Гервинус Георг-Готфрид
Шекспир. Том четвертый

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Shakespeare
    Перевел с немецкого Константин Тимофеев (1877).
    Цимбелин
    Троил и Крессида
    Юлий Цезарь
    Антоний и Клеопатра
    Кориолан
    Тимон Афинский
    Буря
    Зимняя сказка
    Генрих VIII.
    Шекспир.
    Чувство изящного у Шекспира
    Его так называемая неправильность
    Его художественный идеал
    Его век
    Нравственный дух его сочинений
    Драматические роды
    Основные черты его нравственного воззрения.

   

ШЕКСПИРЪ.

ГЕРВИНУСА.

ПЕРЕВЕЛЪ СЪ НѢМЕЦКАГО

Константинъ Тимофеевъ

   

ТОМЪ ЧЕТВЕРТЫЙ

   

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА Д. Ѳ. ѲЕДОРОВА.
1877

   

ОГЛАВЛЕНІЕ.

   Цимбелинъ
   Троилъ и Крессида
   Юлій Цезарь
   Антоній и Клеопатра
   Коріоланъ
   Тимонъ Аѳинскій
   Буря
   Зимняя сказка
   Генрихъ VIII
   Шекспиръ.
   Чувство изящнаго у Шекспира
   Его такъ называемая неправильность
   Его художественный идеалъ
   Его вѣкъ
   Нравственный духъ его сочиненій
   Драматическіе роды
   Основныя черты его нравственнаго воззрѣнія
   

ЦИМБЕЛИНЪ.

   По слогу и версификаціи, Цимбелина всегда сравнивала съ Зимнею сказкою, въ которой онъ ближе подходитъ и по времени своего возникновенія. Докторъ Форманъ видѣлъ представленіе Зимней сказки въ маѣ 1611 года, и, вѣроятно, въ этомъ-же или въ предъидущемъ году онъ видѣлъ и представленіе Цимбелина. Всѣ согласны въ томъ, что годъ 1609-й слѣдуетъ считать временемъ возникновенія драмы, которую вамъ предстоитъ теперь разобрать. И мы съ своей стороны не имѣемъ никакихъ возраженій противъ такого опредѣленіи времени, такъ какъ упоминовеніе о нѣкоторыхъ предметахъ изъ "Троила" и "Антонія", равно какъ и множество другихъ воспоминаній изъ чтенія древнихъ классиковъ указываетъ на то время, когда поэтъ нашъ написалъ большинство своихъ пьесъ античнаго содержанія. Но это не мѣшаетъ намъ однакоже выставить на видъ тѣ внутреннія соотношенія, которыя ставятъ эту пьесу рядомъ съ Лиромъ, точно также, какъ ничто не помѣшало намъ прежде поставить Макбета рядомъ съ Гамлетомъ, несмотря на то, что ихъ раздѣляетъ почти такой-же промежутокъ времени.
   Содержаніе Цимбелина, совершенно такъ-же, какъ и содержаніе Лира, составлено изъ двухъ различныхъ дѣйствій, заимствованныхъ изъ двухъ далеко другъ отъ друга отстоящихъ источниковъ. Дѣйствія эти, въ свою очередь, такъ-же, какъ и въ Лирѣ, опираются на болѣе широкую основу государственныхъ и военныхъ дѣяній. Что касается широты объема дѣйствій, богатства фактовъ и происходящаго оттуда эпическаго характера этихъ драмъ, то мы уже ранѣе сопоставляли обѣ пьесы въ этомъ отношеніи. Тогда-же мы сравнивали эти пьесы и въ отношеніи національнаго ихъ характера, и въ отношеніи вѣка, ими изображаемаго. И въ Цамбелинѣ, какъ въ Лирѣ, дѣйствіе происходитъ въ языческій періодъ коренного народонаселенія Британніи. Но здѣсь мы не отодвинуты въ сумрачные вѣка до-христіанской эры: напротивъ, мы перенесены въ свѣтлый періодъ императора Августа, когда римская образованность уже подѣйствовала облагороживающимъ образомъ на Британнію. Это не то время, когда, по выраженію Глостера, люди лучше всего отличаются своимъ коварствомъ, безсердечіемъ и предательствомъ; напротивъ, здѣсь Леонатъ хвалитъ въ Римѣ своихъ способныхъ къ образованію соотечественниковъ: "они теперь стали, говоритъ онъ, болѣе благоустроеннымъ народомъ, нежели въ то время, когда Цезарь усмѣхался ихъ неумѣлости, и удостоивалъ однакоже ихъ мужество болѣе мрачнымъ взглядомъ; теперь, ихъ воинская выправка, рука объ руку съ ихъ мужествомъ, являетъ ихъ народомъ, идущимъ впередъ на ряду съ вѣкомъ?.. Тамъ, въ Лирѣ, мы имѣли дѣло съ цѣлымъ поколѣніемъ, въ которомъ врожденная страсть не встрѣчала себѣ ни въ чемъ отпора, гдѣ въ легкомысленномъ испытаніи одной минуты, какъ бы шутя ниспровергалось счастіе цѣлыхъ семействъ, гдѣ натура, сбившаяся съ пути вслѣдствіе неистоваго гнѣва или отчаянія, могла придти опять въ спокойное настроеніе, лишь сокрушившись окончательно. Здѣсь, напротивъ того, прямо во вступительной сценѣ, имѣющей очевидное сходство со вступительной сценой Лира, даже по внѣшнему ея ходу и обстановкѣ, мы поражены встрѣчею съ возвышеннымъ спокойствіемъ добродѣтели, которая противупоставляетъ самый благоразумный отпоръ даже тамъ, гдѣ ей предстоитъ искушеніе поддаться самой законной страсти. Затѣмъ во всемъ ходѣ пьесы мы встрѣчаемъ великія испытанія и страданія, которыя хотя и колеблютъ твердые характеры, но не уничтожаютъ ихъ, тогда какъ въ Лирѣ мы видимъ, что повсюду самому легкому напору страстей и испытаній противупоставлялась беззащитность. Болѣе цивилизованное время уже даетъ себя знать, гавъ сказать, болѣе цивилизованными пороками. Лицемѣріе и лживость, которыя въ дочеряхъ Лира и въ Эдмундѣ играли лишь второстепенныя роли въ сравненіи съ ихъ кровожаднымъ честолюбіемъ, играютъ здѣсь главную роль. Такія добродѣтели, какъ вѣрность и правдивость, которыя въ Кентѣ доходили до рѣзкой крайности, замѣнены здѣсь благоразуміемъ, свойственнымъ болѣе образованному поколѣнію, прошедшему хорошую жизненную школу. Здѣсь мы встрѣчаемъ лишь остатки того прежняго дикаго вѣка, какъ тамъ попадались лишь начатки вѣка, болѣе мягкаго. Отъ начала до конца пьесы мы равномѣрно встрѣчаемся съ этою болѣе слабою натурою страсти и съ болѣе напряженною силою разсудительности. Уже во вступительной сценѣ мы видимъ дочь, нарушившую свой дочерній долгъ въ отношеніи сильно раздраженнаго отца, который искалъ въ ней единственнаго утѣшенія своей старости. Здѣсь, значитъ, какъ-бы повторяются отношенія Корделіи къ Лиру. Проклятіе этого отца падаетъ на нее, какъ проклятіе Лира на Корделію; изгнаніе достигаетъ ея возлюбленнаго Леоната, какъ тамъ оно постигло Кента, этого вѣрнаго заступника за Корделію. Поразительная противуположность, съ которою произносится это проклятіе, характеризуетъ съ самаго начала рѣзкое различіе между обѣими пьесами. "Ты бы должна была возстановить мнѣ мою молодость, говоритъ Цимбелинъ своей дочери, а между тѣмъ ты дѣлаешь меня цѣлымъ годомъ старше". Какъ нелѣпо поступаютъ нѣкоторые комментаторы, когда они, думая усилить это характеристически-вялое выраженіе замѣною -- many a year вмѣсто: a year ("на много лѣтъ" вмѣсто на одинъ годъ), совершенно уничтожаютъ намѣреніе поэта]. И затѣмъ слѣдуютъ его зложеланія: "пусть она ежедневно теряетъ по каплѣ крови (и это исполняется ея разлукой, ей испытаніемъ и страданіями) и пусть она затѣмъ умретъ, состарѣвшись въ своей глупости" (т. е. въ своей любви къ Постуму),-- на что поражаемая проклятіемъ охотно говоритъ съ своей стороны: аминь. Такимъ образомъ здѣсь проклятіе отца исполняется въ видѣ чистаго благословенія, тогда какъ въ Лирѣ оно исполнялось въ видѣ всяческихъ ужасовъ. Леоеатъ и Имоджена выдерживаютъ свои испытанія, и за то вознаграждаются; Цимбелинъ легко "старѣется годомъ" изъ-за той радости, что онъ неожиданно становится "матерью" своихъ утраченныхъ дѣтей, между тѣмъ какъ Лиръ въ придачу къ отринутымъ имъ дочерямъ теряетъ и ту, которая была имъ вновь найдена. Въ "Лирѣ" мы видимъ кучу труповъ тѣхъ людей, которые необузданно. стремились въ своей погибели; между тѣмъ какъ здѣсь счастіе нисходитъ во всѣхъ видахъ на кругъ лучшихъ людей. Тамъ въ исходѣ трагедіи, казалось, наступали ужасы страшнаго суда, а здѣсь пьеса заканчивается восторгами, миромъ, примиреніемъ, храмовыми процессіями и празднествами.
   Въ Лирѣ два дѣйствія сотканы въ одно, и однородность ихъ вызывала на подобное соединеніе, и сама собою приводила въ одной общей мысли. Въ Цимбелинѣ мы видимъ совершенно иное. Части, изъ которыхъ онъ составленъ, по фактическому ихъ содержанію, не состоятъ другъ съ другомъ ни въ какомъ соотношеніи. Въ Цимбелинѣ мы усматриваемъ три такихъ части. Для первой, а именно для споровъ по поводу дани и для войны между Британніей и Римомъ, Шекспиръ нашелъ уже намёки у Голиншеда: Цимбелинъ, долженствовавшій царствовать съ 19-го года правленія Августа, и двое его сыновей, Гвидерій и Арвирагъ, обрисованы въ хроникѣ Голиншеда какъ лица историческія.-- Для второй части дѣйствія, къ судьбамъ этихъ сыновей Цимбелина, мы не знаемъ никакого источника: она является намъ какъ самостоятельный, остроумный вымыселъ Шекспира. Царедворецъ и воинъ Белларіи, который безвинно попалъ въ немилость у Цимбелина, изъ мщенія уводитъ обоихъ принцевъ въ пустынный лѣсъ; тамъ они выростаютъ и тамъ-же одинъ изъ нихъ убиваетъ Клотена, своего своднаго брата; затѣмъ оба они, какъ неизвѣстные, оказываютъ своему отцу добрыя уелуги въ римской войнѣ. Третья составная часть, повидимому отдаленный и неоднородный сюжетъ, заимствованъ изъ новеллы Боккаччіо (II, 9) и изъ англійскаго подражанія этой новеллѣ, помѣщеннаго въ сочиненіи Westward for Smelts, которое по свидѣтельству Стивенса существовало въ изданіи 1603 года (этой книги послѣ Стивенса никто уже не видѣлъ). Въ нѣкоторыхъ чертахъ своихъ шекспировская обработка этой части драмы приближается то къ итальянскому, то къ англійскому разсказу. Въ этой новеллѣ мужъ бьется объ закладъ съ однимъ развратникомъ за вѣрность своей жены, но вслѣдствіе хитраго обмана убѣждается въ ея невѣрности и приказываетъ своему слугѣ умертвить его жену. Жена успѣваетъ упросить слугу оставить ее въ живыхъ, и тотъ доноситъ своему господину, что исполнилъ его приказаніе. Между тѣмъ жена, переодѣвшись въ мужское платье, становится слугою у постороннихъ людей; находитъ впослѣдствіи (при обстоятельствахъ, совершенно различно изображенныхъ во всѣхъ трехъ обработкахъ) обманщика и успѣваетъ оправдаться отъ клеветы, взнесенной на ея супружескую вѣрность. Эту исторію, которая была уже издавна драматизирована въ одной изъ французскихъ мистерій, Шекспиръ примкнулъ къ изложеннымъ нами частямъ Цимбелина тѣмъ, что онъ сдѣлалъ эту оклеветанную женщину дочерью Цимбелина, а ея мужа его пріемышемъ, съ которымъ Имоджена самовольно вступила въ бракъ, несмотря на то, что отецъ и мачиха предназначали ее Клотену, ея сводному брату. Въ такомъ-то видѣ представляется намъ внѣшняя связь этихъ различныхъ дѣйствій; что-же касается до внутренней связи между ними, связи, которая имѣла-бы значеніе для всего свѣта, что касается до того связующаго идеальнаго единства, какое мы постоянно находимъ во всѣхъ пьесахъ Шекспира, то оно на первый взглядъ едва-ли замѣтно. Даже Кольриджъ, сравнивая Цимбелина съ Лиромъ, не находилъ въ немъ опредѣленнаго, выдѣляющагося объекта. Но этого недоставало и многимъ шекспировскимъ пьесамъ, что однакожъ нисколько не нарушало ихъ внутренней связи и единства; даже намъ кажется, что именно въ такихъ пьесахъ, какъ венеціянскій купецъ, тѣмъ еще болѣе выдается опредѣленный смыслъ и мысль, съ которою эти пьесы задуманы.
   То-же и въ Цимбелинѣ. Стоитъ только начать разсматривать его части въ ихъ внутренней сущности и приняться слѣдить за мотивами дѣйствій, и мы тотчасъ увидимъ, Какъ лица и дѣйствія сливаются въ одну твердую форму, мы уловимъ мысль, которая ихъ связуетъ. Сравнивая затѣмъ эту основную мысль съ ея выполненіемъ, мы будемъ доходить все до болѣе и болѣе яснаго ея пониманія, и наконецъ признаемъ Цимбелина такимъ художественнымъ произведеніемъ, котораго объемъ дотого разширяется, а основная мысль углубляется до такой степени, что мы имѣемъ право сравнивать его лишь съ величайшими созданіями Шекспира. Очень немногіе критики ставили эту пьесу такъ высоко; а я не знаю даже ни одного, который отдалъ бы ей справедливость. Не гоняясь нисколько за новизною и своеобразностію взглядовъ, я всегда радуюсь, когда мое сужденіе о томъ или другомъ произведеніи нашего поэта находится въ согласіи съ тѣмъ, что выяснилось и утвердилось временемъ и общимъ мнѣніемъ. Только въ этомъ одномъ случаѣ я отклоняюсь отъ общепринятаго мнѣнія. Этой пьесѣ какъ-то странно не посчастливилось; она не была никогда въ большой милости у читателей и критиковъ. Закладъ Постума относительно вѣрности его супруги, подобно тому, какъ и исторія Елены въ комедіи: Все хорошо, что хорошо кончилось, кажется, отталкивалъ многихъ читателей и отчуждалъ ихъ отъ пьесы. На сценѣ ее давали рѣже другихъ. Старые комментаторы осуждали ее на изгнаніе. Джонсонъ объявлялъ вымыслъ пьесы нелѣпымъ, событія -- невозможными, развитіе сюжета глупымъ; онъ говорилъ, что ошибки драмы такъ очевидны, что нѣтъ надобности на нихъ указывать и такъ велики, что ихъ невозможно преувеличить, Люди, которые, въ позднѣйшее время, имѣли обыкновеніе брать нашего поэта подъ свою защиту отъ подобныхъ сужденій, тоже или равнодушно проходили мимо этой пьесы, или криво ее оцѣнили. Шлегель ограничился тѣмъ, что обозвалъ ее однимъ "изъ самыхъ удивительныхъ составовъ". Ульрици говорилъ, что она "существеннымъ образомъ" есть "комедія интриги" и въ то же время есть все таки "комедія судьбы"; а когда онъ стремился уяснить себѣ ея смыслъ, то, по нашему мнѣнію, вполнѣ отдалился отъ цѣли. Отдѣльныя красоты пьесы, правда, сами собою бросались въ глаза мыслящему читателю. И кто-же наконецъ въ состояніи былъ отвергать романтическій блескъ скитаній Имоджены? Кто не удивлялся восхитительному характеру этого существа? Кого не поражало богатство сюжета, исполненнаго фантазіи и задушевности, кто не замѣчалъ этого нравственнаго величія, служащаго основою всей пьесѣ? Только общая цѣль и средоточіе всѣхъ этихъ красотъ, казалось, скрывалось гдѣ-то, и потому каждый читатель обуздывалъ свое восхищеніе, ограничивался отдѣльными частностями, какъ это дѣлалось и относительно Гамлета, пока къ нему не былъ отысканъ ключъ.
   Вотъ почему и мы примемся еще разъ за разсмотрѣніе содержанія обоихъ главныхъ дѣйствій въ связи съ ихъ движущими причинами, дабы затѣмъ ближе ознакомиться съ дѣйствующими лицами и черезъ нихъ ближе подойти къ духовному единительному пункту нашей драмы.
   Когда сыновья Цимбелина были еще дѣтьми, при дворѣ его жилъ вѣрный, славный воинъ, Белларій, который стяжалъ себѣ своею усердною службою любовь и милость своего государя. Но внезапно онъ, совершенно безвинный, впалъ въ немилость у Цимбелина: два негодяя, подъ ложною клятвою, оговорили его въ томъ, будто онъ находится въ вѣроломномъ союзѣ съ римлянами. Цимбелинъ изгоняетъ его и отбираетъ себѣ его владѣнія. Какъ воинъ, выросшій въ услугахъ мірской суетѣ, онъ не могъ перенести благодушно того, что его такъ покарали за вѣрность: незаслуженное наказаніе, по его мнѣнію, развязывало ему руки для мщенія, и онъ увелъ обоихъ сыновей Цимбелина съ ихъ кормилицей, женился на кормилицѣ и сталъ воспитывать мальчиковъ, какъ своихъ сыновей, среди пустынныхъ горъ, поросшихъ лѣсомъ, въ уединенной пещерѣ. Здѣсь этотъ старый воинъ, не слишкомъ набожный въ былое время, просвѣтлѣлъ дутою, сдѣлался благочестивымъ отшельникомъ, и поставилъ себѣ задачею -- воспитать, въ своемъ дикомъ уединеніи, двухъ достойныхъ слугъ отечеству, двухъ королевскихъ принцевъ. Прежній жизненный опытъ научилъ его, что высокіе своды королевскаго замка дѣлаютъ людей высокомѣрными передъ Богомъ и природою; что среди мірской суеты, на житейскихъ высотахъ, въ городахъ и при дворѣ, никто не въ состояніи уберечь себя чистымъ отъ любостяжанія, честолюбія и обманчиваго славолюбія; что въ свѣтѣ, каковъ онъ есть, не легко обходиться безъ придворнаго искусства жить, тогда какъ для спасенія души лучшебы и не знать этого искусства. Огорченный этимъ Губительнымъ вліяніемъ свѣта, онъ думаетъ, что окажетъ величайшую услугу неблагодарному и слабому королю, если отстранитъ и убережетъ его дѣтей отъ этого вліянія, если онъ ихъ воспитаетъ для благочестиваго служенія природѣ, если онъ картинами природы предостережетъ ихъ отъ опасностей мірского торжища, если онъ выставитъ имъ на видъ всѣ прелести уединенной, низменной жизни -- и убѣдитъ ихъ, что существованіе жука благонадежнѣе жизни орла. Мальчики выростаютъ такимъ образомъ въ своемъ уединеніи въ той-же простотѣ добраго сердца, которая сохранила и въ сестрѣ ихъ, Имодженѣ, неприкосновенность доброй женственной натуры среди опасностей придворной жизни: они правдивы, просты, непорочны, презираютъ деньги, не волнуются никакими нечистыми мыслями и желаніями. Но когда они становятся зрѣлѣе, въ нихъ начинаетъ закипать мужественная королевская кровь и стремитъ ихъ изъ тѣснины лѣсовъ къ жизни свѣта, къ войнѣ и дѣламъ; они чувствуютъ, что они какъ жуки привязаны за ниточку, а имъ хотѣлось бы летѣть полнымъ летомъ орла; имъ кажется тѣсною та клѣтка, въ которой они какъ птицы принуждены воспѣвать свое заточеніе; ихъ страшитъ то, что послѣ бездѣйственной жизни для нихъ наступитъ пустота старости, когда имъ нельзя будетъ оглянуться на богатое прошлое, какъ это можетъ дѣлать Белдарій; они охотятся лишь за тѣмъ, что бѣжитъ передъ ними безъ сопротивленія; имъ никогда не приходилось узнать, что такое благородная борьба съ равными противниками, борьба, о которой мечтаетъ ихъ фантазія; они никогда не испытывали своей храбрости. Самый чуткій жизненный инстинктъ стремитъ ихъ во внѣшнюю жизнь, чтобы испытать и вкусить эту жизнь, не взирая на всѣ ея опасности, и зародышъ прекраснѣйшей мудрости проявляется въ нихъ именно въ томъ, что они, почитая мудрость Белларія весьма умѣстною въ его лѣтахъ, считаютъ ее весьма несвоевременною для своей неопытной юности.
   Движимые этимъ двойственнымъ духомъ -- кротости и силы, скромности и честолюбія, самой любезной откровенности и самаго отчаяннаго упорства, оба эти юноши заслуживаютъ отъ своего опекуна названіе "милѣйшихъ существъ въ мірѣ", и оказываются въ своихъ поступкахъ именно такими. Они кротки, говоритъ Белларій, какъ зефиры, которые съ легкимъ шелестомъ пролетаютъ надъ фіялкою, не покачнувши ея нѣжной головки; но лишь вскипитъ въ нихъ королевская кровь, они становятся похожи на бурю, которая ухватываетъ горную ель за ея вершину и пригибаетъ ее къ долинѣ. Такимъ образомъ въ услуженіи у красиваго Фиделіо они являются кроткими, заботливыми, нѣжными какъ женственныя существа; одинъ снимаетъ свои башмаки, подбитые гвоздями, для того чтобы не обезпокоить спящаго Фиделіо; другой такъ тронутъ видомъ мнимо-умершаго, что не можетъ пѣть. Но за то, когда шумъ битвы достигаетъ до нихъ, они бѣшено бросаются въ средину сражающихся и спасаютъ вмѣстѣ съ Белларіемъ успѣхъ проиграннаго сраженія, втроемъ равняясь тремъ тысячамъ по надежности и мужеству. По первому впечатлѣнію кажется, что они не различаются другъ отъ друга по характеру; но вглядѣвшись въ нихъ ближе, находишь другое. Старшій, Гвидерій, предназначаемый къ престолонаслѣдію, есть наиболѣе мужественный между обоими. Уже съ самаго начала онъ является передъ нами, какъ болѣе счастливый охотникъ. Когда онъ, самъ того не зная, сталкивается съ дикимъ Клотеномъ, и когда Клотенъ раздражаетъ его такъ, "какъ онъ не дозволилъ-бы даже морю ревѣть на себя", когда Клотенъ угрожаетъ его жизни, онъ умерщвляетъ его безъ всякихъ околичностей, сознается въ этомъ (Арвирагъ завидуетъ ему) изумленному опекуну, а потомъ и самому королю-отцу безъ всякаго зломыслія и безъ всякой обдуманности, хотя Белларій и предостерегалъ его, что это признаніе повлечетъ для него за собою пытку и смерть. Такимъ-же стремительнымъ и кипучимъ Гвидерій оказывается и тогда, когда онъ хочетъ поспѣшить на борьбу съ римлянами, даже безъ, благословенія отца. Въ противуположность ему Арвирагъ всюду оказывается нѣжнѣе, кротче, разговорчивѣе и цвѣтистѣе въ выборѣ выраженій. Гвидерій склоненъ; думать о немъ, что онъ суетно и ребячески, безъ причины, играетъ на торжественномъ жалобномъ инструментѣ. Когда Арвирагъ, по поводу мнимой смерти Фиделіо, упоминаетъ о граціозномъ сказаніи, что птички-красношейки укрываютъ мхомъ и цвѣтами непогребенныя тѣла, Гвидерій укоряетъ его за то, что онъ въ такихъ "дѣвичьихъ словахъ" шутитъ надъ такими серьозными предметами.
   Исторія того, какъ Белларій похитилъ молодыхъ принцевъ, предшествуетъ задолго началу нашей пьесы. Во вступительной сценѣ о ней упоминается лишь вскользь, при чемъ многіе находятъ страннымъ и неимовѣрнымъ, что королевскія дѣти были такъ дурно охраняемы, а теперь такъ лѣниво розыскиваемы, что до сихъ поръ о нихъ нѣтъ и слѣду. Но мы тотчасъ-же становимся свидѣтелями второго происшествія съ третьимъ королевскимъ дитятей, и это насъ такъ живо посвящаетъ во всю обстановку и всѣ отношенія этого двора, что мы до нѣкоторой степени понимаема, какъ то непонятное происшествіе могло случиться прежде. Передъ нами является совершенно слабый король, добродушный, но легко-раздражающійся при всей своей вялости, и вмѣстѣ съ тѣмъ дошедшій почти до состоянія невмѣняемости вслѣдствіе недостатка какой-либо собственной воли. Подобно тому, какъ прежде, находясь подъ чужою властью, онъ былъ предубѣжденъ навѣтами клеветниковъ противъ Белларія: такъ и теперь, находясь подъ властію лицемѣрной женщины, съ которою онъ не задолго вступилъ во второй бракъ, онъ ею возбужденъ противъ дочери своей Имоджены и противъ своего пріемыша Леоната -- въ пользу пасынка Клотена, такого существа, которое "слишкомъ дурно, чтобы назвать его дурнымъ". Ослѣпленіе сужденія слабаго короля производитъ и теперь то-же дѣйствіе, какъ и прежде. Все вокругъ какъ-бы въ заговорѣ противъ него и его смутниковъ. Какъ прежде кормилица дала себя подкупить для похищенія принцевъ, такъ и теперь всѣ придворные въ глубинѣ сердца стоятъ за Леоната и Имоджену, хотя языкомъ своимъ они въ отношеніи Клотена разыгрываютъ роль грубыхъ лицемѣровъ, весьма не тонко скрывая свое къ нему презрѣніе. Королева преслѣдуетъ Имоджену и ея вѣрнаго служителя -- даже ядомъ, но врачъ, который прикидывается будто служить ея интересамъ, обманываетъ ее, дабы сдѣлать безвредными ее и ея средства. Нѣтъ кругомъ ни одного человѣка, который бы имѣлъ хорошія мысли о королѣ и о его новомъ семействѣ, -- между тѣмъ каждый чувствуетъ состраданіе и сожалѣніе къ доброй Имодженѣ. Если-бы и она вздумала рѣшиться на такое-же бѣгство со своимъ Леонатомъ, то всякій пойметъ, что для нея готовы были всѣ средства, открыты всѣ дороги, дабы дать точно такъ-же безслѣдно исчезнуть и ей, какъ нѣкогда исчезли сыновья короля.
   Лицемѣріе и притворство придворныхъ, все это сплетеніе наговоровъ, преслѣдованій, льстиваго непослушанія, лживой вѣрности и вѣрной лживости, словомъ всего того, что представляетъ намъ домъ Цимбелина, объясняется само собою, лишь только мы разсмотримъ тѣ главные характеры, которые приводятъ этотъ дворъ въ движеніе. Придворные описываютъ намъ королеву, какъ хитраго дьявола, который ежечасно куётъ новыя козни, какъ женщину, которая все подавляетъ своею головою. Дальновидная преднамѣренность всѣхъ ея шаговъ и ея холодная безсовѣстность, открываются намъ въ одно и то-же время, когда мы видимъ, какъ она продолжительно притворяется передъ своимъ врачомъ, будто ее безпрестанно занимали и занимаютъ травы и ихъ свойства, и все это для того только, чтобы, оставаясь внѣ всякихъ подозрѣній, достигнуть напослѣдокъ искусства приготовлять медленно-дѣйствующіе яды. Властолюбіе и честолюбіе приводятъ въ движеніе ея злобу; а глубочайшее лицемѣріе долженствуетъ прикрыть всѣ эти движущія пружины и ихъ дѣйствія. Но этимъ она нисколько не успѣваетъ обмануть счастливый инстинктъ Имоджены и своего врача; безхитростнаго Пизаніо она обманываетъ лишь вполовину; а безразсуднаго короля она обморачиваетъ до самаго безусловнаго довѣрія. Она раздуваетъ ярость короля противъ Постума и Имоджены; съ лицемѣрнымъ дружелюбіемъ разыгрываетъ роль заступницы за преслѣдуемыхъ: щекотитъ тамъ, гдѣ наноситъ рану. И впослѣдствіи она выказываетъ большую нѣжность къ Ньюдженѣ, когда сальнѣе становится гнѣвъ короля за ея упорство; но вѣдь и этотъ гнѣвъ возбужденъ ею. Женить своего грубаго сына на Имодженѣ, чтобы доставить ему престолъ, а себѣ господство, было въ ней лишь первою мыслію: съ женскою прозорливостію она скоро усматриваетъ прочность той связи, какая существуетъ между Имодженой и Леонатомъ, и потому она начинаетъ умышлять на ея жизнь; ей пріятно слышать о ея бѣгствѣ. Ей дорого одно: властвовать; собственный сынъ ея составляетъ для нея только нужное къ тому орудіе. Вотъ для чего она желаетъ и смерти самого короля; она замышляетъ даже употребить въ дѣло медленный ядъ, отъ котораго онъ долженъ изчахнуть, между тѣмъ, какъ нѣжнѣйшія заботы и попеченія будутъ лживо убаюкивать его до конца. А между тѣмъ этотъ король такъ мало перечилъ ей при жизни: она властна была надъ нимъ всюду: и въ семейныхъ дѣлахъ, и въ государственныхъ. Она отвратила его отъ любимой дочери, изгнала его пріёмыша, который послужилъ-бы ему современемъ опорою. Она смѣло огорчаетъ короля, а тотъ выгораживаетъ ея неправды, толькобы оставаться съ нею въ хорошихъ отношеніяхъ. Это она отказалась отъ уплаты римлянамъ дани, хотя вѣрность и благодарность налагали на Цимбелина, лично обязаннаго Цезарю, продолжать платить ее, что онъ впослѣдствіи и продолжаетъ дѣлать добровольно, не смотря на свою побѣду. Король становится неутѣшнымъ, когда его жена захварываетъ при самомъ началѣ войны: до такой степени она -- мужчина въ сравненіи съ нимъ. Когда ему становится извѣстно, что она любила не его лично, а только его величіе, что она умышляла на его жизнь, что она сошла съ ума и умерла вслѣдствіе того, что исчезъ ея сыпь и это обстоятельство сдѣлало для нея безполезными всѣ ея пороки, тогда онъ принужденъ сознаться, что онъ ей самой не повѣрилъ-бы, если-бы она не въ минуту смерти разсказывала ему о своей порочности. При этомъ у него вырвалось одно выраженіе, которое одинаково характеризуетъ и полную лживость и лицемѣріе королевы, и трогательную слабость короля: "преступно былобы не довѣрять ей".
   Этому пугалу искусной злобы и притворства противупоставленъ сынъ королевы, Клотенъ, какъ образецъ грубости, неспособной ни къ какому притворству, и простоты, прямой до грубости. По внѣшнему виду, за исключеніемъ головы, похожій на царственнаго Леоната, онъ внутренно составляетъ чистую ему противуположность: онъ въ сравненіи съ этимъ идеаломъ образованія мужчины является какимъ-то недодѣланнымъ человѣкомъ. Въ сравненіи съ бѣднымъ пріемышемъ, который исполненъ врожденнаго благородства и той спокойной самоувѣренности, какая свойственна истинному сознанію собственнаго достоинства, это -- принцъ самой низкой и пошлой натуры: онъ полонъ того наглаго высокомѣрія, которое даже въ высокопоставленныхъ лицахъ принимаетъ иногда черты мужицкаго чванства; онъ -- какая-то бездушная глыба мяса, которая шумитъ и горланитъ, и тѣмъ обличаетъ въ одно и тоже время и пустоту своей головы, и грубость своего нрава. Этотъ неуклюжій претендентъ на руку сладостной Имоджены не могъ явиться передъ нею лицомъ представительнымъ. Сколько онъ ни совѣтовался со своимъ зеркаломъ, какъ ни высоко думалъ одъ о себѣ и о своемъ званіи, какъ ни искусно наставляла его мать въ умѣньи устраивать любовныя серенады, онъ принужденъ сознаться передъ самимъ собою, что онъ ровно ничего не понимаетъ въ любовныхъ дѣлахъ, и мы убѣждаемся въ томъ сами, когда видимъ, какъ онъ затѣваетъ грубымъ подкупомъ склонить на свою сторону вѣрныхъ прислужницъ Имоджены, или какъ онъ ей самой говоритъ свои заученныя рѣчи и окончательно выводитъ изъ терпѣнія это кротчайшее существо. Будучи слишкомъ крѣпкоголовъ для того, чтобы выдумать клевету, онъ однакожъ позоритъ передъ Имодженой ея Леоната, чтобы сдѣлать ей его ненавистнымъ; но въ награду за это принужденъ выслушать отъ нея, что она считаетъ его слишкомъ низкимъ даже для того, чтобы быть слугою Леоната. Съ этой минуты, оскорбленная гордость влечетъ его къ слѣпому мщенію; онъ поднимается на хитрости, какъ и его мать, и старается,-- съ тою-же неумѣлостію и съ тѣмъ-же высокомѣріемъ, -- привлечь на свою сторону Пизаніо: онъ замышляетъ умертвить Леоната, Имодженѣ причинить насиліе и затѣмъ оттолкнуть ее отъ себя. Онъ знаетъ, что его мать -- полная госпожа надъ Цимбелиномъ, и потому онъ отваживается на все. Личнаго столкновенія съ Леонадомъ онъ не боится; онъ слиткомъ неопытенъ для того, чтобы имѣть понятіе объ опасности и умѣть измѣрятъ свою и чужую силу: съ разсудкомъ исчезаетъ у него и чувство страха. Къ тому-же ненависть дѣлаетъ его слѣпымъ; глупое самомнѣніе вызываетъ его на дерзкое хвастовство; избалованность соблазняетъ его вѣрить въ свой собственный героизмъ. Когда онъ бывало проводилъ ночи въ дурномъ обществѣ, предаваясь игрѣ среди божбы и проклятій, ему случалось пустить шаромъ въ голову кому-нибудь изъ товарищей-игроковъ, и придворные сносили это заурядъ, не требуя удовлетворенія, а когда тотъ или другой требовалъ удовлетворенія, то онъ отказывалъ въ немъ ему, какъ неравному. Это давало пищу его грубой сварливости, равно какъ и его самомнѣнію. Даже самъ Постумъ уклонился однажды отъ его шпаги, а между тѣмъ онъ готовъ былъ схватиться съ нимъ съ такою-же глупою дерзостію, съ какою онъ впослѣдствіи нападаетъ на болѣе молодого Гвидерія, отъ руки котораго онъ и погибаетъ. Этотъ характеръ многіе называли устарѣлымъ и ничего не выражающимъ: мнѣ кажется, что, будучи такъ ярко обрисованъ, онъ можетъ служить вѣчнымъ типомъ человѣка, выросшаго въ ничтожествѣ и воспитавшаго въ себѣ грубую надменность, человѣка, надутаго своими привилегіями, дворянствомъ и придворнымъ положеніемъ. Снимковъ съ этого типа надо искать въ юнкерскомъ и офицерскомъ званіи; тамъ по крайней мѣрѣ уловила ихъ миссъ Сюардъ, судя по одному изъ ея писемъ. Въ одномъ своемъ знакомомъ капитанѣ нашла она точно такую-же ничего не выражающую мрачность физіономіи, ту-же невѣрную походку,.неумѣстные порывы рѣзи, ту-же хлопотливую незначительность, лихорадочные припадки храбрости, своенравную ворчливость, причудливую злость и даже случайные проблески ума сквозь густой облакъ глупости, -- словомъ: тѣ качества, которыя доложены въ основу характера Клотена.
   Изъ среды такого двора, наряду съ этими ничтожными, злокачественными, дикими властителями, среди лицемѣрныхъ существъ, ихъ окружающихъ, выступаютъ двѣ личности, которыя какъ-будто озарены всѣмъ блескомъ и достоинствомъ совершеннѣйшаго человѣчества. Нигдѣ, ни въ какой другой своей пьесѣ, Шекспиръ не выставлялъ съ такою выразительностію, и такъ сказать, на самомъ порогѣ драмы, такихъ идеальныхъ личностей. Пріемышъ Цимбелина, Леонатъ Постумъ, есть сынъ Сицилія, который нѣкогда со славою служилъ королю Тенанцію, отцу Цимбелина. Два старшіе брата Леоната пали за отечество; отецъ умеръ вслѣдъ за ними отъ горя; оставленная имъ вдова родила, по смерти мужа, Постума, и умерла въ родахъ. Будучи такимъ образомъ зарекомендованъ трону и двору заслугами своей фамиліи, болѣе, нежели Велларій, Леонатъ стоитъ еще выше во мнѣніи двора своимъ личнымъ значеніемъ. Онъ отблагодарилъ за воспитаніе, ему данное, раннею умственною зрѣлостію, и въ свѣжей своей молодости являетъ себя образцомъ совершенной мужественности. Еще не имѣя случая ознакомиться ех дѣлами этого юноши, съ этими фактическими доказательствами его достоинства, мы, въ самомъ началѣ пьесы, слышимъ изъ устъ придворныхъ почти преувеличенную похвалу ему, и имѣемъ такимъ образомъ краснорѣчивое доказательство всеобщаго уваженія, которымъ онъ пользуется и которымъ обезоруживается даже зависть. Придворные говорятъ про- него, что онъ для юношей служитъ образцомъ; для людей зрѣлыхъ -- зеркаломъ; для старыхъ людей онъ -- дитя, которое водитъ на помочахъ старцевъ, выживающихъ изъ ума. Придворные обозначаютъ полную гармонію его натуры тѣмъ, что они называютъ его несравненнымъ по внутреннему достоинству и по внѣшней красотѣ. Не только подкупленной его личностію Имодженѣ казалось, что онъ имѣетъ лицо Юпитера, станъ Марса, стопу Меркурія, руки Геркулеса; даже Іоакимо говоритъ о немъ, что онъ сидитъ среди людей, какъ низпустившійся на землю богъ. Этотъ-же человѣкъ называетъ его въ часъ своего раскаянія "лучшимъ изъ всѣхъ между рѣдчайшими изъ числа добрыхъ"; его спокойствіе сравниваетъ онъ со спокойствіемъ самой добродѣтели, и даже злобная королева, кажется, признаетъ ту мудрость, которая научила его мѣрѣ и терпѣнію. Такимъ образомъ каждый языкъ выхваляетъ этого человѣка; но что еще выше поднимаетъ его значеніе,-- это выборъ Имоджены. И въ самомъ дѣлѣ, она. какъ женщина, еще совершеннѣе, нежели онъ, какъ мужчина, хотя она и цѣнитъ его гораздо выше своего собственнаго достоинства. Въ неоцѣненной своей скромности оба они взаимно уступаютъ другъ другу пальму первенства. "Я вымѣнялъ", говоритъ Леонатъ Имодженѣ, "мое бѣдное я на тебя -- къ твоей неизмѣримой потерѣ"; а она передъ отцомъ своимъ называетъ его такимъ человѣкомъ, который достоинъ каждой женщины, а ее превышаетъ вдвойнѣ своею цѣною. Она такъ-же, какъ и онъ, въ глазахъ всѣхъ является фениксомъ своего пола, несравненною женщиною своего времени. Подобно тому, какъ Леоната сравниваютъ съ божествомъ, такъ и ее даже человѣконенавистникъ Іоакимо считаетъ за небеснаго ангела, а Белларій готовъ при первомъ-же взглядѣ принять ее за божество, за фею или за земное чудо. Примѣнительно къ божескимъ образамъ, съ которыми она сравниваетъ Постума, Постумъ могъ-бы назвать ее въ одно и то-же время и Гебой и Психеей. Впечатлѣніе, какое она дѣлаетъ на сыновей Белларія, которые соединяютъ въ себѣ острое внѣшнее чувство дикаря съ нѣжнымъ чувствомъ и сужденіемъ образованнѣйшихъ людей, есть впечатлѣніе существа, исполненнаго очаровательной привѣтливости и непорочности. Суровый Клотенъ находитъ, что она обладаетъ всѣмъ лучшимъ, что встрѣчается въ женщинахъ; а Люцій, у котораго она служитъ пажемъ, признается, что ни у кого не найдется слуги такого добраго, неизмѣннаго своимъ обязанностямъ, прилежнаго, внимательнаго, такого вѣрнаго, искуснаго и женственно-попечительнаго.
   И вотъ эта рѣдкая чета, безъ вѣдома родителей Имоджены, обвѣнчалась въ храмѣ Юпитера; королевская дочь, въ полномъ отвращеніи всей своей природы отъ Клотена, предалась осиротѣлому пріемышу, которымъ она мечтала со временемъ украсить тронъ Британніи; она отвергла ястреба и избрала орла. Они вступили въ самовольный союзъ, какъ Ромео и Юлія, какъ Отелло и Десдемона. Но до какой степени отличны здѣсь натуры, которымъ приходится сдѣлать этотъ шагъ, при какихъ совершенно отличныхъ условіяхъ это происходитъ, и какими совершенно отличными поступками это сопровождается! Изъ чертъ этихъ характеровъ, изъ историческихъ чертъ ихъ любви -- мы тотчасъ предъугадываемъ, что здѣсь совершенно иначе укрѣпленныя натуры совершенно иначе будутъ пробиваться среди рискованныхъ судебъ жизни, нежели это дѣлалъ стремительный Ромео или мрачный Отелло. Никакая свѣжая буря страсти не стремила Леоната къ Имодженѣ, какъ она стремила Ромео къ Джульеттѣ. Они вмѣстѣ выросли; онъ сдѣлался ея "поклонникомъ" изъ убѣжденія и долгаго обхожденія,-- значитъ, ихъ соединяла медленно созрѣвавшая и вполнѣ созрѣвшая любовь; шагъ къ браку былъ лишь вынужденнымъ средствомъ самозащиты противъ честолюбія мачихи. Имодженѣ, какъ наслѣдницѣ престола, приходилось подумывать о достойномъ супругѣ; осиротѣвъ среди своей семьи, лишившись братьевъ, она съ чувствами, вполнѣ трезвыми и ясными, ищетъ опоры и для себя и для своей родины. Если-бы она приняла руку Клотена, она сдѣлала бы больше, нежели того требовала ея дочерняя обязанность, и менѣе того, чего требовалъ отъ нея долгъ патріотизма. Скрывать заключенный между ними бракъ оба они не чувствуютъ въ себѣ никакого основанія. Король, пораженный этимъ въ самое сердце, изгоняетъ мужа, а дочь свою обрекаетъ на заточеніе. И ни въ томъ, ни въ другой -- не проявляется никакого духа сопротивленія, ни мысли о бѣгствѣ или похищеніи, никакого отчаянія или унынія; у нихъ не вырывается ни одного проклятія, ни одного знака нетерпѣнія. Она старается избѣгнуть отцовскаго гнѣва; она приказываетъ своему молодому супругу удалиться изъ этихъ мѣстъ: она принимаетъ на себя сдѣлаться ежечасною цѣлью разгнѣванныхъ взоровъ. Утѣшеніе свое она полагаетъ лишь въ томъ, чтобы онъ былъ живъ, и чтобы она оставалась ему вѣрна. Она добросовѣстно сохраняетъ въ отношеніи отца свою священную дочернюю обязанность, и думаетъ только, что надъ ея союзомъ отцовскій гнѣвъ не долженъ имѣть силы. Но неужели обожаемому Леонату сколько-нибудь труднѣе похитить свою Ньюджену, нежели было нѣкогда Белларію похитить сыновей короля? Онъ вовсе и не думаетъ объ этомъ. Въ благороднѣйшемъ самообладаніи онъ задушевно, хотя и торопливо, прощается съ нею. Въ ту минуту, когда онъ удаляется, дикій Клотенъ набрасывается на него, задираетъ его и вызываетъ его на поединокъ. Онъ могъ бы въ честномъ поединкѣ, въ состояніи самозащиты, убить его; но онъ не дѣлаетъ этого; онъ даже не допускаетъ до того, чтобы Клотенъ уязвилъ его терпѣніе, и презрительно, играючи проходитъ мимо него. Въ Италіи онъ живетъ спокойно у своего гостепріимнаго друга, въ гордомъ терпѣніи; онъ не дѣлаетъ ни шагу къ тому, чтобы примирить съ собою короля или снискать его милость; онъ ждетъ, чтобы за его зимою послѣдовало лѣто, потому что онъ увѣренъ въ ненарушимой вѣрности къ нему его жены на все будущее время. Онъ видитъ въ женѣ своей неоцѣненный, незаслуженный даръ боговъ, и съ довѣріемъ предоставляетъ имъ сберечь для него этотъ даръ. Въ подобномъ-же настроеніи души и она остается дома. Какъ ни глубока ея скорбь о своей разлукѣ, но она принуждена выносить еще и невыносимое, -- тягостную докучливость грубаго искателя ея руки. Но она не даетъ поколебать себя никакому огорченію; даже свое изчезнувшее внѣшнее счастіе она замѣняетъ себѣ внутреннимъ блаженствомъ самой сладостной жизни въ мысляхъ, гдѣ она остается неразлучною со своимъ Леонатомъ. И какъ восхитительно далъ намъ заглянуть поэтъ въ эту жизнь чувства и фантазіи! Въ минуту разставанія, когда сильнѣйшее горе притупляетъ въ ней чувствительность къ гнѣву ея отца, она, въ самозабвеніи скорби, устремляется вся къ своему удаляющемуся супругу: она забываетъ все, что придумала сама сказать и сдѣлать. Она хотѣла дать ему поцѣлуй въ промежуткѣ двухъ заклинающихъ словъ, и взять съ него клятву, что италіянскія красавицы не лишатъ ее его любви; она хотѣла ему сказать, въ какое время дня она будетъ молиться за него небу, и въ какіе часы онъ можетъ встрѣчаться съ нею въ благочестивыхъ мысляхъ. Когда онъ уже удалился, она посылаетъ за нимъ его вѣрнаго слугу, котораго онъ, въ подобной-же заботливости, хотѣлъ оставить при ней, ради ея одиночества: слугѣ она вмѣняетъ въ обязанность выслушать его послѣднія слова, высмотрѣть его послѣднее движеніе, хотя онъ въ этомъ отношеніи не можетъ выполнить для нея ничего удовлетворительнаго, и она упрекаетъ слугу за то, что онъ не слѣдилъ за нимъ гораздо дальше, туда, куда съумѣлъ-бы, какъ ей кажется, досягнуть ея собственный страстный взоръ. Когда Леопатъ уѣхалъ, она занята только имъ, "вершиной своего горя". Когда ей докладываютъ о приходѣ гостей, она говоритъ: "кто-бы это могъ быть? какая досада!" -- всего счастливѣе она чувствуетъ себя въ одиночествѣ. Когда кто-нибудь называетъ его имя, когда приходятъ о немъ извѣстія, она мѣняется въ лицѣ отъ радостнаго испуга. Письма его она постоянно носитъ на своемъ сердцѣ. Прежде чѣмъ распечатать ихъ, она въ трогательно-милой радости молится о томъ, чтобы въ нихъ были добрыя вѣсти о томъ, что онъ ее любитъ, что онъ здоровъ, что онъ доволенъ, но только-бы не тѣмъ доволенъ, что онъ въ разлукѣ съ нею. Въ полночь она, молясь и вспоминая о немъ, такъ какъ она и хотѣла ему сказать, ложится спать, поцѣловавъ подаренный имъ браслетъ; ночью она плачетъ, думая о немъ, отъ одного боя часовъ до другого.
   Имоджену часто и съ полною справедливостію называли самымъ любезнымъ и самымъ безъискусственнымъ женственнымъ существомъ, какое только было когда-либо создано Шекспиромъ. Ея появленіе распространяетъ теплоту, благоуханіе и свѣтъ по всей драмѣ Будучи истиннѣе и проще Порціи и Изабеллы, она даже идеальнѣе ихъ. Въ гармоническомъ сочетаніи она соединяетъ въ себѣ внѣшнюю миловидность съ нравственною красотою, и къ обоимъ этимъ качествамъ присоединяется въ ней свѣжая непосредственность чувства и самая свѣтлая ясность ума. Она вся -- какъ-бы сумма и средоточіе той прекрасной женственности, которая была идеаломъ поэта въ послѣдніе годы его дѣятельности. Можно сомнѣваться, было-ли когда-нибудь изображено въ поэзіи еще второе такое очаровательное существо и съ такою строгою вѣрностію природѣ. Замѣтимъ еще, что картина выполнена здѣсь такъ, какъ дозволяетъ только болѣе обширный просторъ повѣствовательной поэзіи. Имоджена на ряду съ Гамлетомъ составляетъ наиболѣе очертанный во всѣхъ подробностяхъ характеръ изъ всѣхъ созданій Шекспира. Черты ея существа почти неисчерпаемы: Шекспиръ вознаграждаетъ насъ этимъ вполнѣ обрисованнымъ образомъ женщины такого наивнаго свойства за то множество эскизовъ, которыми онъ только набрасывалъ черты подобныхъ натуръ въ драмахъ этого періода. Когда поэтъ переноситъ насъ въ спальню Имоджены, то это выходитъ такъ живо, что мы какъ-будто чувствами своими ощущаемъ ея атмосферу. Намъ не только называется и рисуется ея внѣшняя красота; но мы видимъ, даже изъ чтенія, тѣ привлекательныя движенія, которыя такъ идутъ ей къ лицу; мы знакомимся со всѣми ея дарованіями: какъ прекрасно она поетъ, какъ вкусно она стряпаетъ, точно будто она служитъ сидѣлкою больной Юноны; такъ красиво одѣваетъ её ея нарядъ, что онъ служитъ даже предметомъ зависти для царицы боговъ. Но гораздо выше этихъ внѣшнихъ качествъея внутреннія преимущества. Вотъ почему -- выяснить себѣ эти качества и составляетъ нашу главную задачу, такъ какъ Имоджена есть главный характеръ пьесы и ключъ къ объясненію ея смысла.
   Коренная черта этой натуры, которая постоянно выдерживается и проявляется во всѣхъ изумительно разнообразныхъ положеніяхъ, въ какія поэтъ ставитъ Имоджену, -- есть ея духовная свѣжесть и здравость. Въ самой невозмутимой ясности ума, въ самой незапятнанной чистотѣ чувства, каждое внѣшнее отношеніе отражается неискаженно и неукоснительно въ душѣ Имоджены, и на каждый внѣшній призывъ отвѣчаетъ она самымъ вѣрнымъ инстинктомъ глубоко-вдумчивой и въ то-же время практической натуры. Будучи богата чувствомъ, она никогда не является сентиментальной; будучи богата фантазіей, она не оказывается никогда фантазёркой; будучи полна истинной, мучительно-задушевной любви, она постоянно чужда болѣзненной страстности. Она постоянно властвуетъ надъ самыми могущественными движеніями своей души; самообладаніе стоитъ въ ней рядомъ съ самыми сильными возбужденіями, а за изліяніями самыхъ стремительныхъ ея чувствованій слѣдуютъ поступки, исполненные такта, даже тамъ, гдѣ ей приходится рѣшаться на отважные шаги. Мы видѣли, какъ беззаботно и безъ колебаній совѣсти она рѣшилась на великій шагъ своего замужества, лишь только она сознала его неизбѣжность. Мы видѣли, какъ осмотрительно она взвѣсила свою обязанность въ отношеніи отца и въ отношеніи мужа, и съ какою молчаливою сдержанностію она покорилась необходимости разлуки. Съ тѣмъ же самымъ спокойствіемъ она выноситъ и послѣдствія этой разлуки. Оставшись беззащитною противъ гнѣва своего отца, противъ криводушія своей мачихи, противъ навязчивости грубаго Клотена, она выноситъ все это съ тѣмъ душевнымъ спокойствіемъ счастливой женственной натуры, которое умѣетъ держать вдали отъ себя непріятныя мысли, и въ сладостныхъ воспоминаніяхъ забывать о тягостномъ настоящемъ. Люди ее окружающіе: Пизаніо, придворные, громко сожалѣютъ о ея мучительномъ положеніи: сама она развѣ кое-когда жалуется на это; только тогда, когда ей пришлось бѣгствомъ спасаться отъ Клотена, она замѣтила, до чего тягостно было ей это осадное положеніе. Ни одного злобнаго слова не срывается съ ея устъ передъ отцомъ или матерью, и даже передъ третьимъ лицемъ она не дозволяетъ себѣ досаднаго слова объ нихъ; она даже сама скорбитъ за отца, когда умираетъ ея мачиха, которая, какъ воронъ, жаждала ея смерти. Она не злопамятна на огорченія и не слишкомъ трудно выноситъ печаль и тягости. Въ этой незлобивой натурѣ дурныя впечатлѣнія не гнѣздятся слишкомъ на-долго; она не мучитъ себя излишними сомнѣніями, она живетъ, влекомая самымъ завиднымъ инстинктомъ, не подъ условіями превосходства мужественнаго духа Порціи, безъ застѣнчивости Корделіи, безъ необдуманной неосторожности Десдемоны, безъ сангвиническаго легкомыслія Джульетты. Отъ природы веселая, живого нрава, простодушная, рожденная для счастія, но прошедшая школу терпѣнія, она не имѣетъ въ себѣ нисколько той жгучей страстности, которая могла-бы предвѣщать ей трагическій жребій или бѣдствія, которыя она сама могла-бы причинить себѣ. Взгляните на нее въ концѣ пьесы, когда она, какъ-бы отряхнувъ съ себя долгія страданія и тяжелыя разочарованія, быстро предается вновь блаженнѣйшему чувству благосостоянія; какъ скоро она принимаетъ относительно своихъ братьевъ тонъ поддразнивающей рѣзвости, какъ ея искрометный взоръ быстро обѣгаетъ присутствующихъ и какъ она съ каждымъ умѣетъ заговорить по-иному: взгляните на это, и вы почувствуете, что природа изумительно одарила это существо способностью сживаться со всякимъ положеніемъ, выносить всякое испытаніе и каждому отношенію воздать должное.
   За испытаніями дѣло не стало. Наступилъ для нея горькій часъ, когда клеветникъ Іоакимо заставляетъ ее сомнѣваться въ вѣрности ея Постума, и когда соблазнитель нападаетъ на ея собственную честь. Пробудить въ ней подозрѣнія противъ Постума не легко. При первыхъ намёкахъ Іоакимо, она думаетъ о болѣзни; только тогда, когда онъ начинаетъ выражаться очень ясно, она начинаетъ считать себя забытою; а затѣмъ, погрузись въ нѣмое горе, она не хочетъ слышать ничего далѣе. Іоакимо подстрекаетъ ее отомстить за себя, еще не говоря, какое мщеніе онъ разумѣетъ; но противъ Постума у Имоджены нѣтъ никакого мщенія. И это не потому, чтобы ее, вслѣдствіе ея голубиной природы, никогда не охватывало волненіе крови, -- о нѣтъ! когда она подозрѣваетъ Пизаніо въ убійствѣ, она призываетъ на его голову всѣ проклятія, какія метала въ грековъ изступленная Гекуба, прибавляя къ нимъ еще и свои собственныя; но противъ Постума у нея нѣтъ ни одного проклятія. Затѣмъ, когда Іоакимо высказываетъ свой планъ для отмщенія, она быстро съумѣла найтись и ускользнуть отъ его намѣреній, а вмѣстѣ съ тѣмъ вывернуться и изъ путаницы собственныхъ своихъ мыслей. Первое слово ея -- позвать Пизаніо, котораго Іоакимо удалилъ для своихъ цѣлей. Съ величайшимъ, драгоцѣннѣйшимъ тактомъ, и съ тою рѣшимостію, которая свойственна невинности, она начинаетъ успокоивающими дѣйствіями, прежде нежели излить свое раздраженное сердце въ словахъ самозащиты и поношенія. И опять, когда Іоакимо выдаетъ свое вовсе не шуточное покушеніе за простое, притворное испытаніе, она ему вѣритъ по первому слову, такъ какъ онъ рекомендованъ ей Постумомъ за честнаго человѣка; безъ малѣйшаго злопамятства она вынимаетъ этотъ нравственный шипъ изъ своего сердца, и вновь обрѣтаетъ въ себѣ на столько приличія и вѣжливости, чтобы обойтись какъ слѣдуетъ съ гостемъ и другомъ своего мужа. Дальнозоркое знаніе людей не свойственно женщинѣ такого характера; королеву, глубокую лицемѣрку, видаясь съ ней каждый день, Имоджена съумѣла разглядѣть и разгадать, и знаетъ ее уже навсегда; но относительно чужого человѣка она пребываетъ въ своемъ простодушномъ незлобіи. Дурныя вѣсти о Постумѣ она принимаетъ похотя, вѣря имъ съ трудомъ; все хорошее о немъ съ радушнымъ легковѣріемъ. Она не чувствуетъ ничего оскорбительнаго въ испытаніи, даже если допустить, что оно придумано Постумомъ; но она вообще не думаетъ объ этомъ. Одну минуту она сочла его невѣрнымъ; но теперь она знаетъ, что онъ ей вѣренъ, и, все попрежнему ладно, и нѣтъ ей болѣе причины задумываться надъ этимъ.
   Мы видѣли, что испытаніе, направленное противъ ея вѣрности, отпрянуло отъ нея въ безсиліи; такъ сказать, оплотъ ея вѣрности защищенъ безъ труда, и на сколько ей самой дотолѣ казалось немыслимымъ нападеніе на нее, на столько это должно было показаться отнынѣ и величайшему искуснику въ дѣлѣ соблазна. Но поэтъ рисуетъ намъ и продолжающуюся осаду этого одинокаго существа, показывая намъ вмѣстѣ съ тѣмъ и тотъ Палладіумъ, который и охраняетъ и ручается за его неприступность. Мы видимъ ее опять вечеромъ, послѣ посѣщенія Іоакимо, читающую до полночи, въ намѣреніи подняться опять въ четыре часа утра. Она читала миѳъ о Филомелѣ до того мѣста, гдѣ Филомела предается соблазнителю Терею. Этотъ разсказъ и все испытанное ею въ теченіи дня лишь смутно присущи ея душѣ въ ту минуту, когда она читаетъ свою краткую молитву, поручая себя защитѣ боговъ и моля ахъ -- защитить ее отъ фей и искусителей. Затѣмъ она спокойно засыпаетъ; ея фантазія не возбуждена; здоровая кровь ея не быстра на чувственныя волненія; даже возлюбленному своему она иногда имѣла обыкновеніе, съ зардѣвшеюся скромностію, возбранять дозволительныя ласки. Пизаніо относитъ къ ея славѣ то, что она скорѣе богоподобно, нежели женоподобно выдерживаетъ бури, которыя смогли-бы побѣдить иную добродѣтель. Но самой ей и не вспало-бы на мысль вмѣнять себѣ въ какую-бы то ни было заслугу самозащиту противъ этихъ бурь. А ужъ тѣмъ болѣе, если разумѣть подъ этимъ самозащиту противъ Клотена! А между тѣмъ именно "осада" со стороны этого человѣка и выводитъ ее напослѣдокъ изъ состоянія спокойнаго, пассивнаго самозащищенія и подстрекаетъ на формальную вылазку. Конечно, это происходитъ не посредствомъ искушенія ея вѣрности. Только тогда, когда онъ осмѣливается грубыми бранными словами, въ лицо ей, чернить ея Постума, въ ней закипаетъ желчь, въ которой нѣтъ у нея недостатка; тогда теряетъ она терпѣніе и спокойствіе, тогда она забываетъ свою женственность -- и она, въ раздраженіи, прогоняетъ его отъ себя горькими, пристыжающими словами, И это потому, что она въ свою очередь не умѣетъ надѣвать на себя личину искусственнаго спокойствія и дружественности, когда въ сердце ея уже закралось возмущеніе. Однимъ этимъ самозабвеніемъ она накликаетъ на себя новыя и болѣе тяжкія испытанія. Клотенъ начинаетъ злоумышлять на ея честь и на жизнь ея Постума. Ей внушается ложная надежда встрѣтить въ Валлисѣ своего будто-бы возвратившагося въ отечество мужа, И вотъ послѣ всѣхъ этихъ докукъ и приступовъ, послѣ этого явнаго разрыва съ Клотеномъ, подъ вліяніемъ до крайности раздраженнаго страстнаго желанія, она мгновенно забываетъ всю зависимость свою отъ родителей, и приготовляется, нисколько не задумываясь, оставить дворъ. Ея неотступные вопросы о единственномъ предметѣ ея мыслей тѣснятся толпами, одинъ важнѣе другаго, и послѣдній вопросъ всегда бываетъ самый неотлагательный. Ея радость, ея восторгъ, ея беззаботность и слѣдствія этого столь желаннаго свиданія -- одинаково велики. Если мы дотолѣ не могли узнать силы ея любви изъ ея степеннаго спокойствія, то мы должны узнать ее теперь изъ чрезмѣрности ея бурнаго желанія. Мы стали-бы сомнѣваться, дѣйствительно-ли передъ нами то-же самое тихое, спокойное существо, если-бы осторожность и обдуманность, съ которою она приготовляетъ свой тайный отъѣздъ, не доказывала намъ, что она все та-же, благоразумная какъ и прежде.
   И вотъ съ высоты своихъ надеждъ на свиданіе съ Леонатомъ ей суждено быть сверженной въ глубину горя. Ей приходится узнать, что ея супругъ считаетъ ее за невѣрную и приказалъ своему слугѣ умертвить ее. Прочесть это вслухъ -- у нея не хватаетъ духу: слово это становится у нея поперекъ гортани. Но она не остается, какъ Десдемона передъ Отелло, нѣмою и какъ-бы закоренѣлою; она вскорѣ обрѣтаетъ трогательныя жалобы и завѣренія, которыя для Пизаніо служатъ доказательствомъ ея невинности. Она начинаетъ вдумываться въ прежнія клеветы Іоавимо, и считаетъ ихъ теперь за правду. Думать, что и онъ оклеветалъ ее также передъ Постумомъ, какъ онъ оклеветалъ Постума передъ нею, это выходило-бы далеко за предѣлы ея представленія о великости человѣческой злобы. Безчеловѣчное приказаніе своего мужа она можетъ объяснить себѣ лишь тѣмъ, что считаетъ его вѣроломно измѣнившимъ ей. Послушная "даже до смерти", она, какъ овечка, добровольно предается въ жертву закаляющей рукѣ. И когда Пизаніо выказываетъ къ ней состраданіе, подаетъ ей надежду, что все это основано на недоразумѣніи, на клеветѣ, ея подавленная душа быстро оживаетъ. Въ ея умѣ не отыскивается ничего, чѣмъ-бы могъ быть оправданъ ея жестокій супругъ, а нравъ ея, въ глубинѣ еще неяснаго чувства, отдаляетъ отъ нея отчаяніе. Даже и теперь не шевелится въ ней склонность къ отмщенію или ненависти: она склонна только къ мысли -- увидѣться съ нимъ и снасти его, потому-что она вѣритъ въ возможность его раскаянія. Эта добрая душа чувствуетъ только состраданіе къ своему преслѣдователю, обиженная сожалѣетъ объ обидчикѣ. Она вспоминаетъ, что измѣнникамъ въ этихъ случаяхъ бываетъ хуже, нежели пострадавшимъ отъ измѣны, что его одолѣетъ раскаяніе, когда онъ насытится нынѣшнею своей обольстительницей; что затѣмъ его станетъ мучить воспоминаніе о ней, которая ради него отказала столькимъ царственнымъ женихамъ, и что тогда онъ наконецъ признаетъ, что все это съ ея стороны не было какимъ нибудь привычнымъ и обыкновеннымъ дѣломъ, что это составляетъ рѣдкую въ ней черту. И читатель почувствуетъ здѣсь, съ какимъ изумительно-изворотливымъ искусствомъ поэтъ, при данныхъ обстоятельствахъ и душевныхъ состояніяхъ, облекаетъ порокъ въ одежду восхитительнѣйшей добродѣтели. Читатель почувствуетъ, что въ ту минуту, когда Имоджена въ ревности ведетъ мысленную тяжбу со своимъ милымъ грѣшникомъ, отъ ея самохваленія вѣетъ драгоцѣннѣйшимъ благоуханіемъ, потому-что въ ея самохваленіяхъ высказывается уязвленное чувство собственнаго достоинства -- въ самомъ чистомъ его значеніи, оскорбленное глубочайшее чувство, и пренебреженная -- самая преданная любовь.
   Въ этомъ отчаянномъ своемъ положеніи она всегда одинаково бодра и мужественна, готова ухватиться за всякое средство для соединенія съ мужемъ, даже если-бы ея скромности угрожала опасность, конечно только не гибель. По совѣту Пизаніо она хочетъ идти въ. Римъ отыскивать мужа, хочетъ покинуть дворъ, родителей, Англію, пойти въ услуженіе къ Люцію, переодѣвшись въ мужское платье. Поэтъ одѣваетъ ее, какъ свою Юлію, Порцію, Віолу, Розалинду, Джессику -- въ платье пажа, любимый эффектъ тогдашней сцены, которому способствовало то обыкновеніе, что женскія. роли играны были мальчиками. Въ этомъ случаѣ переодѣваніе имѣетъ совершенно особую прелесть, потому что Имоджена совершенно неспособна сбросить съ себя вмѣстѣ съ женскимъ платьемъ и женственную свою натуру. Пизаніо убѣждаетъ ее откинуть робость и нѣжность "этихъ спутниковъ женщины, или правильнѣе -- эту милѣйшую сущность женщины". Въ этихъ словахъ вполнѣ обрисована вся женственность Имоджены. Ивотъ эту-то женственную робость и нѣжность она должна замѣнить смѣлостью, должна стать задорною "какъ горностай", быстрою на отвѣты, находчивою въ насмѣшкахъ, каковы всѣ эти Розалинды. Она берется за это, но выполнить этого она не умѣетъ. Счастье еще, что въ своихъ поискахъ за мужемъ она набрела на своихъ женоподобныхъ братьевъ, живущихъ въ пещерѣ, да на "святого" Люція, иначе ея робость и нѣжность давно-бы обнаружили ея полъ. Вѣдь забываетъ-же она мгновенно свою мужскую роль, когда она въ обширномъ лагерномъ кругу вдругъ завидѣла своего Постума: подъ безсознательнымъ натискомъ чувствъ, она, не успѣвши опомниться, выдала себя.
   Какъ восхитительна она въ пещерѣ своихъ братьевъ, когда неожиданно встрѣчается съ этими "дружелюбными созданіями", которыя по характеру своему еще болѣе ей братья, нежели по крови. Такой очаровательной идилліи, каковы эти сцены, кажется, нигдѣ не встрѣтишь послѣ Шекспира. "Эти сцены", говоритъ Шлегель, "могли-бы совершенно помертвѣлое воображеніе оживить для поэзіи". Заблудившаяся, совершенно обезсилѣвшая, она приходитъ въ пустую пещеру, ѣстъ, молится за ея жителей и хочетъ оставить деньги за употребленную ею пищу, и вдругъ въ пещеру входятъ ея обитатели, отшельники. Они принимаютъ ее съ тѣмъ натуральнымъ радушіемъ, какое они обыкновенно проявляютъ ко всякому человѣческому существу. Вскорѣ они чувствуютъ себя очарованными прелестью всего ея существа, а затѣмъ начинаютъ принимать въ ней еще болѣе теплое участіе, когда ихъ острая наблюдательность дала имъ замѣтить, какіе корни пустили въ ея характерѣ горе и терпѣніе. Но и она съ своей стороны чувствуетъ себя также сильно привлеченною къ своимъ хозяевамъ. Въ кругу такихъ добрыхъ людей печаль ея смягчилась-бы скоро, она бы, можетъ быть, позабыла свою дорогу къ Люцію, къ Постуму! Можетъ быть, и женское чувство стало-бы влечь ее къ этимъ любезнымъ юношамъ? Поэтъ нашъ тщательно позаботился о томъ, чтобы не дать возникнуть въ насъ такому предположенію. Братья какимъ-то инстинктивнымъ чутьемъ скоро начинаютъ чувствовать, что этотъ хорошенькій мальчикъ болѣе рожденъ быть женщиной, нежели мужчиной. Когда она но естественной склонности избавляетъ ихъ отъ всѣхъ хозяйственныхъ работъ, когда она гонитъ ихъ на охоту, заботясь, чтобы они не отъучились отъ своей привычки, это вызываетъ ихъ на то, чтобы они прозвали ее своею хозяйкой, а Гвидерій даже говорить ей, что будь она дѣвушка, онъ бы настойчиво сталъ за нее свататься. Но она не отвѣчаетъ ему, какъ женщина, тѣмъ-же. Она здѣсь мгновенно нашла то, чего она и не подозрѣвала на свѣтѣ, существа, которыя своею цѣломудренною невинностію превосходятъ даже ея Постума. И какъ естественно, что по этому поводу воспоминаніе о Постумѣ, -- хотя она этого прямо и не высказываетъ, -- не остается въ ней съ прежнею незапятнанностію; какъ естественно, что она вдругъ вспоминаетъ о его невѣрности, и въ ней возникаетъ желаніе, которое она на-минуту считаетъ осуществимымъ -- остаться жить тутъ съ этими непорочными людьми непорочною жизнью, найдя въ нихъ для себя другую опору вмѣсто невѣрной, даже утраченной своей прежней опоры! Но и тутъ таки ея вѣрность Постуму не могла-бы поддаться искушенію! Своею женственностію, какъ Имоджена, покинуть его и предаться другимъ -- такая мысль не закрадывается и теперь въ ея благочестивую вѣрную душу. "Простите мнѣ, боги", -- въ такія исполненныя смысла и невинности слова облекаетъ она это дремлющее, еле пробивающееся въ ней желаніе, "простите мнѣ, что мнѣ хотѣлось-бы перемѣнить свой полъ, дабы остаться ихъ товарищами, такъ какъ Леонатъ невѣренъ!"
   Это желаніе остаться жить съ обитателями пещеры, не нарушая своего священнаго долга въ отношеніи Постума, основывается еще на другой чертѣ характера Имоджепи, чертѣ, которая связана съ ея здравою простотою, съ ея натуральнымъ взглядомъ на міръ, исполненный всякихъ ненатуральностей, При дворѣ, среди козней и всякихъ неправдъ, она осталась правдивою, простою и непорочною. Она смогла остаться такою существеннымъ образомъ только въ силу своего женственнаго свойства -- не допускать воздѣйствовать на нее досаждающія и ненавистныя внѣшнія обстоятельства. Но въ тайной глубинѣ ея души все таки работало при этомъ побужденіе -- вырваться изъ этого блеска высшей жизни, хотя ей обыкновенно выхваляли только этотъ блескъ какъ истинную сущность жизни, выставляя чѣмъ-то дикимъ все то, что существуетъ внѣ двора. Тотчасъ при катастрофѣ Постумова изгнанія, она высказываетъ желаніе, чтобы ей сдѣлаться пастушкой, а ему сыномъ сосѣдняго пастуха. Тутъ-же она высказываетъ мысль, что считала-бы себя совершенно счастливою, если-бы она была похищена вмѣстѣ со своими братьями; она чувствуетъ себя несчастною отъ своихъ неудовлетворенныхъ страстныхъ стремленій среди блеска своего дарственнаго достоинства; ей кажутся благословенными тѣ, для которыхъ, какъ-бы ни было низко ихъ положеніе, выполняются ихъ честныя желанія. Здѣсь въ пещерѣ братьевъ встрѣчается она съ существами, которыя ей доказываютъ, что ее всегда обманывали, и что ея собственное внутреннее влеченіе руководило-бы ее вѣрнѣе, "что раздольное властительное море порождаетъ чудовищъ, а бѣдные покорливые ручейки даютъ намъ въ пищу вкусныхъ рыбъ". Здѣсь въ пещерѣ вспоминаетъ она о томъ изреченіи, которое высказываетъ ея задушевное мнѣніе: "люди въ отношеніи къ людямъ должны быть братьями, а не то чтобы одна пылинка стремилась отличиться достоинствомъ отъ другой такой-же пылинки". Она питаетъ это мнѣніе не только отъ природной склонности къ тихой жизни, какъ это вообще свойственнѣе женщинамъ, не только вслѣдствіе горькаго опыта, вынесеннаго ею изъ великосвѣтской жизни: она питаетъ его и потому еще, что она скорѣе готова разстаться съ трономъ, нежели со своимъ Постумомъ. Вотъ почему здѣсь, въ пещерѣ, обмолвилась она желаніемъ, чтобы эти мальчики были ея братьями: е тогда-бы она стала меньше по цѣнѣ и болѣе сравнилась по вѣсу со своимъ Постумомъ". И точно такъ-же, какъ царственная кровь въ этихъ братьяхъ стремится съ силою врожденной склонности выйти изъ низменнаго и уединеннаго состоянія въ жизнь свѣтскую: такъ наоборотъ и въ ней женственная кровь съ такою-же естественностію стремится выйти изъ этого испытаннаго міра козней въ уединенную и тихую жизнь.
   Значитъ, сквозь это желаніе Имоджены остаться въ пещерѣ мы усматриваемъ болѣе сокровенную основу ея характера; но мы не должны забывать при этомъ повода, по которому намъ это открылось: Имоджену грызетъ печаль вслѣдствіе невѣрности и жестокости Постума, и она невольно воображаетъ себѣ, что она уже лишилась его на-вѣки. Скорбь и терпѣніе все еще уравновѣшиваются въ ней, какъ это нашли и братья; она все еще принадлежитъ ему, если только онъ хочетъ принадлежать ей; она отчуждается отъ него мысленно на тотъ случай, если онъ останется невѣрнымъ; та-же самая здоровая натура продолжаетъ дѣйствовать въ ней и послѣ болѣе печальнаго, даже самаго прискорбнаго опыта: сердце ея, вѣроятно, могло-бы сокрушиться при доказанной несомнѣнности его невѣрности; но она не умерла-бы отъ этого сердечнаго сокрушенія по поводу его невѣрности; она не умерла-бы и при извѣстіи о его смерти. Поэтъ показываетъ намъ ее, какъ она пробуждается изъ своего обморока надъ трупомъ Клотена, который она принимаетъ за трупъ Постума. При видѣ этого, она съ ужасомъ отворачивается и все еще считаетъ себя грезящею. Дрожа отъ страха за то, чтобы не подтвердилась дѣйствительность того, что она видѣла своими глазами, она молится, по прежнему отворотившись, о пощадѣ, если только есть еще на небѣ хоть капля состраданія. Она снова вглядывается, а сновидѣніе все таки не исчезаетъ. Тогда ея сердце прорывается наружу, и ея подозрѣніе, равно какъ и ея проклятія падаютъ на Пизаніо, который далъ ей опаснаго напитка. И все таки даже теперь, послѣ всѣхъ крайностей, которыя, какъ ей кажется, она видѣла, горесть ея -- сдержанная, умѣренная, какъ-бы чѣмъ-то сжатая. Это -- горесть по человѣкѣ, который сталъ невѣренъ. Жало этой горести въ ней осталось, и поэтъ не забылъ, даже въ паѳосѣ этого послѣдняго ужаснѣйшаго положенія Имоджена, не дать страданіямъ отъ новой раны вполнѣ заслонить собою страданія отъ той раны старой. Вотъ почему Имоджена и теперь твердо рѣшилась, вслѣдствіе той-же самой крѣпости своей доброй натуры, похоронить съ честію тѣло супруга, оплакать его, и затѣмъ, съ терпѣньемъ до конца, предаться сурово-чуждой судьбѣ. И напослѣдокъ, когда она, какъ плѣнница, приведена передъ лицо своего отца, въ толпу мужчинъ, подавленный духъ страдалицы все таки облегченъ настолько, глаза ея, которымъ предстоитъ наконецъ успокоиться лицезрѣніемъ отца и братьевъ, настолько свѣтлы и зорки, что она смогла узнать между плѣнными своего искусителя Іоакимо, и на рукѣ его разглядѣть Постумовъ перстень, и черезъ то заставить наконецъ распутать этотъ необычайный узелъ ея судебъ.
   А запутался этотъ узелъ первоначально вслѣдствіе причудливаго заклада, который вздумалось держать Постуму о вѣрности Имоджены. Это и есть тотъ пунктъ, вслѣдствіе котораго эта пьеса лишается благоволенія всѣхъ тонко-чувствующихъ читателей и читательницъ. Какимъ образомъ могло случиться, что поэтъ нашъ сдѣлалъ такое вовсе не тонкое положеніе исходною точкою такой величавой поэмы?
   И наконецъ возможно-ли это, согласно-ли это съ психологической истиной, что подобный закладъ идетъ именно о той женщинѣ, которая отличается своею безконечно-милою и нѣжною природою, и притомъ со стороны такого человѣка, который съ самаго начала выставленъ передъ нами, какъ образецъ и зеркало своего пола? На эти вопросы мы вопервыхъ повторимъ тотъ отвѣтъ, который такъ часто былъ противъ нихъ выставляемъ: Шекспиръ нашелъ этотъ фактъ въ томъ сказаніи, которое онъ обработалъ въ своей драмѣ, и онъ добросовѣстно удержалъ его какъ поэтическій символъ. Правдоподобенъ-ли онъ или нѣтъ, но Шекспиръ употребилъ все, чтобы сдѣлать его возможнымъ, и истиннымъ. Леонатъ уже ранѣе былъ однажды во Франціи, и тамъ уже однажды онъ имѣлъ подобный споръ изъ-за своей Имоджены. Тогда онъ былъ моложе, горячѣе, больше объ себѣ думалъ, былъ болѣе пропитанъ духомъ противорѣчія, нежели теперь. Уже тогда восхвалялъ онъ свою возлюбленную надъ всѣми французскими женщинами; по рыцарскому обычаю ему надлежало доказать свою правоту мечемъ на божьемъ судѣ; но это дѣло было тогда благодушно улажено. И вотъ того француза, который въ то время разыгралъ роль посредника-примирителя, изгнанный Постумъ случайно встрѣчаетъ вновь у своего хозяина, Фняаріо, въ Римѣ. Наканунѣ его пріѣзда, на пирушкѣ, мужчины затѣяли съ другими иноземцами подобный-же споръ о преимуществахъ своихъ соотечественницъ. И вотъ рѣчь такимъ образомъ весьма естественно обращается къ тому прежнему спору: Постумъ и теперь, хотя и сдѣлавшись степеннѣе во всѣхъ воззрѣніяхъ, смотритъ на это дѣло все-же не такъ легко, какъ французъ. Намёкъ со стороны Іоакимо на его возлюбленную мгновенно приводитъ Постума въ раздраженное настроеніе, которое онъ усаѣваетъ обуздывать въ себѣ своимъ мужественнымъ спокойствіемъ, пока онъ не узнаетъ характера итальянца все болѣе и болѣе. Іоакимо -- придворный самой плоской свѣтскости, котораго Шекспиръ заставляетъ говорить жеманнымъ языкомъ на подобіе Осрика и другихъ своихъ такъ называемыхъ "головастиковъ"; за нимъ, изъ новеллы, удержался скорѣе характеръ развратника временъ Борджіевъ, нежели характеръ римляпина времени императоровъ. Имя его звучитъ какъ-бы уменьшительное отъ Яго, и такимъ онъ и оказывается въ своемъ образѣ мыслей о людяхъ. Въ немъ нѣтъ ни пониманія, ни вѣры въ какое-либо величіе и добродѣтель. Когда заходитъ рѣчь о Постумѣ, у него всегда является подъ рукою цѣлый рядъ доказательствъ, чтобы объяснить происхожденіе его доброй славы, только-бы не быть принужденнымъ признать единственную причину этого, его дѣйствительное достоинство, такъ какъ къ этому онъ не находитъ въ себѣ никакого расположенія. Умалять достоинства отдѣльныхъ личностей суровостью или клеветою, презрительно унижать все человѣчество, -- это не есть собственно его натура, но это вошло у него въ привычку; о женщинахъ вообще онъ думаетъ какъ пиратъ, которому всегда сопутствовала удача. Ему досадна ужъ сама по себѣ добрая слава Постума и та безмѣрная похвала, которую онъ расточаетъ Имодженѣ; а еще болѣе досадна ему та увѣренность, съ которою онъ полагается на ея добродѣтель и вѣрность. Онъ подстрекаетъ Постума къ закладу и принимаетъ его болѣе противъ этой увѣренности, нежели противъ доброй славы Имоджены; онъ отваживается сказать, что принялъ-бы такой закладъ противу всякой женщины на свѣтѣ. Невѣріе въ нравы и нравственность порождаетъ въ этомъ низменномъ человѣкѣ подобный образъ мыслей, и мелочная ядовитая зависть подстрекаетъ его предложить закладъ. Въ Постумѣ на-оборотъ высокое убѣжденіе въ существованіи добродѣтели и вѣра въ человѣчество производитъ то, что онъ сначала со спокойнымъ, а потомъ съ раздраженнымъ сопротивленіемъ смотритъ на принципы и притязанія Іоакимо. Приступать къ предложенному закладу заставляетъ его именно глубокое возмущеніе его нравственной природы. Невозмутимый ни въ какихъ другихъ обстоятельствахъ, онъ оказывается раздражительнымъ именно въ этомъ одномъ пунктѣ. И намъ кажется, что именно такимъ или подобнымъ образомъ всегда будетъ обнаруживаться нетерпимость противъ хвастливаго порока со стороны сильнаго человѣка, который сохранилъ себя въ нравственно-натуральномъ и непорочномъ состояніи. Для француза это было-бы соломинкой, за которую ничто не побуждалъ-бы его тягаться; но для Постума это -- великое дѣло чести: быть заступникомъ за оскорбленное человѣчество. Онъ не выскакиваетъ на этотъ рыцарскій подвигъ съ ревностнымъ донкихотствомъ; онъ не устремляется на этотъ закладъ съ легкою кипучестью; онъ долго и намѣренно избѣгаетъ его, хотя и не скрываетъ отъ Іоакимо, что его притязанія заслуживаютъ не только отстраненія, но и наказанія. Только тогда, когда этотъ итальянецъ, въ довершеніе всего, еще совершенно особеннымъ образомъ изливаетъ свою грязь на бѣлоснѣжную Леонатову лебедь, пристыжая его тѣмъ, что, вѣроятно, у него есть причины опасеній, если онъ такъ уклоняется: только тогда ставитъ онъ свою жену про этотъ закладъ, убѣжденный, что онъ могъ-бы рискнуть и чѣмъ-нибудь большимъ за ея вѣрность. Смыслъ, въ которомъ онъ принимаетъ закладъ, заключается именно въ томъ, что она должна для спасенія чести своего пола сдѣлать свое, и тогда уже онъ въ отплату за оскорбленіе присоединитъ еще и заслуженное наказаніе, покараетъ Іоакимо своимъ мечемъ за его дурное мнѣніе и за его дерзость. Въ этомъ нравственномъ возмущеніи Постумъ тѣмъ не менѣе остается тѣмъ-же рѣдкимъ человѣкомъ, какъ и въ прочихъ своихъ поступкахъ. Его раздражительность изъ за такого благороднаго побужденія только возводитъ передъ нами въ ихъ истинный блескъ его прежнее спокойствіе и разсудительность. И эта повсюду обнаруженная имъ умѣренность убѣждаетъ насъ въ необходимости дважды обдумать то основаніе, которое, въ видѣ исключенія, при такомъ нечистомъ торгѣ, доводитъ его до ожесточенія. Вспомнимъ себѣ, что точно такая-же спокойная, даже гораздо болѣе спокойная Имоджена, такъ-же рѣдко и даже еще рѣже доводимая до возмущенія, доведена была однакоже до него при одномъ, точно такомъ-же случаѣ: когда низкій Клотенъ замыслилъ возвыситься надъ ея Постумомъ, унизить Постума и набросить на него подозрѣніе, какъ Іоавимо на Имоджену. Примемъ во вниманіе, что ея отреченіе отъ нравовъ своего пола, взрывъ ея гнѣва, ея бѣгство свидѣтельствуетъ о томъ, что въ ней, какъ въ женщинѣ, проявилось не меньше самозабвенія, нежели въ мужчинѣ, принимающемъ подобный закладъ. А что оба раза, въ обоихъ этихъ поступкахъ, проявилось самозабвеніе, этого мы отвергать не станемъ; да этого не хотѣлъ ни отрицать, ни утаивать самъ поэтъ; какъ ни прекрасны, ни извинительны сами по себѣ въ обоихъ случаяхъ побудительныя причины, Шекспиръ въ обоихъ своихъ герояхъ чувствительно караетъ такую опрометчивость.
   Въ этомъ наказаніи ошибки обоихъ взаимно дѣйствуютъ одна на другую: нельзя сказать, чтобы закладъ Постума одинъ породилъ всю цѣпь испытаній. Если-бы Имоджена, утомленная искательствами Клотена, не вздумала тотчасъ по обманчивому приглашенію собраться въ Валлисъ, то Пизаніо принужденъ-бы былъ немедленно открыть ей о кровавомъ порученіи, которое было ему дано Тогда не было бы мнимаго доказательства тому, будто она совершила убійство (не было бы ея исчезновенія); Постумъ имѣлъ бы время не запоздать своимъ раскаяніемъ: словомъ, все могло-ба распутаться болѣе мягкимъ образомъ. А теперь Имоджена сама содѣйствуетъ къ кажущемуся виполненію мщенія, которое Постумъ, по доносу Іоакимо, замыслилъ надъ него, и которое такъ тяжело обрушивается на него самого. Хитрый итальянецъ возвращается въ Римъ и торжественно празднуетъ свою ложную побѣду надъ незлобивымъ британцемъ. Какъ ни дуренъ онъ нравственно, мы все таки должны остерегаться признать его худшимъ, нежели онъ есть. Невѣріе въ людей не есть въ немъ что-либо врожденное: онъ только набрался этого невѣрія, потому-что никогда не наталкивался на людей добродѣтельныхъ. Одинъ простой взглядъ на Имоджену показалъ ему, чего онъ никогда не видѣлъ; онъ тотчасъ почувствовалъ, что здѣсь понадобилось-бы совершенно необыкновенное оружіе. Прогнанный ею и пристыжонный, онъ исполняется не злобой къ ней и не ненавистью, а удивленіемъ. Если-бы жало дурнаго честолюбія не продолжало подстрекать его удержать за собою славу "непреодолимаго"; если-бъ для него не шло дѣло о томъ, чтобы сохранить половину своего имущества и обезопасить свою жизнь, то онъ безсомнѣнія не прибѣгнулъ-бы къ обману, которымъ онъ обморочилъ Постума. Онъ высказываетъ о Имоджевѣ страшную клевету, но вовсе не изъ злорадства о возможности на нее клеветать: онъ облекаетъ свои рѣчи въ двусмысленности, но лжетъ напрасно и не унижаетъ ее безъ нужды. Когда онъ достигъ своей цѣли, -- поставилъ себя внѣ опасности -- тогда начинаетъ въ немъ работать опытъ, только-что имъ извѣданный: видѣнная и испытанная имъ добродѣтель пробуждаетъ его совѣсть; стыдъ за свою виновность подавляетъ его и дѣлаетъ его трусливымъ въ войнѣ съ британцами; быстрое призваніе въ своей винѣ являетъ его намъ сокрушеннымъ отъ раскаянія и достойнымъ прощенія. Но въ то время, когда онъ доносилъ Постуму о своей побѣдѣ, Постумъ былъ тѣмъ скорѣе убѣждаемъ, чѣмъ холоднѣе и спокойнѣе являлся передъ нимъ Іоакимо. Сомнѣваться въ виду предлежащихъ уликъ было невозможно; совершенно посторонній этому дѣлу человѣкъ, Филаріо, самъ считаетъ Іоакимо за побѣдителя. И вотъ въ Постумѣ проявляется страшный взрывъ отчаянія; онъ бросаетъ мрачный взглядъ на жизнь, нынѣ передъ нимъ разбитую и прежде столь много ему обѣщавшую. Ревность и оскорбленная честь поколебали его мужество до степени необузданной ярости и до самыхъ беззавѣтныхъ замысловъ мщенія. Здѣсь является онъ намъ почти въ видѣ Отелло. Какъ въ характерѣ Отелло, такъ и въ характерѣ Постума нѣтъ нисколько той ровной общительной веселости, которая обыкновенно перемежается счастливымъ сангвиническимъ легкомысліемъ: серьозный отъ природы, онъ постоянно склоненъ былъ къ меланхоліи, даже безъ всякаго повода. Какъ Отелло, ему приходилось возводить свои взоры на свою возлюбленную, и считать себя пренебреженнымъ за свое относительно низкое происхожденіе. Въ обоихъ, вопреки ихъ величаваго спокойствія, все таки бьется страстная жилка, и на нее и разсчитываютъ Яго и Іоакимо. Какъ для Отелло носовой платокъ, такъ для Постума браслетъ служитъ мнимою уликой. Какъ Отелло имъ овладѣваетъ содраганіе ненависти и презрѣнія къ людямъ. Какъ въ Отелло, такъ и въ немъ, гармоническая его природа ввергается въ хаотическое состояніе, при которомъ онъ является болѣе несчастнымъ, нежели заслуживающимъ наказанія. Совершенно такъ-же, какъ и Отелло, онъ яростно приводитъ себѣ на мысль чувственно-безобразныя представленія, противно-сладострастную картину быстрой побѣды желтаго Іоакимо надъ существомъ, которое онъ зналъ за существо бѣлѣе вешняго снѣга. Его ненависть падаетъ на весь женскій полъ: все дурное въ мужчинѣ кажется ему лишь наслѣдованнымъ отъ женщины; всѣ пороки и грѣхи кажутся ему собственностію женщины. Подобно Отелло, онъ обрекаетъ преступницу на жертву за свою запятнанную честь все въ томъ-же раздраженіи своей нравственной природы, которое мы въ немъ замѣчали и прежде. Какъ снисходительнѣе въ отношеній его является въ подобномъ-же положеніи женщина, его Имоджена! Она не утрачиваетъ, узнавши о его невѣрности, вѣры во весь мужской полъ; она говоритъ только, что его лживость можетъ набросить тѣнь лживости и негодности на всѣхъ мужчинъ! Ее подстрекаютъ къ мщенію, но только другіе, а не сама она себя подстрекаетъ, и даже мысли этой она не можетъ постигнуть. Къ нему она чувствуетъ состраданіе, а не ненависть, и хотя-бы сердце ея нѣсколько и охладѣло, она все таки никогда-бы вполнѣ не утратила вѣры въ своего Постума; никогда не была-бы она способна придумать противъ него что-либо злое.
   Но все это однакоже не ставитъ его ниже ея. Различіе пола обусловливаетъ въ этомъ мужчинѣ, который ничѣмъ не хочетъ и не можетъ быть вполовину, такую страшную реакцію противъ опыта, который ввелъ его въ заблужденіе относительно всего на свѣтѣ. Лишь только онъ далъ своему вѣрному Пизапіо порученіе умертвить Имоджену, онъ тотчасъ одумывается. И вотъ онъ начинаетъ обвинять вѣрность, которая такъ быстро выполнила его приказаніе. Отелло умертвилъ Десдемону для того, чтобы не дать ей продолжать грѣшить; тутъ-то и заключается тонкое отличіе болѣе человѣчнаго и кроткаго Леоната. Онъ проклинаетъ свое дѣло за то, что жертва его, оставшись въ живыхъ, имѣла-бы время для раскаянія! Значитъ, вѣра въ ея добродѣтель была и въ немъ лишь подавлена на нѣсколько мгновеній, но никогда въ немъ не умирала. И вотъ раскаяніе охватываетъ его съ страшною силою и побуждаетъ его произвести мщеніе надъ самимъ собою. Это возмущеніе, которое овладѣло имъ противъ Іоавимо, противъ Имоджени, противъ Низаніо, вооружаетъ его теперь и противъ самого себя. Такая суровость его къ самому себѣ и составляетъ именно то, что должно примирить насъ съ тою нравственною раздражительностію, съ которою онъ согласился на извѣстный закладъ и съ которою онъ обрекъ Имоджену на казнь. Онъ не поднимаетъ на себя рукъ, подобно Отелло, подъ вліяніемъ безграничности перваго припадка ярости; но онъ въ спокойномъ терпѣніи налагаетъ на себя великій подвигъ покаянія. Онъ слѣдуетъ за римскимъ войскомъ въ Британію, но не для того, чтобы сражаться противъ своего отечества, у котораго онъ похитилъ такую добрую королеву, но для того, чтобы умереть, сражаясь за Британію. И умереть неизвѣстнымъ, неоплаканнымъ, въ убогой крестьянской одеждѣ, такъ чтобы не коснулось его души никакое стремленіе къ суетной, посторонней цѣли. Онъ хочетъ посрамить образъ дѣйствій свѣта и начать собою новые нравы: "быть дурнымъ по наружности и неоцѣненнымъ внутри". Поэтъ придаетъ и этому идеалу возвышеннаго мужественнаго характера ту-же самую основную черту, какую онъ придалъ своему Генриху V-му; и его добродѣтели, какъ добродѣтели Генриха, онъ даетъ, какъ какому-нибудь рѣдчайшему камню, самую простую оправу безъ всякихъ лишнихъ украшеній. Мораль этой пьесы составляетъ какъ-бы подтвержденіе морали той пьесы; она вновь убѣждаетъ насъ, что поэтъ питалъ благоговѣйное почтеніе къ тѣмъ людямъ, которые презираютъ всякій блескъ и оказываются благородными въ неказистой оболочкѣ. Свои великіе воинскіе подвиги Постумъ молча скрываетъ и, безъ всякой зависти, какъ-бы сваливаетъ ихъ на Белларіо и его сыновей. Мимо величайшаго своего подвига онъ проходитъ въ молчаніи, тогда именно, когда съ величавымъ самообладаніемъ онъ оставляетъ въ живыхъ коварнаго Іоакимо, виновника всѣхъ его бѣдствіи, лежащаго побѣжденнымъ у его ногъ, и оставляетъ въ живыхъ для того, чтобы вара падала лишь ла него самого и ни на кого болѣе. Этотъ благороднѣйшій подвигъ своего любимца Шекспиръ молча замкнулъ въ простое сценическое указаніе. Но его желанію -- умереть не дано исполниться, вотъ почему онъ вмѣшивается въ толпу побѣжденныхъ и добровольно слѣдуетъ за ними въ заточеніе. Не довольствуясь раскаяніемъ, которое только сожалѣетъ о злодѣяніи, онъ и въ темницѣ съ радостію желаетъ умереть и умоляетъ боговъ послать ему смерть, какъ средство къ покаянію. Даже послѣ знаменательнаго видѣнія это единственное въ немъ страстное стремленіе продолжается съ неизмѣнною силою. И да не подумаетъ кто-нибудь, что это спокойствіе, эта пощада своему врагу, Іоакимо, это самопреслѣдованіе есть только мало-цѣнное слѣдствіе безчувственности, которая имъ овладѣла! Когда Іоакимо сознается въ своей виновности, его сильное негодованіе такъ страшно овладѣваетъ имъ еще разъ, что онъ уже не узнаетъ ни себя, ни кого другого, разражается ужаснѣйшими проклятіями и противъ себя, и противъ Пизаніо, и даже въ припадкѣ своей судорожной ярости бьетъ неузнанную имъ Имоджену и вторично ее отъ себя отталкиваетъ. Затѣмъ, при окончаніи его страданій, вновь-найденная имъ Имоджена покоится на его груди, гдѣ она и должна оставаться какъ плодъ на деревѣ, пока не умретъ это дерево! А то, что оба они, вслѣдствіе возвращенія братьевъ Имоджены, лишаются престола -- служитъ для нихъ полнѣйшимъ очищеніемъ передъ очами свѣта! Такимъ образомъ любовь ихъ является передъ нами вполнѣ чистою безъ всякихъ побочныхъ, корыстныхъ отношеній. Для нея исполнилось ея желаніе -- жить уединенною жизнію, и такимъ образомъ ея стремленіе къ неказистой неподдѣльности, сходное съ подобнымъ-же стремленіемъ Постума, выдерживаетъ послѣднее испытаніе. О Имоджена, говоритъ ей съ сожалѣніемъ Цимбелинъ, черезъ возвращеніе братьевъ ты лишилась короны! Нѣтъ, отвѣчаетъ она, я пріобрѣла черезъ это два міра!
   До сихъ поръ, по нашему первоначальному намѣренію, мы старались пристальнѣе вглядѣться въ оба дѣйствія пьесы изъ выдающіяся ея фигуры; но мы еще не указывали на ту точку зрѣнія, съ которой нашъ поэтъ-живописецъ рисовалъ свою картину; мы не имѣемъ еще въ рукахъ главнаго ключа, который-бы намъ равномѣрно открылъ всѣ составныя части, какъ-бы различные входы въ одно внутреннее зданіе, изъ котораго мы могли-бы легко уразумѣть планъ всей постройки, отличающейся художественнымъ единствомъ и соотношеніемъ деталей.
   Изъ нашего разбора содержанія пьесы легко можно усмотрѣть, что во всѣхъ разнородныхъ составныхъ ея частяхъ, дѣло идетъ одновременно о двухъ противуположныхъ понятіяхъ или нравственныхъ свойствахъ, которыхъ, по-нѣмецки только нельзя такъ ярко выразить въ одномъ словѣ, какъ по-англійски. Англійское слово true заключаетъ въ себѣ въ одно и то же время наши понятія и о вѣрности (Treue) и о правдѣ (Wahrheit). Противуположное ему: false -- означаетъ всякую ложь и обманъ, неправду и невѣрность, лживость дѣянія или измѣну, облыжность въ словахъ или клевету, На этихъ понятіяхъ вращаются всѣ дѣйствія и всѣ дѣйствующія лица пьесы, и это до такой степени очевидно для каждаго зрителя или читателя, до какой степени всегда бываетъ очевидна руководящая мысль въ самыхъ опредѣленныхъ шекспировскихъ драмахъ. Съ самаго начала мы введены въ міръ лживости, ко двору, и затѣмъ этому міру противупоставлена идиллическая непорочность лѣсной пустыни. Государственное дѣяніе, тотъ задній, основной планъ, на которомъ какъ-бы покоятся оба главныя дѣйствія, тоже можетъ быть подведено подъ указанную нами точку зрѣнія. Обязанный вѣрностію въ отношеніи къ Риму, Цимбелинъ, по внушенію лживой своей супруги, становится вѣроломнымъ и раскаевается въ этомъ, когда вновь становится господиномъ своихъ поступковъ: человѣка, въ которомъ уже вслѣдствіе одной слабости его, нѣтъ никакой лжи, опутываетъ королева, мастерица на всякія обманы и хитрости, часто-сплетенною сѣтью лживости и губительнаго обмана, и угрожаетъ ему лишеніемъ и дѣтей, и царства. Вѣрнаго Белларія нѣкогда обнесли передъ Цимбелиномь клеветники-обманщика и выставили его предателемъ. Принужденный спасаться бѣгствомъ, онъ, оставаясь вѣрнымъ Даже среди своего мщенія, увлекаетъ съ собою двухъ королевскихъ сыновей съ этого поприща лживаго свѣта и воспитываетъ въ нихъ вѣрныхъ, правдивыхъ, откровенныхъ людей, неспособныхъ ни на какую ложь даже передъ лицомъ опасности. Лживость королевы опутываетъ также Постума и Имоджену. Вѣрность и правдивость и соединяющаяся съ ними простота и неиспорченность натуры -- суть основныя черты ихъ характеровъ. Какъ ощутительно обнаруживается въ Имодженѣ склонность къ правдѣ тамъ, гдѣ нищіе указываютъ ей ложную дорогу. И тамъ еще, гдѣ она называетъ Люцію ложное имя своего умершаго властителя а возсылаетъ при этомъ трогательную по своей простотѣ мольбу къ богамъ, чтобы они ей простили эту безвредную ложь. А съ другой стороны, какъ праздолюбивъ Постумъ, когда въ страшнѣйшей ярости противъ самого себя онъ называетъ себя убійцею Имоджены, и вдругъ исправляетъ неточность своихъ словъ, желая оставаться правдивымъ даже среди своей ярости: "я лгу какъ бездѣльникъ; я подговорилъ еще худшаго бездѣльника -- умертвить ее!" Что касается до взаимной вѣрности обоихъ, то главное содержаніе всей пьесы вращается на ней и на клеветѣ, которая стремится передъ лицомъ каждаго изъ нихъ заподозрить вѣрность другого. Оно вращается еще и на возвышенномъ терпѣніи, съ которымъ они выдерживаютъ свою вѣрность относительно мнимо-невѣрнаго или мнимо-умершаго любовника. Затѣмъ между ними обоими движутся второстепенныя лица, которыя дѣлаютъ еще болѣе ясными и безъ того уже ясныя отношенія даже между малѣйшими частями дѣйствія: Клотепъ, напримѣръ, который для лжи и клеветы -- слишкомъ неотёсанъ, а для хитрыхъ козней слишкомъ неповоротливъ; или придворные, которые такъ грубо играютъ роль наушниковъ; или врачъ, который проявляетъ такую владѣтельную лживость въ отношеніи къ составительницѣ ядовъ; или наконецъ Пизаніо, который, какъ слуга двухъ господъ, такъ осторожно взвѣшиваетъ обязанности своей вѣрности между обоими господами, находящимися въ разладѣ.
   Вѣрность есть природная краеугольная добродѣтель каждаго героическаго вѣка. Она-то въ эпической народной поэзіи древности и приводила въ такое естественное соприкосновеніе тѣ пѣсни о вѣрности, Одиссею и Гудруну, съ воинственными сказаніями Иліады и Нибелунговъ. Это соотношеніе вполнѣ коренится въ природѣ такихъ временъ, и на этомъ основаніи поразительное согласіе тэмъ въ этихъ поэмахъ нельзя приписать вполнѣ слѣпой случайности: Когда въ такія времена все находится во власти большей воинственной силы или большаго богатства, все во власти славолюбія и корыстолюбія, такъ что и домъ и дворъ, и собственность и жизнь колеблется въ постоянной непрочности -- тогда нѣтъ ничего благороднѣйшаго и драгоцѣннѣйшаго, какъ вѣрнопреданный другъ, вѣрно-надежный слуга, вѣрная терпѣливо-поджидающая жена. Вотъ почему между характеристическими чертами подобнаго вѣка всего естественнѣе встрѣчать эту вошедшую въ пословицу дружбу греческой древности, или эти сказанія о вѣрныхъ вассалахъ, встрѣчаемыя въ германской героической поэзіи, или наконецъ пѣсни о вѣрности Пенелопы и Гудруны. Сознательно-ли поступалъ въ этомъ случаѣ Шекспиръ, или это происходило въ темномъ чаяніи генія, вслѣдствіе инстинктивнаго чувствованія натуры героическихъ временъ, -- для насъ одинаково замѣчательно, что Шекспиръ постигъ и выразилъ эти отношенія въ Лирѣ и Цимбелинѣ съ такою вѣрностію, какъ будто эти обѣ драмы или ихъ источники проистекли непосредственно изъ преданій такихъ временъ. Въ Лирѣ вѣрная привязанность стараго Кента такъ-же для насъ отрадна, какъ въ Иліадѣ дружба Ахиллеса къ Патроклу. Въ Цимбелинѣ безобразная сага о закладѣ перенесена изъ среднихъ вѣковъ въ героическое время, и хотя колоритъ и натура такого времени, подобно колориту и натурѣ римскихъ временъ въ римскихъ пьесахъ Шекспира, переданы безъ той основанной на изученіи исторіи ловкости, къ какой болѣе способны писатели нашихъ дней, все таки поэтъ нашъ -- и это составляло существенную для него задачу -- облекъ щекотливый сюжетъ новеллы въ такое неподдѣльное и чистое простодушіе, что его Имоджена можетъ стать рядомъ съ тѣми двумя древними идеалами супружеской вѣрности какъ единокровная имъ, третья. Шекспирова пѣснь о вѣрности стоитъ, слѣдовательно, въ порядкѣ времени на томъ мѣстѣ, гдѣ добродѣтель, ею прославляемая, занимаетъ высшую степень, гдѣ она пріобрѣтаетъ полную свою цѣну черезъ то, что она принуждена на каждомъ шагу ожидать испытаній, искушеній и опасностей, гдѣ она часто бываетъ поставлена въ то исключительное положеніе, что ей приходится, такъ сказать, цѣпляться за пороки, чтобы устоять на ногахъ. Въ то время, какъ Пенелопа вѣрно и честно хранитъ себя для своего супруга, она принуждена ложью и обманомъ сдерживать своихъ жениховъ; въ то время, какъ Гудруна вѣрно держитъ слово, данное жениху, она принуждена обманывать своего притѣснителя ложнымъ обѣщаніемъ. И эта характеристическая черта не оставлена безъ вниманія въ шекспировой драмѣ. Въ Лирѣ поэтъ заставилъ правдиво-вѣрнаго Кента выдержать свою добродѣтель до трагической послѣдовательности. Здѣсь, въ Цимбелинѣ, онъ начерталъ въ Пизаніо совершенно иной образъ точно такой-же инстинктивной, но совершенно иначе осмотрительной вѣрности. Хитрый и вѣрный въ одно и то-же время, какъ его называетъ королева, и какимъ онъ самъ желаетъ себя видѣть, Пизаніо соединяетъ въ себѣ мудрость змѣи съ непорочностію голубя. Его оригинальное положеніе почти постоянно заключается въ томъ, что онъ всего болѣе вѣренъ тамъ, гдѣ онъ всего менѣе вѣренъ. Королева и Клотенъ хотятъ совратить его съ пути вѣрности; онъ ихъ обманываетъ и самъ себѣ являетъ свидѣтельство въ томъ, что онъ, будучи лживъ на этотъ ладъ, на самомъ дѣлѣ оказывается тѣмъ болѣе вѣренъ, Онъ долженъ умертвить Имоджену, и Постумъ заклинаемъ его вѣрностію совершить это дѣло. "Моего вѣрностію? восклицаетъ онъ: если это называется оказывать вѣрную услугу, то никогда не вели называть меня услужливымъ!" Онъ тотчасъ догадывается, что клевета набросила на Имоджену подозрѣніе, и все таки онъ колеблется, нерѣшительный, въ горести, среди безсонныхъ ночей, между своими обязанностями. Вѣрно повиноваться своему господину -- это для него превыше жизни; но онъ не хотѣлъ-бы умертвить и невинную. Онъ пользуется повелѣніемъ удалить Имоджену въ Валлисъ; у него тамъ есть, смотря по обстоятельствамъ, болѣе благопріятный случай исполнить жестокій приказъ; а не то -- онъ можетъ воспользоваться ея исчезновеніемъ, чтобы обмануть своего господина ея мнимою смертью. "Кто притворяется", говоритъ одинъ изъ афоризмовъ Бэкона, "тотъ лишаетъ себя главнаго орудія для дѣятельности, вѣрности". Но Пизаніо, на-оборотъ, черезъ притворство сохраняетъ за собою вѣрность какъ орудіе правильнаго дѣйствія. Лишь только онъ заглянулъ въ душу Имоджены, онъ тотчасъ убѣдился, что клевета очернила ее передъ Постумомъ, клевета, "которой остріё острѣе меча, которой языкъ ядовитѣе, нежели всѣ гады Нила, которой звуки несутся на вихрѣ и наполняютъ ложью всѣ концы вселенной". Онъ дѣлаетъ только то, чего Постумъ въ своемъ раскаяніи единственно отъ него и требовалъ: "вѣрный слуга не всякую службу исполняетъ; только то, что справедливо, составляетъ его обязанность". Такимъ образомъ онъ обманываетъ своего господина, и становится съ другой стороны честенъ въ томъ, въ чемъ онъ лживъ, а невѣренъ лишь затѣмъ, чтобы быть вѣрнымъ. Такъ и врачь называетъ себя тѣмъ болѣе вѣрнымъ, чѣмъ лживѣе онъ относительно королевы. Въ томъ самодовольствѣ и той самоувѣренности, съ которою Пизаніо совершаетъ эти обманы, для того, чтобы имѣть право быть вѣрнымъ лишь тамъ, гдѣ того требуетъ справедливость и высшій долгъ, ничто не сбиваетъ его съ толку. Онъ не обращаетъ вниманія на опасность, которая грозитъ ему при дворѣ; онъ молча пропускаетъ мимо ушей и страхъ блуждающей Имоджены и проклятіе Постума; его вознаграждаетъ благое сознаніе, что онъ исполнилъ должное.
   Если мы внимательно вглядимся въ это положеніе Пизаніо, то передъ нами все болѣе и болѣе станетъ расширяться умное содержаніе нашей пьесы. Она пріобрѣтетъ еще болѣе универсальнаго значенія и нравственной глубины, нежели, можетъ быть, всякое другое произведеніе Шекспира. И если Лира можно назвать изображеніемъ всякой страсти совершенно въ общемъ значеніи слова, то Цимбелина можно было- и назвать изображеніемъ обыкновеннаго теченія жизни, въ которое поставленъ человѣкъ съ его побужденіями и силами. И какъ подходитъ это къ системѣ шекспировыхъ мыслей и къ системѣ его опытовъ о предметахъ нравственныхъ; какой обыкновенный это тезисъ его житейской мудрости, что нерѣдко для человѣка наступаютъ такіе случаи и отношенія, гдѣ добродѣтель обращается въ порокъ, а порокъ въ добродѣтель, -- какъ, напримѣръ, здѣсь, когда Пизаніо въ своей вѣрности не можетъ избѣгнуть того, чтобы не платить ложью и не остепенять ложью лживо-дѣйствующихъ и лживо-судящихъ людей, и когда онъ въ этой лживости сохраняетъ высочайшую вѣрность. Убѣжденіе нашего поэта повсюду таково, что не какой-нибудь внѣшній законъ можетъ умѣстить правило нравственнаго образа дѣйствій въ упорное, всюду годное предписаніе; но что всюду дѣло идетъ о томъ, чтобы нами руководилъ внутренній законъ, внутреннее чувство, на сколько мы должны, по обстоятельствамъ и отношеніямъ, отбавлять или добавлять къ буквѣ нашихъ обязанностей; дѣло идетъ о томъ, чтобы въ насъ было воспитано и прояснено чувство собственнаго достоинства и самопознаніе на столько, чтобы во всѣхъ сомнительнѣйшихъ запутанностяхъ минуты они служили намъ вѣчно живымъ закономъ и правильнымъ судьею. Для такого "натуральнаго человѣка" безвредная скрытность, спасительное притворство, вынужденная ложь, вынужденный обманъ, годны къ дѣлу только, смотря по настроенію свѣта, его окружающаго и но принужденію обстоятельствъ, а вовсе не для грѣховной цѣли. Среди злыхъ и лживыхъ людей оставаться добрымъ, правдивымъ и вѣрнымъ -- невозможно, не подвергая себя погибели; этотъ опытъ Пизаніо со свойственнымъ ему простимъ тактомъ извлекъ изъ обхожденія съ людьми и изъ познанія ихъ. Въ свѣтѣ, исполненномъ лукавства, сохранять себя незлобивымъ и чистымъ, какъ отшельникъ, было-бы возможно лишь для того, кто рѣшился-бы уйти отъ свѣта и жить какъ отшельникъ. Въ этомъ положеніи поэтъ показалъ намъ двухъ сыновей Цимбелина, Но ихъ самихъ влечетъ склонность ихъ человѣческой натуры къ опасностямъ жизни и къ ея испытаніямъ; они "не любятъ, какъ говоритъ Бэконъ, страдающей добродѣтели, какую доставляетъ намъ невинность, а не заслуги". Въ своемъ стремленіи къ подвигамъ они пытаютъ на счастье данное имъ родительское благословеніе, и первое соприкосновеніе ихъ со свѣтомъ поставило-бы ихъ въ опаснѣйшее запутанное затрудненіе, если бы ими не владало благое для нихъ Привидѣніе. Поэтъ показалъ намъ затѣмъ болѣе совершенныхъ людей, которые остались невредимыми въ водоворотѣ свѣта. Мы уже видѣли, какъ въ близи и въ дали чистота нрава Имоджены и Постума признаваема была безупречною. Но и совершеннѣйшіе должны быть осквернены этою слюною свѣта: ихъ добродѣтель должна подвергаться искушенію и клеветѣ; ихъ благоразумію суждено поколебаться; съ ихъ внѣшнимъ благополучіемъ должно быть разрушено и внутреннее ихъ счастіе; и они должны испытать, что въ свѣтѣ невозможно сохранить себя незапятнанно-чистымъ. Даже если-бы въ этихъ исключительныхъ изъ всего человѣчества людяхъ возможно было предположить такую внутреннюю силу, которая предохраняла бы ихъ, внутри ихъ самихъ, отъ всякаго искушенія на что-либо злое, то все таки внѣшній міръ подвергъ бы ихъ такой опасности. Клеветникъ протѣсняется къ Постуму; онъ очерняетъ въ его глазахъ го, на что онъ возлагалъ свое высшее довѣріе; онъ насильственно вырываетъ его изъ сферы его доброй довѣрчивой натуры. И вотъ Постумъ впадаетъ въ заблужденіе при самыхъ лучшихъ своихъ намѣреніяхъ, когда онъ хочетъ примѣнить къ дѣлу торопливую и безпощадную справедливость, которая, какъ онъ самъ говоритъ впослѣдствіи, если-бы была примѣнена противъ его собственныхъ погрѣшностей, не оставила-бы его въ живыхъ за его мщеніе. Отъ Имоджены оторвали ея любовника, отравили ея терпѣніе, довели ея страсть до крайняго напряженія. Она спасается бѣгствомъ, чтобы увидѣть супруга, дабы спасти его, потому что она считаетъ его невѣрнымъ: оба эти намѣренія извинительны, даже похвальны, но они дѣлаютъ неизбѣжными обманъ, переодѣванье, отговорки, ложь, даже подвергаютъ опасности нравственность. Ей приходится довольно знаменательно скрывать и сохранять свою вѣрность подъ ложнымъ, означающимъ вѣрность именемъ -- Фиделе. Противъ всего этого возмущается само собою незапятнанная натура Имоджены, но она вдается во все это подъ принужденіемъ обстоятельствъ. И вотъ эти чистѣйшія зерцала добродѣтели тускнѣютъ подъ ядовитымъ дыханіемъ свѣта: подозрѣнія и недовѣріе, дотолѣ имъ чуждыя, овладѣваютъ ими; испытанія, искушенія въ самыхъ злѣйшихъ видахъ, вооруженныя несчастіями и отчаяніемъ, осаждаютъ ихъ отовсюду; но эти личности выдерживаютъ взаимную другъ къ другу вѣрность, на которую и направлены всѣ эти удары. И вотъ наконецъ то главное, то существенно-нужное, что напослѣдокъ побѣждаетъ и несчастіе, и злобу,-- это убѣжденіе, что нельзя по ходу дѣлъ на свѣтѣ изучить ходъ самаго свѣта, и что чужіе пороки не должны соблазнять насъ предаваться собственнымъ порокамъ и вперять намъ мысль, будто мы имѣемъ на то право. "Если ты выдерживаешь себя твердо, говоритъ Бэконъ, то судьба и счастье, какъ Протей, обращается въ свой первоначальный видъ". Невѣрность, на которую Іоакимо подговариваетъ Имоджену какъ на мщеніе за невѣрность -- навѣки разстроила бы счастіе и любовь обоихъ; вѣрное и терпѣливое выжиданіе обоихъ, вопреки кажущейся невѣрности другого, преодолѣло и клевету и даже повидимому неисправимое бѣдствіе, мнимую смерть. И эта вѣрность, выдержавшая такія суровыя испытанія, пріобрѣтаетъ, послѣ всѣхъ этихъ смущеній и оскверненій, совершенно иную чистоту, совершенно иной блескъ, нежели прежде. И дѣйствительно, факты нашей драмы весьма выразительно и громко проповѣдаютъ намъ еще и такое ученіе: испытанная добродѣтель, если она временно и колебалась, имѣетъ гораздо высшее достоинство, нежели та, которая, никогда не колебалась, потому что не подвергалась испытаніямъ. Это мудрое ученіе таится въ порываніяхъ сыновей Цимбелина къ подвигамъ свѣтской жизни; это-же ученіе глубоко залегло и въ закладъ Постума, за который направлены такіе сильные нападки. И дѣйствительно, только такимъ образомъ можетъ подвергать испытанію человѣкъ другого, самаго любимаго своего человѣка, и испытуемый только такъ и выдерживаетъ это, какъ выдержала Имоджена, а именно при условіи, чтобы въ обоихъ жило глубочайшее убѣжденіе, что истинная добродѣтель не должна пугаться никакого, даже самаго чувствительнаго испытанія. Это-же ученіе слышится намъ и изъ того положенія, которое придалъ Шекспиръ Цимбелину, имя котораго не вполнѣ случайно поставлено въ заглавіи драмы. Въ срединѣ всѣхъ этихъ искушающихъ и искушаемыхъ силъ стоитъ слабый король, безъ всякаго чувства собственнаго достоинства, образецъ второстепеннаго, подчиненнаго человѣка, игралище всякаго и хорошаго и дурнаго вліянія, человѣкъ, который и всякимъ испытаніемъ, и всякимъ подстреканіемъ бываетъ постоянно опрокинутъ, и вовсе не похожъ на дерево, которое вѣтеръ и гнетъ, и укрѣпляетъ. Это -- чистѣйшій пуль, который получаетъ свое значеніе только отъ меньшей или большей цифры, которая становится рядомъ съ нимъ. Ему нельзя вмѣнять въ вину то зло, на которое его подстрекнули тѣ люди, которыхъ онъ считалъ за умныхъ и добрыхъ; ему нельзя поставить въ заслугу и того добра, которое онъ попускаетъ совершаться такъ же безъ выбора и разсужденія, какъ допускалъ онъ и зло. Если вглядѣться внимательно и сопоставить двѣ противоположности: такой характеръ Цимбелина и характеры тѣхъ испытуемыхъ страдальцевъ, то наша пьеса обратится нѣкоторымъ образомъ въ поэтическую Ѳеодицею. Окажется, что она оправдываетъ заключенную внутри насъ склонность къ злу и вмѣненную намъ въ обязанность борьбу со внѣшнимъ зломъ, и оправдываетъ это тѣмъ именно, что воплощаетъ передъ нами въ тѣхъ противоположныхъ примѣрахъ, что добро, еще не выдержавшее борьбы со зломъ, не имѣетъ никакого достоинства, а что безъ порока нѣтъ добродѣтели. Поэтъ заставилъ сойти съ небесъ самое божество къ плачущимъ тѣнямъ постумовыхъ родителей и къ одру спящаго страдальца, чтобы изъяснить имъ такой смыслъ нашей пьесы, чтобы выразительна возвѣстить имъ то, чему Постума научило уже его собственное пониманіе, а другихъ научилъ опытъ. И ученіе это состоитъ въ слѣдующемъ: боги насылаютъ зло для испытанія добра; "паденіе есть часто средство возстать еще счастливѣе прежняго"; "судьба счастливо выноситъ къ пристани иную лодку, у которой сломанъ былъ руль"; "божество любитъ того, кому оно посылаетъ крестъ, дабы отлагая вдаль свои дары, сдѣлать ихъ еще болѣе прекрасными"; и вслѣдствіе всего этого только та добродѣтель достойна любви, которая подвергалась испытанію, которая лишь созрѣла отъ соприкосновенія со зломъ; "дражайшіе сыны міра не должны уклоняться отъ его толчковъ и ударовъ, но должны съумѣть обезопасить свое внутреннее достоинство черезъ противодѣйствіе этимъ мірскимъ нападеніямъ". Шекспиръ заставляетъ здѣсь правители міра лично вступиться въ дѣйствіе драмы, какъ это обычно въ эпосѣ, гдѣ дѣйствующія лица бываютъ въ гармоніи съ божествомъ и его законами. И пьеса должна была получить эпическій характеръ и въ томъ отношеніи, что она кончилась благополучно, какъ кончается эпосъ. И дѣйствительно, вѣдь это все друзья и любимцы боговъ -- тѣ люди, которые здѣсь дѣйствуютъ и погрѣшаютъ: даже то, что они дѣлаютъ противу предписаній нравственности въ спокойной самоувѣренности или подъ вліяніемъ неувѣренной въ себѣ страсти, они дѣлаютъ изъ нравственныхъ побужденій или въ нравственномъ возмущеніи, такъ что драма съ трагическимъ окончаніемъ сдѣлалась бы обвиненіемъ противу міроваго порядка. Вотъ почему я и не думаю, чтобы для Шекспира имѣли какое-нибудь значеніе слова Ульрици, называющаго "промахомъ" такое появленіе божества, или чтобы Шекспиръ нуждался въ оправданіяхъ Тика, говорившаго, что это "остатокъ", забытый въ пьесѣ изъ юношеской попытки Шекспира на эту тему. Мнѣ скорѣе кажется, что введеніе божества въ этотъ драматизированный эпосъ свидѣтельствуетъ о томъ-же глубокомъ и замѣчательномъ инстинктѣ, съ которымъ Шекспиръ погруженъ былъ въ самую сущность поэзіи, въ ея родовыя развѣтвленія и условія, инстинктѣ, доказательствомъ котораго служила намъ подготовка исторической почвы въ двухъ послѣднихъ пьесахъ. Поэтъ пользовался тогда выгодою, какую доставляло ему здѣсь такое введеніе въ пьесу воплощеннаго Провидѣнія -- тѣмъ именно способомъ, что онъ тамъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ раздвигалъ предѣлы исторіи введеніемъ въ нее нерасчитанныхъ случайностей. Здѣсь введенная въ пьесу чудодѣйственная сила уничтожала собою чудо случайности, къ которому иначе Шекспиръ нигдѣ и не позволялъ себѣ прибѣгать. Черезъ эту махинацію "введенія божества" нигдѣ впрочемъ не произошло ни малѣйшаго стѣсненія для свободнаго движенія дѣйствующихъ лицъ. И если что-нибудь могло-бы показаться черезъ это произвольнымъ въ сплетеніи внѣшнихъ событій, то эта произвольность съ избыткомъ перевѣшивается и выкупается тѣмъ неподражаемымъ распутываніемъ чудно-сплетеннаго узла, какое мы встрѣчаемъ въ концѣ пьесы. Такая развязка нашла себѣ благоволеніе даже у Джонсона; она такъ очевидно-богата, что намъ кажется будто и самъ поэтъ хвалится ею, когда онъ заставляетъ Цимбелина сказать: "это скороспѣшное сокращеніе имѣетъ такія многостороннія развѣтвленія, что и каждое изъ нихъ, отдѣльно взятое, было-бы еще полно и богато". Пусть попытается кто-нибудь испробовать это на одномъ только мѣстѣ, на томъ именно, гдѣ Имоджена, успокоившись въ объятіяхъ Постума, бросаетъ незлобивыя молніи своихъ взоровъ на него, на отца, на братьевъ, каждаго поражая восторгомъ и отъ каждаго получая отвѣтный взоръ по-иному. Уже это одно придаетъ великой изображаемой передъ нами сценѣ жизнь и удовлетворительность. И вотъ именно эта сцена, въ ту минуту, когда мы ее читаемъ, даетъ намъ наконецъ весьма рѣшительно почувствовать, служитъ какъ-бы цѣлымъ комментаріемъ того, какъ необходимо смотрѣть Шекспира на театрѣ.
   

ТРОИЛЪ И КРЕССИДА,

   Въ послѣднихъ, разобранныхъ нами, трагедіяхъ мы видѣли геній Шекспира на его высотѣ. Когда мы въ нашемъ вступленіи ставили Шекспира, какъ трагика новѣйшихъ временъ, на то-же мѣсто, какое занималъ Гомеръ, какъ эпическій поэтъ, въ древности, то мы думали, что такое признаніе высшаго достоинства за Шекспиромъ оправдывается уже величіемъ именно этихъ произведеній Шекспира, совершенно независимо отъ его историческаго отношенія къ новѣйшей драматической поэзіи. Въ то время, когда въ этихъ пьесахъ Шекспиръ воскрешалъ передъ нами то человѣчество, въ которомъ страсти еще не были притуплены ни истиннымъ, ни превратнымъ образованіемъ, онъ придавалъ трагедіи, вопреки ея исполненному идей характеру, нѣкоторую наивность и первобытную натуральность, которыя составляютъ существенную особенность безсознательно-возникающаго народнаго эпоса. Заимствуя свои сюжеты изъ всѣхъ временъ и мѣстностей исторіи, и сохраняя за каждымъ изъ нихъ, на сколько отъ него зависѣло, его натуру и его характеръ, онъ къ этой начальной заслугѣ присоединялъ еще и вторую, къ которой совершенно неспособенъ эпосъ. Дѣло въ томъ, что постоянно разширяя и возвышая свои предначертанія, постоянно придавая имъ все болѣе глубокое основаніе, Шекспиръ до-того расширилъ поэтическую ёмкость трагедіи, что этому роду поэзіи сдѣлалось, благодаря ему, впервые возможнымъ не отступать и передъ такимъ многосодержательнымъ сюжетомъ, который въ прежнія времена считалось единственно возможнымъ втѣснить лишь въ широкій объемъ эпоса. И въ этомъ случаѣ Шекспиръ, если-бы онъ могъ, подобно намъ, оглянуть исторически отношеніе своей новой трагедіи къ древнему эпосу,-- самъ счелъ-бы себя въ нравѣ стоять на ряду съ отцомъ поэзіи, съ которымъ мы его сравнительно сопоставили.
   И вотъ ничего нѣтъ невозможнаго въ томъ, что сознаніе своего достоинства подстрекнуло однажды Шекспира -- поставить себя въ одномъ изъ своихъ произведеній именно на ряду съ Гомеромъ и даже прямо противопоставляя себя ему. Въ 1598 году Гомерова Иліада Сіяла переведена Чапманомъ и издана отдѣльными частями. Мы уже имѣли случай съ похвалою упомянуть объ этомъ трудѣ. Относительно вѣрной передачи подлинника, этотъ трудъ могъ имѣть почти такое-же значеніе для тогдашняго времени, какое имѣлъ для Германіи переводъ Фосса. Съ подобною-же безусловною любовью и преданностію, какъ и Фоссъ, Чапманъ, въ противность общему мнѣнію, вознесъ греческаго барда высоко надо всѣми поэтами, и утверждалъ, вопреки старинному изреченію, что Гомеръ никогда не дремлетъ, что у него во всемъ полная гармонія и соотношеніе, что онъ не заслуживаетъ и не выноситъ похвали, перемѣшанной съ порицаніемъ. Съ такою славою Гомера не могъ сжиться въ своей молодости даже и Гёте, такъ какъ онъ былъ избалованъ и увлеченъ болѣе легкимъ чтеніемъ Виргилія: не могло-ли случаться того-же и съ Шекспиромъ, для котораго переводъ Чапмана точно также не могъ оставаться неизвѣстнымъ, какъ для Гёте и Шиллера переводъ Фосса? Но этотъ переводный Гомеръ не могъ вытѣснить у Шекспира виргиліевскій идеалъ такъ-же легко, какъ у великихъ германскихъ поэтовъ, ни своими формальными преимуществами, ни матеріальнымъ содержаніемъ своихъ поэмъ. Дѣло въ томъ, что въ тогдашнія времена, даже такому вѣрному переводчику, какъ Чапманъ, не было дано -- удержать точную форму греческаго эпика; тогдашнему вѣку не. дано было -- такъ чутко воспринимать, какъ мы воспринимаемъ, великую простоту гомеровыхъ поэмъ. Чапманъ считалъ себя даже обязаннымъ тамъ и сямъ помочь древнему поэту вставкою той или другой фразы, того или другого концепта, или выгородить наивность той или другой его картины, придавъ ей какъ-бы преднамѣренную иронію, которой Гомеръ былъ чуждъ. Натура этой поэзіи, форма перевода, бѣдноватый, обиженный какъ-то характеръ англійскаго языка не могли доставить переводу Чапмана того побѣдоноснаго вліянія, какое имѣлъ переводъ Фосса. Но самое содержаніе поэмъ Гомера было еще болѣе сильною причиною, почему онъ не могъ произвести на поэта, подобнаго Шекспиру, того внушающаго почтеніе дѣйствія, какое онъ производилъ на вышеназванныхъ германскихъ поэтовъ. Симпатіи германцевъ, по самой натурѣ народовъ, всегда будутъ болѣе склоняться къ культурѣ и искусству грековъ, нежели римлянъ: въ Англіи-же это постоянно и теперь, а тогда -- было на-оборотъ. Въ тогдашнее время съ высоты сценическихъ подмостокъ внушали народу, что британцы происходятъ отъ троянской крови, и это съ довѣріемъ принималось въ такое время, когда не существовало еще критическихъ сомнѣній. Даже самому поэту льстила мысль объ общемъ происхожденіи изъ одного троянскаго источника бриттовъ и римлянъ, двухъ народовъ, которые и по исторіи своей, и по своему государственному строю, имѣютъ много поразительнаго сходства. Если-бы даже форма гомеровыхъ поэмъ могла увлечь Шекспира, онъ все таки, изъ-за одного содержанія ихъ, чувствовалъ- бы себя подстрекнутымъ -- стать къ нимъ въ противорѣчивое отношеніе. Мы уже указывали во многихъ случаяхъ, какъ съ раннихъ поръ виргиліевскій взглядъ на троянскую сагу былъ взглядомъ и Шекспира, и какъ глубоко вкоренены въ немъ были троянскія симпатіи. И если-бы мы представили себѣ, что переводъ Гомера подвигъ его на какой-нибудь творческій, даже можетъ-быть состязательный трудъ,-- а это было-бы такъ-же натурально, какъ и то, что Гёте въ состязаніи съ Гомеромъ чувствовалъ себя подвигнутымъ на эпическія попытки,-- то Шекспиръ въ такомъ случаѣ, конечно, попытался-бы скорѣе стать въ соперническое противорѣчіе съ Гомеромъ, нежели, подобно Гаге, идти по слѣдамъ его. И охотно вѣрится, что въ Троилѣ и Крессидѣ таково и было намѣреніе Шекспира. Доказать это строгимъ образомъ -- во всякомъ случаѣ невозможно. Можно было-бы даже спорить и о томъ, зналъ-ли Шекспиръ вообще переводъ Чапмана. Хотя вся сложность послѣдующихъ нашихъ изысканій и будетъ склонять насъ въ пользу того предположенія, что Шекспиръ зналъ переводъ Чапмана, все таки мы будемъ на столько осторожны, что выдадимъ это лишь за предположеніе. Шекспировъ Троилъ былъ напечатанъ въ 1609-мъ году, еще прежде постановки его на сцену; уже это одно служитъ достаточнымъ доказательствомъ, что онъ не очень многимъ ранѣе былъ написанъ. Болѣе древняя пьеса о Троилѣ и Крессидѣ, написанная Четтлемъ и Денверомъ около 1599 года, потеряна. Вѣроятно, Шекспиръ воспользовался этимъ произведеніемъ для своей комедіи: Дейсъ предполагаетъ даже, что мѣстами, а именно ближе къ концу, эта предварительная работа второстепенныхъ поэтовъ даже сквозитъ и въ пьесѣ нашего поэта. Предметъ пьесы былъ въ тѣ рѣзвыя времена любимымъ сюжетомъ. Мы знаемъ о трехъ балладахъ, которыя въ XVI столѣтіи излагали этотъ сюжетъ; изъ нихъ одна сохранилась и передана Голливелемъ. Общій источникъ всѣхъ этихъ стихотвореній и комедіи есть Троилъ и Крессида Чосера, стихотвореніе въ семистрочныхъ стансахъ, одинъ изъ популярнѣйшихъ разсказовъ до самыхъ временъ Елизаветы. Вѣрность Троила и невѣрность Крессиды, по намёкамъ Чосера, кажется, вошли въ тогдашнія времена въ пословицу; а имя Пандара получило даже въ англійскомъ языкѣ полное право гражданства для обозначенія сводника. Чосеръ нашелъ общіе очерки своей исторіи въ старыхъ троянскихъ романахъ; но онъ ссылается, какъ на свой источникъ, на латинскій подлинникъ какого-то Лоллія. Какое сродство онъ съ нимъ имѣетъ, это никому не извѣстно; тѣмъ достовѣрнѣе однако, что на выполненіе этой поэмы имѣлъ вліяніе "Филостратъ" Боккачіо. Совершенно въ пріемахъ этого италіанскаго разсказа, стихотвореніе, Чосера проводитъ простую исторію любви Троила черезъ пять длинныхъ пѣсень -- тономъ, составляющимъ средину между строгимъ паѳосомъ а наивнымъ юморомъ, такъ что затрудняешься рѣшить -- въ шутку или серьозно онъ называетъ свое стихотвореніе "маленькою трагедіею". Троилъ является здѣсь сначала презирателемъ Амура, а затѣмъ обращаетъ на Крессиду самую расточительную любовь. У Чосера Крессида выставлена честною, добродѣтельною вдовою, имя которой въ народѣ считаетсяжъ-бы святымъ. Пандаръ между обоими играетъ роль поединка: онъ ловокъ, дѣятеленъ, насмѣшливъ, смахиваетъ нѣсколько на сводника, хотя въ стихотвореніи (и опять-таки не знаешь, серьозно-ли дѣлаетъ это авторъ или съ ироніей) Троилъ торжественно увѣряетъ всѣхъ, что онъ услуги дяди называетъ не иначе, какъ добротою, состраданіемъ и дружбою. То обстоятельство, что Крессида покидаетъ Трою и вслѣдъ затѣмъ Троила, для Чосера кажется болѣе темою печали, нежели веселости. Онъ старается извинить ея невѣрность ея безпомощностію, опасностію, которой подвергалась Троя. Чосеръ говоритъ, что ему не хотѣлось-бы долѣе порицать ее, потому-что ея имя и безъ того уже имѣетъ такую широкую извѣстность, что уже достаточно и этого наказанія за ея вину.
   Если-бы Шекспиръ имѣлъ желаніе обработать этотъ сюжетъ, ради его самого, какъ сдѣлалъ это Чосеръ, то ему оставалась свобода выбирать: изобразить-ли безпредѣльную вѣрность Троила трагически, или обратить все дѣло въ комическую сторону, сдѣлать средоточіемъ троилова характера его глупую вѣрность и довѣріе, а Крессиду съ самаго начала обрисовать такою, чтобы ему не пришлось, какъ Чосеру, самому удивляться ея внезапной невѣрности, или лучше сказать -- своей собственной скудной характеристикѣ ея личности, и затѣмъ вдругъ построить взаимное отношеніе этихъ лицъ на мелкой и искусственной основѣ -- пандарова сводничества. Шекспиръ въ своей пьесѣ взглянулъ на этотъ сюжетъ съ этой комической стороны и по свойственному ему превосходству пониманія наложилъ на него печать того великаго сердцевѣдѣнія, котораго нисколько не придалъ этому сюжету Чосеръ. Посредникъ въ связи обрисованъ здѣсь, опредѣленнѣе, нежели у Чосера, какъ опытный мастеръ въ этомъ ремеслѣ. Будучи самъ по себѣ ничтоженъ, и потому охотно берущійся за чужія дѣла, вѣжливый и низкопоклонный, вздорный, и въ этомъ -- сродни Полонію, любопытный, болтливый, мастеръ говорить двусмысленности, привыкшій лгать, морочить, ложно клясться, онъ превосходно умѣетъ то похвалою, то возбужденіемъ ревности будить и подстрекать страсть, поддавать жару такъ, гдѣ огонь горитъ и безъ того довольно ярко, безумныхъ дѣлать еще безумнѣе, сластолюбивыхъ еще сластолюбивѣе. Для продувной дѣвчонки онъ дѣлаетъ слишкомъ много: для нея онъ слишкомъ шумливо услужливъ, а для нетерпѣливаго Троила онъ не можетъ сдѣлать достаточно. Этому двадцатитрехлѣтнему юношѣ, опушенному первымъ пухомъ, Шекспиръ придалъ фантастически причудливую раннюю любовь, свойственную юношескому, возрасту, любовь, въ которой подъ духовнымъ преизбыткомъ и подъ романтическою жаждою подвиговъ кроется пылкая чувственность и головокруженіе страсти. Онъ идеализируетъ не только красоту своей избранницы, но и ея нравъ; онъ готовъ вызвать на бой самую смерть, утверждая, что въ сердцѣ Крессиды нѣтъ ни малѣйшаго пятна, и находитъ, что эта соблазнительная кокетка упорно цѣломудренна противу всякихъ исканій. Онъ идеализируетъ себѣ даже навязчиваго сводника, представляя его себѣ причудникомъ, котораго надо долго уламывать, чтобы онъ согласился быть сватомъ. Въ своемъ выборѣ онъ не прибѣгаетъ ни къ какому испытанію и размышленію. Будучи человѣкомъ съ самою лучшею дутою, честный и прямодушный, онъ самъ обзываетъ себя такимъ, каковъ онъ есть: ослѣпленнымъ какъ сама простота, неловкимъ какъ неумѣлое дѣтство. Открытый сердцемъ и податливый на руку, онъ даетъ все, что имѣетъ, и высказываетъ все, что онъ думаетъ. Выдержать свою любовь съ вѣчнымъ, твердымъ постоянствомъ любви, сдѣлаться образцомъ, войти въ пословицу по своей вѣрности -- вотъ его честолюбіе; мораль всего его остроумія заключается въ словахъ: вѣренъ и честенъ; въ этомъ онъ желаетъ видѣть свою славу; въ этомъ-же заключается, какъ онъ самъ говоритъ, по своему обычаю, втѣсняя все въ одно слово: его порокъ! И вотъ этому честному юношѣ Пандаръ сватаетъ продувную дѣвчонку, которую разглядѣть въ одну минуту можетъ только лукавый Улиссъ. И дѣйствительно, Улиссъ быстро успѣваетъ разглядѣть въ ней то, на что у бѣднаго Троила нѣтъ даже и глазу; а именно: языкъ ея взоровъ, щекъ, устъ; языкъ даже въ ея походкѣ, выраженіе страстныхъ желаній въ каждомъ ея суставѣ; ея податливость, ея льстивый языкъ, эту книгу ея мыслей, которая раскрыта для всякаго, только не для добраго Троила, Въ началѣ поэтъ старался ввести своего читателя, такъ-же, какъ и Троила, въ заблужденіе на счетъ характера Кресеиды, или покрайней мѣрѣ поддерживать въ немъ въ этомъ отношеніи недоумѣніе. Сначала она является передъ нами въ домѣ своего дяди съ легкимъ и довольно гладкимъ остроуміемъ, но безъ всякой глубины, искусною въ двусмысленностяхъ, не утонченною въ своихъ рѣчахъ. Она обнаруживаетъ намъ съ самаго начала, что она умѣетъ сказать въ похвалу Троила болѣе, нежели умѣетъ сдѣлать это Пандаръ, но что она обоихъ ихъ удерживаетъ въ отдаленіи отъ себя, дабы методически тѣмъ сильнѣе привлекать ихъ къ себѣ, потому-что она знаетъ, что мужчины цѣнятъ недостигнутое ими выше, нежели оно стоитъ. Такъ какъ она сошлась съ Троиломъ, то она и теперь на практикѣ, такъ-же какъ прежде въ теоріи, скупится на признанія и уступки, и вооружается ими лишь иногда по-перемѣнно, по системѣ блуднаго прельщенія,-- хотя она и не выставляется намъ какъ блудница по ремеслу, а только лишь какъ блудница по природѣ, какъ жертва перваго грѣховнаго случая, а затѣмъ уже какъ жертва и второго, при которомъ впрочемъ ужъ немного было хлопотъ доставителю случая. Она давно уже чувствовала къ нему расположеніе, говоритъ она Троилу, но тутъ-же признается ему, что ей не легко далось, казаться, къ нему расположенною. Она сдерживала себя, хотя въ то-же время внутренно желала для женщинъ преимущества смѣть самимъ свататься за мужчинъ. Она сознается, что она его любитъ, но все однакожъ не такъ, чтобы она не могла преодолѣть этой любви. И все таки это съ ея стороны ложь, говоритъ она, потому-что ея мысли, какъ необузданныя дѣти, стали слишкомъ своенравны передъ своею матерью. Такъ она водитъ его за носъ взадъ и впередъ, и въ каждое дозволеніе, какое она ему даетъ, она всаживаетъ шипъ; такъ она однимъ двусмысленнымъ словомъ приказываетъ ему поцѣловать ее, и тутъ же отстраняетъ, говоря, что это было сказано не въ такомъ смыслѣ. Впослѣдствіи она тою-же самою игрою водитъ за носъ Діомеда: обѣщаетъ, отступается отъ обѣщаній, даетъ ему троилову повязку, беретъ ее назадъ, и все для того, чтобы натачивать дѣло какъ-бы осёлкомъ. Діомедъ, какъ знатокъ, проситъ оставить съ нимъ эти уловки и шутки, и безъ нихъ доходитъ онъ до своей цѣли. Надъ Троиломъ всѣ эти продѣлки находятъ болѣе примѣненія, хотя и оказываются излишними. Надъ нимъ она одерживаетъ перевѣсъ уже своею подозрительною вспышкою за то, что онъ взываетъ къ ея вѣрности: то, что на самомъ дѣлѣ признакъ нечистой совѣсти, кажется ему нѣжною щекотливостію. Она приводитъ его въ восторгъ тѣмъ, когда увѣряетъ его, что желаетъ состязаться съ нимъ въ простодушіи. Она клянется ему также, что будетъ ему вѣрна неотступно, но она выражаетъ это такими двусмысленно-зловѣщими словами! "Время, насиліе, смерть -- говоритъ она -- могутъ дѣлать надъ нею что хотятъ, но твердое строеніе ея любви -- что земной центръ, который все къ себѣ притягиваетъ." И точно такимъ-же подозрительнымъ приговоромъ Пандаръ прославляетъ враждебную вѣрность всего Кресси ли на рода: онѣ точно репейникъ, крѣпко льнутъ къ тому, къ чему ихъ подкинешь, т. е. къ одному столько-же, сколько и къ другому.
   Изъ этой юмористической обработки явствуетъ справедливость того, что мы сказали: Шекспиръ понялъ любовную исторію Троила и Крессиды съ комической стороны, Но потому-то онъ и обработалъ ее не ради, ея самой. Онъ соединилъ ее, какъ замѣчаетъ объ этомъ въ самой пьесѣ Терситъ (V, 1), еще съ другимъ дѣйствіемъ, съ гордою недвижностію Ахиллеса и Аякса, и это второе дѣйствіе получило надъ исторіею Троила такой перевѣсъ относительно важности, распространенности и выразительности, что исторія Троила является въ сравненіи съ нимъ только эпизодомъ. Каждый признаетъ, что прологъ, который называетъ военную сцену въ Троѣ аргументомъ, или главнымъ сюжетомъ пьесы, выразительнѣе по содержанію, нежели эпилогъ, произносимый Пандаромъ, который своею лекціею о сводничествѣ мѣтитъ только на Троила и Крессиду, почему Стивенсъ и считаетъ этотъ прологъ за досужую прибавку какого-нибудь актера. Даже если-бы мы вовсе отложили въ сторону эту вторую часть пьесы, то мы могли-бы замѣтить изъ самаго способа обработки троиловой фабулы, что о ней дѣло шло не ради ея самой. Хоть это и очень странно, однакоже въ этомъ сознается каждый читатель: эта пьеса вовсе не производитъ никакого истиннаго впечатлѣнія на душу. При чтеніи этой пьесы не такъ-то легко удается кому-нибудь почувствовать теплоту и участіе къ какому-либо характеру, пристрастіе къ какому-либо положенію, состраданіе къ чьему-либо горю, сочувствіе чьей-либо удачѣ; даже не почувствуешь всего этого къ отношеніямъ между Троиломъ и Крессидой, хотя эта часть содержанія пьесы болѣе всѣхъ другихъ способна говорить сердцу. Соблазнительное здѣсь какъ-то не соблазняетъ, элегическое не трогаетъ; характеръ Троила, будь онъ перенесенъ въ другую обстановку, таковъ, каковъ онъ есть, не мало приковалъ-бы къ себѣ наше участіе. Мы даже готовы почти сожалѣть, что такой мастерски задуманный образъ пущенъ въ ходъ не иначе, не съ прямымъ намѣреніемъ интересовать насъ самимъ собою и ради самого себя; а въ тѣхъ комбинаціяхъ, въ какихъ онъ тутъ является, это дѣло невозможное. Его прощанье съ Крессидой, выраженное самымъ неподдѣльнымъ языкомъ чувства, могло-бы увлечь и тронуть насъ до крайности, если-бы могли представить его себѣ разъобщеннымъ со всѣмъ остальнымъ содержаніемъ; но тутъ, гдѣ насъ всюду, какъ-бы въ засадѣ, сторожитъ скрытая намѣренность, какъ-то не отваживаешься предаваться психическому впечатлѣнію. Во всей пьесѣ чувствуется какое-то дальнѣйшее отношеніе, какая-то болѣе отдаленная цѣль, и уже это одно не даетъ развиться непосредственному вліянію на насъ самого изображаемаго предмета, каковъ онъ есть. Умъ нашъ возбужденъ отыскивать эту болѣе отдаленную цѣль нашей комедіи, а вслѣдствіе этого участіе души охладѣваетъ. Какъ у Аристофана дѣйствіе расчитано не на движенія души, а на разумѣніе разсудка, и вслѣдствіе того самыя дѣйствующія лица, какъ символы, занимаютъ болѣе умъ, нежели сердце: такъ и здѣсь.
   Комедія обратилась въ пародію, даже чуть не въ сатиру и въ этомъ отношеніи въ ней проглядываютъ задатки -- возвыситься надъ прежними шуточными произведеніями поэта въ той-же мѣрѣ, въ какой его послѣднія трагедіи выдаются надъ прежними. Издатели перваго изданія (1609 года), казалось, и хотѣли выставить на видъ такое высшее достоинство этой пьесы. Въ предисловіи къ читателю, находящемся только въ нѣкоторыхъ экземплярахъ, изданныхъ до постановки пьесы на сцену, издатели говорятъ, правда, съ большою похвалой о всѣхъ комедіяхъ Шекспира; но передъ всѣми выхваляется именно эта пьеса, какъ особенно выдающаяся по остроумію и внутреннему достоинству. Она заслуживаетъ, чтобы къ ней приложили столько-же старанія, какъ и къ лучшей комедіи Плавта и Теренція. "И повѣрьте", присовокупляется пророчески, "что когда современенъ поэтъ перестанетъ существовать и его комедій негдѣ будетъ болѣе купить, эту пьесу будутъ рвать другъ у друга на-расхватъ, и изъ-за нея установится новая англійская инквизиція".
   Цѣлью этой драматической шутки была пародія на троянскій миѳъ, этотъ "вѣнецъ всѣхъ героическихъ сказаній"; въ этомъ, кажется, согласны нынѣ всѣ. Вопросъ только въ томъ, противъ какого преданія направлено это пародическое представленіе: противъ Гомера или противъ средневѣковыхъ передѣлокъ (травестій), которыя излагали эту сагу съ троянской точки зрѣнія? Изъ того, что по этой части проникло въ Англію, Шекспиръ, безъ сомнѣнія, имѣлъ въ рукахъ слѣдующее: Людгета (history, sege and destruccyon of Troye 1513), вольный рифмованный переводъ извѣстнаго Гвидо ли Колонна, или еще вѣроятнѣе какстоновъ переводъ "Recueil des histoires de Troyes" Рауля-ля-Февра, капеллана Филиппа Бургундскаго (1471 г. и позднѣе), книги весьма распространенной и еще въ 18 столѣтіи популярной въ Англіи. Изъ этихъ романтизированныхъ исторій Трои Шекспиръ взялъ свое обозначеніе мѣстностей, названіе городскихъ воротъ, перенесеніе имени Иліума на пріамовъ кремль и др. Оттуда онъ заимствовалъ личности. Маргарелона и стрѣлкѣ, или центавра (V, 5). Оттуда-же взяты отношенія между Ахиллесомъ и Поликсеной, родственныя связи между Аяксами и троянами, обрисовка Калхаеа, какъ троянскаго перебѣжчика -- что есть уже и у Чосера. Обстоятельства гекторовой смерти разсказываются въ этихъ исторіяхъ про Троила, и Шекспиромъ перенесены лишь на Гектора. Передѣлка (травестія) героизма древняго міра на ладъ рыцарства среднихъ вѣковъ уже существовала совершенно готовая въ этихъ источникахъ: Шекспиръ только перенесъ ее въ свою комедію. По поводу того, что Шекспиръ примкнулъ къ этому способу обработки сюжета, Кольриджъ на-половину склоненъ былъ думать, что главное намѣреніе Шекспира состояло въ томъ, чтобы обратить языческихъ героевъ въ точно-такихъ же дикихъ, но болѣе интеллектуально-храбрыхъ рыцарей христіанскихъ временъ; милыя очертанія Гомера преобразить въ плоть и кровь романтической драмы, и такимъ образомъ представить великій историческій сюжетъ въ болѣе грубомъ стилѣ Альбрехта Дюрера. Шлегель приходитъ въ ужасъ при одной мысли о томъ, будто Шекспиръ имѣлъ при этомъ преступный умыселъ противу достославнаго Гомера; онъ полагаетъ, что Шекспиръ имѣлъ передъ главами не Иліаду, но именно только одни простонародные рыцарскіе романы о троянской войнѣ, родоначальникомъ которыхъ былъ Даресъ Фригійскій.
   Но весьма позволительно задать себѣ еще такой вопросъ: не было-ли то, что Кольриджъ ставитъ цѣлью этой пьесы, лишь просто средствомъ для той цѣли, какую отвергаетъ Шлегель, -- совершить не то чтобы преступленіе передъ Гомеромъ. а только порѣзвиться на его счетъ: Принимая слова Шлегеля буквально, нельзя отрицать, что Шекспиръ имѣлъ Гомера передъ глазами, т. е. воспользовался имъ также, какъ Какстономъ. Поразительно, то, что Шекспиръ въ этой пьесѣ совершенно равномѣрно избѣгалъ тѣсно примкнуть къ каждому изъ своихъ источниковъ. Въ отдѣльныхъ словахъ и цѣлыхъ рѣчахъ едва-ли встрѣтится хоть одно опредѣленное воспоминаніе либо о Гомерѣ, либо о троянскихъ книгахъ, либо объ этомъ болѣе удобномъ, готовомъ Чосерѣ. Только совѣщаніе троянцевъ о выдачѣ Елены напоминаетъ въ главныхъ чертахъ подобный же "парламентъ" у Какстона, да насмѣшки Пандара (IV, 2) издали смахиваютъ на подобное-же мѣсто у Чосера... Всѣ-же другія наиболѣе значительныя дѣйствія не представляются строго проведенными по одному источнику: отдѣльныя черты сюжета и характеровъ являются какъ-то разбросанно, равнодушно и не слишкомъ преднамѣренно заимствованными то отсюда, то оттуда. Если можно привести частности, которыми наша комедія одолжена Чосеру и Бакстону, то въ свою очередь можно указать на другія частности, которыя Шекспиръ могъ добыть именно только изъ подлиннаго Гомера. Почти всѣ выдающіяся дѣйствія Иліады либо упомянуты какимъ-нибудь намекомъ, либо затронуты; имъ либо подражаетъ авторъ, либо выводитъ ихъ цѣликомъ. Съ самаго начала: единоборство Париса съ Менелаемъ, обзоръ героевъ съ высоты башни, прощанье Гектора, совѣщаніе греческихъ царей о продленіи борьбы, совѣщаніе троянцевъ о выдачѣ Елены, личность дерзкаго хулителя Терсита, единоборство Гектора съ Аяксомъ, намёкъ на прибытіе новаго союзника Реза (II, 3), намёкъ на преслѣдованіе Энея Діомедомъ (IV, 1) и именно тамъ-же, можетъ быть, на встрѣчу Діомеда съ Главкомъ, встрѣчу, которая здѣсь, собственно говоря, должна-бы быть перенесена на Энея. Большинство этихъ чертъ не встрѣчается въ такъ называемыхъ (троянскихъ книгахъ". Намёкъ на разладъ между богами -- однихъ въ пользу другихъ во вредъ людямъ -- могъ быть внушенъ только Гомеромъ. И что рѣшительно говоритъ въ пользу нашего взгляда, это то/ что дѣйствіе нашей пьесы, перескакивая первыя сцены раздора, начинается съ середины, такъ что внѣшніе предѣлы комедіи начинаются съ удаленія Ахиллеса и кончаются смертію Гектора. На такое ограниченіе предѣловъ Шекспира могло навести только чтеніе Гомера. Въ пьесахъ, почти современныхъ сТроилу и Крессидѣ". Шекспиръ говоритъ въ (Антоніи" о семерномъ щитѣ Аякса; Коріоланъ у него называетъ колье своимъ (ясенемъ": все это ужъ безспорно гомеровскія воспоминанія. Но гораздо болѣе, чѣмъ всѣ эти внѣшнія указанія -- постановка и Пониманіе главныхъ характеровъ говоритъ въ пользу того, что Шекспиръ зналъ Гомера. Не трудно было-бы доказать, что онъ понялъ характеры Менелая и Аякса весьма похоже на то, какъ Чапманъ обрисовалъ ихъ по Гомеру, между тѣмъ, какъ, напримѣръ, Аяксъ въ троянскихъ романахъ является совершенно въ иномъ видѣ. Личность ругателя Терсита не встрѣчается у Какстона. Правда, она была уже извѣстна въ Англіи съ 1537 года черезъ грубую, площадную интермедію того-же имени; но все таки не какъ каррикатура гомеровскаго Терсита, какою она является у Шекспира. Это составляло гордость Чапмана, что онъ желалъ превзойти старыхъ переводчиковъ Гомера точнымъ различеніемъ характеровъ, которые у поэта одарены такими различными духовными чертами. Казалось, что Шекспиръ намѣревался правильно слѣдовать этому стремленію и даже превзойти Чапмана тою своею искусною индивидуализаціею, съ какою онъ ярче обособлялъ родовые гомеровскіе характеры, доводя все это до крайняго предѣла и даже отчасти выводя за тотъ предѣлъ, гдѣ характеры уже переходятъ въ каррикатуры. Въ этомъ занятіи -- разоблачать эти образы отъ искони облекавшаго ихъ благородства, Шекспиръ чувствовалъ себя подвигнутымъ, какъ-бы въ вознагражденіе, распахнуться для нихъ снова великимъ блескомъ своей поэзіи, и такъ какъ здѣсь его сила ее могла проявляться развитіемъ великихъ характеровъ и могучими потрясеніями духа, то она, естественнымъ образомъ, должна была сказаться въ той сторонѣ творчества, которая говоритъ уму, и сказаться сентенціозною мудростію, которая здѣсь полнотою Образовъ, глубиною мыслей, богатствомъ испытанныхъ на опытѣ мудрыхъ изреченій не имѣетъ себѣ ничего равнаго въ любой изъ другихъ пьесъ Шекспира. И эта сторона пьесы составляетъ почти возвышенную противоположность площадному ея дѣйствію. Если Шекспиръ серьезно или въ шутку хотѣлъ поставить свою пьесу въ pendant троянскимъ книгамъ Какстона и Людгета, то поэтъ оказывалъ этимъ книгамъ несоразмѣрно-великую честь въ сравненіи съ тѣмъ напряженіемъ, съ какимъ онъ отваживался состязаться съ самимъ Гомеромъ. Дѣйствительно, онъ съ одной стороны уничтожалъ Гомеру его Улисса и Нестора, съ другой -- созидалъ ему ихъ вновь, воздавая ему этимъ способомъ, такъ сказать, поэтическую честь, и тѣмъ нѣкоторымъ образомъ извиняясь передъ, нимъ за рѣзвость, которую онъ себѣ относительно его позволилъ!
   Но развѣ дѣйствительно предпринималась ямъ подобная рѣзвость? Развѣ Шекспиръ -- если понимать метафорически вышеприведенныя слова Шлегеля -- дѣйствительно имѣлъ передъ внутренними своими очами Гомера, преслѣдуя пародическую цѣль своей трагикомедіи, такъ какъ онъ имѣлъ Гомера внѣшнимъ образомъ передъ своими глазами, какъ источникъ, изъ котораго онъ черпалъ? Мнѣ кажется, что это -- двѣ вещи почти нераздѣльныя, хотя черезъ это никоимъ образомъ не могло быть совершено относительно Гомера ни преступленія, ни вредной шутливости. Относительно оболочки и формы у Шекспира не могло быть намѣренія травестировать Гомера, -- такъ какъ ужъ это было сдѣлано ранѣе его въ старинныхъ "троянскихъ книгахъ". Враждебно нападать на Гомера съ точки зрѣнія извѣстной партіи -- это тоже было-бы ужъ никакъ не ново. Шекспиру предстояло существеннымъ образомъ имѣть дѣло съ содержаніемъ этой великой поэтической темы, и это навело его ближайшимъ образомъ на начало и основу троянской саги. Но тутъ-то и была ея слабая сторона, съ которой онъ могъ примкнуть къ ней бокъ-о-бокъ ея юмористическую переработку. Для этой цѣли, собственно говоря, всѣ обработки этой саги были одинаковы; но Шекспиръ долженъ былъ чувствовать, что онъ уже по причинѣ одной подлинности источника, всего прямѣе стоялъ лицомъ къ лицу съ Гомеромъ. Вотъ почему онъ всѣ эти разнообразные источники подвелъ подъ одну точку зрѣнія. Смотря по своимъ намѣреніямъ, онъ извлекалъ факты изо всѣхъ этихъ источниковъ разомъ; онъ бралъ травестирующую оболочку, всего болѣе пригодную для его цѣлей, изъ троянскихъ книгъ; эпизодическій матеріалъ, который служилъ ему преимущественно для его пародіи, онъ бралъ изъ Чосера; но относительно главнаго дѣйствія и его предѣловъ драма его стоитъ лицомъ къ лицу съ Гомеровымъ эпосомъ.
   Если вступить въ кругъ дѣйствій и личностей нашей комедіи, то можно на первый взглядъ подумать, что Шекспиръ далъ ругателю Терситу роль хорега, предводителя хора, который самъ опредѣленнымъ образомъ высказываетъ настоящій смыслъ пьесы. Его бранчивый языкъ уничтожаетъ предметъ въ самомъ его корнѣ, втаптывая въ глубочайшую грязь и дѣло и его дѣятелей. Весь предметъ дѣйствія для Терсита -- обманутый мужъ и низкая обманщица-жена! Во всемъ ходѣ вещей онъ видитъ только пустяки, обманъ и мошенничество. Хорошій предметъ, для того чтобы порождать раздоръ между народомъ, раздоръ въ собственномъ лагерѣ, и изъ-за того потомъ умирать, истекая кровью! Пускай-бы проказа поразила виновниковъ всего этого, а воина и безпутство погубили-бы всѣхъ! Вотъ вкратцѣ мнѣніе Терсита! Всѣ дѣйствующія лица -- въ его глазахъ лизоблюды и безпутные негодяи! Такъ вотъ и этотъ Ахиллесъ сдѣлался лѣнивымъ и бездѣятельнымъ потому, что мать Гекуба прельщаетъ его своею дочерью; такъ вотъ дядя Паидаръ и отецъ Калхасъ совращаютъ съ пути племянницу и дочь; такъ вотъ, если повѣрить Терситу, и Агамемнонъ -- любитель перепелокъ (легкихъ женщинъ) да и, Патроклъ охотникъ до нихъ какъ попугай до миндалю; изъ-за того-то вотъ и Троилъ барахтается съ побѣдоноснымъ Діомедомъ за какую-то Крессиду, а Парисъ съ Менелаемъ за Елену. Въ своемъ презрѣніи къ этому виновнику и подстрекателю похода Терситъ высказываетъ свое презрѣніе ко всему этому дѣлу вообще еще гораздо ярче и ядовитѣе: ему ни по чемъ-бы сдѣлаться такимъ угодно презрѣннымъ существомъ, хоть-бы вошью прокаженнаго; но если-бы приходилось сдѣлаться Менелаемъ, онъ возмутился-бы противъ судьбы. Послѣ* Менелая ему всего ненавистнѣе Ахиллесъ и Аяксъ, потому что въ нихъ есть то, что всего сильнѣе возбуждаетъ его зависть. Къ партіи остроумныхъ онъ чувствуетъ себя ближе своимъ сатирическимъ, ѣдкимъ умомъ, и потому мимо Нестора и Улисса онъ проходитъ съ большею къ нимъ пощадою; но эти всѣ сильные, которые препираются изъ-за него, для того чтобы сдѣлать его своимъ шутомъ, и вызвавши его на это, награждаютъ его побоями за такое злоупотребленіе свободы,.-- всѣ эти сильные для него глубоко ненавистны. Онъ находитъ удовольствіе въ томъ, чтобы насмѣхаться надъ ихъ скотскою дикостью; онъ называетъ ихъ рабочими волами хитраго Улисса и Нестора, до того безсмысленными, что они не могли-бы освободить мухи изъ паутины, не ударивши въ нее своимъ мечемъ. Если-бы Гекторъ, говоритъ онъ, разбилъ имъ черепъ, это было-бы тоже, что разгрызть пустой орѣхъ. Зависть и ненависть вырабатываютъ въ немъ ту ядовитую слюну, которою онъ загаживаетъ все: самого бѣса зависти онъ заставляетъ сказать "аминь" на тѣ проклятія, которыя онъ изрекаетъ на все. Недоброжелательство дѣлаетъ его "дикобразомъ", который свои иглы обращаетъ противъ каждаго; зависть дѣлаетъ его "заплесневѣлыми дрожжами", которыя до крайности прокисляютъ уже и безъ того заплесневѣлое тѣсто, и отъ того онъ на лѣстницѣ грековъ, "разсѣвшихся отъ зависти", стоитъ на самой низшей ступени. Но именно потому-то его голосъ и не есть голосъ рѣшительный, который могъ-бы навести насъ на мнѣніе самого поэта.
   Разсматривать борьбу подъ Троей такимъ образомъ можно только тогда, когда мы станемъ на одну линію съ Терситомъ, и уступимъ первенствующій голосъ трусости, которая презираетъ храбрость, зависти, которая умаляетъ все великое, безобразію, которое на всемъ стремится стереть блескъ изящества, пошлой прозѣ, которая насмѣхается надъ каждымъ идеальнымъ побужденіемъ, коренной испорченности, которая во всѣхъ вещахъ видитъ только самую дурную сторону. Въ Терситѣ говоритъ саркастическій духъ пессимизма и отрицанія, который не признаетъ, да и не знаетъ ни. благого, ни благороднаго, ни прекраснаго. Но дѣло-то именно въ томъ, что Шекспиръ не имѣлъ желанія набросать свою добродушную, юмористическую пьесу на основаніи этого злого принципа, принципа абсолютной низости. Вопросъ объ источникѣ и причинѣ троянской борьбы нашъ комикъ подвергаетъ. въ высшихъ кругахъ болѣе основательному и болѣе поэтическому разбору, нежели это дѣлаетъ Терситъ. И что въ глазахъ Шекспира этотъ вопросъ о причинѣ былъ главнымъ пунктомъ, ясно уже изъ того, что онъ выдвинулъ на первый планъ отношенія Троила и Діомеда къ негодной Крессидѣ, какъ контрафактуру подобныхъ, уже предполагаемыхъ извѣстными отношеній Париса и Менелая къ Еленѣ. Похищенная жена была причина древнѣйшей народной войны между двумя частями свѣта. Изъ-за нея спорятъ два обладателя, какъ Діомедъ говоритъ Парису, одинаково безразсудные: одинъ, не обращая вниманія на ея посрамленіе, адскими трудами доискивается ея возвращенія, и другой, не обращая вниманія на истинный "вкусъ" ея безчестія, защищаетъ ее съ такою огромною потерею своего имущества и друзей. Постыдность этого дѣла чувствуетъ благородный Гекторъ, когда онъ такими краснорѣчивыми словами отстаиваетъ права брака, и Улиссъ, когда онъ изливаетъ свою жолчь по поводу того позора, изъ-за котораго они жертвуютъ своими головами, чтобы позолотить рога Менелая. Но совсѣмъ тѣмъ эта борьба имѣетъ въ глазахъ Гектора, равно какъ и Улисса, еще и другую, лучшую, поэтическую сторону, и когда объ ней совѣщаются эти герои, то поэзія нашего поэта сама облекается въ достоинство и важность. Въ совѣщаніи Троянъ (II, 2) Геленъ и Гекторъ говорятъ въ пользу выдачи Елены. Гекторъ откровенно сознается, что его страшить дурной исходъ дѣла, называетъ скромное сомнѣніе свѣтильникомъ мудраго, а слишкомъ спокойную самоувѣренность смертью мира. Геленъ увѣщеваетъ прочихъ принять во вниманіе доводы разума. Только легкомысленные и прямо заинтересованные въ дѣлѣ, Парисъ и Троилъ, не хотятъ ничего слышать о разумѣ. Гекторъ предлагаетъ принять въ расчетъ, что предметъ борьбы, Елена, не стоитъ борьбы. Троилъ возражаетъ, что мнѣніе свѣта даетъ вещамъ ихъ цѣну. Гекторъ возражаетъ на это правильнѣе: надо судить о вещи не только по оцѣнкѣ ея людьми, но и по ея внутреннему достоинству; было-бы безбожіемъ считать служеніе божеству выше самаго божества. Троилъ съ своей стороны напоминаетъ о красотѣ Елены, о важности, которую придаютъ ей греки, о собственномъ голосѣ троянъ, которые находили ее неоцѣненною, о народной чести, которая замѣшалась въ это дѣло. И Гекторъ, хотя предвѣщательница Кассандра только-что подтвердила основательность его страха за исходъ дѣла, -- хотя онъ самъ изъ священныхъ правъ брака выводитъ высшія основанія для выдачи Елены, -- хотя онъ самъ себѣ справедливо говоритъ, что упорствованіе въ неправдѣ усиливаетъ неправду, -- хотя онъ вполнѣ постигаетъ, что изъ-за этого юношескаго, поверхностнаго настаиванія на войнѣ сквозитъ только сладострастіе и жажда мести, Гекторъ все таки на приведенное Троиломъ возраженіе отказывается отъ своего дѣда разума. Онъ признаетъ таки, что тутъ замѣшана и общая честь и достоинство Троила, что Елена сдѣлалась предметомъ славы, подстрекательницею на великіе и храбрые подвиги. И вслѣдствіе этого Шекспиръ признаетъ -- и во первыхъ за троянскою стороною -- рыцарское побужденіе въ борьбѣ, романтически-поэтическую сторону этого "дѣла чести" подъ стѣнами Трои; но онъ не признаетъ въ этомъ нравственнаго принципа и права. Потому-то этотъ pendant Париса, кипучій Троилъ, и находитъ свой траги-комическій конецъ, а Гекторъ падаетъ жертвою своего славолюбія. Эта нить тянется черезъ весь его характеръ. Во первыхъ встрѣчаемъ мы этого, въ другое время терпѣливаго и сдержаннаго человѣка, въ состояніи честолюбиваго рвенія, потому только, что его слава потерпѣла отъ Аякса нѣкоторое пораженіе. Изъ-за этого онъ еще де восхода солнца одѣлся въ вооруженіе, прибилъ своего слугу, побранилъ свою Андромаху; и точно такимъ-же встрѣчаемъ его въ заключеніи пьесы. Чтобы сгладить эту зазубрину своей чести, онъ ноеылаетъ свой вызовъ грекамъ. Онъ напослѣдокъ не обращаетъ вниманія на предсказанія Кассандры, на просьбы жены и отца; глядя смерти въ глаза, онъ ставитъ честь свою выше, нежели жизнь.
   Совершенно съ подобной-же стороны и болѣе мудрые греческіе цари смотрятъ на это дѣло. Улиссъ судитъ о предметѣ войны еще строже, нежели Гекторъ. И все таки онъ увѣщеваетъ другихъ продолжать эту долгую и неблагопріятную борьбу -- ради тоі-же причины, ради славы. Возвышеннѣйшія предпріятія, учитъ онъ, остаются ниже предначертаній; боги замедляютъ конецъ, чтобы испытать человѣческую выносливость, и эта выносливость обнаруживается именно въ злой судьбинѣ, когда фортуна какъ-бы громадной лопатой отвѣваетъ людей съ содержаніемъ и вѣсомъ отъ легкой мякины. По гладкому морю челнокъ скользитъ рядомъ съ крѣпкобокимъ кораблемъ; но во время бури корабль безопасно разрѣзаетъ водяныя горы, которыя служатъ гибелью для челнока. И только въ томъ выказывается предрасположеніе поэта къ Троѣ, что онъ выставляетъ лица, совѣщающіяся тамъ по поводу подобнаго вызова на славные подвиги, совершенно единодушными; между тѣмъ какъ греки раздѣляются на партіи, въ которыхъ честолюбіе вырождается въ мелочную зависть и отклоняется отъ главной цѣли. Со стороны нравственности и права дѣло грековъ поставлено не лучше дѣла троянцевъ; но относительно пункта чести, дѣло грековъ поставлено хуже. Гомеровскому Ахиллесу, который долгую жизнь промѣнялъ на долгую славу, Шекспиръ далъ выродиться изъ героя въ какого:то суетнаго, болѣющаго гордостью, изнѣженнаго насмѣшника. Не по причинѣ раздора съ Агамемнономъ, а ради обѣщанной ему Поликсены, онъ уклоняется отъ борьбы и отъ славы; онъ не имѣетъ, подобно Гектору, сочувствія къ общей чести; онъ махнулъ рукой на славу и честь Греціи, чтобы послѣдовать за своею любовью; ему и горя нѣтъ ни до чего, что не касается его лично. Вотъ почему онъ встрепенулся только при смерти Патрокла (и эту черту Шекспиръ взялъ изъ Гомера), да и то для такой побѣды, которая приноситъ ему болѣе позора, нежели чести. Слабый Аяксъ подражаетъ ему въ надутости и бездѣйствіи, и въ рѣшительный часъ удаляется, подобно Ахиллесу, отъ дѣлъ, за то, что ему оказана была невеликая честь. Улиссъ употребляетъ всѣ усилія, чтобы пробудить въ нихъ обоихъ тотъ общественный духъ, то честолюбіе, ту жажду славы, которая въ Гекторѣ и Троилѣ бьетъ черезъ край. Драгоцѣннѣйшія рѣчи въ пьесѣ, а также и интриги, подталкивающія ходъ дѣйствія, относятся къ этому намѣренію Улисса. Такова исполненная мудрости рѣчь о разрушенной подчиненности и дисциплинѣ (I, 3), о лихорадочной зависти, которая порождаетъ разъединеніе и слабость въ греческомъ лагерѣ, что придаетъ силы троянамъ. Таковъ -- замыселъ подтасовать Аяксу жребій выйти на единоборство съ Гекторомъ, и черезъ это подстрекнуть Ахиллеса, Такова -- часто повторяющаяся похвала превосходству ума надъ грубою тѣлесною силою. Такова безстыдная лесть, которою греки приманиваютъ простоватаго Аякса и такъ сказать спаиваютъ съ кругу его жадное, завистливое честолюбіе. Таково -- превосходное нравоученіе (III, 3), которое вполнѣ уясняетъ для Ахиллеса смыслъ первой улиссовой рѣчи, что только неослабное постоянство сохраняетъ честь въ ея блескѣ. Но все*это имѣетъ мало успѣха: у этихъ двухъ кулачныхъ героевъ слишкомъ мало того чувства чести я того славолюбія, котораго ужъ черезъ-чуръ много у Гектора и Троила. Эти двое дурно кончаютъ свое дѣло, за то оставляютъ по себѣ хорошую славу; о тѣхъ же двухъ слава не хороша, но за то они благополучно, по крайней мѣрѣ безъ вреда для себя выпутываются изъ дѣла. Лучше всего еще поступаютъ въ греческомъ лагерѣ Несторъ и Улиссъ; они обладаютъ еще духомъ общаго дѣла и политикой. Но вся и политика-то ихъ заключается въ простой хитрости, которая глубокомысленно расплывается о тайнахъ государственнаго искусства, тамъ гдѣ рѣчь идетъ собственно о простомъ шпіонствѣ, и потому они всѣми своими ухищреніями достигаютъ своихъ цѣлей лишь двусмысленнымъ образомъ.
   Черезъ такое отклоненіе отъ нравственнаго дѣла Шекспиръ поставилъ грековъ и троянъ, а черезъ уклоненіе отъ интересовъ общественной чести -- онъ поставилъ преимущественно грековъ, во всей ихъ великой совокупности, а также и все дѣйствіе, всю силу своей пьесы -- въ какой-то глубокій мракъ, гдѣ по временамъ, подобно молніямъ, блистаютъ прекрасные принципы и высокомудрыя размышленія, черезъ что этотъ мракъ становится потомъ еще рѣзче и ощутительнѣе. Да и въ самой обрисовкѣ характеровъ, во всей постановкѣ изложенія пьесы замѣтно стремленіе къ какому-то искаженію. По замѣчанію Тирвитта, въ этой пьесѣ попадается надутыхъ фразъ болѣе, нежели въ шести другихъ пьесахъ. Злорѣчивость Терсита такъ богато снабжена краснорѣчіемъ руготни и суровости, нетерпѣніе Аякса, чуть не перегрызающее желѣзо, передъ поединкомъ, такъ переполнено тифоновскою надутостію, что уже это одно могло-бы обличить автора въ намѣреніи низвести все дѣйствіе съ подобающей ему высоты черезъ каррикатурное его изображеніе. Вызовъ Гектора, переданный Энеемъ въ стилѣ Амадиса, до такой степени напыщенъ, что самъ Агамемнонъ, къ которому эта рѣчь обращена, сомнѣвается -- серьезно или въ насмѣшку это говорится. Что касается характеровъ, то даже и тѣ, которые наиболѣе пощажены, какъ Гекторъ и Агамемнонъ, не изъяты отъ смѣшного оттѣнка. Всѣ эти возвышенные образы, взятые сплошь, точно будто сбиты съ той важной походки, съ той торжественной пазы, въ какой они являются у Гомера; и если нельзя сказать, чтобы они принуждены были вполнѣ перемѣнить свои котурны на сандаліи, то все таки они часто принуждены, какъ-бы ошибкою, носить то одно, то другое; они ходятъ тутъ въ своемъ будничномъ платьѣ вмѣсто торжественнаго наряда. Комическое искаженіе этихъ образовъ достигнуто почти только черезъ одно средство, а именно, что они болѣе индивидуализированы, нежели въ древнемъ эпосѣ; уже это одно могло бы разрушить возвышенность гомеровой поэмы и ея личностей: частности тутъ выдвинуты на то мѣсто, гдѣ мы ожидаемъ или привыкли видѣть общее; а это постоянно производитъ, какъ извѣстно, комическое впечатлѣніе. Стоило только Шекспиру заставить Патрокла передразнивать стараго Нестора, какъ тотъ, кашляя и отплевываясь, дрожащею рукою то застегиваетъ, то отстегиваетъ застежки своего панцыря, и этотъ почтенный образъ старческой слабости, котораго не утаилъ и Гомеръ, черезъ неумѣстно-усиленную интонацію, становился смѣшнымъ. Поэтъ самъ весьма точно обрисовалъ намъ свою собственную процедуру въ способѣ дѣйствій этихъ двухъ насмѣшниковъ: Патрокла и Ахиллеса: они въ преувеличенной игрѣ разыгрываютъ то величіе Агамемнона, то слабость Нестора, такъ же удачно, какъ Вулканъ похожъ на Венеру; каждая способность, дарованіе, природа, дѣла и предначертанія царей служатъ имъ только матеріаломъ для пародіи! Въ подобномъ же способѣ дѣйствій наша комедія держится на такой тонкой линіи правды, что даже тамъ, гдѣ она всего болѣе старается каррикатурить, нельзя отрицать поразительнаго сходства съ гомеровскими характерами и того, что выполненіе чертъ этихъ личностей весьма точно совпадаетъ съ очертаніями древняго поэта. Мы не зайдемъ такъ далеко, какъ Годвинъ, чтобы назвать гомеровскаго Тереита холоднымъ эскизомъ школьника въ сравненіи съ шекспировскимъ; но по нашему мнѣнію, справедливо то, что шекспировскій Терситъ есть какъ-бы отраженіе настоящаго въ сферическомъ зеркалѣ. Улиссовы героическія хитрости обращены въ весьма мелочныя ребяческія продѣлки, а его инстинктъ превращенъ въ сознательную мудрость; но и при всемъ этомъ, этотъ характеръ едва-ли на столько сведенъ со своей высоты, на сколько низведенъ сикофантъ Сизифовъ сынъ въ еврипидовой трагедіи. Мы не станемъ утверждать вмѣстѣ съ Драномъ, будто гомеровскіе характеры разъяснены здѣсь до глубины ихъ сердецъ, и такъ отчетливо обрисованы, что съ ними знакомишься здѣсь точнѣе, нежели у самого Гомера; по справедливо то, что въ отдѣльныхъ случаяхъ здѣсь натыкаешься на нѣкотораго рода психологическій комментарій. Великое мастерство Шекспира видно въ томъ, когда въ обрисовкѣ Аякса онъ обнажаетъ его физическую силу, слишкомъ окрѣпшую на счетъ силы духовной; неизмѣрима полнота сравненій и образовъ, которыми уясняется передъ нами эта необычайная, хотя и простая натура; изумительно остроуміе, съ которымъ слиты здѣсь всѣ свойства всяческой животности, чтобы сдѣлать изъ этого мужа менѣе, нежели человѣка и въ то-же время болѣе, нежели человѣкъ, -- какого-то марсовскаго идіота, слѣпого аргуса и подагрическаго Бріарея. Если предложить вопросъ: въ этой полемической комедіи дѣло шло болѣе, нежели о простомъ проявленіи виргиліянскихъ симпатій, или юмористической рѣзвости на счетъ Гомера и другихъ троянскихъ сагъ? если спросить себя: въ этомъ отрицаніи гомеровской точки зрѣнія, въ этомъ обнаженіи миѳа отъ его величія не лежало-ли болѣе глубокаго намѣренія? то мы во всякомъ случаѣ можемъ изъ разсмотрѣнія всего строя и изложенія пьесы подойти весьма близко къ слѣдующей истинѣ: "возвышеннѣйшее творчество безъ строго-нравственныхъ основъ не становится тѣмъ, къ чему оно способно и къ чему оно призвано." Всѣ сочиненія Шекспира, взятыя вмѣстѣ и притомъ такъ, какъ мы ихъ изучили, дѣлаютъ для насъ понятнымъ, что въ его эстетической системѣ такая истина должна была занимать первое мѣсто. И если мы вспомнимъ, что даже въ самый разгаръ элленизма самъ Платонъ, съ своей философски-религіозной точки зрѣнія находилъ возраженія противъ Гомера въ нравственномъ отношеніи, то мы не удивимся, что и Шекспиръ съ своей поэтической точки зрѣнія нападалъ на подобныя-же, хотя и очень отдаленныя сомнѣнія относительно троянской саги. Тѣ точки зрѣнія, съ которыхъ Аристофанъ именно вслѣдствіе своего нравственно-практическаго значенія смотрѣлъ на древняго поэта съ такою почтительною робостію, отстояли отъ Шекспира слишкомъ далеко, чтобы мы могли ихъ отъ него требовать. Въ томъ видѣ, какъ представлялась ему троянская сага, т. е. въ видѣ смѣси множества составныхъ частей, она казалась ему лишенною высшей морали и вмѣстѣ съ тѣмъ того связующаго цемента, которымъ онъ постоянно стремился связывать свою поэзію непосредственно съ жизнью. И это выказалъ онъ въ преувеличенномъ видѣ въ своей шуточной пьесѣ тѣмъ именно, что онъ, пародируя то-же самое дѣйствіе, представилъ его такъ, что у него явились собранными отовсюду самыя общеизвѣстныя преданія, и онъ концентрировалъ всѣ ихъ тѣневыя стороны и отнялъ у дѣйствующихъ лицъ всѣ ихъ почтенныя и добродѣтельныя побужденія. Вслѣдствіе этого естественнымъ образомъ и его собственная драма явилась еще въ большей степени лишенною такого цемента. Нѣтъ сомнѣнія, что онъ не захотѣлъ-бы причислить этой пьесы къ такимъ, "которыя подставляютъ зеркало современности", такъ какъ она неспособна произвести даже простѣйшихъ психическихъ вліяній. Эта пьеса вслѣдствіе своего полусатирическаго характера не достигаетъ, значитъ, и обыкновенныхъ цѣлей драмы, если только вообще авторъ имѣлъ въ виду подобныя цѣли. Но дѣло-то въ томъ, что не было-бы ничего удивительнаго, если-бы оказалось, что эта комедія первоначально вовсе и не предназначалась ни для этихъ цѣлей, ни даже для представленія на сценѣ.
   Конечно -- это нисколько не послужило-бы укоромъ пьесѣ, если-бы только такая новая и необычайная цѣль сатирической или юмористической драмы была въ ней достигнута вѣрно и мѣтко. Но мы сомнѣваемся, чтобы кто-нибудь захотѣлъ это утверждать. Если предположить, что у Шекспира было въ намѣреніи представить юмористически-ироническую пародію троянской войны, какъ факта, взятаго самъ по себѣ, то всякій найдетъ, что Сервантесъ, напримѣръ, поступилъ гораздо удачнѣе, когда онъ свой юмористическій романъ, такъ сказать, водрузилъ передъ лицомъ рыцарскаго быта, т. е. той отжившей формы и направленія жизни, которая все еще длилась тамъ и сямъ, несвоевременно, и какъ-бы заблудившись среди прогресса времени; между тѣмъ какъ здѣсь, у Шекспира, приходилось выискивать давно-забытыя отношенія, которыя въ то время не представлялись живо даже умамъ людей ученыхъ. Но если Шекспиръ намѣревался болѣе отнестись сатирически къ поэтическимъ изображеніямъ этой войны, то и тутъ недостатки его пьесы станутъ для насъ ясны изъ другого сравненія. Аристофанъ точно также возвелъ свою комедію въ степень сатиры; но за то онъ уже съ самаго начала отказался отъ мысли идти по протореннымъ путямъ комедіи. Онъ откинулъ въ сторону всѣ предметы, которые давали предполагать въ себѣ хоть малѣйшее отраженіе обыкновенныхъ жизненныхъ отношеній; онъ преобразилъ дѣйствія своихъ пьесъ въ смѣлыя аллегоріи и не раздваивалъ вниманія своего зрителя междуходомъ дѣйствія, которое волнуетъ душу, и другою параллельно-движущеюся задачею, которая требуетъ напряженія постигающихъ и сравнивающихъ силъ ума. А такое раздвоеніе именно и вредитъ шекспировой пьесѣ: предметъ, въ ней изображаемый (отношенія между Троиломъ и Крессидой), если и не привлекаетъ насъ, то все таки не оставляетъ насъ въ покоѣ, а между тѣмъ, съ другой стороны, мы черезъ самую пьесу не достигаемъ яснаго пониманія сатиритическихъ намѣреній автора. Далѣе: Аристофанъ подобнымъ-же образомъ, какъ могъ имѣть въ намѣреніи и Шекспиръ, нападалъ на литературныя личности и явленія, глядя на нихъ съ подобной-же нравственной точки зрѣнія; но вѣдь въ такомъ случаѣ онъ бралъ предметы не изъ отдаленныхъ временъ; онъ направлялъ свои выходки противъ живыхъ поэтовъ и государственныхъ людей;-- и сатира должна бы поступать такъ постоянно, потому-что не зачѣмъ-же сражаться противу безоружныхъ и умершихъ. Но положимъ, что возрожденный Гомеръ могъ въ то время идти за живого, и мы допустимъ даже предположеніе, что именно это воскресеніе Гомера подстрекнуло Шекспира -- обнажить слабости. устарѣвшей поэзіи. Но въ такомъ случаѣ почва была выбрана неудачно: арена состязанія была и не чиста, и не ровна. Въ то время, какъ онъ смѣшивалъ вмѣстѣ всѣ источники троянской саги, онъ бросалъ свою перчатку различнымъ бойцамъ, которые совершенно различно относились къ одному и тому-же предмету, на который устремлено было его нападеніе. Если, какъ думалъ Шлегель, Шекспиръ ополчался противъ рыцарскихъ троянскихъ книгъ, то это были слишкомъ ничтожные предметы, слишкомъ уже устарѣвшіе въ то время для того, чтобы Шекспиръ сталъ на нихъ нападать; а если онъ вооружался противъ Гомера, то сами эти нападки естественнымъ образомъ показались-бы намъ устарѣлыми въ наши дни. Такая безсознательная и непорочная поэзія, какъ Гомерова, должна оставаться, какъ и все младенческое, недосягаемою для сатиры. Нравы и нравственныя понятія такихъ временъ не могутъ быть обсуждаемы иначе, какъ подъ условіями и отношеніями тѣхъ-же временъ; а для этого не доставало Шекспиру ни вспомогательныхъ средствъ, ни познаній. Шекспиръ и свои собственныя драмы строилъ отчасти на такихъ основахъ, которыя съ нравственной точки зрѣнія оказываются мѣстами еще хуже, нежели фактическая основа троянской саги (которую и Гомеръ нигдѣ не выставляетъ въ блистательномъ свѣтѣ). Въ процессѣ упрощенія, выдѣленія и облагороживанія сюжета въ его цѣломъ, Шекспиръ поступалъ не иначе, какъ поступалъ и Гомеръ; такъ что можно еще спросить себя: были-ли шекспировы нападки, даже съ шекспировской точки зрѣнія (если только они направлялись на Гомера, на одного Гомера), справедливы и правильны? Но дѣло въ томъ, что для каждаго сомнительно, чтобы тутъ было какое-либо серьозное нападеніе. Каждый колеблется рѣшать: юмористическое или сатирическое намѣреніе положено въ основу этой пьесы? шутитъ здѣсь авторъ или насмѣхается? и эта шутка или насмѣшка направлена противъ факта или противъ его изображеній въ поэзіи,-- и притомъ направлена противъ всѣхъ этихъ изображеній или противъ котораго нибудь въ отдѣльности? Этотъ колеблющійся характеръ драмы и это смутное отношеніе поэта къ смутнымъ источникамъ, безъ сомнѣнія и причиняетъ то, что читатель ни отъ какой шекспировой пьесы не отходитъ съ такою неудовлетворенностію, какъ отъ этой. Самые горячіе поклонники Шекспира останавливались передъ нею въ недоумѣніи, и даже Кольриджъ открыто сознавался, что онъ, собственно говоря, не знаетъ, что ему объ ней слѣдуетъ сказать.
   

ЮЛІЙ ЦЕЗАРЬ.

   Если впечатлѣнія юности и школьные предразсудки смущали въ нашемъ поэтѣ чистую воспріимчивость для пониманія гомеровыхъ произведеній, и если это пониманіе дѣлалось для него невозможнымъ вслѣдствіе недостаточности его познаній и слабости переводовъ, -- то наоборотъ, его пониманіе римской народной и государственной жизни и его умѣнье пользоваться Плутархомъ въ трехъ римскихъ историческихъ трагедіяхъ -- тѣмъ достопримѣчательнѣе. Родственный англичанину народный духъ, вѣющій въ римской исторіи, и ясный историческій смыслъ нашего поэта шли здѣсь другъ другу на встрѣчу и встрѣтились на полудорогѣ. И эти пьесы Шекспира, въ которыхъ римляне воскресали передъ его современниками въ "полу-мечѣ", въ костюмѣ и духѣ съ необыкновенною вѣрностію, были встрѣчаемы въ Англіи съ такимъ-же восторгомъ, съ какимъ Германія прошедшаго столѣтія удивлялась "колориту времени" въ Гётцѣ фонъ-Берлихингенѣ Гёте. И теперь еще мы должны признать вѣрность такого пониманія, вѣрность, которую не могло оспорить и часто-повторявшееся возраженіе, будто Шекспиръ изъ римскаго народа сдѣлалъ англійскихъ горожанъ а ремесленниковъ. Такъ какъ массы, приведенныя въ движеніе, повсюду другъ на друга походятъ, а тѣмъ болѣе въ двухъ столь родственныхъ другъ другу, по государственному устройству, народахъ, то это порицаніе скорѣе слѣдуетъ принять за похвалу.
   Правда, мы не станемъ въ буквальномъ смыслѣ вторить тому, что многіе говорили въ прославленіе Шекспира, а именно, что въ этихъ пьесахъ вторично ожили для насъ и характеръ, и судьбы, и любовь къ отечеству, и воинская слава, и истинное настроеніе, и публичная жизнь вѣчнаго города; но мы должны признать за истину, что вѣрное заимствованіе и живая переработка того немногаго, что Шекспиръ могъ добыть у Плутарха для охарактеризованія римской жизни, имѣетъ болѣе цѣны, нежели самое точное изображеніе эпохи, почерпнутое изъ напряженнѣйшихъ антикварскихъ изученій. Читатели помнятъ, съ какою свободою и какимъ своеобразіемъ Шекспиръ относился ко всѣмъ своимъ источникамъ. Имѣлъ-ли онъ передъ собою какую-нибудь древнѣйшую драму, онъ большею частію отбрасывалъ всю ея форму и удерживалъ только фабулу и имена. Если передъ нимъ была скудная новелла итальянскаго происхожденія, то онъ лишь въ рѣдкихъ случаяхъ могъ воспользоваться тканью дѣйствія, не перемѣнивъ ея нитей, рѣдко могъ употребить въ дѣло тотъ или другой характеръ, не пересоздавъ его вновь до основанія. Стоитъ вспомнить тѣ плоскіе разсказы, изъ которыхъ онъ создалъ "Все хорошо, что хорошо кончилось", "Мѣра за мѣру", "Цимбелина", "Венеціанскаго купца", и мы увидимъ, какъ смѣло и безоглядно онъ распоряжался тамъ мотивами дѣйствій и даже самыми дѣйствіями. Даже хроники своей англійской исторіи, какъ ци добросовѣстно онъ уважалъ историческое преданіе, онъ принужденъ былъ многообразно расширять и переплетать неисторическимъ матеріаломъ, дабы внести въ нихъ жизнь; а объяснительные мотивы фактовъ онъ принужденъ былъ нерѣдко присоединять отъ себя. Совершенно иное, неожиданно-новое отношеніе существуетъ между нашимъ поэтомъ и его Плутархомъ, котораго онъ читалъ въ переводѣ Томаса Норта (1579). Простое, ровное, но все таки не лишенное фантазіи пониманіе и изображеніе человѣческихъ вещей у этого историка такъ ясно и свѣтло говорило а уму и сердцу нашего поэта, что онъ здѣсь вполнѣ ограничивалъ свош свободу, покидалъ совершенно свое самовластіе и просто-напросто лишь списывалъ историческій текстъ. И мы не знаемъ, гдѣ намъ слѣдуетъ болѣе удивляться величію Шекспира: тамъ-ли, гдѣ онъ въ противность своимъ источникамъ творилъ все самъ, или здѣсь, гдѣ онъ все находилъ готовымъ и бралъ себѣ это готовое цѣликомъ, словомъ: должны-ли мы удивляться болѣе его творческой способности тамъ, или его воздержности и самоотреченію здѣсь. Будучи далекъ отъ всякой авторской гордости и отъ всякой погони за оригинальностію, онъ здѣсь какъ-бы стушевывается передъ классическимъ историкомъ, не поддается искушенію проявлять надъ натурою могущество своей мастерской руки, но скорѣе почтительно старается тщательно сохранить ее въ томъ неподдѣльномъ видѣ, въ какомъ онъ нашелъ ее у историка. Если гдѣ-нибудь, то именно въ этой чертѣ проявляется то праздолюбіе и то самоограниченіе, которое мы постоянно находили свойственнымъ характеру нашего поэта.
   Что касается ближайшимъ образомъ Юлія Цезаря, то изъ обѣихъ біографій: Брута и Цезаря составныя части нашей драмы заимствованы такимъ образомъ, что не только историческое дѣйствіе во всемъ его общемъ ходѣ, но и отдѣльныя характеристическія черты въ отдѣльныхъ случаяхъ и рѣчахъ, даже цѣликомъ тѣ или другія слова и выраженія, взяты изъ Плутарха. Между этими словами и выраженіями встрѣчаются и такія, которыя не отличаются ни эпиграмматическимъ свойствомъ, ни анекдотическою выразительностію, и такія, которыя всякій не-знатокъ Плутарха можетъ, по ихъ формѣ и манерѣ, счесть за чисто-шекспировскія, и которыя дѣйствительно нерѣдко были выставляемы какъ самобытнѣйшая собственность Шекспира въ доказательство прозорливаго сердцевѣдѣнія нашего поэта. Начиная съ тріумфа надъ Помпеемъ (или скорѣе надъ его сыновьями), начиная съ онѣмѣнія двухъ трибуновъ и предложенія вѣнца на праздникѣ Луперкалій до убіенія Цезаря, и отселѣ до битвы при Филиппахъ и до заключительныхъ словъ Антонія (почти до-словно точно приведенныхъ согласно преданію) -- въ нашей пьесѣ все существенное принадлежитъ Плутарху. Предзнаменованія цезаревой смерти, предостереженія авгура и Артемидора жертвенное животное, оказавшееся безъ сердца, сонъ Кальпурніи, отдѣльныя характеристическія черты Цезаря, его суевѣріе относительно прикосновенія къ неплоднымъ женщинамъ во время состязательнаго бѣга, его слова о худощавыхъ людяхъ, какъ Кассій; затѣмъ вся обстановка заговора, не скрѣпленнаго клятвою, личность Лигарія, исключеніе Цицерона, всѣ отношеніи Порціи къ Бруту, ея испытаніе, ея рѣчь, отвѣтъ на нее Брута, затѣмъ безпокойство Порціи и его исходъ; далѣе всѣ обстоятельства умерщвленія Цезаря: до буквальности всѣ уловки и ухищренія Деція Брута вызвать Цезаря изъ дому, всѣ мельчайшія частности при убіеніи, образъ дѣй: ствій Антонія и его успѣхъ; умерщвленіе поэта Цинны; затѣмъ раздоръ друзей-республиканцевъ изъ-за Люція Пеллы и изъ-за отказа въ деньгахъ, разногласіе двухъ главныхъ вождей касательно рѣшительной битвы, разговоръ ихъ о самоубійствѣ, явленіе брутова злого демона, блужданія во время битвы, ея двоякій исходъ, ея повтореніе, самоубійство обоихъ друзей и смерть Кассія посредствомъ того самаго меча, которымъ онъ умерщвлялъ Цезаря:-- все это взято изъ Плутархова разсказа, изъ котораго нашему поэту приходилось исключать только то, что разрывало единство дѣйствія. Характеристика Брута и Кассія въ общихъ чертахъ вѣрно соблюдена по образцу Плутарха, политическая мораль всей этой исторической драмы понята и воспроизведена просто, и впослѣдствіи продолжена Шекспиромъ въ Антоніи и Клеопатрѣ. Эта вѣрность Шекспира своему источнику оправдываетъ наше выраженіе, что онъ только переписалъ историческій текстъ. При этомъ удивительно, съ какимъ незамѣтнымъ, почти неузнаваемымъ искусствомъ онъ обратилъ тотъ-же самый текстъ въ драматическую форму, да съ такимъ мастерствомъ, что у него вышла самая выразительная по своей сценичности пьеса, какую когда-либо можно видѣть. И нигдѣ впослѣдствіи Шекспиръ съ такимъ простымъ искусствомъ не разрѣшалъ задачи: соединить зависимость отъ исторіи съ величайшею свободою поэтическаго предначертанія, преобратить вѣрнѣйшую хронику въ свободнѣйшую драму. Пасти сюжета кажутся лишь содвинутыми вмѣстѣ, безъ всякаго усилія: изъ длинной цѣпи историческихъ событій взяты прочь лить нѣкоторыя звенья, а остальныя сомкнуты вмѣстѣ для болѣе тѣснаго, болѣе удобнаго единства... но пусть только кто-нибудь попробуетъ, даже въ подражаніе этой образцовой работѣ, взять какую-либо другую тему изъ Плутарха и устроить изъ нея хоть планъ драмы, и онъ сознаетъ всю трудность этой, повидимому, легкой задачи.
   Вотъ только тогда узнаетъ всякій, что значитъ -- приводить съ такою умственною сосредоточенностію, при строгомъ удержаніи даннаго матеріала, какъ это происходило здѣсь, всѣ лица и дѣйствія -- въ одной мысли; эту мысль отыскивать въ самой общей истинѣ, которая заключена въ самихъ историческихъ событіяхъ; затѣмъ для драматическаго воплощенія этой мысли не употреблять ничего другаго кромѣ данныхъ историческихъ фактовъ, и наконецъ эти факты, эти звенья исторической цѣпи располагать на сценѣ съ такимъ привычнымъ тактомъ, съ такимъ прирожденнымъ умѣньемъ, чтобы при столь, повидимому, безъисскуствеиномъ списываніи исторіи достигать такого художественнаго, самобытнаго сценическаго дѣйствія, какое постоянно и во всѣ времена производила эта пьеса. Уже Леонардъ Диггсъ сообщаетъ намъ изъ шекспировскихъ временъ, съ какимъ сочувствіемъ публика присутствовала при представленіяхъ Цезаря, между тѣмъ какъ она оставалась холодна къ Каталинѣ и Сеяну, этимъ трагедіямъ Бенъ-Джонсона, обработаннымъ съ такимъ стараніемъ и потомъ. Тотчасъ при своемъ появленіи эта пьеса возбудила соревнованіе всѣхъ театровъ; именитые поэты: Мундей, Драйтонъ, Уэбстеръ и Миддлетонъ написали, въ конкурренцію ей: "Паденіе Цезаря", въ томъ-же 1602 году; лордъ Стирлингъ написалъ Юлія Цезаря въ 1604 году, а въ 1607 появилась еще пьеса: Цезарь и Помпей. Во времена Реставраціи "Цезарь" былъ одною изъ немногихъ шекспировыхъ пьесъ, которыя были отрыты изъ забвенія, представляемы на сценѣ и подвергаемы переработкѣ. Въ наши времена, въ Германія, мы хотя и рѣдко видали хорошее ея представленіе, за то постоянно это представленіе встрѣчаетъ сочувствіе зрителей. Нѣкоторыя сцены, какъ напримѣръ сцена между Каской и Кассіемъ, во время бури, оказываютъ на публику такое дѣйствіе, какого въ чтеніи и не подозрѣваешь. Рѣчь Антонія, подкрѣпленная всѣми эффектами внѣшней обстановки и всѣми уловками убѣжденія, мастерски пригнанными паузами и перерывами, увлекаетъ даже при посредственной игрѣ и народъ, выведенный на сценѣ, и слушателей. Споръ между Брутомъ и Кассіемъ есть пробный камень для великихъ актёровъ, и но словамъ Л. Диггса, уже въ его времена возбуждалъ восторженное удивленіе, и даже послѣдній актъ, противъ котораго такъ часто раздавались возраженія, способенъ производить самое приковывающее впечатлѣніе, если его искусно арранжировать и сыграть съ надлежащею быстротою.
   Вопросъ о времени возникновенія Юлія Цезаря только въ недавнее время рѣшается съ большею точностію. Въ одной поэмѣ Драйтона: Мортимеріадосъ (1596), которая явилась въ измѣненномъ видѣ въ 1603 году подъ заглавіемъ: the barons' wars, -- есть въ третьей книгѣ этого новаго изданія одна станца, весьма похожая на заключительныя слова Антонія, и этой станцы не встрѣчается въ первомъ изданіи поэмы. Общее впечатлѣніе во Исакомъ случаѣ таково, что подражателемъ надлежитъ считать Драйтона, а не Шекспира, и это на томъ основаніи, что это мѣсто до такой степени соприкасается съ душою пьесы, что его-то именно никакъ и не могъ заимствовать Шекспиръ у другого писателя. Пьеса, значитъ, возникла ранѣе 1603 года, почти одновременно съ Гамлетомъ. Въ пользу этого говорятъ не одни только внѣшнія указанія на Цезаря, но еще гораздо болѣе -- внутреннія. И эти внутреннія указанія такъ значительны, что если-бы нѣкоторыя преобладающія причины не заставляли насъ разсматривать три римскія пьесы нераздѣльно, мы должны были-бы разбирать "Цезаря", вслѣдствіе внутренняго сродства, прямо рядомъ съ Гамлетомъ и Макбетомъ, потому что онъ возникъ и написанъ совершенно въ той-же системѣ мыслей, какъ и обѣ эти пьесы. И если мы просто-напросто войдемъ въ разсмотрѣніе отношеній этихъ пьесъ между собою, то мы кратчайшимъ путемъ достигнемъ до цѣли нашихъ размышленій о "Цезарѣ".
   Въ "Гамлетѣ" страстно-колеблющійся герой съ завистью смотрѣлъ на римскій характеръ Гораціо, который, "терпя все", казалось, "не терпѣлъ ничего", ("страдая, ты, казалось, не страдалъ {}, который не былъ рабомъ никакой страсти, который равнодушно переносилъ а дружбу и вражду фортуны, обладая счастливымъ смѣшеніемъ крови и разсудка. Если перенести этотъ характеръ изъ христіанскихъ временъ и изъ Даніи во времена языческія, на почву подвижной публичной жизни Рима, то у насъ получатся основныя черты Брута, который составляетъ главную фигуру въ Юліи Цезарѣ. Человѣкъ флегматическаго темперамента, размѣренный и серьозный, не ищущій ни игры, ни удовольствій, не обуреваемый страстями, "ягнёнокъ, въ которомъ таится гнѣвъ, на столько-же, на сколько въ кремнѣ огонь", Брутъ родился быть стоикомъ и основы этого ученія преобратилъ себѣ въ практическія правила, которыя предписываютъ спокойно пользоваться жизнью и рекомендуютъ "силу терпѣнія". Подобно тому, какъ тамъ сказано о Гораціи, онъ имѣетъ право хвалиться, что никто лучше его не переноситъ страданія, и Мессала съ Кассіемъ, изумляясь ему, признаютъ это справедливымъ. Всѣ добродѣтели, составляющія прекрасную натуру, свойственны ему; всѣ добродѣтели, которыя одна лишь практическая жизнь доводитъ до зрѣлости, онъ укрѣпилъ въ себѣ; всѣ добродѣтели, которыя проистекаютъ изъ силы воли, изъ владычества духа надъ кровью и страстью, онъ завоевалъ себѣ. Въ отношеніяхъ своихъ къ женѣ и къ своему прислужнику онъ тихъ и кротокъ, исполненъ благорасположенія и дружескаго вниманія; во всѣхъ своихъ отношеніяхъ къ обществу и къ государству онъ не своекорыстенъ, вооруженъ съ головы до ногъ честностію, неспособенъ льстить, до возможнѣйшей степени безпристрастенъ; исполненъ высочайшей справедливости и заботливости въ отношеніи къ общественному благу; въ отношеніяхъ къ самому себѣ, въ отношеніяхъ разсудка въ страсти,-- онъ не скоръ на дѣйствіе и на принятіе рѣшеній, обдуманъ и осмотрителенъ; но принявши какое-либо окончательное рѣшеніе, онъ является духомъ и дѣятельностію какъ непреодолимый металлъ: онъ стоекъ и непошатенъ, приводя что-либо въ исполненіе; а надъ внутренними своими движеніями онъ -- могучій повелитель. Между не-мужски нерѣшительнымъ Гамлетомъ и мужественно, докрайности, напряженнымъ Макбетомъ, въ немъ "смѣшаны элементы та въ, что природа имѣла-бы право встать и воскликнуть міру: "вотъ былъ человѣкъ!" И это -- тотъ человѣкъ, который первоначально заключенъ былъ въ натурѣ Макбета, тотъ мужъ, который не дѣлаетъ ни на волосъ болѣе, ни на волосъ менѣе того, что прилично мужу, и который проявляетъ свою мужественность въ господствѣ надъ самимъ собою. И этотъ принципъ Шекспиръ развилъ въ своемъ Брутѣ на великихъ примѣрахъ. Онъ придалъ ему такую-же глубокую натуру и такія-же мощно-движущія чувства, какъ Гамлету и Макбету; но необычайную напряженность этихъ движеній поэтъ глубоко скрылъ подъ оболочкою героическаго равновѣсія духа и подъ взятою на себя Брутомъ ролью политика, обладающаго сильною волею. Едва можно замѣтить то внутреннее безпокойство, которое его волнуетъ, въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онъ, при началѣ заговора и при послѣднемъ его исходѣ, съ прискорбіемъ завидуетъ беззаботному сну своего мальчика-слуги, Люція. Почти вовсе не созданный для притворства, онъ внушаетъ заговорщикамъ -- твердо выполнить свои роли, какъ искуснымъ актерамъ, и самъ подаетъ имъ въ этомъ хорошій примѣръ. Когда имъ показалось, что Попилій Лена выдалъ ихъ намѣренія и Кассій хочетъ лишить себя жизни, Брутъ спокойно вглядывается въ этого подозрительнаго человѣка и замѣчаетъ, что онъ не опасенъ. Отъ жены своей онъ скрываетъ свое предпріятіе до тѣхъ поръ, пока не получаетъ отъ нея героическаго доказательства ея умѣнья молчать. При ранней смерти этой любимой имъ супруги одолѣваетъ его скорбь и злая кровь, и заставляетъ его вспылить противъ Кассія сильнѣе, нежели обыкновенно было свойственно его натурѣ; но тотчасъ-же вслѣдъ затѣмъ онъ имѣетъ силу скрыть отъ Мессалы смерть Порціи, дабы не пошатнуть его бодрости. Надъ трупомъ Кассія природа требуетъ отъ него должной себѣ дани; но откладываетъ уплату слезами этого долга до другого времени, дабы личная скорбь не повредила общественному дѣлу. Всѣ эти выразительныя черты ярко обрисованнаго характера выставлены въ пьесѣ безъ всякой броскости въ глаза и почти нѣмо: нигдѣ въ другомъ мѣстѣ Шекспиръ не примѣнялъ болѣе лаконической характеристики, какъ характеризуя этого лаконическаго римлянина, который величайшими подвигами ни на волосъ не величается и про обширнѣйшія дѣла говоритъ самыми краткими словами.
   И вотъ передъ нами разыгрывается интереснѣйшая варіація на тему Гамлета и Макбета, и эта варіяція даетъ намъ новое, замѣчательное доказательство глубины и многосторонности, съ которою Шекспиръ продумывалъ и перерабатывалъ однажды взятую имъ на себя задачу. На Брута, на этотъ образецъ мужа, возлагается дѣло, столь-же значительное и тяжелое, даже болѣе тяжелое, нежели то, какое требовалось отъ Гамлета, или то, какое затѣвалъ Макбетъ, а именно убійство героя, который на столько-же расширилъ могущество Рима, на сколько угрожалъ опасностію его свободѣ. Отъ него требуется дѣло, которое само по себѣ есть дѣло двусмысленнаго свойства; его нельзя назвать ни вполнѣ правымъ, ни вполнѣ неправымъ, какъ то дѣло, къ которому призванъ Гамлетъ или то, къ которому соблазненъ Макбетъ. Тамъ неувѣренность, сомнѣніе, разладъ заключенъ былъ въ человѣкѣ, а не въ дѣлѣ; здѣсь онъ заключенъ въ дѣлѣ и уже изъ него переносится въ душу человѣка, который дотолѣ отличался ровнымъ, яснымъ, правильнымъ настроеніемъ. Гамлетъ былъ понуждаемъ на справедливое мщеніе; его призывали наказать содѣланную неправду, а онъ не отваживался сдѣлать первый и единственный шагъ; онъ въ слабой степени сочувствовалъ цѣли, а еще менѣе -- средствамъ. Макбетъ чувствуетъ себя искушаемымъ на убійство и измѣну, на совершеніе неслыханной неправды: онъ останавливается, медлитъ передъ цѣлью и средствами; но лишь только дошелъ до рѣшимости, онъ вмѣстѣ съ первымъ шагомъ дѣлаетъ и всѣ слѣдующіе: лишь только онъ захотѣлъ цѣли, онъ захотѣлъ и средствъ, захватывая даже далѣе, чѣмъ нужно. Брута осаждаютъ друзья, уговаривая его принять участіе въ убійствѣ и заговорѣ, устраиваемомъ, какъ онъ называетъ, для возстановленія свободы. Въ глазахъ Брута дѣло идетъ о томъ, чтобы помѣшать совершиться неправдѣ, которой заговорщики лишь опасаются со стороны Цезаря. Ему желательна цѣль, но вмѣстѣ съ тѣмъ желательны лишь одни самыя необходимыя для нея средства. Онъ дѣлаетъ первый шагъ, но не дѣлаетъ ни второго, ни третьяго, тамъ, гдѣ дѣло шло именно о томъ, чтобы или не дѣлать перваго, или уже сдѣлать и второй и третій. У него -- не разстройство природы черезъ неровность темперамента, и вслѣдствіе грѣха бездѣйствія, какъ у Гамлета; у него -- не расшатывающій и чрезмѣрно-напрягающій разладъ съ самимъ собою, послѣдствіемъ устраненія котораго является преступленіе, какъ у Макбета; но у него -- спокойное и мужественное взвѣшиваніе двусторонней и двусмысленной задачи, послѣдствіемъ котораго является дѣяніе, въ которомъ онъ не раскаевается, но за которое онъ самъ горько платится, дѣяніе, при которомъ и цѣль и средства были -- ошибкою, заблужденіемъ, отмстившимъ ему за себя, какъ и всѣ заблужденія.
   Если въ "Гамлетѣ" намѣреніе Шекспира было -- изобразить отношеніе созерцательной натуры въ натурѣ дѣятельной въ обще-человѣческомъ смыслѣ, то въ "исторіи" Юлія Цезаря его тенденція была болѣе -- политическая: представить намъ столкновеніе обязанностей нравственныхъ и политическихъ. Борьба между гуманностію благородной и кроткой натуры и политическимъ принципомъ энергическаго характера, между личными чувствами и публичною обязанностію -- составляетъ душу этой пьесы и пунктъ, приковывающій наше вниманіе въ томъ положеніи, въ которое Брутъ поставленъ. Разсматриваемый оамъ по себѣ, Брутъ есть натура слишкомъ нравственная и слишкомъ чистая для того, чтобы ему быть годнымъ для суровыхъ и часто грязныхъ дѣлъ политики -- какъ годны для этого тотъ болѣе грубо-сложившійся Фальконбриджъ или рѣзкій кассій. При первомъ намекѣ, которымъ Кассій посвящаетъ его въ свои заговорческія мысли,-- Брутъ чувствуетъ, что его тянутъ въ чуждую ему стихію: "въ какія-же опасности, спрашиваетъ онъ -- хочешь ты вовлечь меня, когда ты велишь мнѣ искать въ себѣ то, чего во мнѣ нѣтъ?" Собственный его внутренній голосъ не призываетъ его къ этому дѣлу. Хоть правда -- тяжесть времени и давила его, и причиняла ему тяжелыя душевныя страданія, хоть возрастающее честолюбіе Цезаря и сдѣлало его задумчивымъ, озабоченнымъ и печальнымъ -- все таки онъ, какъ всегда, замыкалъ въ себѣ движенія своей души: твердый терпѣливецъ не былъ подвигнутъ всѣмъ этимъ -- возстать противъ этихъ страданій или противъ того, что ихъ причинило. Когда онъ увѣряетъ Кассія, что онъ не хотѣлъ-бы называться сыномъ Рима при тѣхъ тяжкихъ условіяхъ, которыя на нихъ, по-видимому, хочетъ наложить время, то онъ ближайшимъ образомъ думаетъ при этомъ только о добровольномъ изгнаніи. Но этотъ-же самый человѣкъ, хотя вовсе не созданный для политики, поставленъ среди такого государственнаго быта, который не допускаетъ устраняться отъ политики, и воспитанъ при томъ въ такихъ началахъ, которыя принуждаютъ вступать въ дѣятельную жизнь. Онъ, какъ Гамлетъ, человѣкъ съ умственнымъ образованіемъ; у Шекспира, согласно и Плутарху, онъ и въ походѣ возитъ съ собою книги: онъ "тощій мыслитель", какъ Цезарь у Плутарха называетъ не только Кассія, но и его. Но онъ, по собственному его свидѣтельству, которое Шекспиръ вычиталъ у Плутарха, не можетъ терпѣть людей въ родѣ Цицерона, людей, которые ничего не вынесли изъ своего образованія, людей, коихъ прекраснѣйшіе принципы не выразились ни чѣмъ живымъ. И вотъ совершенно въ такомъ духѣ Шекспиръ и задумалъ своего Брута. Для Брута на одинаковой высотѣ стоятъ -- рядомъ съ его человѣческими обязанностями и его политическій долгъ, (по образу мыслей древности), рядомъ съ добродѣтелью частнаго человѣка и честь патріота. Вотъ почему послѣ тѣхъ отклоняющихъ словъ, обращенныхъ имъ къ Кассію, у него слѣдуетъ и такое увѣреніе: "если ты отъ меня требуешь чего-либо такого, что можетъ послужить на пользу отечеству и общему благу, то я взгляну и на честь и на смерть равнодушнымъ окомъ, потому-что я люблю честь болѣе, нежели боюсь смерти." И вотъ къ этимъ-то его политическимъ принципамъ и взываетъ Кассій для того, чтобы вовлечь его въ заговоръ противъ Цезаря. И съ этой минуты скорбь о "состояніи вѣка и государства" возрастетъ въ немъ до степени великой внутренней борьбы съ самимъ собою. Онъ перестаетъ ѣсть, перестаетъ спать, перестаетъ говорить; умопредставленія и заботы мучатъ его день и ночь; онъ самъ говоритъ, что промежутокъ времени между первымъ возбужденіемъ и выполненіемъ -- есть какая-то фантазма, сонъ, исполненный ужасовъ; духъ и тѣлесныя орудія находятся тогда какъ-бы въ совѣщаніи другъ съ другомъ, и организмъ человѣка, какъ какое-нибудь маленькое царство, находится тогда въ состояніи возмущенія. Мы видѣли, какъ подобный внутренній переворотъ, подобныя фантазмы и ужасающія сновидѣнія потрясали Макбета, и онъ старался какъ можно скорѣе оттряхнуть ихъ отъ себя; мы видѣли, какъ все это расшатывало и снѣдало Гамлета; въ Брутѣ намъ все это можетъ показать только актеръ, да и тотъ покажетъ это лишь очень издалека, потому-что все это подавляется въ Брутѣ великою духовною силою, которая сначала взвѣшиваетъ спорные пункты со спокойствіемъ, свойственнымъ привычкѣ "дѣйствовать по принципамъ", и только потомъ уже разрѣшается твердымъ намѣреніемъ. Изъ того, какъ Брутъ выражается о "презрѣнномъ ликѣ" заговора, мы видимъ, какъ заговоръ вообще противенъ всей его натурѣ; но разъ признавши необходимость заговора, онъ начинаетъ учить другихъ пользоваться его "презрѣнными ухищреніями". Онъ охотно-бы умертвилъ духъ Цезаря, не заставляя его тѣло источать кровь; но такъ какъ его властительное честолюбіе приходитъ въ столкновеніе съ дѣломъ свободы, то республиканскій принципъ Брута не можетъ выносить никакого сомнѣнія. Когда онъ взвѣшиваетъ на однихъ вѣсахъ состраданіе къ Цезарю и состраданіе къ отечеству, въ немъ не происходитъ спора о томъ, чья сторона больше вѣситъ. Когда человѣческое отношеніе, связывающее его съ Цезаремъ, сопоставляется съ тѣмъ отношеніемъ, въ какое унаслѣдованная Юніемъ Брутомъ республиканская добродѣтель поставила его къ отечеству, то является несомнѣннымъ, что возстановленіе свободы государства должно быть высшимъ долгомъ въ глазахъ Брута. Самыя чистыя побужденія рѣшаютъ въ патріотическомъ духѣ ту внутреннюю борьбу, которая въ немъ происходитъ: даже злѣйшіе его враги признаютъ за нимъ это достоинство. Цезарь долженъ пасть жертвою за отечество, за его благо, за его свободу; необходимость, а не ненависть, справедливость, а не личное своекорыстіе -- должны вооружить противъ него руки, которыя Брутъ послѣ совершенія дѣла готовъ охотно предать за это поруганію. Никакое нечистое побужденіе, какъ напримѣръ честолюбіе Цицерона, не должно быть допущено. Никакое излишнее, ненужное преступленіе не должно осквернить это единое, неизбѣжное дѣло, "эту прямую добродѣтель ихъ предпріятія", которое Брутъ хочетъ совершитъ какъ жертвоприноситель, какъ очиститель, а не какъ мясникъ. Въ минуту выполненія, этотъ холодно-рѣшительный человѣкъ такъ увѣренъ. въ правотѣ своихъ основаній, что думаетъ, что самъ цезаревъ сынъ былъ-бы ими доволенъ. Въ той-же увѣренности, въ томъ-же спокойствіи самосознанія, онъ и передъ римскимъ народомъ накликаетъ на себя свою собственную судьбу: "я убилъ, говоритъ онъ, моего лучшаго друга для блага Рима; тотъ-же кинжалъ есть у меня про себя самого, если отечество заблагоразсудитъ нуждаться въ моей смерти."
   Въ этой внутренней борьбѣ и въ томъ рѣшеніи, которое принялъ Брутъ, есть двойное заблужденіе, которое обнаруживаетъ себя и съ нравственной и съ политической стороны. Брутъ является у Шекспира и даже у Плутарха, -- болѣе нежели насколько это оправдывается исторіею -- связаннымъ съ Цезаремъ тѣсными дружественными отношеніями. Зять его, Касеій, говоритъ ему, что онъ, убивая Цезаря, любилъ его болѣе, нежели когда-либо любилъ его, Кассія. Врагъ Брута, Антоній, называетъ его ангеломъ Цезаря. Поэтъ удивительнымъ образомъ вложилъ въ уста падающему Цезарю, при взглядѣ на Брута, для большаго эмфаза, латинскія слова: "et tu Ernte?" дабы наложить болѣе тяжелый вѣсъ на прискорбное изумленіе отца и друга, который никакъ не думалъ-Бы искать Брута въ толпѣ своихъ убійцъ. Значитъ, было-ли съ чѣмъ-нибудь сообразно, что именно этотъ чувствительный и благородный человѣкъ, при такихъ личныхъ отношеніяхъ, ухватился за убіеніе Цезаря, какъ за единственное средство для возстановленія государственной свободы? За то, съ какоюже страшною тяжестью упадаютъ на него слова Антонія, что могучее сердце Цезаря сокрушилось только при извѣстныхъ сказанныхъ имъ словахъ, потому-что неблагодарность Брута сильнѣе преодолѣла его, нежели оружіе измѣнниковъ. И вотъ онъ принужденъ молча выслушать упрекъ, который ему бросаетъ въ лицо тотъ-же Антоній, что они, при восклицаніи: "да здравствуетъ Цезарь!" вѣроломно умертвили его, льстя ему въ глаза. Пятно убійства остается лежать на Брутѣ, -- преступленіе, котораго не можетъ перевѣсить никакой политическій, никакой иной долгъ. Это пятно остается неизгладимѣе на этомъ любимцѣ Цезаря, нежели на личномъ врагѣ Цезаря, Кассіи, и вотъ отчего ему, этому доброму ангелу Цезаря, является духъ убитаго, какъ его собственный злой демонъ, возвѣщающій ему мщеніе. Если дѣло Брута по политическимъ мотивамъ благороднѣе, то по человѣческимъ отношеніямъ оно противуестественнѣе, нежели дѣло Кассія, у котораго оно представляется намъ неблагороднѣе, но естественнѣе. Всѣ эти размышленія Шекспиръ изводитъ не отъ самого Брута, слишкомъ скупого на слова; но онъ выразительно замыкаетъ ихъ въ самыхъ вещахъ, и всего рѣзче въ противоположномъ типѣ Антонія. Ну что въ сравненіи съ Брутомъ этотъ свѣтскій сластолюбецъ съ дикими нравами, этотъ эпикуреецъ, этотъ игрокъ и ристатель, котораго считаютъ способнымъ, въ лучшемъ случаѣ, горевать и умереть по поводу смерти Цезаря, а быть можетъ и смѣяться надъ этою смертью, еслибы ему самому удалось выйти изъ всего этого цѣлымъ и невредимымъ? Ну что этотъ человѣкъ въ сравненіи съ Брутомъ?
   По духу и способности онъ, правда, гораздо болѣе, нежели сколько ищетъ въ немъ именно этотъ безхитростный Брутъ; но со стороны нравственной -- онъ лишь негодный человѣкъ безъ всякихъ принциповъ.
   На сколько мы видимъ его дѣйствующимъ въ этой пьесѣ, онъ представляется намъ въ своей лести въ лицо убійцамъ такимъ-же относительно ихъ, какими они являются въ отношеніи къ Цезарю. Мы не имѣемъ права вмѣнять ему въ большее преступленіе, нежели мы вмѣняемъ убійцамъ ихъ искусное лицемѣріе и коварство, съ которыми они заманили Цезаря въ свои сѣти -- его искусство подладиться къ духу времени, его умѣнье съ личиною величайшей честности преслѣдовать самыя дурныя цѣли, умѣнье взбунтовать народъ мастерскою рѣчью, несмотря на предписаніе -- не говорить ничего худаго объ убійцахъ,-- его коварство, когда онъ тономъ искренняго человѣка прославляетъ честныхъ республиканцевъ и тутъ-же отчеканиваетъ ихъ измѣнниками, его лукавство, съ которымъ онъ, въ презрительномъ сознаніи своего превосходства, хвалитъ оратора Брута, только-что почти затоптавши въ грязь и его рѣчь, и его дѣла. но какъ-же упадаетъ въ нашемъ мнѣніи этотъ-же самый человѣкъ, когда, на-ряду съ рачительностію Брута объ общественной пользѣ, на-ряду съ его любовью къ отечеству, съ его заботою щадить и беречь кровь, мы видимъ впослѣдствіи, какъ этотъ тріумвиръ-Антоній безъ всякихъ околичностей изгоняетъ своихъ политическихъ враговъ, урѣзываетъ, къ невыгодѣ народа, завѣщаніе Цезаря, которымъ онъ вызвалъ когда-то народъ на возмущеніе, пользуется во зло Лепидомъ какъ вьючнымъ животнымъ, и даже молча подлаживается къ молодому Октавію. И все таки мы должны сознаться, что даже этотъ жалкій человѣкъ, именно съ человѣческой стороны, являясь передъ нами надъ трупомъ Цезаря, нравится намъ болѣе, нежели самъ благородный Брутъ. Онъ былъ, какъ и Брутъ, другомъ Цезаря; онъ видѣлъ, какъ и Брутъ, что Цезарь вѣренъ и справедливъ въ отношеніи къ нему; онъ горячо и откровенно принимаетъ къ сердцу смерть Цезаря; онъ обнаруживаетъ это, когда остается одинъ, когда онъ разговариваетъ съ слугою Октавія; онъ отваживается выказать свою скорбь передъ убійцами; его сердце дѣйствительно "въ гробу у Цезаря", и только эта неподдѣльная, безъискусствеяная скорбь и производитъ, по правдѣ сказать, великія послѣдствія его искусной рѣчи. На сколько является великою, съ политической стороны, любовь Брута къ отечеству и его честное намѣреніе, не смотря на его участіе въ убійствѣ; на столько-же прекрасно облекаетъ Антонія, съ нравственной стороны, эта неподдѣльная вѣрность его убитому другу, который ужъ ничѣмъ не можетъ служить ему теперь, -- при всемъ томъ, что Антоній питаетъ вѣроломныя намѣренія относительно убійцъ, которымъ опасно въ эту минуту противодѣйствовать. Эта противуположность, съ которою Шекспиръ противупоставилъ Антонія Бруту, заключаетъ въ себѣ рѣзкую яркость: тутъ даже есть, такъ сказать, нѣчто обоюду-острое, одна сторона котораго направлена противъ политической ошибки въ этомъ дѣяніи. Когда Брутъ, вынесши свою внутреннюю борьбу, рѣшается на убіеніе Цезаря, онъ высказываетъ намъ въ монологѣ (II, 1), который всѣмъ тономъ своимъ имѣетъ столько созвучія съ славнымъ монологомъ Гамлета, движущее имъ рѣшительное основаніе. Онъ принуждесъ сознаться, что страсти Цезаря никогда не преобладали надъ его разумомъ. Онъ видитъ его лишь стоящимъ на распутій между честолюбіемъ и умѣренностію, нолустремящимся, полупринужденнымъ обратить въ законную и наслѣдственную ту власть, которую ему фактически вручили обстоятельства. Но такъ какъ ему кажется, что за скромностію Цезаря таится отважнѣйшее честолюбіе, и такъ какъ онъ страшится, что величіе, разлучающее совѣсть и могущество, можетъ быть употреблено во зло, то онъ и хочетъ предупредить все это. Онъ принужденъ сознаться передъ са
   !!!!!Пропуск 110-111
   повлекла-бы его въ совершенію такого насильственнаго дѣла; она была слишкомъ кротка и благородна. Но именно въ этихъ качествахъ коренилось, съ другой стороны, и его любочестіе, которое заставляло его прислушиваться въ призыву отечества, который до него долеталъ; затѣмъ его повадливость, недостатокъ своенравія и эгоизма, дѣлавшій его совершенно доступнымъ и совѣтамъ и внушеніямъ извнѣ; и наконецъ -- его простодушіе, вслѣдствіе котораго онъ не подвергалъ повѣркѣ и испытанію эти голоса извнѣ. Онъ слишкомъ поспѣшно предался тому человѣку, въ которомъ говорила личная ненависть къ Цезарю; онъ слишкомъ чистосердечно откликнулся на призывъ людей, которые лишь прикрывали имъ свою нравственную наготу; онъ слишкомъ довѣрчиво читалъ записки, которыя они подбрасывали ему на пути, принимая ихъ за голосъ римскаго народа. Этотъ "призывъ отечества" говорилъ ему точно такъ-же, какъ говорили Макбету "подстрекательства къ мужественности" со стороны лэди Макбетъ. И вотъ человѣкъ спокойный, какъ тамъ человѣкъ страстный, обременяетъ себя чрезмѣрною задачею; не то чтобы онъ былъ чрезмѣрно подавленъ ею, какъ Макбетъ: нѣтъ, онъ дѣлаетъ только промахъ въ своемъ выборѣ между внутреннимъ побужденіемъ своей натуры и внѣшнимъ побужденіемъ "призыва чести". И онъ падаетъ подъ тяжестью этого заблужденія, не сознаваясь себѣ въ немъ. Такъ какъ человѣкъ, находящійся въ подобномъ заблужденіи, не можетъ высказать этого въ своихъ размышленіяхъ, то поэтъ уяснилъ намъ это посредствомъ одной параллели, которая свидѣтельствуетъ о его удивительномъ глубокомысліи. Въ эпизодѣ, гдѣ является Порція, Шекспиръ почти только списывалъ Плутарха, почти ничего не прибавляя и не убавляя. И все таки черезъ одну простую постановку этой личности поэтъ изумительнымъ образомъ добываетъ свѣтъ, который, черезъ отраженіе, озаряетъ намъ скрытыя внутреннія движенія души Брута послѣ совершенія преступнаго дѣла. Порція представлена поэтомъ рѣшительно какъ женственный, слабѣйшій pendant Бруту. Являясь вполнѣ женщиною въ своихъ женскихъ заботахъ и попеченіяхъ о Брутѣ, ода, какъ дочь Катона, и какъ жена Брута, чувствуетъ въ себѣ призваніе не оставаться вполнѣ чуждою политическимъ планамъ своего мужа, точно такъ-же, какъ онъ, потомокъ древняго Брута, полагалъ себя не въ правѣ устраняться отъ дѣла свободы. Свое призваніе, свое мужество, свою способность молчать и выносить она испытываетъ посредствомъ раны, которую она нанесла себѣ сама, и это испытаніе ей удается. И вотъ она вторгается въ совѣты своего мужа, принимаетъ участіе въ его скорби, и въ его тайнѣ, и становится пассивною участницею заговора. Но лишь только это совершилось, въ ней выступаетъ наружу та женственность, отъ которой она отступилась, точно такъ-же, какъ и въ Брутѣ проступаетъ подавленная имъ человѣчность, когда онъ не соглашается на убійство Антонія. Она довѣряла себѣ свыше женственной силы, когда старалась проникнуть въ тайну заговора: онъ дѣлалъ то-же самое въ своей сферѣ, когда допускалъ поставить себя во главѣ заговора. При первомъ разбившемся ожиданіи, разрывается и сердце Порціи и она кончаетъ жизнь самоубійствомъ. Такъ-же бистро подавленный заботою, убѣгаетъ изъ Рима и Брутъ, вмѣстѣ съ Кассіемъ, тотчасъ послѣ первыхъ успѣховъ Антонія, оба какъ "сумасшедшіе". Эта разлука имѣетъ вліяніе на отчаяніе Порціи, а ея смерть, въ свою очередь, имѣетъ вліяніе на внутреннюю разшатанность Брута, которую онъ, по своему обычаю, скрываетъ почти незамѣтно до конца. Дурное расположеніе духа, которое имъ съ той поры овладѣваетъ, дѣйствуетъ въ свою очередь на дурной исходъ его дѣла, и частную жизнь. Допустимъ, что богатство картинъ въ политическихъ предметахъ не приливало къ нему совершенно въ такой-же полнотѣ, въ какой это бывало у него относительно другихъ предметовъ; допустимъ, что это имѣло вліяніе на такую простую, но исполненную достоинства и благородства постановку нашей пьесы; но каждое отдѣльное слово свидѣтельствуетъ о ясномъ пониманіи, во всѣхъ существенныхъ пунктахъ, исторіи и государственнаго состоянія, о которомъ идетъ дѣло, и трудно было-бы указать даже на малѣйшій промахъ относительно тѣхъ общихъ истинъ, какія можно извлечь изъ этихъ временъ римскаго государства. Многіе находили, что Шекспиръ за чтеніемъ Плутарха даже ужъ слишкомъ углубился въ свободные государственные принципы древняго міра и усвоилъ себѣ болѣе либеральныя мнѣнія и чисто демократическое настроеніе, которое не согласуется съ его прежними воззрѣніями, проявлявшимися въ его англійскихъ историческихъ пьесахъ. Но это не такъ. Тамъ онъ сообразовался съ монархическимъ вѣяніемъ исторіи, какъ здѣсь съ республиканскимъ, исполненный уваженія къ духу каждаго времени и каждой народности; да и въ самомъ "Цезарѣ" онъ стоитъ между монархизмомъ и республикою, которые въ тотъ вѣкъ боролись между собою почти съ равными другъ другу силами; и останавливался онъ между этими двумя направленіями съ тѣмъ изумительнымъ безпристрастіемъ, которымъ повсюду отличается. Если-бы кому-либо показалось страннымъ, что поэтъ, жившій подъ властію такихъ абсолютныхъ монарховъ, какъ Елизавета и Іаковъ I, состоявшій даже у нихъ на ближайшей службѣ, возвысился до такого политическаго безпристрастія, до такого чувства свободы, до полной симпатіи къ падающей римской республикѣ и ея представителямъ, тотъ долженъ только вспомнить, что именно въ это самое время, въ ближайшемъ сосѣдствѣ съ Англіею, у народа ей родственнаго и по племени, и по языку, возникла молодая республика, послѣ продолжительной борьбы, въ которой ей помогала Англія противъ общаго врага, Испаніи;-- вспомнить, что въ этой странѣ медленно созрѣвало республиканское настроеніе и вырабатывались государственные люди, и что въ Англіи по естественному преемству зашевелились первые умы, усвоившіе себѣ понятіе о болѣе свободныхъ государственныхъ учрежденіяхъ.
   По свидѣтельству Плутарха, общественное мнѣніе дѣлало такое различіе между Брутомъ и Кассіемъ: Брутъ, говорили, ненавидѣлъ тираннію, а Кассій -- тиранна; но историкъ допускаетъ при этомъ, что Кассія одушевляла и вообще ненависть ко всякой тиранніи. Такъ понятъ этотъ характеръ и Шекспиромъ. Его Кассія насквозь прожигаетъ любовь къ свободѣ и равенству; онъ стенаетъ подъ игомъ монархическаго времени болѣе, нежели другіе; онъ выноситъ это бремя не размышляющимъ терпѣніемъ какъ Брутъ; но его предпріимчивый духъ стремится, въ естественномъ противодѣйствіи, сдвинуть съ себя это бремя; онъ ищетъ кругомъ себя людей стараго времени; новые люди, обратившіеся передъ волкомъ въ овецъ, составляютъ для него предметъ отвращенія. Принципъ свободы не перекрещивается у него нравственными правилами, которыя могли-бы сбить его съ пути въ его политическихъ замыслахъ. Будучи самъ, весь -- цѣльнымъ и чистымъ политическимъ характеромъ, онъ ничего не чтитъ такъ высоко, какъ отечество, его честь и, свободу. Эти принципы, если-бы они не коренились въ темпераментѣ, духѣ и характерѣ Кассія, нашли-бы для себя, во всякомъ случаѣ, въ этихъ его свойствахъ болѣе мощную подпору, нежели могли найти тѣ-же принципы въ болѣе человѣчной и чувствительной натурѣ Брута. Человѣкъ холерическаго темперамента, не хохотунъ, не любитель музыки, не игрокъ, не легкомысленный болтунъ за виномъ, онъ никогда не разсѣеваетъ своего взгляда на что-либо побочное, но постоянно углубленъ въ серьозное разсмотрѣніе серьозныхъ вещей; онъ -- "сухощавый мыслитель", великій наблюдатель, видящій насквозь людей и ихъ дѣла: и за все это Цезарь его боится, и такимъ онъ и оказывается въ противуположность Бруту. Въ немъ нисколько нѣтъ привлекательной силы такихъ образованныхъ натуръ, какъ Цезарь и Брутъ. Человѣкъ надежный и твердый, не клеветникъ за спиною, не способный продавать свою любовь, онъ -- всегда надежный другъ; но его ипохондрическое настроеніе, его желчная рѣзкость не привлекаетъ никого искать его. Въ этомъ рѣзкомъ и горькомъ настроеніи духа онъ скорѣе самъ себя противулоставляетъ Бруту, сравнивая съ нимъ себя. Онъ называетъ себя строптивымъ съ дѣтства въ противуположность своему кроткому другу; онъ сознается, что онъ стремится посредствомъ искусства создать себѣ его благодушіе, не имѣя его нисколько отъ природы. Свое охужденіе этой добродѣтели, проистекающее изъ безпристрастія, онъ сваливаетъ на недостатокъ любви, отъ котораго оно у него-бы происходило, потому-что онъ обыкновенно въ другѣ не видитъ ничего дурнаго, такъ-же какъ во врагѣ не видитъ ничего хорошаго. Когда послѣ распри своей съ Брутомъ, онъ слышитъ о смерти Порціи, онъ восклицаетъ: какъ-же это избѣжалъ я смерти, раздраживши тебя такимъ образомъ? потому-что меня при такомъ горѣ такое раздраженіе совершенно вывело-бы изъ себя. Хандра и пресыщеніе отвратительною жизнью подавляютъ его. тамъ, гдѣ Брутъ является вооруженный терпѣніемъ. И между тѣмъ, какъ Брутъ въ началѣ считаетъ самоубійство исходнымъ средствомъ труса, Кассій именно въ томъ видитъ силу даже слабаго человѣка, что онъ во всякое время воленъ порвать цѣпь жизни, когда она станетъ ему въ тягость. И въ этомъ тоже старинномъ спорномъ вопросѣ Шекспиръ доказалъ свое удивительное безпристрастіе: этимъ противуположнымъ характерамъ онъ влагаетъ въ уста эти противуположныя воззрѣнія на самоубійство,-- его источникъ и его оправданіе; самъ онъ не склоняется ни на чью сторону, потому что это лишь различный образъ мыслей въ различныхъ людяхъ, и потому еще, что нельзя выставить никакого общаго закона для такого дѣла, которое является въ такомъ различномъ свѣтѣ, смотря по обстоятельствамъ и сужденіямъ того или другого времени. Въ Гамлетѣ и Цимбелинѣ поэтъ почтилъ христіанскій взглядъ, а здѣсь онъ съ одинаковою теплотою заставляетъ Кассія высказать принципъ древности: ἢ καλῶς ζῆν, ἤ καλῶς τεϑνψέναι τὸν εύγενῆ χρή. Soph. Ajax; то есть, что ему такъ же любо не существовать вовсе, какъ и жить въ безславномъ страхѣ такого-же существа, какъ онъ самъ. Эта любовь къ равенству, столь достойная уваженія и благородная въ своей основѣ, перемѣшана у Кассія и съ нѣкоторымъ неблагороднымъ началомъ: но это начало таково, что оно дѣлаетъ его еще болѣе годнымъ для революціонныхъ цѣлей, обращая его крутые принципы въ крутыя намѣренія. Въ его ненависть къ тиранну примѣшивается еще зависть менѣе одареннаго человѣка къ болѣе даровитому Цезарю. Онъ вспоминаетъ, что однажды онъ спасъ императору жизнь, когда они въ перегонку переплывали Тибръ; вспоминаетъ, что видѣлъ его больнымъ, подверженнымъ всякой человѣческой слабости,-- и вотъ теперь онъ долженъ преклоняться передъ этимъ человѣкомъ, какъ передъ божествомъ, видѣть, что онъ, какъ исполинъ, обтекаетъ міръ, и что у его ногъ сгибаются "низменные" люди. Онъ, по-видимому, склоняется къ тому, чтобы присуждать почести скорѣе по тѣлесной силѣ, нежели по силѣ духа. Онъ удивляется, что Цезарь, обтекая весь міръ, стяжалъ себѣ отъ этого всего міра тотъ санъ, который слѣдовало-бы скорѣе присуждать за искусство въ плаваніи. Онъ взвѣшиваетъ лишь одинаковую пищу, одинаковыя имена ихъ обоихъ, а не заслуги и дарованія, подъ вліяніемъ неблагосклоннаго чувства, питаемаго посредственностію въ дѣйствительному величію; а въ этомъ чувствѣ всегда заключается острѣйшій стимулъ полнѣйшихъ революціонеровъ. Вотъ почему Цезарь зорко усматриваетъ въ немъ голодный взглядъ и такую натуру, которой до тѣхъ поръ не по себѣ, пока она видитъ надъ собою кого-либо выше себя. Вотъ почему и. Кассій является естественнымъ зачинателемъ заговора, и выказываетъ себя, какъ въ планѣ этого заговора, такъ и во всѣхъ подаваемыхъ имъ совѣтахъ болѣе великимъ мастеромъ въ этомъ искусствѣ, нежели Брутъ. Уже въ выборѣ сообщниковъ обнаруживается то знаніе людей, какое хвалилъ въ немъ Цезарь. Онъ приманиваетъ благороднаго Брута общимъ благомъ и призывомъ его фамильной чести. Ѣдкаго Каску, который за сарказмами скрываетъ мрачное расположеніе духа, который по недостатку самостоятельности служитъ Цезарю почти со рвеніемъ Антонія и прислушивается къ его словамъ, какъ къ оракулу, и въ то-же время, подъ руководствомъ Кассія, вызывается для служенія свободѣ зайти въ числѣ первыхъ какъ угодно далеко,-- этого Каску онъ ловитъ на его слабости во время бурной ночи. Сперва онъ истолковывалъ эту ночь и ея ужасы, какъ символъ Цезаря, который гремитъ, блистаетъ подобно молніи, вскрываетъ могилы и рычитъ какъ левъ; а когда онъ замѣчаетъ, что суевѣріе укореняется въ Каскѣ, онъ начинаетъ толковать это какъ символъ ихъ предпріятія, которое такъ-же кроваво, огненно, страшно, какъ эта ночь. Онъ совѣтуетъ привлечь въ ихъ дѣлу Цицерона, и готовъ не раздѣлять сомнѣній Брута, только-бы имѣть на своей сторонѣ однимъ хорошимъ именемъ больше. И постоянно онъ умѣетъ орлинымъ взглядомъ усмотрѣть вѣрныя средства для цѣли, и, не давая себя сбить съ пути никакимъ нравственнымъ сомнѣніямъ, онъ готовъ ухватиться за эти средства, какъ человѣкъ менѣе безукоризненный въ сравненіи съ Брутомъ, во какъ государственный дѣятель, гораздо болѣе совершенный, нежели онъ. Будучи въ высшей степени осмотрителенъ, онъ въ то-же время полонъ подозрѣнія къ противнику, и весьма далекъ отъ того, чтобы слишкомъ много разсчитывать на правоту своего дѣла, въ чемъ и заключалась погибель Брута. Онъ въ должной степени остеръ на то, чтобы судить и дѣйствовать именно такъ, какъ единственно оказывается полезнымъ въ революціонныя времена. Онъ знаетъ, что нельзя вмѣшиваться въ политику, а тѣмъ болѣе въ революцію, не передѣлавъ болѣе нѣжную семейную мораль на болѣе грубый стиль; онъ полагаетъ, что съ тиранніей надо поступать, сообразуясь съ ея собственною негодностію; онъ намѣренъ вееги дѣла не такъ, чтобы заботиться о возможнѣйшей пощадѣ враговъ, а такъ, чтобы какъ можно болѣе подвинуть свое собственное дѣло; не ища проявлять ненужную суровость, онъ никакъ не упуститъ проявить ту, которая нужна; онъ всегда считаетъ необходимымъ такъ-же дурно думать о властелинѣ, какъ тотъ думаетъ о своемъ противникѣ; онъ готовъ всегда обращать противъ властителя и свою хитрость, и свою жестокость, и свою силу, на сколько это для него возможно; онъ полагаетъ, что слѣдуетъ во-время идти за потокомъ вещей, а не тогда, когда это уже поздно, какъ это дѣлаетъ Брутъ. Вотъ почему разладъ между его натурой и характеромъ Брута проступаетъ по каждому поводу: повсюду Брутъ является на столько-же человѣчно-благороднымъ, на сколько Кассій превосходитъ его какъ политикъ; каждому изъ нихъ недостаетъ лучшей доли другого, той доли, которая каждаго изъ нихъ сдѣлала-бы -- совершенствомъ. Антоній, но мнѣнію Кассія, долженъ былъ пасть; даже съ человѣческой точки зрѣнія Брутъ, поднявши на него руку, не совершилъ бы такого неблагодарнаго дѣла, какъ надъ Цезаремъ; а съ политической точки зрѣнія его смерть была рѣшительною необходимостію, отъ которой, по всѣмъ расчетамъ, измѣнился-бы весь исходъ ихъ предпріятія. Брутъ старается привлечь Антонія благородною стороною ихъ дѣла; Кассій -- ужъ однажды пощадивъ его -- старается подкупить его почетными мѣстами и достоинствами. Брутъ дозволяетъ Антонію публично говорить рѣчь въ честь Цезаря, что уже и Плутархъ называетъ второю его ошибкою;-- Кассій говоритъ ему при этомъ тяжкія предостерегающія слова: "ты не знаешь, что ты дѣлаешь!" Брутъ осудилъ Пеллу за его подкупность, и имѣетъ, конечно, на своей сторонѣ, право; Кассій заступается за Пеллу, не оправдывая его; онъ не желаетъ въ такія времена охуждать каждую ошибку, и на его сторонѣ -- не меньше права. Брутъ обвиняетъ самого Кассія въ томъ, что онъ продаетъ должности недостойнымъ людямъ; онъ не хочетъ и не можетъ добывать деньги дурными средствами: золотое направленіе, которое однако-же не доставитъ необходимаго золота для дѣла, находящагося въ полномъ ходу. Брутъ не любитъ кассіевыхъ недостатковъ; но въ такія времена во всякомъ случаѣ лучше смотрѣть сквозь пальцы на недостатки друзей, въ которыхъ мы нуждаемся. Брутъ оставляетъ выгодную позицію, чтобы отправиться въ Филиппы; болѣе старый воинъ Кассій не совѣтуетъ этого, и только послѣ рѣшительнаго протеста -- ставить все дѣло въ зависимость отъ одной битвы -- соглашается на это. Его дальновидность указываетъ ему на дурной исходъ дѣла, а такъ какъ это возвѣщаетъ ему и птицегаданіе, то онъ становится суевѣрнымъ, и подъ вліяніемъ напора обстоятельствъ, отпадаетъ отъ принциповъ своего Эпикура, такъ-же, какъ Брутъ въ своемъ самоубійствѣ забываетъ ученіе стоиковъ. Во всѣхъ этихъ пунктахъ Кассій поддается Бруту, гдѣ бы онъ не долженъ былъ поддаваться; а Брутъ поддался Кассію въ одномъ только первомъ пунктѣ, но въ такомъ, гдѣ онъ, по натурѣ своей, не долженъ былъ поддаваться. Въ этомъ тончайшемъ случаѣ Кассій, который обыкновенно не хотѣлъ уступать никакой силѣ, становится невѣренъ самому себѣ, какъ Брутъ былъ невѣренъ себѣ въ томъ единственномъ главномъ дѣлѣ; но при этомъ единственномъ дѣлѣ, когда Брутъ съ человѣчной своей стороны понесъ нѣкоторый ущербъ, Кассій выигралъ именно съ этой человѣчной стороны. Дѣйствительно, благородство брутовой натуры такъ поразило этого человѣка, искавшаго только равенства, что онъ преклонился передъ его добродѣтелью и удаленіемъ отъ всякаго честолюбія, и даже сознался внутренно, что онъ ниже Брута по своей натурѣ, чего-бы онъ никогда не сдѣлалъ передъ властолюбивымъ Цезаремъ. Такъ что, вслѣдствіе этой необыкновенно рѣзкой противуположносги, характеръ Кассіо, менѣе прекрасный, пріобрѣтаетъ красоты въ этомъ пунктѣ, а благородный характеръ Брута при томъ главномъ дѣлѣ лишается нѣсколько своего благородства, и Кассій въ то-же время вслѣдствіе своей уступчивости и своего почтенія къ Бруту измѣняетъ своей политической энергіи и принужденъ всюду дѣйствовать въ противность своему пониманію. Союзъ неравныхъ отмщается на обоихъ неравныхъ: Брутъ погубляетъ заговорщиковъ, искавшихъ въ немъ прикрытія своей нравственной наготѣ, именно черезъ ту политическую наготу, которую онъ явилъ въ себѣ; заговорщики губятъ Брута соблазномъ на то начальное дѣло, которое было противно его натурѣ. Они погибаютъ, въ заблужденіи или на счетъ своихъ цѣлей, или на счетъ средствъ, къ нимъ ведущихъ, или на счетъ и того, и другого. Но для того, чтобы не утвердилось мнѣніе, будто люди не дѣйствующіе, а отстраняющіеся отъ затруднительныхъ обстоятельствъ, суть вслѣдствіе того и лучшіе люди, Шекспиръ, въ видѣ контраста, заставляетъ пройти передъ нами въ глубинѣ сцены, почти нѣмое явленіе Цицерона.
   Величайшая прелесть цицероновой характеристики заключается не въ томъ, что Шекспиръ заставляетъ его говорить по-гречески, но говорить по-гречески именно при такомъ народномъ дѣлѣ, и говорить такъ, что понимающіе только усмѣхаются да пожимаютъ плечами, говорить -- двоедушно. Брутъ полагаетъ, что Цицеронъ не вступилъ-бы ни въ какое подобное предпріятіе, если не самъ онъ предложилъ его; но самъ онъ ничего подобнаго не предлагаетъ. Но въ этомъ бездѣйствіи онъ точно такъ-же не избѣгаетъ погибели, какъ и тѣ люди дѣйствующіе; только смерть его безславна. Дѣло другихъ, напротивъ того, -- такъ восхваляетъ Шекспиръ и ихъ въ своей пьесѣ, и черезъ нихъ свою пьесу -- будетъ повторено въ эти отдаленныя времена, въ зрѣлищѣ, на новыхъ языкахъ, въ чуждомъ блескѣ", и съ похвалами будетъ упомянутъ союзъ людей, которые хотѣли возвратить свободу своему отечеству. И его пьеса дѣйствительно не мало способствовала этому славному воспоминанію, и способствовала, какъ намъ кажется, въ немалой степени, тѣмъ высокимъ безпристрастіемъ, съ какимъ она почтила ихъ дѣло, тою строгою, историческою справедливостію, какую поэтъ проявилъ относительно этихъ дѣятелей: какъ его Брутъ въ своемъ розыскѣ о Цезарѣ, Шекспиръ "не умалилъ ихъ славы, гдѣ они были ея достойны, и не преувеличилъ ихъ проступка, за который они пострадали смертью".
   Если Брутъ болѣе заблуждался, нежели Кассій, въ средствахъ, которыя онъ примѣнялъ для ихъ общаго предпріятія, то въ конечной цѣли этого предпріятія они заблуждались оба одинаково. Возстановленіе республики было уже болѣе невозможно: народъ сталъ неспособенъ къ свободѣ. Это историческое воззрѣніе Шекспиръ не подвергалъ никакому изслѣдованію, которое и не шло бы въ драмѣ; онъ нашелъ его готовымъ у Плутарха, и съ полнымъ пониманіемъ принявъ его въ свое произведеніе, воплотилъ его въ художественной формѣ. Счастіе, случай, провидѣніе -- все, говоритъ Плутархъ, было противъ республиканцевъ; казалось, будто государство не хочетъ болѣе бить управляемо многими, а необходимо требуетъ одного монарха. Вотъ почему боги какъ-бы низпосылала народу въ Цезарѣ кроткаго врача, который былъ болѣе всѣхъ способенъ возстановить его силы, и это оказалось, когда тотчасъ послѣ его смерти народъ сталъ жалѣть о немъ и никогда не хотѣлъ простить его убійцамъ, или какъ сказано у Шекспира: "народу заблагоразсудилось почувствовать потребность въ брутовой смерти". И этотъ народъ Шекспиръ нарисовалъ намъ совершенно по воззрѣнію Плутарха. Когда-то онъ встрѣчалъ торжественными кликами Помпея, а когда Цезарь съ тріумфомъ перешагнулъ черезъ трупъ Помпея, народъ рукоплескалъ Цезарю. Брутъ умерщвляетъ Цезаря и рукоплесканія раздаются въ честь Брута. Народъ хочетъ тотчасъ-же воздвигнуть ему статую, увѣнчать въ немъ лучшую часть Цезаря: онъ долженъ стать для нихъ Цезаремъ! До такой степени народъ не можетъ отдѣлить понятіе: властитель отъ понятія: побѣдитель! Когда выступаетъ на сцену Антоній, народъ задумывается: не худшій-ли заступитъ мѣсто Цезаря; что другой долженъ заступить его мѣсто, это ужъ, кажется, и не составляетъ для народа болѣе никакого вопроса. И вотъ въ виду такого народа благородная мысль Брута о возстановленіи свободы -- была прекраснымъ сновидѣніемъ, и Антоній мѣтко выразилъ истину, когда воскликнулъ надъ трупомъ Цезаря: "какое паденіе это было! тутъ пали и вы, палъ и я, пали всѣ!" Если въ народѣ жилъ еще духъ свободы, то, по смыслу брутовыхъ словъ, возможно было умертвить духъ Цезаря, не умерщвляя его тѣла; а если этого не было, то и смерть Цезаря не могла спасти свободы. Вотъ почему духъ Цезаря и послѣ его смерти оказывается могущественъ, и обращаетъ мечи республиканцевъ противъ нихъ самихъ. О чемъ Шекспиръ умолчалъ, это то, что эти республиканцы сами -- только обломки Помпеевой партіи, и были прежде на службѣ у другого властителя. Чего онъ не забылъ обрисовать, это то, что въ характерахъ заговорщиковъ въ родѣ Каски, Деція Брута и другихъ, монархическія замашки пробиваются такъ-же сильно, какъ и въ Антоніи, такъ что всѣ они образуютъ изъ себя вокругъ Цезаря нѣкотораго рода придворный штатъ.
   Что касается до характеристики Цезаря въ нашей пьесѣ, то она подвергалась многимъ охуждевіямъ. Находили, что она не похожа на тотъ образъ Цезаря, какой мы начертываемъ себѣ по его комментаріямъ; находили, что Цезарь тутъ лицо безъ дѣйствія, и не произнесъ ничего, кромѣ двухъ-трехъ напыщенныхъ, ѳразоническихъ, широковѣщательныхъ словъ; спрашивали, тотъ-ли это Цезарь, который держитъ міръ весь "въ почтительномъ страхѣ?" Поэтъ, если онъ намѣревался сдѣлать своею главною темою замыселъ республиканцевъ, не имѣлъ конечно права слишкомъ много интересоваться Цезаремъ; необходимость ему предписывала держать его на заднемъ планѣ и выдвигать лишь тѣ его стороны, которыя мотивировали заговоръ. Даже по Плутарху, который, какъ извѣстно, написалъ весьма несовершенную біографію Цезаря, характеръ Цезаря, незадолго до его смерти, сильно измѣнился къ худшему; и вотъ по этому-то намеку Шекспиръ и обрисовалъ его. Съ какимъ почтеніемъ самъ Шекспиръ взиралъ на характеръ Цезаря въ его цѣломъ, видно изъ множества мѣстъ его произведеніи, и даже въ этой пьесѣ, изъ того, какимъ образомъ онъ заставляетъ превозносить память Цезаря тотчасъ послѣ его смерти. Изъ разсказовъ Кассія вырисовывается передъ нами то время, когда этотъ великій человѣкъ былъ естественъ, простъ, непритворенъ, обходителенъ, на равной ногѣ съ другими. Теперь онъ избалованъ и испорченъ побѣдами, успѣхомъ, могуществомъ и всѣмъ, его окружающимъ. Онъ стоитъ какъ разъ на чертѣ между узурпаціей и самоограниченіемъ, онъ, по сущности дѣла, властелинъ, и ему недостаетъ только принять имя и право властелина; онъ желалъ-бы имѣть наслѣдника трону; онъ колеблется принять вѣнецъ, которымъ сильно хотѣлъ-бы обладать; у него есть честолюбіе и онъ боится, что обнаружилъ его въ своемъ припадкѣ падучей болѣзни; онъ гнѣвается на льстецовъ и ласкателей, и все таки ему нравится и лесть и ласкательство. Всѣ, его окружающіе, обходятся съ нимъ какъ съ властелиномъ; жена его видитъ въ немъ царя; сенатъ дозволяетъ ему называть себя: мой сенатъ; даже въ домашнемъ платьѣ онъ принимаетъ на себя видъ царя, даже передъ женою; рѣчь его -- рѣчь человѣка, который знаетъ прочность своей власти, и всюду онъ сохраняетъ гордую, натянутую осанку солдата, которая представлена и въ его статуяхъ. Если въ этой гордости, въ этомъ высокомѣріи заключалась одна изъ тѣхъ перемѣнъ, на которыя указываетъ Плутархъ, то другая заключалась въ его суевѣріи. Въ подозрительности и въ робости передъ послѣднимъ шагомъ, имъ овладѣли, вопреки его прежней натурѣ и привычкамъ, предчувствія и суевѣрный страхъ, которымъ онъ заразилъ и свою въ другихъ случаяхъ свободно-мыслящую Кальпурнію. Эти противуположныя чувства какъ-бы дѣлятъ его на части; его предчувствія приводятъ его въ возбужденное состояніе: его гордость, его упорство въ виду опасностей стремятся подавить эти предчувствія и придаютъ ему слишкомъ большую увѣренность въ себѣ, которая ему всегда была свойственна и которая его губитъ такъ-же, какъ погубила и Брута его самоувѣренность, происходившая впрочемъ изъ другого источника. Изъ такого разлада внутреннихъ движеній души Цезаря актеръ можетъ уяснить себѣ его громкозвучныя рѣчи. По временамъ это -- лишь анекдотическія слова, предназначенныя для того, чтобы кратчайшимъ способомъ характеризовать героя. Большею частію эти слова являются въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ Цезарь долженъ сдерживать свое суевѣріе, гдѣ онъ употребляетъ усилія поднять себя выше на словахъ, нежели онъ стоитъ въ ту минуту на дѣлѣ. Онъ такъ много говоритъ о томъ, что не знаетъ страха, что именно и обнаруживаетъ свой страхъ. Даже тамъ, гдѣ его слова звучатъ всего хвастливѣе, гдѣ онъ сравниваетъ себя со звѣздою сѣвера, видно болѣе притязательности и худо разыгранной гордости, нежели настоящаго хвастовства. Онъ хочетъ въ такихъ случаяхъ небольшими средствами показать себя на вершинѣ того, что въ его обращеніи могло раздражать противъ него тѣ свободные умы. Что онъ мало принимаетъ участія въ драматическомъ дѣйствіи -- есть строго обдуманное намѣреніе автора. Вотъ почему не слѣдуетъ говорить вмѣстѣ со Скоттовомъ, будто Цезарь выведенъ на сцену только для того, чтобы быть убитымъ. Шекспиръ обработалъ эту историческую пьесу такъ-же, какъ и свои англійскія историческія хроники. Для этой одной драмы онъ оглянулъ въ связи весь огромный періодъ римскихъ гражданскихъ войнъ, не помышляя еще въ то время о продолженіи этого сюжета въ своемъ "Антоніи". Онъ оглядывается на паденіе Помпея и даетъ весьма замѣтно почувствовать, что Цезарь палъ отъ той-же самой причины, вслѣдствіе которой онъ самъ успѣлъ низвергнуть Помпея. Во время тріумфа надъ нимъ умы впервые возмущаются противъ Цезаря; въ помпеевомъ портикѣ сходятся заговорщики; у подножія его статуи умерщвленъ Цезарь.
   Какъ его смерть возникла изъ гражданской войны, такъ изъ его смерти суждено возникнуть гражданской войнѣ, и совершенно такъ, какъ пророчилъ Антоній, тѣнь Цеваря странствуетъ, ища отмщенія, съ Этою, его сопровождающею, дабы спустить со своры псовъ войны. Въ этомъ символическомъ смыслѣ Цезарь еще и послѣ смерти вторгается въ дѣйствіе пьесы, которая не безъ основанія носитъ его имя. Это проклятіе Антонія падаетъ за уѣмъ на него самого въ "Антоніи и Клеопатрѣ" за низверженіе тѣхъ, которые его пощадили и предлагали ему свою дружбу, и туда еще досягаетъ воздѣйствіе помпеевой тѣни, дабы и для этой исторической пьесы положить основою дальнѣйшую исторію, изъ содержанія которой эти драмы составляютъ лишь отрывочно-выхваченные эпизоды.
   

