Гервинус Георг-Готфрид
Шекспир. Том второй

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Shakespeare
    Перевел с немецкого Константин Тимофеев (1877).
    Ромео и Джульетта.
    Венеціанскій купецъ.
    2. Историческія пьесы.
    Ричардъ III.
    Ричардъ II.
    Генрихъ IV. (Часть первая).
    Генрихъ IV. (Часть вторая).
    Генрихъ V.
    Король Іоаннъ.
    3. Комедіи.
    Виндзорскія кумушки.
    Какъ вамъ угодно.
    Много шуму изъ пустого.
    Двѣнадцатая ночь, или что хотите.

   

ШЕКСПИРЪ.
ГЕРВИНУСА.

ПЕРЕВЕЛЪ СЪ НѢМЕЦКАГО КОНСТАНТИНЪ ТИМОФЕЕВЪ.

ТОМЪ ВТОРОЙ.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ, ДОПОЛНЕННОЕ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА Д. Ѳ. ѲЕДОРОВА.

   

ОГЛАВЛЕНІЕ ВТОРАГО ТОМА.

   Ромео и Джульетта.
   Венеціанскій купецъ.
   Историческія пьесы.
   Ричардъ III.
   Ричардъ II.
   Генрихъ IV. (Часть первая).
   Генрихъ IV. (Часть вторая).
   Генрихъ V.
   Король Іоаннъ
   3. Комедіи.
   Виндзорскія кумушки.
   Какъ вамъ угодно.
   Много шуму изъ пустого.
   Двѣнадцатая ночь, или что хотите.
   

РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА.

   Мы, сколько вамъ кажется, открыли, что Шекспиръ съ намѣреніемъ начерталъ, какъ двѣ противуположности, комедіи: "Напрасныя усилія любви" и "Вознагражденныя усилія любви". Мы увидимъ впослѣдствіи, что его глубокомысленная муза весьма часто находила удовольствіе въ томъ, чтобы приводить въ такое внутреннее взаимное отношеніе и другія пары драмъ. Весьма возможно, что "Сонъ въ лѣтнюю ночь" поставленъ имъ какъ рѣшительный контрастъ Ромео и Джульеттѣ, гдѣ гаже основная тема изображена въ возможно сильной и яркой противуположности. Комедія, какъ намъ казалось, возникла въ 1595 году, т. е. въ тотъ же самый годъ, когда и трагедія получила окончательную отдѣлку. Почти всѣ издатели полагаютъ, что Шекспиръ трудился надъ этой трагедіей въ продолженіи ряда годовъ, начиная съ 1591-го. Мы имѣемъ первый неисправно-напечатанный текстъ этой пьесы отъ 1597 года. Одни считаютъ это искаженнымъ воровскимъ изданіемъ знаменитой трагедіи, почти въ томъ же видѣ, въ какомъ мы и теперь читаемъ ее, съ существенными лишь поправками и дополненіями изданія in-4о 1599 года; -- другіе, а именно новѣйшіе издатели, считаютъ это за искаженный текстъ древнѣйшей обработки, принадлежащій рукѣ еще молодаго поэта {Обѣ эти обработки сведены вмѣстѣ у Моммзена въ его критическомъ изданіи Ромео и Джульетты. (Ольденбургъ 1859 г.).}. При сличеніи обоихъ текстовъ можно замѣтить исправляющую руку поэта, въ такихъ же поучительныхъ чертахъ, какъ и въ Генрихѣ VI-мъ. Изъ цѣлаго ряда мастерскихъ чертъ можно узнать возрастающій духъ во всѣхъ значительныхъ прибавкахъ, которыя почти всегда касаются тончайшихъ сторонъ поэтической и психологической отдѣлки. Это видно, напримѣръ, тамъ, гдѣ дѣло идетъ о томё, чтъ-Би придать карательнымъ рѣчамъ Принца Эскала полное реторическое убранство, или выразительнѣе показать всю глубину страсти влюбленныхъ и пагубный скрытый жаръ въ пылающемъ сердцѣ Ромео; тамъ, гдѣ нужно рѣзче напечатлѣть въ памяти назидательныя рѣчи монаха, или наконецъ изобразить, безъ скачковъ и пробѣловъ, естественное слѣдствіе тѣхъ душевныхъ движеній, которыя происходятъ отъ сильныхъ потрясеній влюбленной четы. Уже въ древнѣйшей, весьма несовершенной основѣ драмы, искусство характеристики отличается такою силою и увѣренностью, что чѣмъ моложе былъ авторъ въ то время, тѣмъ болѣе граничитъ его трудъ съ чудесною необычайностію, даже если предположить, что въ его рукахъ были превосходные источники, которые и теперь можно уелѣдить, или даже еще болѣе превосходные, о которыхъ можно заключать только гадательно: А что это былъ юношескій трудъ, это видно изъ многихъ чертъ внѣшней формальной отдѣлки этой пьесы. Множество перемежающихся риѳмъ, форма, мысли и выраженія сонетовъ и самого Шекспира, и его современниковъ, выразительно указываютъ на время первоначальной отдѣлки этой пьесы.
   Поразительно то, что въ этой прославленной пьесѣ чаще, нежели во многихъ другихъ произведеніяхъ Шекспира, встрѣчаются высокопатетическія, напыщенно-глубокомысленныя выраженія и вычурные образы. Ктому же и изложеніе во многихъ, и именно въ самыхъ лучшихъ мѣстахъ, выходитъ за предѣлы драматическаго. Обѣ эти особенности достаточно объясняются молодостью поэта. Одна еще сверхъ того объясняется изъ ближайшаго источника, который былъ въ рукахъ поэта, а именно изъ англійскаго стихотворенія Брука, которое преисполнено концептовъ и антитезъ. Другая особенность, а именно не драматическій, а скорѣе лирическій характеръ многихъ мѣстъ, состоитъ въ тѣсной внутренней связи съ самымъ содержаніемъ и свидѣтельствуетъ о геніальности, которой мы болѣе всего удивляемся въ психологическомъ искусствѣ Шекспира и въ свойственной только ему обработкѣ внѣшней поэтической формы.
   При разборѣ пьесъ Шекспира мы рѣдко будемъ останавливаться на исключительно- внѣшнихъ ихъ красотахъ; разлагать ихъ на части, значитъ разрушать ихъ; а кто не чувствуетъ ихъ самъ собою, безъ руководства, къ тому онѣ не станутъ ближе и послѣ объясненій. И все таки поэтъ нашъ такъ необычаенъ и своеобразенъ во всѣхъ своихъ путяхъ, что эстетическому анализу дозволительно въ этой пьесѣ, такъ сказать, изгонять даже самое это поэтическое очарованіе, опускать свой зондъ въ глубину творческаго произведенія, между-тѣмъ какъ всякое другое произведеніе поэзіи показалось-бы намъ при этомъ слишкомъ мелкимъ. Мы кратко предпошлемъ здѣсь это разсмотрѣніе, для того, чтобы впослѣдствіи безпрепятственно подвигаться впередъ въ объясненіи драматическаго дѣйствія.
   Каждый читатель не можетъ не чувствовать, что въ Ромео и Джульеттѣ, не смотря на строго-драматическую постановку цѣлаго, пробивается мѣстами чисто-лирическій характеръ. Это заключается въ самой натурѣ предмета. Гдѣ поэту приходится изображать любовь Ромео и Джульетты въ столкновеніи съ внѣшними обстоятельствами, тамъ онъ постоянно стоитъ на драматической почвѣ; но тамъ, гдѣ онъ рисуетъ влюбленныхъ въ состояніи блаженства, идиллическаго спокойствія, тамъ онъ невольно вступаетъ въ область лирики, гдѣ говорятъ одни чувства и мысли, а дѣйствія, которыхъ требуетъ драма, отступаютъ на задній планъ. Въ нашей пьесѣ есть три такихъ мѣста, имѣющихъ существеннымъ образомъ лирическій характеръ: объясненіе Ромео въ любви на балѣ, монологъ Джульетты передъ свадебною ночью и прощальная сцена обоихъ утромъ послѣ свадьбы. Если поэтъ хотѣлъ здѣсь, гдѣ его великое искусство характеризовать и мотивировать не находило себѣ такого простору, какъ въ драматически-оживленныхъ мѣстахъ пьесы, стать на ту же самую высоту, то онъ долженъ былъ постараться придать своему лиризму какъ можно болѣе содержанія и прелести, Онъ это и сдѣлалъ. Каждый читатель будетъ постоянно всего охотнѣе возвращаться именно къ этимъ исполненнымъ прелести мѣстамъ. И даже можно подмѣтить ту художественную уловку, или лучше сказать, тотъ естественный пріемъ, который употреблялъ Шекспиръ именно въ этихъ мѣстахъ, желая придать имъ болѣе глубокую и обширную основу, какъ можно болѣе истины въ выраженіи и чистоты въ поэтической формѣ. Во всѣхъ этихъ трехъ мѣстахъ онъ держался постоянныхъ лирическихъ формъ поэзіи, которыя соотвѣтствуютъ каждый разъ положенію дѣйствующихъ лицъ и притомъ исполнены картинъ, образовъ и описаній, обыкновенно употребительныхъ въ этомъ родѣ стихотвореній. Эти три вида поэзіи суть: сонетъ, эпиталама и дневная пѣснь.
   То мѣсто, гдѣ Ромео на балѣ объясняется Джульеттѣ въ любви, хотя и не замкнуто въ обычныя грани сонета, но все-таки оно всѣмъ своимъ строеніемъ, тономъ и изложеніемъ вполнѣ согласуется съ этою формою или происходитъ отъ нея. Этотъ родъ поэзіи посвященъ былъ любви Петраркою, и потому въ этой пьесѣ любви нельзя било не напомнить о Петраркѣ. По его примѣру почти всегда въ этомъ родѣ поэзіи воспѣвалась только духовная сторона любви во всемъ ея просвѣтлѣніи и святости; кромѣ нѣкоторыхъ ничтожныхъ исключеній, никто не дерзалъ воспѣвать въ этой формѣ чувственное влеченіе любви. Истинная сердечная любовь, которая основана не на одномъ только чувственномъ пылѣ, а охватываетъ все духовное и нравственное существо человѣка, при самомъ началѣ своемъ бываетъ вполнѣ духовнаго свойства. Правда, физическая красота можетъ на мгновеніе поразить насъ чувственнымъ образомъ; но приковать насъ на долго мажетъ только все существо человѣка; а первое постиженіе этой красоты бываетъ постоянно чисто-духовное. Вотъ почему на нашъ взглядъ, это столько-же умно, сколько правдиво, что поэтъ держался этого каноническаго рода поэзіи, въ которомъ лирика высказываетъ первыя и чистѣйшія движенія любви, когда онъ изображалъ эту первую встрѣчу, гдѣ влюбленный приближается къ своей красавицѣ какъ къ святынѣ, благоговѣя передъ ея непорочностью, и потому, высказывая свою любовь, остается въ сферѣ чисто-духовной.
   Монологъ Джульетты въ ночь передъ свадьбой (III, 2), напоминаетъ -- Гальпинъ доказалъ это съ обычною своею проницательностію въ запискахъ шекспировскаго общества -- лирическія эпиталаміи, гименеи и свадебныя стихотворенія того времени. Пусть только читатель читаетъ это удивителѣное мѣсто, а актриса играетъ его съ тою крайнею вразумительностію, которая умѣетъ, такъ сказать, обращать громкосказанныя слова въ тихія мысли. Гальпинъ доказалъ, что въ аллегорическомъ миѳѣ этихъ свадебныхъ стихотвореній, Гименъ игралъ главную роль, а Купидонъ оставался скрытымъ до-тѣхъ-поръ, пока у порога брачной комнаты старшій братъ не сдавалъ свою должность младшему.
   Надо предполагать, что Джульетта знаетъ эти пѣсни и представленія, и въ монологѣ своемъ употребляетъ образы, вполнѣ ею усвоенные. Она, на основаніи этихъ пѣсень, предполагаетъ присутствіе амура, какъ что-то само по себѣ понятное; она даетъ ему прозвище бѣгунишки, (runaway {Это чтеніе Стаунтонъ справедливо признаетъ неопровержимымъ; а намъ кажется сверхъ того, что толкованіе Гальпина нисколько не поколебалось отъ опроверженія, сдѣланныхъ Грантъ Вайтомъ (въ Shakespeare's Scholar 1854).}), δραπετίδας у Мосха), прозвище, которое ему вполнѣ идетъ, потому что онъ имѣлъ обыкновеніе убѣгать отъ своей матери. Она желаетъ, чтобы скорѣе наступила ночь, дабы Ромео могъ пройти къ ней незамѣченный, Она желаетъ, чтобъ самый глазъ того бѣгунишки закрылся на время; онъ не можетъ, говоритъ она, исполнять свою должность, освѣщать брачную комнату тамъ, гдѣ необходима тайна и темнота. Гальпинъ полагаетъ, что слѣпой Купидонъ былъ эмблемой именно такихъ тайныхъ браковъ, потому-что и въ спальнѣ Имоджены, которая тоже вступила въ подобный тайный бракъ, стояли два слѣпые амура. Отсутствіе брачныхъ празднествъ при болѣе счастливыхъ предзнаменованіяхъ, естественнымъ образомъ наводитъ Джульетту на такія мысли. Никто не пропѣлъ ей свадебной пѣсни: она, такъ сказать, сама себѣ ее пропѣла, и это придаетъ еще особую меланхолическую прелесть этому мѣсту, потому что отсутствіе брачныхъ празднествъ уже и въ древности считалось дурнымъ предзнаменованіемъ, какимъ оно оказывается и здѣсь.
   Въ сценѣ ночнаго свиданія Ромео и Джульетты итальянскіе новеллисты, по свойственной имъ реторической манерѣ, искали только случая для вставки длинныхъ рѣчей; Шекспиръ набрасываетъ на влюбленныхъ покровъ своего цѣломудрія, въ которомъ у него не бываетъ недостатка, каждый разъ какъ дѣло идетъ о высшихъ требованіяхъ искусства; онъ даетъ намъ слышать лишь отголосокъ блаженства и опасностей влюбленной четы. Здѣсь въ сценѣ прощанья, не такъ какъ въ. разобранномъ нами сонетѣ, проявляется не остроуміе, а чувства и предчувствія; проблески пророческаго духа мелькаютъ, сквозь сумракъ счастливаго прошедшаго, которое заканчивается мучительнымъ разставаньемъ. Въ этой сценѣ (III, 2) поэту послужилъ образцомъ особый видъ діалогическихъ стихотвореній, который возникъ во времена миннезенгеровъ, такъ называемая "дневная пѣснь". Такія пѣсни существовали и въ Англіи; въ той пѣснѣ, на которую есть намекъ въ Ромео и Джульеттѣ (IV, 5) и которая напечатана въ первомъ томѣ записокъ шекспировскаго общества, представлено такое же то^но положеніе влюбленныхъ.
   Постоянно одинаковое содержаніе этихъ пѣсень состоитъ въ томъ, что двое влюбленныхъ, встрѣчаясь ночью въ таинственномъ мѣстѣ свиданья, ставятъ, сторожа, который будитъ ихъ поутру, и они, не желая разставаться, начинаютъ спорить между собою и со сторожемъ о томъ, солнце-ли свѣтитъ или луна, жаворонокъ-ли поетъ или соловей. Разговоръ Ромео и Джульетты имѣетъ точно такое-же содержаніе, но онъ превосходитъ всѣ подобныя пѣсни поэтическою прелестью.
   Значатъ, эта трагедія, которая въ развитіи своего дѣйствія всегда считалась представительницею любовной поэзіи, въ этихъ мѣстахъ приняла въ себя и съ формальной стороны три главные рода поэзіи, которые могутъ служить представителями эротической лирики. Подобно тому, какъ эта трагедія глубокомысленно усвоила себѣ изъ сокровеннѣйшей природы любви все истинное и глубокое, подобно тому и поэтъ углубился въ тѣ внѣшнія формы, которыя человѣческій духъ образовалъ себѣ задолго до того времени въ этой области поэзіи. Онъ лучше хотѣлъ отказаться отъ оригинальности, нежели ошибиться въ формѣ; онъ предпочиталъ заимствовать выраженія и роды, которые были выработаны столѣтіями, въ чемъ и заключается пробный камень ихъ подлинности и долговѣчности; такъ что можно сказать, что лирическая любовная поэзія всѣхъ временъ воскресла въ этихъ заимствованныхъ формахъ, образахъ и выраженіяхъ этой трагедіи любви.
   Сюжетъ нашей драмы многіе относятъ даже къ "Ephesiaca" Ксенофона. Существеннѣйшіе элементы ея заключаются въ 32-й новеллѣ Масеуччіо (1470), откуда заимствовалъ ихъ Луиджи да Порто, котораго обыкновенно называютъ первоначальнымъ повѣствователемъ исторіи Ромео и Джульетты (la Giulietta, 1535). Но пьеса Шекспира не вытекаетъ непосредственно даже и изъ этого источника; она заимствована изъ повѣсти Банделло (1544), гдѣ драматургу, йоторый захотѣлъ-бы заимствовать себѣ сюжетъ, представлялся совершенно иначе обработанный предметъ, нежели у Боккачіо въ его Джилеттѣ Нарбоннской. Изъ этого разсказа: la sfortunata morte di due infelicissimi amanti. (Банделло II, 9), Артуръ Брукъ, поэтъ до-шекспировскаго времени, заимствовалъ содержаніе для стихотворной повѣсти: Roroeus and Juliet, которая явилась въ первый разъ въ 1562 году и была перепечатана вторично въ 1587 году. Итальянскій поэтическій разсказъ объ этомъ же предметѣ, написанный октавами (L'infelice amore de і due fedelissimi amanti Giulia e Romeo, scritto in ottava rima da Clitia, nobile Veronese, Venezia 1553), явился еще раньте повѣсти Банделло; но воспользовался-л и Брукъ и имъ, этого мы не можемъ сказать утвердительно, потому что намъ нигдѣ не удавалось встрѣтить этого разсказа.
   Съ другой стороны, въ своемъ предисловіи 1562 года, Брукъ хвалитъ одно драматическое произведеніе, которое выводитъ на сцену этотъ предметъ съ большимъ успѣхомъ, нежели тотъ, какого онъ можетъ ожидать для своего собственнаго произведенія. И если-бы. можно было доказать, что Брукъ воспользовался этою драмою, то слѣдовало-бы заключить, что это была значительнѣйшая драма до Шекспира. Извѣстна-ли она была Шекспиру и не передѣлалъ-ли онъ ее въ свою трагедію, этого мы не знаемъ. Намъ извѣстно, правда, что онъ зналъ стихотворную повѣсть Брука, гдѣ и общій колоритъ, и сюжетъ, и характеры: кормилицы, Меркуціо и обоихъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ, подготовлены такъ, что поэтъ при сравнительно болѣе трудномъ предметѣ, все таки имѣлъ сравнительно менѣе трудную работу, нежели въ комедіи: "Все хорошо, что хорошо кончилось". Стихотворная повѣсть Брука имѣетъ содержаніе, которое впрочемъ ужъ и въ итальянскихъ новеллахъ отличается истиннымъ искусствомъ мотивированія, переноситъ читателя изъ плоскаго краснорѣчія жителей юга въ глубину сѣвернаго чувства, изъ романской щеголеватости въ германскую задушевность, исполненную кипучей страсти. Полнотою и силою эта повѣсть оставляетъ итальянскія новеллы далеко позади себя; даже нѣкоторое переполненіе, замѣчаемое въ ней, свидѣтельствуетъ о томъ, до какой степени поэтъ богатъ чувствами. Многіе тонкіе штрихи шекспировой кисти проступаютъ въ настоящемъ свѣтѣ только тогда, когда прочтешь этотъ разсказъ; тутъ видишь на осязательномъ примѣрѣ, какъ часто у Шекспира за немногими словами и намеками скрывается многое. Это же впрочемъ мы будемъ встрѣчать весьма часто и во многихъ другихъ случаяхъ. Разумѣется, что, переступая изъ повѣсти Брука въ трагедію Шекспира, находишь, что въ драмѣ предметъ вновь и притомъ значительно возвышенъ; что многія приставки романскихъ условныхъ приличій и реторическихъ блестокъ просѣяны сквозь сито чисто германской естественности. Тамъ, у Брука, чувственное щекотанье смѣняется холодною моралью, сладострастіе мудростію, овидіевская роскошь педантскимъ поучительнымъ тономъ, противуположности, которыя Шекспиръ устранилъ съ чистымъ простодушіемъ поэта, который изчезаетъ, уничтожается передъ своимъ предметомъ. Тамъ все -- игра фортуны, случая, предопредѣленія, трогательная исторія двухъ влюбленныхъ, которая направляется въ ту или другую сторону, смотря по перемѣнчивой игрѣ счаетья или несчастья; но у Шекспира эта пьеса есть неизбѣжная исторія каждой сильной любви, которая глубоко и правдиво живетъ въ самой себѣ, замкнутая для-всякихъ внѣшнихъ постороннихъ вліяній, которая неизмѣримо превышаетъ всякую другую страсть и сердечное движеніе, надменно выбивается изъ оковъ приличія, и, будучи неумѣренно занята собою и тѣмъ, что ее удовлетворяетъ, смѣется надъ предостереженіями холоднаго разсудка, даже дерзко вызываетъ на бой самую судьбу и наконецъ, на свою погибель, приходитъ въ разладъ со своими собственными предначертаніями.
   Если-бы мы пожелали прямо отсюда проникнуть въ средоточіе этого произведенія, то поэтъ еще съ большею выразительностію, нежели онъ обыкновенно это дѣлаетъ, открываетъ намъ къ этому двойной путь. Если взять обѣ главныя фигуры, просто, въ ихъ основѣ и отношеніяхъ, то ужъ изъ этого незатѣйливаго разбора одной фактической стороны драмы сама собою проглянетъ идея цѣлаго: развитіе дѣйствія и его мотивы нетрудно будетъ разгадать. Поэтъ сверхъ Того прямымъ и даже излишнимъ указаніемъ даетъ путеводную нить для разъясненія своей драмы на тотъ случай, если-бы какой-нибудь читатель или зритель не понялъ этого изъ мотивовъ и хода дѣйствія. На эти двѣ стороны долженъ быть направленъ и нашъ разборъ, и сначала мы. именно изберемъ второй путь, потому что онъ короче и съ меньшими околичностями доведетъ насъ до цѣли.
   Древнѣйшее повѣствованіе представляетъ трудъ и работу какъ кару, тяготѣющую надъ человѣческимъ родомъ. Если это такъ, то божество примѣшало къ горькому жребію и то, что можетъ усладить его: истинная дѣятельность есть именно то, что всего болѣе облагороживаеть человѣческое призваніе и обращаетъ эту кару въ величайшее благословеніе. На оборотъ: влеченія и страсти даны для того, чтобы возвышать наши жизненныя наслажденія; но если предаваться имъ выше мѣры, то наслажденія и благо, доставляемыя ими, обратятся въ кару и погибель. Нѣтъ ни одной истины, которою міръ дѣйствительнаго опыта былъ-бы до такой степени полонъ, и ни на одну не указываетъ поэзія Шекспира чаще и выразительнѣе.
   Ближайшій источникъ шекспировой драмы, Артуръ Брукъ, внесъ въ свой разсказъ такое воззрѣніе, что все возвышеннѣйшее въ человѣкѣ порождается сильною страстью; но что такая страсть представляетъ ту опасность, что выводитъ человѣка далеко за естественные его предѣлы и тѣмъ самымъ разрушаетъ его. Въ разбираемой нами драмѣ любовь, какъ страсть, представлена именно въ той высочайшей ея прелести и въ той напряженнѣйшей ея силѣ, которыя всего полнѣе свидѣтельствуютъ о томъ, какъ она способна облагороживать и губить человѣка.
   Поэтъ, со свойственнымъ ему возвышеннымъ безпристрастіемъ и съ такимъ превосходствомъ пониманія отнесся къ добрымъ и дурнымъ качествамъ этого демона, что мы затрудняемся рѣшить, которой изъ силъ любви онъ придавалъ больше значенія: той-ли, которая возвышаетъ человѣка или той, которая его низводитъ съ высоты его человѣческаго достоинства. Онъ изобразилъ ея чистыя и опасныя вліянія, ея природное благородство и ея врожденное коварство съ такимъ спокойствіемъ духа, что мы останавливаемся въ одинаковомъ изумленіи какъ передъ всенизвергающею силою любви, такъ и передъ тою слабостію, въ которую она вырождается. Лишь немногіе люди способны стать на эту точку зрѣнія поэта и воспринять одинаково сильно и съ одинаковымъ безпристрастіемъ обѣ эти стороны любви. Большая часть читателей склоняется преимущественно на одну только сторону, и именно читатели наиболѣе чувственно-пылкіе видятъ въ любви Ромео и Джульетты идеальное могущество, власть законную, и потому, весьма желанную. Другіе, воспитавшіе въ себѣ болѣе строгое чувство нравственности, принимаютъ такую любовь за безмѣрную тираннію, которая насильственно подавляетъ всѣ другія побужденія и влеченія.
   Въ этой пьесѣ Шекспиръ показалъ намъ двѣ самыя противуположныя крайности человѣческой страсти: любовь и ненависть, въ величайшемъ ихъ напряженіи; и подобно тому, какъ онъ въ комедіи: "Сонъ въ лѣтнюю ночь" противопоставилъ легкомысленной чувственной страсти дѣвственное воздержаніе: такъ и здѣсь, среди бурнаго міра любви и ненависти, онъ поставилъ брата Лоренцо, который укрытъ отъ обѣихъ страстей жизненною опытностію, уединеніемъ и лѣтами. Лоренцо нѣкоторымъ образомъ заступаетъ въ этой трагедіи мѣсто хора, и всего полнѣе высказываетъ руководящую мысль всей пьесы. А эта мысль заключается въ томъ, что излишество каждаго, даже самаго чистаго наслажденія, обращаетъ его сладость въ горечь; что преданность одному какому-нибудь чувству, даже самому благородному, даетъ этому чувству вредное преобладаніе; что такое преобладаніе выводитъ мужчину и женщину изъ ихъ естественной сферы; что любовь должна быть только спутницею жизни, а не призваніемъ, всю ее заполняющимъ; что она въ полной силѣ своего перваго натиска есть счастливое опьяненіе, которое по натурѣ своей не можетъ долго держаться въ одинаковой силѣ; что она, по образному выраженію поэта, есть благоуханный цвѣтовъ, который, будучи употребленъ въ пищу, ядомъ своимъ смертельно поражаетъ сердце. Эти рѣчи вложены поэтомъ въ уста мудрому Лоренцо почти въ видѣ методической морализаціи, съ постепенно возрастающею выразительностію, точно-будто поэтъ особенно тщательно заботился, чтобы въ зрителѣ не оставалось никакого сомнѣнія о его образѣ мыслей. Лоренцо высказываетъ эту мысль какъ простое поученіе, безъ всякихъ намековъ, въ первомъ своемъ монологѣ, представляя картинно міръ растеній, которымъ онъ занимается; потомъ онъ высказываетъ ее какъ предостереженіе въ то время, какъ онъ вѣнчаетъ влюбленныхъ; наконецъ онъ повторяетъ ее въ своей кельѣ, когда видитъ, что Ромео губитъ и себя и свое дѣло. Тутъ въ его словахъ заключается укоризна и предвѣщаніе того, каковъ будетъ исходъ дѣла.
   Въ первомъ изъ этихъ мѣстъ (II, 3) святой отецъ говоритъ такъ: "на землѣ нѣтъ ничего столь ничтожнаго и дурнаго, что не заключало-бы въ себѣ и своей доли добра; нѣтъ и хорошаго, что, будучи употреблено за предѣлами его назначенія, не измѣняло-бы своей природы и не обращалось въ злоупотребленіе. Сама добродѣтель становится порокомъ, когда она употребляется не такъ, какъ слѣдуетъ; съ другой стороны, порокъ иногда облагороживается черезъ образъ дѣйствія. Такъ въ этомъ цвѣткѣ заключенъ и ядъ, и лѣкарство; запахомъ своимъ онъ оживляетъ всѣ чувства; а будучи употребленъ въ пищу, смертельно поражаетъ ихъ. И въ людяхъ, какъ въ травахъ, заключены двѣ противуположныя силы (kings): пріятность и строптивое своенравіе (grace and rade will), и тамъ, гдѣ преобладаетъ худшая сила, растеніе скоро поѣдается червемъ смерти. Ясно, что именно эти два противуположныя качества и дѣлаютъ Ромео героемъ любви, и въ то же время рабомъ любви: въ счастіи, вблизи своей Джульетты, онъ выказываетъ пріятность своего характера въ такой сильной степени, что быстро становится побѣдителемъ надъ такимъ одареннымъ существомъ, какъ. Джульетта; въ несчастій онъ разрушаетъ всю прелесть своихъ душевныхъ качествъ своенравіемъ и строптивостью (wilfulness = rude will), за которыя его упрекаетъ Лоренцо.
   Во второмъ изъ упомянутыхъ нами мѣстъ, Ромео, на порогѣ своего счастія, вызываетъ смерть на состязаніе: "пусть она употребитъ крайнія свои усилія, лишь только-бы мнѣ назвать Джульетту моею!" говоритъ онъ. При этомъ въ позднѣйшей вставкѣ, внесенной самимъ Шекспиромъ, Лоренцо съ предостереженіемъ качаетъ головою и говоритъ, намекая на искаженіе добра излишествомъ и преувеличеніемъ въ его употребленіи:
   
   "Мой юный сынъ, повѣрь, такая страсть *)
   Кончается здѣсь горестью нерѣдко,
   И гибнетъ при началѣ самомъ счастья.
   Такъ жгучею своею лаской пламя
   Въ мгновенье пожираетъ пылкій порохъ.
   Въ излишествѣ употребленный медъ
   И портитъ вкусъ, и приторенъ бываетъ.
   Умѣреннѣй люби!-- прочнѣе это."
   *) Эти мѣста приведена по переводу г. Грекова.
   
   Укоризненное слово Лоренцо, когда онъ видитъ, что Ромео, дѣтски-слабый мужчина, проливаетъ женскія слёзы, бросившись въ отчаяніи на полъ его кельи, напоминаетъ собою первую, его поучительную рѣчь о злоупотребленіи благородными дарованіями. Онъ говоритъ Ромео, -- и эти слова тоже вставлены Шекспиромъ впослѣдствіи:
   
   "Стыдись! вѣдь ты срамишь любовь и разумъ,
   А ими ты такъ щедро надѣленъ.
   Ты дѣйствуешь точь-въ-точь какъ ростовщикъ;
   Имѣя все, не пользуешься этимъ.
   Смотри: твой станъ лишенъ мужской осанки;
   Ты сталъ похожъ на слѣпокъ восковой.
   Убивъ себя, ты губишь ту, которой
   Опорой клялся быть, и твой обѣтъ
   Нарушенный есть клятвопреступленье.
   Умъ украшать-бы долженъ былъ тебя,
   А онъ обезображенъ этой мыслью,
   Какъ порохомъ солдатъ неосторожный,
   Вдругъ вспыхнувшимъ въ его пороховницѣ."
   
   Этимъ же самымъ изобразительнымъ сравненіемъ Ромео впослѣдствіи выражаетъ свою жажду смерти, когда онъ достаетъ у аптекаря яду, который долженъ такъ же быстро освободить его грудь отъ дыханія, какъ быстро вылетаетъ воспламененный порохъ изъ гибельнаго пушечнаго жерла. Три раза поэтъ употребилъ это сравненіе для выраженія воспламеняющей силы любви, которая именно этимъ пламенемъ и уничтожаетъ такъ быстро кипучую и опьяняющую свою сладость. Надо сознаться, что нельзя было удачнѣе избрать образъ для выраженія нравственной мысли, заключенной въ пьесѣ.
   Подобно тому, какъ Людвигъ Тикъ ложно понялъ развлеку комедіи: "Напрасныя усилія любви", Шлегель и другіе критики отвергали ту мораль, которую отецъ Лоренцо выводитъ изъ содержанія пьесы. Наши романтики, обсуживая характеръ Лоренцо и его мудрость, берутъ себѣ девизомъ тѣ слова, которыя говоритъ влюбленный пылкій Ромео въ отвѣтъ на наставленія святого, но уже холоднаго старика: "ты не можешь говорить о томъ, чего не чувствуешь." Романтики наши не приняли въ разсчетъ, что эта слова сказаны человѣкомъ въ минуту отчаянія, нравственнаго разлада съ самимъ собою, когда страсть устремляла его къ сопротивленію и не давала ему одуматься. И все таки этотъ Лоренцо оказывается именно въ этой сценѣ вовсе не педантомъ-нравоучителемъ, и не сухимъ стоикомъ. Онъ выказываетъ даже слишкомъ много сочувствія и вниманія къ влюбленной четѣ, отваживается выполнить для соединенія влюбленныхъ слишкомъ опасный планъ, который едва не губитъ его самого. Правда, онъ пытается дать этому унывающему влюбленному философское утѣшеніе; но въ то же время онъ предлагаетъ ему и такіе дѣйствительные способы утѣшенія, какихъ тотъ со всею изобрѣтательностію любовника не въ состояніи былъ-бы для себя придумать; способы, которыхъ тотъ въ упорствѣ своего отчаянія не въ состояніи былъ-бы и найти, но которые его утѣшаютъ, даже на нѣкоторое время изцѣляютъ отъ душевной боли. Чтобы сдѣлать эти упреки слабому любовнику, для этого не нужно было даже Лоренцо: это могла сдѣлать и кормилица, даже сама Джульетта.
   Мы ошибемся, -- это говоритъ самъ Шлегель -- если захотимъ принять эту чету за идеалъ добродѣтели; но относительно воззрѣній автора мы еще болѣе ошибаемся, если горячо возьмемъ сторону ихъ страсти. Въ такомъ случаѣ вамъ не останется другаго выбора, какъ осудить автора трагедіи за его неизящную и несправедливую суровость. Изъ того, какъ ихъ смерть слѣдуетъ за жизнью, мы не думаемъ выводить заключенія, что Шекспиръ намѣренъ былъ провести въ своей трагедіи грошовую мораль, представить такъ, что судьба и божество наказываютъ этихъ людей за ихъ вину, только потому, что религія или произвольный уставъ нравственности проклинаютъ эту вину. Мудрое ученіе о нравственности, которое исповѣдовалъ Шекспиръ, и которое онъ вложилъ въ уста Лоренцо, именно въ первомъ его монологѣ, признавало, что нѣтъ такой добродѣтели и нѣтъ такого порока; которымъ разъ на всегда была-бы опредѣлена извѣстная награда или извѣстное наказаніе. Мы слышали отъ поэта, что очень часто обстоятельства низводятъ добродѣтель до степени порока, и возвышаютъ порокъ до добродѣтели. И если здѣсь онъ рисуетъ намъ любовь, возникшую изъ чистѣйшаго, невиннѣйшаго источника, но достигшую преувеличенныхъ, разрушительныхъ размѣровъ, то въ другихъ драмахъ онъ представилъ намъ то, что обыкновенно считается грѣхомъ, въ видѣ извинительныхъ, даже великихъ поступковъ. Дѣйствительно, кто задумается нарушить долгъ сыновней покорности такъ, какъ нарушила его Джессика? Кто не пожелалъ-бы обмануть такъ, какъ обманула Десдемона. Шекспиръ знаетъ только одно: дарованія и склонности человѣка; онъ знаетъ только, что у человѣка есть свобода, разумъ и сила воли употреблять эти дарованія хорошо или дурно, безразсудно или умѣренно. Онъ знаетъ только одного рода судьбу, ту судьбу, которую человѣкъ самъ куетъ себѣ дурнымъ или хорошимъ употребленіемъ своихъ дарованій, не смотря на то, что онъ порою обвиняетъ въ этомъ внѣшнія силы, какъ напримѣръ Ромео обвиняетъ свои несчастныя звѣзды Внѣшнія обстоятельства и внутренніе характеры постоянно взаимно дѣйствуютъ и перекрещиваются другъ съ другомъ въ его драмахъ, какъ это бываетъ всюду въ дѣйствительной жизни. Въ этой трагедіи любви оба рода дѣятелей имѣютъ взаимное другъ на друга вліяніе, взаимно увлекаютъ другъ друга, пока наконецъ колеса судьбы и страстей, сшибаясь, скрещиваясь и торопя другъ друга, не сокрушаются въ общей катастрофѣ.
   Если остановиться на нравственной идеѣ пьесы и на трагической развязкѣ, до которой доводитъ эта идея, то должно показаться, какъ-будто поэтъ придаетъ болѣе значенія строгому обсужденію размышляющаго духа, нежели душевному сочувствію къ этой рѣдкой любви, и какъ-будто онъ склоняется къ этому дотого сильно, что мы принуждены усомниться въ томъ разумномъ безпристрастіи, которое мы въ немъ доселѣ выхваляли. Но если мы перенесемъ нашъ взглядъ отъ абстрактнаго вывода къ самому дѣйствію, отъ идеи, оторванной отъ дѣйствія, къ изображенію цѣлаго, къ жизненной теплотѣ и полнотѣ разнообразныхъ отношеній, побужденій и характеровъ, то упрекъ нашъ исчезнетъ самъ собою. Мысль, которую мы вывели изъ поучительныхъ мѣстъ пьесы, будетъ тогда многостороннѣе оживлена и освѣщена; при разсмотрѣніи фактовъ дѣйствительной жизни, изображенныхъ въ драмѣ, не одно только поученіе возбуждаетъ абстрактную мысль; но полное проявленіе всѣхъ взаимнодѣйствующихъ внутреннихъ и внѣшнихъ отношеній возбуждаетъ весь духъ: все существо зрителя призвано къ произнесенію суда, не одинъ только умъ его.
   Вотъ почему смотрѣть на представленіе дѣйствія во всей его нераздѣльной полнотѣ -- составляетъ всегда единственно вѣрный путь къ уразумѣнію трагедіи нашего поэта.
   Вотъ почему для выполненія нашего намѣренія, мы предполагаемъ измѣрить нашу драму въ этомъ второмъ направленіи, пройти ее по болѣе длинному и разнообразному пути жизненныхъ явленій и дѣйствующихъ фигуръ.
   Въ заключеніе этого пути мы придемъ къ прежней нашей цѣли, но только совершенно иначе обогащенные, съ инымъ запасомъ пониманія.
   Мы видимъ, что двѣ юныя личности, исполненныя въ высшей степени внѣшняго и внутренняго благородства, личности, одаренныя мягкимъ сердцемъ, всѣмъ чувственнымъ пыломъ южной крови, одиноко стоятъ въ двухъ семьяхъ, которыя дышутъ ненавистью и убійствомъ другъ противъ друга, и не разъ уже наполняли кровью и смятеньемъ городъ Верону. На мрачномъ фонѣ семейной ненависти тѣмъ чище выдѣляются эти двѣ фигуры. Въ поэзіи и въ исторіи не рѣдки такіе случаи, что именно среди сумрака безнравственныхъ временъ и отношеній возникаютъ самыя свѣтлыя личности, какъ лиліи среди болота, и эти Ифигеніи и Корделіи среди необузданныхъ поколѣній, исполненныхъ титанической страсти, изображали эту мысль въ древней и новѣйшей поэзіи.
   Ромео и Джульетта непричастны той смертельной ненависти, которая раздираетъ обѣ семьи; они по своей незлобивой натурѣ чужды этого дикаго настроенія духа; напротивъ того, именно на этой заглохшей почвѣ потребность любви и выросла въ нихъ до такой чрезмѣрной высоты. Въ Ромео она открытѣе и рѣшительнѣе; въ Джульеттѣ она проявляется болѣе безсознательно; въ Ромео она выказывается болѣе нежеланіемъ принять участіе въ возгорѣвшейся уличной борьбѣ; въ Джульеттѣ -- тайнымъ уклоненіемъ отъ всего, что составляетъ ея ближайшую обстановку въ семьѣ. Глава его враговъ, самъ старый Капулетти свидѣтельствуетъ о Ромео, что Верона гордится имъ какъ добродѣтельнымъ и благонравнымъ юношей. Хотя при возрастающихъ препятствіяхъ на пути ихъ любви, неумѣренное преобладаніе чувственной силы и страсти разрастается съ преувеличенною быстротою, все таки существенною основою обоихъ характеровъ служитъ гармонія силъ духа и чувства: имъ врождена скорѣе глубокая и задушевная страсть, нежели пылкая и безбрежная. Когда они напослѣдокъ встрѣчаются на отчаянномъ смертельномъ пути, то ихъ доводитъ туда не чувственная страсть и не одно то своенравное упорство, о которомъ мы уже говорили, а вмѣстѣ съ тѣмъ и трогательная вѣрность, постоянство любви -- и за гробомъ. Упорное своенравіе, которое Лоренцо такъ охуждаетъ въ Ромео, и которое, конечно, съ женственною умѣренностію проявляется и въ Джульеттѣ, когда она противится желанію родителей выдать ее замужъ, есть черта, наслѣдованная ими Обоими отъ враждебнаго духа, господствующаго въ обѣихъ семьяхъ; но эта черта глубоко скрыта въ нихъ подъ мирными вліяніями врожденной имъ нѣжности чувства. Эта черта пробуждается въ. нихъ только среди несчастій, подъ гнетомъ невыносимыхъ, обстоятельствъ; но и тогда, въ этихъ незлобивыхъ созданіяхъ, она проявляетъ себя вредомъ не для внѣшняго міра, а дѣйствуетъ пагубно на нихъ же самихъ. То, что Лоренцо называетъ въ человѣкѣ пріятностію, граціею, то, чѣмъ Шекспиръ обозначаетъ все внѣшнее и внутреннее благородство человѣческой натуры въ ея проявленіяхъ и нравахъ, то составляетъ въ обѣихъ личностяхъ ихъ коренную, врожденную сущность. И если Ромео, по словамъ Лоренцо, въ несчастій и отчаяніи, подъ вліяніемъ упорства искажаетъ свое благообразіе, свою любовь и свой умъ, т. е. всѣ свои внѣшнія и внутреннія преимущества, то вѣдь эти преимущества, эти съ избыткомъ расточенные дары составляютъ его коренную природу, которая въ немъ, равно какъ и въ Джульеттѣ, выступаетъ во всемъ блескѣ, когда внѣшнія обстоятельства не разрушаютъ ихъ душевнаго мира. Отбитъ только сравнить проявленія такой любви съ любовью другаго рода, изображенною въ комедіи: "Сонъ въ лѣтнюю ночь", съ тою любовью, которая зарождается въ глазахъ, и, подобно глазамъ, исполнена мимолетныхъ картинъ, фантазій, пестрыхъ видоизмѣненій, -- и мы получимъ живое, воззрительное понятіе о томъ, какъ велико различіе между такою страстью и страстью тѣхъ лицъ, которыя дѣйствуютъ. въ нашей трагедіи. Въ тѣхъ сценахъ, гдѣ развивается любовь между Ромео и Джульеттой, гдѣ она въ своемъ быстромъ полетѣ обращаетъ враговъ въ супруговъ, мы видимъ въ полной силѣ возвышеніе этихъ натуръ надъ общимъ разладомъ, который ихъ окружаетъ, и надъ личными предразсудками, которые обыкновенно бываютъ неразлучны съ такимъ общественнымъ разстройствомъ. Презрѣніе къ опасности, готовность къ всякому пожертвованію -- жизнію, приличіемъ, сыновнимъ долгомъ: все это не оставляетъ и тѣни сомнѣнія въ чистотѣ и силѣ ихъ любви. Въ сценахъ болѣе идиллическихъ, гдѣ влюбленные чувствуютъ себя въ счастливомъ состояніи удовлетворенія, поэтъ до такой степени поэтически возвысилъ выраженіе любви, сообщилъ ему такую силу ощущенія, что мы именно вслѣдствіе такой правды и прелести поэзіи все глубже и глубже убѣждаемся въ правдивости и благородствѣ этихъ натуръ. И все это удалось въ такой степени, что поэтическая прелесть, которою обвѣяна влюбленная чета, заставляетъ большинство читателей забывать нравственную строгость поэта, -- фактъ, который вполнѣ устраняетъ вышеупомянутый упрекъ въ томъ, будто поэтъ слишкомъ долго останавливается на тѣневой сторонѣ этой страсти, этихъ отношеній и характеровъ.
   Въ томъ, какъ Ромео является намъ еще прежде встрѣчи своей съ Джульеттой, мы видимъ, что благороднѣйшія, изящнѣйшія черты его натуры, независимо отъ дальнѣйшаго развитія его характера, воспринимаютъ въ себя какой-то зловѣщій элементъ. Ромео можетъ быть названъ тѣмъ слугою любви, а наша драма тою книгою, о которыхъ упоминается въ комедіи: Два веронца. Въ этой книгѣ сказано, что любовь живетъ въ утонченнѣйшемъ духѣ, но она же измѣняетъ этотъ нѣжный духъ, и подобно червяку такъ отравляетъ почку, что "въ самую раннюю весну вянетъ зелень и уничтожается всякая надежда на прекрасный плодъ". Мудрый Лоренцо прозорливо увидѣлъ, что въ раздражительныя свойства этой глубоко-взволнованной, тихой, но вспыльчивой натуры -- влюбится забота, а печаль сочетается съ нею бракомъ. Чувствуя отвращеніе отъ семейныхъ раздоровъ, Ромео слийкомъ рано становится одинокимъ и отчуждается отъ своей собственной еемьи. Ему, который угнетенъ противною обстановкою, втѣснилось въ душу властительное чувство, и онъ не находитъ человѣка, которому-бы онъ могъ его сообщить. Вслѣдствіе тонкости своего ума и еще большей утонченности своего чувства, онъ отталкиваетъ отъ себя родныхъ и друзей, которые ищутъ его общества; но онъ самъ въ свою очередь отвергнутъ тою, которую любитъ, или скорѣе, если можно такъ выразиться, которой образъ онъ идеально носитъ въ своемъ влюбленномъ умѣ.
   Скрытный, пренебрегающій совѣтами, меланхолическій, скупой на слова, и, при всей своей немногорѣчивости, неясный въ словахъ, ломающій надъ ними голову, убѣгающій отъ дневнаго свѣта, толкователь сновъ, Ромео полонъ предчувствій: въ натурѣ его есть что-то зловѣщее. Онъ далекъ отъ своихъ родителей; они у него на заднемъ планѣ, какъ что-то незначительное; съ ближайшими изъ друзей и родственниковъ онъ не имѣетъ никакихъ искреннихъ отношеній.
   Миролюбивый, самодовольный Бенволіо, который воображаетъ, что онъ имѣетъ вліяніе на Ромео, и очень гордится этимъ, стоитъ однако же гораздо ниже его; Меркуціо -- натура, слишкомъ противуположная ему. Онъ, да еще съ другой стороны Тибальтъ, собственно только и есть два представителя, два злополучные разжигателя семейной вражды обоихъ домовъ. Тибальтъ является буяномъ по ремеслу; онъ отличается своею желчною ненавистью и вмѣстѣ съ тѣмъ внѣшнимъ лоскомъ отъ веселаго и нѣсколько циническаго Меркуціо, который называетъ его жеманнымъ щеголемъ. Меркуціо (который въ итальянской стихотворной повѣсти Влитія названъ Маркуччіо де Верти), составляетъ рѣшительную противуположность Ромео: онъ человѣкъ совершенно необразованный, грубый, неблагопристойный и отмѣнно некрасивый. Онъ презрительно осмѣиваетъ всякую чувствительность и влюбленность, всякіе сны и предчувствія.
   Онъ дотого словоохотенъ, что въ одну минуту насказалъ своему другу столько, что тотъ не въ состояніи былъ-бы на все это отвѣтить въ цѣлый мѣсяцъ. Въ немъ такъ вкоренилась привычка острить и смотрѣть на все съ забавной стороны, что даже чувствуя смертельную рану и злобу на ея виновника, онъ въ своихъ выраженіяхъ не оставляетъ своего обычнаго юмора. Въ томъ самоизображеніи, которое онъ облекаетъ въ ироническую выходку противъ добродушнаго Бенволіо, Меркуціо говоритъ о себѣ, что онъ отчаянный вздорщикъ, обуянный врожденнымъ духомъ противорѣчія, что онъ черезчуръ надѣется на свою родовую силу. Такимъ онъ дѣйствительно и оказывается въ своей встрѣчѣ съ Тибальтомъ. Наши романтики, по обыкновенію своему слѣпо влюбленные во всѣхъ шутовъ, высказали такое мнѣніе, что будто Шекспиръ поторопился покончить съ Меркуціо въ третьемъ актѣ потому, что онъ не зналъ, что съ нимъ болѣе дѣлать, потому что эта личность загораживала дорогу главнымъ фигурамъ пьесы. Такое воззрѣніе можетъ поспорить въ нелѣпости развѣ только съ тою непостижимою каррикатурою, которую Гёте сдѣлалъ изъ этого лица. Меркуціо самъ въ той сценѣ съ Бенволіо, съ юморомъ, ему свойственнымъ, говоритъ свой трагическій гороскопъ: двое такихъ забіякъ, какъ онъ, встрѣтившись другъ съ другомъ, не прожили-бы и часу на свѣтѣ. И это предсказаніе сбывается на немъ и на Тибальтѣ въ жаркій день въ торопливомъ пылу дѣйствія. Они оба пали жертвою своей задорной натуры, такъ-же какъ Ромео сталъ жертвою своей жажды любви, и ни въ какомъ другомъ отношеніи, какъ только въ этомъ, они и не отличаются отъ Ромео.
   Въ обществѣ ничтожнаго Бенволіо и грубаго Меркуціо, который своими грязными насмѣшками унижаетъ предметъ его обожанія, Ромео не чувствуетъ потребности дѣлиться тихими радостями и страданіями своего сердца, и эта насильственная скрытность вредно дѣйствуетъ и на его натуру, и на внѣшнія обстоятельства его жизни. Въ то время, какъ мы впервые встрѣчаемся съ Ромео, онъ носится со своею любовью къ Розалиндѣ, существу, которое составляетъ противуположность предмету позднѣйшей его любви: это красавица бъ родѣ Юноны, бѣлая съ черными глазами; душою и тѣломъ она грубѣе Джульетты; она не создана для пламенной любви. Она племянница Капулетти, и пренебрегаетъ исканіемъ Ромео. Неясная потребность его сердца остается неудовлетворенною въ этомъ направленіи; Ромео, по удачному сравненію Брука, выноситъ мученія Тантала, и эта ощущаемая имъ пустота изсушаетъ его душу какъ губку.
   Неудивительно, что она впослѣдствіи выше мѣры предается; упоенію несказаннаго счастья, которое сильнымъ наплывомъ охватываетъ ее, ослабѣвшую, истомленную страстью, лишеніемъ и тоскою.
   Та Джульетта, которая должна замѣнить ему Розалинду, наслѣдница враждебной ему фамиліи, живетъ, совершенно ему незнакомая, среди такой-же точно докучной обстановки, но выноситъ ее, какъ женщина, спокойнѣе и беззаботнѣе, нежели Ромео. Существо нѣжное, небольшаго роста, съ гибкими членами, она похожа на лодочку, которая не создана выноситъ сильныя бури. Живетъ она среди такой домашней обстановки, которая для нея, безсознательно, должна была быть еще несноснѣе, нежели для Ромео его уличная ватага друзей.
   Какъ Ромео, когда онъ окрыленъ счастіемъ, не согнутъ огорченнымъ чувствомъ, является достаточно остроумнымъ, чтобы не уступать въ остротахъ даже самому Меркуціо: такъ и Джульетта выказываетъ подобную же изворотливость ума. Это -- истая итальянка, всегда себѣ на умѣ, тихая, но твердая въ своихъ поступкахъ, въ одинаковой степени мастерица и схитрить, и притвориться, и уклониться, когда нужно. Рѣшимостью она нѣсколько походитъ на отца; въ быстрыхъ и остроумныхъ отвѣтахъ она нисколько не уступаетъ графу Парису: разгнѣванный отецъ не даромъ бранитъ ее диспутанткой (choplogic). Можетъ-ли ей нравиться пребываніе въ родительскомъ домѣ, когда въ ея умѣ такъ много живости, въ сердцѣ такъ много нѣжности, во всей натурѣ такъ много веселости, а тамъ между-тѣмъ нѣтъ ни ума, ни радости, ни даже спокойствія? Старый Капулетти, по мастерскому изображенію поэта, представленъ человѣкомъ весьма неровнаго характера, какъ всѣ запальчивые люди; онъ вполнѣ созданъ на то, чтобы служить представителемъ то утихающей, то разгарающейся фамильной вражды. То онъ въ пылу гнѣва забываетъ свой костыль и старыми руками хватается за старый мечъ; то онъ въ веселомъ расположеніи духа, противъ задорнаго своего племянника беретъ сторону своихъ враговъ, которые довѣрчиво посѣтили его балъ. То онъ находитъ, что дочь его слишкомъ молода для замужества; то вдругъ черезъ два дня она кажется ему зрѣлою невѣстой. Когда за нее сватается Парисъ, то Капулетти сначала, какъ лучшій изъ отцовъ, вполнѣ предоставляетъ дочери свободный выборъ; потомъ вдругъ въ порывѣ своей страсти онъ принуждаетъ ее въ ненавистному браку, и самымъ безчеловѣчнымъ образомъ грозитъ ей побоями и проклятіемъ. Печаль о смерти Тибальта доводитъ его въ этой сценѣ до бѣшенства, и вдругъ вслѣдствіе притворнаго послушанія дочери онъ переходитъ отъ бѣшенства къ крайней веселости. Внѣшняго лоска напрасно было-бы искать въ этомъ человѣкѣ, который говоритъ съ дамами, приглашенными на балъ, языкомъ матроса; внутренней нравственности тоже не найдется въ томъ, кто былъ когда-то волокитой и имѣлъ причины жаловаться на ревнивый нравъ своей жены. Капулетти -- мать есть въ одно и то же время и безсердечное, и ничтожное существо; она ни шагу не умѣетъ ступить безъ совѣта своей кормилицы; она холодно разстается со своею дочерью въ минуту самыхъ тяжелыхъ ея страданій; она серьозно питаетъ въ себѣ мысль -- отравить Ромео, убійцу Тибальта. Кормилица Анжелика, характеръ которой уже обрисованъ весь въ повѣсти Брука, есть настоящая госпожа въ домѣ; она управляетъ матерью, помогаетъ дочери, не боится перечить отцу, когда тотъ сильно разгнѣванъ.
   Она неблагопристойная болтунья, которой общество не могло сдѣлать изъ Джульетты Діану; она воспитательница безъ нравственности, повѣренная безъ непреложной вѣрности: съ нею Джульетта вдругъ перестаетъ быть откровенною. Къ такой обстановкѣ присоединяется еще натяжное сватовство графа Париса, которое впервые принуждаетъ невинное дитя читать въ своемъ сердцѣ. До-тѣхъ-поръ она чувствовала развѣ только къ Тибальту, своему двоюродному брату, единственному наименѣе несносному лицу изъ всей ея родственной обстановки, нѣкотораго рода братскую привязанность. Но до какой степени мало она связана чувствомъ дочери съ этою семьею, это какъ нельзя ярче видно изъ того, что у нея вырывается при вѣсти о смерти Тибальта, еще прежде нежели она испытала отъ своихъ родителей дурное обращеніе съ нею, слѣдующее поразительное признаніе: "если-бы это была смерть ея родителей, она почтила-бы ее лишь обычною (modern) печалью."
   Таковъ внутренній бытъ обоихъ, когда они встрѣчаются въ первый разъ: она, принужденная сватовствомъ Графа и наставленіями матери впервые взглянуть испытующимъ сердцемъ на мужчинъ, во всей ея юношеской свѣжести; а онъ, разстроенный своею безнадежною любовью въ Розалиндѣ, не безъ причины полный предчувствій на порогѣ враждебнаго дома (гдѣ и дѣйствительно Тибальтъ воспылалъ ненавистью къ Ромео за такое вторженіе), но все таки пренебрегающій жизнью и подстрекаемый смѣлыми друзьями сравнить свою надменную красавицу съ другими красавицами Вероны. Физическая красота въ обоихъ предполагается; при первомъ взглядѣ на Джульетту, Ромео восклицаетъ: красота слишкомъ богатая для вседневной жизни, слишкомъ дорогая для земли! Затѣмъ къ этимъ внѣшнимъ дарамъ присоединяются и внутренніе. Чтобы испытать взаимно гибкость своего ума, они при первомъ-же привѣтствіи доставляютъ себѣ къ тому случай, такъ что это рѣдкое сочетаніе внѣшнихъ и внутреннихъ даровъ производитъ въ первый же моментъ свое приковывающее и чарующее дѣйствіе. Первая рѣчь Ромео къ Джульеттѣ, во время бала есть тонкая ткань остроумныхъ мыслей; игра концептами прикрываетъ собою взаимное признаніе, которое, къ обоюдному удовольствію, загадочно началось, остроумно было понято и ловко доведено до конца. Прелесть этой сцены и составляетъ именно то, что какъ Ромео любуется милою изобрѣтательностію Джульетты въ этомъ турнирѣ глубокомыслія, такъ и Джульетта съ тихимъ внутреннимъ удовольствіемъ всматривается въ картины, которыя рисуетъ ей Ромео: ей нравится столько же его умъ и остроуміе, сколько и его чувство; она рада, что онъ ее цѣлуетъ, но рада и тому, что онъ ее цѣлуетъ "по книгѣ", т. е. облекаетъ это остроумными оборотами, по правиламъ искуснаго развитія заданной мысли, какъ это обыкновенно соблюдалось въ юмористической игрѣ остроумія того времени.
   Пусть только читатель прочувствуетъ, что къ этой внѣшней красотѣ, къ этому умственному превосходству присоединяется полное, дѣльное впечатлѣніе неиспорченности и чистоты (то нравственное впечатлѣніе, которое мы обыкновенно всего полнѣе и вѣрнѣе воспринимаемъ правильнымъ инстинктомъ, при первой встрѣчѣ съ человѣкомъ),-- пусть только прочувствуетъ это читатель, и ему не покажется страннымъ, что черезъ часъ послѣ перваго свиданія, Ромео и Джульетта на всѣхъ парусахъ стремятся къ одной цѣли.
   Какъ надо Понимать сцену въ саду, которая слѣдуетъ за первой встрѣчей, это выразилъ поэтъ нашъ въ тѣхъ немногихъ словахъ, которыя произноситъ хоръ въ концѣ перваго дѣйствія. Ромео можетъ только съ опасностію жизни надѣяться на вторичное свиданіе, а Джульетта не имѣетъ на это никакой надежды. Природа и взаимная склонность влекутъ этихъ враговъ -- любить другъ друга; а обстоятельства стремятъ ихъ сдѣлать этотъ новый союзъ неразрывнымъ. Они должны были стремиться воспользоваться первымъ случаемъ, и судьба является на помощь Джульеттѣ и ея природной стыдливости: она въ ночномъ монологѣ нечаянно высказываетъ подслушивающему Ромео свои чувства къ нему, и послѣ этого ей уже нечего скрываться. Одна отвращается отъ сватающагося за нее Париса, другой отъ надменной Розалинды, и тѣмъ охотнѣе оба бросаются другъ къ другу въ открытыя объятія
   Возможно-ли имъ было, среди возгорѣвшейся семейной вражды, когда вокругъ нихъ падали всѣ связи общительности, обдумывать приличія и, какъ говоритъ Джульетта, "оставаться въ формахъ?" Въ ту минуту, какъ Джульетту отзываютъ отъ балкона, цри необходимости суроваго выбора между вѣчной разлукой и соединеніемъ на вѣки, Джульетта предлагаетъ Ромео обвѣнчаться, необдуманно рѣшаясь выполнить смѣлый шагъ. Какъ при этомъ, въ открытой ея душѣ, скромность и дѣвическая стыдливость борются съ любовью и преданностію, желаніе смѣть повѣрить со страхомъ, что Ромео только легкомысленно играетъ ея слабостью; какъ она (вотъ еще признакъ ея душевнаго волненія) второпяхъ, при недостаткѣ времени и при напорѣ страсти, старается хоть однимъ словомъ упомянуть о всѣхъ обстоятельствахъ, которыя слѣдовало-бы взвѣсить, о всѣхъ противоборствующихъ чувствахъ, на которыхъ кратковременный срокъ не даетъ ей остановиться съ должною обдуманностію; какъ она хватается за что-нибудь и отстраняетъ это-же самое, говоритъ и беретъ назадъ свое слово, желаетъ проявить всю свою любовь и въ то же время не показаться легкомысленною; какъ она не хочетъ, чтобы Ромео клялся ей и все таки упоминаетъ о лживости мужчинъ; какъ она радуется своему счастію и сладчайшему спокойствію, и все таки не рада своему случайному ночному свиданью и съ какою-то вѣщею заботою думаетъ объ немъ: все это съ удивительною полнотою быстро развивается передъ нами въ короткое время и раскрываетъ намъ душу, исполненную безконечнаго богатства и глубины. Намъ нѣтъ надобности отрицать въ этомъ шагѣ уклоненіе отъ женственной природы; но уже въ самомъ положеніи человѣка и въ обстоятельствахъ, во внутреннихъ побужденіяхъ и во внѣшнихъ принудительныхъ обстоятельствахъ, наконецъ въ самой невинности ребенка безъ хитрости и притворства, въ лучшихъ его цѣляхъ заключено все, что должно оправдать такой шагъ передъ Богомъ и передъ людьми. Самъ мудрый отшельникъ, оправдывая цѣль въ видахъ возстановленія семейнаго мира, даетъ свое благословеніе тайному браку. Его заботитъ только порывистое безпокойство духа въ его юномъ другѣ; влюбленное нетерпѣнье его духовной дочери Джульетты ни на минуту не внушаетъ ему сомнѣнія въ непорочной чистотѣ ея поступка. И потому пусть читатель воздержится искать какого-нибудь пятна въ героинѣ пьесы съ этой стороны ея душевныхъ качествъ. Нѣмецъ, можетъ быть, съ перваго же разу будетъ пораженъ быстрымъ поцѣлуемъ при первой встрѣчѣ Ромео и Джульетты; но эти почетные поцѣлуи при всемъ собраніи гостей были національнымъ обычаемъ и до Шекспира, и въ его время; они считались предосудительными тогда уже во Франціи, но отнюдь не въ Англіи {Кавендишъ въ жизнеописаніи Вольсея разсказываетъ, что графъ де Крсси представилъ разъ своей женѣ одного англійскаго дворянина. Хозяйка обратилась къ гостю со слѣдующими словами: "такъ какъ вы -- англичанинъ, а въ вашей странѣ есть обычай цѣловать всѣхъ дамъ, то я беру смѣлость, хотя этого и не водится въ нашей странѣ, поцѣловать васъ; такимъ-же образомъ вы можете привѣтствовать и всѣхъ моихъ дамъ." Точно такъ-же въ Генрихѣ V. Катарина поступаетъ по одному французскому обычаю со своимъ женихомъ.}. Съ другой стороны, въ Англіи, вслѣдствіе довольно частой тамъ ложно-строгой нравственности, находили неприличнымъ монологъ Джульетты передъ свадьбой; но между тѣмъ нигдѣ такъ очаровательно не выражается стыдливость и вся прелесть невинности, какъ здѣсь, Мы знаемъ изъ словъ кормилицы, что невинное дитя при всякой нечаянности краснѣетъ какъ макъ. Въ этомъ монологѣ она сама высказываетъ посредствомъ образа, заимствованнаго ею изъ соколиной охоты, что при ожиданіи милаго, ея неукротимая кровь ударяетъ къ щекамъ подобно тому, какъ дикій соколъ, еще не привыкшій къ обществу людей, взмахиваетъ своими крыльями. То, что она при этомъ думаетъ и говоритъ, она безсознательно облекаетъ -- точно будто у ней нѣтъ для этого собственныхъ мыслей -- въ языкъ тѣхъ свадебныхъ пѣсень, которыя пѣлись въ то время въ кругу людей самыхъ благородныхъ по происхожденію и самыхъ добродѣтельныхъ по нравственности. По замѣчанію Гальпина, поэтъ, котораго нѣкогда считали варваромъ, употребляетъ всѣ мѣры, чтобы въ устахъ его непорочной героини не явилось ни одно неприличное слово, даже въ ту минуту, когда она является намъ въ самомъ разгарѣ страсти.
   Теперь, когда мы познакомились съ основными чертами этихъ натуръ, намъ будетъ понятна изъ нихъ самихъ, а не изъ прихотливой игры фортуны, вся поразительная послѣдовательность въ развитіи судьбы обоихъ влюбленныхъ и ихъ фамиліи. Понятно, что въ характерѣ Ромео нѣтъ ничего такого, что поддерживало-бы дѣятельнымъ образомъ вражду двухъ домовъ; но несомнѣнно также и то, что онъ по замкнутости своего нрава ничего не дѣлалъ и для примиренія враждующихъ. Эта притайчивость нрава снова начинаетъ въ немъ дѣйствовать. Правда, окрыленный своимъ молодымъ счастьемъ, онъ какъ-будто внезапно обращается къ новой жизни, и приводитъ въ изумленіе Меркуціо своими мѣткими остротами,-- онъ, который дотолѣ ходилъ, повѣся голову; однакоже веселое расположеніе духа не простирается въ немъ дотого, чтобы ему сдѣлаться свободно-сообщительнымъ со своими друзьями. Свою счастливую любовь онъ еще тщательнѣе скрываетъ отъ друзей, нежели прежде скрывалъ свою тоску по Розалиндѣ.
   Это наслажденіе "про себя" своею счастливою любовью -- черта новая, не часто проявлявшаяся дотолѣ въ его характерѣ. Друзья Ромео безспорно болѣе стоили его довѣрія, нежели кормилица стоила довѣрія Джульетты. Если-бы онъ подѣлился съ ними своею тайною, то Меркуціо не выискивалъ-бы предлога къ ссорѣ съ Тибальтомъ, Ромео не убилъ-бы Тибальта, и такимъ образомъ не было-бы брошено первое сѣмя бѣдствія, столь быстро выростающее. Вслѣдствіе осмотрительной умѣренности, Ромео обнаруживаетъ достаточно благоразумія, чтобы избѣгать столкновенія съ Тибальтомъ; но у него не хватаетъ благоразумія шепнуть нѣсколько словъ своему другу. Понятно, что въ немъ оказывается еще менѣе благоразумія -- сдержать пылающій огонь мщенія при видѣ торжествующаго убійцы его друга. Убивъ Тибальта, Ромео, по своей закоренѣлой, молчаливой натурѣ, лишь въ короткомъ восклицаніи: о! я, игрушка счастья! (о! I am fortune's fool!) выражаетъ то, какъ онъ сознаетъ страшную для него будущность; такъ же какъ впослѣдствіи, по смерти Джульетты, онъ выражаетъ однимъ восклицаніемъ свое отчаяніе и свое упорство.
   Батура, менѣе замкнутая въ себѣ, въ обоихъ случаяхъ избѣгла-бы крайностей посредствомъ сообщительности. Скрытый огонь горитъ въ немъ опаснымъ пламенемъ; его легкія предчувствія сбываются, не потому, чтобы слѣпая случайность заставляла ихъ сбываться; но потому, что его злополучный характеръ влечетъ его къ отчаяннымъ поступкамъ. Одъ называетъ счастьемъ то, что есть дѣло собственной его натуры. Ромео изгнанъ герцогомъ, и при этомъ поэтъ показываетъ намъ въ замѣчательной параллели различіе характеровъ обоихъ влюбленныхъ въ одинаковомъ положеніи горести. Особенности пола удивительно хорошо обрисовались въ этихъ противуположныхъ сценахъ. Существо болѣе нѣжное, женщина, въ первую минуту пришедшее-было въ отчаяніе, вскорѣ одумывается и утѣшается; становится способнымъ даже утѣшать другихъ и заботится объ изысканіи спасительныхъ средствъ. Напротивъ того мужчина, болѣе крѣпкій, является вполнѣ подавленнымъ, совершенно неспособнымъ собраться съ силами, и совершенно неподдающимся постороннему утѣшенію. Природа женщины, вслѣдствіе такого всемогущества любви, не утратила своихъ существенныхъ чертъ; напротивъ того, преобладающая сила одного этого чувства разрушила силу и самоувѣренность мужчины. Джульетта лишилась своего двоюроднаго брата; сначала она опасается за жизнь Ромео, потомъ ей приходится оплакивать его изгнаніе, и въ этомъ безпомощномъ положеніи она имѣетъ болѣе причинъ сокрушаться и горевать, нежели онъ: въ ея разстроенную душу втѣсняется, хоть на мгновеніе, если не ненависть къ Ромео, то все таки порывистое недовольство имъ: вѣдь всѣ ея надежды основывались на томъ, что семейный миръ когда-нибудь будетъ возстановленъ, а Ромео убійствомъ Тибальта отодвинулъ исполненіе этихъ надеждъ на долгое время. Она выказываетъ несправедливую запальчивость противъ него, но вскорѣ раскаевается въ этомъ и начинаетъ упрекать себя за это, когда вспоминаетъ объ опасностяхъ, которымъ подвергается онъ самъ. Охваченная этою мыслью, она быстро находитъ въ этомъ счастливомъ равновѣсіи женской натуры и мужество, и утѣшеніе, и силу терпѣть и дѣйствовать. "Вѣдь Тибальтъ могъ убить его", -- и она приказываетъ своимъ слезамъ возвратиться къ ихъ источнику. Она сама высчитываетъ себѣ утѣшительные доводы, которыхъ даже и не слушаетъ несчастный Ромео, когда ему представляетъ ихъ Лоренцо. Мысль объ изгнаніи потрясаетъ на время и ее; но она быстро хватается за естественное средство утѣшенія, которое подсказываетъ ей кормилица: исцѣлить разлуку отважною попыткою соединенія, тоску любви радостью свиданья. Совсѣмъ другое происходитъ съ порывистымъ, неукротимымъ мужчиной въ кельѣ отца Лоренцо; при одномъ словѣ "изгнаніе" долго сдерживаемое внутреннее движеніе прорывается въ немъ страшнымъ воплемъ; онъ дѣлается неспособнымъ на сознавать себя, ни дѣйствовать, въ ту минуту, когда онъ всего болѣе въ этомъ нуждается. Онъ самъ былъ дѣйствующимъ лицомъ въ той сценѣ, которая была причиной его изгнанія; онъ могъ чувствовать себя безупречно-правымъ въ этомъ злополучномъ поединкѣ; наконецъ онъ слышитъ свой приговоръ, и приговоръ смягченный,-- изъ щадящихъ устъ друга. Все это доходитъ до него въ гораздо болѣе мягкой формѣ, нежели до Джульетты, которую сверхъ того еще мучитъ напрасными заботами ея суетливая кормилица.
   И все таки онъ не находитъ въ себѣ той силы утѣшенья и помощи, какую находитъ въ себѣ Джульетта, въ такомъ-же, даже въ худшемъ внѣшнемъ положеніи, но при лучшемъ внутреннемъ настроеніи. Онъ сбрасываетъ съ себя, какъ иго, благословеніе, которое на него нисходитъ; онъ, какъ упрямое дитя, отстраняетъ отъ себя утѣшеніе и ободреніе, которое хочетъ дать ему мудрый другъ; онъ коснѣетъ въ тоскливомъ состояніи духа. Старый отшельникъ принужденъ предостеречь его, что "такіе плачевно умираютъ"; и -- что еще важнѣе въ положеніи Ромео -- отшельникъ принужденъ увѣщевать его подумать о своей подругѣ, жить для той, которая живетъ для него, думаетъ и дѣйствуетъ для него. И не только отшельникъ, даже кормилица вынуждена порицать его упрямство, которое остается глухо въ виду грозящей опасности. Когда онъ хватается рукою за кинжалъ, когда онъ безсознательно бросается на землю, тогда въ немъ дѣйствительно видишь человѣка, который измѣряетъ свою могилу, человѣка, которому напрасно напоминать о долгѣ и человѣческомъ достоинствѣ, который можетъ придти въ себя только при мысли о вершинѣ своего благополучія, при мысли о свиданіи съ Джульеттой.
   Поэтъ въ потрясающей перемѣнѣ счастья два раза далъ вкусить своимъ влюбленнымъ блаженство и горе любви: два раза любовная радость покрываетъ ихъ щеки румянцемъ, и два раза забота, выпивая ихъ кровь, заставляетъ ихъ блѣднѣть. И эта старая пѣсня любви, надъ которою трудились тысячи поэтовъ, никогда еще не была пропѣта такими полными тонами. Первая катастрофа, смерть Тибальта, слѣдовала за встрѣчею въ саду, и она поразила Ромео болѣе сильнымъ испытаньемъ; вторая, бракъ съ Парисомъ, слѣдуетъ тотчасъ-же за ночью послѣ вѣнчанія, и поражаетъ, и испытываетъ Джульетту еще болѣе сильнымъ ударомъ. Если тамъ Ромео не удовлетворилъ нашимъ ожиданіямъ, не устоялъ какъ должно, то здѣсь произошло тоже самое съ Джульеттой; если тамъ мужчина утратилъ нѣсколько своей мужественности, то здѣсь Джульетта на мгновеніе выступила изъ, своей женственной сферы. Именно потому, что она только-что была высоко вознесена счастьемъ при свиданіи съ Ромео, она забывчиво переступила ту тонкую черту, въ предѣлахъ которой вращалась ея женственная натура. Уже тогда, когда мать говорить ей о своемъ намѣреній отравить Ромео, она съ излишнею веселостью играетъ словами, между-тѣмъ какъ естественнѣе было-бы ожидать, что она будетъ озабочена; а когда мать возвѣщаетъ ей о непрошенномъ женихѣ, оказывается, что она разучилась своей прежней хитрости: она не умѣетъ ужъ заставить ласковой просьбой или искуснымъ предлогомъ отложить сватьбу; она презрительна къ матери, пряма и открыта съ отцомъ, и тѣмъ раздражаетъ его гнѣвъ, а потомъ легкомысленно, не совсѣмъ по-женски, обходится съ исповѣдью и другими священными предметами. Но для того, чтобы мы и здѣсь не утратили сочувствія къ этому существу, оно среди этой же катастрофы возстаетъ передъ нами во всей своей нравственной высотѣ. Такъ какъ она оставлена отцомъ и матерью, к напослѣдокъ слышитъ отъ кормилицы безсердечный совѣтъ -- разлучиться съ Ромео, то она отказывается и отъ этой послѣдней опоры; она возвышается надъ этою "древнею карой", невѣрностью и клятвопреступленіемъ; она выражаетъ готовность смертельно поразить свое сердце и руку, прежде нежели они предательски предадутся другому. Когда препятствія перечатъ любви, она выростаетъ до крайней высоты; когда принужденіе и насиліе хотятъ ее уничтожить, тогда вѣрность и постоянство становятся для нея единственнымъ долгомъ. Вотъ что и составляетъ, побѣдоносную славу любви въ этомъ трагическомъ ея разгромѣ. Если до того времени влюбленные стремились беззаботно, подъ вліяніемъ чувственнаго пыла, къ счастію и наслажденію, то теперь, въ сознаніи нравственнаго долга вѣрности, они, нисколько не задумываясь, спѣшатъ на встрѣчу смерти, которая должна соединить ихъ неразрывно. До крайности раздраженная переходами отъ счастья къ горю и отъ горя къ счастью, нервически возбужденная безсонными ночами, утратившая всякую дѣтекую привязанность къ родителямъ въ порогѣ вынужденнаго брака, Джульетта, въ одиночествѣ, вполнѣ и неестественно предается безнадежности, которая дотолѣ сдерживалась нѣсколько женскимъ притворствомъ: она вполнѣ готова къ смерти. Впрочемъ и тутъ она не совсѣмъ утрачиваетъ свое женственное самообладаніе.
   Первый шагъ ея -- къ Лоренцо за совѣтомъ; ея послѣдняя мысль -- самоубійство, и такая твердость воли заставляетъ монаха прибѣгнуть къ его отчаянному совѣту. Этотъ совѣтъ -- ужасное рискованное средство, на которое Джульетта необдуманно рѣшается, хоть впрочемъ не-за-долго до выполненія его женская робость беретъ въ ней на время верхъ; но въ то же время это -- такая искусственно отважная игра, которая пожалуй еще годна была для беззаботной Джульетты, но крайне опасна для такого неукротимо-пылкаго мужчины, какъ Ромео. Съ Лоренцо онъ условился такъ, что-тотъ будетъ посылать ему извѣстія черезъ слугу его Бальтазара; но онъ обѣщалъ и Джульеттѣ не пропускать случая -- извѣщать ее о себѣ. Въ это время онъ послалъ и къ ней своего слугу. На этотъ злополучный разъ нетерпѣнье влюбленныхъ подтолкнуло безстрастную руку преданнаго имъ. хранителя ихъ судебъ. Бальтазаръ является въ Мантуу съ печальною вѣстью о смерти Джульетты. Эта вѣсть застигаетъ человѣка одинокаго, который уже и дотого, и на яву и во снѣ, въ самомъ зловѣщемъ настроеніи духа, грезилъ смертью и ядомъ. Итальянскіе новеллисты заставляютъ Ромео произносить при этомъ случаѣ длинныя неистовыя рѣчи; у Шекспира одно коротенькое восклицаніе: "если это такъ, то я вызываю васъ на бой, звѣзды!" выражаетъ все: и упрямую рѣшимость, исполненную необдуманности, и то же молчаливое отчаяніе при медленно-киплщей крови, которое мы и прежде замѣчали въ Ромео. Онъ вызываетъ на бой ту судьбу, которая помогла-бы ему, если-бы онъ далъ ей волкъ дѣйствовать; онъ идетъ ей наперекоръ съ своеволіемъ закоренѣлаго упорства, которое, попавъ однажды на дорогу погибели, стремится по ней къ отчаянной цѣли, какъ-будто радуясь такому саморазрушенію. Охваченный такимъ стремленіемъ, Ромео съ нравственной стороны является намъ, человѣкомъ, для котораго перестаетъ существовать вмѣняемость поступковъ. Напряженность любовнаго влеченія, которое съ необычайною силою стремитъ его къ послѣднему соединенію съ Джульеттой, искренняя вѣрность, которая безъ малѣйшей тѣни сомнѣнія считаетъ себя обязанною послѣдовать за умершею любовницей въ ея ужасающее странствованіе -- все это приковываетъ насъ къ одному только чувству болѣзненнаго удивленія. Лоренцо обѣщалъ ему писать; онъ два раза освѣдомляется о письмахъ, и выходитъ изъ терпѣнья. Онъ ѣдетъ въ Верону, не смотря на то, что его пребываніе тамъ грозитъ ему смертью.
   Онъ покупаетъ яду, самаго сильнаго, отъ котораго должна разлетѣться его жизнь, какъ отъ воспламененнаго пороха. Не смотря на праздникъ, онъ требуетъ, чтобы лавка аптекаря была для него отворена; его нисколько не смущаетъ то обстоятельство, что онъ подводитъ аптекаря подъ смертную казнь.
   О причинахъ того, что должно-бы казаться самымъ неестественнымъ, онъ не дѣлаетъ никакихъ вопросовъ. Дорогою юнъ только мелькомъ слышитъ разсказъ своего слуги о сватовствѣ Париса; собственно говоря, онъ и не слышитъ ничего этого. Онъ нейдетъ къ Лоренцо, какъ это было первымъ шагомъ Джульетты, въ подобномъ положеніи. Смерть есть его единственная, первая мысль; тогда какъ у Джульетты она была послѣднею мыслью. Онъ забываетъ, что смерть никогда еще не приходила слишкомъ поздно, никогда не пропускала своего срока! Онъ приходитъ прямо на кладбище. Въ своей бѣшено-дикой отвагѣ онъ встрѣчается съ Парисомъ, который хочетъ загородить ему дорогу. Ромео знаетъ, что онъ въ этомъ случаѣ совершитъ убійство совершенно невиннаго, незнакомаго ему человѣка; но никакое раздумье не останавливаетъ его кроваваго порыва. Шекспиръ уже отъ себя прибавилъ къ сюжету новеллы эту новую черту, убійство Париса. И вотъ Ромео видитъ свою Джульетту совершенно неискаженною: она лежитъ передъ нимъ какъ живая, во всей своей красотѣ и свѣжести. Но это не порождаетъ въ немъ ни какихъ сомнѣній. Онъ, не останавливаясь, стремится къ смерти. Его своевольный и въ то же время вовсе лишенный воли духъ побуждается лишь одною мыслію: направить свою утлую ладью на сокрушительный утесъ. Сила высшая, которой мы не можемъ противиться, говоритъ благородный Лоренцо, разрушила спасительные планы. Это была въ сущности -- могучая сила страсти въ Ромео. На немъ сбылось то, что Шекспиръ сказалъ въ Гамлетѣ: любовь, болѣе нежели всякая другая страсть, мучащая насъ подъ луною, неистово разрушаетъ сама себя и ведетъ насъ въ отчаяннымъ рѣшеніямъ. Намъ нѣтъ надобности обвинять слѣпой случай или произволъ поэта, желавшаго вочто-бы-то ни стало подвергнуть своего героя заслуженному наказанію: для насъ все объясняется этою кипучею натурою, которая вся предалась во власть одного злополучно-счастливаго чувства, сама сломила свой спасительный руль и тѣмъ сама исполнила надъ собою приговоръ. Поэтъ не могъ оставить въ живыхъ тѣхъ, которые сами себя губили. Намъ кажется это жалкимъ мягкосердечіемъ, когда въ нѣкоторыхъ передѣлкахъ этой пьесы, подлаживаясь подъ вкусъ публики, недоросшей еще до пониманія глубокомысленнаго поэта, оставляютъ въ живыхъ обоихъ любовниковъ. Съ другой стороны, когда въ старинныхъ новеллахъ и въ Гарриковой передѣлкѣ, Джульетта просыпается еще въ то время, какъ Ромео живъ, -- намъ это кажется отвратительною жестокостію. Шлегель прекрасно развилъ эту мысль. Довольно ужъ было муки и потрясеній до того; менѣе виновная невѣста, связанная съ участью мужчины въ счастіи и въ бѣдствіи, конечно заслуживала, тѣснимая судьбою, по-крайней-мѣрѣ хоть умереть болѣе скорою смертью, почти безъ сознанія; судьба благодушно избавила ее отъ мученья -- узнать, какъ близко и возможно было спасеніе. Итальянскіе новеллисты заботились только о продолжительности нравственной пытки и особенно о томъ, чтобы не пропустить случая вставить послѣднюю патетическую рѣчь. Нашъ поэтъ устранилъ изъ своей драмы эти крайнія потрясенія; онъ очень умно далъ намъ почувствовать ихъ заранѣе тамъ, гдѣ Джульетта узнаетъ о смерти Тибальта; гдѣ Ромео падаетъ въ отчаяніи въ кельѣ Лоренцо, въ тѣхъ сценахъ, которыхъ нѣтъ у итальянскихъ новеллнетовъ, но которыя въ драмѣ прекрасно служатъ къ тому, чтобы предварительно ознакомить насъ съ этими страстными натурами и приготовить насъ къ катастрофѣ, ихъ ожидающей. Въ концѣ, когда уже совершилось самое ужасное, гораздо человѣчнѣе было -- умѣрить мученія, и дать душѣ успокоиться, прійти въ себя. Надъ могилою этой неумѣренной, уединенной отъ всѣхъ, любви погасла непримиримая всеобщая ненависть: въ семьяхъ и во всемъ городѣ снова водворяется миръ. Какъ самый пылъ такой любви моръ возникнуть лишь при стѣсняющей семейной ненависти, такъ и вражда семействъ, казалось, могла быть потушена лишь такою жертвенною смертью благороднѣйшихъ членовъ этихъ семействъ. Избытокъ любви, умертвившій ихъ, хлынулъ черезъ край послѣ ихъ смерти, и пролитая ихъ кровь оплодотворила почву примиренія, которое до той поры не могло пустить какъ должно своего корня. Счастье ихъ любви было, какъ сказано въ комедіи: "Сонъ въ лѣтнюю ночь", мимолетно, превратно, коротко -- какъ звукъ, оно било -- тѣнь, сонъ. Это счастье было быстро какъ молнія, которая въ темную ночь въ одно мгновеніе озаряетъ небо и землю, и тотчасъ же снова поглощается мракомъ. Но въ этой молніи разрѣшился чреватый грозою воздухъ, томившій Верону, и за послѣднимъ мимолетнымъ мракомъ выступило въ первый разъ, и ужъ на долго -- ясное небо.
   

ВЕНЕЦІЯНСКІЙ КУПЕЦЪ.

   Мы расположили эротическія пьесы Шекспира въ непрерывномъ ряду, коего крайнюю точку, по содержанію и по значенію, составляетъ Ромео и Джульетта. "Венеціанскій купецъ", который по мысли и по матеріалу не подходитъ къ этому ряду, такъ какъ любовь имѣетъ въ немъ второстепенное значеніе, возникъ однако ранѣе "Ромео и Джульетты", и комедіи: "Сонъ въ лѣтнюю ночь". Въ дневникѣ Генслова отмѣчено, что въ 1594 году давали "Венеціанскую комедію", и очень можетъ быть, что подъ этимъ разумѣлась разбираемая нами пьеса, потому что въ то время блакфрейерская труппа была соединена съ обществомъ актеровъ, состоявшимъ подъ управленіемъ Генслова, и играла на Ньювингтонъ-Буттеѣ. Доказательства болѣе глубокой древности этой пьесы мы ищемъ не столько во внѣшнихъ формахъ, въ версификаціи, въ меньшемъ количествѣ виршей и проглоченныхъ риѳмъ, сколько въ нѣкоторыхъ внутреннихъ признакахъ, которые приближаютъ эту пьесу къ болѣе раннимъ произведеніямъ Шекспира. Намеки на античный миѳъ встрѣчаются здѣсь чаще, нежели въ Ромео и Джульеттѣ; въ разговорахъ благородныхъ женщинъ замѣтна здѣсь та безцеремонность, которую Шекспиръ съ теченіемъ времени все болѣе и болѣе устранялъ изъ своихъ пьесъ, и въ этомъ отношеніи наша пьеса сильно напоминаетъ комедія: "Напрасныя усилія любви" и "Два веронца". Ланчелотъ, даже по имени, намъ кажется сколкомъ съ Ланча въ "Двухъ веронцахъ".
   Сходство въ отношеніяхъ Джессики къ ея отцу и Ланчелота къ своему отцу, въ одной и той-же сценѣ, проведено совершенно въ томъ-же родѣ, какъ мы встрѣчаемъ это въ "Двухъ веронцахъ".
   А то, какъ Ланчелотъ указываетъ дорогу своему старику-отцу, рѣшительно напоминаетъ намъ шутки римской комедіи. Все это -- черты фамильнаго сходства съ древнѣйшими пьесами Шекспира, отъ которыхъ трагедія: Ромео и Джульетта уже далеко ушла впередъ.
   Сюжетъ венеціанскаго купца сплавленъ изъ двухъ отдѣльныхъ разсказовъ: о процессѣ за фунтъ миѳа и о трехъ шкатулкахъ. Оба разсказа помѣщены въ извѣстномъ собраніи: gesta Romanorum (римскія дѣянія). Анекдотъ о трехъ шкатулкахъ разсказанъ тамъ коротко и просто, но съ подобнымъ-же содержаніемъ надписей, какъ и въ нашей пьесѣ. Разсказъ, наиболѣе родственный главному сюжету нашей пьесы, находится въ "Pecorone" Джіованни Фіорентино (написанъ въ XIV столѣтіи, а напечатанъ въ 1554 году), въ очень грубой и странной формѣ. Отношенія, въ какихъ у Шекспира находятся между собою два друга (Бассаніо и Антоніо), въ повѣсти существуютъ между воспитателемъ и пріемышемъ.
   Пріемышъ сватается въ Бельмонтѣ за одну женщину, которая умѣетъ волшебнымъ коварствомъ Цирцеи обманывать своихъ жениховъ; она обманываетъ и его, и два раза отнимаетъ у него корабль. Въ третій разъ снаряжаетъ онъ себѣ корабль ужъ на чужія деньги, въ уплатѣ которыхъ поручился его названый отецъ -- фунтомъ своего мяса. На этотъ разъ, вслѣдствіе одного умнаго предостереженія, ему удается получить руку невѣсты, которая впослѣдствіи такъ-же играетъ роль судьи въ процессѣ. Даже шутка съ кольцами, составляющая главное содержаніе пятаго акта нашей драмы, нашла себѣ мѣсто въ этомъ разсказѣ выходитъ, значитъ, что въ нашей драмѣ вставленъ только анекдотъ о трехъ шкатулкахъ вмѣсто волхвованій бельмонтской невѣсты, да однократное сватовство вмѣсто троекратнаго. Справедливо было замѣчено критиками, какъ искусно сдѣлано это соединеніе двухъ одинаково необыкновенныхъ сюжетовъ, именно для того, чтобы возстановить между ними, гармонію, необходимую для художественной иллюзіи. Оттѣнокъ невѣроятности въ обѣихъ частяхъ дѣйствительнѣе переноситъ насѣвъ романтическій міръ, нежели это могло-бы сдѣлать отдѣльное приключеніе такого рода. Символизмъ завѣщанія идетъ къ символизму процесса; искусное сочетаніе производитъ ту правдоподобность, которую мы выводимъ отвлекающимъ процессомъ мышленія изъ повторенія однородныхъ отношеній, хотя-бы онѣ сами по себѣ казались намъ совершенно необычайными. Сколько намъ извѣстно, во времена Шекспира не существовало англійскаго перевода повѣствовательныхъ источниковъ этого сюжета. Но очень можетъ быть, что содержаніе этой пьесы, и именно въ такомъ сліяніи двухъ первоначально раздѣльныхъ разсказовъ, было обработано еще до Шекспира въ какой-нибудь древнѣйшей пьесѣ. Госсонъ въ своей "школѣ злоупотребленій" (1579) говоритъ объ одной пьесѣ "Жидъ", которой содержаніемъ было "корыстолюбіе свѣтскихъ жениховъ и кровожадность ростовщика." Въ этомъ такъ мѣтко указывается на обѣ составныя части нашей пьесы, на жениховъ Порціи и на Шейлока, что почти нельзя сомнѣваться въ тожествѣ сюжетовъ обѣихъ пьесъ.
   Если это такъ, то Шекспиръ, значитъ, и въ Венеціяпскомъ купцѣ могъ пользоваться древнѣйшею пьесой. Что могла дать Шекспиру эта предполагаемая предшественница венеціанскаго купца, мы, разумѣется, не можемъ знать; намъ извѣстно только, что изъ тѣхъ старинныхъ новеллъ Шекспиръ могъ воспользоваться лишь однимъ скелетомъ. Изъ этихъ анекдотовъ, исполненныхъ крайне-причудливой невѣроятности, Шекспиръ составилъ пьесу, полную глубочайшей жизненной мудрости, такъ что если устранить изъ нея романтическую оболочку и крайнюю напряженность страстей, то она болѣе, нежели всякое другое произведеніе можетъ быть сочтена зеркаломъ, которое превосходно отражаетъ именно самую обыкновенную житейскую дѣйствительность.
   Нѣтъ ничего поучительнѣе для пониманія Шекспира, какъ то, когда мы наряду съ нашимъ собственнымъ анализомъ его пьесъ, по временамъ, при наиболѣе выдающихся случаяхъ, будемъ приводить объясненія другихъ толкователей, дабы посредствомъ сличенія цѣлаго ряда такихъ двойственныхъ поясненій, все глубже и глубже проникать въ сущность поэтическихъ созданій Шекспира. Черезъ это мы сознаемъ, какъ изумительно различны точки зрѣнія, съ которыхъ можно смотрѣть на эти произведенія, и какъ даже не безъ извѣстной степени справедливости можно имѣть нѣсколько различныхъ воззрѣній на одну и ту-же пьесу. И этимъ доказывается лишь богатство и многосторонность этихъ произведеній. Это даетъ намъ въ то же время поводъ испытать самихъ себя,-- не утрачиваемъ-ли мы сами ту чистую воспріимчивость, которая давала-бы возможность ощущать произведенія великаго поэта дотого непредубѣжденно, чтобы мы могли проникать возможно близко до той единой идеи, которая двигала самимъ поэтомъ въ минуты творчества, чтобы мы могли каждый разъ уединить эту идею изъ множества разнообразныхъ идей, какія могутъ возникать въ мыслящихъ людяхъ нашего времени по поводу каждаго изъ значительнѣйшихъ твореній Шекспира.
   Такое сравнительное объясненіе будетъ давать намъ сверхъ того поводъ многократно указывать, гдѣ собственно надо искать ключа къ произведеніямъ Шекспира, и какого рода были тѣ руководящія мысли, по которымъ Шекспиръ создавалъ свои пьесы.
   Еще Ульрици замѣтилъ весьма основательно, что въ этой пьесѣ нить, которая связываетъ разностороннія фактическія отношенія, скрыта весьма глубоко. Поэтъ въ этой пьесѣ не далъ себѣ нисколько труда разъяснить, посредствомъ опредѣленнаго ученія, какъ это сдѣлалъ онъ въ Ромео и Джульеттѣ, что именно онъ имѣлъ въ виду. Ульрици (а также и Рётчеръ) находилъ основную мысль венеціанскаго купца въ выраженіи: summum jus summa injuria. Съ большимъ искусствомъ и остроуміемъ Ульрици свелъ отдѣльныя части пьесы къ этому средоточію.
   Процессъ, въ которомъ Шейловъ настаиваетъ на буквѣ закона, и самъ подпадаетъ подъ карающую силу этой буквы, становится такимъ образомъ средоточіемъ пьесы. Произволъ завѣщанія, въ которомъ отецъ Порціи, казалось, хотѣлъ. проявить всю строгость отцовской власти, и въ которомъ онъ, какъ жалуется сама Порція, несправедливо завладѣлъ чужими правами, -- этотъ произволъ связываетъ вторую составную часть пьесы, исторію шкатулокъ, съ тою главною частью, посредствомъ одной идеи. Бѣгство Джессики отъ отца составляетъ противуположность исторіи Порціи: тамъ право оказывается несправедливостью; здѣсь беззаконіе -- правомъ. Наконецъ въ послѣднемъ актѣ споръ между влюбленными проявляетъ остроумнѣйшимъ образомъ запутанное различіе между правымъ и неправымъ. Даже размышленія Ланчелота о томъ, имѣетъ-ли онъ право убѣжать отъ своего хозяина, его порицаніе поступковъ Джессики въ четвертомъ актѣ,-- все это подходитъ подъ ту же точку зрѣнія. Наконецъ становится понятнымъ, почему Порція въ своей рѣчи къ Шейлоку придаетъ такое значеніе милосердію: общественная жизнь можетъ держаться не строгимъ правомъ, а. смягчающею снисходительностію.
   Впрочемъ, если мы обратимъ вниманіе на внѣшній строй пьесы, то мы увидимъ, что не всѣ главныя дѣйствующія фигуры служатъ выраженіемъ этой мысли, и вслѣдствіе того наша пьеса не удовлетворяетъ тому требованію, которое можно смѣло выставлять всѣмъ болѣе зрѣлымъ произведеніямъ, нашего поэта. Бассаніо, напримѣръ, который составляетъ связующее, посредствующее лицо между главными дѣятелями обоихъ отдѣльныхъ происшествій, не имѣетъ ничего общаго съ этою мыслью. Друзья и паразиты Антоніо, женихи Порціи -- точно также. Объ отцѣ Порціи говорится, что онъ былъ благочестивый, святой человѣкъ; что онъ оставилъ завѣщаніе о шкатулкахъ, желая добра своей дочери, вслѣдствіе какого-то внушенія свыше, а вовсе не изъ желанія сурово проявить свою отцовскую власть. Но если-бы мы даже вовсе не хотѣли брать въ соображеніе эти основанія, выведенныя вами изъ сплетенія главныхъ дѣйствующихъ фигуръ съ основною мыслью пьесы, то мы должны были-бы придти къ убѣжденію, что подобной общей мысли нельзя вывести безъ Василія ни изъ какой пьесы Шекспира. Къ такимъ общимъ мыслямъ, къ такимъ объясненіямъ толкователи приходятъ, обыкновенно только тогда, когда они сюжетъ, дѣйствіе пьесы, ставятъ средоточіемъ, вокругъ котораго все вращается. Ульрици именно такъ и дѣлаетъ: онъ называетъ эту пьесу комедіей интриги. Еще съ меньшею основательностію онъ даетъ, такое названіе Цамбелину, между-тѣмъ какъ Цимбелинъ принадлежитъ къ числу тѣхъ возвышенныхъ пьесъ Шекспира, которыя, подобно Лиру, замыкаютъ все богатство эпоса въ тѣсныхъ предѣлахъ драмы. Для Ульрици сюжетъ пьесы есть данное; для насъ, -- такъ какъ мы иначе распредѣляемъ роли поэзіи, и такъ какъ у самого Шекспира они не раздѣляются вовсе, а изъ каждаго драматическаго содержанія, по внутреннимъ законамъ, образуется особенная, ему только свойственная, форма.-- для насъ сюжетъ этой пьесы не данное, а созданное. Этотъ Шейлокъ завязываетъ узелъ этого дѣйствія вмѣстѣ съ этимъ Антоніо, черезъ посредство этого Бассаніо. Для нашего поэта эти люди, ихъ характеры и побужденія, больше значатъ, нежели узелъ завязки, который и начинаетъ сплетаться только черезъ ихъ взаимнодѣйствіе. Пускай этотъ сюжетъ данъ нашему поэту; пускай онъ въ этой пьесѣ, такъ-же, какъ и въ комедіи: "Все хорошо, что хорошо кончилось", добросовѣстно держится самаго невѣроятнѣйшаго содержанія, -- то, что характеризуетъ и составляетъ его самого и его творчество, въ чемъ выражается вся свобода его движеній, то, изъ чего онъ начертываетъ строй своихъ пьесъ и чѣмъ онъ возсоздаетъ данное ему содержаніе, -- суть во всякомъ случаѣ люди и побужденія, по которымъ они дѣйствуютъ. Здѣсь поэтъ всегда является самимъ собою; здѣсь онъ всегда великъ, всегда изобрѣтателенъ и оригиналенъ; а между-тѣмъ сюжетъ его пьесъ, большею частію заимствованный, часто бываетъ причудливъ, невѣроятенъ и самъ по себѣ не имѣетъ цѣны. Онъ беззаботно и оставляетъ его въ такомъ видѣ, какъ поэтическій символъ чего-то подобнаго, что въ дѣйствительности оказалось-бы болѣе возможнымъ; онъ испытываетъ человѣческую природу, онъ оттискиваетъ въ ней тѣ свойства и страсти, которыя способны былибы произвести такое или хоть такого-же рода дѣйствіе, и затѣмъ уже онъ начертываетъ намъ въ простой картинѣ механизмъ, приводящій въ движеніе эти страсти, эти свойства духа и характера; но изъ этой картины никогда нельзя вывести такого сложнаго эмпирическаго выраженія, какое указано было нами выше.
   То, что можно назвать въ пьесахъ Шекспира руководящею мыслью, движущею душою, то высказывается всегда просто и ясно въ отдѣльномъ какомъ-нибудь положеніи, въ отдѣльной страсти или формѣ характера. Какова природа и проявленіе любви и ревности, какіе мыльные пузыри вздуваетъ славолюбіе, какъ нерѣшительность корпитъ надъ своею задачей,-- все это картины, все это воззрѣнія, которыя представляются намъ въ Ромео и Отелло, въ комедіи: "Напрасныя усилія любви" и въ Гамлетѣ, и притомъ изъ этихъ картинъ намѣреніе поэта выступаетъ само собою безъ всякихъ сентенцій и размышленій, рѣдко изъ дѣйствія и сюжета, взятыхъ сами по себѣ; но всегда при ближайшемъ разсмотрѣніи побужденій, которыя руководили дѣйствующими лицами. Значитъ тутъ происходитъ совершенно то же, чего самъ Шекспиръ требовалъ отъ искусства, говоря, что оно должно держать зеркало передъ природой; должно давать намъ снимокъ съ жизни, съ людей и съ ихъ дѣйствующихъ силъ;-- должно, правда, дѣйствовать на насъ нравственно и назидательно, но только чисто художественнымъ способомъ, черезъ отраженіе природы, черезъ живое представленіе и поэтическій вымыслъ.
   Ясно видѣть и знать добродѣтели и норови человѣка, умѣть отражать ихъ въ своихъ произведеніяхъ какъ въ зеркалѣ, учить распознавать ихъ въ ихъ источникѣ, сущности, дѣйствіяхъ и послѣдствіяхъ, и притомъ такъ, чтобы при этомъ исключена была всякая случайность и произволъ, которые не должны имѣть мѣста въ благоустроенномъ мірѣ,-- вотъ вся задача, которую Шекспиръ предъявлялъ поэту и самому себѣ.
   Теперь мы выскажемъ, какія мысли вызвалъ венеціанскій купецъ въ насъ самихъ. Выше мы уже видѣли, какъ Госсовъ опредѣлялъ нравственную мысль одной пьесы, которая, по нашему предположенію, имѣла точно то же содержаніе, какъ и венеціанскій купецъ. Госсонъ говорилъ, что тамъ представлена любостяжательность свѣтскихъ жениховъ и кровожадность ростовщика.
   Въ шекспирово время обыкновенно выражали основную мысль и нравственную цѣль сценическаго произведенія въ такомъ простомъ, практически-нравственномъ понятіи. Подобнымъ образомъ слѣдовало-бы и всегда выражать сущность пьесъ того времени, если мы хотимъ оставаться вѣрными духу вѣка, и при томъ намъ нечего опасаться впасть въ тривіальность. Мы можемъ, по своему обыкновенію, выразиться въ болѣе обобщенной и притязательной формѣ, что поэтъ намѣренъ былъ представить въ венеціанскомъ купцѣ отношенія человѣка къ собственности. Чѣмъ обыденнѣе могъ-бы показаться этотъ предметъ, тѣмъ достойнѣе удивленія кажется намъ все то необычайное, глубокомысленное и высоко-поэтическое, что представилъ намъ Шекспиръ при воплощеніи этого предмета.
   Если мы оглянемся на тѣ пьесы, которыя мы разбирали доселѣ, а еще лучше, если мы пробѣжимъ всѣ прочія шекспировы пьесы этого періода, и обратимся въ заключеніе къ его жизни, то мы увидимъ, что поэтъ нашъ почти во всѣхъ произведеніяхъ этого періода борется съ одною великою мыслію, причемъ, въ этой внутренней борьбѣ, его благородная духовная натура побѣждаетъ низменный внѣшній міръ. Нельзя не сознаться, что это -- замѣчательнѣйшее изъ зрѣлищъ внутренней жизни человѣка, какъ ни отрывочны тѣ черты, которыми мы принуждены изображать ее. Выше мы уже выражали свое намѣреніе -- прослѣдить въ историческихъ пьесахъ, которыя почти всѣ принадлежатъ къ этому періоду, ту основную мысль, которая занимала въ это время поэта. Дѣло состоитъ именно въ томъ, что поэтъ нашъ, изображая міровую, государственную жизнь, исторію правительственныхъ лицъ и лицъ частныхъ, клонитъ свою мысль постоянно къ тому, что заслуги, подвиги, личный характеръ, образованіе, внутреннее достоинство и величіе стоятъ выше наслѣдственныхъ правъ, сана и внѣшнихъ преимуществъ. Въ пьесахъ, которыя мы только-что разсмотрѣли, поэтъ повсюду вооружается противъ всего притворнаго, кажущагося, противъ лживой, измѣнчивой дружбы и любви, противъ суетнаго хвастовства ученостью, героизмомъ, остроуміемъ; противъ всякой мнимой заслуги, противъ гордости предками и благородствомъ происхожденія, противъ бреттёрства, даже противъ призрачнаго обличія мужчины, который падаетъ подъ бременемъ благороднѣйшей страсти. При этомъ мы обратимъ вниманіе читателей на одну черту, которая даетъ намъ возможность всего болѣе ознакомиться съ личностью поэта, если только допустить, что хоть какая-нибудь черта въ произведеніяхъ Шекспира обнаруживаетъ его личность. Ни къ одному предмету Шекспиръ такъ часто не возвращается въ своихъ нравственныхъ изреченіяхъ и сатирическихъ выходкахъ, и притомъ съ такою ѣдкою горечью, какъ въ начинавшемуся въ то время обычаю -- румяниться и носить поддѣльные волосы, и такимъ образомъ поддѣлывать на головѣ своей и на щекахъ юношескую красоту и свѣжесть. И эта черта всего проще выражаетъ внутреннее отвращеніе, какое питала правдивая, чуждая всякаго, притворства, натура Шекспира ко всякимъ блесткамъ и прикрасамъ въ физическомъ и въ нравственномъ человѣкѣ.
   Суммою всего этого было то, что духъ и мысль поэта съ раннихъ поръ стремились отъ внѣшняго къ внутренней сущности, въ мозгу костей, въ зерну неподдѣльной и исполненной достоинства жизни, и что онъ, постепенно возвышая и расширяя свой кругозоръ, въ этомъ высочайшемъ значеніи задумывалъ, зрѣло обсуживалъ и создавалъ свои произведенія.
   Здѣсь, въ разбираемой нами пьесѣ, эта разнообразно занимательная мысль понята и изображена поэтомъ въ ея существеннѣйшемъ зернѣ и средоточіи. Кумиромъ земли, образомъ суетности, символомъ всякой внѣшности, считаются повсюду деньги: это мы видимъ вездѣ и у Шекспира, и въ народныхъ пословицахъ.
   Извѣдать то, какъ человѣкъ относится къ обладанію, къ деньгамъ, значитъ взвѣсить на самыхъ чувствительныхъ вѣсахъ его внутреннее достоинство и опредѣлить, что въ немъ зависитъ отъ несущественнаго, "отъ внѣшнихъ предметовъ", и что въ его внутренней природѣ имѣетъ высшее назначеніе.
   Какъ признакъ обманчивой внѣшности, серебро и золото, для соблазна и испытанія, нарочно избраны матеріаломъ для шкатулокъ Порціи, и рѣчь Бассаніо при выборѣ шкатулки выражаетъ основную мысль пьесы. Онъ говоритъ: "внѣшній видъ часто всего менѣе выражаетъ сущность; свѣтъ постоянно бываетъ обманутъ прикрасами. Въ области права нѣтъ злого дѣла, въ области религіи нѣтъ заблужденія, котораго какой-нибудь искусный ораторъ, личность съ виду весьма почтенная, не облекъ-бы въ благовидную внѣшность; нѣтъ порока, который не съумѣлъ-бы принять на себя признаковъ добродѣтели; нѣтъ труса, который не съумѣлъ-бы прикинуться мужественнымъ. Взгляните на красоту, и вы увидите, что она продается на вѣсъ (богатства). Вамъ очень хорошо извѣстно, напримѣръ, что вьющіеся золотые локоны, которыми играетъ легкій вѣтерокъ, украшаютъ своею поддѣльною красотою уже вторую голову: первая, которая носила ихъ, уже въ могилѣ!" -- "Красота," говоритъ въ заключеніе Бассаніо, "есть обманчивый берегъ опаснаго моря, красивый вуаль, скрывающій подъ собою индѣйскую красоту; однимъ словомъ: она -- кажущаяся истина, которую надѣваютъ въ себя коварныя времена, дабы обмануть и мудрѣйшихъ." Вотъ, почему Басеажіо отворачивается отъ золота и серебра, какъ, отъ осязательнаго выраженія такой обманчивой внѣшности, и обращается къ свинцу, который болѣе грозитъ, нежели лицемѣрно обѣщаетъ. И не только отношенія Бассаніо къ золоту, этому скоропреходящему мнимому имуществу, изображены въ нашей пьесѣ; нѣтъ, въ ней представлены отношенія къ нему цѣлой группы людей. Множество личностей и положеній этой пьесы рисуютъ намъ, какъ обладаніе порождаетъ въ людяхъ жестокость и варварство, ненависть и озлобленіе, боязнь и равнодушіе, сплинъ и легкомысліе, и какъ, съ другой стороны, оно же вызываетъ въ человѣкѣ величайшія добродѣтели и качества, какъ оно подвергаетъ ихъ испытанію и тѣмъ заставляетъ ихъ выказаться на дѣдѣ. Но самымъ существеннымъ образомъ выражается здѣсь отношеніе внѣшняго обладанія къ совершенно внутренней склонности, къ дружбѣ. И надо замѣтить, что поэтъ нашъ внесъ эту идею въ первоначальный сюжетъ; но онъ не произвольно вставилъ это, а развилъ изъ даннаго матерьяла по закону внутренней необходимости. Вопросъ объ отношеніяхъ человѣка къ имуществу, къ обладанію, всегда есть въ то же время вопросъ объ отношеніяхъ его къ другому человѣку, потому-что человѣка нельзя представить себѣ въ отдѣльности отъ другихъ людей. Скупой, который старается отнять имущество у другаго и присвоить, его себѣ, будетъ и ненавидѣть другихъ и самъ сдѣлается предметомъ ненависти. Щедрый, который даетъ и ссужаетъ, будетъ любить и самъ будетъ любимъ. Отношеніе обоихъ къ обладанію, ихъ богатство или бѣдность, смотря по тому, какъ оно будетъ измѣняться, будетъ измѣнять а ихъ отношенія къ людямъ. Вотъ почему древній миѳъ о Тимонѣ аѳинскомъ, обработанный нашимъ поэтомъ въ его глубочайшемъ внутреннемъ значеніи, есть въ одно и то же время исторія расточительности и исторія ложной дружбы. Такимъ-же точно образомъ и въ разбираемой нами пьесѣ поэтъ поставилъ между изображеніями скупости и расточительности, суроваго лихоимства и легкомысленнаго мотовства, образецъ истинно-братской дружбы, такъ что наша пьеса можетъ быть названа по всей справедливости пѣснью объ истинной дружбѣ. Самая безкорыстная духовная склонность противу поставлена самой своекорыстной внѣшней; самое существенное противупоставлено несущественной видимости. Дѣйствительно, даже самая любовь между двумя полами, въ ея чистѣйшемъ и задушевнѣйшемъ, видѣ, вслѣдствіе чувственнаго удовольствія, которое къ ней примѣшивается, самая любовь не въ такой степени свободна отъ эгоизма, какъ дружба, та склонность нашей души, которая вся основана на отсутствіи всякаго самолюбія и эгоизма, и которой чистота и высота всего естественнѣе можетъ быть испытана на томъ, что ей діаметрально-противуположно, на обладаніи, которое всего сильнѣе возбуждаетъ человѣческій эгоизмъ.
   Теперь мы обратимъ вниманіе на то, какъ фактическія отношенія нашей пьесы, при всей кажущейся ихъ разъединенности, удивительнымъ образомъ проникаютъ другъ друга, и съ какою мудрою обдуманностію поэтъ поставилъ рядомъ одно съ другимъ всѣ главныя дѣйствующія лица.
   Въ срединѣ дѣйствующей группы стоитъ, болѣе въ страдательномъ, нежели въ дѣйствующемъ положеніи, царственный купецъ Антоніо, обладающій завиднымъ, неисчислимымъ богатствомъ. По богатству онъ -- Тимонъ, Шейлокъ; но по натурѣ своей онъ неизмѣримо выше и благороднѣе ихъ, и потому богатство не могло произвести на него такого вреднаго вліянія, какъ на тѣхъ.
   Будучи поставленъ въ срединѣ, между щедрымъ и скрягой, между расточителемъ и лихоимцемъ, между Бассаніо и Шейлокомъ, между другомъ и врагомъ, онъ нисколько не подверженъ, даже издали, тѣмъ порокамъ, которые обуреваютъ Бассаніо и Шейлока. Въ немъ нѣтъ ни малѣйшаго слѣда той заботы о своемъ имуществѣ, которую подозрѣваютъ въ немъ Саланіо и Саларино, говоря, что, будь они на его мѣстѣ, они были-бы рабами своего богатства.
   Но его громадное богатство причинило ему другаго рода зло: онъ страдаетъ болѣзнью богатыхъ, которыхъ ничто никогда не потрясало, ничто не подвергало испытаніямъ, которые не испытывали на себѣ напора жизни. Имъ овладѣло уныніе, котораго источникъ никому не извѣстенъ; у него явилось предчувствіе какой-то бѣды, то предчувствіе, какимъ Шекспиръ обыкновенно надѣляетъ всѣ тонкочувствующія, раздражительныя натуры.
   При своемъ сплинѣ, онъ, какъ и всѣ ипохондрики, чувствуетъ удовольствіе быть въ веселомъ обществѣ. Онъ окруженъ нѣсколькими паразитами и льстецами, между которыми выдается одна болѣе благородная фигура, Бассаніо, и потому только къ нему одному привязываетъ его болѣе глубокое дружеское влеченіе. Онъ дружелюбенъ, кротокъ, щедръ для всѣхъ; но онъ не знаетъ ихъ проказъ, не раздѣляетъ ихъ удовольствій.
   Подвижность, юморъ болтливаго Граціано, которому молчаніе хуже всякой тюрьмы, для Антоніо -- ничто; удовольствіе быть въ обществѣ друзей есть для него какое-то пассивное удовольствіе, единственно сообразное съ его вялою натурою. У него характеръ спокойный, неспособный волноваться. Какъ мало онъ заботится о судьбѣ своего имущества, такъ же мало заботится онъ и обо всемъ другомъ: онъ презрительно отзывается на предположеніе друзей, не влюбленъ-ли онъ. Его не омрачаетъ никакая порочная наклонность; но вмѣстѣ съ тѣмъ не оживляетъ ни одна добродѣтель; онъ совершенно безстрастенъ, онъ является передъ нами почти автоматомъ. Положеніе, которое ему далъ поэтъ среди болѣе дѣятельныхъ лицъ пьесы, оказывается вдвойнѣ счастливымъ. Дѣйствительно; придай ему поэтъ менѣе отрицательнаго величія, онъ глубоко затмилъ-бы собою остальныя дѣйствующія лица, и опасность, постигшая его впослѣдствіи, возбуждала-бы въ насъ слишкомъ томительное участіе. Но вѣдь онъ не вполнѣ же безчувственный человѣкъ! Если взять его въ цѣломъ, то окажется, что въ немъ есть та же желчь, та же плоть и кровь, какъ и въ каждомъ изъ насъ. При встрѣчѣ съ ростовщикомъ, жидомъ Шейлокомъ, онъ обнаруживаетъ запальчивый гнѣвъ, происходящій частію изъ нравственныхъ, частію изъ коммерческихъ основаній, частію отъ нетерпимости и религіозно-національнаго отвращенія. Чувство чести знатнаго оптоваго купца при видѣ мѣнялы -- ростовщика доводитъ его до такого рѣзваго проявленія ненависти, что онъ на биржѣ ругаетъ Шенлока за его корыстолюбіе, называетъ его собакой, толкаетъ ногою, плюетъ ему въ бороду. Зато онъ получаетъ себѣ урокъ на всю жизнь въ процессѣ съ жидомъ, въ процессѣ, который, вслѣдствіе это беззаботности, неожиданно выросъ надъ его головою. Эта смертельная опасность хватаетъ его за живое, и онъ, этотъ безчувственный человѣкъ, мгновенно становится близокъ каждому изъ насъ; онъ доводитъ дѣло дотого, что и высшіе и низшіе принуждены за него вступиться; онъ самъ приступаетъ къ Шейлоку съ просьбой. Такое положеніе томитъ его. Такой опытъ не проходитъ для него даромъ; это кризисъ, съ котораго для него начинается новая жизнь, и когда напослѣдокъ онъ становится полнымъ властителемъ судьбы жида, онъ ужъ не проявляетъ болѣе своей прежней ненависти въ Шейлоку, а въ счастіи Бассаніо и въ его испытанной дружбѣ заключенъ для этого пробужденнаго изъ апатіи человѣка источникъ новой, помолодѣлой и облагороженной жизни.
   Совершенно незнакомая съ этимъ другомъ Бассаніо, въ Бельмонтѣ живетъ Порція, предметъ его любви, рѣшительная противуположность Антоніо, женщина, которую Шекспиръ съ избыткомъ одарилъ тѣми дѣятельными свойствами, какихъ Антоніо не имѣетъ вовсе. Впрочемъ это соединеніе дѣятельныхъ свойствъ въ женскомъ существѣ, скромно стоящемъ на заднемъ планѣ, вовсе не выдается такъ рѣзко, какъ можно было-бы по нашему мнѣнію ожидать, если-бы эти качества были всѣ соединены въ мужчинѣ, который, въ такомъ случаѣ, слишкомъ колоссально выдавался-бы изъ группы остальныхъ характеровъ. И все таки Порція есть одна изъ значительнѣйшихъ фигуръ нашей драмы; она собственно и составляетъ средоточіе пьесы, потому-что узелъ драмы завязывается изъ-за нея и около нея, хотя безъ ея вѣдома и безъ повода съ ея стороны; развязывается онъ вслѣдствіе сознательной ея заслуги. Она такъ-же царственно богата, какъ Антоніо, -- и какъ этого осаждаютъ паразиты, такъ ее осаждаютъ женихи со всего свѣта..
   И она такъ-же, даже въ большей степени, нежели онъ, свободна отъ всякаго вреднаго вліянія богатства на ея характеръ. Она выполняетъ волю своего отца, чтобы уберечь себя отъ мужа, который захотѣлъ-бы купить ея красоту на вѣсъ золота. Но даже и безъ этоа воли, она сама собою была на этой дорогѣ. Не смотря на то, что за нее сватаются царственные женихи, она любитъ Бассаніо, о которомъ она знаетъ сама, что онъ бѣденъ. Она такъ же, какъ Антоніо, настроена меланхолически; но не вслѣдствіе сплина, не отъ густоты крови, не безъ повода, не отъ скуки, свойственной богачамъ, но прямо отъ страсти, отъ любви къ Бассаніо, отъ заботы о сомнительномъ исходѣ того выбора, который грозить подвергнуть ея любовь опасной случайности. Превосходство натуры ставитъ ее выше Антоніо и Бассаніо, такъ-же, какъ Елена стоитъ выше Бертрама, и гораздо болѣе, нежели Розалина стоитъ выше Бирона, а Юлія выше Ромео: кажется, что Шекспиръ создавалъ въ то время свои женскія личности, руководствуясь такимъ взглядомъ, ф женщина создана изъ лучшаго матеріала, нежели мужчина. По чистотѣ всего ея существа, она сравнивается съ образомъ святой; по твердости воли -- съ Порціей, женою Брута. Джессика считаетъ ее несравненною ни съ кѣмъ на землѣ, земнымъ раемъ для ея супруга. Въ ней слиты прекраснѣйшія и въ то же время противуположнѣйшія качества: рѣшительность мужчины съ самою женственною нѣжностію. Она любитъ музыку и въ то же время энергически дѣятельна; рѣзва и серьозна; она весела и вмѣстѣ съ тѣмъ скромна; скромна не передъ рѣшительнымъ шагомъ, а послѣ него. Эти черты отражаются и на лицахъ, ее окружающихъ. Ея веселая подруга, Нерисса, совершенно такого-же характера: она тоже любитъ и порѣзвиться и посмѣяться; но въ ней проявляется такая свѣжая сила воли и такая привязанность къ Порціи, что она обѣщаетъ своему Граціано отдать свою руку лишь въ такомъ случаѣ, когда Бассаніо удачно выберетъ шкатулку. Порція является въ глазахъ влюбленнаго въ нее Бассаніо необдѣланнымъ драгоцѣннымъ камнемъ, хотя сама она цѣнитъ его гораздо выше, нежели онъ заслуживаетъ; она предается ему со всею женственною скромностію, хотя на самомъ дѣлѣ она гораздо способнѣе была-бы управлять имъ. Величайшею похвалою ей можетъ служить то, что она стоитъ выше всѣхъ обстоятельствъ. Ея отецъ потому именно и могъ предписать ей подобный выборъ жениховъ, что она способна поладить со всякимъ мужемъ; онъ могъ это сдѣлать съ безусловнымъ къ ней довѣріемъ: она знаетъ, что заключается въ шкатулкахъ, и никому не проговаривается объ этой тайнѣ. Одинъ разъ только она послала Бассаніо глазами первый намекъ о своей любви къ нему и охотно продержала-бы его у себя нѣсколько мѣсяцевъ, прежде нежели онъ приступитъ къ выбору, чтобы хотъ не надолго, но навѣрное обладать имъ; но ни однимъ намекомъ она ему не облегчаетъ выбора. Между-тѣмъ ей приходится бороться съ кипучею кровью, которая охотно разорвала-бы оковы завѣщанья; искушенье закрадывается въ ея душу; но она съ честью и твердостію умѣетъ противустоять ему. Только самыхъ недостойныхъ жениховъ {Юмористическій обзоръ жениховъ, который дѣлаетъ Порція, вѣроятно, опирался на обще-распространенномъ обычаѣ того времени, насмѣхаться такимъ-образомъ надъ чуждыми народностями. Вспомнимъ, что Сюлли влагаетъ подобную-же рѣчь въ уста своему Генриху IV.} она умѣетъ запугать своимъ обхожденіемъ, потому что она быстра въ сужденіяхъ, искусна въ распознаваніи людей и умѣетъ обходиться съ ними.
   Она во всемъ этомъ обнаруживаетъ такое превосходство, что впослѣдствіи становится вполнѣ понятно, почему она является въ видѣ судьи. Знаменитыя актрисы, мистриссъ Клейвъ, во времена Гаррика, обращали сцену суда въ шутку, чтобы посмѣшить публику; а между-тѣмъ здѣсь-то и проявляется высочайшій паѳосъ, здѣсь-то высокій характеръ и преслѣдуетъ тончайшія и священнѣйшія внутреннія цѣли.
   Между этими двумя лицами, между Порціей и Антоніо, стоитъ Бассаніо, другъ одного, влюбленный въ другую; между двумя непомѣрными богачами -- человѣкъ до крайности бѣдный, запутавшійся въ дѣлахъ, легкомысленный, расточительный на счетъ своего друга.
   Онъ съ виду кажется рѣшительно принадлежащимъ въ разряду паразитовъ, окружающихъ Антоніо. По характеру своему онъ ближе подходитъ къ веселому Граціано, нежели къ ѣдко-серьозному Антоніо. Онъ выступаетъ на сцену съ вопросомъ: когда-же мы соберемся похохотать? Онъ. дѣлитъ всѣ веселыя и необузданныя выходки своихъ легконогихъ товарищей. Еще разъ занимаетъ онъ три тысячи червонцевъ, чтобы совершить чудный походъ аргонавтовъ ея "золотымъ руномъ"; онъ хочетъ рискнуть этою суммою изъ слѣпа то авантюризма, попытать счастья въ случайномъ сватовствѣ за богатую наслѣдницу. Его другъ принужденъ нарушить для него свой обычай никогда не занимать на проценты; принужденъ вступить въ сношеніе съ жидомъ на такомъ кровавомъ условіи, и авантюристъ принимаетъ ссуду, производимую съ такими жертвами. И еще прежде своего отъѣзда, въ тотъ-же самый день, онъ накупаетъ на эти деньги богатыхъ ливрей своимъ слугамъ; задаетъ на прощанье веселый пиръ, во время котораго у жида, который былъ тоже въ числѣ приглашенныхъ, увезена дочь однимъ изъ самыхъ отчаянныхъ повѣсъ. Развѣ тутъ не все выставляетъ его ложнымъ другомъ этого богача, выманивающимъ у него деньги, и сверхъ того человѣкомъ, который прикидывается влюбленнымъ въ богатую женщину для того, чтобы ея деньгами заплатить свои долги?
   Но этотъ тихій Антоніо, казалось, зналъ, что въ Бассаніо, подъ такою неблаговидною внѣшностію, скрываются иныя, лучшія человѣческія достоинства. Правда, онъ зналъ, что Бассаніо немножко расточителенъ; но онъ не считаетъ его неисправимымъ въ этомъ отношеніи; онъ увѣренъ, что Бассаніо и готовъ, и способенъ ограничивать себя. Онъ зналъ его за человѣка, который постоянно "на виду, у чести", и потому ссужалъ ему деньги, нисколько не сомнѣваясь въ его честности. Довѣріе его было безгранично, и онъ охуждаетъ Бассаніо не столько за мотовство, сколько за то, что тотъ сомнѣвается, что онъ, Антоніо, готовъ за него на крайнія средства. Въ своемъ мрачномъ настроеніи духа, Антоніо только изъ-за этого человѣка чувствуетъ нѣкоторую привязанность къ жизни. Ихъ дружба не нуждается въ болѣе пышныхъ выраженіяхъ: она истинна безъ всякихъ прикрасъ. Глаза, наполненные слезами при разставаніи съ Бассаніо, говорятъ ему, какъ онъ дорогъ для Антоніо: самое принятіе того, что онъ ссужаетъ, должно было служить платою за довѣрчивость Антоніо. Грубаго и неосторожнаго Граціано, котораго шутки хотя и не составляютъ ничего предосудительнаго въ глазахъ друга, но предосудительны въ глазахъ свѣта, Бассаніо заставляетъ быть приличнымъ и нравственнымъ во время поѣздки къ благородной Порціи. А прощальная пирушка тоже послужила для добродѣтельнаго грѣха, именно для того, чтобы вырвать изъ рукъ безчеловѣчнаго отца очаровательнѣйшую дочь. Прибывъ въ Бельмонтъ, Бассаніо не соглашается на женственно-робкое предложеніе Порціи, провести съ нею два мѣсяца, не приступая къ выбору, чтобы спокойно насладиться пребываніемъ въ ея обществѣ: онъ не хочетъ подвергать себя такой пыткѣ; онъ съ мужественною рѣшимостью настаиваетъ на скорѣйшемъ окончательномъ выборѣ. Его выборъ, побудительныя причины къ нему, обнаруживаютъ въ немъ человѣка не суетнаго, не такого, который гонится за внѣшностію, а человѣка неподдѣльнаго, положительнаго.
   Его многозначительная рѣчь на эту основную тему пьесы помѣщена какъ нельзя болѣе кстати здѣсь, въ истинномъ зернѣ и средоточіи драмы.
   Сцену выбора, веденную подъ музыку, въ сопровожденіи мучительно-боязливаго взгляда Порціи, надо видѣть, чтобы вполнѣ ею насладиться: здѣсь въ полномъ блескѣ проявляется привлекательная задушевность обоихъ этихъ лицъ. Когда онъ видитъ портретъ Порціи, онъ, правда, предчувствуетъ уже свое счастіе, но не смѣетъ еще надѣяться на него, и погружается всей душой въ созерцаніе художественнаго произведенія. Когда свитокъ, найденный имъ въ шкатулкѣ, возвѣстилъ ему его побѣду (только громъ музыки можетъ придать истинную выразительность его словамъ), онъ все таки хочетъ изъ устъ подлинника услышать подтвержденіе этой вѣсти. А она, которая дотолѣ съ трепетомъ слѣдила за каждымъ его движеніемъ, теперь, при счастливомъ исходѣ выбора, сосредоточивается въ самой себѣ, стараясь умѣрить свое блаженство, и только рѣчь ея, исполненная женственной преданности, приводитъ въ себя этого ослѣпленнаго счастливца.
   И такъ выборъ Бассаніо увѣнчался счастьемъ, или правильнѣе: Бассаніо мудро взвѣсилъ намѣренія отца, сдѣлавшаго такое завѣщаніе, и свою собственную загадочную задачу, а потому и былъ вознагражденъ по достоинству. Но его прекрасное ученіе о кажущейся внѣшности немедленно должно подвергнуться испытанію: дѣйствительно-ли оно способно перейти въ дѣло, въ правду? Его причудливая поѣздка удалась черезъ посредство, черезъ ссуду друга. Но въ ту самую минуту, когда онъ находится на вершинѣ блаженства, другъ его находится на краю несчастія, жизнь его въ крайней опасности, и все это произошло именно вслѣдствіе того посредничества, той ссуды, которая помогла Бассаніо достигнуть счастія. Какъ разъ въ самый разгаръ его супружескаго счастія вторгается ужасное извѣстіе объ Антоніо. Здѣсьто и обнаруживается истинная дружба. Это извѣстіе взволновало всю его натуру. Въ самый день сватьбы онъ уѣзжаетъ (а Порція не желала даже, чтобы онъ до того сталъ ея супругомъ) спасать своего друга, внести за него даже тройную сумму, надѣясь въ крайнемъ случаѣ погнуть даже правосудіе.
   Но Порція и въ этомъ случаѣ проявляетъ превосходство своей натуры. Она яснѣе видитъ, какую неизбѣжную яму вырылъ для Антоніо безчеловѣчный жидъ; она задумываетъ болѣе надежный способъ -- посредствомъ самаго закона и права спасти несчастнаго; притомъ у ней является еще и мысль испытать человѣка, котораго она любитъ.
   И здѣсь основная мысль какъ нельзя болѣе содѣйствуетъ ходу всей пьесы. Вѣдь по завѣщанію отца ей запрещенъ былъ свободный выборъ; расположеніе ея въ Бассаніо но опиралось на продолжительное знакомство, -- и вотъ ей кажется, что этотъ случайный союзъ долженъ быть освященъ, серьознымъ испытаніемъ, которое послужило-бы ручательствомъ за его прочность. Она намѣрена испытать Бассаніо и его друга, или скорѣе: она намѣрена испытать Бассаніо въ его дружбѣ.
   Она составила себѣ, какъ обыкновенно составляютъ себѣ невѣсты, самое идеальное понятіе о дружбѣ своего жениха: вспомнимъ, что Лоренцо хвалитъ ее за ея высокое мнѣніе о дружбѣ, еще прежде, нежели онъ узнаетъ, что она сдѣлала для этой дружбы. Теперь она хочетъ убѣдиться, какова на самомъ дѣлѣ эта дружба, чтобы изъ ея свойствъ заключить, какова любовь Бассаніо. Она спасаетъ своего друга отъ отчаянія, а друга своего друга отъ смерти въ тотъ же самый часъ, потому что она среди ихъ мученій замѣчаетъ ихъ достоинства. Антоніо приходится поплатиться въ этой катастрофѣ за ту суровость, которую онъ проявлялъ въ отношеніи Шейлока; Бассаніо платятся за то дурное, что онъ причинилъ своимъ легкомысліемъ, расточительностію, участіемъ въ обманѣ, жертвою котораго былъ жидъ: лучшая сторона обоихъ выходитъ наружу среди этихъ страданій въ ихъ взаимной любви другъ къ другу, и слова Антоніо, печать этой дружбы, должны были глубоко проникнуть въ сердце Порціи. Но точно также должны были потрясти ее и слова Бассаніо о томъ, что онъ готовъ былъ-бы пожертвовать своей женой, своимъ недавнимъ счастіемъ, лишь-бы предотвратить несчастіе, котораго онъ былъ причиною. Это пренебреженіе ею должно приводитъ ее въ восторгъ: вотъ что значило выдержать пробу огнемъ. Въ то время, какъ она обращаетъ слова Бассаніо въ шутку, ей приходится подавлять и скрывать въ себѣ глубочайшее движеніе сердца: этими словами принесена была очистительная жертва, которую обязанъ былъ принести за себя Бассаніо.
   Только тутъ, этою готовностію къ самопожертвованію, онъ заслужилъ себѣ право называться другомъ Антоніо, котораго онъ поставилъ на краю погибели своимъ сватовствомъ и займомъ для сватовства за эту женщину. Да сверхъ того онъ только съ этой минуты становится достойнымъ своей жены: до-сихъ-поръ нельзя было сказать, что она досталась ему счастливымъ жребіемъ, если этотъ жребій былъ несчастнымъ жребіемъ для его друга. Въ послѣднемъ актѣ Порція еще продолжаетъ испытаніе Бассаніо. Объ этомъ актѣ всегда говорили, что онъ присоединенъ для удовлетворенія эстетической потребности, чтобы загладить то тяжелое впечатлѣніе, которое производитъ сцена суда; но между-тѣмъ этотъ актъ служитъ и для удовлетворенія интересовъ нравственныхъ: въ немъ неподдѣльность дружбы находитъ крайнее свое выраженіе. Спаситель -- судья требуетъ отъ Бассаніо въ награду себѣ то кольцо, которое ему запретила отдавать кому-бы то ни было его жена. Антоніо самъ проситъ его поэтому разстаться съ кольцомъ, и такимъ образомъ кладетъ свою дружбу на одни вѣсы съ приказаніемъ жены: здѣсь передъ зрителемъ являются любовь и дружба въ послѣднемъ и притомъ комическомъ столкновеніи, тогда какъ для Бассаніо, который подвергается испытанію, такое столкновеніе имѣетъ весьма серьозный характеръ. Дружба должна, перетянуть на этихъ вѣсахъ, если любовь есть любовь истинная. Бассаніо ставитъ жену свою ниже друга, потому-что только съ помощію друга получилъ ея руку. И онъ, дѣйствительно, при этомъ случаѣ затруднительнаго выбора, доказываетъ, что для него имѣетъ серьозное значеніе то слово, которымъ онъ жену приноситъ въ жертву другу, ради того только, чтобы другъ не налъ жертвою женѣ. Произнося это строгое брутовское слово противъ того, что было ему всего дороже, онъ доказываетъ, что достоинъ любви Порціи.
   Вотъ черты различныхъ, разнообразныхъ, но благороднѣйшихъ отношеній человѣка къ человѣку, достоинства къ обладанію. Шейлокъ -- идеалъ такого рода, который почти не требуетъ комментаріевъ, хотя, конечно, въ тогдашнее время загрубѣнія искусства и нравовъ, тупость и извращеніе вкуса могли дойти дотого, чтобы сдѣлать на сценѣ мученика изъ этого изверга человѣчества. Впрочемъ поэтъ нашъ все таки придалъ этому лицу сознаніе того рабскаго положенія, въ которомъ онъ находился, какъ парія, въ общественной жизни того времени: вѣдь иначе мы не могли-бы и интересоваться этою личностію. Поэтъ придалъ истинныя побужденія всѣмъ этимъ изліяніямъ ненависти жида противъ христіанъ и аристократовъ. Съ другой стороны, поэтъ изображалъ такими чертами этого ростовщика не изъ ненависти христіанъ того времени ко всему жидовскому, иначе онъ не придалъ-бы столько привлекательнаго характеру Джессики. Но конечно эманципація евреевъ не могла придти ему и на мысль; въ особенности эманципація именно этого жида, котораго Бурбеджъ въ шекспирово время представлялъ на сценѣ въ самомъ отталкивающемъ внѣшнемъ безобразіи: съ длиннымъ носомъ и съ красными волосами, человѣкомъ, у котораго внутреннее безобразіе, загрубѣлость души гораздо, менѣе проистекаетъ изъ ненависти въ христіанамъ, нежели изъ самаго ужаснаго изъ всѣхъ видовъ фанатизма,-- изъ скупости и лихоимства- Правда, Шейлокъ ненавидитъ христіанъ какъ христіанъ, и въ числѣ ихъ Антоніо, который оскорблялъ его; но онъ гораздо болѣе ненавидитъ его за то, что онъ своимъ безкорыстіемъ, которое Шейлокъ называетъ низкою простотою, портитъ ему его коммерческіе обороты: Антоніо не даетъ денегъ на проценты, сбиваетъ цѣну съ роста, и тѣмъ повредилъ ужъ Шейлоку на пол-мильона. Богатство сдѣлало Шейлока крайнею противуположностью тому, чѣмъ Антоніо сталъ черезъ свое богатство. Антоніо равнодушенъ ко всему, непредусмотрителенъ, безпеченъ, и всюду является высокимъ. Шейлокъ, напротивъ того, мелочно озабоченъ, всегда осторожно высматриваетъ по сторонамъ, всегда систематически спокоенъ; а между-тѣмь внутренно постоянно тревоженъ и занятъ, какъ истый сынъ своего племени; онъ не пренебрегаетъ ни малѣйшимъ средствомъ, ни малѣйшею цѣлью; онъ заботится извлечь себѣ изо всего хотя-бы самый ничтожный, грошовый барышъ. Онъ такъ далеко видитъ будущее, и такъ разсчитываетъ на мелочныя вѣроятности, что отдаетъ, напримѣръ, прожорливаго Ланчелота на службу къ Бассаніо, и даже противъ своего обыкновенія отправляется въ Бассаніо на ужинъ, только-бы хоть чѣмъ-нибудь содѣйствовать къ разоренію расточителя. Поэтъ съ изумительнымъ мастерствомъ придалъ эту черту характеру Шейлока, чтобы для насъ понятно было варварское условіе, подъ которымъ Шейлокъ ссужаетъ Антоніо ту роковую сумму. Шекспиръ со свойственнымъ ему искусствомъ употребилъ всѣ средства, чтобы заставить насъ повѣрить этой невѣроятнѣйшей жестокости, которая, по словамъ Бэкона, въ глазахъ каждаго добродѣтельнаго человѣка является сказочно-трагическимъ вымысломъ.
   Антоніо оскорблялъ Шейлока; въ минуту займа ему приходитъ опять желаніе оскорбить его; онъ приглашаетъ его дать ему взаймы какъ врагу, и почти внушаетъ Шейлоку мысль, которую тотъ высказываетъ какъ-бы шуточное условіе ссуды, что вотъ дескать онъ, жидъ, презираемый всѣми ростовщикъ, великодушно даетъ деньги въ займы безъ процентовъ тому человѣку, который славится тѣмъ, что не беретъ процентовъ.
   Тотъ-же самый хитрый разсчетъ и та же дальновидность служитъ основою дѣйствій человѣка, который во всякомъ случаѣ умѣетъ извлечь себѣ выгоду: въ одномъ случаѣ кажущееся безкорыстіе; въ другомъ -- поводъ къ ужасному мщенію. Если, на самомъ дѣлѣ, жидъ отчасти только игралъ мыслію о такомъ мщеніи, то поэтъ сдѣлалъ все, чтобы такая шутка обратилась въ ужасающую правду. Деньги вытѣснили изъ сердца этого человѣка все человѣческое: онъ ничего не знаетъ о религіи и нравственномъ законѣ; свидѣтельство библіи онъ приводитъ лишь для того, чтобы оправдать законность своихъ процентовъ; онъ не знаетъ никакой милости, кромѣ той, къ которой его можно принудить; въ немъ нѣтъ никакой снисходительности, никакого состраданія, никакого родственнаго чувства. У него увозятъ дочь; онъ негодуетъ не на то, что она похищена, а на то, что она, бѣжа изъ дому, обокрала его; онъ готовъ видѣть ее мертвою, только-бы въ ушахъ ея были драгоцѣнные камни; пусть-бы она лежала въ могилѣ у ногъ его, только-бы въ гробу ея были его червонцы.
   Онъ раскаивается, что издержалъ деньги на преслѣдованіе ея. Когда онъ слышитъ о ея расточительности, эта безвозвратная потеря червонцевъ приводитъ его въ новую ярость. Въ этомъ положеніи начинается въ немъ жажда мщенія противъ Антоніо, еще прежде, нежели открывается какая-либо надежда осуществить это. Антоніо долгими оскорбленіями воспиталъ въ жидѣ злобу и ненависть, и жидъ только и думаетъ о томъ, какъ-бы извести Антоніо, чтобы не имѣть соперника въ прибыльномъ торгѣ. Ожесточеніе постоянно растетъ въ немъ до-тѣхъ-поръ, пока: онъ наконецъ на вершинѣ своей злобы не падаетъ самъ въ ту яму, которую вырылъ, и затѣмъ, по понятіямъ вѣка, узнаетъ изъ дѣйствій Антоніо, и дожа, какъ милосердіе въ христіанскомъ духѣ порождаетъ иного рода поступки, нежели безсердечный земной кумиръ, который одинъ только и предписывалъ ему законы. Эта ужасающая картина послѣдствій жажды къ пріобрѣтенію, какъ ни рѣзки черты, которыми она нарисована, не, покажется каррикатурою тому, кто хоть когда-нибудь въ исторіи игроковъ или скрягъ наталкивался на подобныя же; явленія изъ дѣйствительнаго міра.
   Въ томъ же смыслѣ, какой мы придаемъ венеціанскому купцу, вполнѣ могутъ быть объяснены и всѣ прочія, даже второстепенныя фигуры пьесы.
   Таковы своекорыстные женихи Порціи, которые дѣлаютъ ложный выборъ, именно потому, что они ослѣплены внѣшнимъ блескомъ. Таковы паразиты-пріятели Антоніо, которые оставляютъ его вмѣстѣ съ покидающимъ его счастіемъ; эти: болтливые полудрузья, которые ранѣе предугадываютъ его бѣду, нежели онъ валъ, и даже не заботятся написать объ. этомъ къ Бассаніо. Таковы Лоренцо и Джессика, расточительная и легкомысленная пара, которая, вырвавшись на волю, нисколько не задумываясь, соритъ въ Генуѣ похищенными деньгами, накупаетъ обезьянъ, и наконецъ является, въ Бельмонтъ какъ какая-нибудь проголодавшаяся челядь.;
   Маленькая Джессика представлена поэтомъ не выше и не ниже того, какою она должна была быть, выросши безъ матери въ обществѣ Шейлока и Ланчелота. Впрочемъ у нея совершенно дѣтскій наивный, вѣрный, безпорочный нравъ," если довѣрять словамъ Лоренцо и ея собственной мѣткой оцѣнкѣ величія Порціи, то можно сказать, что въ ней есть, задатки истиннаго ума. Если взять ее какъ она есть, то она.-- вполнѣ нравственное дитя; она принуждена неестественными обстоятельствами жизни, на порогѣ нравственнаго самосознанія, стыдиться своего отца, бѣжать отъ него, переодѣвшись въ платье пажа, которое стѣснительно для ея легко-возбуждаемой стыдливости.
   Но при всей своей женственности, она безъ всякаго угрызенія совѣсти убѣгаетъ отъ отца и, не задумываясь, крадетъ его червонцы и драгоцѣнности. Наконецъ и новое отношеніе этого существа къ имуществу выступаетъ наружу: передъ, нами неопытное дитя, которое вовсе не знаетъ цѣны деньгамъ, бросаетъ ихъ на пустяки безъ памяти и безъ разсчета, потому что въ отцовскомъ домѣ оно не было пріучено ни къ семейственности, ни къ домовитости, ни въ хозяйству. Лоренцо слиткомъ похожъ на нее въ этомъ отношеніи; онъ конечно могъ-бы образумить ее, если-бы только онъ, какъ, мужчина, былъ тѣмъ же, чѣмъ была Порція, какъ женщина. Антоніо, который ихъ знаетъ лучше, беретъ обоихъ подъ свою опеку, и хлопочетъ объ ихъ наслѣдствѣ.
   Даже личность Ланчелота можно объяснить изъ той основной идеи драмы. При своей прожорливости и грубости, онъ имѣетъ еще наклонность къ расточительности. Зная Бассаніо такимъ, каковъ онъ на самомъ дѣлѣ есть, онъ долженъ бы предпочесть остаться у жида, потому что въ домѣ жида ему все-таки будетъ лучше; но онъ изъ какого-то чувства чести предпочитаетъ жить у щедраго бѣдняка, нежели у богатаго скряги. Сверхъ-того сцена Ланчелота съ отцомъ, какъ мы уже выше замѣтили, поставлена какъ пародическая противуположность отношеніямъ Джессики къ ея отцу. Вся сила, весь смыслъ этой сцены заключается въ словахъ что "всегда отъищется кто чей сынъ", что сыновнее чувство, рано или поздно, должно сказаться, даже у такого неотесаннаго и грубаго малаго, какъ Ланчелотъ. И значитъ, во сколько же разъ сильнѣе оно должно было-бы высказаться у такого эѳирнаго существа, какъ Джессика! Но у нея оно не высказалось, и это есть сильнѣйшая тѣнь, какую Шекспиръ бросилъ въ Шейлока. Этою тѣнью, брошенною на Шейлока, поэтъ хотѣлъ избавить Джессику отъ всякой тѣни. "Она проклята", говоритъ Шеилокъ. "Да", отвѣчаетъ ему Саларино: "если, только дьяволъ будетъ ея судьею."
   

ИСТОРИЧЕСКІЯ ПЬЕСЫ.

   Мы разсмотрѣли группу эротическихъ пьесъ Шекспира, принадлежащихъ ко второму періоду его драматической поэзіи; теперь мы обратимся къ его историческимъ хроникамъ, которыя можно расположить въ слѣдующемъ порядкѣ. Ричардъ III, который по содержанію тѣсно примыкаетъ къ разсмотрѣннымъ нами тремъ частямъ Генриха VI-го, а по времени принадлежитъ къ первымъ самостоятельнымъ произведеніямъ Шекспира въ историческомъ родѣ. Обработка послѣднихъ частей Генриха VI-го приходится не за долго до 1592 года; Ричарда Ш-го Колльеръ относитъ къ 1593, а новѣйшіе комментаторы полагаютъ, что онъ былъ написанъ нѣсколько позже, не за долго до того, какъ онъ былъ въ первый разъ напечатанъ (1597). Заключенной такимъ образомъ тетралогіи о возвышеніи и паденіи іоркскаго дома Шекспиръ противопоставилъ тетралогію о возвышеніи дома ланкастерскаго. Ричардъ II, напечатанный тоже въ 1597 году, по всей вѣроятности былъ написанъ между Ричардомъ III и Генрихомъ IV, и именно вскорѣ послѣ первой изъ этихъ пьесъ; обѣ части Генриха IV-го написаны въ 1597 и 98; а Генрихъ V-ый -- въ 1599 году. Король Іоаннъ по содержанію своему стоитъ отдѣльно отъ этого ряда пьесъ; но и онъ по времени сочиненія относится къ этому второму періоду дѣятельности поэта (ранѣе 1598 г.). Только Генрихъ VIII принадлежитъ позднѣйшему, третьему періоду, и по этой-то, а также и по нѣкоторымъ другимъ причинамъ, мы разсмотримъ его въ другомъ мѣстѣ.
   Поэтъ движется здѣсь въ чисто противоположной сферѣ. До сихъ поръ мы видѣли его въ области частной жизни, личнаго существованія; мы видѣли, что онъ занимался исторіею сердца отдѣльныхъ людей, причудливыми порожденіями ихъ мозга; здѣсь же, въ этомъ рядѣ историческихъ пьесъ, онъ углубляется въ обширную, внѣшнюю, міровую жизнь, въ государство и исторію: имъ движутъ политическія и патріотическія мысли, не однѣ только идеи нравственныя и психологическія истины. И въ этой области дѣлъ и громаднаго честолюбія поэтъ нашъ оказывается такимъ же точно хозяиномъ, какъ и въ области внутренней жизни чувства и мысли человѣка. Будучи связанъ историческимъ преданіемъ и трезвою дѣйствительностью сюжета, онъ, какъ поэтъ, является не менѣе великимъ и здѣсь, какъ и тамъ среди фантастическихъ образовъ своихъ комедій, которые были плодомъ его свободнаго творчества. Очевидно для всякаго, какое неизмѣримое поприще открывалось творчеству Шекспира вслѣдствіе такого двойственнаго направленія его духа.
   Какое превосходство человѣческихъ дарованій обнаруживаетъ эта двусторонняя натура, мы постараемся уяснить это посредствомъ одного только, весьма вразумительнаго для нѣмцевъ, сравненія. Гёте многократно жаловался на то, что отъ него, среди его германской обстановки, ускользала великая государственная и историческая жизнь, которая такъ близка была Шекспиру; что ему недоставало великой площади народныхъ сношеній, которая съ раннихъ поръ развила бы въ немъ дальнозоркій историческій взглядъ; и мы не можемъ не сознаться, что при этихъ недостаткахъ его поэтическій геній, какъ ни великъ онъ былъ, по нашему мнѣнію, сталъ уже, скованнѣе, и оказался ниже того, чѣмъ бы онъ. могъ проявиться при другихъ условіяхъ. То, что Шекспиръ соединялъ въ себѣ одинъ, мы видимъ разъединеннымъ въ обоихъ нашихъ драматургахъ: великую историческую жизнь внѣшнихъ дѣяній въ историческихъ драмахъ Шиллера, которому задушевная сторона человѣка не была открыта въ столь богатыхъ и тонкихъ опытахъ, какъ она была открыта для Гёте; и съ другой стороны внутреннюю жизнь души отдѣльнаго человѣка у Гёте, которому въ свою очередь чужда и непривычна была исторія. Черезъ такое разъединеніе, въ поэзіи одного жизнь чувства и мысли, міръ ощущеній и идей, лишенъ великой основы народной и государственной жизни, той основы, на которой Шекспиръ почти всегда начертывалъ картину даже частной и личной жизни отдѣльнаго человѣка; а въ историческихъ картинахъ другаго чувствуется недостатокъ психологической многосторонности и того богатства индивидуальности, которая съ избыткомъ является во всѣхъ историческихъ пьесахъ Шекспира. Германія обладаетъ цѣлымъ въ двухъ половинахъ, а это далеко не то, что имѣть цѣлое въ цѣломъ. Вотъ почему мы враждебно раздѣляемся между двумя писателями, тогда какъ Англія всецѣло и нераздѣльно принадлежитъ одному; мы ослѣпляемся этою страстью исключительнаго расположенія къ одному, между тѣмъ какъ только-обѣ натуры, взятыя вмѣстѣ, составляютъ образъ совершеннаго человѣчества, которое вполнѣ заслуживаетъ преданности и увлеченія.
   Если мы примемся разсматривать рядъ, историческихъ, драмъ Шекспира и станемъ искать, какое онѣ имѣютъ достоинство, какъ отдѣльный родъ драматическихъ, произведеній, то намъ во первыхъ бросится въ глаза ихъ отечественное и политическое значеніе. Англичане, по выраженію Шлегеля, обладаютъ въ этой группѣ драмъ такою великою драматическою эпопеею, которая не имѣетъ себѣ ничего равнаго у другихъ народовъ. Почти всѣ историческія пьесы, включая сюда и не шекспировскія, которыхъ содержаніе взято изъ англійской исторіи, были созданы англійскою сценою много-много что въ какое нибудь десятилѣтіе, въ счастливѣйшее время счастливаго правленія Елисаветы, когда весь англійскій народъ былъ проникнуть въ рѣдкой степени сознаніемъ своихъ національныхъ достоинствъ. Уже и прежде одинъ разъ возвышалось національное чувство англичанъ, и прежде прогремѣла одинъ разъ по всей Европѣ ихъ рыцарская слава, въ то время, когда народы еще мало знали другъ друга, а именно, когда при Эдуардѣ III и Генрихѣ V этотъ немногочисленный народъ островитянъ побѣдоносно утвердился на французской землѣ. Впослѣдствіи его могущество и чувство своего достоинства совершенно пали среди борьбы внутреннихъ партій и при потерѣ прежнихъ завоеваній, и лишь медленно стали они возвышаться со временъ Генриха VII-го. Только во времена Елисаветы англійская исторія снова приняла такой видъ, который и народнымъ массамъ сталъ напоминать объ отечествѣ, давая новую пищу народному чувству. Прославленная королева одержала верхъ и надъ оружіемъ и надъ хитростями своихъ враговъ: французовъ, папъ и испанцевъ, и сама судьба при этомъ изумительно споспѣшествовала ея достоинствамъ. Англійскій народъ научился понимать, какое превосходство давалъ ему его протестантизмъ надъ мрачными вѣрованіями испанцевъ; тогда только утвердилось могущество англичанъ на морѣ, и уже на первыхъ порахъ они торжествовали самыя многообѣщающія побѣды. Если мы станемъ искать слѣдовъ того вліянія, какое имѣла общественная и государственная жизнь Англіи на ея литературу, то прежде всего намъ бросятся въ глаза историческія драмы. Какъ отражается тамъ, въ шекспировомъ королѣ Іоаннѣ и въ древнѣйшей пьесѣ, которая служитъ ему основаніемъ, протестантское чувство собственнаго достоинства; съ какою твердостью и увѣренностью восхваляются въ Генрихѣ VIII тѣ опоры, которыя впервые дали доступъ въ Англію истинному богопочтенію! Какъ краснорѣчиво высказывается въ Ричардѣ II, въ Генрихѣ V и VI не только патріотическій духъ поэта, но вмѣстѣ съ тѣмъ и самодовольствіе народа, который въ счастливыхъ успѣхахъ узналъ наконецъ себя. Какъ бьется у Шекспира политическая жила, какъ многократно высказывается у него еемистоклов-скій совѣтъ, внушающій Англіи, чтобы она всю свою силу, всю свою надежду полагала въ своихъ берегахъ и корабляхъ, совѣтъ, который безчисленное множество разъ повторяемъ былъ парламентскими ораторами помощью цитатъ изъ Шекспира! Вся эта эпоха имѣла вліяніе на духъ и строеніе этихъ историческихъ пьесъ, и съ другой стороны эти пьесы сами дѣйствовали на патріотическій духъ народа. Это и не могло бытъ иначе, когда главное назначеніе этихъ пьесъ состояло въ томъ, чтобы напомнить англійскому народу древнѣйшій періодъ его политическаго величія, воскресить ему его Эдуардовъ, его Генриховъ, его Тальботовъ, наводившихъ ужасъ на Францію. Само собою понятно, какое громадное значеніе должны были имѣть такія пьесы въ то время, когда самозабвеніе народовъ было дѣломъ обыкновеннымъ, когда лишь немногіе читали исторію. Можно себѣ представить, какимъ пріобрѣтеніемъ для помолодѣвшаго, богатаго фантазіею народа была такая популярная и притомъ наглядная исторія, которая то ложилась тяжело на душу изображеніемъ постыдныхъ междоусобій и пораженій, то увлекала и воодушевляла описаніемъ великихъ подвиговъ древности, когда и въ позднѣйшее время, даже въ наши дни эти пьесы имѣютъ такое же значеніе для англичанина, когда государственные люди, въ родѣ Мальборо и Чатама сознавались, что для нихъ первымъ источникомъ знакомства съ отечественною исторіею былъ Шекспиръ. "Какая англійская грудь, -- восклицаетъ Томасъ Гейдвудъ въ своей апологіи актеровъ (1612), при видѣ мужества англичанина, когда оно изображается въ какой либо изъ нашихъ историческихъ драмъ, -- какая англійская грудъ не сочувствуетъ этому мужеству и этой славѣ лучшими своими желаніями, точно будто актеръ и герой, имъ изображаемый -- одно и то же лицо? Какой трусъ не постыдится своей трусости, когда увидитъ передъ собою храбраго соотечественника? Какой англійскій принцъ, при взглядѣ на Генриха V или на того славнаго Эдуарда III, который опустошаетъ Францію и беретъ въ плѣнъ ея могущественнаго короля среди его собственныхъ владѣній, какой англійскій принцъ мгновенно не одушевится такимъ царственнымъ зрѣлищемъ? Гдѣ найдется такой человѣкъ, -- сказано въ другомъ мѣстѣ этого сочиненія, -- гдѣ найдется человѣкъ, до того бездарный, что не могъ бы заинтересоваться всѣмъ, что есть замѣчатель наго со временъ Вильгельма-Завоевателя, даже со временъ, прибытія въ Англію Брута до нашего времени? Вѣдь историческія пьесы научаютъ исторіи и тѣхъ, которые не могутъ читать хроникъ; вѣдь эти пьесы написаны именно съ тою цѣлью, чтобы научать подданныхъ покорности, изобразить преждевременную погибель бунтовщиковъ, и цвѣтущее счастіе тѣхъ, которые остаются вѣрными и держатся въ сторонѣ отъ измѣнническихъ замысловъ!"
   Такое общее политически-патріотическое. значеніе этихъ пьесъ гораздо больше, нежели ихъ внутреннее историческое достоинство. Вильгельмъ Шлегель заходилъ такъ далеко, что говорилъ, что въ драматическихъ хроникахъ Шекспира "главныя черты событій такъ вѣрно схвачены, причины ихъ и даже тайныя пружины такъ проницательно подмѣчены, что по нимъ можно научать исторію во всей ея истинности." Но это рѣшительно не такъ, и вотъ ужь по какой причинѣ. Точныя черты исторіи, истинныя побудительныя причины дѣйствій всегда узнаются лишь черезъ добросовѣстное сравненіе и изслѣдованіе возможно большаго числа и по возможно ста одновременныхъ источниковъ. Шекспиръ между тѣмъ былъ далекъ отъ того, чтобы принять на себя трудъ историка, и въ этомъ онъ поступилъ какъ нельзя умнѣе. Существеннымъ образомъ онъ слѣдовалъ только одному источнику, хроникѣ Голиншеда, которая явилась сначала въ 1577 г., въ двухъ томахъ in-folio, а потомъ издана вновь съ дополненіями въ 1586--87 годахъ. Какъ Шекспиръ пользовался этимъ авторитетомъ и немногими другими историческими источниками, въ чемъ именно онъ слѣдовалъ имъ и въ чемъ отступалъ отъ нихъ, это подробно указалъ Куртенэ въ сочиненіи, спеціально посвященномъ этому предмету: "Commentaries on the historical plays of Shakespeare", 1840. Куртенэ приходить къ такому выводу, что нельзя ставить такъ высоко историческое значеніе пьесъ Шекспира. Такой выводъ впрочемъ нисколько не унижаетъ достоинствъ поэта, напротивъ, приноситъ ему тѣмъ болѣе чести. Какимъ бы источникомъ Шекспиръ ни пользовался, онъ постоянно держался одного закона, примѣняя его съ одинаковою строгостію и къ самой сухой исторической хроникѣ, и къ самой фантастической новеллѣ: онъ искалъ природы и внутренней правды; онъ бралъ ее какъ свою собственность вездѣ, гдѣ лишь встрѣчалъ ее; а то, что противорѣчило ей, онъ отбрасывалъ, не взирая ни на какіе авторитеты. Онъ нашелъ историческія черты и мотивы въ простодушной природѣ древности у Плутарха, въ томъ видѣ, въ какомъ онѣ соотвѣтствовали его человѣческому взгляду на жизнь, и потому онъ съ замѣчательнымъ самоотверженіемъ, просто на просто списалъ ихъ въ своихъ римскихъ трагедіяхъ. И на оборотъ, онъ нашелъ грубыя приключенія безъ всякихъ мотивовъ въ лѣтописномъ фрагментѣ о принцѣ Гамлетѣ, и изъ нихъ самобытно-творчески создалъ ту глубокомысленную поэму, въ которой всѣ дѣйствія и побужденія вполнѣ могутъ быть названы его собственностію. Средину между годностію обоихъ названныхъ нами источниковъ занимала въ его глазахъ лѣтописная исторія Голиншеда, перемѣшанная съ недостовѣрными сагами и миѳами, и потому въ отношеніи этой хроники онъ соблюдалъ тѣ же обычные свои пріемы, т. е. онъ дозволялъ себѣ большую или меньшую степень свободы, смотря по характеру источника, которымъ предстояло пользоваться. Онъ сливалъ рядъ событій въ одно, если они представляли возможность отыскать въ нихъ единство; онъ уважалъ одинъ только законъ внутренней правды, а не законъ хронологическій или то, что можетъ быть названо внѣшнею правдой; онъ подводилъ различныя дѣйствія подъ одну причину или относилъ ихъ къ одному дѣйствующему лицу, чтобы имѣть возможность пользоваться богатствомъ исторіи, не утрачивая единства дѣйствія; другіе факты, которые не подходили къ этому единству, онъ, напротивъ того, разъединялъ. Историкъ долженъ остерегаться отъ желанія разгадать побужденія дѣйствующихъ лицъ изъ источниковъ въ родѣ голиншедовой хроники. Придумывать, изобрѣтать эти побужденія значило бы съ его стороны совершенно не понимать значенія и цѣлей своей науки; но поэтъ именно здѣсь-то и проникаетъ отважно въ эту тайную "святая святыхъ" исторіи со своею поэтическою прагматикой. Въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ историкъ (который обязанъ въ каждомъ малѣйшемъ своемъ показаніи руководствоваться самою строгою истиною), имѣетъ право лишь простымъ разсказомъ о фактахъ давать догадываться о причинахъ событій и побужденіяхъ, вызывавшихъ, то или другое дѣйствіе, -- тамъ поэтъ, который стремится, извлечь изъ этихъ фактовъ одну лишь общую нравственную, а не фактическую истину, тамъ поэтъ посредствомъ поэтическаго вымысла приводитъ дѣйствія и дѣйствующія лица въ живое, наглядное соотношеніе, какъ слѣдствія и причины. Чѣмъ смѣлѣе и свободнѣе онъ поступаетъ въ этомъ случаѣ, какъ, напримѣръ, Шекспиръ поступалъ въ Ричардѣ III, тѣмъ болѣе поэтическаго вліянія будетъ имѣть въ насъ его обработка исторіи; но за то тѣмъ болѣе потеряетъ она историческаго достоинства; чѣмъ вѣрнѣе и ближе въ дѣйствительности останется поэтъ, какъ, напримѣръ, въ Ричардѣ II, тѣмъ болѣе историческаго смысла пріобрѣтетъ его поэзія, во за то утратитъ нѣсколько своего поэтическаго сіянія. Но Шекспиръ и въ этомъ случаѣ не предписалъ себѣ разъ на всегда строгаго и неподвижнаго правила: онъ, смотря по характеру предмета, предоставлялъ себѣ большую или меньшую степень свободы въ его обработкѣ. Только одного закона, кажется, онъ держался строго въ этомъ родѣ поэзіи: не вплетать, какъ это дѣлалъ Шиллеръ, вымышленныхъ главныхъ дѣйствій въ историческій ходъ событій только ради того, чтобы дать этому матеріалу поэтическую организацію, между тѣмъ какъ эти вымышленные факты вторгаются въ историческое развитіе дѣйствія, на самомъ дѣлѣ вовсе не принадлежа исторіи. Только въ Генрихѣ IV Шекспиръ далѣе обыкновеннаго отступилъ отъ этого закона, и то потому, что здѣсь дѣло шло объ изображеніи такого исключительнаго характера, какъ Генрихъ V, гдѣ цѣли нравственныя были въ глазахъ поэта важнѣе цѣлей политико-историческихъ. Но и здѣсь подобныя прибавки и вымыслы не вторгались собственно въ цѣпь историческихъ событій. Вообще говоря, въ подобныхъ историческихъ пьесахъ, истинную гордость поэта и естественную особенность этого рода поэзіи составляетъ то, когда вымыселъ и правда идутъ рука объ руку. Намъ кажется болѣе, нежели вѣроятнымъ, что трагедія Генрихъ VIII имѣла весьма характеристическое въ этомъ отношеніи двойное заглавіе: е тутъ все правда". Конечно, эту правду, какъ мы уже сказали, никакъ не слѣдуетъ принимать въ томъ прозаическомъ смыслѣ, какой придаетъ ей историкъ, который отыскиваетъ ее до послѣднихъ мелочей, и въ разнообразнѣйшихъ отношеніяхъ, въ историческомъ матеріалѣ.
   Подъ именемъ правды, мы разумѣемъ здѣсь ту высшую, общую истину, которая выводится историкомъ изъ цѣлаго ряда историческихъ фактовъ, но которая именно тѣмъ самымъ, что она вытекаетъ изъ историческихъ, истинныхъ и дѣйствительныхъ фактовъ, опирается на нихъ и ими держится, именно тѣмъ самымъ и получаетъ за себя двойное ручательство,-- ручательство вмѣстѣ и поэзіи и исторіи. Вотъ почему историческая драма, сложившаяся изъ такихъ двухъ составныхъ частей, будетъ какъ нельзя болѣе удовлетворять и любителя исторіи, одареннаго фантазіей, и реалистическаго любителя поэзіи.
   Разсматривая предметъ съ такой точки зрѣнія, намъ кажется странною причудою со стороны нашихъ романтиковъ, когда они дѣлаютъ видъ, будто считаютъ эти историческія пьесы Шекспира выше всѣхъ его произведеній,-- они, романтики, не обнаруживающіе вообще никакой склонности къ реалистической поэзіи. Конечно, рядъ этихъ пьесъ читается съ такимъ же удовольствіемъ, какъ и болѣе свободныя трагедіи Шекспира; но это происходитъ, можетъ быть, только отъ того, что читателя привлекаетъ въ нихъ или психологически-занимательная личность, каковъ, напримѣръ, Ричардъ ІІІ-й, или именно не-историческіе эпизоды, какъ въ Генрихѣ IV-мъ.
   Впрочемъ Шекспиръ и не проводилъ строгой разграничительной черты между историческою и свободною драмою: нѣкоторыя изъ этихъ пьесъ, вслѣдствіе благопріятнаго содержанія или вслѣдствіе великой Творческой силы поэта, стали трагедіями, къ которымъ можно приложить какой угодно эстетическій масштабъ, и отъ которыхъ можно, значитъ, ожидать и чисто-художественнаго наслажденія. Но именно тамъ, гдѣ исторія является намъ въ наиболѣе чистомъ видѣ, какъ, напримѣръ, въ Ричардѣ ІІ-мъ, тамъ мы принуждены пробиваться сквозь тяжелый матерьялъ, который, по видимому, стѣснялъ полетъ поэта, стѣсняетъ и наше стремленіе ему вослѣдъ. Читая эти пьесы, мы сознаемъ, что трудности, ими представляемыя, можно одолѣть историческимъ изученіемъ, и когда одолѣешь ихъ, то драма дастъ намъ новыя наслажденія, какихъ напрасно мы стала бы искать въ неисторическихъ пьесахъ. Прежде, нежели мы станемъ разсматривать историческія пьесы Шекспира, каждую въ отдѣльности, мы постараемся отыскать, отъ чего именно зависитъ это двоякое свойство, сообщаемое историческимъ матерьяломъ этому роду поэзіи, то именно, что съ одной стороны онъ прибавляетъ ему духовнаго достоинства, а съ другой стороны вредитъ достоинству эстетическому.
   Что касается преимущественно послѣдняго пункта, то поэтъ чувствуетъ такое глубокое уваженіе къ исторической истинѣ, онъ такъ связанъ ею, что ради ея онъ въ значительной степени отказывается отъ свободы выбора и еще въ большей степени отъ свободы движенія. Когда онъ искалъ матерьяла въ средневѣковыхъ новеллахъ и миѳахъ, то выборъ его былъ несравненно свободнѣе; онъ могъ каждый разъ браться за самый смѣлый поэтическій сюжетъ; мотивы дѣйствій были въ полномъ его распоряженіи. Но въ отечественной исторіи очень часто такой предметъ, какъ, напримѣръ, Генрихъ V-й, былъ весьма полновѣсенъ въ историческомъ смыслѣ, и въ тоже время очень пустъ въ поэтическомъ отношеніи; причини и мотивы дѣйствій тутъ во многихъ случаяхъ были предписаны фактами. Придавать историческому сюжету такую же прелесть, какъ легендѣ или миѳу, которые ужъ по самому источнику своему имѣютъ и поэтическую подготовку, такую Пластичность, вслѣдствіе которой свободно вымышленный сюжетъ возвышается до занимательнѣйшей катастрофы, тотъ интересъ, который заключается въ занимательномъ сплетеніи и распутываніи завязки,-- все это возможно для поэта только тогда, когда передъ нимъ, какъ въ Макбетѣ, лежитъ лишь историческое преданіе, а не строго-историческій предметъ. Ему возможно все это лишь въ немногихъ рѣдкихъ случаяхъ, когда исторія поразительнымъ образомъ сходится съ поэзіею. Между тѣмъ, въ обыкновенномъ своемъ ходѣ, исторія представляетъ лишь вседневный ходъ дѣйствительной жизни, и вовсе лишена поэтической прелести. Для той совершеннѣйшей драмы, въ которой, по ученію Аристотеля, дѣйствіе весьма естественно и занимательно то запутывается, то распутывается, то представляетъ въ себѣ нѣкоторое недоразумѣніе, то разъясненіе этого недоразумѣнія, вслѣдствіе чего происходитъ внезапная перемѣна счастія въ несчастіе, или несчастія въ счастіе, -- для такого въ высшей степени поэтическаго драматизма исторія весьма рѣдко представляетъ благопріятное содержаніе. Въ Генрихѣ V, Генрихѣ VI и Ричардѣ II вниманіе наше приковано не художественно разсчитанною постановкою фактовъ, которые бы возбуждали въ насъ чувство состраданія или страха, нѣтъ, мы привлечены здѣсь не тѣмъ, что въ значительной степени составляетъ поэтическую форму: ходъ дѣйствія здѣсь до крайности плосокъ и ровенъ; изящество заключается здѣсь въ величіи самыхъ фактовъ, значитъ, болѣе въ содержаніи, нежели въ формѣ, и притомъ историческое значеніе содержанія составляетъ здѣсь для насъ особенную прелесть. Что мы замѣтили о сюжетѣ, то же должны мы сказать и о характерахъ. Рядъ историческихъ фактовъ могъ, конечно, представить поэту истину, стоющую драматической обработки; но эта истина не была связана съ характерами, которые подкупали бы зрителя своимъ поэтическимъ блескомъ, своимъ романтизмомъ или героизмомъ. Это однако же не остановило поэта -- взять предметомъ своей трагедіи исторію Генриха C, котораго личность вовсе не представляетъ возвышеннаго паѳоса и трагически-потрясающихъ страстей; напротивъ того, жизнь этого лица имѣетъ величавый характеръ спокойно-движущагося эпоса, но именно этимъ высшимъ качествомъ личность Генриха V и можетъ привлекать мыслящаго читателя ни чуть не меньше того, какъ его привлекаетъ крайне-напряженная страсть какого-нибудь Макбета или Отелло. Теперь въ свою очередь все сказанное нами о сюжетѣ и характерахъ можетъ быть примѣнено и къ внѣшнему представленію. Часто историческая пьеса есть не болѣе, какъ сведеніе въ одно цѣлое данныхъ фактовъ и данныхъ причинъ, словомъ -- драматизированная хроника. Сцены, въ которыхъ развивается государственное дѣйствіе, лишены цвѣтущей поэтической прелести, даже часто лишены индивидуально-рѣзкой характеристики дѣйствующихъ лицъ. Конечно, если станешь внимательнѣе вглядываться, то найдешь, что и тутъ психологическіе пробѣлы хроники заполнены весьма умно и точно, такъ что съ виду весьма легкое дѣло переложенія въ стихи историческихъ сценъ лѣтописи, оказывается полнымъ внутренней трудности. Вотъ почему и изложеніе въ этихъ историческихъ пьесахъ представляетъ менѣе поэтической возвышенности: трезвое содержаніе дѣйствительности связываетъ крылья поэтической рѣчи. Но и съ этой стороны можно отыскать ту величайшую пользу, какую принесли англійскому драматическому искусству эти, богатыя содержаніемъ, пьесы: онѣ устранили риѳмы, эту игру въ концепты и антитезы, вообще весь ложный поэтическій блескъ, и очевидно, что Шекспиръ, только пройдя эту школу, достигъ до истиннаго совершенства своего драматическаго изложенія. Сводя въ одно все нами сказанное, мы выводимъ то, что каждый ощущалъ и безъ помощи такого анализа, а именно, что, съ одной стороны, поэтическая прелесть этихъ историческихъ пьесъ стоитъ ниже того очарованія, какое представляютъ свободныя драмы Шекспира, уже вслѣдствіе естественныхъ причинъ, заключающихся въ ихъ историческомъ матерьялѣ; а съ другой стороны, что этотъ же самый историческій матерьялъ указываетъ на другое своеобразное достоинство, какое не въ такой мѣрѣ свойственно не-историческимъ драмамъ. Намъ остается яснѣе выставить на видъ и это достоинство.
   Если сравнивать свободно-поэтическую драму съ историческою относительно содержанія, то она представитъ намъ развитіе частнаго, домашняго дѣйствія, въ которомъ господствуетъ общая нравственная идея, между тѣмъ какъ историческая пьеса направляется болѣе широкою идеею политическою. Дѣйствующія лица не-исторической драмы подлежатъ нравственной отвѣтственности за свои поступки, такъ сказать, только сами передъ собою и передъ тѣмъ небольшимъ кругомъ лицъ, до которыхъ касаются ихъ дѣйствія. Историческія лица несутъ, напротивъ того, болѣе обширную политическую отвѣтственность, потому что ихъ дѣйствія охватываютъ несравненно обширнѣйшій кругъ. Образъ дѣйствія людей, которымъ ввѣрено управленіе государствомъ, касается цѣлыхъ странъ и народовъ, даже переступаетъ за предѣлы времени, которыми ограничивается ихъ собственная жизнь.
   Если и возможно сюжету не-исторической драмы, удачно выбранному или придуманному, придать необыкновенную глубину и внутреннее содержаніе посредствомъ изображенія гигантскихъ страстей; то съ другой стороны, удачно выбранный историческій сюжетъ, по натурѣ своей обладаетъ уже неизмѣримою широтою содержанія, которая обусловливается самою шириною основы, какъ въ отношеніи пространства, такъ и въ отношеніи времени, т. е. именно тою историческою почвою, которой не можетъ предъявить не-историческая драма. Эта болѣе обширная отвѣтственность, эта болѣе выдающаяся дѣятельность политическихъ дѣятелей, и принуждаетъ насъ признать относительно исторіи иной нравственный законъ, иную мѣру нравственности, сравнительно съ тѣмъ, что мы принимаемъ для частной жизни. Въ жизни публичной ошибкамъ придается размѣръ пороковъ, и, напротивъ, преступленія принимаются за извинительныя ошибки, только потому, что всѣ отношенія являются тутъ въ большихъ размѣрахъ. Мы съ меньшимъ участіемъ смотрамъ на то, какъ отдѣльныя личности падаютъ жертвами на историческомъ поприщѣ, если ихъ паденіе приноситъ пользу цѣлому; мы снисходительнѣе смотримъ на вину тѣхъ, кто приноситъ въ жертву цѣлому такія отдѣльныя личности, если только приносители жертвъ бываютъ въ то же время носителями и исполнителями высшихъ цѣлей. Наоборотъ, слабость характера кажется намъ въ частной жизни только смѣшнымъ, безвреднымъ, даже иногда благодѣтельнымъ недостаткомъ; а между тѣмъ, какъ мы видѣли въ Генрихѣ VI, она на престолѣ перевѣшиваетъ самый тяжкій порокъ, потому что тамъ она разшатываетъ и разрушаетъ цѣлое государство. Очевидно, что Гёте хотѣлъ своему Бракенбургу (въ Эгмонтѣ) придать вмѣстѣ съ именемъ и тѣ же черты, какія носитъ на себѣ Бракенбури въ Ричардѣ III. Если сравнить только въ этомъ отношеніи того жалкаго, слабодушнаго любовника съ этимъ ненавистнымъ, пассивнымъ орудіемъ кровавыхъ замысловъ Ричарда, то мы съ перваго же взгляда увидимъ, какой многообъемлющій интересъ той же самой чертѣ человѣческаго характера придаетъ его публичное, политическое положеніе, между тѣмъ какъ въ частной жизни та же черта явилась бы совершенно въ другомъ свѣтѣ. Значитъ, вотъ какую широту взгляда и какой большой нравственный масштабъ пріобрѣтаетъ поэтъ только тѣмъ однимъ, что вступаетъ въ историческій міръ, втѣсняетъ эту ширь исторіи въ узкіе предѣлы своей драмы. Впрочемъ и безъ того Шекспиръ не признавалъ одного какого-нибудь положительнаго нравственнаго закона, который былъ бы годенъ для всѣхъ случаевъ. Вотъ почему его широкому взгляду особенно заманчивы казались такіе историческіе сюжеты: они представляли ему дѣйствія и жизнь людей съ совершенно новой точки зрѣнія. Въ этихъ предметахъ онъ находилъ идеи, на которыя можно было взглянуть поэтически, потому что эти предметы по натурѣ своей отличались отъ того, что представляла обыкновенныя трагедіи и комедіи. Мысли, которыя мы выносимъ изъ этихъ пьесъ, по натурѣ своей принадлежатъ не только къ области общей нравственности, но вмѣстѣ съ тѣмъ и къ области политики. Какъ мысли политическія, онѣ не поддаются строжайшему формальному концентрированію: чтобы изобразить ихъ, требовалось безусловно представить длинный рядъ состояній и перемѣнъ, которыя одни только могли воплотить въ себѣ слѣдствія политическихъ дѣйствій, Если бы можно было вообразить себѣ случай, что поэтъ созналъ какую либо политическую идею, не будучи возбужденъ къ тому исторіею, то ему пришлось бы самому изобрѣтать ту историческую ширь, безъ которой невозможно ясно изобразить характеръ политическихъ дѣйствій и ихъ многообразныя вліянія. Вотъ почему нѣтъ ничего естественнѣе, какъ то, что Шекспиръ находилъ предѣлы обыкновенные, предѣлы драмы, слишкомъ узкими для того, чтобы изображать въ ней исторію въ томъ видѣ, какъ онъ понималъ ее. Вотъ почему его историческія пьесы два раза сгруппировались въ тетралогіи, и каждый разъ изображали такого рода мысли, которыя при менѣе обширной формѣ не могли бы быть представлены во всей полнотѣ.
   Изображеніе такихъ идей, которыя выступаютъ за предѣлы домашней жизни; такихъ характеровъ, коихъ нравственное развитіе требуетъ точно столько же простору, сколько глубины требуетъ страстная натура трагическихъ личностей; изображеніе такихъ дѣйствій, которыхъ нельзя сжать въ одну катастрофу, но которыя требуютъ болѣе эпическаго простору, -- все это далъ намъ Шекспиръ въ своихъ историческихъ пьесахъ: онъ обогатилъ драматическую поэзію новымъ рядомъ пьесъ, которыя доставляютъ серьезному читателю, правда, менѣе поэтическаго наслажденія, но за то даютъ ему гораздо больше матеріала для размышленія.
   Выше, когда мы разсматривали Генриха VI, мы замѣтили, что Шекспиръ еще тогда, когда онъ обработывалъ эту трилогію по оригиналу Грина, обозрѣлъ въ ней почти всю борьбу алой и бѣлой розы, прозорливо оцѣнилъ поэтическое достоинство этихъ событій, и вѣроятно еще при этой первоначальной обработкѣ сюжета, задумалъ двойной планъ: во-первыхъ, довести до конца трагическое паденіе іоркскаго дома (это видно изъ того, что Шекспиръ примкнулъ въ послѣдней части Генриха VI своего Ричарда III); во-вторыхъ, противопоставить этой тетралогіи другую, которая изображала бы возвышеніе ланкастерскаго дома. Выше мы высказали также, что господствующая мысль всего цикла этихъ восьми пьесъ заключается въ вопросѣ: какъ относятся притязанія наслѣдственнаго права людей неспособныхъ, хотя и добрыхъ, если они подвергаютъ опасности престолъ и отечество, -- къ притязаніямъ людей способныхъ, но дурныхъ, если они спасаютъ и охраняютъ государство. Мы станемъ слѣдить за развитіемъ этой мысли, начавши съ разсмотрѣнія заключительной части іоркской трагедіи, съ Ричарда III.
   

РИЧАРДЪ III.

   Мы уже прежде замѣтили мимоходомъ, что въ Кембриджѣ еще ранѣе 1583 года была представлена латинская драма доктора Легге: Ричардъ III, и что въ 1594 году появилась въ печати англійская трагедія: "The true tragedy of Richard III", сочиненная, по всей вѣроятности, еще около 1588 года. Обѣ эти пьесы напечатаны въ запискахъ шекспировскаго общества. Первая есть не болѣе какъ растянутое на три пьесы упражненіе въ слогѣ и версификаціи; мѣстами она напоминаетъ пьесу Шекспира, -- но только потому, что оба автора пользовались однимъ и тѣмъ же лѣтописнымъ источникомъ. Совершенно ничтожную англійскую пьесу Шекспиръ, вѣроятно, имѣлъ передъ глазами, хотя впрочемъ его трудъ ни одной чертой не напоминаетъ этой пьесы. Ричардъ III есть первая трагедія Шекспира, которая вся и несомнѣнно принадлежитъ ему; она написана въ связи съ Генрихомъ VI, какъ непосредственное его продолженіе. Самая вступительная сцена, въ которой Ричардъ размышляетъ о пути, имъ пройденномъ, есть выводъ изъ подобнаго же монолога въ Генрихѣ VI (III, 3, 2). Многими чертами характеристики: лицъ поэтъ указываетъ на тѣ предшествовавшія пьесы: планъ Ричарда оклеветать Кларенса уже подготовленъ въ Генрихѣ VI; нея постановка характера и дѣйствій старой Маргариты объясняется тѣмъ проклятіемъ, которое произнесъ ей графъ іоркскій въ Генрихѣ VI (III, 1, 4). Въ Ричардѣ III, такъ же, какъ и въ Генрихѣ VI, чисто-драматическая форма еще не выдержана съ такою строгостью, какъ это видно въ трагедіи, непосредственно на ними слѣдовавшей, въ Ричардѣ II. Въ сценахъ, гдѣ трилогія общаго плача женщинъ (И, 2 и VI, 1) чередуется подобно хору, тамъ Драматическая правда еще принесена въ жертву лирической и эпи-' ческой формѣ и концептамъ во вкусѣ итальянской пастушеской поэзіи. Эти сцены непосредственно напоминаютъ тѣ мѣста въ Генрихѣ VI, гдѣ убійцы сына и отца оплакиваютъ убитыхъ. Форма етихомитій въ этихъ сценахъ заимствована изъ античной драмы, которую такъ часто напоминаютъ древнѣйшія пьесы Шекспира.
   Употребленіе такъ называемой диры, т. е. произнесеніе проклятія и исполненіе его, тоже совершенно въ духѣ древности. И тутъ впрочемъ въ проклятіи, произносимомъ тою ужасною Маргаритою, въ самомъ этомъ неискусномъ скопленіи злыхъ пожеланій, проявляется рука новичка въ драматическомъ искусствѣ. Но при всемъ этомъ Ричардъ III представляетъ необыкновенный шагъ впередъ въ сравненіи съ Генрихомъ VI. Уже въ знаніи историческихъ фактовъ Шекспиръ здѣсь гораздо тверже и точнѣе, нежели его предшественникъ въ Генрихѣ VI, котораго онъ и не исправлялъ въ этомъ отношеніи: во всемъ, что Шекспиръ заимствовалъ изъ хроникъ, создавая своего Ричарда III, предѣлы котораго охватываютъ 14 лѣтъ, онъ остается въ высшей степени вѣренъ хроникамъ. Поэтическая рѣчь, хотя еще и значительно напоминаетъ здѣсь слогъ Генриха VI, но все таки изумительно превосходитъ его и округленностью, и полнотою, и правдою. Чтобы убѣдиться въ этомъ, стоитъ только сравнить съ любымъ мѣстомъ Генриха VI хотя бы рѣчи Анны, въ самомъ началѣ пьесы (I, 2): какъ онѣ искренно оживлены высшею, напряженнѣйшею страстью, какъ чистъ и естественъ ихъ ходъ, какъ каждое выраженіе въ нихъ есть только отголосокъ чувства. Характеристика дѣйствующихъ лицъ также значительно подвинулась впередъ относительно разнообразія и индивидуальной отчетливости: такими малыми средствами создавать такіе оконченные характеры, рисуя ихъ живыми и привлекательными красками, какъ это мы видимъ въ обоихъ принцахъ,-- не часто удавалось вновь и самому Шекспиру. Въ этой характеристикѣ есть еще одна особенность, которая впрочемъ напоминаетъ болѣе его раннія произведенія, именно то, что эта характеристика проста, открыта и въ высшей степени ясна; между тѣмъ какъ въ пьесѣ, непосредственно слѣдующей за Ричардомъ III, въ Ричардѣ II, уже замѣтна новая наклонность поэта, скрывать какъ можно глубже ключъ къ объясненію характеровъ. Но что по внутренней очевидности всего сильнѣе говоритъ о раннемъ возникновеніи Ричарда III, это -- пресыщеніе этой трагедіи трагическими мотивами, и моментами; скопленіе множества кровавыхъ преступленій, которыя поэтъ взводитъ на своего героя, отчасти даже не опираясь ни на какіе историческіе источники; ѣдкая горечь, съ которою поэтъ развиваетъ историческое положеніе: какъ онъ выказываетъ на презрѣнномъ, падшемъ поколѣніи ужасныя послѣдствія гражданскихъ войнъ, и какъ среди изверговъ, именно на ихъ паденіи, возвышается величайшій извергъ, который наконецъ самъ погребаетъ себя подъ развалинами всеобщаго разрушенія.
   Если мы хотимъ поближе ознакомиться съ тою историческою основою, на которой Шекспиръ построилъ свою трагедію, то намъ весьма полезно будетъ для этой цѣли припомнить себѣ въ хронологическомъ порядкѣ всѣ пьесы, изображающія войну алой и бѣлой розы. Въ Ричардѣ II является намъ избалованный потомокъ героя Чернаго Принца, молодой и слабый, среди великихъ энергическихъ людей, принадлежащихъ къ гордому, воинственному дворянству. Въ Генрихѣ IV это дворянство является намъ въ упорной борьбѣ съ новыми властителями. Въ личностяхъ, окружающихъ Генриха V, патріотическій героизмъ дѣлается нѣкоторымъ образомъ общимъ достояніемъ. Еще въ царствованіе Генриха VI выдаются на нѣкоторое время героическіе образы людей, въ родѣ Тальбота, Бедфорда, Салисбури; но затѣмъ они погибаютъ въ войнѣ съ Франціей и во внутреннихъ междоусобныхъ войнахъ. При Эдуардѣ IV падаетъ тотъ графъ Варвикъ, послѣдній представитель дворянъ стараго закала, коихъ паденіемъ ознаменовано уничтоженіе вооруженной аристократіи и начало новаго гражданская порядка. Миръ, который при Эдуардѣ IV немедленно послѣдовалъ за кровавымъ зрѣлищемъ внутреннихъ войнъ, превосходно характеризованъ Шекспиромъ въ послѣднихъ актахъ Генриха VI и въ первыхъ актахъ Ричарда III. Междоусобная гражданская война прекратилась; но домашняя война въ царствующей семьѣ составляетъ ея ужасное продолженіе, и обращаетъ наконецъ въ бойню королевскій дворецъ. Изъ-за нелѣпаго предсказанія король преслѣдуетъ своего вѣрнаго радѣтеля, своего брата Кларенса. Возвысившаяся изъ ничтожества и бѣдности семья его жены, съ презрительнымъ высокомѣріемъ и жадностью окружаетъ тронъ и разжигаетъ ненависть, которая и безъ того уже гнѣздилась между братьями іоркскаго дома. Уже въ Генрихѣ VI мы видимъ, что оба младшіе брата презираютъ низкую склонность короля, его родство съ семействомъ вязкаго происхожденія; въ Ричардѣ III король продолжаетъ вести свою роскошную жизнь съ мистриссъ Шоръ, и его Гастингсъ дѣлитъ съ нимъ эту роскошь. Родственники королевы заключаютъ въ темницу этого откровеннаго королевскаго друга, который даже по смерти короля наперекоръ планамъ Глостера держитъ сторону его сыновей, и только заступничество этой легкомысленной волшебницы, которая держитъ короля въ своихъ оковахъ, освобождаетъ Гастингса изъ заточенія. Это посѣваетъ въ немъ смертельную ненависть ко всѣмъ лицамъ, которыя окружаютъ королеву, и эту ненависть Глостеръ еще болѣе раздуваетъ въ немъ и въ Букингэмѣ. Среди такихъ обстоятельствъ заболѣваетъ король; при смертномъ одрѣ его между Греемъ и Риверсомъ, родственниками королевы, и Гастингсомъ и Букингамомъ, ихъ противниками, происходитъ, какъ выражается хроника: "притворное примиреніе", за которымъ скрываются тайные умыслы. Общественный голосъ сравниваетъ (II, 3), какъ худо шли дѣла уже и прежде, когда при Генрихѣ VI такое множество родственниковъ и высокихъ совѣтниковъ держало исключительно одну только сторону отца, съ нынѣшнимъ состояніемъ, когда рѣшительно всѣ родные отца и матери исполнены зависти и ненависти другъ жъ другу: инстинктъ человѣческой души (эти слова Шекспиръ нашелъ уже въ хроникѣ) предчувствовалъ близкую опасность. "Состояніе вещей, -- говоритъ Голиншедъ, -- и настроеніе было таково, что никто не могъ сказать, кому онъ можетъ довѣрять и кого долженъ опасаться". Злоба и лицемѣріе, притворство и измѣна положили свои зародыши, и Шекспиръ былъ вполнѣ исторически правъ, когда изображалъ это время какою-то пустынею, гдѣ нѣтъ ни людей, ни характеровъ, которые уничтожались среди страшныхъ опустошеній междоусобныхъ войнъ; посѣвомъ козней и ползучей злобы, которыя разрослись при внезапномъ переходѣ въ миру и цирцейскому благоденствію придворной жизни. Вѣроятно нѣтъ ничего, что бы до такой степени сразу знакомило насъ съ историческимъ смысломъ, которымъ обладалъ нашъ поэтъ, что бы до такой степени глубокъ посвящало насъ въ ту высокую нравственную строгость, въ духѣ которой онъ создавалъ свои произведенія, какъ если мы сравнимъ представленное имъ изображеніе временъ Эдуарда IV съ первою частью пьесы того же имени, принадлежащей Томасу Гейвуду. Гейвудъ представляетъ здѣсь сношенія короля съ тамвортскимъ кожевникомъ и Анною Шоръ въ такомъ безвинномъ свѣтѣ, какъ будто все это происходитъ въ самое благоденственное время, въ самое непорочное состояніе общества.
   Въ такую-то обстановку и въ такое-то время вступаетъ ужасный Глостеръ съ своимъ опаснымъ сознаніемъ превосходства своихъ дарованій и вмѣстѣ съ своимъ проницательно-острымъ взглядомъ, умѣвшимъ разглядѣть всю неспособность и злокачественность этого человѣчества. Въ этомъ мірѣ, гдѣ каждый считалъ то добро, которое ему приносило выгоду, за добро само по себѣ, Глостеръ научился строить свой міровой порядокъ на принципѣ зла; его слѣпое, ничѣмъ не облагороженное самомнѣніе возноситъ его надъ умами ниже его стоящими; гордость ума влечетъ его пренебрегать нравственнымъ закономъ. Что міръ принадлежитъ умному и сильному, это составляетъ уже основное ученіе его Макіавелли, котораго поэтъ далъ, ему за образецъ и за учителя еще въ Генрихѣ VI. Онъ видѣлъ, правда, въ отдаленіи передъ собою, тронъ, который и взялъ себѣ за цѣль своего честолюбія; онъ опрокидываетъ всѣхъ стоящихъ вокругъ него тупоумныхъ людей, дабы они служили ему ступенями къ трону. Если мы хотимъ понять всю пьесу, то мы всѣми мѣрами должны постараться понять этотъ характеръ. Англійская сцена во всѣ времена въ высшей степени дорожила этой пьесой именно ради этого характера. Величайшіе актеры Англіи: Бурбеджъ, Гаррикъ, Кинъ смотрѣли на Ричарда III, какъ на любимую свою роль; къ двумъ первымъ она, казалось, даже особенно шла, по причинѣ ихъ малаго роста. Кэмбиль даже самъ написалъ статью о томъ, какъ слѣдуетъ понимать эту роль. Еще въ Шекспирово время (1614) одинъ поэтъ, и, можетъ быть, Христофоръ Брукъ, написалъ стихотвореніе въ стансахъ:, "духъ Ричарда III", напечатанное теперь въ запискахъ шекспировскаго общества; въ немъ съ большими похвалами намекается на трагедію Шекспира. Здѣсь представлено, что духъ Ричарда самъ изображаетъ свой характеръ, свою жизнь и свой конецъ. Это стихотвореніе любопытно въ томъ отношеніи, что показываетъ, какъ тогдашнее время смотрѣло на психологическое изученіе человѣка, и какъ разумно, проницательно тогда уже стремились вникнуть въ душу такого характера. Мы не должны отставать отъ людей того времени при той многообразной задачѣ, какую имѣетъ современное намъ драматическое искусство: мы должны внимательно свести въ одно цѣлое всѣ черты, которыя далъ намъ поэтъ для правильнаго пониманія этого характера. Хроники Голиншеда и Галля заключаютъ, въ себѣ жизнь Ричарда существеннымъ образомъ въ переводѣ латинской біографіи этого короля, написанной Томасомъ Муромъ, который свои свѣдѣнія заимствовалъ, можетъ быть, отъ современника, архіепископа Мартова, того самаго, который въ нашей пьесѣ выведенъ въ лицѣ епископа Эли. Въ этомъ своемъ источникѣ Шекспиръ нашелъ слѣдующую сжатую, но выразительную характеристику своего героя: Ричардъ родился съ зубами; онъ былъ безобразенъ; лѣвое плечо у него было выше праваго. Злость, гнѣвъ и зависть были свойственны его нраву; умъ его отличался быстрою и рѣзкою остротою. Онъ былъ хорошій полководецъ; былъ щедръ, когда ему нужно было снискать себѣ друзей между низшими. Чтобы добыть себѣ для этого средствъ, онъ иногда употреблялъ въ дѣло разбойниковъ, которые постоянно навлекали на него ненависть. Всегда непроницаемо таинственный, онъ былъ глубокій лицемѣръ; смиренной по виду, онъ былъ въ то же время притягателенъ и надмененъ сердцемъ; упрямъ даже въ минуту смерти; по внѣшности дружелюбенъ, но внутри полонъ ненависти; онъ цѣловалъ человѣка въ ту минуту, какъ замышлялъ умертвить его; онъ бывалъ жестокъ не всегда отъ алой воли, но часто изъ политическаго разсчета. Когда дѣло шло о его, безопасности или о его честолюбіи, тю онъ не щадилъ ни друга, ни недруга.-- Изъ этихъ намековъ, которые нерѣдко кажутся противорѣчащими другъ другу, Шекспиръ не проронилъ ни одного, и можно даже сказать, что онъ къ нимъ ничего отъ. себя не прибавилъ; но за то онъ придалъ жизни мертвымъ чертамъ, передъ нимъ лежавшимъ; онъ внесъ гармонію туда, гдѣ было противорѣчіе, и сдѣлалъ все это такими пріемами, которые вызываютъ на размышленіе самаго глубокомысленнаго дѣятеля сценическаго искусства и требуютъ отъ него полнаго напряженія своего дарованія, Какъ Эдмунда въ Королѣ Лирѣ, тяготѣющій надъ нимъ упрекъ въ незаконности происхожденія выводитъ въ первый разъ на стезю преступныхъ замысловъ, такъ Ричарда гнететъ разладъ между его стремительнымъ духомъ и безобразнымъ тѣломъ; это безобразіе съ раннихъ лѣтъ лишило его материнской, любви; надъ нимъ онъ принужденъ слышать постоянныя насмѣшки своихъ враговъ. Каждую минуту его собственная тѣнь указываетъ ему на это безобразіе: раздумье надъ нимъ составляетъ его постоянное препровожденіе времени. Его гложетъ мысль отомстить за несправедливость природы тѣмъ, что сдѣлаться негодяемъ; насмѣяться надъ ея тѣлеснымъ дѣломъ тѣмъ, что придать безобразіе и своей душѣ. Во время войнъ, подъ шумъ оружія, его воинская слава затмѣвала своими лучами эти природные недостатки, и недосугъ ему было предаваться своему обычному пытливому раздумью объ этомъ. Но теперь, въ роскошные дни мира, когда Эдуардъ и его любимцы предаются наслажденіямъ съ мистриссъ Шоръ, воинское искусство не имѣетъ болѣе цѣны, и только теперь онъ начинаетъ чувствовать, какъ мало онъ созданъ для дѣлъ любви; недовольство духомъ времени разжигаетъ въ немъ недовольство своею наружностію, а послѣднее въ свою очередь питаетъ первое* Его политическіе замыслы подстрекаютъ его попытать счастья и въ любви, разсматриваемой имъ съ этой мизантропической точки зрѣнія. Попытка удается ему какъ нельзя болѣе, когда онъ является въ качествѣ веселаго и развязнаго жениха, и получаетъ согласіе тамъ, гдѣ онъ менѣе всего могъ этого ожидать. Поэтъ тѣмъ самымъ отнимаетъ у него предлогъ извинять свое нравственное безобразіе физическимъ уродствомъ- Но въ то время, какъ онъ находитъ причину любоваться своею тѣнью, въ то время, какъ онъ утрачиваетъ ту основу, презрѣнія къ самому себѣ, на которой онъ думалъ строить свои плутовскіе замыслы, онъ, конечно, тѣмъ сильнѣе начинаетъ презирать людей вслѣдствіе опыта, что ему, хромому, въ одно мгновеніе предается- молодая красавица-вдова блистательнаго, истинно-царственнаго Эдуарда валлійскаго, убитаго имъ незадолго передъ тѣмъ.
   Если въ презрѣніи, которое Ричардъ выказываетъ къ самому себѣ, къ своей наружности, проявляется отчасти озлобленіе и затаенная досада, свойственная его натурѣ; то съ другой стороны его презрѣніе къ людямъ происходитъ отчасти отъ той даровитости, которою его надѣлила природа, и отъ того еще, что онъ сознаетъ свое превосходство, сравнивая себя съ людьми, его окружающими. И Шекспиръ, и хроника рисуютъ его всюду человѣкомъ ловкимъ въ рѣчахъ, съ постоянно возбужденнымъ умомъ, съ всегда готовымъ рѣзкимъ остроуміемъ: этотъ даръ ѣдкой и ядовитой остроты проглядываетъ всюду -- изъ его лицемѣрномъ сватовствѣ за Анну, и въ его сарказмахъ, и въ его двусмысленныхъ рѣчахъ. Подобная же изворотливость проявляется и въ его обхожденіи съ людьми; но и въ ней проскользнетъ то презрѣніе ко всѣмъ окружающимъ, котораго не можетъ скрыть даже такой мастеръ Притворяться, какъ онъ. До глупости вѣрнаго Кларенса онъ умѣетъ обмануть слезами; откровеннаго Гастингса онъ заставляетъ вѣрить до конца, что тотъ можетъ отваживаться противъ него на все; раззадоренныхъ придворныхъ враговъ онъ умѣетъ подстрекать въ ненависти и убійствамъ, оставаясь самъ въ сторонѣ; честолюбивому Букингаму онъ умѣетъ показаться человѣкомъ, который вполнѣ слѣдуетъ его совѣтамъ, а между тѣмъ употребляетъ его передовымъ во всѣхъ извилинахъ своихъ тайныхъ путей; своимъ друзьямъ и клевретамъ онъ даетъ выжимать сокъ изъ его враговъ и самъ въ свою очередь, выжавъ сокъ изъ нихъ, бросаетъ ихъ какъ негодную шелуху. На всѣхъ этихъ Греевъ, Букингамовъ, Станлеевъ смотритъ онъ какъ на добродушныхъ глупцовъ, пока честолюбіе его мчится на всѣхъ парусахъ; впослѣдствіи одинъ изъ нихъ дѣйствительно и оказывается такимъ глупцомъ; другого онъ самъ принужденъ наконецъ признать дальновиднымъ и умнымъ; а третій успѣваетъ даже поймать его въ сѣтяхъ, имъ самимъ разставленныхъ. Съ безсердечнымъ презрѣніемъ въ человѣческому достоинству, съ убійственно-колкою ироніею онъ заставляетъ вѣрнаго Гастингса хвалиться тѣмъ, что онъ у него въ милости, и въ ту же самую минуту ввергаетъ его въ челюсти смерти. Съ язвительнымъ презрѣніемъ онъ называетъ Букингана своимъ оракуломъ, своимъ пророкомъ, въ то время, какъ тотъ всего послушнѣе пляшетъ по его дудкѣ. Онъ разыгрываетъ передъ лордомъ меромъ и гражданами Лондона площадную комедію, когда заставляетъ ихъ поднести ему корону; а извѣстно, что къ такимъ сценамъ прибѣгаютъ только тогда, когда народную массу считаютъ за дураковъ, зѣвающихъ на ту комедію, которую дано разыгрывать лишь немногимъ искусникамъ на міровой сценѣ. Играть на этой сценѣ первую роль, роль героя и короля,-- вотъ что поставилъ себѣ честолюбивою цѣлью Ричардъ среди той обстановки, къ которой онъ чувствовалъ такое полное презрѣніе; и эта цѣль тѣмъ болѣе привлекаетъ его, чѣмъ дальше онъ отъ нея отодвинутъ обстоятельствами и многочисленнымъ родствомъ, имѣющимъ больше, нежели онъ, права на корону.
   Чувство своего умственнаго превосходства, своихъ политическихъ и воинскихъ дарованій, заставляющее его вступить сознательно на путь преступленія, подстрекаетъ его также осмѣивать и презирать все человѣчество, презирать всякій нравственный законъ; это чувство обличаетъ въ немъ вольнодумца, который попираетъ всѣ кровныя связи, всѣ грани закона, всякую нравственную сдержанность. Сообразоваться съ добрыми нравами и чувствомъ, значитъ, по его словамъ, которыя онъ говоритъ Елизаветѣ, оказываться мелочнымъ въ великихъ дѣлахъ. Совѣсть онъ называетъ пустымъ словомъ, изобрѣтеннымъ отъ начала вѣка для трусовъ, я для того, чтобы держать въ уздѣ людей сильныхъ: и эту узду онъ порвалъ. Будучи на дорогѣ къ отчаянію, онъ оказывается совершенно равнодушнымъ къ тому, что будетъ за гробомъ. Съ такою низкою совѣстью онъ является намъ еще безсердечнѣе тѣхъ убійцъ, которыхъ онъ нанялъ для умерщвленія и Кларенса и принцевъ. Съ ужасающею холодностью шутитъ онъ о смерти "добраго, честнаго" Кларенса, расчитывая на извѣстную добычу. Онъ выказываетъ любовь къ тѣмъ закоснѣлымъ людямъ, которымъ приказываетъ отправить на тотъ свѣтъ своего брата, эту "вещь", какъ выражается онъ словами Суффолька въ Генрихѣ VI-мъ; съ дикою безчувственностію говорить онъ о трупѣ убитаго Генриха VI-го -- "этотъ парень".-- Такимъ-то образомъ распространяетъ онъ вокругъ себя ужасъ и употребляетъ искусство тиранновъ -- заставить себя бояться. Онъ пользуется общимъ оцѣпенѣніемъ послѣ первыхъ казней на то, чтобы идти исполинскими шагами далѣе, и стоя наконецъ по колѣно въ крови, уже невольно увлекается отъ преступленія къ преступленію. Маргарита, жаждущая мщенія, съ восхищеніемъ видитъ, что онъ, подобно жадной собакѣ, хищно бросается наконецъ и на своего единоутробнаго брата.
   Казалось бы, что эта дикость и суровость всего его существа, эта воинственность натуры, возросшей среди войны и крови, эта аристократическая гордость своимъ происхожденіемъ -- все это какъ-то не вяжется съ его совершенствомъ въ искусствѣ притворяться, съ его лицемѣрнымъ смиреніемъ, съ его обворожительною любезностью и наконецъ съ тою маскою святости и благочестиваго раскаянія, которую онъ на себя порою надѣваетъ. Уже и хроника придаетъ ему въ одно и то же время черты благодушія и черты надменности, поэтъ въ свою очередь являетъ его намъ- среди быстрыхъ переходовъ отъ необузданнаго гнѣва и строптивости въ медовому сладкорѣчію: то онъ кажется намъ явнымъ лицемѣромъ, то какимъ-то непроницаемымъ притворщикомъ; то опять такою грубою и закоренѣлою натурою, которая даже неспособна понять, въ чемъ состоитъ искусство льстить и притворяться. Многіе приходили къ сомнѣнію, возможно-ли, чтобы такія противуположныя черты когда-нибудь соединялись вмѣстѣ? Могъ ли человѣкъ, которому столь "родно лицемѣріе, дойти до такой суровости и дикости нрава, чтобы кровожадность обратилась ему въ привычку? если жестокость была его природною чертою, то могъ ли такой неистовый человѣкъ овладѣть собою до того, чтобы сдѣлаться такимъ мастеромъ въ искусствѣ притворяться? Или наконецъ придется допустить, что это такой человѣкъ, который самосознательно и по холодному расчету рѣшился вступить на путь плутовства, и потому съ намѣреніемъ распространяетъ вокругъ себя страхъ и ужасъ, и совершаетъ свои кровавыя дѣла, какъ заявляетъ хроника, собственно безъ всякой склонности къ тому своей натуры; а только изъ политическаго расчета?
   Поэтъ, также какъ и его историческій источникъ, принимаетъ гордое и стремительное честолюбіе Ричарда, происходящее отъ его умственнаго превосходства, за двигатель, всѣхъ его дѣйствій, при чемъ лицемѣріе становится главнымъ средствомъ и орудіемъ для выполненія его плановъ. Что Ричардъ, нашелъ это сродство въ глубинѣ своей натуры, это становится очевиднымъ лишь изъ того монолога въ Генрихѣ VI (3, 2), гдѣ обнаруживаются далекіе планы его честолюбія. Поэтъ сдѣлалъ это свойство средоточіемъ характера Ричарда; то отношеніе, въ какое онъ поставилъ эту черту къ другимъ свойствамъ этого изумительнаго чудовища, найденнымъ имъ въ указаніяхъ хроники, -- все это составляетъ одинъ изъ тѣхъ мастерскихъ психологическихъ пріемовъ, которыми нашъ поэтъ такъ часто рѣшалъ задачу колумбова яйца.
   Та форма характера, которую мы обыкновенно считаемъ способною къ лицемѣрію, есть та притайчивая и льстивая слабость, какая обнаруживается въ нашей пьесѣ, напримѣръ, въ Елизаветѣ, въ Станлеѣ, котораго ужь и хроника называетъ лисицей. Но такая форма характера никогда не можетъ возбудить сильнаго трагическаго интереса. Если бы нельзя было вложить особенной силы въ самое проявленіе этого лицемѣрія, силы, которая придавала бы этому искусству хотя бы и двусмысленное достоинство, то было бы невозможно возбудить ни малѣйшаго участія въ подобному лицемѣру-герою. Вотъ почему Шекспиръ и держался строго тѣхъ историческихъ чертъ, которыя указалъ ему его историческій источникъ. Его Ричардъ -- воинъ не двусмысленной храбрости. Въ его натурѣ заключено то, что повидимому всего болѣе противорѣчитъ лицемѣрію. Вспыльчивости и неукротимая ярость -- врожденныя его черты; еще отъ матери своей наслѣдовалъ онъ раздражительную чувствительность, которая не можетъ даже слышать о порокѣ; съ дѣтства онъ былъ прихотливъ и своенравенъ; въ школьные годы дикъ, отчаянно-неистовъ; въ юности смѣлъ и отваженъ; давать, волю своему язвительному языку было для него естественною потребностью; среди проявленій его лицемѣрной и льстивой любви проглядываетъ по временамъ его дерзость; а тамъ, гдѣ онъ намѣренъ только лицемѣрить и ничего болѣе, онъ любятъ ставить себя въ такое положеніе, гдѣ бы ему не приходилось даже сдерживать въ себѣ этой наклонности. Свою нравственную ненависть и злоумышленіе противу родственниковъ королевы онъ скрываетъ подъ маскою открытаго и справедливаго гнѣва на злобную ненависть будто бы съ ея стороны. Въ этой суровой натурѣ, которая смѣло идетъ навстрѣчу всѣмъ опасностямъ и затрудненіямъ, заключается, какъ мы видимъ, даже отвращеніе къ пресмыкательству, къ униженію, -- и только стремленіе къ той высотѣ, съ которой онъ будетъ видѣть, какъ всѣ передъ нимъ пресмыкаются и гнутся, убѣждаетъ Ричарда не пренебрегать ни какою маскою, ни какимъ средствомъ дойти до цѣли. Вотъ почему изъ всѣхъ возрастовъ своей жизни онъ только въ зрѣломъ возрастѣ дошелъ до того, чтобы выработать въ себѣ искусство лицемѣрить, казаться вмѣстѣ и гордымъ и льстивымъ, хитрымъ и кровожаднымъ, болѣе мягкимъ и въ то же время болѣе гибельнымъ. Вслѣдствіе обдуманной рѣшимости и зрѣлаго плана, онъ убѣдилъ себя въ необходимости не только сдѣлаться плутомъ, но по возможности скрывать свое плутовство и свои замыслы. Такому человѣку мало было обыкновенной душевной силы, ему нужно было покорить себя, дабы выработать въ себѣ лицемѣріе (какъ бы ни сродно оно ему было по сущности его характера) до такой степени, чтобы оно могло возобладать надъ его врожденною дикостью. Оттого и происходитъ, что въ концѣ его карьеры, когда на него обрушивается несчастіе, когда надламывается его внутренняя крѣпость, когда ослабѣваетъ эта напряженность самообладанія, тогда внезапно спадаетъ съ плечь его и эта мантія лицемѣрія: тогда возвращается его прежняя, первоначальная натура, обнаруживается вновь врожденная ему пылкая строптивость: онъ теряетъ голову, которая на всемъ долгомъ пути его честолюбивыхъ стремленій никогда не измѣняла ему; въ одно мгновеніе онъ измѣняетъ себѣ, обнаруживая свою внутреннюю пытку, то, какъ онъ мѣняетъ свои мысли и намѣренія и какъ онъ наконецъ вовсе запутывается. А между тѣмъ прежде, пока онъ вполнѣ владѣлъ собой, онъ доводилъ искусство притворяться до такой высоты, что могъ очаровательною рѣчью, напоминающею сердечность рѣчи Ромео, склонить къ себѣ прекрасную вдову, у которой онъ умертвилъ родственниковъ и супруга: онъ вынесъ, какъ она плюнула ему въ лицо, и будучи почти увѣренъ въ успѣхѣ, не побоялся даже предложить ей мечь, чтобы она его заколола. Тогда онъ доводилъ свое лицемѣріе даже до такой высоты, что отваживался прикидываться человѣкомъ страждущимъ отъ угрозъ и преслѣдованій, въ ту минуту, какъ самъ подкапывался подъ всѣхъ и всѣхъ уничтожалъ; игралъ роль пустаго крикуна, въ то время, какъ его ядовитая ненависть прокрадывалась самыми скрытыми путями; онъ вкушалъ опасеніе за дикость своего нрава въ ту минуту, какъ слѣдовало опасаться тончайшихъ его происковъ, такъ что актеръ, играющій роль Ричарда, долженъ хорошо умѣть различать, гдѣ его неистовство есть взрывъ природнаго характера и гдѣ оно -- маска, добровольно на себя надѣтая. Онъ доводитъ свое притворство до такой высоты, что, будучи ужасомъ людей, слыветъ въ глазахъ нѣкоторыхъ за кроткаго, сострадательнаго, даже дѣтски-глупаго; будучи дьяволъ душею и тѣломъ, онъ умѣетъ казаться ангеломъ по дѣламъ внѣшняго христіанскаго благочестія: такой враждебный ему человѣкъ, какъ Риверсъ, вѣритъ его благо: честію; такой честный человѣкъ, какъ Гастингсъ, увѣренъ въ полной неспособности его къ притворству; Анна вѣритъ его раскаянію въ кровавыхъ дѣлахъ воинскаго ремесла, гибнущій Кларенсъ вѣритъ его братской любви. На послѣдней ступени, ведущей къ тропу, онъ разыгрываетъ, состязаясь съ Букингамомъ въ лицемѣріи, тѣ площадныя сцены, гдѣ онъ прикидывается принужденнымъ вступить на престолъ и отказаться отъ своей благочестивой созерцательной жизни, презирающей суету мірскую; а при послѣднемъ шагѣ онъ въ нетерпѣніи роняетъ ту тонкую маску, которою онъ дотолѣ прикрывалъ себя. Лишь только онъ достигъ своей цѣли, онъ нагло поручаетъ Букингаму убійство, а у перваго встрѣчнаго пажа требуетъ наемнаго кинжала; онъ не считаетъ нужнымъ болѣе прибѣгать къ скрытности, и ничѣмъ не стѣсняясь, открыто выражаетъ свое неудовольствіе, свою немилость въ Букингаму. И только тогда, когда ему грозитъ, опасность отъ ополченія Ричмонда, когда онъ задумываетъ помѣшать его соединенію съ дочерью вдовствующей королевы, женившись на ней самъ, только тогда онъ чувствуетъ себя вынужденнымъ употребить противъ хитрой Елизаветы то же самое искусство и тѣ же обольстительныя средства, которыми онъ дѣйствовалъ въ сватовствѣ за Анну, и на этотъ разъ пускаетъ ихъ въ ходъ. съ такимъ же успѣхомъ. Но тотчасъ же вслѣдъ за тѣмъ на немъ сбываются проклятія Маргариты, и такъ какъ это лишаетъ его прежняго самообладанія, прежней увѣренности въ себѣ, то все его искусство исчезаетъ вмѣстѣ съ его счастіемъ.
   Слабы тѣ связи, которыми характеръ Ричарда соединенъ съ доброю стороною человѣческой природы; и не найди Шекспиръ такого образа въ достовѣрныхъ историческихъ книгахъ, -- можетъ быть онъ и не отважился бы представитъ намъ ни Ричарда, ни впослѣдствіи своего Эдмунда и своего Яго. Поэтъ постарался тѣмъ возбудить интересъ къ своему герою, что онъ привязалъ его наиболѣе крѣпкими нитями въ злому началу. Сила его воли направлена не только противу другихъ, но и противъ его собственной натуры, и такая побѣда надъ самимъ собою вызываетъ во всякомъ случаѣ человѣческое удивленіе. Даже это усыпленіе своей совѣсти происходитъ вовсе не отъ природной ея закоренѣлости, а вслѣдствіе побѣды надъ ея рѣшительнѣйшими движеніями. И здѣсь поэтъ прикрѣпилъ къ тончайшему мѣсту ту единственную нить, которая все таки соединяетъ это чудовище съ свѣтлою стороною человѣческой природы. Какимъ невѣрующимъ онъ ни выказывается, все таки этотъ герой злобы не свободенъ отъ суевѣрія, и въ этомъ проявляется не до конца еще подавленная совѣсть, въ этомъ видѣнъ искаженный слѣдъ добраго зародыша въ немъ. Когда Маргарита (I, 3) изливаетъ на него свои проклятія, онъ прерываетъ ея рѣчь на рѣшительномъ словѣ, и старается обратить на нее самое эти проклятія. Онъ вольнодумно отрицаетъ дѣйствительность ея проклятій; но только потому, что онъ на самомъ дѣлѣ боится ихъ исполненія. Ужь Генрихъ VI предрекалъ величіе Ричмонда, и вотъ одно воспоминаніе объ этомъ пророчествѣ въ виду предпріятій Ричмонда, парадизируетъ силы Ричарда. Одинъ предсказатель пророчилъ ему смерть вскорѣ послѣ того, какъ онъ увидитъ Ричмонда, и на него нападаетъ боязнь, когда кто-то называетъ передъ нимъ имя Ружмонта,-- и эта черта заимствована изъ хроники. Задумывая умертвить невинныхъ принцевъ, онъ вспоминаетъ народную поговорку, что ранній умъ предвѣщаетъ краткую жизнь, -- какъ будто онъ ищетъ утѣшенія въ томъ, чтобы скрыться за подобное предвѣщаніе. судьбы; да и тогда, когда онъ дурачитъ женщинъ, онъ старается свалить свои злодѣянія на неизбѣжную судьбу. Этотъ тихій внутренній голосъ, который днемъ бываетъ подавленъ сознаніемъ и волею, прорывается ночью, когда покоятся его умственныя силы: его постоянно мучатъ страшные сны, а наканунѣ битвы съ Ричмондомъ (это заимствовано тоже изъ историческаго сказанія), возстаютъ передъ нимъ грозныя тѣни убитыхъ имъ людей, и приводятъ его въ оцѣпенѣніе. Подавленная совѣсть мститъ за себя по ночамъ, и въ рѣшительную ночь подавляетъ его въ свою очередь. Человѣкъ, который въ своемъ реалистическомъ вольнодумствѣ охотно отрекся бы отъ всѣхъ высшихъ силъ, -- человѣкъ, готовый, въ лицемѣріи своемъ, обмануть самое небо, падаетъ наконецъ подъ ударами открытой силы неба. Отъ страшныхъ требованій призраковъ на лбу его выступаетъ холодный потъ; онъ выдаемъ себя тѣми краткими вопросами, которые вырываются у него сквозь стѣсненное дыханіе; онъ падаетъ въ послѣдней попыткѣ польстить самому себѣ, притворяется въ любви къ самому себѣ, въ этомъ послѣднемъ усиліи своего истощеннаго мужества -- преодолѣть свой внутренній голосъ: тысяча языковъ его совѣсти заглушаетъ тысячу языковъ его притворства. Но все таки сила его простирается до того, что и тутъ еще продолжаетъ отчаянную борьбу съ внутренними силами: по прежнему "тысяча сердецъ бьется въ его груди", когда онъ уже съ надломленными силами выступаетъ на изумительные подвиги битвы, и -- по указанію хроники, -- гибнетъ отъ своего упорства. "Онъ палъ, -- говоритъ авторъ ричардова духа, -- потому что величіе хотѣло превзойти само себя", и это чрезмѣрное напряженіе силы воли дѣлаетъ этого ужаснаго человѣка истинно трагическою личностью, невольно возбуждающею наше участіе, не смотря на то, что нечестіе его насъ отталкиваетъ.
   Для актера ни одна роль не представляетъ болѣе обширной задачи. Привлекательность и высота этой задачи заключается вовсе не въ томъ, что актеръ, какъ думаетъ Стивенсъ, долженъ являться здѣсь поперемѣнно то героемъ, то любовникомъ, то государственнымъ человѣкомъ, то шутомъ, то лицемѣромъ, то закоренѣлымъ злодѣемъ, то кающимся грѣшникомъ; не въ томъ, что ему приходится переходить отъ напряженнѣйшей страсти къ самому фамильярному тону разговора; отъ выраженія полнаго довѣрія -- то къ сильной рѣчи воина, то къ хитрости дипломата, то къ краснорѣчію вкрадчиваго любовника; не въ томъ, что эта рать представляетъ богатѣйшій матеріалъ для рѣзкихъ переходовъ, для тончайшихъ оттѣнковъ игры, для выставленія на показъ всего искусства мимики и дикціи, а въ томъ, что актеру приходится здѣсь среди многоразличныхъ тоновъ отыскать одинъ основный, руководящій гонъ, который связываетъ все это разнообразіе въ одно цѣлое. Поэтъ внесъ въ свою драму многія черты изъ хроники, но въ существенномъ онъ сдѣлалъ коренныя измѣненія. Хроника склоняется къ тому, чтобы представить лицемѣріе какъ природную черту характера Ричарда, а жестокость какъ слѣдствіе холоднаго политическаго расчета; напротивъ того поэтъ представилъ, что ему врождена склонность ко всему дикому, и что притворство есть только средство, внушенное ему его честолюбивыми расчетами. Рѣшительные монологи въ Генрихѣ VI и начальные монологи въ нашей пьесѣ дѣлаютъ это несомнѣннымъ. Поэтъ, вѣроятно, съ намѣреніемъ поставилъ всю роль Ричарда въ противуположность съ ролью Генриха V, что составляетъ особенный интересъ для художника. Въ молодыхъ своихъ лѣтахъ принцъ Генрихъ ведетъ дикую и пустую жизнь, вслѣдствіе натиска молодой кипучей своей природы, и почти невольно, безъ всякаго особеннаго притворства, скрываетъ свои благороднѣйшія стороны; онъ слѣдуетъ своимъ мѣщанскимъ наклонностямъ-предаваться низкимъ забавамъ, и въ тоже время, съ полнымъ сознаніемъ рѣшается оставить эту роль впослѣдствіи, когда сдѣлается королемъ. Ричардъ, напротивъ того, при суровости своей натуры, вызванный судьбами на ту дорогу, гдѣ ему приходится въ битвахъ дѣйствовать болѣе для своего рода, нежели для своей личной пользы, и гдѣ онъ имѣетъ возможность сдѣлаться, если не любимымъ всѣми, то все таки человѣкомъ, достойнымъ уваженія, -- Ричардъ, при первомъ случаѣ, когда прервалась его дѣятельная жизнь, задумываетъ перемѣнить свою воинственную роль на роль дипломата и интригана, потому что эта дѣятельность можетъ привести его въ престолу. Обѣ эти личности представляютъ для актера въ высшей степени достопримѣчательныя и въ тоже время крайне-противуположныя роли. Въ Генрихѣ нѣтъ никакого актерства: онъ образецъ откровенной мѣщанской натуры, а Ричардъ -- Протеи въ искусствѣ принимать на себя различные виды; онъ самъ себя называетъ Росціемъ, когда изумительнымъ своимъ актерствомъ достигаетъ короны.
   Лишь только мы поймемъ этотъ характеръ и отыщемъ его нравственное средоточіе, мы поймемъ средоточіе и основную мысль всей пьесы, потому что Ричардъ самъ и составляетъ ея средоточіе. Это исключительно-выдающееся положеніе Ричарда и его высоко-трагическая натура, придали этой драматической хроникѣ характеръ чистой трагедіи: всѣ лица этой пьесы, какъ и въ самыхъ свободныхъ трагедіяхъ Шекспира, приведены во внутреннее соотношеніе съ главнымъ лицомъ и, съ главною идеею пьесы, между тѣмъ, какъ особенность историческихъ пьесъ состоитъ обыкновенно въ томъ, что въ нихъ событія и дѣйствія распредѣляются между болѣе разъединенными группами дѣйствующихъ фигуръ, между которыми не вездѣ видна та тѣсная связь, какая видна между характерами свободно созданныхъ, не скованныхъ историческимъ матеріаломъ пьесъ. Если мы примемъ личность Ричарда за исходную точку, и въ связи съ нею станемъ разсматривать прочія фигуры пьесы, то мы легко откроемъ нить идей, которая всѣ ихъ связываетъ между собою.
   Нечеловѣческой силѣ Ричарда противупоставлены во-первыхъ женщины во всей ихъ женственной слабости. Анна, за которую онъ сватается въ началѣ пьесы, своею бренною женственностію, остающеюся безъ всякой подпоры, должна возбуждать въ насъ не столько презрѣніе, сколько состраданіе. Она чувствуетъ ненависть и выходитъ за-мужъ; она проклинаетъ ту, которая становится женою того человѣка, который убилъ ея перваго мужа, -- и сама подвергается этому проклятію, а потомъ, ставъ женою Ричарда, она вступаетъ въ союзъ противъ него, съ его врагами. "Такимъ образомъ", говоритъ сочинитель стихотворенія: духъ Ричарда, -- "любовь и вѣрность женщины всегда въ опасности, что ихъ запятнаетъ или время, или мужчина," Не часто писатели отваживались изображать такія сцены, какую представилъ здѣсь нашъ поэтъ. Передъ нами происходитъ здѣсь въ высшей степени неправдоподобная сцена, гдѣ Анна играетъ главную роль, и несмотря на то, что ея характеръ ничѣмъ не подготовленъ и не заявленъ былъ зрителю ранѣе, -- въ этой сценѣ должны проявиться мгновенно въ самыхъ неестественныхъ сочетаніяхъ: и суетность, и само- недовольство, и слабость. Эта роль похожа на трагическую роль эфесской матроны, которая впрочемъ не представляетъ ли принужденности, ни невѣроятности. Не слѣдуетъ однакоже упускать изъ виду то обстоятельство, что убіеніе ея родственниковъ могло быть до нѣкоторой степени извиняемо неизбѣжностью зла, причиняемаго войною и необходимостью отвращать это зло. Надо принимать также въ расчетъ и необыкновенную степень притворства, которое можетъ обмануть даже самаго опытнаго мужчину. Вотъ почему актеръ, играющій Ричарда, долженъ явиться въ сценѣ сватовства болѣе актеромъ, нежели влюбленнымъ, но доводить это до такого предѣла, гдѣ бы могъ обмануться даже самый посвященный изъ зрителей. Далѣе, надлежитъ взвѣсить, какое особенное впечатлѣніе можетъ производить покаяніе и раскаяніе въ устахъ храбраго воина, и какъ потому извинительна въ этомъ случаѣ слабость женщины, которой нравится ужь одна мысль, что она можетъ поддержать и спасти такого кающагося грѣшника; надо помнить, что непривычная кротость неистоваго человѣка дѣйствуетъ на насъ втрое сильнѣе, нежели незлобіе человѣка слабаго; наконецъ слѣдуетъ припомнить себѣ тѣ историческіе примѣры нашего времени, гдѣ женщины, исполненныя нѣжности, выходили замужъ чуть ни за дикарей, въ надеждѣ хоть дома укрощать суровость мужчины.
   Что Шекспиръ не чувствовалъ никакого стѣененія совѣсти, когда писалъ эту сцену, видно изъ того, что онъ повторилъ ее еще разъ въ концѣ пьесы, когда онъ представляетъ сватовство Ричарда за дочь той женщины, которая чувствуетъ къ нему смертельную ненависть: Ричардъ передъ самого матерью разыгрываетъ такую сцену. Еще разъ клянется Ричардъ, что онъ совершилъ всѣ свои злодѣянія только изъ любви къ той, за которую сватается; еще разъ разыгрываетъ онъ роль кающагося и указываетъ на лучшее будущее, еще разъ прельщаетъ онъ мать видами на то, что ея дочь вступитъ на престолъ, и успѣваетъ убѣдить ее тѣмъ, что она своимъ согласіемъ сдѣлаетъ много добра для государства; этому содѣйствуетъ впрочемъ, какъ замѣчаетъ хроника, и страхъ передъ такимъ человѣкомъ, который мститъ, гибелью тѣмъ, кто не соглашается исполнить его желаніе.
   Послѣднее обстоятельство ставитъ Елизавету въ болѣе благопріятное отношеніе къ нравственности, нежели Анну, потому-что за Анну онъ сватался еще тогда, когда не достигъ еще того всемогущества, какимъ обладалъ впослѣдствіи. Впрочемъ есть и еще болѣе важный пунктъ, который отнимаетъ у васъ право считать эту вторую сцену за простую копію первой. Елизавета въ то же самое время обѣщаетъ руку той же дочери претенденту Ричмонду, потомку Ланкастера, который впослѣдствіи этимъ бракомъ примиряетъ, и соединяетъ алую и бѣлую розу. Такимъ образомъ Елизавета обманываетъ всесвѣтнаго обманщика, и на случай неудачи предпріятій Ричмонда обезпечиваетъ для своей дочери тронъ. Вотъ до чего простирается женственная слабость, свойственная ей лично и свойственная ей какъ матери; но съ другой стороны она не въ меньшей мѣрѣ обладаетъ и тѣмъ глубоко-искреннимъ притворствомъ, которое такъ свойственно женской натурѣ и уживается въ ней вмѣстѣ съ нѣкотораго рода простосердечіемъ. Эту противуположность между Ричардомъ и Елизаветой Шекспиръ уловилъ необыкновенно удачно. Она слаба: родственникамъ легко настроить ее ко всякой ненависти, ко всякому семейному разладу; но она въ тоже время и добра, кротка въ самой крайней горести: она не способна проклинать, хотя и желала-бы научиться этому у Маргариты, И вотъ при этой добротѣ и слабости она съумѣла перехитрить злого и сильнаго человѣка, который истребилъ ея родъ, и все это потому, что она умна и дальновидна: не даромъ она мать столь родственнаго ей по духу Іорка; она съ самаго начала разгадала Глостера; она еще въ паденіи Риверса предъузнала погибель всего своего семейства, -- и вотъ тутъ-то она задумываетъ планъ (что извѣстно и изъ исторіи) -- примирить въ лицѣ Ричмонда іоркскій и ланкастерскій домъ, и оказывается душою всего заговора, который рѣшаетъ паденіе Ричарда.
   Совершенно подходитъ къ ней по слабости -- король; но зато въ отношеніи дальновидности онъ составляетъ ей рѣшительную противуположность. Онъ, и братъ его Кларенсъ, по ихъ довѣрчивому простосердечію, составляютъ рѣшительный контрастъ коварному брату, который губитъ ихъ обоихъ другъ черезъ друга. Точно также довѣрчивы и беззаботны родственники королевы: это -- корыстолюбивое, новопожалованное дворянство, высокомѣрное, презрительное: они смиряются только передъ грубымъ Глостеромъ, и -- попадаютъ въ разставленныя имъ сѣти. Еще рѣзче вырисовывается, въ противуположность Ричарду, простосердечіе Гастингса. Онъ вѣренъ, чистосердеченъ, болтливъ, откровененъ, постоянно въ безмятежномъ, счастливомъ настроенія духа; нѣсколько вольныхъ нравовъ, но совершенно чуждъ всякаго недовѣрія. Онъ довѣряетъ Кетсби такъ же, какъ и Ричарду, do ne даетъ себя смутить ни снамъ, ни предостереженіямъ; съ неосторожною радостью онъ торжествуетъ паденіе своихъ враговъ, между тѣмъ какъ ему угрожаетъ та же участь. Вполнѣ довѣряя Глостеру, онъ намѣренъ подать за него голосъ въ совѣтѣ, въ то время, какъ тотъ почти обрекъ его смерти за то, что онъ, по свойственной ему постоянной откровенности и неспособности въ притворству, сказалъ, что голова Ричарда опозорила бы корону. Вся сцена, гдѣ происходитъ это (III, 4), даже въ характеристическихъ частностяхъ, заимствована изъ хроники. Напротивъ того, положенія, въ которыя поставленъ Бракенбюри, суть собственный вымыслъ Шекспира; въ хроникѣ онъ играетъ совершенно другую роль, нежели въ трагедіи. Онъ пассивнымъ образомъ, какъ Кетеби, Тпррель -- активно, содѣйствуетъ исполненію замысловъ Ринарда, которые безъ такихъ послушныхъ орудій никогда не могли-бы такъ легко выполняться. Все это -- наемные лицемѣры, которые по первому намеку готовы взять на себя какую угодно роль, вертятся туда, куда подуетъ вѣтеръ; они, какъ Бракенбюри, напримѣръ, вовсе и не спрашиваются со своимъ сердцемъ, не пытаютъ своей чести и совѣсти, -- не хотятъ провиниться "имѣніемъ собственнаго мнѣнія", а безсовѣстно и жестокосердо предоставляютъ все на произволъ судьбы: пусть будетъ, что будетъ. Болѣе тонкое орудіе Глостера -- Букингамъ. Онъ совершенно подходитъ къ нему какъ нѣсколько болѣе блѣдный снимокъ съ его честолюбія и лицемѣрія. У него есть свои мелкіе предметы честолюбія, какъ у Ричарда -- крупные, и онъ хочетъ пользоваться Ричардомъ, какъ орудіемъ для достиженія своихъ цѣлей, подобно тому какъ тотъ расчитываетъ на него, какъ на свое орудіе. Ричардъ помогаетъ ему устранить тѣхъ, которые заслоняютъ ему дорогу -- родственниковъ королевы, а Букингамъ притворно съ ними мирится, и подъ эгидою такого миролюбія готовитъ имъ смерть. За то онъ помогаетъ въ свою очередь Ричарду очистить дорогу къ трону, и все это съ одинаковымъ искусствомъ. Онъ воображаетъ себя настоящимъ актеромъ, у котораго всегда есть въ запасѣ и угрожающій взглядъ, и принужденная улыбка: онъ помогаетъ Ричарду морочить гражданъ и разыгрываетъ съ нимъ вмѣстѣ комедію въ Байнардсъ-Кастлѣ. Онъ кажется лишь по-немногу -- вовлекаемымъ въ козни Глостера: сама Маргарита считаетъ его вначалѣ за невиннаго; ея проклятія не трогаютъ его; онъ не вѣритъ проклятіямъ такъ же, какъ и Глостеръ притворяется, что не вѣритъ имъ; но ему приходится научиться имъ вѣрить. Отставая отъ Ричарда во всемъ: и въ худомъ, и въ хорошемъ, онъ содрагается передъ убійствомъ, котораго тотъ отъ него требуетъ. Будучи опечаленъ тѣмъ, что долго не получаетъ той награды, которую Ричардъ обѣщалъ ему за помощь, онъ теряетъ способность къ дальнѣйшему притворству; между тѣмъ, какъ Глостеръ при подобномъ-же недовольствѣ на Гастингса, умѣетъ казаться особенно довольнымъ и веселымъ. Наконецъ въ противуположность Букингаму поставленъ Станлей, настоящій вкрадчивый лицемѣръ: онъ побѣждаетъ Ричарда его же собственнымъ оружіемъ, подобно тому, какъ Елизавета побѣждаетъ его чисто по-женски. Будучи въ родствѣ съ Ричмондомъ, онъ ужъ съ самаго начала имѣетъ причины быть осторожнымъ. Изъ врага королевы Елизаветы онъ сдѣлался ея другомъ -- ради общей цѣли; онъ всюду оглядывается зоркимъ глазомъ; онъ предостерегаетъ, хоть и безполезно, Гастингса; онъ продолжительное время поддерживаетъ сношенія съ Ричмондомъ, и притомъ самымъ незамѣтнымъ образомъ, посредствомъ одного священника. Сама исторія находитъ это непонятнымъ, какъ Ричардъ, точно ослѣпленный Богомъ, не заковалъ этого подозрительнаго человѣка. Шекспиръ отлично попытался объяснить это, надѣливъ Станлея такою-же хитростію, какою обладала Глостеръ. Какъ Глостеръ старался скрыть отъ Греевъ свои тайные происки, лишь только замѣтилъ въ нихъ нерасположеніе къ себѣ, такъ Станлей повсюду старается казаться самымъ бдительнымъ сторожемъ всѣхъ плановъ Ричмонда: онъ первый приноситъ извѣстіе Ричарду о бѣгствѣ Дорсета къ Ричмонду; онъ передаетъ ему вѣсть о высадкѣ Ричмонда; онъ оставляетъ ему въ заложники своего сына, рискуетъ въ крайнемъ случаѣ самою дорогою для него жизнію, только-бы до конца сыграть ту лживую роль, которая принесетъ ему корону, лишатъ Ричарда и царства, и жизни. Ричмондъ есть единственная чистая личность, которая возвѣщаетъ о лучшихъ временахъ. Чтобы прославить дѣла королевы Елизаветы, этого родоначальника дома Тьюдоровъ, поэту нашему не нужно было употреблять много усилій, послѣ того, какъ онъ выставилъ въ возможно-мрачномъ свѣтѣ противника его, Ричарда. Благочестивый вождь Господень былъ такъ же, какъ и принцы, сыновья Эдуарда, во время удаленъ изъ этой ужасающей придворной обстановки: благословеніе Генриха VI почило на немъ. Принцы, напротивъ того, пали жертвою ужаснаго времени. Объ этомъ мы еще выскажемъ нѣсколько замѣчаній ниже, когда мы будемъ разбирать короля Іоанна. Обрисовка обоихъ мальчиковъ есть такое мастерское произведеніе, что оно не возможно было бы ни для какого Марлова или Грина. Какими простыми, немногосложными чертами изображена въ принцѣ валлійскомъ та даровитость, которая обѣщаетъ въ немъ совершеннаго человѣка. Сколько нѣжнаго чувства и сколько скромности въ его словахъ о смерти отца и его титулѣ. А въ этомъ укоризненномъ вопросѣ, обращенномъ къ брату ("нищій?") -- какой тонкій намекъ на приличіе! А въ его отвѣтѣ Глостеру, что онъ не боится ни какихъ дѣтей и на за какихъ дѣтей, которые умерли -- какая осторожность и вмѣстѣ съ тѣмъ какая острота ума въ подобномъ трехъсмысленномъ выраженіи? И съ другой стороны, въ какой противуположности стоитъ ловкое остроуміе смѣлаго, развитаго не по лѣтамъ, даровитаго Іорка, который съ такимъ тонкимъ чувствомъ самъ смягчаетъ свою колкость и добродушно притупляетъ ея жало. Въ обоихъ, можно сказать, противуположныя свойства -- лицемѣрія и беззаботной откровенности уменьшены до такихъ качествъ, которыя и человѣчны, и вполнѣ естественны: въ Эдуардѣ "го доведено до осмотрительности и осторожности, -- въ Іоркѣ до стремленія высказываться, которое хоть и съ трудомъ можетъ удержаться отъ смѣлаго порыва, но все таки умѣетъ смягчить свою рѣзкость,-- такъ что обѣ эти фигуры стоятъ въ тонкомъ отношеніи къ главной идеѣ пьесы.
   Разсмотрѣвъ на ряду съ Ричардомъ всѣ эти личности, начертанныя или въ противуположность ему, или поставленныя на одну съ нимъ доску, мы, можетъ быть, придемъ къ тому заключенію, что всѣ онѣ, вмѣстѣ взятыя, не достаточно сильны, чтобы составить противовѣсъ чрезмѣрно-сильной героической натурѣ Ричарда. И дѣйствительно, поэтъ отыскалъ еще болѣе могучую силу, которая могла бы зорко слѣдить за коварными шагами этого землероющаго вепря, и идти наперекоръ его дѣйствіямъ; поэтъ противопоставилъ возрастающему благоденствію Ричарда падшее счастіе, его глубокому лицемѣрію -- полную неосмотрительность, ежеминутно обнаруживающую тайны; его кровожадности -- беззаботность, которая насмѣхается надъ смертью. Мы разумѣемъ здѣсь личность той Маргариты, вдовы короля Генриха VI-го, которая пришла нѣкогда нищею въ Англію, посѣяла тамъ всевозможныя бѣдствія, навлекла на себя всякія несчастія и всеобщую ненависть, и наконецъ изгнанная возвращается такою же пищею, какъ и прежде, во Францію. Прежде, чѣмъ привести это въ исполненіе, ненавидимая всѣми, она остается на нѣкоторое время среди ненавистнаго ей общества (это вымыслъ нашего трагика, который былъ нуженъ ему для его творческихъ цѣлей), остается для того, чтобы быть свидѣтельницей того трагическаго конца, который ожидаетъ всѣхъ прочихъ дѣятелей, между тѣмъ, какъ сама она уже удалилась со сцены. Обнищалая, съ замершимъ въ ней честолюбіемъ, она смѣло противится опасностямъ и смерти, которыя грозятъ ея пребыванію въ Англіи. Будучи вовсе неспособна владѣть собою, она вторгается въ кругъ своихъ враговъ, и тутъ, не желая нисколько скрывать, что у ней на душѣ, въ безсильной запальчивости, съ безразсудною откровенностью и притомъ съ пророческою яростію она мечетъ свои безпощадные упреки, свои неопровержимыя и смѣлыя истины, свои ужаснѣйшія проклятія -- какъ громогласная труба суда Божія -- на все падшее человѣчество, которое ее окружаетъ. И эти слова Маргариты имѣютъ болѣе силы, нежели кровавыя дѣла и происки Ричарда; ея алчность мести находитъ себѣ болѣе удовлетворенія, нежели жажда возвышенія, которая томитъ Ричарда. Старый Іоркъ (въ Генрихѣ VI) нѣкогда проклялъ ее, когда она совершила несвойственное женщинѣ ужасное злодѣяніе, -- подала ему платокъ свой, обмоченный въ. крови его сына Рутланда. Это проклятіе сбылось надъ ней, когда она лишилась трона, супруга и сына, котораго закололъ Ричардъ, и при паденіи котораго были участниками-зрителями всѣ эти Риверсы, Греи, Гастингсы и Букингэмы. Но въ этотъ день сила проклятія Іорка перешла на нихъ, и мстительная душа Маргариты жаждетъ одного только, чтобы проклятіе исполнилось надъ ея врагами. Разнообразныя бѣдствія, которыя постигаютъ ея враговъ, услаждаютъ ея собственное горе: она желала-бы освободить свою утомленную голову изъ подъ ига злополучія, только-бы передать это злополучіе ненавистной Елизаветѣ. Выше, при разборѣ. Генриха VI, мы замѣтили, что и хроника при описаніи смерти сына Маргариты сдѣлала замѣчаніе, что всѣ присутствующіе испили впослѣдствіи ту же чашу "вслѣдствіе заслуженнаго возмездія и достойнаго наказанія Божія". Этотъ, судъ Божій воплощенъ въ лицѣ этой страшной Маргариты и въ ея проклятіяхъ: Немезида изрекаетъ ея устами свои ужасныя пророчества. Шекспиръ представилъ съ поразительною ясностію, яркостію и разнообразіемъ эти проклятія, неоднократно повторяемыя, и выполненіе ихъ. Маргарита изрекла проклятіе надъ всѣми участниками въ убійствѣ ея сына, и оно дѣйствительно исполняется надъ ними всѣми: оно исполняется надъ умирающимъ Эдуардомъ; оно исполняется надъ Кларенсомъ, который сдѣлался клятвопреступникомъ, когда обѣщался биться за Ланкастера; оно исполняется надъ Гастингсомъ, который лживо поклялся въ примиреніи передъ умирающимъ Эдуардомъ, оно исполняется надъ Елизаветой, которая остается пустою тѣнью самой себя, лишившись братьевъ, супруга и почти всѣхъ своихъ дѣтей. На Букангама проклятіе падаетъ только въ видѣ предостереженія, потому что онъ покуда еще невиненъ. И мало того, что Маргарита изрекаетъ на всѣхъ эти проклятія, -- большая часть дѣятелей: Букингамъ, Гастингсъ, Анна, давая свои грѣховные обѣты, призываютъ на себя сами проклятіе, и когда оно надъ ними сбывается, то всѣ невольна вспоминаютъ о первоначальномъ источникѣ злыхъ предреченій.
   Надъ Ричардомъ скопляется всего болѣе проклятій; надъ нимъ они всего выразительнѣе сбываются, и даже самъ онъ въ минуту своего неукротимаго упорства (IV, 4) призываетъ проклятіе на свою голову. Мало того: его родная мать, герцогиня іоркская, поставленная посрединѣ между Елизаветою и Маргаритой, и обнаруживающая поперемѣнно то пылкость одной, та кроткую сосредоточенность другой, смотря по времени и поводу, -- даже родная мать Ричарда говоритъ ему (IV, 4), что ея мольбы будутъ на сторонѣ его враговъ, и желаетъ, чтобы ея проклятія въ минуту битвы тяготили-бы его болѣе, нежели его вооруженіе. Изъ этого одного проклятія поэтъ сдѣлалъ превосходное употребленіе въ сценахъ, изображающихъ босвортскую битву, -- и въ этомъ гораздо болѣе достоинства, нежели во всемъ остальномъ, что поэтъ извлекъ изъ этихъ проклятій... Не вспоминая даже о злыхъ пожеланіяхъ своей матери, Ричардъ чувствуетъ (V, 3), что шлемъ тяготитъ его голову, и онъ велитъ сдѣлать его полегче; копья кажутся его рукѣ слишкомъ тяжелыми, и онъ обмѣниваетъ ихъ на болѣе легкія. Это лучше, нежели частое повтореніе множества проклятій и постоянно буквальное ихъ исполненіе; проклятіе, мгновенно вырвавшееся изъ устъ раздраженной матери по данному поводу, производитъ болѣе сильное дѣйствіе, нежели постоянно льющійся нотокъ проклятій въ устахъ мстительной Маргариты. Но можно охуждать излишество и частое повтореніе одного и того же, а не самое дѣло. Мы должны остерегаться стать на сторону тѣхъ критиковъ, которые считаютъ нелѣпымъ появленіе Маргариты и ея ругательства, обращенныя къ придворнымъ, такъ же какъ и сцену ричардова сватовства среди улицы. Но явленіе Маргариты, ея выразительныя проклятія и выполненіе ихъ, все это составляетъ весьма умно-расчитанный контрастъ, все это введено сюда съ весьма умнымъ намѣреніемъ. Чѣмъ скрытнѣе дѣйствовали лицемѣры, тѣмъ очевиднѣе, тѣмъ осязательнѣе должна была постигать ихъ кара; противу скрытности и обмана людскаго должно было тѣмъ яснѣе выступать возмездіе Божіе; нечестивцы, которые думали обмануть самое небо, которые не вѣрили въ отмщающую силу и проклятіе, заключающіяся въ самомъ злодѣяніи, такіе нечестивцы должны были почувствовать на себѣ карающую руку "вѣчной правды". Букингамъ, идя на казнь, говорилъ: "Всевидящій, надъ которымъ я кощунствовалъ, обратилъ мою лицемѣрную молитву на мою же голову, и послалъ мнѣ на самомъ дѣлѣ то, о чемъ я просилъ его въ шутку". И надъ головою самого Ричарда разразилось его же собственное проклятіе, которое онъ шутливо на себя призывалъ.
   

РИЧАРДЪ II.

   Бремя сочиненія Ричарда II почти опредѣлено нами выше: мы предполагали, что онъ написанъ вскорѣ послѣ Ричарда Щ. Патетическія мѣста, даже одно мѣсто (V, 3), гдѣ трагическій предметъ изображенъ съ юмористическимъ оттѣнкомъ, -- изложены риѳмованными по-парно стихами; въ этой трагедіи встрѣчаются еще перемежающіяся риѳмы и аллитераціи. Если сравнивать эту пьесу съ Ричардомъ III, то она по своей глубокомысленной основѣ, по мастерской обрисовкѣ характеровъ, по развитію историческаго сюжета, окажется даже нѣсколько выше Ричарда III. Оставляя въ сторонѣ ея сценическій эффектъ, намъ кажется справедливымъ мнѣніе Кольриджа, который говоритъ, что Ричардъ II первая и изумительнѣйшая изъ чисто-историческихъ пьесъ Шекспира, въ которыхъ исторія составляетъ сюжетъ, а не обусловливаетъ только, какъ это мы видимъ въ Генрихѣ IV. Историческія событія, которыя заключаетъ въ себѣ Ричардъ II, простираются отъ сентября 1398 года до февраля 1400. Все существенно-фактическое строго заимствовано изъ хроники Голнишеда; если гдѣ и дозволяетъ себѣ Шекспиръ нѣкоторыя вольности, такъ это въ тѣхъ чисто-внѣшнихъ мелочахъ, которыхъ онъ нигдѣ не щадилъ, когда ему приходилось жертвовать ими для цѣлей художественныхъ.
   И этой пьесѣ Шекспира была драматическая предшественница, но только она намъ не извѣстна. Мы знаемъ только изъ словъ нѣкоего доктора Формана, что въ 1611 году была представлена на шекспировой сценѣ пьеса: Ричардъ II, которая, судя по нѣкоторымъ намекамъ на ея содержаніе, изображала первые годы царствованія Ричарда, и еще болѣе изобиловала и фактами и кровью, нежели трагедія Шекспира. Весьма любопытный историческій случай связанъ съ этою пьесой. Когда графъ Эссексъ, для устраненія своихъ враговъ отъ трона королевы, задумалъ въ 1601 году подстрекнуть гражданъ Лондона къ возстанію, его соумышленники: сэръ Джилли, Меррикъ и другіе приказали давать на улицахъ и въ разныхъ домахъ трагедію: Ричардъ II, чтобы разгорячить ума передъ самымъ исполненіемъ заговора. Елизавета узнала объ этихъ представленіяхъ, и въ одномъ разговорѣ, назвавъ себя Ричардомъ II, намекнула на то, что она поняла, къ чему клонились эти представленія. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что пьеса, употребленная для такой возмутительной цѣли, была именно -- тотъ древнѣйшій Ричардъ II, потому что хотя шекспирова пьеса и представляетъ картину революціи, но революцію такого кроткаго свойства, и притомъ возбуждаетъ такое сочувствіе къ низлагаемому королю, въ особенности въ сценѣ низложенія, что она оказывается совершенно непригодною для революціонной цѣли.
   Хотя сцена низложенія Ричарда въ IV актѣ и была написана Шекспиромъ съ самаго начала, но она не была напечатана въ изданіяхъ, предшествовавшихъ 1601 году и, конечно, не была играна въ царствованіе Елизаветы. Впрочемъ нѣтъ ничего естественнѣе, какъ то, что практическій характеръ подобныхъ историческихъ пьесъ, въ томъ числѣ и пьесъ Шекспира, внушалъ современникамъ мысль дѣлать изъ нихъ подобное употребленіе. Въ прошломъ столѣтіи давали шекспирова Ричарда II какъ разъ въ то время, какъ англійское купечество настаивало въ 1744 году на необходимость войны съ Испаніею, а Робертъ Вальполь противился этой народной политикѣ: всѣ мѣста, гдѣ идетъ рѣчь о томъ, что король находится какъ-бы въ плѣну у своихъ льстецовъ, были относимы къ Вальполю, и ихъ встрѣчали громкими криками, а всѣ мѣста о банкротствѣ низложеннаго короля были выслушиваемы съ гробовымъ, почтительнымъ молчаніемъ.
   Чтобы понять до основанія Ричарда II, надо читать его подъ рядъ съ Генрихомъ IV и Генрихомъ У. Самыя тонкія черты, необходимыя для пониманія характеровъ и дѣйствій въ первой пьесѣ этого ряда, помѣщены въ третьей и четвертой пьесѣ, можно даже сказать -- съ намѣреніемъ скрыты въ этихъ мѣстахъ. Главная личность четвертой пьесы, Генрихъ V, уже упоминается въ первой, въ Ричардѣ: тутъ уже есть характеристика его безпорядочной молодости, въ такое время, когда ему было еще только двѣнадцать лѣтъ. Личность герцога Омерля, который въ Ричардѣ играетъ не блистательную роль, снова въ тихомолку вводится поэтомъ въ число дѣйствующихъ лицъ Генриха V, и на немъ исполняется мольба его матери, спасшей его отъ казни за измѣну и молившей Бога (Р. V, 3), чтобы ея "прежній сынъ сдѣлался новымъ": онъ дѣйствительно является новымъ человѣкомъ, выростаетъ нравственно въ героическій вѣкъ, и умираетъ геройскою смертью при Азинкурѣ. Вотъ какими тончайшими извилистыми нитями сплетены въ одно цѣлое эти четыре пьесы; другія столь же тонкія отношенія ставятъ ланкастерскую тетралогію въ противуположность съ тетралогіею іоркскою. Отъ поэта не ускользнуло сходство историческихъ событій въ возвышеніи и паденіи обоихъ этихъ домовъ, и если бы онъ обработалъ драматически исторію іоркскаго дома послѣ ланкастерской, какъ оно и слѣдовало по хронологическому порядку, то онъ имѣлъ бы возможность еще тоньше и рѣзче обрисовать отношенія и сходство въ обоихъ сюжетахъ. Ричардъ II является въ донкастерской тетралогіи тѣлъ же, чѣмъ Генрихъ VI въ іоркской. Въ обѣихъ пьесахъ мы видимъ, что молодой государь, не лишенный прекрасныхъ человѣчественныхъ качествъ, будучи окруженъ дядями и притязательными опекунами, любимцами и клевретами, доводитъ до погибели свое королевство: оба лишаются своего наслѣдственнаго престола происками узурпаторовъ, и умираютъ насильственною смертью въ темницѣ. Болингброкъ подкапываетъ тропъ Ричарда почти тѣмъ же способомъ, какъ Іоркъ подкапываетъ тропъ Генриха VI; одинъ погибаетъ отъ вѣроломства, прежде нежели успѣваетъ достигнуть своей честолюбивой цѣли; другой счастіемъ и заслугой достигаетъ своей цѣли, и удерживаетъ за собою престолъ достойнымъ правленіемъ и чистосердечнымъ раскаяніемъ. Но возмездіе грозитъ и тому, и другому узурпаторскому дому: раздоръ царствуетъ въ семействѣ Генриха IV, также какъ и между сыновьями Іорка при Эдуардѣ IV. Напослѣдокъ только судьбы обоихъ домовъ раздѣляются въ рѣзкой противуположности, на которую мы намекали выше. Изъ среды зловѣщихъ семейныхъ раздоровъ ланкастерскаго дома возникаетъ тотъ Генрихъ V, который среди безпутствъ своей молодости, вдругъ замышляетъ великій и благородный планъ -- возвратить англійскому трону тотъ блескъ, которымъ онъ пользовался при Эдуардахъ; а между тѣмъ изъ іоркскаго дома возникаетъ тотъ Ричардъ III, который среди славнаго воинственнаго своего поприща замышляетъ проложить себѣ дорогу къ трону цѣпью всяческихъ пороковъ и преступленій. Тамъ великій правитель заставляетъ своими добродѣтелями забыть на короткое, но славное время нечестіе Ланкастера; а здѣсь кровожадный тиранъ покрываемъ крайнимъ безславіемъ и стыдомъ весь іоркскій домъ, и доводитъ его до погибели. И если нельзя не признать нѣкотораго внѣшняго параллелизма въ развитіи обоихъ этихъ историческихъ сюжетовъ, то слѣдуетъ вспомнить и о той общей мысли, которую проводилъ Шекспиръ въ обѣихъ тетралогіяхъ, и на которую мы не разъ намекали выше. Можно сказать, что въ Генрихѣ IV -- руководящая, по крайней мѣрѣ выдающаяся мысль есть борьба заслуги и права на неутвердившуюся еще корону. Въ Ричардѣ III эта мысль вытѣснена идеею болѣе нравоучительнаго характера, въ ущербъ чисто-историческому характеру этой пьесы; здѣсь напротивъ того, въ Ричардѣ II, эта мысль вытекаетъ во всей политической чистотѣ изъ историческаго матеріала; здѣсь поэтъ воспринимаетъ ее совершенно самостоятельно, и задумываетъ воспользоваться ею и вмѣстѣ историческимъ матерьяломъ для созиданія такого высокаго и совершеннаго поэтическаго произведенія, какое только можетъ выросли на исторической почвѣ.
   Ричардъ II былъ сынъ Чернаго принца {*}, храбраго первенца между дѣтьми Эдуарда III, По историческому преданію онъ былъ хорошъ собою какъ картина; да и Шекспиръ не безъ намѣренія надѣлилъ его тою прекрасною наружностію, которая, по выраженію Бэкона, "дѣлаетъ легкомысленнымъ того, кто ею украшенъ и кого она привлекаетъ", въ противуположность Ричарду III, который задумываетъ отмстить. природѣ за свое безобразіе. Устами Перси Шекспиръ называетъ Ричарда II сладостною розою, придаетъ ему внѣшнія черты его отца и даже даетъ намъ по временамъ замѣтить и внутреннее сходство его съ отцомъ: въ Ричардѣ проявляется то же, что по словамъ поэта совмѣщалось и въ. принцѣ Черномъ: кротость ягненка съ яростью льва. Перваго изъ этихъ качествъ нельзя не признать въ Ричардѣ: оно очевидно въ тѣхъ знакахъ привязанности, которою онъ пользуется даже въ то время, когда опасно было ее обнаруживать, и въ томъ благоговѣйномъ чувствѣ къ нему, которое проснулось послѣ его смерти въ заклятыхъ его врагахъ. Вторая особенность его характера скрывается болѣе въ разбросанныхъ отдѣльныхъ чертахъ. Онъ является всюду горячимъ жеребенкомъ, легко подстрекаемымъ сильнымъ огнемъ, который скоро перегараетъ. Онъ самъ себя сравниваетъ съ блистательнымъ фаэтономъ, который съ неумѣлою отвагою вздумалъ править упрямыми конями, Въ минуты несчастій въ немъ просыпается, среди скорби, и упорство врожденнаго ему благородства; въ минуту смерти оказывается, что онъ столько же полонъ храбрости, сколько и королевской крови". Но эти прекрасныя качества совершенно стерлись въ немъ; еще въ молодые годы своей жизни, въ началѣ своего правленія, онъ утратилъ добрую славу; онъ окруженъ толпою низкихъ креатуръ и любимцевъ, которые высасываютъ соки государства; своими ласкательствами застилаютъ его слухъ; обольщаютъ его сладострастными пѣснями, дѣлаютъ его властолюбивымъ, надменнымъ и неспособнымъ благодушно выслушать слово укоризны и увѣщанія даже изъ устъ умирающаго дяди. Льстецы эти пріучаютъ его къ пустому блеску и расточительности, окружаютъ его всякою низкою суетою, дѣлаютъ его ничтожнымъ послѣдователемъ пустыхъ итальянскихъ модъ. Въ одномъ мѣстѣ Генриха IV образъ жизни его описывается даже еще подробнѣе, нежели въ нашей пьесѣ. Легконогій Ричардъ, сказано тамъ, прогуливался въ сообществѣ пошлыхъ шутовъ и всегда готовыхъ на отвѣты остряковъ; онъ опошлилъ свой королевскій санъ этимъ обществомъ дураковъ, которые унижали своими шутками его великое имя; онъ наконецъ до того утратилъ свое достоинство, что забавлялся тѣмъ, какъ насмѣшливые мальчишки шутили надъ нимъ, и находилъ остроумными сравненія этихъ безбородыхъ остряковъ. Онъ пріобрѣлъ уличную популярность, и народъ, "ежедневно насыщая имъ свои глаза, такъ пресытился этимъ медомъ,.что наконецъ ужь чувствовалъ отвращеніе къ его сладости". Въ Ричардѣ II Шекспиръ почти вовсе не представляетъ намъ сценъ такого рода; только издалека онъ показываетъ намъ, на какой короткой йогѣ стоятъ съ королемъ и королевой всѣ эти Омерли и Бьюши. Что Шекспиръ нарисовалъ эти веселыя сцены легкомысленнаго обхожденія на заднемъ планѣ, это могло бы показаться недостаткомъ, если бы мы стали разсматривать Ричарда II какъ отдѣльную пьесу; но мы должны вспомнить, что ему приходилось рисовать въ Генрихѣ IV сцены слишкомъ похожія на это, и потому онъ боялся повторенія: оттого-то онъ и пропустилъ въ трагедіи тѣ забавныя картины, которыя такъ умѣстно явились у него въ веселой комедіи. Вмѣсто этихъ сценъ, онъ, но избѣжаніе того, чтобы трагедія изъ отечественной исторіи не подверглась осмѣянію, весьма благоразумно развилъ въ ней трагическую сторону жизни Ричарда. Подстрекаемый своими любимцами, Ричардъ приказалъ умертвить своего благонамѣреннаго дядю Глостера, который, по историческому преданію, думалъ присвоить себѣ протекторатъ надъ молодымъ королемъ. Это заставило остальныхъ дядей: Ланкастера и Іорка опасаться и за себя, хотя, по выраженію хроники, "они скрыли жало недовольства". Увидѣвъ, что его казна, высосанная любимцами, опустѣла, Ричардъ прибѣгаетъ въ насильственнымъ податямъ и наложенію штрафовъ, наконецъ отдаетъ англійское королевство въ аренду своимъ блюдолизамъ, ужъ не какъ король, а какъ помѣщикъ Англіи. Какъ измѣнникъ этой непобѣдимой странѣ, онъ по договорамъ отказывается отъ завоеваній своихъ предковъ. Напослѣдокъ захватываетъ онъ и частную собственность: присвоиваетъ себѣ имѣнія умершаго старика Ланкастера и его изгнаннаго сына. Это возмущаетъ противъ него и простолюдиновъ и высшее дворянство. Этотъ упадокъ истощенной страны, это попраніе правъ, эта опасность, угрожающая собственности, вмѣстѣ съ возстаніемъ Ирландіи и вооруженіемъ знати для собственной защиты, -- все это въ первыхъ двухъ актахъ предвозвѣщаетъ, что сѣмена революціи, посѣянныя совращеннымъ съ пути королемъ, начинаютъ давать всходы. Предвѣстія паденія Ричарда II даютъ себя знать народному чутью въ тѣхъ признакахъ, которые обыкновенно предшествуютъ переворотамъ (II, 4): "богачи хмурятся, а сволочь скачетъ и пляшетъ; первые отъ боязни потерять свои богатства, а послѣдніе въ надеждѣ воспользоваться смутами и войной".
   (* Для поясненія генеалогическихъ отношеній между главными лицами этой и слѣдующихъ пьесъ, мы здѣсь приводимъ генеалогію потомства Эдуарда III, насколько ея личности являются въ нашихъ пьесахъ. Цифры при именахъ сыновей Эдуарда означаютъ ихъ порядокъ по возрасту въ числѣ всѣхъ сыновей Эдуарда.

0x01 graphic

   *) У Шекспира онъ слитъ въ одно лицо съ своимъ дядей сэръ Эдмундомъ Мортимеромъ.}
   Наряду съ разбросанными гамъ и сямъ чертами, намекающими на неспособность короля и его колебаніе между несвоевременнымъ властолюбіемъ и слабостію, поэтъ избралъ и драматически обрисовалъ только одно событіе, къ которому и примыкаетъ собственно катастрофа ричардовой судьбы, а именно рыцарскій поединокъ между Болингброкомъ и Норфолькомъ, которымъ начинается пьеса. Кольриджъ говоритъ объ этой сценѣ, что она кажется вставленною для того только, чтобы заранѣе обрисовать характеры Ричарда и Болингброка. Куртенэ доходилъ даже до такого смѣлаго заключенія, что она вставлена только потому, что Шекспиръ нашелъ ее въ хроникѣ. Но вѣдь Шекспиръ не такъ писалъ свои драмы. Впослѣдствіи, въ своемъ Генрихѣ IV (II, 4, I) онъ даже съ излишнею ясностію высказалъ, что онъ началъ трагедію этою сценою потому, что она составляетъ начало тѣхъ бѣдствій, которыя обрушились на короля Ричарда и на тѣхъ, которые свергли его съ престола. Сынъ Норфолька говоритъ тамъ: "о, въ ту минуту, когда король бросилъ свой жезлъ, тогда рѣшился вопросъ о его жизни и о жизни всѣхъ тѣхъ, которые съ тѣхъ поръ подпали суду и мечу Болингброка!" Во всякомъ случаѣ, эта сцена, какъ ни важна она сама по себѣ, служитъ существеннымъ образомъ къ тому, чтобы обрисовать два главные характера: Ричарда и Болингброка, короля обреченнаго паденію, но все еще сохраняющаго покуда и блескъ свой и могущество, и короля будущаго, но покуда находящагося въ несчастій, изгоняемаго, -- чтобы сопоставить эти двѣ личности въ ихъ первомъ и рѣшительномъ столкновеніи.
   Обличая Норфолька, Болингброкъ издали обставляетъ короля враждебными замыслами. Общественное мнѣніе обвиняетъ короля и его приверженцевъ въ умерщвленіи Глостера; впослѣдствіи ближайшимъ орудіемъ этого дѣла оказывается Омерлэ; на Норфолька падаетъ обвиненіе только въ томъ, что онъ зналъ это и утаилъ, въ чемъ онъ и самъ признаетъ себя виновнымъ; но народная ненависть обрушивается и на него въ равной степени, какъ и на короля. Этимъ положеніемъ дѣлъ Болингброкъ пользуется, какъ мы положительно узнаемъ изъ второй части Генриха IV (IV, I), для того, чтобы питать народную ненависть и снискать себѣ любовь народа тѣмъ, что онъ, Болингброкъ, считаетъ заботу о Ланкастерахъ своимъ священнымъ семейнымъ долгомъ. Онъ знаетъ, что Норфолькъ не виноватъ въ убійствѣ Глостера, но рѣшается столько же смѣло, сколько и расчетливо, вольнодумно потребовать суда Божія, потому что онъ надѣется устранить въ Норфолькѣ единственную крѣпкую подпору короля и въ то же время врага своего семейства. Потомки умерщвленнаго Глостера подстрекали Ланкастеровъ къ отмщенію, потому-что собственная безопасность Ланкастеровъ становилась сомнительною; правда, старый Гаунтъ предоставлялъ мщеніе Богу, но сынъ его, Болингброкъ, полагалъ, что оно вѣрнѣе, когда мщеніе будетъ находиться въ его собственной человѣческой рукѣ. Этотъ почтенный старикъ, которому Шекспиръ придалъ болѣе лѣтъ, нежели онъ имѣлъ въ то время на самомъ дѣлѣ, -- оставилъ своему сыну въ наслѣдство тѣ элементы, изъ которыхъ сложился его собственный, глубоко-скрытный характеръ. Престарѣлый герой носилъ въ душѣ своей заботу о благѣ отечества, и въ часъ смерти его патріотическое чувство до такой степени беретъ перевѣсъ надъ чувствомъ вѣрноподданнаго, что онъ высказываетъ порочному Ричарду, подъ вліяніемъ какого-то высшаго вдохновенія, рѣзкіе упреки за то, что онъ обезобразилъ свое славное отечество, этотъ земной рай. Сокрушеніе о своемъ отечествѣ и сокрушеніе о своемъ изгнанномъ сынѣ свели его въ могилу. Съ патріотическимъ чувствомъ въ немъ, очевидно, смѣшивается чувство семейное и даже себялюбіе; тоже самое сильно развито и въ его сынѣ. Дальновидная семейная политика сына сопровождаетъ и направляетъ всю его жизнь. Его патріотическое чувство прорывается сквозь трогательную жалобу на свое изгнаніе; жалобу, которую весьма основательно находили не только прекрасною, но и вполнѣ англійскою. Къ обѣимъ этимъ чертамъ присоединяется дипломатическая хитрость, которая лежитъ въ самой глубинѣ его характера, и потому ему нѣтъ никакого труда скрывать ее. И эту черту сынъ наслѣдовалъ отъ своего отца. Дѣйствительно, трудно себѣ представить, чтобы благоразумное намѣреніе соединилось съ болѣе тонкою чертою благородства, какъ въ томъ случаѣ, когда старый Гаунтъ подаетъ свой голосъ въ государственномъ совѣтѣ за изгнаніе своего сына, впослѣдствіи столь сокрушающее его сердце, въ томъ намѣреніи, чтобы своимъ строгимъ приговоромъ подвигнуть другихъ къ болѣе снисходительному сужденію. Поэтъ очертилъ намъ и сына точно такимъ-же глубоко-скрытнымъ политикомъ.
   Въ Ричардѣ II онъ является намъ только на одну минуту безъ маски: въ остальныхъ трехъ пьесахъ онъ остается загадкою даже для самаго внимательнаго читателя, пока наконецъ въ смертный часъ свой не раскрываетъ онъ своей души въ наставленія, которое даетъ своему сыну. Совершенно въ такой же загадочной полутмѣ ведена и въ нашей драмѣ вступительная сцена между Болингброкомъ и Норфолкомъ. Намѣренія и побудительныя причины, которыя руководятъ перваго, становятся намъ лежи только изъ послѣдующаго; въ минуту дѣйствія мы не понимаемъ, какія цѣли онъ имѣетъ въ виду; а то, какъ держитъ себя Норфоликъ, еще болѣе затемняетъ дѣло. Голосъ невинности и чести раздается изъ устъ Норфолька, въ особенности при добровольномъ его признаніи, почти въ такой же мѣрѣ, какъ и тогда, когда онъ говоритъ о своей вѣрности королю. Эта вѣрность простирается до того, что онъ не снимаетъ завѣсы съ того преступнаго дѣла, въ которомъ его уличаютъ, даже тогда, когда король "неожиданно" осуждаетъ его на вѣчное изгнаніе, между тѣмъ какъ онъ надѣялся получить вдую награду, а не этотъ позоръ. Да и король осудилъ его, какъ мы узнаемъ впослѣдствіи изъ Генриха IV (II, 4, I), тоже противъ воли, потому только, что на немъ сосредоточилась ненависть народа, между тѣмъ, какъ все увлеченіе народа на сторонѣ Болингброка, который въ минуту отъѣзда обращается съ толпою, какъ снисходительный властелинъ. Слабый Ричардъ, которому Норфолькъ предсказываетъ, что онъ будетъ современемъ раскаиваться въ этомъ дѣлѣ, совершенно не по-королевски изгоняетъ она всю жизнь человѣка, котораго любитъ и который былъ для него вѣрнѣйшею опорой, -- и въ тоже время изгоняетъ на "нѣсколько лѣтъ" того, кого ненавидитъ, чьихъ замысловъ опасается, и чье изгнаніе въ глубинѣ своей коварной души онъ опредѣляетъ на вѣки. Онъ помѣшалъ поединку, тѣхъ, чьей взаимной дружбы онъ опасается еще болѣе: онъ поражаетъ и раздражаетъ своего врага, не сдѣлавши его для себя безопаснымъ. Какъ видна ужъ въ одной этой сценѣ вся безразсудность человѣка съ больною совѣстью, который не умѣетъ быть во время строгимъ, и во время снисходительнымъ! Хроника сводитъ этотъ его правительственныхъ ошибокъ въ слѣдующемъ выраженіи: "въ отношеніи къ друзьямъ своимъ онъ выказывалъ слишкомъ много доброты; въ отношеніи къ врагамъ -- слишкомъ много милости". И то и другое справедливо. Но въ этомъ случаѣ онъ выказалъ еще и непослѣдовательность тѣмъ, что былъ строгъ въ отношеніи своего друга, побоялся власти общественнаго мнѣнія въ томъ, что было не существенно, и пренебрегъ ею тамъ, гдѣ дѣло шло о существенномъ.
   Совершенно въ духѣ этого выраженія хроники, Шекспиръ изъ всего правленія Ричарда II выводитъ политическое нравоученіе въ простой аллегоріи сцены съ садовниками (III, 4). Умный садовникъ старается подпереть тѣ вѣтви, которыя, какъ безпокойныя дѣти, гнутъ своего отца чрезмѣрною тяжестью; онъ отсѣкаетъ верхушки побѣговъ слишкомъ скоро и высоко поднявшихся надъ прочими, и выпалываетъ вредныя травы, которыя безъ толку высасываютъ плодородіе почвы на счетъ полезныхъ цвѣтовъ. Ричардъ, который въ своей ревности къ Глостеру не соблюлъ перваго изъ этихъ трехъ правилъ, въ своей чрезмѣрной милости къ Болингброку пренебрегъ вторымъ, а въ излишней добротѣ къ своимъ клевретамъ, такимъ, какъ Бэготъ и Бьюши, пренебрегъ третьимъ правиломъ, -- Ричардъ видитъ наконецъ паденіе листьевъ: другой выпалываетъ вредныя травы, которыя разрослись подъ обширною сѣнью его короны, и, казалось, питали его, а между тѣмъ только истощали его силы. Если-бъ онъ ходилъ за своимъ королевствомъ, Какъ садовникъ за своимъ садомъ, то онъ поступалъ бы со своими вельможами, какъ садовники съ деревьями, когда они въ извѣстное время надрѣзываютъ кору для того, чтобы дерево не слишкомъ шло въ листъ; онъ обрѣзывалъ бы лишнія вѣтки, а дожилъ-бы до плодовъ, вкусилъ-бы ихъ, -- сохранилъ-бы свою корону.
   А между тѣмъ, онъ дѣлалъ все, чтобы утратить свою корону. Мы видѣли уже безпомощное положеніе короля въ спорѣ между Болингброкомъ и Норфолькомъ. Лишь только устраненъ былъ этотъ раздоръ, умираетъ старый Гаунтъ; ирландское возмущеніе требуетъ рѣшительныхъ мѣръ; у расточительнаго короля нѣтъ денегъ, и вотъ онъ присваиваетъ себѣ имѣніе Ланкастера: это приводитъ на нѣсколько времени въ ярость даже добродушнаго, беззаботнаго, склоннаго къ покою Іорка. Ричардъ отравляется лично въ Ирландію, и оставляетъ правителемъ Англіи раздраженнаго Іорка, самаго слабаго человѣка, какого только можно было выбрать.. Изгнанный Болингброкъ тотчасъ же пользуется случаемъ возвратиться въ опустѣлое королевство, подъ предлогомъ возвратить себѣ законное наслѣдство. Озабоченное дворянство, семья Перси, пробиваются къ нему навстрѣчу; жалкіе друзья короля тотчасъ же доводятъ его дѣло до гибели; неспособный Іоркъ передается Болингброку.
   Когда Ричардъ возвращается изъ Ирландіи, у него почти ничего не остается отъ королевства, кромѣ права на корону. Онъ старается убѣдить себя, -- нисколько впрочемъ не успѣвая въ этомъ, -- что этимъ правомъ онъ можетъ вернуть все остальное. Угрызаемый совѣстью, предчувствуя бѣду, обезсилѣвшій и бездѣйственный, возвращается онъ изъ Ирландіи. Въ привычной своей мечтательности, онъ надѣется, вступая на англійскую землю, что земля будетъ ему сочувствовать, что камни родятъ ему воиновъ, прежде нежели природный король Англіи будетъ побѣжденъ бунтовщиками. Онъ бросается подъ защиту поэтическихъ и религіозныхъ утѣшеній: онъ прячется за охрану своего божественнаго права и значенія: "всѣ воды океана не смоютъ елея съ его помазанной главы; дыханіе мірскихъ людей не въ силахъ низложить избранника Божія". Онъ надѣется на то, что Богъ и небо, охранители права, противъ каждаго болингброкова воина, выставятъ за него по ангелу. Свое царственное значеніе онъ сравниваетъ съ солнцемъ, въ отсутствіи котораго во время ночи свирѣпствуютъ разбойники; но лишь только появится оно на востокѣ въ своихъ блистающихъ лучахъ, разбойники тотчасъ же. въ трепетѣ скрываются. Но поэтъ вскорѣ представляетъ его намъ лицомъ къ лицу съ этимъ разбойникомъ -- Болингброкомъ, -- молча намекая на это сравненіе, и даже самый этотъ Болингброкъ. (III, 3; въ нѣкоторыхъ изданіяхъ впрочемъ эти слова вложены въ уста Іорку) сравниваетъ Ричарда съ солнцемъ, восходящимъ на востокѣ; но только завистливыя облака омрачаютъ его царственный видъ, заслоняютъ ему путь, и ихъ не такъ-то легко разогнать, какъ полагалъ Ричардъ. Именно въ то время, какъ онъ такъ высокомѣрно надѣется въ помощь неба, приходитъ рѣзкое извѣстіе, что не только не явились къ нему на помощь ангелы, но даже и люди отъ него отступились. Тогда въ немъ мгновенно исчезаетъ увѣренность въ своемъ правѣ. Но онъ опять такъ взываетъ къ своему имени и своему величеству; -- и вдругъ новое печальное извѣстіе до того надламываетъ его мужество, что онъ готовъ на отреченіе. Впослѣдствіи онъ еще разъ старается доказать Норсомберланду свое божественное право и то, что никакая человѣческая рука не въ состояніи вырвать у него скиптра безъ насилія. Но благословеніе неба теперь становится слишкомъ очевидно на сторонѣ того, что онъ называетъ насиліемъ; человѣкъ, который поддерживается народомъ, стоитъ прочнѣе, нежели помазанникъ Божій.
   Здѣсь Шекспиръ высказываетъ безсмертное ученіе о помазанничествѣ и правѣ неприкосновенности королевской власти. Его точка зрѣнія и здѣсь отличается тою двусторонностію, какая свойственна полному безпристрастію и неподкупности, двумъ качествамъ, которыя мы не разъ замѣчали и будемъ замѣчать въ машемъ авторѣ, какъ признаки его необычайнаго умственнаго превосходства. Свой образъ мыслей онъ влагаетъ въ уста преимущественно епископу Карлейлю, этому возвышенному образцу истинной вѣрности, который усердно держитъ сторону законнаго короля, но не таитъ отъ него суроваго голоса правды; который при обширномъ собраніи выказываетъ открытое сопротивленіе незаконному узурпатору, но даже отъ него вынуждаетъ себѣ уваженіе и милость этими искрами истинной чести. Углубись въ размышленія о "кажущемся" и "дѣйствительномъ", -- а замѣтно, что Шекспиръ занятъ былъ этою мыслію въ теченіи всего этого періода своей жизни, -- Шекспиръ не могъ принимать эту священную внѣшность божественнаго права за сущность королевской власти. Никакая неприкосновенность не можетъ оградить помазанной главы, если сама эта глава дѣлаетъ себя недостойною своего божественнаго обладанія; никакая законность, никакой бальзамъ не избавляетъ властителя отъ обязанностей заботиться о благѣ ввѣренной ему страны. Въ глазахъ нашего поэта каждое званіе есть званіе, установленное отъ Бога, и каждому званію, по его мнѣнію, дана свыше та или другая обязанность. Исполненіе своего долга составляетъ и для короля первое условіе его существованія; пренебрегая этимъ, онъ утрачиваетъ и свое владѣніе, и свое право, губитъ себя, теряетъ свое внутреннее достоинство, свое помазаніе, свою силу. Генрихъ IV весьма выразительными словами высказываетъ это своему сыну. По его мнѣнію, его сынъ, который въ это время забывалъ свое достоинство и жилъ необузданно, былъ только тѣнью наслѣдственности; а честный Перси, хотя и бунтовщикъ, заслуживаетъ быть наслѣдникомъ. "Незаконность, исполняющая свой долгъ, выше законности, забывающей его исполненіе",-- такъ думалъ этотъ король, который хотя и возвысился незаконнымъ путемъ, но хотѣлъ исполненіемъ долга утвердить за собою законное право. Чтобы вполнѣ понять мнѣніе Шекспира объ этомъ предметѣ, надо сравнить его короля Іоанна съ разбираемою нами пьесою. Узурпаторъ Іоаннъ удерживаетъ за собою корону хорошими и дурными средствами, пока онъ не теряетъ своей силы и общаго довѣрія, пока онъ избѣгаетъ безславныхъ дѣлъ и безполезной жестокости, пока онъ остается истиннымъ англичаниномъ. Но лишь только онъ забываетъ свой дарственный долгъ, и продаетъ Англію, онъ губитъ себя и свою корону.-- И вотъ онъ, узурпаторъ, поставленъ точно въ такое же положеніе, какъ и законный король Ричардъ, который такъ же отдаетъ свое королевство на откупъ и также, забывая свой долгъ, губитъ самого себя. Къ этому дарственному долгу существеннымъ образомъ относится и то, что государь, если онъ желаетъ, чтобы его право считали неприкосновеннымъ, долженъ уважать и охранять права другихъ. Шекспиръ считаетъ право каждаго человѣка нисколько не менѣе священнымъ, нежели право короля: этотъ взглядъ, со временъ Шекспира и голландской республики, все глубже и глубже укоренялся въ Англіи, пока наконецъ Мильтонъ съ особенною выразительностію высказалъ его въ своемъ defensio pro populo. Лишь только Ричардъ присвоилъ себѣ наслѣдство Ланкастеровъ, онъ далъ имъ въ руки нѣкоторое право возмездія. Слабый Іоркъ высказываетъ ему это тотчасъ же: "если ты отнимешь у времени его права, то завтрашній день не можетъ слѣдовать за сегодняшнимъ, и ты самъ не можешь оставаться самимъ собою, потому что и ты сталъ королемъ только послѣдовательно, по наслѣдству, -- ты навлекаешь этимъ дѣломъ тысячу опасностей на свою голову, утрачиваешь тысячу сердецъ, къ тебѣ расположенныхъ, и даже моему кроткому терпѣнью ты внушаешь мысли, которыхъ не должны питать честные вассалы." Наконецъ къ этому царственному долгу принадлежитъ не только отсутствіе тѣхъ пороковъ изнѣженнаго сластолюбія, вслѣдствіе которыхъ погибаетъ Ричардъ, но и положительная добродѣтель, мужественная энергія, первое украшеніе каждаго, даже самаго простого человѣка. Карлейль говоритъ Ричарду: "небо только тогда помогаетъ намъ, когда мы хватаемся за его помощь"; а Салисбури (III, 2) выставляетъ ему ясно на видъ великій опытъ революціонныхъ временъ:
   "Государь, я боюсь, что просрочка одного дня заволочетъ тучами всѣ счастливые дни твоей земной жизни. О, призови вчера, -- вели времени вернуться назадъ, и у тебя будетъ двѣнадцать тысячъ воиновъ. Но ныньче, ныньче -- одинъ несчастный, промѣшканный день -- лишаетъ тебя и радостей, и друзей, и государства!"
   Это увѣщаніе заставило его воспрянуть; но теперь и это оказывается поздно. Прежде, каждое притязаніе Омерле и Карлейля -- возбудить въ немъ мужество, каждый упрекъ, который они ему дѣлали за медлительность, были напрасны: онъ былъ погруженъ въ самого себя, поглощенъ своимъ не, счастіемъ, какъ нѣкогда поглощенъ былъ счастіемъ. Напослѣдокъ и жена его принуждена пристыдить его упрекомъ; она находитъ, что онъ палъ и духомъ и умомъ: "она хотѣла бы видѣть его подобнымъ льву, который, умирая, нетерпѣливо ударяетъ въ землю своими лапами; а онъ, какъ школьникъ, терпѣливо переноситъ наказаніе и учитъ свою жену покорности", между тѣмъ какъ ея устамъ приличнѣе было бы такое ученіе. Поэтъ нашъ превосходно изобразилъ тѣ слабости и тѣ пороки, подъ сѣнію которыхъ неожиданно выростаетъ революція; онъ раскрываетъ въ этой пьесѣ передъ нашими глазами длинный рядъ силъ, обнаруживающихъ свое дѣйствіе въ революціонное время, -- и изъ всего этого выходитъ картина, исполненная необыкновеннаго величія и почти неисчерпаемой глубины. Дѣйствительно, нѣтъ ни одной пьесы, которую нужно было-бы такъ же часто перечитывать, какъ эту пьесу, и перечитывать притомъ въ связи съ послѣдующими, если мы хотимъ изучить ее основательно. Она не поражаетъ съ перваго взгляда; въ ней нѣтъ ничего рѣзко-прянаго; но тѣмъ обильнѣе она вознаграждаетъ терпѣливаго и прилежнаго читателя. Переложить содержаніе всѣхъ этихъ четырехъ пьесъ въ разсказъ, который былъ-бы мотивированъ совершенно въ смыслѣ Шекспира, былъ-бы трудъ обширный и необыкновенно обильный содержаніемъ. Кто прочтетъ всѣ эти пьесы, начиная съ Ричарда II до эпилога Генриха V, добросовѣстно взвѣшивая и соображая всѣ частности, тому покажется, что онъ пережилъ цѣлый міръ.
   Поэтъ, который не показалъ намъ въ подробности характера короля, пока онъ наслаждался счастіемъ, тѣмъ подробнѣе и поразительнѣе развиваетъ вамъ его характеръ въ несчастій. Лишь только счастіе Ричарда дошло до поворотной точки во время высадки Болингброка, мы видимъ передъ собою не мужественнаго правителя, какимъ мы желали бы видѣть въ эту минуту Ричарда, а добродушную человѣчную натуру, которая до сихъ поръ была помрачаема счастіемъ и высокомѣріемъ. Но и тутъ ея блистательныя достоинства являются намъ въ сопровожденіи тѣхъ слабостей и той непослѣдовательности, которыя составляютъ сущность характера Ричарда. Онъ всегда нуждался въ подпорахъ, только твердыхъ подпоръ онъ не могъ выносить, а искалъ ихъ себѣ въ ползучихъ растеніяхъ, которыя сами тянули его къ землѣ: Гаунта и Норфолька онъ отчуждалъ отъ себя. Вотъ почему въ первую же минуту своего несчастія онъ падаетъ безнадежно. Лишь только приходитъ извѣстіе объ отпаденіи его приверженцевъ, онъ блѣднѣетъ и робѣетъ; при второмъ извѣстіи, которое только еще предвѣщаетъ ему новое бѣдствіе, онъ совершенно сдается, выражаетъ готовность къ отреченію отъ престола и къ смерти. Когда Омерль напоминаетъ Ричарду о своемъ отцѣ, Іоркѣ, въ немъ снова пробуждается мужество; но лишь только онъ слышитъ, что сломилась и эта, послѣдняя подпора, онъ проклинаетъ своего двоюроднаго брата за то, что онъ еще разъ отвлекъ его отъ сладостнаго пути, ведущаго въ отчаянію; онъ отказывается отъ всякаго утѣшенія, отъ всякой дѣятельности; онъ даетъ разойтись своимъ войскамъ; онъ становится неспособенъ къ какому-бы-то ни было напряженію, не хочетъ слушать никакихъ ободряющихъ внушеній. Высокопоэтическій блескъ лежитъ на этихъ сценахъ униженія и внутренняго самоуничтоженія романтическаго юноши, котораго фантазія доходитъ въ горѣ и несчастій до такой высоты, что мы можемъ ясно себѣ представить, съ какою силою предавался онъ своимъ страстямъ, когда жилъ еще въ счастіи и удовольствіяхъ. Сила, которая въ то время совершенно выводила его изъ себя, обращается теперь съ страшнымъ напряженіемъ внутрь, и этотъ сластолюбивый искатель наслажденій дѣлаетъ теперь себѣ наслажденіе изъ горя и страданій, видитъ сладость въ отчаяніи. Сначала онъ называетъ себя рабомъ своей царственной печали; потомъ, наоборотъ, утративъ престолъ, онъ хочетъ все таки остаться королемъ своей горести. Теперь-то сбываются на оскорбителѣ умирающаго слова и предсказанія оскорбленнаго Гаунта. На Ричардѣ сбывается выраженіе, что страданіе всею тяжестію своею насѣдаетъ на того, кто слабо его переноситъ. На немъ оправдывается также и слѣдующее уподобленіе: суетность, какъ ненасытный воронъ, начинаетъ поѣдать самое себя, когда истощитъ всѣ запасы своего корма. Въ сценѣ смерти Гаунта (II, 1) Ричардъ удивлялся, какъ можетъ горе играть словами въ устахъ умирающаго; но въ смертельной болѣзни своего собственнаго бѣдствія, онъ еще искуснѣе выучивается играть словами и пытливо раскапывать все одну и: ту-же мысль. Въ самомъ началѣ своихъ страданій онъ носится съ мыслью о могилѣ и смерти; ему хотѣлось-бы мысленно обнять судьбы всѣхъ когда-либо падшихъ королей (точно будто вспомнились ему слова умирающаго Гаунта, который говорилъ ему, что въ маленькомъ ободкѣ его короны гнѣздится тысяча льстецовъ, которые расточаютъ все его королевство); то вдругъ, вдавшись въ другую крайность, представивъ себѣ свое настоящее бѣдственное положеніе, онъ говоритъ, что въ коронѣ помѣщается плутоватый шутъ -- смерть со всѣмъ своимъ дворомъ, и что она даетъ носителю короны лишь на одно мгновеніе разыграть роль монарха. Когда онъ вслѣдъ за тѣмъ выступаетъ противъ своихъ враговъ (III, 3), имъ внезапно овладѣваетъ мысль о своемъ царственномъ величіи до того, что вкрадчивый Норсомберландъ дѣйствительно видитъ въ немъ призракъ силы; и въ самомъ дѣлѣ, тутъ была именно та минута, когда онъ могъ своимъ, мужествомъ и достоинствомъ подавить безцвѣтный мятежъ. А между тѣмъ еще прежде, нежели Болингброкъ успѣлъ заявить себя какою-нибудь ролью, еще въ то время, какъ даже въ присутствіи слабаго Іорка никто не осмѣливался выпустить королевскій титулъ при имени Ричарда, не извинившись въ этомъ, еще въ то время, совершенно неожиданно безъ всякаго повода, Ричардъ опускаетъ свои ослабѣвшія крылья и самъ заговариваетъ о подчиненіи королю. Увидѣвши, что Омерль плачетъ, онъ даетъ волю своей подвижной фантазіи, и мысли его достигаютъ до той границы, гдѣ начинается безуміе: его рѣчи напоминаютъ здѣсь до пытливое глубокомысліе Лира, которое служитъ вступленіемъ къ его сумасшествію. Онъ спрашиваетъ Омерля, ее начать-ли имъ шутить съ своимъ горемъ; не. начать-ли имъ состязаться въ проливаніи слизъ; заставить, напримѣръ, свои слезы капать все на одно и тоже мѣсто, чтобы вырыть себѣ такимъ образомъ по могилѣ.
   Даже здѣсь, какъ кажется, мы видимъ сквозь страшную, бѣдственную обстановку, тѣ пустыя забавы, которымъ Ричардъ предавался въ прежнее время въ кругу своихъ придворныхъ. Игра словъ и концепты, встрѣчающіеся въ этихъ сценахъ, вызвали порицаніе со стороны многихъ критиковъ какъ будто-бы неумѣстные въ этой драмѣ; а между тѣмъ нигдѣ они не вставлены съ болѣе глубокимъ и обдуманнымъ намѣреніемъ. Тѣ, которые всю жизнь свою проводили въ пустой игрѣ словъ и въ праздныхъ острогахъ, весьма естественно въ подобномъ положеніи предаются неумѣренно такому праздномыслію, и находятъ удовольствіе копаться все надъ одною и тою-же мыслію, которая навязана имъ обстоятельствами. Ричардъ спохватывается, что онъ говоритъ пустяки и что надъ нимъ смѣются; но бѣда въ томъ, что Норсомберландъ слышалъ его безумныя рѣчи и разсказываетъ о немъ Болнигброву, какъ о сумасшедшемъ. На что не отважились бы бунтовщики, то самъ даетъ имъ въ руки этотъ ребячески-слабый человѣкъ, низпровергнутый чувствомъ своего одиночества; онъ самъ первый высказываетъ слово, означающее угрожавшую ему опасность, когда въ своихъ полоумныхъ рѣчахъ онъ называетъ Норсомберланда принцемъ, а Болингброка королемъ.
   Онъ во всеуслышаніе предаетъ себя и свое наслѣдство въ руки Болингброка, прежде нежели кто-либо осмѣливался этого домогаться. Точно такъ же и въ сценѣ низложенія, которая какъ нельзя болѣе подходитъ къ характеру Ричарда и составляетъ какъ бы вѣнецъ его характеристики, мы слышимъ изъ устъ его самыя поэтическія картины, изображающія его несчастье, мы видимъ, что онъ чувствуетъ какое-то страстное наслажденіе -- погружаться въ свою печаль. Сцену, отъ которой другой отворотился бы съ поспѣшностію, онъ вырисовываетъ -- себѣ точно какое-нибудь театральное зрѣлище. И только тогда, когда слушатели его представляютъ ему, какъ постыдно съ его стороны -- прочитывать самому себѣ обвинительный приговоръ, только тогда еще его гордая натура беретъ, верхъ надъ малодушіемъ, и онъ видитъ, хотя и поздно, какъ постыдно онъ измѣнилъ самому себѣ. Даже впослѣдствіи, когда мы встрѣчаемъ его на дорогѣ въ темницу и потомъ въ темницѣ, мы видимъ, что онъ среди своего самоотреченія постоянно занятъ мыслію -- представить себѣ свое бѣдственное положеніе въ самомъ живописно-бѣдственномъ видѣ, возбудить въ себѣ охоту наслаждаться своимъ страданіемъ, выпить свою чашу до гущи. Тѣсное пространство своей темницы онъ населяетъ призраками своей пылкой фантазіи; онъ усиливается придумать, въ какомъ бы отношеніи можно было сравнить свою темницу съ міромъ.
   Звуки музыки, которые онъ слышитъ, даютъ ему поводъ замѣтить, что теперь у него слухъ сталъ тоньше, и онъ можетъ уже замѣчать ошибки противъ такта; между тѣмъ, какъ прежде у него не было уха для гармоніи своего государства и своей собственной жизни: тамъ онъ не умѣлъ различать ошибокъ противъ такта. Онъ истреблялъ время, какъ оно теперь его истребляетъ, -- и тутъ онъ расписываетъ себѣ свое положеніе въ другомъ глубокомысленномъ сравненіи: онъ говоритъ, что время сдѣлало его своими часами. Поэтъ весьма умно поступилъ въ томъ отношеніи, что изъ различныхъ сказаній о смерти Ричарда онъ выбралъ то, которое показываетъ въ немъ хоть подъ конецъ силу, достойную уваженія, вмѣстѣ съ тою увлекательною любезностью, которой свидѣтелями мы были и прежде. Мы разстаемся не безъ уваженія съ этимъ человѣкомъ, достойнымъ, состраданія.
   Ричардъ самъ присудилъ Болингброку корону, когда говорилъ ему: "тотъ достоинъ обладанья, кто знаетъ прочнѣйшій и надежнѣйшій путь къ достиженію". Конечно, этимъ нельзя ни въ какомъ случаѣ оправдать дѣйствій узурпатора. Историческое, политическое и небесное проклятіе лежитъ на этомъ дѣлѣ, и мщеніе за него обрушивается если не на узурпатора, то на его потомство. Если Богъ не защищаетъ грѣховнаго властелина, то Онъ не защищаетъ и грѣховныхъ дѣлъ его противниковъ. Ричардъ и Карлейль предвозвѣщаютъ наказаніе, когда говорятъ: "Богъ нашлетъ язву, которая поразитъ еще не родившихся дѣтей бунтовщиковъ; за это нечистое подъятіе руки подданнаго противъ своего государя, эта страна будетъ названа Голгоѳой и Лобнымъ мѣстомъ, и самыя плачевныя междоусобія станутъ раздирать ее". Это проклятіе во-первыхъ сбывается надъ исполнителями предначертаній Болингброка. Ричардъ предостерегаетъ Норсомберланда, что любовь къ дурнымъ друзьямъ обратится въ страхъ, страхъ обратится въ ненависть, а ненависть доведетъ до гибели одного или обоихъ. Такъ и вышло. Норсомберландъ точно такъ же, какъ и дѣйствующія лица Ричарда III, самъ накликалъ на себя исполненіе такого проклятія словами: "моя вина да будетъ на моей головѣ". Мщеніе неба постигло новаго короля впослѣдствіи возстаніемъ его сообщниковъ, Перси, и тою междоусобною войною, которая не даетъ ему возможности исполнить свой обѣтъ -- отправиться въ крестовый походъ для искупленія своего нечестиваго дѣла. Еще ближе постигаетъ его возмездіе въ тѣхъ внутреннихъ мукахъ, которыя онъ испытываетъ при мысли, что его сына ожидаетъ та же участь, какую онъ приготовилъ Ричарду; онъ боится, что съ его сыномъ другіе сдѣлаютъ то же, что онъ сдѣлалъ съ Ричардомъ, потому что принцъ валлійскій ведетъ такую же разсѣянную жизнь, какой преданъ былъ Ричардъ.
   Доброе царственное употребленіе, которое Генрихъ дѣлаетъ изъ своей похищенной короны, примиряетъ съ нимъ небо не на столько, чтобы оно отмѣнило свое мщеніе; такъ же точно, какъ и злоупотребленія, которыя дѣлалъ Ричардъ изъ своей власти, не разрушали святости его права. Болингброкъ освящаетъ пріобрѣтенную имъ власть, упрочиваетъ ее за собою для надежнаго обладанія, наконецъ завѣщаетъ ее сыну, который придаетъ ей новый блескъ. Но пусть только въ этой линіи явится хоть одинъ недостойный, даже только слабый король, какъ напримѣръ Генрихъ VI, -- надъ нимъ быстро разразится то проклятіе, даже еще рѣзче, нежели надъ Ричардомъ, потому что на этихъ узурпаторовъ тѣ же самые упреки должны будутъ пасть тяжелѣе, нежели они пали на того законнаго властителя.
   Но въ чемъ же выражаетъ поэтъ то благое употребленіе, какое дѣлаетъ Болингброкъ изъ похищенной имъ власти? Вся трагедія: "Генрихъ IV" должна служить на это отвѣтомъ; но отчасти уже и въ Ричардѣ II мы слышимъ такой отвѣтъ. Весь путь его къ престолу есть царственный путь, и только что достигаетъ онъ короны, какъ тотчасъ же показываетъ своимъ подданнымъ поразительное различіе между природнымъ королемъ и королемъ только наслѣдственнымъ. Еще въ то время, когда онъ удалялся изъ отечества, изгоняемый Ричардомъ, онъ удалялся, какъ король. Послѣ смерти своего отца, когда семейство его было ограблено королемъ, онъ, ни минуты не задумываясь, самовластно возвращается, бѣдный и безпомощный, къ запретнымъ для него берегамъ. Недовольные Перси, будучи съ нимъ въ заговорѣ еще до его высадки, спѣшатъ къ нему навстрѣчу; Ворчестеръ дѣлаетъ то же самое не столько изъ любви къ нему, сколько изъ любви къ своему изгнанному брату. На пути, который предстоитъ сдѣлать Болингброку въ обществѣ своихъ друзей, онъ льститъ имъ пріятными рѣчами, по дѣлаетъ это не такъ, какъ будто бы онъ продавалъ себя своимъ пособникамъ, отъ которыхъ онъ въ то время на самомъ дѣлѣ вполнѣ зависѣлъ. Не то мы видѣли въ Ричардѣ: тотъ продавалъ себя всего своимъ любимцамъ, которые сами отъ него вполнѣ зависѣли. Человѣкъ, ничѣмъ не владѣющій, который въ ту минуту могъ дарить только своею благодарностію и указаніемъ на будущее, могъ серьозно думать о такой благодарности на дѣлѣ, вовсе не имѣя намѣренія, впослѣдствіи, сдѣлавшись королемъ, дать своимъ пособникамъ мѣсто выше тропа за то только, что они помогли ему взойти на тронъ. Та притязательность, которую Норсомберландъ, эта "лѣстница, по которой Болингброкъ взошелъ на тронъ", долженъ былъ выказать впослѣдствіи, вполнѣ обнаруживается и теперь въ притязаніяхъ, ст. какими онъ ведетъ Болингброка по пути къ трону. Онъ и его сообщники, своею дѣятельною услужливостью, подвижностью и заботливостью, составляютъ противоположность тѣмъ бездѣйственнымъ, трусливымъ льстецамъ, которые окружаютъ Ричарда..
   Они -- услужливые разжигатели возмущенія, и стараются какъ можно быстрѣе увлечь по этому пути Болингброка; они прилагаютъ еще болѣе усилій, нежели паразиты Ричарда, когда они пытаются сдержать добрыя проявленія его натуры. Норсомберландъ, который является то мягкимъ и сговорчивымъ, то грубымъ и безчувственнымъ, первый произноситъ имя Ричарда безъ королевскаго титула; не другой кто, а онъ повторяетъ торжественно и выразительно клятвы Болингброка, что онъ вернулся единственно для того, чтобы возвратить себѣ свое наслѣдство; это онъ, въ сценѣ низложенія, злорадостно мучитъ короля Ричарда прочтеніемъ ему вслухъ его самообвиненія; это онъ самовластно обвиняетъ Карлейля въ государственной измѣнѣ и хочетъ его взять подъ стражу за то, что онъ высказалъ свое чувство правды и свою гражданскую вѣрность. Но какимъ благородствомъ отличается во всѣхъ этихъ случаяхъ Болингброкъ отъ низкаго исполнителя своихъ плановъ! Онъ почтительно преклоняетъ колѣна передъ бѣднымъ Ричардомъ, и по крайней мѣрѣ соблюдаетъ хоть тѣнь уваженіи тамъ, гдѣ раздраженный король принужденъ напомнить Норсомберданду о забытомъ имъ колѣнопреклоненіи. Въ сценѣ низложенія Болингброкъ запрещаетъ злобному мучителю доводить свои требованія до крайности; онъ прощаетъ взятаго подъ стражу Карлейля, который въ лицо говоритъ ему укоризны. Онъ явился передъ лицо Ричарда, готовый выдержать бурную сцену съ притворнымъ смиреніемъ; но такъ какъ Ричардъ самъ подаетъ ему свою корону, то онъ быстро хватается обѣими руками за этотъ случай, и въ этомъ мы видимъ еще одну черту его царственной натуры, или по крайней мѣрѣ это есть дѣло ловкаго государственнаго человѣка,-- дѣло, которое являетъ намъ Болингброка скорѣе въ выгодномъ, нежели въ невыгодномъ свѣтѣ въ сравненіи съ медлительнымъ, самого себя забывающимъ королемъ. Конечно, онъ не менѣе искусно и приготовилъ себѣ этотъ случай. Еще прежде, нежели зашло дѣло о личномъ взаимномъ отношеніи между нимъ и Ричардомъ, онъ, по позднѣйшему признанію Перси, началъ, въ сознаніи своего величія, простирать свои шаги нѣсколько далѣе, нежели дозволяла его клятва. Онъ началъ передѣлывать королевскіе декреты, исправлять злоупотребленія, привлекать къ себѣ людей хорошими мѣрами и дѣйствіями; онъ уничтожалъ тѣхъ ненавистныхъ королевскихъ любимцевъ, присвоивалъ себѣ протекторатъ надъ страною и пріучалъ народъ видѣть въ немъ короля, прежде нежели онъ сталъ королемъ дѣйствительно.
   Такимъ образомъ, сообразно съ его желаніемъ и даромъ властвовать, возстаніе началось уже гораздо ранѣе того, какъ оно выразилось открыто. Холодный и разсудительный въ сравненіи съ фантазеромъ-королемъ, глубокій политикъ въ сравненіи съ романтикомъ и поэтомъ, горячій ѣздокъ, пришпоривающій неповоротливаго, отяжелѣвшаго Ричарда, Болингброкъ, который съ мужественною рѣшимостью переноситъ несчастіе своего изгнанія и зорко ищетъ средствъ къ своему избавленію, между тѣмъ какъ Ричардъ, при одномъ приближеніи несчастія, совершенно падаетъ духомъ, -- Болингброкъ всюду является догого неравнымъ противникомъ короля, что нѣтъ возможности устоять королевскому праву противъ его великихъ дарованій. И если бы онъ, упоенный первыми успѣхами, не забылся до того, что вступилъ на путь Іоанновъ и Ричардовъ III-хъ, если бы онъ не подавалъ намековъ на умерщвленіе короля, -- хотя бы и отдаленныхъ намековъ, которые онъ старался искупить впослѣдствіи покаяніемъ, -- если бы не было ничего этого, говоримъ мы, то путь, которымъ шелъ Болингброкъ къ престолу, встрѣчалъ бы къ нашимъ глазахъ если не оправданіе, то по крайней мѣрѣ извиненіе. Его первое вступленіе на тронъ во всякомъ случаѣ покрываетъ глубокою тѣнью королевскія дарованія Ричарда. Поэтъ превосходно воспользовался здѣсь историческими данными новаго царствованія. Вступительная сцена нашей трагедіи, гдѣ нужно было характеризовать существенные пріемы правленія Ричарда, находитъ себѣ достойное дополненіе въ четвертомъ актѣ, гдѣ Шекспиръ представляетъ, какъ въ подобномъ же случаѣ Болингброкъ поступаетъ совершенно инымъ образомъ. Четверо вельможъ обвиняютъ Омерля въ умерщвленіи Глостера, какъ нѣкогда самъ Болингброкъ обвинялъ Норфолька, которагоонъ теперь хочетъ воротить изъ изгнанія и возстановить въ правахъ владѣнія имѣніями.
   Только одинъ человѣкъ заступается за Омерля, и этотъ одинъ -- двоюродный братъ короля Ричарда -- сомнительная порука. Болингброкъ могъ бы предать Омерля, этого явнаго любимца Ричарда, мечамъ четырехъ обвинителей, и тѣмъ избавить себя отъ одного, изъ противниковъ; но онъ не дѣлаетъ этого. Мало того: королю доносятъ, что Омерль участвуетъ въ новомъ заговорѣ; самъ отецъ является обвинителемъ сына; самъ отецъ горячо протестуетъ противъ помилованія; но незаконный, еще не утвердившійся правитель, не хочетъ проливать родственной крови, которую ни во что не ставилъ Ричардъ. Онъ прощаетъ Омерля, -- не изъ слабости, потому что остальныхъ заговорщиковъ онъ наказываетъ смертью; онъ щадитъ его изъ гуманныхъ и семейныхъ соображеній, и тѣмъ самымъ воспитываетъ въ немъ для своего царствованія героя и патріота. Онъ поступаетъ здѣсь такъ, какъ тотъ садовникъ желалъ, чтобы поступали короли: онъ благоразумно соразмѣряетъ милость со справедливостью, кротость со строгостью. При этомъ онъ держитъ себя съ такимъ превосходствомъ и сознаніемъ своей силы, что находитъ возможнымъ шутить и предаваться добродушному юмору въ разговорѣ съ пылкою матерью Омерля, въ такую минуту, когда узнаетъ о заговорѣ на свою жизнь.
   Послѣ сдѣланныхъ, нами указаній, группа характеровъ трагедіи "Ричардъ II" располагается весьма просто. Неспособному, хотя и законному королю, съ его тупыми и бездѣйственными приверженцами, противопоставляется вновь появляющееся свѣтило -- государственный человѣкъ, истинный король по дарованіямъ -- похититель Болингброкъ съ его сообщниками, отличающимися непомѣрною дѣятельностію.
   Среди этой борьбы между правомъ и заслугою стоитъ Карлейль, истинный представитель законности: онъ знаетъ, только свой долгъ и свою вѣрность, и потому съ одной стороны неудержимо говоритъ правду въ глаза законному властителю, который самъ уничтожаетъ свои права, а съ другой -- безпощадно держитъ щитъ права передъ ударами узурпаціи, которая самовольно возвышаетъ голову. Противоположность ему составляетъ старый Іоркъ, Колорадо Кольриджъ, вслѣдствіе ложнаго пониманія этого характера, ставилъ въ противоположность Ричарду. Не будь этой фигуры въ нашей картинѣ, не вышло бы такого полнаго и вѣрнаго изображенія этихъ смутныхъ временъ. Іоркъ -- первообразъ политическаго безсердечія, нейтральности въ такія времена, которыя требуютъ, какъ долга съ вашей стороны, чтобы вы приняли сторону той или другой партіи, той трусливой законности, которая обращается туда, гдѣ есть могущество и сила. Пока Ричардъ находится въ полной своей силѣ, Іоркъ считаетъ уже и то за достаточную съ своей стороны смѣлость, что выхваляетъ передъ молодымъ королемъ добродѣтели его отца.
   Когда Ричардъ беретъ въ казну ланкастерскія владѣнія, Іоркъ по врожденному ему чувству правды и вслѣдствіе заботливости о своихъ собственныхъ владѣніяхъ, осмѣливается дать королю нѣсколько внушительныхъ предостереженій; но когда король дѣлаетъ его, безвреднаго человѣка, намѣстникомъ Англіи, онъ успокаивается. Болингброкъ дѣлаетъ высадку, и Іоркъ, прозрѣвая его замыслы, предостерегаетъ его -- не простирать своей руки туда, куда не слѣдуетъ;, правдивость его и тутъ указываетъ ему вѣрный путь, по которому не допускаетъ его идти его слабость. Онъ хотѣлъ-бы служить королю, исполнить передъ нимъ долгъ вассала; но ему представляется и то, что Болингброкъ то же правъ въ своихъ притязаніяхъ на наслѣдство, что и въ отношеніи къ нему у него есть долгъ совѣсти и долгъ родства. Онъ не обращаетъ вниманія на то, что онъ въ эту минуту заступаетъ мѣсто короля. Не зная что дѣлать, онъ въ несказанномъ затрудненіи теряетъ голову, но не характеръ. Онъ хочетъ остаться нейтральнымъ. Онъ видитъ, перстъ Божій въ томъ, что народъ отпадаетъ отъ короля, и оставляетъ всякую заботу объ этомъ. Для Ричарда у негоесть слезы, не много словъ, и вовсе нѣтъ дѣла. При подобной законности гибнутъ страны, -- между тѣмъ какъ подъ, рукою узурпаторовъ, въ родѣ Болингброка, онѣ процвѣтаютъ.
   Но что подобная слабость слабаго человѣка можетъ дойти до той степени, гдѣ она является уже противуестественнымъ упорствомъ, такъ что въ сравненіи съ нею жестокость узурпатора является уже почти чѣмъ-то невиннымъ, это Шекспиръ развилъ съ удивительнымъ искусствомъ въ томъ обстоятельствѣ, что Іоркъ самъ обвиняетъ своего сына въ государственной измѣнѣ, и даже упорно настаиваетъ. чтобы онъ былъ казненъ. Онъ заходитъ даже такъ далеко, что желаетъ злополучія королю, если онъ помилуетъ его сына! Въ этой чертѣ добросовѣстность и вѣрность нераздѣлимо смѣшиваются со страхомъ, чтобы не остаться разоблаченнымъ и не попасть въ подозрѣніе. Такова всегда рабская вѣрность: при слабомъ властелинѣ она слаба и оказывается ненадежною подпорою; при сильномъ она крѣпнетъ, и дѣлается вполнѣ годною и надежною силою.
   

ГЕНРИХЪ IV.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

   Обѣ части Генриха IV, изъ которыхъ вторая, по указанію Колльера, окончена ранѣе 25 февраля 1598 года, составляютъ прямое продолженіе Ричарда II. Первая часть обнимаетъ только десятимѣсячный періодъ (отъ битвы при Гольмедонѣ 14 сентября 1402 года до битвы при Шрусбери 21 іюля 1403); вторая обнимаетъ девять лѣтъ -- отъ шрусберійской битвы до смерти Генриха IV. И въ обѣихъ этихъ пьесахъ Шекспиръ слѣдуетъ хроникѣ Голиншеда, даже въ ея ошибкахъ. Такъ, увлекшись хроникой, онъ въ лицѣ своего Эдмунда Мортимера слилъ въ одно два лица этого имени, дядю и племянника, какъ мы уже и замѣтили это выше при родословной таблицѣ, приложенной къ Ричарду II. Въ исторіи возстанія графовъ Перси Шекспиръ до мельчайшихъ чертъ пользуется содержаніемъ хроники, чрезвычайно искусно перерабатывая его; комическія и серьозныя сцены юношескихъ выходокъ принца Генриха, его разладъ съ отцомъ -- все это изображено съ поэтическою свободою на основаніи общихъ указаній хроники. Шекспиръ не заподозрилъ-бы этихъ указаній, не отступился бы отъ нихъ даже и тогда, когда-бы ему извѣстны были критическія статьи Лудерса и Тайлера, которые старались въ наше время устранить всѣ нареканія въ юношескихъ увлеченіяхъ отъ имени Генриха V. Эти, безспорно, даже исторически-неопровержимые намеки были еще до Шекспира драматически обработаны въ одной древнѣйшей пьесѣ: the famous victories of Henry V (знаменитыя побѣды Генриха V), написанной между 1580 и 1588 годомъ. Это было грубое произведеніе, одна изъ самыхъ ничтожныхъ историческихъ пьесъ до-шекспировскаго времени, изъ которой нашъ поэтъ не могъ ничего заимствовать, кромѣ нѣсколькихъ, чисто-внѣшнихъ, подробностей. Изъ юношескихъ проказъ Генриха хроника не передаетъ никакихъ особенныхъ подробностей, кромѣ разсказа о томъ, какъ однажды принцъ далъ пощечину верховному судьѣ, за что и былъ имъ взятъ подъ стражу, да еще о той смѣшной выходкѣ принца, когда онъ явился ко двору въ платьѣ, утыканномъ иголками, въ знакъ того, что ему приходится ходить по терніямъ, пока корона не станетъ его собственностію. Обѣ эти черты нашли мѣсто въ томъ древнѣйшемъ драматическомъ произведеніи, и обѣими пренебрегъ Шекспиръ: первую онъ, вслѣдствіе своего необыкновенно-тонкаго эстетическаго чувства, помѣстилъ за сценой, а второе нескладное сказанье хроники онъ обратилъ въ дѣйствіе, полное трогательности и тонкой характеристики. Да и во всемъ остальномъ древнѣйшая пьеса почти ничего не дала Шекспиру въ разгульныхъ сценахъ между товарищами молодого принца Генриха, кромѣ намека -- не пропускать безъ вниманія это историческое сказаніе, столь удобное для популярнаго изложенія, да еще кромѣ нѣсколькихъ именъ собственныхъ, напримѣръ: нетчинская таверна, Гадсгилль, Недъ, сэръ Джонъ Ольдкастль. Это послѣднее, какъ Голливель обстоятельно доказалъ, {Halliwell, on the character of Falstaff. 1841.} и было первоначально имя толстаго рыцаря у Шекспира. Къ такому заключенію можно придти уже изъ. нѣкоторыхъ намековъ въ самихъ пьесахъ; такъ принцъ въодномъ мѣстѣ (I, 1, 2) обращается къ Фальстафу, называя его: ту dd lad of the castle, что только въ этомъ случаѣ и имѣетъ смыслъ;-- затѣмъ въ изданіи in-4о второй части вкралась ошибка вмѣсто Fal: передъ одною рѣчью Фальстафа оставленъ префиксъ Old: т. е. Oldcastle. Впрочемъ до очевидности это обстоятельство доказывается свидѣтельствомъ актера Наѳанаила Фильда, которому всего лучше это должно было быть извѣстно. {Въ его пьесѣ: Amends for ladies, напечатанной въ 1618 году, говорится: развѣ вы не видѣли пьесы, въ которой толстый господинъ, по имени Ольдкастль, чистосердечно объяснилъ вамъ, что такое "честь?" -- съ явнымъ намекомъ на знаменитый монологъ въ Генрихѣ IV (I, 6, 3).}
   Мы упоминаемъ объ этомъ такъ подробно потому, что уже съ одними этими именами связаны нѣкоторыя обстоятельства, доказывающія, какое сильное впечатлѣніе произвело на общество появленіе Генриха IV. Въ ряду историческихъ пьесъ Шекспиръ дѣлаетъ этими пьесами такой-же точно скачокъ, какой онъ дѣлаетъ своею трагедіею: "Ромео и Джульетта", въ ряду пьесъ эротическихъ; но впечатлѣніе отъ этого должно было быть гораздо сильнѣе. Дѣйствительно, "Ромео" была пьеса, которою могли наслаждаться только тѣ изъ самой избранной шекспировской публики, которые одарены были наиболѣе тонкимъ чувствомъ; между тѣмъ какъ Генрихъ IV давалъ богатѣйшую пищу зрителямъ всѣхъ классовъ. Вообще можно сказать, что даже и впослѣдствіи Шекспиръ ненаписалъ ни одной пьесы, которая равнялась бы Генриху IV богатствомъ и разнообразіемъ поразительныхъ и рѣзко-очертанныхъ образовъ,-- образовъ, которые имѣютъ для зрителя такую многостороннюю и сильную привлекательность, вслѣдствіе того, что они и вполнѣ народны, и сплетены съ такими любопытными событіями изъ отечественной исторіи. Когда Генрихъ IV былъ представленъ въ первый разъ, зрители всѣхъ характеровъ и всякаго образованія должны были быть охвачены безграничнымъ восторгомъ; шумная всеобщая радость -- вотъ каковъ долженъ былъ бытъ эффектъ этого произведенія, потому что съ такою свѣтлою игривостію и съ такимъ величавымъ спокойствіемъ, какъ въ этихъ пьесахъ, никогда- ни въ какомъ народѣ не выступалъ на сцену геній. Съ минуты появленія этихъ пьесъ въ Англіи измѣняется видъ сценическихъ произведеній и художественные пріемы поэтовъ. Дѣйствительно, лишь только геній, прелагающій пути въ искусствѣ, начинаетъ создавать свои произведенія съ такою легкостію и общедоступностію, что въ нихъ перестаетъ быть замѣтнымъ трудъ, съ которымъ онъ доводитъ ихъ до зрѣлости, и его искусство перестаетъ казаться искусствомъ, -- тогда этотъ призракъ легкости начинаетъ привлекать толпу подражателей. Вотъ это и были первыя пьесы Шекспира, о которыхъ мы имѣемъ право сказать то, что нами только-что сказано. Вотъ съ этихъ поръ и выступаетъ рядъ плодовитѣйшихъ поэтовъ по призванію, каковы: Бенъ-Джонсонъ, Марстонъ, Гейвудъ, Миддльтонъ, Чапманъ и др. на той сценѣ, гдѣ дотолѣ замѣтны были лишь отрывочныя, робкія попытки и диллетантизмъ. Съ этихъ норъ повѣяло въ драматическихъ произведеніяхъ свѣжею, свободною жизнью, тогда какъ прежде, даже въ произведеніяхъ такихъ свободныхъ умовъ, каковы были Гринъ и Марловъ, замѣтны были только напряженныя усилія искусства и учености. Казалось, что только съ этихъ поръ у драматической поэзіи развязался языкъ, или отросли крылья. Сцены изъ низкой жизни стали привлекать зрителей такъ-же, какъ онѣ привлекали и поэтовъ; низкая дѣйствительность и, къ сожалѣнію, также дѣйствительная низость сдѣлались отличительною чертою драматической литературы: Слѣдуетъ замѣтить впрочемъ, что не нашъ поетъ былъ причиною такого несчастнаго направленія литературы: онъ какъ нельзя серьезнѣе имѣлъ въ виду при этомъ высшія нравственныя цѣли. Началось съ того, что поэты стали подражательно повторять комическія лица Генриха IV; мировой судья Шеллоу встрѣчается постоянно, и даже съ тѣмъ-же именемъ, въ позднѣйшихъ драмахъ; буянъ (swaggerer) Пистоль былъ выводимъ несчетное множество разъ на сцену, и Чапманъ говорилъ даже въ 1598 году, что слово swagger (буянить) совершенно новое слово, и потому только такъ скоро вошло въ употребленіе, что оно образовалось вслѣдствіе естественной прозопопеи, безъ этимологіи и производства. Характеръ сценическаго чуда, Фальстафа, или Ольдкастля, нашелъ себѣ подражаніе у Бенъ-Джонсона въ его Поэтастерѣ, въ пьесѣ: "Тукка", и у Флетчера въ его Какафого. Но не на одной только сценѣ эта личность произвела такое глубокое впечатлѣніе; ея появленіе было до того необыкновенно, что, не ограничиваясь театромъ, эта личность произвела волненіе въ семействахъ и партіяхъ. Шекспиръ нашелъ имя Джона Ольдкастля въ упомянутой нами выше древнѣйшей пьесѣ: Генрихъ IV. Въ хроникѣ онъ нашелъ тоже одного Джона Ольдкастля, бывшаго пажомъ у того герцога Норфолькскаго, который встрѣчался намъ въ трагедіи "Ричардъ II". Вотъ эту должность, по намѣренію Шекспира, и занималъ въ своей молодости его Фальстафъ-Ольдкастль. Когда Шекспиръ писалъ своего Генриха IV, онъ не зналъ, кто былъ этотъ Ольдкастль, котораго онъ такъ выразительно обрисовалъ этимъ эпитетомъ: пажъ герцога Норфолькскаго; а между тѣмъ это былъ лордъ Кобгамъ, который погибъ при Генрихѣ V отъ преслѣдованій церкви, какъ послѣдователь Лолларда и Виклефа. Протестанты смотрѣли на него какъ на святого, какъ на мученика, а католики видѣли въ немъ еретика. Католики жадно ухватились за такое изображеніе толстаго труса, и видали его за портретъ лорда Кобгама, который, дѣйствительно, и въ физическомъ, и въ духовномъ отношеніи походилъ на это изображеніе. Фамилія Кобгамовъ жаловалась на такое злоупотребленіе дорогого для нея имени, и Шекспиръ объяснилъ въ эпилогѣ Генриха IV; что тотъ Кобгамъ и въ его глазахъ есть мученикъ, а что тутъ выведенъ "совершенно другой человѣкъ". Въ то же самое время онъ перемѣнилъ и имя Ольдкастля на Фальстафа, но это ничему не помогло: послѣдующіе католическіе писатели церковной исторіи, вопреки такому категорическому объясненію, объявляли, что и Фальстафъ есть портретъ того-же еретика Кобгама. Замѣчательная судьба, что и за именемъ Фальстафа стали доискиваться вновь историческаго лица, какъ-будто всѣмъ казалось невозможнымъ, чтобы такая живая личность не была изображеніемъ какого-нибудь лица изъ дѣйствительной жизни. Стали, напримѣръ, относить это изображеніе къ лицу Джона Фастольфа, котораго трусость еще въ Генрихѣ VI заклеймлена болѣе, нежели исторія давала на то право. Это подверглось тоже общественному порицанію, хотя Шекспиръ и въ этомъ случаѣ имѣлъ-бы право завѣрять, что онъ такъ-же мало думалъ о Фастольфѣ, какъ и о Кобгамѣ. Можно-бы насчитать еще нѣсколько признаковъ, по которымъ видно, какое общее вниманіе привлекло на себя это театральное чудовище. Нѣкоторые нашли удобнымъ сдѣлать спекуляцію изъ жмени поэта и его героя. Нѣкоторые поэты въ сообществѣ съ Мундеемъ обработали драматически жизнеописаніе того Ольдкастля (Кобгама), и напечатали эту пьесу въ 1600 году подъ шекспировымъ именемъ. Нашъ поэтъ, вѣроятно, жаловался на это, потому-что до насъ дошли оттиски того-же 1600 года, на которыхъ нѣтъ имени Шекспира.
   Въ обѣихъ частяхъ Генриха IV продолжается политическая тема, которую поэтъ началъ въ Ричардѣ II. Онъ показалъ намъ тамъ, что право Ричарда не могло избавить его отъ исполненія его обязанности. Пренебрегши своею обязанностію, Ричардъ утратилъ и право свое, и божественное помазаніе. Право, взятое само по себѣ, не могло сохранить королю короны даже при хорошихъ основахъ его личнаго характера. Изъ правленія Генриха IV мы должны будемъ наглядно убѣдиться, что ревностное исполненіе своихъ королевскихъ обязанностей, хотя и можетъ поддержать узурпатора; но что узурпаторъ не можетъ искупить этимъ вполнѣ своего неправаго дѣла, и незаконно-пріобрѣтенное царство подвергнется величайшимъ потрясеніямъ, даже при самомъ искусномъ и хитромъ характерѣ узурпатора. Мысль о такомъ историческомъ возмездіи Шекспиръ могъ почерпнуть даже изъ хроники Голиншеда: она говоритъ, что народъ, поддерживавшій Генриха IV противъ Ричарда, вполнѣ заслужилъ испитой имъ чаши народныхъ войнъ, и тѣ волненія, которыя тревожили Генриха IV и его потомковъ, вполнѣ заслужены ими за низложеніе Ричарда II. Итакъ проклятіе умерщвленнаго короля приходитъ въ исполненіе. И поэтъ представляетъ это не механически, какъ хроника, не въ видѣ произвольнаго наказанія Божія, а какъ необходимый плодъ естественнаго посѣва, въ характерахъ и дѣйствіяхъ людей. Графъ Барвикъ, изъясняя это проклятіе королю Генриху, говоритъ ему (II, 3, 1): жизнь каждаго человѣка есть исторія, отражающая въ себѣ характеръ прошедшаго:. кто изучитъ это прошедшее, тотъ можетъ въ общихъ чертахъ предсказать и будущее, какъ оно разовьется изъ этихъ начатковъ. Вотъ почему Ричардъ вполнѣ могъ предугадать, что Норсомберландъ, который въ то время былъ лживъ въ отношеніи къ нему, разовьется до большей лживости изъ этого зерна, такъ что корни этой лживости распространятся на новыхъ его друзей. Какъ справедливо это относительно Норсомберланда, такъ же справедливо это и относительно Генриха VI. И въ немъ эта первобытная черта характера разросгается въ новую склонность, которая наполняетъ его такимъ-же недовѣріемъ къ графамъ Перси, его прежнимъ друзьямъ и пособникамъ, какое они чувствуютъ къ нему сами. Характеръ короля Шекспиръ представилъ съ тою глубиною взгляда, какая ему свойственна,-- какъ прототипъ дипломатической хитрости, совершеннѣйшаго искусства принимать на себя маску благонамѣренности и пользоваться всѣми уловками притворства. Различіе между тѣмъ, что человѣкъ есть, и тѣмъ, чѣмъ онъ кажется, занимаетъ поэта и въ этомъ характерѣ такъ-же, какъ занимало въ характерѣ Ричарда III. Дѣло въ томъ только, что Генрихъ VI болѣе мастеръ скрываться, нежели притворяться. Онъ не съумѣлъ-бы, подобно Ричарду, разыграть какую угодно роль; онъ умѣетъ только выставлять на видъ одну хорошую свою сторону, онъ умѣетъ похищать у неба дружественность и снисходительность: онъ Прометей дипломатическаго искусства, "король улыбокъ", какъ называетъ его Перси. То, что отличаетъ его отъ глубокаго политическаго лицемѣрія Ричарда III, какъ день отъ ночи, состоитъ въ томъ, что онъ на самомъ дѣлѣ обладаетъ такою хорошею стороною, и ему остается только выставить ее напоказъ, вовсе не прибѣгая для этого къ лицемѣрію. Далеко не походя на Ричарда въ стремленіи замышлять убійство за убійствомъ, и радоваться на убійцъ съ желѣзными сердцами, въ стремленіи все глубже и глубже шагать въ крови, и окончательно умерщвлять свою совѣсть, Генрихъ скорѣе только желалъ убіенія Ричарда II, нежели приказалъ его совершить; онъ проклялъ убійцу и оттолкнулъ его отъ себя. Совѣсть просыпается въ немъ тотчасъ-же по совершеніи преступленія, и онъ желаетъ сдѣлать великій возвратный шагъ покаянія немедленно по совершеніи кровопролитія, къ которому онъ далъ поводъ. Въ концѣ трагедіи "Ричардъ" и въ началѣ нашей пьесы мы видимъ, что онъ занятъ мыслію -- отправиться въ крестовый походъ, въ покаяніе за смерть Ричарда. Въ этомъ скрытномъ характерѣ, который боится стать слишкомъ яснымъ даже для самого себя, изумительно сплетается господствованіе чисто-мірской натуры съ побужденіями укоряющей совѣсти: благочестивыя мысли строгаго покаянія идутъ въ его намѣреніяхъ рука объ руку съ самыми тонкими политическими побужденіями. Серьозность намѣренія съ склонностью сдѣлать все, чтобы это намѣреніе не удалось, борятся въ Генрихѣ такъ, что поэтъ, показалъ это до очевидности ясно въ фактахъ, и, конечно, съ тою меньшею долею ясности въ размышленіяхъ, какъ это и свойственно такого рода скрытной натурѣ. Зрителю приходится сомнѣваться, дѣйствительно-ли этотъ мірской человѣкъ только медлитъ приступить къ серьозному выполненію своего набожнаго плана, или само небо препятствуетъ ему загладить покаяніемъ это убійство, располагая враждебно этому плану естественныя послѣдствія его прежнихъ дѣлъ. Онъ серьозно думаетъ о крестовомъ походѣ, но большею частію только тогда, когда бываетъ боленъ: тогда у него готовы и флотъ, и войско. Ему было предсказаніе, что онъ умретъ въ Іерусалимѣ (и дѣйствительно онъ умеръ въ комнатѣ, которая носила это названіе); когда онъ близокъ въ смерти, онъ выказываетъ больше поспѣшности и болѣе серьезнаго стремленія отправиться въ святое мѣсто покаянія; но серьозность его намѣренія обнаруживается и въ томъ, что онъ и въ здоровомъ состояніи тоже думаетъ о походѣ. Въ такія времена эта серьозность намѣренія не была-бы въ немъ такъ велика, если-бы политическія причины болѣе широкаго размѣра не побуждали его къ выполненію того-же самаго, къ чему побуждаютъ его предсказанія, суевѣріе и совѣсть. Онъ хотѣлъ оттянуть дурные соки государства, онъ хотѣлъ увести возбужденные умы въ святую землю, дабы спокойствіе и бездѣйствіе не соблазняло ихъ -- слишкомъ пристально вглядываться въ его права. Умирая, онъ завѣщаетъ своему сыну правила своей внутренней политики: "занимать горячія головы внѣшнею войною, дабы подвиги, ими совершенные, истребили въ нихъ воспоминаніе о прежнихъ дняхъ и о средствахъ, которыми онъ достигъ престола." Онъ учитъ сына той-же политикѣ, какой хотѣлъ слѣдовать въ наши дни въ Алжирѣ столь-же хитрый и столь-же искусный въ притворствѣ похититель трона, тоже наслѣдникъ революціи и короны, полупредложенной ему, полузахваченной имъ, тоже воспитывавшій своихъ сыновей для престола, и тоже не избавленный отъ безпокойства, которое, какъ Немезида, тяготѣло надъ головою Генриха. Подобное сравнительное воззрѣніе на такія общія политическій истины и ученія, которыя поэтъ нашъ заимствовалъ изъ историческихъ чертъ, достаточно характеризуетъ политико-историческую мудрость, которая существовала въ этомъ умѣ наряду съ такимъ множествомъ другихъ качествъ, и мы понимаемъ, почему иной присяжный историкъ привлеченъ къ изученію сочиненій Шекспира цѣлію -- позаимствовать у него для своего искусства.
   Лишь только, въ началѣ нашей пьесы, король начерталъ свой священный планъ войны, прилетаютъ воинственные слухи съ запада и сѣвера. Графы Перси разбили на сѣверѣ, шотландца Дугласа, а въ Валлисѣ Глендоуэръ, съ которымъ Генриху приходилось бороться еще во времена короля Ричарда II, взялъ въ плѣнъ Мортимера. Въ этихъ извѣстіяхъ заключается двойное благополучіе для Генриха. На сѣверѣ разбитъ храбрый противникъ, а на западѣ въ самомъ пораженіи заключается счастье, потому что Мортимеръ -- потомокъ герцога Ліонеля Кларенса, старшаго брата Генрихова отца (Гаунтъ-Ланкаетера), значитъ человѣкъ, имѣвшій болѣе права на престолъ, нежели Генрихъ IV. Случай благопріятствуетъ королю смирить могущественное сѣверное дворянство, графовъ Перси, его старыхъ друзей, потому что и они, въ свою очередь, сдѣлались могущественнѣе черезъ побѣду надъ, Дугласомъ; да кромѣ того они издавна были опасны королю черезъ бракъ молодаго Перси съ сестрою (или теткою) претендента Мортимера, и наконецъ вслѣдствіе враждебнаго положенія, въ которое сталъ относительно короля Ворчестеръ своею непомѣрною гордостью заслугами графовъ Перси, эта семья стала съ нѣкоторыхъ поръ особенно докучна королю и опасна для его трона. И вотъ взаимное недовѣріе людей вѣроломныхъ къ вѣроломнымъ, это изстари-брошенное сѣмя, начинаетъ давать всходы, по предсказанію Ричарда. Одни начинаютъ думать, что ихъ заслуги передъ королемъ никогда не будутъ достаточно вознаграждены, а другой, естественно, начинаетъ думать, что онъ не удовлетворитъ ихъ даже величайшею наградой. Люди опытные въ искусствѣ производить революцію, Перси, которые нѣкогда съумѣли противупоставить законному королю Ричарду соперника, неимѣвшаго права на престолъ, конечно могутъ ежеминутно противупоставить Генриху такого искателя престола, который имѣетъ на него право. Король, опытный въ пронырливомъ искусствѣ вести заговоры, подозрѣваетъ и въ другихъ такія-же намѣренія; а эти другіе, видѣвши, что король отбросилъ отъ себя орудіе убійства Ричарда, могли опасаться, что онъ и отъ нихъ готовъ освободиться столь-же охотно. Они до конца даютъ чувствовать, что готовы даже на возмущеніе ради собственной безопасности; король напослѣдокъ самъ признается, что ихъ могущество заставило его опасаться, что они его низложатъ. Напряженность этого положенія, гдѣ благодарность, дружба и любовь переходятъ въ зависть, и смѣняются строгостію, ненавистью и враждою, превосходно изображена въ первой и третьей сценѣ первой части нашей пьесы. Именно тамъ, гдѣ Перси побѣдою надъ Дугласомъ оказываютъ королю услугу и являютъ свою вѣрность, его недовѣріе ищетъ предлога въ разрыву; именно тамъ, гдѣ король всего болѣе удивляется достоинствамъ молодаго героя -- Перси, и отдаетъ ему предпочтеніе передъ своимъ собственнымъ сыномъ, тамъ его подозрительность, или его политика, или его зависть, или наконецъ все это вмѣстѣ,-- ищетъ случая къ нему придраться. Тамъ, гдѣ неподкупный Блёнтъ честно выставляетъ на видъ невинность Перси, король проявляетъ всю свою неподатливую строгость;, въ ту минуту, когда Мортимеръ побѣжденъ и взятъ въ плѣнъ, король называетъ его измѣнникомъ, и тѣмъ побуждаетъ его къ измѣнѣ. Его гнилая и презрѣнная политика пронырливо вникаетъ въ дѣла другихъ съ тою мыслью, какъ-будто и всѣ другіе такіе-же точно мастера въ макіавеллизмѣ; онъ заходитъ такъ далеко въ подозрѣніяхъ къ Мортимеру, что полагаетъ, будто онъ съ намѣреніемъ потерпѣлъ пораженіе и предалъ свое войско Глендоуэру. Открытая враждебность, съ которою король еще прежде съ ругательствомъ выгналъ изъ залы совѣта злобнаго Ворчестера; рѣзкость, съ которою онъ теперь попрекаетъ его за то, что будто онъ, какъ ворчливый холопъ, противится величеству короля, и вслѣдъ за тѣмъ прогоняетъ его отъ себя -- все это принуждаетъ прежнихъ друзей короля отпасть отъ него: громко высказанное недовѣріе какъ-разъ указываетъ имъ путь -- соединиться съ ихъ прежними врагами.
   Но какимъ ненавистнымъ ни кажется король въ этихъ обстоятельствахъ, онъ въ самомъ веденіи возбужденной имъ борьбы оказывается прежнимъ, рожденнымъ для трона человѣкомъ, какимъ его изобразилъ поэтъ въ начальныхъ его подвигахъ.
   При всемъ томъ, что его гложетъ мучительное безпокойство, подозрѣніе де только къ претенденту на престолъ, человѣку слабому, не только къ молодому Перси, который чистосердечно честенъ, но и къ своему собственному сыну, который въ своей юношеской беззаботности всего болѣе далекъ отъ козней; при всемъ томъ, говоримъ мы, что король мучится угрызеніями совѣсти, которая представляетъ ему всѣ эти печальныя судьбы какъ наказаніе Божіе, онъ является все тѣмъ-же самымъ непреклоннымъ, быстро-рѣшительнымъ, надѣющимся на свою человѣческую силу человѣкомъ, какимъ мы знали его прежде. Въ его предпріятіяхъ противъ бунтовщиковъ одинаково велика быстрота, связь и увѣренность дѣйствіи; ни малѣйшее промедленіе не должно увеличить выгоды или численности непріятеля. Въ минуту битвы, послѣ серьозной рѣшительности дѣйствій, онъ находитъ въ себѣ достаточно умѣренности для пощады, а послѣ битвы въ немъ нѣтъ недостатка и въ великодушіи. Король, какъ онъ самъ говоритъ, выноситъ необходимое какъ необходимость, и во всемъ этомъ онъ является, въ виду опасностей гражданской войны, въ несравненномъ величіи, въ противуположность безпомощному Ричарду, который не умѣлъ защитить свое правое дѣло отъ врага, который еще только начиналъ возникать передъ нимъ. Графы Перси въ первой части блистательно поражены оружіемъ; во второй они падаютъ, дипломатически обманутые самымъ грубымъ образомъ. И когда такимъ образомъ раздавлены послѣдніе противники Генриха, казалось, тутъ-то бы и могло разцвѣсти его счастье самымъ пышнымъ цвѣтомъ; но въ это время онъ и надламывается въ мукѣ, томленіи и внутреннемъ несчастій.
   Величіе его царственной мысли и характеръ его внутренняго достоинства проявляется повсюду въ томъ, что онъ, какъ самъ онъ клянется душою и скиптромъ, видитъ свое право на престолъ единственно въ своихъ способностяхъ и въ заботливости хорошо управлять государствомъ, а не въ наслѣдственномъ правѣ владѣнія. Оттого-то ему вдвойнѣ мучительна мысль, что его узурпація будетъ безполезна для его семьи, такъ кашъ его сынъ тратитъ свою юность въ распутствѣ и оказывается недостойнымъ престола. Опасливый, умный и осторожный, онъ не можетъ понять своего сына, не имѣетъ въ себѣ мѣры для безразсудства, для открытой натуры, для скрытой мудрости этого сына. Онъ видитъ только, что онъ, подобно Ричарду, испортился въ дурномъ обществѣ; онъ видитъ въ Генрихѣ Перси противуположность своему сыну, какъ въ себѣ видитъ противуположность Ричарду, хотя на самомъ дѣлѣ Перси представляетъ самую рѣзкую противуположность ему самому, а принцъ Генрихъ рѣзко противуположенъ Ричарду. Прагматикъ умѣетъ оцѣнить только отношенія, а не характеры, которые лежатъ внѣ его горизонта. Онъ подозрѣваетъ своего сына въ томъ, что онъ дѣйствуетъ противъ него за-одно съ Перси, такъ-же какъ онъ самъ сражался нѣкогда противъ своего двоюроднаго брата Ричарда. Онъ боится, что сынъ протягиваетъ руку къ его коронѣ, и только ждетъ его смерти, даже послѣ того, какъ тотъ спасъ ему жизнь при Шрусбери. Во всемъ онъ видитъ наказаніе Божіе, и дѣйствительно въ этомъ и есть наказаніе Божіе. Его больная душа еще сильнѣе болитъ, когда онъ достигъ вершины своего счастія и находится, такъ сказать, въ пристани внѣшней безопасности; онъ нигдѣ не находитъ ни покоя, ни отдыха, и потому изъ глубины души у него вырывается жалоба (II, 3, 1), что онъ тысячею искусственныхъ средствъ не можетъ добыть себѣ сна, какимъ освѣжаетъ себя каждый корабельный юнга въ своей внеячей койкѣ. Его волосы посѣдѣли; его томитъ предчувствіе, что изъ поколѣнія въ поколѣніе будетъ продолжаться внутренняя борьба и война, то затихая, то снова разгараясь. Въ безмѣрномъ пресыщеніи жизнью онъ говоритъ, что даже счастливѣйшій юноша, ставъ свидѣтелемъ такихъ перемѣнчивыхъ судебъ, закроетъ книгу, сядетъ и умретъ. Въ то время, какъ онъ стремился на востокъ, ему мѣшала гражданская война; когда возмущеніе дважды выростаетъ до гигантскихъ размѣровъ, онъ опасается всякихъ бѣдъ отъ своей собственной крови; когда его начинаютъ подавлять, онъ становится хворымъ, а когда оно совершенно подавлено, одъ уже боленъ при смерти; и даже наконецъ въ то время, какъ онъ лежитъ въ летаргическомъ снѣ, ему суждено узнать, что сынъ беретъ корону, ему принадлежащую. Онъ увѣренъ, что имѣетъ очевидное доказательство безсердечности своего сына и его козней. Ты скрываешь, говоритъ онъ сыну (и въ этотъ поэтическій образъ Шекспиръ обратилъ то сказаніе хроники, гдѣ представлено, что принцъ носилъ платье, унизанное иголками), ты скрываешь тысячу кинжаловъ въ своемъ сердцѣ,-- кинжаловъ, которые ты наточилъ объ свое каменное сердце для того, чтобы заколоть ими одинъ получасъ моей жизни. Въ образѣ жизни своего сына онъ видитъ доказательство, что онъ его не любитъ, и въ часъ своей смерти онъ видитъ еще и стремленіе ясно доказать ему эту нелюбовь. Когда откровенное признаніе сына успокаиваетъ и убѣждаетъ его, когда оно облегчаетъ ему его смертный часъ, тутъ-то снимаетъ съ себя маску глубокій притворщикъ, тутъ-то сознается онъ въ своихъ проискахъ, тутъ-то открываетъ онъ тѣ извилистые пути, которыми онъ достигъ короны. Еще незадолго передъ тѣмъ (II, 3, 1) онъ точно также, призывая въ свидѣтели Бога, клялся, что только необходимость принудила его захватить въ свои руки власть. Тамъ, въ разговорѣ съ Варвикомъ, онъ увѣрялъ, что въ то время, какъ Ричардъ предсказывалъ раздоры между нимъ и Перси, онъ не имѣлъ еще никакихъ намѣреній на корону. Комментаторы; указываютъ на это какъ на забывчивость со стороны поэта, потому что Генрихъ былъ уже въ то время королемъ, когда Шекспиръ заставляетъ Ричарда высказывать это предречете; но намъ кажется, что при той необыкновенной глубинѣ, съ которою Шекспиръ задумалъ весь этотъ характеръ, намѣреніе его состояло въ томъ, чтобы показать, какъ лжецъ и лицемѣръ, въ эти минуты своей болѣзни, теряетъ вѣрность памяти, и желая торжественно увѣрить другихъ въ своей невинности, самымъ несомнѣннымъ и неопровержимымъ образомъ обнаруживаетъ свою виновность.
   Политическое значеніе и отношеніе трагедіи -- "Генрихъ IV" къ трагедіи "Ричардъ II" -- явствуютъ сами собою изъ этого разбора характера Болингброва; но эти пьесы, вслѣдствіе глубины изображенія главныхъ характеровъ, подымаются изъ круга политико-историческихъ драмъ въ кругъ пьесъ иѳическихъ, такихъ, гдѣ представлены характеры свободно-созданные Шекспиромъ. Въ разсматриваемыхъ нами трагедіяхъ, кромѣ политической задачи, есть еще и нравственное средоточіе мысли, то средоточіе, которое мы нашли, вслѣдствіе той-же причины, и въ Ричардѣ III. Мы отыщемъ это средоточіе, когда станемъ слѣдить за развитіемъ характеровъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ: Генриха Перси и принца Генриха валлійскаго.
   Для того, чтобы выказать полную противуположность между Генрихомъ Перси и принцемъ Генрихомъ, Шекспиръ представляетъ ихъ ровесниками, хотя, какъ извѣстно изъ исторіи, Генрихъ Перси былъ скорѣе ровесникъ королю, будучи двадцатью годами старше принца Генриха. Онъ -- душа возстанія противъ короля, и представляетъ собою такую блистательную личность въ ряду возмутителей, что возбуждаетъ въ себѣ удивленіе и любовь даже своихъ противниковъ. Никогда поэзія ее представляла болѣе живого лица; баллада, которая его воспѣваетъ, могла заимствовать самыя смѣлыя свои черты я картины изъ этой драмы. И врядъ-ли когда-нибудь представлялась актеру болѣе благодарная роль. Самые искусные актеры старинной англійской школы, какъ, напримѣръ, Беттертонъ, колебались, какую роль выбрать имъ въ этой пьесѣ: Генриха Перси, или самую благодарную изъ всѣхъ ролей, Фальстафа. Такое колебаніе едва-ли было-бы понятно въ Германіи для актера, который-бы въ такой-же степени чувствовалъ себя способнымъ выполнить роль Фальстафа, какъ это чувствовалъ Беттертонъ, и это отъ того, что для должной оцѣнки характера Генриха Перси нуженъ такой-же привычный къ подвигамъ народъ, какъ англичане. Генрихъ Перси -- первообразъ истинной и полной мужественности и дѣятельной натуры, того, что и составляетъ собственно натуру мужчины Въ шутливомъ преувеличеніи принцъ Генрихъ превосходно характеризуетъ его одною чертою: "онъ убьетъ передъ завтракомъ дюжинъ шесть-семь шотландцевъ, умоетъ руки и скажетъ женѣ: надоѣла мнѣ эта спокойная жизнь; мнѣ давайте дѣла!" Этотъ юноша съ львинымъ сердцемъ обрисованъ Шекспиромъ, какъ образецъ истиннаго рыцарства, и тонкими, и вмѣстѣ съ тѣмъ великими чертами. Онъ даетъ ему прозваніе бога войны; народная молва сравниваетъ его побѣды съ подвигами Цезаря; слова Ахиллеса служатъ и ему девизомъ: "эта жизнь слишкомъ коротка для того, чтобы ее проводить недостойно." Когда Генрихъ Перси палъ, принцъ Генрихъ произноситъ надъ его могилой то, что такъ часто говорилось объ Александрѣ: "пока онъ жилъ, его царство было для него слишкомъ тѣсно; а теперь ему довольно двухъ шаговъ самой плохой земли." Еще будучи такъ молодъ, какъ представилъ его поэтъ, онъ три раза разбилъ шотландца Дугласа и собралъ на головѣ своей всю его славу; напослѣдокъ стяжалъ неувядающую честь при Гольмедонѣ, и тѣмъ возбудилъ противъ себя зависть короля. Живое честолюбіе подстрекаетъ его, какъ гордаго коня, не давать никому опережать себя на поприщѣ воинскихъ и славныхъ подвиговъ. Чуть только дѣло коснется этой темы, его рѣчь тотчасъ принимаетъ пламенно-преувеличенное выраженіе храбрости, доходящей до страсти, и почти хвастливаго героизма. Гдѣ онъ только лишь предчувствуетъ соперника, какъ напримѣръ въ принцѣ Генрихѣ, онъ не можетъ удержаться отъ ревнивой непріязни, которая подущаетъ его высказать даже вовсе не рыцарское намѣреніе, котораго исполнить онъ, разумѣется, неспособенъ, напримѣръ, что онъ охотно отравилъ-бы принца кружкой пива. Когда онъ слышитъ, какъ горделиво держалъ себя принцъ передъ шрусберійской битвой, онъ отъ ревности безразсудно рѣшается на опаснѣйшее дѣло. Опасность сама по себѣ всегда представляетъ для него привлекательную прелесть; а какъ только присоединяется къ этому жало соревнованія, онъ вполнѣ рѣшается вступить въ задуманный уже прежде неравный бой, и тутъ-то, въ томительномъ нетерпѣніи, онъ оставляетъ нераспечатанными тѣ письма, которыя могли-бы объяснить ему дѣло, тутъ-то онъ оставляетъ безъ вниманія самыя серьозныя надежды своихъ сообщниковъ на его талантъ, какъ полководца, на его предусмотрительность и на его несомнѣнную честность. Мужество дѣлаетъ его софистомъ, такъ-же, какъ его быстрая страстность дѣлаетъ его въ исключительномъ случаѣ государственнымъ человѣкомъ, -- качества, которыя впрочемъ рѣшительно противуположны его солдатской натурѣ. Это оттого, что кровь его легко и сильно вскипаетъ; недаромъ его зовутъ горячей шпорой: онъ полонъ причудъ, всегда занятъ и внутреннимъ и внѣшнимъ образомъ, и среди этихъ занятій до крайности забывчивъ и разсѣянъ. Днемъ у него нѣтъ аппетиту, ночью нѣтъ сна; его фантазія легко возбуждается; онъ легко приходитъ въ раздраженіе, и въ этомъ раздраженіи неистоваго гнѣва, противорѣчія или упорства онъ готовъ бороться съ цѣлымъ, свѣтомъ. Въ такія минуты онъ заикается, и рѣчь его бѣжитъ съ бѣше ною быстротою; но этотъ недостатокъ такъ идетъ къ нему, что молодежь старается подражать ему какъ достоинству. Въ спокойствіи, предоставленный самому себѣ, одинъ, онъ повадливъ и уступчивъ; онъ -- ягненокъ по своей незлобивой, вѣрной натурѣ. Какъ это ни противно для него, но онъ съ глазу въ глазъ съ Глендоуэромъ, въ продолженіи девяти часовъ сряду, выслушиваетъ его ругательства, и то какъ онъ на каждомъ шагу поминаетъ дьявола; а въ присутствіи другихъ онъ то и дѣло бросаетъ въ Глендоуэра насмѣшки и упреки. Когда съ нимъ спорятъ, онъ гонится за малѣйшимъ лоскуткомъ земли, и тотчасъ-же съ пренебреженіемъ уступаетъ его уступчивому. Когда король обвиняетъ его въ томъ, что онъ не хотѣлъ выдать гольмедонскихъ плѣнниковъ, онъ считаетъ этотъ отказъ съ своей стороны дѣломъ извинительнымъ; а когда король наказываетъ его за ложь, и грозитъ ему,юнъ ужъ не можетъ даже совладать со своею гордостью и своимъ гнѣвомъ. Подъ вліяніемъ своего распаленнаго воображенія, которое и безъ того уже рисуетъ ему великое предпріятіе въ размѣрахъ, превосходящихъ всякую обдуманность и терпѣнье, онъ пророчески предначертываетъ смѣлые планы возстанія, и въ то время, какъ всѣ его жизненныя силы напряжены кипучею ревностію, разсчетливый политикъ Ворчестеръ умѣетъ ловко привести въ исполненіе свой давно созрѣвшій замыселъ противъ Генриха посредствомъ кипучаго юноши, который въ своемъ гнѣвѣ легко понимаетъ и остроумно охватываетъ вещи. Эта слѣпая ревность впутываетъ безупречнаго героя въ предпріятія, враждебныя государству; связываетъ человѣка рѣшительнаго съ половинчатыми, слабыми людьми, воина запутываетъ въ предначертанія коварныхъ дипломатовъ, человѣка, исполненнаго храбрости и вѣрности, вводитъ въ союзъ съ предателями и трусами,-- человѣка, который самъ не предусмотрителенъ, втягиваетъ въ предпріятія, которыя опрометчиво задуманы. И когда честные совѣтники стараются раскрыть ему глаза и показать, какъ подозрительны эти планы, и какъ подозрительны его друзья, этотъ честный человѣкъ сердится на честныхъ совѣтниковъ, потому что онъ не вѣритъ, чтобы существовала на свѣтѣ безчестность. Отъ этой страстности, отъ этого недостатка осмотрительности и знанія людей гибнетъ этотъ довѣрчивый человѣкъ; а недостатокъ самообладанія, который увлекаетъ его къ непомѣрной горячности и высокомѣрному охужденію другихъ, есть, по мнѣнію Ворчестера, главное пятно, которое затемняетъ блистательную красоту этой личности. Во всемъ остальномъ, въ этомъ человѣкѣ нѣтъ ни одной неблагородной черты. Человѣкъ въ высшей степени вѣрный, съ золотымъ сердцемъ, чуждый всякаго коварства, непричастный хитрости и обману, онъ по натурѣ своей отвращается всего болѣе отъ грязной и гнилой дипломатики короля. Только что онъ заслышитъ объ ней, его начинаетъ жечь какъ крапивой; онъ чувствуетъ точно будто его стегаютъ розгами; а когда король высказываетъ увѣренность, что Мортимеръ съ намѣреніемъ передался Глендоуэру, Перси не можетъ удержать своего негодованія и говоритъ королю въ глаза, что никогда низкая политика не наноситъ себѣ добровольно такихъ ранъ, чтобы съ такою болью скрыть свои планы. Вотъ почему онъ, имѣя такое рѣшительное отвращеніе отъ всякой неправды, такъ негодуетъ отъ всего сердца на вздорное хвастовство Глендоуэра. Онъ слышать не можетъ похвалы и лести; онъ не можетъ удержаться отъ охужденія, даже если-бы ему приходилось черезъ-то оттолкнуть отъ себя новыхъ и еще не утвердившихся друзей. Въ такія минуты онъ терпѣливо выслушиваетъ, если его чистосердечно упрекаютъ за строптивость и грубость, и презрительно благословляетъ внушаемые ему утонченные нравы. Будучи врагомъ всякаго жеманства, всякой личины, всякой суетности, онъ въ то же время врагъ всякаго ложнаго, не идущаго къ мужчинѣ образованія. Онъ готовъ скорѣе слушать скрипъ колесъ, нежели жеманную поэзію; онъ охотнѣе будетъ слушать мяуканье кошки, нежели сдѣлается кропателемъ балладъ; по его мнѣнію, занятіе музыкою и пѣніемъ прямо ведетъ къ тому, чтобы сдѣлаться портнымъ или приняться за обученіе снѣгирей. Отказываясь рѣшительно отъ этихъ изнѣживающихъ искусствъ, онъ отказывается и отъ всякой ложной чувствительности. Прелестная сцена между нимъ и женою доказываетъ, что онъ любитъ именно потому, что онъ дразнитъ; эта безъискусственная мужская натура и не могла-бы найти другаго выраженія для любви. Удивительно, какъ могъ Ульрици повторить за чудакомъ Горномъ, что жена Генриха Перси есть не болѣе, какъ его первая служанка? Неужели Генрихъ, который сидитъ на конѣ и хочетъ поклясться женѣ своей, что онъ любитъ ее безконечно -- обращается съ ней въ эту минуту какъ съ служанкой? Крѣпкая и искренняя взаимная привязанность этихъ сердецъ основывается съ одной стороны на испытанномъ превосходствѣ мужчины, а съ другой -- на золотомъ довѣріи женщины, которая обладаетъ рѣдкимъ качествомъ: въ шуткахъ и поддразниваніи своего мужа понимать всю серьозность его любви, и ни на минуту не забывать этого "чуднаго человѣка". Чтобы понять сущность этого характера и сущность обѣихъ разбираемыхъ нами пьесъ, мы скажемъ, что честь мужчины живетъ въ этомъ человѣкѣ, какъ въ своемъ домѣ, и добродѣтель воина развивается въ немъ въ противуположность двусмысленнымъ дипломатическимъ достоинствамъ, которыми отличался король. Честный Дугласъ склоняется передъ Генрихомъ Перси, какъ передъ "королемъ чести". Про него говорятъ, что онъ постоянная тема на языкѣ чести, между тѣмъ какъ безчестіе покрываетъ чело принца Генриха. Генрихъ Перси готовъ выдержать всякую опасность, несущуюся съ сѣвера на югъ, если честь пересѣкаетъ ее съ запада на востокъ. Ему кажется не болѣе, какъ легкимъ скачкомъ -- сорвать съ луны блистательную честь, или выхватить ее за кудри изъ глубокой пропасти, если только онъ одинъ, безъ соперниковъ, можетъ овладѣть, ея достоинствами. Нетерпѣніе его жгучаго честолюбія и ревнивой заботы о чести выражается въ томъ, что онъ чувствуетъ лихорадку, когда при немъ хвалятъ принца Генриха. Даже самое возстаніе его коренится своими побудительными причинами въ этой-же чертѣ его характера. Графы Перси съ раскаяніемъ вспоминаютъ о томъ, какъ они поступили нѣкогда съ королемъ Ричардомъ; общая молва наказываетъ ихъ за ихъ прежнее нечестіе, и нашъ молодой герой чувствуетъ особенное желаніе -- смыть это пятно съ своей чести. Еще есть время, думаетъ онъ, возстановить изгнанную честь. Ему нестерпимо носить на себѣ это безчестье, и видѣть себя отвергаемымъ со стороны того, изъ-за кого онъ принялъ на себя этотъ позоръ. Его ревность не въ состояніи разсудить, что средство, выбираемое имъ для истребленія этого позора, должно навлечь новый позоръ на ихъ семью, и что побудительныя причины къ тому должны казаться во всякомъ случаѣ весьма подозрительными. Возмущеніе въ союзѣ съ врагами отечества, съ цѣлію раздробить королевство, то "честолюбіе дурного цвѣта", которое приводитъ его въ движеніе, все это остается пятномъ на щитѣ его чести, впрочемъ единственнымъ пятномъ; но и этотъ позоръ, говоритъ принцъ Генрихъ, долженъ почить въ его гробу, и не долженъ быть читаемъ въ его эпитафіи. Вотъ побѣда, которую еще послѣ смерти одерживаетъ этотъ герой чести надъ своимъ побѣдителемъ. Ее одерживаетъ онъ и надъ читателемъ. Никто не выражалъ это наивнѣе Гадлитта, который былъ не прокъ" отъ того, чтобы Норсомберландъ подоспѣлъ во время и рѣшилъ шрусберійскую битву въ пользу графовъ Перси.
   Какъ ни великъ, какъ ни изумителенъ Перси самъ по себѣ, но онъ выростаетъ еще громаднѣе, когда мы начинаемъ разсматривать его на ряду съ его сообщниками. Найдется-ли гдѣ-нибудь на свѣтѣ, спрашиваетъ Фальстафъ, еще три такихъ противника, какъ этотъ е домовой" Перси; этотъ нечистый духъ Дугласъ и этотъ дьяволъ Глендоуэръ? Но если противупоставить Генриха Перси другимъ, то только тогда увидишь, до какой степени онъ выше тѣхъ, съ которыми Фальстафъ.ставить его рядомъ: Шотландецъ Дугласъ стоитъ всѣхъ ближе къ нему; онъ занимаетъ достойнѣйшее мѣсто въ его сердцѣ, такъ какъ Дугласъ говоритъ ему наоборотъ, что нѣтъ на землѣ такого могучаго человѣка, съ которымъ-бы онъ не помѣрялся силами, за исключеніемъ его, Перси. Будучи вѣренъ такъ-же, какъ и Перси; будучи храбръ такъ-же, какъ и онъ, безъ всякой осмотрительности и осторожности; будучи столь же недоступенъ страху, Дугласъ не чуждъ нѣкотораго хвастовства, какъ не чуждъ его и Генрихъ Перси, и шумная рѣчь ихъ до того сходна между собою, что и у того и у другаго она недостаточно ясна, если въ ихъ главной мысли не присоединить отъ себя нѣкоторыхъ мыслей побочныхъ. Но сухому шотландцу не достаетъ той духовной высоты, того поэтическаго колорита, того нравственнаго зерна, составляющаго сущность рыцарства, всего того, что такъ облагороживаетъ личность "горячей шпоры"; и вотъ почему прежній врагъ такъ охотно подчиняется послѣ перваго личнаго соприкосновенія этому духовному превосходству, и безусловно признаетъ Генриха Перси за "короля чести". Храбрость Дугласа болѣе инстинктивная въ сравненіи съ храбростію Перси, которою движутъ всѣ блистательные замыслы честолюбія; онъ Сивингенъ въ школѣ Гуттена.-- Гораздо далѣе отстоитъ отъ Генриха Перси валлисецъ Оуэнъ Глендоуэръ; безъ этого контраста Генрихъ Перси съ его романтическою храбростію и его хвастовствомъ показался-бы, можетъ быть, каррикатурою; но такъ какъ на ряду съ нимъ выставляется эта каррикатурность въ Глендоуэрѣ, то его собственная фигура скромно отступаетъ въ рядъ естественныхъ, человѣчныхъ существъ. Суетноеть подстрекаетъ валлисца ко всему тому, къ чему влечетъ Генриха Перси честь и благороднѣйшее чувство собственнаго достоинства; то-же самое вызываетъ Глендоуэра и на хвастовство, до котораго доводитъ Генриха Перси одна только преувеличенная горячность. Лживый призракъ чести побуждаетъ, правда, Глендоуэра искать воинскихъ подвиговъ и приключеній, но ему недостаточно славиться одною только естественною силою: онъ стремится къ тому, чтобы распространялась молва о какихъ-то чудесныхъ его силахъ и способностяхъ; онъ хотѣлъ-бы, чтобы суевѣрный міръ дрожалъ передъ его величіемъ; онъ распускаетъ молву, что будто онъ владѣетъ адскими силами. Въ противуположность этому колдуну-обманщику, Перси ставитъ всю свою гордость въ скромной правдѣ; контрастомъ чудесности Глендоуэра служитъ простая, раціональная теологія Перси; славолюбивое самохвальство Глендоуэра называетъ онъ валлисскою болтовнею, и можетъ-ли находить удовольствіе въ самовосхваленіи тотъ, кто не можетъ выносить похвальбы другихъ. Изъ суетности Глендоуэръ присоединяетъ къ своей храбрости ученость и начитанность, музыку и поэзію, эти мусикійскія искусства, которыя Перси считаетъ неприличными для воина; -- изъ тщеславія, и для того, чтобы всюду имѣть вѣсъ, Глендоуэръ пріобрѣлъ навыкъ во всѣхъ пріемахъ человѣка общественнаго и придворнаго, а Перси презираетъ эти пріемы. Въ той сценѣ, гдѣ дочь Глендоуэра поетъ пѣсню своему мужу Мортимеру, Перси чувствуетъ такое мучительное нетерпѣніе, точно будто его жгутъ крапивой; это изнѣженное лежанье у ногъ своей жены, эта чувствительная дурь противна его натурѣ и какъ небо далека отъ тѣхъ здравыхъ отношеніи, которыя существуютъ между нимъ и его женою. Его чуткій инстинктъ понимаетъ, какъ неестественна его связь съ людьми, которые ни въ чемъ не равны ему; но у него нѣтъ способности вдуматься въ это инстинктивное нерасположеніе, и такимъ сознательнымъ взглядомъ предостеречь себя, и во время почувствовать должное недовѣріе. Будьте всегда правдивы, говоритъ онъ Глендоуэру, и смѣйтесь надъ дьяволомъ; но Глендоуэръ между тѣмъ боялся дьявола и былъ въ отношеніи его и неправдивъ, и невѣренъ, Подобно Мортимеру, который стоитъ среди всѣхъ какъ орудіе безъ всякой воли, и который, будучи претендентомъ, уже вслѣдствіе своей высшей цѣли долженъ былъ-бы чувствовать самое живое подстрекательство честолюбія, а между тѣмъ не чувствуетъ нисколько побужденій, которыми одушевлены другіе, -- подобно этому Мортимеру, Глендоуэръ медленно движется къ сборному пункту возмутителей, и въ рѣшительный день не является къ дѣлу, потому только, что его суевѣрно удерживаютъ какія-то предсказанія. Еще хуже родственники Генриха Перси. Отецъ его Норсомберландъ, льстивый какъ всегда, спокойный, холодно-воздержный, способенъ въ высшей степени завербовать въ заговоръ новаго члена, но нисколько не годенъ на то, чтобы служитъ помощью въ воинскомъ дѣлѣ. Въ ту минуту, какъ въ этомъ является надобность, онъ притворяется больнымъ, нарушаетъ свое слово, безъ всякой причины, постыдно отстаетъ отъ прочихъ, и тѣмъ наноситъ предпріятію смертельный ударъ. При такихъ условіяхъ ее могла быть выиграна битва противъ короля, за котораго сражался благородный Блёнтъ и рядъ другихъ, ему подобныхъ, которые, переодѣвшись въ платье короля, жертвовали за него своею жизнью. Но все таки еще можно было?ы избѣжать кровавой погибели заговорщиковъ, если-бы дядя Перси, Ворчестеръ, не оказался еще вѣроломнѣе и безчестнѣе его отца, Норсомберланда. Онъ, который завязалъ весь итогъ узелъ, былъ своими кознями причиною его кровавой развязки. Исторически извѣстно, что онъ не довелъ до свѣдѣнія, кого слѣдуетъ, того обстоятельства, что король даруетъ бунтовщикамъ прощеніе; а въ нашей пьесѣ онъ не доставилъ Генриху Перси вызова на поединокъ, который дѣлалъ ему принцъ, желавшій умиротворить вражду наименьшимъ кровопролитіемъ. Такимъ образомъ онъ навлекаетъ на своего племянника и гибель, и позоръ, въ то время какъ король Генрихъ извинилъ-бы его проступокъ ради молодости и его кипучей крови; а между тѣмъ Генрихъ Перси въ своей дѣтской преданности и не подозрѣвалъ, что за люди были его отецъ и дядя.
   Для каждаго поэта было-бы трудно -- поставить надъ этимъ героическимъ характеромъ другой характеръ, и всего менѣе можно было-бы предполагать, что Шекспиръ захочетъ или сочтетъ себя въ правѣ выдвинуть своего принца Генриха надъ Генрихомъ Перси. Такъ по крайней мѣрѣ казалось тѣмъ комментаторамъ, которые видѣли въ паденіи Перси отъ руки Генриха нѣкотораго рода несправедливость, и даже, судя по прежнимъ взаимнымъ отношеніямъ обоихъ, несообразность. Не даромъ-же самъ отецъ называлъ принца, въ противуположность тому королю чести, чуть не королемъ позора! не даромъ-же объявлялъ онъ, что Перси болѣе достоинъ престола, нежели его собственный сынъ. Вѣдь какъ-бы то ни было, а принцъ, вступающій въ союзъ съ разбойничьею сволочью, безчестнѣе поступаетъ въ отношеніи государства, нежели Перси, идущій на него войною! Вѣдь нельзя-же оставить безъ вниманія, что принцъ, попирая всѣ обычаи рыцарства, сражался на турнирѣ, навязавъ на свое копье перчатку продажной женщины! Наконецъ нельзя забыть, что онъ поднялъ однажды руку на верховнаго судью, и за то былъ изгнанъ изъ государственнаго совѣта и посаженъ въ тюрьму. Гдѣ-же въ такомъ человѣкѣ право или даже способность -- перевысятъ достоинствами такого блистательнаго героя, какъ Перси, если только не предполагать, что историческая случайность или непостижимая прихоть поэта предписала дѣлу такой исходъ -- исходъ, который въ нашихъ глазахъ несообразенъ съ правдивыми законами благоустроеннаго міра, а вѣдь мы хотимъ, чтобы поэзія переносила насъ въ такой благоустроенный міръ!
   Правда, въ своемъ первомъ монологѣ принцъ показываетъ намъ, что онъ съ полнымъ самосознаніемъ стоитъ выше увлеченій своей молодости, что онъ современенъ броситъ эту пустую жизнь и вознаградитъ потерю времени. Намъ кажется, что здѣсь рядомъ съ легкомысліемъ дѣйствуетъ мудрость и обдуманность, и изъ-подъ маски глупости намъ слышится голосъ мудреца. Вотъ эту двойственную роль мы постараемся прослѣдить внимательно, чтобы изучить существенныя черты этого хамелеона-принца Генриха. Это важно для насъ, потому что многіе готовы и въ этомъ монологѣ не видѣть той торжественности и твердости, съ которою онъ произнесенъ. Не далѣе, какъ Францъ Горнъ, съ своей обычной замашкою, напоминающею капрала Нина, -- видѣть всюду въ Шекспирѣ одинъ только юморъ -- принималъ этотъ монологъ не болѣе, какъ за проявленіе ироніи поэта.
   При первомъ же появленіи принца передъ нами, мы видимъ его въ дружескихъ отношеніяхъ съ плутами и ворами. Онъ является ихъ покровителемъ и защитникомъ; своею личностію онъ прикрываетъ ихъ бездѣльничества, онъ даетъ имъ притонъ и укрывательство, наконецъ самъ участвуетъ въ ихъ разбояхъ. Съ другой стороны, онъ все таки заглаживаетъ дурные поступки свои тѣмъ, что съ лихвою возвращаетъ похищенное, и участвуетъ въ дурныхъ продѣлкахъ только тогда, когда онѣ сопровождаются веселыми выходками, когда результатомъ ихъ бываетъ безвинная шутка.
   Онъ ужъ такъ созданъ, что ему трудно отказаться отъ удобнаго случая -- сыграть добрую шутку. По натурѣ своей подвижный, веселый, охотникъ до смѣха, неудержимо-рѣзвый, онъ предается необузданно-свободной юношеской веселости, которую такъ презираетъ въ немъ Перси. Малѣйшій поводъ способенъ возбудить въ немъ это веселое настроеніе, и тогда онъ становится способенъ на всѣ отчаянныя выходки на свѣтѣ. Отецъ его видитъ въ немъ повтореніе короля Ричарда, который тоже проводилъ время среди шутовства, колкихъ выходокъ и остротъ, и потому принцу, который самъ большой мастеръ острить и играть словами, трудно отказаться отъ удобнаго случая поострить и позабавиться. И вотъ онъ съ большимъ искусствомъ подобралъ себѣ такую компанію, гдѣ постоянно есть неистощимый запасъ веселости, остротъ и насмѣшекъ. Но если такая необузданность принца мало подаетъ намъ на него надеждъ, если его рѣзвость можно толковать въ другую сторону, то все таки съ другой стороны очевидно, что эта необузданность и эта рѣзвость составляетъ для него только отдохновеніе, а отнюдь не привычное занятіе.
   Даже и хроника говоритъ намъ, что принцъ предавался этой склонности только въ промежутки своей воинской, серьозной дѣятельности. Заниматься вздоромъ и во время битвы продолжаетъ его Фальстафъ, но отнюдь не онъ: принцъ въ присутствіи своего отца серьозенъ и исполненъ дѣтской любви и уваженія. Есть основаніе думать, что у него была потребность запастись, пока было время, противоядіемъ для того яда приличій и стѣснительныхъ условій, который всего сильнѣе даетъ себя чувствовать сидящему на тронѣ; и вотъ онъ хочетъ, чтобы прокипѣла его молодость, пока не настала насущная трудовая жизнь его призванія. Пускай онъ съ виду похожъ на молодого Ричарда, но онъ все таки никогда невноситъ шутливаго легкомыслія въ серьозныя дѣла, и постоянно проявляетъ такое господство надъ самимъ собою, какого нѣтъ и слѣдовъ въ характерѣ Ричарда. Можно предположить даже, что умный расчетъ въ значительной степени участвовалъ въ веселости принца, которому вовсе не чужда была солидная положительность, потому-что, какъ говоритъ Бэконъ, "въ высшей степени сообразно съ правилами политики -- умѣть легко переходить отъ шутки къ дѣлу, и отъ дѣла къ шуткѣ". Принцъ кажется намъ человѣкомъ, который предположилъ себѣ слѣдовать мудрому правилу, высказанному тѣмъ-же Бэкономъ: "въ то время, какъ философы спорятъ о томъ, на чемъ должна основываться жизнь, на добродѣтели или на удовольствіи, ты старайся запасаться средствами для обоихъ".
   Ричардъ II въ ежедневномъ обхожденіи окружалъ себя людьми, по крайней мѣрѣ по внѣшности ему равными: своимъ родствомъ и дворянами. Принцъ Генрихъ, напротивъ того, постоянно водится съ людьми низшаго класса. Даже нельзя сказать, чтобы его исключительно привлекалъ къ себѣ аристократизмъ ума. Его игра съ трактирнымъ мальчикомъ показываетъ намъ, какъ онъ былъ склоненъ простодушно находить удовольствіе въ самой невинной шуткѣ. Онъ постоянно выказываетъ такую обходительность въ обращеніи своемъ съ простолюдинами, что Фальстафъ, въ сравненіи съ нимъ, кажется какою-то грубою и надменною особою. Вотъ эту снисходительность и охуждалъ въ немъ, король, который владѣлъ искусствомъ являться народу, подобно празднику рѣдко, но торжественно, и вообще скупился на то дружелюбіе, которое такъ безрасчетно тратилъ его сынъ. Впрочемъ, если судить по извѣстному намъ монологу принца Генриха, то оказывается, что и онъ не чуждъ былъ такой-же политики. Онъ хотѣлъ подражать солнцу, которое скрывается за облака, для того, чтобы тѣмъ блистательнѣе и желаннѣе показаться людямъ; даже эту самую склонность къ пороку, которую онъ умѣлъ разыгрывать съ такимъ искусствомъ, онъ пускалъ въ ходъ съ тѣмъ-же расчетомъ на "рѣдкость появленія"; только при этомъ онъ расчитывалъ, хотя, сказать по правдѣ, нѣсколько притязательно, что онъ "появится" какъ великій человѣкъ. Онъ предполагалъ, что не личность его, не королевская его одежда, будетъ этимъ "рѣдкимъ явленіемъ", этою неожиданностію, этимъ солнечнымъ лучемъ, этимъ праздникомъ, -- а его дѣла. А пока онъ не былъ призванъ къ этому непосредственно, онъ не боялся уклоняться отъ искусственной обстановки трона, и идти въ толпу простонародья искать себѣ развлеченья среди оригинальныхъ, причудливыхъ, но выразительныхъ личностей. Онъ находитъ удовольствіе смотрѣть на человѣческую природу въ ея откровенной наготѣ и безъискуственности; нищета духа и потребностей -- для него предметъ изученія; его открытой мѣщанской натурѣ, въ противуположжость рыцарскому аристократизму Перси, какъ-то вольнѣе дышется среди откровенныхъ истчипскихъ гулякъ, которые называютъ его добрымъ малымъ и предлагаютъ ему свои услуги, современенъ, когда онъ станетъ королемъ. Можетъ быть, у него былъ при этомъ и политическій расчетъ -- привязать къ себѣ сердца народа, такъ-какъ мало было надежды на знатныхъ, которые то-и-дѣло колебали тронъ его отца. На удовлетвореніе этимъ склонностямъ принцъ губитъ много времени: лѣнивый и беззаботный, онъ каждый разъ, когда у него нѣтъ опредѣленнаго занятія, удаляется отъ двора, какъ сынъ, которому какъ-то не но себѣ въ тѣсномъ домашнемъ кругу. Къ его безпутнымъ выходкамъ, къ его неистовству, къ его униженію, присоединяется еще та гулливая праздность, въ которой постоянно упрекаетъ его король, ставя ему въ примѣръ цвѣтущую подвигами жизнь Генриха Перси. Пирушка съ бочарами, по временамъ, въ глазахъ принца стоитъ сраженія, и онъ пеняетъ Пойнсу, что онъ лишился большой чести, не явившись на такую пирушку.-- Но за то въ другое время, въ разговорѣ съ Вернономъ, онъ съ самоохужденіемъ и самообвиненіемъ оглядывается на свою праздность, которая и въ глазахъ Перси была упрекомъ для принца. Еще и прежде, въ одномъ случайно-выроненномъ словѣ, принцъ Генрихъ какъ-будто хотѣлъ намекнуть, что примѣръ Генриха Перси не затеряется для него безъ слѣда. Онъ говоритъ Пойнсу: я еще не пришелъ въ настроеніе Перси, которому кажется, что если онъ убилъ передъ завтракомъ нѣсколькихъ шотландцевъ, то это -- праздная жизнь. А что онъ современемъ можетъ придти въ такое настроеніе, это видно но его натурѣ, потому-что даже отецъ его говоритъ, что хотя онъ въ ранней молодости своей и ребячился, но выказывалъ въ то-же время и безразсудную отвагу.
   Наконецъ все то, что отецъ, Генриха и Генрихъ Перси считаютъ за достойнѣйшее и священнѣйшее, -- рыцарство и почтенную воинскую и государственную дѣятельность, -- на все это принцъ смотритъ съ небрежнымъ легкомысліемъ и даже съ униженіемъ, и вмѣсто, славы и чести навлекаетъ только позоръ на свою голову. Какъ онъ не считаетъ священнымъ лицомъ верховнаго судью королевства, такъ онъ и въ рыцарскомъ турнирѣ не видитъ нисколько святости, чтобы не дозволить себѣ при немъ шутки. Когда тронъ его отца колеблютъ храбрѣйшіе герои британской земли, у принца хватаетъ духу разыгрывать площадную комедію и созывать своихъ разгульныхъ товарищей въ походъ, играя маршъ на своемъ маршальскомъ жезлѣ. Но если, съ одной стороны, это можно назвать легкомысліемъ, то съ другой -- это можетъ показаться спокойствіемъ духа. Грозный союзъ Перси, Дугласа и Глендоуэра не вселяетъ въ него ни малѣйшаго ужаса. Не скрывается-ли за этимъ его спокойствіемъ при видѣ возмущенія -- твердое, какъ скала, самосознаніе и чувство своей силы? Не проглядываетъ-ли въ этой беззаботности, въ этой неудержимой веселости и развязности самая чистая совѣсть, между тѣмъ какъ его отецъ, отъ подозрительности, отъ душевной боязни, хилѣетъ среди своего счастія? Какъ много смиренія и добраго сыновняго чувства проявляется въ той молчаливости, съ которою принцъ выслушиваетъ подозрѣнія отца! А потомъ, когда наступила рѣшительная минута, когда налетѣла гроза шрусберійской битвы, развѣ не поражаетъ насъ такою-же неожиданностію, какъ это поражаетъ Перси, разсказъ Вернона о томъ, что принцъ и его товарищи отличились орлинымъ полетомъ? Развѣ не кажется намъ, что только нужно было необходимости вызвать принца на дѣло, какъ въ немъ являлась и такая-же храбрость, и такая-же воинственность, какая ежечасно проявлялась въ Перси вслѣдствіе избытка силъ, которыми надѣлила его природа.
   Молодой королевскій сынъ находится въ презрѣніи у своихъ сверстниковъ, у своихъ родственниковъ и у своихъ враговъ. Явный позоръ его бросается въ глаза всему свѣту: даже его любимецъ Пописъ толкуетъ его характеръ въ дурную сторону; братья отъ него отказываются; отецъ считаетъ его способнымъ на всякое нечестное дѣло; честь, которую стяжалъ себѣ въ такомъ избыткѣ молодой Перси, еще болѣе помрачаетъ имя Генриха. Спрашивается, чего-же нужно держаться при оцѣнкѣ этого характера, тѣхъ-ли кажущихся дурныхъ сторонъ, которыя мы только-что представили, или тѣхъ про. блесковъ чести и лучшей природы, которые сверкали передъ нами повсюду, которые могли-бы убѣдить насъ, что зерно этого характера -- самаго необыкновеннаго свойства?
   Та мысль, которую, какъ мы видѣли, Шекспиръ преслѣдовалъ во весь этотъ періодъ своей жизни, которую мы встрѣчали въ цѣломъ рядѣ прежде-разсмотрѣнныхъ нами неисторическихъ пьесъ этого времени, и въ главѣ ихъ -- въ венеціянскомъ купцѣ, -- эта мысль является въ этомъ характерѣ въ полнѣйшемъ своемъ развитіи. Внѣшность говоритъ противъ этого удивительнаго человѣка. Онъ равнодушно, и даже отчасти съ намѣреніемъ, питаетъ эту неблагопріятную видимость, именно потому, что онъ въ это же время вполнѣ сознаетъ, какъ онъ полонъ истинной человѣчности. Онъ играетъ общественнымъ мнѣніемъ, сознавая, что онъ каждую минуту можетъ обличить его во лжи" Въ отвѣтъ на обвиненія въ самыхъ тяжкихъ грѣхахъ -- онъ, въ гордомъ сознаніи своего достоинства, не произноситъ ни одного слова, а готовитъ дѣла. Какъ человѣкъ многосторонній, онъ даетъ возможность жизни дѣйствовать на него со всѣхъ ея сторонъ: онъ хочетъ насладиться жизнью, пока она даетъ ему возможность наслаждаться; но въ этомъ досугѣ отдыха и шутки, онъ какъ македонскій Филиппъ или египетскій Амазисъ, хочетъ только завалить и укрѣпить себя для той поры, когда придется дѣйствовать серьозно. Для Пойнса и ему подобныхъ не имѣетъ никакого значенія то, что онъ отъ глупыхъ выходокъ переходитъ къ храброму дѣлу, и отъ этого дѣла опять къ пустой болтовнѣ; но за то въ немъ самомъ такая двусторонность натуры разыгрывается въ изумительно-яркихъ краскахъ. Шутъ и герой, человѣкъ унижающійся и гордый, король среди царственныхъ дѣлъ, и нищій среди нищихъ, онъ умѣетъ поочередно принимать всякіе тоны: вторить каждому обществу, каждому состоянію, вторить и будничному, дѣловому тону, и праздничному, и повышать его, и понижать, и во всемъ этомъ являться мастеромъ. Король даже противъ воли долженъ засвидѣтельствовать о немъ, что онъ хотя и рѣзокъ какъ кремень, причудливъ какъ зима, порывистъ какъ буря, но все таки обладаетъ и мягкостію сердца и слезою состраданія, имѣетъ щедрую руку, готовую на благотворительность. Чтобы перейти отъ самозабвенія его дикихъ выходокъ къ дѣлу, проявляющему полное самообладаніе, ему стоитъ только одуматься; такъ въ пылу увлеченія онъ далъ пощечину лорду верховному судьѣ, и черезъ минуту онъ покорно даетъ взять себя подъ стражу; даже самъ король признавалъ самообладаніе въ такой покорности сына законамъ, только-что имъ нарушеннымъ. Принцъ имѣетъ такой взглядъ на вещи, что въ человѣческой жизни надо признать каждое положеніе, каждый случай, всему надо дать свое время, всему надо указать должное мѣсто, не пренебрегать ничѣмъ, что можетъ намъ представить разнообразіе жизни.
   Замкнуться въ однообразіе королевскаго достоинства, и пребывать въ немъ ежечасно, это противорѣчивъ его свободной душѣ; съ напряженнымъ стремленіемъ гоняться за славою и почестями, точно будто исполняя поденную работу, значитъ, по его мнѣнію, противорѣчить уставамъ природы, которая умѣренна въ своихъ требованіяхъ; исполнять со стоическою серьозностію долгъ щепетильной добросовѣстности -- онъ не можетъ потому, что у него нѣтъ на то ни терпѣнья, ни силы привычки; подчиняться принудительной силѣ привычки, даже если-бы эта привычка была направлена къ какой-либо высшей цѣли, -- это не въ его натурѣ. Принципъ, который Гамлетъ только высказываетъ на словахъ, у Генриха выражается дѣломъ: "истинное величіе состоитъ въ томъ, чтобы не подыматься на дѣло безъ великаго повода; но даже за соломинку биться на смерть, когда задѣта честь". И въ этомъ принципѣ именно онъ и составляетъ крайнюю противуположность пылкому Перси, который по своей страстной натурѣ приходитъ въ бѣшенство за "девятую долю волоска" даже тамъ, гдѣ нисколько ее задѣта его честь.
   Слѣдуя этому принципу, подвижный, худощавый, легконогій принцъ пользуется своимъ временемъ, пока оно позволяетъ ему шутить и веселиться. Но лишь только онъ услышалъ отъ своего отца, къ чему его считаютъ способнымъ, а именно къ тому, что онъ ждетъ не дождется отцовской смерти, что онъ готовъ измѣнить отцовскому престолу, онъ, безхитростный, пугается отъ мысли, что его такъ глубоко успѣли унизить въ общественномъ мнѣніи. Съ этихъ поръ онъ намѣренъ стать самимъ собою, и, дѣйствительно, онъ доказываетъ въ битвѣ, съ какою вѣрностію и съ какою пользою онъ служитъ престолу своего отца. Когда онъ слышитъ, что ему до такой степени безмѣрно предпочитаютъ Генриха Перси, въ немъ тоже просыпается ревность къ этому баловню славы. Потому, что и въ немъ глубоко скрытъ этотъ огонь чести, но его можно добыть только ударомъ стали высшихъ требованій. Онъ самъ признается, что если честолюбіе -- грѣхъ, то онъ величайшій грѣшникъ на свѣтѣ. И вотъ онъ начинаетъ искать встрѣчи въ поединкѣ или въ битвѣ съ этимъ завиднымъ идеаломъ рыцарства; онъ возвѣщаетъ ему, что не хочетъ долѣе дѣлить съ нимъ вѣнецъ славы: такія двѣ звѣзды, какъ они, не могутъ двигаться въ одной сферѣ. Онъ предсказывалъ, когда стоялъ, краснѣя отъ стыда передъ своимъ отцомъ, что въ тотъ день, какъ онъ встрѣтится съ Перси, онъ омоетъ отъ позора свое лицо тѣми почестями, которыми украшенъ шлемъ этого сына славы; онъ перемѣнитъ свое ничтожество на почести Перси, или уничтожитъ эту клятву своею смертью. Этотъ Перси когда-то стяжалъ себѣ честь шотландца Дугласа, и это стяжаніе намѣренъ отнять у него Генрихъ: такъ-что Перси послужитъ только факторомъ его чести. И вотъ онъ, подстрекаемый медленно-разгарающимся огнемъ честолюбія, встрѣчается съ этимъ Перси, который весь пылаетъ жаждою славы; скромный и униженный становится противъ того, кто его презираетъ; праздный и лѣнивый въ рыцарскихъ дѣлахъ становится противъ мастера, и побѣждаетъ его, вовсе не потому только, что такъ угодно прихоти поэта, а потому, что этого требовало доброе дѣло, потому, что для этого давала возможность добрая и сильная натура принца, въ которой заключены были такіе дары, которые затмѣвали даже высокія дарованія Генриха Перси.
   И дѣйствительно, только тогда, когда побѣда надъ Перси поставила его почти выше этого героя, только тогда на самомъ дѣлѣ оказывается, чѣмъ онъ превосходитъ этого великаго человѣка. Генрихъ съ удивленіемъ, съ прощеніемъ -- растроганный и сострадающій, стоитъ надъ побѣжденнымъ Перси. Побѣдить Перси -- было для него предметомъ самаго пламеннаго честолюбія; теперь это свершилось, и вотъ это пламя мгновенно угасаетъ, и даетъ просторъ прекраснѣйшимъ, человѣчнѣйшимъ движеніямъ-души. Онъ дѣлаетъ еще болѣе: онъ уступаетъ глупцу-Фальстафу честь умерщвленія Перса въ томъ намѣреніи, чтобы его старый пріятель возстановилъ свою запятнанную честь этою заемною славою; онъ заставляетъ, замолчать свое честолюбіе, и отказывается отъ только-что пріобрѣтенной славы; этою добровольною скромностію онъ лишаетъ себя того блеска, который въ первый разъ готовъ былъ упасть на его темную, ложно-понимаемую жизнь, и все это съ внутреннимъ сознаніемъ той высшей чести и достоинства, которое удовлетворительно для самосознанія и не требуетъ внѣшнихъ прикрасъ. Видъ человѣческой безпомощности, который сильно поражаетъ его въ паденіи этого благороднаго Перси; знаменательныя слова, которыя какъ-бы пророчески говоритъ ему умирающій, мгновенно уничтожаютъ въ сердцѣ Генриха всякую житейскую суетность, и въ эту возвышенную минуту этотъ эпикуреецъ-юноша, въ душѣ котораго каждое явленіе жизни находило звучный отзывъ, способенъ въ стоическому самоотверженію. Въ эту торжественную минуту его сердце остается совершенно равнодушнымъ къ мнимой смерти Фальстафа, и въ слѣдующую за тѣмъ минуту онъ, далекій отъ всякой похвальбы, молча уступаетъ свою заслугу недостойному. Въ этой чертѣ такъ-же мало случайнаго или произвольнаго, какъ и въ храбрости или въ воинскомъ искусствѣ принца; потому-что въ этомъ характерѣ заключены качества самоотверженія и самообладанія, пренебреженія всякою внѣшностію, довольство сознаніемъ одного лишь внутренняго, скрытаго достоинства, какъ зерна человѣческаго существованія, -- качества, которыя проявлялись даже въ порокахъ, и скажемъ болѣе,-- именно въ порокахъ принца. И дѣйствительно, онъ потому только билъ необузданнымъ, что онъ чувствовалъ, что держитъ узду въ своихъ рукахъ, только потому онъ былъ слишкомъ доступенъ, добровольно унижалъ свою личность и не дорожилъ ею, что чувствовалъ свои царственныя силы; только потому былъ лѣнивъ и празднолюбивъ, что ему легче, нежели другимъ, давалось ученье; только потому былъ такъ податливъ на забавы, что зналъ, какіе тяжелые трудовые дни его ожидаютъ. Но среди всѣхъ этихъ беззаботныхъ увлеченій въ немъ видна одна преобладающая основная черта -- быть истиннымъ и вѣрнымъ природѣ, не дѣлать ей никакого насилія, не напрягать ея выше мѣры; и въ этомъ не принужденномъ состояніи природа сберегла его здоровыя, свѣжія силы, которыя шутя умѣли съ легкостію достигать того, чего другіе не могли достигнуть со всѣми усиліями. Если сравнить его незамѣтную фигуру съ блистательною личностію Перси, то онъ покажется въ отношеніи къ нему тоже, что спокойный обладатель чести къ суетливому искателю ея, и это напоминаетъ намъ выраженіе Бэкона о жилищѣ добродѣтели, къ которому она стремится бурно, и внутри котораго она пребываетъ спокойно. Вотъ почему въ Генрихѣ нѣтъ ничего напряженнаго и натянутаго, нѣтъ ничего патетическаго и порывистаго, чѣмъ отличается натура Перси; отъ того-то онъ и смѣется, надъ тѣмъ, какъ Перси неустанно напрягаетъ всѣ свои силы: вѣдь на самомъ дѣлѣ онъ и становится ему равенъ, когда является къ тому необходимость, когда они оба доходятъ до одной цѣли. Когда случай и высокая цѣль вызываютъ его силы къ дѣятельности, онъ является славнымъ безъ напряженія, храбрымъ безъ напыщенности, пересозданнымъ для новой жизни и притомъ такъ, что это не стоитъ ему никакой жертвы. Самыя противоположныя качества -- образованность и обходительность, дѣятельность и энергія находятъ себѣ въ немъ такое рѣдкое сочетаніе, къ какому неспособенъ Перси. Перси постоянно ревниво злобился на Генриха, а кроткій Генрихъ только шутилъ надъ своимъ соперникомъ, и въ минуту его смерти плачетъ надъ нимъ, чего не сдѣлалъ-бы Перси. Какъ Дугласа, такъ и Генриха Перси, принцъ умѣетъ справедливо цѣнить и при жизни и по смерти, и даже тамъ, гдѣ онъ шутитъ надъ Генрихомъ Перси, какъ напримѣръ по поводу его отношеній къ женѣ, онъ это дѣлаетъ же въ насмѣшку, а отъ природной своей шутливости; потому что именно въ этомъ отношеніи онъ могъ-бы показаться всего болѣе похожимъ на Перси, и, вѣроятно, Перси почти такъ-же сватался за свою невѣсту, какъ это дѣлаетъ впослѣдствіи Генрихъ, сватаясь за свою француженку-Катеньку. Противъ кипучей страсти Генриха Перси, принцъ повсюду можетъ выставить свое самообладаніе; противъ его суроваго нрава -- свою обходительность и дружелюбіе; противъ его неумѣренныхъ порывовъ -- свою сдержанность и свое достоинство; противъ его хвастливости -- тихое самоуниженіе, такъ что въ этомъ послѣднемъ отношеніи Перси въ сравненіи съ Генрихомъ легко можетъ показаться тѣмъ же, чѣмъ Глендоуэръ кажется въ сравненіи съ Перси. И все это, конечно, имѣетъ тѣмъ большее значеніе, что Генрихъ обладаетъ и всѣмъ тѣмъ, что заключаетъ въ себѣ блистательнаго Перси, -- и неудержимою отвагою, и гордою самоувѣренностію н всѣми проявленіями благородныхъ страстей, лишь только ихъ вызываетъ какой-нибудь достойный поводъ; Короче сказать: гдѣ Перси старается придать своимъ блистательнымъ дѣламъ и качествамъ еще сіяющую основу, тамъ принцъ Генрихъ въ своей юношеской жизни нарочно подстилаетъ своимъ качествамъ тусклый грунтъ, и свѣтъ своихъ добродѣтелей скрываетъ за тѣнью своихъ пороковъ. Наконецъ, даже тогда, когда первые его подвиги обнаруживаютъ въ первый разъ его истинныя качества, онъ въ ту минуту, какъ они всего ярче отдѣляются отъ мрачнаго грунта, съ равнодушною безпечностію вторично стираетъ ихъ долой, надѣясь на что-то такое, заключенное въ немъ самомъ, что выше всякой внѣшности, и противъ чего всякая внѣшняя почесть кажется пустою суетностію, на то зерно истинной человѣчности, на ту силу воли и ту приготовленность въ жизни, словомъ, на такія качества, которыя, дѣйствительно, какъ солнце -- разсѣютъ современемъ всѣ облака, даже тѣ, которыя онъ самъ соберись передъ собою.
   Само собою бросается въ глаза, въ какомъ отношеніи находится Фальстафъ, четвертое главное лицо 1-й части Генриха IV, къ прочимъ лицамъ этой пьесы. Предметъ сердечныхъ заботъ короля Генриха составляетъ, конечно, то, чтобы сохранить себѣ и своему дому пріобрѣтенныя имъ королевскія почести; жаркое честолюбіе влечетъ его -- удержать за собою самое безупречное уваженіе въ этой сферѣ: "отъ почему его сильно сокрушаетъ то, что его сынъ своимъ необузданнымъ поведеніемъ грозитъ разрушить эту дарственную честь. То, что могло-бы замутить эту честь въ его собственной славѣ и жизни, это онъ старается скрыть посредствомъ тысячи уловокъ въ глубинѣ своей души. Онъ понимаетъ честь чисто-внѣшнимъ образомъ, относя ее только къ званію и мѣсту, которое онъ занимаетъ; нравственность несовмѣстна съ его честолюбіемъ; ему только-бы спасти внѣшность, и удержать свою честь въ уваженіи свѣта. Въ семьѣ Перси иначе понимаютъ честь. Когда Генрихъ Перси стремится въ чести, онъ хочетъ заслужить ее дѣлами и нравственнымъ достоинствомъ: изъ честности открытаго сердца возникаетъ его честолюбіе; будучи поддерживаемо благородною гордостію, око разростается въ жажду славы; опасности только разжигаютъ еще болѣе эту жажду, такъ что наконецъ человѣкъ, одержимый его, начинаетъ незамѣчать нѣкоторой незаконности средствъ, употребляемыхъ имъ для достиженія своей цѣли. Принцъ Генрихъ въ свою очередь опять иначе понимаетъ честь. Онъ одушевленъ такимъ же честолюбіемъ, такою же жаждою славы, какъ и Перси,.но въ немъ она не можетъ возрости до болѣзненнаго состоянія, потому-что въ немъ она имѣетъ еще болѣе задушевный характеръ. Имъ движетъ по гордость, а благородное чувство собственнаго достоинства; удовлетворить самому себѣ для него важнѣе, нежели пріобрѣсть уваженіе въ глазахъ другихъ. Онъ одухотворяетъ понятіе о чести, и возводитъ его нравственно на степень понятія о человѣческомъ достоинствѣ, и сознаніе этого достоинства въ себѣ утѣшаетъ его даже и въ томъ случаѣ, когда неблаговидна его внѣшность, и когда свѣтъ имѣетъ о немъ дурное мнѣніе. Всему этому Фальстафъ составляетъ діаметральную противуположноеть: на ряду съ этими героями чести онъ стоитъ лишенный всякой чести и всякаго стыда; даже въ шутку, въ игрѣ, онъ рѣшительно не умѣетъ подражать достоинству другихъ. Для него стали совершенно чужды вниманіе къ мнѣнію другихъ, потребность самоуваженія: одинъ только эгоизмъ приводитъ въ движеніе эту машину. И вотъ именно въ этомъ отношеніи мы разсмотримъ эту замѣчательную личность, которая извѣстна всѣмъ и каждому какъ живой знакомый. Пытаться анализировать ее во всей полнотѣ было-бы не только трудно, даже невозможно, потому-что подробный критическій анализъ комическаго характера только разрушаетъ его, не вознаграждая читателя за такое разрушеніе уясненіемъ какого-либо высокаго понятія, которое обыкновенно ярче выступаетъ на видъ при разборѣ характера возвышеннаго.
   Мы сказали, что Шекспиръ дѣлаетъ своего Джона Фальстафа пажемъ у герцога Норфолькскаго. Мы узнаемъ, что еще тогда, въ своей юности, Фальстафъ велъ знакомство и потомъ имѣлъ ссору съ нѣкоторымъ Скоганомъ. Этимъ именемъ извѣстнаго шута при Эдуардѣ IV, котораго шуточныя пьесы были напечатаны въ 1565 году, Шекспиръ воспользовался для того, чтобы обрисовать первоначальную обстановку и отношенія Фальстафа. Съ тѣхъ поръ онъ былъ впродолженіи 32 лѣтъ въ сношеніяхъ съ Бардольфомъ, и 22 года въ сообществѣ Пойнса, съ которыми мы его и застаемъ въ началѣ пьесы. Онъ уже старъ,-- и сдѣлался какимъ-то старшиною въ ремеслѣ веселаго житья: онъ природный король пьяницъ, коренной гость во всѣхъ домахъ, гдѣ всего слаще пьютъ и ѣдятъ. Хоть онъ и хочетъ увѣрить главнаго судью, что онъ такъ и родился со своимъ круглымъ животомъ, скорѣе можно повѣрить, что онъ принцу говоритъ правду, разсказывая, что онъ въ молодости былъ тонокъ какъ хлыстикъ, и только бражничанье да гулевая жизнь съ теченіемъ времени раздули его до того, что ужъ онъ не можетъ теперь видѣть своихъ колѣней. Образецъ бездѣльной и неспособной къ дѣятельности массы, онъ есть олицетвореніе изнанки человѣчества, его чувственной, животной натуры. Все, что составляетъ въ человѣкѣ духовную его сторону: честь и нравственность, образованіе и достоинство -- все это на немъ съ раннихъ лѣтъ стерлось и затерялось. Плоть задушила въ немъ всякую страсть -- и къ хорошему и къ дурному: отъ природы онъ, можетъ быть, и добраго нрава, и только нужда и дурное товарищество сдѣлали его злонравнымъ; но эта злонравность такъ же коротка въ немъ, какъ его дыханье, не на столько продолжительна, чтобы обратиться въ то, что называется злостью. Его фигура, его тучность, обрекаютъ его искать покоя и наслажденій: праздность, эпикурейское благосостояніе, цинизмъ, тунеядство, которые для принца составляютъ только отдыхъ, для нею -- самое существо и природа жизни, и между тѣмъ какъ Генрихъ Перси, среди волненій своего стремительнаго духа, теряетъ и сонъ, и аппетитъ, Фальстафъ, наоборотъ, знаетъ одну только заботу, заботу о своемъ существованіи. На основаніи этой животной неумѣренности и этого изобилія потребностей онъ и словѣ дуетъ естественное право животныхъ, говоря: если бѣлая рыбка составляетъ приманку для щуки, то онъ, по законамъ природы, не видитъ причины, почему ему не пользоваться человѣческимъ простодушіемъ. Вотъ почему онъ подъ рукою угнетаетъ всѣхъ, кого можетъ, безъ всякаго вниманія къ собственности, благополучію или праву другого; онъ употребляетъ наиболѣе подвижныхъ своихъ товарищей къ воровству и открытому грабежу; онъ окружаетъ себя какими-нибудь Гадсгиллями, которые въ такой дурной славѣ, что имъ даже извощики на большой дорогѣ не рѣшаются ссудить фонаря; даже принца онъ хочетъ употребить мерёжей для того, чтобы выловить государственную казну; фантазія его разыгрывается до того, что ему хотѣлось-бы, чтобы принцъ по вступленіи на престолъ изгналъ изъ Англіи законъ и висѣлицы, и далъ-бы право гражданства ночному ремеслу разбойниковъ.
   Преобладаніе матерьяльной природы притупило въ немъ вкусъ ко всякому государственному, судебному, нравственному порядку, равно какъ и всякому духовному удовольствію. Единственное проявленіе духа, которое ему извѣстно, его остроуміе -- и то должно служить для насущныхъ цѣлей: по крайней мѣрѣ въ виндзорскихъ кумушкахъ онъ вооружается имъ исключительно для такой ремесленной цѣли. Въ одной изъ площадныхъ шутокъ Тарльтона говорится, что нужда бываетъ оселкомъ остроумія: то же самое и съ Фальстафомъ. Это замѣчаніе, конечно, должно было-бы отнести преимущественно въ остроумію его плутовскихъ продѣлокъ; но и чисто интеллектуальная сторона его остротъ можетъ быть объясняема его физическою отяжелѣлостью. Простое появленіе его возбуждаетъ людей сцѣпиться съ нимъ на словахъ: онъ похожъ на сову, которую дразнятъ другія птицы. Уже одно это положеніе вызываетъ всѣ силы его остроумія къ самозащищенію, хотя большая часть этихъ силъ и безъ того не опирается на натуральныя основы. Во всѣхъ остроумныхъ и сатирическихъ силахъ человѣка врожденная ихъ часть опирается только на отрицающей, реалистической природѣ человѣка, и только въ малой степени на дѣйствующей его природѣ. Наиболѣе существенное въ этой силѣ есть ея воспитаніе и развитіе, потому что она вся опирается на изощренномъ умѣньи сравнивать, значитъ, на опытности и самой подвижной наблюдательности. Привычка здѣсь становится второю природою; въ Фальстафѣ она тѣмъ скорѣе и тѣмъ полнѣе должна была обратиться въ природу, чѣмъ ранѣе одна его фигура стала вызывать чужія остроты. Фальстафъ какъ нельзя вѣрнѣе опредѣляетъ самого себя, когда говоритъ: нѣтъ человѣка, который былъ-бы способенъ придумать столько смѣшного, сколько придумываю я, и сколько придумываютъ на счетъ меня; я не только остроуменъ самъ, но я бываю причиной, что и другіе дѣлаются остроумными. Но пассивная часть этой двусторонности есть, конечно, часть первоначальная, и съ какой быстротой ни переводилъ-бы Фальегафъ свое дарованіе изъ оборонительнаго положенія въ наступательное, все таки кажется, что его отяжелѣлость опять оттягиваетъ его въ прежнее, оборонительное положеніе, какъ будто его остроуміе постоянно нуждается въ сильномъ постороннемъ возбужденіи, постоянно должно быть выводимо изъ покоя. Обстановка, среди которой онъ живетъ, какъ будто для того и создана. Остроумная подвижность принца не даетъ Фальстафу спокойно перевести духъ; красноносый Бардольфъ, игрушка его самоувѣреннаго, спокойнаго юмора, употребляется имъ для отдыха; даже онъ не можетъ жить безъ остроумнаго Пойнса, который больше способенъ дразнить и мучить другихъ, нежели служить предметомъ насмѣшекъ. Напротивъ, въ обществѣ такихъ людей, какъ верховный судья и Ланкастеръ, его остроуміе становится холоднымъ, и онъ унижается до низкаго общества. То, что можно замѣтить тысячу разъ въ пріемахъ флегматика, доходитъ у Фальстафа до высшей степени; людямъ, имѣющимъ отъ природы такой характеръ, свойственъ какъ нельзя болѣе спокойный и острый взглядъ, проницательная наблюдательность и знаніе людей, такъ что комическая сила ихъ заключается именно въ противуположности между подвижностью ихъ ума и неповоротливостью ихъ тѣла. Эта сила тѣмъ больше, чѣмъ суше и непроизвольнѣе выходитъ острота. Такъ бываетъ у Фальстафа, и мы считаемъ за крайнее непониманіе этой роли, когда актеры, и даже древнѣйшіе изъ англійскихъ, какъ напримѣръ Кинъ, стараются выставить на видъ преднамѣренность остроты. Совершенно переиначиваетъ также этотъ характеръ Гацлиттъ, утверждая, что Фальстафъ лжецъ, трусъ, острякъ и все что хотите только для того, чтобы доставить удовольствіе другимъ, только для того, чтобы выказать юмористическую сторону всѣхъ этихъ качествъ; что будто онъ такой-же актеръ на самомъ дѣлѣ, какъ и на сценѣ. Правда, Фальстафъ на столько сознаетъ свое умѣнье шутить, что знаетъ, что именно можетъ заставить смѣяться принца; но при выполненіи шутки въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ въ немъ сказывается всегда полный инстинктъ привычки и натуры, а вовсе не расчитанная игра. Можно сказать, что именно въ нечаянности остроты и въ сухости настроенія духа собственно и заключается полная комическая сила; врожденное остроуміе всего проявляется такимъ образомъ; геній комизма движется, какъ и всякій другой геній, по неуловимой линіи, которая разграничиваетъ область сознанія и область естественнаго побужденія. Шекспиръ именно и указалъ своему Фальстафу эту счастливую середину; и эта середина, да еще та другая, гдѣ онъ долженъ быть и мишенью, и стрѣлкомъ остроумія, гдѣ и онъ дразнитъ и гдѣ дразнятъ его, все указываетъ на то мѣсто въ обществѣ, гдѣ надлежало-бы постоянно видѣть Фальстафа. Жизнь и литература тѣхъ временъ съ давнихъ поръ различали народнаго шута отъ.шута придворнаго: въ первомъ они видѣли природное, не нашколенное остроуміе; во второмъ -- только маску мудрости; одного называли природнымъ дуракомъ (natural, clown), другого -- образованнымъ (fool); въ одномъ видѣли человѣка, который своею наружностію возбуждаетъ въ народѣ смѣхъ и желаніе подразнить; въ другомъ -- человѣка, который нашколенъ для осмѣянія благоприличной глупости; у одного острота значитъ привычная и ловко сдѣланная плутовская штука, а другой свои плутни выдѣлываетъ только языкомъ. Фальстафъ соединяетъ въ своемъ лицѣ, хоть вовсе не по должности, оба рода шутовства, съ природнымъ, впрочемъ едва замѣтнымъ, преобладаніемъ перваго рода, что было нѣкогда и въ знаменитомъ Тарльтонѣ, о которомъ современники постоянно спорили, не умѣя рѣшить, что у него преобладаетъ: естественное остроуміе или искусственное?
   Если мы хотимъ узнать дѣйствительную жизнь, которую отражаютъ въ себѣ продѣлки Фальстафа и его друзей, ихъ шатанье по королевству, ихъ подтруниванье другъ надъ другомъ, то какъ они обманываютъ трактирщиковъ, дѣвушекъ и деревенскихъ простаковъ, стоитъ только прочесть шутки Тарльтона; тогда мы тотчасъ-же увидимъ, какой идеальный образъ придалъ Шекспиръ даже такой низкой дѣйствительности. Но если мы хотимъ понять душу, самую сущность фальстафовой природы, мы должны примѣнить къ нему то, что Эразмъ въ своей "похвалѣ глупости" выставляетъ какъ характеристику народнаго и придворнаго дурака. Они, говоритъ онъ, берутъ себѣ въ руководители природу; они стираютъ съ себя румяны образованія, и слѣдуютъ животному инстинкту; у нихъ нѣтъ совѣсти; они не боятся никакихъ призраковъ; они смѣются сами и смѣшатъ другихъ; имъ прощаютъ все, что они говорятъ и дѣлаютъ; у нихъ нѣтъ никакой страсти, никакого честолюбія, никакой зависти и никакой любви, никакого страха и никакого стыда.
   И дѣйствительно, въ этихъ словахъ: у нихъ нѣтъ вовсе совѣсти и нѣтъ вовсе стыда заключается все, что можетъ дать намъ самое точное понятіе о Фальстафѣ. Правда, поэтъ повременамъ снабжаетъ его нѣкоторыми укоризнами совѣсти; но это для того, чтобы наглядно показать, что лучшая часть, человѣческой природы не вполнѣ гибнетъ даже и тогда, когда человѣкъ такъ глубоко опустится въ матерьяльномъ отношеніи. Товарищи Фальстафа называютъ его М-r Remorse, Когда, онъ чего нибудь боится, когда онъ боленъ или совершенно празденъ, онъ испускаетъ невольные, тяжелые вздохи о своей безнравственности; онъ не любитъ, чтобы ему напоминали о смерти. Но все это мимолетные припадки, которые не оставляютъ слѣдовъ. Поэтъ питался поднять его въ нравственномъ отношеніи и посредствомъ нужды, и посредствомъ стыда, и посредствомъ чести, и униженіемъ и ободреніемъ, но онъ остался, говоря словами Пистоля, "semper idem". Такъ какъ онъ уже умеръ для законовъ нравственности, то онъ хотѣлъ-бы устранить и законы государственные. Даже: то чисто внѣшнее чувство чести, желаніе сохранить по крайней мѣрѣ внѣшнее приличіе, эта низшая степень стыдливости -- совершенно исчезла въ немъ. Онъ нуждается въ большомъ запасѣ доброй славы, но у него нѣтъ серьознаго желанія пріобрѣсти ее. Отупѣлый и безчувственный, онъ грабитъ даже бѣдняковъ, оказывается безсовѣстнымъ въ отношеніи людей низшаго класса; онъ ползаетъ передъ тѣми, кого ему приходится бояться; у него такъ мало чувства благодарности и товарищества, что онъ за спиной своихъ друзей и благодѣтелей клевещетъ на нихъ. Въ какой степени въ немъ убитъ всякій стыдъ, всего ярче обрисовывается тамъ, гдѣ онъ зазубриваетъ нарочно свой мечь, чтобы имѣть доказательства своего геройства, и когда такою низостью и затѣмъ еще наглою божбою онъ заставляетъ краснѣть самого Бардольфа. Въ его монологѣ о чести (и это чувствовалъ, конечно, каждый читатель безъ всякаго анализа этого характера) заключается самая выдающаяся черта этой личности. Онъ высказываетъ здѣсь въ тезисахъ весь свой катехизисъ, и благородный Блёнтъ, пожертвовавшій жизнью за короля, является въ его глазахъ фактическимъ доказательствомъ суетности той вещи, которая называется честью. Ботъ именно эта коренная черта Фальстафа, это ничтожество его натуры, эта безсовѣстность и безчестность его, и ставитъ его въ такое громадное и поразительное противорѣчіе съ остальными главными характерами нашей пьесы. Какъ у Перси честь и мужество, по воззрѣніямъ того вѣка, сплавливаются въ одно понятіе; такъ въ противоположность этому, въ Фальстафѣ совершенно сливаются безсовѣстность и трусость. Рыцарское время видѣло основной тонъ этого характера въ его вѣтренности и хвастовствѣ; да впрочемъ и намъ является Фальстафъ во весь ростъ и во всей полнотѣ своей натуры въ той сценѣ, гдѣ онъ проклинаетъ трусовъ и трусость, и вслѣдъ за тѣмъ тотчасъ же обнаруживаетъ и свою трусость, и свою безсовѣстную хвастливость. Здѣсь разыгрываются всѣ его дарованія въ полномъ блескѣ: его трусость подвергается насмѣшкамъ, какъ въ другихъ случаяхъ его толщина; лганьё должно выпутать его изъ непріятнаго положенія; въ этомъ искусствѣ онъ хромаетъ недостаткомъ памяти, но за то силенъ продолжительными упражненіями: онъ изобрѣтателенъ на преувеличенія, безстыденъ на выдумки, и въ своемъ безстыдствѣ невозмутимо спокоенъ и изобрѣтателенъ на увертки, отговорки и пр. Всѣ эти качества такъ сплетаются другъ съ другомъ, что трудно рѣшить, которое служитъ первоначальнымъ источникомъ другого. Наконецъ, когда его позоръ становится явенъ, и когда вслѣдъ за тѣмъ его огорченіе мгновенно исчезаетъ отъ радости, что добыча спасена, опять мы видимъ передъ собою преобладаніе плоти: мы видимъ, что чувственное удовольствіе, человѣческое звѣрство, составляетъ и начало, и конецъ въ личности Фальстафа.
   Конечно, нельзя не сознаться, что поэтъ, придавши всѣ эти черты Фальстафу (удивительно, сколько умѣнья нужно было, чтобы соединить ихъ!), сдѣлалъ изъ него какой-то выродокъ безнравственности. но какъ бы то ни было, отчего, спрашивается, мы не отворачиваемся съ омерзеніемъ отъ этого трусливаго толстяка, а напротивъ того, неожиданно открываемъ, что мы преспокойно имъ любуемся? Есть много весьма сложныхъ причинъ, которыя смягчаютъ и, можно сказать, подкупаютъ нашъ нравственный судъ надъ этою личностью. Начать съ того, что мы весьма легко и невольно смѣшиваемъ наше удовольствіе при видѣ рисунка, сдѣланнаго поэтомъ, съ удовольствіемъ видѣть самый предметъ рисунка. Живость картины, богатство необычайнаго остроумія, необыкновенно искусный пріемъ, съ которымъ выбраны комическія черты въ самой внѣшней обстановкѣ этого лица, самое счастливое сліяніе идеальнаго съ индивидуальнымъ, которое даетъ намъ возможность видѣть въ Фальстафѣ то самый общій родовой типъ, то весьма знакомое намъ лицо изъ дѣйствительности, -- все это воплощено съ такимъ мастерствомъ, что извинительно, если кто-нибудь переноситъ свое расположеніе отъ художественнаго созданія къ самому предмету его. Но и самый предметъ имѣетъ въ себѣ кое-что такое, что подкупаетъ нашу оцѣнку его нравственнаго достоинства. Въ комедіи: Все хорошо, что хорошо кончилось, Шекспиръ говоритъ о Пароллесѣ: "онъ такъ совершененъ относительно своей негодности, что это намъ даже нравится; онъ такъ переплутовалъ плута, что его оправдываетъ самая диковинность этого событія". Вотъ это-то удовольствіе при видѣ всего выходящаго изъ ряду и имѣетъ мѣсто, когда мы видимъ Фальстафа. Допросивъ себя серьозно, мы найдемъ, что удовольствіе, которое онъ намъ доставляетъ, едва ли не такого же рода, какое мы чувствуемъ, когда читаемъ Рейнеке-Лисъ: въ обѣихъ пьесахъ противоположность между обнаженною натуральностію и всѣмъ тѣмъ, что освящено порядкомъ, нравственностію, обычаемъ и высшими принципами, выставлена съ такою полнотою, что комическое впечатлѣніе, производимое всякимъ удачнымъ контрастомъ, не даетъ времени сложиться нравственной оцѣнкѣ. Къ этой противоположности, имѣющей вліяніе на наше сужденіе, присоединяется еще и другая. Она состоитъ въ контрастѣ между сильными чувственными желаніями и потребностями этого циника-эпикурейца и его ограниченною способностью къ наслажденію; въ контрастѣ между его подагрическою страстью и желаньемъ казаться молодымъ; въ контрастѣ между легкостью существованія, къ которой стремится это тяжелое тѣло, и до которой эта тяжесть, это бремя, само собою его не допускаете. Перевѣсъ такого матерьяльнаго бремени надъ силами духовными, конечно, могъ быть причиненъ самимъ же Фальстафомъ; но мы принимаемъ его за бремя, которое ему уже суждено нести, и которое даетъ такую же невмѣняемость всѣмъ послѣдующимъ его поступкамъ, какую даетъ пьяному человѣку та первоначальная его вина, что онъ напился.
   Видъ человѣческой немощи, слабости и зависимости отъ внѣшнихъ причинъ, -- видъ, представляемый намъ Фальстафомъ, смягчаетъ и нашу нравственную строгость. Но это, конечно, не до такой степени, чтобы мы стали выказывать такую же тупость, какую проявляетъ Фальстафъ при оцѣнкѣ своего достоинства. Гацлиттъ заходилъ такъ далеко, что говорилъ, будто мы вовсе не порицаемъ характера Фальстафа, точно такъ же, какъ мы не порицаемъ актера, играющаго его роль; будто мы обращаемъ вниманіе только на забавный свѣтъ, въ которомъ онъ выказываетъ намъ нѣкоторыя слабости, и вовсе не заботимся о послѣдствіяхъ, такъ какъ и безъ того отъ этихъ слабостей не возникаетъ дурныхъ послѣдствій.
   Принцу Гацлиттъ не хочетъ простить его обращенія съ Фальстафомъ, потому что читателямъ поэтическихъ произведеній нашего времени Фальстафъ кажется лучше принца по характеру. Нѣтъ сомнѣнія, что это -- вершина нравственной тупости, до которой могла необдуманно дойти эстетическая критика человѣка, который въ другихъ случаяхъ высказалъ много мѣткихъ замѣчаній о Шекспирѣ. Но, конечно, въ. другую крайность, въ которую впадалъ своимъ сужденіемъ, напримѣръ, Наѳанъ Дрэкъ, извлекавшій изъ личности Фальстафа самое внушительное нравоученіе, какое только можетъ представлять намъ видъ человѣческихъ слабостей, въ такую крайность впадали, конечно, лишь весьма немногіе комментаторы и читатели. Еще менѣе найдется актеровъ, которые понимали бы этотъ характеръ, какъ понималъ его Такеттъ, который, по свидѣтельству лицъ его видѣвшихъ, и по одному сохранившемуся описанію, полагалъ, что Шекспиръ этой ужасающей массѣ пороковъ и чувственности не придалъ, для прикрытія ея нравственнаго безобразія, ни одного сколько-нибудь сноснаго качества, кромѣ блистательнаго и чарующаго остроумія и юмора. И все таки приходится намъ защищать нашего великаго поэта, нравственной безупречности котораго мы должны еще болѣе вѣрить, нежели его эстетической непогрѣшимости, -- отъ упрека въ томъ, будто онъ впалъ въ весьма странное противорѣчіе: заставилъ насъ полюбить этого толстяка Фальстафа, и затѣмъ, безъ всякаго основанія, безжалостно вырвалъ его изъ нашего сердца. Наши романтики жалѣли конецъ Фальстафа и охуждали наказаніе, которое предлагало ему на выборъ: въ случаѣ исправленія -- кусокъ хлѣба изъ милости, а въ случаѣ неисправленія -- опалу. Они предполагали даже, что у Шекспира былъ придуманъ для Фальстафа другой конецъ. Даже такой строгій моралистъ, какъ Джонсонъ, находилъ, что пороки Фальстафа хотя и заслуживаютъ презрѣнія, но что они все таки не такъ ужасни; трусость, ложь, склонность къ чувственнымъ наслажденіямъ, низость, грабительство, неблагодарность -- словомъ всѣ возможные пороки, должно простить именно потому, что они въ такомъ громадномъ множествѣ соединены у Фальстафа. Ревностные комментаторы не хотѣли вовсе и видѣть тѣхъ "вредныхъ" послѣдствій, которыя повели къ смертоубійству въ домѣ трактирщицы Квикли, какъ разъ передъ тѣмъ, какъ Фальстафу объявлена была немилость. Знакомство съ Фальстафомъ, ежедневное обращеніе съ нимъ, казалось, не только для принца, но и для каждаго читателя,-- очаровательнымъ и соблазнительно-пріятнымъ, такъ что удовольствіе видѣть себя пріятно-развлеченнымъ не давало возможности возникнуть нравственному охужденію, -- и въ этомъ, конечно, величайшій мастерской эффектъ роли Фальстафа. Ботъ до этой черты поэтъ достигалъ относительно зрителя всѣхъ своихъ цѣлей; до этой черты всѣ мы чувствовали то же, что чувствовалъ принцъ. но лишь только принцъ произнесъ свой приговоръ, мы перестаемъ его понимать: мы отстаемъ отъ него въ нравственной строгости, благородствѣ и внутреннемъ человѣческомъ достоинствѣ. Мы отстаемъ отъ принца, отстаемъ и отъ поэта, который очень хорошо зналъ, что онъ дѣлаетъ и что онъ заставляетъ дѣлать своего Генриха. Все это весьма ясно выражается для внимательнаго читателя во всемъ ходѣ второй части Генриха IV. Жаль только, что эта пьеса въ представленіяхъ обыкновенно сливается съ первою частью и тѣмъ самымъ какъ будто испаряется (началось это обыкновеніе еще во времена короля Іакова, какъ это видно изъ одной рукописи, найденной въ 1844 году). Кромѣ того жаль еще, что эту пьесу рѣдко читаютъ съ такимъ же вниманіемъ, съ какимъ читаютъ первую часть, что, можетъ быть, происходитъ именно отъ того, что въ ней Фальстафъ уже не играетъ такой блистательной роли, какъ въ первой. Мы готовы придти даже къ такому заключенію, что, вѣроятно, тогдашнее время не умѣло какъ должно оцѣнить характеровъ принца и Фальстафа и ихъ взаимнаго отношенія, и что по этому самому поэтъ весьма преднамѣренно искалъ случая высказаться какъ можно яснѣе объ этомъ предметѣ въ Генрихѣ V и въ Виндзорскихъ кумушкахъ. Обѣ эти пьесы вмѣстѣ со второю частью Генриха IV имѣютъ, можно сказать, наименьшее эстетическое достоинство въ ряду позднѣйшихъ пьесъ нашего поэта; но за то онѣ имѣютъ весьма большое нравственное значеніе. Онѣ продолжаютъ развивать исторію первой части Генриха IV почти исключительно съ нравственною цѣлью, и потому онѣ сами по себѣ достаточно доказываютъ, что въ Шекспировъ вѣкъ не имѣлъ никакого значенія тотъ тезисъ грязной эстетики романтиковъ и ихъ послѣдователей, который отдѣляетъ поэзію отъ нравственности.
   

ГЕНРИХЪ IV.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

   О второй части Генриха IV мы можемъ ограничиться немногими замѣчаніями, потому что въ ней заключается только продолженіе развитія той политической и нравственной мысли, которая выражается въ первой части, а вовсе не новая какая-либо мысль, которая проявлялась бы въ новой группѣ характеровъ и дѣйствій. Великіе характеры первой части: Глендоуэры, Дугласы, Перси,-- сходятъ со сцены; король ослабѣлъ тѣломъ; въ принцѣ проявляется начало нравственнаго переворота; поприще дѣйствій Фальстафа и его товарищей становится обширнѣе, нежели прежде; но они утрачиваютъ нѣсколько своей прежней прелести въ глазахъ зрителя. Тѣмъ ярче выставляется опасность, грозящая государству со стороны этихъ грабителей, чѣмъ дальше отходитъ на задній планъ великое возмущеніе графовъ Перси. Вслѣдъ за напряженіемъ великихъ силъ въ первой части идетъ общее ослабленіе ихъ во второй, и только въ сторонѣ, въ тихомолку, въ лицѣ принца Генриха возникаетъ новая энергія, которая должна окончательно развиться въ послѣдующей пьесѣ, въ Генрихѣ V. Когда оглянешь всю эту тетралогію въ ея внутренней связи, то поймешь, что такой низменный полетъ этой третьей ея части одинаково необходимъ, какъ съ эстетической, такъ и съ нравственной точки зрѣнія.
   Это ослабленіе силъ проявляется прежде всего въ великой государственной жизни слабымъ продолженіемъ и позорнымъ окончаніемъ возмущенія.
   Душа его исчезла вмѣстѣ съ Генрихомъ Перси, который своимъ мужествомъ одушевлялъ каждаго простолюдина, и котораго смерть лишила всѣхъ мужества. Его отецъ Норсомберландъ, ничтожный человѣкъ, когда онъ предоставленъ самому себѣ, чувствуетъ однако же припадки мужества въ минуты гнѣва и печали, но вскорѣ женскія рѣчи доводятъ его до прежняго ничтожества. Онъ отдѣлывается отъ архіепископа Эли письмомъ, такъ же, какъ прежде онъ отдѣлался отъ своего сына; какъ сына, онъ и архіепископа подвергаетъ погибели, а самъ бѣжитъ въ Шотландію. Съ этихъ поръ судьба возмущенія находится въ рукахъ Іорка, и ужъ теперь недостаточно одной храбрости для его успѣха: -- приходится покрывать его лоскомъ религіозности. Низверженіе короля должно бытъ произведено теперь съ осторожностію, а не съ тою безумною отвагою, съ какою приступалъ къ нему Перси. Заговорщики разсчитываютъ на помощь Франціи, которую долженъ доставить имъ Мортимеръ; они надѣются теперь не столько на собственное свое мужество, столько на то, что королевская казна опустѣла и что народъ уже пресытился королемъ. Уже при Перси предметъ заговора не привлекалъ къ себѣ сердецъ: теперь сердца отвратились даже отъ самыхъ заговорщиковъ. Храбрость Мовбрейя, сына Норфолька, въ которомъ продолжаетъ еще жить старинная ненависть этого дома къ Болингброку, не находитъ себѣ теперь сочувствія, такъ же, какъ въ совѣщаніяхъ Перси не встрѣчала сочувствія, осторожность Вернона. И что же? между людьми до крайности благоразумными, которые все предвидѣли и все обдумали, не находится напослѣдокъ и столько благоразумія, чтобы при исполненіи взаимнаго договора съ врагомъ о распущеніи войска, выждать по-крайней-мѣрѣ времени, чтобы и противникъ сдѣлалъ то же самое. Поверхностное начинаніе и оканчивается нелѣпо грубымъ и постыднымъ обманомъ принца Ланкастера, -- обманомъ, который ловко веденъ былъ хитрымъ Вестморлендомъ. Между честными противниками, сражавшимися при Шрусбери, присутствіе съ одной стороны короля и принца Генриха, а съ другой графовъ Перси сдѣлало бы такую измѣну невозможною. Ланкастеръ наслѣдовалъ отъ Генриха IV всѣ тѣ качества, которыми пренебрегъ принцъ валлійскій, вообще нерасположенный къ этому брату, хотя и отдававшій справедливость его храбрости въ сраженіи при Шрусбери. Ланкастеръ храбръ и честенъ по чувству долга; серьозенъ по чувству приличія; уменъ -- по ранней зрѣлости; мѣсто, которое утратилъ въ совѣтѣ его братъ, онъ получилъ еще въ крайне-молодые годы. Если вѣрить словамъ Фальстафа, то его умъ хватаетъ недалеко; онъ не пьетъ вина, ѣстъ только рыбу, и его нелегко разсмѣшить. Плутовская штука, которую онъ сыгралъ бунтовщикамъ, отзывается школою его отца; конечно, относительно честности этотъ сынъ со всею его переимчивостью остается позади политики своего отца, въ той же мѣрѣ, въ какой принцъ Генрихъ превосходитъ въ этомъ отношеніи своего отца, при всемъ своемъ недостаткѣ переимчивости.
   Какъ въ этомъ кругѣ лицъ падаетъ уровень характеровъ и дѣйствій, такъ же точно падаетъ онъ и въ томъ кругѣ, гдѣ дѣйствуютъ Фальстафъ и его товарищи.
   Противоположность внутренняго развитія Фальстафа въ сравненіи съ развитіемъ Генриха составляетъ нить, проходящую сквозь всю пьесу: катастрофа пьесы потому самому составляетъ кризисъ въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ. Эта катастрофа помѣщена въ концѣ пьесы и обусловливаетъ ея продолженіе, о которомъ тотчасъ же и возвѣщается въ эпилогѣ. Намъ предстоитъ прослѣдить, какъ созрѣваетъ эта катастрофа, и когда мы сдѣлаемъ это, намъ не понадобится сказать ни одного слова въ оправданіе поэта и той развязки піесы, противъ которой бывало такъ много нападокъ. Съ нравственной стороны такая работа похожа на промыванье золота, которое можетъ начаться лишь тогда, когда мы пробьемся сквозь илистую оболочку пьесы.
   Мы видѣли, что въ концѣ первой части, въ битвѣ при Шрусбери, Фальстафъ безъ труда отспорилъ у принца Генриха честь побѣды надъ Генрихомъ Перси. Вслѣдствіе такого самоотреченія Генриха, въ народѣ распространяется великая слава о храбрости Фальстафа: онъ дѣлается нѣкоторымъ образомъ миѳическимъ лицомъ; верховный судья, судейскіе чиновники, женщины, враги и друзья -- всѣ проникаются уваженіемъ къ его героизму. Принцъ загладилъ свои прежніе грѣхи; съ день этой битвы замолкли жалобы на его прежнія разбойническія похожденія; запасъ добрыхъ именъ, въ которыхъ онъ такъ нуждался, скопился для него въ изобиліи безъ всякой со стороны его заслуги; самая важность событіи времени призываетъ къ серьозному сосредоточенію силъ, и этотъ увѣщевающій голосъ проникаетъ до сердца принца Генриха.
   Почтенный верховный судья съ намѣреніемъ увѣщеваетъ Фальстафа -- извлечь себѣ пользу изъ своей хорошей славы, позаботиться о ея сохраненіи. И поэтъ, и заботливые друзья Фальстафа не упустили ничего изъ виду, чтобы удержать его на той ступени почестей, #на которую онъ незаслуженно вознесенъ случаемъ и великодушіемъ принца. Король съ намѣреніемъ разлучилъ его съ принцемъ, чтобы предохранить ихъ обоихъ отъ взаимнаго соблазна. Отъ Фальстафа удалили грубаго Бардольфа, и дали ему въ спутники невиннаго пажа, еще неиспорченную натуру, и не для того только, какъ онъ полагаетъ, чтобы тотъ составлялъ ему контрастъ своимъ крошечнымъ ростомъ, а для того, чтобы пріучить его къ болѣе утонченной обстановкѣ. И этотъ выборъ сдѣланъ весьма мудро и осмотрительно, потому что этотъ маленькій человѣчекъ нисколько не похожъ характеромъ на женоподобнаго Ланкастера: онъ скоро выучивается опоражнивать свою пинту; остроты, шутки, замысловатыя уподобленія -- для него привычное дѣло; но все это выходитъ у него утонченнѣе, нежели у Бардольфа и Пето; порою въ его остротахъ замѣтна даже такая глубокая эрудиція, которая хоть а не выдерживаетъ филологической критики, но все таки поражаетъ удивленіемъ самого принца. Въ довершеніе всего, Фальстафа даютъ въ спутники принцу Ланкастеру, человѣку серьозному и строгому, и отправляютъ съ нимъ въ походъ на сѣверъ, между тѣмъ какъ король съ принцемъ Генрихомъ идутъ на валлійцевъ.
   Но все это какъ съ гуся вода для безчувственнаго Фальстафа: ему не нравится все то, что устроиваетъ для него принцъ. Онъ даже на половину ужъ лишилъ его своего расположенія. Служба, которую онъ долженъ нести, приводитъ его въ ярость; онъ мѣшкаетъ еще въ Лондонѣ, когда принцъ уже вполнѣ снарядился въ походъ противъ Валлиса. Шрусберійская слава вмѣсто того, чтобы возвысить его, сдѣлала его только наглѣе и вульгарнѣе. Кредитъ его до того упалъ, что мы видимъ опять, какъ этотъ побѣдитель храбраго Перси принужденъ прибѣгать къ поручительству даже Бардольфа, Мы видимъ, какъ онъ вздоритъ и дерется на улицѣ съ женщиной низшаго званія, которую онъ хочетъ обмануть и одурачить; какъ онъ вѣчно чванится своимъ рыцарствомъ и вторично обѣщаетъ жениться на этой женщинѣ, только бы еще разъ выманить у легковѣрной ея скудное достояніе; мы видимъ, какъ онъ клевещетъ на своего господина; мы видимъ, какъ за это онъ принужденъ вынести троекратно выраженное презрѣніе со стороны почтеннаго верховнаго судьи, передъ которымъ когда-то принцъ Генрихъ долженъ былъ съ почтеніемъ преклониться. Но мы видимъ, что Фальстафъ выслушиваетъ это съ безстыдствомъ, разражается на это насмѣшками, и втайнѣ клянется погубить за это верховнаго судью въ тотъ же день, какъ только умретъ король Генрихъ IV. Значитъ, вмѣсто того, чтобы стараться зачинить прорѣхи своей чести, онъ раздираетъ ихъ все дальше и дальше. Маленькій пажъ, вмѣсто того, чтобы имѣть на него вліяніе, доведенъ до того, что "хотя и сопутствуетъ ему добрый ангелъ, дьяволъ все таки пріобрѣтаетъ надъ нимъ перевѣсъ". Принцъ самъ идетъ, переодѣтый, отыскивать Фальстафа; онъ видитъ, до какого низкаго общества онъ опустился; онъ слышитъ, какъ передъ этимъ отребьемъ человѣчества Фальстафъ позоритъ его, своего благодѣтеля, такъ что даже Пойнсъ требуетъ отъ принца немедленнаго мщенія. На службѣ онъ разыгрываетъ все того же стараго плута. Еще при Шрусбери онъ съ холоднымъ презрѣніемъ говорилъ, что его полтораста рекрутъ "просолились" въ трехъ; теперь онъ опять набираетъ солдатъ изъ самой негодной черни, и за деньги выпускаетъ на волю людей сколько нибудь сносныхъ. Будучи обманутъ въ этомъ торгѣ Бардольфомъ, онъ самъ въ свою очередь обманываетъ государство. Еще разъ при взятіи въ плѣнъ Колевилля спадаетъ на него незаслуженная честь. Ланкастеръ хочетъ прославить его подвигъ, такъ же, какъ его братъ прославилъ его подвиги при Шрусбери. Все напрасно. И вотъ онъ отправляется въ Глочестеръ, выкапываетъ тамъ этихъ мировыхъ судей: Шалло и Сайленса, которые задумываютъ воспользоваться имъ и его вліяніемъ при дворѣ. Когда приходитъ извѣстіе о смерти короля, Фальстафъ задумываетъ привести въ исполненіе свою старинную мечту о владычествѣ плутовъ и негодяевъ. Ему кажется, что отнынѣ законы Англіи къ его услугамъ, и что онъ можетъ выхлопотать теперь любую изъ почетныхъ должностей для всякаго глупца или разбойника. Въ домѣ трактирщицы эта надежда на новыя времена доводитъ тотчасъ же до убійства. Когда судьи быстро вмѣшиваются въ это дѣло, мистриссъ Квикли кричитъ что есть мочи, зачѣмъ законъ смѣетъ подавлять силу, проситъ Фальстафа вернуться и помочь ей своимъ насиліемъ. Онъ и обѣщаетъ ей освободить Долль, взятую подъ стражу. Но тутъ-то и падаетъ Фальстафъ яркимъ и вполнѣ-заслуженнымъ паденіемъ: справедливость и порядокъ вступаютъ въ свои права.
   Сцены, въ которыхъ является Фальстафы, въ этой пьесѣ, до того низки по содержанію, что эстетическое и нравственное ихъ безобразіе можетъ быть оправдано только этимъ серьознымъ ихъ исходомъ. И потому каждый читатель чувствуетъ, что въ этой части Генриха IV личность Фальстафа уже не та пріятно-забавляющая личность, о которой мы составили понятіе по первой части. Да еще вопросъ, не уменьшилось ли бы наше участіе къ Фальстафу, если бы Шекспиръ не употребилъ слѣдующей уловки: по мѣрѣ того, какъ онъ унижалъ его съ одной стороны, онъ возвышалъ его съ другой, ставя его на ряду съ личностями, рѣзко отъ него отличающимися. Поэтъ ставилъ на ряду съ нимъ другія личности, которыя по общему достоинству гораздо ниже его, и проливаетъ на него благопріятный свѣтъ именно въ ту минуту, когда онъ всего болѣе въ этомъ нуждается, чтобы подняться въ нашемъ мнѣніи.
   Таковъ пустомеля Пистоль, на фигуру котораго стоитъ только взглянуть (Гогартъ нарисовалъ въ этой роли актера Ѳеофила Циббера, которому дано было и прозвище Пистоля), чтобы почувствовать, до какой степени Фальстафъ оказывается человѣчнымъ на ряду съ этою каррикатурою. Пистоль враль по ремеслу, между тѣмъ, какъ Фальстафъ лжетъ только тогда, когда къ тому представляется соблазнительный случай. Пистоль точно будто человѣкъ другого міра; между тѣмъ, какъ Фальстафъ во всѣхъ своихъ слабостяхъ обнаруживаетъ нашу плоть и кровь. Пистоль проявляетъ лживую душу и извращенную натуру тамъ, гдѣ Фальстафъ обнаруживаетъ здравыя чувства. Пистоль оказывается героемъ передъ какимъ-нибудь Нимомъ, между тѣмъ какъ Фальстафъ -- герой въ сравненіи съ нимъ. Пистоль -- слишкомъ грязенъ и подлъ даже въ глазахъ мистриссъ Долль, между тѣмъ какъ Фальстафъ въ глазахъ мистриссъ Кишсли -- честнѣйшая душа и совершеннѣйшій характеръ. И между тѣмъ какъ Фальстафъ есть неистощимый рудникъ истиннаго остроумія, рѣчь Пистоля всегда напоминаетъ кудрявыя, напыщенныя фразы самыхъ жалкихъ трагедій, или, какъ говоритъ Нимъ, непонятныя рѣчи заклинателя. Въ противоположность этому эксцентрическому товарищу Фальстафа поставленъ Шалло, хвастунъ, лгунъ, негодяй совершенно другого покроя. Въ какомъ блескѣ является неистощимое остроуміе Фальстафа въ сравненіи съ рѣчами этого пустоголоваго человѣка, которыя не отзываются, какъ рѣчи Пистоля, заученными отрывками изъ театральныхъ пьесъ, а скорѣе прикрываютъ скудоуміе говорящаго трескучимъ повтореніемъ все однихъ и тѣхъ же ничего не значащихъ словъ! Можно живо представить себѣ, какой контрастъ составляетъ на сценѣ этотъ спокойно-подвижный, все въ одно мгновеніе замѣчающій глазъ Фальстафа съ тупымъ, ничего не выражающимъ взглядомъ судьи Шалло; эта циническая самоувѣренность Фальстафа съ неповоротливыми манерами Шалло; какой контрастъ физической силы одного, который почерпаетъ и отвагу, и остроуміе въ стаканѣ сладкаго Канарскаго вина, и другого, этого тощаго сквайра, который становится нѣмъ отъ того же самаго! Развѣ изобрѣтательное хвастовство Фальстафа новыми подвигами,-- хвастовство, которое не безопасно для него при новомъ положеніи вещей, не внушаетъ намъ нѣкотораго уваженія къ нему -- въ сравненіи съ тѣмъ стереотипнымъ хвастовствомъ мирнаго судьи, который хвастаетъ все одними и тѣми же старыми грѣхами, которыхъ онъ никогда и не совершалъ? А преувеличенные разсказы Фальстафа, которые всегда свѣжи и новы, развѣ они не составляютъ контраста однообразному, стереотипному привиранью, которое вошло въ привычку мирному судьѣ? Развѣ этотъ расточитель въ лохмотьяхъ не милѣе намъ, нежели тотъ педантъ и скряга? И развѣ эти служебныя плутни толстаго рыцаря не извинительнѣе корыстолюбія подкупнаго судьи? И кто-же наконецъ будетъ сокрушаться о томъ, что болтливый, надменный дуралей попадаетъ въ сѣти зоркаго, мгновенно-находчиваго Фальстафа, когда онъ самъ хотѣлъ своекорыстно употребить во зло вліяніе рыцаря при дворѣ? Такимъ образомъ, будучи окруженъ подобнымъ сосѣдствомъ, Фальстафъ опять становится нѣсколько ближе нашему сочувствію. Да наконецъ и этотъ почтенный Шалло не составляетъ еще послѣдней ступени на этой лѣстницѣ дураковъ и негодяевъ. Какъ онъ ни глупъ самъ по себѣ, онъ находитъ себѣ поклонника въ своемъ родственникѣ Сайленсѣ, про котораго говорятъ, что "онъ отличается неукротимою веселостію, когда пьянъ, и ослиною неповоротливостію, когда трезвъ".
   Въ противуположность такому паденію Фальстафа, поэтъ нашъ представляетъ и то, какъ принцъ Генрихъ возвращается отъ своихъ прежнихъ заблужденій на путь, болѣе достойный его сана и дарованій. Мы встрѣчаемъ его на возвратномъ пути изъ Валлиса въ сопровожденіи Пойнса, котораго онъ любитъ болѣе другихъ своихъ собутыльниковъ, и который, дѣйствительно, нѣсколько порядочнѣе прочихъ.
   Въ общемъ настроеніи своемъ онъ по видимому мало измѣнился; онъ по-прежнему водится со своими разгульными товарищами, по-прежнему обмѣнивается съ ними грубыми и полновѣсными остротами; у него по-прежнему есть страсть въ пиву, которое онъ привыкъ распивать въ этой компаніи. Но теперь онъ въ первый разъ устыдился этого скромнаго пристрастія и начинаетъ упрекать себя въ томъ, что онъ до сихъ поръ еще водится съ Пойнсомъ а ему подобными: и посвященъ во всѣ ихъ низкія тайны. Мысль о болѣзни отца и возможности его смерти размягчили его душу: онъ, печаленъ до слезъ. Его сердце внутренно обливается кровью, но постоянное обхожденіе съ вольнодумными товарищами отучило его отъ всякаго декорума печали и сокрушенія. Пойнсъ, объясняетъ ему происшедшую въ немъ перемѣну -- какъ лицемѣріе, а прежнюю его веселость при мысли о коронѣ выдаетъ за природное настроеніе его духа. Королевская кровь вскипаетъ въ Генрихѣ. "Ты думаешь, говоритъ онъ Пойнсу, что я по закоснѣлости такъ же чотко записанъ въ книгѣ, дьявола, какъ ты и Фальстафъ; но погоди, конецъ окажетъ человѣка!" Онъ получаетъ письма отъ Фальстафа, писанныя въ прежнемъ дружескомъ тоеѣ, но въ томъ, какъ онъ ихъ принимаетъ, въ томъ, какъ разговариваетъ съ Пойнсомъ, чувствуется внутренній разладъ его съ ними. Серьозность современныхъ событій, болѣзнь отца, приближеніе времени, когда должно осуществиться его великое призваніе, все это отрезвило его, и тѣ замыслы, которые онъ высказываетъ въ своемъ первомъ монологѣ, начинаютъ въ немъ созрѣвать до степени дѣла.
   Онъ ужъ не въ состояніи, какъ прежде, предаваться пустымъ забавамъ со своими старыми друзьями подъ вліяніемъ неудержимой веселости: чуть только увлечется онъ старинными приманками, его тотчасъ останавливаетъ мысль о собственномъ достоинствѣ. "Мы убиваемъ время глупостями, говоритъ онъ,-- а тѣни мудрецовъ сидятъ на облавахъ и смѣются надъ нами". Онъ освѣдомляется о Фальстафѣ, хочетъ идти, переодѣтый, въ истчипскую гостинницу, чтобы подсмотрѣть его въ его истинномъ свѣтѣ. Но онъ идетъ туда не съ прежнею незлобною веселостью, не для того, чтобы позабавиться надъ Фальстафомъ: у него серьозное намѣреніе -- взвѣсить и оцѣнить его глупость. Онъ находитъ Фальстафа, какъ мы уже сказали, совершенно пропащимъ человѣкомъ. Принца нельзя упрекнуть въ томъ, что онъ прежде уполномочивалъ Фальстафа на все, все позволялъ ему. Когда Фальстафъ сравнилъ однажды короля съ виндзорскимъ канторомъ, принцъ разбилъ ему за это голову; даже среди самыхъ веселыхъ проявленій дружескаго равенства, принцъ не давалъ Фальстафу забыть, что онъ для него принцъ. И вдругъ теперь онъ видитъ, что Фальстафъ безсердечно осмѣиваетъ его въ глазахъ самой ничтожной, отверженной твари -- можетъ-ли онъ не отвратить теперь отъ него своего сердца? Наглое злословіе уже и прежде казалось ему выходящимъ изъ предѣловъ шутки, которая умѣстна только тогда, когда говорится въ лицо. Внутреннее отчужденіе проявляется и здѣсь: когда приходитъ посланный отъ двора, принцъ ужъ не предлагаетъ, какъ прежде, разыграть комедію; свободная, беззавѣтная веселость прежнихъ отношеній -- исчезла.
   Принцъ является ко двору присутствовать при кончинѣ короля. Послѣднее подозрѣніе потрясаетъ до дна его скрытную натуру. Одна эта сцена, не требующая никакихъ поясненій, стоитъ всей пьесы. Летаргія, въ которой онъ застаетъ короля, гложетъ ему сердце. Варвикъ находитъ его сидящимъ надъ короной, "какъ образъ скорбной тоски".
   Чего ждать отъ него королевству, -- объ этомъ съ сомнѣніемъ и страхомъ думаютъ самые безпристрастные люди. Прозорливый Барвикъ утѣшалъ хвораго короля тѣмъ, что принцъ только изучаетъ то дикое общество, какъ изучаютъ чужой языкъ, и узнаютъ въ немъ какое-нибудь неблагопристойное слово; а когда онъ созрѣетъ лѣтами, то отброситъ отъ себя это общество. Но когда наступила эта зрѣлость, онъ перемѣнилъ свое мнѣніе, и сталъ желать наслѣднику престола характера худшаго изъ его братьевъ. Братья съ удивленіемъ видятъ то глубокое смущеніе, которое овладѣваетъ Генрихомъ, когда онъ является королемъ. Почтеннаго верховнаго судью Генрихъ держитъ до конца въ напряженномъ ожиданіи, пока наконецъ, разогнавши своимъ спокойнымъ величіемъ облака, омрачавшія его чистую, свѣтлую натуру, онъ успокоиваетъ всѣхъ однимъ словомъ, говоря, что отнынѣ этотъ судья будетъ ему отцомъ, что его преимущественно передъ всѣми другими онъ будетъ слушать, его мудрымъ внушеніямъ будетъ слѣдовать. Его необузданность и его страсти умерла и погребены съ его отцомъ; его кровь, вскипавшая доселѣ суетою, отхлынула назадъ и отнынѣ будетъ течь въ стройномъ величіи. Перемѣна характера, которая началась въ немъ, когда онъ услышалъ призывъ подавить вспыхнувшій бунтъ, окончательно совершилась въ немъ, когда его коснулось болѣе высокое призваніе -- занять тронъ Англіи, и эта перемѣна должна будетъ вскорѣ проявляться во всей его царственной жизни. И здѣсь поэтъ нашъ въ неизмѣримо-высшемъ размѣрѣ рисуетъ намъ обращеніе на путь истины возвышеннѣйшаго изъ своихъ юмористовъ. Другимъ юмористамъ: Бирону, Бенедикту поэтъ предоставляетъ въ домашнихъ, семейныхъ отношеніяхъ проявлять, что они способны понимать жизнь съ ея серьозной и съ комической стороны. Но царственный Генрихъ призванъ удовлетворить этому требованію въ болѣе высокихъ задачахъ государственной и воинской жизни. И здѣсь-то онъ блистательнѣйшимъ образомъ обманываетъ "ожиданія свѣта, дѣлаетъ тщетными пророчества и вырываетъ съ корнемъ дурное мнѣніе, которое описывало его по наружности,". Этотъ характеръ и тѣ пьесы, которыя вращаются около развитія этого характера, составляютъ, если ихъ разсматривать съ этой точки зрѣнія,-- величавый pendant венеціанскому купцу: въ нихъ особенно выразительно выказывается, какъ глубоко занятъ былъ въ это время Шекспиръ мыслью о достоинствѣ человѣческой жизни, какъ онъ взвѣшивалъ въ душѣ своей ея истинное и ея кажущееся значеніе. Тамъ было представлено кажущееся достоинство человѣка, какъ оно проявлялось въ матерьяльномъ богатствѣ; здѣсь кажущееся достоинство, какъ оно проявляется во внѣшнемъ значеніи и уваженіи: деньги и внѣшній почетъ, представители всего кажущагося, всякой видимости, кумиры тѣхъ, кто гонится за внѣшностію, -- вотъ крайнія точки той оси, на которой вертятся всѣ эти пьесы. Какъ Бассаніо легкомысленно обращается съ деньгами, такъ Генрихъ небрежно обходится со внѣшнимъ почетомъ. И тамъ, и здѣсь задача была одна: показать различныя отношенія различныхъ людей къ имуществу и къ чести. Вслѣдствіе необыкновенной выразительности, обширности и глубины, съ которою Шекспиръ рѣшалъ эту задачу, многіе заключали, что личность Шекспира была связана съ характерами и положеніями этихъ пьесъ. Къ этому вопросу мы возвратимся еще впослѣдствіи.
   

ГЕНРИХЪ V.

   Историческая драма: "Генрихъ V", извѣстная намъ изъ текста изданія in-folio 1623 года, состояла первоначально изъ скуднаго очерка, который намъ сохранили, хотя, къ сожалѣнію, въ весьма искаженномъ видѣ, три старѣйшія изданія in-4о (1600, 1602 и 1608 года). Эти искаженія такъ значительны, что мы не можемъ составить по нимъ точнаго представленія о первоначальномъ трудѣ поэта, и потому, по нашему мнѣнію, было-бы слишкомъ смѣло и ненадежно дѣлать по этимъ тремъ редакціямъ какія нибудь заключенія объ отношеніи той первоначальной пьесы къ пьесѣ исправленной, которую мы и будемъ имѣть теперь исключительно въ виду. Въ этомъ послѣднемъ видѣ она представляется намъ написанною въ непосредственной связи съ предъидущими историческими пьесами. Эпилогъ Генриха IV, такъ сказать, возвѣщаетъ эту пьесу; хоръ въ концѣ Генриха V въ заключеніе великаго труда, представляемаго этою тетралогіею, оглядывается на предыдущую, на истерію Генриха IV, "которая часто являлась на этой сценѣ". Время сочиненія этой пьесы опредѣляется съ точностію изъ намёка, который дѣлаетъ хоръ въ пятомъ актѣ на походъ графа Эссекса въ Ирландію: это мѣсто должно было быть-написано между апрѣлемъ и октябремъ 1599 года. По внѣшнимъ пріемамъ эта пьеса похожа на вторую часть Генриха IV. Хоры заставляютъ предполагать, что въ этой пьесѣ будетъ достигнута блистательнѣйшая высота поэтическаго изобрѣтенія; но оказывается, что это достигнуто болѣе въ патріотическомъ отношеніи. Недостаточность завязки, прозаизмъ нѣкоторыхъ сценъ, гдѣ дѣйствуютъ лица изъ простого класса, все это сковываетъ поэтическій полетъ; нѣкоторыя изъ этихъ сценъ, какъ, напримѣръ, между Катариной и Алисой, между Пистолемъ и Леферомъ, хотѣлось бы даже выброситъ. Но мѣстами, во всякомъ случаѣ, поэтическое творчество въ этой пьесѣ доходитъ до возвышеннѣйшаго выраженія, и въ особенности въ хорахъ. Эта неровность формы кажется здѣсь отпечаткомъ сущности изображаемаго предмета. Комментаторы видѣли въ этихъ хорахъ средство, которое употребилъ Шекспиръ, чтобы придать своей пьесѣ эпическій характеръ, наиболѣе сообразный съ простотою воинскаго сюжета. Но эти хоры написаны складомъ, весьма противоположнымъ эпическому складу: они слишкомъ смѣли, огненны и исполнены образовъ. Эта болѣе возвышенная поэзія служитъ Шекспиру скорѣе для того, чтобы показать своего героя въ томъ блистательномъ героическомъ свѣтѣ, въ которомъ онъ самъ не можетъ показать себя по безпритязательности своей натуры, и въ какомъ онъ положительно и не хочетъ являться своимъ приближеннымъ, даже достигнувъ вершины своей славы. Гаррикъ весьма вѣрно чувствовалъ, что этихъ хоровъ не только нельзя выбрасывать въ представленіи, но что ихъ слѣдуетъ преимущественно выставлять на видъ: онъ произносилъ ихъ самъ.
   Весь интересъ разбираемой нами пьесы состоитъ въ томъ, что она представляетъ дальнѣйшее развитіе характера героя. Развернувъ передъ нами въ первой части Генриха IV его беззаботную юность, показавъ во второй части, какъ съ приближеніемъ зрѣлаго, самостоятельнаго возраста, въ его душу втѣсняется подстрекающее жало размышленія и соображенія, поетъ изображаетъ намъ наконецъ въ Генрихѣ, достигшемъ поприща, ему предназначеннаго, то, какъ король начинаетъ осуществлять свои давнишнія предположенія. Еще, такъ сказать, на порогѣ драмы, мы становимся свидѣтелями той рѣшительной перемѣны, какая происходитъ въ ея героѣ. "Грѣховный человѣкъ" изгоняется изъ него разсудительностію; нотокъ нравственнаго исправленія почти мгновенно смываетъ его старые грѣхи. Какъ здоровая земляника всего лучше зрѣетъ въ сосѣдствѣ съ плодами низшаго достоинства, такъ и въ немъ живая практика, сношенія съ низшею жизнью и съ неподкрашенною природою развили тѣ дарованія, которыя не могли бы развиться среди придворнаго этикета, и которыя теперь съ такимъ изумленіемъ видятъ въ немъ лица, его окружающія.
   Устами прелатовъ, разсуждающихъ въ первой сценѣ о королѣ, поэтъ положительно высказываетъ намъ, что чудесъ нѣтъ, какъ вообще на свѣтѣ, такъ и въ его поэзіи, и что мы должны искать естественныхъ причинъ этой чудесной перемѣны характера именно въ той мало обѣщающей школѣ, въ которой воспитался этотъ, по видимому, вовсе не воспитанный человѣкъ. Тамъ образовалась въ немъ эта многосторонность, которой всѣ теперь удивляются, и вслѣдствіе которой ему теперь по плечу всѣ дѣла, и духовныя и свѣтскія, и въ кабинетѣ, и на полѣ сраженія. Теперь ужъ онъ не тратитъ по пустякамъ время, сдѣлавшееся для него драгоцѣннымъ, и взвѣшиваетъ его до послѣдняго зерна; теперь онъ на свою страстную, порывистую натуру набросилъ узду кротости и милости, и даже самыя иностранныя земли начинаютъ догадываться, что его прежняя безпорядочность была только брутовская маска, которая подъ видомъ глупости скрывала умъ и характеръ.
   И по какому вѣрному плану была разсчитана та грѣховность, какъ преднамѣренно блеснулъ неожиданный солнечный лучь сквозь густое облако, это превосходно выражается въ той сценѣ, гдѣ мы впервые вновь встрѣчаемся съ королемъ, который разсуждаетъ со своими совѣтниками о своемъ великомъ предпріятіи, о войнѣ съ Франціею. Сила и мужество людей, счастіе и благость Провидѣнія проявляются въ каждомъ словѣ, произносимомъ на этомъ совѣщаніи. "Когда духъ поставилъ наконецъ передъ собою благородныя цѣли,-- говоритъ Бэконъ -- то его мгновенно окружаютъ не только добродѣтели, но я самые боги". Тамъ является каждый, какъ будто наэлектризованнымъ, подъ свѣжимъ. вліяніемъ радостно обманутыхъ ожиданій. Мысль о чести господствуетъ въ каждомъ сердцѣ. Въ героическомъ единодушіи всѣ сословія одинаково преданы королю; его родные, дядя и братья, все дворянство побуждаетъ его къ войнѣ; духовенство даетъ ему огромную денежную ссуду, какой не давало ни одному англійскому королю; всѣ они рисуютъ ему героическія времена Эдуардовъ, и убѣждаютъ его возобновить ихъ подвиги: все дышетъ и мужествомъ, и доброю волею. Кажется, будто охваченные лучшимъ настроеніемъ, даже самые Бардольфъ, Нимъ и Пистоль прекращаютъ свои взаимныя распри, чтобы какъ единодушные братья, отправиться въ походъ противъ Франціи. Эвмениды возмущенія, которыя нарушали вдоль ипоперегъ спокойствіе владѣній Генриха IV, удалились куда-то вдаль. Ирландцы, возмущавшіеся противъ Ричарда II, Валлисцы и Шотландцы, съ которыми приходилось бороться Генриху IV, являются какъ земляки всѣ вмѣстѣ въ войскѣ короля. Измѣна нѣсколькихъ подкупленныхъ дворянъ лежитъ, безсильная, у ногъ короля. Исполняются слова умирающаго Генриха IV: для него корона была лишь только почестью, которая была захвачена рукою возмутителя, и опасность произшедшая отъ того, была предметомъ, занимавшимъ всю сцену его правленія. Его смерть все измѣнила. Молодой король слѣдуетъ внутренней политикѣ, которую внушилъ ему на прощанье отецъ: онъ отводитъ излишніе соки страны помощію внѣшней войны, и направляетъ мысль народа на новые и высшіе предметы.
   Эта политика заставляетъ короля предпринять воину противъ Франціи. Къ тому влечетъ его сознаніе своего права и основательности своихъ притязаній, въ чемъ онъ убѣждается съ религіозною добросовѣстностію; къ тому влечетъ его честолюбіе, побуждающее его загладить великими дѣлами ту праздность, въ которой онъ проводилъ свою молодость. Исторія, по его мнѣнію, должна во весь голосъ говорить о его дѣлахъ, -- въ противномъ случаѣ онъ погребетъ свои кости въ недостойной урнѣ, на которой не будетъ никакой надписи. Высокомѣрное презрѣніе со стороны врага и его насмѣшливый намекъ на его буйно-проведенную молодость возбуждаетъ его къ справедливой войнѣ, предпринимаемой имъ вслѣдствіе твердаго рѣшенія. Но сверхъ того это презрѣніе со стороны врага возбуждаетъ въ немъ и страсть, которая обнаруживается въ слѣдующемъ, тоже высокомѣрно презрительномъ выраженіи честолюбія: "я въ бурные дни моей молодости не высоко чтилъ бѣдный тронъ Англіи; но когда я сяду на мой тронъ во Франціи, то я окажу должную честь моему званію, явлюсь королемъ въ такомъ блескѣ, что вы всѣ ослѣпнете". Вотъ именно въ этой войнѣ онъ и оказывается самымъ грѣшнымъ человѣкомъ на свѣтѣ, если только честолюбіе -- грѣхъ; потому что здѣсь передъ нимъ великая цѣль, и возбуждая себя къ достиженію ея, онъ не можетъ не считать себя великимъ.
   И вотъ ему предстоитъ въ битвѣ при Азинкурѣ еще превзойти воинственныхъ Эдуардовъ, потому-что ему нужно съ малочисленною, хворою, истомленною голодомъ толпою сражаться съ блистательнымъ и по крайней мѣрѣ въ-пятеро сильнѣйшимъ войскомъ французскимъ. И въ этомъ положеніи все его честолюбіе состоитъ въ томъ, чтобы вынести свое отчаянное положеніе, не убавивъ ни на волосъ своей славы; ему не хотѣлось-бы, чтобы даже одинъ человѣкъ подоспѣлъ ему на помощь изъ Англіи, и умалилъ-бы хоть сколько-нибудь его честь своею помощью.
   Можетъ показаться, что въ этой притязательности Генриха V есть что-то напряженное, напоминающее натуру Генриха Перси, между тѣмъ, какъ мы уже прежде указывали, до какой степени противоположны эти характеры. И. въ самомъ дѣлѣ, мы замѣчаемъ такую напряженность въ королѣ во все продолженіе войны. Это было-бы противорѣчіемъ въ его характерѣ, если-бы вообще ему могло что-нибудь противорѣчить, если-бы это не была такая натура, которая умѣетъ быть все во всемъ, сообразно съ тѣмъ, куда зоветъ его случай. Мы видѣли, что онъ былъ лѣнивъ и вялъ среди разврата празднаго, мирнаго времени; но теперь воина, теперь онъ воинъ; теперь въ его словахъ и дѣлахъ видно, какъ онъ собрался съ духомъ, какъ онъ напрягъ его; теперь онъ и силенъ и склоненъ къ насилію; онъ знаетъ, что такое ужасы войны и разнузданныя страсти, и самъ готовъ, гдѣ будетъ умѣстно, разнуздать себя. Онъ самъ говоритъ, что въ мирное время ничто такъ не украшаетъ человѣка, какъ тихая скромность и смиреніе, но что на войнѣ человѣкъ долженъ подражать свирѣпости тигра, напрягать свои жилы, кипятить свою кровь и скрывать свою мягкую натуру подъ искажающею яростію. И дѣйствительно, не столько по принципу, сколько вслѣдствіе своей натуры, способной сообразоваться съ обстоятельствами времени и мѣста, король является во-первыхъ твердымъ и рѣшительнымъ въ присутствіи французскаго посла; потомъ онъ посылаетъ въ отвѣтъ высокомѣрному дофину свое высокомѣрное презрѣніе; затѣмъ мы видимъ, что французскій вѣстникъ говоритъ про него своимъ, что онъ Юпитеръ, шествующій въ грозѣ и бурѣ, и наконецъ самъ онъ угрожаетъ гражданамъ Гарфлёра всѣми ужасами, какіе только могутъ сопровождать взятіе города приступомъ. Когда-то говорилъ принцъ Генрихъ, что онъ не пришелъ еще въ настроеніе духа Генриха Перси; но вѣдь теперь передъ нами не принцъ, а король. Не иначе кипѣлъ-бы гнѣвомъ нетерпѣливый Перси передъ осажденнымъ городомъ; точно такимъ же хвастовствомъ разразился бы Перси въ отвѣтъ на презрительную рѣчь французскихъ пословъ, какое мы слышимъ изъ устъ Генриха, "заразившагося" хвастливостью на этой землѣ хвастуновъ. При Шрусбери рѣчи Вернона точно также раздражали Перси, какъ Генриха раздражаютъ посланія дофина, и наконецъ, позднѣе, сватаясь за Катарину, Генрихъ является точно такимъ-же простымъ солдатомъ, столь-же далекимъ отъ остроумнаго краснорѣчія, проявляющимъ такъ-же мало склонности въ стихамъ и танцамъ, какъ мало проявилъ-бы всего этого Перси. Свѣтъ сравниваетъ его теперь такъ-же, какъ нѣкогда поэтъ нашъ сравнивалъ Перси, то съ Цезаремъ, то съ Александромъ. Теперь является онъ какъ богъ войны, безпощаднымъ, гнѣвнымъ и страшнымъ, когда онъ въ битвѣ при Азинкурѣ приказываетъ убить плѣнныхъ, разгнѣванный разбоемъ бѣглыхъ французовъ. При этомъ его честолюбіе, такъ-же, какъ и честолюбіе Перси, незамѣтно переходитъ въ непомѣрную жажду славы, которая не задумывается надъ средствами и путями, когда хочетъ въ торопливомъ нетерпѣніи достигнуть своей цѣли.
   Но вотъ гдѣ мгновенно изчезаетъ всякое сходство Генриха съ Перси: это тамъ, гдѣ случаи, діаметрально противоположные всему приведенному нами, вызываютъ въ немъ діаметрально противоположныя качества, какихъ не проявилъ-бы въ себѣ Перси. Предоставленный вполнѣ себѣ и никѣмъ не раздражаемый, надменный Генрихъ -- полное смиреніе; въ спокойные промежутки войны этотъ воинственный тигръ миролюбивъ и кротокъ. Онъ самъ называетъ себя человѣкомъ какъ и всѣ другіе; говоритъ, что его влеченія хотя и принимаютъ болѣе высокій полетъ, но на тѣхъ-же крыльяхъ, какъ и у всякаго другого, спускаются внизъ. Этого не случалось со страстями Перси. Онъ никогда не спустился-бы такъ низко, -- особенно если-бы онъ былъ королемъ, -- какъ спускался иногда Генрихъ въ теперешнемъ своемъ положеніи; мы не увидѣли-бы Перси среди серьозныхъ приготовленій къ жаркой битвѣ въ такомъ довѣрчивомъ душевномъ покоѣ, въ какомъ мы застаемъ Генриха. Во время сватовства и въ день битвы онъ является такимъ простымъ королемъ, е какъ-будто онъ продалъ свою ферму за корону". Онъ хоть и оставилъ свое прежнее пустое общество; но воспоминанія объ этомъ простомъ обхожденіи повсюду проглядываютъ въ немъ. Та же склонность водиться съ простыми людьми изъ своего войска, прежняя мягкость и довѣрчивость, та же любовь къ невинной шуткѣ -- проявляются въ немъ и теперь, какъ въ прежнее время, и онъ умѣетъ при этомъ не утратить ни на волосъ своего королевскаго Достоинства. Своихъ вельможъ онъ заставляетъ ждать себя въ своей палаткѣ, а самъ ночью наканунѣ битвы посѣщаетъ своихъ солдатъ у бивуачнаго огня. Старинная привычка проводить ночи безъ сна теперь пришлась ему кстати; онъ изслѣдуетъ настроеніе умовъ каждаго солдата въ отдѣльности; онъ вселяетъ въ нихъ мужество безъ напыщенныхъ рѣчей; онъ закаляетъ ихъ безъ хвастовства; онъ умѣетъ и проповѣдовать имъ и разрѣшать ихъ нравственныя сомнѣнія, оставаясь вполнѣ для нихъ понятнымъ; въ ту минуту, какъ онъ видитъ, что они находятся въ томительномъ напряженіи, онъ бросаетъ имъ шутку, совершенно по-старинному, по-братски онъ беретъ въ займы плащь у стараго Эрпингама; онъ дружески не обращаетъ вниманія на то, что землякъ его Флюэлленъ простодушно вмѣшивается въ разговоръ его съ герольдомъ, и въ краткомъ воззваніи передъ битвой онъ называетъ своими братьями всѣхъ тѣхъ, которые прольютъ съ нимъ вмѣстѣ кровь въ этотъ день св. Криспина.
   Эта противоположность спокойствія, хладнокровія, съ воинскою возбужденностію, простой мѣщанской натуры съ дарственнымъ героическимъ настроеніемъ духа, которое овладѣваетъ Генрихомъ въ моментъ рѣшительнаго дѣйствія, не есть единственная противоположность, въ которой поэтъ выказалъ намъ этотъ характеръ.
   Ночь наканунѣ битвы и день, въ который она происходитъ, будучи средоточіемъ содержанія нашей пьесы, составляютъ такой возбужденный періодъ времени, въ которомъ движутся и перекрещиваются столь разнообразныя настроенія, движенія духа и страсти, что здѣсь безъ всякаго принужденія, самъ собою представлялся случай выказать этого многосторонняго человѣка во всемъ богатствѣ и разнообразіи его натуры. Когда духъ оживленъ, говоритъ онъ самъ, то органы чувствъ, дотолѣ безжизненные, помертвѣлые, вырываются изъ своей могилы, и движутся въ болѣе оживленной дѣятельности. Это же происходитъ и съ Генрихомъ въ эти рѣшительныя, великія минуты. Въ короткое время мы видимъ, какъ онъ видоизмѣняется въ различнѣйшихъ движеніяхъ и положеніяхъ, сохраняя каждый разъ полную власть надъ самимъ собою, или, лучше сказать, надъ тѣми обстоятельствами или предметами, которые его вызываютъ къ дѣятельности. Является французскій герольдъ и предлагаетъ ему -- выкупиться изъ неминуемаго плѣна: онъ даетъ ему на это хвастливо-гордый отвѣтъ, и внутренно уже раскаивается въ этомъ, пока произноситъ эти слова. Въ минуту запальчивости, онъ, какъ напримѣръ въ томъ столкновеніи съ верховнымъ судьею, мгновенно умѣетъ овладѣть самимъ собою. Но даже и здѣсь, въ минуту взрыва, онъ не можетъ забыться до того, чтобы затмилась хоть въ чемъ-нибудь правдивость его натуры: онъ даже весьма неблагоразумно не скрываетъ отъ врага сомнительное положеніе своего войска.
   Ночью, сознавая вполнѣ опасность этого положенія, онъ, находится, какъ мы видимъ, въ болѣе серьозномъ настроеніи духа: онъ хочетъ удалиться отъ общества, чтобы наединѣ посовѣтоваться съ самимъ собою. Но это внутреннее совѣщаніе не удается ему, потому-что ему мѣшаетъ встрѣча съ различнаго рода людьми его лагеря. Онъ слышитъ надменную рѣчь хвастуна, онъ слышитъ голосъ педантской дисциплины; онъ вступаетъ въ разговоръ съ озабоченными, которые и лучше и храбрѣе на самомъ дѣлѣ, нежели ихъ рѣчи. Правдивость, неспособная къ притворству, и здѣсь высказывается въ немъ. Чтобы, кажется, значило ему отъ имени третьяго лица нахвастать о королѣ, что онъ совершенно спокоенъ и полонъ увѣренности въ успѣхѣ? Но онъ не дѣлаетъ этого; онъ не хочетъ истребить въ солдатахъ, такъ же какъ и въ самомъ себѣ, сознанія опасности, потому что желаетъ подстрекнуть ихъ нуждою къ крайнимъ усиліямъ. Когда онъ замѣчаетъ, что они пришли въ боязливое недоумѣніе, онъ увѣряетъ ихъ лишь въ томъ, что, дѣйствительно, справедливо, -- что король не желаетъ перемѣнить своего положенія на какое-либо другое. Серьозные умы заняты вопросомъ, кто отвѣтитъ своею душою -- они-ли, сражаясь за дѣло короля, въ случаѣ, если оно дѣло неправое, или король отвѣтитъ душою за ихъ грѣха, если они падутъ за него, не приготовленные по-христіански къ смерти? И вотъ онъ беретъ на себя обязанность полковаго проповѣдника; онъ старается вразумить солдатъ. Онъ вступаетъ по этому поводу въ легкій споръ съ суровымъ Вилльямсомъ; онъ съ одинаковымъ благодушіемъ встрѣчаетъ и поучительный разговоръ, и шутку, которая должна быть прервана такимъ серьознымъ, кровавымъ окончаніемъ. Послѣ такого недобровольнаго перерыва въ своемъ внутреннемъ совѣщаніи, послѣ такого полупринужденнаго забавнаго его оборота, король тѣмъ полнѣе погружается въ себя, въ эту торжественную думу наединѣ съ самимъ собою: задумчивость и серьозное настроеніе вполнѣ охватываетъ его душу. И вотъ когда эти простолюдины, сложили свои заботы и печали на короля, какъ естественно, что именно этотъ король, научившійся нѣкогда понимать счастіе бѣдняковъ, задумывается о благополучіи бѣдности именно теперь, когда пышность, это преимущество королей, отъ котораго онъ всегда убѣгалъ, оказалась столь ничтожною. Въ глубочайшемъ сознаніи своего истиннаго, существеннаго достоинства, онъ говоритъ о себѣ, что онъ -- король, который разгадалъ эту пышность и ея значеніе. Съ какою завистью смотритъ онъ, (стоя передъ послѣднею, высшею ступенью своей славы, такъ, же, какъ отецъ его завидовалъ въ своей болѣзни и внутренней пыткѣ), съ какою завистью смотритъ онъ на здоровую дѣятельность поселянина, который встаетъ вмѣстѣ съ солнцемъ, утомляется подъ его лучами, и за то спитъ ночью въ какомъ-то элизіумѣ! И какъ поразительно, какъ совершенно въ духѣ этого короля по заслугамъ, то, что онъ, глядя на этотъ счастливый потъ бѣдняка, и возвращаясь къ своимъ прежнимъ мыслямъ, видитъ естественное призваніе короля въ томъ, чтобы онъ своими трудами и усиліями, сознательно и бдительно охранялъ и утверждалъ то спокойствіе государства и тотъ миръ, которымъ бѣднякъ безсознательно наслаждается въ своемъ счастіи.
   И только послѣ продолжительной остановки на этой возбужденной въ немъ мысли, онъ приходитъ къ тому полному спокойствію, которое необходимо для задушевной молитвы, и въ этой молитвѣ онъ проситъ Бога не припомнить ему на сегодняшній день преступленія его отца. Затѣмъ онъ выѣзжаетъ осмотрѣть боевой порядокъ. Встрѣтивъ своихъ вельможъ, и услышавъ желаніе Вестморленда "видѣть здѣсь хотя часть праздныхъ людей, прибывшихъ изъ Англіи", король выказываетъ до какой степени онъ серьозно занятъ мыслью, о томъ, чтобы безъ посторонней помощи выбиться изъ этой нужды и заслужить вѣнокъ славы. Какою народностью и вмѣстѣ какою возвышенностію отличается его ободряющая рѣчь передъ битвой, сказанная на старинный ладъ! Какою твердостію дышетъ его послѣдняя рѣчь къ французскому герольду! Какъ мало онъ склоненъ легкомысленно повѣрить побѣдѣ! Слыша о трогательной смерти благороднаго Іорка, онъ близокъ къ тому, чтобы заплакать, и въ ту-же минуту, испуганный новымъ смятеніемъ, онъ мгновенно закаляетъ себя для кровопролитнаго приказанія. Какъ нетерпѣливо яростенъ онъ при видѣ послѣдняго сопротивленія, а въ ту минуту какъ онъ узнаетъ, что побѣда склонилась окончательно на его сторону, какъ онъ благочестивъ и полонъ смиренія! Черезъ нѣсколько мгновеній послѣ этого торжественнаго настроенія духа, онъ дошучиваетъ свою шутку съ Вилльямсомъ, и тутъ впрочемъ еще озабоченный, чтобы не произошло какой-нибудь бѣды. Поэтъ еще и въ пятомъ актѣ продолжалъ выказывать до конца многостороннюю натуру короля.
   Страшный воитель обратился въ веселаго жениха, и опять забилась въ немъ юмористическая жилка; но и тутъ все таки онъ не до такой степени влюбленъ въ свое счастье, или, лучше сказать, не до такой степени счастливъ своемъ любовью, чтобы среди своего сватовства, при шуткахъ и при остроумной игрѣ словами, забыть хоть малѣйшее условіе мира, которое ему предписала его политика.
   Но какъ-же такъ? развѣ поэтъ забылъ ту великую основную черту въ характерѣ Генриха, ту глубокую скромность, которая въ прежнія времена какъ будто намѣренно скрывала всѣ его блистательныя качества? Она выказывается, можетъ быть, только въ его серьозномъ настроеніи передъ битвой; но вѣдь въ подобномъ положеніи она свойственна даже грубому, сварливому Вилльямсу. Или, можетъ быть, поэту не было повода развить эту прежнюю черту короля, которая сперва казалась намъ сердцевиной его добродѣтели? Или, можетъ быть, черта эта стерлась въ немъ при этомъ великомъ поводѣ, когда надлежало ему на этотъ единственный въ жизни разъ напрячь всѣ свои силы? Въ битвѣ при Шрусбери, мы видѣли, что онъ добровольно уступилъ свой славный подвигъ своему, вовсе не славному другу; а между тѣмъ здѣсь онъ бился въ такомъ сраженіи, коего вся слава принадлежитъ ему одному, потому что поэтъ съ. рѣшительнымъ намѣреніемъ а весьма очевидно бросилъ лучи этой славы на него одного, нарисовавъ на заднемъ планѣ героическіе образы Бедфорда, Салисбури и Іорка. Какой же оборотъ должна принять его скромность, -- если только она осталась прежняя, -- чтобы ускользнуть по своему обычаю отъ лучей, этой славы? Отвѣчать на это можно такъ: эта скромность, склоняется тѣмъ ниже, чѣмъ выше возносится слава: она обращается въ смиреніе и приписываетъ всю честь успѣха. Богу, Эта мысль приведетъ въ изумленіе нѣкоторыхъ поклонниковъ Шекспира, тѣхъ именно, которые видѣли въ немъ одно только эстетическое и нравственное вольнодумство, смотрѣли на него какъ на всенизвергающую, безпорядочную геніальность. А между-тѣмъ высказанная нами мысль намъ кажется неоспоримою, такъ же, какъ и то, что характеръ Генриха обрисованъ съ этой стороны совершенно вѣрно. Сквозь всю пьесу, сквозь всю постановку характера короля проходитъ этотъ основной тонъ религіознаго настроенія, самой строгой добросовѣстности и смиренной скромности. Даже самая хроника, которая цѣнитъ заслуги Генриха такъ высоко, что выставляетъ его какъ бы своимъ любимцемъ, даже самая хроника выхваляетъ благочестіе короля, какъ дома, такъ и въ каждомъ спокойномъ промежуткѣ его похода -- и Шекспиръ перенесъ этотъ историческій намекъ въ характеристику своего героя не механически, а переработавъ его какъ слѣдуетъ.
   Въ самомъ началѣ пьесы духовныя лица называютъ его истиннымъ другомъ церкви, и имѣютъ основательныя причины радоваться, какъ тому, что онъ оказываетъ имъ должное вниманіе, такъ и тому, что онъ обладаетъ познаніями въ предметахъ религіозныхъ. Будучи занятъ планомъ войны, онъ торжественно приглашаетъ архіепископа кентерберійскаго сказать свое мнѣніе въ его совѣтѣ; онъ выражаетъ увѣренность, что то, что архіепископъ выскажетъ ему о его правѣ въ этой войнѣ, будетъ такъ же омыто въ его совѣсти, какъ грѣхъ омывается въ крещеніи. Хотя, по видимому, теперь вся мысль его -- во Франціи, но мысль о Богѣ все Аки у него впереди всякаго дѣла. Онъ принимаетъ за знаменательный перстъ Божій то обстоятельство, что измѣна, которая сторожила его на пути въ походъ, открылась именно теперь. Прежде чѣмъ выполнить свое могущество, онъ предоставляетъ его въ руку Божію; онъ не разъ высказываетъ мысль: "Богъ впереди, а я за Нимъ,-- приду и возьму свое право". За святотатственное разграбленіе церкви онъ приказываетъ немилосердно казнить своего прежняго друга Бардольфа; ему хотѣлось-бы, чтобы всѣ воры такого рода были наказаны такимъ-же точно образомъ. Гуманный завоеватель понимаетъ, что если жестокость и кротость (т. е. расхищеніе и пощада собственности) спорятъ о царствѣ, то болѣе кроткая сторона окажется вскорѣ побѣдителемъ. Мы видѣли, -- какимъ онъ былъ передъ битвой: какъ серьозно онъ къ ней приготовлялся, какъ поучительно онъ толковалъ со своими солдатами. Когда онъ увидѣлъ, что побѣда была несомнѣнно на его сторонѣ, первое слово его было: "да будетъ за побѣду благодареніе Богу, а не нашей силѣ!" А когда онъ размышляетъ о величіи этой побѣды, то онъ вторично говоритъ: "Тебѣ, Богу, слава! потому что отъ Тебя единственно произошла эта побѣда". И что это вполнѣ серьозная его мысль, видно изъ того, что онъ грозитъ смертною казнью тому, кто станетъ хвалиться этой побѣдой и тѣмъ умалять славу Божію. При своемъ торжественномъ побѣдномъ въѣздѣ въ Лондонъ онъ запрещаетъ нести передъ собою мечь и шлемъ, эти знаки его подвиговъ, и поэтъ съ особенною выразительностію еще разъ повторяетъ о немъ въ прологѣ то, что принцъ Генрихъ когда-то высказывалъ о себѣ надъ трупомъ Перси при Шрусбери, а именно, что суетность и самохвальство далеки отъ него, и что онъ свои трофеи посвящаетъ Богу. Онъ выполнилъ тотъ обѣтъ покаянія, котораго его отецъ не могъ исполнить по недостатку въ немъ энергическаго, постояннаго внутренняго побужденія. Въ той молитвѣ къ Богу браней, гдѣ онъ желаетъ, чтобы у его воиновъ была отнята способность считать, и чтобы Богъ не вспоминалъ грѣховъ его отца, онъ высказываетъ, что онъ вновь предалъ погребенію трупъ Ричарда, оплакалъ его, умиротворилъ заупокойными обѣднями, что онъ раздастъ пятистамъ нищимъ годовое содержаніе, дабы они дважды въ день воздѣвали за него въ небу свои ослабѣлыя руки.
   Поэтъ, какъ это весьма ясно видно, остался вѣренъ характеру времени; онъ придалъ Генриху всѣ тѣ внѣшніе аттрибуты покаянія, которые считались нужными въ тѣ дни для очищенія грѣха. Многимъ можетъ показаться это слишкомъ преувеличеннымъ, какъ въ отношеніи героя, который во всѣхъ остальныхъ случаяхъ является столь свободно-мыслящимъ, такъ и въ отношеніи самого поэта, который постоянно такъ высоко выдается надъ ограниченностію своего времени, не говоря уже о временахъ древнѣйшихъ. Но поэтъ и на это возраженіе отвѣчаетъ намъ побѣдоносно тѣми драгоцѣнными словами, которыя онъ заставляетъ произнести короля въ концѣ его покаянной молитвы: "Я хочу сдѣлать болѣе, -- но все, что а въ состояніи сдѣлать, все таки не имѣетъ никакой цѣны, потому что мое раскаяніе является послѣ всего, и взываетъ о прощеніи".
   Шекспиръ придалъ королю это благочестивое смиреніе и эту богобоязненность вовсе не какъ случайное качество, не какъ такое, которое онъ цѣнилъ бы не болѣе, нежели всякое другое. Изъ частыхъ указаній на это качество, изъ самой сущности этого характера, изъ того положенія, которое онъ необходимо принимаетъ въ данномъ случаѣ, изъ плана всей пьесы видно, что эта черта преднамѣренно положена въ основаніи характера героя. Поэтъ старается про, вести здѣсь ту же мысль, какую проводилъ Эсхилъ въ своихъ "Персахъ" и "Семеро противъ Ѳивъ", въ этихъ пьесахъ "вдохновенныхъ Ареемъ", а именно, что страшенъ тотъ воинъ, который боится Бога, и что напротивъ того, цвѣтъ тщеславія дастъ плодомъ -- бѣдствіе, а жатвою -- слезы. Вотъ именно въ этомъ смыслѣ Шекспиръ и противупоставилъ французскій лагерь и французскихъ принцевъ, съ ихъ ксерксовскимъ высокомѣріемъ и нечестіемъ -- маленькой горсти британцевъ и ихъ неустрашимому, богобоязненному герою. Высокомѣріе это заключается именно въ томъ, что они дѣлятъ львиную шкуру еще собираясь только на охоту, -- въ томъ, что французскій король дѣлаетъ заранѣе распоряженія, какъ привезти въ каретѣ въ Руанъ плѣннаго короля англійскаго; въ томъ, что дофинъ, намекая на дѣтскія забавы Генриха, посылаетъ цѣлую тонну волановъ тому человѣку, который съ такою робкою совѣстливостію взвѣшивалъ свое право начать войну; въ томъ, что французы заранѣе проигрываютъ другъ другу въ кости тѣхъ англичанъ, которые будутъ взяты въ плѣнъ. Нечестіе же французовъ заключается въ томъ, что они пытаются деньгами подкупить англійскихъ дворянъ на убійство короля. Во времена Шекспира такую безбожную надежду на человѣческія силы называли безопасностію, -- и такую-то злокачественную надежду на свою многочисленность, такое гордое пренебреженіе къ врагу, -- поэтъ нашъ придалъ французскому войску. Подстрекаемые высокомѣріемъ, они ждутъ не дождутся того дня, котораго англичане ожидаютъ напряженно и съ сомнѣніемъ. Они въ шумномъ весельи проводятъ ту ночь, когда англичане бодрствуютъ въ безотрадномъ молчаніи и въ благочестивыхъ приготовленіяхъ. Они блистаютъ оружіемъ и хвастаютъ дорогими конями, въ то время какъ обнищалая толпа британцевъ одѣта въ изношенныя платья и ѣздитъ на оголодалыхъ коняхъ. Они съ самонадѣяннымъ легкомысліемъ смотрятъ на суровыя, тяжело-вооруженныя головы, не облекшись сами въ духовное вооруженіе; они сравниваютъ свою глупо-дерзкую отвагу съ отвагою своихъ собакъ, между тѣмъ какъ англичане, -- точно будто король сообщилъ имъ всѣмъ свою душу, -- заботливо, съ сосредоточеннымъ вниманіемъ собираются съ силами и мужествомъ, изъ нужды, изъ самоуваженія, изъ вѣрности. Между французскими военачальниками нѣтъ ни одного, который не соперничалъ бы съ другими въ пустомъ хвастовствѣ и заносчивости; нѣтъ ни одного, который бы не обнаруживалъ дѣтской радости при видѣ пышныхъ нарядовъ и красиваго оружія; нѣтъ ни одного, который оставилъ бы пустыя остроты и празднословіе ради серьознаго положенія дѣлъ; нѣтъ ни одного, который проявлялъ бы хоть нѣсколько той серьозности, того спокойнаго мужества и той преданности, какая одушевляетъ англичанъ. И между ними всѣхъ превосходитъ дофинъ мелкимъ самодовольствомъ, легкомысленною кичливостью, и тою веселою хвастливостью, которая происходитъ въ немъ отъ простодушной ограниченности. Эти сцены черезъ вплетеніе въ нихъ осколковъ французской рѣчи, уже подходятъ нѣсколько къ каррикатурѣ: здѣсь Шекспиръ слишкомъ уступчиво поддался слабостямъ своего времени. Мнѣ кажется болѣе нежели вѣроятнымъ, что Шекспиръ, изображая своего Генриха, былъ руководимъ ревностно-патріотическою мыслью: противопоставить своему блистательному современнику Генриху IV, королю французскому, -- своего народнаго Генриха, который на англійскомъ престолѣ не уступилъ бы французскому королю ни въ величіи, ни въ оригинальности. Но величіе его героя проявилось бы еще съ большимъ достоинствомъ, если-бы поэтъ обрисовалъ его враговъ въ менѣе недостойномъ видѣ. Однимъ только древнимъ было свойственно уважать даже своихъ враговъ. Гомеръ не унижаетъ троянъ; у Эсхила нѣтъ и слѣда презрѣнія къ персамъ, даже тамъ, гдѣ онъ изображаетъ и караетъ ихъ безбожіе. Что Шекспиръ изображалъ каррикатурно враждебныхъ Англіи французовъ, и что онъ даже не могъ отдѣлаться отъ той виргидіевской ненависти къ грекамъ, которую онъ впиталъ въ себя еще въ шкодѣ, это составляетъ тѣ немногія черты, которыхъ не хотѣлось бы встрѣчать въ его сочиненіяхъ; это есть та національная ограниченность, гдѣ въ немъ англичанинъ затмѣвалъ человѣка. Народы древности, при всемъ тонъ, что національный отпечатокъ выдавался на нихъ гораздо явственнѣе, были чужды подобной узкой національной гордости,-- даже римляне: возлѣ своихъ тріумфальныхъ арокъ они ставили статуи своихъ плѣнныхъ варварскихъ царей, придавая имъ облагороженный внѣшній видъ и то возвышенное внутреннее выраженіе, которое свидѣтельствовало о ихъ врожденномъ чувствѣ сопротивленія и независимости.
   Шекспиръ и въ этой пьесѣ привелъ въ ближайшее соприкосновеніе съ народомъ этого народолюбиваго короля Генриха; но теперь его окружаютъ ужъ совершенно не такіе люди, какъ это было во время его юности. Тогда поэтъ ставилъ на ряду съ нимъ необузданность, праздность, воровство и разбой, для того, чтобы дать почувствовать контрастъ всего этого съ его случайнымъ участіемъ въ рѣзвыхъ выходкахъ" другихъ; но теперь поэтъ счелъ за нужное противопоставитъ королю контрастъ совершенно другого рода, такой, который далъ бы почувствовать намъ, что его нынѣшняя нравственная строгость и религіозный образъ мыслей происходитъ вовсе не отъ механическаго навыка въ церковныхъ обрядахъ, что прежній молодой вольнодумецъ не просто на-просто обратился въ стараго ханжу. Шекспиръ не дерзнулъ бы изобразить безъ дальнихъ околичностей такую крайность, такого ригориста въ религіозномъ отношеніи: пуританская строгость и религіозность того времени не дозволила-бы ему этого. Сколько мнѣ извѣстно, вся англійская драматургія того времени ни разу не отваживалась изобразить характеръ, который бы хоть сколько-нибудь намекалъ на это. Поэтъ поставилъ рядомъ съ королемъ болѣе свѣтскую сторону той нравственной строгости и добросовѣстности, которыя хотя и стали весьма уважаемою привычкою, но утратили тѣмъ самымъ значительную долю своей вмѣняемости. И сдѣлалъ онъ это для того, чтобы вновь дать почувствовать контрастъ свободомыслія своего героя, въ которомъ религіозная искренность, такъ же какъ и всякое другое качество, развивается сообразно съ ходомъ обстоятельствъ. Такъ эта искренность проявлялась ужъ въ немъ надъ трупомъ Генриха Перси; потомъ при извѣстіи о болѣзни короля, -- затѣмъ въ томъ извѣстномъ монологѣ надъ короною. Теперь она разгорается въ немъ во всей силѣ по поводу великой народной войны между двумя государствами, при такомъ предпріятіи, когда самый смѣлый человѣкъ невольно вспоминаетъ о своей зависимости отъ внѣшнихъ силъ. Между наиболѣе серьозными личностями, взятыми изъ народа, рядомъ съ положительнымъ и достойнымъ Гоуэромъ, рядомъ съ суровымъ Вилльямсомъ и сухимъ Бетсомъ, средоточіе всего составляетъ Валлизецъ Флюэлленъ, землякъ короля. Онъ, какъ выражается про него самъ король, человѣкъ и очень мужественный и очень заботливый, но нѣсколько старомодный. Въ сравненіи, съ прежними собесѣдниками Генриха онъ весь -- дисциплина въ сравненіи съ распущенностію, педантизмъ въ сравненіи съ необузданностію, добросовѣстность въ сравненіи съ безбожностію, ученость въ сравненіи съ неотесанною грубостью, трезвость въ сравненіи съ пьянствомъ, скрытая храбрость въ сравненіи съ скрытною трусостью. Въ сравненіи съ тѣми хвастунами онъ кажется сначала "угольщикомъ", который переноситъ всякія оскорбленія. Эта неказистость есть свойство общее ему съ его царственнымъ землякомъ. За небольшими причудами и мѣшковатою странностію скрывается такая честная, бодрая натура, которую актеръ долженъ изображать безъ всякой рѣзвости, безъ всякихъ гримасъ, какъ это и дѣлалъ Гиппислей во времена Гаррика. Сначала онъ простодушно даетъ себя на нѣкоторое время одурачить хвастуну Пистолю; затѣмъ онъ, какъ кажется, очень равнодушно выноситъ отъ него оскорбленія, но потомъ порядкомъ отплачиваетъ ему за это послѣ сраженія, и напослѣдокъ даетъ ему грошъ залѣчить его разбитый черепъ.. Точно также онъ сладилъ одно дѣло съ Вилльямсомъ, по порученію Генриха, хотя это и стоило ему удара; но когда король вознаграждаетъ Валльямса полною перчаткою кронъ, то и Флюэлленъ не хочетъ отстать отъ короля въ великодушіи, и тоже даритъ Вилльямсу -- шиллингъ. Онъ говоритъ о своихъ начальникахъ, смотря по ихъ достоинству, хорошо или дурно, будучи глубоко убѣжденъ въ значеніи и важности своей похвалы или своего порицанія; но долгъ свой онъ одинаково добросовѣстно исполнилъ бы при каждомъ начальникѣ. Онъ бываетъ болтливъ весьма не кстати; перебиваетъ чужія слова, и сердится, когда его перебиваютъ; но въ ночь передъ битвой онъ умѣетъ быть тихимъ и спокойнымъ, потому что въ его глазахъ нѣтъ ничего выше, какъ воинская дисциплина римлянъ, о которой ему случалось читать. Холодный этотъ человѣкъ точно такъ, же, какъ и король, вскипаетъ гнѣвомъ, когда французы нарушаютъ одно изъ военныхъ правъ, нападаютъ на обозныхъ погонщиковъ.
   Въ то время, какъ онъ еще уважалъ Пистоля, Пистоль просилъ его замолвить слово за похитителя церковныхъ вещей -- Бардольфа, но теперь онъ добрался до нечестивца! Это въ его глазахъ дѣло дисциплины, и тутъ онъ неумолимъ. Даже своего земляка-короля онъ такъ высоко чтитъ потому въ особенности, что онъ съумѣлъ освободиться отъ своихъ старыхъ товарищей. Дѣлая свое ученое сравненіе между Генрихомъ V и Александромъ Великимъ, онъ существеннѣйшее различіе между ними видѣлъ въ томъ, что Александръ подъ пьяную руку убивалъ своихъ друзей, а Генрихъ, протрезвившись, прогоняетъ ихъ. Съ этихъ поръ онъ вписалъ своего земляка въ свое до щепетильности честное сердце, между тѣмъ какъ прежде онъ мало придавалъ цѣны этому пустозвону; теперь ему ужъ нѣтъ заботы, что кто-нибудь узнаетъ, что онъ землякъ королю, потому-что ему не придется за него краснѣть, пока "его величество будетъ оставаться честнымъ человѣкомъ". Счастье, что благородный Генрихъ можетъ сказать на такой приговоръ свой искренній аминь; "да сохранитъ меня Богъ такимъ"; -- его капитанъ Флюэлленъ тотчасъ прекратилъ бы съ нимъ дружбу, если бы узналъ хотя о малѣйшей его нечестной выходкѣ. Вообще, во всѣхъ чертахъ этого характера превосходно выдержано это безсознательное убѣжденіе въ своей непоколебимой правотѣ, и неподлежащей даже внутреннему искушенію честности.
   Если щепетильная выправка и любовь къ порядку, если неуклонная честность храбраго Флюэллена и кажется чѣмъ-то старомоднымъ въ сравненіи съ коренною, свободною добродѣтелью короля, то за то съ другой стороны, въ сравненіи съ ничтожествомъ хвастливой компаніи Пистоля, Бардольфа и Нныа, эта незатѣйливая и простодушная натура является въ самомъ выгодномъ свѣтѣ. Изображая здѣсь эти лица, поэтъ даетъ намъ черезъ нихъ возможность еще разъ взглянуть на прежнюю обстановку Генриха. Въ началѣ кажется, будто духъ времени нѣсколько поднялъ ихъ нравственно; по благопріятный случай портитъ ихъ снова. Соблазнителя Фальстафа нѣтъ съ ними больше: лучшій геній сопровождаетъ ихъ въ лицѣ того молодого человѣка, котораго мы имѣемъ право принять за одно лицо съ пажемъ второй части Генриха IV, и который съ честью падаетъ въ битвѣ. Онъ характеризуетъ всѣхъ троихъ товарищей, отъ которыхъ ему хотѣлось бы поскорѣй отдѣлаться, такъ выразительно, что мы не нуждаемся ни въ какомъ другомъ анализѣ. Вскорѣ они снова по-братски соединяются для воровства, и Бардольфъ съ Нимомъ доводятъ себя даже до висѣлицы. Доказательствомъ того, что Шекспиръ не взводитъ на короля никакого необдуманнаго поступка относительно Фальстафа, служитъ то, что Генрихъ, который уже и въ хроникѣ представляется строгимъ блюстителемъ законности, выразительно говоритъ, по поводу казни Бардольфа, что онъ хотѣлъ бы искоренить всѣхъ подобныхъ преступниковъ.
   Пистоль не такой наглый воръ, какъ тѣ двое, и потому онъ отдѣлывается только тѣмъ, что капитанъ Флюэлленъ даетъ ему легкій урокъ: заставляетъ его съѣсть пучокъ своего валлизскаго порею и сбиваетъ съ него спѣсь побоями. Толстаго Фальстафа поэтъ ужъ не выводитъ здѣсь болѣе на сцену; мы слышимъ только о его смерти. Судя по эпилогу Генриха IV, Шекспиръ, безъ сомнѣнія, намѣренъ былъ показать намъ его живымъ еще и въ этой пьесѣ; по вѣроятно, во время самой работы, онъ увидѣлъ, что это ужъ неудобно исполнить. Дѣйствительно, ему пришлось бы изображать Фальстафа все въ большемъ и большемъ униженіи, а это разрушило бы симметрію и-высоту содержанія этой пьесы. Впрочемъ поэтъ какъ-будто чувствовалъ, что онъ этимъ опущеніемъ остается какъ-бы въ долгу передъ публикой, и потому вскорѣ послѣ этого онъ ухватился за удобный случай -- заполнить этотъ пробѣлъ инымъ способомъ; а именно, онъ написалъ комедію "Виндзорскія кумушки", гдѣ онъ еще разъ вывелъ передъ зрителями толстаго Джака какъ главное дѣйствующее лицо, со строгою послѣдовательностію изобразивъ дальнѣйшее нравственное развитіе этого характера.
   

КОРОЛЬ ІОАННЪ.

   Трагедія "Король Іоаннъ" упоминается въ извѣстномъ реестрѣ шекспировыхъ пьесъ, составленномъ Мересомъ въ 1598 году; значитъ, она написана до этого года, и по предположенію Деліуса, между окончаніемъ іоркской и началомъ ланкастерской тетралогіи, незадолго до 1596 года. Прозаическая рѣчь (какъ и въ Ричардѣ II) вовсе не встрѣчается въ ней; риѳма попадается всего въ одномъ только мѣстѣ; игра словъ и концепты, употребленные тамъ, гдѣ они вовсе не у мѣста, встрѣчаются здѣсь еще чаще, нежели въ Ричардѣ II, пьесѣ, съ которою "Король Іоаннъ" всего болѣе имѣетъ сходства по семейному сродству характеровъ Констансы и Ричарда II.
   Есть старая пьеса епископа Бэля "Kynge Iohann", написанная никакъ не позже начала царствованія Елизаветы; но она осталась неизвѣстною не только Шекспиру, но и сочинителю древнѣйшей драматической хроники: король Іоаннъ, (въ двухъ частяхъ), по которой Шекспиръ обработалъ свою пьесу. Эта древнѣйшая пьеса дошла до насъ во многихъ изданіяхъ, изъ которыхъ первое относится къ 1591 году, а третье -- 1611 года, вслѣдствіе спекуляціи, ложно носитъ на заглавномъ листѣ имя Шекспира. Въ отношеніи историческаго матерьяла Шекспиръ въ своей драмѣ вполнѣ слѣдовалъ этому произведенію, и можно утвердительно сказать, что только изъ одного мѣста его пьесы можно заключить, что онъ справлялся иногда съ хроникой. Въ художественномъ отношеніи онъ усвоилъ себѣ весь внѣшній строй этой пьесы, слилъ обѣ ея части въ одну, удержалъ всѣ основныя черты характеровъ и только тоньше разрисовалъ ихъ, -- словомъ, здѣсь онъ поступилъ со своимъ оригиналомъ такъ же, какъ поступилъ нѣкогда въ двухъ послѣднихъ частяхъ Генриха VI, только сдѣлалъ это не робко, не какъ новичокъ, а совершенно свободно, какъ мастеръ. Вотъ почему сравнивать древнѣйшаго короля Іоанна съ пьесой Шекспира еще любопытнѣе и назидательнѣе въ художественномъ отношеніи, нежели это было при сравненіи Генриха VI съ его оригиналомъ, потому здѣсь зрѣлый талантъ поэта переработывалъ почти такую же зрѣлую пьесу. Древнѣйшій "Король Іоаннъ" -- пьеса грубая, но съ достоинствами, такъ что Шекспиръ могъ заимствовать изъ нея нѣкоторыя удачныя поэтическія и историческія черты. Правда, она отзывается еще нѣкоторою натянутостію, и по старинному обычаю, въ ней попадаются еще латинскія мѣста; но она уже гораздо свободнѣе отъ чудовищныхъ выходокъ старой школы, отъ которыхъ англійская сцена стада освобождаться съ тѣхъ поръ, какъ начала обработывать историческіе сюжеты. Во второй ея части широта содержанія доходитъ до растянутости, и здѣсь Шекспиръ съ необыкновеннымъ тактомъ сдѣлалъ сокращенія. Основы характеровъ въ ней положены на столько удачно, что вашъ поэтъ могъ ими воспользоваться, но развиты далеко не такъ, какъ онѣ развиты Шекспиромъ. Многорѣчивому Фальконбриджу вложены въ уста такія рѣчи, которыя вовсе не сообразны съ его характеромъ. Артуръ, который мѣстами говоритъ дѣтскимъ тономъ своего возраста, въ другихъ мѣстахъ теряетъ этотъ тонъ, и въ патетической сценѣ съ Губертомъ является какимъ-то диспутантомъ. До какой степени Шекспиръ превосходилъ тонкостію чувства даже лучшихъ своихъ современниковъ-поэтовъ, доказываетъ и эта пьеса, если сравнить ее съ шекспировскою передѣлкой. Шекспиръ рисуетъ своего Фальконбриджа (а въ немъ себя самого) довольно ѣдко и рѣзко какъ хорошаго протестанта, который презрительно относится къ папистическимъ притязаніямъ. Тамъ, гдѣ умѣстно, онъ охотно выказываетъ англійское нерасположеніе къ правленію папистовъ, къ ихъ интригамъ, отпущенію грѣховъ и выманиванію денегъ,-- что въ тѣ времена съ удовольствіемъ выслушивалось въ Лондонѣ. Но онъ не заходилъ однако-же такъ далеко, чтобы изъ разграбленія монастырей Фальконбриджемъ дѣлать какой-нибудь фарсъ. Древнѣйшая пьеса представляла ему при этомъ сцену, гдѣ изъ взломанныхъ сундуковъ зажиточныхъ монаховъ выскакиваютъ веселые монахини и братья, сцену, которая, разумѣется, была весьма потѣшна для недавнихъ протестантовъ того времени,-- но для нашего поэта, при его неподкупномъ взглядѣ на вещи, достоинство духовнаго званія, даже самая созерцательность монастырской жизни были такими почтенными предметами, что онъ считалъ неприличнымъ обращать ихъ въ шутку среди серьезнаго строя исторической драмы. Есть еще много другихъ, столь же грубыхъ чертъ въ этой пьесѣ, которыя истребилъ Шекспиръ. Тамъ, напримѣръ, при брачномъ договорѣ между Лудвигомъ и Бьянкой присутствуетъ бѣдная Констанса; грубая схватка двухъ братьевъ Фальконбриджей (I, 1) происходитъ въ присутствіи ихъ матери; незаконный сынъ грозитъ своей матери смертью, если она ему не скажетъ правды: всѣ эти дикости Шекспиръ не счелъ для себя годными.
   Еще и въ другомъ отношеніи тщательное сличеніе обѣихъ пьесъ представляетъ величайшій интересъ, а именно для того, чтобы узнать всю глубину пріемовъ шекспировскаго творчества. Во многихъ мѣстахъ старой пьесы, гдѣ мотива, характеристики и дѣйствія лежали передъ нимъ въ растянутой подробности, онъ умѣлъ сжимать содержаніе цѣлыхъ сценъ въ одно какое-нибудь выраженіе, въ одинъ какой-нибудь намекъ; онъ пренебрегалъ излишествомъ ясности, и предоставлялъ актеру, зрителю, читателю кое-о-чемъ догадаться, добраться до той или другой подробности самостоятельно. Если въ этихъ скудныхъ намекахъ толкователь будетъ отыскивать такое множество вещей, какъ это обыкновенно считаютъ своимъ долгомъ дѣлать черезчуръ внимательные комментаторы, то это можетъ показаться неосновательнымъ желаніемъ видѣть въ словахъ писателя болѣе полноты и мудрости, нежели сколько могъ имѣть въ виду самъ авторъ. Но эти сравненія доказываютъ какъ нельзя яснѣе, что относительно нашего поэта такое опасеніе излишне: сколько ни изслѣдуй его въ вещественномъ отношеніи, все мало; надо употребить много труда, чтобы раскрыть все, что у него скрыто; конечно; надо остерегаться только одного: не вносить въ его образъ мыслей тѣхъ философскихъ основъ и воззрѣній, которыя были столь же чужды ему, сколько и его вѣку.
   "Король Іоаннъ" не состоитъ ни въ какихъ внѣшнихъ отношеніяхъ съ тѣми двумя историческими тетралогіями, которыя мы только-что разсмотрѣли; но относительно мысли, мы найдемъ, что поэтъ и въ этой пьесѣ проводитъ тѣ-же самыя политическія воззрѣнія, которыя служатъ отличіемъ круга идей, выражаемыхъ въ исторической драмѣ, отъ идей драмы обыкновенной. Если оставить въ сторонѣ ея историческое содержаніе, то можно сказать, что "Король Іоаннъ" чистая трагедія, весьма просто и ясно изображающая ту мысль, которую изображали столь многіе античные трагики, а именно, что "кровь ничему не можетъ служить прочною основою, и смертію другого нельзя упрочить себѣ безопасной жизни".
   Но этою общею мыслію еще не исчерпывается содержаніе всей пьесы. Богатая ткань политическихъ дѣйствій, имѣющихъ одно средоточіе, группируется около смерти Артура, которая хотя и составляетъ главную поворотную точку въ счастіи короля Іоанна, но отнюдь не составляетъ единственной причины такого поворота судьбы, такъ какъ этотъ поворотъ причиненъ виною не одного только короля: изъ этихъ политическихъ дѣйствій развивается, какъ и въ "Ричардѣ II", политико-нравственная идея совершенно-особеннаго характера, та идея, которая служитъ руководящею нитью всѣхъ чисто-историческихъ драмъ Шекспира.
   Политическія дѣйствія, о которыхъ мы говоримъ, вращаются около спорнаго англійскаго престола. По смерти Ричарда Львиное Сердце законный наслѣдникъ престола, молодой Артуръ Бретанскій, былъ лишенъ наслѣдства въ силу завѣщанія Ричарда, сдѣланнаго по проискамъ королевы-матери Элиноры, и королемъ сдѣлался братъ Ричарда, Іоаннъ. Старая Элиноръ, чудовище нравственности, какъ ее называетъ въ нашей пьесѣ Констанса, и притомъ совершенно согласно съ исторіею, "вѣдьма", какъ зоветъ ее наша пьеса, еще при жизни своего мужа Генриха II наущала своихъ дѣтей противъ отца такъ же, какъ теперь наустила умирающаго Ричарда противъ законнаго его наслѣдника, эта Элиноръ дѣлается политическимъ геніемъ-внушителемъ своего сына Іоанна. Іоаннъ служитъ послушнымъ орудіемъ ея честолюбія и ея ненависти къ Еонстансѣ, матери Артура, которая, по увѣренію Элеонры, тоже изъ однихъ только честолюбивыхъ видовъ домогается престола для своего сына, чтобы ей самой властвовать и мутить свѣтъ. Констанса и ея приверженцы называютъ Іоанна презрѣннымъ похитителемъ. Іоаннъ въ началѣ, кажется, вѣритъ въ свое право столько же, сколько и въ прочность своего владычества; но мать успѣваетъ ему нашептать за тайну, что его тронъ опирается больше на прочное обладаніе, нежели на право. Выманенное ею завѣщаніе покойнаго короля и законность его силы составляетъ спорный пунктъ между несомнѣннымъ правомъ Артура *) не узурпаціею Іоанна. На сторонѣ Іоанна фактическое обладаніе; на сторонѣ Артура и его матери военная помощь по видимому благороднаго друга, французскаго короля. Теперь мы посмотримъ, куда склоняется судьба въ этомъ равномъ спорѣ, какъ, счастье возноситъ то одну сторону, то другую, какъ перекрещиваются политическія интриги и комбинаціи, и куда поэтъ направляетъ свою мысль среди этихъ перемѣнъ и колебаній. Но сперва мы должны ознакомиться съ главными дѣйствующими лицами, которыя съ обѣихъ сторонъ враждебно стоятъ другъ противъ друга.
   {* Слѣдующая генеалогическая таблица пояснитъ дѣло:
   Генрихъ II (Элиноръ, разведенная съ Людовикомъ VII французскимъ).

0x01 graphic

   }
   Вообще говоря, Шекспиръ въ этой пьесѣ значительно смягчилъ черты главныхъ политическихъ дѣятелей сравнительно съ тѣмъ, что передаетъ о нихъ исторія: все невыгодное для нихъ онъ въ значительной степени сгладилъ; его. Іоаннъ, его Констанса,. его Артуръ, его Филиппъ-Августъ, даже его Элиноръ гораздо лучше въ трагедіи, нежели они являются въ исторіи. Причина такого вообще несвойственнаго ему пріема заключается не только въ томъ, что онъ черпалъ свое содержаніе не изъ непосредственнаго источника, не изъ хроники; а также и въ томъ особенномъ намѣреніи автора, которое станетъ для насъ ясно изъ послѣдующаго. А именно: онъ хотѣлъ, чтобы представители политическаго событія были на этотъ разъ люди самые обыкновенные, которыхъ дѣйствіями движутъ не глубокія страсти, благородныя или низкія, а такіе, которые, какъ часто случается, въ политикѣ, дѣйствуютъ изъ своекорыстія и общественныхъ интересовъ. На отвратительное прошедшее Эливоры и Констансы указано или бѣглыми намеками, или вовсе о немъ умолчано; вмѣсто старѣйшаго но лѣтамъ и самостоятельно дѣйствовавшаго Артура, котораго мы знаемъ изъ исторіи, мы встрѣчаемъ бездѣйственнаго мальчика; самый король Іоаннъ остается почти на заднемъ планѣ, и притомъ его историческій характеръ значительно очищенъ и смягченъ Шекспиромъ. Съ самаго начала пьесы онъ является намъ человѣкомъ твердымъ, готовымъ на все для того, чтобы сильною рукою охранить свой тронъ отъ враждебныхъ покушеній. Про него говоритъ впослѣдствіи Фальконбриджъ, намекая на эти первыя времена, что у него были "великія мысли". Подъ величіемъ мысли Фальконбриджъ разумѣетъ намѣреніе всею силою удержать за собою противъ враждебныхъ притязаній англійскую землю, которая ему присягнула и фактически стоитъ за него, въ намѣреніи считать за одно, какъ это всегда и дѣлаетъ самъ онъ, прямодушный бастардъ, королевскую власть и отечество. Его нельзя назвать образцомъ жестокаго тирана; онъ не болѣе, какъ типъ суровой мужской натуры, безъ всякой примѣси сколько-нибудь нѣжныхъ чувствъ, безъ всякихъ дальнѣйшихъ побужденій къ дѣйствію, кромѣ инстинктовъ той же суровой натуры и ближайшихъ для него интересовъ. Строгій и серьозный, врагъ веселья и смѣха, погруженный въ мрачныя мысли, вѣчно чѣмъ-нибудь волнуемый и безпокойный, онъ способенъ мгновенно принимать упорныя рѣшенія. Будучи несообщителенъ по природѣ, онъ однословенъ и скрытенъ съ лучшими своими совѣтниками. Онъ не согласился съ добрымъ совѣтомъ своей матери пойти на сдѣлку съ Констансой, чтобы заставить замолкнуть ея притязанія; его воинской гордости больше нравится отвѣчать оружіемъ на воинственныя угрозы. Въ поводѣ его противъ Констансы и ея союзниковъ, даже враги находятъ что-то безпримѣрное въ той горячей, но обдуманной поспѣшности, и въ томъ мудромъ порядкѣ, съ которымъ онъ ведетъ это дикое дѣло. Такимъ образомъ, опираясь на самого себя (lord of his presence) и сливъ всѣ интересы съ высокими интересами страны, онъ заставляетъ себя бояться, но не любить; да онъ ни въ чемъ и не проявляетъ любезныхъ сторонъ. Такъ онъ привязанъ къ матери не вслѣдствіе сыновей почтительности, а потому, что она владѣетъ политическимъ умомъ; къ Фальконбриджу его влечетъ не родственное чувство, а то, что изъ него можно извлечь пользу; къ Губерту онъ обращается съ любовью, когда онъ въ немъ нуждается, и съ отвращеніемъ, когда его услуги оказались вредными; церковныя имѣнія ему не кажутся священными, когда онъ находится въ нуждѣ; но это направленіе -- во всѣхъ обстоятельствахъ искать только ближайшей выгоды доводитъ его постепенно до того, что онъ въ другое время нужды предаетъ великое государственное имущество въ руки той же неуважаемой имъ, попранной церкви, все королевство свое отдаетъ въ залогъ папѣ, тогда какъ прежде онъ съ презрѣніемъ возставалъ противъ притязательнаго вмѣшательства папы. Высшій принципъ не поддерживаетъ этого человѣка съ энергическими способностями во время опасности; высокая мысль, руководившая имъ въ началѣ его поприща, покидаетъ его въ продолженіи его и въ концѣ. Послѣ того какъ сила воли, проявленная имъ противу Франціи, дошла до апогея въ его сопротивленіи папѣ и церкви, онъ вдругъ падаетъ до легкомысленнаго покушенія на жизнь ребенка, нравъ котораго не представляетъ ничего опаснаго, да даже и не извѣданъ имъ какъ слѣдуетъ. И вотъ онъ, язвимый совѣстью, преслѣдуемый проклятіями и предсказаніями, страшась безпрестанно то внѣшнихъ, то внутреннихъ опасностей, пугливый, недовѣрчивый, суевѣрный, трусливый до крайней слабости, упадаетъ наконецъ до такого малодушія, что продаетъ свое отечество такъ-же дешево, какъ дорого онъ нѣкогда его цѣнилъ, когда, полный самоувѣренности, храбро защищалъ его.
   Чисто-политическому отношенію между узурпаторомъ и его матерью противопоставлено истинно-материнское отношеніе Констансы къ ея сыну Артуру, который имѣетъ на своей сторонѣ право наслѣдства. Подозрительная Элиноръ видитъ въ Артурѣ цвѣтъ, который можетъ развиться въ сочный плодъ; но и Шекспиръ не даромъ придалъ чистому и безупречному нраву нѣжнаго ребенка глубокія умственныя дарованія. Въ той сценѣ съ Губертомъ, которая охватываетъ душу зрителя такими потрясающими ощущеніями страха и состраданія, жестокость палача обезоружена не однимъ только добрымъ и любящимъ нравомъ Артура, но вмѣстѣ и краснорѣчивымъ, убѣдительнымъ умомъ, исполненнымъ той разумной, даже хитрой осторожности, которая въ минуту опасности мгновенно выростаетъ въ немъ до степени спасительной силы. Но покуда онъ всего менѣе опасный претендентъ. Слыша о враждѣ, которая разгарается изъ-за его права, онъ сожалѣетъ, зачѣмъ онъ не лежатъ въ могилѣ. Онъ желалъ-бы быть пастухомъ, только-бы имѣть право быть всегда веселымъ; онъ хотѣлъ-бы избавиться отъ невольной вины -- что онъ сынъ и наслѣдникъ своего отца. Но тѣмъ сильнѣе держится честолюбивая мать за права своего сына, которому вовсе и неизвѣстно честолюбіе. Она заставила Францію поднять оружіе за ея милаго сына, котораго она любитъ со всею силою материнской гордости: она н.е была-бы такъ честолюбива ни за себя, ни за сына, если-бы природа не украсила его такими царственными дарованіями. Она еще сама хороша собой какъ женщина, и, какъ кажется, любуется собою въ красотѣ своего сына, и какъ можно заключить изъ впечатлѣнія, производимаго ею на окружающихъ, въ минуты самаго крайняго, непритворнаго горя, ея прелести еще возвышаютъ зрѣлище ея печали. Честолюбіе, подстрекаемое материнскою любовью, материнская любовь, подстрекаемая честолюбіемъ и женскимъ тщеславіемъ -- вотъ основныя черты этого характера, изъ которыхъ при неблагопріятной судьбѣ развивается неистовая страсть, которая напослѣдокъ разрушаетъ тѣло и душу слабой женщины.
   Она -- женщина, у которой слабости доходятъ до величавыхъ размѣровъ, а добродѣтели падаютъ до слабостей; она, какъ Іоаннъ, тоже лишена въ своей сферѣ умственныхъ и нравственныхъ опоръ, которыя могли-бы сдѣлать ее умѣренною въ счастіи и твердою въ несчастій. Для упорнаго мужскаго характера несчастіе есть камень преткновенія; для страстной женщины тѣмъ-же самымъ могло-бы быть счастіе. Увлекающая сила ея любви и горя даетъ возможность заключить, какъ сильна была-бы ея ненависть и ея высокомѣріе. Ея грубыя выходки противъ Элиноры, ея саркастически-презрительныя слова въ герцогу австрійскому, еще тогда, когда она стоитъ на сомнительной границѣ между счастіемъ и несчастіемъ,-- все это говоритъ о ея сангвинической, женской, да чисто-женской неустойчивости, которая такъ воспріимчива къ страху, а въ счастіи такъ способна къ высокомѣрію. Жало ея языка даже сыну ея кажется слишкомъ ѣдкимъ, и даже друзья видятъ въ немъ излишнюю ядовитость. Шекспиръ нарисовалъ въ ней женскій pendant Ричарду II, который тоже въ счастіи бывалъ высокомѣренъ, а въ несчастій быстро терялся. Неспособные помочь себѣ въ своемъ собственномъ дѣлѣ, одинъ -- вслѣдствіе ранняго самоотреченія, другая -- вслѣдствіе внѣшнихъ причинъ ея положенія и ея пола, неспособные оба въ дѣятельному противодѣйствію и мщенію, оба они въ напряженіи страсти, которая жжетъ мужчину медленнымъ огнемъ, а женщину охватываетъ пламенемъ, оба они подвергаются крайнему напряженію духа и фантазіи,-- напряженію, которое проявляется въ самыхъ блистательныхъ изліяніяхъ краснорѣчія и глубокомысленнаго размышленія, какъ при выраженіи ярости, такъ и при изліяніи скорби. Совершенно такъ-же, какъ Ричарда, бѣдствіе приводитъ душу Констансы въ глубоко поэтическое настроеніе; ея воображеніе такъ-же, какъ и воображеніе Ричарда, наслаждается печалью; она называетъ свою печаль такою великою, что только необъятная, твердая земля можетъ служить ей трономъ. Въ такія минуты она точно такъ-же, какъ и Ричардъ, любитъ рисовать себѣ въ отталкивающихъ картинахъ смерть и всѣ ея ужасы; совершенно такъ-же играетъ она въ свою печаль остроумными словами и сравненіями; совершенно такъ-же ея гордость, ея царственное величіе возрастаютъ вмѣстѣ съ ея несчастіемъ. На тронѣ и въ царствѣ своей печали она чувствуетъ себя выше своихъ лживыхъ коронованныхъ друзей; въ крайней своей безнадежности, она впадаетъ въ безуміе, къ которому только близокъ былъ Ричардъ.
   Подобно тому, какъ послѣднія минуты душевнаго разстройства и агонія короля Іоанна составляли всегда одну изъ благодарнѣйшихъ сценическихъ задачь для англійскихъ актеровъ, напр. для Гаррика, и роль Констансы была для англійскихъ актрисъ, начиная съ мистриссъ Цибберъ до мистриссъ Сиддонсъ и позднѣйшихъ, всегда самою благодарною ролью. Дѣйствительно, эти переходы въ настроеніи души, эти колебанія, начиная отъ высшей степени раздраженія до самой тихой и глубокой материнской нѣжности, представляютъ для художницы безконечное поприще. Нужно непремѣнно сравнить третій актъ шекспировой пьесы съ подобными же мѣстами древнѣйшаго короля Іоанна, чтобы вполнѣ постигнуть художественную глубину Шекспира. До какой степени весь бренный, трепещущій составъ женщины потрясенъ при первомъ извѣстіи о томъ, что она покинута! какое разнообразіе внутренней и внѣшней игры въ какихъ-нибудь двадцати строкахъ, гдѣ она съ боязливымъ любопытствомъ доискивается той правды, которую она ужасается услышать! покуда она одна, какъ робко держится ея печаль въ преддверіи отчаянія, и только въ присутствіи другихъ прорывается она въ безсильномъ желаніи отмстить, разражается наконецъ проклятіями, которыя ей самой не приносятъ никакого успокоенія, и какимъ примирительнымъ началомъ является среди такой неженственной ярости -- материнская любовь! Какъ хорошо соразмѣрена во всемъ этомъ игра свѣта и тѣни! Мы были бы потрясены слишкомъ сильнымъ сожалѣніемъ къ этой любви, устремленной на одинъ только дорогой ей предметъ, который у нея отнимаютъ, если-бы самая безграничность ея не ослабляла нашего сочувствія; и наоборотъ, мы отворотились-бы отъ этой ярости, несвойственной женщинѣ, еслибы насъ не приковывала къ Констансѣ сила ея материнскаго чувства!
   Эти два противника, предстоящіе передъ нами безъ всякихъ внутреннихъ опоръ и принциповъ, неспособные самостоятельно рѣшаться на что-нибудь, потому что одинъ зависитъ отъ своихъ родственниковъ, а другая отъ своихъ двуличныхъ союзниковъ, эти два противника, вслѣдствіе своего природнаго характера, впутываются, при своемъ перемѣнчивомъ счастіи, въ рядъ самыхъ неестественныхъ союзовъ, при чемъ постоянно слабость и недовѣріе ищутъ опоры въ несовсѣмъ чистыхъ средствахъ, и выгода стремится перебить дорогу чужой выгодѣ. Одинъ Іоаннъ кажется въ началѣ опирающимся только на себя и на силы своей страны, и потому самоувѣреннымъ, быстрымъ въ рѣшеніяхъ и счастливымъ.
   Констанса, напротивъ того, является намъ въ непатріотическомъ союзѣ съ природнымъ врагомъ Англіи, съ Франціею, и еще въ болѣе двусмысленной дружбѣ съ герцогомъ австрійскимъ {Въ этой личности у Шекспира, такъ-же, какъ и въ древнѣйшемъ королѣ Іоаннѣ, слиты въ одно два лица: герцогъ Леопольдъ австрійскій, который держалъ у себя Ричарда въ плѣну въ 1193 году, и виконтъ Видомаръ лиможскій, передъ замкомъ котораго "Шалюзъ" Ричардъ палъ въ 1199 году.}, который по сюжету первоначальнаго короля Іоанна былъ причиною смерти Ричарда Львиное Сердце, шурина Констансы. Поэтъ не обрисовываетъ ясными словами того, какъ неестественъ этотъ союзъ съ точки зрѣнія политической и родственной, потому что Констанса, женщина страстная, чуждая всякой политической сообразности, впадаетъ въ эту ошибку такъ-же необдуманно, какъ и Ричардъ II впадалъ въ свои политическія ошибки. Но тѣмъ сильнѣе обнаруживается внутренняя неоткровенность и слабость этого союза въ томъ способѣ, которымъ эта сильно-чувствующая женщина выражаетъ свое презрѣніе и ненависть къ герцогу австрійскому послѣ того, какъ онъ оказался ей невѣрнымъ. Впрочемъ собственное мнѣніе поэта о всякаго рода союзахъ Англіи съ Франціей" высказалось такъ выразительно и съ такою рѣзкою послѣдовательностію въ королѣ Лирѣ и затѣмъ еще въ другомъ примѣрѣ нашей пьесы, что въ этомъ первомъ случаѣ поэтъ могъ обойтись и безъ поученія. И тѣмъ болѣе цѣны имѣетъ такая сдержанность нашего поэта, что этотъ союзъ, если смотрѣть на него съ точки зрѣнія Франціи и Австріи, имѣетъ еще и другую сторону, которую поэтъ нашъ выставляетъ на видъ весьма опредѣлительно. Оба государства, какъ мы видимъ по началу пьесы, борются за правое дѣло невиннаго сироты, и рыцарски защищаютъ слабую женщину; австрійскій герцогъ сверхъ того вступаетъ въ справедливую и благочестивую борьбу для искупленія грѣховнаго дѣла -- умерщвленія Ричарда. Оба государя ведутъ свое полномочіе отъ высшаго Судіи, и съ большимъ правомъ, нежели король Іоаннъ, могутъ назвать себя слугами Божіими.
   Двусторонній характеръ этого союза составляетъ самый точный противовѣсъ сомнительному праву Іоанна на престолъ: это Шекспиръ какъ нельзя яснѣе выставилъ на видъ, обрисовавъ намъ нерѣшительную битву и положеніе города Анжера среди обоихъ претендентовъ. И вотъ нейтральные граждане Анжера высказываютъ вскользь такую мысль: нельзя-ли помириться на томъ, что король французскій женитъ своего сына на племянницѣ Іоанна. Безъ всякаго другаго мотива, кромѣ сознанія слабости своихъ правъ на престолъ, Іоаннъ, по совѣту матери, соглашается на такую сдѣлку. Если-бы онъ въ самомъ началѣ захотѣлъ вступить въ переговоры съ Констансой, онъ легко могъ-бы удовлетворить ее, давъ ей въ надѣлъ тѣ самыя англійскія владѣнія на французской землѣ, которыя онъ теперь уступаетъ Франціи! Чтобы пересѣчь притязанія Артура на цѣлое, онъ отдаетъ часть цѣлой Англіи злѣйшему врагу Англіи. И наконецъ самъ французскій король, который первоначально вовлеченъ былъ въ войну христіанскою любовью и рвеніемъ, котораго даже Филиппъ Фальконбриджъ принужденъ былъ признать честнымъ и благочестивымъ, самъ французскій король покидаетъ права вдовы и сироты и "клонитъ дѣло къ своей собственной выгодѣ".
   Но этотъ подрумяненный миръ, который Іоаннъ заключаетъ съ вѣроломнымъ, не долженъ длиться и одного дня. Между двухъ новыхъ союзниковъ вторгается великая сила, которая искони владѣла искусствомъ во имя Божіе достигать мірскихъ, политическихъ выгодъ,-- папа. Онъ зоветъ англійскаго короля къ отвѣту за униженіе церкви; и когда тотъ выказываетъ упорство, то предаетъ его отлученію и разрываетъ его новый союзъ, Не смотря на то, что французскаго короля упрекаетъ совѣсть за легкомысленное нарушеніе вѣрности, за игру клятвой, дофинъ отвлекаетъ его отъ Англіи тѣмъ, что представляетъ ему ясно неравенство выгоды и вреда: съ одной стороны тяжесть римскаго проклятія, съ другой -- легкость потери дружбы съ Англіей.
   Бѣдная Бланка падаетъ жертвою политическихъ соображеній, которыя пересилили значеніе семейныхъ и сердечныхъ отношеній. А Іоаннъ, какъ прежде оказывался безразсуднымъ въ томъ, что искалъ себѣ ложныхъ опоръ, такъ и теперь безразсуденъ въ безстыдствѣ, съ которымъ онъ сметаетъ съ своей дороги слабыхъ противниковъ и въ то же время раздражаетъ опасныхъ и сильныхъ враговъ. Онъ умышляетъ на жизнь безвиннаго и безвреднаго Артура, и въ то же время раздражаетъ и безъ того уже возбужденную противъ него церковь новыми притѣсненіями.
   За всѣми этими ошибками зорко слѣдитъ легатъ Пандульфъ, мастеръ маккіавеллистическаго государственнаго искусства, и основываетъ на нихъ новый нечестивый союзъ между Франціею и Римомъ: онъ хладнокровно расчитываетъ на то, чтобы ускорить смерть Артура угрозою французскаго вторженія, и въ то же время вызвать это вторженіе впечатлѣніемъ, какое произведетъ это убійство. Онъ внушаетъ неопытному дофину, что скиптръ, захваченный безъ права, долженъ быть, и удерживаемъ такимъ-же насиліемъ, и что человѣкъ, стоящій на скользкомъ мѣстѣ, не упускаетъ ни малѣйшей опоры, за которую можетъ удержаться. Умерщвленіе Артура, разграбленіе церкви породитъ недовольныхъ въ Англіи, и старый знатокъ нашего стараго міра учитъ извлекать выгоды изъ такого недовольства. Все сбывается по предсказанію практическаго человѣка: государство тяготится королемъ; короля мучитъ совѣсть; вслѣдствіе своей недовѣрчивости онъ велитъ себя короновать вторично; это внушаетъ подозрѣніе и его вельможамъ Извѣстіе объ убіеніи Артура достигаетъ до ихъ слуха: они отпадаютъ отъ короля. Составляется новый, враждебный для государства союзъ, съ одной стороны изъ англійскихъ вассаловъ, съ другой -- изъ короля французскаго и папы, и французскій дофинъ готовитъ предательское умерщвленіе тѣмъ, которые предательски держали сторону Англіи. Между тѣмъ Іоаннъ становится одичалымъ и помѣшаннымъ; прежнее мужество и увѣренность въ себѣ до такой степени оставляютъ его, что онъ принимаетъ отъ папы принадлежащую ему землю какъ ленное владѣніе, и позорно подчиняется самому ядовитому изъ своихъ враговъ. Древнѣйшая пьеса представляетъ это подчиненіе только въ видѣ хитраго притворства; но Шекспиръ придаетъ эту черту не королю, который уже окончательно надломленъ, а сильному непоколебимому Фальконбриджу. Король разучился своему прежнему упорству, которому теперь научился отъ него врагъ; теперь онъ обращаетъ свою слѣпую ревность только противъ жалкихъ пророковъ, лишь-бы заглушить свой суевѣрный страхъ; здравый разсудокъ его погасъ. Въ это время быстро обнаруживается неестественность всѣхъ этихъ запутанныхъ союзовъ: союзъ между Англіею и папой, между папой и Франціей, между Франціей и англійскими вассалами -- все это мгновенно разрушается, не достигнувъ ни одной изъ предположенныхъ цѣлей; вмѣсто этого возгарается естественная вражда, обусловливаемая различіемъ интересовъ.
   Среди этихъ заблужденій, среди этой путаницы, когда люди чувствуютъ то влеченіе другъ къ другу, то отвращеніе, когда они то вступаютъ между собою въ союзъ, то разъединяются враждою,-- всюду господствуетъ своекорыстіе, всѣ гонятся за своею выгодой, этимъ кормчимъ въ политическихъ дѣлахъ. При первомъ союзѣ между Іоанномъ и Франціей, когда Филиппъ нарушилъ слово, данное имъ Констансѣ, Фальконбриджъ торжественно называетъ выгоду -- причиною этого двойного, безбожнаго поступка, маклеромъ, который своею сдѣлкой пятнаетъ всякую вѣрность, ежедневнымъ нарушителемъ клятвъ, который это всѣхъ хочетъ что-нибудь выгадать, который всѣхъ готовъ обмануть за бездѣлицу, силой всемірнаго тяготѣнія, такъ что міръ, который созданъ для равновѣсія и для движенія по ровному пути, безпрестанно отклоняется отъ своего направленія этимъ своекорыстіемъ, этою погоней за выгодами. И высшіе и низшіе болѣе или менѣе добровольно подчиняются этой силѣ, этому кормчему всякаго движенія въ мірѣ. Король Іоаннъ и Констанса вслѣдствіе своей природной неосновательности, вслѣдствіе недостатка нравственныхъ и патріотическихъ опоръ, слѣдуютъ соблазнительнымъ предложеніямъ этого руководителя; французскіе принцы слѣдуютъ его внушеніямъ съ соображеніями, которыя заставляютъ замолкнутъ нравственное чувство; герцогъ австрійскій постоянно робко держится возлѣ сильнаго и увлекается его примѣромъ; папскій легатъ является мастеромъ, который хочетъ захватить въ свои руки эту движущую силу и управлять ею по своему. но какъ-же относятся жъ подобнымъ блужданіямъ и отклоненіямъ этой силы, движущей политическимъ міромъ, тѣ. люди, въ которыхъ не вовсе еще погасъ огонь нравственности и истиннаго патріотизма? Шекспиръ изобразилъ въ четырехъ градаціяхъ противоположность лучшаго человѣчества этимъ рабамъ своекорыстія.
   Молодой Артуръ въ своей незапятнанной непорочности совершенно чуждъ этого грѣховнаго, своекорыстнаго міра. Въ этой борьбѣ враждебныхъ силъ до его слуха достигаетъ только разладъ внѣшней непріязни, но ужъ и это невыносимо для этого "святого существа". Влекомое силою своей ангельски-чистой, неискушенной, ничѣмъ неискаженной природы, это нѣжное существо рано начинаетъ стремиться вырваться изъ этого шумнаго міра. Когда Артуръ съ полнымъ сознаніемъ предаетъ себя опасности самоумерщвленія, отъ котораго онъ, дѣйствительно, и погибаетъ -- намъ кажется, что онъ дѣлаетъ это для того, чтобы избавить своего тюремщика Губерта отъ искушенія совершить злое дѣло. Въ шекспировскихъ пьесахъ мы часто встрѣчаемъ, что дѣтская невинность подобнымъ образомъ подвергается трагической судьбѣ: такъ было съ дѣтьми Эдуарда въ Ричардѣ III, съ смѣлымъ мальчикомъ-героемъ, сыномъ Макдуфа, съ Мамилліемъ въ "Зимней сказкѣ" и съ нашимъ Артуромъ. И въ этихъ случаяхъ Шекспиръ всегда рисовалъ невинность самыми привлекательными красками; онъ не давалъ ни малѣйшей пылинкѣ запятнать нравственную непорочность этихъ существъ; онъ сверхъ того каждый разъ возбуждалъ въ насъ особенное сочувствіе къ ихъ умственнымъ дарованіямъ; всѣ эти юныя существа одарены у него рано-развившимся умомъ, но какъ-же согласить эту безвременную, плачевную погибель этихъ существъ съ требованіями поэтической справедливости, которая такъ близка была сердцу нашего поэта? Пасть жертвою нравственной справедливости они, конечно, не могли; потому что какъ же можно было приписывать какую-нибудь вину дѣтской невинности и проявлять возмездіе тамъ, гдѣ не было никакихъ дѣлъ? Въ "Ричардѣ ІІІ-мъ", напримѣръ, самое содержаніе пьесы предписывало изобразить смерть сыновей Эдуарда; поэтъ не могъ уклониться отъ этого требованія. Что-же сдѣлалъ онъ, чтобы примирить чувство и фантазію съ суровою судьбою? Онъ присоединился къ благочестивому народному вѣрованію, которое говоритъ, что Богъ любимыхъ дѣтей своихъ раньше беретъ къ себѣ, или къ другому вѣрованію, которое еще выразительнѣе высказалось въ Ричардѣ, что рано-развитыя дѣти неживучи. Онъ изображалъ эти невинныя души въ такомъ ангельски-чистомъ совершенствѣ, что онѣ казались слишкомъ-хороши для нашего низменнаго міра, что къ самому чувству состраданія и печали о ихъ кончинѣ примѣшивалась нѣкоторая радость, что имъ удалось избѣгнуть суроваго прикосновенія этой жизни. И этотъ-то поэтъ казался Вольтеру пьянымъ дикаремъ!...
   Безвинной, чистой натурѣ -- лучше всего удаляться отъ обольщеній политическаго міра,-- вотъ ученіе, которое преподано самимъ мастеромъ политики, Макіавелли. Но вѣдь не каждый же находится въ такомъ положеніи, чтобы добровольно смѣть отстраниться отъ міра политики, или быть отвлечену отъ него всевластною судьбою. Такъ благородный Салисбури принужденъ дѣлить свой внутренній міръ между требованіями своей нравственной природы и своимъ политико-патріотическимъ долгомъ; отъ того въ немъ возникаетъ душевная борьба, которая заставляетъ его сдѣлать иной разъ ложный шагъ, который впрочемъ можетъ и не считаться ложнымъ шагомъ, потому-что при подобной политической путаницѣ нельзя себѣ представить опредѣленной, прямой линіи дѣйствій, которую сразу и непогрѣшимо могло-бы находить даже самое правильно-развитое нравственное чувство: такъ тонка бываетъ эта линія. Когда Франція измѣннически отступилась отъ Констансы и Артура, Салисбури является намъ человѣкомъ съ живымъ и тонкимъ чувствомъ: нечестивое дѣло попадаетъ ему прямо въ сердце; онъ съ состраданіемъ глядитъ на ограбленнаго принца, и не можетъ удержать своихъ слезъ. Когда извѣстіе объ убіеніи Артура доходитъ до его слуха, онъ быстро отступаетъ вмѣстѣ съ другими вассалами отъ короля; онъ не хочетъ, чтобы его чистая честь служила подкладкой для запятнанной тонкой мантіи короля. Когда наконецъ всѣ они стоятъ передъ трупомъ Артура, неудержимый взрывъ его нравственнаго отвращенія къ этому убійству заставляетъ замолкнуть даже самого бастарда. Онъ не хочетъ оставлять своей души въ услугахъ у такого кроваваго человѣка: его душитъ тлетворный запахъ грѣха; онъ клянется отмстить за убійство, и вступаетъ въ союзъ съ врагами Англіи, съ французами. Тонкость нравственнаго чувства соблазнительно влечетъ къ такому дѣлу, которое въ патріотическомъ и политическомъ смыслѣ есть преступленіе. Но благородный человѣкъ и не дѣлаетъ этого шага безъ тяжелой борьбы между необходимостью и чувствомъ чести; бури души, великія побужденія, которыя въ ней борются, прорываются "землетрясеніемъ благородства", и онъ, отвернувшись въ сторону, плачетъ, что дожилъ до постыднаго, но неизбѣжнаго выбора,-- до необходимости вступить въ ряду враговъ на землю своей родины. Но за то лишь только доходитъ до него вѣсть, что этотъ противуестественный союзъ грозитъ ему смертью отъ того-же самаго французскаго дофина, который недавно еще разсыпался передъ нимъ въ похвалахъ удивленія, лишь только доходитъ до него эта вѣсть, онъ не задумываясь идетъ обратно по пути "этого проклятаго бѣгства", оставляетъ стезю заблужденія, покорно подчиняется королю и начинаетъ служить дѣлу своего отечества.
   Значительный вассалъ, по одному уже общественному своему положенію стоитъ ближе къ политическимъ расчетамъ, тогда какъ служитель меньшаго значенія, Губертъ, является намъ только въ личномъ отношеніи къ королю. Салисбури принужденъ выдерживать жестокую борьбу между обязанностями своими въ отношеніи отечества и побужденіями глубокаго отвращенія, которое опирается на нравственныя основы; Губерту приходится испытать одну только борьбу привычнаго чувства служебнаго долга и полупроснувшагося въ немъ чувства и совѣсти, съ которыми до тѣхъ поръ никогда не приходилось ему совѣщаться. Неразсуждающій представитель вассальской вѣрности, котораго король устными намеками подстрекалъ къ убійству, а письменнымъ приказомъ -- къ ослѣпленію Артура, идетъ по стезѣ привычнаго ему слѣпого послушанія, до тѣхъ поръ, пока трогательный видъ и слезы Артура не пробуждаютъ въ немъ дремлющую добрую сторону его души. И вотъ онъ старается подѣйствовать на совѣсть короля, столь-же тупую и еще болѣе недоступную, нежели его собственная, для того, чтобы убѣдить его отмѣнить приказъ или испросить себѣ прощеніе за неисполненіе этого приказа. Онъ не ощущаетъ въ себѣ того остраго жала нравственнаго чувства, которое тотчасъ-же отдалило отъ короля Салисбури, какъ только онъ узналъ объ этомъ убійствѣ. Онъ не отпадаетъ отъ короля какъ Салисбури, изъ покорности высшимъ божескимъ велѣніямъ; онъ воздерживается отъ разрыва съ отечествомъ; но пятно подозрѣнія въ убійствѣ остается на немъ, и вслѣдствіе того отпадшіе отъ короля вассалы грозятъ ему смертью.
   Шекспиръ придалъ отъ себя сюжету древнѣйшей пьесы очень тонкую черту, когда представилъ, что графъ Мелунъ обнаруживаетъ измѣнническіе замыслы дофина противу этихъ вассаловъ отчасти потому, что самъ онъ англійскаго происхожденія, а отчасти изъ любви къ этому Губерту. Это возстановляетъ уваженіе вассаловъ къ человѣку, котораго они слишкомъ легкомысленно предали презрѣнію; теперь этотъ, человѣкъ, вслѣдствіе благородства своего характера, становится ихъ спасителемъ, тогда какъ прежде онъ казался соучастникомъ убіенія Артура потому только, что король, расчитывая на суровую его наружность, далъ ему такое гнусное порученіе.
   Дѣвственно-нѣжный Артуръ палъ среди политической борьбы, въ средину которой бросила его судьба; мужественный Салисбури вслѣдствіе своего тонкаго нравственнаго. чувства дѣлаетъ ложные политическіе шаги, тогда какъ болѣе грубый Губерта, вслѣдствіе служебнаго своего рвенія, нарушаетъ свои высшія нравственныя обязанности. Одинъ только бастардъ Фальконбриджъ находитъ прямой путь среди этихъ запутанныхъ обстоятельствъ, вслѣдствіе своего прямаго, патріотическаго чувства, сухого разсудка и остраго, хотя и не совсѣмъ нѣжнаго нравственнаго инстинкта. Поэтъ не только представляетъ намъ его неуклонно слѣдующимъ за тою путеводною звѣздою, которая одна въ состояніи вести человѣка по прямому пути среди сбивчивыхъ дорогъ политической жизни, но онъ обрисовалъ намъ въ его характерѣ ту природную черту, которая всего болѣе способна надежно руководить человѣка въ плаваніи по этому бурному, исполненному опасностей морю. Бастардъ Фальконбриджъ есть единственное лицо, изъ шекспировскихъ юмористовъ, въ которомъ поэтъ серьозную и забавную сторону ума представилъ не въ раздѣльности одну отъ другой (большею частію съ преобладаніемъ послѣдней), а соединилъ ихъ тѣсно и въ постоянномъ равновѣсіи. Складъ его рѣчи, даже въ самыхъ возвышенныхъ, торжественныхъ случаяхъ, всегда носитъ отпечатокъ изысканной, рѣзко характерной манеры выражаться, преимущественно посредствомъ контрастовъ, -- манеры насмѣшника, привыкшаго къ остротамъ. и ѣдкому сарказму. Но такъ какъ судьба съ самаго начала бросала его въ кипучую государственную жизнь, то ему нѣтъ времени, среди разнообразныхъ подвиговъ и дѣлъ, предаваться врожденной ему веселости, и потому серьозное стремленіе къ дѣятельности постоянно уравновѣшиваетъ въ немъ склонность шутить и заниматься пустяками. Его образъ дѣйствій среди трагическихъ событій, дающихъ мало пищи комическому настроенію его души, діаметрально противоположенъ образу дѣйствій короля Іоанна. Король начинаетъ дѣло съ силою и царственнымъ величіемъ мысли, а кончаетъ слабостью; а бастардъ легкомысленно выступаетъ на то обширное жизненное поприще, которое передъ нимъ открывается, но постепенно становится все серьознѣе и серьознѣе, такъ что сила его характера подъ конецъ выростаетъ до трагическаго величія. Въ первомъ своемъ монологѣ онъ шутливо смотритъ на новое свое достоинство; его веселость обращается въ горькую иронію во второмъ монологѣ (II, 2), когда онъ становится свидѣтелемъ вѣроломнаго поступка французовъ съ Констанеой; въ третьемъ монологѣ (IV, 3) видно, что смутный ходъ человѣческихъ дѣлъ довелъ его до самаго серьознаго взгляда на жизнь, и наконецъ постоянно возрастая силой и личнымъ значеніемъ, онъ рѣшительно принимаетъ на себя обязанность двигать великими государственными дѣлами, и въ заключеніе трагически рѣшается послѣдовать за своимъ умершимъ государемъ съ тѣмъ античнымъ величіемъ духа, какое Шекспиръ обыкновенно придавалъ всѣмъ вѣрнымъ слугамъ, напр. Горацію, Кенту и др. Металлъ, изъ котораго вылита эта личность, та же мужественная натура, какую мы замѣчаемъ и въ королѣ Іоаннѣ. Древнѣйшая пьеса уже представила первый чеканъ этого характера; Шекспиръ разработалъ его до истинно-художественнаго созданія. Уже тамъ онъ изображенъ какъ отчаянный головорѣзъ, крутой, готовый на все на свѣтѣ; и тамъ онъ -- ^суровый, неустрашимый воинъ, котораго смѣлость доходитъ до гордаго самохвальства; человѣкъ прямого, но грубаго природнаго ума и такого же точно нрава; онъ рѣшительный контрастъ всѣмъ этимъ хитрымъ, осмотрительнымъ дипломатамъ, этимъ вѣроломнымъ расточителямъ пышныхъ рѣчей, онъ врагъ всякихъ модъ и приличій; будучи бастардомъ по рожденію, онъ и по духу такой же бастардъ своего вѣка, увлеченнаго всѣми этими тонкостями обращенія. Очевидно, что и при созданіи этого характера, Шекспира занимала мысль о различіи между казаться и быть, между неподдѣльною природою, приличіемъ и предразсудкомъ. Фальконбриджъ поставленъ въ очень рѣзвое, исключительное положеніе человѣка, который имѣетъ право выбирать, чтобы его признали или рожденнымъ законно отъ простого, ничѣмъ не замѣчательнаго отца, или незаконнымъ сыномъ знаменитаго Ричарда Львиное Сердце.
   И съ перваго же шага раскрывается передъ нами этотъ характеръ, который дорожитъ болѣе существенною честью, нежели условными формами. Онъ видитъ больше повода гордиться тѣмъ, позорнымъ въ глазахъ свѣта, происхожденіемъ отъ славнаго, великаго отца, нежели честнымъ, законнымъ рожденіемъ отъ отца незначительнаго; онъ радъ, что природа ему дала открытое лицо, наслѣдованное имъ отъ могучаго героя, а не съеженное лицо его брата, рожденное отъ законнаго брака. Его семейное отношеніе имѣетъ нѣкоторое сходство съ историческимъ положеніемъ короля Іоанна. Онъ старшій сынъ и наслѣдникъ своего мнимаго отца, но младшій братъ его обвиняетъ его въ незаконнорожденности и тѣмъ самымъ угрожаетъ его наслѣдству. Бастардъ хотѣлъ бы съ одной стороны спасти честь своей матери и сохранить свое наслѣдство; а съ другой онъ не прочь имѣть отцомъ такого славнаго короля, какъ Ричардъ. Его грубая натура склоняется къ тому, чтобы съ сыновнимъ почтеніемъ признать такого благороднаго отца и принять ту наслѣдственную честь, которая обѣщаетъ призвать его еще къ большимъ почестямъ, хотя это приходится въ ущербъ законности рожденія, въ ущербъ чести матери, въ ущербъ наслѣдству и сопряженнымъ съ нимъ выгодамъ. Онъ предпочитаетъ, такъ-же какъ предпочиталъ и король Іоаннъ, быть господиномъ самому себѣ, и добывать свое счастье своими собственными заслугами, -- что могъ-бы дѣлать и Іоаннъ, если-бы онъ съумѣлъ выдержать до конца то царственное величіе, какое онъ обнаруживалъ въ началѣ. Грубоватая мораль, которую бастардъ исповѣдуетъ какъ свой катехизисъ, можетъ служить девизомъ дѣйствій обоихъ: "что за бѣда? говоритъ онъ: немножко выше закона, немножко сбоку закона; въ окошко-ли войти или перелѣзть черезъ заборъ? кто не можетъ ходить днемъ, тотъ поневолѣ долженъ ходить ночью; имѣть -- всегда значитъ имѣть, какимъ-бы средствомъ намъ ни досталось имущество. Близко-ли, далеко-ли отъ цѣли, но если я въ нее попалъ, значитъ, я хорошо выстрѣлилъ". Этому человѣку, котораго всѣ мысли направлены только къ одному мірскому, человѣку, если не заслуживающему любви, то вынуждающему почтеніе къ себѣ, человѣку, который очень далекъ отъ тонкой морали, но за то еще болѣе далекъ отъ всего безчестнаго, этому человѣку весьма къ лицу то, что Шекспиръ придаетъ ему лишь случайную, мимолетную склонность къ благочестію; что онъ приписываетъ ему уваженіе къ церкви въ такой-же малой степени, какъ и самому королю Іоанну. Какъ нельзя болѣе кстати Шекспиръ представилъ, что Фальконбриджъ два раза съ радостію и успѣхомъ исполнилъ приказанія короля наложить контрибуцію на духовенство и опустошитъ его сундуки; что онъ то непокорство папѣ, которое его король осмѣливается обнаруживать лишь въ минуты своего счастія, выражаетъ въ презрительномъ упрямствѣ среди опасностей и несчастія. Если-бы мы захотѣли олицетворить себѣ англійскій характеръ, если-бы мы захотѣли изобразить себѣ Джона Булля сообразно тогдашнему состоянію народнаго образованія и народной жизни, то мы должны были-бы сказать, что въ этомъ плоскомъ, неотесанномъ, безцеремонномъ Фальконбриджѣ, въ этомъ здравомъ умѣ, который любитъ высказываться безъ всякихъ прикрасъ, въ этой грубой его дѣльности, въ его природномъ самодовольствѣ и остроуміи -- соединены въ такой степени всѣ черты англійскаго народа, въ какой это нужно для трагедіи подобнаго содержанія, гдѣ этому представителю народа поставлено задачей -- рѣшать въ духѣ своего народа такія щекотливыя политическія дѣла, которыя окончательно портятъ дурныхъ людей и сбиваютъ съ толку хорошихъ.
   Возьмемъ на себя трудъ послѣдовать до конца за этимъ истиннымъ сыномъ Англіи по тому неровному, сбивчивому политическому пути, на который увлекло его съ самаго начала его родство съ королемъ. Сначала онъ оглядываетъ себя какъ въ зеркалѣ въ своемъ новомъ рыцарскомъ достоинствѣ, въ той новой для него знатности, которая никогда не будетъ ему къ лицу: тѣ истые сыновья своего времени и ахъ нравы, которые онъ долженъ отнынѣ себѣ усвоить, такъ-же противны ему, какъ и его хворый братъ; но онъ хочетъ ознакомиться и съ этимъ ядомъ, не для того, чтобы вводить въ обманъ другихъ, а для того, чтобы самому избѣгать обмана. Затѣмъ онъ принимаетъ участіе въ войнѣ до времени союза Іоанна съ Франціей, который лишилъ Англію части ея владѣній, а Констансу помощи французовъ. Безпристрастно высказываетъ онъ при этомъ приговоръ своего здраваго смысла этому безумному союзу, вслѣдствіе котораго Іоаннъ раздробляетъ свои владѣнія, а Франція пятнаетъ свою честь. Его монологъ въ концѣ второго акта, цѣликомъ прибавленный къ сюжету древнѣйшей пьесы Шекспиромъ, рѣзкими чертами рисуетъ намъ то божество, которому поклоняется міръ, -- своекорыстіе, которое завязываетъ и распутываетъ эти узлы; онъ самъ выражаетъ намѣреніе преклониться передъ этимъ кумиромъ, потому что видитъ, какъ всѣ ему поклоняются.
   Но уже тогда, когда онъ за мнимую, эѳирную честь отдалъ своему брату земли, онъ доказалъ, что созданъ серьезно предаваться этому идолопоклонству. Древнѣйшая пьеса представляетъ въ этой сценѣ, что Фальконбриджъ влюбленъ въ Бланку; Шекспиръ весьма основательно откинулъ эту черту, для того, чтобы сужденіе бастарда, которое должно руководить насъ во всѣхъ этихъ политическихъ продѣлкахъ, не было искажено никакими личными его интересами. Вотъ почему его бѣшеная выходка противъ герцога австрійскаго, совершенно въ духѣ враждебной для Англіи Констансы, является намъ такимъ чистымъ выраженіемъ честнаго негодованія противъ неестественныхъ союзовъ, злорадства, когда они не удаются и намѣренія расторгать ихъ гдѣ только можно. Наступаетъ время, когда вассалы отпадаютъ отъ короля за убіеніе Артура.
   Онъ останавливается, потрясенный этимъ кровавымъ, проклятымъ дѣломъ, но остерегается признать бароновъ справедливыми, прежде нежели вполнѣ разгадаетъ это дѣло. Онъ не хочетъ подстрекнуть ихъ еще къ дальнѣйшему шагу, къ отпаденію отъ отечества, чего онъ не одобрилъ бы и тогда, если-бы убійство стало доказаннымъ фактомъ. Вотъ почему, предполагая, что Губертъ выполнилъ это злодѣяніе, онъ обращаетъ на него всю тяжесть своихъ проклятій; а когда Губертъ отрицаетъ это, онъ вѣритъ голосу его чести. Его вѣрность, королю простирается далѣе, нежели вѣрность Салисбури, который, вслѣдствіе еще недоказаннаго обвиненія, готовъ на разрывъ съ королемъ; но никогда его вѣрность не простерлась бы такъ далеко, какъ вѣрность Губерта, чтобы молчаливо и покорно исполнить такой приказъ или намекъ, какъ намекъ умертвить Артура. но какъ запутанъ этотъ случай, это ощущаетъ не менѣе другихъ и Фальконбриджъ, человѣкъ, который въ другихъ случаяхъ всегда такъ увѣренъ въ пути, по которому онъ идетъ.
   Теперь же, онъ боится потеряться среди терній и опасностей этого міра; онъ считаетъ счастливцами тѣхъ, чей поясъ и плащъ могутъ выдержатъ эту погоду; онъ видитъ, что ни на чьей сторонѣ нѣтъ достаточно чести и добра. И тотчасъ же, при ближайшемъ поводѣ, онъ показываетъ, какъ мало онъ способенъ быть королевскимъ льстецомъ, будучи вѣрнѣйшимъ слугою короля. Онъ не скрываетъ отъ короля, какъ онъ охуждаетъ въ политическомъ смыслѣ его постыдный союзъ съ Римомъ; какъ патріоту, ему кажется невыносимымъ -- встрѣчать добрымъ словомъ и извиненіями наступательныя дѣйствія оружія; ему невыносима мысль, что этотъ шелковый, изнѣженный юноша, этотъ дофинъ станетъ щеголять своей отвагой на этой воинственной землѣ! Онъ старается вызвать въ королѣ его прежнюю неустрашимость и увѣренность въ себѣ, а когда видитъ, что король окончательно утратилъ эти качества, онъ самъ ополчается ими за него. Не король, а онъ самъ похожъ на орла, который бдительно носится вокругъ своего гнѣзда, чтобы ринуться на всякаго, кто приблизится къ его дѣтямъ. Онъ спѣшитъ, на сколько это отъ него зависитъ, разорвать союзъ короля съ папою, какъ прежде онъ разстроилъ миръ между нимъ и Франціей; въ то же время онъ призываетъ отпадшихъ вельможъ къ исполненію ихъ обязанностей, укоряя ихъ въ томъ, что они какъ "Нероны задумали растерзать лоно своей матери, Англіи". Въ такомъ-же смыслѣ увѣщеваетъ онъ ихъ, когда они вернулись, раскаянные,-- изгнать разрушеніе и позоръ за слабую дверь разслабшаго отечества. И повсюду, гдѣ только велѣніе короля не сталкивается враждебно съ повелѣніемъ Божіимъ, онъ мысленно сливаетъ въ одно: короля и отечество. Злополучная звѣзда начинаетъ свѣтить королю съ той минуты, какъ онъ погрѣшилъ противъ отечества брачнымъ союзомъ съ Франціей; ему готовитъ трагическое паденіе именно та клерикальная партія, въ руки которой онъ предалъ свое отечество. Совершенно по той-же причинѣ притязанія Констанеына корону не могутъ увѣнчаться благословеннымъ успѣхомъ: она тоже въ союзѣ съ врагами отечества. Значитъ вина короля передъ отечествомъ падаетъ на его голову; но по мнѣнію Фальконбриджа, отечество не должно терпѣть за вину короля. Вотъ почему онъ всѣми правдами и неправдами, какъ вѣрный слуга, служитъ пользамъ своего отечества; ему все равно: "немножко выше закона, немножко сбоку закона"; цѣлость и сила отечества для него важнѣе, нежели законность престолонаслѣдованія, которую онъ видитъ у Артура; много тысячъ заботъ, самыхъ запутанныхъ, видитъ онъ впереди; но величайшая забота для него о томъ, что небо съ угрозою взираетъ на его родину. При такомъ положеніи дѣлъ онъ поступаетъ по правилу Бэкона: "Богъ охраняетъ міръ, а ты охраняй свое отечество!" Для спасенія отечества напрягается каждый его нервъ, и въ особенности тогда, когда онъ видитъ, что король его падаетъ такъ глубоко.
   Чувство патріотизма удерживаетъ его при королѣ, когда благородный Салисбури, подъ вліяніемъ чувства справедливости и нравственнаго чувства, считаетъ за долгъ оставить короля; оба они сознаютъ, что они только вполовину справедливы; бастардъ проклинаетъ убійство Артура, но съ нимъ вмѣстѣ проклинаетъ и подчиненіе папѣ; Салнебури мужественными слезами оплакиваетъ необходимость государственнаго преступленія, которымъ онъ намѣренъ спасти государство.
   Человѣкъ нравственно тоньше-чувствующій дѣлаетъ грубую политическую ошибку; менѣе тонкій политикъ хотя и держитъ сторону, которая менѣе чиста въ нравственномъ отношеніи, но за то онъ стоитъ въ непоколебимомъ убѣжденіи, что при подобномъ столкновеніи обязанностей -- отечество, его самостоятельность, его цѣлость есть единственный указатель пути, которому надо слѣдовать; что основою всѣхъ добродѣтелей для патріота есть упорное постоянство, которое въ служеніи отечеству имѣетъ силу облагороживать даже нѣкоторыя нравственныя уклоненія. Онъ открылъ и запомнилъ себѣ разъ навсегда, что своекорыстіе, интересъ, выгода -- есть звѣзда, управляющая политическимъ міромъ,-- такъ пусть-же, думаетъ онъ, послѣднимъ стимуломъ будетъ выгода отечества, и пусть передъ этимъ побужденіемъ умолкаетъ всякое другое. Вотъ почему и но мнѣнію нашего поэта, согласно съ мнѣніемъ Фальконбриджа, домашнія бѣдствія должна врачевать не чужая политика, не вражескій мечь. Онъ не признаетъ сердечнаго согласія съ естественнымъ противникомъ, и домашнее недовольство въ союзѣ съ внѣшнею пропагандой, хотя бы это было противу внутренней т крайній и произвола, есть для него зрѣлище, исполненное нечестія и позора.
   Превосходный, внушительный урокъ для насъ, нѣмцевъ, для которыхъ еще только должно начаться государство, политика, общая народность и народное счастіе, заключается въ заключительныхъ словахъ этой пьесы, составляющихъ, собственно говоря, душу всей трагедіи! Дай Богъ, чтобы мы поняли эти слова, примѣнили ихъ къ себѣ и избрали ихъ девизомъ нашихъ дѣйствій!
   
   У гордыхъ ногъ воителя чужого
   Британія во прахѣ не лежала,
   И не лежать ей въ прахѣ никогда,
   Пока себя сама она не ранитъ.
   Теперь родные принцы къ ней вернулись,
   И пусть бойцы со всѣхъ концовъ земли
   Идутъ на насъ -- мы оттолкнемъ ихъ прочь!
   Коль Англія быть Англіей умѣетъ,
   Никто на свѣтѣ насъ не одолѣетъ.--
   

3. КОМЕДІИ.

   Четыре комедіи, въ которыхъ Шекспиръ, сравнительно съ первыми своими комедіями, достигаетъ большей степени утонченности и изящества, въ которыхъ его остроуміе и веселое настроеніе духа проявляется съ большею живостью, въ которыхъ мы встрѣчаемъ весьма мало серьозныхъ моментовъ, разрушающихъ основный комическій тонъ пьесы, -- эти четыре комедіи стоятъ весьма близко одна отъ другой на рубежѣ втораго и третьяго періода поэтической дѣятельности Шекспира. Основываясь на эпилогѣ Генриха IV, мы можемъ сказать, что комедія "Виндзорскія кумушки" написана послѣ Генриха IV (1598) и ранѣе 1602 года, когда она была въ первый разъ напечатана. Комедія "Какъ вамъ угодно" еще не упоминается въ каталогѣ шекспировыхъ пьесъ, составленномъ Пересомъ въ 1598 и, значитъ, по всей вѣроятности, была написана между этимъ временемъ и 1600 годомъ, когда она упоминается въ книгопродавческомъ каталогѣ 4 августа. "Много шуму изъ пустого" упомянута какъ разъ въ то-же время въ объявленіяхъ книгопродавческой гильдіи; а комедія: "Что хотите" но единогласному мнѣнію почти всѣхъ издателей относится тоже или въ 1600, или къ 1601 году. Ближе всѣхъ къ этой веселой группѣ стоитъ комедія: "Мѣра за мѣру", носящая на себѣ отпечатокъ болѣе серьозной комедіи, которая и по времени появленія, и по характеру можетъ служить для насъ естественнымъ переходомъ отъ этого періода дѣятельности Шекспира, отъ этого ряда комедій къ его трагедіямъ третьяго періода. Въ этихъ четырехъ комедіяхъ проза весьма рѣшительно преобладаетъ, чего мы не встрѣчаемъ въ такой степени въ комедіяхъ, болѣе удаленныхъ по времени отъ этой группы, и надо замѣтить, что эта нескованная рѣчь придаетъ подъ мастерскимъ перомъ Шекспира особенную свободу діалогу и необыкновенную живость остроумію.
   На томъ рубежѣ, гдѣ замыкается этотъ кругъ шекспировскихъ комедій комедіею "Мѣра за мѣру", которая болѣе, нежели всякая другая пьеса Шекспира, занимаетъ середину между комедіей и трагедіей, мы невольно чувствуемъ желаніе бросить испытующій взглядъ на различные роды драматическихъ произведеній, на то, какой видъ они получили подъ рукою Шекспира, и доискаться, существовалъ-ли какой-нибудь законъ, по которому Шекспиръ дѣлалъ различіе между родами своихъ произведеній? Изъ этого разсмотрѣнія оказывается, что дѣйствительно въ сознаніи поэта существовала эстетическая теорія, и въ высшей степени простая и въ высшей степени глубокая,-- теорія, которая можетъ даже ознакомить насъ предварительно съ нравственною теоріею поэта, съ его основнымъ воззрѣніемъ на нравственную природу человѣка. Обѣ теоріи до такой степени просты, обѣ онѣ до такой степени имѣютъ своимъ источникомъ практическую сторону искусства и жизни, что мы можемъ сказать, что онѣ опираются, если не исключительно, то всякомъ случаѣ гораздо болѣе на чистомъ воззрѣніи и здравомъ инстинктѣ, нежели на отвлеченномъ умозрѣніи. То, какъ человѣкъ чувствуетъ свое достоинство и свое назначеніе, есть, по мнѣнію Шекспира, существеннымъ образомъ та почва, на которой коренятся всѣ человѣческія добродѣтели и пороки. Тамъ, гдѣ это чувство вырабатывается въ чистое, благородное сознаніе своего достоинства, какъ, напримѣръ, въ Генрихѣ Монмоусъ, въ Порціи, въ Леонатѣ Постумѣ, одномъ изъ дѣйствующихъ лицъ трагедіи "Цимбелинъ", -- въ людяхъ, которые длиннымъ рядомъ испытаній и колебаній достигли наконецъ прекраснаго равновѣсія между напряженностію и ослабленіемъ, между свободою и принужденіемъ, между человѣческою необузданностію и недостаткомъ силы води, между шутливостью и серьозностью, тамъ Шекспиръ видитъ крайнюю высоту человѣческой природы, и явленіями этого рода онъ наполняетъ свои драмы,-- произведенія, которыя имѣютъ въ своемъ ходѣ серьозность трагедіи, но представляютъ веселое окончаніе комедіи. Тамъ, гдѣ это чувство своего достоинства доходитъ до честолюбія, до жажды славы, до тѣхъ могучихъ страстей, которыя сими себя низвергаютъ и доводятъ людей до злополучнаго конца, тамъ является у нашего поэта трагедія, тамъ онъ рисуетъ намъ и величественную и опасную сторону этихъ напряженныхъ человѣческихъ натуръ, возбуждая въ насъ и удивленіе къ нимъ, и предостерегая насъ отъ увлеченія. Но тамъ, напротивъ того, гдѣ въ человѣкѣ чувство собственнаго достоинства ниспадаетъ до самолюбія, до суетности, до слишкомъ высокаго мнѣнія о себѣ, гдѣ страсть мельчаетъ и ничтожность цѣли становится въ противорѣчіе съ напряженностью усиліи, тамъ сама природа предписываетъ форму комедіи, въ которой поэтъ нашъ съ неподкупною справедливостью поражаетъ эту мелочную и смѣшную сторону измельчавшаго человѣчества, его причуды, ошибки и слабости; но онъ дѣлаетъ это съ тѣмъ добродушіемъ, съ тою мягкостію и снисходительностію, которыя щадятъ человѣческія слабости, и которыя тѣмъ болѣе дѣлаютъ честь нашему поэту, что онъ повсюду выказываетъ самый строгій взглядъ на нравственныя обязанности человѣка.
   Не трудно услѣдить, что Шекспиръ основываетъ всѣ свои чисто-трагическіе характеры и побудительныя причины ихъ дѣйствій почти исключительно на эгоизмѣ, а комическіе -- на самолюбіи; а затѣмъ всѣ оттѣнки этихъ характеровъ составляютъ разнообразіе въ единствѣ. Что касается до комедіи, которую намъ придется разсматривать непосредственно за этимъ вступленіемъ, то мы увидимъ, что и въ этой комедіи, какъ и въ прежнихъ и во всѣхъ послѣдующихъ, поэтъ занимается разоблаченіемъ самолюбія, его самообольщеній и его попытокъ обольщать другихъ; онъ постоянно стремится разоблачать противорѣчія между дѣйствительнымъ характеромъ и маскою характера, которую человѣкъ на себя надѣваетъ; обличать тщеславіе воображаемыми достоинствами и гордость суетными дарованіями. Не говоря уже о комедіяхъ перваго періода, мы видимъ, что въ "Двухъ Веронцахъ" рѣзко-выдѣляющееся самолюбіе Протея составляетъ средоточіе дѣйствія. Въ комедіи: "Напрасныя усилія любви" самолюбіе проявлялось въ самодовольномъ, тщеславномъ славолюбіи наваррскихъ кавалеровъ и ихъ каррикатурныхъ собесѣдниковъ. Въ комедіи: "Все хорошо, что хорошо кончилось" болѣе глубокая черта гордаго самодовольства Бертрама тотчасъ-же разрушила чисто-комическій характеръ пьесы. Въ "Виндзорскихъ кумушкахъ" мы увидимъ, какъ самыя забавныя приключенія проистекаютъ изъ наиболѣе безвредной стороны своекорыстія Фальстафа, изъ его высокаго мнѣнія о своей особѣ. Гораздо тоньше и сложнѣе характеръ трехъ чистокомическихъ пьесъ, которыя намъ предстоитъ разобрать вслѣдъ за тѣмъ. Въ комедіи "Какъ вамъ угодно" комическое осмѣяніе направлено только противъ дѣвической гордости Фебы и того самолюбія, которое потерпѣло такое крушеніе въ разочарованномъ Джакѣ; напротивъ того въ характерахъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ мы найдемъ рѣшительную противуположность самолюбію, и оттого забавный ходъ комедіи явится передъ нами съ оттѣнкомъ добродушнаго юмора, который даетъ право. назвать эту комедію скорѣе пасторалью, нежели комедіею.. Въ комедіи: "Много шуму изъ пустого" къ основной чертѣ характера Клавдія, къ его самолюбію, присоединяются еще двѣ, -- во первыхъ слишкомъ чувствительное честолюбіе, и во вторыхъ перемѣнчивость нрава; а въ характерахъ Бенедикта и Беатриче презрѣніе къ другому полу и шаткая невѣрность самимъ себѣ, какъ плодъ подобнаго натянутаго высокомѣрія. Въ комедіи: "Что хотите" мы увидимъ всего яснѣе, что эгоизмъ во всѣхъ его степеняхъ, въ чертахъ самыхъ грубыхъ и самыхъ тонкихъ, составляетъ коренную черту главныхъ дѣйствующихъ лицъ и сплетается, подобно имъ, съ основною мыслью пьесы. И дѣйствительно, эта основная черта чисто-комическихъ характеровъ (какъ мы уже и видѣли это изъ предъидущихъ намековъ на только-что разобранныя нами пьесы и изъ разбора прежнихъ пьесъ) сплетается съ особенными нравственными положеніями; изъ этого выходитъ то, что идея пьесы получаетъ особенное выраженіе, такъ что, даже при намѣренномъ устраненіи всякихъ поучительныхъ размышленій, она вполнѣ проникаетъ собою комедію поэта, на подобіе того, какъ она обыкновенно проникаетъ и связываетъ между собою части трагедіи.
   Могло-бы показаться неестественнымъ, что Шекспиръ при такомъ непринужденномъ ходѣ дѣйствія своихъ комедіи все таки старался провести въ нихъ такую опредѣленную и при томъ предвзятую мысль. На это мы должны оговориться и сказать, что, говоря о руководящихъ идеяхъ шекспировыхъ пьесъ, мы вовсе не разумѣемъ, будто поэтъ въ томъ или другомъ произведеніи проводитъ отвлеченную идею, стараясь облечь ее, вслѣдствіе систематическаго расчета и заранѣе обдуманнаго плана, въ поэтическую оболочку.
   Поэтъ нашъ пережилъ великіе, внутренніе опыты: онъ размышлялъ о нихъ на-единѣ съ самимъ собою; онъ читалъ разнаго рода изображенія въ стихотвореніяхъ, театральныхъ пьесахъ и романахъ; онъ наблюдалъ въ исторіи своего времени и въ исторіи прошлыхъ вѣковъ событія и отношенія, которыя особенно подходили къ его внутреннему опыту, которыя имѣли для его взгляда особенную выразительность и живость, потому что въ своей собственной натурѣ и жизни онъ находилъ для нихъ должное вразумляющее соотвѣтствіе. И вотъ такія-то впечатлѣнія, воспринятыя извнѣ и пережитыя собственнымъ опытомъ, бралъ онъ для своихъ драмъ, слагая и округляя ихъ художественными пріемами, и эти впечатлѣнія имѣли двойную силу именно отъ того, что они восприняты были двойнымъ: и внутреннимъ, внѣшнимъ опытомъ. Надо замѣтить сверхъ того, что при этомъ поэтъ нашъ обладалъ въ счастливой соразмѣрности талантомъ приводить каждую часть своего произведенія къ основной мысли изображаемаго имъ предмета и даже каждый изображаемый имъ характеръ приводить въ опредѣленное отношеніе къ идеѣ пьесы. Но онъ сдѣлалъ это такъ, что читатель или зритель не видѣли изъ-за механизма пьесы той руки, которая приводила все это въ движеніе, или видѣли ее на столько, на сколько это нужно было безъ разрушенія художественной иллюзіи. Такое основное воззрѣніе, выраженное въ пьесѣ, никогда не имѣло у Шекспира отвлеченно-философскаго характера: оно оставалось всегда нравственно-психологическимъ. Какой-бы сюжетъ или разсказъ ни представлялся нашему поэту для драматической обработки, его свѣтлый умъ постоянно умѣлъ открывать въ людскихъ отношеніяхъ, изъ которыхъ слагается драматическое дѣйствіе, тѣ именно условія, при существованіи которыхъ такое дѣйствіе единственно и оказывается возможнымъ или правдоподобнымъ. Вотъ это умѣнье уловить такія условія, сосредоточить ихъ, по возможности, въ одномъ главномъ условіи, напр: въ извѣстной природной наклонности или въ извѣстномъ развитіи характеровъ дѣйствующихъ лицъ, устраняя при томъ, на сколько это возможно, всякую случайность,-- вотъ это, говоримъ мы, особенно и. придаетъ шекспировымъ пьесамъ духовное единство. Это единство мы и стараемся всюду отыскать и выставитъ на видъ, и оно, какъ мы будемъ имѣть возможность всюду убѣдиться, насколько не стѣсняетъ живаго разнообразія, и пластически-художественнаго движенія пьесы. Легко доказать, что Шекспиръ въ нѣкоторыхъ источникахъ своихъ пьесъ натыкался на такую яркую морализацію, что, говоря словами одного изъ его героевъ, "могъ бы зашибить себѣ ногу"; но въ такихъ случаяхъ онъ оставлялъ въ сторонѣ нравоучительную проповѣдь своего источника, но за то какъ нельзя тверже держался основной нравственной мысли; опредѣленнѣе, нежели его источники, обработывалъ существенныя, коренныя черты того или другого характера, такъ-что зрителю становилось ясно, что именно эти, а не другія дѣйствія, долженъ былъ выполнять герой, и непремѣнно черезъ посредство такихъ-то, а не другихъ лицъ. И тотъ, кто съ подобнымъ чувствомъ истины, съ подобнымъ знаніемъ человѣческой природы, станетъ доискиваться сущности тѣхъ сюжетовъ и дѣйствій, которые представляются для художественной драматической обработки, тотъ всегда отыщетъ такое нравственно-психологическое зерно, какое мы встрѣчаемъ въ каждомъ произведеніи Шекспира. Современники Шекспира постигали это умомъ, но не сердцемъ; они не умѣли дѣлать изъ вѣрнаго правила вѣрное примѣненіе. Эстетическое законодательство того времени понимало это дѣло такъ: цѣль каждой драмы и даже каждой комедіи состоитъ въ томъ, чтобы привязать въ забавѣ, въ развлеченію какое-нибудь нравственное воззрѣніе, дабы освѣжить тѣмъ хоть сколько нибудь утомленную душу зрителя, облегчить ея заботы и нравственную тягость. Томасъ Гейвудъ находилъ даже, что въ комедіяхъ выводятся на сцену влюбленные и шуты для того только, чтобы осмѣять вздорную любовь и излѣчить людей отъ ихъ простоватой глупости и извращенности. Но такой тощей морали мы не встрѣчаемъ ни въ одной изъ пьесъ Шекспира. Онѣ обыкновенно развиваютъ данное дѣйствіе, группируютъ около него людей именно такого рода, какіе нужны для развитія этого дѣйствія; онѣ влагаютъ въ эти дѣйствующія лица именно тѣ побужденія, которыя составляютъ необходимое условіе такихъ дѣйствій,-- и только оцѣняя и взвѣшивая эти условія, мы въ состояніи постигнуть нравственный духъ поэта и уразумѣть тотъ приговоръ, который онъ внутренно произноситъ надъ своими героями.
   Все это мы увидимъ яснѣе и докажемъ подробнѣе при ближайшемъ разсмотрѣніи комедій Шекспира.
   

ВИНДЗОРСКІЯ КУМУШКИ.

   Въ этой группѣ комедій мы ставимъ комедію: "Виндзорскія кумушки" на первомъ мѣстѣ потому, что она примыкаетъ по содержанію къ разсмотрѣнной нами ланкастерской тетралогіи; а на самомъ дѣлѣ, она едва-ли была древнѣйшею въ этомъ ряду комедія. Голливель, перепечатывая древнѣйшее изданіе этой комедіи (1602 г. in-4о) въ запискахъ шекспировскаго общества, пытался доказать, что эта комедія вмѣстѣ съ Генрихомъ IV возникла въ 1592 или 93 году, на томъ основаніи, что именно въ 1592 году одинъ нѣмецкій герцогъ (виртембергскій) посѣтилъ Виндзоръ, и что ему данъ былъ отъ лорда Говарда паспортъ на безденежное пользованіе почтовыми лошадьми, обстоятельство, на которое, какъ кажется, намекаетъ Шекспиръ въ третьей сценѣ четвертаго дѣйствія нашей пьесы. Но вѣдь Шекспиръ могъ намекнуть на этотъ случай и но прежнимъ своимъ воспоминаніямъ; наконецъ это обстоятельство могло быть и совсѣмъ ему неизвѣстно, такъ что предполагаемый намекъ могъ быть совершенною случайностью, Всѣ внутреннія основанія свидѣтельствуютъ противъ предположенія, что "Виндзорскія кумушки" написаны ранѣе окончанія "ланкастерской исторіи" (1599). Въ томъ видѣ, въ какомъ мы теперь читаемъ эту пьесу по тексту in-folio 1623 года, она не существовала, въ первоначальномъ ея очеркѣ, который сохранился въ дошедшемъ до насъ первомъ ея изданіи in-quarto. Многія погрѣшности въ текстѣ этого очерка слѣдуетъ при- 283 писать незаконному его издателю, но съ другой стороны, многія небрежности композиціи объясняются не инымъ чѣмъ, какъ торопливостью, съ которою эта пьеса была обработана. И дѣйствительно, одно позднѣйшее преданіе говоритъ намъ, что она возникла какъ импровизація. Въ 1702 году Джонъ Деннисъ передѣлалъ комедію: "Виндзорскія кумушки", самую любимую пьесу временъ Карла II-го, въ пьесу подъ названіемъ: the comical gallant. Въ посвященіи, онъ. говоритъ, что Шекспиръ написалъ эту пьесу по желанію королевы Елизаветы, и притомъ въ короткій срокъ, въ двѣ недѣли. Ровъ дополнилъ это преданіе еще тѣмъ обстоятельствомъ, что королева желала видѣть Фальстафа влюбленнымъ. Въ этомъ преданіи есть что-то, до такой степени вѣроятное, что даже самые строгіе англійскіе критики не пытались его опровергать. Въ пользу его достовѣрности говоритъ уже и то, что между всѣми пьесами зрѣлаго періода шекспировскаго творчества, это самая слабая пьеса. Она набросана безъ всякой глубокой основы; содержаніе ея вовсе лишено идеализаціи; въ ней вовсе нѣтъ патетической возвышенности, вовсе нѣтъ серьозныхъ мѣстъ: она почти вся сплошь написана прозою. Это -- единственная пьеса нашего поэта, въ которой интрига рѣшительно преобладаетъ надъ характеристикой; единственная пьеса, которой дѣйствіе вращается исключительно въ мѣщанской сферѣ, въ обществѣ, исключительно-мѣстномъ. Въ опроверженіе такого преданія можно было-бы привести то обстоятельство, что пьеса кажется написанною съ опредѣленною цѣлью -- служить подъ стать Генриху V, т. е. быть продолженіемъ той противуположности въ нравственномъ развитіи Фальстафа и принца Генриха, которую поэтъ нашъ началъ очертывать еще во второй части Генриха IV-го. Вотъ точка зрѣнія, съ которой мы будемъ исключительно разсматривать эту пьесу, потому что она, при всей ея сценичности, при всей полнотѣ своей комической силы, мало представляетъ матерьяла для нашего способа разсматривать пьесы Шекспира. Если правда, что тома пьесы задана была Шекспиру королевой, то мы имѣемъ новое доказательство, какъ мало онъ былъ способенъ довольствоваться такою поверхностною тэмой, какъ онъ умѣлъ привести ее въ болѣе глубокое нравственное соотношеніе, въ самую тѣсную связь съ своими самостоятельными трудами и съ тѣми нравственными идеями, которыя служили ему двигателями въ этихъ трудахъ.
   Если остановиться на мысли, что комедія: "Виндзорскія кумушки" имѣетъ внутреннюю связь съ пьесами, въ которыхъ дѣйствуетъ Фальстафъ, то необходимо указать, во первыхъ, внѣшнюю точку, гдѣ эта комедія примыкаетъ не къ ряду этихъ другихъ пьесъ, а къ послѣдовательности ихъ содержанія. Голливель полагаетъ за самое вѣроятное, что сцены этой комедіи непосредственно слѣдуютъ за изгнаніемъ Фальстафа отъ двора. Но этому противорѣчивъ еще въ древнѣйшемъ изданіи то мѣсто, гдѣ Фальстафъ восклицаетъ подъ гирискинъ дубомъ: "бьюсь объ закладъ, что шальной принцъ валлійскій воруетъ дичь своего отца!" Къ тому-же и въ позднѣйшей обработкѣ этой пьесы мистеръ Фордъ весьма выразительно говоритъ Фальстафу о его обширныхъ связяхъ, о значительности его званія и личности; и даже самъ Фальстафъ говоритъ, что если бы стало извѣстно при дворѣ его превращеніе въ толстую вѣдьму (Джилліана Брентфордъ, извѣстная личность въ литературѣ XVI столѣтія), то ему не было-бы проходу: изъ него вытопили-бы весь жиръ, стали-бы смазывать имъ сапоги, стали-бы бичевать его остротами, такъ что онъ сморщился-бы какъ сушеная груша. Значитъ, надо представлять себѣ, что отношенія Фальстафа въ принцу продолжаютъ еще существовать, хотя и тутъ, какъ во второй части Генриха IV, онъ отдѣленъ отъ принца. Если принять, что дѣйствіе вашей комедіи происходитъ непосредственно передъ смертью короля Генриха IV, и составляетъ продолженіе сношеній Фальстафа съ мировымъ судьею Шалло, только въ другой мѣстности и при другихъ обстоятельствахъ, то всѣ затрудненія разъясняются сами собою, особенно если устранить сомнѣнія касательно нѣкоторыхъ личностей. Трудно рѣшить, тотъ ли самый пажъ сопровождаетъ Фальстафа, который находится при немъ въ "Генрихѣ IV" и при Нимѣ и Пистолѣ въ Генрихѣ V. Положимъ, что тотъ-же, и допустимъ, что поэтъ не хотѣлъ по-напрасну затруднять зрителя, мелочами характеристики, въ немъ знакомство съ характерами предъидущихъ пьесъ, или съ особенною выразительностію указывать на отношенія этой комедіи къ совершенно отличнымъ отъ нея историческимъ драмамъ. Странно только то, что Шекспиръ назвалъ служанку доктора Кайя тоже Кинкли, какъ зовутъ трактирщицу въ Генрихѣ VI; но что онъ разумѣлъ здѣсь совершенно другое лицо, это ясно. Здѣсь не только внѣшнее положеніе ея совершенно иное, не только она представлена въ началѣ совершенно незнакомою съ Фальстафомъ, но и характеръ ея существеннымъ образомъ отличенъ онъ характера трактирщицы Квикли. Правда, она отличается такою же простоватостью, но въ ней проявляется и понятливость, и притворство, и изворотливость, чего нигдѣ не обнаруживаетъ глупая, вѣчно-обманутая истчипская вдова. Что касается до обстановки Фальстафа, то здѣсь все ясно. Сѣверный походъ кончился; Фальстафъ кое-какъ еще волочитъ свою жизнь съ десятью фунтами въ недѣлю жалованья; Пистоль и Нимъ "въ отставкѣ" и сдѣлались совершенными негодяями; Фальстафъ прогоняетъ ихъ, а вывѣтрившагося стараго слугу Бардольфа, съ которымъ онъ столько лѣтъ былъ неразлученъ, отдаетъ въ половые трактирщику Подвязки. Внѣшнее распаденіе веселой компаніи, окружавшей принца, произошло еще во второй части Генриха IV; здѣсь мы встрѣчаемъ дальнѣйшій, весьма выразительный симптомъ, что эта компанія разрушается внутренно, и притомъ не въ одномъ только принцѣ. Въ лицѣ молодого Фелтона мы узнаемъ еще новаго для насъ бывшаго спутника принца и Пойнса. Онъ изъ денежныхъ расчетовъ сватается за богатую Анну Педжъ, но вскорѣ узнаетъ драгоцѣнныя качества ея души, и это вполнѣ измѣняетъ его образъ мыслей. Это измѣненіе составляетъ въ частной жизни pendant тому, что представляетъ собою въ жизни государственной перемѣна, происшедшая въ принцѣ.
   Исходя отъ такой мысли, мы можемъ немедленно проникнуть въ средоточіе и въ главный характеръ нашей пьесы. Мы замѣтили во второй части Генриха IV, какъ рѣзко и съ какою опредѣленностью Шекспиръ повелъ принца и Фальстафа по двумъ путямъ, которые различались и внутреннимъ, и внѣшнимъ образомъ. Онъ хотѣлъ и въ Генрихѣ У вывести Фальстафа на сцену, но одумался, и вспомнилъ, какъ мы уже слышали, о другомъ обстоятельствѣ. Онъ предоставилъ принцу въ "Генрихѣ V" одному совершить и свой королевскій хищническій набѣгъ, и свое велерѣчивое любовное завоеваніе; но за то этой героической пьесѣ противопоставилъ другую, взятую изъ простой мѣщанской жизни, гдѣ Фальстафъ предается своему прежнему бездѣльничеству, только на новомъ пути любовныхъ искательствъ. Но Шекспиръ счелъ себя принужденнымъ помѣстить это происшествіе раньше вступленія на престолъ принца Генриха и раньте опалы Фальстафа, потому что онъ чувствовалъ, что въ этомъ крайнемъ и рѣзвомъ случаѣ, при неисправимости и хилости своей подагрической старости, Фальстафъ непремѣнно долженъ дойти до упадка и въ физическомъ, и въ умственномъ отношеніи. И вотъ Шекспиръ представилъ намъ его вдали отъ принца, вдали отъ той облагораживающей среды остроумнаго общества принца, показалъ намъ его совершенно предоставленнымъ самому себѣ, упадающимъ въ той же мѣрѣ, въ какой возвышался принцъ; показалъ наконецъ (чего ужъ никакъ нельзя было ожидать), какъ онъ палъ въ собственномъ своемъ мнѣніи. И лишь только мы уяснимъ себѣ ту мысль, что Фальстафъ падаетъ все глубже и глубже, въ той мѣрѣ, какъ возрастаетъ величіе принца, въ насъ не останется сомнѣнія, что эта пьеса написана въ pendant Генриху V; а по вызову-ли королевы, или безъ ея вліянія,-- это для насъ все равно.
   Генрихъ-принцъ и Генрихъ-король проявлялъ, по поводу самыхъ дорогихъ интересовъ своего честолюбія, такіе высокіе подвиги самоотверженія, какіе только подъ силу человѣку: онъ уступалъ свои лучшія дѣла, свою величайшую славу другимъ, приписывая ее или видимымъ людямъ, или невидимымъ силанъ. Фальстафъ, напротивъ того, постоянно являлся намъ человѣкомъ, который направляетъ свою низкую алчность къ самымъ низкимъ предметамъ. Всѣ духовныя его способности были подчинены его тѣлеснымъ потребностямъ и побужденіямъ: всѣ страсти его были къ услугамъ его тѣлесной природы; такъ, напримѣръ, въ разбираемой нами пьесѣ любовь, въ которой обыкновенно пробивается тамъ и сямъ духовная искра, является у него притворною маскою, надѣтою имъ на себя ради матеріальныхъ цѣлей. Его отъявленный эгоизмъ смотрѣлъ на весь міръ только по отношенію къ себѣ, по отношенію къ той пользѣ, которую онъ можетъ изъ него извлечь для себя. Онъ присвоавалъ себѣ на основаніи той, извѣстной намъ, теоріи естественнаго права животныхъ все, что только могъ присвоить, не обращая вниманія на права и собственность другого. Его эгоизмъ пытался выказать ^самыя худшія качества въ хорошемъ свѣтѣ, выдать трусость за героизмъ. То была серьозная и вредная сторона эгоизма, съ которой Фальстафъ является врагомъ и разрушителемъ общества; но тутъ является смѣшная его сторона, которая дѣлала Фальстафа, во первыхъ, хорошимъ собесѣдникомъ. Обѣ стороны этого эгоизма, и вредную, и смѣшную, встрѣчаемъ мы соединенными вмѣстѣ въ нашей пьесѣ, когда передъ нами разъигрывается то любовное искательство и вообще тотъ родъ любви, къ которому Фальстафъ только и способенъ. Онъ наталкивается на двухъ простыхъ и прямодушныхъ виндзорскихъ горожанокъ. Онъ замѣчаетъ въ нихъ непринужденное обращеніе и веселость характера; для него этого достаточно, чтобы принять ихъ за женщинъ того же разбора, съ какими онъ обращался въ прежнее время. Онъ приволакивается за ними, потому что не вѣритъ-въ ихъ нравственность; а когда ему посчастливилось съ виду, онъ начинаетъ приписывать это своей привлекательности. При этомъ ему нѣтъ дѣла до любви; онъ думаетъ только о томъ, какъ-бы ловче поправить ему свои обстоятельства. У обѣихъ этихъ женщинъ въ рукахъ ключи отъ денежныхъ сундуковъ ихъ мужей: только потому ему кажутся красивыми обѣ эти немолодыя ужъ женщины, изъ которыхъ одна имѣетъ даже дочь-невѣсту; онъ хотѣлъ-бы изъ нихъ обѣихъ сдѣлать свою Остъ- и Вестъ-Индію, и съ обѣими заключить торгъ. Какой-нибудь честности -- онъ не вѣритъ; онъ съ высоты своей рыцарской гордости презрительно смотритъ на мѣщанъ-мужей; они для него то-же своего рода бѣлая рыбка, Которую щука намѣрена проглотить по новому способу. Даже Пистоль и Нимъ считаютъ для себя слишкомъ безчестнымъ служить посредниками для такого смѣшнаго любовника; въ прежнія времена они всегда оказывались ниже чести и совѣсти Фальстафа; но теперь онъ сталъ грубѣе чувствами, нежели они; его глубоко возмущаетъ ужъ одна мысль, что эти "павіаны", эти полу-люди осмѣливаются щеголять передъ нимъ своею честью. Онъ говоритъ Пистолю: "все, что я дѣлаю, клонится къ тому, чтобы очертить границы моей чести." Правда, что самъ онъ подъ-часъ, скрывая свою честь за эгидою своихъ нуждъ, принужденъ прибѣгать къ хитрости и уловкамъ; но какой-нибудь Пистоль не долженъ смѣть, вопреки ему" укрывать свою нищету и низость подъ эгидою чести. Любопытно взглянуть, какъ онъ "очерчиваетъ границы своей чести" въ затѣваемой имъ продѣлкѣ. Онъ начинаетъ дѣло очень искусно: приступаетъ къ честнымъ горожанкамъ весьма почтеннымъ по крайней мѣрѣ тономъ. Сладкихъ рѣчей онъ не любитъ, и причина этого кроется въ его мужественной натурѣ, которая и не дозволяетъ ему этого. Но при этомъ онъ простираетъ свое важничанье до такой небрежности, что посылаетъ обѣимъ женщинамъ совершенно одинаковыя письма. Успѣхъ посланія совершенно вскружилъ ему голову, но онъ же отнялъ у него все его прежнее остроуміе; внезапно овладѣвшее имъ самодовольство совершенно ослѣпляетъ его. И лишь только тщеславіе довело его до чрезвычайно высокаго мнѣнія о себѣ, лишь только онъ вообразилъ себѣ, что сдѣлался предметомъ любви, съ нимъ все можетъ статься. Такъ, онъ принимаетъ за чистую монету грубую лесть мистера Брука; самое нелѣпое предложеніе не кажется ему несбыточнымъ; онъ воображаетъ, что ему готова предаться женщина, которая, какъ ему говорятъ, осталась непреклонною къ искательствамъ порядочнаго человѣка, который вполнѣ ея стоитъ. Тщеславіе и высокомѣріе доводятъ его до безразсудной откровенности съ постороннимъ человѣкомъ, который ему, разумѣется, платитъ. Онъ сохранилъ за собою свое всѣмъ извѣстное безстыдство, которое подъ-стать его откровенности; но за то съ другой стороны разсудокъ вполнѣ его оставляетъ. Два раза онъ поддается самому грубому обману: его полощатъ, валяютъ и катаютъ, и совсѣмъ тѣмъ при третьемъ разѣ онъ не дѣлается нисколько осторожнѣе, не смотря на то, что еще при первомъ разѣ говорилъ, что если его еще разъ такъ одурачатъ, то онъ позволитъ мозгъ свой зажарить въ маслѣ и выбросить собакамъ. Веселыя женщины сговорились противъ него; презираемые имъ его слуги -- тоже; его пажъ подкупленъ; неравныя и многочисленныя силы вооружились противъ него; но онъ сдается и слабѣйшимъ силамъ, послѣ того, какъ онъ разъ поскользнулся на своемъ самолюбіи. Пристыженье, удары, паровыя и холодныя ванны, денежный штрафъ, щипки, обжоги, рога, которые онъ готовилъ другимъ, все это падаетъ на него, возвращается ему-же. Сознаніе своей вины, омраченіе разсудка, доводятъ его при послѣднемъ приключеніи до того, что онъ вѣритъ въ существованіе фей и боится ихъ; онъ не узнаетъ даже по голосу пастора Ивенса, и принимаетъ его за домоваго! А когда ему напослѣдокъ разгадали загадку, то онъ, который никогда не умѣлъ подняться до самосознанія, стоитъ, пристыженный передъ самимъ собою, -- до презрѣнія къ самому себѣ. Унизивши такимъ образомъ Фальстафа въ его собственныхъ глазахъ, Шекспиръ могъ бы, конечно, надѣяться направить и сужденіе зрителей объ этомъ характерѣ, сообразно съ своимъ собственнымъ взглядомъ. Но въ нравственномъ отношеніи это было-бы невозможно. Съ этой стороны Фальстафъ давно уже палъ такъ низко, что не въ состояніи былъ замѣтить, что его перехитрили именно честность и добросовѣстность. Когда напослѣдокъ всѣ на него нападаютъ, и въ самыхъ обидныхъ выраженіяхъ высказываютъ ему, что онъ несносенъ и внѣшнимъ, и внутреннимъ образомъ, что онъ старъ, холоденъ, клеветникъ, безбожникъ, преданъ весь тѣлеснымъ наслажденіямъ, то все это ужъ не въ состояніи еще болѣе унизить его въ его собственномъ мнѣніи. Но со стороны остроумія Фальстафъ имѣетъ еще нѣкоторую цѣну. Это былъ тотъ даръ, вслѣдствіе котораго Фальстафъ считалъ себя выше простаковъ, а наравнѣ съ умными людьми. Съ этой стороны, съ которой мы всегда были подкуплены въ пользу Фальстафа, съ этой стороны, наше сужденіе о Фальстафѣ требовало оправданія и исправленія. Если поэтъ допустилъ Фальстафа пасть въ нашемъ мнѣніи съ этой лучшей его стороны, то это было вѣрнѣйшимъ знакомъ, что онъ хотѣлъ вовсе отвратитъ отъ него наше уваженіе. Вотъ именно это и случилось съ Фальстафомъ въ разбираемой нами пьесѣ. Онъ вообще надоѣлъ намъ, и мы отворачиваемся отъ него послѣ того, какъ онъ утратилъ послѣднюю свою привлекательность. Сталкиваясь съ мѣщанскою честностію и глупостью, онъ не считаетъ нужнымъ пустить въ ходъ свою обычную прозорливость и остроуміе, отъ того и честные, и глупые одинаково его дурачатъ. Онъ самъ принужденъ признаться, что остроуміе становится площаднымъ шутомъ, когда его дурно примѣняютъ къ дѣлу. Его, продувнаго остряка, обратили въ "быка и осла"; ему, первѣйшему плуту, обчистили карманы. Его огорчаетъ то, что "глупость, какъ свинцовый лотъ, оттягиваетъ его къ низу." Еще болѣе его огорчаетъ то, что его одурачилъ такой глупый школьный учитель, этотъ валлизецъ Ивенсъ, такой-же невѣжда, какъ и тотъ мальчикъ, котораго онъ экзаменуетъ.
   Онъ самъ замѣчаетъ, что его звѣзда отступилась отъ него; "а этого довольно, чтобы сдѣлаться притчей и посмѣшищемъ всею королевства!" Унизивши такимъ образомъ самъ себя, онъ является такимъ-же не только въ глазахъ остальныхъ лицъ пьесы, но и въ глазахъ самаго зрителя. Значитъ, поэтъ достигъ при этомъ своей цѣли. Гацлиттъ, большой поклонникъ этого характера, видитъ въ Фальстафѣ разбираемой нами пьесы не болѣе, какъ безстыднаго и при томъ неудачнаго интригана, который утратилъ и свое остроуміе, и свою способность говорить. Въ этой пьесѣ, онъ, по словамъ Гацлитта, уже не тотъ человѣкъ. Но мы уже показали читателю, что этимъ Фальстафомъ движутъ тѣ-же побужденія, что и прежнимъ Фальстафомъ, и потому намъ кажется, что Фальстафъ никогда не былъ тѣмъ человѣкомъ, за котораго его принималъ Гацлиттъ.
   Нѣтъ сомнѣнія, что Шекспиръ имѣлъ намѣреніе прочесть и здѣсь то-же самое нравоученіе, которое онъ прочелъ намъ во второй части Генриха IV и въ Генрихѣ V. Нѣтъ сомнѣнія, что ему удалось подмѣтить, что "Генрихъ IV" производитъ на сценѣ нѣкоторыя впечатлѣнія не совсѣмъ для него пріятныя, вотъ почему онъ въ Генрихѣ V рѣшился показать рѣзкій примѣръ наказанія надъ личностями Бардольфа и Нима; а въ разбираемой нами пьесѣ онъ рѣшился сдѣлать то-же надъ толстякомъ Фальстафомъ, уронивъ въ немъ то, что считалось величайшимъ его достоинствомъ -- остроуміе. Очень можетъ быть, что и въ дѣйствительной жизни Шекспиръ видѣлъ такія дѣйствія своей пьесы, которыя его изумляли и заставляли высказать свой образъ мыслей съ особенною выразительностію. Надо знать, что тѣ сцены, которыя онъ изображалъ въ Генрихѣ IV, были еще и въ его время не чужды дѣйствительности; еще въ царствованіе Елизаветы были въ ходу тѣ забіяки, которые полагали свою честь въ дуэляхъ и дракахъ, тѣ молодцы, которые, какъ Пойнсъ, называли себя "мастерами на счетъ кулака", когда они, по удачному выраженію Бардольфа, затѣвали "раскассировать" кого-нибудь на большой дорогѣ; тѣ безпутники, которые жили чужимъ трудомъ, которые обращали ночь въ день, которые видѣли добрую общительность въ питьѣ и играхъ, а задушевность въ божбѣ и дерзости. Къ ряду этихъ явленій присоединилось появленіе на сценѣ множества пьесъ новѣйшей школы, -- пьесъ, которыя всѣ состояли изъ интригъ, обмановъ, плутней и шутокъ, самыхъ грубыхъ пьесъ, гдѣ дѣйствіе вращалось въ слояхъ англійскаго мѣщанства, и представляло весьма зыбкую нравственность. Вѣроятно, въ отпоръ всему этому, Шекспиръ и старался выставить на, видъ нравственную тенденцію своей пьесы на столько выразительно, на сколько не разрушался этимъ веселый характеръ шутливой комедіи. Честныя виндзорскія гражданки внѣ себя отъ дерзкаго, безстыднаго ухаживанья неуклюжаго царедворца; ихъ озлобляетъ то дурное мнѣніе, которое онъ имѣетъ о нихъ, столь почтенныхъ матронахъ; онѣ наконецъ начинаютъ сами сомнѣваться, не разрушили-ли онѣ въ чемъ-нибудь свою честность. У нихъ обѣихъ одна мысль -- отмстить Фальстафу, научить его различать голубей отъ воронъ, но и при этомъ онѣ недовѣрчиво озираются, какъ-бы имъ не разъиграть такой штуки, которая можетъ скомпрометировать ихъ честность. Очевидно, что всюду въ этой пьесѣ авторъ выразительно напираетъ на честность шутки (honest knavery) въ противуположность шуткамъ Фальстафа. "Женщина, говорятъ виндзорскія гражданки, можетъ быть весела и все-таки честна". Замѣтимъ, что еще въ концѣ XVII столѣтія ходила пѣсня, которую приводитъ Голливель, съ припѣвомъ "thatwives may be merry and yet honest too", намекающимъ на мораль разбираемой нами пьесы. Ужъ одно то, что шутки, которыя тутъ съиграли Фальстафу, суть не только "весьма милыя развлеченія", но и "благородныя продѣлки", ужъ одно это заставляетъ радоваться на нихъ честнаго, правдиваго, робкаго, благочестиваго пастора. Эта плутоватость простыхъ, но честныхъ людей постоянно торжествуетъ здѣсь побѣду надъ лукавствомъ и гордостію. Самолюбивые хитрецы роютъ яму и сами въ нее падаютъ; но эта яма вырыта такъ широко, что и простота можетъ ее замѣтить,-- и это потому, что гордая хитрость ужъ слишкомъ низко ставитъ своего противника, честность. Эта пословица можетъ быть названа душою нашей пьесы. Это нравственный урокъ, котораго не извлечешь ни изъ какой другой пьесы Шекспира, какъ только изъ этой комедіи интриги. Всѣ побочныя дѣйствія этой пьесы сводятся къ этой пословицѣ, къ этому ученію. Лукавый трактирщикъ, слѣсивецъ, полный насмѣшливости и плутней, считающій себя за большаго политика и Макіавелли, подущаетъ другъ противъ друга задорнаго дуэлиста доктора Кайя и педантическаго валлнеца Ивенса. Ему должно быть такъ-же досадно, какъ Фальстафу, что простаки, которые даже не умѣютъ говорить по-англійски, сговариваются противъ него и надуваютъ его лошадьми. Ревнивый Фордъ жертвуетъ и своими деньгами, и своимъ именемъ, открыто подвергаетъ опасности свою семейную честь, только для того, чтобы вѣрнѣе дознаться, не измѣняетъ-ли ему жена. И вотъ онъ, занимающійся подслушиваніемъ за стѣною, узнаетъ въ наказаніе не позоръ своей жены {Источникъ продѣлки Брука съ Фальстафомъ находится въ искусствѣ любить Джіованни Фіорентино и въ кольцѣ Страпароли.}, а свой собственный, и терпитъ самъ тѣ мученія, которыя готовилъ не только своей женѣ, но и даже завидному, по отсутствію въ немъ ревности, мистеру Педжу и его безвинной супругѣ. Въ семействѣ Педжа затѣваются опять другого рода козни. Мужъ и жена сговариваются другъ противъ друга и умышляютъ противъ счастія своей невинной дочери: отецъ прочитъ ей въ мужья глупаго простяка, а мать -- причудливаго святошу. Е вотъ оба попадаютъ вмѣстѣ съ своими любимцами въ разставленныя для нихъ сѣти, а Фентонъ получаетъ руку невѣсты, которая совершаетъ "the holy offense", потому что "браки вершатся въ небесахъ, и женъ нельзя покупать за золото, какъ покупаютъ землю". Во всѣхъ этихъ продѣлкахъ мы одинаково замѣчаемъ, что низость ухищряется противъ честности, хитрость противъ простоты, ревность противъ невинности, алчность противъ незлобія, и всѣ эти злыя козни опрокидываются на голову коварныхъ. Простой, неотуманенный смыслъ каждый разъ одерживаетъ верхъ надъ злою страстью.
   Но эта общая мысль, которая связываетъ всѣ четыре интриги, преимущественно должна быть отнесена въ положенію Фальстафа, если мы хотимъ съ нравственной точки зрѣнія обнять развитіе главнаго характера. Своекорыстіе, которое мы признали за существенную черту въ характерѣ Фальстафа, достигаетъ высшей точки своего развитія и въ то-же время своей катастрофы, когда оно, дѣйствуя противъ добродѣтели и простоты, своей всегдашней добычи, съ надменною самоувѣренностію не считаетъ нужнымъ пускать въ ходъ какихъ-нибудь тонкихъ ухищреній, и за то само попадается въ свою грубую петлю. Такой эгоистъ, какъ Фальстафъ, не могъ потерпѣть болѣе жаркаго пораженія, какъ отъ той глупости, которой онъ не уважаетъ. И такъ поэтъ нашъ приготовилъ въ этой пьесѣ болѣе забавной сторонѣ фальстафова эгоизма и болѣе забавное, трагикомическое окончаніе; оно по времени и по развитію характера предшествуетъ серьозному, комикотрагическому концу, который постигаетъ Фальстафа при восшествіи на престолъ принца Генриха, именно въ ту пору, когда серьозная, не шуточная, а прямо вредная сторона его эгоизма затѣвала торжествовать свою опасную побѣду.
   

КАКЪ ВАМЪ УГОДНО.

   Пастушеская комедія "Какъ вамъ угодно" всегда сильно нравилась большинству нѣмецкихъ толкователей; жаль только, что не такова была судьба этихъ толкованій. Тикъ, называвшій ее самою веселою изъ комедій Шекспира, утверждалъ, что поэтъ самымъ причудливымъ образомъ шутилъ въ этой пьесѣ съ обстоятельствами времени и мѣста; что онъ въ развитіи и сочетаніи дѣйствій легкомысленно и презрительно обращался здѣсь съ тѣми правилами, которыя онъ уважалъ въ другихъ случаяхъ; что онъ даже жертвовалъ здѣсь, какъ бы пародируя самого себя, истинностію мотивовъ и основательностію композиціи, для того, чтобы создать въ полномъ смыслѣ свободную, веселую комедію. Судя по этимъ словамъ, надо предположить, что непремѣннымъ условіемъ комедіи въ собственномъ смыслѣ должна быть веселость, неправильность и произволъ относительно композиціи и мотивированія! Эту мысль подхватилъ Ульрици и развилъ ее относительно побудительныхъ причинъ въ характерахъ и дѣйствіяхъ. Во всей пьесѣ, говоритъ онъ, каждый поступаетъ, какъ ему угодно; каждый характеръ съ свободною причудливостью увлекается къ добру или злу, какъ ему взбредетъ на мысль; здѣсь встрѣчаются не столько внѣшнія, объективныя случайности, сколько внутреннія, субъективныя: прихоть и произволъ дѣйствующихъ лицъ въ ихъ вліяніи другъ на друга, изъ котораго и проистекаетъ все дѣйствіе; все это вмѣстѣ взятое и придаетъ пьесѣ ея фантастическій характеръ. А на самомъ дѣлѣ въ этой пьесѣ нисколько не видно ни причудливости поэта, ни причудливости его дѣйствующихъ лицъ. Вглядѣвшись въ основу характеровъ Фредерика, Оливера и другихъ, мы найдемъ, что, вопреки мнѣнію Ульрици, нельзя назвать "причудливо-произвольнымъ" низведеніе съ престола изгнаннаго герцога, "неосновательнымъ" преслѣдованіе Орландо, "случайнымъ" его намѣреніе бороться съ Карломъ, и вообще "фантастическимъ" все разнообразное сплетеніе завязки и развязки. Какія-же правила поэтъ нашъ легкомысленно обошелъ въ этой драмѣ? Какими правилами пренебрегъ онъ? объ этомъ съ удивленіемъ и недоумѣніемъ спрашивалъ себя еще Деліусъ, и не могъ дать себѣ опредѣленнаго отвѣта. А что касается до того, будто Шекспиръ обращался здѣсь съ обстоятельствами времени и мѣста произвольнѣе, нежели въ другихъ драмахъ съ оттѣнкомъ чудеснаго, то это вовсе несправедливо; напротивъ, изъ всѣхъ драмъ этого рода Шекспиръ въ этой комедіи всего робче обращается съ фантастическимъ.
   Если что-нибудь въ разбираемой нами пьесѣ могло подать поводъ къ такого рода замѣчаніямъ и толкованіямъ, то это состоитъ въ слѣдующемъ. По всей вѣроятности на эту пьесу слѣдуетъ смотрѣть какъ на пьесу маскарадную, т. е. такого рода пьесу, гдѣ поэту дозволялась извѣстная свобода для введенія волшебной махинаціи и различныхъ сценическихъ затѣй; но эта свобода не должна была ни коимъ образомъ разрушать истинность мотивовъ или разстраивать правильное развитіе дѣйствія.
   Такъ, напримѣръ, здѣсь мы переносимся въ романтическую Аркадію, въ которую обращенъ арденнскій лѣсъ. Шекспиръ нашелъ все это въ новеллѣ, давшей ему содержаніе для этой пьесы: тамъ были перенесены во Францію львы; Шекспиръ присоединилъ къ нимъ еще змѣй и пальмы. Если въ отношеніи мѣстности здѣсь допущена была нѣкоторая фантастичность, то и въ отношеніи человѣческихъ свойствъ мы замѣчаемъ до нѣкоторый степени то-же самое: такъ Розалинда (личность, заимствованная Шекспиромъ изъ его источника) признается, что она научилась колдовству отъ своего дяди. Но и эта черта проведена такъ тонко и притомъ въ такомъ близкомъ соприкосновеніи съ обыкновенною дѣйствительностію, что искусная постановка пьесы можетъ совершенно изгладить ее при сценическомъ представленіи. Ничто не мѣшаетъ понимать эту пьесу такъ, что Орландо, наведенный на эту мысль Оливеромъ, узнаетъ прекраснаго Ганимеда тотчасъ послѣ его обморока, и даетъ ему доиграть свою роль до конца только потому, что не хочетъ разрушать его удовольствія. Если понять это обстоятельство такимъ образомъ, то во время представленія тонкость игры значительно возвыситъ его прелесть. И въ этомъ случаѣ окажется, что наша пьеса только слегка скользитъ по окраинѣ области фантастическаго. Оправданіе такого пріема заключается въ особенностяхъ того рода поэзіи, къ которому принадлежитъ наша комедія, -- все равно какъ ни назвать ее: маской, пастушеской драмой или соединеніемъ того и другаго. Весь планъ своей пьесы Шекспиръ заимствовалъ изъ пастушескаго романа Томаса Лоджа (Rosalynde; Euphues golden legacy 1590 г. и позднѣе), и очевидно хотѣлъ образовать изъ этого пастушескую драму.
   Фантастически-идеалистическое было существенною принадлежностію этого рода, хотя здѣсь оно явилось болѣе въ общихъ очертаніяхъ, нежели въ отдѣльныхъ и опредѣленныхъ чертахъ.
   Столь-же свойственно было этого рода пьесамъ пѣніе на подобіе оперъ; вотъ почему здѣсь мы встрѣчаемъ такъ много пѣсень, которыя во время представленія существеннымъ образомъ содѣйствуютъ тому, чтобы мы приходили въ то настроеніе духа, подъ условіемъ котораго всего вѣрнѣе можно понять эту комедію. Вставная пьеса, которую Розалинда заставляетъ разыгрывать Гимена, принадлежитъ къ характеристическимъ пріемамъ пасторали и маски. Собственно-пастушеская сцена между Сильвіемъ и Фебомъ называется pageant. Если ее представлять какъ слѣдуетъ, то она должна идеалистически выдѣляться въ нашей драмѣ, какъ чистая пастораль, какъ пьеса въ пьесѣ, предназначенная къ тому, чтобы содѣйствовать выразительной обрисовкѣ деревенской и лѣсной жизни. Ее должны играть лучшіе актеры; при всей безъискуственной простотѣ выполненія она должна быть обвѣяна тѣмъ дымчатымъ покровомъ идеализаціи, который показывалъ-бы, что эти дѣти природы вполнѣ удалены отъ суетливой и на самомъ дѣлѣ болѣе грубой великосвѣтской жизни. Всѣ эти особенности, составляющія принадлежность рода, выдвигаютъ, конечно, нашу пьесу изъ сферы обыкновенныхъ драмъ; но читатель, безъ сомнѣнія, найдетъ ея композицію до такой степени основательною, что и въ этомъ случаѣ сознается, что Шекспиръ невольно облагораживалъ и возвышалъ каждый новый предметъ и новый родъ, за который онъ принимался. Правда, что въ другихъ, болѣе реалистическихъ пьесахъ Шекспира не попадается того, что мы встрѣчаемъ здѣсь два раза (IV, 2 и V, 3), сцены безъ всякаго дѣйствія, какъ будто вставленныя для заполненія пробѣловъ; но нельзя не сознаться, что эти сцены весьма хорошо характеризуютъ бездѣйственную сельскую жизнь, гдѣ не встрѣчается ничего болѣе важнаго, какъ убитая лань, или пѣсня, сложенная по этому поводу. Правда и то, что въ этой пьесѣ мы встрѣчаемъ болѣе, нежели въ другихъ шекспировыхъ пьесахъ, маленькихъ второстепенныхъ ролей, которыя или мало или вовсе не имѣютъ значенія; но въ этомъ отношеніи нужно предоставлять комедіи болѣе свободы, нежели сколько ея предоставляется трагедіи. Правда, что здѣсь характеры обрисовываются мѣстами лишь въ общихъ чертахъ, и даже наиболѣе развитые изъ нихъ обнаруживаются болѣе въ рѣчахъ, нежели въ дѣйствіяхъ. Но и это оправдывается. родомъ пьесы: самый предметъ представленія требовалъ, чтобы при изображеніи лицъ имѣлось въ виду болѣе соціальное ихъ положеніе, общественныя ихъ качества, нежели нравственныя черти ихъ характера. Даже въ главныхъ дѣйствующихъ лицахъ приходилось изображать (какъ это было, напримѣръ, и въ комедіи: Напрасныя усилія любви) болѣе ихъ духовный характеръ, ихъ интеллектуальность, нежели силу ихъ воли или мотивы ихъ главныхъ дѣйствій. Ботъ почему отъ актера требуется извѣстныхъ усилій -- услѣдить черты этихъ характеровъ, но лишь только онъ нападетъ на этотъ слѣдъ, онъ будетъ и обрадованъ и удивленъ, найдя въ нихъ столькоже внутренней послѣдовательности и правды, сколько ему представлялось и во всякой другой сценической задачѣ, заданной Шекспиромъ.
   Актеръ найдетъ, что Шекспиръ и здѣсь поступалъ не иначе, какъ въ другихъ случаяхъ, что онъ здѣсь вовсе не пародировалъ самого себя, что скорѣе нужно считать пародіей на критику сужденія нашихъ романтиковъ, которые, напримѣръ, въ этомъ случаѣ ошибками Шекспира хотятъ доказать его достоинства.
   Шекспиръ почерпнулъ основу сюжета этой комедіи въ пастушескомъ романѣ Лоджа: отъ себя онъ просоединилъ только личности шута, меланхолика (Жака), Уилльяма и Одрз (поселянки Кати). Остальныя лица, только подъ другими именами, развиваютъ нить дѣйствія въ романѣ точно такъ же, какъ у Шекспира. Слогъ этого романа такой-же растянутый, украшенный и надутый, какъ во всѣхъ произведеніяхъ этого рода. Непомѣрная болтливость есть самый выдающійся признакъ причудливой манеры какъ этого разcкащика, такъ и всѣхъ другихъ такихъ-же концеттистовъ: Адамъ, почти умирающій съ голоду въ лѣсу, и Орландо при видѣ льва, сторожащаго свою добычу, произносятъ длинныя рѣчи. Изъ овидіевскихъ воспоминаній и тѣхъ ученыхъ намековъ на миѳологію, которыми кишитъ романъ, Шекспиръ удержалъ кое-что въ своей драмѣ, но за то онъ вполнѣ уничтожилъ пасторальную манерность, и какъ всегда, упростилъ мотивы дѣйствій, а самыя дѣйствія,-- облагородилъ. Грубую, до насилія доходящую вражду между Оливеромъ и Орландо, поэтъ нашъ, вопреки роману, представилъ въ прилично-смягченномъ видѣ. Такъ-же точно онъ устранилъ и ту неестественную черту романа, что отецъ прогоняетъ Целію вмѣстѣ съ Розалиндой за то, что она осмѣлилась вступиться за изгоняемую Розалинду. Нашъ драматургъ выпустилъ такъ-же войну, посредствомъ которой изгнанный герцогъ вновь овладѣваетъ своимъ престоломъ, освобожденіе женщинъ отъ разбойниковъ, вслѣдствіе котораго въ романѣ начинается любовь Целіи къ Оливеру: все это дѣлалъ поэтъ для того, чтобы не разрушить диссонансами тотъ миръ и тѣ веселыя игры, которыми отличается изображаемая имъ сельская жизнь.
   Игра между Орландо и Розалиндой составляетъ въ романѣ лишь идиллическую пѣсню, между тѣмъ какъ Шекспиръ сплетаетъ съ нею все содержаніе послѣднихъ актовъ своей пьесы. Во всемъ остальномъ поэтъ очень точно слѣдуетъ ходу дѣйствія въ новеллѣ, очень мало убавляя или прибавляя въ немъ отъ себя. Поэтъ вѣрно понялъ и тенденцію разсказа, безпрестанно высказываемую въ романѣ и проведенную тамъ сквозь всѣ характеры и положенія героевъ. По смыслу новеллы золотое наслѣдство, ею завѣщанное (the golden legacy), есть та мысль, что терпѣніе есть сладчайшій бальзамъ для бѣдствія, и довольство составляетъ лучшее лѣкарство для скудости. Бороться съ несчастіемъ надо равнодушно, и встрѣчать враждебную судьбу со смиреніемъ. Такъ и обѣ женщины, и Орландо смѣются надъ судьбою, и не признаютъ надъ собою ея силы. Всѣ три главныя дѣйствующія лица (а если прибавить къ нимъ Оливера, то и четыре) имѣютъ въ своей судьбѣ ту общую черту, что къ ихъ внѣшнему несчастію, изгнанію и бѣдности, присоединяется еще новое бѣдствіе -- любовь (такою, по крайней мѣрѣ, она является въ ихъ глазахъ). И этому бѣдствію они стремятся противодѣйствовать тѣмъ же орудіемъ, т. е. самообладаніемъ и терпѣніемъ, не слишкомъ уклоняясь отъ любви, и не слишкомъ ища ея, обращая болѣе вниманія въ добродѣтель и природу, нежели на богатство и званіе; это видно изъ того, что Розалинда избираетъ себѣ безнаслѣднаго Орландо и Оливеръ пастушку Целію. Эта влюбленная чета пастуховъ составляетъ между собою противуположность въ томъ отношеніи, что Сильвіо слишкомъ пылко любитъ, а Феба слишкомъ рѣзко презираетъ любовь. Если соединить всѣ эти нравственныя воззрѣнія въ одно понятіе, то окажется, что здѣсь предоставляется пальма первенства самообладанію, равнодушію, твердости среди страданій внѣшнихъ и среди волненій внутренней страсти. На первый взглядъ можетъ показаться невѣроятнымъ, что эта-же самая мысль лежитъ въ основаніи комедіи Шекспира, -- до такой степени въ этой пьесѣ устранена всякая рефлексія, до такой степени поэтъ умѣлъ начертать здѣсь картину, дѣйствующую на насъ исключительно-воззрительно посредствомъ легкой и свободной игры дѣйствія и разговора.
   Авторъ романа: "Розалинда" ставитъ городскую и придворную жизнь въ противуположность жизни деревенской и пастушеской, рисуя первую какъ естественный источникъ всякаго несчастія и бѣдствій, которымъ естественное противоядіе находится во второй. "Великія моря, говоритъ онъ, подвержены сильнѣйшимъ бурямъ, маленькіе ручьи -- спокойны. Вѣнценосцы несутъ крестъ; веселье живетъ въ хижинахъ. Высокое рожденіе соединено, правда, съ большею честью; но оно возбуждаетъ и большую зависть. Скорбь неразлучна съ высокимъ званіемъ, и забота съ княжескими палатами. Въ деревнѣ, напротивъ того, живетъ довольство; тамъ люди пьютъ безъ подозрѣнія, спять безъ заботъ: ихъ не тревожитъ ничья немилость; духъ не стремится тамъ выше своего званія; мысль не залетаетъ за предѣлы возможности." И вотъ точно такъ же Шекспиръ заставляетъ своего Коридона чувствовать достоинства пастушескаго быта, среди котораго онъ живетъ своими трудами, не завидуя ничьему счастью, радуясь чужому благополучію, довольный своимъ скуднымъ достояніемъ. И кажется, подъ вліяніемъ тои же мысли, Шекспиръ изображаетъ намъ, что страданія, которыя получили начало въ первомъ и во второмъ актѣ при дворѣ, находятъ себѣ исцѣленіе среди жизни сельской въ послѣднихъ трехъ актахъ.
   Такимъ же точно образомъ онъ указалъ, что причиною несчастій, возникшихъ тамъ, въ городской и придворной жизни, были тѣ пороки, которые всего болѣе свойственны придворной и великосвѣтской жизни, а именно: зависть и ненависть, порожденныя честолюбіемъ и корыстолюбіемъ, и точно также онъ пріискалъ цѣлебное средство для ранъ, нанесенныхъ придворною жизнью, въ ограниченіяхъ и незлобивомъ довольствѣ, къ которому склоняетъ и даже принуждаетъ насъ уединенная жизнь. Вотъ почему первые акты начинаются какъ трагедія; они представляютъ намъ дѣйствующія лица какъ будто на военномъ положеніи, изъ котораго они убѣгаютъ или вытѣсняются обстоятельствами въ веселую и рѣзвую мирную обстановку, какая ихъ ожидаетъ въ арденнскомъ лѣсу, среди охотничьей жизни въ глуши его, и среди пастушескихъ шалашей на его опушкѣ. Герцога Фредерика сама дочь называетъ человѣкомъ суроваго, завистливаго нрава; онъ является намъ постоянно въ мрачномъ расположенія духа, безпрестанно тревожимый подозрѣніями и недовѣріемъ, подстрекаемый корыстолюбіемъ. Онъ изгналъ своего брата, захватилъ его престолъ; всѣхъ вельможъ, державшихъ его сторону, лишилъ владѣній; онъ обратилъ свое враждебное подозрѣніе противъ всѣхъ честныхъ людей, противъ стараго Роланда де-Буа и противъ его отважнаго сына Орландо; онъ окружилъ себя людьми безчестными, которые все таки (какъ, напримѣръ, Лебо) нисколько ему не преданы. Достаточно одной побѣды Орландо надъ атлетомъ, чтобы возбудить противъ него подозрительность герцога.
   Лишь только это чувство въ немъ возбуждено, онъ начинаетъ ненавидѣть и щадимую имъ дотолѣ Розалинду на томъ только основаніи, что она заслоняетъ своими достоинствами его дочь; въ немъ разыгрывается завистливое чувство отца, и онъ желалъ бы возбудить то-же самое настроеніе и въ своей незлобивой Целіи. Но такъ какъ обѣ подруги немедленно исчезаютъ одновременно съ Орландо, то подозрительность и алчность Фредерика обрушивается на Оливера, съ которымъ онъ доселѣ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ. Въ этомъ первенцѣ благороднаго де-Буа гнѣздится такая же зависть и алчность, какъ и въ герцогѣ. Онъ стремится къ тому, чтобы лишить своего брата его скуднаго наслѣдства; онъ подкапываетъ его умственное образованіе, ищетъ сначала убить его духовно, а потомъ начинаетъ умышлять и на самую его жизнь. Все это дѣлаетъ онъ изъ неопредѣленной ненависти противъ юноши, которому онъ самъ не можетъ отказать ни въ благородствѣ, ни въ высотѣ стремленій, и который именно этими качествами отвлекаетъ на себя отъ Оливера любовь всей его прислуги, и тѣмъ вооружаетъ противъ себя его завистливую ревность. Оба они -- и герцогъ и Оливеръ, -- въ одинаковой степени утрачиваютъ то счастье, котораго они искали: одинъ то герцогство, которое онъ думалъ себѣ присвоить; другой -- все свое праведное и нсправедное стяжаніе. И въ этомъ заключается первый толчекъ и болѣе грубый поводъ къ позднѣйшему ихъ отреченію отъ міра: болѣе тонкое побужденіе заключается для Оливера въ томъ, что жизнь его спасена Орландомъ; а для герцога въ томъ предостерегающемъ голосѣ святого человѣка, который дѣйствуетъ на его страхъ, и на его совѣсть. Это, конечно, только очерки характеровъ, которые не предназначены играть выдающейся роли; но и по нимъ видно, что они начерчены тою же самою вѣрною рукою, которая повсюду видна въ произведеніяхъ Шекспира.
   Несчастіе, которое исходитъ отъ обоихъ этихъ честолюбивыхъ и корыстолюбивыхъ людей, неумѣющихъ довольствоваться своимъ счастьемъ, постигаетъ во первыхъ низложеннаго герцога. И вотъ онъ удаляется съ своими веселыми товарищами въ арденнскій лѣсъ, и живетъ себѣ тамъ какъ древній англійскій Робинъ-Гудъ, беззаботно проводя свою жизнь какъ будто въ золотой вѣкъ. "Они живутъ тамъ, занимаясь охотой, пѣніемъ и созерцаніемъ. Ихъ пѣсни отвращаютъ ихъ отъ честолюбія, влекутъ къ природѣ и къ той естественной жизни, гдѣ человѣка не мучитъ человѣческая неблагодарность, позабытое благодѣяніе и дружба; гдѣ развѣ по временамъ досаждаетъ ему рѣзкій вѣтеръ и зимнія бури, о которыхъ они философствуютъ въ улыбкою, говоря, что эти бури и етужа -- не льстецы, а добрые совѣтники, которые имъ указываютъ, что они на самомъ дѣлѣ есть. Они устранили себя отъ опасностей завистливаго двора; научились любить свое изгнаніе болѣе, нежели размалеванное великолѣпіе двора; вооружась съ ногъ до головы довольствомъ и терпѣніемъ, они "истолковали себѣ суровость судьбы въ спокойномъ и кроткомъ смыслѣ"; имъ кажется сладкимъ несчастіе, которое, подобно жабѣ -- безобразно и ядовито снаружи, а въ головѣ своей заключаетъ драгоцѣнный камень. Среди такой жизни, они находятъ языкъ въ деревьяхъ, книги въ стремительныхъ потокахъ, проповѣдь въ камняхъ, и добро во всѣхъ предметахъ". Эта дымчатость сельскаго ландшафта, этотъ запахъ лѣса, эта пустынность обстановки -- весьма справедливо бывали предметомъ удивленія въ этихъ частяхъ нашей пьесы; самый колоритъ и мѣстность этихъ сценъ настраиваютъ воображеніе читателя на кроткій и нѣжный ладъ. Они дѣлаютъ для читателя понятнымъ, почему эти отшельники среди такой обстановки чувствуютъ желаніе заполнить размышленіемъ и созерцаніемъ досугъ свой и пустоту, ихъ окружающую; почему они готовы открыть свое сердце каждому мягкому движенію: шумъ свѣта лишь изъ забытой дали долетаетъ до слуха счастливцевъ-бѣглецовъ, и поэтъ тщательно остерегался нарушить малѣйшею дисгармоніею этотъ глубокій миръ. Въ ту минуту, какъ истомленный голодомъ Орландо вноситъ въ этотъ миръ первое и послѣднее разстройство, когда онъ мечемъ своимъ заставляетъ вскочить изъ-за стола тѣхъ, которые обѣдали вмѣстѣ съ герцогомъ, какъ удивительно этотъ диссонансъ мгновенно исчезаетъ передъ любвеобильною кротостію, съ которою всѣ спѣшатъ удовлетворить потребностямъ несчастнаго.
   Такая жизнь представляетъ одну только опасность, ту именно, что она своимъ однообразіемъ можетъ возбудить въ той или другой личности скуку, меланхолію и дурное расположеніе духа. Въ охотничьемъ кружкѣ, который окружаетъ герцога, Жакъ находится въ такомъ состояніи. Онъ раздѣляетъ съ герцогомъ и его товарищами склонность извлекать мудрость и философію изъ каждаго малѣйшаго наблюденія и воззрѣнія; онъ до излишества владѣетъ даромъ присоединять размышленія къ самымъ ничтожнымъ случаямъ жизни, и въ этомъ удаленіи отъ свѣта всѣ они пріобрѣли нѣкоторую наклонность къ унынію. Большинство читателей находило вполнѣ человѣчною, а потому и привлекательною ту меланхолію, которую впитываетъ въ себя этотъ человѣкъ по каждому малѣйшему поводу; такъ же точно понимали и представляли ее актеры; но она происходитъ скорѣе отъ разстройства и ожесточенія, которыя дѣлаютъ изъ этого нравоучителя-философа какого-то рѣзкаго хулителя, а вовсе не довольнаго своею судьбою страдальца, какими являются всѣ остальные. Онъ принадлежитъ къ роду тѣхъ людей, къ которымъ Бэконъ обращается съ воззваніемъ: "кто уменъ, тотъ старайся имѣть какое-нибудь желаніе; потому-что кто не стремится къ чему-нибудь съ жаромъ, тому все бываетъ въ тягость и исполнено скуки". Въ своемъ ипохондрическомъ настроеніи, подъ вліяніемъ духа противорѣчія, Жакъ, сохранившій въ себѣ нѣкотораго рода жало отъ воспоминанія о своихъ путешествіяхъ и о прежней свѣтской жизни, Жакъ находитъ, что нынѣшняя ихъ жизнь въ лѣсу точно также нелѣпа, какъ и придворная жизнь, которую они покинули. Онъ составляетъ себѣ преувеличенное понятіе о естественномъ состояніи вещей и мирномъ бытѣ. Онъ считаетъ, что охота на лѣсныхъ звѣрей есть еще въ большей степени узурпація, нежели притязанія несправедливаго герцога. Отъ уединеннаго общества онъ убѣгаетъ еще въ большее уединеніе, и охотно скрываетъ свои мысли, плодъ своей прежней опытности и своего нынѣшняго досуга; но затѣмъ опять съ большимъ рвеніемъ онъ ищетъ себѣ общества, и притомъ такого, которое могло бы его развеселить Весь "созданный изъ диссонансовъ", онъ отупѣлъ для всякаго дружелюбія; онъ недоволенъ всѣмъ на свѣтѣ и даже тѣмъ, что другіе изыскиваютъ средства доставить ему удовольствіе. Проклиная свое рожденіе и свою звѣзду, онъ изрекаетъ проклятіе на всѣхъ "египетскихъ первенцевъ", хулитъ весь свѣтъ, находитъ недостатки въ великомъ міровомъ строѣ, и спотыкается о каждую соломенку, которая встрѣчается ему на пути. Старый опытный грѣшникъ, онъ съумѣлъ подсмотрѣть слабыя стороны, каждаго человѣческаго возраста; онъ пресытился свѣтомъ, и удалился въ это уединеніе не съ тѣмъ терпѣніемъ и довольствомъ, съ какимъ удалились другіе, а единственно но своей страсти къ противорѣчіямъ. Если его сатира держится въ сферѣ общихъ воззрѣній, и чужда озлобленія противъ опредѣленныхъ личностей, то это есть слѣдствіе единственно его бездѣйственной натуры, которая направляется болѣе къ собиранію наблюденій, нежели къ практическому дѣлу, а также это есть слѣдствіе его уединеннаго положенія среди этой идиллической жизни, чуждой всякихъ столкновеній, жизни, въ которую поэтъ не хочетъ ни подъ какимъ видомъ вносить ни малѣйшаго разстройства. Этотъ характеръ составляетъ вполнѣ собственность и прибавку самого Шекспира. Онъ снова обнаруживаетъ намъ ту двусторонность поэта, которую мы уже имѣли случай видѣть на другихъ примѣрахъ. Шекспиръ не повторяетъ здѣсь, по заученному, тривіальнаго преданія пастушескихъ поэтовъ, что жизнь въ тиши, среди природы, есть достохвальная школа мудрости и довольства. Нарисовавъ этого Жака какъ противуположность герцогу, Шекспиръ показалъ, что люди, которые захотѣли бы извлечь выгоду и наслажденіе изъ этой жизни, должны носить въ самихъ себѣ способность -- быть умѣренными и вполнѣ владѣть собою для того, чтобы умѣть обезоруживать несчастіе и умѣть обходиться безъ внѣшняго счастія. Но этотъ Жакъ, какъ выражается о немъ герцогъ, самъ былъ безпутнымъ человѣкомъ, который велъ чувственную, необузданную жизнь, перескакивалъ отъ одной крайности въ другой: онъ человѣкъ надорванный, изсохшій эпикуреецъ, отверженецъ жизни. Здравый во всѣхъ отношеніяхъ Орландо видитъ это своимъ правильнымъ инстинктомъ изъ постояннаго стремленія Жака все охуждать, и потому Жакъ въ его глазахъ или дуракъ, или нуль. Это же видитъ въ немъ и Розалинда, которая, совершенно въ духѣ нашего поэта, видитъ въ обѣихъ крайностяхъ: и въ хохотунѣ, который то и дѣло смѣется, и въ меланхоликѣ, который доводитъ свою мрачность до крайняго предѣла, "отвратительныхъ людей, которые, болѣе пьяницъ, подвергаютъ себя порицанію". И дѣйствительно, Жакъ, дойдя до послѣдняго предѣла своей мрачной наклонности къ охужденію, вдругъ перескакиваетъ къ другой крайности -- къ желанію взять на себя должность шута для того, чтобы имѣть возможность съ свободою вѣтра нападать на все, и "очищать гнилое тѣло зараженнаго міра". Совершенно не понимая беззлобнаго призванія шута, онъ хотѣлъ бы, подъ прикрытіемъ своей пестрой одежды, изливать на весь міръ тотъ ядъ, который онъ извлекъ изъ своей дурной опытности. Но такъ какъ ему для этого не представляется случая, то онъ, оставаясь въ прежней своей роли, обращается напослѣдокъ къ отшельнику Фредерику, "потому что отъ такихъ обращенныхъ можно многому научиться".
   Мы видѣли, какъ изгнанный герцогъ обратилъ свое бѣдствіе въ смѣющееся счастье. Къ нему примкнули впослѣдствіи обѣ женщины: Розалинда и Целія, и Орландо. На нихъ-то поэтъ показалъ намъ, какія качества надлежало принести съ собою для того, чтобы прожить "золотой вѣкъ" въ Арденнахъ съ большимъ наслажденіемъ, нежели меланхолическій Жакъ. Обѣихъ родственницъ неразрывно связываетъ другъ съ другомъ болѣе, нежели "братская связь"; въ романѣ ихъ сравниваютъ съ Орестомъ и Пиладомъ; и уже въ этой задушевной дружбѣ проявляется тотъ даръ самоотверженія, который дѣлаетъ ихъ чуждыми всякаго своекорыстія. Незлобная, правдивая Целія торжественно обѣщаетъ -- возвратить современемъ Розалиндѣ наслѣдство, у нея отнятое; и за то она требуетъ отъ нея, чтобы она была такъ-же бодра и весела, какъ она сама: она говоритъ, что, будь она на ея мѣстѣ, она была бы счастливѣе, хотя и тутъ -- по своему, и доказываетъ это впослѣдствіи на дѣлѣ, когда она, скорѣе изъ дружбы,.нежели изъ дочерней любви, слѣдуетъ за Розалиндой въ изгнаніе. Розалинда нѣкоторое время успѣвала обезоруживать ненависть и подозрѣніе своего дяди именно тѣмъ незлобіемъ своего характера, которое даже и въ мысли не допускаетъ злого желанія врагу. Его возмутило противъ нея то общее впечатлѣніе, которое производило ея существо, которое привлекало къ ней похвалу и состраданіе всего народа. Она сносила свое горе въ "кротости, молчаніи и терпѣніи"; дружба въ Целіи облегчала ей это; изъ любви къ ней она дѣлаетъ себѣ насиліе, -- старается быть веселѣе, нежели возможно быть въ ея положеніи. Мы ясно видимъ здѣсь натуру, которую и Лоджъ придалъ Розалиндѣ въ своей новеллѣ, эту способность -- обладать собою и отнимать у злой судьбины ея жало. Но мы должны остерегаться отъ того, чтобы считать ее за это холодною и безсердечною. И вотъ почему она въ свою очередь глубоко чувствуетъ, что она "наказана немилостью фортуны", и когда въ лицѣ Орландо ей встрѣчается человѣкъ въ такой-же сильной степени постигнутый судьбою, ея испуганное нечаянностію сердце обнаруживаетъ, въ какой мѣрѣ оно доступно самымъ живымъ ощущеніямъ. Подобное же злополучное положеніе, на которое ей указываетъ Орландо: борьба его съ силачомъ, его происхожденіе отъ стараго друга ея отца -- все это содѣйствуетъ къ тому, чтобы онъ, будучи самъ плѣненъ ею, могъ столь же быстро плѣнить и ее своею увлекательною личностію. "Ея гордость пала вмѣстѣ съ ея счастіемъ"; она даетъ побѣдителю цѣпь, которая мгновенно связываетъ ея судьбу и ея, такъ сказать, унаслѣдованную любовь; имѣя возможность видѣться съ нимъ только урывками, минутно, она обнаруживаетъ себя быстро и невольно; она еще разъ обращается къ нему, и даже высказываетъ ему, что онъ, кромѣ своихъ враговъ, побѣдилъ еще кого-то, и вслѣдъ за тѣмъ мы видимъ, что она уже глубоко погружена въ свою любовь.. Зритель видитъ, что здѣсь приходится преодолѣть сильную страсть; а какъ она ее преодолѣваетъ, это составляетъ впослѣдствіи задачу, которую ей приходится рѣшать при дальнѣйшей ея встрѣчѣ съ Орландо. Съ другой стороны и въ этомъ Орландо мы открываемъ такіе же задатки раздражительнаго темперамента, и вмѣстѣ съ тѣмъ ту долю самообладанія, которая нужна для обузданія этого темперамента. Братъ воспиталъ его какъ простолюдина, и обращается съ нимъ какъ со слугою; онъ чувствуетъ вредъ недостаточнаго "образованія болѣе, нежели подавленное благородство своего происхожденія; "отцовскій духъ пробуждается въ немъ"; онъ не хочетъ болѣе сносить недостойное обращеніе; и такъ какъ Оливеръ унижаетъ въ немъ честь его отца, онъ возстаетъ противъ своего старшаго брата; но онъ не забывается противъ него, какъ въ романѣ, до насилія, до мщенія за его козни, а напротивъ того, даже въ гнѣвѣ умѣетъ сохранить власть надъ собою. Чувство своего ничтожества борется въ немъ съ честолюбивымъ стремленіемъ. Онъ ищетъ случая помѣряться силами съ страшнымъ борцомъ Карломъ, радъ встрѣтить смерть въ этой борьбѣ, потому-что у него уже нѣтъ-чести, которой онъ могъ-бы лишиться, нѣтъ друзей, которыхъ онъ могъ-бы огорчить, и потому еще, что у него есть надежда и прославить себя побѣдой и обезопасить себя ею со стороны брата. Но вмѣсто того побѣда навлекаетъ на него подозрительность герцога и умыселъ на его жизнь со стороны его брата, и несмотря на то, что онъ тутъ впервые испыталъ свои силы, онъ предпочитаетъ скитальческую жизнь въ пустынѣ борьбѣ съ братнинымъ коварствомъ. Такъ и потомъ, въ лѣсу, онъ быстро рѣшается мечемъ и насиліемъ продлить жизнь своему изнемогающему старому слугѣ, проявляя при этомъ сыновнюю надежную заботливость, и въ то же время раздраженную силу дикаря, -- и вслѣдъ за тѣмъ становится кротокъ какъ агнецъ, встрѣчая дружескій привѣтливый пріемъ. Такъ и впослѣдствіи, видя своего брата спящимъ среди смертельной опасности, и чувствуя нѣкоторое искушеніе отмстить ему, онъ не поддается этому искушенію: братская любовь беретъ въ немъ верхъ надъ дурнымъ чувствомъ. Повсюду обнаруживается въ немъ здравая, увѣренная въ самой себѣ, исполненная внутренней, самооблающей, спокойной силы, юношеская натура, которая обѣщаетъ въ немъ современенъ цѣльнаго человѣка. Все обнаруживаетъ въ немъ сына природы, который среди испорченнаго міра сохранилъ свою чистоту и непорочность. Какую посрамляющую противуположность составляетъ онъ хулителю Жаку, когда онъ отвѣчаетъ ему на приглашеніе -- бранить вмѣстѣ съ нимъ этотъ досадный свѣтъ: "изъ всѣхъ живыхъ существъ я хочу бранить только себя, потому что болѣе всего погрѣшностей я вижу въ себѣ". Какимъ непорочнымъ является этотъ молодой Геркулесъ въ своей стыдливости, бѣдной словами, когда любовь его ниспровергла, когда Розалинда сдѣлала ему драгоцѣнный подарокъ и когда она высказала ему свое драгоцѣнное признаніе, а онъ не находитъ словъ, чтобы поблагодарить за одно и отвѣчать на другое!
   Нельзя не признать во всѣхъ этихъ чертахъ, во всѣхъ этихъ трехъ личностяхъ, естественной наклонности противодѣйствовать преобладанію внѣшняго зла и внутреннихъ движеній духа. Обогащенные такимъ дарованіемъ, они повсюду будутъ носить въ себѣ источникъ счастія, какъ это уже и доказали женщины своимъ веселымъ союзомъ среди торжища ненависти и преслѣдованій. Но этотъ источникъ долженъ потечь во всякомъ случаѣ обильнѣе, лишь только онъ освободится отъ стѣсненій, лишь только эти люди будутъ освобождены отъ дикой и коварной обстановки запутанныхъ и разнообразныхъ страстей, лишь только они будутъ предоставлены себѣ и будутъ ограничиваться своими чувствами и ощущеніями. И дѣйствительно, лишь только прервались натянутыя, непріятныя отношенія Розалинды въ ея дядѣ, она начинаетъ чувствовать себя гораздо свободнѣе среди бѣдствій изгнанія, нежели какъ чувствовала себя въ счастіи придворной жизни; вѣрная дружба Деліи мгновенно развязываетъ крылья ея природной веселости, которая дотолѣ была связана. Надежда увидѣться вновь съ своимъ отцомъ дѣлаетъ ее предпріимчивою и смѣлою; она побѣждаетъ свой женскій страхъ и берется разыграть роль мужчины, да притомъ еще и неустрашимаго мужчины. Бѣлокурый Ганимедъ въ своемъ охотничьемъ костюмѣ тотчасъ-же проявляетъ, въ противуположность истомленной Целіи, извѣстную силу выносить труды и преодолѣвать опасности: утомительность путешествія, встрѣча съ Сильвіемъ, растравляющая ея любовную рану, не въ состояніи нарушить хорошее настроеніе ея духа. Впрочемъ Розалинда молча хранитъ въ себѣ свою любовь, не такъ какъ обуреваемый любовью Орландо, который разсказываетъ о своей любви глухимъ лѣсамъ, вырѣзываетъ имя своей Розалинды на древесной ворѣ, и навѣшиваетъ на деревья свои стихотворенія къ ней, слабыя попытки даровитаго самоучки. Делія находитъ поэта; чудеснымъ образомъ и неожиданно сталкиваются вновь, среди потрясеній своихъ судебъ, тѣ, которые были когда-то внезапно соединены и внезапно разлучены. Когда она проговаривается объ этомъ Розалиндѣ, мы опять видимъ передъ собою ту Розалинду, которая потрясена до глубины души, и какъ будто не умѣетъ скрыть своего чувства. Вся кровь бросается ей въ лицо: какая поспѣшность въ ея вопросахъ! въ какомъ миломъ нетерпѣніи выражается ея ожиданіе! отсрочка длиною въ одинъ вершокъ ей кажется растянутою какъ цѣлая часть свѣта! И когда она узнаетъ, что онъ тутъ, что она можетъ надѣяться удержать его при себѣ, что ее не будетъ преслѣдовать никакой завистливый глазъ, что она будетъ нераздѣльно обладать имъ въ этой пастушеской тишинѣ и въ этомъ уединеніи, тамъ, гдѣ, по-словамъ романа, "въ хижинахъ обитаетъ случай, сладчайшій другъ любви";-- когда она узнаетъ это, ее, прежде столь тихую, когда она жила при дворѣ, столь молчаливую и терпѣливую, охватываетъ насмѣшливая заносчивость, самая подвижная рѣзвость, неугомонная болтливость: счастье охватываетъ ее какъ приливъ, отъ котораго можно опасаться всего на свѣтѣ. Впрочемъ, говоритъ новелла, какъ ни влюблена она, она умѣетъ скрыть свои страданія подъ пепломъ честности. Любить, говоритъ Розалинда у Шекспира, это -- женское дѣло; да и не признаваться въ этомъ, -- это тоже чисто по женски. Прежде, когда она подъ натискомъ минуты выдала себя передъ Орландо, она погрѣшила противъ этого, ею высказаннаго, правила; за то все, что она дѣлаетъ теперь въ благополучіи полнаго досуга, похоже на то, какъ будто она хочетъ загладитъ ту прежнюю ошибку. Рати перемѣнились: прежде онъ стоялъ пристыженный и оторопѣлый, а она была откровенна; теперь она притаилась со своею любовью, никому не проговаривается ни о лицѣ, ни объ имени; тогда какъ онъ постоянно твердитъ о своей любви и вѣтрамъ, и людямъ, всѣмъ, кто только хочетъ слушать. Тогда она выдала себя ему; теперь она обрадовалась случаю выпытать у него признаніе при первой-же встрѣчѣ, и пробуетъ это на всѣ лады съ тайнымъ восторгомъ, съ притворною шутливостью и насмѣшкой. Не трудно довести человѣка, гордаго своею любовью, до признанія, что онъ поэтъ-восхвалитель Розалинды. Но затѣмъ она находитъ, что онъ не похожъ на влюбленнаго, что въ немъ нѣтъ той "небрежной безутѣшности", какою отличаются влюбленные, и ей очень хотѣлось-бы послушать, чѣмъ онъ будетъ возражать на это. Она хочетъ отбить у него охоту любить ее, чтобы испытать прочность его любви; для нея служитъ лѣкарствомъ то, когда онъ говоритъ съ своею спокойною довѣрчивостію, что, она никакими средствами не могла-бы вылѣчить его отъ любви. При помощи своего изобрѣтательнаго, остраго ума, она умѣетъ поставить себя въ такое положеніе, гдѣ она можетъ являться сама собою, въ истинномъ своемъ видѣ, и не казаться такою; гдѣ она можетъ наслаждаться любовью и присутствіемъ любимаго ею человѣка, и въ то-же время не предаваться нескромно неиспытанному: любить, какъ она сказала, и не признаваться въ этомъ, и такимъ образомъ удовлетворять желаніямъ своего нетерпѣливаго терпѣнья и своей краснорѣчивой молчаливости., и вотъ въ то время, какъ, слѣдуя роману, Шекспиръ приготовляетъ почву, на которой Розалинда можетъ дать просторъ своей любви, не разрушая нравственности, онъ рѣшительно избѣгаетъ всякой морализаціи, на которой такъ пространно останавливается романъ, рисуя отношенія Орландо къ Розалиндѣ и Оливера къ Целіи. И въ романѣ Целія убѣждаетъ самое себя -- любить съ терпѣніемъ, не быть ни слишкомъ застѣнчивой, ни слишкомъ навязчивой; она предается Оливеру только тогда, когда онъ заговоритъ съ нею о бракѣ; честность и здѣсь является, руководительницею ея поступковъ. Шекспиръ сжато изобразилъ эти отношенія Целіи. Изъ словъ, сказанныхъ Целіей еще въ то время, какъ она жила при дворѣ, можно заключить, что она вообще холоднѣе и практичнѣе Розалинды смотритъ на любовныя отношенія; вотъ почему ея быстрое согласіе на предложеніе Оливера является отнюдь не безпричиннымъ; а что и самъ Шекспиръ смотритъ на быстрый бракъ какъ на оплотъ противъ невоздержности, это онъ даетъ понять намъ однимъ словомъ. Если-бы поэтъ нашъ подробнѣе развилъ нравственныя проповѣди романа, онъ разрушилъ-бы тѣмъ комическую силу своей пьесы. Но сверхъ того онъ далъ характеру Розалинды такую постановку, что самая жизненность и правда этого изображенія избавляла его отъ этой прозаической помѣхи. Розалинда сама по себѣ мало способна къ. рефлексіи;.она вовсе не изъ обстоятельнаго обсужденія, а только изъ-естественнаго инстинкта, умѣющаго искусно пользоваться представляющимся случаемъ, нападаетъ на мысль -- обуздать свою страсть тѣмъ, что вплести ее въ игру воображенія; обуздать свое сердце и чувство тѣмъ, что дать занятіе своей головѣ, своему уму. Этимъ путемъ она сохраняетъ нравственное приличіе, защищаетъ себя и любимаго ею человѣка отъ меланхоліи и печали, а поэтъ достигаетъ такимъ образомъ совершенно иначе, нежели Лоджъ въ своемъ романѣ, того неимовѣрнаго эстетическаго преимущества, что онъ вноситъ въ сухость затишья тотъ источникъ остроумія, который изливается несдержаннымъ потокомъ среди свободной природы, вдали отъ стѣснительныхъ приличій. Въ прежнее время, въ отцовскомъ домѣ, брюнетка Целія была наиболѣе веселою изъ обѣихъ подругъ, а теперь ея тихая замкнутость въ самой себѣ составляетъ темный фонъ, на которомъ разыгрывается веселость Розалинды, не знающая предѣловъ въ своемъ неожиданно-счастливомъ состояніи.
   Орландо играетъ въ затѣяхъ Розалинды болѣе пассивную, нежели самодѣятельную роль. Въ подобныхъ же отношеніяхъ, когда они имѣли мѣсто въ городѣ, онъ былъ, какъ и прилично мужчинѣ, лицомъ дѣйствующимъ, а она страдающимъ; но здѣсь, въ этой маленькой любовной интригѣ, женщина, какъ и слѣдуетъ, является зачинщицей и руководительницей. Онъ, волею и неволею, даетъ себя впутать въ причудливый планъ -- добиваться любви Ганимеда такъ-же, какъ онъ добивается любви своей Розалинды. Онъ нашелъ, что между ними есть сходство; онъ сначала счелъ Ганимеда за брата своей любимой женщины; ему пріятно, отрадно въ его присутствіи; для его вздоховъ нашелся, наконецъ, предметъ, а какой влюбленный не высказываетъ охотно своихъ жалобъ и своей любви! Но при всемъ томъ онъ недостаточно пылокъ въ своемъ служеніи, потому-что онъ по своей здравой натурѣ не способенъ ходить повѣся голову, не способенъ разчувствоваться, какъ это обыкновенно бываетъ съ влюбленными. Когда онъ. оказывается не на столько терпѣливымъ, чтобы по цѣлымъ часамъ заниматься своею любовью, Розалинда находитъ, что про него можно сказать, что Купидонъ только потрепалъ его по плечу, а сердце его оставилъ нетронутымъ. И вотъ въ такомъ тонѣ она мучитъ несчастнаго, который, разумѣется, не можетъ удовлетворить ея желаній, и единственнымъ возмездіемъ за эту, причиняемую ею муку, служитъ то мученіе, которое испытываетъ она сама, когда она остается одна. Тогда видно по ея нетерпѣливому настроенію духа, по ея журьбѣ, по ея слезамъ, по ея боязни потерять его снова, что ея насмѣшливая рѣзвость дѣйствительно стоитъ самообладанія, что ей дѣйствительно нужно самообладаніе для того, чтобы выдержать свою роль, что нѣжность и чувствительность постоянно идутъ у ней рука объ руку съ веселостью. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ можно былобы и позабыть это, тамъ именно, гдѣ она мучитъ его притворною суровостью, гдѣ она почти безсердечно хочетъ заставить его бояться и брака, и предмета его любви, когда она, повидимому, хочетъ высказать наблюденія насмѣшливой натуры. А тамъ, гдѣ она ему описываетъ неукротимое, и ни передъ чѣмъ не запинающееся остроуміе женщины, тамъ можно былобы рѣшительно испугаться за бѣднаго Орландо. Но въ ея натурѣ заключается въ рѣдкомъ сочетаніи самое правильное равновѣсіе силы ума и силы чувства; въ ней слита вмѣстѣ чувствительность Віолы и остроуміе Беатриче; поэтъ придалъ ей поразительно-свободную рѣчь, для того чтобы ни коимъ образомъ не навести на ложную мысль, что при ея сдержанности есть хоть малѣйшій слѣдъ какой-бы то ни было условной, натянутой недоступности или аскетизма. Феба весьма точно обозначаетъ двусторонность ея натуры, когда говоритъ, что ея кроткій взглядъ находится въ противорѣчіи съ ея острою рѣчью, и залѣчиваетъ тѣ раны, которыя наноситъ ея языкъ. И вотъ среди ея высокомѣрія, когда Орландо удаляется, какъ внезапно прорывается мягкость ея сердца въ словахъ: "ахъ, мой любимый другъ! я не могу пробыть безъ тебя и двухъ часовъ!" И она готова всѣмъ пожертвовать, чтобы онъ только скорѣе къ ней воротился, и она не перестаетъ вздыхать въ теченіи всего короткаго промежутка ихъ разлуки. И когда, вмѣсто Орландо, приходитъ Оливеръ и начинаетъ разсказывать исторію о томъ, какъ Орландо былъ раненъ, она падаетъ въ обморокъ; женщина обнаруживается вся въ этомъ переодѣтомъ мужчинѣ, и вся ея любовь прорывается наружу сквозь эту оболочку. И тутъ-то развязывается узелъ. Оливеръ разгадываетъ ее: "вы -- мужчина?" говоритъ онъ: "да у васъ нѣтъ мужскаго сердца!" И она еще болѣе выдаетъ себя, когда пытается заставить его вѣрить, что ея обморокъ былъ -- притворство. Онъ ей въ этомъ не вѣритъ; тогда она хочетъ насильно заставить его повѣрить, и онъ, шутя, называетъ ее также Розалиндой въ ту минуту, какъ разстается съ нею. Слѣдуетъ полагать, что Оливеръ сообщилъ свое открытіе Орландо. Теперь-то наступаетъ очередь для Орландо -- продолжать шутку для того, чтобы не испортить ей удовольствія -- сдѣлать маленькое испытаніе его терпѣнью. Она его спрашиваетъ, разсказалъ-ли ему его братъ о ея притворномъ обморокѣ? Онъ отвѣчаетъ двусмысленно: да, и при томъ разсказалъ еще большія чудеса! И вотъ она, какъ будто опасаясь, что онъ выскажетъ ей узнанную имъ правду, быстро относитъ этотъ его отвѣтъ къ обрученію Целіи. Каждая послѣдующая рѣчь Орландо выигрываетъ относительно тонкости, когда понимать эту роль такъ, какъ-будто онъ съ этой минуты знаетъ, съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло. И вотъ почему становится понятно, что напослѣдокъ, когда разъясняется все дѣло, это ни для кого почти не составляетъ неожиданности.
   Контрастъ, который представляетъ намъ пастушескій эпизодъ между Фебой и Сильвіо, тоже будетъ для насъ ясенъ послѣ всего сказаннаго; а если-бы онъ не былъ ясенъ, то стоитъ намъ только прибѣгнуть за объясненіемъ къ роману Лоджа, гдѣ все это ясно до тривіальности, Въ этой пастушеской жизни, въ противоположность придворной и городской суетѣ, господствуетъ миръ и спокойствіе; какъ тамъ разыгрываются козни зависти и ненависти, -- такъ здѣсь много-много что проявляются небольшія плутни любви. По смыслу романа, любовь точно также драгоцѣнна въ глазахъ пастуха, какъ и въ глазахъ короля. И случай для любви, и вѣрность въ любви -- здѣсь, въ этомъ состояніи, встрѣчаются чаще, потому что одиночество болѣе придаетъ склонности къ общительности. И вотъ мы видимъ, что Сильвіо одержимъ самою сильною, непреодолимою любовью, что онъ полонъ тысячею глупостей, вслѣдствіе которыхъ влюбленные считаютъ всякія мелочи, касающіяся ихъ любви, за самыя важныя и священныя вещи. Новелла, оставаясь постоянно вѣрною своему "единому ученію", упрекаетъ его въ томъ, что любовь его слишкомъ безмѣрна, "что онъ не умѣетъ терпѣливо скрывать ее". Здѣсь ясно обозначается противоположность этой любви съ любовью Розалинды, которая впрочемъ говоритъ въ комедіи Шекспира, что ея любовь по качеству своему похожа на любовь Сильвіо. Но это на самомъ дѣлѣ не такъ, потому что Розалинда по своимъ качествамъ близко подходитъ къ Фебѣ, и совершенно въ ея тонѣ и такимъ же точно образомъ выказываетъ свое отвращеніе ко всякимъ преувеличеннымъ любовнымъ изліяніямъ. Но у Розалинды это есть выраженіе ея здравой натуры, которая возмущается противъ всякаго преувеличенія, между тѣмъ какъ у Фебы, которую поэтъ изображаетъ намъ въ видѣ строгой красоты (черноволосою, съ большими глазами, съ бѣлоснѣжными щеками), это -- упорство, ненависть любви, гордое притязаніе -- побѣдить любовь. Та благоразумная середина между застѣнчивостью и искательностью любви, до которой хотятъ достигнуть обѣ подруги, одинаково не достигается ни Фебою, ни Сильвіо, только совершенно противоположнымъ образомъ. Между тѣмъ, то обстоятельство, что Розалинда обладаетъ въ нѣкоторой степени и тѣмъ и другимъ качествомъ, ставитъ ее на ту умѣренную среднюю точку, на которой она можетъ проявлять себя, и способною и дѣятельною для того, чтобы смирить гордость Фебы еще большею ех своей стороны гордостію, и поднять напротивъ того этого бѣднаго червяка Сильвіо изъ его крайняго уничиженія. Между обѣими этими крайностями являются наша "горожанка" и ея Орландо истинными дѣтьми неподдѣльной природы, въ противоположность натянутымъ манернымъ созданіямъ условной поэзіи.
   Другого рода контрастъ представляютъ намъ отношенія шута къ Одрё (Катенька), и это Шекспиръ присоединилъ къ пьесѣ чисто отъ себя. Оселокъ (шутъ) пародируетъ въ своихъ стихахъ къ грубой крестьянской дѣвушкѣ, въ сравненіи съ которою онъ воображаетъ себя Овидіемъ передъ Гетами, изнывающую поэзію Орландо; въ своемъ ложномъ вѣнчаніи черезъ посредство сэръ Оливера -- ложное вѣнчаніе Розалинды и Орландо черезъ посредство Целіи; наконецъ въ причудливо-смиренномъ своемъ желаніи жениться на безобразной Одрё онъ пародируетъ неровные браки всѣхъ прочихъ лицъ. Впрочемъ его бракъ только мнимый; онъ отказывается отъ него, но не потому, чтобы онъ, какъ Целія, желалъ избѣгнуть невоздержности, а для того, напротивъ, чтобы предаться ей. Онъ поступаетъ совершенно въ противоположность Розалиндѣ и Орландо: онъ употребляетъ во зло эту простую, натуральную жизнь среди уединенія для того, чтобы обольщать, въ намѣреніи отказаться отъ Одрё, когда наступитъ время. Онъ пользуется своекорыстно тѣмъ случаемъ, который здѣсь ему выпадаетъ, и вовсе не имѣетъ въ себѣ той вѣрности, которая, но смыслу романа Лоджа, должна была бы составлять свойство этой мѣстности. Городскіе и сельскіе нравы обнаруживаются въ немъ въ одинаковой наготѣ. Изъ его рѣчей можно составить себѣ понятіе о томъ времени, когда онъ принадлежалъ и этой сельской жизни и ея нравамъ, но теперь онъ охотно берется за роль царедворца. Онъ, подобно Жаку, который сопутствуетъ герцогу, удалился въ эту пустыню изъ привязанности къ Цедіи, а вовсе не по склонности къ этой пустынной жизни. Онъ ведетъ себя совершеннымъ царедворцемъ, когда онъ бьетъ бѣднаго Вильгельма (какъ Донъ-Жуанъ Мазетто), когда онъ излагаетъ свои познанія въ катехизисѣ чести придворнаго шаркуна, когда онъ унижаетъ въ глазахъ Коринна пастушескую жизнь, и въ шутливомъ преувеличеніи находитъ ту-же грѣховную сторону въ разведеніи овецъ, какую Жакъ серьозно находитъ въ охотѣ. И вотъ тутъ-то въ отношеніи честной Одрё онъ проявляетъ всю распущенность придворныхъ нравовъ.
   Въ Оселкѣ Шекспиръ въ первый разъ вывелъ передъ нами шута нѣсколько высшаго свойства. Во всѣхъ предъидущихъ пьесахъ дѣйствовали только клоуны, природные шуты, которыхъ остроуміе представляло скорѣе что-то заученное, какую-то механическую дрессировку, или же выражалось забавно-безсознательно. Только въ комедіи: Все хорошо, что хорошо кончилось шутъ имѣетъ въ себѣ нѣкоторую долю чего-то "пророческаго", что онъ приписываетъ себѣ произвольно самъ, вслѣдствіе общераспространенныхъ понятій того времени, что въ шутахъ заключено что-то божественное, прорицательное именно потому, что они обладаютъ качествомъ -- не задумываясь высказывать правду. Шекспиръ вполнѣ раздѣлялъ, покрайней мѣрѣ въ своей художественной дѣятельности, этотъ взглядъ своего времени на высшее значеніе шута. А ту заносчивую мудрость, которая вслѣдствіе педантизма и ученой важности, или вслѣдствіе самолюбія, или вслѣдствіе испорченности вкуса и совѣсти, смотрѣла на эту фигуру комедіи съ высока, съ презрѣніемъ и охужденіемъ, эту мудрость онъ предоставлялъ Бенъ-Джонсонамъ и Мальволіо, не обращая на нее вниманія. Мы часто имѣли случай видѣть, что онъ даже простоватымъ природнымъ шутамъ умѣлъ придавать болѣе глубокое значеніе тѣми отношеніями, въ которыя онъ каждый разъ ставилъ ихъ къ главному дѣйствію своихъ пьесъ, вовсе не опасаясь причинить тѣмъ насиліе природѣ и правдѣ. И дѣйствительно, кто изъ насъ не имѣлъ случаевъ убѣдиться изъ живыхъ примѣровъ, какъ природный умъ легко и какъ бы самъ того не вѣдая, разрѣшаетъ задачи, надъ которыми трудятся мудрецы, и какъ иногда младенчески настроенная душа простодушно выполняетъ на дѣлѣ то, чего и не видитъ умъ умнаго человѣка? Но Шекспиръ еще высшее значеніе придаетъ тѣмъ остроумнымъ людямъ, шутамъ въ собственномъ смыслѣ, которые разыгрываютъ свою роль сознательно, которымъ дано полномочіе высказывать правду, срывать покровъ съ пустого приличія и лицемѣрія, когда имъ только вздумается, и подъ маскою собственной глупости остроумно обнаруживать глупость другихъ. Шекспиръ считалъ это за ремесло, "исполненное такой же трудности, какъ и искусство мудреца", и приносящее такую-же пользу, какъ и "помазанная проповѣдь капеллана". Онъ понималъ, что нужно было обладать глубочайшимъ познаніемъ свѣта и людей, ихъ причудъ, настроеній и отношеній къ окружающимъ, для того чтобы умѣть умно и мѣтко употреблять въ дѣло это жало притворной глупости; въ его глазахъ казался достойнымъ удивленія этотъ бдительный и острый умъ, который умѣлъ и умѣлъ быстро обнажать скрытыя слабости людей и "подобно соколу бросаться на каждое перо, которое мелькнетъ передъ глазами". А что касается до людей вообще, то по понятію Шекспира, присутствіе среди нихъ шута должно служить полезнымъ пробнымъ камнемъ ихъ ума и сердца. Людямъ въ родѣ Пароллеса, Мальволіо и подобныхъ отъявленныхъ негодяевъ или угловатыхъ педантовъ, остроты шутовъ приходятся тяжелы и безпокойны "какъ пушечныя ядра"; между тѣмъ какъ для людей благородныхъ, безвинныхъ, имѣющихъ чистую совѣсть, эти остроты суть легкіе воланы. Мимо такихъ чистыхъ людей эти остроты шутовъ пролетаютъ праздно, не задѣвая ихъ; но тѣ, которые вздрагиваютъ при свистѣ этихъ стрѣлъ, тѣ сами обнажаютъ свою глупость въ то время, какъ е пестрый человѣкъ" въ нихъ даже и не мѣтилъ. Когда жизнь еще близко стояла въ играмъ фантазіи, такая привиллегированная глупость была ремесломъ, призваніемъ жизни. Именно въ Шекспирово время эта привиллегированная глупость начала переходить изъ жизни на сцену, и черезъ то самое пропадать постепенно изъ дѣйствительной жизни. Можетъ быть, это тѣмъ болѣе и подстрекало Шекспира -- спасти ее для искусства и облагородить. Но при грубости актеровъ и при склонности народа смѣяться только тяжеловѣснымъ причудливымъ шуткамъ дураковъ, это было очень трудно. Выше мы уже приводили примѣры того, какое злоупотребленіе дѣлали Тарльтонъ и Кемпе изъ этой сценической привилегіи щутовъ. Пока это продолжалось, т. е. пока главное искусство этихъ актеровъ -- пульчинеллей, къ отмѣнному удовольствію зрителей, состояло въ томъ, что они высовывали впередъ свой подбородокъ, опускали плетью руки или вертѣли въ воздухѣ своею палкою, Шекспиръ едва-ли могъ отважиться -- вывести на сцену эту роль съ болѣе тонкими очертаніями. Кемпе два раза оставлялъ общество блакфрайерскаго театра. И только тогда, когда онъ и ему подобные была вовсе устранены отъ сцены, Шекспиръ могъ начертать ту болѣе тонкую программу для актера играющаго шутовъ, которую онъ представилъ намъ въ Гамлетѣ, только тогда онъ могъ вывести на сцену такихъ шутовъ, какъ въ комедіяхъ: "Если вамъ угодно", "Что хотите" или въ Королѣ Лирѣ. "Оселокъ" въ нашей комедіи не такъ ловко и сознательно остроуменъ, какъ шуты въ "Что хотите" и въ Королѣ Лирѣ; но онъ ужъ стоитъ далеко не на той степени, какъ Костардъ, Ланцъ и Ланчелотъ. Онъ стоитъ на той спорной разграничительной линіи между инстинктомъ и сознаніемъ, гдѣ эта роль оказывается всего благодарнѣе. Жакъ видитъ въ немъ клоуна, который начинилъ свой сухой умъ разными странными замѣчаніями, и выпускаетъ ихъ въ свѣтъ по кусочкамъ; онъ считаетъ его за одного изъ тѣхъ "природныхъ философовъ" (подъ этимъ именемъ Варбуртонъ разумѣлъ не болѣе какъ природныхъ дураковъ), которые, по словамъ самого Оселка, набрались ума ни черезъ природу, ни черезъ искусство. Обѣ героини нашей комедіи называютъ его, неперемѣнно, то natwal, то fool. Делія, ему въ глаза, приписываетъ ему тупость клоуна, которая служить оселкомъ для остроумнаго человѣка, между тѣмъ какъ для настоящаго шута оселкомъ остроумія служитъ глупость другихъ. Да и самъ Оселокъ прикидывается, какъ будто онъ умнѣе, нежели ему самому то извѣстно: я замѣчаю, говоритъ онъ, свою остроту только тогда, когда самъ наколю на нее свою ногу. Но за то въ другихъ мѣстахъ онъ обнаруживаетъ, что ставитъ себя гораздо выше какого нибудь клоуна ила природнаго философа, да и самъ герцогъ всегда замѣчаетъ намѣреніе, умыселъ за его предполагаемою глупостью; "онъ употребляетъ свою глупость", говоритъ онъ, "какъ щитъ, изъ-за котораго ему удобнѣе стрѣлять своими остротами".
   Такой двусторонней его способности вполнѣ соотвѣтствуетъ въ нашей пьесѣ и образъ его дѣйствій и его рѣчи. Онъ выдѣлываетъ свои штуки по образцу всѣхъ клоуновъ, которымъ и плутни сходятъ съ рукъ, потому что всѣ считаютъ ихъ за остроты. Но съ другой стороны поэтъ предоставилъ ему въ комедіи и роль комическаго хора, на что какъ нельзя болѣе пригодна роль шута. Выше мы показали, въ какомъ контрастѣ представлены отношенія Оселка къ Одрё сравнительно съ отношеніями прочихъ паръ: идеализированная пастушеская любовь пародируется здѣсь реальною натурою. Такіе контрасты были свойственны пастушеской драмѣ. Томасъ Гейвудъ, желая характеризовать пастушескія пьесы въ Шекспирово время, употребляетъ такія выраженія: "когда мы даемъ на сценѣ пастораль, то мы показываемъ невинную любовь пастуховъ, дѣлая ее поводомъ для разнообразной морали, и представляя различіе между городскимъ коварствомъ и пастушескою невинностію". Изъ такого опредѣленія видно, что пьеса Шекспира есть не что иное, какъ пастораль; нравы городскіе и деревенскіе разнообразно представлены въ контрастахъ; правда, мораль, извлекаемая отсюда поэтомъ, существенно отлична отъ той, какую обыкновенно выводили въ то время изъ подобнаго различія между городомъ и деревней. Шекспиръ воспользовался рѣчами шута, чтобы подъ эгидою ихъ высказать свое собственное мнѣніе объ этомъ общепринятомъ идеализированіи пастушеской жизни въ пасторальной поэзіи, мнѣніе, вполнѣ совпадающее съ тѣмъ смысломъ, какой имѣютъ дѣйствія, представляемыя въ его комедіи.
   На вопросъ Коринна, какъ ему нравится пастушеская жизнь, Оселокъ даетъ такой отвѣтъ: "сказать тебѣ правду, пастухъ, разсматриваемая сама по себѣ, она хорошая жизнь; но разсматриваемая какъ жизнь пастушеская, она равно ничего не стоитъ. Если взять во вниманіе, что она уединенная жизнь, она мнѣ, пожалуй, сносна; но если взять во вниманіе, что она тихая жизнь, она -- весьма негодная жизнь. Какъ жизнь сельская, она мнѣ нравится; но, принявъ во вниманіе, что она проходитъ не при дворѣ, она становится скучною. Какъ жизнь воздержная, она, видишь-ли, совершенно по моему нраву, но какъ жизнь не совсѣмъ-то изобильная, она весьма противорѣчитъ моимъ склонностямъ. Понинаешь-ли эту философію, пастухъ?" Мнѣ кажется, что если взять всю пастушескую поэзію, то она едва ли дастъ въ результатѣ столько реальной мудрости, сколько эта философія шута. Онъ не находитъ ничего сказать противъ пастушеской жизни; но также ничего не находитъ онъ сказать и противъ жизни, ей противуположной: прямодушный и простой Кориннъ тоже держитъ его сторону въ этомъ отношеніи, потому что и онъ признаетъ за дворомъ его нравы, а за деревней ея. Шекспиръ ни въ чемъ не допускалъ той односторонности, которая готова упрекать или проклинать жизнь свѣтскую за то, что она не отшельническая жизнь, или на оборотъ. Остроумная выходка шута мѣтитъ скорѣе на тѣхъ, которые знаютъ, или еще вѣрнѣе, уважаютъ только одинъ родъ жизни; такихъ-то одностороннихъ людей шутъ называетъ "негодными, какъ яйцо, подпеченное только съ одной стороны". И потому Шекспиръ въ своей пьесѣ не налагаетъ печати преимущества ни на тотъ, ни на другой образъ жизни. Ни въ томъ, ни въ другомъ кругу, исключительно, онъ не находитъ условій счастія или добродѣтели: по его понятію счастіе всего надежнѣе пребываетъ не въ томъ или въ другомъ мѣстѣ, а въ людяхъ, которые имѣютъ природную склонность и способность вести оба рода жизни и всякій другой ея образъ; въ его глазахъ тѣ люди истинно счастливы, которые, будучи изгнаны изъ жизни свѣта, не чувствуютъ себя несчастными, точно также, какъ они не считалибы за несчастіе быть призванными вновь для свѣтской жизни изъ своего уединенія. Поэтъ нашъ не признаетъ, чтобы извѣстныя отношенія, извѣстное состояніе, извѣстный вѣнъ были сами по себѣ вѣрнымъ источникомъ счастія: но онъ признаетъ, что во всѣхъ состояніяхъ, во всѣхъ поколѣніяхъ есть люди, такіе, какъ его герцогъ, его Розалинда, его старый Адамъ Спенсеръ, люди, которые въ груди своей носятъ то благодушіе и то довольство, которое составляетъ единственную плодотворную основу истиннаго внутренняго счастія,-- люди, которые, гдѣ бы ни поселились, всюду водворяютъ свой улыбающійся эдемъ, свой золотой вѣкъ.
   

МНОГО ШУМУ ИЗЪ ПУСТОГО.

   Серьозная часть комедіи: "Много шуму изъ пустого", отношенія между Клавдіо и Геро, походитъ на исторію Аріоданта и Джиневры въ пятой пѣснѣ аріостова неистоваго Роланда. Этотъ сюжетъ былъ драматически обработанъ еще въ 1583 году, и представленъ въ присутствіи королевы Елизаветы подъ заглавіемъ: Аріодантъ и Динеевра. Поэма Аріоста была переведена въ 1591 году Джономъ Гарингтономъ, а тотъ эпизодъ былъ еще ранѣе переведенъ на англійскій языкъ, отдѣльно, и даже два раза; даже Спепсеръ включилъ его во вторую пѣснь своей царицы фей, съ нѣкоторыми впрочемъ измѣненіями. Тотъ же самый сюжетъ излагается въ 22-й новеллѣ Банделло: Тимбео ли Кардона, и судя по названіямъ дѣйствующихъ лицъ, слѣдуетъ заключить, что Шекспиръ воспользовался для своей пьесы этимъ источникомъ, не прибѣгая для этого въ Аріосту. Что касается до нравственнаго пониманія сюжета, то эта новелла, можно сказать, не сообщила нашему поэту въ этомъ отношеніи ни одного, даже отдаленнаго намека: это сухой разсказъ, который даже и вамъ ничего не даетъ для пониманія Шекспировой пьесы. Въ предъидущей пьесѣ Шекспиру приходилось скрадывать растянутую морализацію своего источника; въ этомъ сюжетѣ, напротивъ того, ему приходилось съ усиліемъ вызывать наружу скрытую въ немъ нравственную искру. Шекспиръ перенесъ недоразумѣнія между Клавдіо и Геро изъ плоской новеллы въ дѣйствительную жизнь; онъ глубоко заглянулъ въ самую сущность такого происшествія; онъ допросилъ себя о томъ, каковы, по всей вѣроятности, должны были быть свойства тѣхъ людей, съ которыми возможно было такое происшествіе, и нашелъ тотъ основной тонъ, на которомъ ему можно было нарисовать такую картину. Предметъ расширялся и росъ подъ его рукою; главное дѣйствіе получало для себя объяснительный прологъ, а главныя дѣйствующія лица (Геро и Клавдіо) -- встрѣтили себѣ полный значенія pendant въ отношеніяхъ Бенедикта къ Беатриче, составляющихъ цѣликомъ собственный вымыселъ Шекспира. Даже эти лица вышли выразительнѣе главныхъ фигуръ; интрига скрылась, какъ это и всегда бывало у нашего поэта, и какъ это доказалъ, въ особенности на разборѣ этой пьесы, Кольриджъ -- за характеристикою лицъ; такъ что оказывается, что здѣсь дѣло идетъ преимущественно о томъ, какого рода бываютъ люди, которые подымаютъ много шума изъ-за пустяковъ, а не о тѣхъ пустякахъ, изъ-за которыхъ подымается шумъ. Кажется, будто вся сила лежитъ не въ запутанности, не во внѣшнемъ интересѣ катастрофы, а въ томъ нравственномъ значеніи, какое имѣло это замѣшательство чрезъ этого бастарда Іоанна для тѣхъ двухъ заключенныхъ, но не утвержденныхъ, и вновь расторгнутыхъ союзовъ, или лучше сказать, для тѣхъ двухъ паръ, для тѣхъ людей, которые вступаютъ въ эти союзы. И въ то время, какъ поэтъ нашъ занятъ былъ отыскиваніемъ условій, при которыхъ слѣдовало представить предметъ, и тѣхъ естественныхъ основъ, изъ которыхъ могли всего вѣроятнѣе возникнуть характеры дѣйствующихъ лицъ, онъ, какъ намъ кажется, попалъ на ту почву, которая сдѣлала его пьесу рѣшительнымъ контрастомъ комедіи: Какъ вамъ угодно, возникшей въ одно съ нею время. Съ внѣшней стороны, поддразнивающая перестрѣлка остротами между Бенедиктомъ и Беатриче напоминаетъ намъ подобныя же отношенія между Розалиндой и Орландо; но между тѣмъ дальнѣйшее развитіе дѣйствія бросается въ глаза рѣшительною противуположностію той и другой пьесы. Въ то время, какъ тамъ, въ комедіи: Какъ вамъ угодно представляется вамъ царственный дворъ во внутреннемъ упадкѣ и во взаимной враждѣ съ значительнымъ вассальнымъ домомъ, здѣсь мы вступаемъ въ подобный-же кругъ, но въ такой, гдѣ господствуетъ самое счастливое согласіе. Въ то время, какъ тамъ пьеса началась враждебными преслѣдованіями, въ трагическомъ тонѣ, и затѣмъ, въ трехъ послѣднихъ актахъ, развилась въ непрерывно веселую комедію,-- здѣсь, на оборотъ: въ трехъ первыхъ актахъ разыгрывается самая беззаботная веселость, и затѣмъ внезапно комедія готова обратиться въ рѣшительную трагедію. Въ то время, какъ тамъ на первомъ планѣ стояли люди, которые, будучи проучены неудачами, съ твердостью воли и самообладаніемъ, стали выше своихъ несчастій; здѣсь мы видимъ передъ собою группу людей, которые привыкли къ счастію, избалованы счастьемъ, и при самыхъ лучшихъ естественныхъ своихъ наклонностяхъ впали въ противуположныя погрѣшности: въ нравственную несостоятельность, въ эгоистическую перемѣнчивость, въ легкомысліе и легковѣрность, словомъ сказать, въ непостоянство, обыкновенно порождаемое колебаніями счастья, вслѣдствіе которыхъ человѣкъ становится слишкомъ зависящимъ отъ минуты, и перестаетъ быть господиномъ своихъ сужденій и рѣшеній. И наконецъ въ то время, какъ тамъ эти сильныя, самообладающія натуры умѣютъ даже на вершинѣ бѣдствій находить утѣшеніе и успокоеніе среди мирной, замкнутой, отшельнической жизни,-- здѣсь, эти изнѣженные люди на вершинѣ своего благополучія испуганы трагическимъ приключеніемъ, которое пробуждаетъ вялыя натуры и даетъ имъ благодѣтельное предостереженіе на остальную ихъ жизнь.
   Если не упускать изъ виду этого основнаго воззрѣнія, то мы найдемъ, что наша комедія при всей ея поэтической свободѣ отличается удивительнымъ соотношеніемъ всѣхъ ея частей, и убѣдимся, какая глубокая основа придана здѣсь въ высшей степени плоской интригѣ новеллы. Пьеса вводитъ насъ въ домъ губернатора Мессины, домъ богатый и высоко поставленный почетными связями, домъ, въ которомъ всюду, во всѣхъ отношеніяхъ и лицахъ, проглядываетъ ничѣмъ не возмущаемое семейное счастіе. Съ первой же сцены, съ того, какъ члены этой семьи принимаютъ совершенно незнакомаго имъ вѣстника, на насъ такъ и вѣетъ весельемъ. Семья ожидаетъ дружественнаго и почетнаго посѣщенія, которое должно еще усилить веселость и обходительность. Самая довѣрчивая общительность царствуетъ между высшими и низшими членами семьи, или, лучше сказать, всего дома. Слуги подслушиваютъ гостей и доносятъ свои наблюденія господамъ; дядя Аитоніо ухаживаетъ во время маскарада за горничною, и она, вскруживши его слабую голову, потѣшается надъ его глупостью; даже съ посторонними гостями горничныя Геро обходятся нѣсколько развязно, не говоря уже о томъ, что имъ въ привычку доводить свои шутки до крайнихъ предѣловъ съ дочерью и племянницей Леонато. На подобной же короткой ногѣ съ губернаторомъ стоитъ и дозорная етража Мессины. Клюква и Кисель разговариваютъ съ нимъ, какъ и со всякимъ своимъ кумомъ; въ отправленіи своей должности они сострадательны и вялы, и ведутъ дѣло по старой миролюбивой привычкѣ, спустя рукава. Въ семействѣ губернатора Беатриче -- душа всего дома; она постоянно распространяетъ радость и веселье на всѣхъ ее окружающихъ. Но средоточіе, вокругъ котораго все вращается, это любимица всего дома, дочь губернатора, тихая Геро. Она составляетъ гордость, похвальбу и любовь отца; въ сравненіи съ нею онъ и себя и всѣхъ другихъ становитъ въ тѣни. Это кроткое, полное предчувствій, существо очаровываетъ даже тогда, когда оно молчитъ: очаровываетъ всепобѣждающимъ вліяніемъ своей цѣломудренной, нравственной натуры. Она не умѣетъ проявлять никакой рѣзвости, развѣ только подъ прикрытіемъ маски; непристойныхъ шутокъ своихъ служанокъ она не можетъ выносить; сыгравъ надъ Беатриче свою удачную шутку, она щадитъ ее, удерживаясь отъ всякаго насмѣшливаго слова. Когда на этотъ образецъ непорочности падаетъ то унизительное подозрѣніе, и падаетъ такимъ грубымъ, пятнающимъ способомъ, стыдливость ведетъ въ ней молчаливую борьбу: ея огненные глаза готовы спалитъ огнемъ заблужденіе подозрительныхъ людей, но она не можетъ найдти словъ для своего оправданія, и нѣмѣя, падаетъ въ обморокъ. Одной только той, которая ее знаетъ, Беатриче, она кажется тѣмъ, что она есть, а имерно -- выше всякаго подозрѣнія, хотя она и ничего не говоритъ за себя, между тѣмъ какъ всѣ признаки и свидѣтельства говорятъ противъ нея. Такое существо кажется какъ-бы созданнымъ для того, чтобы составлять гордость и счастіе семьи, состоящей изъ добрыхъ, достойныхъ уваженія и уважаемыхъ людей.
   Въ такой-то домъ пріѣзжаетъ въ гости наслѣдный принцъ аррагонскій. Онъ ужъ и прежде бывалъ здѣсь со своею свитой; ужъ и прежде Клавдіо подмѣтилъ прекрасную Геро, ужъ и прежде Бенедиктъ и Беатриче вступали въ перестрѣлку своими остротами, а Бораккіо свелъ знакомство съ Маргаритой. Ихъ удалила отсюда на нѣкоторое время война; но теперь она окончилась счастливо, и вотъ они возвращаются, чтобы отдохнуть здѣсь съ мѣсяцъ и пріятно провести время. Всѣ эти люди -- дѣти на лонѣ счастья. Принцъ вполнѣ созданъ, чтобы баловать другихъ и самому быть избаловану другими, чтобы сѣять вокругъ себя счастіе, и самому пожинать его. У него есть мрачный вводный братъ, который во всемъ составляетъ противуположность людямъ, окружающимъ принца; отъ того онъ и ненавидитъ принца. Правда, что прежняя ихъ размолвка уладилась теперь примиреньемъ, но даже и теперь еще донъ Педро нисколько не обращаетъ вниманія на своего брата, а явно предпочитаетъ ему новаго любимца Клавдіо. Ему нужно, чтобы обстановка вокругъ него была веселая, и занимательная: ему нуженъ Бенедиктъ, который всегда въ веселомѣнастроеніи духа, а еще болѣе ему нуженъ Клавдіо, у котораго нѣтъ того колкаго, злого языка, который у Бенедикта иногда высказываетъ непріятныя истины, а еще лучше: ему нужны оба, потому что ихъ взаимное подтруниваніе составляетъ для него постоянный источникъ веселости. Одному онъ является на помощь въ сватовствѣ за богатую наслѣдницу Геро, и приказываетъ ему безъ замедленія воспользоваться этимъ счастіемъ; другого онъ влюбляетъ въ Беатриче и помогаетъ ему отдѣлаться отъ того духа противорѣчія, который еще долго заставлялъ бы его безцѣльно бродить вокругъ этого счастья. Самый избалованный изъ обоихъ -- Клавдіо. Онъ новичекъ, бѣднякъ, до крайности молодъ; на полѣ сраженія онъ совершилъ неожиданные подвиги; значеніемъ, которое онъ пріобрѣлъ, онъ вызвалъ слезы радости у старика своего дяди, живущаго въ Мессинѣ; онъ снискалъ себѣ тѣмъ дружбу Бенидикта и милость принца; бастардъ Іоаннъ приписываетъ ему "елаву своего паденія". Ко всему этому онъ пріобрѣтаетъ любовь кроткой Геро, которой онъ приноситъ въ даръ, столь-же чистую, какъ и сама она, душу. Онъ носитъ въ себѣ то, что ему могло сообщить вполнѣ законное чувство собственнаго достоинства; но счастье подымаетъ это чувство до щекотливаго самолюбія, даже до нѣкоторой внѣшней суетности. Бенедиктъ утверждаетъ объ немъ, что онъ, съ тѣхъ поръ какъ влюбился, можетъ просиживать ночи безъ сна -- выдумывая новый покрой для камзола; старикъ Антоніо называетъ его въ своемъ гнѣвѣ, который умѣетъ преувеличивать, но не изобрѣтаетъ ничего новаго, нарядной куклой, обезьяной модъ; а Бораквіо, разсказывая Конраду о томъ, какъ мнимая Геро обманула Клавдіо, вдается въ предлинное, недоведенное до конца размышленіе о страсти къ модамъ, съ очевиднымъ желаніемъ примѣнить это измѣненіе внѣшности ко внутренней перемѣнѣ Клавдіо. По крайней мѣрѣ, онъ настаиваетъ на томъ, что это размышленіе вовсе не составляетъ неподобающаго отступленія въ его разсказѣ, и вотъ въ среду этихъ ласкаемыхъ счастьемъ и благополучіемъ веселыхъ людей, вступаетъ, какъ помѣха всему, бастардъ Іоаннъ, какъ единственный контрастъ всему обществу. Ему никогда не улыбалось счастье, и онъ, конечно, никогда ему не улыбался. Онъ отъ природы кислаго нрава; всегда унылый, раздражительный: его окружаетъ такая-же, какъ и онъ, прислуга. Онъ скрытенъ, скупъ на слова, мраченъ даже въ отвѣтъ на самый дружественный пріемъ самыхъ любезныхъ хозяевъ. Будучи неспособенъ скрывать свои чувства, онъ каждому выставляетъ на показъ свою внутреннюю злобу и недовольство, и внѣшнее примиреніе съ братомъ не въ состояніи скрыть его непримиренное сердце; онъ предпочитаетъ подвергаться презрѣнію, нежели снискивать любовь натяжнымъ, искуственнымъ обхожденіемъ. Онъ боленъ недовольствомъ и досадою, въ особенности на Клавдіо, готовъ сыграть ему какую-нибудь злую выходку, готовъ подбить на то преданныхъ ему слугъ, щедро заплативъ имъ за помощь своимъ золотомъ. Ему вовсе не нравится то, что это кажущееся примиреніе съ братомъ надѣло на него нѣкотораго рода намордникъ: потребность его натуры состояла всегда, и въ особенности состоитъ теперь въ томъ, чтобы разрушать миръ и радость другихъ; ему хотѣлось-бы отравить всѣхъ своихъ веселыхъ друзей; онъ оживаетъ при мысли о томъ, чтобы причинить имъ какое нибудь горе. И вотъ онъ бросается въ ихъ среду для того, чтобы разстроить свадьбу Клавдіо и Геро.
   Той интригѣ, которою, по разсказу новеллы, этотъ пасынокъ счастья внезапно смущаетъ спокойствіе прочихъ, Шекспиръ придалъ, или, лучше, предпослалъ другую, которая давала ему болѣе простора для развитія характеровъ. Бораккіо проговорился своему господину, что принцъ намѣренъ во время маскарада посвататься за Геро подъ видомъ Клавдіо; бастардъ дѣйствительно и удостовѣривается въ этомъ; ему почему-то пріятно заставить себя вѣрить, что принцъ сватается въ свою пользу; онъ открываетъ это обстоятельство Клавдіо, принимая на себя видъ, какъ будто онъ говоритъ это Бенедикту. И вотъ при этомъ ничтожномъ поводѣ выступаетъ наружу весь характеръ Клавдіо, этотъ неустановившійся, легковѣрный, измѣнчивый, неспособный ни къ какому спокойному обсужденію, характеръ. Вѣдь знаетъ-же онъ, какъ и всякій знаетъ, что-за злобный характеръ у бастарда, и какъ эта злобность развиваетъ въ немъ ненависть къ принцу! Да наконецъ онъ знаетъ изъ устъ самого принца, что тотъ хотѣлъ сыграть передъ Геро его роль, роль Клавдіо,-- и совсѣмъ тѣмъ одного слова со стороны Іоанна достаточно для того, чтобы Клавдіо сталъ укорять принца въ вѣроломствѣ, въ нарушеніи дружбы, и вотъ онъ въ сердцахъ убѣгаетъ отъ Бенедикта, желая какъ можно скорѣе отказаться отъ Геро: "Желаю вамъ всякаго благополучія съ нею!" говоритъ онъ, хоть горько, но небрежно, такъ что Бенедиктъ по-дѣломъ укоряетъ его за это, замѣчая, что "такъ оканчиваютъ только торгъ скота". Несчастный случаи принимаетъ видъ обмана; во всѣхъ частяхъ пьесы онъ становится прологомъ къ дѣйствію въ собственномъ смыслѣ, и Шекспиръ со свойственною ему основательностію, на маломъ примѣрѣ, предварительно далъ намъ узнать людей, которые впослѣдствіи относятся съ такимъ-же легковѣріемъ и беззаботностію и съ болѣе важнымъ предметамъ, не уважая даже и предшествовавшихъ предостереженій. Неудача первой невинной продѣлки раздражаетъ Іоанна, и подстрекаетъ его отважиться на вторую, болѣе опасную. И вотъ бастардъ нашептываетъ принцу и Клавдіо свою невѣроятную клевету на Геро. При этомъ и самъ принцъ оказывается такою-же легкомысленною натурою: онъ забываетъ и прежніе, и новые опыты касательно этого человѣка. Изъ того перваго обмана Клавдіо извлекъ себѣ правило, что въ дѣлахъ любви надлежитъ употреблять собственный языкъ, и не повѣрятъ своихъ дѣлъ никакому адвокату; а теперь, при новомъ поводѣ, онъ не извлекъ себѣ назидательнаго совѣта, что при такомъ тяжкомъ обвиненіи существа, которое ему дотолѣ казалось Діаной, слѣдуетъ вѣрить только своимъ глазамъ, и не довѣрять никакому обвинителю, тѣмъ менѣе обвинителю въ родѣ Іоанна. Конечно, и собственный его глазъ долженъ былъ убѣдиться черезъ посредство обвинителя! Но еще прежде, нежели дѣло доходитъ до такого испытанія, гордое самолюбіе Клавдіо, при одной мысли объ этомъ, раздражается до такой степени, что онъ задумываетъ безсердечно-мстительный планъ: въ случаѣ улики -- обнаружить позоръ Геро передъ всѣмъ собраніемъ, въ церкви, передъ брачнымъ алтаремъ, и принцъ необдуманно изъявляетъ на то свое согласіе. Очевидно, что такое запальчивое рѣшеніе исключаетъ собою возможность надежнаго убѣжденія въ предметѣ своихъ сомнѣній: они должны были-бы стараться застигнуть Геро на дѣлѣ, а не подсматривать за ней издали сквозь туманъ и мракъ ночи, принимая за доказательство отраженіе тѣни. Шекспиру ставили въ вину, какъ ошибку въ композиціи, то обстоятельство, что Клавдіо, который стоялъ такъ близко и могъ все слышать, вдался въ такой обманъ; но между тѣмъ это есть проявленіе одной изъ слабостей характера Клавдіо. Недаромъ поэтъ заставляетъ Бораккіо сдѣлать Клавдіо упрекъ за то, что онъ далъ обмануть себя именно тогда, когда смотрѣлъ открытыми глазами. Поэтъ нашъ заставляетъ простоватыхъ людей, такихъ, какъ ночная стража, вывести на свѣтъ божій то, чего "не могла открыть мудрость Педро и Клавдіо". Эти безпечные сонливцы поймали Бораккіо на словѣ, когда онъ разсказывалъ о своемъ обманѣ Конраду; а тѣ не могли поймать его на дѣлѣ, которое онъ приводилъ въ исполненіе, между тѣмъ какъ здѣсь была замѣшана честь и Геро, и ихъ собственная. И вотъ грозное намѣреніе публичнаго развода приводится въ исполненіе: неопытный, неумѣлый Клавдіо отказывается отъ своей Геро; правда, его сердце при этомъ обливается кровью, но онъ все таки остается слѣпъ къ очевиднымъ свидѣтельствамъ людей, увѣряющихъ его и въ прежней и въ нынѣшней непорочности Геро. Его непоколебимое убѣжденіе въ ея виновности вводитъ въ заблужденіе даже ея отца. Ліонато, сдѣлавшійся безпечнымъ отъ счастья, подобно всѣмъ другимъ, еще до вѣнчанія получилъ извѣщеніе о поимкѣ преступниковъ. Допросъ ихъ, который требовалось, по общему желанію, произвести еще утромъ, онъ предоставилъ другимъ. Теперь, когда страшное несчастіе разражается надъ нимъ, оно застигаетъ его вполнѣ безпомощнымъ и растерявшимся. Онъ желаетъ смерти своей дочери, онъ хочетъ ее заколоть или растерзать -- и тоже нисколько не разобравши дѣла, даже не сдѣлавши съ своей стороны никакихъ наблюденій, какъ это сдѣлалъ по крайней мѣрѣ отецъ Францискъ. Онъ съ горячностію отталкиваетъ отъ себя всякое утѣшеніе и всякое увѣщаніе -- быть терпѣливымъ. Наконецъ приходятъ къ соглашенію -- объявить оклеветанную Геро умершею, надѣясь, что можетъ быть это подѣйствуетъ на Клавдіо; но раздраженный отецъ самъ портитъ дѣйствіе этой мѣры, объявляя синьорамъ о смерти Геро и вмѣстѣ съ тѣмъ дѣлая имъ вызовъ. И даже старый дядя Антоніо, этотъ человѣкъ со слабой головою, который только что упрекалъ Ліонато за его ребяческую запальчивость, самъ въ ту-же минуту охваченъ безграничною семейною гордостію, которая понесла такое постыдное оскорбленіе; только что онъ разыгрывалъ роль философа-утѣшителя и вдругъ онъ вырывается какъ бѣшеный кабанъ, и хочетъ отважить также и свою угасающую жизнь въ борьбѣ съ молодыми, сильными обидчиками. И на обоихъ оскорбителей возвѣщенная смерть Геро не производитъ того дѣйствія, какое мудро намѣревался произвести отецъ Францискъ. Онъ расчитывалъ удачу этого обмана на перемѣнчивости Клавдіо. Обыкновенно бываетъ такъ, говорилъ онъ, что мы не цѣнимъ по достоинству того, чѣмъ мы владѣемъ; а только что потеряемъ это, тотчасъ начинаемъ преувеличивать его достоинства. Но конечно въ томъ видѣ, въ какомъ это извѣстіе было сообщено Ліонато, оно вызвало въ немъ только то, что онъ съ своей стороны прибавилъ этого шуму изъ пустого: его самолюбіе, или лучшая часть этого самолюбія, чувство собственнаго достоинства, пришло въ столкновеніе съ чувствами Клавдіо. И такимъ образомъ эта вѣсть утратила свое благотворное жало, и прежнее легкомысліе тѣмъ нестѣсненнѣе продолжаетъ разыгрывать свою роль. Оба друга желали-бы какъ можно скорѣе отдѣлаться отъ тягостной сцены ее старикомъ: они быстро и легкомысленно впадаютъ въ шутливый тонъ, который мѣшаетъ Бенедикту даже представить на ихъ воззрѣніе то серьозное дѣло, которымъ онъ въ ту минуту озабоченъ. Они побуждаютъ его смягчить ихъ меланхолію, которая впрочемъ и безъ того не глубока, своимъ остроуміемъ. Его вызовъ нисколько не поражаетъ ихъ; онъ только вызываетъ горечь и раздражительность со стороны Клавдіо, при чемъ вновь имѣетъ поводъ обнаружиться его легкомысліе и перемѣнчивость. При этомъ онъ опять не спрашиваетъ ни объясненія, ни причины; онъ не замѣчаетъ внутренней борьбы Бенедикта; онъ ядовито отвѣчаетъ на его требованіе. И вотъ какъ прежде на маскарадѣ онъ, не задумываясь, оставилъ принца, своего благодѣтеля, а при ночной комедіи -- свою возлюбленную, такъ теперь онъ оставляетъ своего друга. Только тогда, когда распространяется извѣстіе о бѣгствѣ Іоанна, принцъ становится серьозенъ и озадаченъ, а когда окончательно- разъясняется обманъ, Геро въ своей прежней прелести возстаетъ передъ душою Блавдіо. Теперь только, когда вина падаетъ на него одного, его чувство собственнаго достоинства выступаетъ передъ нами съ благороднѣйшей его стороны. Какъ прежде онъ безпощадно мстилъ дому Ліонато за свою оскорбленную душу; такъ же безпощадно мститъ онъ теперь самому себѣ за семейное оскорбленіе, которое онъ нанесъ Ліонато, и мститъ именно тѣмъ, что безусловно готовъ подчиниться всякому наказанію.
   Поэтъ нашъ съ необыкновеннымъ искусствомъ умѣлъ такъ приладить этотъ трагическій случай къ ходу пьесы, что въ сценическомъ ея представленіи не ощущается того тяжелаго впечатлѣнія, которое чувствуется при чтеніи. И это онъ произвелъ тѣмъ, что помѣстилъ за сценой то внутреннее возмущеніе, которое чувствуетъ Клавдіо, когда подслушиваетъ Геро; такимъ образомъ онъ избавилъ насъ отъ тоскливаго настроенія души и не ослабилъ впечатлѣнія остальной сцены, гдѣ приготовлена западня для подслушивающей Беатриче. Комическія сцены судейскихъ служителей вставлены тамъ, гдѣ готовятся трагическія происшествія, и составляютъ противувѣсъ трагизму, который такимъ образомъ не можетъ слишкомъ сильно дѣйствовать на насъ. Но важнѣе всего то, что намъ извѣстно, что виновники клеветы схвачены, прежде нежели происходитъ публичное посрамленіе Геро въ церкви, такъ что мы знаемъ напередъ, что весь шумъ по поводу преступленія Геро и ея смерти есть шумъ изъ ничего. Этому такту поэта въ построеніи комедіи соотвѣтствуетъ его тактъ въ обрисовкѣ основныхъ чертъ характера Клавдіо и въ томъ необыкновенно удачномъ контрастѣ, который противупоставленъ этому лицу въ лицѣ Бенедикта. Что касается характера Клавдія, то Шекспиръ въ такой мѣрѣ смѣшалъ составныя части его натуры, придалъ такія основы чести и чувства собственнаго достоинства его перемѣнчивому нраву и его юношескому легкомыслію, что мы, при всемъ томъ, что часто принуждены охуждать его образъ дѣйствій, все таки отдаемъ справедливость его характеру. При перемѣнчивости своего нрава, онъ ни разу не остается вѣренъ ни друзьямъ, ни любовницамъ, которыхъ онъ и выбиралъ себѣ не всегда послѣ должнаго испытанія. При малѣйшемъ колебаніи обстоятельствъ, онъ весь поддается первому впечатлѣнію и даже не проявляетъ на столько силы воли, чтобы желать изслѣдовать вещи до корня. Это былъ-бы ненавистный, презрѣнный характеръ, если-бы въ немъ перемѣнчивость не вознаграждалась раздражительностію тонкаго чувства чести. Наше участіе къ Клавдіо упрочивается этимъ смѣшеніемъ въ немъ нравственныхъ элементовъ; но основа для комедіи и комическій характеръ вовсе не заключается ни въ Клавдіо, ни въ тѣхъ дѣйствіяхъ, въ которыхъ Клавдіо впутанъ. Если устранить отсюда все постороннее, то останется тягостное, вовсе не веселое впечатлѣніе. Вотъ почему поэтъ и присоединилъ сюда отношенія Бенедикта и Беатриче: онъ хотѣлъ этимъ противупоставить серьозной части пьесы часть болѣе веселую, и дать веселому элементу преобладаніе надъ серьознымъ. На долю обоихъ этихъ лицъ досталось то-же самолюбіе, та-же избалованность счастьемъ, какъ и Клавдіо. Но вмѣсто перемѣнчивости Клавдіо въ нихъ господствуетъ та нерѣшительность, которую обыкновенно характеризуютъ поговоркой: семь пятницъ на недѣлѣ. Понятіе перемѣнчивости мы относимъ къ тому непостоянному колебанію, которое является въ человѣкѣ, когда онъ уже принялъ какое нибудь рѣшеніе, а нерѣшительностію мы называемъ то, когда человѣкъ еще до рѣшенія не можетъ остановиться ни на какомъ намѣреніи, ни на какой склонности. Перемѣнчивость проявляется въ дѣйствіяхъ, влечетъ за собою вредныя послѣдствія и черезъ то дѣлаетъ человѣка презрѣннымъ и ненавистнымъ; нерѣшительность обнаруживается во внутреннихъ противорѣчіяхъ человѣка самому себѣ, противорѣчіяхъ, которыя собственно не имѣютъ въ себѣ ничего вреднаго: вотъ и причина, почему эта черта даетъ для комедіи такой превосходный матеріалъ. Вотъ почему не много встрѣчается лицъ, которыя бы на сценѣ обнаруживали такую комическую силу, какъ эти двѣ личности: Бенедиктъ и Беатриче; и до сихъ поръ они въ Англіи не утратили своей популярности. Современникъ Шекспира Леонардъ Диггсъ называетъ ихъ -- наряду съ Фальстафомъ и Мальволіо -- любимцами публики, которые въ одну минуту наполняли партерръ, галлереи и ложи, тогда какъ комедіи Безъ-Джонсона часто не окупали издержекъ на освѣщеніе и на наемъ привратника. И еще недавно можно было видѣть комедію: "Много шуму изъ пустого", разыгрываемую на театрѣ принцессы въ Лондонѣ, по самой счастливой традиціи: обѣ главныя роли были разыгрываемы очень хорошо актерами, которые, хотя и не обладали особеннымъ талантомъ, но взаимно находили въ своей игрѣ удовольствіе, такъ что игра ихъ, сообразно со смысломъ пьесы, была вполнѣ борьба и состязаніе, значитъ то, къ чему публика нѣкогда пріучена была игрою Гаррика и мистриссъ Притчардъ.
   Чтобы вполнѣ понять характеры Бенедикта и Беатриче, необходимо съ большимъ вниманіемъ вникать въ каждое слово, въ каждый намекъ, которые поэтъ съ избыткомъ расточаетъ объ этихъ лицахъ. Принцъ въ серьозномъ разговорѣ называетъ Бенедикта благородною натурою, человѣкомъ испытанной храбрости и доказанной честности.
   Всюду, гдѣ мы имѣемъ случай видѣть его дѣйствія, мы замѣчаемъ его правдивость и откровенность относительно принца, даже тамъ, гдѣ принцъ считаетъ его вѣроломнымъ въ отношеніи Клавдіо. А въ несчастной исторіи съ Геро онъ является менѣе легкомысленнымъ, нежели оба остальные друга; одному только ему пришла на мысль догадка о плутняхъ принца Іоанна. Будучи одаренъ неизсякаемымъ юморомъ, неукротимымъ желаніемъ поддразнивать и спорить, онъ, какъ и всѣ шекспировскіе юмористы, имѣетъ отвращеніе ко всякой чувствительности, ко всякой мечтательности: онъ постоянно надсмѣхается надъ поэзіею и любовью. Если послушать его насмѣшливую противницу Беатриче, то мы имѣемъ дѣло съ перемѣнчивымъ человѣкомъ, который мѣняетъ своихъ друзей, какъ модные наряды, съ трусливымъ хвастуномъ, но храбрымъ обжорой, съ самодовольнымъ говоруномъ, съ шутникомъ, который злоупотребляетъ своими остротами для клеветы, и изъ тщеславія дѣлается меланхоликомъ, когда его шутки не возбуждаютъ смѣха. Изъ всего этого злословія его серьозно задѣваетъ за живое только прозвище шута; онъ такъ этимъ озадаченъ и непріятно пораженъ, что серьозно допрашиваетъ себя: неужели онъ и въ самомъ дѣлѣ нажалъ себѣ своею веселостію такую дурную славу? Гордость ума составляетъ сильную сторону его самолюбія; она господствуетъ въ немъ такъ-же, какъ и въ Клавдіо; она становится щекотлива и раздражительна, и выступаетъ наружу каждый разъ, когда ему серьозно дѣлаютъ какой-нибудь охуждающій упрекъ. Она проявляется также и въ томъ отвращеніи, которое онъ старается выразить каждый разъ, когда заходитъ рѣчь о его отношеніяхъ къ другому полу. Онъ забралъ себѣ въ голову, что онъ можетъ быть сносенъ для всѣхъ женщинъ, но что для него не годится ни одна: плѣнить его можетъ только та, которая будетъ обладать всѣми возможными хорошими качествами, какія только можно придумать. Но если онъ вѣритъ всѣмъ добрымъ, качествамъ женщинъ, то онъ все таки не вѣритъ ихъ вѣрности; недовѣріе есть источникъ его отвращенія къ браку, отвращенія, которое онъ въ большей или меньшей степени натвердилъ себѣ. Вслѣдствіе такого убѣжденія въ перемѣнчивости женщинъ и вслѣдствіе своего тщеславія, онъ принялъ на себя роль,-- впрочемъ не безъ насилія себѣ, какъ замѣчаетъ Клавдіо, упорнаго ненавистника женской красоты; онъ публично щеголяетъ этою ненавистью; бьется объ закладъ и предлагаетъ выставить себя на самое безпощадное осмѣяніе, если только онъ когда ни будь женится.
   Для такой остроумной женщины, какъ Беатриче, то положеніе, которое Бенедиктъ занимаетъ въ отношеніи къ ея полу, имѣетъ вызывающее дѣйствіе въ двухъ отношеніяхъ: во 1-хъ, наказать его за его притязательность, а во 2-хъ, внушить ему лучшее мнѣніе о женщинахъ. По серьозному приговору тѣхъ, которые ее знаютъ, она одарена неоспоримыми умственными и нравственными преимуществами; но они глубоко скрыты въ ней подъ оболочкою постоянной веселости. Она сама говорить, что родилась подъ пляшущей звѣздою, и создана только на то, чтобы все обращать въ шутку и никогда не говорить серьозво. Она методически старается держать свое сердце по "навѣтренной сторонѣ заботъ" и далеко отталкивать отъ себя всякое непріятное впечатлѣніе. Въ ней нисколько нѣтъ меланхолическаго элемента; она бываетъ серьозна только во снѣ, да и то не всегда, потому что просыпается со смѣхомъ надъ своими снами, которые исполнены дикихъ выходокъ. Тѣ, которые окружаютъ ее, могутъ видѣть ее только въ веселомъ, оживленномъ настроеніи. Шутки ея для дружественной обстановки имѣютъ лишь дружественный характеръ, а тамъ гдѣ она опасается, что оскорбила кого-нибудь, она проситъ извиненія за свою дерзость. Конечно, если послушать, что говоритъ объ ней Бенедиктъ, то она -- злая, опасная женщина, фурія, красивая на видъ, гарпія, въ отсутствіи которой адъ благоденствуетъ въ миролюбіи; у ней языкъ столъ же быстръ, какъ и ядовитъ. Всѣ эти нападки вѣрны вотъ на сколько: она превосходитъ Бенедикта быстрымъ, рѣзкимъ остроуміемъ; при необыкновенной подвижности языка она отличается и подвижностію глаза, зоркою наблюдательностію, и подобно Бенедикту она увлекается и самолюбіемъ, и гордостью своими дарованіями къ тому, чтобы дѣлать изъ нихъ опасное употребленіе. Точно такъ же, какъ и онъ, она бываетъ задѣта за живое и непріятно поражена, когда кто-нибудь серьозно охуждаетъ ея поступки; потому что именно тѣ, которые безпощадно бичуютъ дурныя стороны людей, не любятъ, чтобы имъ выставляли на видъ ихъ собственныя слабости. Она имѣетъ такой-же взыскательный вкусъ относительно мужчинъ, какой Бенедиктъ имѣетъ относительно женщинъ; она съ насмѣшками выпроводила ужъ нѣсколькихъ жениховъ; молодые и старые, разговорчивые и молчаливые ей не по вкусу. А что касается до Бенедикта, то у нея пробуждается неудержимое стремленіе отплатить ему за презрѣніе къ женщинамъ презрѣніемъ къ мужчинамъ, за остроты еще болѣе грубымъ и презрительнымъ остроуміемъ. Касательно этого пункта, о супружествѣ, она объявляетъ себя за-одно съ нимъ только для того, чтобы составить ему тѣмъ болѣе рѣзкій контрастъ. И она разыгрываетъ роль заклятой весталки, которая радуется, что ей придется провожать обезьянъ до воротъ ада и блаженствовать на небесахъ съ холостяками; она готова выслушивать все на свѣтѣ, только, не любовныя клятвы мужчинъ; по ея понятію, сватовство, женитьба и раскаяніе неизбѣжно слѣдуютъ другъ за другомъ, и вотъ въ подобномъ же напряженіи своего духа противорѣчія она даетъ клятву своему дядѣ, что никогда не выйдетъ замужъ. И вотъ это гордое, притязательное, натяжное презрѣніе другъ ко другу и взаимно ко всему противуположному полу, должно попасть въ самую грубую петлю, испытать самое комическое паденіе! Сѣть, которую-разставляютъ имъ друзья, правда, очень проста; но она отлично расчитана на ихъ характеры и взаимныя отношенія. Они оба самолюбивы, и изъ самолюбія разборчивы; оба по этой причинѣ склонны презирать весь другой полъ, а себя считать за исключеніе, достойное преимущественнаго предпочтенія, и эта черта коренится единственно въ ихъ самолюбіи. Вотъ эта натянутость ихъ чувства и составляетъ причину, почему они способны къ такой крутой перемѣнѣ въ томъ упорномъ взаимномъ отвращеніи, которое они выставляютъ на показъ. Дѣйствительно, въ глубинѣ души они оба вовсе не такіе заклятые противники любви. Разсуждая съ самимъ собою, Бенедиктъ находитъ, конечно, что нерѣшительность и измѣнчивость Клавдіо въ этомъ отношеніи смѣшны; но онъ не отрицаетъ, что и съ нимъ въ какомъ-нибудь необыкновенномъ случаѣ могло-бы произойти что-нибудь подобное. Считая себя сноснымъ для всякой женщины, и видя, что его не можетъ терпѣть только Беатриче, онъ естественно уже тѣмъ самымъ чувствуетъ побужденіе -- устремить свой взглядъ именно на нее; ужъ онъ и безъ того съ самаго начала находилъ, что она красивѣе маленькой Геро. Къ тому же оба они, при веселости своего характера а при своемъ дарѣ шутить, до того исключительно направлены другъ противъ друга, что немудрено, что эта насмѣшливая перепалка, эта война остротъ, становится началомъ мира, даже зародышемъ любви. Вѣдь и Беатриче, съ своей стороны, тоже не совсѣмъ чужда очарованій любви и брака. Вспомнимъ только, какое задушевное участіе принимаетъ она въ счастіи Клавдіо и Геро! съ какимъ милымъ поддразниваніемъ она трижды возвращается къ брачной четѣ и желаетъ ей радости! какъ вырывается у ней вздохъ о томъ, что только ей приходится сидѣть въ своемъ углу и напрасно вздыхать по мужѣ! Не даромъ она уже заранѣе обдумала, какую бы перемѣну нужно было сдѣлать въ Бенедиктѣ для того, чтобы онъ могъ ей понравиться, а именно, что къ его болтливости надо бы на половину примѣшать серьозности и молчаливости принца Іоанна. Во вступительной сценѣ она весьма тщательно выспрашиваетъ у вѣстника обо всѣхъ дурныхъ качествахъ Бенедикта для того, чтобы выслушать объ немъ все хорошее, а впослѣдствіи она признается намъ, что знаетъ его достоинства не по однимъ только слухамъ. Она и прежде готова была-бы сдѣлать то, что она сдѣлала впослѣдствіи: исказить его добродѣтели и потомъ вздыхать по немъ, говоря, что онъ лучшій мужчина во всей Италіи! Будучи по природѣ и по ужу совершенно одинаково созданы, они уже наполовину привлечены другъ къ другу тѣмъ, что они одинаково нравятся другъ другу; но духъ противорѣчія, господствующій въ нихъ взаимно, отталкиваетъ ихъ одного отъ. другого, и грозитъ разлучать ихъ еще долгое время. Во время маскарада оба они нападаютъ на сомнительную мысль, что они имѣютъ взаимно другъ о другѣ дурное мнѣніе. Она начинаетъ думать, что, вѣроятно, онъ отзывался объ ней дурно; да впрочемъ и сама она раздражена тѣмъ, что онъ сказалъ ей, будто всѣ свои остроты она заимствуетъ "изъ сотни веселыхъ разсказовъ". Онъ же, съ своей стороны, вполнѣ разстроенъ тѣмъ, что она назвала его принцевымъ шутомъ. И вотъ тотчасъ послѣ того, какъ ими обоими овладѣло такое дурное расположеніе духа, друзья ихъ сговариваются влюбить ихъ другъ въ друга. Они строютъ свой планъ на самолюбіи обоихъ. Во первыхъ каждому изъ нихъ они высказываютъ похвалу, и тутъ же передъ каждымъ изъ нихъ они излагаютъ достоинства другого. Передъ каждымъ изъ нихъ они выставляютъ на видъ, какъ охуждаетъ свѣтъ его гордость, и гордости каждаго они умѣютъ безмѣрно польстить тѣмъ, что говорятъ, какъ такое достойное существо, такое непреклонное существо, и такое упорное въ самомъ своемъ пораженіи существо лежитъ у его ногъ.
   Это польщенное самолюбіе есть приманка, на которую оба они безсознательно даютъ себя поймать. Они раскаеваются въ своей гордости и въ томъ, что набрасывали на себя что-то отталкивающее, и, нисколько не задумываясь, принимаютъ теперь намѣреніе -- исцѣлить страданія другаго и вознаградить его за любовь. Только Бенедиктъ на минуту задумывается о своей перемѣнчивости, въ которой онъ въ концѣ пьесы весьма выразительно и раскаевается, да еще о тѣхъ насмѣшкахъ, которымъ онъ можетъ подвергнуться со стороны своихъ друзей за то, что измѣнилъ своимъ первоначальнымъ намѣреніямъ; но все это быстро пролетаетъ у него мимо. А между тѣмъ болѣе разсудительная и глубже чувствующая женщина вовсе и не впадаетъ въ такое внутреннее противорѣчіе съ собою. За тѣмъ оба еще тверже увѣряются въ томъ, что они взаимно влюблены другъ въ друга, тѣмъ, что лица, которыя разыгрываютъ надъ ними эту продѣлку, какъ будто невзначай проговариваются передъ ними о томъ, что должно-бы составлять тайну для обоихъ. "Вѣдь я знаю, кто васъ любитъ," говоритъ Клавдіо Бенедикту, и Маргарита самымъ колкимъ образомъ поддразниваетъ Беатриче ея почитателемъ, и оба они принуждены считать это за подтвержденіе того, что они, по своему мнѣнію, весьма тонко и хитро подслушали. Но только Беатриче становится какъ-бы сама не своя; она утратила свое остроуміе, и Маргарита беретъ надъ нею перевѣсъ въ этомъ отношеніи; она невольно начинаетъ вздыхать о возлюбленномъ своего сердца. А Бенедиктъ становится молчаливѣе: онъ притворяется, будто у него болятъ зубы, чтобы избѣжать насмѣшекъ своихъ злобныхъ друзей. На сценѣ онъ долженъ являться въ болѣе тщательномъ костюмѣ, нежели костюмъ Клавдіо, надъ которымъ онъ прежде такъ смѣялся. Надсмѣхаясь надъ его тщательно-вылощенной шляпой и надъ запахомъ выхухоли, которымъ онъ пропитанъ, друзья утащутъ у него и шляпу, и платокъ, а онъ будетъ стоять, комически-беззащитный, преданный на безпощадное осмѣяніе, какъ-бы довольный даже тѣмъ, что отдѣлался такимъ дешевымъ наказаніемъ. Но и при всѣхъ этихъ перемѣнахъ, обоимъ влюбленнымъ было-бы трудно, послѣ постоянныхъ перебранокъ, найти истинный тонъ для серьознаго объясненія; даже заключительная сцена доказываетъ трудность этого, между тѣмъ, какъ событія уже довели дѣло до необходимости такого объясненія. Это совершается посредствомъ той безсердечной сцены, которую Клавдіо разыгрываетъ въ церкви Герѣ. Благороднѣйшая сторона характера Беатриче прорывается наружу среди этого презрительнаго и оскорбительнаго обращенія. Ея вѣрная любовь въ Геро, ея глубокое убѣжденіе въ ея невинности, негодованіе противъ этого злобно устроеннаго публичнаго ея оскорбленія -- потрясаютъ все ея существо и выставляютъ наружу въ яркой противуположности тѣ черты ея, которыхъ мы дотолѣ не замѣчали. Если выдержать эту сцену какъ слѣдуетъ, безъ всякой гримасы, такъ, чтобы она вполнѣ перенесла насъ въ потрясающее состояніе души этихъ живо-чувствующихъ натуръ, если выдержать ее, не впадая въ сентиментальный тонъ, къ которому эти лица нисколько и неспособны, то она произведетъ на зрителей невыразимое впечатлѣніе. Сокрушеніе о несчастной Геро и о чести всего своего дома дѣлаетъ Беатриче кроткою, заставляетъ ее плакать, и эта счастливая минута облегчаетъ для обоихъ, и для Беатриче, и для Бенедикта, ихъ серьозное объясненіе. Но эта-же тяжелая минута несчастія подвергаетъ и тяжкому испытанію эти два лица, привыкшія только шутить и надсмѣхаться; только тогда, когда они выходятъ побѣдителями изъ этого испытанія, мы убѣждаемся, что эти двѣ даровитыя натуры не имѣютъ недостатка и въ томъ; серьезномъ взглядѣ на жизнь, который умѣетъ не легкомысленно относиться къ труднымъ задачамъ жизни. Эту способность мы скорѣе ожидали встрѣтить въ Кдавдіо, а между тѣмъ она встрѣчается намъ именно въ этой юмористической парочкѣ, которая избрала себѣ не совсѣмъ-то легкій путь въ жизни, но за то пріучила себя по крайней мѣрѣ къ правдѣ. Беатриче ставитъ Бенедикта въ такое положеніе, что онъ принужденъ сдѣлать суровый выборъ между ея уваженіемъ и любовью и отношеніями къ своимъ друзьямъ. Его большое довѣріе къ ней, къ ея непоколебимой привязанности къ Геро, даетъ ему возможность сдѣлать этотъ рѣшительный, трудный выборъ, и при этомъ онъ совершенно иначе выказываетъ свое мужество и свою разсудительность, нежели Клавдіо, когда ему приходится выпутываться изъ своего затруднительнаго положенія. И въ свою очередь Беатриче, этотъ "неукротимый жеребенокъ", испытываетъ, что и самая мужественная женщина нуждается въ помощи въ извѣстныхъ случаяхъ жизни. И въ то-же время она увидѣла своего Бенедикта въ такомъ положеніи, гдѣ онъ соотвѣтствовалъ ея идеалу мужчины, тому идеалу, въ которомъ съ должною соразмѣрностію смѣшаны веселость и серьозность. Даже Шлегель находилъ это хорошо придуманнымъ, что Шекспиръ этихъ любителей шутки, для того, чтобы не смѣшивали ихъ съ шутами по ремеслу, поставилъ въ такое положеніе, изъ котораго они не могутъ выпутаться шуткою. Въ томъ способѣ, какимъ на эту чету обрушилось несчастіе и охватило ее своими послѣдствіями, есть поразительное сходство съ окончаніемъ комедіи: "Напрасныя усилія любви". Тамъ Розалинда лишь по велѣнію судьбы подвергаетъ испытанію любимаго ею насмѣшника Бирона; здѣсь сама судьба испытываетъ обоихъ, и находитъ, что оба они достаточно вооружены для того, чтобы выносить серьозньи ходъ жизни. Бенедиктъ, правда, принужденъ сознаться въ своей шаткости, но это болѣзнь головокруженія, которую онъ счастливо преодолѣлъ, и мы отнынѣ можемъ быть спокойны какъ за постоянство, такъ и за единодушіе этой четы. Не даромъ поэтъ окрестилъ ихъ такими счастливо-знаменательными именами, какъ Бенедиктъ и Беатриче.
   Не всѣ читатели однакоже смотрѣли на это по нашему. Мистриссъ-Джемсонъ мало довѣряла семейному миру этой воинственной четы. Кэмпбель заходилъ даже такъ далеко, что называлъ Беатриче отвратительною женщиной. По поводу такихъ мнѣній мы считаемъ здѣсь умѣстнымъ высказать лишь два общія замѣчанія, не вдаваясь въ спеціальное разъясненіе этихъ взглядовъ. Въ отношеніи достоинства юмористическихъ характеровъ Шекспира, каковы они есть сами по себѣ, мы не должны увлекаться превосходствомъ и ловкостью ихъ остроумія и вообще блескомъ ихъ умственныхъ дарованій, и не должны по одному этому дѣлать заключенія о томъ, какъ самъ поэтъ смотрѣлъ на ихъ нравственное и общечеловѣческое достоинство. Мы часто уже имѣли случай высказывать это замѣчаніе, и потому не имѣемъ надобности слишкомъ долго останавливаться на этомъ теперь. А что касается комическихъ характеровъ вообще, то не лишнимъ будетъ замѣтить, что мы вращаемся при этомъ въ такого рода обществѣ, куда Шекспиръ обыкновенно не вносилъ чертъ болѣе глубокой натуры или сильныхъ страстей. Возвышенныя добродѣтели и тяжкіе пороки у него вообще не разыгрываются на этомъ поприщѣ, исключая тѣхъ пьесъ, которыя мы, по нашему раздѣленію, относимъ болѣе къ драмамъ, нежели къ комедіямъ, напр. въ "Венеціанскомъ купцѣ г и въ "Цныбелинѣ" и въ пьесѣ: "Мѣра за мѣру". Здѣсь мы встрѣчаемъ болѣе легкіе пороки, искажающіе человѣческую натуру, или едва замѣтный превосходства однихъ людей надъ другими: величайшія нравственныя отличія, которыми отмѣчены наиболѣе выдающіеся характеры, должны быть каждый разъ понимаемы только относительно. Трагической борьбы съ непомѣрными страстями, столкновенія съ темными силами, которыя направляютъ судьбы человѣка, подвиговъ необыкновеннаго самопожертвованія и силы воли здѣсь нельзя найти: они разрушали-бы характеръ комедіи, которая имѣетъ въ виду лишь слабости человѣческой природы, и потому вращается среди людей ежедневнаго свойства, идетъ обыкновенной колеею общественныхъ сношеній. И потому если мы съ этой стороны будемъ видѣть въ Беатриче и Розалиндѣ болѣе реальныя натуры, которыхъ хотя и нельзя ни въ какомъ случаѣ сравнить съ Петруччіо и Катариной, но которыя за то и не заключаютъ въ себѣ нисколько идеальнаго оттѣнка, свойственнаго Розалиндѣ и Орландо, то мы будемъ вполнѣ правы. Чтобы остаться вполнѣ вѣрными взгляду Шекспира, мы не должны съ одной стороны презирать такія грубоватыя, реальныя натуры, а съ другой -- мы не должны и цѣнить ихъ выше мѣры. Но если мы хотимъ узнать до точности, какъ самъ Шекспиръ смотрѣлъ на натуры, подобныя Беатриче и женщинамъ ея склада, то мы легко убѣдимся, что въ различные періоды своего творчества онъ смотрѣлъ на нихъ различно. Мы уже и прежде обращали вниманіе читателя на то, что въ пьесахъ перваго періода Шекспировой дѣятельности насъ поражаетъ многочисленность злыхъ женщинъ; казалось, что личный опытъ Шекспира не внушалъ ему въ то время хорошихъ понятій о женскомъ полѣ. Во второмъ періодѣ у него преобладаетъ другой типъ женскихъ характеровъ. Дѣйствительно, нельзя не признать нѣкотораго фамильнаго сходства между Сильвіей въ "Двухъ веронцахъ", Розалиндой и ея спутницами, Порціей и Нерисеой, Розалиндой и Беатриче. Всѣ онѣ въ различной степени обладаютъ остроуміемъ, которое дѣлаетъ ихъ мастерицами въ разговорѣ, но въ то-же время, при всей чистотѣ ихъ сердца, заставляетъ язычокъ ихъ быть не совсѣмъ-то скромнымъ. Почти всѣ онѣ отличаются преобладающимъ развитіемъ ума, часто даже силы воли, развитіемъ, которое порой выводитъ ихъ за предѣлы женственности. Всѣ онѣ, въ большей или меньшей степени, имѣютъ въ своей натурѣ что-то неженственно-выдающееся, что-то властительное, импонирующее, и потому мужчины, приходящіе съ ними въ соприкосновеніе, принуждены играть болѣе или менѣе второстепенную, слабѣйшую роль, или во всякомъ случаѣ затрудняются стать съ ними на ряду. Это можно объяснить себѣ тѣмъ, что Шекспиръ, живя въ то время въ Лондонѣ, при болѣе широкомъ кругѣ своего знакомства, и вслѣдствіе своего соприкосновенія съ высшимъ обществомъ, узналъ такихъ женщинъ, которыя внезапно измѣнили его мрачный взглядъ на женскую природу и поселили въ немъ удивленіе а увлеченіе къ ихъ полу. Въ своей Порціи онъ начерталъ женскій идеалъ, близкій въ совершенству, идеалъ женщины, которая силою воли и самообладаніемъ, умомъ и прозорливостію, не даетъ превзойти себя ни какому мужчинѣ. Въ позднѣйшихъ произведеніяхъ Шекспира мы уже не встрѣчаемъ такого рода женскихъ идеаловъ. Еще болѣе глубокое вниманіе въ женскую натуру повело его къ тому, что онъ сталъ съ большимъ наслажденіемъ останавливаться на сторонѣ чувства женщины, и вотъ онъ нарисовалъ намъ немногосложными чертами тѣ умныя существа, которыя пребываютъ преимущественно въ сферѣ инстинктивной жизни, сферѣ, которую сама природа указала женщинѣ,-- существа, которыя избѣгаютъ нецѣломудренныхъ рѣчей столько-же, сколько нецѣломудренныхъ дѣйствій, существа, которымъ недостаетъ, правда, умственнаго превосходства, но которыя въ чистотѣ своихъ чувствъ обладаютъ болѣе надежною силою, нежели прежнія любимицы Шекспира въ своемъ остроуміи. Въ томъ раннемъ періодѣ своей дѣятельности, Шекспиръ врядъ-ли сказалъ-бы съ такимъ многозначительнымъ удареніемъ, какъ онъ сказалъ въ Лирѣ, что голосъ, постоянно-кроткій, любящій и мягкій -- есть драгоцѣннѣйшая вещь въ женщинѣ. Правда, онъ и тогда рисовалъ скромную женственность въ тихихъ, застѣнчивыхъ личностяхъ Бьянки, Геро, Юліи (въ Двухъ веронцахъ), но онъ рисовалъ ихъ на слишкомъ отдаленномъ заднемъ планѣ. Его Джульетта занимаетъ какъ разъ средину между тѣми обоими классами женскихъ характеровъ, которые мы различаемъ въ его пьесахъ. Позднѣе выступаютъ на первый планъ драматическаго дѣйствія: Біола, Дездемона, Пердита, Офелія, Корделія, Миранда и наконецъ очаровательнѣйшая изъ всѣхъ Имоджепа, которая превосходитъ въ этой сферѣ даже и тотъ высокопоставленный идеалъ Порціи. Такимъ-то образомъ все болѣе и болѣе прояснялись въ Шекспирѣ познанія женской природы, и его женскіе образы возвышались въ своемъ внутреннемъ достоинствѣ и нравственной красотѣ по мѣрѣ того, какъ они утрачивали своего внѣшняго блеску а умственной рѣзкости. А чтобы узнать, которому классу женщинъ Шекспиръ приписывалъ высшее достоинство, слѣдуетъ только вспомнить, что женщинъ перваго рода онъ рисовалъ исключительно въ своихъ комедіяхъ, тогда какъ послѣднихъ онъ изображалъ въ трагедіяхъ, гдѣ возникалъ вопросъ о глубочайшихъ сторонахъ человѣческой природы, въ мужчинѣ и въ женщинѣ.
   

ДВѢНАДЦАТАЯ НОЧЬ, ИЛИ ЧТО ХОТИТЕ.

   "Что хотите" было представлено 2 февраля 1602 года, какъ это намъ извѣстно изъ дневника юриста Маннингама, который присутствовалъ при представленіи, и котораго поразило сходство этой пьесы съ Менехмами Плавта и одною итальянскою пьесой, "gl'inganni". Источники, которыми Шекспиръ, по всей вѣроятности, пользовался, были: во 1-хъ, названная нами комедія: dngannb, представленная въ 1547, а напечатанная въ 1582 году; затѣмъ во 2-хъ, повѣсть Банделло (II, 36): братья-близнецы (изданная въ нѣмецкомъ переводѣ въ собраніи шекспировыхъ источниковъ Симрока и Эхтермейера) и другая, часто появлявшаяся въ печати итальянская комедія: gl'ingannati (comedia degli Academid introiiati di Siena). Эта комедія есть передѣлка комедіи испанскаго поэта Лопе де Руэда: enganos, пьесы, которая составляетъ болѣе близкую переработку повѣсти Банделло. Сверхъ того въ сочиненіи Барнаби Риха: farewell to military profession (1581) заключается повѣсть объ Аполлоніи и Силлѣ, излагающая тотъ же предметъ, т. е. отношенія четырехъ влюбленныхъ. Трудно сказать, какой изъ этихъ источниковъ былъ Шекспиру ближе, потому что въ сущности онъ отъ всѣхъ ихъ отстоитъ одинаково далеко, и даже такъ далеко, что нельзя изслѣдовать отношеній къ нимъ его комедіи. Комическій элементъ пьесы есть вполнѣ собственность Шекспира. Любовныя отношенія и въ этихъ новеллахъ, и въ этихъ комедіяхъ до такой степени плоски и непристойны, и обработаны въ нихъ до такой степени неодинаково, что только чисто-внѣшнее сплетеніе происшествій могло послужить нашему поэту въ видѣ нѣкотораго намека, а именно тотъ заколдованный кругъ, въ которомъ блуждаютъ дѣйствующія лица: герцогъ и графиня, пажъ, влюбленный въ герцога, графиня, влюбленная въ пажа до тѣхъ Ѣоръ, пока не является на сцену братъ пажа и не начинаютъ обособляться элементы комедіи. Даже и въ этихъ отношеніяхъ тѣ ошибки, которыя возникаютъ вслѣдствіе сходства близнецовъ: Себастіана и Віолы, и напоминаютъ собою комедію: Менехмы, суть вымыселъ самого Шекспира. Черезъ эту прибавку дѣйствіе получаетъ большее развитіе, и пріобрѣтаетъ связь съ тѣмъ, что происходитъ между Товіемъ и Андреемъ: это придаетъ много живости сплетенію событій и сообщаетъ внезапный, напряженный интересъ нежданному окончанію пьесы. Этимъ она особенно рѣзко, отличается отъ болѣе спокойнаго исхода комедіи: "Какъ вамъ угодно". ,
   Какъ ни удачно сплетается здѣсь интрига, все таки она и здѣсь, какъ и во всѣхъ болѣе совершенныхъ произведеніяхъ Шекспира, не имѣетъ никакого особеннаго значенія. Успѣхъ поэта въ сравненіи съ тѣмъ временемъ, когда онъ обработывалъ Комедію ошибокъ, можетъ быть доказанъ на одномъ весьма ощутительномъ примѣрѣ. То была въ собственномъ смыслѣ комедія интриги, и при разборѣ этой комедіи мы имѣли случай показать, сколько неестественнаго было въ нее внесено уже тѣмъ однимъ, что она была комедіей интриги, сколько неправдоподобнаго пришлось извинить въ ней подъ этимъ предлогомъ! Здѣсь же, поэтъ нашъ умѣлъ избѣжать всего этого. Если предположить, что между братомъ и сестрою было большое сходство, то возможность принимать ихъ одного за другого объясняется тѣмъ, что Віола съ намѣреніемъ одѣвается въ такой-же костюмъ, какъ и ея братъ. Возможность ихъ встрѣчи вытекаетъ изъ того, что оба они, потерпѣвъ кораблекрушеніе, принуждены и вслѣдствіе своего званія, и вслѣдствіе своихъ знакомствъ, искать спасенія при дворѣ негостепріимнаго герцога иллирійскаго. Значитъ, здѣсь авторъ вполнѣ избѣжалъ той неестественности, которая очевидна въ первой пьесѣ, а именно, что братъ, ищущій брата, вовсе его не помнитъ. Лишь только при первой поразительной встрѣчѣ, Антоніо называетъ въ присутствіи Віолы имя Себастіана, у Віолы является надежда, что ея братъ живъ, и она начинаетъ догадываться объ отношеніяхъ, которыхъ не можетъ еще вполнѣ разъяснить себѣ въ ту минуту. Но именно черезъ то самое пресѣкается возможность дальнѣйшаго заблужденія, и у интриги отымается то значеніе, которое могло-бы быть ей придано. Значитъ, и здѣсь намъ предстоитъ главнымъ образомъ изучать и разбирать не сплетеніе интриги, не внѣшнюю ткань дѣйствія, а самыя дѣйствующія лица, ихъ природу и побужденія; не дѣйствія, а причины и дѣйствующія силы. Если это избрать предметомъ своихъ изслѣдованій, то мы весьма скоро потеряемъ изъ виду сходство сюжета этой комедіи съ сюжетомъ Комедіи ошибокъ, и откроемъ скорѣе сродство нашей пьесы съ комедіею: "Напрасныя усилія любви", гдѣ тоже весьма ничтожно значеніе интриги, и тоже придано поразительное значеніе мотивамъ.
   Разсказъ, который изъ числа приведенныхъ нами выше источниковъ всего ближе подходилъ къ Шекспиру, есть новелла Риха. Что Шекспиръ зналъ эту книгу, это утверждаетъ и. новѣйшій издатель этого разсказа въ запискахъ шекспировскаго общества. Только въ этомъ изданіи предпослано всей исторіи вполнѣ приличное разсужденіе, а именно во введеніи къ новеллѣ объ Аполлоніи и Силлѣ. Это разсужденіе можетъ, сколько намъ кажется, навести насъ на смыслъ нашей комедіи, на тотъ основный взглядъ, подъ вліяніемъ котораго поэтъ нашъ писалъ эту пьесу. "Ни одно дитя", сказано тамъ, "не родится на этотъ бѣдственный свѣтъ безъ того, чтобы не сдѣлать глотка изъ чаши заблужденій прежде, чѣмъ оно начнетъ сосать молоко матери. И всего болѣе опьянѣлыми отъ этой ядовитой чаши мы оказываемся именно въ нашихъ любовныхъ дѣлахъ. Потому что влюбленный до такой степени чуждъ истины и такъ далеко блуждаетъ за предѣлами разсудка, что, онъ не способенъ отличать черное отъ бѣлаго и доброе отъ дурнаго. Если бы кто-нибудь спросилъ, что составляетъ основаніе благоразумной любви, которой узелъ завязанъ истинною и неподдѣльною дружбою, то мудрецъ отвѣчалъ бы: взаимная любовь. Потому что любить того, кто насъ ненавидитъ, преслѣдовать того, кто отъ насъ бѣжитъ, льстить тому, кто на насъ негодуетъ, искать милости у того, кто насъ презираетъ, желать понравиться тому, кто насъ обижаетъ -- кто не назоветъ это ложною любовью, которая не основана ни на остротѣ ума, ни на разсудкѣ? И вотъ въ этой новеллѣ будутъ представлены продѣлки, которыя госпожа Заблужденіе разыграла одному мужчинѣ и двумъ женщинамъ".-- Значитъ, по смыслу того отрывка, который мы привели выше изъ Томаса Гейвуда, любовь сама по себѣ, или, по крайней мѣрѣ, любовь безъ взаимности, представляется какъ глупость, и влюбленные въ нашей комедіи: герцогъ въ отношеніи Оливіи, Оливія въ отношеніи Віолы, Віола въ отношеніи герцога, влюблены по уши, а не могутъ добиться взаимности. Но въ такомъ случаѣ это была-бы лишь одна интрига, любовная продѣлка, извѣстное положеніе человѣка, которое въ глазахъ Шекспира лишь тогда могло-бы имѣть какую-нибудь поэтическую прелесть, когда оно опиралось-бы на какое-нибудь психологическое основаніе. Первый вопросъ его въ этихъ случаяхъ состоялъ въ томъ: какого рода натуры могли-бы дойти по такой безнадежной страсти, и какого рода любовь способна была-бы подвергнуться подобнымъ блужданіямъ? На этотъ вопросъ Шекспиръ не нашелъ никакого отвѣта въ своихъ источникахъ; а между тѣмъ отвѣтъ, который онъ самъ даетъ на эти вопросы въ своей комедіи, вполнѣ и всесторонне разъясняетъ ихъ.
   Точно такъ же, какъ въ комедіи: "Напрасныя усилія любви" и въ нашей пьесѣ изображены два слоя общества: характеры болѣе тонкаго склада и каррикатуры, въ которыхъ человѣческая природа перемѣшана съ различными уродливыми чертами, заглушающими ее подобно плевеламъ. Какъ тамъ, исходя отъ наиболѣе рѣзкихъ очертаній этого склада, людей, мы легче находили ключъ къ объясненію болѣе утонченныхъ характеровъ того высшаго общества: такъ-же точно мы поступимъ и здѣсь. Эти яркія каррикатурныя фигуры въ нашей комедіи составляютъ придаточный вымыселъ Шекспира, и онѣ-то намъ должны объяснить -- во 1-хъ, причину, почему онъ ихъ внесъ въ свою комедію, и во 2-хъ, въ какое отношеніе къ первоначальной части сюжета онъ ихъ поставилъ. Въ средоточіи этого низшаго общества стоитъ Мальволіо. Онъ пуританинъ самыхъ строгихъ нравовъ: это доказываютъ и его подвязки, испещренныя крестами. Если заглянуть ему въ душу, то покажется вдвойнѣ лукавымъ-требованіемъ со стороны шута, разыгрывающаго роль проповѣдника, чтобы Мальволіо повѣрилъ ученію Пиѳагора о переселеніи душъ. Болѣе педантъ, нежели домовитый хозяинъ, добросовѣстный и вѣрный, серьозный и приличный, онъ такой слуга, который всего болѣе подходитъ къ меланхолическому характеру Оливіи, къ ея нравственной строгости, къ ея дѣвической склонности къ одиночеству. Она предпочитаетъ его другимъ слугамъ, и онъ предупредительно и льстиво умѣетъ войти къ ней въ милость; онъ зорко слѣдитъ за грубыми молодыми слугами, которые обращаютъ дворецъ графини въ какую-то харчевню: онъ доноситъ на нихъ и наушничаетъ. Его глазъ проникаетъ всюду: Фабіанъ впалъ изъ-за него въ немилость по поводу медвѣжьей травли. Корабельщикъ, который спасъ Віолу, едва только вышелъ на берегъ, какъ Мальволіо взялъ его подъ стражу -- зачѣмъ торгуетъ! Въ домѣ своей госпожи онъ видитъ свое превосходство надъ всѣмъ, что его окружаемъ; всѣхъ умныхъ людей, которые находятъ удовольствіе смотрѣть на выходки шутовъ, онъ считаетъ дураками; онъ презрительно смотритъ на такія "плоскія вещи", какъ напр. Товій, Фабіанъ, Марія, а тѣ въ свою очередь преслѣдуютъ его самимъ ѣдкимъ недоброжелательствомъ за его двоедушіе, за его жеманство и важничанье. Онъ страдаетъ самолюбіемъ,-- это высказываетъ ему сама графиня; онъ въ высшей степени занятъ собой, и считаетъ себя переполненнымъ всякихъ совершенствъ. Когда графиня въ насмѣшку упрекаетъ его за его невыносимые наряды, онъ считаетъ это за самую серьозную похвалу. У него составился родѣ догмата, что всѣ, которые его видятъ, непремѣнно его любятъ; такъ напр. плутовка Марія съумѣла поджечь его однимъ только намекомъ, что Оливія на него засматривается. А такъ какъ она очевидно пренебрегаетъ герцогомъ, то это въ его глазахъ служитъ несомнѣннымъ доказательствомъ, что онъ болѣе соотвѣтствуетъ ея меланхолическому праву. Еще прежде, нежели Марія подбрасываетъ ему на дорогѣ письмо, въ которомъ она хочетъ обратитъ въ притчу во языцѣхъ его безмѣрное самомнѣніе, онъ примѣряетъ на себѣ, какъ будетъ идти къ нему графское достоинство, и теряется въ надменныхъ мечтаніяхъ. Когда онъ прочелъ письмо, ему не остается болѣе~ сомнѣнія въ томъ, что Оливія серьозно приказываетъ ему сбросить кожу и оставить свою пресмыкающуюся натуру. Письмо это онъ буквально выучиваетъ наизусть, и буквально выполняетъ что въ немъ сказано. Онъ считаетъ счастіе, въ гавань котораго онъ, какъ полагаетъ, направляется съ полною безопасностію, за непосредственный промыслъ Юпитера о его высокой и важной особѣ, межу тѣмъ какъ на самомъ дѣлѣ выходитъ, что плоскія вещи, которыя онъ считалъ такъ низко стоящими подъ собою, только навели его на песчаную мель его самомнѣнія. Самолюбіе, значитъ, и въ этомъ характерѣ составляетъ его сущность; оно только исказилось до степени самомнѣнія, которое думаетъ, что можетъ обладать всѣми на томъ основаніи, что видитъ себя близкимъ не только къ совершенству, но и къ тому счастію, которое подобаетъ этому совершенству. Вотъ почему въ Мальволіо это высокое мнѣніе о себѣ порождаетъ мысль о томъ, что онъ любимъ взаимно, тогда какъ дѣйствительность не представляетъ къ тому и тѣни повода, даже тогда какъ и въ немъ, самомъ не шевелится ни одинъ зародышъ любви. Какъ ложное славолюбіе въ тѣхъ каррикатурныхъ образахъ Голоферна и Армадо, такъ и въ немъ самомъ это самомнѣніе есть черта природная въ такой степени, что онъ о себѣ самомъ ничего не знаетъ, и ничѣмъ не можетъ быть доведенъ до самопознанія или до исправленія причуды и глупости, которыя возникаютъ въ немъ изъ этой черты, выростають до гигантскихъ размѣровъ,-- все равно поощряютъ-ли ихъ или топчутъ.
   Въ pendant къ этой каррикатурѣ нарисованъ молодой дворянчикъ Андрей. Онъ есть печальный образъ того, чѣмъ могъ-бы сдѣлаться человѣкъ, если-бы у него не было нисколько самолюбія, хотя самолюбіе и вырождается иногда въ такое множество слабостей. Для этого прилизаннаго сельскаго дворянина жизнь состоитъ только изъ ѣды и питья. Онъ самъ опасается, что постоянно-мясная пища отняла у него всякое остроуміе; дѣйствительно, онъ тупъ до слабоумія; у него нѣтъ никакой страсти, такъ-же, какъ нѣтъ вовсе самолюбія и нисколько самомнѣнія. Онъ съ почтеніемъ смотритъ на простака-Товія и на ловкаго шута, какъ на образцы городскихъ манеръ, и старается перенять ихъ рѣчи. Онъ попугай и совершенно безсмысленное эхо дворянчика Товіи. Онъ воображаетъ, что онъ все то имѣлъ, всѣмъ тѣмъ былъ и есть, чѣмъ былъ и что имѣлъ Товій. Онъ болтаетъ ему вслѣдъ и обезьянничаетъ, даже не понимая своей болтовни. Плутоватый Товій ввелъ его въ домъ Оливіи какъ жениха, надѣясь обобрать тѣмъ временемъ его карманы; впрочемъ бѣдный женихъ самъ не вѣритъ своему успѣху, и постоянно готовится къ отъѣзду. Онъ сомнѣвается самъ въ своей нравственности; потъ проступаетъ у него на лбу отъ робости, лишь только ему приходится имѣть дѣло съ горничною. Правда, онъ тоже повторяетъ вслѣдъ за Товіемъ, что и онъ сдѣлался предметомъ обожанія; но при этихъ словахъ видно его глупое лицо, которое при этомъ не выражаетъ ровно никакой мысли. Никогда онъ не думалъ о себѣ такъ много, чтобы воображать, будто кто-нибудь серьозно обращаетъ на него вниманіе; недовѣріе къ самому себѣ въ немъ велико въ той-же мѣрѣ, въ какой оно мало въ отношеніи къ другимъ, когда Товій старается увѣрить и его и другихъ, что онъ знатокъ въ языкахъ, что онъ отличный придворный, музыкантъ, танцоръ и фехтовальщикъ, то его, кажется, подстрекаетъ на минуту самолюбіе -- особенно послѣ того, какъ соблазнитель его затащилъ его, противъ воли, выпить вина -- полюбоваться на самого себя; но тотчасъ-же вслѣдъ за подобнымъ, весьма слабымъ, впрочемъ, припадкомъ самолюбія, у него начинается самоотверженіе и униженіе всѣхъ своихъ дарованій. Ужъ грубѣе нельзя выразите презрѣнія къ его нищенской бѣдности, какъ тѣмъ, когда Товій спрашиваетъ его упрекомъ: что это за свѣтъ сталъ ныньче -- скрывать свои добродѣтели? Мировой судья въ Генрихѣ IV -- Шалло, тотъ имѣлъ по крайней мѣрѣ хоть склонность въ хвастовству, хоть притворялся нѣсколько, что имѣетъ какое-нибудь чувство собственнаго достоинства; Андрей же, между тѣмъ, много-много, что походитъ на братца Сайленса, съ которымъ онъ даже имѣетъ и общую страсть къ медвѣжьей травлѣ. Вслѣдствіе его сварливости, и вслѣдствіе тѣхъ ссоръ, въ которыя она его впутываетъ, его апатія и трусость тѣмъ болѣе выступаютъ наружу. Если-бы не Менторъ его, Товій, у него не хватило-бы мужества и на столько, чтобы дерзнуть противъ этой женщины-мальчика, Віолы; а противъ Мальволіо, напримѣръ, у него хватаетъ храбрости лишь на столько, чтобы послать ему вызовъ, и затѣмъ не сдержать своего слова. Этотъ дорогой человѣкъ, въ которомъ Товій подозрѣваетъ лишь столько крови, сколько комаръ на хвостѣ унесетъ, сдѣлался бы самымъ безутѣшнымъ и безнадежнымъ искателемъ руки вовсе не отъ самомнѣнія, какъ Мальволіо, а скорѣе отъ полнаго отсутствія всего, что можно было-бы назвать любовью, самолюбіемъ и взаимностію. Какъ новая противуположность, тонко выставленная вдалекѣ, является въ срединѣ между этими двумя лицами дворянчикъ Товій, который выманиваетъ у своего друга лошадей и червонцы, обѣщая ему за то въ награду руку своей племянницы. Пьяница и грубый реалистъ низшаго разбора, онъ все таки обладаетъ на столько хитростію, чтобы умѣть подмѣтить слабости тѣхъ людей, которые стоятъ не выше его горизонта. Будучи и грубъ, и не образованъ, онъ все таки умѣетъ на столько усвоить себѣ манеры горожанина, чтобы импонировать ими на Андрея. Будучи на столько безсовѣстнымъ, чтобы употреблять во зло гостепріимство Оливіи и смотрѣть на ея домъ какъ на трактиръ: не обращая вниманія даже на то, что она указываетъ ему напослѣдокъ на двери, онъ умѣетъ при всемъ томъ держаться на дружеской ногѣ съ ея прислугой. Той заносчивой суетности, какою отличается Мальволіо, у него нѣтъ вовсе; но онъ все таки съ грубою гордостію смотритъ не только на Андрея и Мальволіо, но даже на шута и, на Оливію, какъ на людей, которые стоять гораздо ниже его; а что касается до Маріи,-- единственнаго лица, которое своею подвижностію, кажется, производитъ на него впечатлѣніе превосходства, онъ думаетъ о ней, что она его обожаетъ. Между тѣмъ его своекорыстіе обнаруживается преимущественно въ томъ вредномъ способѣ, которымъ Фальстафъ считалъ за свою естественную добычу всѣхъ тѣхъ, кто стоялъ ниже его по способностямъ: онъ пользуется слабостями другихъ то для того, чтобы сыграть надъ ними какую-нибудь насмѣшку, то для того, чтобы обмануть ихъ. Въ этомъ его поддерживаетъ и даже превосходитъ Марія, съ которою онъ вступаетъ во взаимный договоръ противъ Мальволіо. Она хитоо и льстиво опутываетъ его своею сѣтью, и тонкая паутина захватываетъ ей въ добычу толстую муху: онъ становится ея мужемъ. Такимъ образомъ одинъ, вслѣдствіе того, что слишкомъ высоко думалъ о себѣ, утрачиваетъ свою заносчивую и мечтательную надежду; а другой, за то, что, по грубой своей гордости, свысока смотрѣлъ на окружающихъ, становится почти противъ воли, и совершенно нежданно для себя, добычею ловкой вострухи, которая гораздо ниже его по состоянію, и которая намѣрена пустить въ ходъ свой умъ, чтобы съ большимъ успѣхомъ, нежели прежде, убѣдить его теперь, когда онъ сталъ ея мужемъ, исправить свою нравственность.
   Въ нашей комедіи встрѣчается совершенно тотъ-же пріемъ, какъ и въ комедіи: "Напрасныя усилія любви", а именно: тамъ на ряду съ каррикатурами площадной части комедіи стояли характеры, гдѣ тотъ-же самый порокъ, который въ каррикатурахъ разростался, какъ дикій самородокъ, въ причудливымъ формахъ, скрывается подъ оболочкою утонченнаго образованія, незамѣтный съ виду, но по сущности совершенно того же свойства. Дѣйствительно, и здѣсь на ту-же самую Оливію, на которую такимъ забавнымъ образомъ устремлены мысли Мальволіо, на ту-же самую Оливію устремляетъ и глаза и сердце герцогъ Орсино, человѣкъ, до такой степени надѣленный личными притязаніями и преимуществами. что намъ кажется, будто между нимъ и Мальволіо разстояніе еще больше, нежели въ той пьесѣ между королемъ Наваррскимъ и Армадо. Сама Оливія, холодно отвращающаяся отъ него, находитъ его добродѣтельнымъ, благороднымъ; говоритъ, что это незапятнанный юноша, свободный, ученый, храбрый, прекрасный и богатый. Кажется, будто его душа, вся исполненная любви-къ Оливіи, волнуется до дна глубокими ощущеніями, нѣжными и правдивыми. Погруженный въ задумчивость, онъ бѣжитъ отъ всякой шумной обстановки; охота и всякое другое занятіе ему въ тягость. Будучи во всемъ непостояненъ и причудливъ. онъ какъ будто старается загладить и уравновѣсить такое непостоянство продолжительною равномѣрностію своей любви. Давать этому чувству самую утонченную и укрѣпляющую пищу -- вотъ единственная его дѣятельность, и потому онъ ищетъ уединенія среди природы, и предается музыкѣ. Изъ всей домашней челяди графини онъ предпочитаетъ шута, который поетъ ему своимъ звучнымъ голосомъ пѣсни о безнадежной любви, которая не встрѣчаетъ взаимности. Мягкая поэтическая душа, герцогъ полюбилъ своимъ нѣжнымъ чувствомъ преимущественно тотъ родъ народныхъ пѣсень, которыя поются за прялкою: онѣ представляютъ самыя изящныя, самыя простыя и вмѣстѣ самыя трогательныя проявленія лирическаго искусства любви. Герцогъ до пресыщенія наслаждается этими тихими задушевными мелодіями, составляющими какъ-бы отголоски сердца. Эта склонность доходить до крайности и въ своей любви, и въ своей печали и во всѣхъ тѣхъ склонностихъ, которыя подходятъ къ преобладающему въ немъ чувству, высказывается во всемъ, что дѣлаетъ и говоритъ герцогъ. Его преслѣдуютъ желанія какъ собаки; они "гонять" его до изнеможенія. "Онъ любитъ, какъ выражается его вѣстникъ, съ потокомъ слёзъ обожанія; его любовь гремитъ стенаніями и вздыхаетъ пламенемъ". Онъ самъ говоритъ, что его любовь благороднѣе міра; онъ сравниваетъ ее съ ненасытимымъ моремъ; никакая другая любовь, а всего менѣе любовь женщины, не можетъ съ нею сравниться. Онъ всюду выставляетъ ее на показъ: его вѣстники, музыканты и спутники -- средства для разглашенія о ней, и потому даже, матросы ведутъ разговоры о его чувствахъ. Но вотъ именно эта склонность къ преувеличенію и подстрекаетъ насъ поближе заглянуть въ неподдѣльность этой неподдѣльнѣйшей любви. Намъ почти сдается, что герцогъ сильнѣе влюбленъ въ свою любовь, нежели въ свою красавицу: намъ кажется, что онъ болѣе умомъ, нежели сердцемъ углубленъ въ свою безплодную страсть, похожую на стнасть Ромео къ Розалиндѣ; какъ будто его любовь есть болѣе плодъ его фантазіи, нежели истиннаго чувства. Насъ страннымъ образомъ поражаетъ то, что онъ самъ гфодшюрѣчитъ тому, что сказалъ о любви въ припадкѣ самолюбиваго восхваленія своей любви въ сравненіи съ любовью женщины; онъ противорѣчитъ этому въ моментъ спокойнаго размышленія, когда говоритъ Віолѣ, что любовь мужчинъ непостояннѣе женской любви, что въ ней, правда, болѣе страсти, но она за то перемѣнчива, скорѣе проходитъ и притупляется. Его. любовь именно такого свойства. И вообще особенность и недостатокъ мужской любви заключается въ томъ, что мужчина слишкомъ много думаетъ о ней, слишкомъ много носится съ нею и слишкомъ высоко ее ставитъ, Віола говоритъ герцогу то, что какъ разъ примѣняется къ нему, а именно, что любовь мужчинъ существуетъ болѣе на словахъ; они много говорятъ и клянутся; но ихъ внѣшнія завѣренія превышаютъ то, что они думаютъ на самомъ дѣлѣ; обѣщаніями они богаты, а бѣдны любовью. Оливія безъ сомнѣнія прочуяла это сквозь всѣ настойчивыя искательства герцога: она называетъ любовь его еретичествомъ, и съ полною холодностію отвращается отъ его кажущагося пыла. Она видитъ, что онъ засылаетъ ходатаевъ за свое дѣло, слышитъ о его страстномъ стремленіи, но не видитъ, чтобы онъ самъ дѣлалъ какое-либо движеніе въ пользу своего собственнаго дѣла. Она слышитъ о какихъ-то его притязаніяхъ, но не находить въ немъ никакой заслуги, кромѣ одной только, что онъ принадлежитъ къ высшему сословію; но именно этимъ преимуществомъ герцога она и пренебрегаетъ. Развѣ не слышалась ей, даже издали, эта утонченная самонадѣянность владѣтельною претендента на ея руку, который, гордясь своею любовью, присылалъ сказать черезъ своего вѣстника, что любовь его не можетъ сносить отказа ила отсрочки, что на нее нельзя отвѣчать отрицательно. Развѣ не вправѣ была она презирать именно этотъ надменный тонъ, съ которымъ онъ посылалъ сказать ей, что онъ ставитъ ни во что владѣніе землею и пренебрегаетъ ея богатствомъ. Развѣ изъ всего этого тона ей не слышалось притязаніе герцога, что онъ и его любовь изъяты отъ всѣхъ недостатковъ, и что онъ основываетъ свои притязанія еще болѣе на своемъ владѣтельномъ титулѣ, нежели на превосходствѣ своей любви? Она во всякомъ случаѣ весьма далека отъ холодности и презрѣнія; но въ натурѣ герцога, вѣроятно, было что-нибудь такое, что вызывало ея гордое презрѣніе, и на самомъ дѣлѣ, мы почувствуемъ впослѣдствіи, что онъ подалъ ей къ тому справедливый поводъ.
   До какой степени такое вѣчное любованье своею любовью, такое меланхолическое сосредоточиваніе себя на неопредѣленномъ стремленіи, такое изнѣживающее попеченіе о своей самодовольной страсти и наконецъ разслабляющее бездѣйствіе. отъ того происходящее, привоіятъ человѣка, къ тому, что онъ утрачиваетъ и цѣль, и предметъ своей страсти, это видно изъ примѣра Орсино; и поэтъ нашъ не пропустилъ случая -- сдѣлать для насъ еще выразительнѣе это воззрѣніе, или лучше сказать, это внушеніе тѣмъ, что присоединилъ къ нему еще одинъ выдающійся pendant. Шутъ не хуже самой Оливіи разгадалъ, чѣмъ боленъ герцогъ и предлагаетъ ему отличное лѣкарство противъ этого. "Такихъ людей, говоритъ онъ, слѣдовало-бы послать въ море, для того, чтобы ихъ занятіемъ было -- все, и чтобы цѣль ихъ была -- повсюду: это обыкновенно создаетъ изъ ничего отличное путешествіе". Значитъ, шутъ считаетъ полезнымъ такія натуры, которыя углубляются въ одну постоянную склонность, забывая все остальное, ввергнуть именно въ стихію приключеній, дабы заставить ихъ забыть корпѣнье надъ одною цѣлью, чтобы заставить ихъ разгуляться естественнымъ образомъ и тѣмъ самымъ освободиться отъ тягостнаго. хотя и благоговѣйнаго служенія одному куміру: чтобы возвратить имъ ту свѣжесть, которая даетъ возможность человѣку скорѣе и съ меньшимъ трудомъ доходить даже въ любовныхъ дѣлахъ дотой цѣли, которую утрачиваютъ изнѣженные поклонники любви. Шекспиръ весьма воззрительно представилъ это на молодомъ Себастіанѣ. Дѣйствительно, Себастіанъ именно такой дѣвственный юноша, неиспорченный, истинно-свободный душою: онъ по страсти къ приключеніямъ, предпринялъ со своею сестрою, но видимому безъ всякой опредѣленной цѣли, путешествіе по морю, и претерпѣлъ кораблекрушеніе; въ этомъ кораблекрушеніи выказалъ себя человѣкомъ, исполненнымъ мужества и надежды, осмотрительнымъ среди опасности; человѣкомъ, который будучи выброшенъ на берегъ, нѣжно груститъ о своей сестрѣ, но въ то же время, подобно сестрѣ своей, быстро и практически начертываетъ планъ своего ближайшаго будущаго, всегда и повсюду является быстро рѣшительнымъ, готовымъ къ бою, неутомимымъ, человѣкомъ свободнаго духа и свободной пуки. Незлобный, постоянно довѣряющій счастію и своей доброй натурѣ, онъ принимаетъ кошелекъ отъ своего корабельнаго капитана, не зная какъ удастся ему возвратить его и дѣлаетъ изъ него щедрые подарки только для того, чтобы избавиться отъ этого тягостнаго спутника. Когда судьба неожиданно впутываетъ его въ приключенія самаго заколдованнаго свойства, онъ вполнѣ трезвымъ чувствомъ предается ихъ потоку, озираясь по сторонамъ. Когда ему пришлось втянуться въ ссору челяди, онъ за ударъ платитъ подобающимъ ударомъ, и доказываетъ Оливіи, что онъ съумѣетъ избавить ее отъ докучныхъ гостей и не одной Оливіи приходится испытать, какое очарованіе заключается въ томъ, когда такая свѣжая натура побѣдоносно выступаетъ на поприщѣ дѣйствій. Поэтъ нашъ позаботился о томъ, чтобы инстинктивное чувство графини не было перетолковано въ смыслѣ женской слабости; потому-что мужчины сильной натуры вполнѣ дѣлятъ съ нею это чувство. Суровый капитанъ корабля Антоніо привлеченъ совершенно такою-же слѣпою дружбою и любовью къ этому юношѣ; не смотря на опасности, которымъ онъ подвергается во враждебномъ городѣ, онъ мѣшкаетъ тутъ изъ-за него, ради него онъ дѣлаетъ себѣ удовольствіе изъ этой опасности, онъ отдаетъ ему свою любовь беззавѣтно и безгранично; онъ самъ называетъ колдовствомъ то чувство, которое привлекаетъ его къ этому веселому, беззаботному юношѣ.
   Женственную противоположность герцогу и его притязательной, высоко о себѣ думающей любви, составляетъ Віола съ ея скромною безпритязательной натурой, съ ея тихой затаенной страстью. По свидѣтельству ея брата, всѣ находятъ ее прекрасною, даже герцогъ говоритъ, что у ней уста нѣжныя и розовыя какъ у Діаны; а ея мягкій, ясный дѣвическій голосъ -- невольно остановилъ его вниманіе, когда онъ увидѣлъ ее въ одеждѣ пажа. "Что ея душа прекрасна," говоритъ Себастіанъ, "въ этомъ должна сознаться даже зависть. Незлобіемъ своей натуры она походитъ на своего брата; даже въ несчастіи она сохраняетъ предпріимчивость, свободный и ясный умъ; у ней является находчивость и умѣнье тамъ, гдѣ этого требуютъ обстоятельства; но самою выдающеюся чертою въ ней является ея всеобъемлющая душа и тихая скромность ея женственной натуры. Когда она, обнищалая и принужденная скрываться, принесена къ берегамъ негостепріимной Иллиріи, ея первое желаніе -- идти къ Оливіи, для того чтобы скрыться отъ міра; но такъ какъ это оказывается невыполнимымъ, она переодѣвается въ мужское платье и идетъ къ герцогу, котораго она, по крайней мѣрѣ по имени, знала еще въ родительскомъ домѣ. Лишь только она поселилась у него, она тотчасъ-же пріобрѣла милость и полное довѣріе этого мягкосердечнаго любовника: онъ поручаетъ ей носить свои посланія къ Оливіи; но и сама она точно такъ-же скоро начинаетъ чувствовать склонность къ герцогу; она хотѣла бы имѣть его мужемъ; но въ этомъ она признается лишь самой себѣ мимолетнымъ вздохомъ. Ей и на мысль не приходитъ питать на него серьозныя надежды, и она съ самымъ вѣрнымъ чувствомъ долга исполняетъ его порученія. Она имѣла бы право уклониться отъ этого послѣ той презрительной встрѣчи, которая приключилась ей въ домѣ Оливіи, но она не дѣлаетъ этого: для того, чтобы проникнуть до Оливіи, она, до строжайшему наказу своего господина, переступаетъ даже нѣсколько границы вѣжливости. Конечно, при этомъ ее влечетъ и любопытство -- увидѣть въ лицо возлюбленную своего возлюбленнаго. Узнавши, какая это красавица, она спадаетъ съ того рѣзваго тона, которымъ она начала-было разговоръ, и начинаетъ говорить съ оживленною серійностію. Она говоритъ, что не видитъ смысла въ пренебреженіи такою мучительною любовью, какъ любовь герцога, и высказываетъ Оливіи, что бы она дѣлала на мѣстѣ герцога, только бы не давать ей покою и сроку:
   
                                 У вашего порога
   Я выстроилъ бы хижину изъ ивы,
   Взывалъ бы день и ночь съ моей царицѣ,
   Писалъ бы пѣсни объ отверженной любви,
   И громко пѣлъ бы ихъ въ тиши ночей;
   По холмамъ пронеслось-бы ваше имя,
   И эхо повторило-бъ по горамъ:
   Оливія!
   
   Вотъ именно этого-то и не дѣлалъ герцогъ въ отношеніи Оливіи. Онъ заставлялъ себѣ пѣть пѣсни, предавать ея имя молвѣ, но самъ велъ уединенную, смерти подобную жизнь, и Оливія не могла и замѣчать, чтобы она жила въ его любви. И именно то, что замышляла дѣлать Віола, если-бы она была влюбленный мужчина, то она дѣлала теперь сама въ отношеніи герцога,-- не въ такой мѣрѣ, какъ она говоритъ здѣсь о мужчинѣ, не такъ громогласно, какъ она считаетъ это приличнымъ для мужчины, не выставляясь навязчиво впередъ, но зато тѣмъ задушевнѣе, теплѣе -- въ молчаливомъ терпѣніи. Она дѣйствительно построила себѣ хижину изъ ивы у того дома, "гдѣ живетъ ея душа"; но она сторожитъ его въ тихой преданности, и безо всякихъ притязаній. Человѣкъ, который не имѣетъ, никакой власти надъ Оливіей, все болѣе и болѣе овладѣваетъ ея сердцемъ: его слова, которыя она слышитъ отъ него самого, вполнѣ зная его, совершенно иначе дѣйствуютъ на ея сердце, нежели дѣйствуютъ на отдаленную Оливію его посланія; и сверхъ того онъ, изъ своего безнадежнаго положенія, которое похоже на ея положеніе, гораздо внятнѣе и задушевнѣе говоритъ ея сердцу. И вотъ, даже переодѣтая мальчикомъ, она умѣетъ, тонко вкрасться въ сердце этого мужчины. Она мастерски умѣетъ говоритъ о той страсти, которая его мучитъ: она умѣетъ и понятъ, и растолковать самыя тонкія его замѣчанія; ея вѣрная преданность оковываетъ его тѣмъ сильнѣе, чѣмъ менѣе отзыва встрѣчаетъ онъ въ другомъ мѣстѣ на свои живыя чувства. Но она дѣлаетъ для своей любви, что только можетъ сдѣлать въ этомъ положеніи женщина ея натуры. Она могла-бы зайти въ своей откровенности такъ далеко, чтобы открыть Оливіи свой полъ; но къ такому героизму не подстрекаетъ ее натура, да и любовь ея не доходитъ до такого предѣла, и потому она довольствуется лишь тѣмъ, что предоставляетъ судьбѣ распутать этотъ узелъ. А между тѣмъ она умѣетъ нашептать герцогу, что она никогда не будетъ любить ни одну женщину въ такой степени, какъ любитъ его, и на тотъ случай, если-бы тайна ея переодѣванья когда-нибудь открылась, она разсказываетъ ему, въ хорошую минуту, исторію своего смиреннаго обожанія, передъ которымъ должна быть глубоко-посрамлена его любовь. Могло бы показаться, что она съ намѣреніемъ такъ хитро повела все это дѣло. Но это на самомъ дѣлѣ не такъ. Она до глубины души тронута и потрясена рѣчью Орсино о томъ, что женщины быстро отцвѣтаютъ, а тутъ еще и шутъ поетъ глубоко-потрясающую пѣснь о жаждѣ смерти, и затѣмъ герцогъ даетъ ей новыя порученія съ новымъ изъявленіемъ чрезмѣрности своей любви. Тогда-то она, вся взволнованная, разсказываетъ исторію своей мнимой сестры, которой жизнь, по ея словамъ, была какъ бѣлый листъ бумаги, которая скрывала въ себѣ свою любовь, и давала тайному чувству вгрызаться въ ея щеки, какъ червякъ вгрызается въ почку; которая бывало сиживала по цѣлымъ часамъ въ блѣдномъ уныніи, какъ статуя терпѣнія, улыбающаяся въ печали. "Скажите-же, спрашиваетъ она, развѣ это не любовь?" и тутъ-же, залившись слезами, прерываетъ свою рѣчь и уходить. Послѣ этой сцены, одной изъ лучшихъ, какія только написаны Шекспиромъ, исходъ этихъ отношеній не нуждается ни въ какомъ оправданіи. Когда Орсино напослѣдокъ самъ лично отправляется къ Оливіи, и она его не принимаетъ, его пошлая любовь мгновенно обращается въ ненависть и ревность: онъ хочетъ принести ея любимца въ жертву своему мщенію, и жертвенный ягненокъ добровольно подставляетъ свое горло подъ ножъ. Но тутъ онъ узналъ, что Оливія обвѣнчана съ этимъ своимъ любимцемъ, и онъ мимоходомъ вскидываетъ свою ненависть на Віолу. И вотъ на одну минуту это жаждущее любви сердце дѣлается "листомъ чистой бумаги": и когда вслѣдъ за тѣмъ мгновенно разъясняется дѣло, на немъ выступаетъ въ полномъ блескѣ благородная надпись, которую Віола вписалась въ это сердце. Всю очаровательность этого существа актриса можетъ, даже въ послѣдней сценѣ, выразить только, посредствомъ нѣмой игры, когда она, движимая женскою стыдливостью, сначала упорствуетъ признаться въ своемъ переодѣваньи, а потомъ воодушевляется сватовствомъ герцога, который мгновенно узнаетъ ея скромную любовь и научается понимать ея рѣчь.
   Среди этихъ трехъ только-что очертанныхъ нами личностей, Оливія является средоточіемъ всего дѣйствія, и представляетъ собою менѣе простой характеръ. Ея отношеніе къ самолюбиво-гордой чертѣ характера герцога очертано удивительно тонко и нѣжно. Судя потому, какою она является въ первой же сценѣ, о ней можно заключить, по всей ея постановкѣ, какъ о женщинѣ, необыкновенно-энергической. Она оплакиваетъ смерть отца и брата; она намѣрена семь лѣтъ ходить подъ вуалью, чтобы запечатлѣть въ своей памяти послѣднюю свою утрату. Угнетаемая печалью, она горюетъ въ своемъ монастырскомъ уединеніи: она, такъ сказать, зареклась допускать къ себѣ мужское общество. Сила чувствъ, которая вызываетъ на такое рѣшеніе, и строгость нравовъ, которая надѣется это выполнить, распространяются на все ея существо. Она высокая женщина, свободнаго и серьознаго ума. Она не склонна выносить шутки вѣстника, но весьма способна и выслушивать, и задумываться надъ многозначительными колкостями своего шута. У ней, правда, не хватаетъ на столько мужества, чтобы выпроводитъ изъ дому, не одними только словами, а дѣломъ, своего пустого родственника, который распрложился лагеремъ въ ея домѣ; но она заботливо печется о томъ, чтобы ея пуританинъ-управитель могъ поддерживать порядокъ въ ея домѣ, и благоразумно, стройно вести ея хозяйство. У ней на печати вырѣзана цѣломудренная Лукреція; у нея въ почетѣ какой-нибудь Мальволіо за его добродѣтельную готовность къ услугамъ. "My mouse of virtue" -- моя добродѣтельная мышь -- вотъ ея постоянная ласка шуту. Тотъ строго-нравственный характеръ, который проявляютъ всѣ эти качества, она сохраняетъ въ разнообразнѣйшихъ своихъ чертахъ. Она,-- врагъ модныхъ нарядовъ, всѣхъ внѣшнихъ и внутреннихъ прикрасъ. Когда Віола называетъ себя ея слугою, и только -- она находитъ, что это -- низкое ласкательство. Но эта строгость ея добродѣтели могла-бы показаться лишь слѣдствіемъ недостатка, заключающагося въ ея темпераментѣ. Тотъ способъ, которымъ она отворачивается отъ исканій герцога, даетъ право счесть ее гордою и даже суровою, даетъ возможность предполагать въ ней ледяную холодность. И дѣйствительно, Орсино и Віола дѣлаютъ ей въ этомъ отношеніи упреки. Но въ томъ положеніи, въ которое она стала относительно герцога, легко признать и принципы, которые приличествуютъ характеру такого свойства. Своимъ ледянымъ отказомъ она даетъ герцогу въ свою очередь почувствовать ту холодность, которая заключается въ его, по видимому, пламенныхъ предложеніяхъ; она противупоставляетъ сословной гордости достойную гордость характера, и, какъ кажется, главнымъ поводомъ своего отказа намѣрена выставить рѣшимость -- не выходить замужъ выше своего состоянія. Она не безъ причины отвращается, отъ герцога: она прочла въ его сердцѣ, и нашла его любовь не правовѣрною. И все таки къ этой законной гордости примѣшивается въ самой формѣ отказа что-то въ такой-же степени неоправдимое, въ какой не оправдима форма сватовства герцога Орсино. Слова, которыя она сама лично высказываетъ герцогу, свидѣтельствуетъ о нѣкоторомъ отвращеніи которое обнаруживается въ ея суровой жосткости: вѣдь она не испытывала герцога такъ, чтобы могла его узнать въ той же степени, въ какой знаетъ его испытавшая его Віола: вотъ почему Віола и не понимаетъ ея гордости, вотъ почему она и желаетъ, чтобы судьба отмстила ей за подобное пренебреженье такимъ-же пренебреженіемъ. Это желаніе переходитъ тотчасъ-же въ исполненіе черезъ посредство этой-же самой Віолы и того злого духа, который гнѣздится въ ея переодѣваньи. Гордость Оливіи должна потерпѣть такое же паденіе, какое потерпѣла черезъ нее гордость герцога.-- Герцогъ въ своей искусственной страсти, впрочемъ стѣсняемой до нѣкоторой степени его родовою гордостію, утрачиваетъ свой предметъ: Оливія въ своей внезапно пробудившейся страсти, побѣждающей своею силою всю гордость ея характера, лишь на время заблуждается относительно своего предмета. Лишь только Віола изъ глубины своего задушевнаго опыта назвала пути, которыми она стала-бы идти на мѣстѣ Орсино, въ осиротѣломъ сердцѣ Оливіи этотъ любовью дышащій тонъ тотчасъ-же вызываетъ огонь. Тотъ-же лучь, который зажегъ пламя въ сердцѣ Віолы, переносить пламя и въ нее. Она вдругъ дѣлается безпокойною и разсѣянною, спрашиваетъ о происхожденіи этого слуги, уже не сводитъ съ него болѣе своего взора, посылаетъ ему кольцо и приглашаетъ его -- возвратиться. Что она не высокомѣрна но своей натурѣ, это мгновенно обнаруживается при этомъ: что она не холодна, это доказываетъ ея пылкое пламя: она даже не проявляетъ въ себѣ той умной, глубоко-женственной натуры, въ которой Віола скрываетъ свою любовь. Замѣтно скорѣе, что она съ тою-же рѣзкостію преслѣдуетъ теперь рождающуюся въ ней страсть, съ какою она прежде высказывала свое отвращеніе къ Орсино. И тамъ и здѣсь она даетъ себя преодолѣть одному энергическому ощущенію, и дѣятельно стремится ему во слѣдъ, вмѣсто того, чтобы съ терпѣніемъ нервность его, какъ это дѣлаетъ Віола. Какъ Віола, она дѣлаетъ фаталистическое признаніе, что она кочетъ предоставить себя произволу судебъ; но въ то-же самое мгновеніе она еще рѣшительнѣе Віолы прилагаетъ свою руку въ помощь судьбѣ, именно тѣмъ, что посылаетъ во слѣдъ Віолѣ кольцо. Віолѣ удается выносить свою любовь въ мучительномъ утаеніи, между тѣмъ какъ Оливія принуждена сознаться, что даже уголовное преступленіе не такъ обнаруживаетъ себя, какъ любовь, которая захотѣла-бы утаиться. Она перескакиваетъ отъ одной крайности къ другой: отъ нѣсколько натянутой меланхоліи и самоотреченія къ пламенной страсти. Сбывается то, что предвидѣлъ герцогъ, когда говорилъ, что та, которая такъ нѣжно говорила о братѣ, полюбитъ нѣкогда безконечною любовью властелина своего сердца. Остроуміе и разсудокъ, добродѣтель и честь, гордость и чувство собственнаго достоинства -- ничто не въ состояніи побѣдить въ ней эту страсть. Если-бы она смотрѣла открытыми глазами, слушала открытымъ ухомъ, она не знала-бы въ подобное заблужденіе: не утратила-бы своего сердца тамъ, гдѣ не слѣдовало. Ея нравственная природа борется съ ея любовью, и она боязливо допытывается, не думаетъ-ли Віола невыгодно о ея чести. Когда ею пренебрегаютъ, ея гордость становится на сторону ея чести, ея знанія, ея ума -- и всѣ вмѣстѣ высказываются противъ ея страсти. "Такъ значитъ, говоритъ она, собравшись съ силами, -- пришло опять время улыбаться". До сихъ поръ можно было думать, что и къ ея любви, такъ же какъ и къ любви герцога, примѣшивается нѣчто въ родѣ сословной гордости, и что она, беззаботно и будучи вполнѣ увѣрена въ успѣхѣ, ищетъ любви пажа, который гораздо ниже ея поставленъ, какъ будто ей не можетъ быть неудачи, и что -- мгновенно охладѣвая,-- она такъ же точно отступается отъ предмета своей любви, какъ герцогъ отступился отъ нея. Но именно тутъ-то и должно оказаться, что ея страсть создана изъ совершенно другого металла, нежели страсть герцога. Даже послѣднее оружіе противъ ея непреодолимаго чувства -- ея гордость,-- даже это послѣднее оружіе отупѣло. Она видитъ свою ошибку, но эта ошибка упорно посмѣвается всякому охужденію. Она сознается, что такой злой врагъ, какъ Віола, могъ-бы увлечь ее въ адъ. Она видитъ гордость, написанную на лицѣ Віолы, но находитъ, что она ей къ лицу: она готова подѣйствовать даже подкупомъ на презрительнаго юношу. Очевидно, что если она въ положеніи, занятомъ ею относительно герцога, проявляла въ своемъ характерѣ нѣкоторую долю гордости, свойственной герцогу, то теперь, въ своей кипучей страсти къ слугѣ, котораго она едва только узнала, она проявляетъ до нѣкоторой степени черты смѣлаго и жаждущаго приключеній характера Себастіана, съ которымъ ее сводитъ одинаковая судьба. Любовь, которой мы искали, хороша: но еще лучше та, которая приходитъ къ намъ безъ зова. Вотъ такую-то любовь находитъ у ней Себастіанъ и она у Себастіана, хотя ей и кажется, что она ее добросовѣстно искала. Конечно, это чистѣйшій случай, (и случай, прерывающій дотолѣ строго психологическій ходъ дѣйствія), что она встрѣчаетъ именно Себастіана: но поэтъ превосходно воспользовался этимъ случаемъ и вполнѣ съумѣлъ достигнуть того, что зритель и читатель не замѣчаютъ невѣроятности этихъ отношеній. Она встрѣчается съ нимъ въ ту минуту, когда онъ въ гнѣвѣ, когда всѣ силы его возбуждены заботою о своей жизни. Она принуждена вѣрить, что и онъ, ея мнимый Цезаріо, находится въ подобномъ-же возбужденіи. Ссора съ грубою прислугой -- такъ должно ей казаться -- вызвала въ немъ наконецъ мужскую, болѣе сильную сторону его натуры, ту сторону, которой она въ немъ и не подозрѣвала, и вотъ онъ тѣмъ болѣе долженъ ей теперь понравиться. Она находитъ, что онъ, дотолѣ строптивый, теперь выказываетъ къ ней внезапную склонность, и это имѣетъ на нее опьяняющее дѣйствіе. Въ своемъ "разсѣвающемъ безуміи", какъ она сама называетъ свое состояніе, она забываетъ всякое дѣло, не забывая только своего достоинства и благородства своего обхожденія. Будучи ревнива и исполнена сомнѣній въ глубинѣ души, она неразрывно приковываетъ въ себѣ узами брака своего неожиданно-пріобрѣтеннаго любимца. За эксцентричность во всемъ побѣдоносномъ ходѣ ея любви она должна выдержать еще моментъ страха и посрамленія, но зритель уже увѣренъ, что пальма побѣды и счастія уже обезпечена за этою смѣлою страстью, которая вполнѣ истребила въ ней всякую гордость: и гордость своимъ происхожденіемъ и ту презрительную) гордость, которая была вызвана въ ней презрѣніемъ.
   Намъ остается сказать еще нѣсколько словъ о шутѣ, которому поэтъ далъ въ этой пьесѣ совершенно особенное положеніе. Онъ стоитъ совершенно внѣ всякаго дѣйствія, внѣ случая и страстей, которыя приведены въ движеніе въ этой пьесѣ. Можно почти подумать, что онъ вплетенъ въ различныя сцены только для того, чтобы играть роль остроумнаго собесѣдника и, какъ онъ самъ себя называетъ, извратителя словъ; можно подумать наконецъ, что его роль нарочно, прилажена для какого-нибудь любимаго пѣвца того времени. Замѣчательно, что во всѣхъ комедіяхъ, которыя мы только-что разсмотрѣли, даже во всѣхъ шекспировыхъ пьесахъ этого времени: въ Генрихѣ VIII, въ драмѣ Мѣра за мѣру, въ Гамлетѣ, въ Отелло, въ Юліи Цезарѣ -- существуетъ музыкальный элементъ. Очень можетъ быть, что блакфрейерское общество находилось въ это время въ благопріятныхъ сношеніяхъ съ какими-ни будь пѣвцами и композиторами. Такъ Римбольтъ, старался доказать, что въ комедіи: Много шуму изъ пустого, гдѣ Бальтазаръ поетъ пѣсню, и гдѣ въ изданій in-folio 1623 года вмѣсто имени Бальтазара поставлено: Джекъ Вильсонъ, пѣвецъ -- надо разумѣть не кого другого, какъ извѣстнаго Джона Вильсона, впослѣдствіи доктора музыка въ Оксфордѣ. Такъ и здѣсь шутъ является пѣвцомъ до ремеслу, который поетъ любимыя пѣсни веселаго и трагическаго содержанія, исполняя съ одинаковою виртуозностію и замысловатые джиги и гимны, надрывающіе сердца. И вмѣстѣ съ тѣмъ онъ --.беззаботньи веселый малый, который среди разнообразно-занятого общества ни о чемъ не заботится:онъ умный дуракъ среди множества глупыхъ умниковъ. Ни одинъ шутъ у Шекспира не является съ такимъ сознаніемъ своего превосходства, какъ этотъ. Онъ весьма часто высказываетъ это самъ, а еще чаще доказываетъ ни, дѣлѣ, что его шутовская мудрость вовсе не глупость, и потому называть его дуракомъ было-бы недоразумѣніе: клобукъ не дѣлаетъ еще монахомъ, и у него мозгъ не такой пестрый, какъ его платье. Поступки и рѣчи этого шута поэтъ нашъ не привелъ въ какое-нибудь одно главное соотношеніе съ основною мыслію пьесы: онъ скорѣе противупоставилъ его отдѣльнымъ лицамъ въ ихъ отдѣльныхъ проявленіяхъ. Въ этой пьесѣ есть поучительное мѣсто, гдѣ сказано, что трудная обязанность шута требуетъ, чтобы онъ хорошо зналъ время, мѣсто и лицо, съ которымъ онъ шутитъ, и что бы онъ умѣлъ направлять свои стрѣлы на каждаго рода людскую слабость. И вотъ именно такую-то роль Шекспиръ и заставилъ здѣсь разыгрывать своего шута. Онъ самъ говоритъ, что умѣетъ усидѣть во всякомъ сѣдлѣ, что у него есть плащъ про всякій дождикъ: и дѣйствительно, онъ умѣетъ жить со всякимъ на его ладъ, онъ знаетъ слабости каждаго, онъ внимательно слѣдитъ и за натурой, и за минутнымъ настроеніемъ каждаго. Когда кто-нибудь, Віола или герцогъ, хотятъ говорить съ его повелительницей, онъ умѣетъ быть веселымъ попрошайкою; когда онъ поетъ пѣсню меланхолическому герцогу, онъ отклоняетъ отъ себя награду; онъ даже не терпитъ, чтобы его нищенское выпрашиваніе толковали какъ любостяжаніе. Онъ хвалится, что онъ отличный хозяинъ; но въ гнусной компаніи молодыхъ дворянчиковъ и онъ ведетъ себя довольно неистово; впрочемъ не на столько неистово, чтобы давать имъ безнаказанно разыгрывать даже тѣ ихъ продѣлки, которыя пахнутъ кровью. Онъ умѣетъ вѣрно различать какъ мѣсто и время, такъ и личности, съ которыми ему приходится имѣть дѣло. Съ неподдѣльными, свѣжими, свободными натурами, каковы, напримѣръ, Себастіанъ и Віола, онъ тотчасъ-же сходится на дружескую ногу. Напротивъ того Мальволіо онъ выставляетъ на видъ то презрѣніе, съ которымъ онъ говоритъ о немъ и о его ремеслѣ. Онъ участвуетъ, хоть и въ невинномъ отдаленіи, въ той продѣлкѣ, которою разыгрываютъ надъ Мальволіо другіе, въ намѣреніи излѣчитъ его отъ слишкомъ высокаго мнѣнія о себѣ; онъ даже и высказываетъ ему это съ выразительнымъ предостереженіемъ на тотъ случай, чтобы это надъ нимъ не повторилось. Андрею онъ разсказываетъ яркую безсмыслицу, которая приводитъ его въ восхищеніе. Онъ очень хорошо знаетъ, что грубый дворянчикъ Тоби не считаетъ его за лисицу; но тѣмъ лукавѣе и ласковѣе смотритъ онъ на то, какъ Марія ставитъ приманку на слабоватаго простака: онъ готовъ счесть ее за остроумнѣйшую изъ всего ея рода, если-бы только она смогла отучить его отъ пьянства. Своей госпожѣ, Оливіи, онъ преданъ съ полною вѣрностію. какъ наслѣдственный слуга дома. Онъ не одобряетъ крайняго напряженія ея меланхоліи, ссору между нею и герцогомъ онъ просто-на-просто называетъ глупостью; за то онъ смотритъ съ одобреніемъ на отношенія, которыя завязываются между нею и Віолой-Себастіаномъ. Онъ зорко умѣетъ разглядѣть перемѣнчивый нравъ герцога, ѣдко, хотя и добродушно, умѣетъ поставить ему это на видъ; но въ то-же время онъ даетъ ему (какъ мы уже замѣтили выше) и врачебное средство, которое съ такою точностію указываетъ ключъ къ объясненію внутреннихъ отношеній между влюбленными. Вотъ почему, роль дурака, если она будетъ хорошо разыгрываема, можетъ служить путеводною нитью отъ одного выдающагося пункта комедіи къ другому.
   На ряду съ Виндзорскими кумушками и Укрощеніемъ строптивой, комедія Что хотите есть самая чисто-комическая и самая веселая комедія изъ всего написаннаго въ этомъ подѣ Шекспиромъ. Въ Комедіи ошибокъ, въ Напрасныхъ усиліяхъ любви, въ Какъ вамъ угодно, въ "Много шуму изъ пустого" -- всюду примѣшиваются трагическіе моменты. Здѣсь нѣтъ ничего подобнаго. Даже сентиментальное, въ началѣ даже нѣсколько элегическое отношеніе между влюбленными принимаетъ вскорѣ веселый оборотъ вслѣдствіе путаницы, какая происходитъ отъ сходства между Себастіаномъ и Віолой. На этомъ фонѣ выдѣляется сама собою площадная часть комедіи, которая въ своей веселой рѣзвости доходитъ до того, что самъ Фабіанъ говоритъ, что если-бы ему представили на театрѣ надутость Мальволіо, онъ счелъ бы это за неправдоподобный вымыселъ; а глупость дворянчика Андрея онъ считаетъ вполнѣ пригодною для карнавальной шутки. Значитъ, даже по заглавію эта пьеса была предназначена для кануна богоявленія, для того вечера, съ котораго начинались святочные вечера, когда и въ тогдашней Англіи такъ-же, какъ и въ теперешней, распредѣлялись жребіи, кому быть бобовымъ царемъ; когда въ семейныхъ кружкахъ разыгрывались пародіи на придворные выходы, а на театрахъ давались особаго рода маскарадные балы. Вотъ для такого-то разгульнаго времени здѣсь соединены какъ бы на выборъ -- всѣ самыя разгульныя выходки. Вотъ почему эта пьеса способна производить самое необузданно-веселое впечатлѣніе. Если актеры поняли ее какъ слѣдуетъ и даже въ изображеніи каррикатурныхъ лицъ не переходятъ за черту изящества, пьеса производитъ невѣроятное дѣйствіе. Конечно, отъ насъ, нѣмцевъ, ускользаетъ при представленіи подобныхъ пьесъ то, что англичанамъ дается само собою черезъ сценическое преданіе, и въ особенности намъ много мѣшаетъ недостатокъ легкости сценическаго движенія и то, что мы не можемъ устранить у себя свойственную намъ искусственность и украшенность сценическаго быта. При представленіяхъ гаекспировыхъ комедій и до сихъ поръ на англійскихъ сценахъ все приходитъ въ самое живое движеніе: каждый актеръ держитъ себя такъ-же естественно и свободно, какъ дома. Ужъ одно то, что у англичанъ нѣтъ суффлера, принуждаетъ актеровъ такъ овладѣвать своею ролью, что они болѣе, такъ сказать, живутъ жизнью представляемаго ими лица, нежели играютъ его роль. Вслѣдствіе этого сама собою исчезаетъ скучная растянутость легкихъ сценъ, которыя должны быстро пролетать одна за другою, уничтожается вялое слѣдованіе отвѣта за вопросомъ: послѣднее слово говорящаго прерывается отвѣтомъ возражающаго; актеръ уходитъ со сцены въ ту минуту, какъ договариваетъ свое послѣднее слово; съ его уходомъ перемѣняется сцена и начинается новая. Антракты продолжаются лишь небольшое число минутъ. Такимъ образомъ пьеса быстро и шумно проносится передъ зрителемъ, и увлекаетъ его своимъ движеніемъ; а между тѣмъ рѣзкая обрисовка каждаго отдѣльнаго положенія глубоко впечатлѣвается въ душѣ слушателя. Но при этомъ, даже каждая второстепенная роль должна быть играна искуснымъ актеромъ. Играющіе не должны быть ни на секунду праздными; они должны участвовать въ ходѣ дѣйствія сообразно съ характеромъ его въ ту или другую минуту, даже безмолвные зрители дѣйствія, даже статисты. Но что почти постоянно будетъ въ Германіи камнемъ преткновенія при разыгрываніи шекспировыхъ пьесъ, это -- кромѣ недостатка образованія и психологическихъ познаній въ актерахъ -- въ большинствѣ актеровъ полное отсутствіе естественности и непринужденности движеній. Ихъ ровная, бездушная, лишенная всякой внутренней жизни декламаторская манера убиваетъ на повалъ эти пьесы, которыя именно требуютъ самаго непосредственнаго, натуральнаго тона и полнѣйшей жизненной правды для своего выполненія. Ни потрясающаго дѣйствія трагическихъ сценъ, ни трогательности сценъ элегическихъ, ни наивной серьозности площадныхъ сценъ въ произведеніяхъ Шекспира не умѣютъ достигать наши актеры. До какой благоуханной прелести могутъ быть доведены такія сцены, какъ, напримѣръ, та, гдѣ Бальтазаръ въ комедіи: Много шуму изъ пустого, или та, гдѣ шутъ передъ Орсино въ комедіи: Что хотите, поютъ свои пѣсни [по большой части композиціи музыкантовъ временъ и школы Генделя, составляющихъ такое гармоническое созвѣздіе вокругъ именъ этого великаго маэстро и нашего поэта]; какое внимательное молчаніе могутъ и должны они вызывать въ слушателяхъ, производя на нихъ самое нѣжное, чарующее впечатлѣніе -- объ этомъ лишь не многіе изъ нашихъ актеровъ могутъ имѣть даже малѣйшее понятіе. А что касается того, чтобы разыгрывать эти положительно-смѣшныя личности съ тѣмъ увлеченіемъ, изъ котораго было бы видно, что каждая изъ этихъ фигуръ въ такой же степени или даже еще въ большей проникнута высокимъ мнѣніемъ о себѣ, нежели тѣ благороднѣйшіе представители человѣчества, которые дѣйствуютъ на ряду съ ними,-- до такой высоты пониманія не смогъ бы подняться ни одинъ изъ нашихъ актеровъ. Каждый изъ нихъ вноситъ въ подобныя роли столько ироніи, сколько ему заблагоразсудится, для того, чтобы выказать превосходство своей премудрости надъ глупостью лица, которое онъ долженъ представлять, для того, чтобы дать это непремѣнно почувствовать зрителю; и дѣло кончается тѣмъ, что актеръ доводитъ до окончательнаго паденія и свою игру, и свою роль, и всю пьесу.

Конецъ втораго тома.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru