ спуда давнишнюю свою тетрадь, гдѣ 15 лѣтъ назадъ имъ была начата и на первой же страницѣ брошена такая же повѣсть изъ быта кутящихъ и играющихъ петербургскихъ офицеровъ ("Наденька").
   Этимъ началомъ Пушкинъ теперь воспользовался. Оно было хорошо тѣмъ, что безъ прелюдій, безъ описаній сразу вводило in medias res. Пушкинъ только придалъ ему болѣе строгій видъ, выкинувъ всѣ лишнія детали; вспомнимъ, что онъ писалъ около этого времени о "манерности въ описаніяхъ", о "близорукой мелочности нынѣшнихъ французскихъ романистовъ" {Въ статьѣ "О трехъ повѣстяхъ г. Павлова".}. Использовать въ зрѣлыхъ своихъ произведеніяхъ обрывки стараго, свои давніе наброски и записи, было, какъ извѣстно, въ привычкахъ Пушкина. Такъ, и въ "Пиковой дамѣ" онъ, кромѣ наброска 1819 года, употребилъ въ дѣло свои старые шуточные стихи: "А въ ненастные дни", сообщенные имъ Вяземскому еще въ 1828 году, и еще другую шутку -- французскій эпиграфъ къ 3-й главѣ,-- записанную имъ среди строкъ неоконченной повѣсти "На углу маленькой площади" 1832) {См. "Рукописи А. С. Пушкина въ Румянц. музеѣ" В. Е. Якушкина, Р. Стар. 1881 іюль, стр. 52. Любопытно отмѣтить, что фамилію "Нарумовъ" Пушкинъ въ первый разъ употребилъ въ черновомъ наброскѣ начала "Дубровскаго", написанномъ, повидимому, въ одно время съ черновымъ началомъ Пиковой дамы: въ этомъ наброскѣ позднѣйшій Троекуровъ названъ Нарумовымъ (см. Р. Стар., тамъ же, стр. 329). Потомъ, рѣшивъ передѣлать начало "Пиковой дамы". Пушкинъ использовалъ здѣсь эту фамилію, самодуру же изъ "Дубровскаго" далъ имя Троекурова.}.
   

5.