АНТОНІЙ И КЛЕОПАТРА.

   Книга "Антоній и Клеопатра" внесена была въ 1608 году Эдуардомъ Блёятомъ въ книгопродавческій реэстръ въ Лондонѣ, какъ предназначенная къ изданію; и такъ какъ она тамъ поставлена на ряду съ книгою: "Периклъ", а шекспирова драма этого имени дѣйствительно была напечатана въ слѣдующемъ году, хотя и другимъ издателемъ, то, вѣроятно, подъ именемъ тай книги: Антоній а Клеопатра разумѣется наша пьеса, возникшая, какъ полагаютъ, около 1607--8-го года. Упоминовеніе о соотвѣтственныхъ предметахъ, отдѣльныя особенности слога, и можетъ быть еще болѣе внутреннее настроеніе поэта при созданіи этой пьесы ставятъ ее близко къ "Троилу и Крессидѣ", чѣмъ а можетъ быть подтверждена вѣрность опредѣленія времени ея происхожденія.
   Шекспиръ и въ этой пьесѣ такъ-же близко, какъ и въ Цезарѣ, держится. разсказа Плутарха о жизни Антонія. Геній поэта чувствовалъ себя и здѣсь столь родственнымъ исторіи, потому-что онъ былъ родственъ природѣ. И совершенно отдаленно отъ предшественниковъ, какъ Самуилъ Даніэль (Клеопатра 1594) и отъ послѣдователей, какъ Май и Драйденъ (all for love), изображавшихъ этотъ-же предметъ, онъ не то чтобы, какъ всѣ эти писатели, извлекъ изъ исторіи и пересадилъ на свободную почву искусства личныя отношенія главныхъ фигуръ, нѣтъ, онъ и здѣсь удержалъ всю историческую обстановку и широко-охватывающимъ взоромъ обозрѣлъ все разсѣевающее разнообразіе историческихъ событій, видя и въ нихъ самихъ какое-то замкнутое художественное цѣлое. Только то, что менѣе относилось къ средоточію исторіи Антонія, какъ напримѣръ, парѳянскія войны, Шекспиръ пропускалъ, вполнѣ удерживая за то отношенія Антонія къ другимъ сильнымъ людямъ Рима. Нельзя сказать, чтобы характеръ Антонія былъ обрисованъ съ какимъ-нибудь существеннымъ уклоненіемъ отъ плутархова образца, но онъ вышелъ черезъ положеніе, ему данное, настолько измѣненнымъ, что у искусства не была отнята его особенная, ему свойственная точка зрѣнія. Гдѣ представлялся просторъ для психической разрисовки, какъ напримѣръ въ сценѣ примиренія между Октавіемъ и Антоніемъ, и въ изображеніи отчаянія Антонія въ IV актѣ, Шекспиръ вносилъ эту психологическую разрисовку со всею поэтическою свободою и широтою на мѣсто узкой исторической замѣтки. Но въ большой части случаевъ, ему и здѣсь, какъ въ Цезарѣ, содержаніе выступало во всѣхъ частностяхъ совершенно готовымъ на встрѣчу. Послѣднее время дѣятельности Антонія, его. двукратный вызовъ Октавію, его счастливое прибытіе въ Александрію и переходъ флота, его подозрѣніе въ измѣнѣ Клеопатры, слухъ о ея мнимой смерти, самоубійство Эроса, смерть Антонія и его послѣднія слова; затѣмъ отпаденіе Энобарба, измѣна Алексы и Дерцеты, посольства Эвфронія и Тирея и расположеніе къ нимъ Клеопатры; взятіе ихъ въ плѣнъ, возмущеніе Долабеллы, измѣна Селевка, смерть Клеопатры и ея рабынь -- все это лишь сценированная исторія.
   Равняясь съ Юліемъ Цезаремъ относительно исторической вѣрности и близости къ источнику, эта пьеса уже не съ такою тщательностію обработана относительно драматической кругооглядности и единства; да, кажется, и другія погрѣшности нѣсколько мѣшаютъ зрителю вполнѣ наслаждаться этою драмою. Кольриджъ, правда, ставилъ "Антонія" въ высшій разрядъ шекспировыхъ произведеній. Онъ считалъ пьесу опасной соперницей Лиру и всѣмъ другимъ лучшимъ драмамъ поэта; онъ въ ней видѣлъ повсюду гигантскую силу въ самомъ роскошномъ ея цвѣтѣ, и ставилъ ее въ pendant "Ромео и Джульеттѣ", такъ какъ здѣсь любовь изображена какъ чувственная страсть, а тамъ какъ склонность и инстинктъ. Между историческими пьесами Шекспира онъ рѣшительно объявлялъ ее "удивительнѣйшею". Но, кажется, это сужденіе не нашло себѣ въ критикахъ большой поддержки; мы попытаемся, не съумѣемъ-ли поставить его отчетливѣе и правильнѣе. Совершенно справедливо, что эта пьеса полна и богата такъ, какъ врядъ-ли можно назвать какую-либо другую пьесу. Изложеніе ея -- очень сжатое; краткость часто доходитъ до темноты; скучиваніе фактовъ ведетъ за собою скучиваніе мыслей; великія міровыя дѣянія очерчены иногда лишь нѣсколькими фразами; обширные факты сжаты въ двухъ словахъ; историческія имена и отношенія предположены какъ уже извѣстныя, и въ самой пьесѣ имъ не находится никакого объясненія. Черезъ это въ частностяхъ уже пострадала ясность. Въ общемъ и цѣломъ ходъ пьесы не запутаннѣе, чѣмъ въ Цезарѣ; но онъ болѣе растянутъ, и потому его труднѣе охватить. Передъ зрителемъ и возникаетъ и исчезаетъ пышнѣйшее разнообразіе событій и лицъ; политическія и военныя событія проносятся мимо задушевнѣйшихъ отношеній семейныхъ и сердечныхъ; интересъ сосредоточенъ на взаимной страсти только двухъ лицъ, а между тѣмъ мѣсто дѣйствія -- широкій міръ отъ Пареіи до мыса Мизена. Для пониманія историческаго характера это во всякомъ случаѣ въ высшей степени наглядно и выразительно; но для драматической кругооглядности это наноситъ не малый вредъ; вотъ отъ чего, вѣроятно, и происходитъ, что ни одна шекспирова пьеса съ такимъ трудомъ не удерживается памятью, какъ эта. Съ этимъ связана еще одна, покрайней мѣрѣ, содѣйствующая причина, почему эту драму рѣдко приходилось видѣть на сценѣ, да и то съ незначительнымъ успѣхомъ. Черезъ слишкомъ частые и слишкомъ странные перерывы разстройвается та психическая послѣдовательность, которая нужна для развитія такого замѣчательнаго душевнаго соотношенія, какое возникаетъ между Антоніемъ и Клеопатрой. Пусть читатель припомнитъ себѣ содержаніе всѣхъ историческихъ пьесъ нашего поэта, нигдѣ не найдетъ онъ, чтобы внѣшній, фактическій матеріалъ исторіи былъ насквозь проникнутъ такими значительными умственными или чувственными отношеніями; пусть читатель припомнитъ свободныя психологическія драмы, и нигдѣ онъ не увидитъ, чтобы такія задушевныя, отношенія такъ непрестанно перекрещивались такими разнородными внѣшними мірскими раздорами. Этотъ контрактъ имѣетъ глубокую внутреннюю связь съ планомъ и мыслями пьесы. Если Гёте вѣрно охарактеризовалъ эту драму, сказавъ, что здѣсь все говоритъ тысячею языковъ, что наслажденіе и дѣятельная сила взаимно исключаютъ другъ друга, то такъ и видишь, что поэтъ считалъ своею задачею: враждебно противупоставить подвижный, дѣятельный міръ исторіи -- спокойной, исполненной наслажденій чувственной жизни. Какъ онъ здѣсь понималъ и такъ сказать изъяснялъ данную ему исторію, это заслуживаетъ не только кольриджевой, но и всякой другой величайшей похвалы: это -- мастерское произведеніе, полное глубокомыслія; по немъ каждый историкъ можетъ научиться, какъ высасывать изъ хроники ея духъ. Но нельзя-ли было эту-же задачу, разсматривая ее съ эстетической точки зрѣнія, выполнить искуснѣе; нельзя-ли было изъ той-же цѣльной исторической ткани выкроить болѣе крупныхъ историческихъ группъ, которыя лучше удовлетворили-бы требованію Аристотеля относительно "удобообозримости"; нельзя-ли было не выводить на сцену многія второстепенныя, совершенно безразличныя личности, не имѣющія никакого отношенія къ тенденціи пьесы, и черезъ это нельзя-ли было возстановить сосредоченность всѣхъ дѣйствующихъ лицъ на центральномъ пунктѣ пьесы, къ чему повсюду и пріучилъ насъ Шекспиръ -- все это остается сомнѣніемъ, которое во всякомъ случаѣ для критиковъ легче высказать, нежели было для поэта -- предотвратить. И потому, если мы охотно готовы подписаться подъ мнѣніемъ Кольриджа, когда рѣчь идетъ о пониманіи исторіи и о характеризированіи главныхъ дѣйствующихъ лицъ, то съ эстетической точки зрѣнія намъ труднѣе будетъ такъ высоко поставить эту драму. Но сюда присоединяется еще нравственное (неическое) основаніе, почему большинство читателей становится скорѣе противниками этой пьесы и колъриджева мнѣнія о ней. Между личностями этой пьесы нѣтъ ни одного великаго и благороднаго характера, ни одной истинно-возвышенной черты въ дѣяніяхъ этой драмы, ни въ политическихъ, ни въ любовныхъ отношеніяхъ. Эта пьеса, кажется, наглядно хочетъ доказать намъ, какъ многаго недоставало-бы намъ въ Шекспирѣ, если-бы у него не шли постоянно рука объ руку, при великомъ его знаніи человѣка и природы, два его превосходства: съ одной стороны превосходство эстетическое (идеальная концентрація дѣйствующихъ лицъ и дѣйствій), съ другой стороны превосходство нравственное (идеальная высота изображаемаго имъ человѣчества). Поэтъ имѣлъ здѣсь задачею изобразить въ Антоніи падшій вѣкъ; исторической вѣрности онъ удовлетворилъ и здѣсь въ достаточной степени; но вѣдь это не исключало собою и того, чтобы онъ открылъ намъ просвѣтъ взглянуть и на лучшее человѣчество, которое утѣшило-бы насъ за такое множество зрѣлищъ упадка, и возвысили-бы насъ духовно. Припомнимъ себѣ тѣ историческія пьесы, гдѣ Шекспиру предстояло рисовать большею частію отжившія, испорченныя поколѣнія, и мы увидимъ, что и тамъ, напримѣръ -- въ Ричардѣ II, явились и Гоунтъ, и Карлейлы, накоторыхъ отдохнула душа, и даже въ Ричардѣ III двѣ три черты, которыми обрисованы сыновья Эдуарда, составили благотворный противувѣсъ всеобщей негодности. Здѣсь-же нѣтъ ничего въ этомъ родѣ, и можно даже сказать, что авторъ поразительнымъ образомъ даже избѣгалъ воспользоваться случаемъ, который представлялся ему нарисовать такую противуположность. А этотъ случай, несомнѣнно, былъ близко, подъ рукою, по крайней мѣрѣ хоть въ личности одной Октавіи -- открыть намъ просвѣтъ на лучшую, высшую сторону въ человѣкѣ, хотя-бы въ тѣхъ немногихъ чертахъ, которы показали бы ее намъ въ дѣйствіи такою, какою она тутъ только названа.
   Мы присоединимъ здѣсь еще одно наблюденіе, которое покажетъ намъ этотъ странный недостатокъ е Антонія" еще въ болѣе странномъ свѣтѣ. Намъ сдается, что у Шекспира, въ предѣлахъ 1607 и 1610 года, былъ не то чтобы періодъ, а случайный, перемежающійся промежутокъ, когда онъ свои поэтическія произведенія создавалъ вообще какъ-то небрежнѣе, или съ эстетической, или съ нравственной стороны. Что за причина такого явленія, мы затрудняемся догадаться. Весьма возможно, что имъ сильнѣе овладѣло въ это время его разочарованіе относительно всего театральнаго быта вообще; возможно и то, что уже тогда стали обнаруживаться въ немъ признаки тѣлеснаго утомленія, бывшіе причиною его удаленія отъ дѣлъ и первыми предвѣстниками его ранней смерти. Какъ-бы то ни было, какова-бы ни была причина нѣсколько вялой обработки нѣкоторыхъ пьесъ этого времени, самый фактъ кажется намъ неопровержимымъ. Мы видѣли уже, какъ Шекспиръ погрѣшилъ въ своемъ Троилѣ, и какъ эта пьеса не удовлетворила насъ ни какъ драматическое дѣйствіе, ни какъ критическая сатира; ниже мы подробно разберемъ, какъ въ (Антоніи и Клеопатрѣ" нѣтъ вовсе нравственнаго благородства, несмотря на то, что Шекспиръ выставилъ эту пару, давшую имя пьесѣ, въ возможно лучшемъ свѣтѣ. Въ обѣихъ этихъ пьесахъ до крайности трудно повсюду правильно отдѣлить ироническое отъ серьознаго, кажущуюся видимость отъ сущности.
   Если вглядѣться внимательно въ характеры Крессиды и Клеопатры, то придется подумать, что поэтъ хочетъ впасть здѣсь въ періодъ своего прежняго нравственнаго состоянія. И въ Коріоланѣ также, собственно говоря, нѣтъ ни одного лица, которое доставило-бы намъ чистую радость. И Тимонъ также, если разсматривать его съ художественной точки зрѣнія, оказывается небрежно-набросаннымъ, неконченнымъ произведеніемъ. Эта группа увеличилась-бы еще однимъ произведеніемъ, которое всего болѣе могло-бы служить доказательствомъ временнаго равнодушія Шекспира къ своей славѣ, если-бы надлежало признать, что Шексаиръ именно въ это время впервые усвоилъ себѣ "Перикла", пьесу, которая во всякомъ случаѣ около этого времени была имъ поставлена на сцену. Бытъ гетеръ, выведенный въ "Периклѣ" и въ "Тимонѣ", сопоставленный съ подобнымъ же бытомъ, изображеннымъ въ "Троилѣ" и "Антоніи" -- составляетъ весьма странное цѣлое, которое съ нравственной стороны идетъ какъ нельзя болѣе въ параллель съ эстетическою небрежностію, съ какою обработано большинство этихъ пьесъ. Вотъ здѣсь-то и должны искать фактовъ наши романтики, когда они хотятъ говорить о горечи и озлобленіи въ характерѣ нашего поэта. Но имъ слѣдуетъ въ такомъ случаѣ ограничительно относить это замѣчаніе лишь къ временному, мимолетному дурному настроенію поэта. И дѣйствительно, этотъ человѣкъ быстро одумался и вспомнилъ свое-же ученіе, высказанное имъ въ "Троилѣ", что только выдержка сохраняетъ честь въ ея блескѣ, и что Время скоро забросило-бы и его произведенія въ свой мѣшокъ забвенія, если-бы онъ не позаботился постоянно держать ихъ на одной высотѣ со своими лучшими твореніями. Одновременно съ этими пьесами онъ создалъ своего Постума и свою Имоджену, самыя нравственныя изъ всѣхъ своихъ созданій, и вскорѣ видимъ мы, что онъ трудится въ своей "Зимней сказкѣ" съ тою-же нравственною строгостію, какъ и въ "Отелло", а въ "Бурѣ" съ того-же свободною, веселою ясностію духа, которая такъ легко и радостно дѣйствуетъ на насъ въ его счастливѣйшихъ пьесахъ. Все это были лишь облака, которыя проносились по постоянно блистающему небу его поэзіи, облака, бросавшія мимолетныя тѣни.
   Что касается до нравственно-отталкивающаго въ "Антоніи и Клеопатрѣ", то справедливость требуетъ сознаться, что если здѣсь и сдѣлана была ошибка, то она существенно заключается въ выборѣ сюжета, и что поэтъ, вознамѣрившись не низпровергать исторической истины, сдѣлалъ все, даже слишкомъ много для того, чтобы облагородить этотъ сюжетъ до той степени, чтобы онъ сталъ достоинъ занимать мѣсто въ области поэзіи. На это замѣчаніе слѣдуетъ напирать тѣмъ выразительнѣе, что читатель можетъ быть введенъ въ соблазнъ -- выказать несправедливость къ нашему поэту именно съ той точки зрѣнія, съ которой мы только-что разсмотрѣли всю эту. группу пьесъ. Можно было-бы подумать, что поэтъ выставилъ характеры Антонія и Клеопатры въ хорошемъ свѣтѣ, болѣе чѣмъ позволяла справедливость, что онъ облекъ развратниковъ въ нѣкоторый возвышенный блескъ, обличающій странное его къ нимъ предрасположеніе. Между тѣмъ, все, что произошло въ этомъ отношеніи, произошло, безъ сомнѣнія, не изъ нравственнаго легкомыслія, а рада эстетическихъ цѣлей. Если-бы Шекспиръ ваялъ Антонія совершенно такимъ, какимъ онъ нашелъ его у Плутарха, онъ никогда не доискался-бы въ немъ того трагическаго характера, къ которому онъ бы могъ возбудить участіе именно при такихъ его отношеніяхъ къ Клеопатрѣ, Человѣкъ, который выросъ въ разгульномъ сообществѣ какого-нибудь Куріона или Клодія, затѣмъ прошелъ высшую школу разврата въ Греціи и въ Азіи; еще во время диктатуры Цезаря приводилъ въ Римѣ весь свѣтъ въ негодованіе своею низкою жизнью, пріобрѣлъ популярность между солдатами своимъ пьянствомъ и потворствомъ ихъ гнуснымъ любовнымъ шашнямъ; человѣкъ, которому во время тріумвирата болѣе, нежели другимъ было въ тягость ненавистное изгнаніе; человѣкъ, проявлявшій каннибальскую радость надъ отрубленною головою и рукою Цицерона; человѣкъ, который возобновилъ впослѣдствіи на Востокѣ свою роскошную юношескую жизнь въ новомъ высшемъ стихѣ, и грабилъ тоже въ высшемъ стилѣ для того, чтобы удовлетворять постыднѣйшую свою свиту блюдолизовъ и фигляровъ, такой человѣкъ, да еще представленный напослѣдокъ какъ добыча старой хитрой развратницы, никогда не могъ-бы сдѣлаться предметомъ драматическаго интереса. Удивительно, какъ искусно пробрался здѣсь Шекспиръ между историческими чертами характера Антонія, съумѣвши -- съ одной стороны не сдѣлать его неузнаваемымъ, а съ другой -- все таки образовать изъ него личность, приковывающую наше вниманіе.
   Можно было-бы однимъ словомъ обозначить ту облагораживающую передѣлку, которую здѣсь предпринялъ поэтъ: онъ измѣнилъ болѣе грубыя черты Марка Антонія въ алкивіадовскій характеръ. Онъ прошелъ молчаніемъ время юности своего героя, совершенно отнялъ у него его склонность къ жестокости, прикрылъ флёромъ преступныя дѣла тріумвирата; выставилъ рельефно только прекрасную казовую часть его грабительства, его расточительную щедрость; съ большею силою оттѣнилъ его воинственное прошедшее, его побѣду надъ Брутомъ и Кассіемъ, его геройское перенесеніе голода и нужды послѣ пораженія при Моденѣ, и старался преимущественно заинтересовать насъ въ пользу своего героя со стороны блистательныхъ его природныхъ дарованій. И безспорно, такимъ пріемомъ Шекспиръ выдвинулъ на видъ такую сторону Антонія, которая наиболѣе приковываетъ наше вниманіе. Мы, люди, ужъ такъ созданы, что для насъ всегда имѣетъ привлекающую прелесть -- даже въ развратникѣ и негодяѣ -- острое дарованіе, естественное превосходство, многосторонность таланта, богатство умственныхъ рессурсовъ, гибкость натуры въ умѣньи найтись во всякой роли, какую приходится разыграть. А такимъ многостороннимъ, даровитымъ человѣкомъ и былъ Антоній; самыя противурѣчивыя черты характеризуютъ его натуру и у Плутарха, и у Шекспира. Антоніи одинаково способенъ и къ роскоши, и къ воздержанію, и къ излишеству, и къ лишеніямъ, къ изнѣженности и къ закаленному перенесенію трудностей, къ эпикурейскому разгулу, къ стоической воздержности; онъ -- то воинъ, то бражникъ; онъ благороденъ надъ трупомъ Брута и варваръ надъ трупомъ Цицерона; онъ -- образецъ рѣдкаго непостоянства и рѣдкой вѣрности; великодушный относительно Энобарба, онъ мелочно-мстителенъ къ Тирею; открытый, почти простодушный въ отношеніи Клеопатры, онъ глубокій притворщикъ и шпіонъ относительно Брута; несвободный ни отъ крупнаго, ни отъ мелкаго честолюбія (относительно Цезаря, относительно Вендидія), онъ все таки продаетъ свою честь за презрѣнныя удовольствія; самый пріятный шутникъ и насмѣшникъ, онъ способенъ при этомъ и самъ выносить шутки, а также выслушивать полную и непріятную правду, даже отъ подчиненныхъ; избалованный до изнѣженности, онъ въ то-же время лично храбръ; то онъ выростаетъ силами въ несчастій, какъ при Мутинѣ; то онъ быстро подъ нимъ изнемогаетъ, какъ при концѣ своей судьбы; то у него замашки римскаго гладіатора, то причуды восточнаго деспота; то онъ склоненъ стать на одну ногу съ простымъ солдатомъ, то его подстрекаетъ какая-то щекотливость разыграть роль персидскаго царя, или героя Геркулеса или бога Вакха. Такой человѣкъ, какъ-бы ни годился въ образцы непостоянства, есть въ тоже время и образецъ геніальныхъ дарованій, въ которомъ блескъ природныхъ способностей и силъ можетъ вознаградить за ограниченную свободу воли.
   Какъ надо установить сужденіе о характерѣ Антонія въ шекспировомъ смыслѣ, высказаться объ этомъ мы отложимъ до нѣкоторой поры. Здѣсь болѣе протеевскаго, нежели въ принцѣ Генрихѣ; больше загадочности и притворства (потому-что это -- натуральное, невольное притворство), нежели въ Гамлетѣ; тутъ -- натура, сама по себѣ легко узнаваемая, но весьма трудная для изслѣдованія въ крайнемъ и главномъ источникѣ ея сущности. Поэтъ до такой степени обработалъ ее въ частностяхъ, привелъ ее въ такія разнообразныя положенія, такъ глубокомысленно ее продумалъ, какъ продуманы у него лишь немногіе изъ созданныхъ имъ характеровъ; но при этомъ онъ далъ намъ такъ мало путеводныхъ нитей для уразумѣнія этого характера, что существеннымъ образомъ онъ долженъ быть узнаваемъ изъ фактовъ, а это всегда представляетъ большую трудность. Шекспиръ заставилъ этого многоличнаго человѣка производить на людей самыхъ различныхъ свойствъ, въ различнѣйшихъ направленіяхъ, самыя разнообразныя впечатлѣнія, обнаруживающіяся самымъ противурѣчивымъ образомъ въ словахъ и дѣлахъ; но какое впечатлѣніе этотъ характеръ производитъ на него самого, это онъ предоставилъ намъ отгадывать самимъ. Вотъ почему мы предварительно постараемся проложить себѣ дорогу фактами.
   Само собою ясно, въ какой высокой степени такой даровитый человѣкъ, какъ Антоній, годенъ къ тому, чтобы быть поставленнымъ въ великій разладъ между дѣятельностію и наслажденіемъ, между тѣмъ, чтобы владычествовать надъ міромъ и самому быть подъ владычествомъ низкой, но могучей страсти. Если въ такой натурѣ, и при такомъ ея положеніи, побѣдительницею окажется дѣятельная сила, то результатомъ этого будетъ -- даръ политической организаціи, какъ у Александра Македонскаго, возбужденіе и творчество во всѣхъ отрасляхъ жизни, проницательное пониманіе и поощреніе разнообразнѣйшихъ учрежденій, всѣхъ практическихъ и теоретическихъ дѣлъ и вещей. Если-же такая натура обратится къ вялости и покою, то наступитъ самое странное расточеніе внѣшнихъ и внутреннихъ богатствъ на самыя бѣдныя удовольствія; изъ такого человѣка образуется мастеръ наслажденій, потому-что вся его многосторонность будетъ проявляться лишь въ искусствѣ мѣнять удовольствія, приправляя ихъ все вновь и вновь изобрѣтаемыми пряностями. И вотъ что касается дѣятельной силы Антонія, то мы уже видѣли въ "Юліи Цезарѣ" образцы его дипломатическаго искусства, его демагогическаго краснорѣчія, его воинскихъ способностей. Но въ этомъ жизненномъ кругу онъ былъ поставленъ бокъ-о-бокъ съ человѣкомъ, съ молодымъ Октавіемъ, который уже тогда высокомѣрно обходился съ нимъ, старымъ мастеромъ въ политикѣ и войнѣ. Вблизи Октавія, его геній (понятно, практическая, направленная къ дѣламъ, сторона его генія) чувствовалъ себя стѣсненнымъ; вередъ Октавіемъ, хотя и невольно, преклонялось и его мужество, и его благородство, и его надменность. Болѣе глубокаго человѣка, Юлія Цезаря, собственное предчувствіе предостерегало противъ Кассія; а этого поверхностнаго человѣка долженъ былъ предостерегать противъ Октавія предсказатель. Какъ Цезарь, въ своей гордости, отрекается отъ своего страха, такъ и Антоній не обращаетъ вниманія на вызванный въ немъ внутренній голосъ, подъ вліяніемъ своего воображенія, подъ вліяніемъ самомнѣнія, которое тотчасъ же возвращается къ нему, какъ только онъ удаляется отъ сосѣдства Октавія. Что-же касается, съ другой стороны, до страсти Антонія къ покою и къ удовольствіямъ, то мы встрѣчаемъ его въ самомъ началѣ нашей пьесы при дворѣ Клеопатры потонувшимъ въ наслажденіяхъ и довольствѣ, и имѣемъ случай сравнить, какъ онъ вращается въ этой сферѣ. Здѣсь онъ стоитъ рука объ руку съ женщиной, которая въ противуположность трезвому властолюбію, какое раздѣлялъ съ нимъ Октавій, предлагаетъ ему хмѣль наслажденій, соперничаетъ съ нимъ въ самыхъ рѣдчайшихъ прелестяхъ и совершенствахъ; въ сосѣдствѣ этой женщины его геній (разумѣется, та сторона его генія, которая направлена къ. исканію наслажденій) чувствуетъ себя въ высшей степени ободреннымъ и расправляетъ крылья. Если первоначально способность къ дѣятельности и вялость Антонія, его добродѣтели и его пороки, и были въ немъ въ одинаковой мѣрѣ, какъ говоритъ Меценатъ по поводу его смерти, то уже эти отношенія къ Клеопатрѣ должны были дать перевѣсъ его худшей сторонѣ.
   Мы оставимъ это въ видѣ спорнаго вопроса, признавалъ-ли самъ Шекспиръ такое первоначальное равновѣсіе въ противуположныхъ свойствахъ Антонія. Судя по словамъ, это можетъ быть и такъ; но судя по фактамъ, перевѣсъ всюду склоняется къ слабости. Съ самого начала, уже въ Юліи Цезарѣ, мы видимъ, что онъ повсюду нуждается въ подпорѣ, всюду ему нужно, такъ сказать, прислониться, нигдѣ онъ не способенъ устоять одинъ. Сперва онъ весь въ зависимости у Цезаря. Какъ только Цезарь палъ, онъ шлетъ за Октавіемъ, который впрочемъ явился почти незваный. Вскорѣ уже онъ оказывается въ зависимости отъ Октавія. Жена его, Фульвія, самовольно управляла имъ: она въ его глазахъ -- великій духъ. Послѣ ея смерти онъ, вслѣдствіе возникновенія Люція Помпея, съ силою увлекается въ политическій водоворотъ; прежде чѣмъ рѣшиться на что-нибудь, онъ ищетъ поладить съ Помпеемъ; въ то-же самое время онъ устремляется въ Египетъ, чтобы вновь попытаться сойтись съ Октавіемъ; онъ бросается къ сестрѣ врага, какъ къ новой опорѣ, только-бы добиться мира и спокойствія, простора для наслажденій. Къ этой чертѣ его характера можно отнести его подражаніе Геркулесу или Вакху: онъ хочетъ опереться на бога-покровителя, который и у Шекспира такъ-же, какъ и у Плутарха, отступается отъ него, когда онъ, всѣми оставленный, долженъ погибнуть. И вотъ съ такою-то, нуждающеюся въ подпорѣ натурою, онъ сталкивается съ этимъ страннымъ первообразомъ женской слабости, съ Клеопатрою: плющь прицѣпляется въ плющу. Онъ знаетъ это существо, и знаетъ, что оно не дастъ ему опоры; но это чужеядное растеніе, въ скоромъ времени, до того его опутываетъ, до того овладѣваетъ его чувствами, склонностями, желаніями, что онъ -- третій столбъ, на который долженъ опираться міръ, совершенно утрачиваетъ свою собственную коренную силу, даже самое стремленіе искать себѣ твердой опоры, и вмѣстѣ съ ползучимъ по землѣ растеніемъ самъ влачится по землѣ, съ женщиною становится женщиной и самъ.
   Никогда еще не встрѣчалось на землѣ такой пары людей, которые были-бы такъ изумительно созданы другъ для друга. Относительно внѣшнихъ даровъ природы они для самыхъ безпристрастныхъ людей-являются рѣшительно чудомъ. Не только влюбленная Клеопатра находитъ, что природа создала въ Антоніи перлъ своего творчества, что онъ далеко превышаетъ всякій идеалъ фантазіи, -- самъ дурно-настроенный Филонъ называетъ его Марсомъ; а Клеопатру, въ свою очередь, Энобарбъ сравниваетъ съ тою Венерою на картинѣ, въ которой фантазія превзошла природу. У обоихъ, въ одинаковой степени, къ этой красотѣ формъ и движеній, присоединяется крайняя любезность и грація; обоимъ все къ лицу; въ обоихъ все пріятно. Она находитъ, что избытокъ радости и серьезности, или смѣшеніе того и другого украшаетъ его болѣе, нежели кого-либо на свѣтѣ; а онъ находитъ, что и смѣхъ, и бранчивость и всякое расположеніе духа облекаетъ ее восхитительно. Энобарбъ находилъ, что самое низкое къ ней идетъ, такъ что святые жрецы благословили ее и ея сладострастіе! Кто не хочетъ понять шекспирова соннета къ его "чердой, безобразной красавицѣ", тотъ пусть сравнитъ съ нею этотъ образъ "коричневой цыганки", которая -- весьма можетъ быть -- скопирована съ той красавицы. Но что еще болѣе возвышаетъ рѣдкія прелести обоихъ, это -- то, что даже лѣта не могли заставить ихъ поблекнуть. Она сама говоритъ про себя, что она почернѣла отъ любовныхъ стрѣлъ Феба и что старость провела на ней глубокія морщины; у него -- сѣдые волосы уже примѣшиваются къ коричневымъ; но и закатывающіяся солнца имѣютъ еще теплоту другъ для друга. Наконецъ и то обстоятельство, что это -- послѣдняя любовь, дѣлаетъ и болѣе холодныхъ болѣе пылкими, и невѣрныхъ -- болѣе вѣрными. И вотъ Антоній, умирая, высказываетъ мечтательную надежду, что они въ Элизіумѣ будутъ влюбленною четой, возбуждающей удивленіе, и тѣни будутъ вкругъ нихъ толпиться, покидая Энея и Дидону. Будучи постоянною прелестью для взора, они и для слуха составляютъ такую-же прелесть: Шекспиръ заставляетъ Клеопатру сказать про Антонія, что его голосъ похожъ въ гармонію сферъ; то-же-самое Плутархъ говоритъ о Клеопатрѣ. Къ тому, что самая ихъ натура представляла восхитительнаго для внѣшнихъ чувствъ, присоединялись еще всѣ возможныя обольщающія средства, заимствованныя у искусства и роскоши. Онъ положилъ къ ея ногамъ царства Востока; она съ безумною расточительностію нетратила свои богатства на пиршества въ честь его. Когда она въ первый разъ увидѣлась съ нимъ на Циднѣ, расположившись на великолѣпной палубѣ корабля, окруженная амурами и нереидами, одѣтая съ непомѣрною роскошью, или когда она пировала съ нимъ и бражничала, смѣясь надъ нимъ въ терпѣньи и нетерпѣньи, мѣнялась съ нимъ одеждою и по ночамъ странствовала съ нимъ по улицамъ; когда она насмѣшливо забавлялась съ нимъ уженьемъ рыбы и быстро смѣняла одну забаву другою, въ то время какъ музыка должна была служить для оживленія развлеченій,-- мы повсюду видимъ, что разнообразіе и перемѣна должны были заботиться о наслажденіи каждаго чувства въ особенности и объ опьяненіи всѣхъ ихъ вмѣстѣ.
   Въ этомъ искусствѣ наслажденія духъ ихъ обоихъ постоянно молодъ и свѣжъ; духъ Клеопатры въ особенности неистощимъ на изобрѣтательность, разнообразіе и развлеченіе; никакая привычность не могла притупить у нея нескончаемую новизну; какъ и самая страсть ея искать наслажденій, безграничны были у ней и средства удовлетворять этой страсти. Если она даже "въ пресыщеніи все еще очаровывала", каково же должно было быть ея очарованіе, когда ей предстояло лишь первое удовлетвореніе. Когда она была уже вполнѣ увѣрена въ себѣ, эта хитрая гетера все еще продолжала приправлять свою тысячевидную льстивость суровостью, упреками и насмѣшкой, подстрекательствомъ ревности, такъ что даже ея, привычныя ко всему этому прислужницы начинали бояться за ея дерзкую игру и совѣтовать ей не слишкомъ много мучить своего поклонника. Она знаетъ, что это и есть "путь -- его погубить"; потому что ей нечего было учиться этому у мудчині-льстецовъ Антонія, которые къ своимъ дохваламъ примѣшивали порицаніе и прямодушіе, дабы предотвратить пресыщеніе и отвращеніе. И вотъ въ началѣ своего знакомства съ Антоніемъ она держала себя уклончиво; было время, когда онъ принужденъ былъ вымаливать себѣ у нея позволеніе остаться, когда она, правда, бросала ему такъ сказать приманку на крючкѣ, на онъ долженъ былъ выпрашивать себѣ позволенія клюнуть эту удочку. Но лишь только преодолѣны были эти кажущіяся преграды, родственныя натуры обоихъ слились и какъ-бы взаимно передались другъ другу въ опьяненіи и восторгѣ: "вѣчность проявлялась на ихъ устахъ, сіяла въ ихъ взорахъ; блаженство -- въ движеніи ихъ бровей; не было и самой бѣднѣйшей частички въ нихъ, которая-бы не исходила отъ неба!". И съ этихъ поръ они являются свидѣтелями передъ цѣлымъ свѣтомъ, что только они двое несравненно лучше всѣхъ постигли искусство наслаждаться жизнью и любовью. Антоній высказываетъ при этомъ твердое намѣреніе -- отнынѣ не давать пройти ни одной минутѣ безъ наслажденія, и къ этому присоединяетъ весьма характеристическое основаніе, составляющее душу такой жизни: "земля одинаково питаетъ скотовъ и людей; но благородство жизни, отличіе людей отъ животныхъ есть именно ихъ мастерское умѣнье наслаждаться любовью!"
   На порогѣ нашей пьесы положеніе Антонія таково, что онъ еще колеблется между своимъ политическимъ призваніемъ и своею утѣхою въ Египтѣ; но склонность его уже рѣшительно направлена къ Египту; Для него -- мученіе слушать что-нибудь о Римѣ; онъ пренебрегаетъ вѣстникомъ Октавія; по немъ пускай-бы Римъ потонулъ въ Тибрѣ, и распался-бы широкій сводъ государства; "міръ его -- здѣсь!" Но онъ пренебрегъ тѣмъ вѣстникомъ потому, что въ немъ шевельнулся на мгновеніе ложный стыдъ -- такъ какъ Клеопатра подсмѣялась надъ его покорностью къ Октавію, и вотъ онъ тотчасъ-же дипломатически, и не роняя своего достоинства, исправляетъ свою ошибку. Извѣстія изъ Рима всполошили его. Жена его, Фульвія, употребила героическое средство -- возбудить войну противъ Октавія, чтобы насильно вырвать его изъ сѣтей востока. Она разыграла роль мужчины, пока онъ разыгрывалъ роль женщины; въ Азіи отторглась Парѳеія, пока онъ бездѣйствовалъ; въ Секстѣ Помпеѣ возникъ новый соискатель всемірнаго владычества. Эти тяжкія новости онъ выслушиваетъ съ твердостію и спокойствіемъ; въ немъ есть еще чувство стыда и чести, и страхъ передъ дурною славой; въ немъ шевелится еще настолько честолюбія, что онъ желаетъ удержаться въ тріумвиратѣ съ Октавіемъ противъ новаго соперника; онъ собирается съ остатками энергіи, чтобы разорвать цѣпи Клеопатры и не вполнѣ потеряться въ любовномъ безуміи. Поэтъ выдвигаетъ его передъ нами еще въ новомъ болѣе тонкомъ фазисѣ его колебаній: приходитъ извѣстіе о смерти Фульвіи. Это открываетъ его пребыванію у Клеопатры -- надежду на миръ и продолжительность; онъ желалъ этой смерти; но теперь, напротивъ того, подъ вліяніемъ столькихъ увѣщаній, онъ стремится назадъ, къ своей женѣ, хотя и дозволяетъ грубому Энобарбу говорить о ея смерти съ легкомысліемъ и какимъ-то поздравительнымъ тономъ. Онъ останавливается твердо на своемъ рѣшеніи: покинуть чародѣйку, дабы изъ его праздности не выросло большее бѣдствіе; онъ желалъ-бы никогда не видать ее и прежде: Его Энобарбъ стоитъ съ нимъ на одной и той-же точкѣ колебанія: онъ полагаетъ, что жаль оставлять здѣсь женщинъ безъ надобности; но если надлежитъ сдѣлать выборъ между ними и великимъ дѣломъ, то ихъ слѣдуетъ ставить ни во что. Антоній вооружается противъ нападеній Клеопатры и противъ ея коварной хитрости: онъ ей спокойно изъясняетъ свое положеніе; онъ показываетъ ей, что онъ еще не разучился своему старому искусству убѣжденія; онъ пользуется смертью Фульвіи, какъ обстоятельствомъ, которое въ глазахъ Клеопатры облегчитъ ему его отбытіе, какъ нѣчто естественное и не возбуждающее сомнѣній. Призывъ чести и мужественная рѣшимость еще настолько одерживаютъ въ немъ верхъ, что онъ дѣйствительно уходитъ, къ изумленію Помпея, который уже теперь расчитывалъ, что онъ погибнетъ среди своей безпутной жизни. Но Антоній ужъ дотого опутанъ Клеопатрой, что онъ уходитъ съ обѣщаніемъ, что всѣ его предначертанія будутъ отнынѣ зависѣть отъ нея; что она будетъ рѣшать -- о войнѣ и мирѣ. Онъ посылаетъ къ ней извѣщеніе, что хочетъ положить весь востокъ къ ея ногамъ, и въ то время какъ вникающій въ государственныя дѣла Октавій каждый часъ получаетъ извѣстія о состояніи политическаго міра, цѣлая цѣпь ежедневныхъ гонцовъ отъ Клеопатры тянетъ Антонія къ ней назадъ, въ Египетъ. Впечатлѣніе такое, какъ будто онъ уѣзжаетъ лишь для того, чтобы унять бурю безпокоющихъ обстоятельствъ, чтобы приготовить болѣе мирный просторъ для своихъ наслажденій на востокѣ; какъ будто все стремленіе его въ міръ подвиговъ существуетъ лишь для того, чтобы обезпечить себѣ міръ наслажденій. И это подтверждается всѣмъ ходомъ его занятій на западѣ. Сцена переговоровъ Антонія съ Октавіемъ (II, 2) проведена превосходно. Она составляетъ pendant ко встрѣчѣ повздорившихъ Брута и Кассія. Тамъ передъ нами совѣщаніе двухъ друзей, которыхъ временно разъединяетъ, правда, различіе ихъ натуръ, но все таки только по поводу дурнаго настроенія духа и по поводу недоразумѣній; а здѣсь другое совѣщаніе враждебныхъ между собою холодныхъ дипломатовъ, которые навѣки стали чужды другъ другу вслѣдствіе глубокаго взаимнаго разлада въ ихъ натурахъ, людей, изъ которыхъ одинъ въ своей собственной злой совѣсти тяготится преобладаніемъ надъ нимъ другого. Преданіе Плутарха, что геній Антонія всегда склонялся передъ геніемъ Октавія -- не могло бытъ изящнѣе и нагляднѣе представлено чѣмъ здѣсь. Стремленіе перваго утвердиться въ достоинствѣ и равенствѣ на-ряду съ Октавіемъ, проглядываетъ всюду; и все таки онъ вполнѣ уничтожается передъ нимъ въ существенныхъ частяхъ договора. Онъ признаетъ, что жалобы на него справедливы и изъявляетъ свое раскаяніе, хотя и въ весьма сдержанной формѣ. Этими признаніями онъ не желаетъ нанести никакого урона своему "величію", а называетъ признанія эти болѣе почетнымъ именемъ "добросовѣстности". Онъ соглашается на въ высшей степени сомнительное предложеніе вступить въ бракъ съ сестрою Октавія, какъ-бы радостно и отказываясь отъ своей воли. Во всемъ этомъ онъ не является преднамѣренно лживымъ и обманчивымъ, такъ-же, какъ онъ не являлся такимъ и тогда, когда онъ стоялъ глубоко-взволнованный передъ Брутомъ или надъ трупомъ Цезаря. Тогда онъ игралъ свою роль, сообразно съ положеніемъ вещей, умно и смѣло, съ невольнымъ тактомъ; теперь онъ тоже играетъ роль, но -- въ виду своего роковаго противника -- играетъ ее безъ такта, не умно, не смѣло, одолѣваемый уступчивою слабостью. И здѣсь для его игры нѣтъ той почтенной основы, какою была тамъ его неподдѣльная любовь къ Цезарю: здѣсь онъ имѣлъ въ виду только -- предметъ своихъ стремленій, свою блудную египетскую подругу. Его прямодушный спутникъ Энобарбъ, коего "истины" Антоній выноситъ съ глазу на глазъ, но не хочетъ выслушивать при другихъ, Энобарбъ, который повсюду сопровождаетъ, какъ его громкое эхо, этого глубокаго притворщика, лицемѣра, притворяющагося даже передъ самимъ собою,-- тотчасъ-же распознаетъ, что этотъ миръ заключенъ лишь на-время, пока оба эти тріумвира успѣютъ отдѣлаться отъ Помпея. Онъ прозрѣваетъ съ такою-же достовѣрностію, что Антоній женился на Октавіи только ради своей выгоды; что этотъ бракъ никогда не ослабитъ его связи съ Клеопатрой; но вполнѣ разорветъ его отношенія къ дезаревой фамиліи. Антоній самъ дѣлаетъ намъ яркое признаніе, что онъ заключилъ этотъ бракъ только ради мира, ради спокойствія; что всѣ его радости -- въ Египтѣ. Онъ вырвался оттуда подъ вліяніемъ закипѣвшей въ немъ чести; но это была лишь мнимая его побѣда надъ своею страстью. Возвращеніе этой страсти тѣмъ ярче и уничтоженіе остатковъ его силы тѣмъ несомнѣннѣе, чѣмъ сокрушительнѣе поражаетъ его злая его совѣсть по поводу того нечестиваго образа дѣйствій, съ которымъ онъ разорвалъ этотъ новый союзъ дружбы и брака, который онъ заключилъ подъ маскою раскаянія и добросовѣстности'. Онъ хватается за первый попавшійся предлогъ для раздора съ Октавіемъ; онъ безсердечно и холодно отсылаетъ въ Римъ его сестру, которая болѣзненно дѣлитъ свое сердце между братомъ и мужемъ; онъ обманываетъ ее преднамѣренною ложью и на прощанье говоритъ ей ядовитыя слова: "обрати любовь свою туда, гдѣ всего болѣе дорожатъ ею!" Значитъ, не къ нему, потому-что онъ тотчасъ по ея отъѣздѣ, спѣшитъ въ Египетъ. Съ непомѣрнымъ легкомысліемъ онъ дѣлается преступнымъ въ обманѣ, въ вѣроломствѣ, въ брачной невѣрности, въ оскорбленіи этихъ могучихъ людей; но еще болѣе преступнымъ онъ дѣлается относительно чести государства и святости боговъ.
   Въ Египтѣ онъ ставитъ дѣтей своихъ и дѣтей Клеопатры царями и раздаетъ имъ царства Востока, а самъ, преступно играя всякой святыней, публично возсѣдаетъ рядомъ съ Клеопатрою, облеченною въ одежды Изиды.
   Вотъ почему здѣсь-то и оказывается поворотная точка его счастія; здѣсь-то и настигаетъ его мщеніе. То, въ чемъ онъ искалъ себѣ мира, породило ему безпокойство и вызвало его паденіе. Напрасно предостерегалъ его Октавій: онъ все таки обратилъ тотъ цементъ, который долженъ былъ сплотить ихъ новую любовь, въ разрушительную смѣсь, отъ которой распадаются стѣны. Тутъ двойное нечестіе,-- и политическое, и нравственное: оно заключено въ этой поворотной точкѣ, въ этомъ политическомъ бракѣ и его исходѣ; и это нечестіе навлекаетъ на Антонія его роковую погибель. Нечестіе политическое касается нравственной мысли пьесы, и потому на него особенно и напираетъ авторъ. Если-бы Антоній (это размышленіе вложено въ уста его противнику) подлежалъ только нравственной отвѣтственности, если-бы онъ протрачивалъ на пустякахъ лишь свободное время, то ему вмѣнялись-бы въ вину лишь естественныя послѣдствія всего этого; но жертвовать.такъ постыдно и великимъ временемъ, и высокимъ положеніемъ, къ которому онъ призванъ, это значитъ заслуживать такихъ-же укоризнъ, какихъ заслуживаютъ мальчики, когда они, уже при болѣе зрѣломъ сужденіи, изъ-за удовольствій отказываются отъ своего разсудка. Въ этихъ словахъ выразительно и съ особеннымъ удареніемъ охуждаются политическіе промахи Антонія; въ нихъ преднамѣренно выставлена противуположность между дѣятельною міровою жизнью и лѣностью, направленною лишь къ исканію удовольствій. Если сопоставить идею этой пьесы съ идеей Юлія Цезаря, то все это выступитъ передъ нами еще ярче. Для Брута общественные интересы были важнѣе, не, жели интересы частные, и это онъ доводилъ до крайности; для Антонія, напротивъ, его государственная честь совершенно исчезаетъ передъ наслажденіями частной жизни. Онъ отдаетъ въ зависимость женщины и всего себя и часть того міра, который выпалъ ему на долю; онъ даетъ притупиться своему мечу среди жизненныхъ наслажденій, и съ проклятіями предаетъ погибели Римъ, подобно тому, какъ Клеопатра предаетъ Египетъ, лишь-бы только процвѣтала его любовь. Ему нравилось разыгрывать Геркулеса; но онъ игралъ его лишь въ роли у Омфалы, Въ Брутѣ мы видѣли возвышенную борьбу между высшими политическими и нравственными обязанностями; здѣсь-же она происходитъ (и это -- коренной недостатокъ сюжета) между политическимъ долгомъ и безнравственною страстью, двумя неравными по своей сущности силами, изъ коихъ худшая одерживаетъ полную побѣду. Политическая погибель Антонія слѣдуетъ по пятамъ за его политическимъ преступленіемъ, и это проступаетъ ярко шагъ за шагомъ. Октавій избавляется отъ Лепида и отъ Помпея, и внезапно выступаетъ какъ всемогущій противникъ передъ безпомощнымъ Антоніемъ, на сторонѣ котораго сражается лишь одна развратная женщина. Она отнимаетъ у него сердце, умъ, время -- все, въ чемъ, какъ говоритъ Энобарбъ, ему теперь не слѣдовало-бы нуждаться. Дерзость и высокомѣріе забиваютъ въ немъ разсудокъ; его неразуміе забиваетъ его счастье; онъ предлагаетъ Октавію поединокъ и сухопутную битву при Ѳарсалѣ, отъ чего Октавій благоразумно уклоняется, и затѣмъ самъ онъ безразсудна принимаетъ отъ Октавія вызовъ на морскую битву, для которой у него не было таланта, и отъ которой его отговаривали его испытанные воины. Отъ этого не отговариваетъ его только Клеопатра, которая затѣмъ убѣгаетъ изъ среды морского сраженія, еще не клонящагося ни на ту, ни на другую сторону, а Антоній слѣдуетъ за нею, какъ "страстный селезень".
   Опытность, мужество, честь нигдѣ еще не были такъ презрительно запятнаны, какъ здѣсь; большая часть міра утрачена по глупости, царства и провинціи процѣлованы! Такъ судятъ воители, отпадающіе отъ Антонія. Онъ самъ какъ-бы отчуждается отъ себя изъ стыда: ему чувствуется, что земля стыдится носить его долѣе. Ко и въ этомъ униженіи онъ мыслитъ, что одна слеза Клеопатры дороже для него, нежели все имъ утраченное; что одинъ поцѣлуй ея замѣнитъ ему все. Онъ готовъ теперь купить миръ у Октавія цѣною того, чтобы имѣть право жить въ Аѳинахъ. частнымъ человѣкомъ. Но его покою и е.го наслажденіямъ суждено быть отравленными не только среди мірскихъ раздоровъ, но и въ самомъ ихъ источникѣ. Воинская слава и владычество проиграны въ битвѣ при Акціумѣ; а въ Египтѣ суждено исчезнуть вмѣстѣ съ Клеопатрою и остаткомъ спокойствія его духа и тѣни его счастія. И вотъ въ двухъ послѣднихъ актахъ мы исключительно возвращаемся къ личнымъ отношеніямъ между обоими влюбленными, гдѣ при всемъ лоскѣ счастія замѣтенъ былъ съ самаго начала мутный налетъ неудовлетворенности, при всей однородности характеровъ -- слегка закрадывающійся разладъ, при всей любви -- недовѣрчивость и подозрѣніе, при всей суетной праздности -- "обильный потомъ трудъ", при всемъ наслажденіи -- зародышъ раздора. И все это отъ той простой причины, что въ этихъ лицахъ при всей красѣ ихъ внѣшней привлекательности и при всемъ развитіи въ нихъ искусства и желанья нравиться -- не было той внутренней красоты и того достоинства характера, на которыхъ исключительно основывается истинное счастіе вмѣстѣ съ истинною любовью и неподдѣльною вѣрностію. Очаровательную руку Клеопатры уже до Антонія "съ трепетомъ цѣловали" великіе цари; Цезарь побывалъ въ ея сѣтяхъ, Помпей глубоко засматривался ей въ глаза, и Антоній -- зналъ это. Его она подлавливала своею объимчивою хитростію на склонѣ своихъ дней; онъ зналъ ее за лукавую превыше всѣхъ человѣческихъ расчетовъ и называлъ ее своею "старою змѣею", и все таки далъ ей очаровать себя, покорить себя, очень хорошо зная, что на этомъ полѣ, и онъ, даже и онъ будетъ побѣдителемъ. Да и она съ своей стороны знаетъ его за непостояннаго человѣка и за глубокаго притворщика; она знаетъ, какъ онъ былъ нелюбовенъ къ Фульвіи, и потому не довѣряетъ его любви я къ ней. Она хотѣла-бы вовсе оторвать его отъ его законной супруги; а между тѣмъ когда умерла первая его жена, онъ женится на второй. Если онъ съ одной стороны кажется ей Марсомъ, то съ другой стороны она видитъ въ немъ Горгону. Вслѣдствіе этого они знаютъ другъ друга за людей, не заслуживающихъ довѣрія, и все таки довѣряютъ одинъ другому, а затѣмъ находятъ причину ставить это другъ другу въ укоръ. Они знаютъ, что въ натурѣ каждаго изъ нихъ заключена -- невѣрность и перемѣнчивость; но они все болѣе и болѣе сплетаются, такъ сказать, всѣми лозами своей страсти, чтобы оказываться невѣрными въ отношеніи всѣхъ другихъ, и тѣмъ вѣрнѣе быть другъ другу. И все таки въ часъ испытанія они не имѣютъ вѣры въ вѣрность одинъ другого. Именно то стараніе, какое они прилагаютъ къ тому, чтобы обуздать все, что они знаютъ въ себѣ за невѣрное, производитъ у нихъ взаимно такое дѣйствіе, что они въ вѣрности доходятъ до страстности, до непомѣрной ревности, а эта ревность начинаетъ затѣмъ питать въ каждомъ изъ нихъ подозрительность въ вѣрности другого. Это вышла замѣчательная психологическая вереница, которую поэтъ составилъ изъ самыхъ странныхъ и въ высшей степени натуральныхъ противорѣчій. Онъ выказалъ глубокое искусство и званіе въ томъ, какъ онъ развиваетъ передъ нами, что оба эти лица напрягаются въ своей страсти черезъ это постоянно возвращающееся взаимное недовѣріе; что они въ этомъ напряженіи, въ этомъ стараніи укрѣпиться въ вѣрности облагораживаютъ неблагородныя свои отношенія; какъ при этомъ личное благородство то поднимется выше, то падетъ глужбе, и какъ они тамъ, гдѣ приносятъ другъ другу величайшія жертвы въ своемъ злополучномъ союзѣ, всего болѣе и влекутъ другъ друга въ погибель. Недовѣріе Клеопатры къ Антонію выступаетъ всего болѣе въ то время, когда онъ находится въ счастіи; онъ недовѣряетъ ей всего болѣе тогда, когда они оба въ несчастій. Въ сценахъ перваго акта она употребляетъ всѣ свои уловки, обнаруживаетъ всѣ опасенія своей ревности -- только-бы удержать его; но добровольно сдается, когда замѣчаетъ, что для него дѣло важное -- уѣхать. Если въ этихъ сценахъ она держитъ себя вовсе не благородно, то благородство ея окончательно падаетъ при извѣстіи о новой женитьбѣ Антонія. У ней нисколько нѣтъ силы, свойственной мужчинѣ, сдержанно переносить извѣстіе о несчастій и различать вѣстника отъ вѣсти: она проклинаетъ принесшаго эту новость; она бьетъ его, треплетъ, угрожаетъ даже его жизни. Если все обыкновенно бываетъ ей къ лицу, то эта ярость ужъ вовсе нейдетъ ей: богиня вдругъ превращается въ фурію, и успокоивается только тогда, когда замѣчаетъ по описанію скромной, святой, покинутой Октавіи, что здѣсь нѣтъ основанія для ревности. Въ соотвѣтствіе къ этой сценѣ можетъ идти та сцена, гдѣ Антоній неожиданно для себя становится свидѣтелемъ, какъ Клеопатра изъявляетъ, весьма разсчитанно и слегка, свою благосклонность къ посланному отъ Октавія, который обѣщаетъ ей исполнить всѣ ея желанія, если только она умертвитъ или прогонитъ отъ себя Антонія. Октавій надѣялся такимъ образомъ уничтожить своего противника, потому-что онъ не расчитывалъ на твердость женщины, даже и въ счастіи, а тѣмъ менѣе -- въ нуждѣ. Вотъ этотъ именно взглядъ и раздражалъ въ такой страшной степени подозрительность и ревность Антонія. Какъ разъ въ ту минуту, когда она расчитываетъ выхлопотать милость у побѣдителя и для себя, и для Антонія,
   Антоній въ безмѣрной ярости упрекаетъ ее за ея любодѣянія. Въ этой сценѣ падаетъ и его приличіе и все, что было въ немъ царственнаго, обращается въ низкое, а горгоническая сторона его натуры выступаетъ наружу. Какъ онъ здѣсь своею ревностію погубляетъ всякую надежду на спасеніе именно тогда, когда онъ на свойственномъ ему поприщѣ могъ-бы одержатъ побѣду для нихъ обоихъ: такъ и она передъ этимъ, черезъ свою ревность, способствовала къ тому, что битва при Акціумѣ была проиграна; между тѣмъ какъ Антоній, будучи предоставленъ самъ себѣ, весьма вѣроятно, остался-бы побѣдителемъ; а къ Акціуму (по Плутарху) пригнала ее ревность, желаніе помѣшать примиренію Антонія съ Октавіей. Теперь повтореніе бѣгства кораблей, когда-то причиненнаго Клеопатрой при Акціумѣ, но происшедшаго теперь безъ ея вины, служитъ рѣшительною катастрофою для участи и жизни ихъ обоихъ. Этому послѣднему исходу содѣйствуетъ расшатанный несчастіями духъ ихъ обоихъ. Если ужъ при Акціумѣ Антоній потерялъ голову, то здѣсь онъ теряетъ ее вдосталь. Онъ вторично вызываетъ Октавія на поединокъ, воображая -- смѣшно подумать -- что тотъ пожертвуетъ своимъ счастіемъ для того, чтобы дать представленіе съ какимъ-то гладіаторомъ. Посланнаго отъ Цезаря отъ приказываетъ отбичевать. Съ отчаяннымъ упрямствомъ онъ хочетъ отважиться на послѣднюю битву и подстрекаетъ своихъ людей разгульно-проводимою ночью; онъ думаетъ подстрекнуть ихъ трогательною рѣчью, которая приводитъ ихъ въ разслабленіе. Онъ, по-перемѣнно, то храбръ, то подавленъ, смотря потому, что внушаетъ ему его изношенная фортуна: надежду или страхъ. Онъ одерживаетъ неожиданную побѣду на сушѣ, и при этомъ Шекспиръ сообщаетъ ему ту хвастливость, то самовеличаніе, которое уже и Плутархъ дѣлаетъ средоточіемъ его характера. Здѣсь поразительна рѣзкая противуположность его Макбету: тотъ, скупой на слова, возрастаетъ среди подвиговъ въ своемъ несчастій, между тѣмъ какъ Антоній совершенно падаетъ духомъ, не смотря на свои пышныя слова, И вдругъ среди этихъ послѣднихъ проблесковъ счастія узнаетъ онъ, что флотъ его передался непріятелю. Тотъ первый позоръ при Акціумѣ какъ будто отзывается здѣсь снова. Онъ, не разобравши дѣла, приписываетъ все измѣнѣ Клеопатры, и замышляетъ мщеніе противъ нея и смерть ей, потому, что думаетъ, что она продала его Октавію. Ярость ревности охватываетъ его вновь, и онъ, какъ Геркулесъ, божество его, чувствуетъ на себѣ рубашку Несса. Онъ свирѣпствуетъ, точно будто онъ -- Отелло, а жена у него -- Десдемона, между тѣмъ, какъ незадолго до этого онъ показалъ, какъ хорошо онъ ее знаетъ. Клеопатра уклоняется отъ его злобы, и чтобы привести его къ себѣ, распускаетъ слухъ о своей смерти. И онъ даже, у котораго все было -- расчётъ, осмотрительность и умъ, теряетъ теперь соображеніе. Она слишкомъ поздно спохватывается, что ея средство было слишкомъ сильно, и начинаетъ предчувствовать его послѣдствія. Подобно тому, какъ послѣ того перваго припадка его ревности она смогла однимъ только словомъ примирить его съ собою, потому-что онъ, этотъ слабый человѣкъ, ни минуты не могъ вынести мысли о разлукѣ съ нею: такъ и теперь ея воображаемая смерть увлекла его, уже и безъ того пропащаго человѣка, вслѣдъ за нею -- съ желаніемъ выплакать ея прощеніе. Не такъ-то скоро рѣшается она послѣдовать за дѣйствительно умершимъ; у нея есть еще планы спасти себя. Она скрываетъ отъ Цезаря свои сокровища, и дерзкою ложью въ глаза запирается въ томъ, что они у нея есть, и наконецъ только, когда навѣрное узнаетъ, что онъ намѣренъ украсить ею свое тріумфальное шествіе, она прибѣгаетъ къ самоубійству. Смерть ихъ обоихъ, по приговору ихъ враговъ, есть лучшее, что они сдѣлали. И надъ смертью ихъ обоихъ одинаково никто не останавливается съ напряженнымъ чувствомъ. Судьба. Брута мстительно дошла до очереди Антонія: онъ такъ многословно и напыщенно говоритъ о своемъ намѣреніи: умереть какъ римлянинъ отъ римлянина, отъ своей собственной руки, его прислужникъ-мальчикъ долженъ его заколоть, какъ Брута; но тотъ охотнѣе бросается самъ на свой мечь, не произнося ни одного. слова, и поступаетъ "втрое благороднѣе, нежели онъ", который напослѣдокъ убиваетъ себя самъ, но и при этомъ чуть не промахивается, Такъ и для Клеопатры ея прислужница Ира становится примѣромъ самоубійства, и то же пристыжаетъ ее рѣшимостью. Извѣстно, что ея смерть была, какъ и любовь ея, какъ ея ревность и вся ея жизнь, -- нѣчто изученное, расчитанное, подготовленное, ухищренное; разставаніе съ самою жизнію было сдѣлано предметомъ наслажденія: змѣя безъ боли засасываетъ ей грудь, какъ ребенокъ кормилицу, до усыпленія. Это -- "благородная слабость", въ которой съ нею соперничаетъ и другая ея прислужница Харміона, когда она, тоже отравленная, едва держась на дрожащихъ ногахъ, поправляетъ на головѣ своей умершей властительницы сбившуюся на сторону корону. Изъ того, какъ мы излагаемъ здѣсь по нашей пьесѣ кончину этой пары, каждый найдетъ, что авторъ въ фактическомъ отношеніи преклонялся передъ строжайшею справедливостію. Судя по рѣчамъ, могло-бы напротивъ того показаться, что на Антонія брошено какъ-будто слишкомъ много свѣту, какъ-будто эстетическая цѣль -- возвысить нѣсколько главный характеръ -- пришла здѣсь въ столкновеніе съ иѳическою правдою. Можно было-бы подумать, что Шекспиръ, залагая основы этому характеру, совершенно вопреки своему обычному воззрѣнію на жизнь, далъ слишкомъ высокое предпочтеніе "покоющемуся существу" и врожденнымъ способностямъ -- передъ дѣятельностію, передъ человѣкомъ въ движеніи, передъ употребленіемъ врожденныхъ дарованій,--и это потому, что по временамъ намъ кажется, будто авторъ желаетъ, чтобы мы вмѣняли Антонію въ заслугу его врожденныя хорошія стороны -- какъ бы выработанныя имъ добродѣтели, а чтобы дурныя его стороны мы разсматривали какъ, извинительныя слабости. Вотъ почему весьма важно обращать вниманіе на то, кому вложены въ уста различныя сужденія объ Антоніи. Мы не станемъ слушать Клеопатры, когда она говоритъ, что видитъ въ немъ бога, шествующаго по морю и сушѣ; когда она выше всего восхваляетъ его щедрость и высказываетъ о немъ то, что составляетъ очевидную неправду: "что его утѣхи (среди которыхъ онъ и погибъ) подобно дельфинамъ выставляла свои спины надъ стихіею, въ которой они жили". Слабый Лепидъ, который все обращаетъ примирительно въ хорошую сторону, говоритъ о немъ, что въ немъ недостаточно дурного, чтобы помрачить все, что заключается въ немъ хорошаго. При смерти несчастнаго побѣжденнаго, въ ту минуту, когда даже побѣдитель его Октавій останавливается тронутый, благородные враги: Мецанетъ и Агриипа высказываютъ о немъ мягкое сужденіе, что пороки и добродѣтели вѣсили въ немъ одинаково; что болѣе необычайный духъ никогда не управлялъ человѣческимъ существомъ, но что боги придаютъ намъ именно нѣкоторые пороки затѣмъ, чтобы обращать насъ въ людей. Подчиненные Антонію полководцы, какъ, напримѣръ, Веидидій, указываютъ намъ на его слабость, на его мелочное честолюбіе, и щадятъ его. Другіе изъ его солдатъ, напримѣръ, Филонъ, безпощадно называютъ положеніе тріумвира позорнымъ, говоря, что онъ сдѣлался любовникомъ и шутомъ цыганки. Помпей находитъ, да и желаетъ, чтобы сонъ и бражничанье погребли его честь до усыпленія Леты. Одинъ изъ его приверженцевъ, Канидій, рано отпадаетъ отъ него; другой, Энобарбъ, покидаетъ его только тогда, когда отступилось отъ него и самое хранительное его божество; третій, Эросъ, остается ему вѣренъ до смерти. Таммъ образомъ этотъ человѣкъ, при своей многосторонности и многозначимости, на каждаго производитъ особое впечатлѣніе: спрашивается, на кого-же производитъ онъ самое вѣрное впечатлѣніе? Не дальше всѣхъ отъ справедливости судятъ о немъ тотъ, кто всѣхъ лучше его знаетъ, врагъ его -- Октавій. Онъ мѣтко называетъ его сокращеніемъ соблазнительныхъ пороковъ; онъ допускаетъ, неохотно впрочемъ сдаваясь, что Антоній дѣйствительно славится тѣмъ, что къ нему все идеи.: по правдѣ сказать, достоинство мущины должно быть очень рѣдкостно, если- низкія удовольствія, которымъ онъ предается, не могутъ запятнать его. Онъ глядитъ недовольнымъ, но снисходительнымъ взглядомъ на нравственныя тѣни, которыя на него падаютъ. Но онъ находитъ непростительными всѣ его поступки, когда вспоминаетъ о томъ политическомъ призваніи, которое ему предлежало. Но если все это открываетъ главную точку зрѣнія на Антонія, на сколько онъ виденъ въ своихъ отношеніяхъ къ свѣту, то, съ другой стороны, относительно его личности, его характера, взятаго самъ по себѣ, Антоній, страннымъ образомъ, самъ высказываетъ послѣднее слово, въ которомъ мы должны признать собственное мнѣніе о немъ нашего поэта. И это поразительно-хорошо схвачено при подобной натурѣ, которая недоступна была правдѣ, которая непроизвольно надѣвала на себя личины, когда обращалась ко внѣшнему міру, и потому разнымъ людямъ казалась различно, которая такъ-же точно непроизвольно воспринимала въ себя отъ внѣшняго міра лучь пониманія, и сама того не желая, высказывала результатъ такого самопознанія въ различныхъ положеніяхъ жизни. Послѣ того, какъ онъ въ первой сценѣ (актъ 1-й) въ своемъ упоеніи высказалъ такую мысль, что только утонченность любовныхъ наслажденій отличаетъ человѣка отъ животныхъ, онъ говорить, на-оборотъ, во второй сценѣ, когда уже онъ пришелъ въ себя, когда онъ уже "вспаханъ" дурными извѣстіями изъ Рима,-- онъ говоритъ то, что всего рѣзче проклинаетъ его жажду наслажденій: "мы производимъ лишь сорную траву въ то время, какъ наша плодоносная почва лежитъ невоздѣланная и праздная." А когда онъ прошутилъ свое счастіе и вмѣстѣ съ нимъ утратилъ весь здравый тактъ и инстинктъ дѣятельности, который былъ ему прежде свойственъ, онъ въ своей ярости противъ Клеопатры выражаетъ свое паденіе въ бѣдственное состояніе точно такими-же рѣзкими словами: "лишь только мы закоренѣемъ въ порокахъ, боги ослѣпляютъ насъ и погружаютъ нашъ ясный разсудокъ въ нашу собственную грязь, заставляютъ насъ поклоняться нашимъ собственнымъ заблужденіямъ и смѣются надъ нами въ то время, когда мы идемъ въ погибели." И наконецъ, когда онъ, не задолго до смерти, оглядывается на свое положеніе, онъ сравниваетъ себя съ картинными вечерними облавами, которыя обманчиво являютъ взору то тотъ, то другой образъ, и затѣмъ исчезаютъ безъ слѣда. И ничѣмъ лучше, какъ именно этимъ выразительнымъ сравненіемъ, не могло быть въ плутарховомъ смыслѣ высказано сужденіе обо всей жизни этого человѣка, который изумлялъ и обманывалъ міръ своею блистательною ничтожностію, своимъ кажущимся величіемъ, своимъ призрачнымъ превосходствомъ. Исторія помогла Шекспиру въ томъ отношеніи, что она въ области дѣятельнаго міра не выдвинула ему ни одной черезъ-чуръ преобладающей личности, которая-бы слишкомъ подавляла собою, какъ контрастъ, изнѣженнаго Антонія. Вотъ почему Шекспировъ Октавій столь-же превосходно употребленъ въ дѣло для эстетической цѣли, насколько онъ вѣрно схваченъ исторически. Шлегель съ полнымъ правомъ выхвалялъ то, что Шекспиръ (уже въ Юліи Цезарѣ) вполнѣ разгадалъ этотъ характеръ, не увлекаясь въ ошибку ни фортуною, ни славою Августа. Насъ не слишкомъ-то восторгаетъ энтузіазмомъ въ пользу хлопотливой политической жизни этотъ разсудительный дипломатъ и его побѣда надъ сластолюбивымъ противникомъ, на котораго все таки отбрасываетъ поэтическій блескъ его фантастическая игра въ героизмъ и его увлекающаяся страстность. Октавій болѣе обязанъ своимъ счастіемъ роскоши Антонія, его праздности и безразсудству, нежели своимъ собственнымъ заслугамъ. Относительно умственныхъ дарованій, Шекспиръ заставляетъ Октавія самого ставить себя ниже Антонія, когда, напримѣръ, Октавій говоритъ, что онъ часто затепливалъ свои мысли у сердца Антонія. Но то употребленіе, для котораго онъ принималъ въ расчетъ эти дарованія, ставитъ его въ тѣмъ болѣе выгодномъ свѣтѣ относительно Антонія. Предохраненный своею болѣе холодною кровью отъ подстрекательствъ сладострастія, онъ вооружилъ себя трезвостію, возведенною въ принципъ, противу тѣхъ неожиданностей, въ какія повергаетъ насъ вино, противу той "мозговой стирки, которая дѣлаетъ насъ только грязнѣе". Уже эти особенности натуры и привычки даютъ ему естественное преимущество надъ Антоніемъ. Гдѣ Антоній геніально-легкомысленъ, тамъ Октавій полнъ мелочной заботливости; гдѣ Антоній отъ праздности, отъ роскоши, безумно, съ небрежностію пропускаетъ мимо, забываетъ всякую государственную обязанность, тамъ Октавій весь -- добросовѣстность, бережливость, бодрость, цѣлесообразная дѣятельность, и оживленъ по крайней мѣрѣ на столько-же интересомъ ко благу государства, на-сколько и личнымъ честолюбіемъ. Онъ негодуетъ на легкомысліе Антонія, потому что оно ему непонятно и противно его натурѣ, между тѣмъ, какъ онъ имѣлъ бы столько-же причинъ ему радоваться, такъ какъ оно приноситъ ему пользу. Пока онъ нуждается въ немъ противъ Помпея, онъ относится къ нему съ полнымъ вниманіемъ, серьозно ищетъ примиренія съ нимъ, хочетъ привязать его къ себѣ. Когда грозитъ разрывъ, онъ съ хитрымъ тщаніемъ избѣгаетъ всякаго повода подвергнуться упрекамъ; онъ изъявляетъ готовность письменно доказать, съ какимъ усиліемъ его втянули въ новую войну, какъ спокойно и мягко онъ выражался во всѣхъ своихъ письмахъ. Но когда Антоній самъ подаетъ ему троякій поводъ: оскверняетъ его семью, лишаетъ чести государство, вполнѣ разрушаетъ свою собственную славу, тогда-то онъ видитъ, что цѣль его самовластнаго честолюбія пододвинулась къ нему, тогда-то онъ жертвуетъ своею сестрою для политической цѣли, проявляетъ дѣятельность, не имѣющую ничего себѣ равнаго, устраняетъ Лепида и Помпея, изумляетъ своею поспѣшностію даже Антонія, который обыкновенно всегда бывалъ быстрѣе его; не соблазняется ложнымъ понятіемъ о чести -- принять его шальной вызовъ, напротивъ того съ осторожною осмотрительностію слѣдуетъ надежно-протореннымъ путемъ своего счастія, съ полною однакоже рѣшимостію -- погубить-таки Антонія и унизить Клеопатру до послѣдней степени.
   Тотъ способъ, какимъ поэтъ нашъ примкнулъ частныя отношенія влюбленныхъ къ государству и исторіи, и обратилъ житейскую драму въ драму историческую, и простъ, и мастерски примѣненъ къ дѣлу. Отъ соприкосновенія и болѣе тѣснаго отношенія Рима къ Востоку; отъ зараженія воздержнаго запада азіатскою роскошью -- римское государство по гибло точно такъ-же, какъ погибъ его тріумвиръ Антоній. Это опасное вліяніе Шекспиръ изобразилъ въ честномъ Энобарбѣ. Это -- древне-римская солдатская натура, человѣкъ грубый, смѣлый, сухого нрава, безъ околичностей и оглядокъ, прямой и правдивый и съ другомъ, и съ врагомъ, расположенный одинаково и къ морскому разбойнику Менасу, и къ чародѣйкѣ Клеопатрѣ, и къ своему полководцу Антонію. У него достаточно простого, здраваго человѣческаго ума, чтобы разглядѣть всю внутреннюю ткань своего загадочнаго господина; но передъ хитростями Клеопатры онъ становится въ тупикъ. Его охватываетъ очаровательность всего ея существа, на-сколько доступна этому его натура, такъ-же, какъ впослѣдствіи очарованъ ею Долабелла. Онъ думаетъ, что ея страсть къ Антонію сложилась изъ тончайшихъ частицъ чистой любви; онъ вдается въ обманъ, думая, что всѣ ея попеченія направлены къ тому, чтобы остепенить этого легкомысленнаго человѣка. Когда она увѣряетъ Тирея, что предалась Антонію только по принужденію, это кажется ему на-столько серьознымъ и правдивымъ, что онъ считаетъ нужнымъ допросить объ этомъ своего господина. И вотъ образъ жизни Востока становится опасенъ даже для этой простой, суровой натуры, какъ онъ былъ опасенъ и для созданнаго къ тому Антонія. Въ обществѣ евнуховъ, слугъ, которые вышколены такъ, что повинуются по одному намеку, въ родѣ Алексаса; въ обществѣ развязныхъ баядерокъ, Иры и Харміоны, которыя разумѣютъ свою службу какъ мастерицы, и самый грубый человѣкъ принимаетъ извѣстную полировку. Суровому воину хорошо живется въ египетскомъ лагерѣ; ужъ и онъ, подобно своему господину, дѣлитъ себя между женщинами и занятіями, ужъ и онъ затрудняется въ выборѣ, что ему дѣлать: уходить или оставаться: если его не привлекаетъ любовь, такъ тѣмъ болѣе привлекаютъ его египетскія вина. Лучшая сторона его римской натуры находится во враждѣ съ тою внутреннею заразою, которая охватила его, когда счастіе Антонія начало отъ него удаляться. Онъ начинаетъ ужъ находить, что глупо исполнять упорно сбой долгъ относительно глупца; но все таки вѣрность преодолѣваетъ въ немъ подобное благоразуміе; онъ вознамѣривается честною выдержкой преодолѣть побѣдителя своего господина и заслужить себѣ мѣсто въ исторіи. Но злая судьба Антонія подкупаетъ напослѣдокъ и этого вѣрнаго слугу; когда онъ его покинулъ, Антоній посылаетъ ему вслѣдъ его сокровища. Такое великодушіе поражаетъ вѣрнаго человѣка, лишь поздно совратившагося съ длиннаго, честнаго своего пути: онъ со стыдомъ чувствуетъ теперь, что въ книгѣ исторіи онъ будетъ обозначенъ лишь какъ отступникъ отъ своего господина и бѣглецъ, и вотъ онъ самъ налагаетъ на себя руку.
   Къ этому примѣру упадка древней римской добродѣтели присоединяется еще возстаніе Секста Помпея, чѣмъ эта пьеса съ ея нитями и примыкаетъ къ "Юлію Цезарю". Среди борьбы обоихъ наслѣдниковъ Цезаря въ народѣ просыпается любовь къ умершему Помпею и переносится на его сына. Недовольные стекаются вокругъ Секста, который еще разъ водружаетъ знамя республики, "гдѣ одинъ человѣкъ не долженъ быть больше другого человѣка". Но какіе люди поднимаются теперь за это прекрасное дѣло на мѣсто Брута и Кассія! Молодой Помпей, честное, но безразсудное сердце, образецъ политическаго легкомыслія -- въ сравненіи съ положительнымъ Октавіемъ, сражается за дѣло свободы въ союзѣ съ морскими разбойниками, отчаянно-храбро, безъ друзей. Онъ не умѣетъ выждать, чтобы Октавій и Антоній вполнѣ разссорились между собою, онъ даже знаетъ, что его возстаніе соединяетъ ихъ обоихъ; но онъ легкомысленно и надменно полагаетъ, что это даже и лучше для его славы, такъ какъ онъ смогъ оторвать Антонія отъ его Египта. Его самоувѣренность основана на предвѣщаніяхъ его надежды, на томъ, что онъ владѣетъ моремъ, на любви къ нему народа, именно на самыхъ обманчивыхъ вещахъ на свѣтѣ! Въ первыхъ словахъ, которыя мы отъ него слышимъ, онъ является намъ менѣе благочестивымъ, нежели его пираты; въ послѣднемъ дѣлѣ, которое онъ совершаетъ передъ нами,-- онъ оказывается менѣе безбожнымъ, нежели они. Менасъ совѣтуетъ ему, по историческому преданію, умертвить тріумвировъ на пиру, который онъ даетъ имъ на своемъ кораблѣ. Ему хотѣлось-бы лучше, чтобы Менасъ совершалъ это дѣло, не спрашиваясь его; онъ не хочетъ, чтобы съ его вѣдома честь его была принесена въ жертву выгодѣ. Менасъ, подобно тому какъ Кассій передъ Брутомъ, возстаетъ предъ нимъ съ укоромъ, что онъ не хочетъ воспользоваться средствами для цѣли. Но какое паденіе отъ тѣхъ пререканій къ этимъ, отъ тѣхъ республиканцевъ къ этимъ! Смотря по тому, какъ Помпей понималъ дѣло свободы, видно, что онъ доволенъ не тѣмъ, что одинъ человѣкъ равенъ другому человѣку, а тѣмъ, что самъ онъ равенъ этимъ могучимъ властителямъ. И въ то время, какъ онъ полузавистливо косится на удовольствія, которымъ Антоній предается на востокѣ; въ то время, какъ онъ угощаетъ у себя людей, подѣлившихся съ нимъ, только-бы зажать ему ротъ, частицей своего владычества, онъ выказываетъ намъ вполнѣ, какъ ловко и самъ онъ втягивается въ бражничанье и въ распутные нравы, доведшіе Римъ до погибели. Я не знаю ничего, болѣе достойнаго удивленія, какъ историческая символика этой сцены пира! Тутъ впервые отставляютъ въ сторону Лепида, этотъ хрупкій третій столбъ міра. Они подносятъ ему е кубокъ подаянія", т. е. ту часть вина, которую отпиваютъ у другого, чтобы облегчить его, и въ этомъ Варбуртонъ видитъ мѣткую сатиру на принятіе Лепида въ тріумвиратъ, которое было сдѣлано лишь для того, чтобы отвлечь зависть отъ двухъ другихъ. При этомъ Антоніи и Энобарбъ напиваются почти до безчувствія и затѣваютъ египетскую вакханалію. А на другой сторонѣ, въ веселомъ, честномъ настроеніи духа Помпей прошучиваетъ свое счастіе. Въ срединѣ стоитъ Октавій, наблюдая, но не разрушая веселаго разгула; ужъ и онъ съ усиліемъ вяжетъ слова; но духъ его свѣтелъ и чувства трезвы, и онъ морализируетъ такъ: "наше важное дѣло прогнѣвано этимъ легкомысліемъ!"
   

КОРІОЛАНЪ.

   Мы не имѣемъ вѣрнаго внѣшняго признака, по которому мы могли-бы опредѣлить время возникновенія "Коріолана": только слогъ и нѣкоторыя немногія выраженія и мѣста, напоминающія намъ одновременныя пьесы, могутъ повести насъ къ предположеніямъ, и эти предположенія соединяются почти у всѣхъ комментаторовъ къ тому, чтобы отнести пьееу примѣрно къ 1610-му году.
   Радостное сочувствіе въ римскому государству, коего могучій прогрессивный ходъ Шекспиръ озираетъ здѣсь какъ-бы съ гордымъ самодовольствомъ приверженца, кажется, внушило нашему поэту намѣреніе, послѣ созданія своего "Антонія", еще разъ обратиться къ лучшимъ днямъ перваго воинскаго величія римскаго народа и драматически обработать болѣе возвышенный предметъ изъ его исторіи. Подобно тому, какъ въ "Антоніи" онъ представилъ время императоровъ съ его нравственными искаженіями, а въ "Цезарѣ" борьбу республики съ монархіею, такъ въ "Коріоланѣ" онъ выводитъ передъ нами вражду аристократическаго элемента съ демократическимъ внутри самой республики. Борьба двухъ властей: трибунской и консульской, плебейской и патриціанской, сената и народа наполняетъ всю пьесу. Жалобы и взаимные упреки, которые обыкновенно имѣютъ мѣсто между управляемыми и управляющими. между людьми "должностей и привилегій" и людьми "тяготы и обязанностей", взвѣшиваются здѣсь на однихъ и тѣхъ-же вѣсахъ. Здѣсь показано, что противупоіожвость обѣихъ этихъ силъ коренится въ самой ихъ натурѣ; непримиримость ихъ между собою выводится здѣсь какъ необходимое слѣдствіе той неразумности, той несправедливости и той рѣзвости, какая заключена въ натурѣ ихъ контраста. Противу непостоянства народа выдвигается здѣсь упорство, односторонность, строптивость представителя аристократіи: тамъ отсутствіе чести, здѣсь безмѣрное честолюбіе; тамъ завистливая ненависть, здѣсь -- гордое презрѣніе; тамъ мимолетное опьяняющее желаніе возмездія, здѣсь -- глубокая жажда мести; тамъ -- поверхностное раскаяніе, здѣсь -- непримиримая вражда. Здѣсь изображена неуживчивость высшей и сильнѣйшей натуры съ слабѣйшею и нижайшею, если съ одной стороны мудрая скромность не снизойдетъ со своей высоты, а съ другой стороны признательная оцѣнка не возвыситъ заслуги. Противуположность и взаимное противудѣйствіе этихъ двухъ политическихъ сословій и силъ такъ обстоятельно изображены въ этой пьесѣ, что эту борьбу аристократическаго и демократическаго принципа обыкновенно и считали дутою ея, такъ что выходило, будто руководящая мысль поэта и была чисто-политическая мысль. Но намъ всегда казалось, что эти три римскія пьесы именно тѣмъ и стоятъ такъ высоко въ общемъ мнѣніи, что въ нихъ исторія возвышается до свободной драмы, политическая идея сплетается съ идеею нравственной, и достоинство историческое соединяется съ достоинствомъ психологическимъ. Мы скорѣй готовы думать, что эти политическіе моменты составляютъ сущность самаго матерьяла драмы и вмѣстѣ съ нимъ составляютъ лишь общую почву и основу, на которой слѣдуетъ искать собственно средоточія пьесы. Внутреннее отношеніе другъ къ другу этихъ трехъ пьесъ и задать, ими разрѣшаемыхъ, представитъ намъ все это и скорѣе, и въ болѣе яркомъ свѣтѣ. Въ "Цезарѣ" по политическимъ предметомъ была борьба республики съ монархіею; но въ предѣлахъ этого общаго предмета, а именно -- этого великаго историческаго дѣянія, наше вниманіе приковано было какъ-бы ядромъ собственно-драматическаго дѣйствія, тѣмъ рѣзкимъ противорѣчіемъ между политическою и нравственною обязанностію, въ которое поставленъ былъ герой пьесы. Въ "Антоніи" историческою темою служитъ борьба римскаго "духа подвиговъ" съ вліяніемъ восточной изнѣженности, и при этомъ, можно сказать, политическое средоточіе совпадало со средоточіемъ нравственнымъ: личное колебаніе Антонія между дѣятельнымъ міровымъ призваніемъ и страстью къ чувственнымъ наслажденіямъ есть первый главный симптомъ того состоянія, въ какомъ находилась вся его современность. Въ "Коріоланѣ" политическою основою служитъ борьба между аристократическимъ и демократическимъ элементамъ; въ этой борьбѣ герой очутился поставленнымъ въ такое положеніе, что ему приходится дѣлать выборъ между любовью въ отечеству и эгоистическою ненавистью. Брутъ разрываетъ свою дружбу съ Цезаремъ, предполагаемымъ врагомъ отечества, изъ-за большей дружбы своей къ отечеству, честно заблуждаясь при этомъ, какъ въ политическомъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи. Антоніи разрываетъ тѣ свои дружественныя отношенія, которыя полезны отечеству, и завязываетъ другія, которыя ему вредны, въ обоихъ случаяхъ поступая одинаково легкомысленно и безпечно, какъ въ политическомъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи. Коріоланъ прерываетъ вражду свою ко врагу своего народа -- на погибель отечества, проявляя тѣмъ закоренѣлый свой эгоизмъ, какъ политическій, такъ и нравственный. Тѣ формы характеровъ, которыя имѣютъ проявиться въ этихъ положеніяхъ, и тѣ выдающіяся ихъ качества, въ силу которыхъ онѣ проявляются такъ или иначе, это и составляетъ существенное средоточіе, на которое авторъ повсюду налегаетъ, и руководящая идея у него, и здѣсь, какъ и повсюду, на сколько мы успѣли это выяснить, есть идея по существу своему нравственно-психологическая. У Брута, при его по-истинѣ затруднительномъ выборѣ, рѣшаетъ все основательная твердость и честность его истаго мужественнаго духа; у Антонія, при выборѣ, гдѣ собственно и не должно-бы быть выбора, въ рѣзкую противуположность Бруту, все рѣшаетъ нисколько немужественная шаткость, забвеніе чести сластолюбца, изнѣженнаго до женоподобія. Въ Коріоланѣ наконецъ мы видимъ двойную противуположность тѣмъ обоимъ характерамъ: у него -- преувеличенная гордость и величавое честолюбіе настоящаго мужа, въ которомъ крайній избытокъ самомнѣнія неестественно вырождается въ упорную непреклонность, которая напослѣдокъ сама себѣ сламываетъ рога. Въ Брутѣ благороднѣйшій гражданинъ сталъ въ противорѣчіе съ благороднѣйшимъ человѣкомъ; въ Антоніи человѣкъ чувственный восторжествовалъ надъ гражданиномъ, призваннымъ къ дѣлу; въ Коріоланѣ -- человѣкъ чувствующій и притомъ хорошій гражданинъ равномѣрно подавлены гордостью крайне-напряженнаго героизма. Мы говоримъ: героизма, потому-что и тѣлесныя и духовныя свойства Коріолана, по самому характеру героическаго времени, превышаютъ обыкновенные человѣческіе размѣры; крайне-напряженнаго героизма, присовокупляемъ мы, потому-что если сравнить Коріолана съ подобными-же изображеніями тѣхъ же отношеній, взятыхъ тоже изъ героическихъ временъ, то въ немъ сила страсти все таки превышаетъ все подобное. Мелеагръ и Ахиллесъ у Гомера, питающіе подобный же гнѣвъ и закоренѣлое упорство, уже смягчаются, видя, что ихъ дружественный городъ или ихъ корабли готовы быть сожженными, а Коріоланъ самъ готовъ бросить головню въ свой родной городъ.
   Если-бъ мы и вовсе отступили отъ нашего обычнаго пріема -- отыскивать въ каждой шекспировой пьесѣ его основное нравственное воззрѣніе, то для обсужденія этой драмы било-бы далеко не все равно, что мы примемъ за основу нашего разбора: эту-ли психологическую идею или ту политическую мысль. Если принять за главное политическую борьбу тѣхъ двухъ сословіи, то мы легко придемъ къ ложнымъ сужденіямъ. Вотъ одинъ примѣръ. Если это такъ, то мы станемъ глядѣть на Коріолана какъ на главнаго представителя аристократіи въ главномъ противорѣчіи ея съ народомъ и съ трибунами, и тогда весьма естественно мы будемъ наведены на мысль, которую высказывалъ Гацлиттъ, будто Шекспиръ имѣлъ склонность къ произвольной сторонѣ вопроса, къ аристократическому принципу; будто онъ не останавливается въ такой-же мѣрѣ на истинахъ, высказываемыхъ имъ объ аристократіи, какъ это дѣлаетъ въ истинахъ, высказанныхъ имъ о народѣ. Гацлиттъ присовокупляетъ къ этому нѣкоторыя убѣдительныя положенія, чтобы проявить даже естественность и необходимость подобнаго предрасположенія въ нашемъ поэтѣ. Онъ показалъ, что поэтическая фантазія есть сила преувеличивающая, исключительная, аристократическая, что принципъ поэзіи есть принципъ діаметрально-противуположный всякому уравниванію; что левъ, нападающій на стадо овецъ, есть предметъ, гораздо болѣе поэтическій, нежели стадо; что мы болѣе удивляемся гордому самоуправцу, нежели малодушной толпѣ, которая передъ нимъ преклоняется, угнетателю, нежели угнетеннымъ. Все это очень справедливо, и въ примѣненіи къ Коріолану, кажется, будто пріобрѣтаетъ еще болѣе истины. Но поэзія Шекспира, столь тѣсно сроднившаяся съ нравственностію, его воображеніе, постоянно живущее въ тѣсномъ союзѣ со здравымъ разсудкомъ, его идеалы, столь полные реальной правды,-- все это, казалось намъ, такъ постоянно и прямо отличаетъ его творчество отъ всякой другой поэзіи, что у него никогда нѣтъ ничего исключительнаго, что справедливость и безпристрастіе составляютъ выдающійся признакъ этой поэзіи и этого поэта, что если у него воображеніе "ищетъ эффекта, живетъ контрастами и не допускаетъ середины", то все таки именно въ постановкѣ, окраскѣ этихъ поэтическихъ контрастовъ каждый разъ выступаетъ, для нравственнаго обсужденія, золотая середина той безпристрастности, которая составляетъ драгоцѣнное преимущество истиннаго мудреца. Шекспиръ изобразилъ мужа свободы, Брута, и даже болѣе грубаго мастера революцій, Кассія, болѣе благородными и съ гораздо большею любовью, нежели мужа аристократіи, Коріолана. Каждый допуститъ, что примѣръ Брута привлечетъ многихъ одушевленныхъ друзей народному дѣлу, прежде чѣмъ примѣръ Коріолана привлечетъ къ аристократизму хоть одного приверженца. Если мы станемъ разсматривать характеръ Коріолана не въ одномъ только противорѣчіи его съ толпою, но будемъ взвѣшивать его такимъ, каковъ онъ есть самъ по себѣ и самъ передъ собою, то мы принуждены будемъ сказать послѣ самаго точнаго обсужденія, что здѣсь изображенъ воплощенный аристократизмъ съ его возвышеннѣйшихъ и съ его ненавистнѣйшихъ сторонъ и съ тѣмъ постоянно-одинаковымъ безпристрастіемъ, котораго Шекспиръ, по натурѣ своей, кажется, и не могъ не проявлять. Но намъ могутъ возразить, что народъ не изображенъ такимъ образомъ. Да, но вѣдь и на патриціевъ, разсматриваемыхъ какъ масса, Шекспиръ точно также мало бросилъ благопріятнаго свѣта въ нашей пьесѣ; и это лежитъ въ натурѣ вещей, что толпа никогда не можетъ быть поставлена въ параллель съ отдѣльною личностью, которая должна сдѣлаться предметомъ поэтическаго изображенія: личность потому и дѣлается предметомъ поэзіи, что она нѣчто единичное и должна выдаваться надъ многими. Но, опять скажутъ намъ, съ подобнымъ безпристрастіемъ не изображены тамъ представители народа, трибуны. Но тогда куда-же дѣвалось-бы поэтическое равновѣсіе, еслибы Шекспиръ вздумалъ дать трибунамъ выдающееся мѣсто? куда дѣвалась-бы правда, если-бы онъ эту новую власть, возникшую среди смутъ, захотѣлъ представить какъ нѣчто отличающееся мудрымъ достоинствомъ и энергіею? Куда-бы дѣвалось наше участіе къ герою, если-бы поэтъ противупоставилъ ему въ санѣ трибуна какого-нибудь Марка Брута? Въ той мѣрѣ, въ какой-бы онъ приковывалъ наше участіе къ трибунамъ, наше сочувствіе къ Коріолану непремѣнно падало-бы, потому что у Коріолана и безъ того уже слишкомъ много унижающихъ его чертъ характера.
   Если вглядѣться пристальнѣе, то нельзя будетъ сказать, что и народъ изображенъ здѣсь слишкомъ съ дурной стороны. При этомъ нужно точно различать, гдѣ народъ самъ изображаетъ себя въ дѣйствіи, и гдѣ онъ изображается -- въ словахъ -- хулителями, и насмѣшниками, презирающими народъ; тогда, очень можетъ быть, мы даже найдемъ, что народныя массы въ "Юліи Цезарѣ" изображены худшими, нежели въ "Коріоланѣ". Поэтъ при этомъ весьма тонко различилъ характеры различныхъ временъ. Въ "Антоніи", гдѣ народъ уже ничего не значилъ, онъ и не участвуетъ въ дѣйствіи драмы; въ "Цезарѣ", когда испорченность народа именно и довела республику до распаденія, народъ и является во всей своей слабости; въ "Коріоланѣ", гдѣ онъ въ состояніи затруднить, но не задержать теченіе государственныхъ дѣлъ Рима, народъ является равномѣрно надѣленнымъ и лучшими, и худшими свойствами. Надо сознаться, что толпѣ не польщено и здѣсь. Не только что Коріоланъ ругательно обзываетъ здѣсь толпы народныя непостоянными, перемѣнчивыми; но и сами онѣ фактически заставляютъ Коріолана испытать на себѣ ихъ измѣнчивость, въ актѣ выбора. Мененій говоритъ о народныхъ массахъ, что ихъ неразуміе не только вгоняетъ ихъ во время бѣдствія туда, гдѣ онѣ должны встрѣтить еще большее бѣдствіе; но что они находятъ это бѣдствіе даже въ правдѣ, встрѣчаемой ими на этомъ пути, и при этомъ вожаки народа идутъ во главѣ народнаго неразумія, неразумія, обнаруживающагося тѣмъ, что стѣснительнымъ препятствіямъ не вѣрятъ и скрываютъ ихъ отъ народа, и подвергаютъ бичеванію того, кто открываетъ нежеланную правду. Нельзя отрицать, что въ нашей пьесѣ народу ставится въ упрекъ, и не одними только словами, что онъ несправедливъ, когда онъ обвиняетъ правительство въ томъ, въ чемъ слѣдуетъ винить скорѣе небо; что онъ проклинаетъ справедливость, настигающую преступника, и съ другой стороны со злобою преслѣдуетъ величіе; мы своими глазами видимъ здѣсь, какъ народъ, въ своемъ дѣйствій, то безъ причины любитъ, то безъ причини ненавидитъ; какъ онъ -- что всюду обыкновенно случается въ тревожныя времена -- носится съ рѣзкими, возбудительными общими мѣстами, въ которыхъ много кажущейся и мало дѣйствительной правды. Коріоланъ презираетъ всякое "дѣло и всякую способность" народа, который оказывается зайцемъ, гдѣ вы ожидаете встрѣтить льва; но поэтъ и въ дѣйствительности показалъ намъ и трусость народа и его склонность къ грабежу. Но и все таки мы не должны, подражая Коріолану въ безпощадности приговора, упускать изъ виду и то, что Шекспиръ вывелъ передъ нами и лучшихъ, и храбрѣйшихъ изъ народа, которые идутъ на вызовъ полководца, какъ добровольцы, цѣлымъ отрядомъ -- въ радость, и въ назиданіе своему предводителю. Не надо упускать изъ виду, что вся масса народа проникнута желаніемъ признать заслуги Коріолана, что всѣхъ охватываетъ рвеніе рукоплескать съ удивленіемъ побѣдителю; что между народомъ у него оказывается много приверженцевъ; что даже та часть народа, которая возбуждена, подущена противъ него, сознается о немъ, что онъ не алченъ, что онъ болѣе храбръ, нежели гордъ, что при всей его надменности надо снисходительно принимать въ расчетъ силу его натуры, что наконецъ могущество его заслуги превышаетъ могущество народа -- отказать ему въ высшей почести. Мененій былъ того мнѣнія, что если-бы знатные не держали чернь въ страхѣ, то она сама-бы разорвала себя на части; но чернь уже преклонялась передъ мудростію его аполога, видя, что ея собственная мудрость становилась въ тупикъ. Друзья Коріолана ожидали, что, послѣ его удаленія, народъ, предоставленный самому себѣ, предастся взаимнымъ раздорамъ; но къ ихъ разочарованію, господствуетъ миръ и единодушіе. Если перемѣнчивость во всѣ времена была- и будетъ свойственна всякой народной толпѣ, то въ этомъ порокѣ есть все таки и хорошая сторона, прямо противуположная упорному своенравію аристократа. Черезъ это качество толпа дѣлается ручною массою, которую такой мудрецъ, какъ Мененій, легко можетъ настраивать какъ онъ хочетъ; ее легко поджечь, но ее такъ-же легко и успокоить, и это свойство беззавѣтнаго прощенія даже Мененій принужденъ похвалить въ своемъ народѣ. Если народъ строптивъ противъ Коріолана, то его можно извинить тѣмъ, что Коріоланъ выказываетъ къ нему равнодушіе и гордое презрѣніе, что онъ самъ передъ нимъ упоренъ, проявляетъ къ нему враждебность, и въ гордости своей намѣренно вызываетъ къ себѣ его ненависть.
   Дѣйствительно, здѣсь взвѣшены и оцѣнены и хорошія, и дурныя свойства толпы и справедливо, и снисходительно. Но если-бъ мы хотѣли выразумѣтъ, какъ смотритъ самъ поэтъ на демократическій и аристократическій принципъ, мы должны были-бы, какъ мы и намекнули выше, сравнить высшихъ представителей обоихъ принциповъ: Коріолана съ Брутомъ и Кассіемъ, а не эту толпу съ Коріоланомъ, котораго поэтъ намѣренно и по указаніямъ исторіи именно и предназначилъ, какъ героя, выдаваться надъ этою толпою. Нѣтъ сомнѣнія, что критика стала-бы сравнивать этотъ характеръ съ преувеличенными героями Марлова, если-бы преувеличенія у Шекспира было въ обычаѣ выдавать за неподдѣльную натуру и принимать за чистую монету удивленіе, какое они возбуждаютъ, подобно тому, какъ это дѣлается относительно подобныхъ-же изображеній поэтовъ древнѣйшей школы. Но у Шекспира, на-оборотъ, подобное преувеличеніе натуры само собою надламывается, какъ что-то ненатуральное, и оставляетъ въ зрителѣ какое-то смѣшанное, неопредѣленное чувство. Поэтъ употребилъ всѣ средства, чтобы сдѣлать возможнымъ гордое исключительное величіе въ этомъ героѣ. Онъ далъ ему мать, которая, пылая вся любовью въ отечеству, рано лишилась мужа, и всю свою гордость, всю свою силу и любовь поставила въ томъ, чтобы воспитать своему отечеству въ сынѣ своемъ, отличавшемся способностями съ раннихъ лѣтъ, перваго героя и правителя. Это не -- привлекательная, но это -- великая женщина, это Волюмнія: свою мужественность она считаетъ чертою, дѣлающею ей честь. Она имѣла обыкновеніе говорить, что будь она женою Геркулеса, она исполнила-бы за него шесть его работъ. Она своего сына рано "заманивала на войну какъ курица"; будь она его женой, она бы охотнѣе желала знать, что онъ въ отсутствіи на пути чести, нежели наслаждаться его любовью дома. Она наизусть знаетъ его раны, и уже въ глубокой старости она все еще радостно мечтаетъ, представляя себѣ его подвиги въ битвѣ и то, какъ онъ возвратится къ ней съ окровавленнымъ челомъ. Съ высокимъ самодовольствомъ она чувствуетъ себя въ правѣ сказать и себѣ, и ему, что нѣтъ на свѣтѣ сына, который бы болѣе былъ обязанъ своей матери, нежели онъ обязанъ ей. Она ни часу не оставляла его безъ своего надзора; она воспитывала его въ опасностяхъ и въ любочестіи, для опасностей и для чести; она съ раннихъ лѣтъ внушала ему, что лишь несчастіями испытывается мужество; она охотнѣе желала-бы видѣть одиннадцать сыновей падшихъ въ битвѣ, нежели одного коснѣющаго въ наслажденіяхъ; вотъ почему она имѣетъ право утверждать, что Коріоланъ съ ея молокомъ впиталъ въ себя храбрость, и съ гордостію глядитъ она на эту удавшуюся мечту самаго смѣлаго ея воображенія. Эту гордость она передала въ наслѣдство и сыну, хотя она и отрицаетъ это, и даже имѣетъ нѣкоторымъ образомъ право отрицать. Ея гордость сыномъ обратилась у него въ гордость самимъ собою: боготворимый и матерью, и друзьями дома, Коріоланъ, подъ этою тончайшею лестью чистосердечнѣйшихъ воспитателей и друзей, развилъ въ себѣ врожденное и вперенное ему чувство собственнаго достоинство до степени презрительнаго высокомѣрія. Да и самое презрѣніе къ толпѣ онъ усвоилъ себѣ отчасти отъ матери; онъ еще въ ранней юности былъ врагомъ народа, когда не вступалъ еще съ нимъ ни въ какое столкновеніе. Волюмнія воспитывала сына изъ того убѣжденія, что человѣкъ -- лишь картина, когда его не оживляетъ слава. Вотъ почему Коріоланъ -- въ рѣшительную противуположность Антонію, инстинктивно влекомъ къ дѣятельности воинской и государственной; онъ "вознаграждаетъ свои дѣла тѣмъ, что онъ ихъ творитъ; онъ, проводя время, доволенъ уже тѣмъ, что онъ его проводитъ; онъ рѣшительно не можетъ представить себѣ такой картины, что онъ сидитъ на солнцѣ, и у него кто-нибудь перебираетъ въ головѣ въ то время, когда трубятъ къ наступленію на врага". Такимъ образомъ онъ съ раннихъ поръ былъ пріученъ возвышаться надъ всѣмъ обыденнымъ и низкимъ; "онъ стремился, говоритъ Волюмнія, за тончайшими чертами чести, чтобы подражать качествамъ боговъ". Эта напряженная требовательность бъ себѣ самому и ко всѣмъ другимъ, происходившая отъ гордости и порождавшая еще большую гордость, сдѣлала его съ теченіемъ времени тягостнымъ для всѣхъ и пагубнымъ для самого себя, потому Что съ этою требовательностію каждое и дурное, и хорошее качество выростало до такой высоты, которая какъ-будто не выносила сама себя; онъ стремился къ такому достоинству, которое "задыхалось отъ своего собственнаго избытка". Не суетная жажда чести стремитъ его за суетною славою; онъ хочетъ бытъ первымъ, а не казаться; съ этой стороны онъ -- аристократъ въ простомъ и возвышенномъ смыслѣ этого слова; для него все дѣло не въ имени и не въ званіи, а -- какъ это свойственно истинной гордости -- въ неподдѣльномъ достоинствѣ. Онъ не удовлетворился-бы, какъ Цезарь, тѣмъ, что онъ будетъ лучше первымъ въ малѣйшемъ мѣстечкѣ міра, нежели вторымъ въ величайшемъ; онъ хочетъ быть не первымъ по почету, но величайшимъ по дѣламъ на всемъ земномъ кругѣ.
   Что-же заставило Шекспира придать герою этой пьесы такое, собственно говоря, вышечеловѣческое, полубожеское величіе? Историческое сказаніе возлагало на поэта -- изобразить катастрофу самаго необычайнаго рода. Коріоланъ, послѣ своего изгнанія, сражается противъ своего отечества, за которое онъ прежде бился въ напряженнѣйшихъ битвахъ, не требуя никакихъ наградъ, -- изъ одной холодной, безчувственной жажды мщенія, въ союзѣ съ заклятымъ его врагомъ; и вдругъ онъ покидаетъ это мщеніе съ нѣкоторою опасностію для своей собственной жизни по мольбамъ своей матери. Шекспиръ считалъ себя въ правѣ соединить такія противорѣчивыя черты въ одномъ человѣкѣ лишь подъ тѣмъ условіемъ, что этотъ человѣкъ, и вслѣдствіе своей натуры, и вслѣдствіе своего воспитанія, развилъ въ себѣ и пороки, и добродѣтели до рѣшительныхъ крайностей; только при этомъ условіи поворотъ этихъ разнородныхъ свойствъ въ ихъ противуположность могъ становиться натуральнымъ. И все это проведено съ такимъ искусствомъ и съ такою тонкостію, какой почти нельзя и ожидать подъ этою кажущеюся грубостію штриховъ этого рисунка.
   Во первыхъ -- его непомѣрное славолюбіе, которое въ героическомъ вѣкѣ могло искать себѣ удовлетворенія лишь въ похвалѣ величайшей храбрости. О Коріоланѣ говорятъ, что если храбрость -- первая добродѣтель, то съ этимъ человѣкомъ не сравнится никто на свѣтѣ. Такъ смотрѣлъ на храбрость и Коріоланъ. Никогда все существо его не раздражается до такой крайности, какъ во время воинской дѣятельности: не только наносимые имъ удары, но самый голосъ его тогда ужасенъ и страшны его взоры. Никого не допускаетъ онъ до состязанія съ собою на этомъ поприщѣ, развѣ ужъ это будетъ старый Титъ Ларцій, который, сражаясь на костыляхъ, не можетъ уже повредить его славѣ. Только одного человѣка знаетъ онъ, кто могъ-бы оспаривать у него первенство въ храбрости, эти -- Тулла Ауфидія; противъ этого человѣка его честолюбіе раздражается до степени зависти. Еслибы онъ не былъ Коріоланомъ, онъ желалъ-бы быть Ауфидіемъ. Онъ признается самъ, что грѣшитъ, когда завидуетъ благородству его происхожденія. Если-бы весь міръ былъ въ войнѣ, и онъ, Коріоланъ, былъ-бы на сторонѣ Ауфидія,-- онъ отпалъ-бы отъ него, только-бы сражаться противъ него. Какъ тонко наброшено въ этомъ признаніи въ высшей степени характеристическое пятно на самую храбрость Коріолана, на эту блистательнѣйшую его сторону! Онъ обнаруживаетъ въ этихъ словахъ, что для него личная его слава важнѣе, нежели партія, нежели дѣло, нежели отечество; онъ готовъ, какъ наемникъ своего честолюбія, сражаться противу Ауфидія, все равно на какой сторонѣ! И это не единственная черта, которая являетъ славолюбіе Коріолана въ двусмысленномъ свѣтѣ. Мы можемъ наблюдать это славолюбіе, когда оно, героически-напряженное, является въ видѣ истинно-возвышеннаго презрѣнія къ противнику и къ опасности, и затѣмъ опять, когда оно, потаенно укрываясь, проявляется въ видѣ весьма холоднаго и умнаго расчета, такъ что на-ряду съ великими средствами, не пренебрегаетъ и малыми. Раненный, онъ^встрѣчается съ Ауфидіемъ: онъ отрекается отъ своихъ ранъ, для того, чтобы явиться передъ врагомъ -- здоровымъ и цѣлымъ противникомъ; кровь, которою онъ обрызганъ, это, по его словамъ,-- кровь вольсковъ, убитыхъ имъ соотечественниковъ Ауфидія. И вотъ онъ съ безумною отвагою раздражаетъ противу себя, израненнаго, врага сильнаго -- изъ жажды мести, не боясь крайняго напряженія. Рядомъ съ этою является и другая черта, что онъ въ походѣ подчиняетъ себя Коминію, увѣренный, что слава, привыкшая, такъ сказать, ему сопутствовать, останется при немъ, и въ то-же время довольно благоразумно предусматривая, что всѣ сдѣланные такимъ образомъ промахи падутъ на Коминія и лишь увеличатъ его собственную славу.
   На-ряду съ его воинскимъ достоинствомъ мы имѣемъ случай видѣть и его политическія качества. Что человѣкъ такой натуры и такого воспитанія -- всегда окажется аристократомъ по принципу, если-бы онъ даже не былъ имъ по рожденію, это разумѣется само собою. Онъ и знать не хочетъ, чтобы народъ имѣлъ какое-либо представительство въ трибунатѣ, онъ упирается противу всякой новизны, отъ которой могло бы потерпѣть государственное единодержавіе сената; онъ ратуетъ противъ всякой уступки, какъ противъ доказательства слабости, необдуманно посѣвающей возмущенія; у него есть убѣжденіе, что тамъ,гдѣ совмѣстно владычествуютъ двѣ власти, безъ преобладанія одной надъ другою, всегда втѣсняется замѣшательство среди взаимнаго ихъ разлада, и это замѣшательство низпровергаетъ одну власть помощію другой. Но и съ этимъ строго-аристократическимъ принципомъ онъ все таки управлялъ-бы какъ мудрый государственный человѣкъ, если-бы люди внимательно относились къ особенностямъ его натуры и давали ему спокойно дѣлать свое дѣло. Поэтъ придалъ ему государственный умъ и высшую политическую прозорливость, которая обыкновенно бываетъ свойственна природнымъ аристократамъ, и сверхъ того безукоризненность личнаго характера. Онъ обладаетъ первѣйшимъ качествомъ, необходимымъ для государственнаго человѣка,-- безкорыстіемъ; что онъ не корыстолюбивъ, это признаетъ за нимъ даже народъ: на войнѣ онъ беретъ себѣ на долю не болѣе добычи, нежели каждый другой. Правда, онъ не сталъ-бы раздавать дарового хлѣба бунтливымъ толпамъ; но онъ не сталъ-бы и обдирать народъ; съ этой стороны, пока его не раздражили, онъ всегда являлся-бы въ отношеніи народа, какъ говорить Мененій, "медвѣдемъ, который живетъ какъ ягнёнокъ". И вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ-бы чуждъ всякаго мелочного и въ самомъ себѣ постыдного честолюбія. Какъ онъ ни властолюбивъ, онъ никогда не сталъ бы стремиться къ тираннической власти: даже клеветники -- трибуны не могутъ надѣяться заставить повѣрить укоризнѣ такого рода. На-сколько не способенъ стать ниже аристократической сферы, на-столько-же не въ его характерѣ шагнуть выше ея предѣловъ. Въ какой степени онъ ревнивъ до истинной чести и до истинныхъ преимуществъ, въ такой-же степени онъ равнодушенъ ко внѣшнимъ отличіямъ. Онъ пролагаетъ себѣ путь къ чести не легкимъ способомъ, какъ льстецы народа: онъ стремится туда тяжелыми трудами истинной заслуги. Онъ не сталъ-бы желать для себя званія консула, точно такъ-же, какъ и званія главнаго полководца. И здѣсь, вѣроятно, къ благоразумію примѣшивается умѣренность, а къ самой умѣренности -- притязательность; онъ чувствуетъ, что заслуживаетъ консульства, но не хочетъ употребить обыкновенныхъ средствъ пріобрѣтенія; онъ лучше хочетъ быть рабомъ народа, да только на свой ладъ, нежели владычествовать надъ нимъ по его ладамъ. Но такъ какъ онъ, побуждаемый впрочемъ болѣе своею матерью и друзьями, уже сталъ домогаться консульства, то теперь для его сердца становится дѣломъ чести и достигнуть этой награды за свои заслуги. И, значитъ, если въ этихъ чертахъ его аристократизмъ свободенъ отъ своекорыстія и мелочной искательности мѣстъ, то онъ свободенъ и отъ мелочнаго консерватизма, этого обычнаго принципа этого политическаго сословія. Онъ не боится ни революціи, и никакихъ рѣзкихъ вторгающихся мѣръ, когда онъ во гнѣвѣ задумалъ преслѣдовать какую-либо цѣль своей партіи; но онъ и въ спокойномъ состояніи, при всемъ досугѣ въ размышленію, не задумался-бы употребить опасное для жизни лѣкарство въ такой болѣзни государственнаго организма, которая иначе причинила-бы ему вѣрную смерть. Въ самомъ спокойномъ настроеніи своего духа онъ высказываетъ превосходное основаніе, враждебное мелочному консервативному принципу: "если-бы мы во всѣхъ вещахъ упорно держались обыкновеній, то пыль старины никогда-бы не сметалась и у насъ накопилась-бы такая гора заблужденій, что изъ-за нея не могла-бы и. выглянуть правда". Съ такими принципами Коріоланъ могъ-бы быть отличнѣйшимъ государственнымъ человѣкомъ, если-бы онъ всегда хотѣлъ употреблять въ дѣло очарованіе своего превосходства для того, чтобы добромъ направлять народъ къ добру. Это внушаетъ ему и мать. Если онъ допускаетъ, что на войнѣ благоразуміе и политика можетъ соединяться съ честью, то онъ долженъ поступать такъ и въ гражданскихъ дѣлахъ государства. Она допускаетъ, какъ дѣло сносное, властительность его характера; въ этомъ отношеніи онъ весь -- благородство; но если велитъ нужда, если грозитъ опасность его счастію и его друзьямъ, то все таки-же онъ долженъ въ этомъ случаѣ поукротить свое гордое сердце и предоставить рѣчь однимъ своимъ устамъ. У нея, говоритъ она, такое-же точно, какъ у него, неповадное сердце; но у нея есть голова, которая умѣетъ лучше направлять ея гнѣвъ къ выгодѣ: вотъ этому-то онъ долженъ научиться. Въ случаѣ нужды онъ это и умѣетъ, въ новыхъ отношеніяхъ, пока еще несговорчивость его натуры не вовлекла его въ запутанныя отношенія, и когда онъ ради великихъ цѣлей становится благоразумнымъ и осторожнымъ. Когда онъ принужденъ подготовлять себѣ почву у Анціатовъ, -- какъ онъ тогда умѣетъ заставить всѣхъ любить и цѣнить себя! Сенаторы стоятъ передъ нимъ съ непокрытыми головами, Ауфидій раздѣляетъ съ нимъ власть и подчиняется его значительности; воины слѣдуютъ за нимъ въ битву, какъ мальчики бѣгутъ за бабочками: онъ для нихъ божество! Но всѣ эти качества мгновенно въ немъ уничтожаются, лишь только онъ раздраженъ, лить только онъ испытываетъ сопротивленіе, и именно отъ тѣхъ, кого онъ презираетъ. Когда народъ во время голода возмущается, онъ хочетъ грудами труповъ навалить горы; когда онъ при своемъ избраніи въ консулы долженъ потерпѣть и отъ своего непостоянства и отъ козней трибуновъ, онъ самъ возмущается противъ властительнаго слова трибуновъ: такъ должно быть, потому что его собственная властительная воля никогда не могла вынести ни малѣйшаго противорѣчія. И вотъ онъ насиліемъ хочетъ отнять у народа его право голоса, и устраиваетъ самъ возмущеніе противъ тѣхъ, кого онъ называлъ бунтовщиками. Тогда вырываются у него бранныя прозвища народу: онъ называетъ его гидрою, каннибалами, собаками,-- и въ этомъ обнаруживается, такъ сказать, смыслъ его сердца; въ этомъ проявляются и тѣ яркія убѣжденія аристократическаго упорства и надменности, что его партія и сословіе подѣломъ презираютъ народъ, а что народъ, съ другой стороны, неосновательно ихъ поноситъ. Тогда вполнѣ исчезаетъ въ своенравномъ Коріоланѣ всякая мѣра и всякая снисходительность, всякое мудрое сужденіе о толпѣ и людяхъ, всякое соображеніе о томъ, что государство въ концѣ концовъ все таки состоитъ изъ народа, и что тѣхъ, съ кѣмъ намъ такъ или иначе приходится дѣйствовать вмѣстѣ для государственной цѣли, мы должны не унижать и лишать достоинства, а напротивъ -- стараться возвысить; -- въ Коріоланѣ исчезаетъ всякая разсудительность и мудрость, коей примѣненіе единственно и дѣлаетъ истинно великими даже величайшія государственныя качества.
   Если воинское честолюбіе Коріолана и его аристократическая притязательность на господство коренятся въ его большихъ, гордо-преувеличенныхъ требованіяхъ къ самому себѣ, въ томъ высокомъ понятіи, какое онъ о себѣ имѣетъ, въ тѣхъ высокихъ заслугахъ, какія онъ за собою знаетъ, то тамъ-же коренится и эта страстность, среди которой онъ блуждаетъ я теряется. Воспитанный для надменнаго образа дѣйствій, не пріученный ни къ какому противорѣчію, онъ не можетъ и выносить его; а между тѣмъ самъ онъ въ противорѣчіи полагаетъ свою славу. Люди до такой степени избалованные счастіемъ и являющіеся всюду побѣдителями, обыкновенно рѣже всего оказываются устроителями своего счастья и владыками надъ собою, хотя и господствуютъ надо всѣми другими. Перечить Коріолану, это -- средство его раздражить; а если онъ раздраженъ, онъ ужъ не можетъ совладать съ собою. О немъ говорится, что, когда онъ разгнѣванъ, то онъ забываетъ, что когда-нибудь слышалъ слово: смерть; раздраженный, онъ готовъ презирать самихъ боговъ, и осмѣять цѣломудренную луну. Вотъ почему, когда трибуны замышляютъ погубить его, они стараются привести его въ гнѣвъ, дабы заставить говорить не языкъ его, но сердце. Въ превосходной сценѣ его изгнанія (III, 3) происходить взрывъ, котораго они желали, въ обширномъ и сильномъ размѣрѣ. Мастерскою чертою въ характеристикѣ Коріолана является то, что Коріоланъ, всегда одинъ и тотъ-же, всегда, такъ сказать, завинченный на крайней точкѣ даже въ спокойномъ своемъ состояніи, ничего въ себѣ не напрягаетъ черезъ мѣру даже въ этихъ взрывахъ своего гнѣва, что его запальчивость не въ состояніи вывести изъ должныхъ предѣловъ ни одного изъ его принциповъ, ни одной изъ его антипатій; онъ можетъ сказать, что если-бы онъ былъ терпѣливъ какъ полуночный сонъ, онъ питалъ-бы тѣ-же самыя мнѣнія, какія онъ высказалъ теперь въ своемъ гнѣвѣ. Скорѣе даже, въ то время, когда его изгнаніе довело до крайности его раздраженность и возбужденіе, въ немъ послѣдовала значительная перемѣна его обычной запальчивости въ противуположное ей свойство. Онъ тогда по внѣшности становится спокоенъ и тихъ, между тѣмъ какъ въ глубинѣ его души созрѣваютъ опасныя рѣшенія его сдержанной злобы. Въ то время, когда его мать въ женскомъ раздраженіи съ неистовою шумливостію выражаетъ свою ненависть, пока еще боль свѣжа, являясь въ своемъ гнѣвѣ "подобною Юнонѣ", такъ что каждый говоритъ про себя, что она сошла съ ума; когда даже кроткой Виргиліи сообщается жало ревности,-- тогда-то Коріоланъ является сдержаннымъ въ своемъ холодномъ спокойствіи, тогда-то онъ возвращаетъ матери ея наставительныя ученія, "что благороднѣйшая сила проявляется тамъ, гдѣ человѣкъ даетъ себя лишь легко ранить самымъ сильнымъ ударамъ счастія". Вскорѣ послѣ этого мать обрѣтаетъ въ себѣ сдержанность и умѣнье дѣлать различіе между отечествомъ и толпою, которыхъ Коріоланъ стремится уничтожать одновременно. Даже въ минуту своей расшатанности, она, по-видимому, опасается отчаянныхъ рѣшеній кажущагося коріоланова спокойствія: вотъ почему ей хотѣлось-бы придать Коріолану въ спутники Коминія. Но онъ отклоняетъ это и уходитъ въ молчаливой ярости, "какъ одинокій драконъ, который дѣлается страшенъ людямъ своею пещерою, болѣе слышимый, нежели видимый".
   Совершенно такъ-же, какъ здѣсь его страстность, доведенная до высшей степени, переходите въ кажущееся спокойствіе, такъ и его гордость, душа всего его существа, средоточіе его характера, переходитъ въ кажущуюся скромность. Вперенныя ему понятія о высшей чести придали ему съ раннихъ поръ и высшее самомнѣніе; храбрость его и счастіе возвысили это самомнѣніе до крайней степени гордости и высокомѣрія. "Польщенный успѣхомъ, подобный человѣкъ презираетъ даже собственную свою тѣнь", такъ какъ-же Коріолану было не презирать все, что ни было вокругъ него? Когда его покидаетъ знать и не слушаетъ его призыва къ упорному противодѣйствію, тогда приходится и друзьямъ его, равнымъ ему но общественному положенію, выслушать тонъ его презрительной гордости": "пусть патриціи преклонятся тогда передъ своимъ собственнымъ тупоуміемъ, если они допустятъ утвердиться власти трибуновъ; тогда ужъ они станутъ плебеями, а трибуны -- сенаторами". Народу конечно онъ даетъ гораздо сильнѣе почувствовать свое высокомѣріе. Онъ не довольствуется тѣмъ, что выказываетъ къ нему презрѣніе, онъ вызываетъ также и его презрѣніе, и люди безпристрастные именно находятъ въ немъ дурнымъ то, что онъ съ намѣреніемъ навлекаетъ на себя неудовольствіе народа, точно такъ-же, какъ бываетъ дурно и то, когда другіе льстиво стараются вкрасться въ народную любовь. Вершину его гордости слѣдуетъ измѣрятъ тамъ, гдѣ онъ въ отвѣтъ на остракизмъ бросаетъ свое изгоняющее проклятіе; "я изгоняю васъ!" какъ будто одинъ осужденный больше вѣситъ, нежели всѣ осудившіе его во всемъ этомъ мірѣ. И все таки еще -- вопросъ, это-ли непомѣрное хвастовство болѣе всего характеризуетъ истинную вершину коріолановой гордости, или та скромность, съ которою онъ презираетъ и отметаетъ отъ себя всякую награду, всякую похвалу, всякую лесть. Что эта скромность имѣетъ общій корень съ истиннымъ стремленіемъ прежде всего быть достойнымъ своего внутренняго удовлетворенія, стремленіемъ удовлетворять самому себѣ, и то, что онъ вслѣдствіе этого не терпитъ похвалы и отъ своей матери, которая все таки имѣетъ открытый листъ -- хвалить свою плоть и кровь, это доказываетъ, что его чувство собственнаго достоинства въ основѣ своей благородно, что его гордость находитъ себѣ въ высокой степени оправданіе въ его заслугахъ и дѣлахъ. Это, впрочемъ, не препятствуетъ тому, чтобы въ эту черту примѣшался также и признакъ преувеличенной гордости, то высшее самомнѣніе, которое воображаетъ себя выше всякой похвалы и уклоняется отъ всякой оваціи, отъ всякаго прославляющаго донесенія; такой человѣкъ возбраняетъ "всякое возвеличеніе своего ничто", а между тѣмъ вѣрить въ гигантское величіе своего нѣчто. Съ этимъ качествомъ -- не мочь слушать лести соединено въ Коріоланѣ еще другое качество: еще менѣе мочь говорить ее. Онъ правдивъ и прямъ; воспитанный среди войны, онъ не научился говорить "просѣянныя слова"; въ его словахъ всегда "и мука, и отруби" въ перемежку; онъ говоритъ правду не смотря ни на какую опасность; онъ можетъ также и выслушивать правду, но только не униженіе и не поношеніе. Что онъ думаетъ, то онъ и высказываетъ, а что онъ высказываетъ, то онъ и дѣлаетъ; ему ненавистны люди не твердые въ словѣ. Оттого онъ и противится обычнымъ образомъ домогаться консульства, прося народъ, просительно и смиренно относясь въ народу; о немъ такая слава, что онъ и Нептуну не польстилъ-бы за его трезубецъ, такъ станетъ-ли онъ льстить народу? А когда наконецъ онъ уговоренъ своими друзьями и семьею-все таки принять на себя унизительную роль, онъ носитъ "свое смиренное платье, съ гордымъ сердцемъ", презрительно передразниваетъ уловки популяровъ и говоритъ гражданамъ, что онъ получилъ свои раны тогда, когда ихъ братья съ ревомъ убѣжали прочь. Когда его мать впослѣдствіи еще разъ успѣваетъ, всею силою своихъ просьбъ и доводовъ, уговорить его принять на себя такую-же роль мудраго притворства, и здѣсь тотчасъ-же прорывается, съ полною правдою, вопреки священнымъ его обѣщаніямъ и намѣреніямъ, подавленная имъ въ своемъ сердцѣ злость. И все, таки этотъ рѣдкій человѣкъ, такъ какъ это оказалось столь пригоднымъ для его плановъ мщенія и для его злобы противъ римскаго народа, съумѣлъ впослѣдствіи у Авціатовъ мгновенно проявить то искусство, котораго онъ прежде никогда не хотѣлъ и понимать, съумѣлъ и сгибаться и дѣлать насиліе своей натурѣ, даже льстить тѣмъ, которые способствуютъ его планамъ, изъ мстительности ласкаться къ врагамъ, чего онъ Изъ цѣлей государственныхъ и изъ любви къ отечеству никогда не смогъ-бы принудить себя сдѣлать относительно друзей.
   Неповадливость всего его существа, несгибаемость его характера, непреклонность его воли, проступающая въ томъ, какъ онъ себя гордо держитъ, заключается, какъ и самая эта гордость, на-половину въ его натурѣ, на-половину въ принципахъ его до-крайности напряженной стремительности. Серьозность, строгость, несообщительноеть надо предположить уже заключенными въ основѣ его натуры; самъ народъ, Ауфидій прощаютъ ему въ значительной степени его гордость, принимая во вниманіе непреодолимую силу его натуры. Привычки воина затѣмъ уже сдѣлали свое дѣло, чтобы обратить эти качества, доведя ихъ до крайности, въ упорную, отталкивающую неприближимость. Ауфидій называетъ въ немъ натурою даже и то, что онъ никогда не могъ найти перехода отъ нравовъ военнаго времени къ нравамъ времени мирнаго, что онъ былъ не что иное, "какъ вещь", односторонняя и своенравная, какъ его характеризуетъ и Плутархъ. Мрачный, никогда не обходительный человѣкъ, онъ даже матери своей никогда не выказывалъ дружественности. Онъ пренебрегаетъ ближайшими своими друзьями не только потому, что онъ -- союзникъ Ауфидія; онъ и до этого принималъ холодно ихъ обожаніе и проходилъ мимо нихъ, не слишкосъ-то обращая на нихъ вниманіе, уважая только одного себя, окостенѣлый въ эгоистической гордости своими талантами и заслугами. Плутархъ говоритъ о немъ, что онъ былъ до такой степени желченъ и запальчивъ, что не хотѣлъ уступить ни въ чемъ ни одному живому существу, и это дѣлало его неспособнымъ жъ обходительности съ людьми. "Онъ былъ человѣкъ упорный отъ природы", говоритъ Плутархъ: "онъ никогда и никому ни въ чемъ не уступалъ, какъ будто командовать надъ всѣми и ни съ кѣмъ не соображаться есть признакъ мужественности, а не скорѣе признакъ болѣзненной слабости, какъ будто пробиваться всюду и во всемъ брать верхъ есть признакъ великой души." Этотъ образъ Шекспиръ имѣлъ во всей полнотѣ передъ глазами. Въ послѣднихъ словахъ Плутарха заключается намёкъ на то, что Шекспиръ съ такою-же точностью уловилъ и воспроизвелъ, а именно, что Коріоланъ, въ чувствѣ своего самодовольства, основательно и до корня разработалъ въ себѣ эти свои природныя свойства. Превышать всѣхъ какъ дѣлами и силою, такъ и непреклонностію воли, являться именно такимъ, какъ про него говорятъ,-- дубомъ, скалою, непоколебимыми ни отъ какого вѣтра, очевидно составляетъ многозначительнѣйшій признакъ его честолюбивой гордости. Онъ не могъ-бы уразумѣть того нравоученія, какое Плутархъ извлекаетъ изъ его примѣра, а именно, что нѣтъ ничего прекраснѣе того дара, какой муза сообщаетъ человѣку, -- дара укрощать природу мѣрою и мудростію. Онъ не могъ-бы, значитъ, постигнуть и того, что образованіе можетъ смягчать нравы; у него не могло быть склонности даже и къ тому, чтобы предаваться болѣе кроткимъ влеченіямъ своей собственной натуры; онъ сталъ-бы бояться обнажать себя и обнаруживать слабость, неприличную мужчинѣ. Гдѣ эти понятія гордаго, высокомужественнаго героизма принуждены подвергнуться серьознѣйшему испытанію, тамъ они и принимаютъ у него самое смѣлое свое выраженіе. Когда мать, супруга и сынъ выступаютъ противъ его желанія мстить отечеству, когда сама "великая природа взываетъ къ нему, чтобы онъ остановился", онъ, потрясенный, собирается съ послѣдними силами, чтобы причинить своей натурѣ послѣднее насиліе: "Пусть распадутся, восклицаетъ онъ, всѣ связи и преимущества натуры, и пускай безчувственность станетъ -- добродѣтелью! Пускай Польски вспашутъ Римъ и обратятъ Италію въ пустыню! Не хочу я быть такимъ гусёнкомъ, который повинуется инстинкту: я буду твердо стоять, какъ будто человѣкъ -- самъ свой собственный создатель и не знаетъ никакого другого происхожденія!" Гордое своенравіе влечетъ его -- имѣть притязаніе на богоподобную силу самоопредѣленія и ставить свою волю противу всякаго побужденія природы и всякаго могущества чувства. Но именно при этомъ крайнемъ напряженіи натуры, она сама собою подтачиваетъ свои силы; подавленный инстинктъ мститъ самъ за себя, и стараясь заморить въ себѣ всѣ естественныя склонности, онъ въ то-же самое время чувствуетъ, что и онъ созданъ не изъ болѣе твердой глины, нежели всѣ другіе люди. И этотъ человѣкъ, поставившій всю свою гордость въ томъ, чтобы превзойти все человѣческое, нравится намъ всего болѣе. тогда, когда онъ опять ниспадаетъ до человѣчности.
   Этотъ переворотъ въ немъ происходитъ не вслѣдствіе произвольной махинаціи. Вѣдь и въ другихъ случаяхъ въ немъ явственно выказывались черты этой извращенной человѣчности, и тамъ онъ намъ каждый разъ всего болѣе нравился. Объ его сынѣ говорится, что онъ вылитый отецъ; значитъ, и на самого Коріолана можно перенести черту, о которой разсказывается про сына, какъ онъ однажды поймалъ бабочку и отпустилъ ее на волю; потомъ опять погнался за нею, упалъ, но затѣмъ опять поймалъ ее и тутъ-же разорвалъ. Рѣдко случается, чтобы въ одномъ примѣрѣ было высказано такъ много. Это совершенно оправдываетъ тотъ образъ, съ которымъ Мененій сравниваетъ Коріолана: это -- медвѣдь, который живетъ, какъ ягнёнокъ, добродушный во время покоя и яростный въ своемъ раздраженіи. Шекспиръ не преминулъ заимствовать изъ Плутарха тотъ анекдотъ (I, 9), гдѣ Коріоланъ выпросилъ освободить изъ числа плѣнниковъ одного своего стараго знакомца изъ Коріоли, оказавшаго ему когда-то гостепріимство, хотя онъ въ пылу битвы и не пощадилъ его. Въ этомъ видна -- та-же натура. Мы не станемъ, какъ дѣлаютъ другіе, называть это простыми припадками чувства въ этомъ каменномъ богѣ, и оспаривать возможность въ Коріоланѣ продолжительнаго чувства: это скорѣе основа дѣйствительной доброкачественности въ его характерѣ и та доля его въ неистребимой ничѣмъ и никогда потребности нашего духа, потребности, которую онъ старался только затушить въ себѣ подъ вліяніемъ своихъ натяжныхъ понятій о человѣческомъ благородствѣ. Это оказывается и въ его семейственности, въ этомъ послѣднемъ уязвимомъ мѣстечкѣ, гдѣ еще можно пронзить роговую оболочку его эгоизма. Подобно тому, какъ Отелло, онъ чувствуетъ склонность къ женщинѣ, которую легко узнать ужъ по ея знакомствамъ (Валерія), не значительной умственно, домовитой, работящей, молчаливой, ушедшей въ себя, но отличающейся самою нѣжною женственностію. Поэтъ придалъ ей тихое, но могущественное вліяніе на Коріолана; только къ неі одной онъ постоянно относится кротко и дружественно; "мое драгоцѣнное молчаніе", называетъ онъ ее, когда она празднуетъ его тріумфъ слезами; а когда она является съ Волюмніей, чтобы умолить осаждающаго Римъ, онъ впервые подвигнутъ ея "голубиными глазами, которымъ могли-бы позавидовать боги" и говоритъ ей слова, исполненныя истиннаго чувства. Рука объ руку съ этою супружескою любовью идетъ и сыновнее почтеніе его къ матери. Въ народѣ говорятъ, что его любовь къ матери равняется его гордости, и что оба эти чувства для него дороже отечества. Поэтъ, по свойственной ему и уже извѣстной намъ манерѣ, предпослалъ той рѣшительной сценѣ, гдѣ должно проявиться ея материнское вліяніе на Коріолана, прологъ, для того, чтобы оба эти обстоятельства выясняли другъ друга. Сначала онъ представляетъ намъ ее, какъ она уговариваетъ его, чтобы онъ съ раскаяніемъ обратился къ трибунамъ. Ей здѣсь почти труднѣе упросить его, нежели въ другомъ позднѣйшемъ случаѣ, когда она настраиваетъ его къ человѣчности, между тѣмъ, какъ здѣсь она принуждаетъ его къ неестественной роли, къ отреченію отъ своего настроенія, къ униженію своего духа. Онъ соглашается, потому, что она проситъ сдѣлать это ради нея, потому что, будь это ради него самого, онъ охотнѣе далъ-бы себя разможжить. Онъ разрисовываетъ себѣ эту сцену въ словахъ, полныхъ презрѣнія къ самому себѣ, и будучи не въ силахъ вынести такого стада, беретъ свое слово назадъ; но мать сама какъ-будто отваживаетъ свою честь; она говоритъ: для меня больше безчестья нищенски просить тебя, нежели тебѣ просить такъ народъ,-- и это принуждаетъ его сдѣлать попытку, которая впрочемъ не удается. Мастерской способъ мотивированія здѣсь таковъ, что онъ равняется только способу мотивированія позднѣйшей сцены, настоящей задачи автора, вмѣненной ему въ обязанность исторіей. Послѣ первой попытки материнскаго вліянія на сына, намъ не трудно понять и вторую. Тамъ дѣло шло о консульствѣ; здѣсь -- о Римѣ; тамъ о внѣшней его чести, здѣсь объ истинной его славѣ. "Если онъ низпровергнетъ Римъ, говоритъ ему мать, на него падутъ проклятія, и исторія, разсказывая о его благородныхъ дѣлахъ, присовокупитъ, что онъ этимъ дѣломъ вычеркнулъ свое благородство и сдѣлалъ свое имя ненавистнымъ. Тамъ она отваживала свою честь; здѣсь она вмѣстѣ съ Виргиліей отваживаетъ жизнь: "ты не коснешься Рима, не перешагнувъ черезъ наши трупы". Тамъ ея устами говорило честолюбіе матери; здѣсь говоритъ любовь къ отечеству, которая даже превосходитъ мечтательную материнскую любовь; она возвышается даже до величественнаго героизма при величавомъ поводѣ, возвращающемъ ему его человѣчность. Появленіе друга Мененія дало Коріолану первое потрясеніе. Видѣть, что мать стоитъ передъ нимъ на колѣняхъ, это такая неестественная картина, которая свидѣтельствуетъ о неестественности его собственнаго отношенія къ отечеству. Но окончательно онъ потрясенъ дѣтски странными убѣжденіями своего сына: его собственная кровь грозитъ ему -- возстать противъ него за отечество.
   Въ заключеніе мы еще разъ оглянемся назадъ. Мать воспитала въ Коріоланѣ его храбрость и его славолюбіе; оба эти свойства развили въ немъ гордость; гордость возрасла въ немъ до степени такого напряженія воли и дѣятельной силы, которое превышаетъ человѣческіе размѣры. Крайности въ этой натурѣ, какъ мы уже сказали, повсюду обращались въ свойство, ей противуположное; его славная храбрость -- въ ревность, которая отстраняла отъ его дѣяній ихъ достославную цѣль, къ которой они постоянно долженствовали быть направленными; полезнѣйшія политическія дарованія примѣнялись къ самому вредному ихъ употребленію; гнѣвъ и горячность обращались въ озлобленное спокойствіе, гордость -- въ скромность, прямота и правдивость -- въ притворство, нештатное упорство -- въ слабость и даже перемѣнчивость. Коріоланъ вступаетъ въ домъ Ауфидія съ размышленіями о перемѣнчивости свѣта: какъ вражда превращается въ дружбу -- за грошъ, а дружба въ ненависть изъ-за такой вещи, которая не стоитъ яйца; такъ пусть-же это будетъ такъ и относительно его, который постоянно такъ глубоко презиралъ народъ за его перемѣнчивость! Въ двухъ катастрофахъ его исторіи, мы видимъ его оба раза гибнущимъ вслѣдствіе недостатка самообладанія, вслѣдствіе крайняго, яраго напряженія силъ и крайней раздражительности: однажды во время его изгнанія, а въ другой разъ -- въ минуту смерти. Оба раза раздражало его до роковыхъ взрывовъ ярости одно только слово, а именно бранное прозвище измѣнника. Это обозначало превосходнѣйшимъ и самымъ тонкимъ образомъ переворотъ, неудавшійся исходъ всѣхъ его стремленій. Если это слово оказывалось присталымъ къ Коріолану, то ужъ тогда конечно нельзя было придумать никакого другого упрека, который-бы могъ такъ мгновенно разрушить весь благородный складъ Волюмніи и ниспровергнуть цѣль всѣхъ гордыхъ стремленій Коріолана.
   Если онъ дѣйствительно былъ измѣнникъ, то слава его обращалась въ позоръ, его храбрость оказывалась примѣненною неумѣстно, его гордость -- опозоренною, гражданская добродѣтель -- обращалась въ эгоизмъ, правдивость и вѣрность превращались въ противоположныя имъ свойства, его тончайшія честолюбивыя стремленія оказывались запятнанными самыми грубыми пятнами. И между тѣмъ нельзя отрицать, что онъ сдѣлался измѣнникомъ противъ Рима, послѣ того, какъ онъ въ первый разъ услышалъ эти слова, и былъ уже измѣнникомъ противъ Анціатовъ, когда услышалъ ихъ во второй разъ. Въ оба эта положенія поставила его мать, создательница и устроительница его жизни, и за то она несетъ въ немъ свою долю кары. Первый разъ она въ движеніи материнской слабости сманила его съ пути правильнаго инстинкта на ложную дорогу и черезъ то навлекла ему незаслуженно позорное прозвище измѣнника, которое онъ затѣмъ и поспѣшилъ оправдать;-- въ другой разъ и она и онъ загладили это тѣмъ, что она въ высокомъ движеніи патріотическаго духа привлекла его съ ложнаго пути мстительности на путь человѣчности, на который онъ и вступилъ, уже имѣя смерть передъ глазами. На этотъ разъ имя измѣнника поражаетъ его, правда, по-справедливости, но уже болѣе въ славѣ его, нежели къ позору, и смерть является для него искупленіемъ его жизни.
   Изъ способа обработки этого характера мы чувствуемъ, что поэтъ трудился надъ нимъ, не столько изъ любви къ нему, сколько изъ большого къ нему интереса; впечатлѣніе, выносимое нами изъ этой пьесы и отъ этого характера, который всю ее заполняетъ собою, есть если не именно благотворное, то во всякомъ случаѣ весьма могущественное. Чтобы объяснить себѣ это, надо вспомнить только, что живѣйшія симпатіи Шекспира, не только прежде, но и въ этотъ періодъ, устремлялись къ тому неказистому величію, въ той простой, ненатянутой натуральности, которую онъ изобразилъ намъ въ принцѣ Генрихѣ и Постумѣ.
   Если ужъ его Перси составлялъ контрастъ его идеалу, то тѣмъ далѣе отстоялъ отъ него Коріоланъ. Но съ другой стороны понятно и то, что именно эта рѣзкая противуположность и ея обрисовка должна была составлять для Шекспира предметъ весьма привлекательный, такъ какъ поэтъ нашъ умѣлъ узнавать и признавать во всякаго рода величіи -- его своебразное содержаніе. И какой-же широкій и многообъемлющій духъ долженъ былъ жить въ этомъ поэтѣ, который съ такою любовью рисуетъ намъ то характеры Брута и Постума съ ихъ строгою добродѣтелью и тихою рѣшимостію, то изображаетъ непомѣрную гордость Коріолана, съ подробностію и полнотою разоблачая всѣ изгибы этого малооткрытаго сердца; и затѣмъ въ противоположность этой напряженной натурѣ очертываетъ слабые характеры, Антонія и Тимона, вращающіеся совершенно въ иной сферѣ, и рисуетъ ихъ намъ опять-таки съ такою проницательностію и съ такимъ мастерствомъ, что намъ можетъ казаться, будто и къ этимъ типамъ человѣческой натуры въ поэтѣ нашемъ есть извѣстное предрасположеніе!
   Достаточно будетъ немногихъ словъ, чтобы объяснить, въ какую противуположностъ съ этою колоссальною главною фигурою поставлены прочія лица нашей пьесы.
   Его врагъ, Туллъ Ауфидій, соперничаетъ съ нимъ въ ревнивомъ исканіи превосходства; но его ревность гораздо менѣе благороднаго металла. Ему нѣтъ ничего ненавистнѣе коріолановой славы, и такъ какъ онъ при всякой встрѣчѣ принужденъ уступать ему, то онъ наконецъ покидаетъ надежду побороть его равнымъ оружіемъ; соревнованіе его утрачиваетъ характеръ чести, онъ не хочетъ щадить никакихъ средствъ погубить Коріолана, будь это при алтарѣ, въ святилищѣ, во снѣ, на одрѣ болѣзни или подъ гостепріимнымъ кровомъ. Эгоизмъ, подобный эгоизму Коріолана, является здѣсь въ уменьшенномъ и искаженномъ образѣ. Припадокъ благородства въ Туллѣ, когда Коріоланъ ищетъ у него гостепріимства, составляетъ pendant къ болѣе кроткому движенію духа въ Коріоланѣ; но клятва его напрасна, будто онъ хочетъ теперь соперничать съ нимъ въ любви, какъ прежде соперничалъ въ ненависти. Его уступка нѣкоторой доли своего могущества въ пользу новаго вождя есть черта, подобная равнодушію Коріолана во внѣшнимъ отличіямъ; но такъ-же, какъ въ Коріоланѣ за его скромностію дремлетъ притязаніе на заслуженную честь, такъ я въ Ауфидіи весьма скоро прорывается раскаяніе и стремленіе къ большему почету, а вмѣстѣ съ тѣмъ и странное соперничество. Онъ обладаетъ искусствомъ, котораго тщетно Водюмнія желала для своего Коріолана, искусствомъ терпѣливаго притворства; вотъ отчего онъ -- опасный врагъ Коріолану, который не въ состояніи укротить свою гордость даже передъ своими благодѣтелями. Вотъ почему Коріоланъ падаетъ жертвою низкихъ козней Тулла. Этотъ Вольскъ раздраженъ противъ Коріолана за то, что онъ побѣжденъ, подобно тому, какъ Коріоланъ раздраженъ противъ Рима послѣ своего изгнанія; настроеніе духа и мужество обоихъ -- отравлены. Но рѣшительное различіе между обоими, которое ставить Коріолана неизмѣримо выше Тулла, заключается въ томъ, что Коріоланъ, человѣкъ благородной натуры, въ ожесточеніи начинаетъ питать неестественную вражду къ своему отечеству и затѣмъ возвращается къ своимъ добрымъ началамъ, тогда какъ Туллъ, человѣкъ коварныхъ свойствъ, польщенный тѣмъ, что его врагъ принужденъ искать у него покровительства, сначала заключаетъ съ нимъ неестественную дружбу, а потомъ все таки проявляетъ свои козни и коварство въ томъ, что устраиваетъ заговоръ противъ Коріолана.
   Другую противуположность Коріолану представляютъ его римскіе враги и друзья. Коминій противупоставленъ какъ скромный гордому, какъ чуждый зависти и честолюбія -- славолюбивому: онъ охотно признаетъ цѣну другого человѣка и добровольно уступаетъ высшимъ заслугамъ Трибуны суть рѣзкіе контрасты жалкой, невыносимо-надутой должностной гордости передъ могучею коріолановою гордостію своими подвигами. Они, какъ временщики и выскочки, выставляютъ такія-же большія притязанія, какъ и Коріоланъ, не имѣя вовсе его дарованій; они выступаютъ съ такимъ-же насиліемъ и своенравіемъ, какъ и онъ, но безъ его заслугъ; они въ разбирательствѣ мелкихъ тяжбъ являются такими-же нетерпѣливыми и запальчивыми, какимъ является онъ въ великихъ дѣлахъ и изъ великихъ побужденій; ихъ мелкое честолюбіе мѣтитъ только на то, чтобы народъ сгибалъ передъ ними спину, между тѣмъ какъ до высоты честолюбивыхъ замысловъ Коріолана не въ состояніи даже досягнуть ихъ глазъ. Въ противуположность его храбрости является крайняя невоинственность всего ихъ склада; въ противуположность его откровенности и прямоты -- ихъ искусство сплетать мелкія хитрости и высматривать, какъ и въ чемъ проявится его гордость и гнѣвъ, долженствующіе погубить его. Въ противуположностъ его простоватому, неосторожно-грубому и презрительному обращенію съ народомъ -- является ихъ ловкое обхожденіе съ массою, вслѣдствіе котораго они умѣютъ направлять толпу, куда имъ угодно, и самимъ ловко за нею хорониться.
   Значительнѣйшая личность на-ряду съ Коріоланомъ есть Мененій Агриппа.
   Въ своемъ англійскомъ Плутархѣ Шекспиръ, кромѣ знаменитой, разсказанной имъ басни о желудкѣ и членахъ тѣла не нашелъ ничего, кромѣ замѣтки, что это былъ самый веселый старикъ во всемъ сенатѣ. По этому намеку онъ нарисовалъ, этотъ, полный жизни, характеръ, возложивъ на него, въ противуположность этому неприступному полубогу, благотворную роль -- благодушно быть съ людьми человѣкомъ. Этотъ контрастъ, проведенъ до малѣйшихъ отдѣльныхъ свойствъ, хотя и кажется, будто этотъ характеръ удался случайно. Коріолановскаго славолюбія въ Мененій нѣтъ нисколько; онъ скорѣе торжествуетъ самъ по поводу славы своего друга; онъ боготворитъ его и считаетъ, что будетъ на семь лѣтъ здоровъ, когда Коріоланъ удостоиваетъ его своимъ письмомъ; онъ называетъ себя записною книгою его подвиговъ, гдѣ можно прочесть его славу въ несравненномъ, даже, можетъ быть, преувеличенномъ, видѣ; даже при твердомъ желаніи сказать о своемъ другѣ правду, онъ невольно переступаетъ ея границу. Ему легко бить безкорыстнымъ хвалителемъ Коріолана, потому всѣ его собственныя дарованія заключены совершенно въ другой области. Его воинскую силу сломила уже старость; смѣлость духа мелькаетъ въ немъ еще тамъ и сямъ, когда онъ въ. крайнемъ случаѣ вызываетъ знатныхъ на помощь Коріолану и берется самъ еще справиться съ парочкой плебеевъ и т. д. Во всемъ остальномъ, его сила заключается въ умственномъ превосходствѣ, вся его слава -- въ славѣ мудраго оратора. Въ противуположность рѣзкой и односторонней парціальности Коріолана, Шекспиръ придалъ ему примирительное положеніе посредника; но весьма умно удержался при этомъ придать ему организаторскую силу или даже просто глубоко-проникающую политическую мудрость, потому что это тотчасъ поставило-бы Коріолана въ слишкомъ глубокой тѣни. Вмѣсто энергіи и мудрости онъ придалъ ему лишь ревность и опытность старца, богатую образами рѣчь и здравый, толковый смыслъ: мастерство въ убѣжденіи и въ остроуміи онъ большею частію примѣняетъ надъ тѣми, у кого вовсе нѣтъ ни убѣжденій, ни остроумія. Играть эту роль посредника у него столько-же данныхъ, какъ мало ихъ у Коріолана. Въ сравненіи съ этимъ богомъ, онъ -- сатиръ. Вмѣсто того, чтобы все выше и выше напрягать свою личную притязательность, онъ снисходительно смотритъ на человѣческія слабости; въ противуположность коріолановой натянутости, онъ мягокъ и сговорчивъ; гдѣ тотъ непошатенъ и рѣзокъ, Мененій уступчивъ, добродушенъ, обходителенъ, дружелюбенъ; вмѣсто мрачной серьозности онъ даетъ волю своему широкому, отрадному юмору. Онъ любитъ поспать, охотно пьетъ вино, несмѣшанное съ водою, и даже, говорятъ, у него есть слабость и въ томъ, что у него первый, кто жалуется, бываетъ правъ. Въ немъ нѣтъ и тѣни коріолановой гордости; развѣ только онъ нѣсколько болѣе должнаго воображаетъ себѣ о своемъ краснорѣчіи, въ которомъ впрочемъ среди народа онъ рѣдко не имѣетъ успѣха, и которое онъ съ увѣренностію надѣется примѣнить въ затруднительнѣйшемъ случаѣ и надъ Коріоланомъ; да еще его суетность можетъ быть уязвлена еще тогда, когда пустые трибуны воображаютъ, что они его "знаютъ", потому только что онъ честенъ и откровененъ. Если это лишь малая гордость въ сравненіи съ непомѣрною гордостью Коріолана, то и запальчивость Мененія такова-же въ сравненіи съ этимъ свойствомъ Коріолана. Онъ можетъ быть и нетерпѣливымъ и горячимъ среди добродушія тупѣющей старости и по ничтожнымъ поводамъ; по именно въ дѣлахъ важныхъ, гдѣ Коріоланъ рѣшительно теряется, Мененій и терпѣливъ, и спокоенъ, обладаетъ въ высшей степени разсудительностію и вполнѣ владѣетъ собою. Прямотою и любовью въ правдѣ онъ немногимъ уступаетъ Коріолану; но онъ высказываетъ правду въ приличной формѣ, и его сатиру, какъ-бы остро и презрительно она ни была имъ выражаема, напр. въ родѣ его басни, выносятъ лучше, нежели чванство и высокомѣріе Коріолана. Онъ не пропускаетъ удобнаго случая выставить трибунамъ на видъ ихъ ослиную мудрость или ихъ краснорѣчіе, не стоющія даже киванія ихъ бородъ; но въ другихъ случаяхъ онъ умѣетъ терпѣливо выслушать и то, какъ ихъ называютъ почтенными людьми. Съ такими дарованіями онъ -- природный посредникъ. Онъ всѣми мѣрами желаетъ избѣгнуть разрыва между знатью и народомъ; гдѣ Коріоланъ подстрекаетъ къ уничтоженію трибуната, тамъ онъ говоритъ въ пользу его сохраненія; онъ дѣлаетъ уступки, которыя тотъ отвергалъ какъ слабость и непониманіе политики. Когда и трибуны и Коріоланъ настаиваютъ на крутыхъ мѣрахъ противу крутой болѣзни, Мененій желаетъ зачинить прорѣхи лоскутьями всякаго цвѣта, и когда они мѣшаютъ ему въ искусствѣ все округлять и сглаживать, его терпѣніе все таки не утомляется. При этомъ онъ обходится съ гнѣвающимся Коріоланомъ сообразно съ его природными свойствами: щадя его въ своихъ порицаніяхъ, онъ, такъ сказать, однимъ духомъ и проклинаетъ его недружелюбность, и извиняетъ его, и превозноситъ. Онъ, ради примиримости народа, заступается за него передъ Коріоланомъ, и за Коріолана передъ народомъ. Онъ помогаетъ Волюмпіи смягчить неприступнаго человѣка; онъ честно ведетъ за него свою адвокатскую роль передъ народомъ, и говоритъ за него то, что онъ собственно долженъ бы былъ говорить за самого себя. Послѣ того, какъ поэтъ въ самомъ началѣ выставилъ такой счастливый успѣхъ его, по историческому сказанію, въ апологическомъ краснорѣчіи, Мененій являетъ намъ въ вторичномъ случаѣ образецъ того, какъ можно относиться къ народу, не нарушая его достоинства и не позволяя себѣ ничего лишняго. Когда Коріоланъ изгнанъ, онъ становится вѣжливъ и обходителенъ съ трибунами; когда изгнанный идетъ походомъ на Римъ, въ Мененія западаетъ злорадство, и за это злорадство ему приходится поплатиться передъ стражею вольсковъ, такъ какъ ему доводится потерпѣть неудачу въ своемъ краснорѣчіи передъ Коріоланомъ. То, какъ въ этихъ послѣднихъ сценахъ выступаютъ все многочисленнѣе его старческія слабости, и какъ среди нихъ все ярче проглядываетъ благородство его натуры, это изображено съ удивительнымъ искусствомъ и представляетъ благодарную задачу для актёра. Въ Коріоланѣ -- борьба между гордымъ равнодушіемъ и почти разрывающимся отъ уговоровъ друга сердцемъ; въ Мененіи колебаніе между довѣріемъ и разочарованіемъ, и, подъ оболочкою юмора, недоумѣніемъ, кѣмъ пожертвовать: другомъ или отечествомъ, и наконецъ рѣшимость стараго, радующагося жизнью человѣка -- умереть какъ Римлянинъ, это такія протянуположности и противорѣчія, которыя требуютъ совершеннѣйшаго искусства для своего разрѣшенія. И въ Коріоланѣ Шекспиръ съ такою-же вѣрностію воспользовался Плутархомъ, какъ и въ Цезарѣ, и въ Антоніи. Этотъ характеръ билъ уже для него обрисованъ въ тѣхъ существенныхъ чертахъ, въ какихъ онъ его и изобразилъ. Въ его обращеніи къ Туллу, когда онъ ищетъ у него защиты, и въ рѣчи Волюмніи мѣста изъ Плутарха почти только переложены въ стихи. Даже всѣ ошибки бытописателя поэтъ нашъ унаслѣдовалъ себѣ. Плутархъ заставляетъ Коріолана искать себѣ консульскаго достоинства у народа, хотя въ то время сепатъ избиралъ еще обоихъ консуловъ. Въ другихъ своихъ ошибкахъ поэтъ введенъ былъ въ заблужденіе Плутархомъ, уже безъ вины Плутарха. Историкъ говоритъ о Коріоланѣ, что онъ былъ-бы воиномъ, какъ былъ-бы имъ и Катонъ; у Шекспира эту фразу говоритъ Титъ Ларцій, какъ будто Катонъ жилъ въ то время или ранѣе того. Такимъ-же образомъ поэтъ упомянулъ о Галенѣ и о римскомъ театрѣ въ этой пьесѣ, какъ въ Лирѣ онъ упомянулъ о Неронѣ и о бедлемскихъ нищихъ за 800 лѣтъ до P. X.; въ Генрихѣ VI о Макіавелли, въ Гамлетѣ о Виттенбергѣ, въ Троилѣ о Милонѣ, носителѣ быка, въ Зимней сказкѣ о дельфійскомъ оракулѣ одновременно съ Джуліо Романо. Мы уже и прежде имѣли случай предостерегать читателя, чтобы онъ изъ этихъ анахронизмовъ не заключалъ слишкомъ довѣрчиво о невѣжествѣ Шекспира. Это не потому, чтобы мы желали отвергать возможность шекспирова незнанія въ томъ или другомъ отдѣльномъ случаѣ. Объ узналъ о вѣкѣ Катона, пиша своего Цезаря, значитъ, онъ могъ знать о немъ и здѣсь. Но можно думать также, что онъ, находя въ исторіи многихъ республиканцевъ Брутовъ, полагалъ, что существовало и много строгихъ Катоновъ: нѣтъ сомнѣнія, что онъ не былъ съ такихъ раннихъ лѣтъ прошколенъ на Евтропіи, какъ мы; несомнѣнно также, что онъ никогда не раскрывалъ историческаго словаря, чтобы оріентироваться въ хронологіи. Какъ-бы то ни было, мы должны взять въ расчетъ, что поэту было весьма цѣнно, по его краткости и наглядности, сравненіе, подобное тому, какое онъ вложилъ въ уста Тита Ларція; еще вопросъ, вычеркнулъ-ли бы онъ эту ошибку, если-бы ему ее указали, что было очень возможно, и, безъ сомнѣнія, часто и бывало; еще вопросъ, всегда-ли это были заблужденія, не были:ти это вольности, нисколько не большія той, какую себѣ позволилъ Гёте, когда упомянулъ о Лютерѣ въ своемъ Фаустѣ. Осторожность въ этомъ отношеніи внушаетъ вамъ одно мѣсто въ Лирѣ, гдѣ соблюденіе хронологіи выражаетъ гораздо большую свободу, нежели тѣ пренебреженія ею, о которыхъ здѣсь идетъ рѣчь. Это мѣсто -- драгоцѣннѣйшій сатирическій ударъ, направленный противъ тѣхъ лжемудрствующихъ крохоборцевъ, въ которыхъ и тогда уже не было недостатка; тамъ говоритъ шутъ: это пророчество выскажетъ Мерлинъ, потому-что я живу до его времени!
   

ТИМОНЪ АѲИНСКІЙ.

   Для опредѣленія времени, когда возникъ Тимонъ, мы точно такъ-же, какъ и для Коріолана, не имѣемъ указаній; но что эта пьеса принадлежитъ къ числу позднѣйшихъ произведеній нашего поэта, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Весьма возможно, что она была написана вскорѣ послѣ Антонія, потому-что въ жизнеописаніи Антонія у Плутарха есть одно мѣсто, которое могло надоумить поэта на этотъ трудъ. Послѣ битвы при Акціумѣ Антоній удалился на нѣкоторое время изъ Александріи и въ уединеніи поселился на берегу моря, гдѣ онъ, какъ говорилъ, хотѣлъ подражать жизни Тимона, потому-что онъ испыталъ такую-же неблагодарность и невѣрность друзей, и такъ-же всѣмъ недовѣряетъ, и всѣхъ ненавидитъ. Къ этому признанію присоединена коротенькая замѣтка о Тимонѣ, о его дружественныхъ отношеніяхъ къ Алкивіаду, о его сношеніяхъ съ Апемантомъ, о его смоковницѣ и о двухъ эпитафіяхъ на его могилѣ. Какіе матеріалы еще были въ рукахъ поэта, кромѣ этихъ скудныхъ намёковъ, съ точностію не извѣстно. Знакомое поэту собраніе новеллъ Пайнтера (palace of pleasure) представляло ему лишь немногое (1, 28). Вѣроятно, этотъ предметъ былъ уже и прежде много разъ обработанъ драматически; такая въ высшей степени нелѣпая пьеса сохранилась и до насъ и издана Дейсомъ въ "Запискахъ Шекспировскаго Общества". Воспользоваться изъ нея Шекспиръ не могъ почти ничѣмъ; но все таки онъ ее по-крайней мѣрѣ могъ видѣть на сценѣ и занять азъ нея нѣкоторыя частности, напр. мысль о прощальномъ пирѣ и о личности вѣрнаго домоправителя. Поэту могъ быть извѣстенъ также, хотя и не изъ прямого источника, Тимонъ Лукіана. Не только выкапываніе золота, тѣснящіеся лизоблюды и ихъ изгнаніе толчками и побоями, но также и надѣлъ имущества своему слугѣ, даже нѣкоторое сходство въ картинахъ и рѣчахъ наводятъ на мысль, что это почти несомнѣнно. Но что Шекспиръ воспользовался Лукіаномъ непосредственно, въ этомъ заставляетъ насъ сомнѣваться употребленіе римскихъ именъ, котораго въ такомъ случаѣ Шекспиръ конечно-бы избѣгнулъ.
   На большую часть читателей Тимонъ всегда производилъ впечатлѣніе большой неровности въ обработкѣ. Версификація -- вольная: или необыкновенно-неправильная или испорченная. Нѣкоторыя части пьесы кажутся обработанными съ большою любовью; другія -- весьма небрежно. Множество второстепенныхъ и безразличныхъ личностей, безъ опредѣленно-очертанныхъ характеровъ, сообщаютъ сценамъ тамъ и сямъ нѣкоторую растянутость. Задушевность и глубина чувства, съ которымъ выполненъ предметъ въ его цѣломъ, не можетъ остаться непризнанною; но отъ этой серьозности какъ-то рѣзво отдѣляются тѣ сцены -- tableaux de genre -- въ которыхъ друзья Тимона спроваживаютъ его слугъ, посланныхъ занимать у нихъ деньги. Композиція пьесы, въ духѣ прежней шекспировской основательности, отличается внутреннимъ единствомъ; но въ нѣкоторыхъ пунктахъ она слаба и какъ будто пеокончена. Съ исторіею Тимона приведено въ соприкосновеніе еще второе дѣйствіе -- между Алкивіадомъ и Сенатомъ; оно приведено въ самую точную параллель, по своему смыслу, съ главнымъ дѣйствіемъ; но не вездѣ тѣсно связано съ основною частью пьесы. Алкивіадъ (V, 3) повидимому долженъ былъ начать свою войну противъ Аѳинъ отчасти изъ-за Тимона; но объ этомъ ничего не упоминается въ дальнѣйшемъ ходѣ пьесы. Поводъ въ его возмущенію указанъ въ 5-й сценѣ III-го акта. Тамъ онъ напрасно хлопочетъ о какомъ-то своемъ другѣ, который вслѣдствіе убійства, совершоннаго имъ въ поединкѣ, приговоренъ къ смерти. Съ своимъ обычнымъ побѣдоноснымъ безпристрастіемъ поэтъ разсматриваетъ вопросъ о поединкахъ -- и противупоставляетъ соображенія права, порядка и возраста, отношеніямъ чести, страсти и молодости съ тою-же рѣшающею нерѣшенностію, съ которою онъ оставилъ открытымъ и вопросъ о самоубійствѣ. Но въ этомъ препирательствѣ идетъ дѣло о какомъ-то совершенно неизвѣстномъ лицѣ, о которомъ не знаешь, кто онъ и откуда? И странное дѣло, что почти всѣ комментаторы проходили мимо этого мѣста молча, не находя въ немъ ничего необыкновеннаго; а между тѣмъ такой ни съ чѣмъ не вяжущейся сцены не встрѣчается нигдѣ во всемъ Шекспирѣ. Какъ надлежитъ изъяснять всѣ эти неровности, въ этомъ комментаторы не пришли къ соглашенію. Кольриджъ полагалъ, что первоначальный шекспировскій текстъ былъ испорченъ актерами. Найтъ смотритъ на пьесу какъ на передѣлку какого-то древнѣйшаго произведенія, изъ котораго кое-что удержано Шекспиромъ, такъ что Тимонъ выходитъ какой-то pendant Периклу. Деліусъ принимаетъ пьесу за неоконченный трудъ, котораго набросанныя части остались неготовыми для постановки на сцену. Мы съ своей стороны остаемся при замѣчаніи, которое мы сдѣлали, разбирая Антонія, что небрежность въ цѣломъ рядѣ пьесъ этого времени слѣдуетъ приписать какой-то общей, намъ неизвѣстной причинѣ въ настроеніи поэта. Но къ этому мы должны присовокупить, что та или другая странность въ той или другой пьесѣ этого времени могла быть заключена и въ самомъ сюжетѣ. пьесы. Тимонъ -- пьеса почти безъ всякой, такъ называемой, фабулы. Шекспиръ, своимъ умнымъ способомъ, на основаніи двухъ намёковъ изобразилъ отношенія Тимопа къ Алкивіаду и Апеманту; и все таки для насъ понятно, что въ этихъ сюжетахъ, заимствованныхъ у древности, гдѣ Шекспиръ не могъ чувствовать себя какъ дома, онъ не рѣшался слишкомъ рискованно пускаться въ свои собственныя изобрѣтенія, и даже въ обрисовкѣ имъ самимъ свободно созданныхъ лицъ, поступалъ нѣсколько робко. Вотъ чѣмъ можно объяснить, напримѣръ, появленіе многихъ безъимянныхъ лицъ, которыя и здѣсь, какъ въ Антоніи и Коріоланѣ, принуждены иногда тянуть нить дѣйствія.
   До какой степени мы стремимся быть осторожными при всѣхъ этихъ и имъ подобныхъ задержкахъ въ произведеніяхъ Шекспира, мы это покажемъ на одномъ замѣчаніи Кольриджа, которое впрочемъ касается уже внутренняго содержанія этой пьесы. Его удивленіе отдѣльнымъ частямъ этой горькой сатиры било безгранично; но онъ называетъ эту пьесу въ цѣломъ -- тягостнымъ и непріятнымъ произведеніемъ, потому-что оно представляетъ лишь невыгодную картину человѣческой природы, весьма отклоняющуюся отъ того взгляда, какой, по его убѣжденію, поэтъ въ дѣйствительности имѣлъ относительно характера своихъ собратій-людей. Онъ предполагалъ поэтому, что поэтъ задумалъ изображать этотъ предметъ подъ вліяніемъ временнаго огорченія и превратностей. Такое объясненіе какъ нельзя лучше могло-бы подойти подъ высказанный нами взглядъ на шекспировы пьесы этого времени. Но мы уже при разборѣ Антонія предостерегали читателя, что не слѣдуетъ ставить на счетъ автора то, что съ необходимостію вытекаетъ изъ самаго содержанія. Самый предметъ здѣсь есть ненависть къ людямъ вслѣдствіе того, что люди дурны; можетъ быть, что основаніемъ для такого выбора послужило дурное настроеніе; но въ выполненіи уже задуманнаго однажды упрека людямъ, мы на этотъ разъ не видимъ никакого дурнаго настроенія. Мы скорѣе готовы опасаться того, что Шекспиръ въ Антоніи слишкомъ снисходительно оцѣняетъ дурныя свойства своего героя, нежели того, что онъ здѣсь слишкомъ строго осудилъ дурныя стороны людей. Тамъ дѣйствительно нигдѣ не просвѣчиваетъ "лучшее человѣчество"; но здѣсь картина этого человѣчества вовсе не можетъ быть названа сплошь "невыгодною". Первоначальная любовь Талона къ людямъ, равно какъ и слѣдующая затѣмъ его ненависть растворены такими благородными качествами, что въ обоихъ случаяхъ мы можемъ испытывать самыя благотворныя вліянія. Когда его домъ распадается и друзья его оставляютъ, то слуги его, "которые вполнѣ узнали его за время его любви къ людямъ", оказываютъ къ нему полное участіе и приверженность, хотя имъ ужъ болѣе нечего отъ него надѣяться. Они расходятся въ разныя стороны, но желаютъ постоянно оставаться товарищами, гдѣ бы они ни повстрѣчались, и вручаютъ другъ другу залоги вѣрной дружбы, такъ что изъ этого дома исходятъ въ одно и то-же время -- и проклятіе на людскую враждебность, и благословеніе на человѣческую взаимную любовь. Когда Тимонъ впослѣдствіи въ своемъ пустынномъ уединеніи выкапываетъ новый кладъ, и когда онъ осажденъ ворами по поводу этого золота, онъ, въ преувеличеніи своей ненависти, изображаетъ всѣ элементы и небесные міры -- ворами, проклинаетъ воровъ и желаетъ имъ преуспѣянія, приказываетъ имъ быть недовѣрчивыми и воровать, потому-что они ничего не могутъ украсть такого, что бы не было потеряно прежде ворами. И это глубокое разстройство и недовольство Тимона наполняетъ одного изъ разбойниковъ такимъ раскаяніемъ, что онъ намѣренъ покинуть свое ремесло. Значитъ, и ненависть Тимона къ людямъ посѣваетъ еще нѣчто доброе, и порождаетъ мѣру среди безмѣрности. Къ этимъ отдѣльнымъ чертамъ, составляющимъ противовѣсъ самымъ невыгоднымъ изображеніямъ человѣчества, примыкаютъ и признанія тѣхъ слугъ ростовщиковъ и друзей Тихона, которые стыдятся своихъ господъ и ихъ порученій. Повсюду видно, что поэтъ хотѣлъ показать, что въ низшихъ классахъ еще сохранилось зерно неиспорченности, которое въ высшихъ уже подавлено. Совершенство такого контраста представляетъ личность вѣрнаго домоправителя, который честно распоряжается сокровищами Тимона, съ вѣрностію и благоразуміемъ старается сдержать его расточительность, съ терпѣніемъ, тайно горюя, выноситъ, когда тотъ прогоняетъ или бранитъ его. Доброта Тимона до того приковала къ нему этого слугу, что онъ напослѣдокъ, въ своей бѣдности, хочетъ подѣлиться съ нимъ своею послѣднею копѣйкой, и черезъ то вышибаетъ изъ окаменѣлаго сердца этого заклятого человѣконенавистника еще разъ искру любви къ человѣчеству. Утѣшительная мысль, что ни одно доброе сѣмя не погибнетъ, даже если-бы оно попало въ плевелы, высказывается намъ изъ-всѣхъ этихъ контрастовъ, и составляетъ, кажется намъ, примиреніе всему мрачному содержанію этой трагедіи. Она свидѣтельствуетъ о полнотѣ внутренняго нѣжнаго чувства, жившаго въ поэтѣ, и о томъ, съ какимъ здравомысліемъ и вѣрностію взгляда онъ смотрѣлъ на домостроительство Провидѣнія, домостроительство, которое такъ часто можетъ казаться неяснымъ для людей и приводить ихъ въ смущеніе.
   Шекспиръ характеризуетъ намъ содержаніе своей драмы въ самомъ ея началѣ, когда онъ заставляетъ поэта посвятить свою поэму Тимону. "Въ этомъ грубомъ произведеніи", говоритъ онъ, "я изобразилъ человѣка, котораго свѣтъ окружилъ и взлелѣялъ самыми щедрыми своими милостями. Я показалъ, какъ на привлекательномъ холмѣ люди всѣхъ характеровъ и свойствъ стремятся къ высотѣ, на которой царитъ фортуна. Одного только Тимова она манитъ къ себѣ, какъ своего любимца, а всѣ прочіе его соискатели и соперники, и равные ему и высшіе, тотчасъ-же оказываются передъ нимъ будто рабами. Они наполняютъ его палаты; льстивый шопотъ свой дождемъ вливаютъ ему въ уши; но пусть только богиня оттолкнетъ его отъ себя, то всѣ эти услужники оставятъ его низвергнутымъ съ своей высоты, и ни одинъ не послѣдуетъ за нимъ въ его паденіи. Какъ Шекспиръ выработалъ эту картину изъ скудныхъ анекдотовъ Плутарха, это не менѣе изумительно, какъ и подобныя ей картины въ родственномъ этой пьесѣ венеціанскомъ купцѣ, И здѣсь, и тамъ поэтъ имѣлъ дѣло со всемогуществомъ золота. Тамъ онъ, при другихъ вліяніяхъ, производимыхъ на различныхъ людей этимъ пробнымъ камнемъ сердецъ, показалъ намъ ростовщика, который отъ скупости и любостяжанія окаменѣлъ до безчувственной суровости; здѣсь, напротивъ того, онъ рисуетъ намъ расточителя, которому его пороки, при переворотѣ въ его судьбѣ, до такой степени отравляютъ врожденную мягкость сердца, что онъ доходитъ до такого-же зачерствѣнія души, которое тамъ было свойствомъ скупца. Обѣ пьесы, будучи сопоставлены вмѣстѣ, высказываютъ еще явственнѣе, нежели каждая это дѣлаетъ въ отдѣльности, ту истину, которую Шекспиръ такъ часто, такъ образно и краснорѣчиво старался напечатлѣть въ читателѣ, а именно, что всякая чрезмѣрность -- пагубна. Одинъ изъ несправедливыхъ хулителей Тимона сдѣлалъ ему однако-же одинъ справедливый укоръ, что онъ никогда не зналъ средняго пути человѣчности, а всегда зналъ только крайніе концы ея; основной порокъ его -- тотъ, что онъ дѣлаетъ слишкомъ много добра; его расточительность относительно своихъ богатствъ, нисколько не больше его безмѣрной расточительности въ любви и благоволеніи, и такъ какъ все это вознаграждается ему неблагодарностію, то эти чувства превращаются въ немъ въ противуположную имъ безмѣрную крайность, въ ненависть къ человѣчеству. Въ обоихъ положеніяхъ вполнѣ прекращается у него всякое различеніе, всякій выборъ, всякое, такъ сказать, просѣваніе и исключеніе въ предметахъ и его благодѣяній, и его любви, и его ненависти. Подобный эксцентрическій характеръ всегда будетъ свойственъ расточителю; нѣкоторая плоскость натуры будетъ всегда неразлучна съ этимъ качествомъ, если оно возобладаетъ человѣкомъ. Былъ-ли Шекспиръ въ состояніи, на-ряду съ глубиною этого своего Тимона, представить еще глубину истинно-трагическаго характера, который-бы вынудилъ у насъ серьозное участіе къ своей личности и къ своей судьбѣ -- это вопросъ, отъ рѣшенія котораго будетъ существенно зависѣть высота цѣны, какую мы должны будемъ приписать этой пьесѣ. Гёте сказалъ, что мольерова Мизантропа онъ готовъ назвать лицомъ трагическимъ, тогда какъ Шекспировъ Тимонъ есть только "комическій субъектъ". Впрочемъ -- вопросъ еще, не есть-ли это одна изъ нерѣдкихъ причудъ Гёте касательно шекспировскихъ произведеній,-- или это и въ самомъ дѣлѣ приговоръ, проистекшій изъ правильнаго наблюденія.
   Сами по себѣ всѣ толки о расточительности Тимона могутъ касаться насъ лишь поверхностно. Мы видимъ этого человѣка бъ его аудіэнцъ-залѣ, окруженнаго на подобіе какого нибудь властелина, людьми различнаго характера и ума, всѣхъ классовъ и состояній. Передъ нимъ равно преклоняются и гладкіе, скользкіе пройдохи, и серьозные, достойные люди, и льстецы и хулители по ремеслу; ближайшіе друзья и пріятели собираются вокругъ него; всѣ ремесла и искусства несутъ ему свою дань; государство ему обязано за его военные заслуги, сенатъ весь вмѣстѣ и каждый изъ сенаторовъ порознь одолжены ему за услуги денежныя. Мы видимъ передъ своими глазами, что служитъ поводомъ къ собранію этой толпы. При дверяхъ его дома стоитъ привѣтливый привратникъ, который приглашаетъ всѣхъ мимоидущихъ. Въ домѣ приготовленъ роскошный пиръ, устроенный съ особою заботливостію о наслажденіи каждаго изъ чувствъ; къ нему приглашается и нищій Апемантъ -- приходить, когда ему заблагоразсудится. Особенно дружественные гости получаютъ къ обѣду еще драгоцѣнные подарки, напр. лошадей, золотыя вещи и т. п. Они, правда, и сами подносятъ Тимону подарки, но расчитываютъ при этомъ болѣе на его щедрость; онъ за подарки отдариваетъ въ-семеро, сверхъ обычнаго вознагражденія. И при томъ онъ даритъ, не расчитывая, много-ли онъ самъ имѣетъ и не питая никакихъ сомнѣній относительно характера того, кому онъ даритъ. Онъ надѣляетъ имуществомъ честнаго слугу, и поощряетъ тѣмъ добраго человѣка; но съ такою-же точно готовностію онъ поощряетъ и дурного. Онъ даритъ неоплаченныя еще дорогія бездѣлки людямъ, которые тутъ-же у него принуждаютъ его къ уплатѣ. Онъ, какъ истинный другъ въ нуждѣ, выручаетъ своего друга изъ долговой тюрьмы, ставитъ его на ноги и прощаетъ ему пять ссуженныхъ ему талантовъ, когда тотъ получилъ уже богатое наслѣдство; а когда онъ сталъ нуждаться, то этотъ его другъ не ссужаетъ ему даже и подареннаго. Дарить и давать, при его царственныхъ причудахъ, вошло у него въ привычку; онъ могъ-бы, говоритъ онъ, раздаривать друзьямъ своимъ царства и никогда этимъ не тяготиться. Когда его предостерегаетъ его управитель, онъ его не слушаетъ; начинаетъ онъ настаивать, онъ его прогоняетъ. Очертя голову, онъ вдается наконецъ въ стремительный потокъ расточительности, раздаетъ все, такъ сказать, изъ пустыхъ сундуковъ, и его обѣщанія становятся -- его долгами. На эту неразумную доброту смотритъ добродушный домоправитель, зная сердце Тимона, съ болѣзненнымъ удивленіемъ къ этому "чуду добрыхъ, но дурно-примѣненныхъ дѣлъ", оплакивая, что щедрость, дѣлая тазъ людей боговъ, въ то-же время и губитъ людей. Станетъ-ли онъ разсматривать это дѣло съ разумной стороны, онъ принужденъ назвать безсмысленнымъ, что этотъ человѣкъ не хочетъ знать ни того, какъ ему продолжать, ни того, какъ ему перестать, что онъ до тѣхъ поръ не послушается, пока не почувствуетъ. Безуміе этого самоослѣпленія оказывается возрастающимъ, когда обратить вниманіе на то, какъ каждое предостереженіе проходитъ мимо него даромъ; а эти предостереженія являются во всѣхъ видахъ. Его прихлебатель -- поэтъ даетъ ему это предостереженіе -- въ одеждѣ лести, но онъ на это не обращаетъ вниманія. Апемантъ высказываетъ ему это грубѣе, въ преувеличенномъ видѣ; но онъ называетъ это -- надсмѣхаться надъ общительностію; домоправитель предостерегаетъ его цифрами; но онъ на нихъ не смотритъ. Даже когда уже сами гости обращаютъ на это его вниманіе, то домоправитель только тѣмъ заставляетъ себя выслушать, что своими слезами обращается къ сердцу Тимона. которое никогда пи въ чемъ не отказываетъ; да и тутъ еще онъ ищетъ мѣткаго слова, которое быстрѣе поразило-бы правдою его душу: "вѣдь и весь міръ -- одно только слово", говоритъ онъ, "какъ легко раздарилъ-бы ты и его, если-бы онъ тебѣ принадлежалъ!" И тутъ еще для Тимона мучительно выслушивать эту проповѣдь; онъ не привыкъ узнавать что-либо неблагополучное: такъ его испортилъ этотъ тончайшій ядъ лести! "
   Человѣкъ такой утонченный и такой благосостоятельный не могъ-бы находить привлекательности въ грубой лести въ глаза, такъ-же, какъ и Антоній. Онъ можетъ выслушивать порицанія Апеманта и не думаетъ удалять его какъ докучнаго гостя. Когда ювелиръ говоритъ ему еще большую дерзость, онъ отъигрывается отъ нея какъ отъ шутки. Отъ своихъ кліентовъ онъ требуетъ, чтобы они отбросили всякія церемоніи, потому-что онъ хочетъ имѣть ихъ друзьями, а не желаетъ принимать ихъ за людей, "которыхъ дѣла слабы, а привѣтствія пусты", и которымъ приличны подобныя церемоніи. Они конечно уже своимъ услужливымъ подобострастіемъ доказываютъ, что они именно -- такіе люди, и обхожденіе съ ними, а также постепенная привычка къ ихъ тону, сообщили и Тимону подобную-же плоскость общаго склада. Судя по тому, какимъ онъ. является въ началѣ, онъ совершенно избалованный любимецъ изнѣженнаго, нравственно-испорченнаго города; онъ держитъ себя меценатомъ, почти владѣтельною особою, важенъ, но снисходителенъ, полонъ дружественной внимательности, тонокъ; въ рѣчахъ своихъ кратокъ, простъ, разборчивъ на слова, но нигдѣ не глубокъ. Среди приманокъ веселаго общежитія и вслѣдствіе привычки къ наслажденіямъ, его духъ опошлѣлъ, его соображеніе притупилось, какъ у Антонія. Его не влекутъ, какъ Антонія, великія призванія ко внѣшней дѣятельности; что онъ оказалъ воинскія услуги Аѳинамъ, это ему засчитывается скорѣе какъ излишекъ, котораго и не требовали отъ человѣка такой натуры и такого личнаго положенія. Но и внутри своей частной сферы онъ въ началѣ нигдѣ не проявляетъ болѣе глубокаго духовнаго развитія; въ искусствахъ онъ принимаетъ лишь поверхностное участіе; все, что онъ изобрѣтаетъ для своихъ филантропическихъ и мизантропическихъ празднествъ -- весьма посредственно въ умственномъ, отношеніи; онъ очень любезный натуралисту и свѣтскій человѣкъ, который живетъ только для наслажденій минуты. Когда его настигаетъ несчастіе, онъ не въ состояніи углубиться въ себя по поводу собственныхъ ошибокъ, а между тѣмъ дѣлаетъ все человѣчество предметомъ своей глубочайшей ненависти; духъ его не представляетъ ему убѣжища, гдѣ-бы онъ могъ уйти въ себя; онъ безъ всякаго самообладанія впадаетъ изъ одной крайности въ другую. Но совсѣмъ тѣмъ нельзя не сознаться, что бѣдствіе его открываетъ въ немъ впервые, какъ въ Ричардѣ II, ту глубину чувства и ума, которой въ немъ нельзя было и подозрѣвать. Человѣкъ бездѣйственный, не то что Антоніо (въ венеціянскомъ купцѣ), который былъ такимъ по природѣ и рожденію, но ставшій такимъ вслѣдствіе привычки къ благосостоянію, онъ далъ задремать въ себѣ умственной жизни, подобно тому, какъ тотъ далъ заснуть въ себѣ жизни чувства. Онъ нисколько не желалъ себя поработить своимъ деньгамъ, такъ-же, какъ и Антоніо; но Антоніо, бережливый и великодушный вмѣстѣ, заставлялъ свой достатокъ, столь щедро имъ употребляемый, возвращаться къ себѣ-же, какъ одного изъ испытанныхъ друзей. Тимонъ, напротивъ того, сорилъ передъ собою своими деньгами, заставляя ихъ дѣлать для него все, что они больше всего или меньше всего могли сдѣлать. Въ своемъ несчастій онъ употребляетъ свое золото для того, чтобы послать черезъ него бѣдствіе въ ненавистный ему міръ; въ счастіи своемъ -- дабы купить имъ себѣ друзей, первую потребность своей натуры, между тѣмъ какъ золото могло, купить ему только льстецовъ. Онъ не съумѣлъ-бы духовными дарами и преимуществами пріобрѣсти себѣ друзей, избрать безкорыстныхъ собесѣдниковъ. Но нѣкоторымъ вознагражденіемъ за это служило то, что онъ избиралъ ихъ своимъ чувствомъ, и привязывалъ ихъ къ себѣ столько-же своею задушевностію, сколько и своею тароватостію. Если до этого нункта Тимонъ являлся намъ какъ характеръ поверхностный, подходящій болѣе къ мѣщанской комедіи тривіальнаго пошиба, то въ этомъ прелестнѣйшемъ мѣстѣ пьесы Шекспиръ придалъ ему такую глубину, которая дѣлаетъ его гражданиномъ высшаго міра поэзіи. Эта глубина заключается въ тѣснѣйшей связи щедрости тимоновой руки съ щедростію его сердца. Древность уже сливала вмѣстѣ эти понятія внѣшней и внутренней щедрости (liberalitas). Нѣмецкій языкъ въ средніе вѣка соединилъ въ словѣ Milde (милость) понятія: дружелюбія, щедрости и благотворительности, какъ будто они составляютъ нераздѣлимыя качества, каковыми они всегда и будутъ тамъ, гдѣ хоть одно изъ нихъ является неподдѣльнымъ, нелицемѣрнымъ. Въ такого милостиваго, въ этомъ смыслѣ слова, Шекспиръ и обратилъ своего Тимова, съ непостижимою чуткостію своего инстинктивнаго знанія людей. Его богатство всюду опирается на его доброй и благородной натурѣ. Щедрость въ любви къ людямъ, въ неутомимой и непрестанной добротѣ; щедрость въ довѣріи, доходящая до легковѣрности; щедрость въ обходительности, доходящая до самой дружественной общительности съ людьми самаго низкаго званія -- все это на-ряду съ самою беззавѣтною щедростію руки. Онъ такой-же расточитель своего сердца, какъ и расточитель своихъ сокровищъ. Онъ -- въ такой-же мѣрѣ душа дружелюбія, человѣкъ скромнаго, привлекательнаго нрава, въ какой -- онъ -- относительно имущества -- безкорыстенъ, готовъ къ пожертвованіямъ, чуждъ всякаго эгоизма до необдуманности. Солнце его щедрости и благотворительности свѣтило и для злыхъ, и для добрыхъ; въ самомъ испорченномъ городѣ онъ сохранилъ въ себѣ самую непорочную вѣру въ людей. Уже постигнутый несчастіемъ, онъ имѣетъ право сознавать о себѣ, что не дурная расточительность его подталкивала, что онъ раздавалъ деньги неблагоразумно, но не безчестно. Даже враги его говорятъ, что его порокомъ была -- честность; честные и вѣрные слуги въ этомъ богатомъ домѣ чтутъ своего господина такъ-же высоко, какъ и уважаютъ самихъ себя. Какъ-бы много суетности и кичливости ни могло прокрасться въ благотворительность и роскошь Тимона, онъ все таки раздавалъ и помогалъ по принципу и изъ человѣческаго долга; "мы рождены, чтобы оказывать благодѣянія", таково было его мнѣніе. Сколько ни притупляла въ немъ лесть умѣнье различать людей и вещи, онъ все таки стремился приманить къ себѣ своею щедростію не льстецовъ, а истинныхъ друзей, думая, что онъ ихъ и пріобрѣтаетъ. Высшую добродѣтель -- общительность, любовь къ людямъ, дружбу, онъ ставилъ во главѣ своихъ идеаловъ и готовъ былъ вмѣстѣ съ Аристотелемъ назвать глупцомъ каждаго, кто сталъ-бы считать отшельника счастливымъ человѣкомъ; онъ забывалъ только при этомъ, что истинная дружба невозможна относительно многихъ. Венера и Амуръ не имѣютъ власти надъ нимъ, {Безразсудные передѣлыватели этой пьесы впослѣдствіи страшно искажали Тимона. Шедвелль придалъ ему любовницу, которая его не покидаетъ: это значило измѣнить до корня этотъ характеръ. Кумберлэндь придалъ ему дочь, которую онъ такимъ образомъ лишаетъ имущества и средствъ къ существованію: черта, уничтожающая въ Тимонѣ всякое благородство.} -- между тѣмъ какъ ихъ радости каждый своекорыстный сластолюбецъ можетъ надежнѣе купить своими деньгами, нежели вѣрность друзей. Свою собственность разсматриваетъ онъ какъ собственность своихъ друзей, а ихъ собственность онъ -- въ благороднѣйшемъ самообольщеніи -- считаетъ своею. Когда они высказываютъ желаніе, чтобы онъ когда-нибудь въ нихъ понуждался, -- это трогаетъ его до слёзъ; онъ желаетъ сдѣлаться бѣднѣе, чтобы стать къ нимъ ближе: кчему-же тогда и друзья, говоритъ онъ, если-бы намъ не приходилось никогда ими пользоваться? Будучи щедръ самъ, онъ считаетъ такими и другихъ. Онъ убѣжденъ, что его счастіе никогда не можетъ придти въ упадокъ, пока съ нимъ будутъ его друзья; что ему стоитъ только раскупорить ихъ сердца какъ сосуды, и онъ увидитъ, что изъ нихъ польется къ нему ихъ имущество. Когда наступаетъ часъ нужды, онъ принимаетъ ее какъ благословеніе, потому-что онъ теперь дѣйствительно можетъ испытать своихъ друзей. И до какой степени онъ былъ убѣжденъ, что хорошо пристроилъ свои сокровища, онъ выражаетъ это въ своихъ словахъ съ Флавію, всего болѣе характеризующихъ самую сущность его щедрости: "теперь-то ты увидишь, какъ ты мало цѣнилъ мои имущества: я богатъ -- въ моихъ друзьяхъ!" Даже когда не удалась первая попытка -- занять у сенаторовъ, его довѣріе все таки не колеблется: "надо умѣть, говоритъ онъ, дѣлать различіе между этими лёдо-кровными природными ростовщиками и моими ближайшими друзьями". И вотъ неразумному раздавателю милоетей приходится испытать то, въ возможность чего онъ не хотѣлъ вѣрить; ложные друзья разлетаются, какъ прахъ, вокругъ него въ часы его нужды: что привлекаемо было пирами, то оттолкнуто постомъ. Чуткіе ростовщики изъ сената первые пронюхиваютъ грозящее банкротство и отказываются дать въ займы. Спасенный Тимономъ Вентидій, ставшій уже богачемъ, отнѣкивается ссудить подаренное ему. Лукуллъ отказывается дерзко и пытается подкупить Тимонова слугу, который бросаетъ ему къ ногамъ его деньги. Люцій, которому Тимонъ былъ отцомъ, котораго имѣнія онъ поддерживалъ, который пьетъ изъ его серебряныхъ сосудовъ, притворяется несчастливымъ тѣмъ, что издержался именно теперь. Семироній, который первый сталъ пользоваться дарами Тимона, на котораго Тимонъ всего болѣе расчитывалъ, притворяется обиженнымъ, что не къ нему первому послали за помощью. "Болѣзнь друга, а не другъ", называетъ Фламиній перваго изъ этихъ трехъ; "неблагодарное чудовище", называютъ второго посторонніе люди; "умный политическій дьяволъ, который можетъ превзойти самого сатану", называетъ третьяго слуга Тимона. Эти сцены, которыя Найтъ не хотѣлъ считать шекспировскими, очевидно, по недостатку содержанія получили нѣкоторую растянутость и тонъ бурлеска, дѣлающій ихъ болѣе годными для комедіи. Но даже и въ этомъ видѣ онѣ достаточно даютъ почувствовать, какъ должно было подавить щедраго сѣятеля это бремя неблагодарности. Самый мрачный норокъ, который ставитъ человѣка ниже животнаго, поражаетъ именно того, кто по своей щедротѣ равнялся съ богами. Онъ поражаетъ его черезъ тѣхъ людей, которые прежде высасывали его сокъ, и коихъ мотовство на чужой счетъ, вслѣдствіе ихъ неблагодарности, становится хуже воровства. Порокъ этотъ поражаетъ его, незлобиваго человѣка, который никогда и не зналъ, что смышленость занимаетъ въ человѣкѣ мѣсто выше совѣсти, его, который слыхивалъ, что говорятъ о безчестныхъ людяхъ, и самъ объ нихъ говорилъ, вовсе ихъ не зная. Порокъ этотъ поражаетъ его черезъ посредство друзей, которымъ онъ безгранично довѣрялъ; онъ поражаетъ его внезапно, такъ что "зимняя буря обрываетъ всѣ его листья и нагимъ предаетъ его во власть морозу". Развѣ это удивительно, что онъ не находитъ въ своихъ рѣчахъ достаточно и силы и выразительности, чтобы облечь въ нихъ всю непомѣрную массу неблагодарности, какую ему привелось испытать? развѣ удивительно -- что отнынѣ представленіе этой людской неблагодарности перекрещиваетъ всѣ его мысли, какъ idea fixa? Онъ вымѣнялъ себѣ на дружбу лживость, на общительность -- покинутость, на щедрость -- скупость; нашелъ себѣ въ благословеніи -- проклятіе, въ счастіи -- бѣдствіе. Крушеніе всѣхъ его благороднѣйшихъ чувствъ производитъ то, что вся его натура преобращается въ діаметральную ей противуположность. Неукрѣпленный дутою, мало настойчивый въ своихъ силахъ, онъ не можетъ совладать съ безобразіями судьбы; его духъ уязвленъ, и теряется среди несчастій, для которыхъ онъ не былъ подготовленъ школою жизни: лощёный свѣтскій человѣкъ и весь его нравъ, который доселѣ являлся людямъ лишь со стороны его гладкой поверхности, взволнованъ до дна бурею глубокой страсти, такъ что все, скрывавшееся въ немъ на днѣ, всплыло на поверхность. И вотъ передъ нами стоитъ самый живой образъ -- внезапнаго перехода изъ одной крайности въ другую; безмѣрность во всемъ, которая была свойственна ему тамъ, отличаетъ его и здѣсь. Вотъ почему съ этой стороны Кольриджъ называлъ Тимона -- Лиромъ домашней, обыкновенной жизни. Тотъ, кто только-что былъ боготвотворимъ людьми, окружавшими его цѣлыми толпами,-- оставленъ всѣми и презираемъ; самый общительный человѣкъ бѣжитъ отъ людей, считаемыхъ имъ хуже волковъ,-- къ звѣрямъ, въ уединеніе лѣса; тотъ, кто проводилъ жизнь среди всякаго избытка, среди утонченнѣйшихъ наслажденій, ведетъ теперь обнаженную жизнь въ пустынѣ. Меценатъ обращается въ анахорета, эпикуреецъ въ циника, богачъ -- въ бѣдняка и отверженнаго по принципу, изъ своенравнаго обѣта, котораго онъ не нарушаетъ и тогда, когда случай осыпаетъ его новыми сокровищами. Человѣкъ, постоянно дружелюбный и добрый, вооружаетъ свой языкъ проклятіями и злыми пожеланіями; человѣкъ, который весь былъ -- олицетворенная любовь къ людямъ, становится ненавистникомъ людей. Теперь онъ постигаетъ всѣ тѣ истины, о которыхъ онъ прежде не хотѣлъ и слышать; теперь онъ во всемъ свѣтѣ видитъ только собакъ да льстецовъ, гдѣ онъ прежде безразлично видѣлъ однихъ только друзей; теперь онъ научился недовѣрію, котораго не знало прежде его легковѣрное сердце, и онъ умѣетъ теперь учить этому недовѣрію другихъ. Эта расплывчатая натура, въ этомъ новомъ превращеніи сдѣлалась необыкновенно интензивною и сосредоточенною. Когда онъ начинаетъ думать о томъ, какъ одно существо старается возвыситься надъ другимъ, богатый надъ бѣднякомъ, когда онъ начинаетъ докапываться до всеобщей кривизны во всей природѣ, гдѣ пряма только прямая мерзость, гдѣ всегда низшая ступень льститъ высшей; когда его размышленіе останавливается на томъ, какъ противоестественна неблагодарность и на всемогуществѣ золота, онъ излагаетъ свои мысли въ монологахъ, исполненныхъ такого глубокомыслія, что они составляютъ рѣзкую противуположность его прежнимъ пустымъ разговорамъ. Когда онъ накликаетъ безконечныя заразы, скотскія и людскія, на своихъ друзей; когда онъ зоветъ огонь и погибель на всякое жилище человѣческое, моръ на весь кругъ земной, когда одъ изрыгаетъ ненависть свою на все человѣчество и желаетъ, чтобы эта ненависть росла въ немъ съ лѣтами, онъ выражаетъ это въ такихъ смѣлыхъ и могучихъ инвективахъ, какихъ мы нигдѣ не встрѣчали еще въ поэзіи. Когда онъ устремляется фактически придать вѣсу своей злости и своимъ зложеланіямъ, онъ дѣлаетъ это съ такимъ упрямствомъ преднамѣренности, съ такою основательностію сосредоточенной ненависти къ людямъ, что это являетъ вамъ такую-же глубину натуры въ этомъ человѣкѣ, дошедшемъ до односторонности, какую многостороннюю поверхностность мы видѣли въ немъ прежде, когда онъ расточалъ и сокровища свои и любовь свою къ людямъ. Отнынѣ для него люди лишь -- орудія и предметы его ненависти. Когда онъ, роя коренья, нашелъ новый кладъ, ненавистное ему общество вновь посѣщаетъ его пустыню. Онъ дѣлаетъ различіе между гостями. Прежнихъ льстецовъ и хулителей, Анеыаііта и художниковъ, которыхъ онъ достаточно узналъ, какъ людей вредныхъ, онъ выпроваживаетъ ударами и каменьями; сенаторамъ и представителямъ города онъ предлагаетъ свое дерево -- повѣситься; другихъ онъ надѣляетъ своимъ золотомъ, дабы они стали гибельнѣе для человѣчества. Какъ прежде онъ дѣлалъ свои сокровища орудіемъ своей любви, такъ теперь онъ дѣлаетъ ихъ орудіемъ своей ненависти; "пусть, говоритъ онъ, они посѣваютъ уничтожающія распри въ человѣчествѣ, пока оно совсѣмъ не вымретъ". Онъ снабжаетъ Алкивіада золотомъ для его войска, которое онъ ведетъ для истребленія Аѳинъ; онъ желаетъ ему счастья до побѣды, а послѣ побѣды онъ желаетъ несчастія и ему самому, который все таки былъ лучшій изъ его друзей. Кромѣ междуусобной войны онъ вызываетъ и моровую язву на ненавистный ему отечественный городъ. Наложницамъ Алкивіада онъ даетъ золото, затѣмъ, чтобы онѣ, въ теченіи шести мѣсяцевъ могли жить жизнью, противуположною своему ремеслу, похорошѣть и собраться съ силами, и черезъ то сдѣлаться потомъ еще губительнѣе. Онъ отдаетъ свое золото разбойникамъ вмѣстѣ съ наставленіемъ: воровать по примѣру всей живой и мертвой натуры. Онъ удѣляетъ часть этого золота, и своему вѣрному Флавію, но съ тѣмъ условіемъ, чтобы и онъ, подобно ему, жилъ какъ человѣконенавистникъ. И послѣ смерти еще онъ желаетъ, чтобы его эпитафія возвѣщала людямъ о его ненависти къ нимъ и о его проклятіи.
   Человѣчный поэтъ не забылъ таки и не замедлилъ показать намъ даже среди закоренѣлости самой крайней ненависти Тимона, слѣды его прежняго милосердія, прорывающіеся сквозь его вражду и проклятія. И это не мало содѣйствуетъ тому, чтобы читатель всюду видѣлъ въ этой пьесѣ просвѣтъ на лучшее человѣчество. Когда Алкивіадъ первый потревожилъ его среди его покоя, его новая ненависть разражается въ своей первой силѣ. И тотчасъ-же послѣ этого изъ устъ его, которыхъ онъ не желалъ и раскрывать иначе, какъ для проклятія, вырывается невольно молитва благословенія. Онъ молится, чтобы всеносящая мать-природа изъ своего плодовитаго лона рождала самыхъ неслыханныхъ чудовищъ, только-бы не неблагодарное человѣчество. Пусть она лучше изсушитъ свои злачные луга, свои виноградники, самый тукъ земли, только-бы не питать неблагодарныхъ, если ужъ придется ей родить ихъ. Апемантъ докучаетъ ему, и противъ него возстаетъ онъ въ полномъ сознаніи превосходства своей благородной натуры; но и въ разговорѣ съ Апемантомъ прокрадывается добродушное признаніе, что онъ лучше, нежели о мужчинахъ, думаетъ о женщинахъ, которыхъ онъ не имѣлъ случая узнать съ такой дурной стороны. Являются разбойники; къ нимъ онъ благосклоннѣе, потому что они, по крайней мѣрѣ, не хотятъ показываться лучше, чѣмъ они есть; и надъ ними, какъ мы уже говорили выше, его проклятіе творитъ благословеніе. Вѣрность его домоправителя потрясаетъ его окончательно. Онъ принужденъ признать одного человѣка честнымъ, который, такъ сказать, выкупается отъ его систематической ненависти. Онъ въ этотъ единственный разъ сознаетъ, что онъ безмѣрно выступаетъ къ предѣламъ крайности; онъ сознаетъ на эту минуту -- свою "торопливость безъ исключеній", и молитъ вѣчно-трезвыхъ и умѣренныхъ боговъ простить ему это. Но остаться въ этомъ цѣлительномъ настроеніи, которое могло-бы спасти его, этотъ слабый человѣкъ не можетъ. Имъ овладѣваетъ упорство послѣдовательности, и въ ту самую минуту, какъ онъ увидѣлъ и созналъ свой порокъ -- осуждать все человѣчество безъ исключенія, своенравіе подстрекаетъ его замкнуться въ самомъ себѣ и сказать, что онъ избѣгаетъ этого порока только ради этого одного случая. Онъ опять впадаетъ въ свою неприступную ненависть; но тамъ подобная натура не можетъ долго выдержать. "Любовь къ людямъ, говорить Ульрици, была его стихіею; ненависть къ людямъ -- для него удушливый воздухъ, которымъ онъ не въ состояніи дышать долго". Обыкновенно говорятъ, что онъ умеръ отъ разрыва сердца; намъ кажется, что въ его послѣднихъ рѣчахъ ясно высказывается намѣреніе самоубійства. Тѣ двѣ эпитафіи, которыя Шекспиръ нашелъ у Плутарха, онъ слалъ, въ заключеніи пьесы, въ одну. Лучшую изъ нихъ онъ даже вложилъ въ уста Алкивіаду, который на эти возбуждающія ненависть надписи отвѣтилъ, такъ сказать, болѣе человѣчною:
   "Ты научилъ Нептуна плакать надъ твоею могилой о прощенныхъ ошибкахъ".
   Для тимонова контраста, для личности циника Анеманта, образцомъ нашему поэту послужилъ ближайшимъ образомъ Діогенъ въ драмѣ Лилли: "Александръ и Кампаспъ"; быстрые и мѣткіе, эпиграмматическіе отвѣты на вопросы, которые тамъ и сямъ кажутся ужъ черезъ-чуръ подготовленными для остроумныхъ возраженій, имѣютъ рѣшительно тамъ свой первообразъ. Изображеніе этого античнаго шута, въ своемъ родѣ -- такое совершенство, что многіе думали, что коротенькая характеристика циника, вложенная въ уста Діогену въ Лукіановой "Продажѣ философовъ съ молотка", непремѣнно была извѣстна Шекспиру. "Чтобы быть человѣкомъ этой секты", говорится таить, "надо быть дерзкимъ и безсовѣстнымъ, надо всѣхъ считать за ничто: и царей, и нищихъ; тогда только ты привлечешь на себя глаза людей и покажешься имъ мужественнымъ. Языкъ у тебя долженъ быть варварскій, голосъ разбитый и совершенно похожій на собачій, лицо оцѣпенѣлое, походка, соотвѣтственная лицу, все -- звѣрское и дикое. Стыдъ, снисходительность и умѣренность должны быть изгнаны; краснѣть твое лицо должно совершенно отъучиться. Надо постоянно шататься по самымъ люднымъ мѣстамъ, но держаться въ нихъ это всѣхъ по-одаль; не искать ничьей компаніи, не допускать до себя ни друзей, ни враговъ. Всего этого легко достигнуть; для этого не нужно никакого воспитанія, никакой науки и тому подобныхъ пустяковъ, одно лишь сказанное выше составляетъ кратчайшій путь къ славѣ". Очевидно, что все это могло-бы быть точно такъ-же характеристикой Апеманта, какъ и Апемантъ -- снимкомъ съ этого очертанія. Если-же Шекспиръ не зналъ сочиненій Лукіана, то тѣмъ изумительнѣе тотъ пріемъ, которымъ онъ здѣсь такъ угадалъ духъ древности. Поэтъ противупоставляетъ въ Тимонѣ и Апемантѣ двѣ системы, раздѣлявшія всю древность: киренейскую и циническую, и даетъ намъ ясно понять и почувствовать, что обѣ онѣ, выставляя счастіе какъ цѣль человѣческихъ стремленій, водружаютъ обманчивое знамя, и что вдаваясь усиленно въ подобные крайніе принципы жизни, человѣкъ не достигаетъ даже и этой фальшивой цѣли. Противъ этой свободной и утонченной натуры Тимона, который ищетъ счастія въ питаніи и успокоеніи себя, въ усложненіи и удовлетвореніи своихъ потребностей, считая неотдѣлимымъ отъ этого и образованіе, составляющее отличительное преимущество человѣческаго рода и признавая, что въ общительности заключаются существенныя средства для утонченія всѣхъ внѣшнихъ и внутреннихъ даровъ и наслажденій, -- противъ этого Тимона поставленъ этотъ пролетарій древности, этотъ псообразный философъ, самой рѣзкой крайней натуральной теоріи, во вкусѣ Руссо. Закоренѣлый въ своенравномъ упорствѣ своего принципа, онъ вноситъ непомѣрность въ свою умѣренность. Рожденный бѣднякомъ и нуждающимся, онъ обращаетъ въ систему -- отстраненіе потребностей. Отверженіе всего, что человѣка дѣлаетъ человѣкомъ, низведеніе человѣческой природы до природы скотской, полное лишеніе, даже бѣгство отъ всякаго обхожденія и общенія съ людьми есть -- принципъ его жизненной мудрости. Въ односторонности этого самаго жалкаго изъ всѣхъ настроеній души, онъ становится "противникомъ всякой человѣчности". Не вино и не тукъ земли сдѣлали духъ его вялымъ; но вода съ раннихъ поръ утопила ему душу. Онъ презираетъ искусство и художниковъ; всякое удовольствіе, танцы, блескъ -- ему кажутся безуміемъ; въ сравненіи съ чувствительностію мягкаго сердца Тимона, его душа совершенно тупа и окаменѣла. Рожденный въ бѣдности, онъ, казалось-бы, предназначенъ для труда, дѣятельности и занятій, болѣе нежели Тимонъ, который заставлялъ работать за себя свои деньги; но если уже и въ Тимонѣ было порокомъ, что онъ подражалъ существованію боговъ своею наслаждающеюся и раздающею добротою, то бездѣйствіе и тунеядство Апеманта еще болѣе заслуживаетъ наказанія и презрѣнія. Тимонъ ежедневно выручалъ-бы его изъ его нищенскаго состоянія, если-бы онъ, по неиспорченному смыслу нашихъ предковъ, считалъ это состояніе за стыдъ; но онъ обращаетъ это въ предметъ своей гордости; онъ всю славу свою ставитъ въ томъ, что онъ -- не расточитель, подобно Тимону, между тѣмъ, какъ его воздержность вовсе не была въ немъ заслугою: онъ, искажая смыслъ словъ, дѣлаетъ изъ нужды добродѣтель. Если эта нищенская гордость рѣзко отличается отъ скромности Тимона къ неизмѣримому ея преимуществу, то тѣмъ болѣе безкорыстіе Тимона выдается надъ своекорыстіемъ Апеманта, который въ молитвѣ своей молится только о себѣ, хотя, по видимому, и очень любитъ гнушаться самимъ собою. Все это потому, что во всей этой роли приравниванія себя къ скотамъ, намѣреннаго обнищанія и лишенія себя сообщества лежитъ основою, по выше-приведеннымъ намёкамъ Лукіана, аффектація оригинальности и суетное желаніе -- привлечь на себя глаза людей. На ряду съ этою самородною суетностію, какъ извинительна кажется суетность расточителя, которая порождена и воспитана сотнею льстецовъ, притворяющихся передъ нимъ въ благодарности, удивленіи и любви! Если Апемантъ и не былъ льстецомъ, развѣ только по нуждѣ; если одъ грубо и рѣзко говорилъ каждому правду, и мѣткую правду, можно-ли это вмѣнятъ ему въ большее достоинство, нежели Тимону его гуманную и беззавѣтную обходительность, такъ какъ откровенность Апеманта все таки имѣла основою его нищенскую гордость и суетность. Онъ стоялъ на той нижней ступени, за которою не слѣдуетъ еще болѣе низкая, которая могла-бы ей льстить, и вотъ эта ступень отказывается, по-этому, льстить высшимъ. Его прямота проистекала изъ злости ядовитой, завистливой, рѣзкой натуры; она опиралась на инстинктивную зоркость -- выслѣживать всѣ дурныя качества и случаи, и не видѣть хорошихъ; она обратилась въ противуположность -- тимоновой страсти-всѣмъ и каждому выражать любовь и доброту -- въ привычку все хулить и на все клеветать. Брань Апеманта не имѣла иной цѣли, какъ сердить людей, "эту должность негодяя или дурака". Его гнѣвъ, вопреки поговоркѣ, былъ продолжителенъ и колючъ; ненависть къ людямъ, которая возникла въ Тимонѣ отъ того, что въ немъ поколебалась всякая вѣра въ людей, была у него ремесломъ вслѣдствіе природнаго нечеловѣческаго смысла и вслѣдствіе его суетныхъ и злобныхъ привычекъ. Если Тимонъ доходилъ до крайности и не зналъ исключеній въ своей любви и своемъ довѣріи, то Апемантъ являлся такимъ-же въ своей ненависти и своемъ недовѣріи. Какимъ свѣтомъ озаряется неиспорченная натура этого избалованнѣйшаго изъ смертныхъ, который питалъ доброе мнѣніе о непорочности всего человѣчества, въ какомъ блескѣ является его манія дружелюбія -- въ сравненіи съ подозрительною натурою этого эгоиста, который не вѣритъ ни въ какую честность, который удивляется, какъ одинъ человѣкъ можетъ довѣрять другому,-- который въ молитвѣ своей проситъ боговъ, чтобы сохранили его отъ глупости -- когда-либо довѣриться другому человѣку! Онъ, который не имѣетъ никакого имущества, доходитъ до такой-же окаменѣдости сердца, какъ и скупецъ, который притворяется, что у него ничего нѣтъ: это доводитъ до полноты тотъ контрастъ, въ которомъ Апемантъ поставленъ къ Тимону. Въ той сценѣ, гдѣ въ послѣдній разъ Апемантъ является передъ Талономъ, поэтъ глубоко и превосходно далъ намъ почувствовать все превосходство благородной натуры надъ натурою низкою, несмотря на всѣ заблужденія, въ какихъ со всею справедливостію Апемантъ могъ упрекнуть Тимона. Какъ выростаетъ Тимонъ въ сравненіи съ ругателемъ-Апемантомъ, который теперь, когда тотъ сдѣлался ему подобенъ, выражаетъ ему, что сталъ больше любить его, между тѣмъ какъ на самомъ дѣлѣ онъ едва можетъ сдержать досаду и зависть на то, что Тимонъ отбиваетъ у него хлѣбъ, перенявши у него его "злобное остроуміе". Если-бы я былъ похожъ на тебя, говоритъ ему Тимонъ, я-бы самъ себя бросилъ прочь! Онъ предоставляетъ ему самому выполнить его скотское желаніе и честолюбіе: отдать міръ звѣрямъ и самому стать звѣремъ среди звѣрей, предваряя его только, что и въ царствѣ звѣрей онъ будетъ такимъ-же отверженнымъ, какимъ онъ былъ въ царствѣ людей, что и тамъ онъ найдетъ тѣ-же ступени и то-же неравенство силъ и дарованій, какое было для него тягостно въ человѣческомъ обществѣ. И это потому, что въ этой коммунистической натурѣ, желающей, чтобы вездѣ было равенство, сила рѣшимости и стремленія еще болѣе притуплена, нежели въ этомъ избалованномъ ребенкѣ, въ Тимонѣ. Еслибы ты не былъ нищимъ, ты бы опять сдѣлался царедворцемъ, говоритъ ему Апемантъ,-- такъ превышаетъ его пониманіе та сила самоотреченія, которую проявилъ Тимонъ, нашеддш новыя сокровища! Онъ отъ того и не понимаетъ тимонова перехода въ мизантроніи, что въ немъ нѣтъ нисколько той любви къ людямъ, которая составляла натуру Тимона. Онъ понялъ это лишь такъ, что человѣкъ, въ которомъ онъ доселѣ видѣлъ лишь знатнаго, ублажаемаго всѣми богача, вдругъ впалъ въ другую крайность униженнаго льстеца. Онъ судитъ по своей собственной натурѣ. И вотъ почему несъ такъ поражаетъ правда той гипотетической характеристики, которую Талонъ бросаетъ ему въ лицо: "ты родился быть собакой! Если-бы ты былъ на моемъ мѣстѣ, ты-бы сдѣлался гулякой, ты извёлъ-бы свою молодость на ложѣ нѣги, ты никогда не послушался бы ледяныхъ предостереженій осторожности и умѣренности. Ко мнѣ все тѣснилось съ избаловывающими услугами; вотъ почему мнѣ, знавшему лучшіе дни, такъ и трудно выносить превратность моей судьбы; твоя природа, напротивъ, зачалась въ страданіяхъ, закалилась въ страданіяхъ, зачѣмъ-же тебѣ-то ненавидѣть людей? вѣдь они тебѣ никогда не льстили, никогда не платили тебѣ неблагодарностію за твои дары? Ты сдѣлался-бы подлецомъ и льстецомъ, если-бы ужъ ты не былъ худшимъ изъ людей!"
   Между многими своими неосновательными охужденіями, Апемантъ высказываетъ Тимону двѣ мѣткія и исполненныя укора истины; но обѣ онѣ падаютъ еще мѣтче и укоризненнѣе на него самого. Лучшее благосостояніе, говоритъ онъ, когда человѣкъ недоволенъ, гораздо тягостнѣе и мучительнѣе, нежели самое худшее состояніе при довольствѣ. Но вѣдь этимъ довольствомъ Тинонъ обладалъ во время своего счастія, только оно не удержалось при немъ во время катастрофы его счастія; но желчный хулитель Апемантъ никогда и не обладалъ имъ, да сверхъ того такое довольство и не составляетъ неотъемлемой принадлежности ни счастія обладанія, ни счастія лишеній, -- въ этомъ-то и есть заблужденіе обѣихъ этихъ системъ жизни. Затѣмъ Апемантъ говоритъ ему еще: ты никогда не зналъ средины жизни, но всегда лишь крайности обоихъ ея концовъ. На это Тимонъ имѣлъ возможность возразить, что онъ точно такъ-же не зналъ этой середины, я зналъ только крайность одного ея конца.
   Между обоими эксцентриками поставленъ Алкивіадъ, какъ человѣкъ практической жизни, который имѣетъ обыкновеніе сглаживать ея крайности. Онъ вовсе не выставленъ въ очень, благопріятномъ свѣтѣ, для того, чтобы онъ не заслонялъ собою главный характеръ. Шекспиръ представляетъ его безо всякой идеальности, человѣкомъ болѣе грубой ткани, который ни коимъ образомъ не стремится къ крайнимъ оконечностямъ жизни. Онъ -- вполнѣ воинъ, но такой, который однако-же беретъ съ собою въ походы всѣ наслажденія мирной жизни, который умѣетъ быть и бѣднымъ, и богатымъ. Онъ не худшій изъ Тимоновыхъ друзей: нуждаясь самъ, онъ предлагаетъ ему денегъ, чтобы поддержать его, и даже, пренебрегаемый Тимоломъ, онъ вступается за его дѣло, какъ за свое собственное. Онъ, расточительный на свою собственную кровь, богатый только ранами, освободилъ отъ враговъ городъ Аѳины, въ то время, какъ сенаторы пересчитывали свои деньги и отдавали ихъ на большіе проценты. Въ награду. за это ему достается такая-же неблагодарность, какую Тимонъ испыталъ отъ своихъ друзей: за его великія заслуги ему не хотятъ оказать даже ничтожной снисходительности,-- совершенно такъ-же, какъ съ Тимономъ поступили его друзья, -- а когда онъ начинаетъ запальчиво добиваться желаемаго, его постигаетъ изгнаніе,-- опять то-же, что было и съ Тимономъ, котораго друзья и покинули, и оттолкнули. Этотъ сильный и дѣятельный человѣкъ становится "хуже бѣшенаго" вслѣдствіе такого съ нимъ обращенія. Его принципъ, который онъ уже проявилъ, защищая своего друга, участника въ поединкѣ, возбраняетъ ему терпѣливо переносить дерзкую обиду: онъ вооружается противъ терпимой имъ неправды -- возмущеніемъ противъ государства, между тѣмъ какъ Тимонъ бросилъ свою ненависть противъ всего человѣчества,-- противъ государства, слишкомъ обширнаго для нападенія. Ненависть Тимова осталась-бы чисто-пассивною, если-бы найденный имъ кладъ не далъ ему средствъ поражать человѣчество золотомъ; Алкивіадъ оружіемъ мститъ неблагодарному городу за свою обиду. Тамъ, гдѣ Тимонъ ненавидѣлъ безъ исключеній, Алкивіадъ караетъ строго, но съ выборомъ; онъ внимаетъ представленію, что стѣны, которыя онъ хочетъ разрушить, выстроены не тѣми, кто его обидѣлъ; "не всѣ", говорятъ ему, "погрѣшили". Ему предлагаютъ децимацію, наказаніе десятаго, если его мщеніе жаждетъ этой пищи, которая противна самой натурѣ. Воитель ручается, что хочетъ наказать только виновныхъ. За его законнымъ мщеніемъ и дѣятельною ненавистью слѣдуетъ примиреніе, между тѣмъ какъ Тимона въ его враждѣ къ человѣчеству не удовлетворила даже децимація. Эта непомѣрность, по законамъ необходимости, падаетъ разрушительно на самого безсильнаго ненавистника. Судьба чудеснымъ образомъ еще разъ послала ему средства -- выполнить сладчайшее мщеніе надъ своими ложными друзьями; онъ, въ своенравіи своего ожесточенія, пренебрегъ тѣмъ, что ему, расточителю, такъ щедро давалъ въ руки расточительный случай, и умеръ въ одиночествѣ, можетъ быть, предметомъ злорадства своимъ мнимымъ друзьямъ. А бѣдный Алкивіадъ, умѣряя и цѣли свои, и свою страсть, помощію своихъ солдатъ, которымъ онъ не уплатилъ и жалованья, наказываетъ неблагодарность, щадитъ раскаявшихся, и надо всѣми торжествуетъ свой тріумфъ.
   

БУРЯ.

   "Почти не можетъ быть сомнѣніи", говоритъ Гацлиттъ въ своемъ вступленіи къ примѣчаніямъ на "Бурю", "что Шекспиръ былъ универсальнѣйшій геній, какой когда-либо существовалъ. Для трагедіи, комедіи, исторіи, пасторали, пастораликомедіи, историко-пасторали, для нераздѣльнаго представленія и непрерывающейся поэмы, онъ -- единственный человѣкъ. Онъ имѣетъ не только одинаково-неограниченное могущество надъ нашимъ смѣхомъ и слезами, надъ всѣми вспомогательными средствами страсти, остроумія, мысли, наблюденія, -- онъ владѣетъ также безграничною областью изобрѣтенія, исполненнаго фантазіи, и въ ужасающемъ и въ забавномъ родѣ; его взгляду одинаково открытъ и міръ воображенія и міръ реальный; и надо всѣмъ этимъ у него царитъ та-же правда характеристики, та-же натуральность и тотъ-же духъ человѣчности", Всю мѣткость этихъ замѣчаній вполнѣ почувствуешь только тогда, когда -- именно какъ мы теперь -- переступишь изъ античныхъ пьесъ въ фантастическій міръ средневѣковаго суевѣрія, изъ римскихъ "исторій", заключающихъ въ себѣ такое твердое историческое зерно, въ воздушное царство стихійныхъ духовъ. Большей отдаленности нельзя себѣ и представить, а между тѣмъ эта пьеса, такъ-же, какъ и Зимняя сказка, довольно близко соприкасается съ двумя изъ тѣхъ "исторій", и поэтъ нашъ въ этой противуположной сферѣ опять-таки до такой степени у себя дома, какъ будто онъ никогда изъ нея и не удалялся. Если онъ въ тѣхъ произведеніяхъ занималъ реальный, политическій, историческій смыслъ англійскаго народа, то на этотъ разъ онъ говорилъ легковѣрному воображенію своихъ современниковъ съ двухъ различныхъ сторонъ и изъ двухъ одинаково обильныхъ источниковъ. Это было время всеобщей вѣры въ колдовство и волшебство по всей Европѣ. Въ Англіи въ то время поддерживался интересъ къ такимъ предметамъ даже между людьми образованнаго общества цѣлымъ рядомъ сочиненій о магіи, колдовствѣ и мірѣ духовъ, а то обстоятельство, что самъ король Іаковъ въ своей "демонологіи" (1603) примкнулъ къ числу писателей этого рода, должно было, конечно, дать пищу любознательности въ этомъ направленіи и сообщить этому занятію модную привлекательность. Вмѣстѣ съ этими чудесами невидимаго міра въ тогдашнее время привлекали массу извѣстія и обращики столькихъ видимыхъ чудесъ ново-открытыхъ частей свѣта. Въ этой самой пьесѣ Шекспиръ намекаетъ на тѣ чудеса природы и дальнихъ странъ, о которыхъ въ Англіи любили слушать, развѣся уши, on. разныхъ прилыгающихъ путешественниковъ; намекаетъ и на то лихорадочное любопытство, съ какимъ зѣваки толпились посмотрѣть на рѣдкостныхъ животныхъ и людей, выставляемыхъ для нихъ на показъ. Шекспиръ даже, такъ сказать, спекулировалъ въ своей "Бурѣ" на этотъ духъ времени. Онъ выводитъ передъ нами почтеннаго волшебника и его міръ духовъ, отдаленный островъ съ такимъ страннымъ, никогда не виданнымъ чудовищемъ; путевыя приключенія, кораблекрушеніе, бурю -- все разомъ. Корабельный бытъ, запахъ моря, робинзоновская пустынность, чуждая природа и воздухъ -- какъ-бы ощутительно вѣютъ на насъ изъ всѣхъ частей этой драмы. Чтобы сдѣлать пьесу еще живѣе, онъ примкнулъ ее къ совершенно-новому происшествію, которое занимало тогда лондонскій міръ. Въ 1609 году сэръ Джорджъ Соммерсъ отплылъ въ Виргинію съ девятью кораблями. Буря разлучила суда, которыя частію достигли Виргиніи, частію возвратились въ 1610 году въ Англію, принеся извѣстіе о вѣроятной погибели адмиральскаго корабля "Sea-Venture", который однако-же достигъ Бермудскихъ острововъ. Въ 1610 году появилась небольшая брошюра Сильвестра Журдана: "Открытіе Бермудскихъ, или иначе называемыхъ дьявольскихъ острововъ", гдѣ описана была буря, отдѣлившая адмиральскій корабль. Корабль получилъ пробоину, матросы, истомленные откачиваніемъ воды, частію погрузились въ сонъ, попрощавшись другъ съ другомъ, какъ вдругъ Соммерсъ увидѣлъ землю, и корабль, но счастію, засѣлъ между двухъ скалъ. Они нашли острова необитаемыми, воздухъ на нихъ былъ мягокъ, земля необыкновенно-плодоносна. Прежде эти острова всѣ считались заколдованными. По причинѣ постоянныхъ бурь, здѣсь господствующихъ, на которыя намекаетъ и Шекспиръ, еще Ралей (1596) распустилъ о нихъ дурную славу. Изъ этихъ мѣстъ достаточно видно, что Шекспиръ заимствовалъ отдѣльныя черты своей "Бури" изъ этого описанія, и довольно вѣроятно, что оно подало поводъ и ко всему сочиненію. Другого источника для "Бури" никто не знаетъ. Прекрасная Сидеа германскаго поэта Якова Аирера вѣроятно создана по образцу какой-либо англійской пьесы, давшей Шекспиру нѣкоторую мысль представить отношенія между Просперо и Алинзо, Мирандой и Фердинандомъ; далѣе эти пьесы не имѣютъ между собою никакого сходства. Да Шекспиру и не требовалось ничего болѣе, для того, чтобы придать своей пьесѣ, во всемъ прочемъ, самостоятельный характеръ. Она вообще имѣетъ мало дѣйствія, такъ какъ, по выраженію Шлегеля, въ ней развязка до нѣкоторой степени заключается уже въ экспозиціи.
   Время сочиненія "Бури" опредѣляется во 1-хъ неопровержимостію ея связи съ вышеупомянутой брошюрой Журдапа, и во 2-хъ недавно сдѣлавшеюся извѣстной замѣткою, напечатанною Куннингамомъ въ запискахъ Шекспировскаго Общества: "Извлеченія изъ счетовъ, касающихся придворныхъ праздниковъ". Тамъ значится, что Буря была представлена 1 ноября 1611 года въ Вайтголлѣ, въ присутствіи короля. Этими числовыми показаніями само собою устраняется мнѣніе Гунтера (disquisition on the tempest), который считалъ эту пьесу за одно изъ раннихъ произведеній поэта, и именно за упоминаемое Мересомъ: love's labours won (вознагражденныя усилія любви).
   "Буря" есть одна изъ тѣхъ пьесъ, которыя, какъ и "Сонъ въ лѣтнюю ночь", сбиваются на оперетку, пастораль и маскарадъ, и потому понятно, что во время Реставраціи, когда на возстановленныхъ театрахъ первое любопытство было насыщено старыми пьесами шекспировскаго времени, и актеръ Давенантъ принужденъ былъ ухватиться за спектакль и музыку, чтобы щекотать чувства и привлекать испорченный вкусъ,-- эта пьеса, подобно Макбету, была обращена Давенантомъ и Драйденомъ въ нѣкотораго рода оперу, а впослѣдствіи передѣлана была тедвеллемъ въ формальную оперу. Какъ во всѣхъ шекспировыхъ пьесахъ этого характера -- въ ней дѣйствіе и характеристика весьма просты. Вотъ почему наши примѣчанія къ "Бурѣ" не могутъ не быть очень кратки.
   Мы уже выше замѣтили, что "Тимонъ и "Буря" особенно явственно выдаются изъ той группы пьесъ, которыя всего глубже движимы мыслями, преобладающими въ произведеніяхъ третьяго періода, а именно изображеніемъ неестественнаго разрыва природныхъ связей посредствомъ угнетенія, лживости и неблагодарности. Здѣсь дѣло идетъ о томъ, что кровь возстала на кровь, ей родственную, братъ узурпировалъ права брата, неблагодарный возсталъ противъ благодѣтельнаго брата. Герцогъ Миланскій, Просперо, углубясь въ ученыя занятія, предоставилъ управленіе государствомъ своему брату, Антоніо, котораго онъ всего больше любилъ послѣ своей дочери. Довѣріе его породило въ Антоніи лживость, такую-же безмѣрную, каково было и довѣріе; привычка къ власти и могуществу развила въ немъ любочестіе, а любочестіе разрослось въ вѣроломство. Онъ настроилъ въ государствѣ все сообразно съ цѣлями своего властолюбія, роздалъ всѣ должности своимъ креатурамъ, соединился съ врагомъ Просперо, королемъ Неаполитанскимъ, подчинилъ ему Миланъ въ ленную зависимость, привлекъ также себѣ въ помощь его брата Себастіана, и затѣмъ низвергъ своего брата, высадивъ его въ открытое море съ его трехлѣтнею наслѣдницею-дочерью. Мы видимъ въ теченіи пьесы, что Антоніо къ этому противуестественному преступленію противъ брата, государя, племянницы и отечества присоединяетъ такое-же точно противуестественное дѣло -- измѣну и неблагодарность къ своему сообщнику и союзнику, новому ленному владѣтелю. Чтобы избавиться отъ платежа дани, онъ подстрекаетъ брата Алонзо къ убійству короля, значитъ въ преступленію, подобному тому, какое онъ совершилъ относительно Просперо. Мы узнаемъ, что оба, -- и Антоніо и Себастіанъ,-- натуры суровыя, которыя выбираютъ самую неблагопріятную минуту несчастія, чтобы сдѣлать Алонзо горькіе упреки; мы видимъ -- что они закоренѣлые порицатели, которые, какъ говоритъ Кольриджъ, употребляютъ презрѣніе, какъ средство освободиться отъ непріятнаго чувства подчиненности людямъ добрымъ. Антоніо худшій изъ обоихъ преступникъ, который, какъ напослѣдокъ выражается о немъ Просперо, вскормилъ въ себѣ любочестіе противу своей плоти и крови, изгналъ природу и заглушилъ въ себѣ совѣсть. "Двадцать совѣстей, говоритъ онъ самъ -- могли-бы замерзнуть и растаять между нимъ и его братомъ, и все таки онъ ими не тяготился-бы". Въ противоположность ему, неугомонному составителю и исполнителю плановъ, Себастіанъ является -- какъ стоячая вода, которую Антоніо сначала хочетъ научить течь, дабы онъ, подобно всѣмъ людямъ, находящимся въ состояніи "отлива", черезъ трусливость и бездѣйствіе не сѣлъ на мель. Когда ихъ планы рушились и они утратили плоди прежнихъ преступленій, Антоніо останавливается въ оцѣпенѣніи; а Себастіанъ, въ которомъ заговорила теперь совѣсть, начинаетъ дышать свободнѣе. Алонзо, уже послѣ перваго удара, когда онъ думалъ, что погибъ его сынъ, сдѣлался нѣмъ, недвиженъ и полонъ раскаянія. Онъ плавалъ со своимъ флотомъ въ Тунисъ, куда отдана была замужъ его дочь, противъ общаго желанія, даже противъ ея собственной склонности. Онъ противуестественно пожертвовалъ своею дочерью ради государственныхъ соображеній, и вотъ среди этихъ дѣлъ, въ наказаніе, постигаетъ его, въ глазахъ Антоніо и Себастіана, буря, которая, какъ ему приходится думать, похищаетъ у него сына и наслѣдника, какъ-бы въ отмщеніе за то преступленіе, какое онъ совершилъ относительно Просперо Миланскаго. Когда онъ узнаетъ отъ Аріэля чудную вѣсть, что всѣ они на безлюдномъ островѣ извѣстны за узурпаторовъ, и что надъ головами ихъ виситъ погибель, отъ которой ихъ можетъ спасти лишь сердечное сокрушеніе и чистая жизнь, Антоніо и Себастіанъ готовы сразиться хоть съ чортомъ, одинъ только Алонзо умягченъ горемъ и доказываетъ впослѣдствіи свою нравственную перемѣну тѣмъ, что желаетъ брака своего сына съ наслѣдницею Милана, и раскаянно преклоняетъ колѣна предъ Мирандой, теперь уже своею дочерью.
   Просперо самъ подалъ невинный поводъ къ своему паденію. Онъ жилъ въ Миланѣ, весь преданный свободнымъ искусствамъ, погруженный въ таинственное изученіе, въ тишинѣ уединенія, заботясь объ исправленіи своей души. Этимъ пренебреженіемъ къ мірскимъ дѣламъ, этимъ отреченіемъ отъ нихъ, онъ самъ пробудилъ злую природу въ своемъ братѣ, такъ что тотъ сдѣлался подобенъ плющу, который, будучи поддержанъ дарственнымъ стволомъ, высасывалъ за это его соки. Склонность къ предметамъ духовнымъ лишила его трона; плоды его изученій, продолжаемыхъ въ уединеніи въ теченіи двѣнадцати лѣтъ, должны возвратить ему этотъ тронъ. Совѣтникъ неаполитанскаго короля, Гонзало, словоохотний, но также и краснорѣчивый старикъ, добродушный утѣшитель своего, впавшаго въ несчастіе, государя, былъ также и спасителемъ Просперо, пущеннаго въ море. Онъ далъ ему съѣстныхъ припасовъ, и что для него было еще дороже, далъ ему на корабль его волшебническія книги, не оказываясь черезъ то невѣрнымъ ни своему господину, ни высшимъ заповѣдямъ человѣчности. Вотъ почему Просперо хранитъ о немъ самое святое воспоминаніе, какъ о человѣкѣ неисчерпаемой честности. Прибитый моремъ къ пустынному острову, онъ въ отчаянномъ своемъ положеніи находитъ единственное утѣшеніе въ своей малюткѣ дочери, "для которой единственно онъ живетъ отнынѣ", и такъ какъ онъ черезъ занятія свои тайными искусствами легкомысленно лишилъ ее наслѣдства, то онъ смотритъ на нее какъ на свое обязательство передъ свѣтомъ, онъ старается развить свое магическое искусство до высшей степени съ единственною цѣлію возстановить ея права на Миланъ, а не свои. Но прежде еще нежели достигнута эта далекая цѣль, прежде нежели счастіе предало ему въ руки его враговъ, онъ уже имѣетъ случай на своемъ островѣ, такъ сказать, наверстать исполненіе того долга дѣятельности, который былъ имъ упущенъ изъ виду прежде. Онъ утверждаетъ свое двойное могущество надъ Калибаномъ, единственнымъ обитателемъ острова и надъ цѣлымъ полчищемъ духовъ, которыхъ онъ подчиняетъ себѣ на служеніе. Въ этомъ Просперо является и самъ нѣкотораго рода узурпаторомъ. Калибанъ, который смотритъ на себя, какъ на властелина этого острова, именно и обвиняетъ его въ этомъ; но владычество надъ міромъ духовъ считалось, по взглядамъ того времени, вообще грѣховнымъ притязаніемъ и неестественнымъ честолюбіемъ. Если въ Миланѣ за его приготовленіями въ колдовскому могуществу его постигла злая его звѣзда, то онъ теперь, достигнувъ уже этого могущества, хочетъ употребить его лишь на то, чтобы возвратить себѣ утраченное имъ въ то время, когда онъ углубленъ былъ въ свои изученія, а пока приспѣетъ къ этому срокъ, онъ хочетъ водворять своимъ могуществомъ добро. Затѣмъ онъ намѣренъ зарыть въ землю свой волшебный жезлъ и думать лишь о своей кончинѣ. И только въ этомъ владычествѣ, кажется, впервые научается Просперо проявлять твердость и силу правителя. Его научилъ вынесенный имъ опытъ. Все, что его окружаетъ, онъ держитъ въ строгой подчиненности; приказанія его -- диктаторскія и требуютъ слѣпого послушанія и неотложной исполнительности. Не только чудовище -- Калибанъ, боится его гнѣва, но и духи его служатъ ему съ трепетомъ; противъ своего любимца -- Аріэля, онъ за малѣйшее противорѣчіе направляетъ суровыя слова; относительно Фердинанда и Миранды онъ съумѣлъ поставить себя такъ, что они думаютъ, будто онъ весь -- одна суровость. Судьба, его постигшая, сдѣлала его внимательнымъ и осторожнымъ, нѣсколько раздраженнымъ и строгимъ, но эта строгость не умаляетъ его доброты, его требовательность не уменьшаетъ въ немъ духа примиримости, его стремленіе къ возмездію и гнѣвъ на противуестественно-преступное дѣло брата и короля неаполитанскаго, не искажаетъ благородства его натуры, а главное: все это не соблазняетъ его употребить во зло свое могущество. Въ этомъ-то и заключается ближе всего тихая! очаровательность этого характера (и это-то и слѣдовало-ба сравнить съ волшебниками Грина и Марлова, съ Бэкономъ и Фаустомъ, чтобы уразумѣть разницу между поэзіей и поэзіей), что онъ, несмотря на таинственное всемогущество, ему дарованное, несмотря на возвышенность, въ какую облекаетъ его эта власть, является, черезъ ея кроткое и доброе примѣненіе, лишь обыкновеннымъ, добрымъ человѣкомъ, въ которомъ страсть принуждена бороться съ разсудкомъ, который всѣми лучшими своими силами вооружается противъ своей ярости и добродѣтелью своею побѣждаетъ свою мстительность, человѣкомъ, въ которомъ нравственное достоинство составляетъ большую силу, нежели магія. Въ его власти было -- отомстить за узурпацію еще большею узурпаціею, онъ могъ дать исполниться убійственнымъ замысламъ Антоніо и Себастіана противъ Алонзо, но онъ во всемъ -- человѣчная противуположность своимъ безчеловѣчнымъ врагамъ. Онъ доволенъ, что они почувствовали раскаяніе и не хочетъ платить противуестественностію за противуестественность; за зло онъ платитъ благодѣяніемъ; онъ полонъ долго-хранимой имъ благодарности къ Гонзало, которому онъ хочетъ уплатить за услуги -- и словами, и дѣлами. И въ этомъ можно видѣть намѣренный контрастъ, что онъ одинаково далекъ, какъ отъ всякаго злоупотребленія власти, такъ и отъ злоупотребленія власти родительской: онъ не дѣлаетъ того принужденія своей Мирандѣ, какое сдѣлалъ Алонзо -- Кларибелѣ.
   Желаніе соединить бравомъ Фердинанда со своею дочерью и употребить этотъ бракъ орудіемъ и цѣлью всего своего мщенія всего лучше обрисовываетъ добродушную, но черезъ то вовсе не слабую натуру Просперо. Онъ не выбираетъ для этого, изъ излишняго великодушія, сына своего брата, который находится тутъ-же на разбившемся кораблѣ, но котораго ни Просперо, ни поэтъ не призвали къ дѣлу; онъ избираетъ сына Алонзо, который, какъ врагъ его, поступилъ съ нимъ менѣе противуестественно: черезъ это его Миланъ, какъ замѣчаетъ радостно Гонзало, становится на равную ногу съ Неаполемъ. Что Фердинандъ и Миранда въ быстромъ развитіи невольной любви, исполненной райской непорочности, съ такою готовностію отвѣтствуютъ желанію Просперо, это основывается на самой природѣ отношеніи. Миранда -- одно изъ тѣхъ очаровательнѣйшихъ женскихъ созданій поэта, которыхъ преимущество заключается не въ отдѣльныхъ, выдающихся качествахъ, но въ той ничѣмъ ненарушаемой гармоніи и чистотѣ всего ихъ существа, которыя всегда являются намъ чѣмъ-то особенно-благотворнымъ и завиднымъ въ женщинахъ. Она -- какъ Корделія, Офелія, Пердита -- изъ тѣхъ тихихъ натуръ, которыя въ замкнутости своего нрава, подобной почвѣ цвѣтка, скрываютъ достоинство и глубину своего существа, какъ-бы огнистую игру алмаза, до той поры, нова первый поводъ устранитъ скрывающую оболочку -- и явитъ свѣту все богатство и весь блескъ ихъ внутренней жизни. Выросшая въ одиночествѣ, она, относительно дарованій общежитія и всѣхъ условныхъ преимуществъ, могла являться лишь какъ неисписанный листовъ бумаги; она тиха и немногословна; за то ея фантазія полна внутренней игры и жизни, а нравъ ея -- самый чистый, не искаженный сношеніями съ людьми. Она могла научиться проявлять лишь немногіе норови и добродѣтели, такъ какъ ей не доставало случая ни для того, ни для другого. Вотъ почему поэтъ надѣлилъ ее скромностію и сострадательностію, добродѣтелями, которыя, среди одиночества и природы, изучаются и безъ помощи людей, и на основаніи которыхъ можно развить и каждую другую добродѣтель. Отецъ часто давалъ ей примѣчать, что она -- что-то болѣе, нежели она знаетъ; но у нея не было ни любопытства узнать это, ни стремленія быть этимъ. Она знаетъ только, что она -- дочь бѣднаго Просперо, танъ что, когда онъ открываетъ ей ея герцогское достоинство, то она невольно спрашиваетъ его: такъ развѣ вы не отецъ мнѣ? Успокоенная на этотъ счетъ, она на минуту пытается перенестись мыслью въ новое лучшее положеніе и спрашиваетъ, какая-же злая игра судьбы изгнала ихъ изъ этого положенія, или, можетъ быть, это слѣдуетъ считать за благо? Но тотчасъ-же, ближайшая ея мысль -- сожалѣніе о тѣхъ заботахъ, какія она должна была причинить своему изгнанному отцу. Состраданіе -- Просперо именно называетъ ея добродѣтелью; въ самомъ началѣ пьесы мы видамъ ее, во время бури, женственно сострадающею страждущимъ; вотъ почему въ ней такое сильное желаніе -- хоть разъ увидѣть именно этого сочувствующаго Гоизало. Есть особенно сладостная прелесть въ томъ, что поэтъ даже ея нѣмымъ взорамъ сообщалъ не одинъ разъ языкъ состраданія, и только этотъ языкъ. Во время бури, Просперо ее успокаиваетъ: "никакого бѣдствія не случилось! (и на ея недовѣрчивый взглядъ) -- никакого бѣдствія!" И тотчасъ вслѣдъ за тѣмъ: "я все такъ устроилъ моимъ искусствомъ, что ни одна душа -- (опять ея озабоченный взглядъ) -- нѣтъ, ни одинъ волосъ не потерпѣлъ утраты." И такой же точно смыслъ имѣютъ слова Просперо въ самомъ концѣ перваго акта: "не говори за него!" обращенныя къ заступническому взгляду Миранды, которая ничего не говорила. Такъ она встрѣчается съ Фердинандомъ, и ничего нѣтъ удивительнаго, что они въ первую минуту обмѣниваются взглядами. Королевскій сынъ одного себя считаетъ спасеннымъ; Аріэль напѣваетъ ему, что отецъ его погибъ. Онъ блуждаетъ по острову, безпомощный; Просперо сурово обвиняетъ его въ томъ, будто онъ хотѣлъ узурпировать власть надъ островомъ, и сверхъ того даетъ ему почувствовать свое всевѣдѣніе и могущество: онъ поражаетъ слабостію его мускулы и сковываетъ его жизненныя силы. Такимъ образомъ онъ и красотою своею и своимъ жалкимъ положеніемъ становится предметомъ прелести для Миранды. Онъ -- первый человѣкъ, котораго она увидѣла кромѣ Просперо; недружелюбное обращеніе съ нимъ ея отца тѣмъ сильнѣе возбуждаетъ ея состраданіе, состраданіе къ невинному; потому-что въ такомъ прекрасномъ храмѣ она не предполагаетъ ничего злого и готова собою за него поручиться. Ея доброе сердце порождаетъ въ немъ это довѣріе и это состраданіе, а оба эти чувства порождаютъ любовь, которой она не можетъ скрыть ни на минуту. И какъ естественно, что подобное стремленіе на встрѣчу со стороны существа, которое знатоку женщинъ казалось сотвореннымъ изъ лучшихъ чертъ каждаго созданія, которое мгновенно изгладило въ немъ всѣ прежнія впечатлѣнія, -- какъ естественно, что все это плѣнило такъ-же сердце осиротѣлаго, лишеннаго свободы Фердинанда! Затрудненія, которыя отецъ съ намѣреніемъ ставитъ этой "прелестной встрѣчѣ двухъ рѣдкихъ склонностей", дабы слишкомъ легкая добыча не уменьшила цѣны добытаго, установляютъ въ краткій срокъ самыя чистыя отношенія. Онъ налагаетъ на Фердинанда рабскія работы, дабы испытать, дѣйствительно-ли онъ любитъ. Фердинандъ выноситъ эти труды ради Миранды, которая желаетъ помочь ему нести ихъ тягость. Просперо хочетъ увѣрить Миранду, что Фердинандъ относительно другихъ людей то-же, что Калибанъ; но этимъ онъ не вводитъ въ заблужденіе ея "скромную склонность". Онъ подслушиваетъ, какъ она въ тихомъ блаженствѣ внимаетъ увѣреніямъ Фердинанда въ его любви къ ней, и называетъ себя глупою, зачѣмъ она плачетъ надъ тѣмъ, что ее радуетъ. Слезы эти, все вслѣдствіе той-же черты, ея скромности, происходятъ отъ чувства ея собственнаго недостоинства. Отецъ слышитъ, какъ простодушно она высказываетъ, что у нея есть на сердцѣ, и, вопреки его запрещенію, называетъ его имя, и также, по-видимому, вопреки его желанію, даритъ Фердинанду свою любовь. И этою необыкновенно-нѣжною нитью поэтъ связалъ также этотъ эпизодъ съ главною мыслью пьесы: отецъ "теряетъ свою дочь"; въ первомъ своемъ непослушаніи она какъ-бы возстаетъ противъ него; она отпадаетъ отъ него и этимъ какъ-бы порываются связи природы и крови, но это лишь въ томъ единственномъ случаѣ, который освященъ и природою, и обычаемъ, когда дитя должно покинуть отца и мать. Вотъ почему Прослеро и даетъ свое благословеніе этому быстрому союзу, присоединяя къ тому второе испытаніе, дѣйствительно-ли Фердинандъ любитъ ее чистою и неподдѣльною любовью, и торжественно заклинаетъ его, чтобы онъ сохранилъ его дочь въ непорочности. Не излишне-ли это для такого эѳирнаго существа, какъ Миранда? не разрушаетъ-ли эта черта даже гармоніи въ такой нѣжной картинѣ? Но Миранда, не смотря на ея непорочное дѣтство, составила себѣ понятіе о недозволенной и невѣрной любви, и черезъ отца, который воспитывалъ ее для свѣта, и черезъ дикое нападеніе на нее Калибана. Это мы замѣчаемъ изъ признаній, которыхъ мы почти и не ожидали изъ ея устъ. Отецъ старался водворить въ ней нравственность и познанія; но о приличіяхъ утонченнаго общества онъ подумалъ всего позже въ своей пустынѣ: къ счастію онъ теперь, когда увидѣлъ горячее чувство въ обоихъ, подумалъ объ опасностяхъ молодости и уединенія. Маскарадная пьеса поучаетъ насъ, что стрѣла Купидона проскользнула мимо нихъ, и нельзя не видѣть тонкаго смысла въ томъ, что ихъ застаютъ врасплохъ въ пещерѣ за невинною игрою въ шахматы.
   Съ такою же мудростію и добротою, съ какою здѣсь Просперо проявляетъ свою отеческую власть въ любви и строгости, онъ проявляетъ свое могущество и надъ духами. Между тѣмъ, какъ другіе поэты того времени употребляли свои волшебныя драмы для того, чтобы веселить зрителей всякаго рода фокусами, какъ умно поступилъ Шекспиръ, -- который тоже не пренебрегалъ "приличными изобрѣтеніями" этого рода,-- употребивъ здѣсь колдовство лишь какъ символы естественныхъ отношеній, точно будто волхвованія казались ему такими-же недозволенными въ поэзіи, какими они считались и въ жизни. Когда Аріэль своими чарами отлучилъ Фердинанда отъ прочихъ, то это могло произойти и отъ-того, что Фердинандъ раньше другихъ бросился съ корабля, и, какъ намъ извѣстно, сильнѣе другихъ пытался доплыть до берега. Если Аріэль точно такъ-же держитъ другія владѣтельныя лица вдали отъ корабельной прислуги, то это можетъ происходить и отъ того, что всѣ:высвочили за бортъ, тогда какъ матросы остались на кораблѣ. Когда Аріэль насылаетъ на матросовъ заколдованный сонъ, то онъ самъ присовокупляетъ, что ему на-половину помогло въ этомъ ихъ утомленіе. Когда затѣмъ властители, вслѣдствіе непостижимыхъ для нихъ явленій, впадаютъ почти въ безуміе и отчаяніе, то къ этому способствуетъ и ихъ преступленіе, которое какъ медленный ядъ обнаруживаетъ теперь свое дѣйствіе и "снѣдаетъ ихъ духъ". Такимъ образомъ можно былобы вычеркнуть всѣ чудеса изъ этой пьесы, и въ остаткѣ была-бы -- натура. Но съ такою-же тонкою символикой поэтъ примкнулъ чудные фантастическіе образы этого міра духовъ ко внутреннему значенію нашей пьесы. И нельзя не видѣть особаго, чуднаго дара въ томъ, какъ поэтъ умѣлъ придать этому идеальному міру характеръ твердости, состоятельности и необходимости, какъ онъ вывелъ, такъ сказать, натуру за ея собственные предѣлы, перенесъ дѣйствительность въ область возможности, и создавая сверхъестественное, нигдѣ не погрѣшилъ противъ здраваго разсудка. Духи, которыхъ поэтъ отдалъ во власть Просперо, суть тѣ духи, которые, по народному повѣрью, владычествуютъ надъ четырьмя стихіями: съ ихъ помощію Просперо можетъ помрачать солнце, волновать, море, поднимать бурю и раскрывать могилы. Сильфы, которые расплываются, таютъ въ тончайшій воздухъ, по его велѣнію играютъ маскарадную пьесу. Морскія нимфы, водяные духи поютъ хоръ для Фердинанда въ "утѣшительной" пѣснѣ Аріэля. Гномами, земляными духами, онъ называетъ тѣхъ, которыхъ обязанность -- мучить Калибана судорогами и подагрою, въ видѣ ужей и обезьянъ. Если подраздѣленія и функціи второстепенныхъ духовъ не представляются особенно рѣзкими и систематическими въ нашей пьесѣ, то тѣмъ явственнѣе обнаруживается, что Шекспиръ желалъ предоставить начальнику этихъ духовъ, Аріэлю, этому любимцу Просперо, его воздушному вѣстнику, соединенную силу всѣхъ этихъ стихійныхъ духовъ. То онъ является морского нимфою, плывущею на волнахъ моря, то онъ -- духъ огня, зажигающій корабли и взбирающійся по мачтѣ въ видѣ лижущаго огненнаго языка; то онъ -- духъ подземный, работающій для Просперо въ жилахъ промерзлой земли; но -- преобладающая въ немъ природа, какъ указываетъ и самое его имя, есть природа сильфа, духа воздуха. Въ качествѣ такого духа онъ называется птицей и появляется въ образѣ гарпіи, летитъ и скачетъ на вѣтрахъ, на кудрявыхъ облакахъ, приноситъ по ночамъ росу съ обитаемыхъ духами Бермудскихъ острововъ; уплываетъ невидимкой и принимаетъ видимо всяческій образъ; сбиваетъ съ пути, одуряетъ, разсѣеваетъ, дурачитъ и устрашаетъ людей всякаго рода видѣніями, звуками и обманчивыми шалостями. Пріятность, нѣжность, быстрота, въ особенности-же легкость и свобода, качества этой стихіи, суть и качества Аріэля. Прежде онъ былъ въ услуженіи той колдуньи Сикораксы, для грязныхъ и отвратительныхъ порученій которой онъ оказался слишкомъ нѣженъ; онъ отказался служить ей, и она съ помощію своихъ сильныхъ слугъ ущемила его въ расщелину сосны (мука, похожая на муку для проклятыхъ), изъ которой ужо и сама колдунья не въ состояніи была болѣе освободить его, и отъ которой освободило его волшебное искусство Просперо, послѣ двѣнадцатилѣтняго его томленія. За это возвращеніе свободы, за это высшее благодѣяніе, какое только знаетъ. Аріэль, онъ оказываетъ Просперо услуги, болѣе сообразныя съ его мягкою натурою. Въ то время, какъ прочіе духи ненавидятъ волшебника и служатъ ему принужденно, Аріэль. служитъ ему благодарно, съ достоинствомъ, безо лжи, безъ обмановъ и безъ ворчанья. За то ему обѣщанъ опредѣленный срокъ для полной свободы (а свобода для Аріэля -- "все"), и этотъ срокъ ему обѣщано сократить еще на годъ, если онъ. хорошо будетъ служить. Но ему становится тяжело ждать и этого уменьшеннаго срока. Безконечно умно и изящно то, что поэтъ придалъ какую-то своеобразно-грустную черту всей натурѣ и всѣмъ отношеніямъ этого существа, когда онъ его, такъ сказать, подѣлилъ между непомѣрною могучестью епъ стихійныхъ силъ и-этимъ наплывомъ болѣе высокихъ чувствъ. Созданный изъ сліянія четырехъ стихій, Аріэль по натурѣ своей -- духъ высшаго порядка; черезъ сношенія и службу благородному человѣку и благодѣтелю онъ возвысился почти до человѣческихъ симпатій, тогда какъ обыкновенно такія существа, по народному вѣрованію, относятся къ людямъ безучастно, враждебно, мучительски. Онъ можетъ сочувственно переноситься въ мучительное положеніе терзаемыхъ совѣстью властителей, хотя онъ и не въ ихъ родѣ. Хотя онъ "просто только воздухъ", онъ всосалъ въ себѣ нѣчто изъ высшихъ ощущеній благодарности и любви, хотя онѣ противоборствуютъ его натурѣ. Господинъ его будетъ "чувствовать въ немъ недостатокъ и сожалѣть о немъ", когда онъ наконецъ дастъ ему свободу; но ему, воздушному жильцу, не чувствуется такого стремленія къ любимому имъ господину, котораго онъ, кажется, и любитъ только за обѣщанную имъ свободу. Онъ жаждетъ большей, скорѣйшей свободы, и Просперо принужденъ каждый мѣсяцъ напоминать ему, легкомысленному и забывчивому, какое благодѣяніе онъ ему оказалъ; но въ такихъ случаяхъ юркій слуга начинаетъ бороться съ своей легкомысленной натурой и становится снова весь -- послушаніе, искусство и вѣрность. Это -- неестественное господство, неестественный союзъ человѣка съ духомъ, въ которомъ недостаетъ однородности натуръ и связующихъ симпатій, и все таки (въ этомъ наглядно выражается связь этихъ отношеній съ дѣйствіемъ пьесы),-- все таки этотъ неестественный союзъ сдѣлался возможнымъ и прочнымъ вслѣдствіе нрава, достоинства, благодѣянія и благодарности, тогда какъ въ царствѣ людей, которые одарены и- нравственнымъ чувствомъ и разумомъ, болѣе прочныя связи природы, между братьями и братьями, были неестественно порваны.
   Въ такую-же точно внутреннюю связь съ идеею пьесы приведена и фигура Калибана, столь часто составлявшая предметъ справедливыхъ удивленій. Уже Драйденъ останавливался въ изумленіи передъ внутреннею правдою этого существа, для котораго природа не представляла образца. Шлегель называлъ изображеніе Калибана непостижимо-послѣдовательнымъ и глубокимъ, и несмотря на его безобразіе, не оскорбительнымъ для чувства, потому-что честь человѣчества не подвергается черезъ это опасности. Да и постоянно имѣлось передъ глазами это созданіе, когда хвалили Шекспира за то, что онъ сверхъестественное дѣлаетъ естественнымъ, чудесное -- ежедневнымъ, что онъ показываетъ намъ человѣческую природу не только такою у какою она встрѣчается въ дѣйствительности, но и такою, какою она оказалась-бы въ испытаніяхъ, какимъ мы не можемъ ее подвергнуть. Калибанъ совершенная противуположность Аріэлго. Аріаль -- весь привлекательность и пріятность; Калибанъ -- безобразіе и внѣшнее, и внутреннее. Онъ -- черепаха, ползующая по грязи, гдѣ Аріэль -- птица въ воздухѣ; онъ -- эмбріоническое существо, къ которому еще, такъ сказать, прилипли земляные слѣды его рожденія изъ лона еще неготовой природы. Его матъ -- колдунья Сикоракса, изгнанная изъ Алжира за скверныя. дѣла, завистью и старостью согнутая въ кольцо, убѣжавшая на этотъ островъ. Его отецъ -- дьяволъ. Будучи продуктомъ такихъ отвратительныхъ родителей, онъ имѣетъ звѣрскія наклонности; онъ выросъ въ глуши, и потому Шлегель вполнѣ исчерпываетъ понятіе о немъ, называя его полу-демонокъ, полу-животнымъ, полугномомъ и полу-дикаремъ. Лѣнивый какой-то комъ, который противится всякой дѣятельности, онъ имѣетъ ощущеніе, точно животное, лишь къ хорошему корму, къ тому, чтобы его ласкали и гладили, ко всѣмъ чувственнымъ приманкамъ. У него есть склонность слушать воздушную музыку духовъ; онъ любитъ сны, о которыхъ онъ, уже бодрствуя, плачетъ, что они не сбываются. Во всемъ остальномъ онъ -- злость и лживость; при этомъ онъ трусъ и рожденъ для подчиненности, противъ которой онъ ворчитъ. Просперо нашелъ его на островѣ, мычащимъ какъ животное, не сознающимъ самого себя. Онъ сталъ ухаживать за нимъ съ человѣчною заботливостію, чтобы укротить дикость посредствомъ искусства, сообщилъ ему первыя понятія о вещахъ и научилъ его говоритъ. Но эти усилія человѣчности были тщетны надъ Калибаномъ: воспитаніе не вязалось съ его натурой. Языкъ онъ употреблялъ только для того, чтобы проклинать своего благодѣтеля; онъ оставался нечувствителенъ къ добротѣ и его можно было укрощать лишь страхомъ и наказаніемъ. Онъ усвоилъ себѣ склонность, какъ животное присоединяться къ человѣку; но не сезонность имѣть обхожденіе съ людьми; въ его "породѣ; заключалось что-то такое, чего не могутъ терпѣть вокругъ, себя добрыя натуры". Его покорилъ себѣ Просперо, и отнялъ у него -- въ чемъ тотъ и обвиняетъ Просперо -- владычество надъ островомъ, потому-что только такимъ образомъ и можно было избавиться отъ его насилій. Просперо тѣмъ возмѣстилъ свою узурпацію, что онъ хотѣлъ развить Калибана до степени человѣчнаго существа. Но это ему не удавалось такъ-же, какъ тѣмъ англійскимъ колонистамъ въ Америкѣ, которые съ величайшею человѣчностію заботились о цивилизированіи индѣйцевъ, которыхъ Брайнердъ и другіе путешественники нашла невыразимо-лѣнивыми и вялыми, лишенными чувства благодарности, благородства, доброжелательства и сердечной доброты, надѣленными такою натурой, которая несоединима съ чисточеловѣческимъ существованіемъ. Этому звѣрскому чудовищу было болѣе по себѣ въ близи скотообразныхъ людей, нежели въ сообществѣ его благодѣтеля. Калибанъ наталкивается на пьяницъ, которые унизились до состоянія еще большей неразумности, нежели какая сродна была ему самому. Они подарили ему флягу съ виномъ, и этотъ подарокъ привязалъ его къ нимъ болѣе, нежели поученія Просперо. Коренастому Стефано онъ покоряется какъ своему королю и вступаетъ противъ. Просперо въ заговоръ, который составляетъ комическую контрафакцію заговора властителей. Не такъ, какъ Аріэль, -- въ забывчивой благодарности, но въ самой закоренѣлой тяжкой неблагодарности и ненависти онъ вооружается противъ благодѣтеля, потому что онъ и не знаетъ цѣны его благодѣянія. Онъ, лижа ноги, признаетъ себѣ за господина чужого человѣка, и желая себѣ власти и отдавая ее отъ себя въ одно и то же время, какъ это сдѣлалъ Антоніо относительно Алонзо. Этому полу-звѣрю еще можно извинить такое постыдное дѣло, потому-что у него меньше связи съ человѣческою природою, нежели у Аріэля: но какъ простить подобное Антоніо и Себастіану! И все таки, даже это чудовище сознаетъ наконецъ безсмысленность своего образа дѣйствій и обѣщаетъ исправиться! Какой свѣтъ отбрасываетъ это на Антоніо, который до конца, остается закоренѣлымъ въ своей нѣмой злобѣ!
   Нѣтъ ничего невозможнаго въ томъ, что Шекспиръ желалъ въ этой пьесѣ и именно въ отношеніяхъ этого Калибана, котораго имя есть лишь анаграмма Кавибала, дать отвѣтъ на великій вопросъ того времени о правахъ европейской узурпаціи надъ дикими туземцами новаго свѣта. Ему желалось принять болѣе горячее участіе въ судьбѣ англійской колонизаціи, въ созданіи новыхъ народовъ, начавшемся при королѣ Іаковѣ: Соутгемптонъ былъ выдающимся лицомъ въ виргинской кампаніи, и раздѣлялъ съ Сандисомъ и Віаттомъ заслугу перваго основанія политической свободы колонистовъ. Если признать, что поэтъ имѣлъ мысль -- придать болѣе широкое историческое значеніе этому дальнему плану своей драмы, этой узурпаціи Антоніо, то и при этомъ онъ выказалъ свой много-объемлющій историческій взглядъ и свой безъискусственный, чуждый всякой ложной сентиментальности, здравый смыслъ. Онъ какъ-бы отсылаетъ скрупулёзныхъ философовъ, сомнѣвавшихся въ правомѣрности колонизаціи, взглянуть на прорѣхи политики и нравственности у себя дома, гдѣ имѣютъ возможность совершиться такія-же противу естественныя дѣла, какія въ новомъ свѣтѣ и подавно дозволительны. Онъ зорко усматриваетъ логическую необходимость того, что совершалось тогда въ новомъ свѣтѣ, такъ какъ во всѣ времена, при распространеніи человѣчества, превосходство умственной и нравственной силы будетъ стремиться занять мѣсто дикости и необразованности, какъ-бы пустое пространство. И въ другой еще сценѣ этой пьесы Шекспиръ проявилъ, драгоцѣнную для насъ, свою политико-историческую мудрость. Пиша эту сцену, онъ имѣлъ у себя передъ глазами одну главу изъ "Опытовъ" Монтаня (1, 10) въ переводѣ Флоріо (1603). Тамъ онъ заставляетъ стараго Гонзало излагать, не серьезно, но лишь для шутливаго разговора, систему коммунистовъ, соціалистовъ и конгрессистовъ мира, причемъ Алонзо высказываетъ объ этомъ свое сужденіе. Мы ограничимся только выпиской этого мѣста: жаль было-бы прибавлять къ этому хоть одно слово:
   

Гонзало.

   А если-бы я былъ здѣсь государемъ --
   Хотите знать, что бъ сдѣлалъ я тогда?
   

Себастіанъ.

   Не знаю; только-бъ пьяницею не былъ,
   А потому, что не было-бъ вина.
   

Гонзало.

   Въ противность всѣмъ извѣстнымъ учрежденьямъ,
   Развилъ-бы я республику мою.
   Промышленность, чины-бъ я уничтожилъ,
   И грамотѣ никто-бы здѣсь не зналъ;
   Здѣсь не было-бъ ни рабства, ни богатства,
   Ни бѣдности: я строго-бъ запретилъ
   Условія наслѣдства и границы;
   Воздѣлывать поля или сады
   Не стали-бъ здѣсь; изгналъ-бы я металлы
   И всякій хлѣбъ, и масло, и вино;
   Всѣ въ праздности здѣсь жили-бъ, безъ заботы,
   Всѣ, женщины, мужчины; но они
   Остались-бы всѣ чисты и невинны!
   Здѣсь не было-бъ правительства...
   

Себастіанъ.

   А самъ,
             Какъ помнится, хотѣлъ быть королемъ.
   

Антоніо.

   Увы! конецъ забылъ свое начало.
   

Гонзало.

   Все нужное, безъ пота и трудовъ,
   Давалось-бы природою въ избыткѣ.
   Здѣсь ни измѣнъ не знали-бъ, ни предательствъ,
   Ни острыхъ шпагъ, ни копій, ни ножей
   И вообще орудій никакихъ!
   Сама собой давала-бъ все природа,
   Чтобъ прокормить невинный мой народъ.
   

Себастіанъ (Антоніо).

   А подданныхъ своихъ женить онъ будетъ?
   

Антоніо.

   О, вѣрно нѣтъ! Здѣсь будутъ только жить
   Развратницы съ толпою негодяевъ.
   

Гонзало.

   И буду я такъ славно управлять,
   Что затемню своимъ я управленьемъ
   Вѣкъ золотой.
   

Себастіанъ.

                       Да здравствуетъ король!
   

Антоніо.

   Дни долгіе великому Гонзало!
   

Гонзало.

   Но слышитъ-ли меня мой государь?
   
   Алонзо. Прошу тебя, перестань: ты какъ-будто ничего не говорилъ.
   

ЗИМНЯЯ СКАЗКА.

   По одной замѣткѣ, которую нашелъ Мэлонъ, Зимняя сказка была дозволена къ представленію сэромъ Джорджемъ Букомъ, вступившимъ въ должность master of revels въ октябрѣ 1610 г.; а 15 мая 1611 г. докторъ Форманъ видѣлъ эту пьесу на театрѣ "Глобъ". Значитъ, она возникла въ промежуткѣ этихъ чиселъ, одновременно съ "Бурей". Въ Уайтхоллѣ она била представлена 5 ноября 1611 г., черезъ четыре дня послѣ "Бури". Въ шекспировомъ источникѣ въ "Зимней сказкѣ" высаживаніе въ море Пердиты изображено весьма сходно съ высаживаніемъ въ море Миранды и ея отца въ "Бурѣ". Драматургъ отклонился въ этой сценѣ отъ своего источника, чтобы не повторять самого себя; Колльеръ принялъ это за доказательство, что "Буря" написана нѣсколько ранѣе; но это можетъ послужить вѣрнымъ доказательствомъ только тому, что планы обѣихъ пьесъ были набросаны почти одновременно. Одновременное возникновеніе обѣихъ пьесъ становится несомнѣннымъ изъ того рѣзваго удара, который имъ обѣимъ за-урядъ нанесъ Бенъ-Джонсонъ въ своей: Bartliolomewfair (1614). {Это часто-упоминаемое мѣсто во "введеніи" читается такъ: -- "if there be never a Servant-Monster I' the fayre, who can helpe it, lie sayes; nor a rest of Antiques? He is loth, to make Nature afraid in his Playea, like those that beget Tales, Tempests and such like Drolleries), т. е. "Если на ярмаркѣ нѣтъ "слуги-чудовища", кто поможетъ этому? говоритъ онъ; или нѣтъ остатковъ древности? Онъ несчастливъ, если онъ дѣлаетъ природу страшною въ своихъ пьесахъ, подобно тѣмъ, которые порождаютъ Сказки, Бури и тому подобныя проказы."}
   Источникомъ для шекспировой "Зимней сказки" послужилъ разсказъ Грина: Дорастъ и Фаунія, первоначально изданный въ 1588 г. подъ заглавіемъ: "Пандосто", которымъ впрочемъ поэтъ нашъ воспользовался въ позднѣйшемъ изданіи, вѣроятно, 1609 года. Во многихъ мѣстахъ Шекспиръ слѣдовалъ этому разсказу даже въ словахъ и рѣчахъ; имена дѣйствующихъ лицъ онъ измѣнилъ, факты въ цѣломъ -- удержалъ, но въ нѣкоторыхъ существенныхъ отдѣльныхъ пунктахъ измѣнилъ и распространилъ. У Грина главный интересъ заключается въ исторіи Дораста и Фауніи (Флорицель и Пердита), все предъидущее составляетъ лишь вступленіе къ ней. Король Богеміи (Пандосто) здѣсь -- ревнивецъ; король Сициліи (Эгистъ) -- гость-посѣтитель, и царственной хозяйкѣ (Белларіи) вмѣнено въ обязанность ея мужемъ -- бытъ къ нему особенно-внимательной. Ревнивый богемскій король высаживаетъ въ море ея новорожденное дитя и оставляетъ его на произволъ вѣтровъ и волнъ. Вслѣдствіе почти тождественныхъ словъ оракула, какъ здѣсь, такъ и въ Зимней сказкѣ, умираетъ сынъ короля такъ-же, какъ и у Шекспира; но и супруга у него похищена также дѣйствительною смертью, а не мнимою. Затѣмъ у Грина начинается только настоящая драма. Дорастъ предназначается своимъ отцомъ въ мужья датской принцессѣ; но онъ холоденъ ко всякой любви. Чтобы отмстить ему за это, Амуръ заводитъ его на охотѣ къ Фауніи. Взаимная любовь обоихъ, которая у Шекспира изображена лишь въ дальнѣйшемъ ея развитіи, пространно описана здѣсь въ ея возникновеніи, въ итальянскомъ пасторальномъ тонѣ; главное при этомъ борьба между страстью и предразсудками званія; тріумфъ любви -- есть смыслъ разсказа. Влюбленные бѣгутъ на кораблѣ, прежде нежели король узнаетъ о ихъ сдѣлкѣ.
   Слуга принца, Капніо, который далъ Шекспиру поводъ нарисовать своего Аутолика, приводитъ на корабль пастуха, который намѣренъ уже открыть любовныя продѣлка и показать королю драгоцѣнные подарки, полученные Фауніею. Буря, а не Камилло, какъ у Шекспира, заноситъ бѣглецовъ въ Богемію. Здѣсь отецъ Фауніи влюбляется въ нее,-- положеніе, которое Шекспиръ заимствовалъ лишь одною летучею чертою. При разъясненіи дѣла, на Пандосто (Леонтъ) нападаетъ -- вслѣдствіе такой любви его къ дочери и прежней его ревности, глубоко-скорбное чувство, которое принуждаетъ его къ самоубійству.
   Шекспиръ и съ этимъ разсказомъ поступилъ такъ-же, какъ онъ имѣлъ обыкновеніе поступать со всѣми плохими источниками: онъ уничтожилъ тѣ или другія грубыя черты содержанія, ту или другую неестественность формы; въ характерахъ и событіяхъ онъ далъ болѣе прочную основу ходу дѣла; однако для этого сюжета въ его цѣломъ, оказалось невозможнымъ придать истинно-высокое содержаніе черезъ простое мотивированіе, сообщить пьесѣ характеръ правильной драмы черезъ приведеніе ея подробностей въ порядокъ, такъ-же какъ невозможно было привести во внутреннее единство ея двойное дѣйствіе. Причудливость фабулы, невѣроятность и случайность происшествій, огромное пространство времени, раздѣляющее оба дѣйствія между двумя поколѣніями,-- всего этого нельзя было устранить никакимъ искусствомъ. Вотъ почему Шекспиръ на этотъ разъ принялся за свою работу съ совершенно противуположнаго конца. Еще болѣе разработалъ несбыточное и чудесное въ своемъ предметѣ, еще болѣе удалился отъ условій дѣйствительности и возможности, и обошелся съ условіями мѣста, времени и отношеніями самымъ непринужденнымъ образомъ. Онъ прибавилъ отъ себя личность Антигона и его смерть отъ медвѣдя, Паулину и ея вторичный бракъ въ старости, мнимую смерть Герміоны и ея продолжительное сохраненіе отъ тлѣнія, и вмѣстѣ съ тѣмъ ея воздержаніе, личность Аутолика и его плутни, и черезъ это умножилъ число неправдоподобныхъ отношеній и диковинныхъ приключеній. Онъ перескочилъ черезъ всѣ хронологическія границы и сопоставилъ рядомъ и русскаго царя, и дельфійскій оракулъ и Джуліо Романо, рыцарство и язычество, древній религіозный культъ и христіанскую рождественскую пастораль.
   Не обращать вниманія на дѣйствительность въ отношеніи мѣстности, научилъ его уже Гринъ, въ разсказѣ котораго онъ нашелъ уже и приморскіе берега Богеміи, и островъ Дельфы. Къ этому присоединились еще обмолвки, забывчивости, въ духѣ Сервантеса, когда тотъ игнорируетъ пропажу Санхопансова осла; такъ: принцъ Флорицель, котораго мы только-что видѣли въ пастушеской одеждѣ (IV, 3), мгновенно въ той-же сценѣ мѣняется съ Аутоликомъ придворными платьями; старый пастухъ (III, 3) знаетъ, неизвѣстно откуда, что разорванный медвѣдемъ Антигонъ былъ старый человѣкъ. Все это Бенъ-Джонсоны и Драйдены, насмѣявшись надъ этимъ вдоволь, приняли уже слишкомъ серьозно; Допе даже сомнѣвался въ подлинности пьесы. Всѣ признавали сценичность, превосходную характеристику отдѣльныхъ лицъ, прелесть языка этой пьесы, но всѣ имѣли обыкновеніе колоть Шекспиру глаза всѣми этими ея диковинками, между тѣмъ какъ Шекспиръ и самъ не хотѣлъ представить зрителю ничего другого. Три раза въ самой пьесѣ и однажды навсегда въ ея заглавіи онъ указалъ весьма выразительно на ея сказочный характеръ, возникающій именно изъ ея невѣроятности и неправдоподобности. Если тягаться съ этими критиками, то съ ними надо тягаться лишь объ одномъ пунктѣ; -- годится-ли для сцены вообще сказка, мы нѣтъ; а вовсе не объ отдѣльныхъ промахахъ, которые, если утвердительно отвѣчать на первый вопросъ, были, можетъ быть, съ намѣреніемъ допущены поэтомъ. Шекспиръ могъ-бы отвѣчать на сомнѣніе о сценической пригодности подобныхъ сказокъ простымъ указаніемъ на тотъ постоянный успѣхъ, которымъ пользовалась его пьеса и въ гарриковомъ неудачномъ ея сокращеніи (подъ заглавіемъ: Фяорицель и Пердита), и позднѣе, во времена мистрисъ Сиддонсъ, въ ея подлинномъ видѣ. Шекспиръ, безъ сомнѣнія, допустилъ-бы, что драматизированная сказка всегда будетъ только сказка, безъ претензій быть причисленною къ высшимъ родамъ драматическаго искусства. Онъ сознался бы, что уже самыя вольности, имъ допущенныя въ своей пьесѣ, лишаютъ ее этого права. А что касается до того, что Шекспиръ и въ другихъ случаяхъ соединялъ въ своихъ драмахъ по два параллельно-движущихся дѣйствія, связывая ихъ внутреннимъ единствомъ мысли, то надо замѣтить, что здѣсь, въ Зимней сказкѣ, онъ, съ одной стороны, не желалъ разрывать этого осообразнаго двудольнаго тѣла гриновой фабулы, а съ другой -- не могъ придать ему большаго единства. Онъ могъ лишь весьма издалека свести къ единству оба эти другъ за другомъ слѣдующія дѣйствія, и мы не можемъ все таки не отдать справедливости тому тонкому, ловкому и умному пріему, какимъ онъ по-внѣшности связалъ эти два сюжета, какъ онъ соединилъ здѣсь комедію съ трагедіей, и впечатлѣніе одной уничтожилъ впечатлѣніемъ другой, какъ онъ обогатилъ при этомъ сцену новымъ драматическимъ видомъ трагико-комико-пасторали, о которомъ не зналъ даже добрый Полоній. На возраженія противъ своей пьесы, Шекспиръ, вѣроятно, принужденъ былъ-бы сознаться и въ. томъ,.что вслѣдствіе такого соединенія трагедіи и комедіи является отсутствіе правильнаго соотношенія между глубокою характеристикою лицъ первой части и легкою махинаціею дѣйствія во второй. Но и относительно этого Шекспиромъ сдѣлано здѣсь такъ много, что слѣдуетъ удержаться -- упрекать его въ поверхностномъ отношеніи къ дѣлу. Шекспиръ, примѣняясь къ характеру сказки, заимствовалъ въ свою драму изъ гринова разсказа владычество судьбы: дельфійскій оракулъ опредѣляетъ трагическую катастрофу первой части и даетъ намъ предъугадывать счастливый исходъ второй. Все случайное въ происшествіяхъ, чудная находка пастухомъ ребенка -- Пердиты, встрѣча Флорицеля съ этимъ ребенкомъ, уже взрослымъ, приписывается путямъ Провидѣнія и потому болѣе естественнымъ образомъ примыкаетъ къ прагматически-веденному дальнѣйшему ходу дѣйствія. Но и самая эта махинація, это дѣйствіе Провидѣнія, подобно тому, какъ и въ Цимбелинѣ, ограничивается лишь такими внѣшними событіями, которыя, какъ названныя нами, нисколько не зависятъ собственно отъ людей. Повсюду можно вычеркнуть прямыя вторженія судьбы, и у насъ останется все таки человѣческая природа для объясненія совершающагося. У Грина мальчикъ (Мамиллій) умираетъ вслѣдствіе предсказанія оракула; у Шекспира не только вслѣдствіе этого, но и потому еще, что это рано-развившееся дитя есть еще слишкомъ-слабый сосудъ для своихъ слишкомъ-высокихъ мыслей; мальчикъ этотъ слишкомъ принимаетъ къ сердцу позоръ своей матери. У Грина Герміона умираетъ, затѣмъ, чтобы у Леонта не было болѣе наслѣдниковъ; у Шекспира -- невинная женщина остается жива, и ея характеръ задуманъ такъ, что предсказаніе оракула имѣетъ возможность исполниться черезъ ея самоотверженіе. У Грина вѣтеръ и волны заносятъ ребенка къ землямъ короля, котораго Леонтъ считаетъ его отцомъ; у Шекспира его съ намѣреніемъ приноситъ туда Антигонъ, повѣрившій винѣ Герміоны. У Грина слѣпой случай, буря, заноситъ Флорицеля и Пердиту въ землю ея отца; у Шекспира это дѣлаетъ Самилло. И вотъ такъ мы постоянно находимъ, что авторъ, вопреки своему намѣренію представить сказку, всюду избѣгалъ всякаго ненужнаго произвола.
   Послѣ всего сказаннаго ясно, что мы обязаны разсматривать не только два дѣйствія, но, собственно говоря, двѣ пьесы въ одной пьесѣ. Предметомъ первой, трагической части, служитъ ревность Леонта. Кольриджъ совѣтовалъ читать эту пьесу непосредственно послѣ Отелло, коего ревность есть во всѣхъ отношеніяхъ прямая противуположность ревности Леонта. На самомъ дѣлѣ это такъ, хотя мы на эти противуположности взглянемъ иначе, нежели Кольриджъ. Ревность и того, и другого основана одинаково не на простой чувственности: у Отелло она тѣсно связана съ его чувствомъ чести, у Леонта -- съ тиранніей, какъ говоритъ Шекспиръ; но мы еще рѣзче обозначимъ ее, если скажемъ, что она связана съ его желаньемъ быть правымъ. Оба раза Шекспиръ показалъ намъ и возникновеніе этой страсти какъ-бы изъ ничего и ея страшныя слѣдствія: тамъ она вполнѣ разрушила и счастіе, и жизнь; здѣсь она разрушаетъ счастіе половины жизни вслѣдствіе безумія одной минуты. Коренное различіе въ томъ, что Отелло, по натурѣ своей мало склонный къ ревности, дѣлается доступенъ ей вслѣдствіе своего положенія и обстоятельствъ; хитрый наушникъ и обманщикъ подстрекаетъ его къ этому: Леонтъ, напротивъ, носитъ уже въ себѣ природные задатки ревности, но всѣ внѣшнія обстоятельства удерживаютъ его отъ нея и онъ становится самъ своимъ наустителемъ. Различіе отношеній, въ которыя поставлены оба эти лица, весьма рѣзко: Отелло, вслѣдствіе фактовъ, которыхъ нельзя отвергнуть, вводится въ заблужденіе относительно друга, къ которому онъ начинаетъ ревновать; его вниманіе обращаютъ въ то, что и самъ отецъ его жены имѣлъ причину обмануться въ ней; мавръ впадаетъ въ заблужденіе относительно самого себя и своихъ качествъ, и имъ овладѣваетъ недовѣріе и къ себѣ и ко всѣмъ на свѣтѣ, недовѣріе, которое коренилось во всемъ его положеніи; все это усиливаетъ мерцающій огонекъ его ревности, а лживый Яго раздуваетъ его затѣмъ въ пламя. Между тѣмъ Леонтъ поставленъ во всѣхъ этихъ отношеніяхъ совершенно иначе. У него нѣтъ никакихъ фактовъ ни противъ жены, ни противъ друга; сходство его старшихъ дѣтей и его новорожденнаго ребенка съ нимъ самимъ, есть фактъ, имъ самимъ признанный и опровергающій его подозрѣніе. Его чувство собственнаго достоинства, его королевскій санъ, избавляютъ его отъ того пронзающаго чувства, которое мучило Отелло, полагавшаго, что его перестаютъ уважать. Всѣ окружающіе его, его придворные, Камилло, Антигонъ, Паулина дружно и сильно возстаютъ противъ его безумія; но въ немъ самомъ гнѣздится то, что сильнѣе всякаго клеветника передъ слухомъ Отелло. И лишь только запала искра въ его сознаніе, Лишь только онъ возъимѣлъ однажды подозрѣніе вслѣдствіе дружественной краснорѣчивости Герміоны, имѣвшей такой успѣхъ, онъ уже становится не рабомъ своей любви, или страсти, или чувственности, но рабомъ своихъ представленій. Опираясь на свои представленія, онъ даетъ просторъ самой странной допытливости, вслѣдствіе которой ему кажется, будто онъ слышитъ какъ трава растетъ и будто онъ видѣлъ вещи, которыя никогда и не существовали. Отсюда онъ доходитъ до вѣры въ полную непогрѣшимость своихъ убѣжденій и до того своенравія, которое характеризуетъ слабость пониманія всѣхъ любящихъ оставаться правыми. Это своенравіе, эта крѣпкоголовость переносится и на все настроеніе характера, и совершенно-чуждый скорби Отелло по поводу своей утраты, Леонтъ свирѣпствуетъ лишь въ ненависти и преслѣдованіи, усиливая и то и другое черезъ воображаемый страхъ, какихъ-то козней, которыя будто ему строятъ. Контрастъ этого желанія быть правымъ, этого притязанія на превосходство своего вѣдѣнія и сужденія съ незлобивою близорукостію Отелло вышелъ -- полный, и въ обоихъ случаяхъ мастерски выведено проявленіе одинаковаго безумія на этихъ двухъ совершенно различныхъ основахъ. Вотъ почему въ сравненіи съ немногословнымъ Отелло, Леонтъ, соотвѣтственна своему допытливому и подстерегающему характеру, являете" многорѣчивымъ человѣкомъ, у котораго мысли и живыя представленія толпятся, перебиваютъ другъ друга, и мгновенно перескакиваютъ отъ одного предмета къ другому.
   Представленіе о невѣрности его жены пробуждается въ Леонтѣ вслѣдствіе того, что Поликсенъ слишкомъ скоро согласился на ея просьбу остаться у нихъ еще на короткое время. Тѣ или другіе поводы къ подозрѣнію здѣсь далеко не такъ значительны, какъ тѣ, какіе имѣлъ или думалъ имѣть ОтеллоОна упрекаетъ его, что онъ холодно проситъ, она доказываетъ ему, что умѣетъ лучше сдѣлать это; она говоритъ гостю съ свободною, безхитростною сердечностію и протягиваетъ ему при этомъ, руку: вотъ и вся дѣйствительная основа, на которой выстраивается ревность Леонта. И вотъ онъ начинаетъ припоминать, что нѣкогда Герміона заставила его цѣлые мѣсяцы ждать своего: да, когда онъ искалъ ея руки. Онъ подозрительно вглядывается въ черты лица своего сына; онъ видитъ, какъ она протягиваетъ губы -- поцѣловать Поликсена; онъ видитъ, что оба они обмѣниваются улыбкой, какъ будто они въ чемъ-то понимаютъ другъ друга, и все это еще на его глазахъ. Въ немъ слагается убѣжденіе, что передъ нимъ совершается не возникающее только преступленіе, но что тутъ вина уже далекой давности; онъ уже знаетъ это, онъ чувствуетъ это осязательно; для него -- дѣло рѣшонное, что ему нечего оберегать свою жену отъ невѣрности; онъ страшится только, что презрѣніе и дурная молва будутъ для него погребальнымъ звономъ. Для такихъ самоувѣренныхъ людей лѣтъ ничего хуже, какъ противорѣчіе: оно дѣлаетъ ихъ еще ясновидящѣе и еще своенравнѣе. Когда Камилло съ рѣзвою опредѣлительностію и даже съ упреками старается опровергнуть обвиненіе Герміоны, Леонтъ ужъ знаетъ, что они шептались вмѣстѣ, прижимались другъ ко другу щека къ щекѣ, впились другъ въ друга поцѣлуемъ, прервали смѣхъ свой вздохомъ,-- и что все это непреложные признаки нарушенной честности! Если это -- ничего, говоритъ онъ, такъ и Богемія, и весь міръ, и небеса, и все -- ничего. А если Камилло въ этомъ сомнѣвается, продолжаетъ онъ, то пусть онъ сгніетъ;-- онъ не дастъ себя обмануть, поколебать свою увѣренность или свой фантомъ; онъ скорѣе готовъ счесть своего стараго, честнаго, опытнаго, благороднаго Камилло, служившаго ему доселѣ какъ-бы духовникомъ,-- за слѣпого, глухого, неразумнаго, трусливаго, безчестнаго, двудушнаго; скорѣе чѣмъ разувѣриться, онъ готовъ счесть всѣхъ своихъ благомыслящихъ придворныхъ за людей холодной души и тупого ума; онъ готовъ обвинить въ возмущеніи своего Антигона, если тотъ не хочетъ ему вѣрить. Камилло притворно обѣщаетъ ему отравить Поликсена, и беретъ съ него обѣщаніе, что онъ будетъ дружественъ къ своему гостю и не предприметъ ничего противъ чести Герміоны. Слабый Леонтъ нарушаетъ одно обѣщаніе тотчасъ-же, какъ переступаетъ за порогъ, а другое, когда Камилло убѣгаетъ съ Поликсеномъ. И тутъ-то укореняется въ немъ второе подозрѣніе, что всѣ противъ него въ заговорѣ и умышляютъ на его жизнь. Онъ начинаетъ проводить безсонныя ночи; страхъ отравляетъ еще болѣе его характеръ; онъ умышляетъ на жизнь королевы, не смотря на близость предстоящихъ ей родовъ. Что еще хуже: это бѣгство Поликсена еще упорнѣе укореняетъ въ немъ убѣжденіе, что онъ правъ. Видя въ себѣ такой непомѣрный умъ, онъ вздыхаетъ о томъ, зачѣмъ у него такъ много прозорливости: онъ чувствуетъ, что онъ надѣленъ ею, какъ-бы какимъ благословеніемъ, и въ то-же время принужденъ назвать ее для себя злополучною. Благородный видъ Герміоны не производитъ на него болѣе оспоривающаго впечатлѣнія; онъ упорно клянется, что ея дитя -- бастардъ. "Если я ошибаюсь въ доводахъ, на которыхъ я основываюсь, такъ въ ней ошибается и самъ Премудрый; въ такомъ случаѣ и средоточіе земли не достаточно твердо, чтобы сдержать кубарь". Королева разрѣшается отъ бремени; на бѣду, запальчивая Паулина приноситъ къ Леонту новорожденное дитя съ презрительными упрёками. Это раздражаетъ Леонга; онъ сначала хочетъ сжечь ребенка; потомъ поручаетъ Антигону высадить его въ море. Съ такимъ жестокосердіемъ и тиранетвомъ постоянно идетъ рука объ руку его упрямая увѣренность въ своей правотѣ. Къ этимъ крайнимъ заблужденіямъ его сердца присоединяются еще и послѣднія, высшія заблужденія его своенравія. Онъ послалъ спросить въ оракулу, дабы удовлетворить невѣжественному легковѣрію толпы: для себя онъ не нуждается въ оракулѣ! Онъ хочетъ предоставить своей женѣ увидѣть полную и открытую правду, потому-что самъ-то онъ знаетъ, что онъ правъ! И вотъ на публичномъ судѣ прочитывается изреченіе оракула, и оно, вопреки всѣмъ обычнымъ изреченіямъ оракуловъ, въ высшей степени просто и ясно объявляетъ Герміону невинною. Его упорство въ своей правотѣ доходитъ до того, что онъ даже и оракула обвиняетъ во лживости. Тогда постигаетъ его мгновенно смерть его сына, какъ фактическое исполненіе дельфійскаго прорицанія, и при этомъ надламывается его упорство.
   Шекспиръ поставилъ на ряду съ Леонтомъ его супругу и еще одну дружественную предостерегательницу, которыя обѣ были болѣе способны помочь ему вырвать съ корнемъ его ложныя подозрѣнія, нежели способны были къ этому Десдемона и Эмилія, окружавшія Отелло. Герміона -- "кротка, какъ дѣтство и милость", и вмѣстѣ съ тѣмъ исполнена достоинства и величія. Она соединяетъ доброту Десдемоны съ такою осмотрительностію, пониманіемъ и краснорѣчіемъ, какія не были свойственны Десдемонѣ. Дездемона, не задумываясь, послѣдовала за мавромъ, тайно съ нимъ повѣнчавшись, сама себя принося ему на встрѣчу. Герміонѣ потребовалось нѣсколько мѣсяцевъ, чтобы обдумать законное предложеніе Леонта; но затѣмъ она уже принадлежала ему на-вѣки. Это спокойное обсужденіе, эта рѣшимость послѣ обсужденія, эта крѣпость чувства чести и чувства долга и это сознаніе своего нравственнаго благородства проникаютъ собою весь характеръ Герміоны и рѣзкимъ контрастомъ отличаютъ ее отъ Дездемоны. Когда она узнаетъ о подозрѣніи короля, она не говоритъ, какъ Десдемона, въ изумленномъ смущеніи, вещей, которыя, по-видимому, могутъ ее обвинять. Ея мужъ боялся; но не боится она, какъ боялась Дездемона, повторить своими устами слова, которыя должны запятнать всю ея жизнь, весь ея характеръ, потому-что она слишкомъ твердо сознаетъ. свою чистоту, для того чтобы бояться опозорить себя этимъ; ея отвѣты, не смотря на ея внутреннее возмущеніе, спокойны, даже горды: она, въ глубокой скорби, тверда и сосредоточенна въ своей преданности. И она, какъ Десдемона, подавила въ себѣ слезы; но только не отъ внезапной нечаянности и оскорбленія, какъ Десдемона; слезы эти противорѣчили-бы ея благочестиво-самоотверженному характеру, вслѣдствіе котораго она смотритъ на эту нежданную вражду, какъ на такое бѣдствіе, которое ей ниспослано во спасеніе. Даже своимъ прислужницамъ она возбраняетъ плакать, пока онѣ узнаютъ, заслужила-ли она свое заточеніе. Говорить передъ судомъ, какъ Герміона, Десдемонѣ было-бы трудно; не въ ея характерѣ -- выяснить себѣ въ полнотѣ все свое положеніе. Изъ глубины души Десдемоны возстаютъ тѣ страшныя предчувствія дурнаго исхода, но она старается выкинуть ихъ изъ головы. Герміона, напротивъ того, обдумываетъ свое положеніе, беретъ въ расчетъ самое худшее, что съ нею можетъ случиться, примиряется съ мыслію -- лишиться жизни, которую она, послѣ всего испытаннаго ею, цѣнитъ такъ-же мало, какъ и свое горе. Но за то она, дочь русскаго царя, вступается за свою честь краснорѣчивыми словами, потому-что ея дитя, въ противномъ случаѣ, унаслѣдовало-бы ея безчестіе. Объ этой внѣшней сторонѣ чеети живо-чувствующая Десдемона подумала-бы всего позднѣе; она только-что обладала такимъ молодымъ и свѣжимъ счастіемъ, и потому не могла-бы такъ сознательно сжиться съ мыслію -- разстаться съ счастіемъ и съ жизнью. Но, конечно, она вѣдь и не испытала того, чтобы ея дитя било высажено въ море, она не имѣла времени очувствоваться въ потерѣ любви своего супруга, она не была, какъ-бы какая-нибудь зачумленная, отлучена отъ своего второго дитяти, и лишена послѣдняго снисхожденія. Все это пробудило въ Герміонѣ чувство собственнаго достоинства какъ въ женщинѣ, какъ въ царской дочери, и заставило ее съ достоинствомъ и величіемъ выдержать обвиненіе, съ покорностію и терпѣніемъ переносить свою судьбу. На ея супруга не произвела никакого впечатлѣнія эта благородная, спокойная ея осанка, которая смутила-бы Отелло среди его безумной ярости.
   Запальчивыя укоризны, которыми съ другой стороны Паулина старается образумить Леонта, производятъ на него, напротивъ того, дурное впечатлѣніе. Ничто такъ естественно не возбуждаетъ въ насъ гнѣвъ, какъ упорное безумство разумнаго человѣка, какъ эта зрячая слѣпота своенравнаго, желающаго во что-бы ни стало остаться правымъ. Вотъ почему запальчивость какого-нибудь Кента относительно Лира, Эмиліи противъ Отелло, или наконецъ Паулины противъ Леонта -- оказывается такъ умѣстна, и каждый разъ выражаетъ какъ-бы чувства нашего собственнаго сердца. Это какая-то женщина съ мужскимъ характеромъ, жена Антигона: она часто вырываетъ узду изъ рукъ своего мужа, и тотъ даетъ ей волю, потому-что знаетъ, что она все таки отъ этого не споткнется. Правда, она этимъ не производитъ ничего благотворнаго, когда она порицаетъ короля и его молчащихъ придворныхъ и предостерегаетъ ихъ, что если они дорожатъ своими глазами, такъ пусть они не. налагаютъ на нее своей руки; но все таки справедливо то, что она говоритъ королю, а именно, что она -- честная женщина, а онъ съумазбродъ. Она рѣзка и презрительна на словахъ, но благородна въ своихъ поступкахъ. Ужъ одно то, что она за свою благородную госпожу жертвуетъ всѣми преимуществами своего пола, рискуетъ за нее всѣми королевскими милостями, пренебрегаетъ всѣми опасностями, одно это ужъ располагаетъ насъ въ ея пользу. Впрочемъ на нее справедливо падаетъ и укоръ за то, что она своею яростію раздражила короля до того, что тотъ посягнулъ умертвить ребенка, что и поклялся, по своей слабости, исполнить ея мужъ. За то она и лишается мужа, который лишился по этому поводу жизни. Когда королева упала безъ признаковъ жизни при извѣстіи о смерти Мамиллія, Паулина въ крайнемъ раздраженіи своего гнѣва намѣренно доводитъ короля до отчаянія извѣстіемъ о смерти королевы. И вотъ это -- тотъ моментъ, гдѣ, по-видимому, оканчивается трагедія, и гдѣ въ то-же время изъ глубокаго мрака просвѣчиваетъ первый лучь, обѣщающій радостное просвѣтлѣніе судьбы дѣйствующихъ лицъ. Въ этомъ переходѣ изъ трагедіи въ комедію мы видимъ такое соединеніе, такіе переливы поэтическихъ красокъ, что намъ кажется, будто поэтъ учился у живописца.
   Въ ту минуту, когда Леонгъ возстаетъ противъ оракула съ постыдною закоснѣлостію совершенно-трагическаго характера, въ немъ мгновенно переламывается эта натура и какъ-бы перескакиваетъ въ свою противуположность. Въ свойствахъ его ума и свойствахъ сердца заключалась раздражительность и напряженность рядомъ со слабостію, и это сдѣлало возможнымъ такой внезапный переходъ. Когда онъ на вершинѣ своего гнѣва хочетъ сначала сжечь ребенка, а потомъ, по ходатайству окружающихъ, снисходитъ на то, чтобы высадить его въ море, его крайняя злоба уже ослабляется такою уступчивостію, и онъ самъ это чувствуетъ, когда говоритъ: "я какъ перо, лечу куда подуетъ вѣтеръ". И вотъ первый-же ударъ, который осуществляетъ правду словъ оракула, мгновенно потрясаетъ его; онъ старается замолить свое богохульство; мгновенно разглядываетъ онъ всѣ обстоятельства какъ они есть; онъ видитъ, какъ подлинный Камилло ярко просвѣчиваетъ сквозь свою собственную ржавчину; на публичномъ судѣ сознается онъ, что умышлялъ на жизнь Поликсена, и когда Паулина выставляетъ его тираномъ, который покинутъ всѣми богами, онъ, впадая въ отчаяніе, говоритъ, что это еще не достаточно сильно сказано. Впослѣдствіи онъ примѣряется съ Поликсеномъ; онъ возвращаетъ изъ ссылки Камилло; на могилѣ своей супруги онъ намѣренъ ежедневно плакать и каяться, пока вынесетъ его природа. Съ самаго начала онъ думалъ, что предполагаемый супружескій позоръ повергнетъ его въ могилу; но уже и тогда онъ сдѣлалъ одно характеристическое замѣчаніе, которое ставитъ его не въ число тѣхъ трагическихъ натуръ, которыя легко сламываются превратностями судьбы. Онъ говорилъ тогда: "если-бы всѣ; приходили въ отчаяніе отъ того, что у нихъ непокорныя жены, то десятая доля мужчинъ должна-бы была повѣситься"; но онъ находилъ именно въ этой всеобщности зла утѣшеніе для того, чтобы не приходить въ отчаяніе. Такимъ образомъ тягучесть этой натуры проявляется и послѣ смерти его супруги, и послѣ смерти сына, даже подъ гнётомъ мысли, что онъ останется безъ наслѣдниковъ, какъ можно было ожидать вслѣдствіе непреложности словъ оракула. Камилло думалъ впослѣдствіи, что нѣтъ горя живучѣе, чѣмъ горе Леонта, что на его мѣстѣ онъ убилъ-бы себя; но въ подобныхъ натурахъ, которыя склонны мучить сами себя, и горе не угасаетъ, какъ не угасаетъ и жизнь. Паулина поддерживаетъ въ немъ и раскаяніе и безбрачіе; она помогаетъ ему впослѣдствіи избавиться отъ мимолетнаго искушенія, когда Пердита напомнила-было ему его Герміону. Сама Паулина, коей трагическій складъ характера проявляется въ ярости, съ которою она раздражала опасное настроеніе короля, также съ своей стороны измѣняется въ ту минуту, когда король становится другой. Когда онъ останавливается, пораженный въ сердце ея страшными укоризнами, она мгновенно одумывается, понявши, что она слишкомъ далеко зашла въ своей женской запальчивости. Такимъ признаніемъ своего недостатка она сама отъ него избавляется. Съ этихъ поръ она начинаетъ смотрѣть на себя какъ на жрицу, какъ на исполнительницу изреченія оракула. Герміона спасена отъ смерти; Паулина только выдаетъ ее за умершую. Королева, вслѣдствіе той сомоотверженности, которая, какъ мы видѣли и прежде, была столь свойственна ея характеру, принимаетъ благочестивое намѣреніе держаться въ теченіи шестнадцати лѣтъ вдали отъ своего супруга, дабы никакое искушеніе не пыталось перечить судьбѣ, которая оракульскимъ изреченіемъ отказала Леонту въ наслѣдникахъ, если-бы высаженное въ море дитя не было вновь найдено. Это самоотреченіе во всѣхъ трехъ: въ Леонтѣ, въ Герміонѣ и Паулинѣ должно обезоружить гнѣвъ боговъ и поддерживать надежду, что дитя будетъ найдено вновь.
   Если поэтъ въ главныхъ дѣйствующихъ характерахъ, въ минуту катастрофы, замѣнилъ трагическій элементъ болѣе благопріятными наклонностями природы, которыя внезапно ослабляютъ надвинувшуюся на нихъ бурю судьбы, то онъ и съ внѣшней стороны представилъ такую же, такъ сказать, перемѣну погоды, такой поворотъ судьбы въ послѣдней сценѣ 3-го акта, заключающей въ себѣ конецъ трагедіи и начало комедіи. Дѣйствіе переносится изъ палатъ королевскаго замка, запятнанныхъ богопротивными дѣлами, на берега Богеміи. Антигонъ, противоборствуя Камилло, приводитъ въ исполненіе суровый приказъ короля. Онъ дѣлаетъ то, чего бы онъ никогда не долженъ былъ дѣлать, вслѣдствіе клятвы, которой никогда-бы онъ не долженъ былъ давать, и вслѣдствіе того, что сновидѣнія сдѣлали его, всегда здравомыслящаго, суевѣрнымъ и подозрительнымъ относительно Герміоны, хотя такія подозрѣнія никогда не пришли-бы на мысль Паулинѣ, даже и въ сновидѣніи. Онъ высаживаетъ маленькую "потерянную" (Perdita) въ пустынномъ мѣстѣ при начинающейся бурѣ, и за это и онъ и всѣ орудія этого дѣла погибаютъ. Въ то время, какъ Антигона растерзываютъ медвѣди, а корабль его разбивается бурею, дитя, которому непогода поетъ суровую колыбельную пѣсню, найдено при утихающей бурѣ честнымъ пастухомъ, которому и суждено его спасти. Трагически-серьозныя лица, которыя одни дѣйствовали въ первой части пьесы, гдѣ невозможно отыскать ни одной шутки, ни одной игры словъ, смѣняются идиллически-невинными веселыми лицами, преобладающими во второй части. То, какимъ образомъ встрѣчаются здѣсь дурныя и хорошія событія, какъ тутъ раздваивается ходъ судебъ, какъ вмѣстѣ съ лучшими дѣлами наступаетъ и большее благополучіе, все это оба пастуха, въ простотѣ души, выражаютъ такими словами: "тебѣ встрѣчаются умирающіе, мнѣ новорожденные", и наконецъ въ заключеніи: "вотъ это счастливый день; станемъ-же мы для него дѣлать добрыя дѣла!"
   Мы перескакиваемъ черезъ шестнадцати-лѣтній промежутокъ времени и вновь встрѣчаемъ Пердиту, уже взрослую. Какъ измѣнилась сцена! Передъ нами праздникъ стрижки овецъ: пастухи, высокіе и простые гости, владѣтельныя особы, благотворители; тутъ и ярмарка, и танецъ сатировъ, и баллады, цвѣты и вѣнки, веселый осенній день, полный жизни и радости, и среди всего этого одинъ эпизодическій случай, который и здѣсь угрожаетъ трагедіей, но какъ отличны отъ прежнихъ тѣ люди, среди которыхъ происходятъ эти сцены. Пердита взросла невинною пастушкой, чистою какъ снѣгъ, дважды мровѣянный сѣвернымъ вѣтромъ, прекрасною и привлекательною до того, что все идетъ къ ней восхитительно, такъ что если-бы она вздумала основать секту, всѣ сдѣлались-бы ея прозелитами. Самыя драгоцѣнныя качества души соединяются въ ней въ рѣдкостномъ союзѣ. Скромная и стыдливая, "на но обращаетъ вниманія на наряды и суетность, хотя она дочь зажиточнаго пастуха, и на праздникѣ, который тутъ устроился, она не можетъ, не краснѣя, разыгрывать роль хозяйки. Будучи сама натуральнымъ, неподрумяненнымъ существомъ, она не можетъ выносить поддѣльной краски ни въ людяхъ, ни даже въ цвѣтахъ; она не любитъ цвѣтовъ, вырощенныхъ искусственно, ни даже облагороженныхъ деревьевъ, и хотя она ничего не можетъ возразить на Поликсеновы основанія противъ такого вкуса, она все таки остается при своемъ мнѣніи, какъ женщина, и на женскихъ основаніяхъ,-- какъ это называетъ Шекспиръ.
   Вотъ почему въ ней точно такъ-же мало желанія лично пересадить себя изъ этого натуральнаго сада въ садъ искусственнаго свѣта, хотя любовь къ Флорицелю и открываетъ ей туда привлекательную перспективу, хотя она и въ правѣ чувствовать про себя, что она и тамъ будетъ такъ-же украшать, свое мѣсто, какъ и здѣсь. И дѣйствительно, все, что она дѣлаетъ, указываетъ на что-то высшее. Когда Флорицель богоподобно украсилъ ее для празднества въ изящныя одежды въ подобіе Флоры, въ ней заговорила королевская кровь и она сама чувствуетъ, что платье измѣнило ея природу, и что она заговорила возвышеннѣе. Но все таки ея серьезный и скромный умъ не даетъ ей долго легкомысленно останавливаться на этой перспективѣ; ея сердце предчувствуетъ дурной исходъ неравной любви; она со страхомъ предвидитъ, что прекратится его любовь или ея жизнь; но погруженная въ теперешнее свое счастіе, она смотритъ на такой исходъ съ спокойною покорностію. Поэтъ далъ ей въ наслѣдіе -- самоотверженную природу ея матери, Герміоны, и тихая сила, которою вооружена отъ природы ея мать, должна проявиться въ часы испытанія. Птица судьбы, соколъ Флорицеля завлекъ его однажды во владѣнія ея отца. Онъ съ своей стороны унаслѣдовалъ отъ отца образъ мыслей, который тотъ нѣкогда высказывалъ въ Сициліи, и забылъ на старости лѣтъ, а именно, что внутреннее достоинство, знаніе, опытность имѣютъ такое-же значеніе, какъ и наслѣдственное благородство. И вотъ Флорицель ухаживаетъ за этимъ ребенкомъ-пастушкой съ самыми чистыми намѣреніями; чистосердечно клянется ей честью, что онъ пожертвуетъ своею властью, знаніями, красотою, наслѣдствомъ, только-бы принадлежать ей; да онъ и доказываетъ ей, какъ честно онъ держитъ свою клятву. Вотъ тутъ-то и заключается та тонкая связь, которая соединяетъ вторую часть "Зимней сказки" съ первою. Здѣсь завязывается любовь, которая со старческой и условной точки зрѣнія признается несостоятельною, подобно тому, какъ тамъ подозрѣваема была любовь, которая недозволительна съ супружеской и нравственной тонки зрѣнія. Поликсенъ не осуждаетъ, какъ Леонтъ, не разобравши и слѣпо; онъ идетъ и убѣждается, и испытываетъ настроеніе виновныхъ. Онъ принужденъ признать его безупречнымъ, даже очаровательнымъ какъ со стороны дѣвушки, такъ и со стороны сына; сына можно укорить развѣ въ томъ, что онъ нѣсколько погрѣшилъ относительно дѣтской почтительности, не, послушавъ троекратныхъ, самыхъ благомысленныхъ увѣщаній отца. И вотъ тутъ-то отецъ погорячился въ своемъ гнѣвѣ, какъ нѣкогда Леонтъ: "онъ не хочетъ съ этихъ поръ выносить вида своего сына"; пастуху и его дочери онъ угрожаетъ смертью; но онъ отмѣняетъ свой приговоръ, грозя выполнить его, если ихъ связь будетъ продолжаться, и этимъ онъ вынуждаетъ ихъ къ бѣгству. И здѣсь проступаетъ подобіе и легкое отношеніе къ прежнему дѣйствію: Леонтъ "погрѣшилъ противъ отца Флорицеля, за что небо и оставило его безнаслѣднымъ"; Поликсенъ угрожаетъ погрѣшить противъ дочери Леонта, и небо грозитъ ему сдѣлать его точно такимъ-же безнаслѣднымъ. И все это за добродѣтель дѣтей, которыя одни заслуживаютъ лучшей судьбы. Немногими штрихани здѣсь намѣчены самыя необычайныя черты характеровъ. Пердита, которая съ самыхъ раннихъ поръ твердо приготовила себя къ дурному исходу своей любви, не слишкомъ была испугана взрывомъ гнѣва этого, сначала столь дружелюбнаго, отца. Чувство собственнаго достоинства заговорило въ ней; раза два у нея вертѣлось на языкѣ сказать отцу, что вѣдь одно и тоже солнце освѣщаетъ и его дворъ и ея хижину; но она удержалась; да и къ тому-же, пробудившись отъ своего сновидѣнія, она не хочетъ болѣе разыгрывать царственной роли, она хочетъ опять доить своихъ козъ и -- плакать. Надо удивляться, съ какою тонкостію Шекспиръ въ этихъ чертахъ далъ унаслѣдовать своей пастушкѣ-царевнѣ не внѣшніе пріемы ея званія, но характеръ ея матери. Гордая и чувствующая свое достоинство, какъ мать, она чувствуетъ искушеніе -- защищать себя передъ судомъ; у нея то-же стремленіе говорить, только у нея нѣтъ выработаннаго дара. И на-ряду съ этимъ чувствомъ своего достоинства, она обладаетъ, какъ и Герміона, тою-же силою самоотверженія и благочестивою преданностію судьбѣ. Она имѣетъ такую-же силу -- твердо переносить несчастіе. Флорицель ея не оставляетъ. Онъ влекомъ исполнить отчаянное намѣреніе, -- предаться вмѣстѣ съ Пердитою на волю вѣтровъ и случая; это отчаяніе онъ называетъ честностію. Камилло, этотъ цѣлитель обѣихъ семей, спаситель и отцовъ и дѣтей (коего женитьба на такой-же спасительницѣ, Паулинѣ, несмотря на ихъ неподходящій къ браку возрастъ, имѣетъ здѣсь весьма подходящій смыслъ), Камилло отвращаетъ его отъ этого трагическаго пути боязни -- и внушаетъ ему болѣе "обѣщающее бѣгство" въ Сицилію. Въ противномъ случаѣ онъ предсказываетъ даже измѣненіе ихъ любви вслѣдствіе бѣдствія. На это Пердита быстро возражаетъ: бѣдствіе можетъ измѣнять краску щекъ, но не подчинять себѣ душу. Это изумляетъ Камилло; это ручается за нее Флорицелю; тогда Камилло, удивляясь ей, называетъ ее учительницей большей части учащихъ. Тогда снова проступаетъ ея неоцѣненная скромность, которая и въ горести не измѣнилась: "Простите, отвѣчаетъ она: за это долженъ благодарить васъ румянецъ моей стыдливости!"
   Ясно, что все это -- не такіе оттѣнки, не такія сцены, фигуры и характеристики, которыя были-бы предназначены для трагической пьесы. Но орудія, которыми пользуется здѣсь судьба для того, чтобы развязать ранѣе этого сплетенный узелъ, ужъ самымъ яснымъ образомъ выражаютъ характеръ комедіи.
   Пастухи, отецъ и сынъ, выдаютъ себя сами; Аутоликъ, который своими хитростями увозитъ съ собою и ихъ самихъ и ихъ тайны на палубѣ бѣглаго корабля, становится черезъ это собственно носителемъ счастливаго исхода; онъ послѣ примиренныхъ боговъ есть веселый представитель судьбы, какъ Антигонъ въ первой части былъ трагическимъ ея представителемъ. По своему имени сынъ Меркурія, искусный воръ какъ и тотъ, образецъ плутовскихъ дарованій, точно будто герой какого-нибудь пикаровскаго романа, -- онъ -- совершенно новая фигура въ ряду шекспировскихъ характеровъ! Гонимый водоворотомъ всяческихъ судебъ, онъ потерся между людей всякаго рода: когда-то онъ былъ слугою у принца, потомъ, вытолканный отъ двора, онъ сталъ водить обезьянъ, потомъ былъ полицейскимъ, потомъ показывалъ кукольную комедію, наконецъ женился на вдовѣ мѣдника; теперь онъ ходебщикъ самаго веселаго юмора и великаго безстыдства, опасный знатокъ людей, отрицатель будущей жизни, чуткій ухомъ, зоркій глазомъ, ловкій руками, способный разыграть всякую роль, онъ составляетъ поэтому для актера одну изъ тѣхъ мастерскихъ задачъ, которыя такъ любитъ задавать Шекспиръ. Огрубѣлый въ мошенничествѣ, онъ все таки сохранилъ привязанность къ Флорицелю. Вотъ почему онъ умалчиваетъ о его бѣгствѣ тоже изъ своего рода мошеннической щекотливости передъ королемъ. За тѣмъ онъ приводитъ пастуховъ на корабль, чтобы они не помѣшали бѣгству. Все что было тутъ плутовскаго, обращается къ лучшему, по милости благихъ звѣздъ: Аутоликъ "дѣлаетъ добро противъ своей воля". Ложная честность Антигона довела его до смерти,-- плутовство Аутолика приводитъ къ хорошему концу запутанныя судьбы обоихъ королевскихъ домовъ, и самого плута приводитъ въ хорошему исходу. Ему, собственно говоря, назначалась висѣлица, но такъ какъ теперь все оканчивается весело и счастливо, то и ему достается судьба лучше, нежели онъ заслуживаетъ.
   Не много написано Шекспиромъ такого, что бы равнялось полнотою, движеніемъ и изяществомъ четвертому акту Зимней сказки. И все таки послѣдній актъ возвышается еще значительнѣе магическою сценою оживленія Герміоны и предшествующимъ ей разсказомъ о томъ, какъ она была узнана. Поэтъ мудро помѣстилъ это событіе за кулисами, потому-что иначе пьеса была-бы переполнена слишкомъ сильными явленіями, "Короли и князья, сказано у него, должны бы были быть зрителями этого", да и актерами-то должны бы были быть короли, чтобы съумѣть разыграть это. Даже простой разсказъ объ этомъ свиданіи черезъ шестнадцать лѣтъ есть рѣдкій перлъ прозаическаго изложенія.
   Тотъ, кто станетъ читать одну за другою обѣ эти послѣднія пьесы, "Зимнюю сказку" и "Бурю", сочтетъ за неопровержимое, что Шекспиръ свободною обработкою этой сказки, какъ это сказано нами о приведенномъ выше прологѣ къ четвертому акту, открыто хотѣлъ возстать противу узкосердечныхъ сторонниковъ единства времени и мѣста. Вотъ почему, конечно, онъ не иначе какъ съ намѣреніемъ обработалъ обѣ эти пьесы одновременно; потому что въ "Бурѣ" онъ соблюдалъ эти единства съ такою точностію, съ какою они весьма рѣдко были соблюдаемы писателями классическихъ трагедій. Дѣйствіе происходитъ тамъ въ шалашѣ Просперо или въ ближайшихъ его окрестностяхъ; время ограничено тремя или четырьмя часами. Какъ въ "Зимней сказкѣ" три раза выразительно упомянуто, что это -- сказка, такъ въ "Бурѣ" съ особеннымъ вѣсомъ упомянуто о этомъ трехчасовомъ промежуткѣ времени, и Стивенсъ весьма справедливо полагалъ, что Шекспиръ именно хотѣлъ показать здѣсь, что для него и этотъ "фокусъ" трехъ единствъ вовсе не есть что-нибудь заколдованное. И онъ показалъ это въ пьесѣ совершенно романтическаго склада, которая такъ-же богата элементомъ чудеснаго, какъ и Зимняя сказка. Но именно въ пьесахъ, гдѣ Шекспиръ заботился объ этой правильности или приближался къ ней, всего поразительнѣе выступаетъ вся ея неестественность. Относительно "Бури" это чувствовали уже и другіе. Неестественная торопливость внутренняго дѣйствія становится тогда лишь замѣтною, когда поэтъ не предоставляетъ намъ самообольщенія, возможности мысленно растягивать дѣйствіе сообразно съ натурою отношеній: нѣтъ досуга для душевныхъ измѣненій, которыя должны произойти въ Мирандѣ, если мы должны ограничить ихъ начало и конецъ предѣлами трехъ часовъ времени. Это еще поразительнѣе, если начать разсматривать съ этой точки зрѣнія другія пьесы Шекспира. Если вычеркнуть, напримѣръ, въ послѣднихъ четырехъ актахъ Отелло два-три выраженія, то можно будетъ вообразить себѣ, что все развитіе ревности Отелло и событій, отъ нея происшедшихъ, ограничивалось двумя днями и двумя ночами. Но какая неестественность была-бы даже въ желаніи поддержать эту фикцію -- будто страсть такой силы и такого размѣра могла возникнуть, разростись и окончиться въ двадцать четыре часа! Это прокрустовское обхожденіе съ драматическимъ дѣйствіемъ, безъ сомнѣнія, могло казаться Шекспиру смертнымъ грѣхомъ въ искусствѣ поэзіи; растяженіе времени онъ не считалъ даже ошибкою, потому что это была -- необходимость, отъ которой лишь обманомъ уклоняюсь пресловутое правило трехъ единствъ. Какъ мало хотѣлъ онъ обманывать зрителя въ этомъ отношеніи, онъ до очевидности ярко доказалъ не только въ Отелло, но я во множествѣ другихъ своихъ пьесъ. Онъ часто, вопреки; кажущейся и предполагаемой сжатости и краткости дѣйствія, вплеталъ указанія,-- какъ, напримѣръ, въ Отелло, гдѣ упоминается о перепискѣ между Яго и Родриго, -- указанія, которыя для слуха, для воображенія зрителя растягиваютъ дѣйствіе до его естественныхъ предѣловъ, какихъ оно потребовало-бы въ дѣйствительности, между тѣмъ какъ оно быстро проскользаетъ передъ его глазами. Онъ открывалъ при этомъ за узкимъ переднимъ планомъ драматическаго дѣйствія еще болѣе просторную глубину времени; такъ что, подобно тому, какъ вслѣдствіе перспективы удлинняется пространство, у него, по внутренней необходимости дѣйствія, и само время удлинняется въ глубинѣ сцены. И это было не единственное средство, которымъ этотъ богатый умъ стремился придать изображаемому имъ дѣйствію возможнѣйшую полноту, вопреки тѣснымъ предѣламъ, какіе дозволены драмѣ. Онъ доискивался пріемовъ еще и другого рода -- достигнуть этой-же цѣли, и между прочимъ такихъ, которые еще рѣзче противорѣчатъ также и другимъ правиламъ прозаическаго ума, кромѣ только-что названныхъ нами вспомогательныхъ средствъ. Часто встрѣчается, что разсказы и донесенія о сценахъ, которыя зритель уже видѣлъ, о словахъ и рѣчахъ, которыя онъ уже слышалъ, не вполнѣ точно между собою согласуются, въ противность эпосу, въ которомъ все это обыкновенно повторяется до-словно. Самый поразительный примѣръ этого рода представляется въ Цямбелинѣ, гдѣ Іоакимо разсказываетъ о своемъ закладѣ съ Постумомъ, упоминая о совершенно- другихъ обстоятельствахъ, нежели тѣ, которыхъ мы были свидѣтелями. Нелѣпо было-бы сказать, что тѣ выше-приведенныя вами противорѣчія въ обозначеніи времени и вотъ эти противорѣчія въ обозначеніи обстоятельствъ -- происходили отъ невнимательности автора. Вѣдь, безъ сомнѣнія, актеръ, игравшій Іоакимо, долженъ былъ замѣтить такое отклоненіе, и нельзя допустить, что онъ не указалъ-бы на то поэту, который тутъ-же, бокъ-о-бокъ съ нимъ и писалъ свою драму, и возможно-ли, чтобы поэтъ въ такомъ случаѣ не измѣнилъ всего этого? Такъ, значитъ, это случилось потому, что эти отклоненія какъ нельзя лучше послужили ограниченному въ пространствѣ и времени автору, для того, чтобы дополнить видѣнное и слышанное публикой. Въ Цимбелинѣ именно дается этимъ еще одинъ лишній намекъ на обстоятельства, при которыхъ могъ состояться такой странный закладъ.
   

ГЕНРИХЪ VIII.

   Въ ряду послѣднихъ трудовъ Шекспира мы наталкивались на многія впечатлѣнія, которыя какъ будто обнаруживали намъ, что въ послѣдніе годы дѣятельности поэта бывали моменты, когда, можетъ быть вслѣдствіе физическаго упадка силъ, ослабѣвало его духовное участіе къ своимъ собственнымъ произведеніямъ. Неоживительные иѳическіе предметы въ нѣкоторыхъ драмахъ послѣдняго періода, поздняя передѣлка такой неимѣющей достоинства пьесы, какъ "Периклъ", эстетическіе недостатки въ "Антоніи", неоконченный видъ "Тимона", промахъ въ сюжетѣ и въ цѣляхъ "Троила", все это могло уже подготовлять насъ къ тому часу, когда поэтъ, уже такъ рано отказавшійся отъ своей актерской дѣятельности, откажется и отъ своего поэтическаго призванія. Въ недавнее время явилось предположеніе, что этотъ моментъ можно, такъ сказать, уловить въ исторической хроникѣ "Генрихъ VIII", для которой Шекспиръ въ заключеніе своего драматическаго поприща набросалъ только очеркъ для своихъ старыхъ товарищей и передалъ имъ его для употребленія для опредѣленной цѣли. Полагаютъ, будто этою цѣлью было драматическое празднество при дворѣ,-- назначеніе, которому пришлось послужить этой пьесѣ еще въ прошедшемъ столѣтіи. Эта драма, переполненная такимъ великолѣпіемъ спектакля, есть -- маскарадная пьеса на случай, какъ и "Буря", и "Сонъ въ лѣтнюю ночь". Сначала думали, что она возникла по случаю коронованія короля Іакова и его супруги Анны (24 іюля 1603 г.). Новѣйшій взглядъ, на который мы ссылаемся (Gentleman's magazine 34, 115) предполагаетъ, что бракосочетаніе принцессы Елисаветы (февраль 1612 г.) было поводомъ, который заставилъ общесѣво Бурбеджа выпросить у Шекспира черновой набросокъ этой пьесы и обработать нсъ него эту "маису", такую форму, которую едва-ли бы придалъ самъ поэтъ своей исторической драмѣ. Если-бы эта пьеса вышла изъ рукъ самого Шекспира лишь только въ это время его заканчивающейся драматической дѣятельности, то тутъ произошла-бы весьма странная игра судьбы, а именно, что этотъ послѣдній плодъ его твореній вскорѣ затѣмъ былъ причиною трагическаго всесожженія, какъ бы въ знаменованіе грустнаго прощальнаго празднованія этого событія. Когда 29 іюля 1613 года эта пьеса (согласно одной замѣткѣ сира Генри Уоттона) была представляема обществомъ Бурбеджа подъ заглавіемъ: all is true (тутъ вce правда), на которое намекаетъ эпилогъ, вдругъ при стрѣльбѣ изъ нѣсколькихъ маленькихъ пушекъ, загорѣлось театральное зданіе, и знаменитый "Глобъ", столь много лѣтъ служившій поприщемъ славы для Шекспира, сгорѣлъ до тла.
   Уже издавна Родерикъ (въ canons of criticism Эдварда) находилъ странными нѣкоторыя особенности версификаціи "Генриха VIII"; впрочемъ съ тѣхъ поръ никогда не подвергалась сомнѣнію подлинность этой пьесы, за исключеніемъ пролога и эпилога, которые считаются не принадлежащими перу Шекспира. Уже одна строгость и послѣдовательность очертанія четырехъ главныхъ характеровъ не дозволяла возникнуть въ этомъ отношеніи никакому сомнѣнію; никакой другой поэтъ этого времени не могъ-бы съ такою опредѣленностію набросать эти психологическіе очерки, какъ-бы ни много дали ему въ этомъ отношеніи историческіе источники: "Жизнь Вольсея" Кавеидиша, въ томъ видѣ, какъ она была переписана въ хроникахъ, и двѣ драматическія пьесы о Вольсеѣ, Четтля и его сотрудниковъ, предшествовавшія пьесѣ Шекспира. Во-первыхъ въ личности герцога Букингаза мы еще разъ видимъ передъ собою времена высокаго вооруженнаго дворянства, его притязанія и возмущенія, бывшія дутою исторіи Іорковъ и Ланкастеровъ, хотя физіономія этого вѣка въ нашей пьесѣ является совершенно измѣненною въ сравненіи съ характеромъ ея въ ту древнѣйшую эпоху. Шумъ битвъ умолкъ; выдающіяся личности суть люди образованные, полные ума, заслугъ: самого герцога охватила эта перемѣна времени; онъ уже не просто только честолюбивый человѣкъ меча: онъ ученый, мудрый въ совѣтахъ, богатый умственно, и увлекательный ораторъ. И все таки мы видимъ его стоящимъ среди значительнаго числа другихъ людей, частію родственныхъ ему лордовъ: Норфолька, Сэррея, Эбергавенни, которые какъ-бы поклялись между собою поддерживать древнее значеніе дворянства, для которыхъ величіе выскочки изъ духовнаго званія, кардинала Вольсея, было спицей въ глазу, которые видѣли нѣчто невыносимое въ томъ, что книга нищаго имѣла преимущество передъ благородствомъ крови, что красная кардинальская мантія отнимаетъ значеніе у ихъ сана, что скоро уничтожится различіе личностей. Подстрекаемый гордою страстью, въ безпокойной торопливости личнаго презрѣнія, Букингамъ старается подставить ногу кардиналу, но самъ падаетъ въ вырытую имъ для Вольсея яму. Онъ подозрѣвалъ кардинала въ далекихъ, измѣнническихъ замыслахъ противъ государства, выслѣживалъ его ужъ слишкомъ тонко, и промахнулся у самой цѣли; между тѣмъ и самъ онъ не былъ чуждъ тѣхъ смѣлыхъ, честолюбивыхъ плановъ, которые искусный противникъ съумѣлъ вмѣнить ему въ преступленіе. Онъ былъ ближайшимъ наслѣдникомъ трона, по Бофортской вѣтви Ланкастерскаго дома, если-бы король умеръ бездѣтнымъ. Какъ сынъ того Букингема, который помогъ Ричарду III вступить на престолъ и потомъ возмутился противъ него, онъ любилъ предаваться воспоминаніямъ объ исторіи своего дома; онъ легкомысленно игралъ своими высокими мечтаніями и спекулировалъ на тотъ недостатокъ мужского наслѣдника, который причинялъ Генриху столько сомнѣній и ревности. И вотъ онъ пріобрѣтаетъ себѣ любовь черни, охотно прислушивается къ предсказаніямъ разныхъ чудаковъ-пророковъ, которые льстятъ его честолюбивымъ мечтаніямъ; однажды онъ неосторожно выразился даже по поводу грозившаго ему ареста: "если-бы это случилось, то онъ привелъ-бы въ исполненіе намѣреніе своего отца, который просилъ у короля Ричарда аудіэнціи передъ своею казнью, и если-бы получилъ ее, то прокололъ бы ему сердце кинжаломъ." Эти слова были переданы его камердинеромъ, который былъ подкупленъ Вольсеемъ, и довели до эшафота этого человѣка, который болѣе виноватъ былъ своимъ глупымъ легкомысліемъ, нежели дѣйствительно-преступными замыслами.
   Въ своемъ паденіи, онъ одумывается въ ту минуту, когда его приговорили. Онъ умираетъ -- твердый и благородный, прощающій, безъ ненависти, "уже витающій въ небесахъ", совершенно совлекшись той сословной гордости въ ту минуту, которая всего выразительнѣе вызываетъ въ нашей памяти мысль о суетности всѣхъ преимуществъ.
   На-ряду съ Букингемомъ стоитъ Вольсей, рожденный въ низкомъ состояніи, но совершенно своими собственными духовными силами доработавшійся до высшаго положенія въ государствѣ и церкви, занявшій ближайшее мѣсто къ королю и въ папѣ. Король Генрихъ уже отъ отца, своего наслѣдовалъ любовь къ этому человѣку, котораго онъ считалъ никогда не ошибающимся. Онъ съумѣлъ воспользоваться его качествами, осыпалъ его благодѣяніями и выгодами, поставилъ его на первую степень въ государствѣ и тѣмъ далъ ему возможность гордо и притязательно пренебрегать высшею знатью. Счастіе, милости и дѣйствительная заслуга соединились вмѣстѣ, для того чтобы раздуть до крайности честолюбіе этого "маленькаго гиганта славы", до непомѣрности возвысить его гордость, чтобы подавить въ немъ всякій признакъ смиренія и самоограниченія, чтобы питать въ немъ страсть къ роскоши и стяжанію и распространять вокругъ него царственный блескъ. Честолюбіе подстрекаетъ его стремиться все къ высшимъ достоинствамъ, а высшія мѣста разжигаютъ еще ярче его честолюбіе. Средства для его цѣлей становятся ему наконецъ безразличны; правды онъ никогда не зналъ; притворство становится его слугою, за которымъ онъ скрываетъ коварство своего сердца. Щедрость безъ границъ, поощреніе и милости приковываютъ къ нему неизмѣнно его слугъ; подкупъ склоняетъ на его сторону самыхъ довѣренныхъ приближенныхъ его враговъ, и онъ преслѣдуетъ враговъ своихъ всѣми коварствами своей мстительности. Полулисица, полу-волкъ, онъ жадно поглатываетъ сокровища страны, гнетётъ чернь непомѣрными налогами, а когда народъ возмущается, то онъ надѣваетъ личину, какъ будто не кто другой, какъ одъ, опять освобождаетъ народъ отъ этихъ тягостей. Когда по этому поводу поднимаются противъ него охужденія, онъ относится къ нимъ съ холоднымъ тщеславіемъ, какъ-бы противъ завистливыхъ заплеваній со стороны злыхъ и тупыхъ людей, которые не въ состояніи измѣрить его заслугъ. Противу знати онъ составляетъ систематическую оппозицію. Нѣтъ пэра, которому-бы онъ не досадилъ; онъ раззоряетъ это сословіе въ массѣ, когда онъ произвольнымъ назначеніемъ лицъ, долженствующихъ сопровождать короля для встрѣчи съ королемъ Франціи, уничтожаетъ состояніе многихъ семействъ, потому-что они должны выказать при этомъ пепомѣрную роскошь. Когда очередь доходитъ до могущественнаго Букянгама, онъ окружаетъ его подкупленными слугами и шпіонами, и дальнозорко предъустраиваетъ его паденіе тѣмъ именно, что уже заблаговременно усылаетъ отъ двора на дальнія мѣста его ближайшихъ и могущественнѣйшихъ родственниковъ. И вотъ перешагнувши такимъ образомъ съ гордо-поднятой головой черезъ всѣ сословія государственныя, онъ осмѣливается возстать и противъ короля. Онъ пріучился становиться на равную ногу съ государями; у его слугъ хватало дерзости объявлять по всей странѣ, что господинъ ихъ предпочтетъ, чтобы ему служили какъ всякому другому подданному, если ужъ нельзя ему услуживать какъ королю; когда онъ писалъ къ чужимъ дворамъ, онъ употреблялъ такую форму: "ego et rex meus". Занять папскій престолъ, и тѣмъ стать выше своего короля -- вотъ конечная цѣль его честолюбія. Онъ захватилъ въ свои руки высшія духовныя должности въ государствѣ; теперь онъ хлопочетъ, за спиною короля, сдѣлаться папскимъ легатомъ; это стремленіе разжигаетъ въ немъ самъ папа. Онъ оттого съ такою неосторожностію и старается нахватать себѣ государственныхъ сокровищъ, чтобы добыть себѣ папское достоинство. Для этой-же цѣли онъ старается подружить своего короля съ королемъ Франціи. Онъ тщетно домогался у императора толедскаго архіепископства, и потому ему непремѣнно надо опереться на противника императору, короля французскаго. Для этой цѣли ему и нужно отпраздновать этотъ до чрезмѣрности блистательный праздникъ встрѣчи двухъ королей въ долинѣ Арды, и противники этихъ сношеній, Букингамы, должны быть устранены. Но это еще не есть крайній предѣлъ того, куда увлекаетъ его желаніе отмстить императору и привязать къ себѣ короля французскаго. Онъ задумываетъ низвергнуть королеву: она тетка императора, да и кромѣ того она враждебна Вольсею по своему характеру. Она двадцать лѣтъ жида съ королемъ въ счастливомъ согласіи; но Вольсей, какъ и всегда, издали обстановляя свое дѣло, сперва поселяетъ въ королѣ, черезъ посредство одного французскаго духовнаго лица, сомнѣніе въ законности этого брака, и чего не успѣваетъ онъ сдѣлать этимъ, то доканчиваетъ чувственность короля. Онъ добивался развода для того, чтобы женить своего короля на сестрѣ короля французскаго, герцогинѣ алансонской. Если-бы всѣ эти цѣли были достигнуты, если-бы Генрихъ VIII вступилъ въ такой тѣсный союзъ съ Франціей), а Вольсей пододвинулся-бы къ папскому престолу, то можно себѣ легко представятъ, что онъ разыгралъ-бы передъ Генрихомъ VIII туже роль, какую нѣкогда разыгралъ въ Кентербёри Ѳома Бекетъ относительно своего короля, или можетъ быть, подъ мирнымъ вліяніемъ этого всемогущаго человѣка, который уже въ теперешнемъ своемъ положеніи "тайными происками сковывалъ все королевство", въ Англіи вновь утвердился-бы католицизмъ. Но кардиналъ все принялъ въ расчетъ, кромѣ только чувственной страсти короля. Едва-только было заброшено ему сомнѣніе о законности его брака, едва-только указана ему была возможность новаго брака, какъ онъ устремилъ свои взоры на прекрасную Анну Бёлленъ. Его совѣсть дѣлается отнынѣ нетерпѣлива; медленность кардинала для него нестерпима; сомнѣнія и препятствія со стороны папской церкви досадны, и все это, какъ впослѣдствіи, уже слишкомъ поздно, сознается Вольсей, оказывается "бременемъ, подъ которымъ онъ падаетъ". И вотъ онъ, столь далеко заплывшій по морю чести, такъ что не могъ уже достать дна, когда его гордость, какъ плавательный пузырь, лопнула подъ нимъ и онъ сталъ опускаться ко дну, онъ внутри себя возвращается къ истинному достоинству человѣка; онъ сознаетъ, что слишкомъ великая честь есть слишкомъ тяжелое бремя для человѣка, который надѣется на Небо, и онъ начинаетъ предостерегать своего Кромвелля отъ порока честолюбія, черезъ который пали ангелы:
   
   О милый мой, бѣги отъ честолюбья!
   И ангеловъ низвергнулъ этотъ грѣхъ --
   Что жъ принести онъ можетъ человѣку?
   
   Онъ сбрасываетъ съ себя бремя міра и вмѣстѣ съ тѣмъ бремя грѣховъ, и въ бѣдности обрѣтаетъ силу своей души, въ бѣдствіи находитъ вновь свое истинное счастіе, поучительно возвращается въ истинному самопознанію, которое ему поэтъ придалъ, опираясь на исторію (Кампіанъ, Исторія Ирландіи). И дѣйствительно, по историческимъ свидѣтельствамъ, этотъ двуязычный, крутой и коварный человѣкъ никогда не былъ-бы счастливъ, кромѣ какъ въ своемъ паденіи, и въ часъ своей смерти онъ былъ болѣе уважаемъ, нежели во всемъ блескѣ своей жизни.
   Въ королѣ Генрихѣ VIII поэтъ принужденъ былъ нарисовать портретъ, въ которомъ было-бы и польщено оригиналу, и который все-таки былъ-бы похожъ. Онъ не осмѣливался поколебать нравственной значительности и королевской ревности Іакова І-го, и все таки онъ не хотѣлъ оставаться невѣрнымъ исторіи, которая представляла ему отталкивающій деспотическій характеръ, который не вознаграждалъ драматурга даже и страшнымъ размѣромъ своего порока, какъ Ричардъ III. Онъ изобразилъ его, не искажая или скорѣе не скрывая ни его тиранніи, ни его жестокости, ни его чувственности, ни его капризовъ, ни его полуобразованности, соединенной съ грубостію; но все это онъ помѣстилъ на заднемъ планѣ. Между тою общностію, съ которою набросанъ этотъ рисунокъ, и двумя-тремя чертами совершенно-индивидуальной особенности, которыя поэтъ воспринялъ изъ исторіи, простирается обширное поле для актера. За то характеръ Генриха VIII, первоначально игранный Ловиномъ и по его пониманію перешедшій какъ преданіе черезъ Давенанта къ Беттертону, всегда былъ любимою ролью англійскихъ актеровъ. Его. зависимость отъ льстецовъ на-ряду съ его ревнивою жаждою властвовать одному; его легкая податливость на обманъ на-ряду съ его злопамятною желчностію, когда онъ видитъ себя обманутымъ и на-ряду съ его обманчивымъ притворствомъ, за которымъ онъ скрываетъ свое коварство и мстительность; его веселыя выходки на-ряду съ запальчивостію; его неотесанная простоватость на-ряду съ извѣстною умственною утонченностію; его безчувственность рядомъ съ отдѣльными чертами доброты; его чувственность, проглядывающая сквозь прозрачную личину религіи и совѣсти; его снисходительная простота обращенія, граничащая съ вульгарностію: все это такія тонкія противуположности, которыя задаютъ актеру трудную задачу -- поймать легкую разграничительную линію. Скованный заколдованными узами отъ руки такого великаго человѣка, какъ Вольсей, отовсюду окруженный слѣпыми исполнителями своей воли, избалованный въ исполненіи своей воли и своихъ капризовъ самою приверженною женою, король является однимъ изъ тѣхъ властителей, "которые лобызаютъ послушаніе, потому-что оно имъ любезно, и бурею разражаются противу всякой строптивости", которые являются непримиримыми тамъ, гдѣ имъ перечатъ, и обнаруживаютъ противъ каждаго угрожающаго имъ своимъ возвышеніемъ подданнаго, какъ здѣсь противъ Буннигама, ревность власти, доходящую до кровавой строгости. Онъ рабъ своей природы и всѣхъ тѣхъ страстей и того своенравія, которыми она его надѣлила. Это -- обыкновенный источникъ всякой тиранніи; въ Генрихѣ VIII это есть въ то-же время и источникъ его мѣщански-распущеннаго образа жизни. Онъ не любитъ стѣсняться всѣмъ тѣмъ, что называется принужденіемъ. Церемонный кругъ знати, если только онъ выходилъ-бы за предѣлы потѣхи съ шуриномъ, не сильно-бы привлекалъ его; его блистательный кардиналъ былъ-бы ежу тоже не по нраву, если-бы въ его собраніяхъ не было все на- такой свѣтскій ладъ. Короля окружаютъ болѣе всего люди, вышедшіе изъ низшихъ сословій, болѣе люди ученые, нежели военные, потому-что и самъ онъ былъ воспитанъ болѣе среди учености, нежели среди оружія; онъ болѣе ловокъ для пастушескаго маскарада, нежели для турнира. Вотъ почему король является всюду мирнымъ, мѣщански-простымъ, фамиліарнымъ; взятъ себѣ въ кумовья какого-нибудь Кранмера онъ не считаетъ зазорнымъ, тѣмъ болѣе, что въ этой чертѣ заключается нѣкоторая возможность досадить противникамъ такого дѣла. И дѣйствительно, если эта естественная склонность водворять равенство между людьми и не обращать вниманія на различіе состояній соединяется съ его раздраженнымъ своенравіемъ и враждебною строптивостію, то мы видимъ, какъ онъ ставитъ ни во что величайшій земной авторитетъ, папскую власть; а тамъ, гдѣ эта склонность соединяется въ немъ съ его слѣпою страстью, передъ нами другое зрѣлище: мы видимъ, какъ мало цѣнитъ онъ и любовь безупречной женщины и ея королевское происхожденіе, когда отвергаетъ ее для брака съ женщиною низшей сферы.
   Оба женскіе характера, среди которыхъ поставленъ Генрихъ, являютъ такое-же мастерство драматической обрисовки, хотя одинъ изъ этихъ характеровъ только слегка набросанъ. Катарина изображена какъ трогательный образецъ женской добродѣтели и кротости, супружеской преданности и любви, и христіанской силы терпѣнія въ беззащитномъ страданіи. Ее окружаетъ самая добродѣтельная обстановка; ея врагъ принужденъ воздать ей хвалу за то, что она проявила дѣла такой кротости и мудрости, которыя превышаютъ размѣры женской силы. Она никогда не сдѣлала ничего дурного, что приходилось бы укрывать въ темномъ углу; оклеветать кого-нибудь или огорчить -- она никогда-бы не смогла. Только тамъ, гдѣ естественный инстинктъ раздражаетъ ее противъ коварнаго злоумышленника, которому въ минуту его честолюбиваго заблужденія добродѣтель кажется нелѣпостью, или когда ей приходится защитить бѣдныхъ подданныхъ отъ утѣсненій честолюбца, только тогда добродѣтель ея сообщаетъ ей и жало, которое впрочемъ никогда не выходитъ за предѣлы самой нѣжной женственности. Мужа своего она любитъ съ тою нѣжностію, "съ какою ангелы любятъ добрыхъ людей"; почти съ суевѣрною любовью она и не мечтаетъ ни о какихъ другихъ радостяхъ, кромѣ благополучія своего супруга. Онъ самъ признается, что она никогда не противорѣчила его желаніямъ,.что она женственно властвовала надъ нимъ, повелѣвая имъ #въ своемъ послушаніи; на каждый его капризъ она отвѣчала величайшимъ, благочестивѣйшимъ смиреніемъ. И видѣть себя отринутою послѣ двадцати лѣтъ счастія, это -- такое бремя страданія, которое только благороднѣйшія женщины умѣютъ выносить съ достоинствомъ и самоотверженіемъ: и какъ-же горестно для испанской принцессы быть принужденной сойти съ высоты трона! Но она твердо рѣшилась -- вести жизнь въ уединеніи съ простотою хорошей хозяйки и благословлять до самой своей смерти невѣрнаго и суроваго супруга. Ея душа осталась прекрасною и на тронѣ; она становится еще прекраснѣе въ этомъ наружномъ униженіи: она отходитъ въ могилу, примиренная съ своимъ врагомъ и губителемъ. Сцену ея смерти Джонсонъ ставилъ выше всякой другой сцены у всѣхъ другихъ поэтовъ: такъ сильно поражала его эта глубина впечатлѣнія, производимаго безъ помощи всякихъ романтическихъ уловокъ, безъ неестественныхъ скачковъ поэтической жалобы, безъ закипаній шумливаго плача. Одну только женскую слабость оставилъ при ней поитъ (слѣдуя исторіи) до самой могилы; даже умирая, и уже увидѣнъ передъ собою отверстое небо, она настаиваетъ, чтобы ей были оказываемы королевскія почести, которыя ей подобаютъ. Контрастъ этой слабости поэтъ показалъ намъ въ Аннѣ Бёлленъ. Онъ изобразилъ лишь издали, мимоходомъ, эту "новую рыбку", эту возникающую королеву. Онъ болѣе только назвалъ, нежели изобразилъ ея красоту", ея любезность и обходительность, ея безупречность въ отношеніи ума и характера. Онъ не старается чрезмѣрно расположить насъ въ ея пользу тамъ, гдѣ онъ показываетъ ее намъ испытывающею удовольствіе въ обществѣ какого-нибудь Сандса; да и всѣто слагаютъ ей хвалу какъ-то болѣе профстически, относя ее болѣе къ тому благословенію, которое должно отъ нея произойти, нежели къ ней самой. Та вступительная сцена заставляетъ насъ думать, что она дѣйствительно такъ-же свободна отъ честолюбивыхъ намѣреніи, какъ она увѣряетъ; но конечно ея разговоръ съ придворною дамою такъ-же мало убѣждаетъ насъ, какъ и даму, что она не съумѣла-бы найтись среди блистательныхъ почестей, если-бы они ей вдругъ достались на долю. Мы не видимъ ее королевою, но видимъ ея польщенное самолюбіе уже такъ далеко ушедшее по пути къ этому сану, что можемъ угадать, какъ, возвысившись изъ низкаго состоянія, онъ съумѣетъ играть роль королевы такъ-же хорошо, какъ Катарина умѣла играть роль "доброй хозяйки".
   Никто не захочетъ не признавать въ этомъ краткомъ изъясненіи главныхъ фигуръ Генриха VIII -- присутствія вѣрной руки нашего поэта. Другое дѣло, когда мы приступимъ къ разбору развитія дѣйствія и къ внимательному разсмотрѣнію поэтической дикціи. Тогда впечатлѣніе цѣлаго окажется и страннымъ и неутѣшительнымъ; тутъ, кажется, нѣтъ даже простой нити, которая-бы непрерывно связывала одни дѣйствія съ другими; сердечный интересъ является какъ-то странно разорваннымъ, постоянно его влекутъ все по новымъ направленіямъ, и всюду оставляютъ неудовлетвореннымъ. Сначала мы заинтересованы Букингамомъ и его замыслами противъ Вольеея; но со втораго акта Буісингамъ уже сходитъ со сцены; тогда въ усиленной степени насъ начинаетъ интересовать Водьсей; но и онъ въ свою очередь исчезаетъ въ третьемъ актѣ. Между тѣмъ наше сочувствіе все болѣе и болѣе обращается къ Катаринѣ, которая тоже сходитъ со сцены въ четвертомъ актѣ. И вотъ послѣ того, какъ мы въ теченіи четырехъ актовъ были потрясаемы одними лишь трагическими отношеніями, вдругъ пятый актъ заканчивается веселымъ празднествомъ, къ которому мы рѣшительно не подготовлены. Это празднество увѣнчиваетъ побѣдою дурную страсть короля, въ чемъ мы никоимъ образомъ не можетъ принимать теплаго участія. Въ теченіи пьесы бракъ короля и Анны Бёлленъ связанъ лишь случайно съ личностію кардинала, между тѣмъ какъ, казалось-бы, этотъ бракъ долженъ былъ составлять связующее средоточіе пьесы; раздоръ-же Краннера и Гардинера не связанъ съ этимъ бракомъ нисколько: эти отношенія, кажется, не имѣютъ никакой между собою связи. Рожденіе и крестины Елисаветы слѣдуютъ въ заключеніе, какъ новая приставка, которая связана со всѣмъ предъидущимъ, какъ естественное, но не какъ эстетическое его слѣдствіе, и съ личностію Браймера, оно, въ свою очередь, кажется, соединено лишь крестинною ложкою, которую обязанъ подарить своей крестницѣ крестный отецъ. И точно такъ-же, какъ насъ поражаетъ эта рыхлость въ развитіи дѣйствія, насъ сбиваетъ съ толку и поэтическое изложеніе пьесы, коль скоро мы начнемъ ее сравнивать съ какимъ-либо историческимъ произведеніемъ Шекспира. Упомянутый нами англійскій критикъ нашелъ лишь въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ сценахъ (I, 1, 2, II, 3, 4, III, 2, V, 1, 2) ту естественную, жизненную- свѣжесть, ту полную свободу отъ всякой условности театральнаго и книжнаго языка, ту выразительную сжатость, тотъ быстрый и сильный оборотъ мысли, ту нетерпѣливую дѣятельность ума и воображенія, которыя дѣлаютъ языкъ Шекспира столь знакомымъ для каждаго Но даже и въ этихъ сценахъ многіе чувствуютъ какую-то лакировку, которая все-таки ослабила всѣ эти качества шекспировскаго изложенія. Въ остальныхъ частяхъ, гдѣ цѣлыя сцены являются какъ ненужныя заполненія пустоты, господствуетъ вялое изложеніе пустого разговора, которое едва лишь одною какою-нибудь чертою напоминаетъ Шекспира, но за то тѣмъ сильнѣе, кажется, отзывается манерой Флетчера и Бомонта. Ритмическая манера Флетчера особенно поразительно проглядываетъ именно въ этихъ, какъ-бы чуждыхъ Шекспиру, мѣстахъ. Стихи съ женскимъ окончаніемъ во всей этой пьесѣ гораздо чаще встрѣчаются, нежели во всѣхъ другихъ шекспировыхъ пьесахъ, а именно въ тѣхъ частяхъ, которыя наиболѣе отзываются подлинностію, они попадаются въ размѣрѣ двухъ на семь мужскихъ, а въ менѣе подлинныхъ въ размѣрѣ одного на два или двухъ на три. Спондеическія женскія окончанія, столь рѣшительно характеризующія версификацію Флетчера, встрѣчаются во многихъ мѣстахъ сплошными рядами. Всѣ эти особенности побудили англійскихъ критиковъ признать, что эта пьеса была передана Шекспиромъ въ видѣ простого наброска Флетчеру, и что такимъ образомъ обработкою Флетчера и объясняется самъ собою недостатокъ въ ней нравственной и эстетической состоятельности и связности.
   Для насъ поразительно и имѣетъ доказательную силу то, что съ этимъ выводомъ филологическихъ изысканій вполнѣ совпадаетъ выводъ совершенно противоположныхъ эстетическихъ испытаній относительно единства идеи этой исторической пьесы. Я въ прежнее время думалъ, что мнѣ удастся отыскать ключъ къ этой пьесѣ въ пророческой рѣчи Кранмера надъ купѣлью Елисаветы, рѣчью, которая въ крупныхъ чертахъ предвозвѣщаетъ благословенные плоды царствованія этой королевы: упроченіе мира, обезпеченіе протестантизма, дарованіе преимущества заслугамъ передъ правами рожденія и крови; я думалъ, что открою руководящую мысль драмы -- въ прославленіи дома Тюдоровъ, въ исторической абстракціи сущности и содержанія всего царствованія этого дома. Я считалъ себя въ правѣ полагать, что истинное, настоящее дѣйствіе, которое поэтъ, для этой цѣли, долженъ-бы былъ заключить въ средоточіи "исторіи" Генриха VIII, а именно -- побѣду протестантизма -- онъ не осмѣливался вывести на сценѣ, и что это принудило его (на что и безъ того давала ему право исторія) сдѣлать предметомъ своей драмы тѣ случайныя внѣшнія событія, которыя были причиною такого великаго для Англіи послѣдствія; мнѣ казалось, что во многихъ мѣстахъ это не безъ намѣренія даже указываетъ на тотъ дознанный опытъ, что часто великія послѣдствія возникаютъ изъ самыхъ мелкихъ и самыхъ неожиданныхъ причинъ. Но при такой попыткѣ выслѣдить объединяющую основную мысль пьесы, я все таки не могъ скрыть отъ самого себя, что если даже признать такое толкованіе правильнымъ, то вся пьеса не замедлитъ обратиться въ формальный драматическій спиритуализмъ. Все изображенное въ ней дѣйствіе обращалось-бы тогда лишь въ символическій прологъ для существеннаго конечнаго пункта, который помѣщенъ не въ средоточіи пьесы, а на ея исходѣ; въ прологъ къ тому пророчеству о временахъ и положеніи вещей, которыя далеко впереди той эпохи, когда происходитъ дѣйствіе пьесы,-- въ прологъ къ той рѣчи, къ которой лишь весьма немногіе факты этой пьесы сколько-нибудь замѣтно подготовляютъ слушателя. Вотъ почему намъ кажется во всякомъ случаѣ справедливѣе -- сознаться весьма просто въ томъ, что, дѣйствительно, эта пьеса страдаетъ недостаткомъ драматическаго единства и нравственнаго (иѳическаго) средоточія и постараться объяснить себѣ причину этого на основаній только что приведенныхъ нами указаній.

-----

   Есть не мало англичанъ, которые утверждали, что Шекспиръ сотрудничалъ съ Флетчеромъ и въ другой пьесѣ. Мы уже прежде приводили небольшой рядъ сомнительныхъ драмъ, который былъ частію напечатанъ съ именемъ Шекспира, и который многіе, особенно въ Германіи, полагали себя обязанными считать или за юношескія произведенія Шекспира,.или даже за его зрѣлыя творенія. Въ Англіи давно уже сбросили съ себя это суевѣріе. Только относительно пьесы: Two noble kinsmen ("Два благородные родственника"), которая явилась въ печати въ 1634 г. съ соединенными именами: Шекспира и Флетчера, такіе критики, какъ Спальдингъ, Кольриджъ, Дейсъ и Инглеби, остались того мнѣнія, что довольно значительная часть этой пьесы могла быть написана только Шекспиромъ. Смотря потому, какъ Дейсъ понимаетъ это дѣло (Works of Beaumont and Fletcher I, LXXX и далѣе), охотно можно признать за Шекспиромъ нѣкоторое участіе въ этой пьесѣ, а тутъ-же вполнѣ его отвергнуть.
   Въ высшей степени вѣроятно, что Шекспиръ, служа на жалованьи у распорядителей своей сцены, былъ обязанъ подвергать чужія пьесы даже болѣе легкой своей передѣлкѣ, нежели та, какую мы признали относительно Тита и Перикла, дабы тѣмъ дѣлать ихъ болѣе приспособленными къ представленію. Значитъ весьма возможно, что онъ адаптировалъ такимъ образомъ и древнѣйшую пьесу того-же содержанія: Two noble kinsmen, которая давалась въ 1594 году на ньювингтонскомъ театрѣ, и что впослѣдствіи Флетчеръ, воспользовавшись прибавками Шекспира, вновь передѣлалъ эту старую пьесу въ тотъ видъ, въ какомъ она явилась въ собраніи его сочиненіи. Но чтобы Шекспиръ могъ когда-нибудь принимать внутреннее участіе въ этомъ предметѣ, это слѣдуетъ отвергнуть съ увѣренностію, и вотъ на какомъ единственномь основаніи: никогда его здравая нравственность не имѣла дѣла съ такими условными пунктами чести во вкусѣ драматической романтики испанцевъ, какъ тѣ отношенія между Паламономъ и Арцитатомъ (средоточіе всей пьесы), на которыхъ здѣсь все вертится. Но отъ желанія отгадать, гдѣ и какъ Шекспиръ принималъ внѣшнее участіе въ этой пьесѣ, написанной различными руками, насъ могутъ легко удержать такія-же точно рѣшительныя причини. Всего вѣрнѣе ду: мали узнавать его перо обыкновенно въ тѣхъ сценахъ, которыя существеннымъ образомъ состоятъ изъ разсказа и описанія. Даже Дейсъ въ числѣ мѣстъ, которыя ему казались безспорно шекспировскими, особенно выставлялъ одно мѣсто, которое заключаетъ въ себѣ чистое описаніе и притомъ только ради описанія. Но во всѣхъ шеспировыхъ драмахъ, за исключеніемъ развѣ одною только случая, мы именно нигдѣ и никогда не встрѣчаемъ этой дескриптивной манеры! Вотъ почему мы раздѣляемъ мнѣніе Стаунтона, который рѣшительно отвергалъ всякое участіе Шекспира какъ въ этой, такъ и во всякой другой ложно-приписываемой ему пьесѣ. И намъ кажется это вопросомъ рѣшеннымъ, что этотъ великій человѣкъ, по удаленіи своемъ въ Стратфордъ въ 1612 году, ужъ болѣе не писалъ для сцены. "Зимнею сказкою" и "Бурею" онъ заключилъ свое чудное поприще; онъ переломилъ и зарылъ глубоко въ землю, подобно Просперо, чудотворный жезлъ своей поэзіи. Счастливъ будетъ тотъ потомокъ, который отроетъ этотъ кладъ.
   

ШЕКСПИРЪ.

   Послѣ того, какъ мы изучили произведенія Шекспира по-порядку, намъ остается еще разъ оглянуться на наши изысканія, и посмотрѣть, какъ на нѣчто цѣлое, на личность поэта и на его поэзію, въ отдѣльныя черты которыхъ мы углублялись доселѣ.
   Точки зрѣнія, съ которыхъ можно разсматривать этого многосторонняго поэта, его дарованіе, его характеръ, его искусство -- безчисленны. Безконеченъ и матерьялъ, изъ котораго легко прядется нить такого общаго обозрѣнія; онъ достигаетъ даже до степени неизмѣримости, если взглянуть только на то, сколько меткаго было высказано о Шекспирѣ столь многими даровитыми критиками. Здѣсь такъ-же трудно быть новымъ, какъ и краткимъ. Но именно чѣмъ труднѣе это, тѣмъ болѣе должны мы ставить себѣ при этомъ занятіи и достоинствомъ, и задачею: ограничивать себя и выбрать Лишь немногія, опредѣленныя и возможно-болѣе плодотворныя точки зрѣнія.
   Точки зрѣнія, съ которыхъ мы намѣрены дать послѣдующія наши указанія, мы уже намѣтили себѣ въ нашемъ введеніи. Тамъ уже высказали мы тѣ два гордые тезиса, которые присуждаютъ Шекспиру и съ художественной и съ нравственной стороны высочайшую честь, какая только можетъ достаться на долю поэту:
   1) что онъ въ кругу новѣйшей драматической поэзіи, какъ геній, несущій съ собою откровеніе относительно родовъ поэзіи и ихъ законовъ, занимаетъ то-же мѣсто, какое принадлежитъ Гомеру въ исторіи эпической поэзіи; и --
   2) что онъ, какъ рѣдчайшій знатокъ людей и всѣхъ человѣческихъ дѣлъ, есть -- учитель неоспоримаго нравственнаго авторитета и самый желанный руководитель на путяхъ свѣта и жизни.
   Отъ этихъ двухъ положеній мы постоянно будемъ исходитъ во всемъ послѣдующемъ, и постараемся повсюду къ нимъ-же возвращаться.
   Какъ ни высоко поднялось въ настоящее время признаніе поэтическаго генія Шекспира, все таки и теперь еще для многихъ можетъ показаться чистѣйшимъ парадоксомъ, когда кто-нибудь начнетъ ставить на-ряду съ Гомеромъ, преодолѣвшимъ почти въ теченіи 3000 лѣтъ всѣ измѣненія вкусовъ, поэта, котораго доселѣ едва-едва знаетъ цѣлое романское племя, половина образованнаго міра, поэта, о которомъ мнѣнія въ теченіи трехъ столѣтій различались до-крайности, и даже теперь, даже- въ самомъ англійскомъ народѣ, такъ далеко между собою расходятся. Какъ нѣкогда Джонсонъ былъ того мнѣнія, что Шекспиръ часто не понималъ своихъ собственныхъ намѣреній, а обязанъ былъ своими высшими красотами лишь счастливой случайности, такъ и теперь еще критики въ родѣ Бирха и Куртене, несмущаемые свидѣтельствомъ глубокомысленнаго строя его драмъ, отвергали всякую усложненную основу въ произведеніяхъ Шекспира, сомнѣвались даже и въ томъ, что онъ когда-либо желалъ, съ сознательнымъ намѣреніемъ, заставить говорить свои дѣйствующія лица; они торжественно отрекались отъ культа этого генія и находили богохульство въ томъ, что Кольриджъ называлъ его выше человѣческимъ геніемъ. Безвкусіе, или недостатокъ чувства изящнаго, нарушеніе всякихъ правилъ, или недостатокъ распредѣляющаго ума, реалистическая рисовка съ натуры въ его произведеніяхъ, или недостатокъ художественнаго идеала, все это было и прежде, остается и теперь избитыми укоризнами, которыя дѣлаются Шекспиру увѣреннымъ тономъ, какъ-будто недостатокъ этихъ основныхъ качествъ, безъ которыхъ нельзя себѣ представить даже и новичка-художника, если онъ только истинный художникъ,-- самъ собою разумѣется въ поэтѣ, который, какъ актеръ, жилъ для толпы и ея пошлыхъ прихотей и писалъ въ грубый и необразованный вѣкъ. Мы разсмотримъ всѣ эти пункты по порядку, потому-что если поэтъ нашъ и не нуждается въ защитѣ, то онъ все таки нуждается въ томъ, чтобы его, какъ должно, понимали.
   Что касается, во-первыхъ, до чувства изящнаго въ нашемъ поэтѣ, то и мы не осмѣлимся отрицать, что и мы находили признаки искаженнаго или необразованнаго вкуса -- или въ тѣхъ соблазнительныхъ выраженіяхъ, въ той до-крайности искусственной игрѣ словъ и въ тѣхъ странныхъ концептахъ, или въ тѣхъ отрубленныхъ головахъ, растаптываемыхъ на сценѣ глазахъ, или въ тѣхъ диковинныхъ анахронизмахъ, и въ этомъ несмѣтномъ множествѣ особаго рода метафорическихъ образовъ, которые характеризуютъ поэтическій языкъ Шекспира. Но выставляя все это на видъ, какъ недостатки, бросающіеся въ глаза, мы должны присовокупить одно общее замѣчаніе. Эти "выдающіеся недостатки" относятся всегда только къ частностямъ той или другой сцены, они составляютъ лишь "наружныя стороны" слога и изложенія, и если мы не утаили и не одобрили погрѣшностей этого рода, то мы все таки,-- потому именно, что это -- лишь частности и мелочи -- съ намѣреніемъ не напирали на нихъ болѣе, нежели сколько это было прилично въ виду столь великаго цѣлаго. Всякая красота опирается на равномѣрности и соразмѣрности. Наростъ, который сталъ-бы высасывать силу цвѣтка и обезображивать форму его стебля, могъ-бы на дубѣ быть причудливою игрою его силы и даже красою его роста; въ обширномъ ландшафтѣ тернистый кустарникъ можетъ увеличивать красоту мѣстности; въ небольшомъ садикѣ онъ былъ-бы признакомъ запустѣнія. Всякая неправильность, взятая отдѣльно, вырванная изъ цѣлаго, всегда будетъ называться неизящною, между тѣмъ, какъ она-же, въ соединеніи съ другими чертами, можетъ иногда придавать цѣлому прелесть разнообразія. Блаженные люди изъ школы Полонія, которые не видятъ далѣе своей бороды, которые не могутъ подняться выше частностей: это глупая фигура; это дурное выраженіе; это хорошо; это слишкомъ длинно", -- отсылаются Гамлетомъ въ цирульну съ ихъ бородою и съ ихъ художественными сужденіями: не имъ судить о такомъ поэтѣ, такъ Шекспиръ. Идти ихъ дорогой, -- отъ этого отшатываетъ насъ каждый слѣдъ сдѣланнаго опыта. Вся исторія шекспировской критики за послѣднее столѣтіе есть не что иное, какъ постоянное открываніе заблужденій тѣхъ комментаторовъ, которые въ теченіи ста лѣтъ до-того воображали, что открываютъ ошибки у Шекспира. Если-бы мы въ теченіи послѣдующаго столѣтія стали такъ-же только смотрѣть Шекспира, какъ мы его доселѣ почти только читали, то легко можетъ быть, что и послѣднее изъ того, что намъ еще кажется въ немъ негодящимся, представится-если не вездѣ художественною красотою, то все таки жизненною правдою. И дѣйствительно, безчисленное множество такъ называемыхъ шекспировскихъ "безвкусіи" оказались превосходнѣйшими чертами характеристики; эстетическія укоризны автору соскользнули укоромъ на нравственную сторону его героевъ, и что охуждалось, какъ погрѣшность, оказалось преимуществомъ.
   Точно то-же, почти повсюду, оказывается и относительно всѣхъ этихъ "неприличностей и натуральностей", натянутыхъ остротъ и концептовъ, того загадочнаго глубокомыслія рѣчей и выраженій. Въ отдѣльныхъ случаяхъ, а именно въ раннихъ произведеніяхъ, нельзя, конечно, оправдать нѣкоторыхъ искаженій этого рода. Но вѣдь за это точно такъ-же нельзя охуждать нашего поэта, какъ и Гомера за тѣ наивные эпитеты, которымъ обыкновенно усмѣхается нашъ утонченный вѣкъ. Совершенно совлечь съ себя одежду вѣка относительно языка и обычныхъ пріемовъ выраженія, -- не по силамъ ни одному человѣку. Извѣстно, съ какою грубостію выраженій, не задолго до Шекспира, полемизировали между собою образованнѣйшія духовныя лица,и какъ переписывался съ англійскимъ королемъ величайшій изъ людей того времени! Извѣстно, что благородныя дамы тѣхъ временъ далеко превосходили неприличіемъ своихъ рѣчей все то, что Шекспиръ влагалъ въ уста самымъ, вольнорѣчивымъ своимъ личностямъ. Извѣстно, что тогда площадное остроуміе было общимъ достояніемъ, и въ народной литературѣ выражало общій вБусъ тогдашняго свѣта. Извѣстно, что всѣ эти концепты, черезъ посредство кориѳеевъ романскаго искусства, получили тогда право гражданства въ высшихъ кругахъ при дворѣ и среди ученыхъ. Вотъ почему и неудивительно, что изъ произведеній Шекспира, итальянскаго ихъ періода, можно извлечь цѣлую анѳологію самыхъ изумительныхъ концептовъ; удивительно скорѣе то, что именно онъ ранѣе всѣхъ поколебалъ эту натянутость поэтической рѣчи внесеніемъ въ нее здраваго народнаго языка. И эта натуральность его выраженій не мало содѣйствовала къ тому, что въ германскихъ племенахъ при возрастаніи чувства природы и красоты, постоянно возрастало и уваженіе въ поэтическимъ достоинствамъ Шекспира. Истиннымъ чудомъ было то, что Шекспиръ такъ-скоро съумѣлъ въ такой степени возвыситься какъ надъ дурными обыкновеніями своихъ драматическихъ современниковъ, такъ и надъ безвкусіемъ романскаго придворнаго искусства, что у него все низкое и странное никогда не является только ради самого себя, что въ его болѣе зрѣлыхъ произведеніяхъ, всѣ эти вольности и глупости рѣчи всегда ограничиваются болѣе тѣми личностями и тѣми случаями, гдѣ подобныя вещи были натуральны. У Шекспира есть одинъ опредѣленный классъ женщинъ, которыя позволяютъ себѣ нѣсколько большую свободу языка, и Джонсонъ не могъ сказать болѣе грубой неправды, какъ тогда, когда говорилъ, что у Шекспира дамы и господа не достаточно отличаются болѣе утонченными нравами отъ клоуновъ. Точно такъ-же у него есть лишь одинъ опредѣленный классъ мужчинъ, которые предаются остротамъ и игрѣ словъ, и когда о Шекспирѣ говорили, что quibble (двусмыслица, каламбуръ) есть блуждающій огонёкъ, который постоянно заводить его въ болото, то это справедливо относительно его остряковъ, а вовсе не относительно Шекспира и всѣхъ тѣхъ, которые вмѣстѣ съ нимъ называютъ дураками тѣхъ людей, которые "изъ-за остраго слова жертвуютъ самою вещью". Въ рѣчахъ Антоніо и Постума, Брута и Кассія, Коріолана и Отелло, ни у одного изъ его серьозныхъ и дѣятельныхъ героевъ нельзя указать ни одного соблазнительнаго слова, ни одной легковѣсной остроты: одаренные живостью ума, нѣкоторые изъ нихъ снисходятъ иногда къ подобнымъ разговорамъ; другіе такъ недоступны въ этомъ отношеніи, что никто не рѣшается къ нимъ съ этимъ обратиться. И точно такъ-же концепты, темнота и натянутость рѣчи всегда встрѣчается въ характеристическихъ мѣстахъ. Гдѣ хрупкія мысли сталкиваются, скрещиваются и путаются другъ съ другомъ, тамъ и мыслительная сила говорящаго становится слабою и хрупкою; гдѣ глубокомысліе борется съ языкомъ, тамъ говорящій всегда будетъ носиться надъ омутомъ душевныхъ движеній, въ которомъ лотъ ума не находитъ дна; но тамъ гдѣ стихъ полновѣсенъ, гдѣ картина исполнена величія, тамъ смыслъ вездѣ ясенъ, вездѣ найдешь въ немъ дно, и рѣдко случится, чтобы, какъ въ описательныхъ стихотвореніяхъ, высокія слова били употреблены для ничтожныхъ мыслей, глубокія мысли примѣнялись къ пошлымъ предметамъ, надутыя фигуры къ пустымъ вещамъ, и чтобы тѣмъ нарушалось равновѣсіе между выраженіемъ и предметомъ. Но если начать отсчитывать эти особенности манеры на счетъ цѣлей характеристики, то образованный актёръ можетъ повести это гораздо далѣе, нежели это казалось-бы возможнымъ для читателя. Мы можемъ лишь указать на такой способъ разсматриванія: провести его въ частностяхъ было-бы дѣломъ геніальнаго комментатора, и это есть существеннымъ образомъ дѣло актёра. Но это отсчитываніе должно быть извиненіемъ, оправданіемъ этихъ особенностей даже тамъ, гдѣ онѣ, разсматриваемыя сами по себѣ, казались-бы оскорбительными для вкуса, потому что тамъ, гдѣ есть выборъ между вкусомъ и правдою, тамъ не усомнился-бы и Гомеръ, такъ-же какъ не сомнѣвался Шекспиръ. Но если-бы кто-нибудь вздумалъ промѣнять природу и правду на ребяческія украшенія, того поэтъ нашъ могъ-бы осадить тѣмъ-же, чѣмъ Бэконъ опѣшивалъ тѣхъ противныхъ людей, которые отворачивались отъ всего обнаженнаго и безобразнаго въ естественныхъ наукахъ: "солнце искусства освѣщаетъ равно и дворцы и клоаки, и это его не мараетъ"; "что достойно существованія, то можетъ быть достойно и искусства"; "сцена не есть пустая пышная постройка для человѣческаго высокомѣрія, она -- торжище, на которомъ должна кипѣть жизнь, какъ она есть".
   И подобно тому какъ эти отдѣльныя пятна поэтической манеры того времени, уцѣлѣвшія на Шекспирѣ, скрадываются въ безконечно малыя точки на этомъ здравомъ тѣлѣ цѣлаго, избѣгшемъ необычайною своего силою отъ всеобщей заразы,-- точно то-же оказывается и относительно тѣхъ остатковъ сценическихъ пріемовъ, которые свидѣтельствуютъ намъ о суровомъ и кровожадномъ духѣ того времени. Мы не скрывали и не оправдывали и всѣхъ этихъ жестокостей; мы желали-бы вычеркнуть ихъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, и теперь сознаемся, что ихъ слѣдуетъ устранятъ со сцены; но все. таки мы не можемъ не сознаться, что Шекспиръ, какъ и Гомеръ, имѣлъ на своей сторонѣ то преимущество, что онъ трудился для публики, обладавшей болѣе закалёнными нервами. Мы уже показали, что эти особенности служатъ у Шекспира цѣлямъ характеристики, и что въ тѣхъ пьесахъ, гдѣ дѣйствіе происходитъ среди мирныхъ и дружественныхъ отношеній, не встрѣчается ни одной подобной черты. Мы напомнимъ читателю наше указаніе на то, что Шекспиръ и въ этомъ отношеніи рано переросъ своихъ современниковъ и свои юношескія произведенія, какъ Гёте и Шиллеръ переросли своихъ: отъ Тита Андроника, гдѣ онъ еще жертвовалъ этому вкусу -- до Лира, гдѣ онъ дѣлалъ изъ этого лишь свободное употребленіе для самыхъ великихъ цѣлей -- какое громадное разстояніе! Въ нашихъ примѣчаніяхъ къ Лиру мы старались выяснить, что Шекспиръ въ этихъ и подобныхъ суровыхъ композиціяхъ не ниспадалъ съ своей высоты, увлекаемый вкусомъ черни, но напротивъ того, умѣлъ ухватиться за слабыя и сильныя стороны своего народа и увлекать его къ великимъ замысламъ своего искусства.
   Кто хочетъ наглядно, въ одной картинѣ, уяснить себѣ положеніе Шекспира среди круга его слушателей, тотъ пусть сравнитъ только, въ какомъ отношеніи къ своей публикѣ состоялъ тогда въ Испаніи, при подобномъ-же процвѣтаніи сцены, еще большій любимецъ публики, Лопе-де-Вега. Тамъ, дѣйствительно, театръ билъ міромъ котеріи, совершенно не похожимъ на свободное, равноправное совмѣстное существованіе и художественное состязаніе лондонскихъ сценъ. Тамъ театры необширной и молодой столицы не возвышались надъ театрами провинціальныхъ городовъ: чернь, женщины властвовали надъ сценой; грубые ремесленники приговаривали успѣхъ и неуспѣхъ, и "создавали" на свои ладъ искусство,. какъ парламентская галлерея создаетъ политику. Но не такова была публика, на которую ссылается Прологъ къ Генриху VIII; публику, въ родѣ испанской, презиралъ Шекспиръ и бичевалъ жестокими ударами. Лопе-де-Вега, напротивъ того, ораторствовалъ за подобныхъ слушателей; онъ даже сваливалъ на этотъ художественный трибуналъ вину въ томъ, что онъ воротился въ грубому обыкновенію писать волшебныя пьесы и къ тому подобнымъ "варварствамъ", которыя онъ самъ называлъ "чудовищными"; онъ сознавался, что "писалъ вопреки древнимъ и вопреки разуму". Но вѣдь никогда-же Шекспиръ не подумалъ-бы сказать о себѣ что-либо подобное, онъ, который жилъ для знатоковъ -- своихъ знакомцевъ, писалъ для великихъ актёровъ, соперничая съ природою, проявлялъ въ своихъ произведеніяхъ высочайшія понятія искусства и завѣщалъ своему стиху безсмертную славу!
   Въ ряду шекспировскихъ "безвкусіи" ставятъ обыкновенно и его погрѣшности противу характера времени. Но вѣдь и здѣсь привязываются только къ частностямъ. Это правда, что онъ британскимъ друидамъ вложилъ въ уста имена римскихъ боговъ, а римлянъ ссудилъ колоколами, примѣшалъ къ героическому вѣку черты феодализма и въ царствованіе короля Іоанна далъ сраженіе съ пушками, потому что народъ хотѣлъ видѣть свои англійскія войска такими, какими они были въ его время. До этой степени онъ, дѣйствительно, приспособлялся къ кругозору своего народа, но вовсе не потому, чтобы это обозначало его собственный кругозоръ. Онъ принималъ въ расчетъ условія драматическаго вліянія, какъ эффекта, -- условія, которыхъ не смогли преодолѣть ни Гёте, ни Шиллеръ; онъ придавалъ изображаемымъ имъ временамъ живость настоящаго и ту понятность, вслѣдствіе которой содержаніе единственно и проникаетъ до сердца. но какъ бы косо ни смотрѣли мы на подобныя отдѣльныя погрѣшности, ни одна изъ нихъ не сравнится безвкусіемъ съ тѣмъ, что Рафаэль изобразилъ на Парнасѣ Аполлона со скрипкою; а вѣдь Рафаэль все таки живописецъ, превышающій вкусомъ всѣхъ живописцевъ на свѣтѣ! Но что еще важнѣе: нигдѣ эти погрѣшности у Шекспира не проникали въ самую сущность дѣла; никогда онъ не придавалъ другимъ временамъ и мѣстностямъ интеллектуальныхъ чертъ своего времени и не дѣлалъ черезъ то неузнаваемымъ ихъ характеръ; никогда онъ не поступалъ подобно Лопе и Кальдерону, которые модернизировали все прошедшее, и каждой народности придавали испанскій характеръ; никогда не поступалъ подобно Корнелю и Расину, которые и древность и средніе вѣка, одѣвали въ свою галльскую классичность; никогда наконецъ онъ въ такой мѣрѣ внутренно не погрѣшалъ противъ духа времени, какъ это приключилось самому мастеру историческихъ приспособленій, нашему Гёте, въ его Ахиллеидѣ. Скорѣе можно сказать, что въ этомъ первомъ чисто-германскомъ поэтѣ новыхъ временъ проявилась впервые та многосторонность и воспріимчивость, которая свойственна всему германскому племени; та объективность, которая въ художественномъ возсозданіи всегда предоставляетъ натурѣ временъ и предметовъ ихъ права; тотъ даръ, который вновь затѣмъ первый проявилъ Гендель въ своихъ ораторіяхъ, и который затѣмъ унаслѣдовала германская поэзія -- въ лицѣ Клопштока, Гердера и Гёте. Въ своихъ англійскихъ и римскихъ, въ своихъ средневѣковыхъ и героическихъ пьесахъ Шекспиръ постоянно соблюдалъ внутренній характеръ времени, съ такою же вѣрностію, съ какою онъ рисовалъ личности своего времени и своего народа, мыслями котораго онъ думалъ и рѣчами котораго онъ говорилъ. И это тѣмъ достопримѣчательнѣе, чѣмъ сильнѣе было своеобразіе этого поэта, котораго, какъ Генделя, можно узнавать изъ каждой его фразы, и который въ то-же время, если взять его въ цѣломъ, каждый разъ какъ-бы исчезалъ передъ предметомъ, имъ изображаемымъ.
   Наконецъ много жалобъ раздавалось и на примѣненіе метафорическихъ картинъ у Шекспира: то жаловались на ихъ кривое примѣненіе, то на ихъ запутанность, то на ихъ чрезмѣрное скопленіе. Пробный камень характеристической цѣлесообразности, можно сказать, здѣсь непримѣнимъ: онѣ здѣсь составляютъ характеристику самого Шекспира, а не его дѣйствующихъ лицъ. Но -- справедливѣе сказать, что это есть характеристика вообще всякой поэзіи; это -- единственное средство, которымъ располагаетъ поэзія для того, чтобы облечь мысль, это орудіе ума, въ образъ, и обратить се въ орудіе фантазіи. Уже Аристотель называлъ метафорическое "высшимъ", что только есть въ изложеніи, и такимъ созданіемъ поэтическаго генія, котораго нельзя научиться создавать. И вотъ испытывать вкусъ нашего поэта на этомъ "высшемъ", метафорическомъ есть, поистинѣ, такая потребность, удовлетворенія которой нѣтъ надобности избѣгать посредствомъ уловокъ. Мы сами указали въ юношескихъ произведеніяхъ Шекспира (въ Генрихѣ VI) на нѣсколько ложныхъ метафоръ: въ позднѣйшихъ его пьесахъ напрасно кто-нибудь сталъ-бы искать ихъ. Человѣкъ, который устами своего Лаватша обрисовываетъ себя такимъ брезгливымъ ко всякой "вонючей метафорѣ", не имѣетъ надобности бояться въ этомъ отношеніи самаго чутка, то носа. Попробуйте провѣрить это числами, и вы найдете сотню благоуханныхъ цвѣтовъ метафоры на одинъ цвѣтокъ безъ запаха, и тысячу на одинъ наркотическій. Затѣмъ охуждали спутанность метафоръ и соединеніе метафоръ другъ другу противорѣчащихъ. Но вѣдь такіе случаи рѣдки, чтобы Шекспиръ повторилъ ту ошибку (если еще это можно назвать ошибкой), которую онъ сдѣлалъ въ монологѣ Гамлета, когда онъ-въ одной и той же фразѣ говоритъ о морѣ бѣдствій, противъ котораго надо взяться за оружіе; да сверхъ того эти картины вовсе не запутываютъ смысла, а напротивъ дѣлаютъ его еще тѣмъ яснѣе. И дѣйствительно, мысль и образъ у Шекспира обыкновенно такъ соотвѣтствуютъ другъ другу, такъ изумительно сплетаются и сростаются между собою, что нерѣдко изчезла-бы вмѣстѣ съ образомъ и значительность самой мысли. Драйденъ говорилъ, что если-бы любую метафору Шекспира расплавить въ тигелѣ, то на днѣ всегда оставалось-бы серебро; а мы думаемъ, напротивъ того, что всегда при этомъ улетучивалось-бы золото. По видимому съ большею справедливостію охуждалось скопленіе метафоръ. Нѣтъ справедливѣе требованія, какъ древнее требованіе Аристотеля -- соблюдать мѣру въ употребленіи метафорической рѣчи, дабы не все обращалось въ загадки, дабы вѣсъ отдѣльныхъ картинъ не дѣлалъ тягостнымъ цѣлое, и не подавлялъ его. Но вѣдь здѣсь должно спросить себя: у кого больше вкуса, у насъ, цѣнителей Шекспира, или у самого Шекспира-поэта? Мы слишкомъ пріучены риѳмованною прозою французской драмы и подобнымъ-же складомъ даже нашихъ величайшихъ германскихъ поэтовъ -- къ низменному полёту драматической рѣчи. Выраженіе, подобное гётевскому, въ его Торквато Тассо: "wir haben nichts, womit wir das vergleichen" (у насъ нѣтъ ничего, съ чѣмъ-бы мы могли сравнить это), Шекспиръ счелъ-бы за поэтическое банкротство. Мы не считаемъ справедливымъ того, что Драйденъ выставлялъ противу нашего поэта простой діалогъ древнихъ, говоря, что въ сравненіи съ нимъ блистательный слогъ Шекспира слишкомъ отзывается котурномъ. У древнихъ именно котурнъ, маска, героическія фигуры, все содержаніе и постановка драмъ, наконецъ великолѣпный стиль хоровъ,-- все это уносило зрителя за предѣлы обыкновенной природы, и для того чтобы не утрачивалась передъ зрителемъ и послѣдняя почва дѣйствительности, конечно надлежало выдерживать діалогъ со всевозможною простотою. У Шекспира-же, который не бралъ себѣ предметомъ героевъ древняго миѳа, который предписалъ себѣ законъ -- въ предметахъ и характерахъ никогда не покидать почвы дѣйствительной природы,-- у Шекспира это былъ мастерской пріемъ творческаго инстинкта, когда онъ возвышалъ свой слогъ, конечно, не до поэтическаго блеска оды, то все таки за предѣлы спокойнаго теченія эпоса, и своимъ болѣе изысканнымъ языкомъ ежеминутно напоминалъ зрителю, что его пьеса отражаетъ въ себѣ дѣйствительность, но не есть сама дѣйствительность.
   Но если мы хотимъ дѣйствительно испытать вкусъ поэта, мы должны проникнуть сквозь все это внѣшнее, что можно назвать тѣломъ и одеждою искусства, до того, что составляетъ собственно его душу. Тогда можно будетъ, пожалуй, набрасываться и на части, но повсюду будемъ мы встрѣчать извѣстную степень эстетической и нравственной утонченности, до которой могли возвыситься лишь немногіе поэты даже въ болѣе образованныя времена послѣ Шекспира. Послушаемъ его, какъ критика, высказывающаго тѣ извѣстныя художественныя правила въ Гамлетѣ, и спросимъ себя: ктоже объ, этихъ предметахъ мыслилъ утонченнѣе его? Взглянемъ на него, какъ на лирическаго поэта, въ тѣхъ трехъ родахъ, которые онъ внесъ въ своего Ромео, и пусть панъ кто-нибудь укажетъ на вещи этого рода, гдѣ было-бы болѣе ума и вкуса! Пусть испытаютъ его какъ знатоку людей въ тѣхъ успѣхахъ, которые онъ сдѣлалъ въ оцѣнкѣ женщинъ, и пусть назовутъ намъ затѣмъ того знатока женской природы, который могъ-бы сравниться съ нимъ нѣжностію чувства! Перешагнемъ отсюда къ тому, какъ онъ рисуетъ природу мужскую, и пересчитаемъ, много-ли найдется тонко-образованныхъ людей, даже между женщинами, которые съумѣли не только провести эту топкую разграничительную линію между истиннымъ и ложнымъ героизмомъ Коріолана, но даже просто только замѣтить ее! Испытаемъ его сочиненія со стороны характеровъ, дѣйствій, сентенцій, со стороны всего круга заключенныхъ въ нихъ мыслей, и во всемъ этомъ великомъ кодексѣ жизненныхъ картинъ и жизненной мудрости -- нѣтъ ничего тривіальнаго, почти ничего, что можно было-бы назвать устарѣвшимъ въ эти триста лѣтъ! Такъ подумаемъ-же, -- какъ много заключается въ подобномъ приговорѣ! Или, пожалуй, прослѣдимъ собственно-драматическую дѣятельность его духа! Пусть назовутъ намъ другого драматическаго поэта, который съ такимъ тонкимъ чувствомъ умѣлъ-бы становиться въ уровень и даже возвышаться надъ своими источниками, какъ это дѣлалъ Шекспиръ. Сравнимъ только мучительную неувѣренность, съ которою Гёте вѣчно опасался промахнуться въ выборѣ содержанія, съ тою смѣлою увѣренностію, съ какою Шекспиръ берется за самые опасные сюжеты и умѣетъ приладить себѣ самые неподдающіеся изъ нихъ; вспомнимъ, какъ онъ выходитъ побѣдителемъ изъ такихъ отважныхъ испытаній, на какія никто другой и не рѣшился-бы, и какъ онъ извлекаетъ красоты изъ такихъ матеріаловъ, до которыхъ другіе побрезгали-бы дотронуться руками! Обратимъ вниманіе на тотъ счастливый инстинктъ, съ которымъ онъ, точно будто вышедшій изъ школы Леесинга, постоянно избѣгалъ въ своихъ драмахъ описательнаго элемента, которымъ Кальдеронъ систематически искажалъ свои произведенія, такъ-что совершенно-отдѣльно стоящее описаніе царицы Мабъ тотчасъ даетъ намъ почувствовать, какимъ чуждымъ оказывается у Шекспира такой родъ поэтическаго украшенія! Или взглянемъ на то, какъ онъ примѣняетъ чудесное, и поищемъ какого-нибудь другого изъ новѣйшихъ поэтовъ, который-бы съ подобнымъ художественнымъ смысломъ облекалъ столь глубокую символику въ такіе пластическіе образы, какъ онъ! Кто взвѣситъ только эти стороны, тотъ сочтетъ за нелѣпость предположеніе, будто этотъ человѣкъ, который выказывалъ такое тонкое пониманіе во всемъ великомъ и существенномъ, погрѣшалъ-бы, какъ идіотъ, въ мелочахъ и внѣшностяхъ, такъ что нельзя было-бы признать скорѣе, что онъ, какъ геній, пренебрегалъ ими. Значитъ справедливѣе упрекнуть въ парадоксальности тѣхъ мелочныхъ крохоборцевъ, которые выставляютъ на видъ всѣ эти пустяки и тѣмъ отравляютъ намъ наслажденіе поэтомъ. Но всѣ эти указанныя нами частности уничтожаются до самыхъ незамѣтныхъ размѣровъ, когда мы начинаемъ испытывать складъ шекспирова вкуса на организаціи его произведеній, взятыхъ въ цѣломъ. Если мы хотимъ основательно рѣшить вопросъ о чувствѣ изящнаго у Шекспира, мы должны свести его на этотъ пунктъ и еще на вопросъ о его художественномъ идеалѣ.
   Упрекъ, переходящій отъ частностей къ цѣлому, упрекъ еще болѣе опасный для нашихъ параллелей, если-бы только онъ оказался справедливымъ, состоитъ въ такъ-называемой неправильности у Шекспира, въ нарушеніи законовъ искусства. Если невозможно, чтобы при безвкусіи могъ существовать истинный художникъ, то вѣдь еще невозможнѣе, чтобы при беззаконности могъ существовать законополагающій геній извѣстнаго рода искусства, геній -- приносящій съ собою откровеніе этихъ законовъ, геній, какимъ мы назвали Шекспира-драматурга.
   Все наше изысканіе было направлено постоянно къ тому, чтобы услѣдить въ раздѣльности -- единство и законосообразность художественнаго строя каждой драмы Шекспира. Мы съ самаго начала утвердительно предпослали ту мысль, что поэтъ нашъ на новомъ пути удовлетворялъ требованіямъ древнѣйшей эстетики; мы говорили, что его искусство какъ нельзя болѣе согласуется съ существеннымъ закономъ Аристотеля, который признанъ за вѣковѣчный всѣми временами и напослѣдокъ всѣми нашими великими поэтами съ рѣдкимъ единомысліемъ; мы говорили только, что поэзія Шекспира имѣетъ притязаніе -- одухотворять и расширять этотъ законъ, какъ это и было сообразно съ измѣнившимся характеромъ временъ и поэтическихъ сюжетовъ. Теперь мы намѣрены свести вмѣстѣ всѣ выводы эти изысканій, и показать, что и это положеніе, выставленное нами въ началѣ, не было пустыми словами.
   Чисто-внѣшнее различіе между древней и новой драмой состоитъ въ меньшей и большей продолженности. Полимиѳическія драмы въ древности не нашли себѣ никакой разработки; трагедія получила чистѣйшій свои видъ подъ рукою поэтовъ, которые ограничили ее однимъ простымъ дѣйствіемъ, ограничивая и это дѣйствіе однимъ простымъ его ядромъ, катастрофою. Такой оборотъ дѣла мы объясняли себѣ изъ основаній формальныхъ и матеріальныхъ. Древняя драма возникла какъ противуположность разработанному гомеровскому эпосу; состязаться съ нимъ въ полнотѣ продолжительныхъ дѣйствій для нея было-бы трудно, и потому она бросилась въ противуположность возможно-замкнутыхъ дѣйствіи. Матеріалъ, надъ которымъ трудилась древняя поэзія, еще болѣе вынуждалъ къ такому обороту. Исторія міра была еще молода и коротка, героическій миѳъ былъ скоро исчерпанъ; трагики были принуждены, каждый, обработывать одни и тѣ-же сюжеты; нравиться публикѣ новизною фактовъ -- для нихъ было невозможно; ихъ заслуга заключалась въ усовершеніи формы, а это вело къ ограниченію дѣйствія однимъ главнымъ пунктомъ и къ стремленію доказать свое искусство умѣньемъ исчерпать этотъ единый драматическій моментъ. Отъ этого древняя трагедія получила свой узкій, однообразный, стереотипный видъ. Что еще болѣе облегчало такое ограниченіе дѣйствія тѣсными предѣлами, это была великая простота изображаемыхъ драмою людей героическаго времени, коихъ натура, болѣе сильная физически, нежели богатая умственно, не требовала глубокой отчетливости характеристики, Но лишь только предѣлы исторіи стали расширяться, лишь только войны, въ родѣ пелопоннезской, и препирательства философскихъ школъ стали многосторонніе развивать человѣческую природу, мы видимъ, что въ еврипидовской трагедіи, а еще болѣе въ комедіи, избравшей себѣ предметомъ дѣйствительный міръ, тотчасъ зашевелилась потребность большаго дѣйствія, мотивовъ и характеристики, и слѣдственно большаго простора и продолженности.
   Все то, что дѣйствовало на простоту образованія древней драмы, обратилось въ новѣйшія времена въ противуположную сторону и стало естественнымъ образомъ содѣйствовать образованію противоположной формы. Между эпохою процвѣтанія древней трагедіи и Шекспиромъ лежитъ 2000 лѣтъ. Въ теченіи этого времена христіанство открыло невѣдомую дотолѣ глубину духа, германскія племена обложили въ своихъ странствованіяхъ, какъ сѣтью, обширныя пространства земли, крестовые походы открыли Востокъ, позднѣйшія мореплаванія Западъ и весь существующій видъ земли, открылись новыя науки и круги знаній, цѣлые народы и эпохи успѣла возникнуть и исчезнуть, тысячи видовъ публичной и частной, политической и религіозной жизни появлялись и исчезали, кругъ воззрѣній, представленій, опытовъ и интересовъ безконечно увеличился; умъ черезъ это получилъ большую широту и глубину; увеличились потребности, страсти сдѣлались разнообразнѣе и утонченнѣе; столкновеніе между человѣческими стремленіями многочисленнѣе и запутаннѣе, вспомогательныя средства ума умножились до безконечности, все измѣнилось на тотъ ладъ, который былъ совершенно чуждъ младенческому времени древности. Это изобиліе внѣшняго и внутренняго матеріала, устремлялось къ искусству со всѣхъ сторонъ: искусство не могло устраняться отъ этого наплыва безъ вреда самому себѣ, даже безъ опасности своей погибели. Средневѣковой эпосъ старался овладѣть этимъ матеріаломъ. Но это было далеко не въ пользу гомеровскому эпосу, коего историческою основою была всѣмъ извѣстная племенная борьба, потрясеніе міра, но маленькаго міра, легкоохватываемаго. Эпосъ германцевъ и французовъ, напротивъ того, начавшійся какъ попытка въ необразованныя времена и надъ необозримымъ матеріаломъ, остался безформеннымъ и неразвитымъ. Поэзія получила болѣе художественный видъ лишь тогда, когда въ Италіи возникла также и музыка, живопись и архитектура. Въ это время, повсемѣстно и одновременно во всей Европѣ, драма получила значеніе какъ поэтическая форма, и осталась свойственною новому времени и его поколѣніямъ, среди которыхъ эпосъ не находилъ себѣ болѣе ни рапсодовъ, ни слушателей, такъ какъ эти поколѣнія среди своей болѣе разбросанной дѣятельности требовали отъ искусства, чтобы оно приковывало ихъ къ себѣ болѣе жгучими прелестями. Становясь, не такъ какъ драма древнихъ на ряду съ эпосомъ, а на мѣсто эпоса, новѣйшая драма унаслѣдовала вмѣстѣ съ задачею замѣнять эпосъ, и задачу -- оказаться въ силахъ совладать и со всякимъ болѣе обширнымъ содержаніемъ. Матеріалы, которые ей представились, не были общимъ достояніемъ, какимъ были въ древности всѣмъ до-крайности общеизвѣстные миѳы, которые путемъ передачи успѣли округлиться и очиститься; это были, напротивъ того, грубые начатки религіозной драмы, это были мистеріи, залегавшія на такой широкой основѣ дѣйствія; это были -- рыцарскіе романы и цикли романсовъ, порождавшіе эпическія драмы въ родѣ "Перикла"; это были историческіе разсказы, которые еще до Шекспира потребовали цѣлаго цикла пьесъ, чтобы одолѣть ихъ массу. Постараться избѣгнуть такой широты содержанія -- не вспадало на мысль ни Гансу Саксу, ни Лопе-де-Вегѣ, ни Марлову. У каждаго изъ нихъ драма, независимо, расширялась -- въ виду широкаго содержанія въ еще болѣе широкія формы. Дѣла мірскія стали сложны и разнообразны; различіе людей, ихъ натуръ, ихъ страстей, ихъ положеній, ихъ взаимно борющихся силъ -- не выносили, чтобы авторъ, изображая ихъ драматически, ограничивался простыми катастрофами: надлежало избирать болѣе широкіе кругозоры, надлежало изображать дѣйствія въ цѣломъ ихъ ходѣ, надлежало глубже отыскивать движущія пружины дѣйствій; искусство получило задачею -- умѣщать возможнѣйшую полноту бъ соотвѣтственную форму, которая при всей своей растяженности не должна только была нарушать одного требованія Аристотеля, "удобообозримости".
   Экономія греческой драмы ни коимъ образомъ не была единственнымъ слѣдствіемъ примѣненія аристотелевыхъ правилъ. Самъ Аристотель былъ весьма далекъ отъ того, чтобы выставлять видъ и объемъ драмы своихъ дней какъ законы для всѣхъ временъ. Онъ именно высказывалъ, что величина драмы обусловливается обыкновеніемъ и вкусомъ. Кажется, даже, что онъ не былъ того мнѣнія, что краткость древней трагедіи есть именно ея преимущество. Ему хорошо было извѣстно, что эпизодическое богатство даетъ скорѣе преимущество эпосу, и что однообразіе и однородность бываетъ причиною того, когда трагедія пресыщаетъ зрителя и падаетъ. Вотъ почему онъ предписывалъ драмамъ не ту величину, которая была въ то время употребительна, но величину естественную, которая опредѣляется самимъ дѣйствіемъ. "Въ какомъ размѣрѣ времени, говоритъ онъ, въ ряду событій можетъ произойти переворотъ отъ счастія къ несчастію, или отъ несчастія къ счастію, сообразно вѣрности и необходимости, вотъ это-то и опредѣляетъ должныя границы величинъ драмы." Если уже въ этомъ изреченіи вся практика новѣйшей драмы находитъ свое оправданіе, то тѣмъ болѣе она находитъ его въ слѣдующемъ. "Что касается границъ дѣйствія, сообразныхъ съ его натурою, то всегда дѣйствіе болѣе продолженное, если только оно остается "удобообозримымъ", есть изящнѣйшее относительно своей величины." Практика шекспирова искусства совершенно такова, какъ-будто онъ самъ себѣ предписалъ это правило. Въ одномъ только "Антоши" намъ показалось, что онъ нѣсколько переступилъ границу "удобообозримости"; кто знаетъ пьесы Шекспира по ихъ сценическому представленію, тотъ ни на одну изъ прочихъ не посѣтуетъ въ этомъ отношеніи. Имѣя это правило передъ глазами, Шекспиръ однакоже постоянно туго подвигался къ этому предѣлу. Одъ избиралъ содержаніе въ возможной степени богатое и полное, расширялъ объемъ формы смотря но надобности, но не далѣе. Нельзя отыскать у него ни одной драмы, гдѣ мысль была-бы исчерпана ранѣе конца, гдѣ-бы въ формѣ была излишняя протяженность, или въ содержаніи излишняя полнота; еще не было найдено примѣра, чтобы даже Шиллеръ или Гёте могли выработать свои пьесы до болѣе простой удобообозримости, не повредивъ ихъ содержанію. Н дѣйствительно, никто такъ хорошо, какъ Шекспиръ, не рѣшалъ свою задачу -- умѣщать возможно-широкое содержаніе въ возможно-широкую форму, не переходящую однакоже за предѣлы изящной соразмѣрности. Въ этомъ заключается главная доля его эстетическаго величія. Ни одинъ поэтъ не представлялъ на одинаковомъ пространствѣ такъ много такими малыми средствами; никто такъ широко не раздвигалъ этого пространства въ данномъ родѣ. И при этомъ Шекспиръ не увлекался въ обманъ формою античной трагедіи. Онъ чувствовалъ, что самые характеристическіе матеріалы поэзіи новаго міра погибнутъ въ этихъ древнихъ формахъ, и потому считалъ болѣе вѣрнымъ -- переплавить эти формы. Онъ сознательно признавалъ (и никакая эстетика никогда не зайдетъ далѣе) задачею поэта -- дѣлать предметомъ своихъ изображеній существенное содержаніе своего времени, переселять свой вѣкъ въ свою поэзію и давать ему образъ и отпечатокъ. Вотъ почему онъ создалъ для болѣе широкой жизни и болѣе широкій художественный строй. При этомъ онъ не доискивался какого-нибудь уже существующаго правила, но искалъ внутренняго закона, присущаго данному матеріалу, искалъ въ предметахъ духа, который, при созиданіи изящнаго произведенія, самъ изъ себя кристаллически образовалъ-бы изящную форму. И это потому, что нѣтъ высшаго достоинства для поэтическаго произведенія, какъ то, когда въ немъ форма гармонируетъ съ сущностію изображаемаго предмета вслѣдствіе внутренняго присущаго ему закона, а не вслѣдствіе внѣшнихъ правилъ. Если начать оцѣнятъ Шекспира или Гомера, задавшись заранѣе такимъ условнымъ соглашеніемъ, то можно отказать имъ обоимъ и во вкусѣ, и въ законности; но если измѣрять Шекспира тою высшею мѣрою, то онъ посрамитъ своею внутреннею законностію всѣхъ этихъ правильныхъ драматурговъ, которые научались у Аристотеля не духовной законности, но одной только механической подражательности.
   Существеннѣйшій законъ, который Аристотель предписалъ драмѣ, есть законъ единства дѣйствія. Злополучные законы единства мѣста и единства времени -- у него: первый вовсе не упомянутъ, а второй упомянутъ только какъ обыкновеніе. Да въ древнихъ драмахъ они вовсе не сплошь и соблюдались. Извѣстно, что въ "Аяксѣ" изъ "Эвменидахъ" мѣсто измѣняется; извѣстно также, что въ "Трахинянкахъ" у Еврипида, и даже у Эсхила ограниченіе времени суточнымъ движеніемъ солнца нарушается, что Эсхиловъ Агамемнонъ возвращается изъ-подъ Трои даже съ телеграфическою скоростію. Наконецъ Аристофанъ въ своихъ комедіяхъ обращается съ мѣстомъ и временемъ съ совершеннымъ произволомъ, несмотря на присутствіе хора, которое часто выдавали за причину соблюденія единства времени и мѣста. Употребительность ихъ въ древней трагедіи объясняется гораздо проще тѣмъ, что въ ней драматическое дѣйствіе ограничивается катастрофой, и это заключено въ понятіи кризиса, что дѣйствіе пріурочено къ опредѣленному и краткому времени. Но драма новѣйшая, которая изображаетъ полный ходъ дѣйствія, не могла и думать, ограничивать дѣйствіе однимъ извѣстнымъ мѣстомъ и краткимъ временемъ, не впадая въ рѣзкую неестественность: это мы ясно доказали въ нашемъ, заключительномъ примѣчаніи въ "Зимней сказкѣ". Тѣ, кто требуютъ отъ драмы единства времени, должны бы собственно постоянно требовать и отъ живописи натуральной величины. И подобно тону, какъ здѣсь уменьшеніе величины не разрушаетъ иллюзіи, такъ точно и въ драмѣ ея не можетъ разрушить продолженное" времени. Это признавали даже и древнѣйшіе критики, напримѣръ Гильдонъ, и Джонсонъ въ этомъ отношеніи сильно защищалъ образъ дѣйствія Шекспира. За то-же эти люди и пугались тогда своей собственной смѣлости. Они не отваживались заступаться за свое чувство передъ своимъ разсудкомъ; да впрочемъ они не имѣли и случая сравнить достоинство неправильныхъ пьесъ Шекспира и драмъ, прокрустированныхъ по правиламъ французскаго Аристотеля, измѣривъ это достоинство на основаніи вліянія этихъ драмъ на публику и ихъ судебъ въ исторіи литературы. Они увидѣли бы тогда, что тамъ, гдѣ послѣдніе являлись какъ суетное зрѣлище для одного мгновенія, первые дѣлались достояніемъ исторіи, которая, кажется, скорѣе для нихъ только начинается, нежели оканчивается. Для насъ, которые въ настоящее время можемъ лучше обозрѣть все это, вопросъ о единствахъ времени и мѣста совершенно устарѣлъ. {Мы и не стали-бы здѣсь вновь касаться этого вопроса, если-бы въ недавнее время въ Англіи не появились двѣ статьи: одна написанная псевдонимомъ и помѣщенная въ Блакоудовомъ Эдинбургскомъ Магазинѣ, а другая, помѣщенная Н.Я. Гальминомь въ сочиненіи: Драматическія единства у Шекспира. Въ нихъ возвѣщается съ большою торжественностію объ открытіи закона, который соблюдаемъ билъ Шекспиромъ относительно единства времени. Впрочемъ тутъ дѣло сводится вполнѣ въ той заключительной замѣткѣ, которую мы сдѣлали къ "3имней сказкѣ". Большаго вѣсу, нежели мы сдѣлали это тамъ, мы не придаемъ всему этому.} Единство дѣйствія есть напротивъ того законъ, имѣющій постоянное значеніе. По Аристотелю, дѣйствіе драмы должно быть единое и цѣлое въ тонъ смыслѣ, чтобы ни одна ея часть не могла быть перемѣщена или выпущена, безъ того, чтобы цѣлое черезъ то не поколебалось и не распалось, потому-что то, что своимъ существованіемъ или несуществованіемъ ничего не прибавляетъ къ уясненію цѣлаго, то и не должно быть (существенною) частію цѣлаго. Этотъ законъ такъ естественъ, что ему удовлетворяютъ самыя обыкновенныя пьесы, не лишенныя сценичности: ихъ законосообразность въ этомъ случаѣ происходитъ отъ робкой обычности и носитъ на себѣ характеръ бѣдности и тривіальности. Гдѣ драма, особенно въ своихъ начаткахъ, была болѣе смѣлою, тамъ она болѣе и погрѣшала въ этомъ отношеніи. Безчисленное множество пьесъ шекспировыхъ современниковъ, испанцевъ и англичанъ, оказываются несостоятельными передъ этимъ закономъ. У самого Шекспира мы указали въ первой части Генриха VI на одну изъ тѣхъ пьесъ, которыя Аристотель называетъ эпизодическими и ставитъ въ низшій разрядъ; въ "Периклѣ" -- такую, гдѣ ложное единство лица заступило мѣсто единства дѣйствія, и въ двухъ послѣднихъ частяхъ Генриха VI -- пьесы, въ которыхъ единство невозможно подвести подъ правила Аристотеля. Но тамъ, гдѣ въ болѣе зрѣлыхъ его пьесахъ дѣйствіе является единымъ, тамъ и весь строй пьесы отличается единствомъ въ полномъ аристотелевомъ смыслѣ: въ нихъ можно безъ вреда устранить мелкія мѣста, какъ и въ органическомъ тѣлѣ, но отнять у нихъ болѣе крупные члены безъ искаженія цѣлаго -- невозможно. И не только относительно этого единства, Шекспиръ и въ отношеніи цѣлостности дѣйствія, его веденія и распредѣленія, съ такимъ же счастливымъ инстинктомъ попадалъ въ своей практикѣ на истинный путь, съ какимъ счастливымъ разумѣніемъ попадалъ на него Аристотель въ своей критикѣ. Аристотелевы положенія относительно завязки и развязки дѣйствія могутъ быть примѣнены съ такою же тонкостью къ самымъ сложнымъ шекспировымъ пьесамъ, съ какою они примѣняются къ простѣйшимъ пьесамъ древности. Завязкою называется все, что происходитъ внѣ и внутри трагедіи до наступленія перемѣны счастія; все, что. слѣдуетъ послѣ этой срединной точки, есть развязка. У древнихъ эта срединная точка, катастрофа, была главнымъ предметомъ; исходъ пьесы обыкновенно вплетается въ разсказъ; а обстоятельства, запутывающія узелъ разными способами, помѣщаются внѣ пьесы. Противуположная этому практика новѣйшей драмы, которая имѣетъ обыкновеніе представлять полный ходъ дѣйствія внутри пьесы, сильно при этомъ усложняетъ собственно художественную задачу, заключающуюся въ томъ, чтобы ходъ дѣйствія былъ проведенъ въ видѣ правильнаго свода, чтобы его повышеніе и пониженіе, завязка и развязка (собственно: запутываніе и распутываніе) были между собою въ симметрическомъ соотношеніи, чтобы его поворотная точка, моментъ наступающей перемѣны счастія, была-бы дѣйствительно срединною точкою и въ то-же время высшею точкою дѣйствія. Если примѣнить этотъ пробный камень, приложить этотъ тончайшій масштабъ вкуса и правильности къ Шекспиру и въ одно и то-же время къ величайшимъ драматургамъ позднѣйшихъ временъ, тогда окажется, въ какой степени всѣ эти соблюдатели правилъ и "образованные" писатели могли-бы поучиться у этого, такъ называемаго, неправильнаго дикаря! Въ "Отелло" слова, при которыхъ его счастіе находится въ зенитѣ (excellent wretch etc. III, 3), стоятъ какъ-бы обведенныя кружкомъ въ срединѣ пьесы. Въ "Гамлетѣ" поворотная точка характера появляется со смертію Полонія, который падаетъ въ срединѣ пьесы. Въ "Макбетѣ" убіеніе Банко есть поворотная точка макбетова счастія, когда онъ лишается своей опорной самоувѣренности; тѣнь Банко является Макбету какъ-разъ въ срединѣ пьесы. Въ "Лирѣ" все доведено до высшей точки въ минуту взрыва его отчаянія, въ срединной точкѣ драмы. То-же мы видимъ въ "Королѣ Іоаннѣ" при умерщвленіи Артура, въ Ричардѣ II въ минуту его самопожертвованія. Въ этихъ и въ другихъ пьесахъ при этихъ моментахъ можно даже привести мѣста, гдѣ какъ-будто для обозначенія тончайшихъ высотъ указывается выразительными словами на поворотную точку судьбы. Кто по этимъ указаніямъ захочетъ продолжать изслѣдованія надъ отдѣльными пьесами, тотъ найдетъ, что повсюду эта круговая линія въ бѣгѣ счастія проведена съ завидною увѣренностью, и это наблюденіе можетъ, весьма легко, поразить неожиданностію даже самаго внимательнаго читателя, открывъ ему въ Шекспирѣ скрытыя дотолѣ красоты и поразительно художественную въ немъ стройность.
   Но мы уже видѣли, что цѣлый рядъ шекспировыхъ пьесъ, въ противность закону единства дѣйствія, представляетъ двойныя дѣйствія, такъ что въ нихъ или невозможно будетъ найти единства дѣйствія, или въ нихъ придется отыскивать иной законъ единства, нежели законъ Аристотеля. Этотъ иной законъ мы до нѣкоторой степени указали на отдѣльныхъ пьесахъ; теперь мы намѣрены, не вдаваясь въ какія-либо эстетическія теоріи, попытаться объяснить, почему Шекспиръ этотъ аристотелевскій законъ единства не столько оставилъ, сколько расширилъ, и почему онъ долженъ былъ оставить его или расширить.
   Слабымъ мѣстомъ древней драмы было ея однообразіе: это зналъ уже и Аристотель. Онъ и отдавалъ поэтому преимущество болѣе запутаннымъ миѳамъ; онъ желалъ, чтобы качества различныхъ родовъ трагедіи, имъ выставленныя запутанная и простая, патетическая и иѳическая, но-возможности, всегда соединялись вмѣстѣ: и въ этомъ отношеніи также онъ писалъ законъ болѣе для новѣйшей драмы, нежели для древней; Простая, патетическая или неическая драма, гдѣ, какъ въ "Аяксѣ" и "Филоктетѣ" развивается болѣе одинъ характеръ, нежели одно дѣйствіе, не могла такъ сильно восхищать, какъ запутанный (сложный) миѳъ, гдѣ внезапная перемѣна счастія, узнаніе и разъясненіе дѣла, болѣе внѣшнія усложненія судьбы, нежели внутренняя страсть и вина характеровъ были главными составными частями, которыя Аристотель отъ того и разсматривалъ какъ неотъемлемыя составныя части, трагедія. Этотъ родъ и получилъ черезъ это нѣкоторое свойство "комедіи интриги", въ которомъ естественнымъ образомъ главная сущность заключается въ дѣйствіи. Вотъ отчего и происходило, что Аристотель считалъ за важнѣйшее въ трагедіи ловкое сопоставленіе дѣйствій. "Вѣдь трагедія, говоритъ онъ, есть подражательное воспроизведеніе не людей, но дѣйствій, жизни, счастія и несчастія. Вѣдь и счастіе имѣетъ свое основаніе въ дѣйствіяхъ, и цѣль трагедіи есть изображеніе дѣйствія, а не особенныхъ качествъ людей. Люди пріобрѣтаютъ свои особенныя качества черезъ свой характеръ, но ихъ счастіе или несчастіе происходитъ отъ ихъ дѣйствій. Значитъ, они дѣйствуютъ не для того, чтобы выказать свой характеръ, но они развиваютъ лишь свои характеры среди своихъ дѣйствій. Значитъ, дѣйствіе и фабула есть цѣль трагедіи. А цѣль есть главнѣйшее во всякомъ дѣлѣ. Безъ дѣйствія не могла-бы существовать никакая трагедія, а безъ характеровъ она могла-бы существовать. И на самомъ дѣлѣ, трагедіи большей части новѣйшихъ поэтовъ -- безъ характеровъ. Значитъ, главное и, такъ сказать, душа трагедіи есть фабула,-- второе -- характеры. Подобное-же существуетъ и въ живописи; потому-что если-бы кто-нибудь "напачкалъ пятенъ самыми изящными красками, тотъ все таки не доставидъ-бы такого удовольствія, какъ тотъ, кто нарисовалъ-бы картину простымъ мѣломъ."
   Эти афоризмы вводятъ насъ прямо въ сущность различія между древнею и новою драмою, и вмѣстѣ съ тѣмъ въ самыя существенныя внутреннія основанія этого различія.
   При совершенно измѣнившихся условіяхъ образованности новѣйшихъ временъ, мы считаемъ отдѣленіе дѣйствій отъ характеровъ въ самой жизни такою-же невозможностію, какъ и въ искусствѣ утвержденіе, будто трагедія можетъ существовать безъ характеровъ, но не безъ дѣйствія. Нити, изъ которыхъ подъ совокупнымъ вліяніемъ природы и образа мыслей, инстинкта и намѣренія, безсознательнаго побужденія и сознательныхъ намѣреній возникаютъ дѣйствія, которыя въ свою очередь имѣютъ вліяніе на измѣненіе образа мыслей и чувствованій дѣйствующихъ лицъ, вызывая ихъ въ новымъ, уже измѣненнымъ дѣйствіямъ, эти нити такъ перекрещиваются въ узорѣ одной и той-же ткани, что невозможно сказать, чтобы одна изъ нихъ была главною нитью, и что другую можно было-бы вынуть, не разстроивши цѣлаго узора. Характеръ и дѣйствіе взаимно-проникаются, какъ въ натурѣ, такъ и въ сочиненіяхъ Шекспира, до такой степени, что между достоинствомъ и значеніемъ обоихъ во всѣхъ его сочиненіяхъ существуетъ самое тѣсное отношеніе. Если характеры грубы, какъ въ "Укрощеніи строптивой" или изнѣженны, какъ въ комедіи: "Сонъ въ лѣтнюю ночь", то дѣйствія бываютъ или суровы, или лишены энергіи; въ "Лирѣ" дѣйствія -- не суровѣе характеровъ; недоразумѣнія между Отелло и Десдемоной не менѣе злополучны, какъ и взаимное ихъ незнаніе другъ друга. И какъ мало возможности отдѣлять на самомъ дѣлѣ характеръ отъ дѣйствія, всего лучше доказывается тѣмъ, что если мы обратимъ афоризмъ: "трагедія возможна безъ характеровъ, и не'возможна безъ дѣйствія", въ выраженіе, ему противуположное, то онъ окажется одинаково справедливымъ и одинаково не справедливымъ, какъ прежде.- При каждомъ драматическомъ дѣйствіи должна непремѣнно проступить нѣкотораго рода характеристика, какъ-бы медка она ни была, и съ другой стороны нельзя было-бы безъ дѣйствія выказать драматически никакого характера. Можетъ случиться. несоразмѣрность, дисгармонія между оживленнымъ дѣйствіемъ и блѣдно-очертанными характерами дѣйствующихъ лицъ, или между ярко-обрисованными характерами и ничтожнымъ дѣйствіемъ, происходящимъ между ними. И если-бы приходилось выбирать между этими двумя несоразмѣрностями, то, безъ сомнѣнія, въ наше время рѣшили-бы иначе, нежели дѣлалъ Аристотель, и можетъ быть даже, на сѣверѣ иначе, нежели на югѣ. Сравненіе, взятое Аристотелемъ изъ живописи, не удачно;, противуположность, которую ему слѣдовало-бы выбрать, должна-бы быть такая: что понравилось-бы намъ болѣе,-- рядъ характерныхъ отдѣльныхъ рисунковъ безъ дѣйствія, или историческая картина, дѣйствіе, но гдѣ дѣйствующія лица были-бы нарисованы безъ выраженія. Если примѣнять это къ драмѣ, то вопросъ состоялъ-бы въ томъ, что заслуживаетъ предпочтенія: пьеса съ яркимъ очертаніемъ характеровъ, но гдѣ мало дѣйствія, какъ въ Натанѣ Лессинга, или самая лучшая "комедія интриги" испанскаго театра безъ опредѣленныхъ формъ характеровъ. Германскій вкусъ, не задумавшись, склонился-бы въ пользу первой. И если-бы пришлось допустить отдѣленіе характера отъ дѣйствія, то ужъ тогда пришлось-бы признать характеръ за важнѣйшее въ драмѣ, потому-что онъ есть источникъ дѣйствія. Но все таки мы не можемъ уличить въ заблужденіи ни эстетическаго взгляда Аристотеля, ни противуположной этому шекспировой практики. На обѣихъ сторонахъ, если принять во вниманіе натуру временъ, есть правда и вѣрное пониманіе. У древнихъ, дѣйствительно, обрисовка характера была дѣломъ менѣе существеннымъ. Герои древней трагедіи дѣйствуютъ безъ дальнихъ духовныхъ побужденій, и безъ сознательныхъ цѣлей; они совершаютъ безславныя дѣла, не задумываясь, и если послѣ совершенія дѣла они приходятъ въ себя подъ вліяніемъ Эринній, то и тутъ проступаетъ въ нихъ мало внутренняго сознанія: свободное опредѣленіе своихъ поступковъ, основательное дѣиствованіе по ясно-выразившемуся образу мыслей -- все это не имѣло мѣста въ этихъ поколѣніяхъ. Вотъ почему возможно было ввести на сценѣ маску, посредствомъ которой одно главное выраженіе обладало лицомъ актёра, потому-ли, что древніе съ сознательнымъ намѣреніемъ не желали, чтобы въ высокомъ художественномъ стилѣ выраженіе мелкихъ, мимолетныхъ движеній души, болѣе легкая игра страсти и черты индивидуальныя мѣшали проявляться великому общему выраженію, или, можетъ быть, потому, что внутренняя природа человѣка нележала еще настолько открытою, чтобы возможно было знать ея болѣе глубокіе изгибы. Мы, новѣйшіе, постепенно сроднившіеся съ великими очертаніями человѣческой природы черезъ посредство долгаго ряда преданій и черезъ продолжительное общеніе съ нею, мы, напротивъ того, именно желаемъ проникнуть въ потаенныя движенія сердца, въ эти тончайшія различія натуръ; мы стараемся подсмотрѣть именно эту скрытую игру страстей, стремимся уловить ихъ выраженіе въ самомъ ихъ убѣжищѣ. Вотъ почему мы отказываемся отъ великаго музыкально-пластическаго дѣйствія древней драмы, гдѣ осанка и черты лица актера, посредствомъ котурна и маски, какъ-будто входили въ стилистическое единеніе съ архитектурою и производили вмѣстѣ съ нею одно общее впечатлѣніе, отличавшееся типическою недвижностію; -- мы отказываемся отъ всего этого ради другой цѣны, ради того, чтобы имѣть преимущество передъ древнею драмою психологическою полнотою и глубиною, разнообразіемъ и многосторонностію дѣйствія и характеровъ вашей драмы. У насъ, у которыхъ преднамѣренность дѣйствуетъ на самые ранніе наши поступки, у которыхъ природная сила побужденія бываетъ побѣждаема образованіемъ, у которыхъ съ раннихъ поръ залягается эта машина, приводящая въ движеніе своими духовными рычагами каждое наше дѣйствіе, у насъ, у которыхъ великая страсть должна во-первыхъ побѣдить давленіе условій приличія, у насъ, у которыхъ возникновеніе дѣйствія представляетъ болѣе замѣчательнаго, нежели самое дѣйствіе, а возникновеніе характера -- досгопримѣчательнѣе всего, у насъ невозможно было-бы принимать за главное въ драматическомъ дѣйствіи катастрофу или даже самое дѣйствіе за главное условіе драмы; а если ужъ нужно дѣлать подобное раздѣленіе, то за главное у насъ слѣдуетъ принимать характеръ. Вотъ почему этотъ "генезисъ", это возникновеніе характеровъ и дѣйствій, одного черезъ посредство другого, сдѣлалось существенною задачею у Шекспира. Отъ того и характеръ у него легко получаетъ перевѣсъ надъ дѣйствіемъ. Это поражало насъ съ особенною ясностію тамъ, гдѣ Шекспиру приходилось обрабатывать перешедшія къ нему фабулы самаго диковиннаго свойства. У древнихъ были тѣ изящные миѳы, которые Аристотель внушалъ уважать въ ихъ сущности; но древніе далеко не такъ свято сохраняли въ трагедіяхъ своихъ даже самые изящные изъ нихъ, какъ Шекспиръ удерживалъ странныя сказанія въ "Венеціянскомъ купцѣ" и "Цимбелинѣ". До этого предѣла дѣйствіе казалось ему неприкосновеннымъ главнымъ дѣломъ; но мы доказали также, что онъ разсматривалъ дѣйствіе скорѣе какъ произвольный, вовсе не цѣнный символъ, между тѣмъ, какъ характеры и движущія ими причины онъ рисовалъ такъ самобытно, изъ своего собственнаго духа, съ такою твердостію, правдою и необходимостію, что легко признать, насколько для него важнѣе была причина дѣйствія, нежели самое дѣйствіе. Провѣримъ это отношеніе на слѣдующемъ примѣрѣ: фабула древней трагедіи, напр. Ифигеніи въ Авлидѣ или въ Тавридѣ, уже сама по себѣ, въ простомъ разсказѣ, безъ всякой характеристики и мотивированія, прекрасна и исполнена достоинства уже вслѣдствіе умной противоположности обѣихъ жертвъ; между тѣмъ, какъ шекспировы фабулы сами по себѣ часто представляютъ нѣчто причудливое, и получаютъ свое значеніе только отъ того, что поэтъ опираетъ ихъ на характеристическія основы.
   Вотъ почему шекспировская піитика, въ противуположность, но никакъ не въ противорѣчіе піитикѣ Аристотеля, указала-бы на характеръ (если ужъ нужно отдѣлять это) какъ на главное въ драмѣ, а дѣйствію предоставила-бы лишь второе мѣсто. Отъ того и происходило, что величайшею славою Шекспира постоянно были характеры; если во всемъ предъидущемъ мнѣнія о немъ, были различны, то, на этомъ пунктѣ всѣ голоса соединяются для его прославленія.
   Его мастерство въ характеристикѣ и мотивированіи не только постоянно подкупало лучшихъ актёровъ, оно располагало въ его пользу и тупоумнѣйшихъ его хулителей и обращало педантовъ въ энтузіастовъ. Попе называлъ грѣхомъ обозначать характеры Шекспира такимъ далеко-невыразительнымъ именемъ, какъ (подражаніе природѣ". Соперничая въ смѣлыхъ сравненіяхъ, критики называли нашего поэта орудіемъ, соперникомъ, дополнителенъ природы, даже превосходившимъ природу; говорили, что это было-бы несправедливостью сравнивать его характеры съ характерами какого-либо другого поэта; а если надо сравнивать его, то только -- съ однимъ Гомеромъ. Только о гомеровскихъ характерахъ можно сказать то, что справедливо относительно всѣхъ вообще характеровъ Шекспира, а именно, что они высмотрѣны не въ тѣсномъ кругу случайныхъ соприкосновеній съ обществомъ, но какъ будто выисканы и выдвинуты изъ обширнаго круга, цѣлаго человѣчества, что они перешли сюда не изъ другой какой-нибудь поэзіи, что они принадлежатъ-къ семьѣ не какихъ-либо поэтическихъ, но дѣйствительныхъ существъ, не снимки съ картинъ, даже не рисунки съ природы, но -- сама природа. Эти характеры, каждый въ отдѣльности, въ отношеніи духовномъ очерчены съ такою твердою опредѣленностію, съ какою пластически обрисованы образы Гомера; Шекспиръ до такой степени избѣжалъ излишества и недостаточности, что всякая прибавка или убавка невозможны безъ того, чтобы черезъ это не измѣнилось впечатлѣніе, а вмѣстѣ съ нимъ и характеръ. Характеры у него до-того тѣсно срослись и переплелись съ ихъ страстями и побудительными пружинами, что отдѣлить одно отъ другого невозможно безъ разрушенія цѣлаго, такъ что Вольтеръ и Реймеръ имѣли возможность посредствомъ небольшой уловки обратить въ смѣшную сторону характеры шекспировыхъ героевъ, умолчавъ лишь о мотивахъ ихъ дѣйствій. Каждая, самая ненамѣренная черта подходитъ къ общему очерку каждаго отдѣльнаго образа съ изумительною правдою, каждая рѣчь согласуется съ цѣлымъ существомъ; едва-ли хоть разъ случилось намъ отважиться указать на такое мѣсто, которое звучало-бы фальшивымъ тономъ; если-же и случалось намъ указать на такое исключеніе, то это было возможно единственно потому, что самая вѣрная и самая живая обрисовка составляетъ у Шекспира постоянное правило. И это потому, что здѣсь и духу нѣтъ этого театральнаго языка, сценическихъ манеръ, стереотипной формы ролей, -- ничего, что можно было-бы назвать идеалами и любимыми характерами сцены, театра, добродѣтели или романа. Въ этихъ дѣйствующихъ поколѣніяхъ нѣтъ ничего призрачнаго, ничего фантастическаго, ничего нездороваго, преувеличеннаго или пустого: изъ нихъ говоритъ не поэтъ, не актеръ, по -- вѣчно-творящая природа, которая, кажется, постоянно живетъ въ этихъ неживущихъ изображеніяхъ, какъ она живетъ въ своихъ живыхъ созданіяхъ. Отъ самыхъ глубокихъ до самыхъ мелкихъ, отъ самыхъ комическихъ до самыхъ возвышенныхъ, эти образы перемѣшиваются между собою въ пестромъ разнообразіи, какъ и въ жизни: расточитель распредѣляетъ эти богатства; но впечатлѣніе у насъ такое, какъ будто онъ неистощимъ какъ природа. И точно такъ-же, какъ и въ природѣ: ни одинъ изъ этихъ образовъ не совпадаетъ своими чертами съ другимъ образомъ; есть группы, имѣющія семейное сходство, но нѣтъ двухъ лицъ, совершенно похожихъ другъ на друга; они становятся намъ знакомы лишь постепенно, по частямъ, какъ это бываетъ и въ дѣйствительности; мы испытываемъ съ ними то-же, что и съ живыми нашими знакомцами: они производятъ на того или другого изъ насъ все иныя и иныя впечатлѣнія, и каждый понимаетъ ихъ сообразно съ тѣмъ отношеніемъ, какое ему особенно живо бросилось въ глаза. Въ "Антоніи" мы ясно видѣли, какъ поэтъ заставляетъ даже въ теченіи самой пьесы людей различнаго характера различно судить объ этомъ человѣкѣ, Вотъ почему это было-бы суетнымъ предпріятіемъ, если-бы кто-нибудь захотѣлъ при толкованіи шекспировыхъ характеровъ уравнять различныя сужденія людей, или во что-бы то ни стало ихъ опровергнуть; каждый можетъ высказывать только свой взглядъ, и затѣмъ нужно будетъ посмотрѣть, кому отдастъ предпочтеніе продолжительное испытаніе, за кѣмъ въ теченіи его собственной жизни прочнѣе удержится его собственный взглядъ. И это потоку, что возвращаясь къ тѣмъ-же лицамъ, въ разные періоды нашей жизни, мы вслѣдствіе большей своей зрѣлости и болѣе обширной опытности открываемъ въ нихъ, все новыя черты, которыхъ мы прежде даже и не подозрѣвали. Притокъ-же самые глубокіе изъ этихъ характеровъ не могутъ быть даже и исчерпаны иначе, какъ тѣми людьми, которые сами на себѣ испытали нѣчто подобное. Кто ни разу не терпѣлъ у береговъ жизни крушенія со своими убѣжденіями и идеалами, кого не грызла внутренняя скорбь, кому ни разу не приходилось подавлять своихъ святыхъ чувствъ, кто ни разу не поскользнулся, пытаясь разгадать міровыя загадки, тотъ пойметъ Гамлета только въ-половину; кто не испыталъ ни разу униженія заслугъ и достоинствъ, тотъ не пойметъ Отелло и Яго; кто въ наши времена пережилъ столь частыя коллизіи человѣческихъ и политическихъ обязанностей, тотъ пойметъ Брута совершенно иначе, нежели понималъ прежде. И тотъ, кто глубже всѣхъ испыталъ на себѣ все это, кто всего мучительнѣе выносилъ въ себѣ эти скорби сознанія, тотъ будетъ понимать шекспировы характеры -- какъ посвященный. Для него -- они будутъ постоянно новы, постоянно будутъ казаться все изумительнѣе, постоянно все доступнѣе болѣе и болѣе глубокому пониманію, какъ значительные люди въ исторіи и въ жизни. Такой человѣкъ будетъ смотрѣть на эти характеры какъ на школу жизни, которая не будетъ представлять для него той опасности, какую представляетъ почти вся новѣйшая поэзія, -- не будетъ вводить его въ заблужденія и выдавать ему романическихъ героевъ за настоящихъ людей.
   Но если характеры Шекспира -- такія вѣрныя картины природы, то изъ этого не слѣдуетъ еще, что они -- просто природа безо всякой помощи искусства. Въ какой мѣрѣ они не представляютъ простыхъ абстракцій и идеаловъ, въ такой-же мѣрѣ они не суть и плоскія, случайная личности, какія намъ иногда жизнь безразлично высылаетъ на встрѣчу: личности Шекспира постоянно стоятъ въ свободной, чисто-художественной серединѣ между обѣими этими крайностями. Ихъ часто противупоставляя и типическимъ характерамъ греческой драмы, какъ совершенно-индивидуальныя очертанія характеровъ, но противурѣчивыя сужденія въ этомъ отношеніи уже сами по себѣ доказывали, что это опредѣленіе нуждается въ существенномъ расширеніи и разъясненіи. Если Попе говорилъ, что характеры Шекспира суть индивидуумы, какіе существуютъ въ жизни, то Джонсонъ находилъ противуположное: индивидуальны, говорилъ онъ, характеры другихъ поэтовъ, а у Шекспира они суть роды. Если Ульрици говорилъ, что у Шекспира все -- англичане 16-го столѣтія, то намъ казалось, что между ними легко можно различить и римлянъ даже различныхъ вѣковъ. Если кто-нибудь говорилъ, напротивъ того, что эти римляне изображены у Шекспира недостаточно-индивидуально по-римски, то другой возражалъ на это весьма вѣрно, что для поэта главнѣйшая задача -- изображать людей. Эти противорѣчія доказываютъ достаточно ясно, что истина лежитъ въ серединѣ. Если начать сравнивать характеры Шекспира не съ тѣми очерками характеровъ, какіе мы видимъ въ древней драмѣ, а правильнѣе -- съ полными изображеніями ихъ у Гомера, то мы скоро усмотримъ отношеніе между ними. Характеры Гомера такъ-же не исключительно типичны, какъ характеры Шекспира не исключительно индивидуальны. Гомеровскіе характеры -- индивидуумы, но только надо замѣтить, что эти натуры героическаго вѣка во всѣхъ отношеніяхъ, естественно, должны были быть проще и болѣе лишены всякихъ духовныхъ вспомогательныхъ средствъ, и еще, что эпосъ не выносилъ фамиліарной манеры драмы;-- личности Шекспира -- родовые характеры, но только непосредственно-живая манера драматическаго изображенія и духовная природа новѣйшихъ временъ вынуждала автора бъ большему индивидуализированію. Шекспиръ не изображалъ ничего индивидуальнаго безъ того, чтобы не изобразить подъ этою индивидуальностію чего-либо типическаго общаго, и не изображалъ ничего типическаго, не снабдивъ его особыми чертами индивидуальности. Если разумѣть подъ родовыми характерами только идеальныя маски грековъ, или тѣ абстрактныя персонификаціи страсти, въ которыя ихъ обратили французы, или плоскія фигуры испанской комедіи, то Шекспиръ, дѣйствительно, ничего не создавалъ, кромѣ индивидуумовъ; но если разумѣть подъ индивидуумами -- тѣ случайныя личности изъ обыкновенной жизни, которыя впослѣдствіи изображали оригинальные англійскіе романы, то Шекспиръ рисовалъ только -- родовые характеры. Но противуположное -- справедливо: гдѣ. у него характеръ всего болѣе является портретомъ, тамъ онъ у него есть также всего болѣе -- представитель цѣлаго класса людей. Нигдѣ не сосредоточено столько особенныхъ, индивидуальныхъ признаковъ, какъ въ Фальстафѣ, Отелло, Гамлетѣ, и все таки они -- существеннотипическіе характеры, а Гамлета можно было-бы, по крайней мѣрѣ, отчасти, справедливо назвать изображеніемъ человѣка вообще. Это въ высшей степени художественное соединеніе всеобщаго съ особеннымъ, индивидуальнымъ, имѣетъ основаніе въ томъ, что Шекспиръ нигдѣ не рисовалъ людей, которые своею случайною природою и своеобразіемъ были-бы привязаны къ опредѣленному мѣсту и времени; его характеры -- прежде всего люди, движимые самыми общечеловѣческими побужденіями, страстями, которыя во всѣ времена были свойственны людямъ, и оттого они, подобно гомеровскимъ характерамъ, будутъ понимаемы во всѣ времена, какъ ни дѣлалъ-бы ихъ для насъ чуждыми англійскій колоритъ 16-го вѣка или какъ Гомера -- греческій колоритъ временъ героическихъ. Какъ ни индивидуальны они, все-же они постоянно художественно обобщены, хотя-бы только черезъ усиленіе ихъ: изображенія человѣка гнѣвливаго, щедраго, лицемѣра -- у Шекспира не портреты того или другаго индивидуума, но это -- постоянно усиленные, возведенные отъ частной правды въ общую правду образцы той или другой страсти, къ которымъ въ дѣйствительной жизни можно подыскать тысячу уменьшенныхъ копій, но никогда не отыщешь оригинала въ томъ размѣрѣ, въ какомъ Шекспиръ изобразилъ данную личность. Стоитъ только сравнить въ аристотелевой Иѳикѣ совершенно абстрактные образцы -- невоздержности и гордости -- съ Лиромъ и Коріоланомъ (въ послѣднемъ образцѣ надо только прибавить мысленно еще крайнее напряженіе гордости, переходящей въ надменность), тогда мы жъ изумленію своему найдемъ, какъ совершенно абстрактное изображеніе, натуральный идеалъ, духовная сторона характера -- только воплощается у Шекспира, безо всякой случайной прибавки, хотя все это и кажется лишь самою натуральною дѣйствительностію. До такой степени -- каждая часть, каждая особенность опирается на общую сторону характера, на главную движущую имъ пружину, до того каждое проявленіе характера въ словѣ или поступкѣ отнесено къ духовной причинѣ, заключенной въ дѣйствующемъ лицѣ, къ той движущей силѣ, къ тому особенно-развитому органу, къ тому преобладающему качеству, ко всему, что выдается какъ основное побужденіе, какъ натура, законъ, сущность, идея характера; до такой степени устранено все несущественное, случайное, что не состоитъ въ тѣснѣйшей связи съ этимъ основнымъ качествомъ. Характеры движутся какъ въ дѣйствительности, но мы распознаемъ элементы, изъ которыхъ они смѣшаны, въ явственной раздѣльности; они исполнены жизни, какъ въ натурѣ, но въ духовномъ отношеніи они прозрачнѣе, и ихъ весьма мѣтко сравнивали съ часами въ стеклянномъ корпусѣ, который даетъ намъ видѣть механизмъ, приводящій ихъ въ движеніе.
   Теперь, возвращаясь отъ этого отступленія о характерахъ Шекспира, мы примемся опять слѣдовать за нитью нашихъ разсмотрѣній. Если Аристотель разсматривалъ дѣйствіе какъ важнѣйшую часть драмы и сообразно съ этимъ выставлялъ единство дѣйствія какъ главный законъ драматической экономіи, то Шекспиръ считалъ за главное въ драмѣ -- характеръ и дѣйствіе вмѣстѣ, или даже одинъ характеръ, и потому онъ необходимо долженъ былъ, для полнаго согласованія съ Аристотелемъ въ духѣ и смыслѣ, выставить свой главный законъ единства характера или на-ряду или на мѣсто закона единства дѣйствія. Единство характера есть то, что мы только что назвали сущностью, идеею характера. Та же самая идея, которая въ Шекспировой пьесѣ проникаетъ главный характеръ или главные характеры, властвуетъ и надъ цѣлымъ дѣйствіемъ: то, что даетъ единство характеру, даетъ его и пьесѣ; на этотъ расширенный законъ, законъ единства идеи, Шекспиръ былъ наведенъ самою натурою дѣла. Когда онъ доискивался ядра даннаго дѣйствія, его внутренней необходимости, его главнаго условія, главнаго пункта его пружины, онъ всегда находилъ его въ натурѣ дѣйствующаго характера. За этотъ пунктъ онъ и хватался, и исходя отъ этой точки единства, онъ перерабатывалъ данную ему фабулу съ замѣчательнымъ поэтическимъ единствомъ: такимъ образомъ онъ заразъ охватывалъ три живые принципа: принципы характера, дѣйствія и драмы. Дальше этого ничего отыскать нельзя: какому-либо будущему генію невозможно будетъ открыть еще болѣе глубокаго закона драматической поэзіи; точно такъ-же, какъ никакой эпическій поэтъ не сможетъ превзойти строя гомеровыхъ поэмъ. Съ этою идеею, съ этимъ зерномъ, въ которомъ заключено какъ въ зародышѣ драматическое дѣйствіе, Шекспиръ поступаетъ затѣмъ какъ мудрый садовникъ, о которомъ трудно сказать, есть-ли его искусство -- испытаніе природы, или его естественный образъ дѣйствія есть -- искусство. Онъ кладетъ эти зерна, смотря по роду каждаго изъ нихъ, въ такой грунтъ, который имъ всего болѣе соотвѣтствуетъ, выбираетъ для нихъ самое удобное положеніе относительно солнца и вѣтра, сажаетъ въ сосѣдствѣ съ ними то, что всего менѣе можетъ имъ вредить и что всего болѣе можетъ украсить мѣстность, удобряетъ почву, поливаетъ, подстригаетъ безъ устали свое растеніе, радуется его естественному плоду и "охотно прививаетъ болѣе благородную вѣтвь къ дикому стволу". Этимъ мы хотимъ сказать тоже, что доказали наши изысканія въ частности, а именно: строй почти каждой шекспировой драмы, на сколько инстинктивно, на столько-же и сознательно-художественно, выдержанъ со строгою внутреннею равномѣрностію;-- существуетъ гармоническое отношеніе цѣлаго къ его частямъ, ситуаціи къ условіямъ исторической почвы, обоихъ ихъ -- къ дѣйствію, всего вмѣстѣ къ характерамъ, ихъ побужденіямъ и страстямъ; эти характеры служатъ фольгою одинъ для другого, черезъ что опредѣленнѣе обрисовываются мотивы ихъ поступковъ, вслѣдствіе чего въ болѣе яркомъ свѣтѣ выступаетъ и самое дѣйствіе, и мысль пьесы. Вслѣдствіе такого распредѣленія и пріуроченія всѣхъ частей къ одному духовному средоточію, все, лежащее внѣ, все произвольное и несущественное, устраняется изъ дѣйствія,-- все эпизодическое и кажущееся отдаленнымъ и чуждымъ, придвигается ближе и вяжется съ цѣлымъ, такъ что вся совокупность особенностей, какъ-бы онѣ ни разбѣгались въ стороны, все таки подъ конецъ является связнымъ, согласованнымъ цѣлымъ, и разнообразнѣйшія уклоненія отъ главнаго пути все таки приводятъ къ той-же цѣли; даже въ контрастахъ является сходство и въ различіяхъ -- гармонія, даже самое невидимому неподходящее къ дѣлу, напр. комическая интермедія въ серьозной драмѣ -- направляется рѣшительно къ одному и тому-же конечному впечатлѣнію. И вотъ подъ условіемъ этого единства идеи, Шекспиръ, конечно, могъ отклоняться отъ закона единства дѣйствія, и изображать нѣсколько дѣйствій, идущихъ параллельно. Его художественное произведеніе, уклоняясь отъ внѣшняго закона, подчиняется внутреннему. Даже въ живописи, нѣтъ закона болѣе неотложнаго, какъ законъ единства дѣйствія; а между тѣмъ мы удивляемся болѣе многихъ другихъ произведеній этого искусства той картинѣ Тиціана, гдѣ къ главному дѣйствію придано еще второе, которое состоитъ въ символическомъ отношеніи къ первому, состоитъ съ нимъ въ духовномъ единствѣ; внѣшній глазъ нашъ принужденъ переходить отъ одного къ другому, но внутреннее зрѣніе будетъ въ болѣе высокомъ смыслѣ приковано къ единой душѣ этой картины. Нѣтъ ничего болѣе ложнаго, какъ соединеніе двухъ совершенно-разнородныхъ дѣйствій, какое попадается въ пьесахъ школы Бенъ-Джонсона; смотрѣть ихъ -- до крайности возмущается чувство, даже прежде, нежели отдашь себѣ въ этомъ отчетъ: точно будто прислушиваешься въ продолженію мелодіи, которая внезапно перебивается чѣмъ-то совершенно къ ней неподходящимъ. Но то, какъ Шекспиръ гармонически ведетъ мелодію второго своего дѣйствія среди звуковъ перваго, какъ онъ въ своемъ двойномъ дѣйствіи развиваетъ различныя, но одинаково существенныя стороны одной идеи, то сопоставляя ихъ, то противупоставляя, такимъ образомъ, что эта внутренняя между ними связь образуетъ ихъ высшее единство,-- все это составляетъ лишь великое и изумительное обогащеніе искусства. Это служитъ вмѣстѣ съ тѣмъ и къ тому, чтобы сдѣлать полнымъ художественное обольщеніе. И это оттого, что чѣмъ болѣе частности въ драмѣ, повидимому, распадаются, тѣмъ болѣе при этомъ достигается разнообразія и свободы движенія, тѣхъ качествъ, которыя скрываютъ намѣреніе художника: произведеніе искусства является въ одушевленной, органической живости; никакая махинація не выдаетъ присутствія. творящаго художника; весь организмъ фактическаго движется какъ-бы съ полнымъ произволомъ и законъ его лежитъ въ немъ сокрытый, какъ незримая душа.
   Только художническою ловкостью, съ которою эта распредѣляющая рука скрыта въ сочиненіяхъ Шекспира, можно объяснить себѣ, почему она такъ долго оставалась не открытою, и почему надлежало явиться такому мастеру, какъ Гёте, чтобы указать на эту внутреннюю законность. Даже и тогда, когда она была указана, ей упорно не хотѣли вѣрить, потому что этотъ новый взглядъ слишкомъ ярко противорѣчилъ господствовавшему предразсудку. Гаццлитъ напалъ въ Цимбелинѣ на слѣдъ этой законности, но онъ, казалось, будто испугался такого вывода, что поэтъ намѣренно устроилъ такое согласованіе дѣйствій своей драмы, а не безсознательно произвелъ его лишь вслѣдствіе естественной аффектаціи чувствъ. Всѣ были до такой степени затуманены мыслію о томъ, что Шекспиръ -- натуральный геній, что непреложное свидѣтельство Бенъ-Джонсона о томъ, что его сочиненія созданы съ помощію искусства, такъ же мало встрѣтило довѣрія, какъ и доказательства Гёте и утвержденія Кольриджа, что сужденіе поэта и его законность столь же велики, какъ и его непосредственность. Вопросъ о томъ, были-ли сочиненія Шекспира болѣе произведеніемъ счастливѣйшаго слѣпого инстинкта или изумительной силы сознающаго духа -- такъ тѣсно связанъ съ мнѣніемъ о его мнимой неправильности, что мы принуждены посвятить ему здѣсь еще нѣсколько словъ. Это правда, что первое впечатлѣніе отъ сочиненій Шекспира, особенно на молодого читателя, который не тотчасъ можетъ уловить слѣды глубокаго духа, таково, что они кажутся рѣшительно созданіемъ инстинкта. Шекспиръ былъ сенсуалистъ совершенно-созерцательной натуры. Онъ можетъ быть еще болѣе, нежели Гёте, былъ преданъ "святому наитію чувствъ" и совершенно чуждъ односторонней абстракціи и философскаго спекулятивна; природа и человѣчество было его книгою откровенія, а опытъ источникомъ его мудрости. Его чувства, вѣроятно, были самыя здоровыя, какими когда-либо обладалъ человѣкъ; его глазъ былъ гладкое зеркало, его слухъ -- былъ эхо: такъ вѣрно эти чувства передавали ему всѣ звуки и образы. Когда онъ говоритъ о музыкѣ, о картинахъ, о мертвой природѣ -- для него все такъ-же живо во всѣхъ этихъ Областяхъ, какъ и тамъ, гдѣ онъ болѣе у себя дома, въ исторіи и въ обыденной жизни. Съ этою здравою остротою чувствъ онъ, вѣроятно, соединялъ любознательность, для которой ничто не было безразличнымъ, бдительность, отъ которой ничто не ускользало, открытость чувствъ, которая не пропускала предметовъ мимо, не коснувшись ихъ, память, въ которой каждое впечатлѣніе залегало глубоко и всегда было наготовѣ для каждаго близкаго и дальняго употребленія. Но съ тою-же здравостію, съ какою предметы были воспринимаемы его чувствами, и творческій духъ его воспринималъ ихъ отъ его чувствъ. Онъ былъ въ томъ счастливомъ положеніи народныхъ поэтовъ древнѣйшихъ временъ, что память его не была обременена, его чувства не были притуплены многознаніемъ, что его духъ не былъ поврежденъ ученостію, и что у него все являлось, такъ сказать, изъ первыхъ рукъ природы и опыта. Оттого-то у него каждое ощущеніе -- такое непосредственное, каждая мысль -- такая мѣткая, каждый образъ -- такой выразительный; оттого-то каждая его сентенція -- мечь, разсѣкающій узелъ запутанныхъ истинъ; подобно соломоновымъ изреченіямъ о самыхъ затруднительныхъ проблемахъ, эти сентенціи составляютъ не только поэтическое, но и практическое рѣшеніе вопросовъ. Его сентенціи однажды были подвергнуты въ Итонѣ, у доктора Гельса, въ ученомъ засѣданіи, формальному сравненію съ сентенціями древнихъ, и найдены многозначительнѣе ихъ. Шекспира, какъ и его Пердиту, можно считать счастливымъ за то, что ему не доставало ученія, по крайней мѣрѣ, обременяющаго ученія, потому-что онъ и такъ -- учитель для большинства учителей. Но если его воспріимчивость была -- въ такомъ родѣ, жива и непосредственна, то можно было-бы заключить, что въ такомъ-же родѣ было и его творчество: такъ-же непосредственно и такъ-же безъ всякой помѣхи со стороны сознанія и принужденной работы по извѣстному плану, какъ поэмы Гомера. Но тутъ-то и находится великое различіе въ характерѣ матеріаловъ, въ характерѣ временъ и въ характерѣ родовъ поэзіи. Предметы, которые Шекспиръ изображалъ, были, какъ и время его, какъ и самое человѣчество, проникнуты духовными элементами, которыхъ нельзя было и понимать безъ сознательной силы духа. Тайны души не могутъ быть сами собою узнаны и постигнуты: о ни требуютъ познанія внутренней жизни и постояннаго упражненія духовнаго взора. Гомеровы поэмы возникли какъ рапсодіи: уже въ другія времена для нихъ явился устроитель, который придалъ имъ единство своимъ сознательнымъ трудомъ, и для Одиссеи это было совершенно такъ-же, какъ и для произведеній Шекспира, болѣе единство идеи, нежели единство дѣйствія; но драма есть работа одной головы, которая сама и должна прилагать къ ней свою устрояющую руку. Въ самомъ родѣ этой поэзіи заключается наконецъ все, что дѣлаетъ почти невозможнымъ безсознательность творчества. Допустимъ, какъ мы уже и допустили, -- что Шекспиръ написалъ свои первыя произведенія просто по влеченію своего творческаго инстинкта; допустимъ, что онъ, создавши ихъ, даже не сомнѣвался, даже не оглянулся на то, хороши они или худы,-- такъ уже то одно обстоятельство, что они были произведенія, представляемыя на сценѣ, должно было съ теченіемъ времени необходимо привести его на путь самосознанія.
   Вѣдь на ряду съ нимъ дѣйствовали актеры, онъ дѣйствовалъ рядомъ съ ними, а вѣдь весь трудъ актеровъ заключается къ томъ, чтобы отдавать себѣ отчетъ въ каждой строчкѣ своей роли; вѣдь самъ-же Шекспиръ предписывалъ актерамъ -- играть свои роли съ постоянною обдуманностію того, что происходитъ на сценѣ, съ постояннымъ вниманіемъ къ цѣлому. Если-бы можно было, допустить, что просто-на просто одинъ его художническій взглядъ не только прозрѣвалъ насквозь матерію, но и давалъ ей форму, если допустить какъ возможное еще болѣе немыслимое дѣло, что даже сложеніе цѣлаго изъ его частей, параллелизмъ характеровъ, соотвѣтственность эпизодовъ, фирма и построеніе художественнаго произведенія -- все это удавалось ему, какъ во снѣ, противу воли и сознанія, что онъ весь и повсюду былъ безсознательнымъ сосудомъ откровенія,-- то все таки обдумываніе всего этого удачно-совершеннаго, разговоръ объ этомъ съ другими -- долженъ былъ-бы постоянно все болѣе и болѣе пробуждать сознаніе и привлекать размышленіе поэта къ его собственному творческому дѣлу: онъ неминуемо научился-бы изучать техническую сторону искусства, ту сторону, которая такъ отмщала за себя Гёте, когда онъ пренебрегалъ ею. Шекспиръ научился бы изучать это, если-бы даже онъ вздумалъ противиться этому, какъ Гёте. Но мы, напротивъ того, думаемъ, что сознательность творчества никогда не была ни далека отъ Шекспира, ни чужда ему уже по самой его натурѣ. Прочтите только въ "Тимонѣ" или въ комедіи: "Сонъ въ лѣтнюю ночь" тѣ мѣста, гдѣ онъ говоритъ о свойствахъ поэта и поэзіи, и спросите себя: неужели-же это былъ такой поэтъ, для котораго его искусство было тайною, а его техника непонятною буквою? Онъ творилъ такъ, какъ онъ однажды самъ сказалъ про своего Постума, когда тотъ изобразилъ свою супругу какъ художественное произведеніе: "его языкъ создалъ эту картину, и затѣмъ вложилъ въ нее душу". Такъ поступалъ и онъ; и при этомъ изумительно соблюдалась у него средина между непосредственнымъ творческимъ стремленіемъ и прозорливою обдуманностію, гдѣ оказывалось рѣдкое соединеніе образованія и инстинкта, натуры и духа. И для насъ особенно изумительно не то, что все воспринятое его воззрѣніемъ проступало у него съ такою силою, съ такою наглядностію и понятностію выраженія, не пройдя черезъ сознаніе и рефлексію; но то, что это выраженіе сохраняетъ у него всю эту свѣжесть и силу, несмотря на этотъ переходъ черезъ рефлексію; для насъ изумительно то, что ясность воззрѣнія и легкость его духовной переработки -- не даютъ намъ замѣтить никакого усилія въ трудѣ. Это совмѣстное дѣйствіе инстинкта и разума изумительно у Шекспира не само по себѣ; но только своею силою и энергіею: въ ограниченной степени это встрѣчается въ усидчивой работѣ каждаго человѣка, и самые свѣтлые моменты удачи въ какомъ-нибудь трудѣ -- являются именно тогда, когда мыслящій духъ человѣка гармонически совпадаетъ съ его общимъ чувствомъ. Въ этой гармоніи и проявляется собственно то, что мы называемъ геніемъ, а вовсе не въ единовластіи инстинкта, неподчиненнаго никакимъ законамъ, или въ состояніи какого-то баснословнаго "вдохновенія". Вѣдь и дѣйствительно, геніальность обнаруживается не въ преобладаніи одной какой-нибудь силы, и самый геній не есть какая-нибудь опредѣленная способность; но онъ есть гармоническое соединеніе и совокупно-дѣйствующая цѣлость всѣхъ человѣческихъ способностей. И если въ сочиненіяхъ Шекспира удивляются его воображенію, не исключая отсюда и его ума, не отдѣляя обѣихъ этихъ силъ отъ его чувства красоты, и все это вмѣстѣ соединяя съ его нравственнымъ чувствомъ,-- и наконецъ все это вмѣстѣ приписывая его генію, то подъ этимъ слѣдуетъ разумѣть общность всѣхъ этихъ силъ, а не то, чтобы геній Шекспира былъ какая-нибудь единичная сила, которая исключала-бы собою сужденіе и размышленіе, и въ своихъ твореніяхъ не терпѣла-бы никакого плана и законности. Скорѣе надлежитъ думать, что понятіе законности уже существенно заключено въ понятіи: геній, и все представленіе о беззаконно-дѣйствующихъ геніяхъ есть изображеніе педантовъ, имѣвшее то печальное дѣйствіе, что оно порождало массу фальшивыхъ геніальностей, которыя сами нравственно-беззаконны, и создаютъ свои творенія эстетически-беззаконно, чтобы имѣть право воображать себя геніями по этому удобному представленію о геніи. Если мы называемъ воззрѣніе Шекспира -- геніальнымъ потому, что его внѣшнія и внутреннія чувства воспринимали предметы не только самымъ вѣрнѣйшимъ образомъ, но, минуя ихъ случайные недостатки и излишества, проникали до ихъ сущности, до ихъ внутренней правды, иными словами, до закона, по которому они существуютъ: если это мы называемъ геніальнымъ, то и на-оборотъ, поэзія и творчество Шекспира геніальны именно потому, что онъ, воспроизводя предметы своихъ воззрѣній для изображеній художественныхъ, развивалъ, въ свою очередь, изображаемое имъ изъ его собственныхъ началъ и условій, изъ его законовъ и зародышей, такъ что черезъ это всѣ отдѣльныя частности сами собою приходятъ у него въ правильное отношеніе къ этому закону и занимаютъ надлежащее имъ мѣсто. И съ тою-же увѣренностію, съ какою онъ въ своихъ наблюденіяхъ переходилъ отъ данныхъ дѣйствій къ ихъ необходимымъ причинамъ, онъ и въ своихъ творческихъ произведеніяхъ смѣло и вѣрно шелъ отъ найденной имъ причины къ самымъ развѣтвленнымъ, но все таки законно основаннымъ на одной и той-же причинѣ дѣйствіямъ, какъ будто сама природа посвятила его въ тайны своей организаціи и своихъ движущихъ силъ. Эта высшая степень законности, господствующая въ пьесахъ Шекспира, не могла быть дѣломъ какого-нибудь озаренія свыше, не могла быть и пріобрѣтена легкою игрою полуусыпленной фантазіи. Ея существованіе предполагаетъ сознательное проникновеніе въ глубины человѣческой натуры, предполагаетъ широко раскрытый духъ, который повелѣваетъ всѣми силами внутренней жизни, который знаетъ и понимаетъ все, что волнуетъ человѣческую грудь, который глубоко и широко охватилъ своею вдумчивою мыслію всю область человѣческихъ силъ и страстей. Безъ этого осмысленнаго вниканія невозможна такая законность, такое воплощеніе духовнаго, такое одухотвореніе чувственнаго -- словомъ, невозможно все то, что характеризуетъ и шекспирову и всякую другую истинную поэзію. Рыцарскіе романы среднихъ вѣковъ довольно ясно показываютъ намъ, много-ли можно успѣть однимъ "озареніемъ" надъ рѣшеніемъ психологическихъ проблемъ: оттого-то они и лишены всякаго 66раза и всякаго достоинства. Ихъ авторамъ недоставало того генія, того не-падшаго духа, который носитъ въ себѣ первобытную гармонію съ истинною природою человѣка, который поэтому умѣетъ постигать и изображать дѣйствія души и страстей, который, изображая это, самъ въ себѣ, съ необходимостію, заключаетъ законополагающую и распредѣляющую силу, такъ что онъ, обладая ею, можетъ пренебрегать условными внѣшними правилами, по выразительному сравненію Лессинга, "какъ здоровый человѣкъ пренебрегаетъ костылями". Но вѣдь за то-же эти условныя правила можно и изучить, а законъ генія родится вмѣстѣ съ нимъ. Французскія театральныя правила доступны усвоенію: даже посредственные таланты могутъ составлять по нимъ продукты своего ума; но истинный, геній такъ-же недоступенъ для подражанія, какъ и самъ онъ никому не подражаетъ. Тотъ сильно-бы ошибся, кто-бы подумалъ, что онъ можетъ писать такія-же произведенія, какъ писалъ Шекспиръ, только потому, что онъ постигъ законъ ихъ созданія. Я это отъ того, что разсудокъ, который создавалъ эти творенія такъ законно, есть только одна изъ способностей, которыя въ сложности своей образуютъ геній. Шекспиръ одинаково далеко отстоитъ и отъ своихъ соотечественниковъ-драматурговъ, которые однимъ лишь природнымъ своимъ талантомъ набрасывали сочиненія "безъ правилъ:", и отъ французовъ, которые съ умственною ловкостью трудились по произвольнымъ правиламъ; на каждомъ изъ этихъ путей въ отдѣльности рѣдко можно дойти далѣе того пункта, гдѣ истинное искусство только начинается. Если-бы даже авторъ дошелъ по пути сознательнаго процесса творчества до внутренно-законнаго образованія своего художественнаго произведенія, -- какъ дошелъ до этого Лессингъ -- то опять является новое требованіе, чтобы эта законность была до возможной степени скрыта, чтобы духовное содержаніе было облечено въ чувственныя формы. Если мы приписываемъ законность художественнаго произведенія преимущественно сознательному процессу творчества, то эта специфическая сила поэтическаго генія -- все изображать пластически, въ чувственныхъ образахъ, въ живой картинности -- есть существенный даръ природы, непроизвольная потребность, инстинктивное побужденіе и стремленіе. Вслѣдствіе этого дара, художественное произведеніе пріобрѣтаетъ характеръ непосредственности, дающей ему видъ чего-то безъискусственнаго: все намѣренное въ немъ исчезаетъ при первомъ впечатлѣніи, какъ и наоборотъ, при болѣе глубокомъ разсмотрѣніи, все казавшееся ненамѣреннымъ исчезаетъ передъ законностію, служащею ему основой. Какъ въ самомъ геніи уничтожается противоборство между духомъ и природою, такъ и въ его твореніяхъ примиряются и взаимно сглаживаются реальная видимость и идеальная истина, образъ и мысль, духовное содержаніе и чувственная форма.

-----

   Но въ чемъ-же проявляется,-- чтобы тотчасъ-же перейти здѣсь отъ законности шекспировыхъ сочиненій къ дѣйствительной ихъ художественности,-- въ чемъ-же проявляется идеальность этихъ восхваляемыхъ почти за одну ихъ вѣрность природѣ произведеній, та идеальность, которая собственно только и дѣлаетъ поэта истиннымъ поэтомъ,-- гдѣ въ нихъ то возвышеніе надъ горизонтомъ дѣйствительности, котораго мы требуемъ отъ истинно-художественнаго произведенія? Случайность и скудность дѣйствительнаго міра, его недостатки и безобразіе -- вотъ что, въ сущности, породило въ человѣческомъ духѣ потребность искусства. На основаніи этой потребности искусству и предписанъ законъ а призваніе: освобождать насъ отъ всего низкаго, не имѣющаго значенія, неизящнаго, что, такъ сказать, налипло на дѣйствительности, возвышать насъ на радостную высоту болѣе прекраснаго существованія, облагороживать природу, подражая ей. Это требованіе было совершенно извѣстно и шекспирову времени. Современникъ его Бэконъ такимъ образомъ выразилъ это высокое призваніе искусства: "такъ какъ чувственный міръ ниже по достоинству, нежели человѣческая душа, то поэзія доставляетъ человѣку то, въ чемъ ему отказываетъ исторія. Она удовлетворяетъ духъ вашъ видимостію вещей, такъ какъ удовлетворительной дѣйствительности нельзя добить, и тѣмъ доказываетъ, что человѣческой душѣ нравится болѣе совершенный порядокъ и болѣе изящное величіе, нежели то, какое можно найти въ природѣ". И намъ кажется, что и самъ Шекспиръ усвоилъ себѣ эту-же точку зрѣнія. Дѣйствительно, онъ всюду исполненъ того извѣстнаго аристотелева взгляда, что искусство основывается на подражаніи природѣ, или -- какъ онъ-бы выразился -- на состязательномъ подражаніи природѣ. Такъ мы видѣли въ "Антоніи", что ему извѣстны были оба случая: и тотъ, гдѣ природа превосходитъ всѣ идеалы искусства, и тотъ, гдѣ искусство побѣдоносно вызываетъ природу на состязаніе. И онъ, сколько намъ кажется, подобно Гёте, раздѣлялъ-бы то сенсуальное воззрѣніе, что идеалъ искусства совпадаетъ съ идеями и типами природы, а не водружалъ бы, какъ Шиллеръ, внѣ этого изъ природы развитаго идеала еще другой духовный идеалъ разума, существующій гдѣ-то внѣ всякаго чувственнаго міра.
   Но если Шекспиръ теоретически имѣлъ это правильное воззрѣніе на искусство, то какъ-же согласуется съ этимъ его способъ примѣненія этого взгляда? Вѣдь мы сами-же высказывали о немъ, что е интересъ нравственныхъ и психологическихъ истинъ для него постоянно важнѣе интереса внѣшней эстетической красоты?" Вѣдь этимъ, значитъ, мы становилась на сторону тѣхъ, которые ни чему болѣе и не удивляются въ Шекспирѣ, какъ постоянно одной только натурѣ, дѣйствительности, реалистическому принципу? И въ этомъ стремленіи къ натуральной правдѣ не ниспадалъ-ли онъ часто до фламандскаго жанра, когда онъ вполнѣ забывалъ ту задачу искусства-изъ безобразнаго и низкаго развивать прекрасное и благородное? Не выходилъ-ли онъ далеко за предѣлы прекраснаго при изображеніи зла, которое само по себѣ представляетъ какую-то дисгармонію и безобразіе? А это соединеніе возвышеннѣйшаго и самаго низкаго, это смѣшеніе шутливаго и серьознаго не достаточно-ли само по себѣ, чтобы характеризовать его пьесы какъ изображеніе низкой, натуральной дѣйствительности? И не обличается-ли у него во всемъ этомъ слишкомъ сильно его время, когда -- раскрывать все обнаженное въ природѣ, даже до крайностей ея безобразія, составляло всеобщее занятіе народной поэзіи, этой -- какъ ее называли -- грубіанской литературы, проявлявшейся въ бурлескахъ и сатирахъ 16 и 17 столѣтія, занятія, которому предавались въ высшихъ сферахъ Макіавелли и Спинозы? Гдѣ-же (спросимъ мы опять) могла-бы тутъ проявляться идеальность нашего поэта?
   На этотъ вопросъ мы могли-бы отвѣчать иначе, нежели сдѣлали это другіе, какъ напримѣръ Ульрици, который видѣлъ у Шекспира одно только средство давать своимъ изображеніямъ идеальный отпечатокъ, а именно въ единствѣ идеи жаждой его композиціи. Намъ сдается, что идеальное направленіе всякаго великаго поэта точно такъ-же не выражается въ одномъ какомъ-нибудь его средствѣ, какъ и вообще его геніальность не проявляется въ преобладаніи одной какой-нибудь силы, и потому на такой вопросъ мы отвѣтили-бы такъ: идеальность Шекспира высказывается ни болѣе, ни менѣе, какъ -- во всемъ.
   Она проявляется уже въ изложеніи, и -- какъ мы выше указали -- въ употребленіи метафорической рѣчи, въ ея характерѣ и цѣляхъ. Въ своеобразной природѣ метафоры, въ этомъ соединеніи сходнаго, въ этомъ сочетаніи двоякаго въ одно цѣлое заключается само по себѣ уже болѣе сильное и возвышенное выраженіе, столь сообразное съ обрисовкой сильныхъ страстей; въ метафорѣ обнаруживается это стремленіе поэтической фантазіи къ образамъ, когда она въ малѣйшихъ средствахъ поэзіи заключаетъ то воплощеніе духовнаго начала, которое въ большихъ размѣрахъ составляетъ высшую цѣль всякаго искусства.
   Существенное значеніе въ идеальномъ впечатлѣніи, какое производятъ на насъ драмы Шекспира, имѣетъ ихъ построеніе: въ этомъ проявляется все могущество поэта. Какъ-бы натурально ни вышло сценичное представленіе пьесы, все таки оно будетъ превышать прозу дѣйствительности; потому-что нѣтъ другого искусства, которое соединяло-бы столько силъ и средствъ для дѣйствія на человѣческую фантазію. Всѣ искусства отнимаютъ у изображаемаго ими нѣкоторую долю жизни, хотя они и подражаютъ жизни: живопись отнимаетъ полный видъ формы, скульптура -- цвѣтъ, обѣ отнимаютъ движеніе; эпосъ обращаетъ дѣла въ слова, музыка обращаетъ слова въ звуки; только драма распоряжается всѣми средствами вмѣстѣ: рельефною формою, цвѣтомъ, звукомъ, словомъ, мимикой, движеніемъ и дѣйствіемъ; она передаетъ намъ полное дѣйствіе всего происходящаго, и устраняетъ только тѣсное ограниченіе времени и пространства. Результатъ этого дѣйствія можно замѣнить себѣ при чтеніи, лить съ трудомъ, посредствомъ воспоминанія и представленія: чувства, размышленія и сомнѣнія читателя будутъ останавливаться только на отдѣльныхъ частяхъ; онъ лишь съ трудомъ доберется до впечатлѣнія отъ цѣлаго въ томъ, что имъ прочитано, ужъ не говоря о томъ, какъ трудно ему будетъ представить себѣ впечатлѣніе, какое драма произвела-бы на зрителя. При сценическомъ представленіи, напротивъ того, отдѣльныя впечатлѣнія не имѣютъ мѣста: они проносятся цѣлымъ потокомъ, прежде нежели мы успѣемъ на нихъ остановиться: отдѣльныя неровности, о которыя спотыкается читатель, при полномъ движеніи драматическаго организма, не отнимаютъ у него ни силы, ни красоты. Глядя на сценическое представленіе, мы принуждены останавливаться не на словахъ, какъ при чтеніи, а на томъ, что пьеса имѣетъ задачею представить, на дѣйствіи. Вотъ именно это и производитъ идеальное впечатлѣніе. И дѣйствительно, въ дѣйствующемъ человѣкѣ постоянно работаютъ всѣ его силы вмѣстѣ. Дѣла требуютъ въ свое распоряженіе всю сущность человѣка и доводятъ лучшую и сильнѣйшую его часть до степени процвѣтанія: его чувствованіе и его мышленіе, его воля и вся энергія и качества его натуры сосредоточиваются, какъ въ фокусѣ, на одномъ пунктѣ напряженнаго дѣйствія; человѣкъ движется во всей своей цѣлости, и это само по себѣ составляетъ поэтическій. моментъ, который въ. дѣйствительности носитъ въ себѣ каждое живое дѣло. Чѣмъ ближе къ природѣ все это будетъ представлено актёромъ, тѣмъ сильнѣе будетъ прелесть представленія, тѣмъ болѣе будетъ проявляться могущество и глубина впечатлѣнія, тѣмъ ярче будетъ выдаваться и идеальный блескъ драмы, а всего этого нельзя замѣнить никакимъ суррогатомъ размышленій и объясненіи.
   Идеальное начало въ шекспировой драмѣ проявляется затѣмъ и въ томъ, что выставилъ на видъ Ульрици,-- въ художественности композиціи, въ приведеніи всѣхъ частей и эпизодовъ, всѣхъ характеровъ и дѣйствій въ одной основной идеѣ, изъ которой исходилъ поэтъ; а это -- такое качество, которымъ преимущественно обусловливается одухотвореніе матеріи, и которое составляетъ существенный признакъ идеальной натуры поэтическаго произведенія.
   Это идеалистическое начало проявляется затѣмъ въ ломъ высокомъ нравственномъ духѣ, который властвуетъ въ шекспировыхъ пьесахъ надъ всѣми запутанностями судебъ и надъ исходомъ человѣческихъ дѣлъ, который раскрываетъ передъ нами тотъ высшій порядокъ, какого Бэконъ требовалъ отъ поэзіи, который указываетъ намъ на вѣчную и неподкупную справедливость, царящую надъ человѣческими дѣлами, на перстъ Божій, котораго присутствіе не вездѣ видитъ въ дѣйствительной жизни наше болѣе тупое око.
   Идеализирующій духъ Шекспира проявляется и тамъ, гдѣ всего болѣе будутъ оспаривать его присутствіе, -- въ его характерахъ. Здѣсь во всякомъ случаѣ поэтъ всего тверже опирается на дѣйствительность, потому-что здѣсь ему приходилось мотивировать дѣйствія, залагать ихъ коренныя основы; и здѣсь онъ всего тщательнѣе заботился о томъ, чтобы ему быть какъ можно ближе въ природѣ, потому-что отъ истинности мотивовъ зависитъ достоинство художественнаго произведенія. И какъ ни кажутся характеры Шекспира одною лишь простою природою, но мы показали выше, что стоитъ лишь только сравнить ихъ съ самою жизнью, тотчасъ-же проявится передъ нами ихъ идеальная натура, ихъ типическое величіе, нормальная идея каждой данной формы характера. Если даже они, какъ копіи съ натуры, и списаны подчасъ съ оригиналовъ второстепеннаго или даже двусмысленнаго свойства, все таки они постоянно, по завѣту Аристотеля, нарисованы въ прекраснѣйшемъ, по крайней мѣрѣ, въ болѣе выгодномъ и сильномъ свѣтѣ. Стоитъ разсмотрѣть его трагическія фигуры, гдѣ аристотелево требованіе относительно смѣшанныхъ характеровъ исключаетъ уже собою всякое идеальное совершенство, гдѣ внутреннее раздвоеніе, отклоненіе отъ добраго и прекраснаго есть задача, которую надлежитъ представить, и тамъ все таки среди самоуничтожающейся страсти будетъ просвѣчивать величіе, въ заблужденіяхъ будетъ проявляться человѣческое благородство, которое вынуждаетъ въ насъ удивленіе. Въ самомъ злобномъ изъ его злодѣевъ встрѣчается еще сила самообладанія, или извѣстное умственное превосходство, или упорная вѣрность самому себѣ и величіе въ несчастій, такія черты, которыя и въ безобразномъ являютъ болѣе изящную, по крайней мѣрѣ, сильную, необычайную сторону. Взглянемъ на его комическіе образы, гдѣ странности, кажется, воплощены въ каррикатурахъ: они всюду поставлены, какъ тѣнь, чтобы ярче выставить свѣтлыя стороны человѣческой природы. Но и разсматриваемыя сами по себѣ, они какъ самыя лучшія tableaux de genre даютъ намъ художественное удовлетвореніе, не только какъ отраженіе благодушнаго юмора, съ которымъ рисовалъ ихъ поэтъ, но и вслѣдствіе внутренняго самодовольства и счастливой самоувѣренности, характерующей эти лица, и всегда благотворно дѣйствующей на насъ, гдѣ-бы мы ее ни встрѣтили.
   А если сравнивать шекспировы характеры не только съ одною жизнью, но и со всѣмъ, что представляетъ лучшаго драматическое искусство новѣйшихъ временъ, то мы изумимся не только избытку жизненности, имъ присущей, но и избытку красоты, заключенной въ нихъ. Стоитъ спросить объ этомъ только у актеровъ. Во всѣхъ драмахъ у всѣхъ новѣйшихъ поэтовъ есть ничтожныя роли, отъ которыхъ всякій хорошій актеръ старается отказаться; у Шекспира такихъ ролей почти нельзя отыскать. Сопоставьте, напримѣръ, какой-нибудь изъ наименѣе значительныхъ шекспировскихъ характеровъ, какой-нибудь образецъ слабости характера, невѣрности, колеблющейся склонности, какого-нибудь Протея -- съ гётевымъ Клавиго, Вейслингеномъ или Фердинандомъ, и вы увидите, что у Шекспира даже изнѣженный человѣкъ является характеромъ сильнымъ; а доставьте рядомъ съ ними Антонія, и вы увидите въ этомъ избалованномъ человѣкѣ -- героя. Характеры Шекспира можно -- изъ всей поэзіи -- сравнивать только съ характерами Гомера, у котораго и Парисъ -- герой. Но если перейти къ образамъ, которые сами но себѣ являютъ болѣе идеальный характеръ, къ истиннымъ героямъ шекспировыхъ драмъ, къ Генрихамъ и Постумамъ, въ которыхъ, хоть и не безъ борьбы, выработалась высшая степень человѣческой добродѣтели и внутренняго развитія, то мы найдемъ, что они не похожи на героевъ французской сцены и на шиллеровы розовыя души, -- эти умственные образы болѣе мыслимаго, нежели дѣйствительнаго существованія: у Шекспира это -- реалистическіе идеалы, но именно вслѣдствіе этого и истинно-идеальные характеры, исполненные правды: ихъ качественная рѣдкость въ шекспировской группѣ характеровъ пріобрѣтаетъ вслѣдствіе ихъ количественной рѣдкости больше цѣны, нежели всѣ эти совершенства тѣхъ пустыхъ персонификацій отвлеченныхъ идеаловъ. Но и эти герои не образуютъ еще вершины шекспировскихъ идеальныхъ характеровъ: ея слѣдуетъ искать между женщинами Шекспира. Ни одинъ поэтъ вѣрнѣе не изображалъ женщинъ, и ни одинъ изъ нихъ выше не прославлялъ ихъ. Никогда онъ не удостоивалъ рисовать тѣ женскіе характеры, которые сдѣлались любимыми личностями даже для величайшихъ поэтовъ новѣйшаго времени, эти среднія существа между преступницами и мученицами, между прелюбодѣйками и богинями; нигдѣ онъ не размножалъ числа безнравственныхъ субъектовъ этого пола съ особенною къ тому предилекціею, нигдѣ онъ не окружалъ ихъ слабостей очарованіемъ, какъ это вошло въ обычай въ наши времена; онъ не повторилъ ли своей Клеопатры, ни Крессиды, и даже въ тотъ единственный разъ онъ не облекъ этихъ очаровательныхъ соблазнительницъ въ соблазнительную прелесть. Тамъ, гдѣ онъ изображалъ тѣхъ болѣе легкихъ женщинъ, выдающихся своею умственною ловкостію, своимъ смѣлымъ и свободнымъ языкомъ, какъ онъ окружилъ даже этихъ Розалиндъ и Порцій валомъ неприступной нравственности! Онъ ставитъ ихъ, переодѣтыхъ въ мужское платье, въ щекотливыя и соблазнительныя положенія, приводитъ ихъ въ соприкосновеніе съ грубыми людьми, и все таки, даже самыя вольныя изъ этихъ женщинъ выпутываются изъ этихъ положеній съ полнымъ простодушіемъ и невинностію. Но въ простодушныхъ женскихъ характерахъ своего третьяго періода, которые такъ трудно было-бы начертать Гёте, какъ и Шиллеру были трудны гётевскія женщины наивнаго склада, -- красота женственнаго и общечеловѣческаго идеала доходитъ до полнаго совершенства. Въ нихъ господствуетъ та цѣльность натуры, которая заставляетъ насъ, мужчинъ, гораздо чаще смотрѣть на женщинъ съ удивленіемъ, какъ на созданія выше насъ, нежели смотрѣть на нихъ свысока, какъ это-бы иногда желалось. Ни одно отдѣльное, преобладающее качество не нарушаетъ равновѣсія ихъ натуры; качества духовныя и душевныя, проникая другъ друга, образуютъ полную гармонію ихъ существа; первобытная нераздѣльность природы, ея высшее понятіе -- возстановлено въ нихъ: гармонія ума и сердца, склонности и воли; несознаваніе самихъ себя и своихъ достоинствъ; твердость, съ которою онѣ постоянно вполнѣ бываютъ тѣмъ, что онѣ есть; простодушіе, съ которымъ онѣ не даютъ себя отклонить отъ своего пути никакимъ внѣшнимъ препятствіямъ, беззаботность, съ которою онѣ, не задумываясь и не стѣсняясь, предаются своимъ чувствамъ, то какъ онѣ совершенно бываютъ исполнены тѣмъ предметомъ, который ихъ въ ту минуту волнуетъ,-- вотъ эта изумительная цѣльность и придаетъ этимъ существамъ безконечную прелесть. Вотъ поставьте эти существа, вполнѣ изъятыя отъ женскихъ недостатковъ: кокетства-и страсти къ нарядамъ, отъ всѣхъ этихъ мелкихъ свойствъ суетности, рядомъ съ неопредѣленными душевными формами у Шиллера, или даже съ мелкими образами такого поэта, какъ Гёте, гдѣ отъ гнета условной жизни подавленъ зародышъ свѣжей природы, который во всѣхъ шекспировыхъ женщинахъ растетъ полною, здоровою силою, -- и тогда вы узнаете, что такое истинная идеальность -- г все равно въ искусствѣ-ли или въ живомъ нравственномъ существѣ.
   Но всѣмъ этимъ еще не высказано послѣднее слово объ идеальности шекспировыхъ дралъ. Всего неоспоримѣе она можетъ быть замѣчена и прочувствована не въ той или другой частности, но только лишь въ цѣломъ. Отдѣльный характеръ очень можетъ быть лишь только средствомъ для выполненія задачи цѣлаго, и вслѣдствіе этого идеальная сторона можетъ оставаться въ немъ скрытою, и это нисколько не повредитъ художественному произведенію. Въ статуяхъ древнихъ идеалъ заключенъ въ отдѣльномъ образѣ, потому что этотъ образъ составляетъ въ то-же время и цѣлое художественное произведеніе. Въ сложномъ поэтическомъ произведеніи мы ищемъ художнической руки во-первыхъ въ симметріи и въ составленіи частей цѣлаго и въ характерѣ, который приданъ содержанію. И затѣмъ ужъ мы не можемъ хулить искаженнаго, низкаго, злого въ частностяхъ, если все это служитъ къ тому, чтобы проявить въ болѣе изящномъ свѣтѣ все высшее, здравое и лучшее. Поэтъ можетъ показывать намъ всякаго рода уклоненія отъ направляющей линіи прекраснаго, истиннаго и благого, если только онъ самъ своею распредѣляющею рукою вѣрно держится этой линіи, этой нравственной направительницы, если онъ, сообразуясь съ нею, оцѣняетъ достоинство характеровъ, судебъ, возникновенія и исхода дѣйствій. Пусть идеальное, необходимое, нравственное и истинное будетъ выступать только въ результатахъ совершающагося, пусть оно въ самой трагедіи будетъ лишь отрицательнаго свойства, поэтъ удовлетворилъ уже своей задачѣ, если онъ далъ своей драмѣ эту поэтически-нравственную основу, если онъ простеръ идеальное небо надъ своимъ реальнымъ міромъ, Идеальное будетъ заключено тогда не въ послѣдней инстанціи, не въ одномъ только качествѣ характеровъ и не въ натурѣ дѣйствія, но тамъ, гдѣ заключается единство въ шекспировыхъ драмахъ,-- въ идеѣ. Какъ-бы ни справедливо было все то, что мы старались здѣсь изложить, все таки въ нашемъ чувствѣ остается нѣчто такое, что не даетъ намъ успокоиться и ограничиться тѣмъ, что мы высказали. Реалистическій элементъ шекспировыхъ драмъ до такой степени бросается намъ въ глаза, когда мы начинаемъ ихъ сравнивать съ греческою драмою, что никакія мѣткія убѣжденія не въ состояніи вытѣснить изъ насъ впечатлѣнія этого яркаго контраста. Подобныя общія впечатлѣнія впрочемъ въ сильной степени обманывали и великихъ мастеровъ искусства. Гёте долгое время видѣлъ въ Гомерѣ неестественную идеальность, пока она наконецъ постепенно исчезла въ его взорахъ подъ изумительною реальною правдою этого поэта. Шиллеръ, на-оборотъ, сначала не видѣлъ въ Шекспирѣ ничего кромѣ реализма: его даже отталкивала шекспировская яркая правда; но затѣмъ и его стала покорять себѣ идеальная сторона сочиненій Шекспира, такъ что онъ сталъ считать его близкимъ въ этомъ отношеніи къ драмѣ древнихъ. Масса реальнаго матеріала въ Шекспирѣ такъ велика, что трудно черезъ нее проникнуть до его духа, который можетъ вполнѣ проявиться лишь въ игрѣ великихъ актеровъ и подъ умнымъ руководствомъ: вотъ это и составляетъ причину, почему въ отношеніи вышеозначеннаго вопроса многіе впадаютъ въ такія ошибочныя сужденія. Но если-бы даже мы сдѣлали надъ собою усиліе и захотѣли-бы во что-бы то ни стало видѣть трагедію древнихъ въ реалистическомъ свѣтѣ, а Шекспира -- въ идеалистическомъ, мы едва-ли бы дошли до того, чтобы сравнить нашего драматурга -- съ точки зрѣнія равновѣсія между реальнымъ и идеальнымъ элементомъ -- съ Гомеромъ, тогда какъ Шиллеръ и Гёте не переставали удивляться эпическому поэту древности именно съ этой точки зрѣнія.
   Когда вообще заходитъ рѣчь объ идеальной сторонѣ новѣйшаго искусства, то всегда бываетъ легко впадать въ несправедливость, если не взвѣшивать самымъ точнымъ образомъ различныхъ условій, при которыхъ развивались искусства у древнихъ и у новѣйшихъ. Древнее искусство, возникшее изъ самаго чистаго, неискаженнаго, первобытнаго существованія и изъ самой тѣсной связи человѣка съ природою, примкнуло въ тѣхъ изумительныхъ созданіяхъ греческой пластики къ твореніямъ природы, такъ сказать, возвышая ихъ и расширяя ихъ предѣлы тамъ, гдѣ творенія природы достигли границъ своего развитія. Этому поколѣнію удалось уловить въ человѣческомъ духѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ въ природѣ законы высшей красоты, и отпечатлѣть ихъ въ образѣ, физически мертвомъ, но духовно -- вѣчно-живомъ. Все лучшее, что создано было этимъ искусствомъ и шедшею съ нимъ рука объ руку драматическою поэзіею, заключаетъ въ себѣ нѣкоторое исконное преимущество въ отношеніи правды, необходимости и красоты, то, къ чему всякое искусство позднѣйшихъ временъ постоянно напрасно стремилось съ тѣхъ поръ, какъ міръ навсегда вышелъ изъ поры своей юности, изъ этихъ легкихъ условій существованія и вступилъ въ такую жизнь, которая затруднена тысячею насущныхъ заботъ и самою упорною борьбою съ матерьяльными препятствіями а нравственными противодѣйствіями. Мы охотно возвращаемся къ поэтическимъ произведеніямъ такихъ временъ потому-же, почему мы имѣемъ предрасположеніе и къ исторіи этихъ временъ: для насъ легче наслаждаться величіемъ Аѳинъ при Периклѣ, нежели перикловскимъ вѣкомъ Англіи при Елисаветѣ, и только потому, что то величіе было проще. Если для насъ одинаково доступны оба поэта, то намъ легче перейти отъ Шекспира къ эсхиловой Орестіадѣ, нежели наоборотъ, потому-что для насъ и легче, и привлекательнѣе останавливаться среди болѣе легкихъ, юношескихъ, непорочныхъ отношеній искусства, нежели среди отношеній запутанныхъ. Эти положенія мы считаемъ нужнымъ предпослать не для того, чтобы набросить хоть малѣйшую тѣнь на наше удивленіе въ искусству новѣйшихъ временъ, безконечно затрудненному и заслужившему полное уваженіе уже тѣмъ, что оно побѣждало затрудненія; мы хотимъ только показать этимъ, что мы, даже вполнѣ предаваясь наслажденію этимъ искусствомъ, ни на минуту не дѣлаемся односторонними и неспособными удивляться искусству древнихъ, которое должно оставаться чистѣйшимъ источникомъ всякаго художественнаго образованія, если только вкусу и міровой цивилизаціи не суждено вполнѣ совратиться на ложные пути. Но послѣ того, какъ въ новѣйшее время человѣческая природа непомѣрно расширилась, общество распространилось, религіозная, научная, государственная культура раскрыла неизмѣримыя глубины, дѣло шло уже не о томъ, чтобы воспроизводить въ искусствѣ одну только національную образованность, близкую, узкую, легкообозримую, которую мы можемъ увидѣть дѣйствующею въ одномъ лишь направленіи и достигающею лишь опредѣленной высоты,-- тутъ дѣло шло о томъ, чтобы овладѣть всею шириною міра и исторіи, всѣмъ внутреннимъ и внѣшнимъ ихъ содержаніемъ, такъ что задача: держать передъ природою зеркало -- становилась теперь, можетъ быть, болѣе труднымъ призваніемъ искусства, нежели въ древности -- задача: соперничать съ природою въ ея высочайшихъ созданіяхъ.
   И все таки въ древности также, по крайней мѣрѣ, въ томъ родѣ поэзіи, который достигъ высшаго совершенства, въ эпосѣ Гомера, первымъ условіемъ творчества было постоянно -- реальная вѣрность природѣ, при которой жизнь отражаласьбы какъ въ зеркалѣ: относительно этого требованія Гомеръ совпалъ-бы съ Шекспиромъ и съ Лопе-де-Вегой и самымъ истиннымъ реалистическимъ поэтомъ новаго времени, -- съ Гёте. Только въ тогдашнее время сама жизнь отбрасывала въ зеркало болѣе изящное изображеніе. Героическое время, великій предметъ греческой поэзіи, знаетъ только такихъ людей, которые сами стояли за себя, и не стѣсненные государственнымъ и условнымъ принужденіемъ, сами себѣ были закономъ; такое время есть само по-себѣ -- время поэтическое своею молодостію и простотою нравовъ. Въ новѣйшее время и особенно въ нашемъ сѣверномъ климатѣ, весь организмъ и образъ существованія утратилъ свою первобытную красоту подъ разными внѣшними покровами и подъ внутреннимъ покровомъ нравственнаго лицемѣрія и разнообразныхъ уклоненій отъ чистой природы. Нужды жизни въ сѣверныхъ странахъ уничтожаютъ черты и образъ природы, стираютъ въ ней все типическое, за то способствуютъ въ свою очередь образованію индивидуальности, вырабатываютъ совершенно иначе духъ и его вспомогательныя средства и содѣйствуютъ развитію энергическихъ характеровъ. Вотъ почему каждый сѣверный, германскій художественный идеалъ, сверхъ отличія своего отъ искусства древнихъ, содержитъ въ себѣ еще особенныя черты, отличающія его отъ всякаго южнаго, романскаго искусства даже новѣйшихъ временъ, что составляетъ особенную характерность шекспировой драмы. Всякое южное искусство: музыка, живопись, поэзія -- искони отдавало предпочтеніе красотѣ внѣшней формы, тому, что своимъ внѣшнимъ видомъ привлекаетъ насъ и дѣйствуетъ на чувственность, любило плавность мелодіи, звучное паденіе стиха, ласкающее нашъ слухъ, правильное очертаніе фигуры. Сѣверное искусство, напротивъ того, вслѣдствіе скудности внѣшней природы, принуждено было обратиться къ природѣ внутренней, духовной, заботиться о значительности содержанія; въ музыкальномъ произведеніи искать души, въ стихахъ -- значенія и требовать правды психическаго выраженія. Вотъ почему сѣверная живопись и сѣверная музыка превзошла южную, и такой мастеръ, какъ Тиціанъ, протянулъ въ этомъ отношеніи сѣверу свою руку, и Гендель, какъ и Шекспиръ, лишь тогда сдѣлался великъ, когда измѣнилъ свой итальянскій вкусъ на германскій. Это направленіе искусства неизбѣжно вовлекло въ него всѣ нравственные и. духовные элементы, для которыхъ въ безчисленномъ множествѣ поэтическихъ произведеній итальянцевъ и испанцевъ уступлено было -- лишь до крайности ограниченное мѣсто. Внесеніе въ искусство этихъ элементовъ именно и даетъ искусству сѣверному такой перевѣсъ надъ южнымъ относительно внутренняго содержанія, хотя и уменьшаетъ тѣмъ самымъ его внѣшнюю привлекательность; вотъ гдѣ и причина, почему какой-нибудь Шекспиръ имѣетъ гораздо болѣе вѣскости, нежели какой-нибудь Аріостъ, Вслѣдствіе этого и самыя понятія о красотѣ должны быть различаемы. Мы находимъ, напримѣръ, женщину -- прекрасною, хотя внѣшнія черты ея и не могутъ быть названы правильною красотою; но за то игра ея души, проявленіе внутренней красоты замѣняетъ для насъ, даже превышаетъ ту холодную красоту формы, въ которой нѣтъ души. Такимъ-же образомъ дерево, все покрытое цвѣтами, неоспоримо представляетъ для каждаго привлекательный видъ, хотя оно въ живописномъ отношеніи не стоитъ даже изображенія, Душа, жизнь дерева проявляется въ высшей степени въ моментъ его цвѣтенія, въ моментъ образованія плодовъ -- и эта живая, натуральная красота приковываетъ насъ болѣе, нежели красота художественная, живописная. Болѣе, по крайней мѣрѣ, въ этотъ моментъ, хотя едва-ли на продолжительное время; потому-что въ сущности этой живой натуральной красоты необходимымъ образомъ заключается и элементъ скоропреходящаго. Даже самую изящную игру души въ чертахъ человѣческаго лица, именно по причинѣ ея крайней напряженности, мы не могли-бы выносить слиткомъ долгое время: точно то-же должны мы сказать и относительно блистательной красоты цвѣтущаго дерева. Но красота чертъ, взятая сама по себѣ, такъ-же, какъ и красота хорошо-образовавшагося дерева въ своемъ непритязательномъ видѣ привлекаетъ насъ именно продолжительностію и постоянно-возобновляющимся созерцаніемъ, и черезъ то именно она и становится чище и достойнѣе въ художественномъ отношеніи. Вотъ почему въ болѣе продолжительномъ эпосѣ мы не могли-бы выносить подражанія той живой и духовной красотѣ: эпосъ требуетъ красоты пластической и строгой, постоянно размѣренной ея осанки.
   Въ драмѣ-же, расчитанной на краткое время представленія и быстро проскользающей передъ нами, въ драмѣ, которая, по своей обильной идеями натурѣ, должна давать проявленіе духовной сторонѣ человѣка, въ драмѣ, которая подражаетъ жизни живыми лицами, а не мертвыми письменами и формами, въ драмѣ все это духовно-внутреннее, это живое-прекрасное занимаетъ вполнѣ свойственное ему мѣсто. Вотъ и основаніе, почему Шекспиръ "всегда болѣе занятъ былъ интересами нравственной и психологической правды, нежели внѣшнею эстетическою красотою"; почему его поэтическія идеи всегда имѣли характеръ нравственно-психологическій, почему его художественный идеалъ всегда, по натурѣ своей, былъ идеалъ духовный. Этимъ художественнымъ своимъ идеаломъ, въ которомъ истина, благо и красота соединены тѣснѣйшимъ образомъ, Шекспиръ вполнѣ принадлежитъ германскому племени и сѣверному образованію вкуса.
   Если теперь, оставляя въ сторонѣ сравненіе Шекспира съ древними, мы захогѣли-бы опредѣлить мѣсто, занимаемое имъ въ области сѣвернаго художественнаго вкуса относительно идеальной стороны его искусства, то это легче всего окажется тогда, когда мы сравнимъ его, въ цѣломъ объемѣ его произведеній, съ художественными произведеніями новѣйшихъ временъ.
   Чѣмъ болѣе утрачивались чистыя, сами по себѣ поэтическія черты древности среди запутанныхъ отношеній новѣйшаго міра, тѣмъ сильнѣе, какъ надо предполагать, этотъ міръ долженъ былъ чувствовать потребность возвыситься въ созданіяхъ своего искусства надъ своею прозаическою дѣйствительностію. И дѣйствительно, эту потребность, кажется, ощущали средніе вѣка. Вся рыцарская эпическая поэзія, поэзія романовъ, движется въ совершенно-идеальныхъ, вышеестественныхъ сферахъ, и послѣдовавшее за нею искусство аллегоріи и идилліи твердо удержало за собою тотъ же идеалистическій характеръ, хотя и въ другомъ родѣ. Удаленіе отъ дѣйствительнаго міра и отъ человѣчества обыкновенной плоти и крови -- въ этихъ поэтическихъ произведеніяхъ составляетъ явленіе всеобщее. Чудесное и фантастическое, сверхъестественное во всѣхъ образахъ, великаны, странствующіе рыцари, волшебники, мученики, чудотворцы, святые, герои страданія всѣхъ видовъ -- вотъ всѣмъ извѣстное содержаніе этихъ произведеній. Къ этому совершенно-идеальному элементу примѣшивался и элементъ дѣйствительности, но съ такой стороны, которая всего далѣе должна-бы была отстоять отъ искусства. Въ эти романтическія произведенія среднихъ вѣковъ проникли тѣ обще-извѣстныя понятія и представленія о совершенно-особенномъ родѣ чести, любви и вѣрности, о совершенно-особенномъ служеніи любви и леннаго подданства, которыя основаны были на чисто-условныхъ отношеніяхъ придворной и рыцарской жизни, на произволѣ, на прихоти и на случайномъ обычаѣ времени, на всемъ томъ, что искусство принуждено вычеркивать изъ дѣйствительности, если хочетъ добыть общую истину. Эта странная смѣсь чудеснаго и условнаго, со всею пустотою и со всѣмъ застоемъ, который къ нему налипаетъ, держала какъ въ оковахъ весь югъ еще по окончаніи среднихъ вѣковъ, и связывала собою столько-же эпическихъ поэтовъ Италіи, сколько и драматурговъ Испаніи. Вся испанская драма вертится на этомъ раздражительномъ и рѣзкомъ чувствѣ чести и его причудливыхъ состязаніяхъ съ любовью и долгомъ подданства, или принимаетъ въ себя соблазнительные сюжеты рыцарскихъ романовъ, переполняетъ ихъ неправдоподобіями, невозможностями и запутанностями, и становится, какъ сказалъ Сервантесъ, зеркаломъ не жизни, а странныхъ ея приключеній. Это-же можно сказать и о религіозной драмѣ въ Испаніи, куда чудесное вносилось безъ всякаго контроля, такъ что сцена, подвигаясь въ своемъ развитіи, удерживала за собою остатки своего младенчества, до того, что и въ позднѣйшее время геній Кальдерона впадалъ черезъ это въ глубокомысленныя заблужденія. Противъ этого художественнаго характера среднихъ вѣковъ, юга, романскаго племени, возникла реакція со стороны вкуса и природныхъ свойствъ германскаго племени, со стороны сѣвера, со стороны временъ новѣйшихъ вслѣдствіе гуманистическаго и реформаторскаго движенія въ Нидерландахъ, въ Германіи и въ Англія. Это время образуетъ и въ своемъ искусствѣ такую-же рѣзкую противуположность среднимъ вѣкамъ, какую оно проявило имъ и въ своемъ вѣроученіи, и въ своемъ государственномъ строѣ. Желать соединить это искусство, подъ названіемъ романтическаго, въ одно цѣлое съ средневѣковымъ южнымъ искусствомъ, въ противуположность искусству античному, есть, такая-же колоссальная ошибка, какъ если-бы кто захотѣлъ соединять въ одно пластическое искусство грековъ съ символическимъ искусствомъ древняго Востока. Съ такимъ-же правомъ мы можемъ назвать Шекспира романтическимъ поэтомъ за то только, что онъ драматизировалъ нѣкоторыя рыцарскія новеллы, съ какимъ-бы вздумали назвать романтикомъ Гомера за приключенія, описанныя въ его Одиссеѣ. Новѣйшее искусство, которое, въ противуположность романскому, слѣдовало-бы назвать германскимъ, сѣвернымъ, протестантскимъ, отличается своимъ опредѣленнымъ, до тонкости особеннымъ и существеннымъ характеромъ въ томъ отношеніи, что оно одинаково избѣгало всѣхъ искаженій романтическаго искусства -- и въ ту, и въ другую сторону -- не впадая ни въ сверхестественность, ни въ условность рыцарскаго быта, и въ естественномъ противодѣйствіи этому романтизму -- возвратилось къ принципу натуральной правды, противъ которой рѣшительно погрѣшали въ средніе вѣка. При этой реакціи произошло то, что лежитъ въ натурѣ всѣхъ реакцій: сдѣлано было въ двоякомъ отношеніи больше, чѣмъ нужно. Такъ называемая грубіянская литература 16-го столѣтія, жанровая живопись фламандцевъ и подобныя имъ отрасли искусства опустились отъ сверхъестественнаго до нижеестественнаго; анти-условныя стремленія современниковъ Шекспира и Гёте превратились въ дикость и вольнодумство; неопредѣленныя формы характеровъ нравственной поэзіи обратились въ чудаковъ въ англійскихъ оригинальныхъ романахъ; распущенная страсть къ приключеніямъ получила себѣ въ замѣну -- домашнюю низменную прозу въ мѣщанскихъ романахъ и драмахъ. Искусство, которое начинало уже теряться въ безсодержательно-идеальномъ, должно было быть приведено къ осязательно-натуральному, для того, чтобы оно могло вновь найти вѣрный масштабъ для обсужденія, и вотъ обольщающая правда сдѣлалась и первымъ и послѣднимъ словомъ искусства; самое мелочное, самое низкое стали не считать недостойнымъ художественной обработки, и простая техническая ловкость въ подражаніи сдѣлалась пробою таланта. На этомъ пути новѣйшее искусство впало въ противуположную крайность -- въ наготу натуральной правды (въ противуположность прежней сверхъестественности), а рыцарскую условность оно замѣнило мѣщанскою условностію германскаго средняго сословія.
   Художественная высота Шекспира заключается именно въ томъ, что онъ, стоя въ срединѣ временъ, при переходѣ отъ средневѣковаго къ новому, отъ южнаго къ сѣверному искусству, вступилъ также и въ средину обѣихъ этихъ крайностей, одинаково отбросивъ и странныя приключенія и условность, и неопредѣленно-широкое и узкое, и вышеестественное и нижеестественное, и крайне-идеальное и крайне-реальное, а вступилъ на ту нормальную почву каждаго искусства, гдѣ и реальность и идеальность тѣснѣйшимъ образомъ сплочены между собою. Романтическій вкусъ искалъ себѣ послѣдняго убѣжища въ испанской драмѣ; въ томъ-же самомъ 1588 году, когда въ Испаніи Лопе-де-Вега началъ свое богатое поприще въ этомъ направленіи, -- въ Англіи выступилъ Шекспиръ и поставилъ искусству въ этомъ-же самомъ его родѣ -- другую цѣль. Протестантизмъ далъ ему желанную свободу для того, чтобы преодолѣвать давленіе религіозныхъ учрежденій и деспотизма; онъ осмѣлился изгнать изъ области искусства мистеріи и морали, весь религіозный кругъ романтической поэзіи, чудесъ и чудотворителей; онъ съ равнодушіемъ, по принципу, прошелъ мимо всего ложно-религіознаго героизма и мимо всей идиллически-квіэтистической жизни. Гдѣ онъ употреблялъ въ дѣло чудесное, тамъ онъ дѣлалъ это въ чисто-символическомъ смыслѣ и основывалъ это на истинѣ и природѣ. Его драмы не вертѣлись авантюристически на странныхъ приключеніяхъ, какъ рыцарскія и волшебныя пьесы Испаніи; но онъ основывалъ ихъ на исторіи и на реальной почвѣ жизни, будучи далекъ отъ геніальнаго легкомыслія какого-нибудь Лопе, съ творческими стремленіями котораго онъ соединялъ разсудительность инстинктивно-философскаго духа. Если признать, что романтическое искусство существеннымъ образомъ отклоняется отъ искусства античнаго странностію мотивовъ, неразъясненною запутанностію фактическихъ элементовъ, условностію, которая прикрываетъ произволомъ простую естественную правду, то въ этихъ отношеніяхъ Шекспиръ существеннымъ образомъ близко подходитъ къ древнимъ. Произволъ и причудливость такъ-же далеки отъ него, какъ и чудеса. Условность испанской драмы совершенно чужда ему: онъ занятъ лишь интересами обще-человѣческаго достоинства. Когда онъ избираетъ себѣ предметомъ въ королѣ Іоаннѣ вѣрноподданническія отношенія, они растворены у него чисто-человѣческими побужденіями, связаны съ долгомъ любви, къ отечеству и съ нравами. Гдѣ онъ рисуетъ намъ вѣрность, тамъ она -- не условная, зависящая отъ должности, сословія или отношеній государственныхъ, но -- добровольная, основанная на долгѣ и склонности. Любовь у него не имѣетъ ничего общаго съ традиціоннымъ культомъ женщины и не ведетъ къ этимъ вѣчнымъ столкновеніямъ съ предразсудками званія; гдѣ у него лица неравныя чувствуютъ взаимную любовь и соединяются бракомъ, тамъ естественное, право всегда имѣетъ голосъ предпочтительно передъ условными предразсудками, и тѣ, которые противятся такимъ союзамъ, какъ Поликсенъ и Бертрамъ, дѣлаютъ это гораздо болѣе изъ общечеловѣческихъ побужденій, нежели изъ сословныхъ причудъ. Такимъ-же точно образомъ онъ нигдѣ не выставляетъ и новѣйшаго щекотливаго пункта чести (point d'honneur); понятіе о чести у него всегда совпадаетъ съ понятіемъ о заслугѣ, о храбрости, славѣ и достоинствѣ мужчины. Когда Генрихъ У получаетъ мячики Дофина, онъ слишкомъ полонъ чувства собственнаго достоинства, чтобы принять это за обиду: онъ вооружается для того, чтобы наказать высокомѣрную щекотливость своего противника, а не для того, чтобы выскоблить пятно съ хартіи своей чести. Когда Постумъ видитъ, что на честь Имоджены сдѣлано нападеніе, онъ хочетъ, чтобы она сама отразила его на дѣлѣ, и затѣмъ уже хочетъ онъ покарать Іоакимо въ поединкѣ, а не то, чтобы доставить воображаемое удовлетвореніе своей чести посредствомъ ордальнаго испытанія случая. И повсюду въ этихъ случаяхъ Шекспиръ становится чисто-гуманистичеекую точку зрѣнія древнихъ; вездѣ онъ въ нравственномъ отношеніи ставитъ чисто-человѣческое и истинно-натуральное на мѣсто заблужденій понятій времени, такъ-же, какъ онъ и въ эстетическомъ отношеніи ставилъ все это на мѣсто сверхъестественнаго и условнаго, господствовавшаго въ романтическомъ искусствѣ. И съ другой стороны онъ точно такъ-же избѣгаетъ и того нижеестественнаго, посвоему условнаго, преобладавшаго въ сѣверной бытовой поэзіи. Одинъ только разъ онъ низпустился въ "Виндзорскихъ кумушкахъ" до изображенія мѣщанской ежедневности, этого міра посредственности, но и въ этотъ единственный разъ эксцентричная натура его героя составила противовѣсъ этой сферѣ. Онъ никогда не пускался въ изображеніе оригиналовъ и причудниковъ, которые любятъ предаваться своему своеобразному юмору и странностямъ, какъ это началось со школы Бенъ-Джонсона и продолжалось въ англійскихъ юмористическихъ романахъ; его каррикатурные чудаки, его педанты и шуты есть общее достояніе всего міра. У него нигдѣ нѣтъ драматическаго бурлеска, который рисовалъ низменную природу изолированно, ради ея самой, какъ у Гольберга; она у него является лишь контрастомъ для другихъ фигуръ. Это происходило даже и тамъ, гдѣ онъ, въ Генрихѣ IV-мъ, рисуя своихъ рекрутъ и прочихъ, низпускался всего глубже, даже допустимъ въ этихъ случаяхъ,-- глубже, нежели можно посовѣтовать это всякому другому художнику.
   И такъ, составляя великій контрастъ обѣимъ крайностямъ и южно-романскаго и сѣверно-германскаго искусства, Шекспиръ съ нравственной стороны постоянно вступаетъ въ правильную середину между сверхъестественностію и неестественностію жизни -- на мѣсто, занимаемое истинною, неподдѣльною человѣчностію, а со стороны эстетической въ средину между странностію и случайностію -- въ область всеобщей правды.
   Вотъ почему съ этой нравственной стороны мы видѣли его (въ заключеніи первой половины нашего труда) стоящимъ во главѣ германскаго направленія искусства, которое не воспринимаетъ въ себя обычаевъ времени и правовъ дня, довѣрчиво и безъ разбора, но которое скорѣе доискивается первобытной чистоты жизни и стремится придать человѣческимъ отношеніямъ истинную натуральность, которая все болѣе и болѣе затеривается среди произвольныхъ установленій и условностей. Выраженіе Шиллера, что поэты повсюду бываютъ сохранителями (чистой) природы, что они -- или сами природа, или отыскиваютъ природу утраченную, есть рѣшительно -- манифестъ новѣйшаго германскаго искусства. Это справедливо лишь относительно древней и новѣйшей поэзіи, относительно какого-нибудь Гомера или Шекспира; а романтическіе поэты среднихъ вѣковъ не были въ этомъ смыслѣ ни сами натурою, и не старались отыскать натуру утраченную. А разсматривая Шекспира съ эстетической стороны, мы видимъ, что онъ по-всюду своимъ обобщающимъ воззрѣніемъ стремится отыскать такіе предметы, которымъ присуща общая истина. Онъ не довольствовался тѣмъ, чтобы его драма имѣла содержаніе, и чтобы внѣшній организмъ ея согласовался съ этимъ содержаніемъ: для него существенно-важно было то, чтобы это содержаніе было само по себѣ -- чисточеловѣчное, истинное и необходимое. Вслѣдствіе такого общечеловѣческаго содержанія, въ возможной степени не зависящаго отъ времени, мѣста и вкуса, очищеннаго отъ всего случайнаго и произвольнаго, поэзія Шекспира обладаетъ -- истинностію. Вслѣдствіе его неподражаемаго дара изображать это истинное ясно, воззрительно, осязательно, облекая его образомъ дѣйствительности, поэзія Шекспира обладаетъ изяществомъ, котораго невозможно и представить себѣ отдѣльно отъ явленія: вотъ до какой степени совпадаетъ истинное съ изящнымъ, идея съ идеаломъ. Поэтъ, который даетъ абстрактному, само по себѣ истинному, образъ и проявленіе, и другой поэтъ, который одухотворяетъ низкую дѣйствительность, одушевляетъ матерію, обобщаетъ частности, случайное дѣлаетъ законнымъ -- идутъ оба другъ другу навстрѣчу въ общемъ ихъ дѣйствіи, въ изображеніи прекраснаго, въ сочетаніи реальнаго съ идеальнымъ.
   Вотъ почему, если разсматривать Шекспира съ этой точки -- соединенія реальнаго и идеальнаго элемента, онъ является намъ до такой степени многостороннимъ, что мы напрасно-бы стали пытаться исчерпать его характеристику, какъ поэта, однимъ какимъ-нибудь исключительнымъ обозначеніемъ. Гёте сказалъ, что всѣ синонимы, которыми мы обозначаемъ различные характеры искусства: элленическій и романскій, античный и новѣйшій, южный и сѣверный, объективный и субъективный, наивный и сентиментальный, естественный и художественный, сводятся къ тому пункту, гдѣ рѣчь идетъ о перевѣсѣ реальной или идеальной обрисовки предметовъ. И дѣйствительно, на Шекспирѣ можно убѣдиться, что такъ какъ онъ соединяетъ въ себѣ обѣ эти основныя стороны, то его и нельзя исключительно охарактеризовать никакимъ другимъ эпитетомъ. Вообще лишь весьма немногіе поэты могутъ быть вполнѣ охарактеризованы однимъ изъ этихъ различій; перевѣсъ всегда будетъ клониться на одну изъ этихъ сторонъ, какъ, напримѣръ, у Шекспира нельзя отрицать перевѣса на сторону реализма; но ни у кого другого, кромѣ Шекспира, вѣсъ и противовѣсъ не оказываются сами по себѣ такъ велики, что нельзя изъ-за тяжести одного пропустить безъ вниманія тяжесть другого. Смотря по тому, съ какой стороны на него взглянешь, онъ намъ будетъ казаться то реалистомъ, то идеалистомъ, а въ сущности онъ ни то, ни другое, потому что онъ -- и то, и другое вмѣетѣ" Сравнительно съ рыцарскими поэтами среднихъ вѣковъ онъ античенъ; сравнительно съ древними онъ -- поэтъ новѣвшій, сравнительно съ французскими драматургами онъ -- сама природа, сравнительно съ современными ему поэтами Англіи онъ -- представитель культуры, въ сравненіи съ испанцами онъ -- реалистъ, въ сравненіи съ англійскими юмористами онъ -- идеаленъ. Его поэзія кажется намъ иногда. создавшеюся сама собою, непроизвольно, какъ народная пѣсня,-- иногда художественнымъ произведеніемъ, возникшимъ изъ полнаго сознанія. Шиллеръ называлъ признакомъ натуральнаго поэта то, что его произведете, удавшееся въ счастливую минуту, не нуждается въ исправленіи: Шекспиръ, кажется, принадлежитъ къ этому разряду. Но если взглянуть на то, какъ онъ своего удавшагося въ счастливую минуту Гамлета одинаково удачно исправилъ, то мы должны счесть его за художника, дѣйствовавшаго съ полною свободою. Наивный поэтъ, по мнѣнію Шиллера, рѣже ошибается въ выборѣ своихъ сюжетовъ, нежели сентиментальный; Шекспиръ рѣдко ошибался въ этомъ, и гдѣ это случалось, тамъ его ошибка обращалась въ мастерской пріемъ; у него была рѣшительная натура, изъ такихъ, какимъ завидовалъ Гёте: онъ постоянно ставилъ себѣ цѣлью что слѣдуетъ, и принималъ къ тому надлежащія мѣры. Если взглянуть на то, что Шекспиръ все беретъ изъ жизни и опыта, то его слѣдуетъ назвать наивнымъ поэтомъ; но если, на-оборотъ, обратить вниманіе на то, что онъ жертвуетъ драгоцѣннѣйшею кровью изъ своей груди, чтобы питать дѣтей своихъ, то онъ -- поэтъ сентиментальный. Если наивный поэтъ подверженъ опасности впасть въ низкій родъ (мы продолжаемъ слѣдовать различенію Шиллера), а сентиментальный -- опасности впасть въ спиритуалистическую мечтательность, то Шекспиръ избѣгъ обѣихъ этихъ опасностей. Если въ произведеніяхъ наивнаго поэта часто нѣтъ души, а у сентиментальнаго нѣтъ предмета, если вялость, есть натуральная погрѣшность наивнаго, а излишняя напряженность -- ошибка сентиментальнаго, то кто станетъ обвинять Шекспира и въ томъ, и въ другомъ? Онъ соединяетъ въ себѣ достоинства обѣихъ сторонъ, и изъятъ отъ погрѣшностей обѣихъ. Если у наивнаго, натуральнаго поэта поэзія есть счастливое обладаніе, а у сентиментальнаго -- пріобрѣтеніе, составляющее для него большую заслугу, то. у Шекспира она -- владѣніе, постоянно расширяемое новыми пріобрѣтеніями. Шекспиръ называетъ драму представительною формой всей художественной поэзіи: въ ней преимущественно подвизался нашъ поэтъ, котораго можно назвать натурой по преимуществу. Даже послѣдствія доказываютъ, что Шекспиръ въ одно и то-же время обнималъ обѣ стороны. Геніальныя произведенія наивнаго рода, говоритъ Шиллеръ, обыкновенно имѣютъ своимъ послѣдствіемъ плоскіе снимки съ низкой природы, а лучшія произведенія сентиментальнаго рода -- порождаютъ фантастическія продукціи: Шекспиръ и въ Англіи, и въ Германіи, и въ раннее, и въ позднѣйшее время имѣлъ своимъ послѣдствіемъ и то, и другое. Повсюду является онъ въ счастливой серединѣ и въ полномъ простосердечіи относительно этихъ различныхъ сторонъ поэзіи, такъ что онъ не могъ бы принадлежать ни- одной въ отдѣльности. Великій охватъ его духа являетъ намъ его поэтомъ, который принадлежитъ существеннѣйшимъ образомъ новому времени; но если обратить вниманіе на чистоту, естественность и простоту его искусства, то онъ -- точно будто поэтъ древности. Онъ представилъ намъ доказательства, что онъ въ лирическомъ и дидактическомъ родѣ, въ которомъ отличаются новѣйшіе поэты, логъ уступать лишь немногимъ; но онъ сосредоточилъ себя на высшемъ предметѣ поэзіи, на дѣйствіяхъ, какъ древніе. Если отъ поэзіи обратиться къ поэту, то, кажется, ни одинъ изъ новыхъ поэтовъ не обладалъ болѣе могучею субъективностію, нежели Шекспиръ; а между тѣмъ въ самой поэзіи своей онъ такъ объективенъ, до такой степени вполнѣ жертвуетъ своею личностію, какъ дѣлали только древніе. Онъ обладаетъ такимъ богатствомъ чувствъ и мыслей, какого не найдешь у образованнѣйшихъ поэтовъ позднѣйшихъ столѣтій;, но въ немъ есть совершенно-античное самоотверженіе, съ которымъ онъ пренебрегаетъ выставлять на показъ сокровища своей мудрости. Онъ чувствовалъ истину и красоту въ предметахъ, не величаясь красотою и истиною своего чувства; стремился познавать высокое, но нигдѣ не старался выставлять себя великимъ. Какъ древніе, онъ держалъ себя въ-далекѣ отъ всякаго патологическаго участія, отъ поэтическаго пристрастія къ извѣстнымъ любимымъ фигурамъ и предметамъ; оттого онъ, какъ и древніе драматурги, охотно принимался за сюжеты, которые до того были уже обработываемы другими: къ нимъ онъ, какъ къ какой-нибудь подготовленной статуѣ, прилагалъ лишь послѣднюю руку. Такимъ образомъ удалось ему добыть изъ безформеннаго матеріала новѣйшихъ временъ и у сѣверныхъ народовъ то, что Гёте охотно объявилъ-бы за невозможное. У него искусство прививалось не такъ, какъ полагалъ Гёте, что будто оно на сѣверѣ лишь тепличное растеніе: у него все является въ натуральномъ ростѣ и съ роскошью почти тропической жизненной силы.
   Гёте готовъ былъ охотно счесть все новѣйшее искусство за ничто, но это нѣчто шекспировской поэзіи возстало передъ нимъ въ исполинскомъ видѣ, и онъ убоялся высказать такой приговоръ. И дѣйствительно, Шекспиръ есть не только соединеніе двухъ величайшихъ германскихъ поэтовъ, но онъ превосходитъ ихъ обоихъ взятыхъ вмѣстѣ, не только матерьяломъ, но и художественностію своей натуры. Обширность его матерьяла такъ громадна, что если-бы сплавитъ вмѣстѣ всю поэтическую наблюдательность и опытность обоихъ германскихъ поэтовъ, то не смотря на болѣе высокую степень образованности въ ихъ времена, нельзя было-бы и сравнивать ее съ объемомъ шекспировой опытности. Шекспиръ воззрительнѣе и реальнѣе, нежели Шиллеръ, даже реальнѣе, нежели Гёте, если принять въ соображеніе, что онъ такъ счастливо обладалъ историческимъ міромъ. Онъ идеальнѣе, нежели Гёте, даже идеальнѣе Шиллера, если взвѣсить его болѣе глубокое одухотвореніе и болѣе поэтическое пониманіе исторіи, или обратить вниманіе на его нравственное ученіе и на его человѣчные идеалы. Можно испытать на Шекспирѣ это соединеніе реальной и идеальной натуры, -- то, что Шиллеръ считалъ за высшее, до чего можетъ достигнуть человѣческая природа,-- еще посредствомъ слѣдующаго соображенія. Почти во всѣ времена и во всѣхъ странахъ являлись другъ возлѣ друга по два поэта, которые различались преобладаніемъ въ нихъ одной изъ сторонъ поэзіи: чувственной или духовной, реальной или идеальной; такъ въ одной Германіи въ прошедшемъ столѣтіи мы видѣли Галлера и Гагедорна, Клопштока и Виланда, Лессинга и Гердера и наконецъ -- въ полномъ, сознательномъ контрастѣ -- Шиллера и Гёте.,
   Но Шекспиръ такъ соединилъ въ себѣ обѣ эти стороны, что только въ его подражателяхъ раздвоилось его двойственная натура; самъ-же онъ въ своей націи и въ свой вѣкъ не нашелъ себѣ противуположнаго поэта ни въ ту, ни въ другую сторону.
   Послѣ всѣхъ этихъ изъясненій все менѣе и менѣе будетъ казаться страннымъ, что мы ставимъ Шекспира въ исторіи новѣйшей драмы на то-же мѣсто, какое занимаетъ Гомеръ въ исторіи эпоса; когда мы на него смотримъ какъ на источникъ, бьющій изъ возвышенной мѣстности, отъ котораго должны вести свое начало всѣ протоки драматической поэзіи, не пытаясь высокомѣрно возносить свои струи выше, нежели лежитъ ихъ первоначальный источникъ. Намъ остается доказать немногими указаніями, что Шекспиръ въ томъ вѣкѣ, когда онъ жилъ, и въ той странѣ, и той мѣстности, гдѣ онъ дѣйствовалъ, находилъ, не безъ особенныхъ благопріятныхъ случайностей, всѣ возможныя поощренія, объясняющія намъ весьма естественно то выдающееся положеніе, какое онъ занялъ. Вѣкъ, въ который дѣйствовалъ Шекспиръ, не только не былъ препятствіемъ для развитія великаго поэта, но онъ скорѣе, при счастливыхъ мѣстныхъ и національныхъ отношеніяхъ, представлялъ для этого самыя благопріятныя условія, какія только могло- представить новѣйшее время. Въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ чертахъ этотъ вѣкъ конечно повредилъ поэзіи Шекспира; но взявши его творчество, какъ одно великое цѣлое, придется сказать, что Шекспиръ имѣлъ всѣ причины благословлять звѣзду своего рожденія. И дѣйствительно, всѣ условія и до него и вокругъ него сложились такъ, какъ нужно для того, чтобы создать великій вѣкъ, порождающій и воспитывающій великихъ людей; а это не замедлитъ признать важнымъ каждый, кто знаетъ, что даже и геній не можетъ возвышаться надъ этими условіями времени, и что даже самыя лучшія сѣмена нуждаются для произростанія въ хорошей почвѣ.
   Тогда, казалось, все содѣйствовало къ тому, чтобы сдѣлать Англію во времена Елисаветы главною наслѣдницею тѣхъ сокровищъ образованности, которыя Европа пріобрѣла въ богатую эпоху своего возрожденія въ 15-мъ и 16-въ столѣтіи. Тѣ времена и ихъ результаты составляютъ изумительный контрастъ всему тому, на что наше стремительное и бродящее время указываетъ какъ на свою своеобразную особенность. У насъ процвѣтаетъ все, что можетъ быть создано безъ помощи великихъ людей, безъ чрезвычайныхъ природныхъ дарованій или безъ внутренняго глубокаго образованія, безъ духовной сосредоточенности; то, что можетъ быть сдѣлано уже однимъ совокупнымъ дѣйствіемъ многихъ посредственныхъ силъ или черезъ примѣненіе одной какой-нибудь изощренной, односторонней способности: всякая техническая ловкость, всѣ механическія искусства, все, что способствуетъ усовершенствованію внѣшнихъ сторонъ жизни, удобствамъ существованія, облегченію сношеній, расширенію потребностей и возможности ихъ удовлетворенія; -- въ нашемъ обществѣ все шире и шире расходятся круги, захватывающіе въ себя тѣхъ, которые должны быть причастными извѣстныхъ обладаній, извѣстныхъ правъ, словомъ -- всего того, что люди называютъ счастіемъ и образованностію. Но если вопросъ идетъ о значительныхъ умахъ, которые поняли-бы истинныя потребности государства, и удовлетвореніемъ этихъ потребностей съумѣли-бы навести на путь истины заблудившіеся инстинкты; объ умахъ, которые въ дѣлахъ церкви, съ вѣсомъ великихъ характеровъ, коснулись-бы до корня враждебныхъ силъ духа и хоть-бы попытались изгнать ихъ; объ умахъ, которые въ искусствѣ и наукѣ вдохновенно водрузили-бы великій примѣръ, который могъ-бы увлечь къ достойной цѣли запустѣлыя души и низкія страсти; объ умахъ, которые развернули бы на войнѣ побѣждающій талантъ, который обыкновенно возбуждаетъ въ людяхъ невольное удивленіе; если вопросъ идетъ о такихъ умахъ, то мы оказываемся, среди такого множества борющихся силъ нашего вѣка -- въ страшной и неизмѣримой пустынѣ. Въ какомъ, совершенно иномъ видѣ представляются намъ тѣ времена, когда люди вовсе не знали удобствъ жизни, ничего не. знали о тѣхъ мелкихъ искусствахъ, надъ которыми въ мелкихъ кружкахъ развиваютъ себя мелкія дарованія, чтобы имѣть удовольствіе добыть себѣ маленькую славу; -- тѣ времена, когда нужна была великая заслуга, свѣтозарныя дарованія, полезныя изобрѣтенія, плодотворныя открытія -- для того, чтобы человѣкъ могъ одолѣть трудные пути сношеній, побѣдить неблагопріятныя препятствія времени и мѣста; тѣ времена, когда человѣкъ, вслѣдствіе этого, принужденъ былъ почерпать всѣ свои силы изнутри себя, долженъ былъ стоять самъ за себя и развивать себя самъ для дѣлъ, въ которыхъ не могъ помочь ему никто другой! Вотъ почему въ то время съ замѣчательною полнотою вырабатывались во всѣхъ частяхъ свѣта тѣ замѣчательные характеры и творческіе геніи, которые дышутъ избыткомъ индивидуальныхъ силъ, которые проявленіями своего духа свидѣтельствуютъ то о юности и роскошномъ цвѣтѣ своихъ дарованій, то о задушевности, скромности и глубинѣ своего образованія, заслуживающаго удивленія всѣхъ временъ. Когда въ то время, вслѣдствіе наплыва ученыхъ грековъ въ Италію, воскрешена была древность, такъ что пробудился духъ Платона и сталъ вдохновлять новыхъ учениковъ; когда въ Нидерландахъ гуманизмъ пустилъ корни и началось великое дѣло преобразованія школъ; когда Германія была пробуждена отъ сна своимъ реформаторомъ, пошатнувшимъ всемогущество Рима и очистившимъ религію и нравы; когда смѣлые мореплаватели генуэзскіе и португальскіе пролагали пути въ Индію и открывали новыя страны; когда испанскіе конквистадоры, шутя, повергали въ ногамъ своихъ королей новыя царства; когда Карлъ V и Филиппъ II водворяли связь между образованнымъ и необразованнымъ міромъ; когда Макіавелли вновь создалъ исторію и государственную мудрость, и изъ его школы вышли въ Италіи, Испаніи и Нидерландахъ тѣ государственные люди, которые вновь открыли человѣческому духу ту область дѣятельности, которой долго ему недоставало; когда Коперникъ и Галилей проникли въ тайны неба; когда Италія выхватила изъ рукъ Греціи монополію искусствъ, Палестрина сдѣлался реформаторомъ музыки, Аріостъ далъ современникамъ своимъ новыя понятія о поэзіи,-- тогда во всемъ проглянула та вѣковая творческая сила духа, въ присутствіи которой исчезаетъ непонятная изумительностъ одного какого-либо генія и онъ становится вновь явленіемъ обыкновеннымъ среди полноты того, что его окружаетъ. Это были времена, о которыхъ Бэконъ съ гордостію говорилъ, что ихъ девизомъ можетъ служить -- въ противуположность извѣстнымъ изреченіямъ древнихъ -- plus ultra и imitabile fulmen, и даже, что выше всякаго удивленія, -- imitabile coelum, съ тѣхъ поръ какъ корабли стали опоясывать земной шаръ, какъ небесныя тѣла, и къ тому-же по еще болѣе извилистымъ путямъ!
   Необыкновенное движеніе въ продолженіи 150 лѣтъ, отъ паденія Константинополя до эпохи процвѣтанія Шекспира, своими плодами и послѣдствіями особенно полезно оказалось для германскихъ племенъ, для ихъ государствъ и для ихъ образованности, которымъ суждено было датъ новѣйшимъ временамъ видъ и порядокъ, противуположный средневѣковому. Италія истощила тогда весь роскошный запасъ своихъ внутреннихъ силъ, Испанія всю полноту своего внѣшняго могущества, не достигши истиннаго національнаго благосостоянія. Гнётъ духовнаго и свѣтскаго деспотизма въ Италіи подавилъ всѣ напряженія духа безо всякой пользы для народа и для государства; въ Испаніи, на-оборотъ, онъ подавилъ напряженія національной силы безъ пользы для умственнаго образованія. Но всѣ плодотворные результаты этихъ временъ проникли на германскій сѣверъ, и подъ вліяніемъ свободной религіи развились здѣсь свободныя государственныя формы и образованность, обѣщавшія продолжительное существованіе. Въ средѣ этихъ германскихъ странъ, все,, по-видимому, слагалось опять въ пользу одной Англіи. Германія слишкомъ исключительно устремилась къ дѣлу религіи, отчего не могли не потерпѣть государство, искусство и наука; Нидерланды впутались въ слишкомъ неравную борьбу, которая неминуемо должна была отсрочить процвѣтаніе этого государства. Въ Англіи-же, казалось, въ царствованіе Елисаветы, должно-было соединиться все, что приготовлено было прежними временами въ разныхъ странахъ и у разныхъ народовъ. Въ то время, какъ въ Италіи и Германіи процвѣтаніе литературы и государственное могущество, дѣла войны и мира, расходились въ разныя стороны, взаимно исключая другъ друга, въ Англіи все это совпадало одно съ другимъ. Вотъ почему Бэконъ и восхвалялъ счастіе королевы Елисаветы въ томъ-же смыслѣ, какъ и драма Шекспира "Генрихъ VIII". И дѣйствительно, въ ея царствованіе благоденствіе страны въ сравненіи съ бѣдственнымъ состояніемъ и несчастіемъ всѣхъ сосѣдей выдавалось тѣмъ блистательнѣе; при ней благословеніе мира и воинская честь сходились вмѣстѣ; Англія была оплотомъ Европы противъ пребладенія Испаніи; англійскія войска одерживали побѣды въ Ирландіи, сражались въ Бельгіи, во Франціи и въ Шотландіи; англійскій флотъ сражался у береговъ Испаніи и совершалъ кругосвѣтныя путешествія, плаванія въ Индію и для открытія сѣверо-западнаго прохода въ великій океанъ. Елисавета собирала вокругъ себя людей, какихъ Англія, по свидѣтельству Бэкона, не рождала дотолѣ. Она сама владычествовала надъ этими людьми не съ тою легкостію, говоритъ Бэконъ, "съ какою въ варварскія времена возможно бываетъ управлять людьми какъ стадами, но посредствомъ высшихъ дарованій ума и характера, безъ которыхъ въ эти высоко-образованныя времена, и невозможно было отличаться." Между этими людьми былъ самъ Бэконъ, который сквозь всю эту груду средневѣковой алхиміи указалъ методу, которая лишь въ наши, времена была проведена вполнѣ въ естественныхъ наукахъ: Между ними были Спенсеръ и Сидней, которые восхищали своимъ языкомъ и поэзіей; между ними былъ Ралей, который одинаково стяжалъ вѣнки и воинской и ученой жизни. Между ними былъ такой государственный человѣкъ, какъ Бурлей, историкъ, какъ Камденъ, купецъ, какъ Томасъ Трестамъ, мореплаватели, какъ Говардъ и Дрэкъ, не говоря уже о множествѣ лицъ второстепенныхъ. У многихъ изъ этихъ лицъ, какъ и у нашего Шекспира, чувствуется радость, что они принадлежали такому возбуждающему вѣку, который не допускалъ застоя въ жизни, и такому счастливому государству, гдѣ общественный позоръ не обезсиливалъ отдѣльныя личности, гдѣ религіозный деспотизмъ не подавлялъ духа. Правда, борьба со схоластикой и съ религіознымъ фанатизмомъ еще не прошла въ то время; но все таки Шекспиръ и Бэконъ стояли внѣ этой борьбы: они жили послѣ борьбы съ католицизмомъ, послѣ ея исхода, и раньше борьбы съ фанатизмомъ другой стороны, съ пуританизмомъ, въ драгоцѣннѣйшую минуту свободы духа, и могли высоко держать голову, свободную отъ тѣхъ предразсудковъ, отъ которыхъ наше время еще не исцѣлилось въ теченіи 300 лѣтъ. Вотъ почему Шекспиръ и могъ въ своей поэзіи уже тогда представить своему вѣку то, чѣмъ Германія вновь была обязана великимъ трудамъ своихъ поэтовъ прошедшаго столѣтія: ту основу естественнаго образа мыслей, чувствованія и жизни, на которой всего чище преуспѣваетъ искусство. Во многихъ отношеніяхъ это время само благопріятствовало здѣсь поэту. Обо удерживало счастливую середину между грубостію и излишнею образованностію; жизнь не была еще такою вялою и безцвѣтною, какъ нынѣ; люди еще осмѣливались казаться тѣмъ, чѣмъ они были, еще была поэзія -- въ дѣйствительности. Германскимъ поэтамъ въ вѣкъ румянъ и пудры, фижмъ и париковъ, натянутыхъ нравовъ, тугихъ условностей, стѣсненнаго общества и замороженныхъ страстей, стоило несказаннаго труда выпутаться изъ всѣхъ этихъ неуклюжестей и безобразій, которыя они должны были побѣдить въ самихъ себѣ прежде, нежели они узнали лучшее и могли за него ратовать. Въ шекспирово время естественность еще не была утрачена; этотъ вѣкъ стоялъ еще только при входѣ ко времени этихъ искаженій ложной цивилизаціи, и если нашъ поэтъ принужденъ былъ ополчаться противъ этой начинающейся заразы, то все таки онъ самъ былъ вполнѣ свободенъ отъ нея и здоровъ. Онъ имѣлъ неизмѣримое преимущество въ томъ, что онъ не расходился со своимъ вѣкомъ; когда онъ искалъ предмета для своей поэзіи, то онъ не былъ принужденъ, какъ дѣлаютъ наши живописцы, углубляться въ исчезнувшіе міры, возстановлять разрушенныя формы вѣроученій, поклоняться падшимъ божествамъ и подражать чуждымъ художественнымъ произведеніямъ: онъ изъ родной почвы впитывалъ въ себя силу, дѣлающую его поэзію непобѣдимою. Въ средніе вѣка поэты состояли между собою въ слишкомъ тѣсномъ религіозномъ общеніи, отъ того имъ и не могло удаться, при ограниченномъ знаніи исторіи, отношеній мѣста и времени, поставить свое образованіе, свой личный духъ на одну высоту съ духомъ времени. Вотъ почему они въ тѣ времена боролись со слишкомъ великими идеями, которыя они не могли воплотитъ въ образѣ, и оттого это чувство своей немощи слышится во всей средневѣковой поэзіи. Все это было иначе въ маленькой, отдѣльной отъ всѣхъ Англіи, гдѣ при свѣжемъ чувствѣ собственнаго достоинства, все само собою манило поэта -- жить среди своего народа, вмѣстѣ съ нимъ и для него, и вносить въ свою поэзію картины, его окружающія. Нынѣче на-оборотъ: познаніе всего міра и всѣхъ искусствъ слишкомъ выводитъ поэта за предѣлы мѣста и времени, слишкомъ близко придвигаетъ къ нему матеріалъ всѣхъ временъ, такъ что онъ не можетъ приводить свою поэзію и свои стремленія въ такое тѣсное соотношеніе съ народною жизнью. Послѣдствіемъ этого было то, что часто лучшія произведенія нѣмецкой поэзіи существовали лишь для малаго числа читателей, потому-что содержаніе времени и обстановки не совпадало болѣе съ тѣмъ, что занимало поэта, и онъ свободно отъ него отказывался. Не то было съ Шекспиромъ и его соотечественникомъ Бэкономъ; съ добровольною скромностію они смотрѣли на себя какъ на части въ великомъ цѣломъ своего "высоко-шагнувшаго времени", и въ самой гордой своей полемикѣ противъ заблужденій вѣка Бэконъ объявлялъ, что его творенія суть болѣе "порожденіе его времени, нежели его генія".
   При этой свѣжести германскаго стремленія къ образованію въ то время вообще, при этомъ процвѣтанія народной жизни въ Англіи въ особенности, понятно, почему Шекспиръ могъ въ такое время, когда у прочихъ германскихъ племенъ не было вовсе поэта и когда даже въ самой Англіи была въ ходу не подходящая къ народности поэзія на итальянскій ладъ, -- въ первый разъ ввести въ почетъ германскій вкусъ и облагородить народную вѣтвь искусства. Что такой замѣтный переходъ южнаго вкуса въ поэзіи во вкусу германскому совершился именно въ Англіи, въ этомъ такъ-же нѣтъ ничего случайнаго, какъ и въ томъ, что и драма дала значительные плоды именно въ Англіи. Англійское народонаселеніе смѣшано изъ французскихъ Норманновъ и германскихъ саксовъ: самый языкъ его составленъ изъ этихъ двухъ элементовъ; вся его поэзія въ средніе вѣка шла рука объ руку съ романскимъ искусствомъ, а со временъ Шекспира она идетъ рядомъ съ германскимъ искусствомъ новаго времени. Какимъ образомъ Шекспиръ въ своихъ лирическихъ и описательныхъ стихотвореніяхъ слѣдовалъ формалистической манерѣ итальянской поэзіи, какъ онъ держался ея еще въ своихъ первыхъ драмахъ, и затѣмъ покинулъ ее,-- все это мы показали выше подробно. Самоувѣренность, съ которою онъ покинулъ эту ложную манеру и черезъ то ярко обозначилъ поворотную точку отъ романтическаго направленія вкуса къ новѣйшему, можетъ быть сравнена лишь только съ твердостію, съ которой онъ, при величайшей путаницѣ родовъ поэзіи, когда въ Италіи еще продолжался эпосъ, когда во всей Европѣ господствовала пастушеская поэзія, когда вкусъ склонялся въ соблазнительнымъ новелламъ, когда Франція подавала примѣръ подражанія древнимъ,-- принялся за драму, какъ единственно подходящую ко времени форму поэзіи, и не колеблясь въ нерѣшимости, подобно Гёте -- изъ стороны въ сторону, не подчинялъ своего направленія и поприща вкусу времени, не давалъ себя сманить съ пути никакому блеску аталантовыхъ яблоковь. Мы называемъ драму нормальнымъ родомъ поэзіи для новѣйшаго времени не потому только, что, какъ мы говорили прежде, публика, не имѣвшая болѣе рапсодовъ, и не удовлетворявшаяся уже болѣе одной наслышкой, нуждалась въ болѣе сильномъ очарованіи чувствъ;, но потому въ особенности, что сцена была единственнымъ мѣстомъ, гдѣ собирались еще вокругъ искусства всѣ сословія. Этотъ родъ поэзіи одинъ только вызывалъ ее изъ ученыхъ и аристократическихъ кружковъ передъ болѣе обширную публику, гдѣ все великое преуспѣваетъ лучше; драма возвращала поэзію вновь всему народу; а это есть рѣшительный признакъ своевременности каждой вещи. Постигнутъ это -- есть заслуга, на которую уже Гансъ Саксъ и Лопе-де-Вега могутъ имѣть притязаніе: одинъ ранѣе Шекспира, другой одновременно съ нимъ; но то, что онъ придалъ драмѣ высшее достоинство и установилъ ея законы -- составляетъ его личное величіе. Время способствовало ему въ этомъ еще и съ другой стороны. Онъ жилъ въ тотъ счастливый моментъ, когда драма въ Англіи успѣла уже пріобрѣсти значеніе и любовь публики, когда участіе къ ней народа было всего живѣе, и когда съ другой стороны публика не была избалована и испорчена чувственностію, когда еще не было оперы, начавшей искажать драму. Онъ взялъ въ свои руки то, что всего живѣе занимало умы и разрабатывая драму все далѣе, довелъ ее до совершенства, за которымъ возможно было лишь ретроградное движеніе.
   Мы высказали уже прежде, что драма, которой такъ благопріятствовало время, была и по мѣстнымъ отношеніямъ удобно поставлена въ Англіи, гдѣ она могла, какъ вооруженная Паллада, явиться въ жизнь вполнѣ готовою. Выгода концентраціи, которую Англія извлекла тогда изъ общихъ отношеній времени, послужила замѣчательнымъ образомъ въ пользу и этой вѣтви искусства. Франція и Италія истощили свои національныя творческія силы въ рыцарской эпической поэзіи: Франція давала содержаніе для этихъ эпопей, Италія придала имъ въ 16-мъ столѣтіи выработанную форму. Достигши до перехода къ драмѣ, Италія сдѣлала въ 16-мъ столѣтіи лишь слабыя попытки возобновить римскую комедію; Франція создала искусственную трагедію, идя по слѣдамъ древнихъ, чему впослѣдствіи подражала и Италія. Обѣ страны имѣли народный эпосъ, который въ Италіи довелъ даже до возстановленія древнихъ рапсодовъ; но обѣ онѣ не имѣли народной драмы, сколько-нибудь значительной по развитію. Испанія и Англія, напротивъ того, не имѣли вовсе самостоятельнаго эпоса, а только заимствованные отъ Франціи и Италіи рыцарскіе романы. Ихъ романсы и баллады не смыкались въ большія эпопеи; они оставались разъединенными и являются первыми рапсодическими начатками драмы; въ Испаніи они даже массами давали драмамъ содержаніе и даже сообщали имъ свой колоритъ. Въ обѣихъ странахъ, въ замѣну недостающаго эпоса, образовалась народная сцена, какой не имѣли другіе народы новѣйшаго времени. Между обѣими группами странъ Германія составляла середину. Она имѣла народный эпосъ, который однако остался неразработаннымъ; она имѣла драму, которая впрочемъ развивалась очень медленно, ползкомъ, съ перерывами, безъ мѣстной и временной концентраціи, и оттого не достигла блистательнаго развитія испанскаго и англійскаго театра. Шестнадцатый вѣкъ видѣлъ извѣстное процвѣтаніе театра въ Нюрнбергѣ, семнадцатый -- въ Силезіи, а семнадцатый видѣлъ его распространеннымъ по всей Германіи; выработка сцены продолжалась здѣсь три столѣтія; въ Испаніи напротивъ того народныя заботы о театрѣ сосредоточивались на немъ одно столѣтіе, а въ Англіи лишь около временъ Шекспира, въ теченія 50 лѣтъ! Въ Германіи драма странствовала повсюду и искала себѣ пріютнаго мѣстечка, но не находила его; въ Испаніи она дошла изъ провинціальныхъ городковъ до маленькаго, лишь впослѣдствіи избраннаго въ столицы, Мадрита; въ Англіи все драматическое искусство стѣснилось въ обширной столицѣ, гдѣ ему пришлось выдержать закаляющую борьбу за свое существованіе, вызывавшую всѣ ея высшія силы. Теперь само собою понятно, что Англія могла сдѣлаться если не мѣстомъ рожденія драмы, то все таки родиной ея номотезіи. И этотъ примѣръ благопріятной концентраціи былъ не послѣдній. Въ философіи и поэзіи, въ это счастливое и цѣлостное время, все соединилось какъ-бы въ пользу двухъ великихъ умовъ: Шекспира и Бэкона; на-ряду съ ними исчезали ихъ соревнователи, и они могли дать искусству и наукѣ тѣ законы, которымъ принуждены слѣдовать еще и наши вѣка. Какъ возрожденная философія, которая въ Германіи въ прошедшемъ столѣтіи нашла безчисленныхъ наслѣдниковъ, сдѣлалась въ тогдашнее время въ Англіи достояніемъ одного, такъ и поэзія нашла себѣ тамъ одного универсальнаго наслѣдника, на-ряду съ которымъ наслѣдники послѣ-родившіеся принуждены были удовольствоваться немногимъ.
   До какой степени появленіе Шекспира на такой превосходно подготовленной почвѣ не было ни чудомъ, ни случайностію, это доказывается явленіемъ на-ряду съ нимъ такого современника, какъ Бэконъ. Почти ничего нельзя сказать объ общемъ отношеніи Шекспира къ средневѣковой поэзіи, чего не пришлось-бы повторить и объ отношеніяхъ реставратора Бэкона въ средневѣковой философіи. Оба они не знали другъ друга и не упоминали одинъ о другомъ, хотя этого и можно было-бы ожидать отъ Бэкона въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ излагаетъ свой взглядъ на современный ему театръ. Можно предположить, что Шекспиръ не любилъ Бэкона, если только онъ знать его сочиненія и его жизнь. Ему могло не нравиться его самохвальство, которое впрочемъ въ цѣломъ не умаляло его скромности, хотя въ мелочахъ черезъ-чуръ часто повторялось; могли не нравиться его пересуды, происходившіе, вѣроятно, отъ его болѣзненности; могло не нравиться его узкосердечіе, съ которымъ онъ объявлялъ негоднымъ дѣломъ занятіе драматическимъ искусствомъ, какъ профессіею (хотя онъ и одобрялъ, что древніе смотрѣли на театръ какъ на школу добродѣтели); могли не нравиться теоретическія предписанія жизненной мудрости, которыя Бэконъ давалъ, наконецъ могла не нравиться и практическая его жизнь. Но передъ духомъ Бэкона, если только онъ могъ проникнуть его, онъ-бы долженъ былъ преклониться; потому-что совершенно такъ-же, какъ Шекспиръ былъ истолкователемъ тайнъ исторіи и человѣческой природы, и Бэконъ былъ истолкователемъ мертвой природы. Совершенно такъ-же, какъ Шекспиръ въ обсужденіи нравственныхъ дѣяній шелъ отъ случая къ случаю и изъ одного наблюденія не дѣлалъ правила, -- такъ и Бэконъ въ естествоиспытаніи избѣгалъ скачка отъ одного чувственнаго воззрѣнія къ общимъ принципамъ; онъ называлъ это, охуждая, антиципаціей натуры, и въ этомъ сходился съ Шекспиромъ, который предоставлялъ антиципированную человѣческую натуру условной поэзіи южныхъ народовъ. Въ схоластической наукѣ среднихъ вѣковъ, такъ-же, какъ и въ романтической рыцарской поэзіи -- главная забота была объ успѣхѣ, а не объ истинѣ, и противъ этого въ одинаковомъ духѣ возстала и шекспирова поэзія и бэконова наука. Какъ Шекспиръ примирилъ съ разумомъ, дѣйствительностію и природою одеосторонно-заблуждавшееся воображеніе, такъ Бэконъ вызвалъ философію отъ одностороннихъ заблужденій разума -- вновь къ опыту: оба они оживили обѣ эти вѣтви разомъ такимъ возобновленнымъ союзомъ съ природою; оба они, покинувъ всѣ окольные пути, устремились всѣми силами "къ этой побѣдѣ состязанія между искусствомъ и природою". Совершенно такъ-же, какъ Бэконъ своею новою наукою противустоялъ съ одной стороны греко-римскому естествознанію, а съ другой -- послѣднему періоду философіи въ западной Европѣ; такъ и шекспирова драма противуположна была плавтовой комедіи и драмѣ его времени; между обѣими лежитъ "пустыня времени", которая и для сцены была такъ-же безплодна, какъ и для философіи. Обращаясь оба одинаково къ природѣ, ни Бэконъ не былъ эмпирикомъ въ обыкновенномъ смыслѣ, ни Шекспиръ не былъ натуральнымъ поэтомъ. Бэконъ предвидѣлъ, что если современенъ его совѣтъ обращаться къ опыту возъимѣетъ силу, то для науки возникнетъ опасность отъ впаденія съ этой стороны въ крайность; это-же самое имѣлъ случай испытать и Шекспиръ еще въ свое время; вотъ почему Бэконъ настаивалъ на тѣснѣйшемъ союзѣ опыта и разума, какой и заключенъ былъ Шекспиромъ между дѣйствительностію и идеаломъ. И вотъ въ то время, какъ они навсегда разставались съ формальностями древняго искусства и науки, Шекспиръ съ концептами и шелковистыми фразами, а Бэконъ -- съ логикой и силлогизмами, все таки еще иногда случалось Бэкону впадать попрежнему въ тонкости старой школы, а Шекспиру въ натянутое остроуміе итальянцевъ. Бэконъ чувствовалъ себя стоящимъ одиноко во всемъ томъ, что было его самостоятельною заслугою; то-же могъ чувствовать и Шекспиръ: первый въ выставленной имъ методѣ науки и въ указаніи ея примѣненія; второй -- въ своихъ творческихъ произведеніяхъ и въ указаніи ихъ новаго закона. Бэконъ съ гордостію говорилъ, оглядываясь на указанія имъ данныя, что его слова потребуютъ ста лѣтъ, чтобы въ нихъ убѣдились и нѣсколько столѣтій, чтобы ихъ выполнили; и точно такъ-же потребовалось два столѣтія для того, чтобы Шекспиръ сталъ понятъ, и лишь не многое въ его смыслѣ было выполнено послѣ его смерти. И при этомъ мы указывали уже, какая глубокая скромность была въ этихъ людяхъ на-ряду съ ихъ чувствомъ собственнаго достоинства; о твореніяхъ ихъ обоихъ можно сказать то, что Бэконъ такъ охотно повторялъ: "Царство Божіе не является въ пышности". Оба достигли такого величія потому, что они оба исходили отъ одной точки: Шекспиръ презиралъ милліонъ, а Бэконъ, какъ Фокіонъ, чуждался благоволенія толпы. Оба равны другъ другу по необыкновенному простосердечію, съ которымъ они избѣгали всего односторонняго; у Бэкона мы находимъ еще юношескія упражненія, въ которыхъ онъ пытался, въ яркихъ противуположностяхъ, разсматривать рядъ предметовъ съ двухъ сторонъ. Вотъ почему оба они питали одинаковую ненависть къ партіямъ и сектантамъ: Бэконъ къ софистамъ и школьнымъ философамъ, Шекспиръ къ пуританамъ и ревнителямъ религіи. Вотъ почему оба одинаково свободны отъ предразсудковъ, отъ всякаго астрологическаго суевѣрія, отъ вѣрованія въ сны и предзнаменованія. Объ алхимистическихъ волшебникахъ въ естествовѣдѣніи Бэконъ говоритъ, что они относятся къ истинному знанію такъ-же какъ подвиги Амадиса въ дѣламъ Цезаря, и точно такъ-же произведенія Шекспира относятся къ фантастическимъ романамъ о самомъ Амадисѣ. Точно такъ-же, какъ Бэконъ устранилъ изъ науки религіозные вопросы, такъ устранилъ ихъ и Шекспиръ изъ искусства; и какъ Бэконъ жаловался, что учители религіи были противниками естествознанія, -- такъ-же точно она были и противниками сцены. Изъ примѣра Бэкона ясно, что Шекспиръ на тѣхъ же основаніяхъ, какъ и онъ, не касался предметовъ религіи, и въ дѣлѣ нравственности шелъ своимъ мірскимъ путемъ. Это было перетолковано въ дурную сторону для нихъ обоихъ: Ле-Местръ доказывалъ отсутствіе христіанства въ Бэконѣ, такъ-же какъ Биркъ обличалъ въ этомъ Шекспира. Шекспиръ, вѣроятно, смотрѣлъ на древность и ея искусство нѣсколько свысока и не придавая имъ большой цѣны, какъ Бэконъ смотрѣлъ на философію и естествознаніе древнихъ, оба -- по одинаковымъ основаніямъ: оба они устремлялись къ высшему возрасту міра, къ болѣе широкому познанію неба, земли и человѣка. Оба они не преклонялись передъ авторитетами, и Бэконъ выказалъ къ Аристотелю подобную-же несправедливость, какую, можетъ быть, Шекспиръ сдѣлалъ относительно Гомера. Въ нихъ обоихъ дѣйствовало одинаковое соединеніе различныхъ духовныхъ силъ: какъ Шекспиръ въ своемъ глубокомысліи непроизвольно становился философомъ, такъ Бэконъ не рѣдко поражалъ воображеніе поэта. Совершенно такъ-же, какъ Бэконъ, который, не смотря на то, что онъ открыто ставилъ знаніе само по себѣ выше, нежели пользу изобрѣтеній, все таки повсюду совершенно простодушно и многосторонно стремился къ практической пользѣ философіи,-- такъ и Шекспиръ, при всей самобытности своей художественной мысли, повсюду устремлялъ свою поэзію къ вопросамъ нравственной жизни. Самъ Бэконъ былъ тѣхъ-же мыслей объ этомъ; онъ былъ недалекъ отъ того, чтобы сказать, что исторія есть лучшая наставница въ политикѣ, а поэзія лучшая учительница нравственности. Оба они одинаково глубоко были поражаемы видомъ властвующей Немезиды, которую они видѣли величественно и могущественно шествующею въ исторіи и жизни, и то какъ она влачитъ жертвами къ своему алтарю самыхъ могучихъ и самыхъ счастливыхъ людей, какъ добычу ихъ собственной внутренней природы и судьбы. Въ сочиненіяхъ Бэкона встрѣчается множество нравственныхъ изреченій, плодовъ его опыта; и почти къ каждой пьесѣ Шекспира, даже къ каждому изъ его главныхъ характеровъ (мы не мало представили этому доказательствъ) можно было-бы привести изъ ряда этихъ выраженій какой-нибудь мѣткій девизъ, что свидѣтельствуетъ о замѣчательномъ совпаденіи этихъ людей въ пониманіи человѣческой природы. Оба они въ своихъ нравственныхъ системахъ, слѣдуя Аристотелю, коего Иѳику, судя по одному мѣсту въ "Троилѣ", Шекспиръ, по всей вѣроятности, читалъ, сходились въ одномъ пунктѣ: "добродѣтель заключается въ правильной серединѣ между слишкомъ много и слишкомъ мало". Шекспиръ, вѣроятно, соглашался касательно этого и съ тѣмъ, что Бэконъ считалъ слишкомъ много -- порокомъ юности, а слишкомъ мало -- порокомъ старости, и говорилъ, что слишкомъ мало есть порокъ худшій, потому-что у чрезмѣрности, какъ у птицы, есть какое-то величіе духа, какое-то родство съ небомъ; тогда какъ слишкомъ мало ползетъ по землѣ червякомъ. Въ этихъ изреченіяхъ какъ-бы заключена вся теорія шекспировыхъ родовъ и видовъ драмы, а также и его ученія о нравственности.
   Отъ только-что выставленныхъ нами положеній мы перейдемъ къ нѣсколькимъ соображеніямъ о нравственномъ духѣ сочиненій Шекспира. И съ этой стороны также сдѣлано было такъ много возраженій, что почти еще парадоксальнѣе можетъ показаться, если мы станемъ выставлять этого поэта нравственнымъ руководителемъ, нежели то, что мы видѣли въ немъ поэтическаго законодателя. Умалчивая совершенно о томъ, какъ часто въ этомъ отношеніи цѣнители спотыкались объ отдѣльныя выхваченныя изъ середины выраженія и рѣчи, упомянемъ, что Джонсонъ крайне-суровымъ упрекомъ выставлялъ на видъ нашему драматургу одинъ недостатокъ, "которому можно приписать большую часть зла въ книгахъ и въ людяхъ", а именно, что онъ пожертвовалъ добродѣтелью въ пользу условнаго приличія; что кажется, будто онъ пишетъ безъ всякаго нравственнаго намѣренія; что онъ не дѣлаетъ справедливаго распредѣленія между добромъ и зломъ и равнодушно проводитъ своихъ героевъ черезъ всѣ правды и неправды. И всѣ эти мнѣнія еще нельзя назвать вполнѣ устарѣлыми. Не далѣе, какъ въ 1848 году явилась книга Бирха о религіи и философіи Шекспира, которая направлена противъ "нѣмецкаго мистицизма", выставляющаго этого автора какъ какой-нибудь догматъ вѣры, между тѣмъ какъ слѣдовало-бы единогласно назвать его "лишеннымъ благодати и невѣрующимъ". Въ этой книгѣ доказывается, что нашъ поэтъ превзошелъ всѣхъ Марлововъ и Гриновъ вольнодумствомъ, атеизмомъ и профанаціей священнаго писанія, что онъ перенялъ у Боккачіо и ему подобныхъ лукреціевы вольности и насмѣшки надъ религіей. Суровыми, сухими словами здѣсь винятъ поэта за рѣчи его дѣйствующихъ лицъ. Потому-что Ааронъ отвергаетъ Бога, а Аутоликъ безсмертіе души, отвергаетъ это и Шекспиръ! Потому-что Генрихъ V обращаетъ слова Христа: "Я не знаю тебя!" къ Фальстафу -- Шекспиръ богохульникъ; а когда Тимонъ въ своей безумной мизантропіи восклицаетъ: "не щадите младенца, принимайте его за бастарда!" -- то Шекспира винятъ въ томъ, что будто онъ намекалъ здѣсь на избіеніе младенцевъ Иродомъ... Намъ остается раздумье, что руководило авторомъ этой книги -- глупость или коварство ревности не по разуму, потому-что такая книга слишкомъ была-бы злобна даже для пуританскихъ врёменъ: изъ нея слышится болѣе, чѣмъ Госсонъ и ему подобные. Ослѣпленіе въ родѣ этого -- служитъ осужденіемъ самому себѣ. Вотъ почему мы приводимъ эти приговоры не для того, чтобы ихъ оспаривать, но для того, чтобы тѣмъ болѣе датъ почувствовать силу свидѣтельства, которое даже самые эти ревнители, вопреки своему ослѣпленію, принуждены были дать въ пользу нравственнаго духа сочиненій Шекспира. Даже самый этотъ Бирхъ не могъ не сознаться, что нашему поэту присуще глубокое доброжелательство и та естественная любовь, которая въ здравомъ человѣкѣ перевѣшиваетъ другія страсти, что онъ точно такъ-же и въ своихъ характерахъ въ безчисленное множество вратъ выставляетъ сильнѣе эту естественную доброту человѣческаго сердца въ сравненіи съ естественною грѣховностію; что онъ строитъ систему нравственности на природѣ и разумѣ, потому-что онъ считалъ законы нравственности достаточно ясно написанными на скрижаляхъ человѣческаго сердца. Такимъ-же образомъ и Джонсонъ допускалъ, что изъ Шекспира можно извлечь систему общежительныхъ обязанностей; но думалъ только, что авторъ случайно проронилъ эти свои принципы. Если-бы Джонсонъ изслѣдовалъ это добросовѣстно, то съ нимъ, -- именно въ нравственномъ отношеніи гораздо скорѣе, нежели въ эстетическомъ -- случилось-бы то-же, что съ Алкивіадомъ, когда тотъ, проникши сквозь безобразную внѣшность своего Сократа и приподнявъ завѣсу его души, открылъ въ ней обиліе нежданной красоты.
   Это правда, Шекспиръ никогда не пускается проповѣдовать нравственность прямыми и опредѣленными предписаніями. Много-много что онъ дѣлаетъ это посредственно, устами болѣе безпристрастнаго, скорѣе зрителя, нежели дѣйствующаго вмѣстѣ съ другими лица своей пьесы. И притомъ онъ дѣлаетъ это только въ. трагедіяхъ, гдѣ ослѣпляющія страсти отливаютъ то добродѣтелью, то порокомъ, и гдѣ поэтому надо заботиться предупредить недоразумѣніе. Въ комедіи, гдѣ онъ стремился болѣе развлекать зрителя, нежели напрягать его вниманіе, это было-бы уже противно художественной цѣли, если-бы къ изображенію какой-нибудь глупости, которая уже сама по себѣ представлена въ смѣтномъ видѣ, была присоединена еще наказующая проповѣдь. И если принять слова Джонсона буквально, что Шекспиръ, кажется, писалъ безъ всякаго моральнаго намѣренія, то это: кажется -- есть истинное торжество искусства: потому-что искусство должно возвѣщать нравственныя истины не въ прямомъ поученіи, но черезъ воззрительность и примѣры въ живо-дѣйствующихъ побужденіяхъ. Это возбужденіе сердецъ гораздо болѣе способно, нежели холодный языкъ, обращенный въ разсудку, учить насъ находить удовольствіе въ справедливости, и чувствовать неудовольствіе отъ несправедливости, способно выработать въ насъ ту истинную любовь къ самимъ себѣ, которая стремится владѣть, какъ своею собственностію, благимъ и прекраснымъ. Нѣтъ болѣе бездѣйственной вѣтви въ любой литературѣ, какъ нравоученіе; бездѣйственнѣе его были-бы драматическія морали, и до ихъ-то ледяныхъ недостатковъ каждый разъ будетъ ниспадать поэзія, когда она будетъ ставить себѣ цѣлію прямое нравоученіе, а сама унижаться до того, чтобы служить лишь средствомъ для такой цѣли. Тогда мы будемъ недалеки уже и отъ того, что исчезнетъ всякое дѣйствіе,-- этотъ существенный предметъ искусства, -- и отъ всѣхъ дѣйствующихъ лицъ и ихъ рѣчей будутъ требовать образцовыхъ чертъ нравственности, какъ этого уже и желаютъ критики въ родѣ Бирха, сожалѣющіе, что шекспирово свѣтское искусство довело до погибели мистеріи и морали! Эта метода нравоученія лежала внѣ цѣлей Шекспира; но самая нравственность была для него такою-же цѣлію, какъ и сама поэзія. Еслибы ему высказали новѣйшія теоріи, которыя хотятъ совершенно эманципировать поэзію отъ нравственности, то онъ не понялъ-бы этихъ теорій, потому-что его поэзія имѣла задачею представить содержаніе дѣйствующей жизни; а это содержаніе имѣло совершенно нравственный характеръ, -- значитъ, нравственность была у него не отдѣлима отъ истинной поэзіи. Если-бы ему указали на южную поэтическую манеру, которая стремилась къ формальной и внѣшней красотѣ, то онъ отвернулся-бы отъ этой "любезной пустоты", какъ онъ уже и сдѣлалъ это совершенно невольно въ своихъ описательныхъ стихотвореніяхъ. Если-бы ему указали на новѣйшую поэзію "отчаянія", гдѣ порокъ празднуетъ свое торжество, то онъ оттолкнулъ-бы ее отъ себя съ эстетическимъ и нравственнымъ отвращеніемъ, -- онъ, который называлъ зло по преимуществу безобразіемъ, а "добродѣтель -- красотою." Шекспирова поэзія -- нравственна, его поэтическія стремленія -- нераздѣльно соединены съ его неическимъ (нравственнымъ) чувствомъ, потому, что онъ смотрѣлъ на жизнь, какъ на нѣчто цѣлое, и самъ онъ былъ человѣкъ цѣльный, такой, въ которомъ нравственныя, эстетическія и умственныя свойства не были отдѣлены другъ отъ друга никакимъ спекулативнымъ реактивомъ; -- и его искусство потому такъ велико, что оно впитало въ себя изъ этого цѣлаго, изъ жизни, -- гораздо болѣе нравственнаго ея содержанія, нежели это сдѣлало всякое другое искусство, не исключая даже искусства античнаго. Соединить поэзію этимъ цементомъ нравственности съ жизнью, пожертвовать даже внѣшнею красотою ради высшей нравственности, и тамъ, гдѣ надлежало "подставить жизни зеркало" -- отразить этому лицу времени не эстетически-нарумяненное его изображеніе, а нравственный образъ неподкрашенной правды, -- вотъ постоянная, рѣзкоопредѣленная цѣль шекспировой поэзіи, и къ этой цѣли онъ стремился съ такою глубокою серьознестію, что въ этомъ, вѣроятно, и заключается причина, почему его поэзія совершенно иначе дѣйствуетъ, нежели поэзія нашихъ Шиллеровъ и Гёте: ихъ поэзія возбуждала читателя гораздо болѣе къ творчеству, и опять къ творчеству, нежели къ радостному постиженію міра.
   Отношеніе шекспировой поэзіи къ нравственности и къ нравственному вліянію на человѣка -- самое совершенное; со времени Аристотеля до Шекспира въ этомъ отношеніи не было выставляемо болѣе высокихъ требованій, нежели тѣ, какимъ удовлетворилъ Шекспиръ. Бэконъ совершенно справедливо находилъ, что если-бы мы не имѣли науки о человѣческихъ страстяхъ, то намъ могли-бы замѣнить ее историки и поэты,-- и безъ сомнѣнія, онъ успѣшнѣе всего могъ-бы поискать этой науки у своего сосѣда -- Шекспира, потому-что ничья другая поэзія до такой степени не внушала намъ, что укрощеніе страстей посредствомъ увѣщевающихъ и предостерегающихъ примѣровъ есть цѣль человѣческой цивилизаціи. И если эта поэзія не хотѣла парализировать свое собственное содѣйствіе къ достиженію этой цѣли, то она не должна была учить морали но опредѣленно-выраженной методѣ; потому-что для того, чтобы имѣть вліяніе на человѣческую страсть, мало еще обладать простымъ познаніемъ добра и зла. Благородное побужденіе болѣе содѣйствуетъ облагороженію человѣка, нежели сотня благихъ поученій, и бороться противъ дурной страсти всего лучше посредствомъ возбужденія хорошей. Если въ высшей степени желанная цѣль нравственнаго образованія состоитъ въ томъ, чтобы въ насъ побужденіе и страсть не были предоставлены слѣпому принужденію природы, и въ то-же время не были-бы принесены въ жертву суровому предписанію категорическаго повелѣнія; чтобы уничтожилось рѣзкое противорѣчіе между желѣзною обязанностію ради обязанности и мягкими требованіями природы; чтобы человѣкъ могъ равномѣрно избѣгать и подавленія чувствъ подъ преувеличеннымъ властительствомъ духа, и утраты внутренней свободы подъ слѣпою властію страсти; чтобы страсть умѣрялась разумомъ, но чтобы то, что дознано какъ разумное, было напротивъ того возвышаемо до степени стремленія, такъ чтобы сила страсти не осталась безъ употребленія, но только стала-бы безвредною; чтобы такимъ образомъ человѣкъ достигнулъ цѣльности, -- при которой разумъ и страсть, чувства и духъ въ благоустроенномъ царствѣ души были слиты воедино и соединены для дружной дѣятельности,-- если все это такъ, то поэзія въ такомъ случаѣ всегда будетъ самою дѣйствительною руководительницею въ этой цѣли, потому-что "прямая серьозность правилъ пугаетъ человѣка, но онъ выноситъ ее въ видѣ игры",-- вотъ отчего Шиллеръ и увѣщевалъ поэта -- уловлять человѣка на этомъ. Если искусство должно достигать этой цѣли, то дѣло не въ томъ, чтобы въ характерахъ представлялось готовымъ это соединеніе силъ, которыя обыкновенно насъ раздѣляютъ такъ враждебно; но дѣло въ томъ, чтобы во всемъ ходѣ и исходѣ изображенныхъ дѣйствій выступало постоянно это примиреніе какъ благотворная цѣль всѣхъ человѣческихъ стремленій; другими словами, чтобы поэтъ на заднемъ планѣ своего произведенія являлся намъ носящимъ такое примиреніе въ самомъ себѣ. Ни о какомъ поэтѣ нельзя, можетъ быть, сказать съ такою увѣренностію это великое слово, какъ о Шекспирѣ. Онъ ратовалъ, какъ и Гёте, за природу, за естественныя права духа противъ педантизма почтенности, противъ пуританской строгости нравовъ и заблужденій ума; но онъ ратовалъ также какъ и Шиллеръ за свободу духа, за умѣренность и выдержку противъ общаго людского врага, противъ неумѣренности страстей; онъ нигдѣ не изображалъ, какъ Шиллеръ, героевъ вышечеловѣческаго исполненія своихъ обязанностей; но онъ такъ-же и не спекулировалъ щекотаньемъ нравственной рѣзвости на чувственность и легкомысліе человѣка. Нѣтъ человѣка, который-бы такъ зналъ человѣческую страсть, какъ онъ, такъ, по видимому, безъ труда и всякихъ ухищреній изображалъ ее, такъ умѣлъ-бы пробуждать ее и управлять ею въ зрителѣ, и такъ хорошо-бы научалъ насъ обуздывать нашу страсть въ жизни тѣми средствами, какими онъ обуздывалъ изображаемую имъ страсть на сценѣ. Чтобы удачно нарисовать сильную страсть, для этого нужна опытность и знаніе изображаемаго. Но съ этимъ обладаніемъ соединять еще высшее спокойствіе и внутреннее равновѣсіе, которое во время самаго процесса изображенія оставалось-бы свободнымъ отъ реальныхъ вліяній,-- одно уже это служитъ признакомъ идеальнаго духа, созданнаго для творчества. Нигдѣ нельзя найти у Шекспира, чтобы рука его была движима тѣмъ аффектомъ, о которомъ онъ пишетъ, что случается со столькими новѣйшими поэтами, которые сами суть лишь продуктъ своихъ собственныхъ страстей. А когда онъ разнуздываетъ самыхъ дикихъ коней страсти, то намъ представляется возвышенно-прекрасное зрѣлище того, какъ не его увлекаютъ эти кони, а какъ онъ самъ, зная ихъ вдоль и поперекъ, умѣетъ укротить ихъ ярмомъ своей художественной колесницы, самъ своимъ крикомъ и бичомъ дѣлаетъ ихъ, необузданныхъ, еще ретивѣе, и вмѣстѣ съ тѣмъ умѣетъ въ одно мгновеніе и усмирить ихъ, и направить. Онъ никогда не оказывается Икаромъ за одно съ тѣмъ, кому онъ куетъ крылья; никогда онъ не оказывается фаэтономъ за одно съ тѣмъ, кому онъ ссужаетъ копей; но онъ всегда -- Фебъ въ любви къ своимъ разгульнымъ дѣтямъ и Юпитеръ -- въ наказаніи. При этомъ качествѣ полнаго спокойствія духа и самообладанія, онъ никогда не впадалъ въ ошибку даже великихъ новыхъ поэтовъ,-- рисовать не только страсть, но даже слабость въ привлекательномъ видѣ, который могъ-бы соблазнить насъ, опутать и сманить на ложную нравственную дорогу; онъ скорѣе весь созданъ былъ на то, на что онъ и намѣренно направлялся -- дѣйствовать своими драмами, по предписанію Аристотеля, на очищеніе страсти. По извѣстному ученію Аристотеля, дѣйствіе въ трагедіи должно быть такого рода, чтобы оно возбуждало страхъ и состраданіе и черезъ то очищало эти и подобныя имъ движенія духа. Этому предписанію Шекспиръ удовлетворилъ тонкимъ образомъ, совершенно изъятымъ отъ всякой тривіальности, и никто никогда не превзойдетъ его въ этомъ отношеніи. Онъ никогда не согласился-бы на то, чтобы поэтическую борьбу противъ страсти и возбужденіе страха въ трагедіи сравнивали, какъ это дѣлалъ Бэконъ, съ примѣненіемъ награды и наказанія въ государственной жизни; онъ никогда не пускалъ въ ходъ этого грубаго средства -- возбуждать страхъ въ зрителѣ и его отвращеніе къ чрезмѣрной страсти единственно тѣмъ, чтобы напирать на внѣшнія несчастія, которыя она ведетъ за собою. Болѣе благородный страхъ, на который онъ расчитываетъ, возстаетъ въ насъ за-долго до исхода трагедіи, уже при самомъ разростаніи, въ самомъ вихрѣ безумствующей страсти, въ то время когда персъ нами осязательно объектируются до ослѣпленія возбужденыя силы. Это напряженіе страха должно возвышать въ насъ чуткость, тонкую чувствительность въ выборѣ должнаго пути; мы, какъ зрители, должны научиться при этой игрѣ, при этомъ представленіи, быстрѣе, чутче замѣчать начало ложнаго пути, чтобы осторожнѣе идти въ нашей собственной игрѣ, въ нашей собственной жизни; часы движущейся и развивающейся передъ вами страсти должны быть въ то-же время будильникомъ для бдительности нашей собственной души. Точно то-же происходитъ и тамъ, гдѣ поэтъ имѣетъ въ виду наше состраданіе: тамъ мы не видимъ желанія просто растрогать насъ и возбудить въ насъ мягкое сочувствіе къ тѣмъ, которые страждутъ подъ карою судьбы, которую они сами для себя создали; скорѣе на ряду со страхомъ передъ опаснымъ ходомъ страсти должно соединяться и сочувствіе къ тому смѣлому, величавому, возбуждающему почтеніе, что заключается въ этомъ ходѣ страсти, къ тому, что Бэконъ открылъ родственнаго съ небомъ въ этомъ сальномъ порывѣ страсти. И что такимъ возбужденіемъ страха и состраданія дѣйствительно достигается очищеніе страсти, это, конечно, неопровержимо. Та объективность, съ которою передъ нами ставятъ въ драмѣ изображеніе человѣческой страсти, съ которою мы такъ воззрительно, живо, ясно познаемъ дремлющія въ насъ темныя силы,-- та объективность должна неминуемо производить въ насъ возвышеніе нашего сознанія и чувства собственнаго достоинства; а съ этимъ такъ-же неминуемо бываетъ соединено возвышеніе и очищеніе нашей души, если только мы вообще еще способны воспринимать впечатлѣнія такого благороднаго свойства. Посмотрите шекспировскую драму, сколько нибудь сносно представленную, и вы увидите, что на каждаго неиспорченнаго человѣка она производитъ тѣ высшія впечатлѣнія художественнаго произведенія, которыя Аристотель своимъ требованіемъ ставилъ какъ цѣлъ искусства, и которыя такъ превосходно развилъ Шиллеръ, разъясняя мысль Аристотеля. Драма Шекспира всегда переселяетъ насъ въ состояніе среднее между дѣйствіемъ и страданіемъ, гдѣ мы, совершенно непринужденно, бываемъ дѣятельны обоими способами, гдѣ мы сохраняемъ свободу направлять себя сами, куда намъ угодно, гдѣ мы -- не такъ какъ при чувственныхъ наслажденіяхъ оказываемся подъ конецъ вялыми и истомленными,-- и не такъ какъ при наслажденіяхъ духовныхъ -- крайне-напряженными,-- но гдѣ мы, напротивъ того, чувствуемъ себя полными властителями своихъ силъ, такъ что мы выходимъ изъ театра, одинаково способные ко всякому дѣлу, въ высокомъ равновѣсіи духа. Въ такомъ настроеніи мы будемъ. уходить послѣ каждой изъ болѣе зрѣлыхъ драмъ Шекспира, и въ особенности сильнѣйшія изъ этихъ драмъ производятъ такое впечатлѣніе на людей сильнѣйшихъ. Выражаясь образно, мы скажемъ, что съ сторожевой башни его искусства жизнь представляется намъ легче и преодолимѣе, и если высокая истинность его изображеній и представляетъ намъ дѣйствительный міръ не въ поэтическомъ, радостномъ солнечномъ освѣщеніи, но подернутымъ многоразличными облаками, то все таки поэтъ указалъ намъ и такія точки зрѣнія и такія средства, которыя даютъ намъ возможность находить новыя красоты и прелести даже въ бурныхъ элементахъ жизни.
   Но если въ поэзіи Шекспира заключена такая могучая нравственная сила, если она до такой степени исполнена нравственности, что изъ нея можно извлечь нѣкотораго рода систему жизненной мудрости, то спрашивается: какимъ образомъ можно съ достовѣрностію доискаться его собственныхъ мнѣній среди безчисленныхъ, до безконечности другъ другу противорѣчащихъ характеристическихъ выраженій его дѣйствующихъ лицъ? Можно было-бы сказать, что мнѣнія, которыя всего чаще возвращаются на уста наиболѣе чистыхъ его характеровъ и въ наибольшей части случаевъ, указываютъ на основную систему образа мыслей поэта, и по большей части должны быть его собственныя мнѣнія, такъ какъ они до такой степени преобладаютъ въ его духѣ. Но все таки и этимъ нельзя было-бы достигнуть слишкомъ, многаго: трудно добраться до сущности наиболѣе значительныхъ его характеровъ вслѣдствіе ихъ сложности, и гораздо труднѣе добраться до дна, до сущности его собственной души, такъ какъ она, такъ сказать, слагается изъ всѣхъ этихъ характеровъ. Важнѣе обращать вниманіе на идеальные характеры, которые Шекспиръ обрисовалъ въ среднемъ тонѣ между сильными трагическими и слабыми комическими личностями своихъ пьесъ, и тѣ указанія, которыя мы. сдѣлали относительно всѣхъ этихъ Генриховъ, Постумовъ, Орландовъ и имъ подобныхъ, не должны остаться для насъ напрасными при этихъ изысканіяхъ. Но главный путь при этомъ есть разсмотрѣніе драматическихъ родовъ и ихъ отношенія другъ къ другу, и затѣмъ разсмотрѣніе нравственной справедливости, которая проявляется въ развитіи дѣйствій. Шекспиръ передъ вами -- не учитель, который-бы спѣшилъ просто-на-просто разрѣшить загадки міра; передъ нами кипитъ и движется самъ міръ со своими загадками; но только изъ него устранена случайность и передъ нами раскрыты побужденія дѣйствій, намъ раскрыта неизбѣжность тѣхъ судебъ, которыя проистекаютъ изъ этихъ дѣйствій: вотъ этотъ-то вскрытый механизмъ мы и должны выслушивать и изучать; обдумывая то, что мы въ немъ замѣчаемъ, мы пріучимся разумѣть мнѣнія и мысли мастера, устроившаго этотъ механизмъ.

-----

   Древніе, изображавшіе въ своей трагедіи только міръ героевъ, а въ комедіи -- дѣйствительность и настоящее, достигли черезъ посредство этой противуположности до весьма чистаго разграниченія драматическихъ родовъ. Ихъ трагедія не знаетъ никакихъ комическихъ составныхъ частей. Выдѣленіе серьознаго въ комедіи оказывалось, напротивъ того, еще неисполнимѣе, потому-что искусство всюду нуждается въ возвышеніи изъ низкаго. Уже у Аристофана возвышенная лирика и торжественная серьезность политическаго ученія выдѣляется надъ комическимъ дѣйствіемъ; но комедія Менандра впервые слила воедино веселое и серьезное движеніе жизни. Въ своемъ дальнѣйшемъ развитіи трудами Плавта и Теренція она сдѣлалась воспитательницею новѣйшей драмы; потому-что эта драма, въ сущности, развивалась болѣе изъ площадной народной комедіи, нежели изъ мистерій, и комедія Плавта помогала ей постоянно вырабатываться. Трагедія и ея развитіе хронологически слѣдовало лишь за комедіею; значитъ, она выработалась изъ почвы комедіи, изъ дѣйствительной жизни, а не развилась, подобно тому, какъ это было у древнихъ, на-ряду съ героическимъ эпосомъ. Дѣйствительная жизнь со всѣми ея перемѣнами и колебаніями, отъ добра къ злу, отъ радости въ горю, отъ шутки къ серьезному -- проникала въ драму каждаго рода; названія перепутались; въ Испаніи все это одинаково называлось комедіей; въ Англіи было употребительно различеніе между трагедіей, комедіей и исторіей, смотря потому, каковъ былъ исходъ, хорошій или дурной, былъ-ли сюжетъ вымышленный или дѣйствительный. Шекспиръ, вѣроятно, вскорѣ понялъ, что это не были различенія существенныя и сообразныя съ идеею искусства; онъ осмѣялъ этотъ различительный признавъ окончанія въ комедіи: Напрасныя усилія любви, а устами Полонія осмѣялъ вмѣстѣ съ тѣмъ и попытки опредѣлять роды драмы, смотря по предметамъ. Онъ, кажется, держался того мнѣнія, что каждое содержаніе требуетъ своей собственной формы, и потому каждая пьеса образуетъ у него особый, ей свойственный, родъ; отъ того и происходитъ, что онъ такъ часто переступалъ разграничительную линію между комедіей, пасторалью, маской и исторіей. И вотъ въ то время, какъ онъ бралъ себѣ въ руководители одну только жизнь, каждому случаю уступалъ его право и признавалъ его законъ, предоставляя самимъ вещамъ предписывать себѣ и ходъ, и форму, и настроеніе,-- онъ всюду натыкался въ вещахъ на одно рѣзвое различіе между пышнымъ и затрудненнымъ ростомъ страсти и дѣйствующей силы въ человѣкѣ, и это повело его къ тому, что онъ удержалъ различіе понятій комедіи и трагедіи. Но между обоими родами онъ удержалъ и среднее -- особый видъ драматическаго представленія, драму, который былъ извѣстенъ во всѣ времена и у всѣхъ народовъ, и который у нѣмцевъ носитъ опредѣленное названіе: Schauspiel. Въ этихъ главныхъ родахъ онъ смѣшивалъ тоны, судя но надобности, и самый этотъ способъ дѣйствія былъ потребностію, которая съ необходимостію вытекала изъ законовъ его искусства. И дѣйствительно, если нравственныя идеи должны быть для драмы руководящими точками зрѣнія, которыя могутъ быть проявлены чувственно лишь посредствомъ характеровъ и ихъ противуположностей, то дѣло подходитъ близко къ тому, чтобы именно эти противуположности могли въ трагедіи служить переходомъ къ комическимъ, а въ комедіи къ трагическимъ составнымъ частямъ. Шекспиръ также дону екалъ эту смѣсь серьознаго и шутливаго вслѣдствіе своей чисто человѣчной натуры, которая во всемъ принимала равномѣрное участіе и которая видѣла совершенство въ возможнѣйшемъ разнообразіи, исключающемъ всякую одностороннюю ограниченность. Онъ допускалъ эту смѣсь также и вслѣдствіе своей чисто германской натуры, потому-что германское племя, не такъ какъ древніе или какъ племена южной Европы, не часто любило рѣзкія перемѣны, когда бы, напримѣръ,-въ сценическомъ представленіи -- за трагическимъ потрясеніемъ слѣдовало бы ослабленіе впечатлѣнія, такъ сказать, ниспаденіе его до бурлеска, до сатирической игры; германцы не любятъ, чтобы одно яркое впечатлѣніе уничтожалось другимъ, -- они любятъ скорѣе, чтобы одно настроеніе незамѣтно переходило въ другое, сливаясь съ нимъ. При этомъ дѣло шло лишь о томъ, чтобы дѣйствительно эти измѣненія средствъ, впечатлѣній и настроеній сплавливались между собою, и чтобы дурно примѣненные диссонансы не разрушали, такъ сказать, благозвучія драмы. Въ этомъ отношенія уже Джонсонъ оправдалъ тотъ способъ дѣйствія, который примѣнялся нашимъ поэтомъ съ такимъ умомъ и искусствомъ. Когда возражали противу подобнаго смѣшенія тѣмъ, что черезъ такой перерывъ страсти у дѣйствія отнимается сила двигать нашими сердцами, то Джонсонъ отвѣчалъ на это весьма просто, ссылаясь на ежедневный опытъ, который доказываетъ, что это возраженіе неосновательно. Во всякомъ случаѣ, нѣтъ сомнѣнія, что неискусные актеры могутъ употребить во ало и могильщиковъ въ Гамлетѣ и шута въ королѣ Лирѣ. Актеры умные, напротивъ того, нвилекутъ драгоцѣнную выгоду изъ этикъ ролей, а именно -- возможность смягчить впечатлѣніе ужаса, возможность разрѣшить дисгармонію комическаго контраста въ благотворно-дѣйствующіе аккорды. Мы указали уже въ частностяхъ, въ чемъ заключается причина, почему у Шекспира комическія фигуры и эпизоды въ серьозной драмѣ, и наоборотъ, никогда не представляютъ ничего мѣшающаго и негармоническаго: это потому, что они постоянно состоятъ въ точномъ соотношеніи съ мыслію пьесы, потому-что они представлены всегда какъ противуположность или какъ побочная вѣтвь господствующей страсти, потому-что они служатъ для оттѣненія главной картины, какъ фольга, какъ эхо, какъ искаженное изображеніе въ зеркалѣ. Это употребленіе Шекспиръ унаслѣдовалъ изъ первыхъ, самыхъ народныхъ, самыхъ безсознательныхъ начатковъ комедіи. Уже въ самыхъ грубыхъ своихъ начаткахъ, подъ вліяніемъ какого-то счастливаго инстинкта, народная комедія тамъ и сямъ ссужала шуту роль комическаго хора. Такимъ образомъ въ испанской драмѣ пародированіе главнаго дѣйствія есть черта постоянная, и Граціозо имѣетъ тамъ повсюду и даръ, и задачу -- все то, чего главные характеры въ страстномъ своемъ возбужденіи не видятъ, не слышатъ и не чувствуютъ,-- простосердечно разглядывать и разгадывать, какъ дѣлаютъ въ простотѣ своей и шекспировы клоуны. Никто изъ знающихъ это не найдетъ поэтому въ нашихъ толкованіяхъ на эти комическія побочныя дѣйствія у Шекспира ничего странно-поражающаго и. никакого произвольнаго мудрованія. Впрочемъ, мы напомнимъ еще, что въ употребленіи этого смѣшенія у. Шекспира всюду.выдержана съ большимъ тактомъ должная, мѣра. Въ трагедіи и въ трагической "исторіи" Шекспиръ никогда не употреблялъ комическихъ побочныхъ дѣйствій, но лишь отдѣльныя фигуры въ мимолетныхъ сценахъ, да и тѣ являлись у него чѣмъ позднѣе, тѣмъ рѣже; комическія пародіи на серьозныя дѣйствія встрѣчаются у него лишь въ комедіи; смѣшеніе трагическихъ и комическихъ положеній -- лишь въ драмѣ и въ такихъ комедіяхъ, которыя близко граничатъ съ серьозностію драмы.
   Выше мы уже указали, какъ просто шекспировское дѣленіе драматическихъ родовъ, и какъ оно въ то-же время соотвѣтствуетъ его основному взгляду на нравственные предметы. Мы говорили тамъ, что поэтъ видитъ человѣка на той его высотѣ, гдѣ онъ достигаетъ равновѣсія своей природы, гдѣ устанавливается въ немъ благородное чувство самоуваженія; въ сознаніи своего достоинства и своего назначенія, та истинная любовь къ самому себѣ, составляющая корень всего добраго. Такія явленія, замѣтили мы, онъ выводитъ въ драмахъ, которыя имѣютъ серьозный ходъ трагедіи и веселое окончаніе комедіи. Этотъ родъ зналъ уже Аристотель. Онъ говорилъ о немъ презрительно, какъ и мы обыкновенно дѣлаемъ это нынѣ, потому-что, дѣйствительно, этотъ родъ очень часто слишкомъ прямою и благодушною справедливостію, съ какою онъ приводитъ добраго къ счастію, а злого къ несчастно, спекулируетъ на слабость слабыхъ, въ угоду которымъ и Шекспировъ Ромео обращенъ былъ изъ трагедіи въ драму. Аристотель и Шекспиръ не даютъ этому роду особаго имени; первый называетъ его трагедіей, но замѣчаетъ, что она по тенденціи, по направленію, принадлежитъ къ комедіямъ; Шекспиръ называетъ его комедіей; но при этомъ у него въ такихъ комедіяхъ весь характеръ и складъ -- трагическій, и даже катастрофа грозитъ обратиться въ трагическую. Буря, Венеціанскій купецъ, Генрихъ IV и Генрихъ V, Цимбелинъ, Мѣра за мѣру -- принадлежатъ сюда такъ-же, какъ и цѣлый рядъ комедій въ ихъ серьозныхъ частяхъ, гдѣ не то чтобы трагическіе характеры и событія оканчивались трагически, или смѣшные оканчивались смѣшно; но гдѣ серьезное оканчивается серьозно. Этотъ родъ вовсе не имѣетъ цѣлію того, что, по замѣчанію Аристотеля, составляетъ удовольствіе, свойственное трагедіи или комедіи; но это вовсе не мѣшаетъ тому, чтобы драма была въ нашихъ глазахъ родомъ среднимъ, имѣющимъ неоспоримое право на существованіе. Кто не призвалъ-бы, напримѣръ, Ифигеніи Гёте, шиллерова Телля, Орестіаду и Цимбелина за истинныя и равноправныя художественныя произведенія? Конечно этотъ родъ легче, нежели другіе, можетъ подвергаться искаженіямъ, но это не можетъ говорить во вредъ его равноправности съ другими. Предметы очень легко принимаютъ здѣсь, вслѣдствіе прямого распредѣленія справедливости, слишкомъ яркій видъ контраста между добромъ и зломъ; драма является такимъ родомъ, въ которомъ предпочтительнѣе всего гнѣздится мѣщанская мизерность; она легко обращается въ тѣ "трогательныя" пьесы, гдѣ невинный страдаетъ безъ поддержки со стороны нравственной силы, или она представляетъ образцы непогрѣшающей добродѣтели, въ. которыхъ мы замѣчаетъ какой-то должностной образъ дѣйствія, какъ-будто вытекающій изъ полной безчувственности. Но эти ошибки и пошлости не составляютъ-же необходимой принадлежности этого рода; Шекспиръ, покрайней мѣрѣ, вполнѣ остался чуждъ ихъ. Онъ поставилъ своихъ Генриховъ и Постумовъ не въ такую чистую, моральную атмосферу, въ которой мы, простые смертные, не могли-бы дышать вмѣстѣ съ ними; онъ поставилъ ихъ не на такую высоту, которой недосягаемость для насъ лишала-бы насъ бодрости; онъ изобразилъ намъ ихъ нравственную природу въ борьбѣ, въ побѣдѣ и въ пораженіи такъ, что ихъ слабости придвигаютъ ихъ къ намъ ближе, а ихъ сила влечетъ насъ возвыситься до нихъ; они показываютъ намъ не только,-- какъ характеры трагическіе, -- что право поступать возможно, но что на самомъ дѣлѣ, въ дѣйствительной жизни люди и поступаютъ по правдѣ. Въ срединѣ между сбившимися съ пути натурами, какія представляетъ намъ трагедія и комедія, здѣсь является среднее человѣчество, характеры изъ трагической сферы, объятые сильными страстями, но одаренные внутреннимъ самообладаніемъ, которое сглаживаетъ суровыя трагическія коллизіи, не даетъ страстямъ легкой побѣды, побѣждаетъ внутреннія и внѣшнія заблужденія и обезоруживаетъ угрожающую судьбу. Необыкновенно умно то, какъ Шекспиръ явилъ намъ людей этого склада, напр. Генриха въ единеніи съ божествомъ, а Постума подъ покровительствомъ боговъ, какъ онъ даже въ малѣйшихъ случаяхъ устроилъ такъ, что спасающая рука добраго генія бодрствуетъ надъ ними: Порція надъ Антоніо, Герцогъ надъ Анджело, Елена надъ Бертрамомъ; у этихъ людей есть особенное дарованіе снискивать себѣ дружбу такихъ свѣтлыхъ ангеловъ-хранителей, между тѣмъ какъ трагическіе характеры бываютъ покинуты Богомъ, людьми и самими собою. Если признать, какъ мы уже сказали, задачею искусства то, чтобы оно давало намъ почувствовать ясность и гармонію существованія, должныя границы главныхъ страстей и побужденій человѣка, то надо сознаться, что трагедія и комедія дѣлаютъ это болѣе отрицательнымъ способомъ посредствомъ изображенія противуположностей всему этому, а драма достигаетъ того-же способомъ болѣе положительнымъ, и мы не видимъ причины, почему это не могло-бы быть точно такъ-же состоятельнымъ? При этомъ все сводится къ, тому, что этотъ родъ поэзіи приближается болѣе въ комедіи, когда изображаетъ низшія формы характеровъ, и -- къ трагедіи, когда рисуетъ высшія натуры. Эту разграничительную линію Шекспиръ провелъ съ непогрѣшимою тонкостію и увѣренностію.
   Въ трагическихъ характерахъ, напротивъ того, разстроивается и уничтожается это счастливое равновѣсіе человѣческой натуры и ея основныхъ побужденій; законная любовь человѣка къ самому себѣ возрастаетъ до эгоизма, до честолюбія и до всѣхъ тѣхъ крайне-стремительныхъ страстей, которыя ведутъ къ злополучному концу. Тамъ, гдѣ трагедія всего вѣрнѣе понимала свое назначеніе, тамъ она всегда изображала такое надменное человѣчество, которое въ вольномысленной своей строптивости возстаетъ противу небесныхъ силъ, преувеличиваетъ свое довѣріе къ силамъ человѣческимъ, страшною послѣдовательностію своей страсти даетъ себя увлечь до неуваженія божескихъ и человѣческихъ законовъ, начинаетъ требовать для своихъ притязаній большаго простора въ обществѣ, нежели то совмѣстно съ правами другихъ людей, и вслѣдствіе того терпитъ крушеніе отъ противодѣйствій естественныхъ, само себѣ приготовляя свою внѣшнюю судьбу своимъ внутреннимъ характеромъ. Такія титаническія натуры всего болѣе являются на своей почвѣ въ героическія времена міра, за предѣлами государственной культуры, -- тамъ и помѣстилъ Шекспиръ свои наиболѣе трагическія пьесы. Дѣйствіе почти всѣхъ прочихъ его трагедій происходитъ во времена гражданскихъ войнъ, гдѣ по-крайней мѣрѣ на время являются расшатанными общественныя грани, и первобытная сила и непосредственность страсти получаетъ большій просторъ. Да и въ древности трагическими характерами были тѣ, которые, такъ сказать, оказались слишкомъ велики для человѣческихъ размѣровъ и черезъ то возбуждаютъ зависть боговъ. Но и тамъ нерѣдки такіе случаи, гдѣ трагическій герой, собственно говоря, не переступаетъ граней нравственности, гдѣ катастрофа возникаетъ вслѣдствіе сплетенія событій и дѣйствіе является какъ-бы тканью, интригою самой судьбы, когда въ человѣкѣ, при борьбѣ одинаково-великихъ, патріотическихъ и нравственныхъ обязанностей, состязаются равноправныя побужденія. Дѣйствіе такого рода Шекспиръ изобразилъ въ одномъ только Юліи Цезарѣ; такія дѣйствія способны въ высшей степени приковывать наше вниманіе, но они такъ-же рѣдки въ природѣ вещей, какъ и въ группѣ шекспировыхъ пьесъ. Болѣе обыкновенной основы трагическихъ приключеній, надо искать и у Шекспира, какъ и вообще у человѣка -- въ его собственной груди. Раздвоеніе и борьба злой и доброй природы, слѣпое стремленіе страсти и упорная послѣдовательность подстрекаемой ею воли -- вотъ движущая сила въ трагедіяхъ вашего поэта и въ трагедіяхъ самой дѣйствительной жизни. Именно съ этой стороны трагедія всего болѣе и приковывала вниманіе Шиллера: въ ней поразительно это изображеніе внутренней борьбы разума съ чувственностію человѣка, борьбы, среди которой мы только и достигаемъ до сознанія нашей нравственной природы. Во всѣхъ шекспировыхъ трагедіяхъ предметомъ служитъ коренной переворотъ, происходящій въ болѣе или менѣе благородной натурѣ вслѣдствіе перевѣса надъ нею какой-либо великой страсти; послѣдствія того, какъ подобная натура переступаетъ нравственныя границы, поражаютъ ее затѣмъ несчастіями и страданіемъ, и въ этомъ паѳосѣ возстаетъ противодѣйствующая, лучшая натура, слишкомъ поздно для того, чтобы отвратить погибель, и не слишкомъ еще поздно для того, чтобы примирить насъ съ героемъ черезъ просвѣтлѣніе его природы. Часто случается и такъ, что духовная сила въ трагической личности пробуждаетъ и возстаетъ не противъ господствующей страсти, но на-ряду съ нею, и своею самоотмщающею послѣдовательностію и тою крѣпостію характера, которая не склоняется передъ несчастіемъ, неизбѣжно внушаетъ намъ еще уваженіе къ заблуждавшемуся человѣку. У Шекспира проведенъ этотъ трагическій ходъ страсти по самымъ многообразнымъ ступенямъ. Въ Лирѣ всякое благоразуміе побѣждено невоздержною яростію; оно возвращается къ герою среди страданій и его природа просвѣтляется среди своего конечнаго разрушенія. Невоздержность слабости имѣетъ въ Ричардѣ II дѣйствіе, подобное тому, какое имѣетъ въ Лирѣ невоздержность силы. Благоразуміе Коріолана ниспровергнуто его гордостію; по внушенію своей благородной натуры онъ избираетъ добровольное страданіе и примиряетъ насъ такимъ образомъ съ собою черезъ героическую побѣду надъ своею трудно-побѣждаемою природою. Въ Отелло одинъ ложный шагъ уничтожаетъ должную умѣренность и находитъ себѣ отмщеніе въ своихъ ужасныхъ послѣдствіяхъ; но мавръ возвышается нравственно въ своихъ страданіяхъ, оставаясь исполненнымъ чести даже среди своихъ заблужденій, и примиряя насъ съ собою въ своемъ самоотмщеніи. Въ Брутѣ -- выборъ идетъ между однимъ долгомъ и другимъ долгомъ; скорбь о недостигнутой цѣли легко побѣждается здѣсь вслѣдствіе твердости характера героя. Разумъ Тимона, задремавшій среди житейскаго благосостоянія, пробуждается, когда на него нагрянуло горе, имъ самимъ себѣ причиненное. Въ Макбетѣ, за паденіемъ благородной натуры слѣдуютъ мученія совѣсти, среди которыхъ поднимается упорная сила героя, и мощь его духа невольно охватываетъ насъ удивленіемъ къ нему даже среди его изступленныхъ дѣйствій. Подобное-же видимъ мы и въ Ричардѣ III, коего добрую натуру надо искать въ "Генрихѣ VI", гдѣ онъ совершаетъ дѣла самопожертвованія въ пользу своего дома. Наименѣе трагическіе характеры -- представляются намъ въ двухъ совершенно-различныхъ личностяхъ короля Іоанна и Антонія, потому-что въ нихъ вспышки благороднѣйшей, лучшей природы всего слабѣе. Но замѣчательнѣйшая пьеса въ трагическомъ отношеніи, если разсматривать ее и съ этой стороны, есть Гамлетъ, потому- что въ ней и умно, и смѣло представлено данное отношеніе совершенно въ обратномъ видѣ: поэтъ показываетъ здѣсь, что перевѣсъ духовныхъ силъ такъ-же ложенъ, какъ и преобладаніе силъ чувственныхъ. Въ Гамлетѣ духъ бодро стоитъ на стражѣ противъ побужденій кровавой мести и властолюбія; чувственное, физическое побужденіе представлено здѣсь какъ долгъ, а совѣсть и духъ вслѣдствіе своего соединенія съ бездѣйствіемъ изображены какъ нѣчто порочное. Это заставляетъ въ Гамлетѣ пробиваться впередъ злую сторону его натуры и онъ -- что весьма характеристично -- отъ страданій впадаетъ въ заблужденія, а не отъ заблужденій въ страданія, и мы чувствуемъ себя удовлетворенными, когда напослѣдокъ кровь оказывается въ немъ достаточно могучею въ то время, какъ духъ его является уже совершенно ослабѣлымъ. Во всѣхъ этихъ характерахъ, начиная съ Коріолана и снускаясь до Ричарда, заключается одна первоначально-добрая основа; юношеское излишество, стремительная сила страсти лежитъ какъ-разъ рядомъ съ тѣмъ, что въ ней есть опаснаго и демоническаго. Требованіе Аристотеля относительно того, чтобы характеры были смѣшанные, исполнено здѣсь, хотя и совершенно самостоятельнымъ образомъ. По мнѣнію Аристотеля, трагическая перемѣна счастія должна происходить не вслѣдствіе порочности, но вслѣдствіе ложнаго шага со стороны человѣка, который не обладаетъ большими преимуществами, нравственными или гражданскими, который живетъ въ счастіи и въ почетѣ, и по натурѣ своей болѣе благороденъ, нежели дуренъ. Но этою средою Шекспиръ не захотѣлъ себя ограничить. Онъ своимъ героямъ придавалъ сверхъ высокаго ихъ положенія еще и высокія нравственныя преимущества, часто впутывалъ ихъ въ великія преступленія. Древность избѣгала изображенія большихъ сознательныхъ погрѣшеній, и безъ сомнѣнія потому, что тогда менѣе извѣстны были нравственные рычаги и вспомогательныя средства, необходимыя для утонченныхъ преступленій; для насъ-же совращеніе натуры, первоначально благородной, ея отпаденіе отъ добродѣтели къ пороку у Шекспира имѣетъ именно потому такой приковывающій интересъ, что его искусству совершенно по плечу такая задача, и онъ умѣетъ со всею полнотою развить передъ нами такой внутренній процессъ. Но изображеніе собственно преступленій составляетъ для поэзіи опасную скалу, потому-что все вполнѣ-дурное и все вполнѣ слабое не способно быть эстетически-привлекательнымъ. Но Шекспиръ искусно миновалъ и эту скалу. Его дурные люди всѣ люди сильные; его слабые люди всѣ, собственно говоря, не злые люди. Даже тамъ, гдѣ слабость и преступленіе всего тѣснѣе соприкасаются, -- въ Антоніи, еще просвѣчиваетъ первоначальная сила, и та замѣчательная тонкость, съ которою Шекспиръ остановился именно на этой границѣ, служитъ однимъ изъ величайшихъ доказательствъ того глубокаго художественнаго инстинкта, который, такъ сказать, уполномочивалъ этого человѣка быть законодателемъ новѣйшей драмы.
   Комедія у Шекспира, въ противуположность трагедіи, направлена на людскія слабости; здѣсь страсть, естественное побужденіе, вмѣсто того чтобы разростаться до искажающихъ размѣровъ отъ юношескаго избытка силъ, старчески съёживается подъ властію эгоизма и суетнаго самомнѣнія. Если въ трагедіи изображается непреклонность сильныхъ натуръ, которыя готовы состязаться даже съ сверхъестественными препятствіями и силами, то здѣсь напротивъ того, по крайней мѣрѣ въ комедіи интриги, обстоятельства и внѣшнія привлютенія играютъ человѣкомъ, и зритель ищетъ поэтической прелести уже не въ развитіи глубокихъ характеровъ, а въ ошибкахъ, признаваніяхъ и въ разныхъ невѣроятностяхъ дѣйствія. Этотъ родъ, гордость испанской сцены, у Шекспира почти не встрѣчается. Темою его комедій, которыя существеннымъ образомъ суть комедіи характеровъ, служитъ мелочность узкаго человѣчества, скудность духа и скудность страсти, и нерѣдко, въ прямую противуположность его трагедіи, перевѣсъ заблуждающагося духовнаго элемента надъ естественными побужденіями. Комическая эпопея и юмористическій романъ (Рейнеке-Лисъ, Донъ-Кихотъ и другіе), тамъ, гдѣ они оказывались всего удачнѣе, всегда ополчались противъ односторонняго преобладанія духа, противъ всего фантастическаго, причудливаго: комедія не могла отваживаться брать на себя такъ много, какъ эти повѣствовательныя произведенія, такъ какъ она, будучи представленіемъ видимымъ, не осмѣливалась отклоняться такъ далеко отъ почвы дѣйствительности. И все таки комедія Шекспира въ означенномъ направленіи съ достаточною опредѣленностію поставлена какъ будто въ самую прямую противуположность съ его трагедіей. Если крайній эгоизмъ страсти проявляетъ себя полною необузданностію, то самолюбіе, напротивъ того, какъ оно ни самоугодливо и ни суетно, обнаруживается не столько въ порокахъ, сколько въ глупостяхъ, не столько въ заблужденіяхъ страсти, сколько въ заблужденіяхъ разсудка. Это комическое самолюбіе проявляется въ причудахъ и фантазіяхъ, наносящихъ ущербъ здравой натурѣ, въ такъ называемыхъ ложныхъ шагахъ, но происходящихъ не столько отъ страсти, сколько отъ ума, погрѣшающихъ не столько противъ нравственности, сколько противу здраваго пониманія вещей, и потому комедія пробуждаетъ въ насъ это лучшее пониманіе и знаніе, а трагедія -- возбуждаетъ нашу лучшую добрую совѣсть. Эту тонкую противуположность всего лучше можно развить надъ разборомъ характера Анджело. Сначала въ немъ принужденная разсудительность подавила страсть, и въ этомъ отношеніи онъ -- личность болѣе комическая, которая легкимъ оборотомъ могла-бы быть доведена до комическаго паденія; но лишь только страсть начинаетъ одолѣвать его духъ, онъ становится характеромъ трагическимъ. Въ Орсино -- духъ болѣетъ воображеніемъ, которое не даетъ возникнуть истинной страсти; это-же мы видимъ до чрезмѣрности и въ Мальволіо. Въ "Напрасныхъ усиліяхъ любви" духъ имѣетъ притязанія подавить натуру; въ Бенедиктѣ суетность усиливается противустоять женскому полу; въ Фальстафѣ мы видимъ причудливость -- думать, что онъ можетъ быть предметомъ любви; въ каррикатурныхъ фигурахъ преобладаетъ суетное стремленіе -- повсюду выдавать кажущуюся наружность за сущность. Съ такимъ содержаніемъ комедіи какъ нельзя болѣе сообразно то, что ея дѣйствіе происходитъ не въ героическія или воинственныя времена, не среди широкихъ государственныхъ отношеній, но въ домашнемъ кругу, среди болѣе современныхъ отношеній образованнаго и благоустроеннаго общества, гдѣ взаимная зависимость людей другъ отъ друга стѣсняетъ разростаніе дикихъ страстей и придаетъ утонченность побужденіямъ. Глубокое прониканіе въ жизнь не можетъ имѣть мѣста тамъ, гдѣ дѣло идетъ болѣе о смѣющейся внѣшней сторонѣ людей, о болѣе поверхностныхъ ихъ движеніяхъ. Вотъ почему Аристотель опредѣлилъ на долю трагедіи людей благороднымъ по званію и по характеру; а на долю комедіи -- людей низшихъ; шекспировскія времена требовали, чтобы въ трагедіи изображались властители, въ пастораляхъ -- крестьяне, а въ комедіи -- мѣщанское среднее сословіе. Съ такой чисто-внѣшней стороны Шекспиръ не смотрѣлъ на это дѣло; но, какъ мы уже прежде указали это, всѣ лица его комедій суть люди средней руки. Но для того, чтобы это не выходило слишкомъ вяло и плоско, для того, чтобы мы не оставались равнодушными къ этому узкому человѣчеству, поэтъ съ предусмотрительностію принималъ постоянно два вспомогательныя средства. Онъ лишь въ немногихъ случаяхъ довольствовался чисто-комическою сферою; онъ пододвигалъ свою комедію къ границамъ серьозной драмы или даже трагедіи и сплеталъ ее съ отношеніями самаго достойнаго рода. Если Гёте, вслѣдствіе многосторонности своей натуры, неохотно подчинился прямолинейному направленію трагедіи, то Шекспиръ еще неохотнѣе сживался съ одностороннимъ и рѣзкимъ видомъ извѣстнаго рода драматической поэзіи, вслѣдствіе той цѣлостности своей натуры, которая не допускала его вдаваться въ одностороннее разсматриваніе жизни. Другое средство состоитъ въ томъ, что онъ ставитъ на-ряду съ болѣе благородными характерами своей комедіи комическія фигуры бурлеска, черезъ что возвышается значеніе первыхъ и они остаются близкими нашимъ интересамъ. Безъ Армадо и Мальволіо, личности Орсино и Наварра мало-бы успѣли намъ понравиться. Эти фигуры относятся къ роду жанровыхъ изображеній, но въ нихъ есть какая-то усиленная правда, такъ что они сохраняютъ извѣстную привлекательность среди безобразія, какъ комическія маски древнихъ. Вотъ почему онѣ нисколько не лишены своего рода интереса; Шекспиръ и у нихъ умѣлъ отыскать сторону, способную приковывать къ себѣ вниманіе. Отсутствіе потребностей, довольство своимъ состояніемъ, наконецъ довольство самими собою этихъ бѣдняковъ снаружи и внутри, людей, которые еще не привили къ себѣ искусственно-опасной стремительности высшихъ сословій -- все это само по себѣ представляетъ что-то поэтическое, и необыкновенно-много выигрываетъ еще въ комедіяхъ Шекспира черезъ то, что въ контрастъ съ этимъ у него идутъ стремленія и хлопоты людей гораздо болѣе одаренныхъ умственно, между тѣмъ, какъ въ сущности, эти стремленія умныхъ, по своей внутренней глупости, могутъ идти въ параллель съ обнаженными слабостями этихъ каррикатурныхъ лицъ. И дѣйствительно, въ то время какъ тѣ болѣе утонченные люди заблуждаются съ большимъ сознаніемъ, и напослѣдокъ при разрушеніи своихъ суетныхъ притязаній и самообольщеній, послѣ всѣхъ обманутыхъ ожиданій, оказываются посрамленными,-- люди этого разбора, какъ напримѣръ клоуны въ комедіи: "Сонъ въ лѣтнюю, ночь", являются своимъ самодовольствомъ, увѣренностію своихъ дѣйствій выше всякой неудачи и выше всякаго злорадства: имъ никто не можетъ повредить ни въ ихъ цѣляхъ, ни въ ихъ расположеніи духа. Но этимъ самымъ они становятся на истинно-комическую почву, такъ что, вопреки всякой чопорности, комическая сила этихъ образовъ пережила всѣ измѣненія вкуса; эти прототипы глупости и дурачества насквозь окрашены въ натуральный комическій цвѣтъ, неизгладимый для всѣхъ временъ. Въ обрисовкѣ этого міра людей Шекспиръ является во всей своей любезности. Въ виду этихъ безвредныхъ слабостей въ немъ разыгрывается веселость и дѣтская причудливость самаго добродушнаго сердца. Со щадящею мягкостію онъ проходитъ мимо этихъ мыльныхъ пузырей глупости; комедія его вообще рѣдко похожа бываетъ на хищную птицу, которая налетаетъ своими когтями на добычу смѣшного; но здѣсь она походитъ на жаворонка, который въ беззаботной радости поетъ на своей веселой высотѣ. У Шекспира вовсе не было того холоднаго ума и холоднаго сердца, которые нужны для сарказма и сатиры. Только тамъ, гдѣ неразуміе становится вреднымъ, прекращается и его добродушный юморъ. Когда онъ видитъ передъ собою массу недостатковъ своего времени, почти сплошную безнравственность толпы, шаткіе придворные нравы, неестественность въ одеждѣ и въ украшеніяхъ тѣла, пуританскій волчій нравъ въ овечьей шкурѣ, тогда онъ слагаетъ съ себя свою терпѣливую многосторонность и противъ гнилыхъ нарывовъ организма времени вооружается и рѣзкими средствами. Но для преобладавшей въ немъ мягкости его дѣлала способнымъ его здравая натура, которая не давала себя огорчать никакимъ неустройствомъ міра. Когда жаловались, что искусству Шекспира недостаетъ внутренней веселости, которая умѣла-бы освобождать насъ отъ тягостей дѣйствительности, то основа такой жалобы существеннымъ образомъ заключается въ самомъ родѣ его искусства, въ трагедіи, которой: вообще не могутъ выносить люди слабые. Никто не станетъ укорять его комедіи въ недостаткѣ веселости. Онѣ обладаютъ ею въ такомъ изобиліи, что даже педанты прошлаго столѣтія хвалили ихъ за это выше мѣры. Джонсонъ находилъ, что у Шекспира было предрасположеніе въ комедіи; что трагедіи онъ писалъ съ большимъ и съ малымъ счастьемъ, но что комедіи онъ пишетъ какъ будто безъ труда, и притомъ такъ, что никакой трудъ не въ состояніи былъ-бы въ нихъ что-нибудь исправить. Въ трагедіи онъ какъ-будто ищетъ случая быть комичнымъ; но въ комедіи онъ какъ-будто отдыхаетъ, наслаждается, какъ въ такой сферѣ мысли, которая сообразна съ его природою; трагедія была для него, кажется, искуснымъ навыкомъ, комедія -- инстинктомъ. Но это вовсе не такъ. Скорѣе можно сказать, что его комедія даетъ далеко не полное понятіе о его поэтической, даже о самой комической его салѣ, такъ какъ отдѣльные комическіе характеры въ его трагедіяхъ, уже вслѣдствіе значительности совершающихся передъ ними событій, далеко выдаются надъ лицами его комедій своимъ блистательнымъ и глубокомысленнымъ остроуміемъ.. Да наконецъ Шекспиръ гораздо рѣже въ своей трагедіи ищетъ случая спуститься, до уровня комедіи, нежели въ комедіи подняться до серьезнаго тона трагедіи. Да и вообще никто не захотѣлъ-бы промѣнять глубину его трагедіи на поверхностность его комедіи. Впрочемъ въ этомъ различіи взглядовъ заключается лишь доказательство всесторонней способности поэта ко всѣмъ родамъ. Онъ принимаетъ одинаковое участіе и въ серьозномъ, и въ шутливомъ; ненавидитъ вмѣстѣ со своею Розалиндою и вѣчно-смѣющихся и вѣчно-горюющихъ, имѣетъ и слезу сочувствія къ печальной сторонѣ міра и самый добродушный свѣтлый смѣхъ для веселой его стороны, и властвуетъ надъ нами съ одинаковымъ могуществомъ и въ радости и въ горести.
   Если уже изъ сопоставленія формъ характеровъ, которыя свойственны драмѣ, комедія и трагедіи, можно получить существенныя указанія, нужныя для того, чтобы узнать, какъ Шекспиръ смотрѣлъ на людскія дѣянія" то къ этому можно подойти еще ближе, разсматривая исходъ его пьесъ или того, какъ примѣняется у него, такъ называемая, поэтическая, или скорѣе нравственная справедливость. Комедія при этомъ меньше можетъ дать намъ объясняющихъ доказательствъ уже потому, что и содержаніе ея имѣетъ меньшее значеніе. Но и здѣсь также строго выполняется естественное предписаніе, а именно и здѣсь въ концѣ концовъ торжествуетъ и оказывается состоятельнымъ разумное, какъ въ трагедіи -- нравственное, а не то, чтобы здѣсь торжествовала глупость, а тамъ торжествовалъ-бы порокъ; для глупости невмѣняемой -- исходъ бываетъ безвредный, для вмѣняемой и вредной глупости онъ бываетъ постыдный; катастрофа ведетъ не отъ счастія къ несчастію, а отъ самомнѣнія къ разочарованію;. умъ получаетъ удовлетвореніе посредствомъ исправленія всего искаженнаго. Если въ трагедіи страхъ и состраданіе приводятъ насъ въ напряженное состояніе, то въ комедіи, на-оборотъ, нами обладаетъ надежда на то, что дѣйствующія лица возвратятся на путь истины отъ своихъ заблужденій, и радость, когда наступаетъ осуществленіе этой надежды. Эту сочувственную радость мы навѣрное станемъ откровенно раздѣлять съ тѣми лицами, которыя привлекаютъ на себя наше вниманіе, напримѣръ съ Орсино и Бенедиктомъ; но когда вредная глупость обманывается въ своихъ расчетахъ, наше сочувствіе обращается на сторону тѣхъ, противъ которыхъ направлялся обманъ. Подобно тому, какъ въ комедіи удовлетворяются требованія ума, -- въ трагедіи удовлетворяются требованія нравственной справедливости. Понятіе и представленіе о справедливо-правящей Немезидѣ, которое было весьма въ ходу во времена Шекспира, онъ взялъ въ свою, поэзію изъ исторической хроники. Бэконъ, который видѣлъ эту Немезиду лишь по временамъ выступающею въ исторіи, требуетъ именно отъ, поэзіи, чтобы она выступила здѣсь на мѣсто исторіи, чтобы она въ своемъ царствѣ изображенія вещей прилаживалась къ желаніямъ духа, не такъ какъ въ дѣйствительности духъ принужденъ примѣняться къ вещамъ. И нѣтъ требованія справедливѣе, нежели это требованіе. И дѣйствительно, если преступныя дѣйствія страсти прославляются въ поэзіи, когда безвинныя страданія остаются неотомщенными, когда нравственное не выходитъ побѣдителемъ среди погибели неправды, и ликъ вѣчной справедливости остается закрытымъ, то художественное произведеніе вмѣсто удовлетворенія производитъ лишь тоску и досаду, хотя бы какой-нибудь Клингеръ въ дикой своей оригинальности и оправдывалъ теоретически и практически побѣду порока, или какой-нибудь Шиллеръ, по странному заблужденію, присуждалъ всему прекрасному на землѣ жребій уничтоженія. И какъ далеко отстоялъ Шекспиръ отъ запустѣлой натуры столь многихъ нашихъ современниковъ, которые въ этомъ уничтоженіи прекраснаго отражаютъ собственное свое безобразіе! Это не значитъ, конечно, чтобы онъ въ педантическомъ распредѣленіи размѣренной циркулемъ справедливости "низводилъ добродѣтель и порокъ до понятія о выигрышѣ и проигрышѣ". Если-бы слѣдовало понимать поэтическую справедливость такъ, что за извѣстное преступленіе присуждается извѣстное наказаніе, а за ту или другую добродѣтель опредѣляется такая-то награда, то мы показали уже выше, что Шекспиръ не руководствовался такою справедливостію. У него справедливость лишь въ томъ, что судьбы всѣхъ дѣйствующихъ лицъ точно согласуются съ ихъ характерами и съ ихъ дѣлами. Бэкону казались удивительными тѣ случаи жизни, гдѣ еще здѣсь на землѣ обнаруживается правосудіе Божіе; а кто имѣетъ случай въ одно и то-же время глядѣть и на внѣшнюю и на внутреннюю сторону человѣка, тому не такъ-то рѣдки покажутся на самомъ дѣлѣ случаи проявленія этой Немезиды; но то, что въ дѣйствительномъ мірѣ есть явленіе исключительное, въ поэтическомъ мірѣ Шекспира есть правило. У него не звѣзды опредѣляютъ судьбы людей, а ихъ дѣла; повсюду справедливость заключена тамъ, гдѣ она всего плодотворнѣе для поэтическаго изображенія, а именно въ томъ, что причину выпадающихъ ему жребіевъ человѣкъ приготовляетъ себѣ самъ, что конецъ заключается уже въ началѣ, что злодѣю доводится испить въ своей чашѣ, то, что онъ самъ примѣшалъ въ нее, и что возмездіе наступаетъ для насъ здѣсь за то, что нами было здѣсь совершено. Почти никогда поэтъ нашъ не заставляетъ насъ дожидаться, какъ это дѣлали величайшіе германскіе поэты, загробной справедливости, развѣ только когда дѣло касается второстепенныхъ личностей; а что до главныхъ характеровъ, то повсюду ихъ собственная природа уже здѣсь оказывается для нихъ судомъ. Для случаевъ загадочныхъ Шекспиръ не отнималъ у насъ того религіознаго утѣшенія; въ Цимбелинѣ необъяснимая строгость Провидѣнія именно изъяснена какъ промыслительная любовь; со жребіемъ невинно-гибнущихъ дѣтей въ нѣкоторыхъ трагедіяхъ Шекспира насъ должна примирять вѣра въ воздаяніе за гробомъ; но гдѣ поэту предстояло развертывать передъ нами полную картину жизни, тамъ онъ самъ являлся распредѣлителемъ полной справедливости. Необходимо только всюду понимать какъ слѣдуетъ широту его духа въ этомъ его занятіи распредѣленія справедливости, и помнить, что этотъ духъ былъ рѣшительно чуждъ мелкаго педантизма, идущаго всегда по стрункѣ! Часто онъ предполагалъ наказанія и оставлялъ ихъ неупомянутыми; часто онъ ихъ скрывалъ въ какой-то внутренней глубинѣ, но читатель, уже хорошо ознакомившійся съ поэтомъ, не впадетъ здѣсь въ ложное пониманіе его. Извѣстный бастардъ въ комедіи: "Много шуму изъ пустого" спасается бѣгствомъ; во мракѣ остаются для насъ судьбы Ауфидія и Волюмніи, но кто-же ошибется въ объясненіи всего этого? Генриха IV за его узурпацію не постигаетъ мгновенное наказаніе; но какъ нельзя болѣе сообразно съ природою этого характера то, что Немезида поражаетъ его ее мечемъ, но тѣмъ, что она заставляетъ его осушать по каплѣ чашу болѣзней и внутреннихъ угрызеній совѣсти. Не въ томъ могла-бы состоять жалоба противъ Шекспира, что онъ опредѣляетъ слишкомъ немногія и мягкія наказанія, а въ томъ, что они у него слишкомъ суровы и слишкомъ равномѣрны. Не одни только преступники подпадаютъ у него погибели, но и такіе люди, которые совершили лишь извинительныя ошибки, и другіе еще, которыхъ весь проступокъ состоялъ въ томъ, что они вступали въ опасное соприкосновеніе съ опасными натурами. Но во всякомъ случаѣ, Шекспиръ позволилъ себѣ, хотя и незначительное число разъ, и то надъ второстепенными личностями, одну вольность: оказать несправедливость, которая должна была послужить къ тому, чтобы можно было проявить тѣмъ большую строгость надъ главными лицами. Затѣмъ онъ далъ погибнуть Банко, Дункану, Гастингсу, Корделіи и имъ подобнымъ только за ихъ опрометчивую неосторожность. Но изъ шекспировской морали, которая вся направлена къ тому, чтобы внушить человѣку, что онъ долженъ дѣятельно относиться къ жизни, можно извлечь и то ученіе, которое уже и Бэконъ высказывалъ весьма выразительно, а именно, "что человѣкъ долженъ расширять свои мысли и осмотрительно оглядываться вокругъ себя, если онъ хочетъ, какъ слѣдуетъ, устроить свое счастье, что -- какъ сказано въ Троилѣ -- въ безсиліи опускать необходимое, значитъ -- давать надъ собою полномочіе опасностямъ". И дѣйствительно, у Шекспира всегда несчастіе постигаетъ эти несчастныя натуры, эту бездѣйственную неосторожность; но замѣтьте, несчастіе, а не наказаніе; честь въ такомъ случаѣ можетъ пребывать неприкосновенною на-ряду съ несчастіемъ; и такой способъ дѣйствій поэта сильнѣе, нежели что-либо, говоритъ о его отвращеніи къ той теоріи, которая ставитъ счастіе цѣлью нашей жизни. Тѣхъ беззаботныхъ постигаетъ смерть; но вѣдь и самаго ужаснаго изъ преступниковъ у Шекспира не постигаетъ ничто худшее, такъ не значитъ-ли это, что исходъ судьбы присуждается у него несправедливо? Отвѣтимъ на это, что смерть въ глазахъ поэта есть только средство довести судьбу героя до опредѣленнаго заключенія, потому и надо смотрѣть не на сущность исхода, а на способъ его выполненія, на обстоятельства, его сопровождающія. Какъ дѣйствія у Шекспира требуютъ, чтобы мы ихъ измѣряли сообразно съ обстоятельствами, такъ и конецъ ихъ долженъ бытъ оцѣняемъ сообразно съ стремленіями дѣйствующаго лица и соотвѣтственно внутреннему сознанію умирающаго. Въ этомъ заключена открытая тайна шекспировой поэтической справедливости. Конечно, смерть поражаетъ въ "Лирѣ" многихъ безъ различія; но Корделія умираетъ во славѣ просвѣтленной избавительницы, Лиръ -- примиренный, Глостеръ умираетъ улыбаясь, Кентъ -- съ радостію, другіе умираютъ запутавшись въ собственныя петли, не достигнувъ своей цѣли, утративъ то мірское, что было единственною приманкою для ихъ мірскихъ душъ. Какъ различно, напримѣръ, падаетъ Макбетъ отъ руки героя, котораго онъ всегда боялся, и Ричардъ отъ козней коварнаго человѣка, котораго онъ всегда презиралъ! Значитъ, дѣло не въ буквѣ самаго исхода, а въ томъ, какимъ образомъ этотъ исходъ сбывается: умираетъ-ли человѣкъ, проклинаемый всѣми или благословляемый, терпитъ-ли онъ неудачу въ своихъ злыхъ замыслахъ, или достигаетъ благихъ своихъ цѣлей, умираетъ-ли онъ въ благородномъ самосознаніи или съ подавленною совѣстью, въ небесномъ ли просвѣтлѣніи или въ адскомъ отчаяніи. Наконецъ трагическія окончанія лежатъ не на одной линіи, но идутъ ступенями отъ Ричарда до Корделіи въ самомъ богатомъ разнообразіи. И возвышенное нравственное ученіе, заключающееся въ распредѣленіи этой справедливости, состоитъ въ томъ, что смерть сама по себѣ не есть зло, а жизнь сана по себѣ еще не благо, внѣшнее благосостояніе еще не -- счастіе, но что все это заключается во внутреннемъ сознаніи; что величайшая награда добродѣтели есть сама добродѣтель, а величайшее наказаніе порока есть самъ порокъ. Вотъ почему истинно-благороднымъ личностямъ, Постуму и Имодженѣ, не достается въ награду внѣшнее счастіе: оно скорѣе отнимается у нихъ, и Генрихъ V самъ совлекаетъ съ себя свои почести и предаетъ ихъ Богу; вся награда для нихъ есть -- ихъ внутренній голосъ и отрадное сознаніе, что они поддержали свое человѣческое достоинство.

-----

   Если мы спросимъ себя напослѣдокъ, вооружась этими указаніями, почерпнутыми изъ разсмотрѣнія самой сущности драматическихъ родовъ и нравственной справедливости Шекспира, въ чемъ-же состояло то, что Джонсонъ и Попе называли его нравственною системою, то мы должны будемъ предпослать такой отвѣтъ, что здѣсь не можетъ быть собственно и рѣчи о какой-либо связной системѣ нравственнаго ученія. Мы выставимъ на видъ лишь нѣкоторыя выдающіяся, въ высшей степени простыя точки зрѣнія, которыя столько-же изъ представляемыхъ дѣйствій, сколько и изъ преднамѣренно высказанныхъ наученій, встрѣчающихся въ сочиненіяхъ Шекспира, сами собою наводятъ насъ на мысль, что поэтъ имѣлъ такой или иной коренной взглядъ на житейскія дѣла. На этихъ точкахъ зрѣнія, вѣроятно, можно было бы построить подробную систему нравственности, но мы нигдѣ не имѣемъ намѣренія выпрядать тѣ нити, для которыхъ въ сочиненіяхъ Шекспира находится матеріалъ, до такой длины, до какой хватило-бы этого матеріала, потому-что это была-бы безконечная работа. Мы не хотимъ вносить въ поэта ничего такого, что намъ не кажется заключеннымъ въ немъ самомъ, не потому, чтобы мы полагали, будто онъ самъ продумалъ каждую малѣйшую мысль, какую внушаютъ намъ его сочиненія; мы надѣемся только, что будь онъ живъ теперь, онъ могъ бы имѣть тѣ мысли, которыя мы присоединяемъ тамъ и сямъ къ его мыслямъ, судя по основнымъ чертамъ его образа мыслей и основѣ его сочиненій. Такимъ образомъ касательно и этого предмета мы удовольствуемся тѣмъ, что выставимъ на видъ тѣ основныя черты его нравственнаго воззрѣнія на міръ, которыя неоспоримо кажутся намъ его собственностію, а также и собственностію его сознанія. Нравственную систему Шекспира Hone мѣтко обозначилъ какъ совершенно мірскую, которую поэтъ поставилъ въ pendant къ понятіямъ, почерпаемымъ изъ откровенія, и считалъ достаточною, чтобы заступать ихъ мѣсто. По мнѣнію Попе, онъ не освобождаетъ людей отъ страха за послѣдствія безнравственности, напротивъ: онъ на это сильно напираетъ, и въ то время, какъ онъ оставляетъ въ сторонѣ религіозныя размышленія, онъ болѣе нежели какой-либо другой писатель возвышаетъ любовь къ человѣчеству. И это такъ вѣрно, что въ этомъ принужденъ былъ сознаться даже такой критикъ, какъ Бирхъ. Беззаботная самоувѣренность, съ которою Шекспиръ взялъ этотъ чисто-человѣческій путь, изумительна въ томъ вѣкѣ, въ которомъ онъ жилъ. Современные ему поэты заблуждались среди вольнодумства, и подъ конецъ въ благочестивомъ раскаяніи отказывались и отъ своего искусства и отъ своихъ нравовъ; съ другой стороны ревнители ратовали противъ сцены: онъ одинъ только простосердечно шелъ посреди этихъ крайностей, высоко держа свою голову противъ, ревнителей мрака и въ то-же время нисколько нетронутый дыханіемъ безсмысленнаго вольнодумства. Почему Шекспиръ не только не искалъ въ своихъ сочиненіяхъ вступить въ какія-либо отношенія къ религіи, но даже систематически уклонялся отъ этого тамъ, гдѣ къ этому представлялся весьма близкій случай, это имѣло, кажется, многообразныя основанія. Вѣроятно, онъ, какъ и Бэконъ, желалъ избѣгнуть всякаго столкновенія; онъ не смотрѣлъ на сцену, какъ на замѣну церковной каѳедры; если-бы онъ сдѣлалъ это, то и тогдашнее духовенство и нынѣшнее еще сильнѣе озлобились-бы на него, нежели тѣ, которые свирѣпствуютъ противъ него за то, что онъ этого не сдѣлалъ. Но еще глубже, должно быть, подѣйствовало на настроеніе его мысли другое впечатлѣніе, и заставило его поступать такимъ образомъ въ этомъ отношеніи. Англія незадолго до временъ Шекспира пережила страшныя преслѣдованія католиковъ и протестантовъ, казни за вѣру, выжиганіе и выжиманіе образа мыслей; вокругъ Шекспира господствовало озлобленіе сенаторскаго духа; онъ видѣлъ, что возрастала аскетическая ѣдкость пуританъ, какъ разгорался ихъ фанатизмъ, и онъ какъ-бы пророчески предсказывалъ въ Тимонѣ (III, 3), что они "надѣваютъ на себя только обманчивую личину добродѣтели, чтобы имѣть право быть безбожниками, что они въ своей пламенной ревности готовы зажечь огнемъ все царство." Это положеніе дѣлъ отвращало всѣхъ истинно-человѣчныхъ людей отъ аскетическихъ преувеличеній религіи, а другихъ ввергало въ скептицизмъ. Тѣ-же самые жизненные опыты, которые послѣ англійской революціи сдѣлали вольнодумца изъ какого-нибудь Шербюри, уже и въ то время заставляли людей въ родѣ Бэкона и Ралея обращаться къ деистическимъ, иди, какъ говорятъ ревнители, въ атеистическимъ воззрѣніямъ. Вотъ почему и Шекспиръ, пораженный тѣми-же самыми впечатлѣніями опыта, желая добыть себѣ совѣтъ касательно предметовъ нравственности, всего охотнѣе погружался въ глубину того откровенія, которое Богъ вписалъ въ человѣческое сердце. Оттого-то онъ въ своихъ сочиненіяхъ оставлялъ совершенно въ сторонѣ все то, что касается религіи какъ вѣрованія и настроенія души, помня, что его задача -- изображать только дѣйствія людей; а въ дѣйствіяхъ -- религіозное и божественное въ человѣкѣ есть не что иное, какъ нравственное. Въ томъ смыслѣ, въ какомъ Шиллеръ прославляетъ христіанство за то, что оно упраздняетъ недвижимый законъ и ставитъ на его мѣстѣ свободную наклонность, шекспировская мораль есть мораль христіанская. Она -- христіанская не въ томъ яркомъ смыслѣ, въ какомъ написано, что надо подставить и другую щеку, когда тебя ударили по одной; но въ томъ, въ которомъ, сводя счеты измѣнчивымъ житейскимъ отношеніямъ, евангелистъ учитъ: будьте мудры какъ аміи, и незлобивы какъ голуби, или апостолъ говоритъ, что хорошо вступать въ бракъ, но оставаться безбрачнымъ еще лучше. Нравственное ученіе Шекспира есть существеннымъ образомъ ученіе человѣческое, и въ этомъ отношеніи его совершенно можно поставить на-ряду съ древними, которыхъ мы читаемъ съ гуманистическими цѣлями. Если Бэконъ считалъ за истину, что человѣкъ "изъ свѣточа природы" можетъ почерпать нѣкоторыя понятія о добрѣ и злѣ, -- изъ закона совѣсти, которая есть несомнѣнная искра и остатокъ первобытной чистоты человѣка, то и Шекспиръ, какъ справедливо замѣтилъ Попе, конечно счелъ-бы эти понятія достаточными для того, чтобы намъ можно было. съ достоинствомъ устроиться въ этой жизни. {Sofort nun wende dich nach innen,
   Das Centrum findest du da drinnen,
   Woran kein Edler zweifeln mag.
   Wirst keine Regel da vermissen,
   Denn das selbständige Gewissen
   Ist Sonne deinem Sittentag.
   Göthe,
   т. e. обращайся внутрь себя: тамъ найдешь ти центръ, въ которомъ не мажетъ усомниться ни одинъ благородный человѣкъ. Тамъ не будетъ тебѣ недостатка въ правилахъ, потому-что самостоятельная совѣсть есть солнце твоего нравственнаго дня. Гёте.} Это "божество въ груди" Шекспиръ съ намѣренною ясностію сообщилъ даже самымъ отъявленнымъ своимъ злодѣямъ, даже тамъ, гдѣ они отъ него отрекаются: питать эту искру и не подавлять ея -- вотъ громогласная проповѣдь всѣхъ его произведеній.
   Нравственный взглядъ Шекспира на міръ исходитъ изъ той простои точки зрѣнія, что человѣкъ рождается съ силами, нужными для дѣятельности и обязанъ употреблять ихъ; вмѣстѣ съ тѣмъ ему даны отъ природы и силы самоопредѣленія и самоуправленіи, которыя должны правильно распоряжаться употребленіемъ этихъ дѣйствующихъ силъ. Откуда проистекла наша жизнь и куда она ведетъ, эти вопросы поэтъ, какъ и историкъ, предоставляетъ философіи и религіи. "Человѣкъ долженъ терпѣть и свой исходъ изъ міра, такъ-же, какъ и свое явленіе въ міръ; главное дѣло въ томъ, чтобы бить зрѣлымъ." "Почему я существую?-- Сдѣлай этотъ вопросъ своему Создателю; съ меня довольно, что ты существуешь." Оба эти выраженія весьма точно обозначаютъ точку зрѣнія. Къ вопросамъ: откуда? и куда? человѣкъ находится въ положеніи страдательномъ; но среди самой жизни его положеніе -- дѣятельное, и въ этомъ заключается его понятное призваніе, и если онъ не удовлетворитъ ему, то онъ не можетъ быть признавъ зрѣлымъ для болѣе высокой, дальнѣйшей ступени бытія. Шекспиръ разсматривалъ дѣйствующія силы въ природѣ и въ человѣчествѣ, и цѣль необычайнаго движенія онъ видѣлъ чисто въ самомъ движеніи. Это повело его къ тому, чтобы высказать эти всѣми признанныя и часто повторяемыя положенія, что "природа лишь ссужаетъ человѣку свои дары, но не даритъ; что она даетъ ихъ ему лишь для того, чтобы онъ ими пользовался и потомъ возвратилъ ихъ". Вотъ почему въ шекспировой морали все сводится къ побужденію къ дѣятельности; жизнь казалась ему слишкомъ коротка для того, чтобы ее можно было проводить безъ дѣятельности, въ одномъ раздумья;.въ "Гамлетѣ" это ученіе высказано съ особенно-яркою выразительностію. Самыя многостороннія дарованія въ этомъ человѣкѣ обратились въ бездѣйственную, несвязную массу, потому что сквозь нихъ не пробѣжала электрическая искра дѣйственной силы, потому-что онъ разсудительнымъ размышленіемъ и раздражительнымъ напряженіемъ умственныхъ своихъ силъ подавилъ въ себѣ инстинктъ дѣятельности, этотъ перворожденный изъ всѣхъ даровъ человѣка. Допытливый мудрецъ, который мысль, а не дѣло поставилъ мѣрою вещей, пришелъ чрезъ это въ разладъ даже съ путеводными звѣздани природы, съ совѣстью и самымъ разумомъ: они у него страдаютъ отъ, чрезмѣрнаго ихъ примѣненія къ дѣлу, такъ-же, какъ дѣятельная его сила страждетъ отъ недостатка употребленія. Изрекая приговоръ (какъ приговоръ присяжныхъ) надъ его дѣйствіями, приговоръ, для котораго призваны эти внутреннія его силы, совѣсть его и разумъ впадаютъ въ заблужденіе, не сознавая и не постигая положенія, въ которомъ онъ находится, и ложное сужденіе сковываетъ и сводитъ съ должнаго пути его волю. Въ этомъ нельзя не видѣть самаго внушительнаго ученія; какое только могъ преподать Шекспиръ софистикѣ скептицизма, чтобы привести этотъ скептицизмъ къ прежнему здравому состоянію духа посредствомъ того освѣженія, какое намъ доставляетъ дѣятельность. Совершенно въ томъ-же смыслѣ поэтъ въ своихъ комедіяхъ старается отклонить насъ отъ аскетическаго умерщвленія плоти, отъ суетныхъ научныхъ изученій, отъ всякаго квіетизма созерцательности, отъ пустого препровожденія времени въ точеніи остротъ; въ "Ричардѣ II" отъ склонности къ праздности и игрѣ, въ "Тньюнѣ" отъ празднаго роскошества и праздной благотворительности, потому-что быть зрителями въ этой жизни прилично только богамъ,-- и отклоняя отъ всего этого, онъ влечетъ насъ къ дѣятельности. Въ "Антоніи" онъ уже положительно наказываетъ грѣховное расточеніе великихъ и превосходныхъ дарованій. Во всѣхъ четырехъ пьесахъ, на которыя мы здѣсь именно указали, поэтъ въ одномъ и томъ-же смыслѣ, одними и тѣми-же средствами высказалъ весьма выразительно свой взглядъ на преимущество дѣятельной натуры. Люди дѣятельные, какъ Фортинбрасъ, Болнигброкъ, Алкивіадъ, Октавій играютъ здѣсь роли, противуположныя ролямъ различныхъ бездѣйственныхъ людей. Не характеры ихъ заслуживаютъ имъ всѣмъ и счастіе и благосостояніе посредствомъ какихъ-либо великихъ природныхъ превосходствъ; но ихъ дѣятельная сила, вопреки большей ограниченности ихъ дарованій, сама собою выдвигается надъ бездѣйствіемъ другихъ, какъ-бы ни былъ прекрасенъ источникъ этой пассивности, и изъ какого-бы дурного источника ни проистекала та дѣятельность. Такъ небо не поддерживаетъ благочестиваго, но бездѣйственнаго Ричарда II, не смотря на его религіозное упованіе, и небо-же помогаетъ, благочестивой Еленѣ, которая сама себѣ ищетъ помощи. Въ томъ-же самомъ духѣ подвергается презрѣнію и чрезмѣрность любви со всею ея сладостію, когда она заставляетъ мужчину отказываться отъ своихъ силъ, на томъ основаніи "что честь остается невидимою въ карманѣ того человѣка, который растрачиваетъ дома свою мужественную силу въ объятіяхъ любви". И точно такъ-же, потому-что трудъ есть не проклятіе, а благословеніе, мысль поэта не одобряетъ покоя идилліи; тѣ, которые живутъ среди этого покоя въ восхитительной невинности, сыновья Цимбелина, сомнѣваются своимъ правильнымъ человѣческимъ инстинктомъ, точно ли покой есть лучшая жизнь? Скорѣе наоборотъ, Шекспиръ -- краснорѣчивый хвалитель нужды и бѣдствій; нужду онъ считаетъ "матерью смѣлости", пробнымъ камнемъ характера; онъ учитъ извлекать изъ нея себѣ духъ добра. Ботъ почему въ его глазахъ нѣтъ ничего постыднѣе для мужчины, какъ робѣть въ злополучіи, покидать руль во время бури, при сломанной мачтѣ. Отъ того благорасположеніе его сильной натуры склоняется и къ войнѣ; такъ, въ глазахъ Генриха У истинное честолюбіе -- не грѣхъ: гордая война "дѣлаетъ честолюбіе добродѣтелью"; опасность погибнуть дѣлаетъ войну желанною на смѣну миру, среди благосостоянія и спокойствія котораго "такъ легко прорываются внутренніе нарывы", причиняющіе временамъ смерть и бѣдствіе. Вотъ почему воинская храбрость почтенна даже въ ея крайне-преувеличенномъ видѣ, какъ у Коріолана, даже при ея безславіи, какъ у Макбета, даже въ соединеніи ея. съ узурпаторствомъ, какъ у короля Іоанна; еще болѣе тамъ, гдѣ она является на-ряду съ геройскимъ хладнокровіемъ, какъ у Отелло, съ любовью къ отечеству -- у Фальконбриджа, съ такимъ высокимъ понятіемъ о чести, какъ у Перси, съ надеждою на Бога и умѣренностію, какъ у Генриха V-го. Честь мужчины и храбрость у Шекспира одно и то-же понятіе; духъ подвиговъ есть по-преимуществу, какъ у древнихъ, -- мужская добродѣтель (virtus). Вотъ почему Шекспиръ нигдѣ не изображалъ нѣкоторыхъ предметовъ, которые всегда были такъ близки нѣмецкой поэзіи. Такъ, онъ никогда не удостоивалъ возводить въ систему, чувствительность и чувственность или изображать ихъ въ привлекательномъ видѣ; такъ онъ пренебрегалъ изображеніями изолированной жизни духа и характера, картиною искусственныхъ, химерическихъ ощущеніи, этими сморщенными образами комнатной и тепличной жизни, развѣ только въ видѣ смѣшныхъ, каррикатурныхъ изображеній такихъ личностей, которыя отклонились отъ благороднѣйшихъ человѣческихъ цѣлей. Повсюду указываетъ онъ скорѣе на великую арену жизни и отдаетъ пальму первенства дѣятельности на пользу всего человѣческаго рода въ его цѣломъ -- передъ жизнью созерцательною, отдаетъ первенство принципу Александра передъ принципомъ Діогена, потому-что онъ служитъ идеямъ болѣе высокимъ. Воззрѣніе энергическаго англичанина превосходитъ въ этомъ отношеніи (и Бэконъ единомысленъ въ этомъ съ Шекспиромъ) даже воззрѣніе Аристотеля, мужа дѣятельной древности, который уступалъ созерцательной жизни преимущество передъ дѣятельною. Великая міровая жизнь исторіи не представляла въ глазахъ Шекспира такой чрезмѣрности безпокойства и враждебнаго движенія, чтобы принудить его, какъ Гёте, спасаться отъ нея, вперяясь въ науку и въ природу. Шекспиръ находилъ въ этой міровой исторической жизни достаточно интереса для того, чтобы, созерцая ее, не утомляться; находилъ въ себѣ достаточно силы, чтобы возвышаться надъ ея неустройствами, достаточно чуткости, чтобы среди разлада ея звуковъ слышать гармонію. Изъ этого взгляда Шекспира на призваніе человѣка къ жизни дѣятельной проистекаетъ наконецъ его отвращеніе къ ученіямъ о благополучіи,-- отвращеніе, хотя и не высказанное опредѣленными словами, но превосходно выраженное во всемъ духѣ трагедіи "Тимонъ Аѳинскій". И дѣйствительно, всѣ эти ученія древности о высшемъ благѣ мѣтятъ на частное благо, а не на благо общее, на которое Бэконъ, такъ-же какъ Шекспиръ, указываетъ человѣку, какъ на единственно-достойную цѣль его дѣятельности. Отшельника, который совершенно устранился отъ мірскихъ дѣлъ, ни Шекспиръ, ни Аристотель, ни Бэконъ не назвали-бы не только счастливымъ, но даже, по этому высшему понятію о человѣкѣ, не назвали бы и человѣкомъ. Если первое впечатлѣніе, которое Шекспиръ извлекъ изъ разсмотрѣнія движеній жизни, состояло въ убѣжденіи, что мы обязаны употреблять въ дѣло врожденную намъ дѣятельную силу, то второе впечатлѣніе, какъ мы уже указали, -- было сознаніе необходимости, чтобы эта сила была какъ должно направляема разумомъ и совѣстью. Конечно, не безъ намѣренія произошло, что Шекспиръ именно самымъ отталкивающимъ изъ своихъ характеровъ: Яго и Эдмунду, вложилъ въ уста такія поразительно ясныя нравоученія: "въ нашей несвободной волѣ состоитъ, чтобы мы захотѣли сдѣлаться такими или иными, и невозможно чтобы мы сваливали нашу негодность на причины, внѣ насъ находящіяся". Фаталистическое воззрѣніе, оспаривающее у человѣка свободную волю, поэтъ сообщаетъ лишь скептику, который именно разошелся съ этими вѣрно-направляющими способностями человѣка. Изреченія Яго, гдѣ говорится, что разумъ намъ данъ для того, чтобы держать въ уздѣ нашу страсть и чувственность, совершенно тождественны съ мыслями о противуположности между духомъ и вожделѣніемъ, которыя такъ много и такъ часто лично занимали поэта въ его соннетахъ и описательныхъ стихотвореніяхъ. Свободное самоопредѣленіе было въ его глазахъ отличительнымъ даромъ человѣческаго рода; духъ и совѣсть должны быть, по его мнѣнію, властителями въ общемъ бытѣ нашей внутренней природы и подавлять бури крови. У Шекспира даже такое чудовище, какъ Ричардъ, принужденъ признать это могущество совѣсти -- обуздывать сильнаго и надменнаго, и даже воздушный духъ Аріэль способенъ къ тому, чтобы силою воли обуздывать мимолетное побужденіе. Это можетъ звучать тривіально; но вѣдь простое бываетъ постоянно и истинное. Шиллеръ, одаренный въ такой-же степени философскимъ и поэтическимъ духомъ, въ какой онъ былъ одаренъ и нравственнымъ характеромъ, также размышлялъ надъ проблемою человѣческаго существованія и былъ наведенъ не на другой какой-нибудь взглядъ, какъ именно на тотъ, что, подобно тому, какъ все человѣчество колеблется между культурою и натурою, то внизъ, то вверхъ, такъ и въ отдѣльномъ человѣкѣ борьба между свободою и естественными склонностями и стремленіе согласовать ихъ составляетъ высшій двигатель. Въ этомъ смыслѣ, какъ мы видѣли, у Шекспира начертаны всѣ коллизіи, вся борьба драматическихъ дѣйствій; въ этомъ смыслѣ высказываются у него его большія или меньшія симпатіи къ тѣмъ или другимъ формамъ характеровъ. Его привлекаетъ. прекрасная натура женской души, которой врождено нравственное начало, и въ которой всѣ эти противоборствующія силы являются въ согласіи, соединенными. Въ мужчинахъ онъ рѣдко и даже вовсе не изображалъ этой инстинктивной добродѣтели, этой благонравной натуры, въ которой честность проистекаетъ больше отъ простоты. Это отъ того, что выше всего ему нравилась даже въ женщинахъ, не говоря уже о мужчинахъ, та чистота нравственности, которая прошла черезъ борьбу и искушенія,-- чистота, зависящая не отъ привычки, а вытекающая изъ принципа, не инстинктивная, но испытанная добродѣтель, продуктъ разума и силы воли. Шекспиръ, какъ Аристотель и Бэконъ, не считалъ добродѣтель врожденною намъ ни отъ природы, ни вопреки природѣ; намъ врождена только способность принимать ее, усвоивать ее себѣ черезъ воспитаніе и пріученіе. Онъ не презиралъ школу пріученія, такъ-же какъ не презирали ея и тѣ философы; онъ зналъ, что "пріученіе можетъ породитъ добродѣтель, что оно можетъ измѣнить отпечатокъ природы, сломить дьявола и даже вовсе изгнать его". Но высшее достоинство въ его глазахъ имѣла добродѣтель, основанная на принципѣ, та добродѣтель, которая съ сознаніемъ ставитъ себѣ благородныя цѣли. И это потому, что такія цѣли дѣйствуютъ на облагороженіе души не по частямъ, а вдругъ, разомъ; онѣ возращаютъ въ насъ не отдѣльныя добродѣтели, но дѣлаютъ насъ предрасположенными ко всѣмъ добродѣтелямъ; онѣ образуютъ въ насъ то чувство собственнаго достоинства, которое дѣлало Генриховъ и Постумовъ недоступными ни для какихъ низкихъ искушеній. Такъ для нашего поэта имѣла также свою прелесть и инстинктивная добродѣтель сыновей Цимбелина; но и Шекспиръ, такъ-же, какъ они, стремится выйти изъ этого натуральнаго состоянія, которое не знаетъ порока, равно какъ и изъ противуположнаго ему состоянія продолжительнаго грѣхопаденія (изъ такой эпохи, какъ эпоха Лира), когда духъ не имѣетъ власти надъ страстью. Шекспиръ стремится, говоримъ мы, выйти изъ этого состоянія -- въ разумному состоянію образованности, гдѣ испытанная и доказанная добродѣтель возноситъ человѣка надъ грѣхомъ и создаетъ ему золотой вѣкъ въ его душѣ. И это потому, что зло только тогда можетъ быть совершенно побѣждено, когда мы его узнали и видѣли его въ лицо, и страсть можетъ быть побѣждена только тогда, когда мы устояли передъ этимъ пѣніемъ Сирены: столько тотъ, кто былъ воспитанъ міромъ и искушенъ имъ, можетъ считаться вполнѣ человѣкомъ".
   Изъ высказанныхъ нами положеній о дѣятельныхъ и направляющихъ силахъ въ человѣкѣ развивается сама собою великая истина, что если дѣятельность и ея результаты одни даютъ жизни крѣпость и полноту, то придать ей прелесть и продолжительную плодотворность можетъ одна только мѣра. Какъ естественно было для древнихъ трагиковъ, что они, опираясь на представленіе о зависти боговъ, ополчающейся противу высоко-вознесеннаго счастія людей, восхваляли среднее состояніе и умѣренное счастіе, такъ-же точно естественно было и Шекспиру, который повсюду въ своихъ трагедіяхъ имѣлъ дѣло съ послѣдствіями до-крайности разросшихся страстей, считать за счастливѣйшій для человѣка жребій -- нравственную умѣренность и среднее состояніе и настроеніе души. Это ученіе проникаетъ произведенія нашего поэта съ начала до конца, и оно у него такого рода, что различіе между срединностію и половинностію выражается въ немъ весьма ярко и наглядно; а извѣстно, что въ наши дни эти понятія часто смѣшиваются, черезъ что намъ доводится слышать презрительныя возраженія противъ исконной, мудрой истины, что средній путь есть путь наилучшій. Конечно, какъ нельзя болѣе правда и то, что въ практической жизни человѣкъ слабый, слывущій за такъ называемаго человѣка середины, дѣлаетъ изъ равновѣсія равнодушіе, а изъ середины какое-то качаніе между двумя крайностями; но то, чему учитъ Шекспиръ, состоитъ въ томъ, чтобы сохранять энергію въ должной мѣрѣ, и въ такъ называемой серединѣ искать не точку покоя для бездѣйствія, а необходимую центральную, сборную точку дѣйствующихъ силъ. Шекспиръ видитъ благо не на крутизнѣ и не въ пропасти, а на ровной дорогѣ, пролегающей, черезъ жизнь, и этотъ путь онъ проводитъ намъ съ тою беззаботною увѣренностью, которая сообщаетъ душѣ довѣріе и мужество. Онъ ищетъ средины не въ подавленіи силы, которая заключается въ страсти, но въ ея укрощеніи игомъ труда, не въ слабости пассивности, но въ сдерживаніи силъ, коихъ употребленіе въ дѣло вѣдь и было его первымъ закономъ. Что такое половинность, Шекспиръ указалъ это въ Іоркѣ, что такое -- мѣра и средина, онъ показалъ въ Постумѣ, который силенъ до того, что можетъ сдерживать свою натуру, обуреваемую страстью, и въ своемъ Генрихѣ, въ которомъ средина не есть посредственность, а скромность въ величіи. Именно этому любимцу нашего поэта всего лучше знакомо то соображеніе, которое лежитъ въ основѣ принципа умѣреннаго пользованія жизнью: "если то, что нами дѣлается, дѣлается неразумно и неразсудительно, то дѣятельная сила находится въ опасности уничтожить самоё себя". И это потому, что "сильный огонь скоро перегораетъ", а "кто хочетъ взобраться на крутую гору, тотъ долженъ идти спокойнымъ шагомъ". Вотъ почему этотъ Генрихъ осторожно высматриваетъ, есть-ли законныя побудительныя причины и своевременно-ли ему начинать то или другое великое дѣло, къ которому, правда, его подстрекаетъ горячее честолюбіе; по выразительному сравненію Бэкона, онъ "Аргусъ прежде чѣмъ рѣшиться на дѣло, и Бріарей, когда онъ уже рѣшился на него". Это -- тотъ-же самый человѣкъ, который именно вслѣдствіе этой своей наклонности къ умѣренности, такъ умно заботился о томъ, чтобы не притупить въ себѣ вкуса къ веселости, чтобы не возбранять своей дѣятельности "гладкаго отдохновенія", недостаточность котораго влечетъ за собою хилый рой болѣзней; чтобы избѣгать утомленія себя работою, "которое замыкаетъ, какъ въ тюрьмѣ, въ нашей душѣ быстрыхъ жизненныхъ духовъ, подобно тому, какъ напряженное странствованіе безъ отдыха утомляетъ мускульную силу странника". Это -- тотъ-же самый человѣкъ, который хотя и родился страстнымъ, но все таки сдѣлался властелиномъ своей страсти, не столько отъ природы, какъ Гораціо, сколько черезъ заслугу и силу воли. Это -- тотъ-же человѣкъ, который черезъ счастливое "смѣшеніе элементовъ" достигъ до непошатнаго центра тяжести нравственнаго существованія, центра, который заключается въ мѣрѣ и срединѣ, и предохраняетъ насъ отъ всякаго лживаго кривлянья вокругъ крайностей. Въ этой срединѣ Аристотель и Бэконъ искали добродѣтели, и нѣтъ ничего утѣшительнѣе, какъ видѣть такого поэта, какъ Шекспиръ, согласнымъ въ этомъ отношеніи съ этими великими людьми, и особенно въ наши времена, когда, по слѣдамъ Лорда Байрона, безпутное поколѣніе, среди безпутныхъ криковъ, развернуло своимъ знаменемъ ученіе, что въ человѣкѣ нѣтъ ничего прекраснѣе, какъ страсти и вожделѣнія, что въ глазахъ нашего поэта было лишь признакомъ звѣрства. Этотъ человѣкъ, который имѣлъ въ своемъ распоряженіи и могъ бы расточать во сто разъ больше духа и страети, нежели сотни новѣйшихъ покорителей міра, повсюду мудро увѣщевалъ -- сдерживать этотъ духъ и эту страстность, дабы имѣть ихъ всегда на-готовѣ для дѣла; онъ зналъ, еще прежде нежели васъ научилъ этому тысячекратный опытъ надъ кипучими умами нашихъ дней, что "пламя, которое вспѣниваетъ напитокъ черезъ край, только по видимому умножаетъ его, а на самомъ дѣлѣ разбрызгиваетъ его мелкою пылью". Вотъ почему онъ въ безчисленныхъ мѣстахъ своихъ сочиненій старается отклонить васъ отъ чрезмѣрности, которая "превращаетъ сладчайшее удовольствіе въ горечь", и это отъ того, что онъ видывалъ, какъ пресыщеніе доводитъ до невольнаго поста, какъ слишкомъ большая свобода накликаетъ ограниченіе свободы, какъ дикая радость и дикая печаль уничтожаютъ себя сами, какъ ярая поспѣшность пробѣгаетъ цѣль свою мимо, какъ преувеличенная горесть причиняетъ опасность для жизни, и какъ преувеличенная шутливость отскакиваетъ на шутника. Онъ показалъ въ Гамлетѣ, какъ медлительная обдуманность и быстрая раздражительность доводятъ до заблужденія въ дѣйствіяхъ; въ Коріоланѣ, какъ высшія дарованія вслѣдствіе чрезмѣрнаго ихъ напряженія обращаются въ ихъ противуположностъ; въ Анджело, какъ отмщаетъ за себя подавленіе чувствъ, а въ Антоніи -- подавленіе духа; въ Ромео, какъ чрезмѣрная любовь разрушаетъ сама себя; въ Тимонѣ, какъ чрезмѣрность ненависти дѣлаетъ человѣка безсильнымъ. До какой степени Шекспиръ весь былъ проникнутъ этимъ принципомъ мудрой умѣренности, всего сильнѣе выказывается, можетъ быть, въ томъ, что онъ рѣшался даже противорѣчить христіанскимъ законамъ, которые внушаютъ человѣческой натурѣ нѣкоторое напряженіе, такъ какъ онъ не одобрялъ, чтобы границы обязанностей простирались далѣе предначертаній природы..Вотъ почему онъ внушалъ держаться мудрой человѣчной середины между христіанскимъ предписаніемъ любви въ врагамъ и предписаніемъ языческимъ о ненависти къ нимъ. "Не надо растапливать слишкомъ горячо печи своему врагу, чтобы онъ не сжегъ насъ самихъ"; "надо великодушно примиряться съ раскаяннымъ, потому-что иначе не будешь годенъ ни для земли, ни для неба"; надо избѣгать дѣлать себѣ враговъ; но если ужъ мы ихъ имѣемъ, надо поступать такъ, чтобы они насъ остерегались; надо быть страшнымъ для своихъ враговъ, но только болѣе силою, нежели ея употребленіемъ. И дѣлая добро, человѣкъ не долженъ творить его до чрезмѣрности -- вотъ выразительное ученіе Шекспира и въ словахъ, и въ примѣрахъ, которое идетъ подъ стать къ его умѣренному ученію о любви къ врагамъ. Такъ чрезмѣрная щедрость губитъ Тимона, между тѣмъ какъ венеціанскаго купца Антоніо щедрость умѣренная сохраняетъ въ почетѣ; истинное честолюбіе, которое дѣлаетъ великимъ Генриха У, низвергаетъ Перси, который слишкомъ высоко направляетъ его. Преувеличенная добродѣтель доводитъ Анджело до паденія, и если въ его обстановкѣ чрезмѣрность наказанія оказывается вредною и не можетъ искоренить преступленій, то и самое богоподобное, что только есть въ человѣкѣ, милосердіе, порождаетъ -- если оно чрезмѣрно -- грѣхи.
   Съ этими послѣдними положеніями весьма тѣсно связанъ тотъ взглядъ, который такъ хорошо мы затвердили изъ Шекспира: "что само по себѣ ничто не бываетъ вообще ни хорошо, ни дурно; что на землѣ нѣтъ такого зла, которое не заключало въ себѣ и своей доли добра, и нѣтъ такого блага, котораго нельзя было-бы исказить злоупотребленіемъ". Добродѣтель дурно-примѣненная, говорится въ Ромео, становится порокомъ, а порокъ иногда облагороживается посредствомъ образа дѣйствій. Такъ мы видѣли, что Джесеика нарушила дѣтекое почтеніе къ отцу, а Десдемона нарушила правду -- и грѣха въ этомъ не было; Изабелла совершаетъ кажущійся грѣхъ, а Лоренцо благочестивый обманъ, не задумываясь; они отклоняются отъ прямолинейной добродѣтели не потому, что, бы они слѣдовали іезуитской морали, что цѣль освящаетъ средства, но потому, что самая изощренная совѣсть и сознаніе -- поступать справедливо и препятствовать всему несправедливому -- направляютъ, ихъ дѣйствія съ несомнѣнною вѣрностію. Такъ въ Пизаніо вѣрность и невѣрность мѣняются мѣстами сообразно съ положеніемъ вещей, вслѣдствіе того же принципа совѣсти, что хотя обязанность служить я лежитъ на званіи слуги, слуга все таки долженъ оказывать не всякую услугу, а только такую, которая совмѣстна съ справедливостію. Такъ въ Гамлетѣ даже слишкомъ большая добросовѣстность становится если не порокомъ, то ошибкою, а нѣкоторый недостатокъ ея у Фальконбриджа -- хотя не добродѣтелью, то похвальнымъ качествомъ, потому-что въ великомъ политическомъ мірѣ господствуетъ иной законъ, нежели въ мірѣ домашнемъ, и потому-что обстоятельства повсюду измѣняютъ характеръ дѣйствій. По взгляду Шекспира (изъ этомъ онъ также сходится съ Бэкономъ и Аристотелемъ), нѣтъ положительнаго религіознаго или нравственнаго закона, который бы могъ обратить правила нравственнаго образа дѣйствій въ постоянныя предписанія, пригодныя во всѣхъ случаяхъ: не одно только что, но и какъ опредѣляетъ достоинство поступковъ; дѣйствующій человѣкъ зависитъ, какъ врачъ и кормчій, отъ обстоятельствъ, а не только отъ самого себя и отъ извѣстныхъ опредѣленныхъ правилъ; нравственность, какъ и политика, есть матеріалъ до такой степени сплетенный съ отношеніями, жизненными условіями и побудительными причинами, что невозможно подвести его подъ всерѣшающія основанія, и что при разнообразныхъ столкновеніяхъ обязанностей неизбѣжно взвѣшивать человѣка и человѣка, долгъ общественный и долгъ частный, одинъ случай и другой случай.
   Но если Шекспиръ наводитъ насъ на такую легко-теряющуюся изъ вида среднюю линію дѣйствія между слишкомъ много и слишкомъ мало, если онъ предоставляетъ намъ самимъ находить свою дорогу среди перепутанныхъ отношеній жизни, заслуживаетъ-ли онъ названія такого превосходнаго нравственнаго учителя и руководителя на путяхъ свѣта, какимъ мы его назвали? Мы думаемъ, что онъ именно за такой способъ дѣйствій и заслуживаетъ этого названія. Линія прямого дѣйствованія есть только одна среди безчисленнаго множества кривыхъ; найти ее въ жизни такъ-же трудно, какъ трудно осязательно опредѣлить ее въ ученіи. "Добродѣтель есть средина, какъ воззрительно выражается Аристотель, но только не относительно вещи, а относительно насъ самихъ; ее слѣдуетъ опредѣлить не объективно, какъ средину между двумя числами: 2 и 10, но только субъективно, какъ между количествами: 2 мины и 10 минъ; тутъ правильная середина не будетъ во всѣхъ случаяхъ 6, потому-что для мальчика это было-бы слишкомъ много, а для какого-нибудь Милона слишкомъ мало." Эта цѣль срединнаго правильнаго дѣйствованія -- одна, и попасть въ нее трудно; ошибки тутъ безконечны и легки. Скрывать эту истину, представлять намъ жизненный путъ простымъ, вводить насъ въ заблужденіе относительно нашихъ силъ и вашей задачи -- не пригодно, и всего менѣе пригодно это было-бы для учителя, который хочетъ вести людей, способныхъ къ образованію,-- въ сознательной добродѣтели, основанной на принципахъ. А только ради такихъ цѣлей и къ такимъ только людямъ и обращаетъ свою рѣчь Шекспиръ. Есть классы людей, о нравственности которыхъ всего лучше позаботились положительныя, буквальныя предписанія религіи и законодательства; но для этихъ людей уже безъ того сочиненія Шекспира недоступны; ихъ могутъ читать и понимать только люди образованные, отъ которыхъ можно требовать, чтобы они усвоили себѣ здравый жизненный тактъ и то чувство собственнаго достоинства, подъ вліяніемъ котораго врожденныя намъ направляющіяся лы совѣсти и разума сдружаются съ нашею волею для сознательнаго достиженія достойныхъ жизненныхъ цѣлей. Но даже и для этихъ образованныхъ людей ученіе Шекспира не всегда можетъ быть безопасно. Какъ ему избѣгнуть хотя-бы уже одной этой возможности, о которой мы только-что говорили, а именно, что даже и изъ лучшаго можетъ быть извлечено худшее, или но собственному картинному выраженію поэта, "изъ благоуханнѣйшаго цвѣтка можетъ быть извлеченъ ядъ"? Есть однако условіе, при которомъ его ученіе вполнѣ безопасно; оно состоитъ въ томъ, чтобы это ученіе было принято вполнѣ, въ цѣломъ, безъ всякихъ исключеній и дѣленій. Тогда оно не только безопасно, но даже менѣе обманчиво, менѣе подвержено ложнымъ толкованіямъ, и черезъ то болѣе заслуживаетъ довѣрія, нежели какое-либо другое нравоученіе. И дѣйствительно, вѣдь только для поэта возможно поучать не словами, но дѣйствіями, не холодною доктриною, но живымъ примѣромъ, поучать не ухо, а глазъ, показывать послѣдствія дѣяній съ неумолимою ясностію, представлять нашему взору неизмѣримый кругъ жизненнаго опыта въ сжатомъ и удобообозримомъ видѣ, раскрывать передъ нами громадныя книги судебъ,-- какъ выразился Гёте, восхваляя Шекспира, -- и черезъ это дѣйствовать на нашъ умъ, на нашу душу съ такимъ могуществомъ, изощрять нашу совѣсть и разумъ въ такой степени, которая превышаетъ средства духовныхъ ораторовъ и философскихъ писателей.
   Мы постараемся на одномъ большомъ примѣрѣ, который можетъ послужить за всѣ другіе, показать, какъ необходимо понимать нравственное ученіе Шекспира и его нравственную сущность -- въ цѣломъ, если мы не хотимъ попасть на совершенно ложный путь, и какъ легко бываетъ, выдѣливши одну только часть изъ этого цѣлаго, совершенно удалиться въ противуположную сторону отъ намѣреній, цѣлей и натуры великаго поэта. Ученіе, что нѣтъ блага, которое было-бы благомъ само въ себѣ и само по себѣ, что нѣтъ правила, при которомъ мы не наталкивались-бы на исключенія, соблазняетъ весьма легко на вольнодумственный скачокъ -- изъ исключенія сдѣлать правило, что существеннымъ образомъ и составляетъ великую исторію умственныхъ и политическихъ переворотовъ нашихъ дней. Возможность извращенія шекспировскаго ученія значительно подкрѣпляется еще и тѣмъ, что поэтъ нашъ держитъ себя въ рѣшительно враждебномъ отношеніи ко всякой условности. Это направленіе противъ всего произвольнаго, всего непонятнаго въ обычаяхъ времени, весьма легко перетолковывается какъ направленіе противу всего существующаго. Кто нападаетъ такъ, какъ Шекспиръ, на всѣ предразсудки крови и званія, кто низлагаетъ, какъ онъ, всѣ правила политическаго вѣроученія, кто возмущается противу соединенія множества почестей надъ головами людей недостойныхъ, кто лично перескакиваетъ преграды, полагаемыя неравенствомъ происхожденія, отвращается отъ религіознаго изувѣрства, и высказываетъ о самоубійствѣ, о поединкахъ, о честномъ погребеніи самоубійцъ, не задумываясь, свои въ тогдашнее время въ высшей степени еретическія мнѣнія; кто, какъ онъ, заставляетъ упорнѣйшаго аристократа (Коріолана) ратовать противъ обычаевъ и противъ наростанія. цѣлой горы заблужденій, кто, говоримъ мы, держитъ въ такой степени открытою эту, такъ сказать, брешь прогресса, какъ это дѣлаетъ Шекспиръ, за того легко можно было-бы опасаться, что онъ можетъ сдѣлаться пособникамъ идеалистамъ и мечтателямъ нашихъ дней, которые, ссылаясь на его примѣръ, захотѣли-бы и невозможное сдѣлать возможнымъ, горами заблужденій ниспровергнуть высоты истины, истребить въ мірѣ очаровательное разнообразіе общимъ равенствомъ и вмѣстѣ съ религіозными и политическими предразсудками вычеркнуть и религію, и государство изъ понятій человѣчества. Но нѣтъ сомнѣнія, что совершенно въ иномъ видѣ предстанетъ передъ нами этотъ поэтъ, если вмѣсто того, чтобы выдергивать изъ него одну такую сторону, искажая тѣмъ весь образъ, мы станемъ разсматривать всю натуру его въ ея цѣломъ. Какъ ни гибельно ученіе, что нѣтъ блага, которое было-бы благомъ само по себѣ, въ рукахъ мечтателей, которые не знаютъ міра и не хотятъ его знать, а между тѣмъ стремятся преобразовать его по своимъ самосозданнымъ грезамъ, оно является рѣшительно не подлежащимъ никакимъ сомнѣніямъ у Шекспира, который не только знаетъ міръ, но даже и не огорчается въ своемъ здравомъ сердцѣ его несовершенствами, и не требуетъ, чтобы его устройство было лучше того, что изъ него и изъ самихъ себя хотятъ сдѣлать люди. У него постоянно находятся въ соединеніи и воображеніе поэта и трезвый умъ мірского человѣка, свѣжесть души и трудъ опыта, молодость сердца и старость разума. Къ сожалѣнію, все это были непримиримыя противуположности въ эпоху процвѣтанія нѣмецкой поэзіи: не то было въ Шекспирѣ! Для него была-бы омерзительна автономія и эгоизмъ личности, которая съ умственнымъ упорствомъ ополчается противу всякаго закона въ политикѣ и въ нравственности и силится преодолѣть узы религіи и государственности, которыми въ теченіи вѣковъ держалось общество. По его воззрѣнію, нѣтъ цѣли болѣе высокой для практической мудрости человѣка, какъ та, чтобы вносить въ общество какъ можно болѣе естественности и свободы, но именно вслѣдствіе этого хранить свято и ненарушимо естественные законы общества, уважать существующее, но постоянно стараться, такъ сказать, просѣвая, проникать въ его разумную часть, не забивать натуры изъ-за культуры, и наоборотъ".
   Я какимъ-же безпристрастнымъ, вслѣдствіе этого, является Шекспиръ, какимъ отрѣшеннымъ отъ всякаго предразсудка, не смотря на свою тенденцію противъ всего условнаго, не смотря на свою высокую свободу и независимость, -- во всѣхъ вопросахъ государственно-общественной и религіозной жизни, которая всего болѣе подвержена бурямъ революціонныхъ умовъ и нравовъ! Что Шекспиръ свободно и просвѣщенно мыслилъ о религіозныхъ предметахъ, въ этомъ не можетъ сомнѣваться ни одинъ изъ внимательныхъ, его читателей; это такое качество, которымъ онъ далеко выдается надъ узкосердечностію, какая всячески свойственна его нынѣшнимъ соотечественникамъ во всемъ, что касается предметовъ религіи. Онъ былъ человѣкъ такого свѣтлаго разума, что даже въ такое время, которое еще не было свободно отъ грубыхъ суевѣрій, онъ не предавался суевѣрію болѣе утонченному! Предсказанія у него подпадаютъ подъ законъ природы, а все чудесное разсматривается съ разумной точки зрѣнія, даже въ устахъ его духовныхъ лицъ. Адъ и дьяволы у него играютъ такую забавную роль, что даже нынѣшнія духовныя лица выражаютъ досаду, когда кто-нибудь вздумаетъ выдавать намеки Ланчелота на религіозную пропаганду или вообще какъ-бы профанирующія цитаты изъ Писанія за яркое доказательство языческаго настроенія Шекспира. Характерно то, что его монахъ Лоренцо предлагаетъ въ своихъ поучительныхъ рѣчахъ именно сладостное млеко философіи, а не религіи, и что всѣ его анахореты оказываются весьма практическими людьми въ мірскихъ дѣлахъ. Можетъ показаться страннымъ, что его благочестивый Ричардъ и Генрихъ VI -- весьма слабые люди и неутѣшительные характеры. Это составляетъ предметъ отчаянія для тѣхъ изъ читателей Шекспира, которые отличаются благочестіемъ, что онъ всѣхъ своихъ злодѣевъ посылаетъ на смерть, не раздавивши ихъ, и благороднѣйшія свои лица заставляетъ умирать безъ христіанскаго поученія; что реквіемъ надъ Имодженой говоритъ о бѣдствіяхъ этого міра, а не о славѣ будущей жизни; что его монахъ-герцогъ утѣшаетъ Клавдіо ничтожествомъ здѣшней жизни, а не отраднымъ указаніемъ на жизнь загробную, что всѣ его влюбленныя пары умираютъ безъ надежды на новое свиданіе,-- исключая именно Клеопатры и Антонія, этихъ язычниковъ и сластолюбцевъ! Не слѣдуетъ-ли изъ всѣхъ этихъ чертъ заключить съ полною справедливостію, что Шекспиръ былъ человѣкъ безъ религіи, какъ и другіе современные ему драматурги? Но Шекспиръ былъ уже слишкомъ поэтъ для того, чтобы пренебрегать религіозными вѣрованіями; а съ другой стороны онъ былъ человѣкъ слишкомъ свободномыслящій для того, чтобы какую-нибудь опредѣленную форму религіознаго воззрѣнія представлять въ своей поэзіи иначе, какъ отдѣльную сторону въ человѣкѣ, какъ характеристическій аттрибутъ. Онъ и здѣсь сохраняетъ ту-же изумительную середину между узкосердечіемъ и другою крайностію. Онъ не былъ ни фанатикомъ, ни не-христомъ, ни атеистомъ, ни мистикомъ, ни браувистомъ, ни политикомъ; онъ былъ одинаково благорасположенъ къ благороднымъ католикамъ и къ честнымъ лютеранамъ; онъ изображалъ язычниковъ, вольномыслящихъ, раціоналистовъ и людей благочестивыхъ, Брута, Фальконбриджа, Перси и Катарину, если только они во всемъ прочемъ были люди достойные, съ одинаковымъ благорасположеніемъ. Всѣмъ вышеприведеннымъ чертамъ можно противупоставить такой-же рядъ чертъ совершенно-противуположныхъ, которыя являютъ поэта въ совершенно томъ-же безпристрастіи, какое мы должны были отмѣчать въ немъ повсюду. Если онъ дозволяетъ своимъ клоунамъ простодушно извращать библейскія изреченія, то это все таки-же было лучше, нежели то мрачное употребленіе, какое дѣлали азъ этого Пуритане, ужасающій образецъ которыхъ онъ представилъ въ Ричардѣ ІІІ-мъ, прикрывавшемъ свои плутни, какъ-бы ветхими лохмотьями, словами Писанія. Если онъ иногда напускается на служителей вѣры, которые разными уловками и продѣлками творятъ себѣ божество изъ мірскихъ дѣлъ, то онъ рисовалъ и другія личности, какъ напримѣръ, Карлейля,-- въ величавомъ и возвышенномъ свѣтѣ. Если онъ презираетъ тѣхъ, которые при своемъ благочестіи, сдѣлались слабы и тупы для дѣдъ міра, то онъ все таки выставилъ въ величайшемъ блескѣ вѣру и упованіе на Бога, порождающее могучія дѣла -- въ Сивардѣ, въ Постумѣ, въ Генрихѣ V-мъ. Если онъ заставляетъ умирать и злыхъ, и добрыхъ, подъ вліяніемъ страстей, безъ упоминанія о религіи, то все таки у него благочестивая Катарина и раскаявшійся Вольсей умираютъ не безъ ея утѣшеній. "Быть готовымъ и зрѣлымъ -- въ этомъ все" -- вотъ что выражаютъ у него благородныя личности Гамлета и Эдгара; и эти слова свидѣтельствуютъ, что и Шекспиръ своими убѣжденіями преклонялся передъ великою загадкою будущности, и изъ вѣрованія въ безсмертіе извлекъ самое здравое слѣдствіе, а именно, что все зависитъ отъ надлежащаго употребленія здѣшней жизни.
   И подобно тому, какъ здѣсь, въ предметахъ религіозныхъ, Шекспиръ мыслилъ по гуманнымъ принципамъ, что истинная свобода состоитъ въ томъ, чтобы не стѣснять ни своей свободы, ни свободы другихъ, подобно тому, какъ здѣсь онъ великодушно и многосторонне уважалъ каждое неподдѣльное убѣжденіе, хотя бы оно и не было его собственнымъ убѣжденіемъ, -- какъ здѣсь онъ крѣпко держался господствующаго исповѣданія, хотя бы онъ понималъ, такъ сказать, и не всѣ его параграфы,-- такъ поступалъ онъ и въ вопросахъ политическихъ. Его точка зрѣнія была въ отношеніи государства такая-же свободно-человѣческая, какою она была и въ отношеніи религіи. Онъ не хотѣлъ, чтобы свобода человѣка въ области нравственной, гдѣ онъ самъ себѣ господинъ, была стѣсняема государствомъ. При столкновеніи политическихъ и нравственныхъ обязанностей въ личностяхъ Брута, Фальконбриджа и Салисбури, онъ оставилъ нерѣшеннымъ, которой изъ обязанностей онъ самъ отдалъ-бы преимущество, т. е. что онъ и тамъ предоставилъ самимъ людямъ рѣшать это, сообразно натурѣ каждаго, и желалъ только, чтобы Брутъ, рѣшивъ дѣло въ пользу политической обязанности, и дѣйствовалъ-бы уже политически, и чтобы Салисбури, склонившись на сторону обязанности нравственной, не совершалъ-бы безнравственной измѣны и не вступалъ-бы въ союзъ съ врагами отечества. На примѣрѣ Пизаніо и Губерта онъ показалъ, что служа господамъ и властителямъ, не должно забывать прежде всего служенія Богу. но какъ ни высоко ставилъ Шекспиръ свободныя права личности, никогда не впалъ-бы онъ въ суетный космополитизмъ нашихъ поэтовъ прошедшаго столѣтія, а еще менѣе въ утопическія идеи о всемірной республикѣ, желающія перешагнуть за предѣлы условій пространства и бывшія не безъизвѣстными и въ тогдашнія времена. Напротивъ того, дѣятельность для общаго блага имѣла въ его глазахъ такое большое значеніе, что онъ хотѣлъ, чтобы всѣ, ради этой цѣли, смотрѣли съ одинаковымъ мужествомъ на смерть и на честь. На его взглядъ, въ душѣ и сущности государства царитъ такая глубокая, заслуживающая почтенія, тайна, дѣятельность государства кажется ему "такою божественною по своей природѣ, что ни языкъ, ни перо не въ состояніи изъяснить этого"; онъ былъ истинный сынъ своего народа въ томъ отношеніи, что для него не было и и чего на свѣтѣ выше отечества, его могущества и чести. Какъ лучезарно сіяетъ радость патріотизма изъ той рѣзвой шутливости, съ которою онъ рисуетъ французовъ, враговъ своей страны, изъ того, какъ онъ изображаетъ своихъ народныхъ героевъ, бастарда-Фальконбриджа, Тальбота, Перси, изъ его протестантскаго чувства собственнаго достоинства въ противуположность папизму, изъ его государственнаго взгляда на мѣстоположеніе своего родного острова, окруженнаго моремъ какъ твердою стѣною, и на ту стихію, въ которой заключается его величіе! И съ другой стороны, какимъ дальнозоркимъ является его историческій инстинктъ, когда мы обратимъ вниманіе на то, какъ онъ постигаетъ и разумѣетъ натуру народовъ и временъ, будучи далекъ отъ желанія распростирать одну политическую форму на всѣ отношенія! Съ какою независимостію онъ относится въ своихъ римскихъ пьесахъ къ демократической, аристократической и монархической натурѣ въ государствѣ и въ человѣкѣ! Уже Кольриджъ замѣтилъ, что въ то время, какъ у современниковъ Шекспира можно было услѣдить -- у Массингера тенденціи республиканскія, у Бомонта и Флетчера преувеличенный принципъ божескаго права, Шекспиръ не высказалъ рѣшительно никакого опредѣленнаго политическаго исповѣданія, по которому его можно было-бы причислить къ той или другой партіи. Онъ доказалъ въ своихъ римскихъ пьесахъ, что ко всѣмъ существующимъ государственнымъ формамъ у него было и разумѣніе и уваженіе, но что у него не притупился взглядъ до того, чтобы уже онъ не могъ разглядѣть искаженія всѣхъ ихъ. Въ этихъ пьесахъ Шекспиръ выказалъ такой естественный и вмѣстѣ съ тѣмъ разумный, основанный вполнѣ на историческихъ воззрѣніяхъ политическій духъ свободы, который рѣшительно не былъ свойствененъ тому времени, да и во всѣ времена встрѣчается весьма рѣдко. Юмъ претендовалъ, будто-бы онъ нашелъ, что у Шекспира нигдѣ нѣтъ рѣчи о гражданской свободѣ. Конечно, нѣтъ -- въ стилѣ новѣйшей болтовни о политикѣ. Но написать такую пропитанную демократическимъ принципомъ пьесу, какъ Цезарь, вложить въ уста тиранну Генриху VIII ученіе, направленное противъ всякаго ненадлежащаго употребленія власти, напасть въ Ричардѣ И на право неприкосновенности, это, безъ сомнѣнія, значило говорить о гражданской свободѣ въ такое время, когда Іаковъ I называлъ еще королей земными богами. Кто имѣетъ нѣкоторыя познанія въ англійской исторіи, кто знаетъ, что двигало умами въ Англіи, когда Іаковъ II былъ свергаемъ съ престола, какія настроенія разъединяли вождей народа, какія ощущенія боролись въ груди легальныхъ торіевъ съ сознаніемъ необходимости въ перемѣнѣ престола, какія намѣренія заставили вольномыслящихъ виговъ принять, незадумываясь, свои рѣшительныя мѣры, тотъ, читая "исторіи" Ричарда II и короля Іоанна, увидитъ, что въ нихъ съ изумительною глубиною и полнотою изображено все то честное, человѣчное, патріотическое, что въ подобныхъ кризисахъ двигало англійскою націей въ обоихъ направленіяхъ. Во всемъ этомъ болѣе достоинства, нежели въ языкѣ суетныхъ революціонныхъ разглагольствій, въ которыхъ поэты новѣйшихъ временъ, исключительно видятъ печать прямодушія; такимъ языкомъ не могъ-бы, да и не захотѣлъ-бы говорить Шекспиръ, который такъ убѣдительно изобразилъ страшную трагедію іоркъ-ланкастерскихъ переворотовъ. Надо прочесть Ричарда II, чтобы увидѣть, съ какою серьозностію Шекспиръ настаивалъ на святомъ уваженіи къ праву собственности; надо вспомнить, съ какою строгостію онъ настаиваетъ въ Троилѣ и въ Отелло на охраненіи правъ семейныхъ, -- и тогда мы поймемъ, какая бездна отдѣляетъ вольномысліе Шекспира отъ политическихъ вольнодумцевъ нашихъ дней, когда въ самыхъ цивилизованныхъ странахъ приходится защищать всѣмъ оружіемъ разума и государственной власти -- семью и собственность, значитъ, то, что даже дикари охраняютъ въ своихъ обществахъ. Правда, у Шекспира есть сочувствіе въ низшимъ классамъ, бѣднымъ и покинутымъ, я онъ заставляетъ сильныхъ земли, забывшихъ о бѣдности, вспомнить о ней, когда на нихъ самихъ нагрянетъ бѣдствіе, -- но куда повело бы равенство и благосостояніе коммунизма, это Шекспиръ весьма наглядно показалъ, изобразивъ революцію Кэда. Никто сильнѣе Шекспира не боролся противу предразсудковъ званія и состоянія; но могъ-ли бы этотъ свободно-мыслящій умъ порадоваться тому, когда бы предразсудки и привиллегіи богатыхъ и образованныхъ были устранены только для того, чтобы уступить свое мѣсто выгодамъ и предразсудкамъ бѣдныхъ и необразованныхъ! Могъ-ли бы этотъ человѣкъ, который такъ краснорѣчиво заманивалъ на состязательный путь чести, одобрить, когда кто-нибудь захотѣлъ-бы уничтоженіемъ званій, степеней заслуги, отличій, уничтожить всякое побужденіе къ великому, черезъ устраненіе всѣхъ градацій "поколебать лѣстницу всѣхъ высокихъ плановъ"? Положимъ, что, дѣйствительно, людей не должна подавлять никакая происками добытая честь, никакое ложное могущество; но развѣ изъ этого слѣдуетъ, что поэтъ долженъ былъ признать самую страшную изъ властей, могущество дикости? Онъ видѣлъ, что вслѣдствіе того равенства, о которомъ нынѣ проповѣдуютъ, "все обратится въ насиліе, насиліе обратится въ произволъ, произволъ въ жадную страсть, которая какъ какой-то всеобщій волкъ захватитъ себѣ въ добычу весь міръ и наконецъ поглотить самъ себя"; А съ другой стороны, если-бы это не было конечнымъ жребіемъ, который-бы выпалъ на долю человѣчества изъ этого желаемаго равенства, если-бы взаимная любовь націй и вѣчный міръ не составляли-бы той невозможности, того "ничто", какъ выражается объ этомъ Алонзо въ "Бурѣ", а были-бы дѣйствительнымъ плодомъ этихъ стремленій къ равенству, то поэтъ подумалъ-бы, что съ этою эпохою наступилъ старческій возрастъ міра, періодъ его отживанія, когда не стоило-бы ужъ и жить человѣку дѣятельному.
   Такъ консервативенъ этотъ свободно-мыслящій поэтъ въ предметахъ религіозныхъ и политическихъ. А если взглянуть на его личный, нравственный характеръ, если перейти отъ его ученій и характеристикъ къ его собственной натурѣ, къ его собственному примѣру, то мы найдемъ, что онъ еще далѣе отстоитъ отъ всякаго легкомыслія, отъ всякаго лживаго высокомѣрія, отъ пустой, безсодержательной посредственности, отъ суетной страсти къ оригинальности, отъ подкапывающагося недовольства, -- отъ всего, что составляетъ признавъ нынѣшняго свободомыслія, признакъ столь многихъ, которые суть ревностнѣйшіе почитатели Шекспира, хотя онъ для нихъ не -- первообразъ, а скорѣе -- судъ и осужденіе. Если кто хочетъ подвести итогъ его характеру, то самое простое для этого средство -- то, на которое мы уже указали: надо извлечь изъ его сочиненій всѣ нравственныя изреченія, вглядѣться пристально въ тѣ изъ нихъ, которыя всего чаще повторяются и тѣмъ даютъ поводъ заключать, что эти мысли всего глубже его занимали. Кто захочетъ сдѣлать это, тотъ найдетъ къ своему изумленію, что относительное большинство этихъ мѣстъ вырисовываетъ совершенно тотъ-же характеръ, который мы выяснили въ одномъ мѣстѣ нашей книги изъ сравненія этого характера съ Генрихомъ V. Изъ разсмотрѣнія сочиненій Шекспира въ ихъ цѣломъ, изъ разсмотрѣнія общаго впечатлѣнія, какое они на насъ производятъ, и изъ перечисленія этихъ отдѣльныхъ мѣстъ выходитъ одинъ и тотъ-же результатъ, такъ что одинъ способъ служить повѣркою другому. Самое чистое и прекрасное изъ его сентенціозной мудрости группируется въ два совершенно прикрывающіе другъ друга ряда, которые утвердительно и отрицательно высказываютъ одну и ту-же сущность: съ одной стороны эти сентенціи направлены противу всѣхъ суетностей условной жизни, противъ всякой ничтожной, казистости и пустаго хвастовства, противъ поверхностнаго и мелкаго отношенія къ жизни; съ другой -- эти сентенціи стремятся проникнуть въ сущность вещей, внушаютъ простую прямоту, правду и скромность. Съ одной стороны мы видимъ въ этихъ сентенціяхъ колкія остроты противъ легкомысленной молодёжи, е все остроуміе которой направлено лишь на постройку себѣ платья, и у которой выдержанность, постоянство, мѣняется скорѣе, нежели мода на одежду"; противъ любимцевъ пустого вѣка, противъ сладенькихъ петиметровъ двора, въ глазахъ которыхъ держать свое слово есть признакъ дурного тона, а всѣ преимущества заключаются въ цѣлованьи руки и ковыряньи въ зубахъ; противъ щеголей, благоухающихъ какъ аптечная давка, противъ всяческихъ неразумій, скрывающихъ натуральную истину, противъ фальшивыхъ волосъ и нарумяненныхъ лицъ. Затѣмъ подъ это остроуміе подпадаютъ льстецы и прихвостники, у которыхъ шея вертится какъ флюгеръ, наконецъ цѣлый вѣкъ, который мѣняетъ свои мнѣнія, какъ перчатки. Эти сентенціи осмѣиваютъ людей надменныхъ, слишкомъ много воображающихъ о себѣ, которымъ собственный ихъ голосъ кажется неземною музыкой; пересмѣшниковъ, которые гоняются за пустымъ хохотомъ глупцовъ, и точно такъ-же молчаливыхъ оракуловъ, которые своимъ молчаніемъ хотятъ прослыть за мудрецовъ; осмѣиваютъ разочарованность, происходящую отъ истасканнаго ума и нравственности; страсть къ оригинальности въ чудакахъ и вздорщикахъ; дипломатовъ, которые развязываютъ гордіевъ узелъ политики какъ подвязку; политиковъ, которые хотѣли-бы обмануть самого Господа Бога. Изъ всей сокро: вищницы сентенцій этого характера, коихъ тонъ разнообразно мѣняется, начиная отъ самаго веселаго юмора до самаго горькаго сарказма, мы извлекаемъ самое полное впечатлѣніе того, что Шекспиръ былъ не изъ тѣхъ людей, которымъ нравилась-бы свѣтская пустота и суетность. Сентенціи, противуположньтя этому, которыя направлены къ тому, чтобы устремить насъ отъ внѣшности, отъ названія, отъ призрачнаго вида -- къ самой вещи, къ сущности, къ истинѣ, составляютъ серьозную, возвышенную, обратную сторону этой полемики. Отъ тѣхъ пустыхъ дѣтей вѣка, отъ модной молодежи, взоръ поэта съ наслажденіемъ обращается къ бастардамъ того времени, къ тѣмъ коренастымъ юношамъ суровой наружности, къ нешлифованнымъ алмазамъ, какъ Фальконбриджъ; отъ тѣхъ сладкихъ господчиковъ, которые втираются въ милость къ женщинамъ, -- къ здоровымъ, нечувствительнымъ юношамъ,: какъ Орландо и Себастіанъ. Въ противуположвость тѣмъ придворнымъ натурамъ, для которыхъ честное слово и вѣрность составляютъ предметъ насмѣшки, какъ радостно онъ обращается къ изображенію правды, какъ мѣтко видитъ онъ въ правдѣ единственную защиту противъ дьявола; какую серьозность, какую вѣскость пріобрѣтаетъ у него языкъ и слогъ, когда онъ старается отклонить кого-нибудь отъ двоедушія, отъ клятвопреступленія къ прямой правдѣ, къ простой вѣрности, не знающей никакихъ ухищреній; какъ убѣдительны его выраженія, когда онъ увѣщеваетъ насъ прежде всего и выше всего быть вѣрными самимъ себѣ, такъ какъ изъ этого слѣдуетъ, что такой человѣкъ не можетъ оказаться невѣрнымъ ни передъ кѣмъ. Какъ горячо говоритъ онъ противъ кажущейся правды, которая даетъ возможность хитрому вѣку уловлять даже мудрѣйшихъ! Какъ внушительно и какъ часто поучаетъ онъ оцѣнятъ вещи не по блестящей ихъ наружности, но по внутреннему ихъ достоинству! Въ его глазахъ это -- лишь толпа глупцовъ, тѣ люди, которые дѣлаютъ свой выборъ по казистой внѣшности, а не проникаютъ внутрь; которые, какъ ласточка, живутъ на наружной стѣнѣ, во власти и на пути всякихъ случайностей. Отъ того онъ и считаетъ безразсуднымъ того человѣка, который цѣнитъ успѣхъ среди подобной толпы. Въ его отвращеніи отъ всего кажущагося, отъ всякой неправды, лежитъ основа и его ревности противу всякаго пустого хвастовства и самовозвеличенія, противъ гордости, которая трубитъ о себѣ, противъ людей суетныхъ, которые хвалятся чѣмъ-нибудь другимъ, только не дѣлами, и черезъ это уничтожаютъ цѣну своихъ дѣлъ. Въ его глазахъ заслуживаютъ уваженія скорѣе тѣ, которые ради добрыхъ дѣлъ не боятся дурной кажущейся внѣшности; это самоотверженіе онъ придалъ своимъ благочестивѣйшимъ женщинамъ: Изабеллѣ и Еленѣ. Добродѣтель безъ блеска и крайняя скромность при самыхъ похвальныхъ преимуществахъ -- вотъ что постоянно привлекало Шекспира; самоотверженность, которая отказывается отъ заслуженной хвалы, самосознаніе, которое не нуждается во внѣшнемъ признаніи заслуги, всегда казалось ему заслуживающимъ вышей хвалы между всѣми человѣческими добродѣтелями, или правильнѣе: не хвалы, а того высшаго самодовольства, которое оно само себѣ приготовило. Эти дѣла и подвиги, совершаемые ради ихъ самихъ, безъ всякихъ видовъ на награду и похвалу, были въ его глазахъ великимъ контрастомъ съ мірскою суетливою дѣятельностію, основанною на тщеславіи, ложной внѣшности и глупости. И при такомъ настроеніи своемъ, онъ не отступилъ отъ своихъ принциповъ, не впалъ въ коріолановскую крайность. Изображая правдивость Коріолана, его презрѣніе къ успѣху и къ наградѣ, онъ слишкомъ выразительно набросилъ тѣнь на его гордость, его надменность своими заслугами, чтобы можно было подумать, будто и самъ онъ доходилъ до такой степени самомнѣнія. Изъ всѣхъ этихъ ученій и изображеніи вытекаетъ скорѣе то впечатлѣніе, что поэтъ самъ въ своей личности обладалъ тою скромностію, какую онъ внушалъ другимъ, что ему самому было свойственно то золотое настроеніе духа прямой мужественной натуры, отличающейся простымъ и твердымъ постоянствомъ, которому онъ во всѣ времена отдавалъ преимущество устами своего Генриха;-- въ немъ самомъ преобладалъ тотъ духъ правды, который превышаетъ всѣ качества.
   Это качество нашего поэта, его простая, истинная натуральность, становится въ нашихъ глазахъ еще драгоцѣннѣе, когда мы начинаемъ обращать вниманіе на безконечную многосторонность поэта, которая какъ-будто распростирается на все на свѣтѣ, дѣлаетъ его добычею каждаго впечатлѣнія. Но эти повидимому противуположныя стороны именно обусловливаютъ одна другую: многосторонность Шекспира существеннымъ образомъ опирается на его простотѣ, а простота его, въ сущности своей, совпадаетъ съ его чувствомъ правды. Никогда ни одинъ человѣкъ въ такой степени не давалъ въ себѣ столь равнаго доступа всѣмъ сторонамъ жизни, никогда никто не давалъ воздѣйствовать на себя съ такою одинаковою силой предметамъ всякаго рода, никто не воспринималъ отъ предметовъ такихъ неподдѣльныхъ, натуральныхъ, истинныхъ впечатлѣній, и никто не воздавалъ вслѣдствіе этого каждой вещи такой вѣрной справедливости, какъ Шекспиръ. И это есть именно то качество, которому каждый ученикъ въ этой сферѣ, каковы бы ни были его способности, можетъ научиться отъ этого учителя, которому онъ долженъ научиться, если онъ хочетъ оказать уваженіе своему учителю и не хочетъ унести изъ его школы такіе плоды, для которыхъ тамъ не было положено сѣмянъ. Научитесь отъ этого поэта любить правду "и тогда ужъ не бойтесь дьявола!" Ужъ одного, по крайней мѣрѣ, великаго искушенія навѣрное избѣгнутъ въ такомъ случаѣ его ученики, -- и только въ такомъ случаѣ, -- искушенія влагать въ уста учителю то, чего онъ не говорилъ, раскалывать на-двое то, что онъ хотѣлъ оставить въ цѣломъ, помощію одной части его истинъ производить такія злоупотребленія, отъ которыхъ предохранили-бы насъ эти истины, взятыя въ цѣломъ. Все это такія искушенія, которыя, въ случаѣ если-бы мы поддались имъ, могли-бы одни придать въ глазахъ многихъ опасный видъ ученію и примѣру Шекспира. Избѣгнувъ этого, мы въ состояніи будемъ научиться у Шекспира великому искусству, которому при рѣшимости не трудно и научиться, которому въ наши времена всего спасительнѣе учиться, а именно: искусству отказываться отъ всякой притязательности, отъ всякой страсти къ господству, отъ страсти судить и рядить о домостроительствѣ Божіемъ. Отъ Шекспира мы можемъ научиться -- не презирать существующаго міра, но сперва постараться его понять; воздавать должное каждой вещи, прежде нежели произносить надъ нею свой судъ; становиться такимъ образомъ безпристрастнѣе и многостороннѣе въ своихъ сужденіяхъ -- словомъ: достигать того качества, которое мы считаемъ первымъ и похвальнѣйшимъ свойствомъ Шекспира. Мы не станемъ повторять, до какой степени онъ умѣлъ безъ всякаго сектаторскаго духа, безъ всякаго пристрастія, понимать и уважать каждое убѣжденіе въ религіи, каждую своевременную форму въ государствѣ, каждый цѣльный, вѣрный самому себѣ характеръ между людьми, каждое жизненное призваніе и занятіе, если только оно само на себя смотрѣло какъ на нѣчто серьозное. Онъ, такъ сказать, читалъ какъ въ книгѣ, во всѣхъ временахъ, во всѣхъ народахъ, во всѣхъ жизненныхъ отношеніяхъ, и все это какъ-будто на своемъ языкѣ, обнаруживая при этомъ пониманіе вещей всякаго вида и свойства. Человѣческія формы характеровъ были ему вполнѣ знакомы, начиная отъ полубога до каррикатурнаго чудака; всѣ склонности и призванія онъ зналъ какъ-будто по собственному опыту, и дѣйствительно, онъ становятся чѣмъ только хочетъ: онъ и воинъ, рьяный какъ тигръ, онъ. и дитя, беззаботно играющее, онъ и геній, и идіотъ, онъ одинаково знатокъ и человѣческой силы, и человѣческой слабости: голова его -- въ облакахъ, а ноги на землѣ.. Вотъ потому-то имъ восхищались, ему дивились люди различнѣйшихъ характеровъ, даже такіе, которые по натурѣ своей всего далѣе отстояли отъ него: каждый находилъ въ немъ такую сторону, которая говорила ему что-нибудь, и дѣйствительно, кажется, будто въ человѣчествѣ не встрѣчается ничего, что не находило-бы себѣ чего-нибудь аналогическаго въ Шекспирѣ. Между германскими поэтами его одинаково уважали и самые трезвые, какъ Лихтенбергъ, и самые фантастическіе, какъ романтики: мастера поэзіи робко удивлялись ему, а кропатели стиховъ, подражая ему, затѣвали превзойти его. Только то, что сектаторски замкнулось въ одностороннее направленіе, всего труднѣе постоянно будетъ сходиться съ этимъ многостороннимъ человѣкомъ: платоническая мечтательность, болѣзненная чувствительность, умственная сухость какого-нибудь Вольтера, или зелотство ревнителей, но вѣдь все это -- противники, которыхъ каждый охотно себѣ пожелаетъ. Всѣхъ остальныхъ людей этотъ всемогущій поэтъ дѣлаетъ своими приверженцами, потому-что онъ, играя, господствуетъ надо всѣми нашими чувствами, душевными движеніями и мыслями; и Гёте останавливался, какъ-бы теряясь, передъ этою силою и этимъ спокойствіемъ, какъ-бы робѣя передъ тою многосторонностію, съ какою Шекспиръ "исчерпалъ всю человѣческую природу во всѣхъ ея направленіяхъ, на всѣхъ высотахъ и во всѣхъ глубинахъ", и черезъ то отнялъ охоту у всѣхъ своихъ послѣдователей, даже у такого великаго духа, какъ Гёте, "соперничать съ неизъяснимыми и недостижимыми его совершенствами". Эта многосторонность, выказывающаяся въ произведеніяхъ Шекспира, была, безъ сомнѣнія, свойственна и его личному характеру. Выше мы назвали его снимкомъ -- его Генриха, который одинаково былъ способенъ и къ наслажденіямъ, и къ дѣятельности, къ шуткѣ и къ серьозности, къ войнѣ и къ миру, къ запальчивости и къ самообладанію, къ глупости и къ возвышеннымъ стремленіямъ; склоненъ ко всякому занятію и во всякому обществу -- въ должное время и въ надлежащемъ мѣстѣ; съ королями -- король и съ нищими -- равный имъ нищій, обходительный и гордый, своекорыстный и смиренный, неуклоняющійся ни отъ чего среди всевозможныхъ разнообразій существованія, развѣ только отъ одной монотонной привычности. Таковъ былъ, по всей вѣроятности, и самъ Шекспиръ. Любимые характеры его -- постоянно такіе, которые соединяютъ въ себѣ самыя противурѣчивыя качества:-- какой нибудь Гамлетъ, столь щедро одаренный природою, Постумъ, вмѣстѣ и сильный, и кроткій, Порція, которая и такъ благочестива и такъ тверда волею, такъ женственно-самоотверженна, и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ бодра и дѣятельна. И, кажется, нѣтъ ничего, что было-бы болѣе противуположно Шекспиру, какъ такія личности, въ которыхъ проглядываетъ хоть какая-нибудь односторонность, какой-нибудь Яго, который весь -- человѣкъ ума, или Кассіо -- человѣкъ чувства; но всего далѣе отстоитъ отъ него этотъ вѣчно-желающій быть правымъ Леонтъ, который, въ своемъ одностороннемъ узкосердечіи, замкнулъ себя отъ всякой правды. Но то, что отнимаетъ у многосторонности Шекспира всякій характеръ разбросанности, разсѣянія въ разныя стороны, то, вслѣдствіе чего этотъ океаническій духъ, какъ назвалъ его Кольриджъ, постоянно является однимъ и тѣмъ-же элементомъ, то, что дѣлаетъ его въ одно и то-же время и πανο и ὁλος, что придаетъ его всесторонности вмѣстѣ съ тѣмъ и величайшую замкнутость и цѣлость,-- это именно та особенность, на которую мы часто у него указывали, и вслѣдствіе которой всѣ его способности были такъ равномѣрно взвѣшены и соединены между собою въ такой изящнѣйшій союзъ. Какъ мы съ интеллектуальной стороны находили, что духъ, сужденіе, фантазія, осмотрительность и практическій умъ, самое рѣдкое остроуміе, которое усматриваетъ сходство въ отдаленнѣйшихъ предметахъ и величайшее глубокомысліе, проникающее до самаго дна предметовъ, -- постоянно были у Шекспира въ гармоніи, такъ точно мы должны замѣтить то-же самое о его нравственныхъ качествахъ въ ихъ отношеніяхъ между собою и въ ихъ отношеніяхъ къ качествамъ умственнымъ. Его сердце отличается такою-же свѣжестью, какою здравою силою отличается его умъ; его чувствованіе такъ-же неподдѣльно и глубоко, какъ богато и испытанно его сужденіе; его склонности находятся въ такой гармоніи съ его волей, а нравственныя стремленія такъ согласуются съ его разсудительностію, что, какъ съ эстетической стороны, идеальное и прекрасное въ его искусствѣ совпадало съ правдою его нравственныхъ и умственныхъ воззрѣній, такъ и съ иѳической стороны, благое и нравственное совпадаетъ съ этою-же самою правдою. Такимъ образомъ передъ нами въ увеличенномъ размѣрѣ опять выступаетъ все тотъ-же единый, цѣльный, нормальный человѣкъ, котораго особенность, какъ сказалъ Гудзонъ, заключается въ отсутствіи особенностей, въ его генерическомъ качествѣ, въ соединенномъ совершенствѣ, и равновѣсіи его силъ. За тѣ печальныя жертвы, которыя мы ежедневно принуждены приносить односторонности, своенравію, самоуправному самодовольству, Шекспиръ составляетъ для насъ вознаграждающій насъ контрастъ самаго высокаго достоинства. Онъ одинъ только не въ состояніи разъединять Человѣческія дарованія и силы и отдѣлять ихъ односторовно другъ отъ друга; онъ одинъ только не зналъ въ своемъ искусствѣ; что такое идеальное; которое было-бы непримиримо съ дѣйствительностію; онъ одинъ только презиралъ прекрасное, которое хотѣло-бы разойтись съ благомъ; онъ одинъ отталкивалъ отъ себя истину, которая противорѣчила красотѣ и благу. Такъ что самая полная характеристика поэта и его поэзіи, ея многосторонности и ея единства, заключается, можетъ быть, въ слѣдующихъ стихахъ, которые находятся въ его 105-мъ соннетѣ, и хотя сказаны тамъ въ болѣе тѣсномъ значеніи, но могутъ быть поняты и въ этомъ, болѣе широкомъ смыслѣ:
   
   Fair, kind, and true, is all my argument, --
   Fair, kind, and true, varying to other words;
   And in this change is my invention spent,
   Throe themes in one, which wondrous scope affords.
   
   То есть: "Прекрасенъ, благъ и истиненъ -- каждый изображаемый мною предметъ. Онъ прекрасенъ, благъ и истиненъ -- въ какія бы слова я его ни облекалъ. Въ этихъ измѣненіяхъ проявляется вся моя изобрѣтательность: у меня три темы заключены въ одной, и это придаетъ моей поэзіи изумительный полетъ!"
   Въ силу рѣдкаго соединенія универсальности, которою такъ любятъ хвалиться нѣмцы, съ цѣльностію, которая составляетъ натуру англичанина, Шекспиръ является какъ-бы посредникомъ между двумя націями и составляетъ для нихъ обѣихъ одинаково великій примѣръ и образецъ, и притомъ для каждаго изъ этихъ народовъ съ особой стороны, такъ какъ онъ обладаетъ тѣмъ, въ чемъ чувствуется природный недостатокъ у того или другого народа. Насъ, нѣмцевъ, онъ поражаетъ своею цѣльностію, которою онъ и ставитъ всю нашу поэзію въ глубокой тѣни. И что въ особенности придаетъ произведеніямъ Шекспира этотъ характеръ замкнутой опредѣленности, это сама натура поэта, обращенная къ дѣятельной сторонѣ жизни. Вотъ именно эта натура и приковывала и Бэкона, и Шекспира къ ихъ времени и къ ихъ націи; она-то сверхъ того и направляла ихъ къ ихъ ученой и художественной дѣятельности, она даже и ставила имъ практическія цѣли. Недостатокъ такихъ опредѣленныхъ и достижимыхъ цѣлей, которыя коренились-бы въ близкихъ, національныхъ обстоятельствахъ, придалъ разбросанность и несостоятельность всей нѣмецкой поэзіи послѣднихъ ста лѣтъ; наши поэты не находили никакого законченнаго государственнаго строя, никакой опредѣленной народности, никакого господствующаго направленія вкуса и рода поэзіи. Вотъ отчего каждый изъ нихъ стремился во-первыхъ создать и утвердить, по собственнымъ своимъ идеаламъ, искусство и жизнь, такъ какъ готовое реальное существованіе націи не направляло этихъ поэтовъ идти по опредѣленному пути. Вслѣдствіе такихъ далекихъ стремленій отъ нихъ ускользалъ близко лежавшій успѣхъ, и нашъ величайшій поэтъ сознавался, что онъ только зналъ, чего онъ хотѣлъ, и что онъ долженъ былъ дѣлать, но что, чувствуя себя раздѣленнымъ и разбросаннымъ, онъ ни въ чемъ собственно не достигъ своей цѣли, и только по поводу произведеній другихъ поэтовъ онъ чувствовалъ себя удовлетвореннымъ тѣмъ, что сдѣлали они. Вотъ почему легко и объяснить себѣ, что нѣмецкая нація, хотя и обладающая непомѣрною массою поэтическихъ произведеній, всегда чувствовала въ себѣ какой-то неудовлетвореннный недостатокъ, который она и вознаграждала себѣ произведеніями Шекспира; понятно поэтому и то, что она питаетъ честолюбивую увѣренность, что въ исторіи ея поэзіи долженъ явиться человѣкъ, который будетъ названъ нѣмецкимъ Шекспиромъ. Но мы пока станемъ наслаждаться англійскимъ Шекспиромъ съ беззаботною радостію, даже подъ опасеніемъ, что нѣмецкій Шекспиръ никогда не появится. Не худо если мы, даже какъ нація, поучимся у Шекспира скромности -- не огорчаться тѣмъ, что чужеземецъ (но вѣдь все таки одного съ нами племени) отнялъ пальму первенства у нашей собственной поэзіи. Въ замѣнъ этого мы постараемся состязаться съ британцами въ томъ, что мы поняли ихъ поэта и дали ему у себя право гражданства. Безъ зависти и ревности мы должны сознаться, что этотъ поэтъ вполнѣ свободенъ отъ всѣхъ наслѣдственныхъ пороковъ нѣмецкой поэзіи и обладаетъ вмѣстѣ съ тѣмъ такими добродѣтелями, какими никогда не обладала нѣмецкая поэзія. Какъ металась наша поэзія прошлаго столѣтія изъ одной крайности въ другую! Какъ она бросалась отъ болѣзненной чувствительности и изнѣженности къ тому, что называли въ тогдашнее время сильною геніальностію и что слѣдовало-бы назвать натяжною силою и натуральною дикостью/ Отъ всѣхъ подобныхъ странностей, отъ которыхъ даже величайшіе германскіе поэты не были вполнѣ свободны, остался лишь съ одной стороны нѣкоторый слѣдъ въ одномъ юношескомъ (да и то сомнительномъ) произведеніи Шекспира. Какъ видоизмѣнялась нѣмецкая поэзія -- то подъ вліяніемъ самой диковинной страсти къ оригинальности, то подъ вліяніемъ на все готовой подражательности образцамъ всѣхъ временъ и народовъ! Самые именитые люди изъ поэтовъ Германіи имѣли отношеніе въ какому-либо культурному періоду: Клопштокъ къ сѣверному и восточному, Виландъ -- къ византійско-рыцарскому, Гёте поперемѣнно къ тому и къ другому. Отъ такихъ скачковъ Шекспиръ и англійская сцена были предохранены вполнѣ своею національною жизнію. Нѣмецкая поэзія при началѣ ея возрожденія въ прошедшемъ столѣтіи, да и въ самое послѣднее еще время, постоянно страдала склонностію ко всевозможнымъ натуральнымъ и принужденнымъ излишествамъ; но Шекспиръ вовсе не зналъ тѣхъ опьяняющихъ страстей, которыя вымышляютъ себѣ нѣмецкіе, поэты; онъ не зналъ тѣхъ умственныхъ слабостей, которыя ведутъ въ странностямъ всякаго рода, въ безсмыслицѣ и въ безумію; онъ не зналъ тѣхъ проблемъ образованности и науки, которыя сдѣлали нашу поэзію такою поучительною, такою отвлеченною и тенденціозною; онъ не зналъ вовсе тѣхъ мученій неудовлетвореннаго знанія и чрезмѣрности чувствованія, которыя волновали лучшіе умы Германіи; онъ не зналъ того непримиримаго столкновенія между идеаломъ и дѣйствительною жизнью, которое ниспровергло въ Германіи прекраснѣйшіе таланты. Онъ, правда, какъ и всякій другой, выдержалъ борьбу скептическихъ лѣтъ,-- тому достаточнымъ ручательствомъ служитъ Гамлетъ; но его здравая натура не находила удовольствія, какъ натура столь многихъ нѣмецкихъ поэтовъ, въ добровольномъ пораженіи въ этой борьбѣ; онъ уже въ юношескомъ возрастѣ былъ зрѣлымъ мужемъ, и оттого его поэзія вовсе не имѣетъ того юношескаго характера, который нѣмецкая поэзія насилу покидаетъ даже въ лучшихъ своихъ произведеніяхъ; онъ писалъ для зрѣлыхъ людей, и понятенъ только зрѣлымъ людямъ. При всемъ томъ, что онъ сильно стремился, въ духѣ германской поэзіи, освободиться отъ суетныхъ условностей жизни, мы нигдѣ не видимъ у него даже попытки -- торопливо покончить все разомъ и, какъ часто случается въ Германіи, внести, очертя голову, эксперименты идеальной игры ума въ дѣйствительную жизнь. Какъ пи сильно устремлялся онъ изъ предѣловъ узкосердечной національности въ общей человѣчности, въ его глазахъ презрѣнны были тѣ космополитическіе принципы, которые проповѣдывали первѣйшіе люди изъ германской націи. Онъ научился поникать и чтить государство и отечество изъ исторіи, этого достойнѣйшаго предмета изученія для поэта, предмета, который всѣ нѣмецкіе поэты, за исключеніемъ одного только Шиллера, оставляли втунѣ. Шекспиръ, напротивъ того, явилъ на этомъ поприщѣ все то, что Бэконъ требовалъ даже отъ самого историка: онъ переселяетъ духъ свой въ прошедшее и дѣлаетъ его какъ-бы старѣе; онъ изслѣдуетъ движенія временъ, характеры лицъ, ненадежность совѣтовъ, ходъ дѣяній, внутреннюю сторону предлоговъ и тайны правительствъ: все это онъ представляетъ наглядно съ прямодушіемъ и вѣрностію. Если сопоставлять Шекспира въ отдѣльности съ тѣмъ или другимъ выдающимся поэтомъ Германіи, то можно будетъ и при этомъ сказать, что высшія качества ихъ подходятъ и къ нему, по что. ихъ ошибокъ и односторонностей онъ избѣгъ совершенно. Какъ Клопштокъ впервые облагородилъ нѣмецкую поэзію черезъ то, какъ онъ лично держалъ себя, такъ можно сказать это-же самое и о Шекспирѣ въ отношеніи къ драматической поэзіи Англіи. Шиллеръ называлъ Клопштока поэтомъ достоинства, потому-что онъ возвысилъ поэтическій языкъ, стоялъ ея тѣснѣйшій союзъ между поэзіей и нравственностію, и во всякое время давалъ работу духу. Все это можно сказать и о Шекспирѣ, за исключеніемъ того только, что онъ не вдавался, какъ Клопштокъ, въ религіозныя напряженія, я потому онъ и не обременяетъ и не напрягаетъ духа своего питателя, какъ дѣлаетъ Клопштокъ, но держитъ его въ постоянной свѣжести и силѣ. Шиллеръ назвалъ Виланда, въ противуположность Клопштоку, поэтомъ пріятности. Шекспиръ -- таковъ-же, будучи вмѣстѣ съ тѣмъ и поэтомъ достоинства. Но онъ никогда не доводитъ до изнѣженности, какъ Виландъ, ни ужъ, ни нравственную силу. Шекспиръ нигдѣ, какъ это нерѣдко дѣлалъ Виландъ, не покрывалъ цвѣтами пустой стебель порока и на безобразіе зла не накидывалъ покрывала грацій; все грязное и низкое, когда онъ помѣщалъ его въ сосудахъ дешевыхъ, онъ не помѣщалъ въ сосудахъ привлекательныхъ; а гдѣ оно было у него помѣщено въ сосудахъ привлекательныхъ, такъ онъ не дѣлалъ его удобо-покупаемымъ; его веселость облекалась въ такое остроуміе, до какого не доросъ еще сластолюбивый лакомка, и тотъ, кто ищетъ у Боккачіо или у Виланда подобной добычи, тотъ никогда не станетъ читать сочиненій Шекспира. Виландъ въ кругу нѣмецкихъ поэтовъ есть такой-же поэтъ средины, какимъ мы назвали Шекспира. Но Шекспиръ никогда не мѣнялся такъ, какъ Виландъ, въ предѣлахъ между мечтательностію и трезвостію, между натурализмомъ и эпикуреизмомъ, а держался на срединномъ пунктѣ между этими односторонностями, и не находилъ онъ, какъ Виландъ, что все въ человѣкѣ создано какъ органъ для наслажденія, а напротивъ -- какъ органъ для дѣятельности. Съ этой стороны характеръ Лессинга былъ всѣхъ ближе къ характеру Шекспира, такъ-же, какъ и со стороны его мужественнаго направленія; но Лессингъ былъ рожденъ для науки и критики; ему не доставало поэтической άκρη, которая была богатѣйшимъ достояніемъ Шекспира. Если сопоставитъ Шекспира съ Гёте и Шиллеромъ, то легко увидѣть, что въ нравственномъ и умственномъ отношеніи, онъ совмѣщаетъ въ себѣ одномъ обѣ эти натуры. Изъ безчисленныхъ пунктовъ сравненія мы возьмемъ, наудачу, хоть немногіе. Съ многообъемлющимъ познаніемъ людей, какое было свойственно Гёте, Шекспиръ соединялъ и шиллерово непоколебимое уваженіе къ людямъ, которому Гёте успѣлъ разучиться. Гёте разучился этому въ отдѣльныхъ частныхъ сношеніяхъ, въ своей жизни, разбросанной на множество разнообразныхъ мелкихъ дѣятельностей, въ своемъ отвращеніи и незнаніи великаго міра политики и исторіи; но въ этомъ мірѣ именно и вращался Шекспиръ, въ немъ онъ чувствовалъ себя хорошо; среди него онъ сохранилъ въ себѣ свое уваженіе къ людямъ, потому что тамъ постоянно, даже по взглядамъ Гёте, дѣйствуетъ великое существо, гдѣ человѣчество работаетъ соединенными силами. Вотъ почему Шекспиръ постоянно увлекаетъ насъ къ высотамъ дѣятельной жизни, въ духѣ Шиллера, къ тѣмъ высотамъ, которыя постоянно терялъ изъ виду Гёте, чѣмъ ближе стремился онъ привести насъ къ высотамъ образованія. Если изъ многостороннихъ занятій Гёте и его общаго интереса ко всѣмъ вещамъ образовался всеобъемлющій умъ, то въ Шекспирѣ, подъ вліяніемъ его участія къ міру дѣятельному, образовался, надо думать, въ то-же время и характеръ. Если нравственное достоинство Шиллера вынуждаетъ къ нему уваженіе даже со стороны тѣхъ, которые менѣе любятъ его, какъ поэта, и если пріятность Гёте привлекаетъ къ нему любовь даже и тѣхъ, которые менѣе уважаютъ его въ нравственномъ отношеніи, то относительно Шекспира можно сказать, что онъ еще болѣе счастливъ: его въ одно и то-же время могутъ, да и должны всѣ и уважать, и любить. Гёте самъ обозначилъ высшую точку противуположности между собою и Шиллеромъ: Шиллеръ былъ движимъ идеею свободы, а Гёте стоялъ на сторонѣ натуры. Такой противуположности нельзя отыскать въ Шекспирѣ. Онъ, въ сравненіи съ Гёте, производитъ впечатлѣніе свободы; въ сравненіи съ Шиллеромъ -- впечатлѣніе натуры; но даже и на-оборотъ: въ сравненіи съ самимъ Гёте онъ производитъ впечатлѣніе натуры, а въ сравненіи съ Шиллеромъ -- впечатлѣніе свободы. О немъ можно сказать, что онъ столько-же образецъ данныхъ отъ природы совершенствъ, сколько и свободнаго духовнаго созиданія; что онъ одаренъ природою какъ Гёте, и платитъ за ея милости свободными усиліями такъ-же, какъ Шиллеръ. Шиллеръ говорилъ, что совершенство культурнаго труда состоитъ въ томъ, чтобы чувственное достояніе приводить въ богатѣйшее соприкосновеніе съ міромъ и возвышать до возможной степени. его воспріимчивость; а достояніе духовное сохранять въ независимости и самостоятельности, и до возможной степени возвышать его дѣятельность и опредѣляющую силу: вотъ вполнѣ характеристика шекспирова духа! Онъ доказалъ намъ въ одно и то-же время и какъ Гёте,-- что значитъ объемъ воспринимающей натуры, и какъ Шиллеръ, что значитъ сила творческаго духа. Онъ не впалъ ни въ ту, ни въ другую ошибку: какъ Гёте (въ чемъ упрекалъ его Шиллеръ) онъ не укоснилъ обратить дары природы въ истинное достояніе духа, и какъ Шиллеръ (въ чемъ упрекалъ его Гёте) не былъ на порогѣ подавить инстинктъ дѣятельностію духа. Природа одарила его драгоцѣнными дарами; но онъ усугубилъ капиталъ, который она ему ссудила, и это пріобрѣтеніе онъ имѣлъ право назвать своею собственностію. Для Гёте, поэзія въ томъ видѣ, какъ ею занимался Шиллеръ, была уже слишкомъ серьознымъ занятіемъ: Шекспиръ занимался ею съ гораздо большимъ напряженіемъ, нежели они оба. Вотъ почему и не удивительно, что Гёте останавливался передъ твореніями этого поэта въ большемъ удовлетвореніи, нежели передъ своими собственными сочиненіями, и съ почтеніемъ взиралъ на высоту, на которой стоялъ Шекспиръ, называя его "существомъ высшаго рода". Высшаго признанія достоинствъ никогда еще не было въ такой, мѣрѣ воздано генію, какъ здѣсь, когда величайшій поэтъ, послѣдовавшій за Шекспиромъ черезъ триста лѣтъ, говорилъ о немъ, что боится быть имъ уничтоженнымъ. Значитъ, и не удивительно, что Шекспиръ съ такимъ могуществомъ воздѣйствовалъ на Германію, что онъ, вопреки разстоянію временъ, превзошелъ своимъ вліяніемъ на германцевъ -- вліяніе на нихъ тѣхъ поэтовъ, которые живутъ вмѣстѣ съ ними. Неудивительно, что онъ въ безпристрастныхъ людяхъ побѣдилъ національную ревность, такъ что Германія цѣнитъ его даже выше своихъ любимцевъ, коихъ значеніе и величіе, no-истинѣ, признано всею націей. Даже въ начаткахъ этою замѣчательнаго вліянія Шекспира на Германію онъ стоитъ на одной линіи съ Гомеромъ. Оба они своимъ очарованіемъ вызвали къ жизни лучшія времена германской поэзіи; оба они дали сильнѣйшій и продолжительнѣйшій импульсъ величайшимъ германскимъ поэтамъ: Лессивгу, Гёте и Шиллеру. Съ этихъ временъ, произведенія Шекспира, начиная отъ американскаго запада до европейскаго востока, дѣлали все большія и большія завоеванія въ германскомъ племени. И это потому, что германскому племени онъ собственно и принадлежитъ въ силу общихъ свойствъ своей натуры, которая не являетъ его, ни съ его національной стороны -- упорнымъ англичаниномъ, -- ни со стороны религіозной;-- ограниченнымъ человѣкомъ извѣстнаго исповѣданія, -- а со стороны поэтическаго вкуса ужъ вовсе не одностороннимъ саксонцемъ. Только среди романскихъ націй, гдѣ узкія національныя условности искусства, а еще болѣе католическое вѣроисповѣданіе и все, что съ нимъ связано, затрудняетъ доступъ къ читателямъ произведеніямъ Шекспира, только тамъ замедляется его распространеніе. Но такое ограниченіе однимъ германскимъ племенемъ не есть признавъ ограниченности поэта или слишкомъ большой особенности его художественнаго идеала. Правда, природа временъ и народовъ такова, что они исключаютъ другъ друга въ произведеніяхъ своего духа; и Гомеръ оставался неизвѣстенъ въ теченіи 1000 лѣтъ въ средніе вѣка, и Кальдеронъ, и Данте не проникли на сѣверѣ далѣе того, сколько Шекспиръ проникъ на югъ. Но германское племя такъ велико и духомъ, и тѣломъ, что оно имѣетъ право самостоятельно выставить свой вкусъ на-ряду со вкусомъ южныхъ и древнихъ народовъ; образованность его имѣетъ еще такую неизмѣримую будущность и относительно распространенности, и относительно долговѣчности, что во всякомъ случаѣ Шекспиру, котораго германское племя считаетъ своимъ, сужденъ не меньшій удѣлъ вліянія, какъ и величайшимъ поэтамъ Греціи и романскихъ націй.

КОНЕЦЪ ЧЕТВЕРТАГО И ПОСЛѢДНЯГО ТОМА.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru