Lib.ru/Классика: Гиппиус Зинаида Николаевна. Заседание 5 ноября 1914 г. Прения

Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге (Петрограде): История в материалах и документах: 1907-1917: В 3 т. / Московско-Петербургский Философский Клуб; Федеральное архивное агентство; Российский государственный архив литературы и искусства. Т. 2: 1909-1914.

М: Русский путь, 2009.

Прения

М.И. Туган-Барановский.

"Война -- погашение духа, принижение духа, война есть шаг назад, ничем нельзя оправдать войну" -- вот что мы слышали в докладе З<инаиды> Н<иколаевны>. Оратор безусловно прав. Но вся ли это правда? Я думаю, что не вся правда была сказана ею: в войне есть и другая сторона. Война не только насилие, а гораздо хуже, чем насилие: это организованное убийство, не только отказ от всяких юридических прав, попрание всех земных законов, но попрание божеских законов нашего нравственного сознания. Во время войны человек становится вне нравственного закона, опускается до последних пределов зверства, падает ниже зверя, так как зверь не обладает нравственным сознанием; человек же сам становится вне нравственного закона. Но есть и другая сторона в войне, есть и светлый лик войны. Война действительно убийство, но кроме убийства в ней есть и умирание. Хотя война есть насилие, но на войне побеждает не грубая сила, а всегда дух, потому что в ней надо делать две вещи: убивать и умирать. Но научиться убивать не трудно, каждый это может, надо иметь ружье и можно убить другого. Но умирать неизмеримо труднее. И побеждают те, кто умеет умирать. В этом и есть другая сторона войны, и поэтому война, вопреки тому, что говорила З.Н. Гиппиус, не есть простое явление, а сложное в высшей степени. Это величайшая трагедия, которая заключает в себе крайнюю глубину падения духа и величайшее возвышение духа. Современный солдат убивает так, что тот, кого он убивает, находится вне его поля зрения. Солдат шлет ядра, пули куда-то в пространство и не чувствует себя убийцей, хотя знает, что убивает. Он не знает, кого убивает, но умирает сам, и около него все умирают. Он жертва, обреченная на смерть. И в этом огромное моральное значение войны. Всем придется умереть, но смерть обычно приходит, как нечто не зависящее от нашей воли. Вся наша воля направлена на то, чтобы избежать смерти. Тут же смерть есть результат нашей воли. На войне люди идут сознательно на смерть. В этом мистическое обаяние войны. Его никогда нельзя уничтожить, так как человеку приходится жертвовать самым дорогим, что в нем есть, -- своей жизнью.

Однако всякая война силою вещей имеет некоторое другое значение, кроме того, которое непосредственно воспринимается нашими органами чувств, -- она непременно имеет в себе некоторую культурную идею, и надо найти этот культурный смысл в войне, так как человек может умирать только за что-нибудь для него святое. Чем более ожесточенная война, чем более она -- торжество грубой силы, тем сильнее звучит эта нота. Современная война по своим размерам, чисто физическим, небывалая война, как бы что-то подысторическое. Это необычайное напряжение указывает, что в этой войне есть некоторое содержание, которое дает возможность противникам так не бояться смерти, ибо, несомненно, и тот и другой противник смерти не боятся. В чем же смысл этой войны? Что объединяет Англию, Францию, Россию и Японию? Очевидно, одно: вражда к Германии. Центром этой войны является безусловно Германия. Характеристикой этой войны служат свойства самой Германии. Чтобы понять эту войну, надо понять, что такое Германия, почему она вызвала такую жгучую ненависть в совершенно различных социальных группах. Ответ на это покажет нам вместе с тем, почему война эта получила такое небывалое ожесточение, хотя ведется между культурными государствами Европы.

Дело в том, что Германия представляет единственное в Мире социальное образование. Я чужд мысли приписывать ей какие-нибудь пороки и злодейства. Меня она интересует, как социальный тип, не укладывающийся в обычные рамки. Обычно противопоставляют государства промышленного типа государствам военного типа; Германия же одновременно государство насквозь военное и насквозь промышленное. Таких государств в истории прежде не было. Обычно промышленные государства склоняются к миру, и это понятно: мир необходимое условие промышленности и торговли. Но для Германии характерны милитаризм и необычайно быстрый рост промышленности и торговли. Германия есть первая военная страна Мира, но столь же несомненно, что она первая промышленная страна Европы. Только Соединенные Штаты могут состязаться с нею в промышленном отношении. Германия позже всех других народов стала развивать свою промышленность, начав свое политическое бытие, как огромное, могущественное государство, когда уже мир был разобран другими государствами. Колоний для Германии не оставалось. Поэтому хотя Германия, как всякое промышленное государство, и дорожит миром, но для нее получение рынков возможно только путем меча. Это сделало ее милитарной и промышленной, причем промышленность питает военную силу Германии, и наборот, военная сила Германии является основанием ее промышленности в будущем. Отсюда возник своеобразный моральный образ Германии, который вызывает в настоящее время такую жгучую ненависть среди самых различных народов Европы. Сам по себе милитаризм при всей элементарности и примитивности ценностей, которые им выдвигаются, заключает в себе кое-что возвышенное. Воинская слава требует пожертвований личными интересами. Милитаризм, напр<имер> французский, времен Наполеона, имеет известную красоту. С другой стороны, как я уже указывал, промышленность сама по себе, хотя современная капиталистическая промышленность и дышит духом наживы и эгоистических интересов, имеет ту положительную сторону, что избегает грубого физического насилия. Она не воинственна по своей природе. Тут же мы видим милитаризм, служащий совершенно определенно известной корысти. Поэтому германский милитаризм так отталкивает современного человека. А с другой стороны, он опаснее всех других форм милитаризма, который существовал до сих пор. Германия хочет победить не только ради победы, а хочет высасывать все экономические соки из побежденного врага. Поэтому ее победа так опасна. Это появление до сих пор небывалого социального организма объединило различные народы Европы в борьбе с Германией. И перед этой опасностью сам собою выдвигается этический лозунг этой войны.

Я не хочу сказать, что участники этой войны морально стоят выше Германии. Каждый преследует свои определенные национальные, эгоистические интересы. Но силой вещей Германия заняла не ту позицию, которую занимают ее противники. Германия фактически наступает; для нее война была необходима. А другие приняли ее, как известное для них зло, и война сразу в силу этого приняла характер борьбы за определенные культурные идеи и требования. Какие же это требования? Они были не придуманы, а созданы самой жизнью. Сама война сразу выдвинула определенные этические цели. Германия не могла не обрушиться на окружающие слабые нации. Выдвинулась идея свободы национального развития слабых государств, которые не могут оградить эту свободу силой бронированного кулака. Это первая идея, которая возникла из этой войны и которая для своего осуществления неизбежно требует поражения Германии. Другая идея, которая была связана с этой войной: борьба с милитаризмом. Разумеется, и Россия, и Англия, и Франция, -- все это военные государства. Англия если не имеет сильной армии, то имеет сильный флот. Но для тех милитаризм не есть необходимое условие хозяйственных успехов. Россия ничего не выигрывает в хозяйственном отношении от того, что имеет огромную армию. Что могут дать России завоевания? В смысле хозяйственном не очень много. Англия имеет уже колонии, ничего не хочет завоевывать и если провозглашает свое бескорыстие, то в данном случае не лжет, не потому, что природе ее чужда корысть, а потому, что положение дела лишает ее какой-нибудь экономической выгоды от завоеваний.

Для Германии, наоборот: вопрос о завоевании новой территории есть вопрос усиленного хозяйственного развития. Поэтому мы видим, что германский милитаризм имеет более глубокий корень, чем у других держав. Победив Германию, мы сокрушаем самый корень милитаризма, который угрожает современной Европе. Значит, это действительно война войне.

Затем совершенно неожиданно выступила новая великая культурная идея, которая была связана с войной, но первоначально не была замечена. Это -- идея славянского культурного объединения. Как-то случилось, что первые шаги войны вызвали призрак восстановления Польши, насильственные разделы которой стояли поперек всех попыток культурного объединения славянства.

Никто несколько месяцев тому назад и не мечтал об этом. Это вышло само собою. Так что помимо завоевательных стремлений и целей современная великая война несет великие культурные идеи. И в этом заключается то оправдание войны, против которого так протестовала З<инаида> Н<иколаевна>. Война есть, несомненно, зло, но, как и все в жизни, зло, соединенное с добром. Если современная война в конце концов осуществит те задания, которые сами собою выдвинулись вместе с нею, она будет великой не только по количеству пролитой крови, но и в шествии человечества к вечной правде.

Д.В. Философов.

Как бы мы ни относились к самому факту войны, одно для нас несомненно: для России, а следовательно, и для всех нас из этого трагического факта вытекают новые обязанности. Ведь вопрос не только в том, чтобы Россия победила врага внешнего, но чтобы она победила и те настроения, которые есть в ней самой. Военные специалисты говорят, что победить врага -- полдела.

Надо суметь воспользоваться победой. И нечего себя обманывать: перед Россией даже в случае победы стоит громадная опасность: победив, успокоиться и не совершить того внутреннего обновления, которое так ей необходимо. Наши прения -- тяжелая и ответственная работа вокруг воистину трагической темы. Я хочу откровенно сказать, в чем для меня лично почти непреодолимая тяжесть этой темы, почему я с таким трудом выступаю и говорю. Думаю, что она состоит в отсутствии свободы, конечно, не "цензурной" только. Несвобода тут в том, что в войну вовлечено слишком много людей, и они нас связывают. Я думаю, что если действительно есть свобода сознания и мнений тут, в этом зале, то мы должны быть готовы выслушать самые разнообразные мнения, допустить возможность "резолюции", в корне отрицающей войну как таковую. В сущности, такая "резолюция" была бы наиболее естественной для культурных людей, близких к религиозным проблемам христианства. Но нынешняя война есть прежде всего факт, и факт неустранимый. Как бы прозвучала такая предполагаемая резолюция при настоящих условиях? Скажу прямо и грубо. Такая резолюция была бы осиновым колом в могилу тех, кто теперь умирает на фронте. Это ведь не слова. Теперь близкие нам люди на войне, а мы тут из теплой, уютной залы шлем им нашу резолюцию, может быть, осуждающую их, ни в чем неповинных. Сознание этого меня лично почти парализует, и я чувствую себя совершенно не свободным. Я думаю, что Л. Толстой, если бы он был жив, если бы осуществил свой план и жил бы в городах Кавказа свободным духобором, он мог бы чувствовать себя свободным. Он заслужил свободу, потому что имел за собою не только право истины, но и право святости. Так мне кажется, по крайней мере. Во всяком случае не нам, и в частности не мне, сурово и беспощадно высказывать "правду", даже если она правда, не поправляя ее любовью и состраданием.

Раньше до войны, было очень плохо. Война уже таилась в социальных условиях мирного времени. Но мы были очень тогда смиренны. Неужели же наше смирение в мирное время не обязывает нас к еще большей осторожности во время войны? Я подписываюсь обеими руками под докладом З.Н. Гиппиус, но на основании вышесказанного такая подпись с моей стороны была бы чем-то вроде подписи Фамусова: "подписано, и с плеч долой"²⁶. Сознание мое как будто удовлетворено, а душа остается смутной. С первым основным тезисом легко согласиться, что война не нужна и что мы все ответственны в войне. Вторая часть затронула мой разум, показала мне мой долг, но, я бы сказал, не утешила меня. Докладчик сознательно ограничился созерцанием, работой сознания. Но вот вопрос: все ли доступно нашему сознанию, а особенно в таких стихийных событиях, как нынешняя война. В докладе исключен весь элемент иррациональный, поэтому, может быть, он вышел слишком схематичным! Одним сознанием тут не обойдется, так как сознание только тогда действенно, когда соединено с верой. Нет просвета, снижение -- вот голос разума; великое испытание -- вот голос России. Всю темную сторону современных событий очень легко показать, еще легче доказать, как Европа идет к одичанию, а Россия к реакции. А главное и единственно теперь важное -- вера в обновление России -- недоказуема. А только этой верой и жить можно. Я думаю, что мы тогда избегнем озверения, если забудем о снижении, подумаем о воскресении, о восхождении. Быть теперь с народом, на войне народной, не значит снижаться. А особенно не значит снижаться, если борьба вместе и рядом с народом ведется во имя живой любви к нему.

Конечно, война -- убийство, но в ней есть жертва, как заметил М.И. Туган-Барановский; эта жертва искупает снижение. Вспомните, с чем только мы ни мирились до войны. Я не буду развивать эту тему, но если каждый потом покопается в своей совести, он увидит, что в конце концов, как ни страшно это сказать, война нас поразила не категорией качества, а количества, количеством совершающихся жертв, смертей, их кажущейся бессмысленностью.

Но жертвы всегда были, и мы были к ним равнодушны. Мы мирились с социальной неправдой, которая торжествовала на костях тысячей и тысячей жертв. Тот социальный строй, в котором мы благополучно проживали, по существу своему, по качеству не лучше войны. И вот, оставаясь с народом и борясь рядом с ним, мы должны помогать ему выйти из прекрасных мечтаний -- на широкий путь черной будничной работы. Как это ни страшно для русского интеллигента, но я думаю, что настало время, когда надо идти на государственную работу. Запугивать снижением, обвинять в потакании злу -- легко. Но надо же сознавать, что, если мы отвернемся от национальной проблемы, не сделаем эту проблему своей, мы предуготовим царство национализма воинствующего. Если мы отвернемся от работы государственной, мы утвердим ту реакцию, которою нас так пугают. Мы сами останемся чисты, мы не нарушим субботы, но это скрытая форма эгоизма, самая ядовитая форма аристократизма. А потому будем помнить, что пролитая кровь обязывает. Главное, будем верить, что после трехдневнего пребывания во гробе Россия должна все-таки воскреснуть.

В.В. Гиппиус.

Мы не только переживаем сейчас войну, но и обсуждаем ее. Для чего война? Во имя чего? А за этими вопросами -- стоит, как основной, как роковой -- о задачах нации, о национализме. И здесь -- в этом основном вопросе -- русское общество переживает сейчас одно из своих великих смущений. Мы уже давно ушли от того простодушного патриотизма, которым славилась наша, как и всякая другая, древность. Мы пережили в последнее столетие столько искушений и разочарований около патриотизма расчетливого, охлажденного, официального, что старинные слова одного из романтиков этой официальности: "Любовь к отечеству и народная гордость"²⁷ -- обратились у нас в насмешливую поговорку. И даже война, бывшая в общем сознании отечественной всего столетие назад, -- стала казаться чем-то вроде троянской, тем более, что об ней сложена Толстым целая гениальная "Илиада".

Непривычка русской мысли к патриотизму так сильна, брезгливость русского общества к национализму стала -- обратно -- такой вкоренившейся привычкой, что между тем и другим перестали делать различие, и любовь к родине -- непререкаемая и неотъемлемая, как любовь к самому себе, -- уходила все глубже и глубже внутрь всех нас и становилась, можно сказать, -- неистово-стыдливой...

Вот удивительная судьба любви русских людей к России! Когда несколько месяцев тому назад началась война, произошли два события равного смысла: одно -- это то, что все, как по уговору заранее, приняли войну -- и пошли воевать не за чужое и постороннее, а за свое собственное дело; второе -- это то, что приняли войну не только ушедшие на войну, но и оставшиеся, приняли все. Война была принята и в действии, и в сознании. Но сознание, приняв ее, сейчас же и смутилось. И начались оправдания и самооправдания. До того это "принятие" было непривычно. И вот тут-то и поднялись вопросы о национализме. У одних -- шумно и с подозрительной легкостью, у других -- тяжело и без шума, словно бы прикрывая этими националистическими темами целомудренный инстинкт любви к родине...

Мы переживаем сейчас возбуждение патриотическое. Это еще пока не значит -- националистическое. После долгой эпохи патриотического младенчества мы прожили годы патриотической юности или девственности. Юность кончена. Девственность разрывается -- бурно: в огне и крови. После этой войны любовь к родине будет признана русским обществом открыто перед людьми и перед Богом.

Но кто же жених, если Россия невеста? В этом вопросе со всеми его осложнениями и скрыт весь соблазн националистической веры. Известны слова Вл. Соловьева:

О Русь! в предвиденье высоком

Ты мыслью гордой занята,--

Каким же хочешь быть Востоком:

Востоком Ксеркса иль Христа?²⁸

Кто жених? Ксеркс или Христос? Патриотизм есть факт вещественный -- любовь к себе, к своей плоти, и -- чем она стыдливее, тем и самая плоть девственно-сильнее, тем восприимчивее. Национализм может быть сознательным патриотизмом -- и больше ничего. Но он может оказаться самовлюбленностью, -- до старости лет: чем старше, тем бесстыднее. Однако, если патриотизм стал сознательным, это может значить и то, что он стал сознающей себя волей; русский патриотизм -- волей русской национальной плоти, не только любовью к себе, но и волей к чему-то иному. Любовью, которая становится уже не волей, направленной на себя, -- не национальным самообожанием, но волей, направленной из себя, влюбленной волей, отдающейся жениху. Нет земли, нет страны, которая не любит себя, как бы стыдливо она себя ни любила. Но это только канун ее религиозного бытия. Немыслимо, чтобы любовь к родине осталась лишь юношеской, чтобы она не стала сознательной волей -- волей к Тому, Кто один для всех народов является их живой целью и смыслом, перед Которым все они равны, -- как невесты, не забывшие масла для светильников²⁹ -- чтобы встретить Его светом, а не тьмой. Вот назначение каждой нации, а плоть каждой -- иная. Поэтому патриотизм каждой нации, любовь каждой к себе, к своей плоти различны, а национализм всех -- один<:> ожидание Христа. И кто его ждет, тот и дождется. И будут уже не нации, а одна "церковь", в которой будут все, кто ждали.

А те, кто не ждали? Неужели есть нации, в целом осужденные или в целом предназначенные? Неужели в той пламенной идее воскресения, которой живо христианство, содержится учение о нациях, мистически обреченных на гибель или на спасение? Никогда! Это уподобление нации -- личности есть лишь частичный образ, лишь пояснительный. Самая идея "вселенской церкви" до того не вмещается в обычное сознание, что оно роковым образом останавливается у порога. Изуверство -- даже помыслить, что есть осужденные и неосужденные нации, как нации, в своем целом! Но я хочу лишь сказать, говоря о национальных судьбах, что у отдельных людей, входящих в состав какой бы то ни было нации, любящих себя не только как вообще человеческую плоть, но и как плоть национальную, чувствующих себя вместе именно как нация, потому что они люди одной плоти, -- должны быть и общие ожидания, общие надежды. Для людей, совершающих религиозное бытие, -- только одно ожидание, одна надежда -- на исполнение одной мечты: не остаться лишь частью человечества, но стать частью "церкви". Исполнение мечты -- за любовь к Жениху, которого они все в отдельности и все вместе -- национально -- ждали и для которого готовили свою человеческую плоть. Человеческую плоть -- не мыслимую, как плоть вообще без всех ее живых, кровных и психологических, стало быть, и национальных признаков.

Мистические тайны нам неизвестны. Однако тот, кто верит в воскресение из мертвых, не может не верить в воскресение каждой плоти, достойной воскресения, со всеми ее эмпирическими определениями, -- стало быть, и со всеми ее национальными свойствами. Нельзя верить, что в вечности сохранятся национальные группировки, национальные разграничения, но нельзя думать, чтобы хоть одна живая национальная черта в человеке, достойная правды Божьей, исчезла, а не осталась вовек в этой правде.

М.А. Славинский.

Я слышал слова, что русская интеллигенция не национальна. Я лично не знаю другой интеллигенции, более национальной, чем интеллигенция русская. Чтобы это не показалось голословным, я скажу, какой смысл я соединяю с идеей национальности. Национальное сознание не есть нечто единое, неразложимое раз навсегда, которое таким было вчера, есть сегодня и останется на завтра. Оно есть очень сложное, социально-психологическое образование. Я прошу отличать два понятия: национальность и нацию в смысле политического термина. Есть австрийская нация, но национальности австрийской не существует. Есть швейцарская нация, но национальности швейцарской также не существует. Я бы попросил отличать еще и другое: национальность и государство.

Национальное сознание есть работа многих и долгих веков и факторов; назову некоторые из них. 1) т<ак> наз<ываемая> кровь, раса. Мне могут сказать совершенно справедливо, что никакой чистой расы не существует. Это доказано тысячу раз. Люди все -- метисы, так утверждают антропологи. Тем не менее каждая национальность, чтобы получить основу для будущего, стать таковой, должна была из этого смешения получить какую-то комбинацию крови, и эта комбинация всегда для нее характерна. 2) Другой фактор -- территория. В многих случаях территория была в образовании национальностей агентом решающим; она и на все последующее время оставалась самым дорогим, что у национальности есть и посягательства на что национальность никогда не прощает. Это ощущение перелилось в то понятие, которое выражается словом патриотизм. 3) Фактором национальности является и религия в смысле церковного обряда, который делается национальным; и, наконец, 4) государство, этот самый молодой из всех факторов, образующих национальность, почему она так легко от него и отказывается, особенно если он не своего собственного происхождения, а вошел в национальную душу путем хирургического насаждения. Остается еще один последний фактор, который, как крышка, завершает образование национального. Это 5) язык и его производные: литература, искусство, философия и т.д.

Все эти факторы являются опять-таки не цельными элементами, не такими, которые не разложимы и которые не изменяются, а являются, выражаясь математически, производными величинами от других величин. Национальность есть вторая производная от этих первых, а отсюда ее пластичность, ее живая, действенная сила над человеческой психологией. Есть еще два момента в национальной проблеме, которые следует очень строго различать: элемент утилитарный и творческий. Национальность нужна человечеству и народу для двух нужд. 1) Она нужна для того, чтобы проводить внутрь народного сознания, в самую толщу народных масс при посредстве языка, объединяющего все классы, все приобретения культуры, которые есть на свете. Это единственный путь демократизации не только мыслей, но и чувств, ощущений, светлых идей, вырабатываемых на пространстве всей земли. Это -- поистине волшебная роль национального элемента. Другая роль национального заключается в том, что великие идеи, как и великие чувства, возникают только в национальной среде. Носителями их являются самые одаренные люди данной национальности. Наиболее яркими представителями национальных чувств являются великие художники, мыслители, политики, Пушкин, Гёте -- вот представители национального, яркие представители каждой данной национальности. Эта роль национального характеризуется той особенностью, что каждое приобретение национальное в данном случае является международным. Когда является у немецкого народа Гёте, у человечества является новый гений.

Национальность совершенствуется путем просачивания в толщу народного сознания идей, выработанных на его верхах. От Пушкина и ему подобных просачиваются в массы тысячами способов мысли, чувства, миропонимание и мироотношение. По образцу своих великих людей создается национальность. Таким образом, она не только не противоречит личному, индивидуальному, но является той единственной средой, где это личное, индивидуальное может вырасти и окрепнуть. Вне национального не мыслима личность, она не может создаться, как не может появиться ребенок без матери. Но национальное нельзя мыслить и в противоречии с международным. Только при посредстве величайших своих национальных приобретений нации обмениваются между собою своими ценностями. Это те вершины, которые переговариваются между собою над широкими равнинами, заполненными средним типом человека.

Великорусская интеллигенция всегда была характерно национальной. Ей, как национальной интеллигенции, не приходилось ощущать того, что называется национальным угнетением в чистом виде: на территории ее никто не посягал, на язык никто не посягал, на религию никто не посягал. На литературное и иное художественное развитие уже было посягательство со стороны цензуры, но ярче всего национальная реактивность великорусской интеллигенции сказалась в отношении к фактору государственному. Единственным, задерживающим весь темп ее развития и совершенствования, было государственное начало, которое является таким живым и действенным в национальном сознании, потому что оно самое молодое. Русское государство очень живо в сознании великорусского народа, и дело интеллигенции было позаботиться, чтобы государственное начало шло по пути развития, крепло и получало свое идеальное оправдание. Этому служению русская интеллигенция отдала себя вся. Мы знаем, что вопреки всему, что стояло на ее пути, она рвалась к созданию высшей государственности и сделала великое дело. Если в момент 1905-6 гг. центробежное движение среди народностей России отсутствовало, то это не потому, что было то или иное правительство, а потому, что была русская интеллигенция, которую мы знаем, и она, вопреки самому правительству, сумела удержать национальные приобретения, государственное единение, хирургически насажденное во все другие национальности, около главенствующей.

Настоящая война вскрыла пред сознанием великорусской интеллигенции, что вопрос этот имеет сторону трагическую. Она показала, что около проблемы национальной вопрос идет о самом факте существования государства. Война, самая победоносная, какую только можно представить для России, является перстом Божиим, указующим России на язвы неустройства национального, о котором полусознательно тоскует русская интеллигенция. Что там ни говорите, но Польша от России отвалилась, и при лучшем исходе. Вы скажете, что Польша получит автономию и будет в связи с русским государством. Нет, это была единственная часть русского государства, кроме Финляндии, которая не соединилась с русским государством и никогда не соединится. Это была часть России, где никогда не признавали себя гражданами России, а оставались поляками. Автономия Польши будет такой же, как и автономия Восточной Румелии. Живое отпадение ее совершилось.

Значит, даже победоносный конец войны грозит уменьшением территории стране. Национальное воодушевление проявляется при катастрофах: в революциях, войнах. Национальное воодушевление особенно проявилось сейчас в русской интеллигенции. Она, не задумываясь, вошла в войну. Раздался клич: "Только тот делает дело, кто возле войны и в войне". Тот успокаивается душевно, кто был на войне в том или другом виде. Все другие остаются неспокойными. Русская интеллигенция воодушевилась и творит работу над тем, чтобы это грозное будущее, этот 12-ый час Российской империи, прошел спокойно и благополучно.

Я не стану перечислять, что нужно для этого делать. Я думаю, что это подскажет сама действительность, укажет пути и нити, которые должны соединять русскую интеллигенцию и народ; тот путь, став на который русская интеллигенция в самом деле будет служить выразительницей русского народа и поведет его за собою. Когда интеллигенция возьмется за государственное дело, когда начнет творить не теоретически, не фразами только, как творила до сих пор, свое национальное дело, а станет творить реально, практически, то нечего бояться за будущее этого единства. Государственное единство создается путями страшными, но не надо бояться и смотреть в прошлое. Это, по выражению Герцена, дело праздное. Надо взяться за то живое дело, которое лежит под руками. А под руками интеллигенции лежит дело создания новой русской государственности. И в этом деле она сольется со всеми национальностями России и вся рознь между национальностью и государственностью исчезнет в момент творческого обновления самосознания русской интеллигенции, и вместе с тем русской государственности.

Д.С. Мережковский.

Мне бы хотелось дополнить сказанное по поводу прослушанного доклада Дм<итрия> Вл<адимирови>ча и ответить Д<митрию> Вл<адимирови>чу на то, что он говорил на прошлом собрании.

Я должен заметить, что термин докладчика "снижение" для меня кажется ясным, хотя, может быть, и не совсем в том смысле, который ему придал Д<митрий> В<ладимирович>. Дело в том, что термин этот был употреблен в докладе, кажется, сознательно неопределенно. "Снижение" с точки зрения религиозной может быть или невольным падением, -- тогда это черта отрицательная, -- или вольным нисхождением. Это не пустая терминология, -- это важно различать. Д<митрий> В<ладимирович> в своем возражении понял так, что снижение всегда есть христианское нисхождение по терминологии и В. Иванова, т.е. нечто положительное в религиозном смысле. Можно спорить против терминологии; но если принять ее, то следует помнить, что есть снижение вольное и невольное, бессознательное; и только это последнее можно назвать падением. И докладчик употреблял это слово не с осуждением, а с предостережением, отнюдь не говоря, что всякое снижение дурно, что не может быть хорошего, вольного, сознательного нисхождения. Тут для нас вопрос: вольное это нисхождение, сознательное или невольное; т.е., по выражению докладчика, делаем ли мы, или с нами делалось. Это огромный вопрос, на который в сущности мы еще не ответили. М.И. Туган-Бара-новским указывался очень настоятельно дух жертвенный в войне. Его никто не отрицает, но прежде всего это дух совершенно личный. У каждого есть лишь гарантия за себя, и эти личные воли соединяются в некоторые моменты в любви к отечеству. Но дело в том, что мы не можем утверждать на каком-нибудь основании, что и в лагере вражьем нет такой же любви к отечеству. Если взять формулу М<ихаила> И<вановича>: "Всегда побеждает дух правды", то как мы знаем, где правда и какая правда победит? На основании только духа жертвенного этого нельзя решить. У меня нет такого впечатления от доклада, что в нем нет веры в обновление России. Л. Толстой раз сказал своей тетушке А<лександре> А<ндреевне>³⁰, что веры нельзя сказать -- она чувствуется. Нельзя доказать веру, но особенно нельзя о вере говорить. Так различно и так легко говорят о вере. Сейчас все полно словами: верим, верим во все, -- в победу, в обновление, во все что угодно. Дешева стала вера. А я бы сказал: дорого сейчас сомнение, дорого сознание, ибо это есть предостережение, и дорог взгляд в будущее, пронизывающий. Это те разведчики -- аэропланы, которые далеко летают и видят расположение вражеского стана. И я бы сказал: по своим аэропланам не стреляйте, будьте осторожны, посмотрите, какие там летчики! Т.е. нужных сомнений не уничтожайте! -- А теперь я перейду к маленькому ответу Ант<ону> Вл<адимирови>чу.

А.В. Карташев, по-видимому, думает, что говорить в защиту национальной идеи значит -- плыть против течения. Надеюсь, он убедился по тому впечатлению, которое речь его произвела на слушателей, что не он плыл против течения и что мне говорить еще труднее.

Кажется, впрочем, все наше видимое разногласие происходит от того, что сейчас больше, чем когда-либо, смешиваются два религиозно-несовместимых понятия -- национальность и национализм.-- Я старался их не смешивать.

"Что такое национализм? Утверждение национальной правды, частной и относительной, как абсолютной, всеобщей и всечеловеческой". Таковы слова из моей речи буквально.

Что такое национальность? Особое индивидуальное, личное служение нации правде всечеловеческой. Народы суть часть единого целого, члены единого тела -- человечества. Утверждая целое, нельзя отрицать частей; утверждая человечество, нельзя отрицать национальностей. Христианство и утверждает их, как средство, как путь к человечеству и Богочеловечеству. Христианство отрицает не национальности, а национализм, как самодовлеющую цель.

Тут между нами нет никаких разногласий. А.В. Карташев признает, что я не отрицаю национальности, но упрекает меня в том, что живое начало национальное я утверждаю безжизненно, аскетически.

Упрек в ложном аскетизме я готов принять на себя лично. Но ведь есть же в христианстве и аскетизм не ложный, праведный, святой. Аскетизм -- начало жертвенное, а без жертвы нет христианства. В аскетизме, поскольку он свят, мученичество предпочитается идолослужению, отречению от истины, кажущееся небытие -- смерть -- несомненному ложному бытию.

"Кто не оставит отца своего -- кто не оставит отечества своего -- не может быть Моим учеником"³¹. Это одна сторона аскетизма, а вот и другая: "Нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради Меня и Евангелия, и не получил бы ныне во время сие, среди гонений, во сто крат более домов, и братьев, и сестер, и отцов, и матерей, и детей, и земель, а в веке грядущем -- жизни вечной". Мгновенное лишение -- вечное приобретение не только там, в веке грядущем, но и здесь на земле, сейчас "среди гонений". Через кажущееся отрицание -- к действительному утверждению, через кажущееся небытие -- к действительному бытию, через кажущуюся смерть -- к действительной жизни -- таков путь святого аскетизма.

Итак, вопрос не в том, "аскетична" ли русская интеллигенция в своем отношении к национальности, как полагает А<нтон> В<ладимирович>; вопрос в том, какого рода этот аскетизм, истинный или ложный, святой или грешный.

Не знаю, как А.В. Карташеву, а мне кажется, что святой и грешный вместе, спутанный, смешанный, потому что религиозно-слепой, бессознательный. И задача наша не в том, чтобы его отвергнуть весь, а в том, чтобы разобраться в смешении, распутать путаницу, религиозно осознать ее и отделить в ней истинное от ложного.

Ведь и сам А<нтон> В<ладимирович> признает, что в аскетизме русской интеллигенции скрыто нечто верное, вещее, и что недаром какая-то "нечисть" чуется ей в древнерусских "Васнецовских витязях". От этой-то "национальной" нечисти она и кидается в аскетический антинационализм из огня да в полымя.

О, конечно, голый антинационализм -- еще не христианский универсализм, не "всечеловечность"; голое отрицание лжи -- еще не утверждение истины. Но нет ли и у русской интеллигенции подлинного христианского универсализма? Достоевский указывал на "всечеловечность" Пушкина, как на его русскую национальную особенность. Национальное утверждение себя не только в себе, но и в других, преодоление национального во всечеловеческом -- это ведь и есть начало подлинной христианской вселенскости. "Потерявший душу свою обретет ее"³². Вольная потеря и невольное приобретение национальной души не есть ли именно национальная особенность русской интеллигенции, пусть еще религиозно не сознанная, не достигнутая, но возможная и желанная. Изживание национализма -- не смерть, а воскресение нации. И если бы русская интеллигенция изменила этой своей национальной особенности, то не перестала ли бы она быть русскою?

А.В. Карташев полагает, что наше национальное чувство чересчур "безболезненно", -- потому и отвлеченно, бесплотно и бескровно. Очутись мы в положении одной из гонимых в России народностей -- украинской, польской, еврейской, мы скоро излечились бы от нашего антинационализма: ощутив национальную боль, ощутили бы и свою национальную плоть и кровь.

Но действительно ли положение наше так безболезненно? Да, пожалуй, во "внешней политике": тут если не мы сами, то начальство наше блюдет "великодержавность" русской нации. Но в "политике внутренней"? Разве тут не смертная боль, не боль именно русского национального чувства? Разве русская интеллигенция внутри самой России -- не "гонимая нация"? Разве тут и для нас не "черта оседлости"?

Нет у вас родины, нет вам изгнания³³.

Неужели же по нашей, только по нашей вине?

Именно сейчас, в войне, эта боль чувствуется так, как еще никогда.

Желать ли победы?

Нельзя не желать победы.

Кровавый национализм, бескровный универсализм-- наша Сцилла и Харибда. Как проскользнуть между ними? Что обе опасности равны отвлеченно, -- в этом мы с А.В. Карташевым согласны. Но реально, сейчас, в войне, какая больше? Ему кажется, -- бескровный универсализм; мне, -- кровавый национализм. До чего он может дойти, я старался показать на примере Тютчева и русских славянофилов вообще. Пример Тютчева для А.В. Карташева неубедителен: это "барин" где-то "в Мюнхене, у немцев", научившийся славянофильским затеям, отвлеченным, никому не нужным и несоблазнительным.

Так ли это? Вся Россия и по сей день не "крепостная" ли этого полунемецкого "барина"? От Тютчева к Достоевскому, от Достоевского к Каткову и Победоносцеву, от Каткова и Победоносцева к современным "властителям дум" -- не сделался ли славянофильский национализм реальнейшею, демократичнейшею силою, которая на наших глазах горами двигает? И не самая ли отвлеченная, аскетическая слепота не видеть этой силы?

Религиозное изживание национализма есть изживание и милитаризма, войны. Но чтобы изжить войну, надо пережить ее, принять всю до конца. Войной войну победить. Повторяю, голое отрицание лжи -- еще не утверждение, не победа истины.

Война, как справедливо заметила З.Н. Гиппиус, -- "испытание огнем". Надо пройти сквозь огонь. Надо и можно. В огне -- очищение, за огнем -- спасение. Проходя сквозь огонь, нельзя не обжечься -- и этого не нужно бояться; но можно и сгореть -- и этого бояться нужно. Во всем этом мы с А.В. Карташевым опять-таки согласны. Но как пройти сквозь огонь, не сгорев? Как подойти к нему? Где пламя выше и жарче, непереступнее?

В ответе на этот вопрос мы, может быть, и расходимся. Но что согласия наши глубже, реальнее и религиознее всех разногласий, возможных и действительных, -- в этом я не сомневаюсь.

Н.Д. Соколов³⁴.

Говорить о войне во всей обширности этой темы я не буду. Я записался в число оппонентов сразу после возражения М.И. Туган-Барановского и намерен сделать несколько отдельных оговорок к его положению, которое в общем мне представляется правильным. М<ихаил> И<ванович> отметил особенность Германии, как социальной единицы, которая, по его мнению, состоит в том, что Германия соединяет в себе максимум развития милитаризма с максимумом развития промышленности. Но мне кажется, что он не совсем правильно или полно охарактеризовал те причины, которые привели Германию к этой ее особенности. М<ихаил> И<ванович> полагает, что развитие милитаризма шло параллельно с развитием промышленности, т.к. промышленность Германии, по его мнению, заинтересована постоянно в поисках новых рынков для своих товаров, которые могут быть завоеваны якобы лишь силою оружия.

Но М<ихаил> И<ванович> сам указал, что это не совсем верная мысль. Когда он говорил о последствиях победы тройственного согласия над Германией, он сказал, что эта победа будет пагубна не для германской промышленности и не для германской буржуазии, а, как он правильно, по-моему, сказал, для германского юнкерства, поместного дворянства, так как приобретение Англией германских колоний для германской промышленности ущерба не представит: т.к. колонии сейчас обременяют Германию. Победа согласия вредно отразится на интересах юнкерства, так как русско-германский торговый договор³⁵ будет переделан, и те привилегии этого договора, которыми они пользовались, как средством повышать цены на продукты, от германского дворянства отпадет. По мнению самого М<ихаила> И<вановича>, развитие милитаризма и влияние его на весь ход государственной жизни важны не для германской буржуазии: они важны и необходимы были для германского юнкерства, дворянства. Поэтому на развитие милитаризма в гораздо большей мере влияло властное положение в германском государстве юнкерства, чем то обстоятельство, что Германия вступила на путь промышленного развития позже других стран и нуждается для завоевания рынков в силе оружия; ведь рынки могут завоеваться и помимо силы оружия, ростом производительных сил, удешевлением продуктов и т.д. Сам М<ихаил> И<ванович> отмечал, что Германия побеждает Англию на всемирных рынках не силой оружия, а как торгово-промышленная нация. А сила оружия ей нужна, чтобы поддерживать привилегии своего дворянства и, в частности, чтобы заставить Россию заключить торговый договор, который выгоден для аграриев. Правильно было бы сказать, с точки зрения М<ихаила> И<вановича>, что особенность Германии обусловлена тем, что, совершив свою буржуазную революцию, она не довела ее до конца, и в период расцвета своей промышленности и производительных сил буржуазия не только не уничтожила окончательно феодальное дворянское сословие, но оставила за ним всю реальную полноту политической власти в стране. И опасно это было особенно потому, что вся страна была на пороге колоссального развития своих производительных сил. Получилось, что вся страна, и буржуазия, и рабочие, работали и увеличивали производительные силы страны, главным образом, в интересах класса помещиков, юнкерства, для усиления его политического положения внутри страны и его влияния в международной политике всей Европы. Нам, русским, важно это напомнить, потому что русская демократия из этого примера Германии должна извлечь для себя практический урок.

Мне кажется, что мы уже совершили в 1905 году, если и не в той мере, как Германия, ту же самую ошибку: осуществляя колоссальный сдвиг русской жизни, который вызвал громадное развитие производительных сил в стране, мы не уничтожили силы бюрократии в стране, и этим воспользовались те, в руках кого осталась политическая власть. Если мы сопоставим то, чем был русский министр до 1905 г., с тем, чем он стал теперь, чем стал каждый чиновник русского государства, мы увидим неизмеримую разницу. Сейчас они обладают в несколько раз большими материальными и культурными силами, чем до 1905 г. И дальше мы должны знать, что окончание войны может совпасть с еще большим подъемом производительных и умственных сил России. И надо помнить, что мы не должны повторять ошибки, уже сознанной в 1905 г., не должны оставлять работу недоконченной, иначе всем этим ростом наших сил воспользуемся не мы, а русский дворянский бюрократический класс, из которого, быть может, в недалеком будущем вырастет то же самое прусское юнкерство.

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по изданию: Записки петроградского Религиозно-философского общества. Пг., 1916. Вып. VI. С. 29-44.

²⁶ "подписано, и с плеч долой".-- Из комедии А.С. Грибоедова "Горе от ума" (Действие I. Явление 4).

²⁷ "Любовь к отечеству и народная гордость"...-- Речь идет о статье М.О. Меньшикова "Выше свободы: О любви к отечеству и народной гордости" (1904), взявшего эпиграфом цитату из статьи Н.М. Карамзина "О любви к отечеству и народной гордости" (1802).

²⁸ ...Востоком Ксеркса иль Христа? -- Из стихотворения Вл. Соловьева "Ex oriente lux" ("С Востока свет, с Востока силы!...") (1890).

²⁹ ...не забывшие масла для светильников...-- Мф. 25,1-13.

³⁰ ...своей тетушке А<лександре> А<ндреевне>...-- Александра Андреевна Толстая (1817-1904), фрейлина, двоюродная тетя Л.Н. Толстого, писательница. Оставила мемуары под названием "Печальный детектив из моей жизни", посвященные эпохе 1868-1883 гг. (Октябрь. 1993. No 5-6). Л.Н. Толстой познакомился с ней в Швейцарии в 1857 г., и их дружба продолжалась почти полвека. Об их взаимоотношениях и переписке см. также: Азарова Н.А. Два голоса (из переписки Л.Н. Толстого с А.А. Толстой) // Октябрь. 1996. No 9. С. 138.

³¹ "...не может быть Моим учеником".-- Лк. 14, 26.

³² "Потерявший душу свою обретет ее".-- Мф. 16, 25.

³³ Нет у вас родины, нет вам изгнания.-- Из стихотворения Лермонтова "Тучи" ("Тучки небесные, вечные странники!..") (1837).

³⁴ Н.Д. Соколов.-- Возможно, Николай Дмитриевич Соколов (1870-1928), юрист, присяжный поверенный, впоследствии сенатор, в 1917 г. член исполкома Петроградского совета и Чрезвычайной следственной комиссии.

³⁵ ...русско-германский торговый договор...-- 15 июля 1904 г. был возобновлен русско-германский торговый договор, по которому Россия сделала Германии очень большие уступки, дабы обеспечить ее благожелательный нейтралитет в войне на Дальнем Востоке. Необходимость пересмотра торгового договора с Германией широко обсуждалась российской общественностью в начале 1910-х гг. См.: Гольдштейн И.М. Русско-германский торговый договор и задачи России. М., 1912; Яснопольский А.Н. Значение русско-германского торгового договора. Киев, 1913; Аейтес К.С. Ход работ по подготовке к пересмотру торговых договоров в России и Германии. СПб., 1914.

Оставить комментарий Гиппиус Зинаида Николаевна (bmn@lib.ru) Год: 1914 Обновлено: 11/12/2025. 47k. Статистика. Статья: Критика О творчестве автора	Скачать FB2 Ваша оценка:

Гиппиус Зинаида Николаевна Заседание 5 ноября 1914 г. Прения

Прения

ПРИМЕЧАНИЯ

Гиппиус Зинаида Николаевна
Заседание 5 ноября 1914 г. Прения