   Скажу, не обинуясь, что на мой взглядъ "Пиковая дама" -- одна изъ замѣчательнѣйшихъ русскихъ повѣстей, достойная быть поставленной рядомъ, если не выше, съ такими перлами, какъ "Тамань" Лермонтова и "Казаки" Л. Толстого. Нельзя достаточно надивиться на эту сжатость, стремительность, сосредоточенность разсказа, на эту ясность линій и цѣломудріе слога, словомъ на недосягаемую экономію средствъ, употребленныхъ здѣсь поэтомъ для воплощенія глубокой художественной идеи. Ни одной лишней черты, но всякая черта, какъ радіусъ, стремится къ центру повѣствованія; ни одного психологическаго описанія, но все дѣйствіе насыщено психологіей; безпредѣльное напряженіе силъ, почти математическая художественная разсчетливость -- и ни малѣйшей нарочитости, но все течетъ естественно, какъ въ самой жизни. Я не знаю ничего совершеннѣе, какъ завязка повѣсти, нежели начало "Пиковой дамы". Какъ естественно завязывается здѣсь, за ужиномъ, разговоръ о шансахъ въ карточной игрѣ, какъ незамѣтно сразу дается характеристика будущаго героя, и какъ непринужденно выступаетъ затѣмъ узелъ драмы, разсказъ Томскаго о его бабушкѣ! Я уже говорилъ о томъ, съ какимъ искусствомъ Пушкинъ тутъ же показываетъ ничтожный удѣльный вѣсъ этого анекдота, вкладывая его въ уста вѣтреннаго Томскаго и пр. Этотъ анекдотъ, содержащій такую малую долю реальности, есть какъ бы микроскопическая доза чрезвычайно ослабленной вакцины, прививаемая душѣ Германа. И смотрите, какъ медленно и неотвратимо начинаетъ дѣйствовать въ немъ ядъ. Въ первую минуту, выслушавъ разсказъ, онъ рѣшительно заявляетъ: "Сказка"! По анекдотъ не выходитъ изъ его головы. Онъ мечтаетъ -- и самъ себя останавливаетъ: можно ли вѣрить такой баснѣ! Потомъ, случайно набредши на домъ графини, онъ опять охваченъ желаніемъ, онъ ходить около дома, потомъ долго не можетъ заснуть, ему снятся карты и груды червонцевъ, и на утро онъ опять у того дома, точно "невѣдомая сила привлекала его къ нему". Ядъ уже вошелъ въ кровь, Герману не спастись; но ближайшія стадіи процесса скрыты отъ насъ: ядъ, войдя въ организмъ, начинаетъ дѣйствовать въ глубинѣ, недоступной взору. Въ ближайшіе дни Германъ, повидимому, всецѣло поглощенъ интригой съ Лизаветой Ивановной; онъ влюбляется искренно и сильно, но тѣмъ временемъ, помимо его сознанія, процессъ внутри его завершается. Получивъ письмо съ указаніемъ, какъ войти въ домъ графини, Германъ "трепеталъ, какъ тигръ". Пушкинъ не говоритъ намъ, отчего трепеталъ Германъ: отъ мысли, что черезъ нѣсколько часовъ любимая дѣвушка будетъ въ его объятіяхъ, или отъ надежды выпытать у старухи тайну: Германъ, конечно, самъ не зналъ этого. Но, очутившись между кабинетомъ старухи и лѣстницей, которая вела въ комнату Лиз. Ив., онъ даже не сталъ колебаться въ выборѣ. Перевѣсъ страсти въ его душѣ надъ увлеченіемъ дѣвушкой давно былъ рѣшенъ въ немъ,-- теперь онъ только послушно слѣдовалъ неотвратимому рѣшенію; "онъ окаменѣлъ".
   Не буду говорить о мастерствѣ въ обрисовкѣ остальныхъ дѣйствующихъ лицъ графини, Лизаветы Ивановны, Томскаго, Чекалинскаго: оно бросается въ глаза. Портретъ графини на всѣ вѣка останется классическимъ изображеніемъ старости, наряду съ геніальнѣйшими типами міровой литературы -- Скупымъ рыцаремъ и Плюшкинымъ, Отелло и пр. Вообще "Пиковая дама" представляется мнѣ во многихъ отношеніяхъ вѣнцомъ прозаическаго творчества Пушкина. Ея художественное совершенство такъ велико, что три четверти вѣка, протекшія со времени ея написанія, почти не состарили ея; въ ней нѣтъ ни одной унціи рыхлой плоти, которая отъ лѣтъ могла бы стать дряблой, ничего "литературнаго", что выдохлось бы съ годами. Напротивъ, поскольку она устарѣла, ея старомодность обусловлена какъ-разъ ея излишней сухостью. Я разумѣю то отсутствіе воздуха и глубины, тотъ недостатокъ сочности, который присущъ всѣмъ повѣстямъ Пушкина, не исключая даже -- хотя въ меньшей степени -- "Капитанской дочки". Повѣсть Пушкина, въ отличіе отъ нашей, современной повѣсти,-- не картина, а рисунокъ перомъ; въ ней нѣтъ мазковъ, передающихъ полутоны,-- все сухія, четкія линіи, рисующія какъ-бы остовъ событія, обстановки или характера. Отчасти эта особенность Пушкинской прозы объясняется, безъ сомнѣнія, тѣмъ, что, прежде чѣмъ заняться прозою, Пушкинъ долго работалъ стихомъ и привыкъ къ тому способу описанія, какого требуетъ -- и какой единственно допускаетъ стихотворная повѣсть: описанія именно линіями, а не широкими мазками. По была и другая, болѣе общая причина: такова была вообще беллетристическая техника 20-хъ -- 30-хъ годовъ. Искусство воспроизводить полноту жизни, передавать воздухъ и глубину картины было достигнуто позднѣе. Нуженъ быль геній Гоголя и вся черная работа "физіологической" беллетристики 40-хъ и 50-хъ годовъ, чтобы дать эту сочность.
   Пушкинъ, повидимому, самъ сознавалъ этотъ недостатокъ и мѣстами старался восполнить его, впрочемъ, не всегда удачно. Въ "Пиковой дамѣ" есть два такихъ мѣста. Разсказъ Томскаго о его бабушкѣ но деталямъ превосходенъ, поименно какъ разсказъ Томскаго онъ не можетъ быть оправданъ. Вѣтреный Томскій, конечно, не сталъ бы, да и не съумѣлъ бы, выписывать эти очаровательныя, искусно-подобранныя черты быта версальской эпохи: онъ долженъ былъ разсказать свой анекдотъ проще, грубѣе. Дѣло въ томъ, что Пушкинъ хотѣлъ передать картину быта, и сдѣлалъ это некстати. Такою же художественной ошибкой надо признать описаніе графининой спальни, въ которую вошелъ Германъ.
   Современный художникъ, напримѣръ Чеховъ, нарисовалъ бы здѣсь только тѣ черты обстановки, которыя могъ и долженъ былъ въ эту минуту величайшаго напряженія замѣтить Германъ. Такъ поступилъ и самъ Пушкинъ, рисуя приготовленія къ дуэли Онѣгина съ Ленскимъ:
   
   Вотъ пистолеты ужъ блеснули.
   Гремитъ о шомполъ молотокъ.
   Въ граненый стволъ уходятъ пули
   И щелкнулъ въ первый разъ курокъ.
   Вотъ порохъ струйкой сѣроватой
   На полку сыплется. Зубчатый,
   Надежно ввинченный кремень
   Взведенъ еще...
   
   Это -- не объективная картина, которую могъ бы отъ себя, для читателя, нарисовать художникъ: здѣсь воспроизведены лишь тѣ Звуки и движенія, за которыми напряженно слѣдятъ Онѣгинъ и Левскій, ожидая призыва къ дуэли. Современный художникъ сдѣлалъ-бы больше: онъ воспроизвелъ бы эти черты не фотографически, какъ Пушкинъ, а съ той цѣлью, чтобы подборомъ замѣченныхъ чертъ уяснить намъ душевное состояніе героя. Въ этомъ отношеніи образцомъ могутъ служить тѣ строки "Войны и мира", гдѣ разсказанъ пріѣздъ молодого Ростова съ театра войны въ отпускъ домой. Онъ бѣжитъ "по сѣнямъ и знакомымъ, покривившимся ступенямъ. Все та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, такъ-же слабо отворялась. Въ передней горѣла одна сальная свѣча. Старикъ Михайло спалъ на ларѣ. Прокофій, выѣздной лакей, тотъ, который былъ такъ силенъ, что за задокъ поднималъ карету, сидѣлъ и вязалъ изъ покромокъ лапти". Самыя элементарныя зрительныя впечатлѣнія, схваченныя на-лету (Ростовъ бѣжитъ) -- и вихремъ возникающіе обрывки воспоминаній: все та же слабая ручка, грязная за это мама не разъ сердилась. Прокофій -- а, это тотъ, силачъ!..
   Съ этой точки зрѣнія подробное объективное описаніе графининой спальни, какъ ни хорошо оно само по себѣ, серьезный художественный промахъ: всего, что здѣсь перечислено, Германъ, конечно, не могъ тогда видѣть и сопоставлять въ своемъ умѣ.

М. Гершензонъ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru