Гольцев Виктор Александрович
Из литературных наблюдений

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Изъ литературныхъ наблюденій.

   В. И. Ламанскій произнесъ въ петербургскомъ славянскомъ благотворительномъ обществѣ рѣчь, которою довольно много занималась наша ежедневная печать. Ораторъ, съ одной стороны, каялся, съ другой стороны -- уповалъ. Изъ интродукціи мы узнаемъ, что г. Ламанскій былъ далекъ отъ престола, что у него было много знакомыхъ, что онъ имѣлъ довольно вѣрныя свѣдѣнія и понятія. Намъ сообщено затѣмъ, что почтенный ораторъ "примкнулъ къ разряду людей, благодаря Бога, все возрастающему у насъ. Это -- смирные люди всѣхъ сословій и состояній". Къ властямъ и начальствамъ (охъ, плеоназмъ!) они почтительны, но ничего у нихъ не заискиваютъ и никого не боятся, кромѣ Бога. Меньшинство такихъ смирныхъ, почтительныхъ и, въ то же время, безстрашныхъ людей, обладая высокимъ умственнымъ развитіемъ и образованіемъ, "составляетъ истинные верхи общества, здоровую и нормальную интеллигенцію Русской земли. Отзывы такихъ современниковъ о настоящемъ образуютъ голосъ страны или общественное мнѣніе, а отзывы ихъ о болѣе или менѣе недавнемъ прошломъ скорѣе подходятъ, какъ бы его предугадывая, къ суду потомства".
   Скромно, какъ подобаетъ почтительному къ начальствамъ человѣку зарекомендовавши свою особливую компетентость при обсужденіи вопросовъ настоящаго и событій недавняго прошлаго, г. Ламанскій обозрѣваетъ участіе Россіи въ европейской исторіи нынѣшняго вѣка. Тутъ онъ высказываетъ нѣсколько вѣрныхъ, хотя и не новыхъ соображеній, доказывающихъ вредъ отъ нашего вмѣшательства для поддержки реакціонныхъ элементовъ въ Европѣ. Было бы лучше, справедливо полагаетъ г. Ламанскій, если бы хоть часть громадныхъ денегъ, употребленныхъ на венгерскую кампанію, напримѣръ, мы положили на освобожденіе крестьянъ, на народное образованіе, на улучшеніе путей сообщенія.
   Но въ эпоху войны за освобожденіе Болгаріи ораторъ, по его собственному признанію, не принадлежалъ еще къ истиннымъ верхамъ смирныхъ людей и потому горячо сочувствовалъ этой войнѣ; теперь онъ называетъ ее благороднымъ, донкихотскимъ подвигомъ мечтательности и сантиментализма.
   Конецъ рѣчи В. И. Ламанскаго посвященъ надеждамъ и пожеланіямъ для новаго царствованія. Да поднимется въ это царствованіе,-- восклицаетъ ораторъ,-- матеріальное благосостояніе милліоновъ крестьянскаго сословія, главной основы могущества и богатства Русскаго государства, "какъ введеніемъ наибольшей равномѣрности въ нашей податной системѣ, такъ и облегченіями посредствомъ крестьянскихъ банковъ пріобрѣтать сельскимъ общинамъ предназначаемыя къ продажѣ за неуплату долга заложеи, выя въ дворянскомъ банкѣ имѣнія. Да приметъ, наконецъ, государство на свой счетъ содержаніе старыхъ и заведеніе новыхъ народныхъ школъ, дабы нынѣ расходуемыя на народныя школы суммы земство могло употребить на дороги и прочія нужды. Пожелаемъ, чтобы всякій благой личный починъ частныхъ лицъ или цѣлыхъ обществъ встрѣчалъ все менѣе преградъ, воздвигаемыхъ канцелярскимъ порядкомъ, нерѣдко убивающимъ частную энергію и только поселяющимъ гибельное взаимное недовѣріе между государствомъ и обществомъ, чтобы русская печать становилась все болѣе и болѣе искреннимъ выразителямъ чувствъ и мыслей русскаго общества, дабы лесть не смѣшивалась съ преданностью, а честное, искреннее указаніе недостатковъ не принималось за злонамѣренность. Да широко развиваются въ нашемъ отечествѣ земледѣліе, промышленность и торговля, да процвѣтаютъ искусства и науки и да распространяется въ немъ просвѣщеніе въ духѣ христіанской свободы и терпимости ко всѣмъ иноученіямъ, такъ какъ свѣтъ Христовъ не боится лжи и вѣра христіанская, основанная на личной человѣческой свободѣ и божественной благодати, не терпитъ и не допускаетъ принужденія".
   Мы могли бы только привѣтствовать эту "эволюцію" г. Ламанскаго, еслибъ не видѣли въ его воззрѣніяхъ на наши внутреннія отношенія остатка такого же вреднаго въ политическомъ смыслѣ полумистическаго сантиментализма, какой имъ осуждается въ русской международной политикѣ. Въ частности, мы, конечно, отъ души сочувствуемъ желанію г. Ламанскаго, чтобы русская печать становилась все болѣе и болѣе искреннею, чтобъ у ней былъ достаточный просторъ для борьбы съ злоупотребленіями и недостатками въ общественномъ строѣ. но какъ мы радуемся, когда права печати обезпечиваются не восклицательными знаками, а хорошимъ, независимымъ судомъ! Такой случай произошелъ недавно. Извѣстнаго писателя Е. Л. Маркова и газету Новое Время обвинялъ въ диффамаціи судебный слѣдователь Родиславскій. Г. Марковъ защищался самъ, и вотъ въ какихъ краснорѣчивыхъ выраженіяхъ говорилъ онъ о задачахъ и общественномъ значеніи печати. На судебномъ слѣдствіи по дѣлу г. Хмѣлевскаго выяснилась полная юридическая негодность предварительнаго слѣдствія, которое велъ г. Родиславскій. Е. Л. Марковъ, указавши на обстоятельства дѣла, говорилъ суду: "Какой честный человѣкъ, дорожащій судьбою нашего правосудія, присутствуя на такомъ громогласномъ крахѣ предварительнаго слѣдствія, на такомъ публичномъ обличеніи несправедливости его, могъ бы воздержаться и не крикнуть въ порывѣ душевной боли другимъ честнымъ людямъ: "Господа, да подойдите же сюда! да посмотрите же, что тутъ дѣлается!..." Могъ ли же воздержаться отъ этого громкаго крика негодованія писатель-публицистъ, привыкшій въ теченіе своей долгой литературной дѣятельности высказываться съ горячею искренностью по вопросамъ, такъ близко затрогивающимъ насущнѣйшіе интересы общества? Не только могъ, но и долженъ ли былъ? Не было ли его святою обязанностью указать на серьезную опасность для авторитета правосудія, для суда и правъ каждаго изъ насъ отъ такого отсутствія гарантій нашихъ, безъ того немногочисленныхъ правъ, отъ такой безпрепятственной возможности играть нашею честью!?"
   Е. Л. Марковъ прибавляетъ, что онъ не могъ забыть, гдѣ онъ находился: не въ глухомъ застѣнкѣ старыхъ судовъ, а на публичномъ и гласномъ новомъ судѣ. Именно эта публичность и гласность составляютъ органическую основу и плодотворный характеръ новаго суда, обезпеченіе правосудія. Самъ судъ и общество "всегда призывали къ себѣ, какъ манну небесную, эту публичность и гласность, справедливо считая какъ бы неразрывною составною частью новаго судопроизводства широкое участіе въ немъ общественнаго мнѣнія, съ одной стороны -- въ лицѣ печати, съ другой стороны -- въ лицѣ суда присяжныхъ, которымъ ввѣряется даже самая участь подсудимыхъ".
   "Мы, русскіе,-- говорилъ Е. Л. Марковъ,-- и безъ того не избалованы излишествомъ правъ, и безъ того достаточно уже молчаливы, сдержанны и робки; мы и безъ того не избалованы излишествомъ правъ и чувствомъ собственнаго достоинства, чтобы являлась необходимость преслѣдовать судебными карами всякій искренній голосъ, поднятый даже на такую скромную защиту этихъ правъ и этого достоинства".
   Г. Маркова особенно удивило то, что походъ противъ гласности и свободы мнѣній былъ поднятъ въ настоящемъ случаѣ представителемъ учрежденія, весь внутренній смыслъ котораго въ гласности и искренности сужденія. "Законъ обязанъ, конечно, всѣми зависящими отъ него средствами охранять своихъ гражданъ отъ нахальнаго вторженія въ святыню ихъ семейной и личной жизни, отъ публичнаго закидыванія грязью чести и добраго имени своихъ общественныхъ дѣятелей. Я не юристъ,-- прибавилъ г. Марковъ,-- и не берусь судить, возможно ли провести законодательнымъ путемъ точную грань, гдѣ кончается легкомысленное или преступное посягательство на спокойствіе и честь личности и гдѣ должна начинаться необходимая въ каждомъ просвѣщенномъ обществѣ свобода сужденій честнаго писателя о дѣлахъ и дѣятеляхъ близкой ему общественной жизни. Для меня достаточно указать, что въ нашихъ законахъ о печати этой границы еще не проведено, а пока ее не проведутъ, серьезные публицисты и критики общественныхъ дѣлъ невольно будутъ попадаться, какъ въ настоящемъ случаѣ попался и я, такъ сказать, въ одинъ общій неводъ съ людьми, злоупотребляющими публичнымъ словомъ".
   Конецъ рѣчи г. Маркова такъ хорошъ, что читатели не посѣтуютъ на меня за то, что я приведу довольно большую выдержку.
   "Вашъ приговоръ, гг. судьи,-- сказалъ талантливый писатель,-- будетъ важенъ не для одного меня, но и для воспитанія общественной совѣсти. Судъ поучаетъ своими приговорами еще убѣдительнѣе и нагляднѣе, чѣмъ школа своими уроками,-- поучаетъ не дѣтей только, а цѣлый народъ. Призваніе суда -- обуздывать злую волю; но гдѣ же во всемъ этомъ дѣлѣ злая воля? Вы видите это яснѣе, чѣмъ кто-либо, поэтому-то я и убѣжденъ твердо, что ваша совѣсть ни въ чемъ не обвинитъ меня. Вы не захотите нанести незаслуженный ударъ нашей и безъ того достаточно вялой и робкой общественной мысли, не захотите наложить еще одну лишнюю узду на далеко не прыткую русскую печать и помѣшать ей исполнять высокую задачу свою -- "быть невидимымъ, но громко вопіющимъ свидѣтелемъ неправды, творимой въ предполагаемой тьмѣ и безгласности", какъ блестяще выразился въ своей замѣчательной рѣчи по дѣлу Аристова нашъ талантливый криминалистъ оберъ-прокуроръ Кони, который призналъ предъ лицомъ сената нравственнымъ долгомъ писателя "вести борьбу путемъ печатнаго оглашенія съ проявленіями грубаго произвола и явнаго неисполненія или искаженія должностными лицами обязанностей, налагаемыхъ на нихъ потерявшимъ ихъ уваженіе закономъ". Нашъ гласный судъ всегда былъ естественнымъ союзникомъ печати, и печать, съ своей стороны, была всегда его дѣятельнѣйшимъ и полезнѣйшимъ сотрудникомъ. Печать нашу поносятъ часто и много, и у печати нашей есть, безъ сомнѣнія, свои грѣхи, хотя враговъ у нея гораздо больше, чѣмъ грѣховъ, и хотя такъ мало еще сознаютъ у насъ серьезныя государственныя заслуги нашей печати. Вамъ, гг. судьи, лучше чѣмъ кому-нибудь извѣстно, что во всѣхъ великихъ реформахъ и благодѣтельныхъ мѣрахъ нашей государственной и общественной жизни, во всѣхъ спасительныхъ обличеніяхъ нашихъ народныхъ язвъ русская печать постоянно являлась передовымъ піонеромъ, самоотверженно прокладывавшимъ первые пути и открывавшимъ новые горизонты, тысячеглазымъ сторожемъ народныхъ интересовъ. Но печать, гг. судьи, не бумага съ чернилами: печать -- это писатели. Разите своими суровыми приговорами писателей за всякое слово, сказанное не по вкусу тѣхъ, чьи дѣйствія они судятъ, вынуждайте ихъ даже ихъ жалкій "эзоповскій" языкъ заслонить Молчаливымъ -- и печать погибла. Молчаливы и Тартюфы одни выступятъ царствовать въ ней. А разить не трудно. Разверните первый попавшійся нумеръ любой газеты, и я вамъ въ каждомъ столбцѣ ея найду добрую дюжину диффамацій, оскорбленій и клеветъ. А жалобщики, обвинители сейчасъ найдутся, только дайте имъ поблажку вашими карательными судебными приговорами. Къ счастью, суды наши не особенно балуютъ этихъ черезъ-чуръ цѣломудренныхъ охранителей своей чести, чѣмъ и сдерживаютъ въ надлежащемъ руслѣ ихъ слишкомъ навязчивый напоръ, тѣмъ менѣе можно ожидать, чтобы при такомъ тѣсномъ взглядѣ на свои обязанности суды наши стали бы поощрять нерадивыхъ или неумѣлыхъ дѣятелей изъ своей собственной среды, которые, подъ благовиднымъ предлогомъ оскорбленнаго достоинства, вздумали бы обезпечить себѣ съ помощью суда безотвѣтственность за свою служебную распущенность. Просвѣщенные суды наши, конечно, хорошо понимаютъ, что ихъ высокимъ цѣлямъ принесетъ гораздо больше пользы честная гласная критика судебнаго дѣла, вызывающая такой же откровенный гласный отпоръ, чѣмъ вздутое самолюбіе судебныхъ дѣятелей, имѣющихъ свои поводы прятаться за китайскую стѣну".
   Петербургская судебная палата оправдала и г. Маркова, и газету Новое Время. Этотъ справедливый приговоръ вызоветъ хоть маленькій вздохъ облегченія у редакторовъ русскихъ повременныхъ изданій и у русскихъ публицистовъ, для которыхъ святы независимость и достоинство печатнаго слова. А какъ необходимо поднять это достоинство, оградивъ эту независимость! Слѣдуетъ ли осуждать писателей, которые стремятся къ тому, чтобы къ концу XIX вѣка не могли быть приложены слова поэта Я. П. Полонскаго:
   
   "Стала свѣтомъ недосказанная ложь,
   Недосказанная правда стала тьмой".
   
   И теперь не часты случаи, когда съ живымъ вниманіемъ и сочувствіемъ подходишь къ беллетристическому произведенію или къ публицистической статьѣ. И тѣмъ больше, разумѣется, удовольствія, когда такое рѣдкое ожиданіе не обманывается, когда приходится прочесть статью и найти въ ней и бодрую мысль, и искреннее чувство. Одною изъ такихъ статей была для меня Высшая цѣлъ г. Меньшикова въ ноябрьской книжкѣ Недѣли.
   "Ужасно грустно бываетъ видѣть,-- говоритъ г. Меньшиковъ,-- вдумчивыхъ, честныхъ людей, которыхъ мучаетъ тайный недугъ сомнѣнія, неразрѣшеннаго вопроса: что дѣлать?" мы видимъ вокругъ себя, что добрые -- несчастны, что нѣтъ утѣшенія честнымъ". Отчего это происходитъ? По собственной винѣ людей, полагаетъ авторъ: "Добрые не были бы несчастными, если бы были вполнѣ добры. Честные не тосковали бы, если бы были до конца честными". И г. Меньшиковъ доказываетъ, что учитель, любящій дѣло и дѣтей, и самъ будетъ счастливъ, и внесетъ счастье въ дѣтскій міръ; что преданный своей задачѣ докторъ, какъ бы ни были неблагопріятны условія его практической дѣятельности, если ему не надоѣстъ, не опротивѣетъ эта дѣятельность,-- можетъ быть счастливъ сознаніемъ честно исполненнаго долга и той пользы, которую онъ, все-таки, приносилъ своимъ больнымъ", и т. д.
   Въ этомъ, конечно, есть значительная доля правды. Для самоотверженія, для миссіонерства много, черезъ-чуръ много мѣста во всѣхъ европейскихъ обществахъ и среди полудикихъ племенъ другихъ частей свѣта. Самосовершенствованіе -- необходимое нравственное требованіе къ себѣ самому. "Нравственное совершенствованіе, улучшеніе своей души, -- говоритъ г. Меньшиковъ, -- есть высшая цѣль, которую можетъ выбрать колеблющійся умъ. Не знаете, что дѣлать? Занимайтесь своею совѣстью, и вы узнаете, что дѣлать".
   Колеблющійся умъ, замѣтимъ мы на это, долженъ, разумѣется, прежде всего, сдѣлать попытку или рядъ попытокъ выйти изъ такого состоянія: иначе онъ не будетъ способенъ ни къ какой осмысленной и планомѣрной дѣятельности. Но можно выразить сомнѣніе, чтобы занятіе своею совѣстью всегда выводило человѣка изъ мукъ сомнѣнія, и нерѣшительности. Самыя эти муки свидѣтельствуютъ, что человѣкъ занимается именно своею совѣстью. Для успокоенія совѣсти, для возможности бодрой работы, соединенной съ личнымъ удовлетвореніемъ, нужна отчетливая общественная цѣль, необходимы и нѣкоторыя обезпеченія того, что вашъ трудъ не пропадетъ даромъ или не будетъ въ любую минуту прерванъ. Для мысли, для нравственной работы нужна та же безопасность, какъ и для труда физическаго. Въ пустынѣ, вблизи хищныхъ кочевниковъ, первоначально строятъ крѣпости, а не школы. У меня опустятся руки и я охладѣю къ своему дѣлу, если примусь строить домъ, а по ночамъ у меня постоянно будутъ растаскивать бревна, похищать кирпичи...
   Г. Меньшиковъ, отвѣчая на возраженія, которыя были сдѣланы противъ нѣкоторыхъ изъ прежнихъ его статей, говоритъ, что онъ не только не отступаетъ отъ либерализма, но утверждается въ немъ. Онъ вовсе не призываетъ къ устраненію отъ борьбы съ общественнымъ зломъ, къ успокоенію въ личномъ самодовольствѣ. "Для чего же, спрашивается,-- возражаетъ г. Меньшиковъ,-- тогда и нравственное совершенство, и что оно такое, какъ не борьба со зломъ, гдѣ бы оно ни встрѣчалось? Не устраняйтесь отъ зла, а самоотверженно вступайте съ нимъ въ битву, но напередъ обезпечьте же себѣ какіе-нибудь шансы побѣды, вооружитесь же сколько-нибудь, соберитесь съ силами!"
   Послѣднее требованіе и справедливо, и практично, относительно же перваго утвержденія возможно и сомнѣніе: само по себѣ стремленіе къ нравственному самосовершенствованію, къ спасенію души, отнюдь не заключаетъ въ себѣ элемента борьбы съ общественнымъ зломъ. Можно и удалиться отъ міра для того, чтобы всецѣло заняться собственною совѣстью.
   "Я проповѣдую,-- говоритъ г. Меньшиковъ далѣе,-- вовсе не смиреніе, не покорность всему,-- напротивъ! Такое смиреніе я считаю, къ несчастію, уже существующимъ и широко распространеннымъ, и считаю его основою всѣхъ золъ. Къ добру и злу постыдно равнодушны, мы ничѣмъ не жертвуемъ ни злобѣ, ни любви. Это общее равнодушіе къ идеаламъ жизни заставляетъ терпѣть безконечное множество мелкихъ золъ, борьба съ которыми для всякаго доступна, поддерживаетъ стихію безправія, въ которой, какъ въ азотѣ, хирѣетъ живое общество".
   Вотъ это мужественныя слова! Но на слѣдующей страницѣ мы читаемъ сантиментальныя строки о всемогуществѣ любви. Заклятый врагъ будетъ васъ слушать,-- говоритъ г. Меньшиковъ,-- если увидитъ, что вы душевно къ нему расположены и безоружны. А если не выслушаетъ? "Тогда умоляйте его, обнимите ему колѣни: бей, но выслушай!-- говоря словами греческаго героя. А если врагъ побьетъ и, все-таки, не выслушаетъ? Все-таки, просите слова, хотя бы съ опасностью жизни".
   Я не стану долго возражать противъ такой системы борьбы со зломъ,-- она грѣшитъ крайнимъ индивидуализмомъ, полнымъ игнорированіемъ общественнаго зла и общественныхъ средствъ борьбы съ нимъ. Существуетъ, положимъ, законъ о диффамаціи путемъ печати. Я не стану умолять г. Родиславскаго и обнимать ему колѣни (не говоря уже о дальнѣйшихъ фазахъ предначертаннаго г. Меньшиковымъ способа борьбы со зломъ), не стану упрашивать его, чтобы онъ не преслѣдовалъ такимъ некрасивымъ образомъ газету и писателя. Я, какъ публицистъ, долженъ буду доказывать, что зло не въ г. Родиславскомъ, а въ несправедливомъ законѣ. Положимъ, чьилибо колѣнопреклоненныя моленія въ данномъ случаѣ избавили бы г. Маркова и Новое Время отъ суда. Было ли бы это хорошо? Отнюдь нѣтъ, потому что въ общественномъ смыслѣ слова неизмѣримо большее нравственное значеніе имѣетъ оправдательный приговоръ, который вынесенъ общественнымъ судомъ.
   "Подъемъ нравственности,-- пишетъ г. Меньшиковъ,-- потому есть самое необходимое дѣло, что именно отъ него зависитъ и политическое устройство, и просвѣщеніе, и миръ, и даже матеріальный достатокъ". Я боюсь, что, быть можетъ, неправильно понимаю почтеннаго автора; но и эта его мысль мнѣ представляется невѣрною или, по крайней мѣрѣ, одностороннею. Я, напримѣръ, полагаю, что просвѣщеніе подымаетъ нравственность, что знаніе увеличиваетъ матеріальный достатокъ, что оно же ведетъ къ созданію такихъ учрежденій, которыя наилучшимъ образомъ удовлетворяютъ цѣлямъ общежитія.
   Общество состоитъ изъ разнородныхъ по умственному развитію, по нравственнымъ качествамъ и по имущественному положенію людей. Если я, по чистой совѣсти, посовѣтую молодому и богатому человѣку заняться самосовершенствованіемъ, то для фабричныхъ рабочихъ, напримѣръ, я пожелаю хорошихъ законовъ, справедливыхъ и энергичныхъ фабричныхъ инспекторовъ. Образованное меньшинство приходитъ къ сознанію, что такое-то учрежденіе,-- положимъ, нашъ старый приказный судъ,-- не удовлетворяетъ цѣлямъ правосудія, стало быть, въ общемъ вредитъ нравственному развитію людей и понижаетъ нравственный уровень всего общества. Что надо дѣлать этому меньшинству? Конечно, не погружаться въ свою совѣсть, а добиваться введенія гласнаго, независимаго, устнаго, праваго суда. Для личнаго самосовершенствованія этого не нужно: пострадать за правду, лѣтъ десять героически просидѣть совсѣмъ безвинно въ отвратительной тюрьмѣ и умереть въ тюремной больницѣ, сохранивъ при этомъ чистоту души,-- да это подвигъ! Если бы поменьше было возможности для подобныхъ подвиговъ,-- замѣтимъ мы,-- какъ это было бы хорошо, сколько большихъ нравственныхъ силъ пошло бы на большое творческое дѣло!
   Какъ ни высока цѣль самосовершенствованія, -- допустимъ, что она, какъ утверждаетъ г. Меньшиковъ, высшая цѣль,-- все же нельзя согласиться съ заключеніемъ автора. "Не спрашивайте, -- говоритъ онъ, -- что дѣлать, а дѣлайте что-нибудь съ любовью къ людямъ. Истинная любовь укажетъ, что въ данное время нужнѣе всего людямъ".
   Эту мысль давно уже высказывалъ и Н. С. Лѣсковъ въ сказкѣ Часъ воли Божіей. Ея односторонность, по моему мнѣнію, очевидна, и я не понимаю, какъ можетъ впадать въ такую односторонность писатель, призывающій на борьбу съ общественнымъ зломъ,-- вѣдь, это зло надо опредѣлить, отличить отъ добра, вѣдь, для этого надо имѣть ясное сознаніе того, какіе общественные порядки хороши, какіе плохи и вредны. Одной любви къ людямъ тутъ мало,-- вѣдь, и госпожа Простакова любила Митрофанушку. Если у меня есть любовь къ людямъ,-- да разумъ, кромѣ того,-- такъ я непремѣнно буду спрашивать: что дѣлать во имя этой любви? Куда всего лучше, всего нужнѣе направить силы, этою любовью согрѣваемыя? Если же у меня въ душѣ нѣтъ любви, то она все равно не возникнетъ отъ призывовъ къ самосовершенствованію. Предписанія люби ближняго я поэтому и не исполню, но я могу исполнить другія предписанія: не убивай, не грабь, не оскорбляй другихъ. За этими требованіями стоитъ общественное мнѣніе, общественный порядокъ. Они являются необходимымъ условіемъ для нравственнаго совершенствованія для всѣхъ людей, за исключеніемъ героевъ, мощный духъ которыхъ ростетъ въ испытаніяхъ и мукахъ. Справедливо ли требовать такой нравственной силы отъ средняго человѣка?
   Врачи знаютъ, что для здороваго развитія организма нужно опредѣленное количество опредѣленныхъ пищевыхъ веществъ, чистый воздухъ и т. п. Конечно, люди выживаютъ и въ условіяхъ, которыя ниже нормы; но сколько при этомъ преждевременно умираетъ? Сколько гибнетъ понапрасну, не достигши разцвѣта своихъ силъ, не отдавши обществу того, что общество истратило на ихъ воспитаніе? Не слѣдуетъ ли позаботиться, чтобъ устраненъ былъ азотъ, дыша которымъ хирѣетъ живое общество?
   Наши русскіе споры рѣдко кончаются толкомъ: стороны или замолкаютъ, или ссорятся. Виновато тутъ и наше неумѣнье въ общественныхъ дѣлахъ, и наше иной разъ чрезмѣрное самолюбіе. Много ли можно насчитать полемическихъ случаевъ, когда одинъ изъ противниковъ дѣлалъ уступки, соглашался съ замѣчаніями другого противника? Не знаю, признаетъ ли что-либо вѣрнымъ въ моихъ возраженіяхъ г. Меньшиковъ, но думаю, что возраженія эти могутъ быть не безполезны для нѣкоторыхъ читателей. Высшая цѣль написана искренно, горячо, талантливо; въ ней много вѣрнаго; по односторонняя моральная точка зрѣнія автора, по моему мнѣнію, можетъ принести значительный вредъ для правильнаго развитія нашей общественной жизни.
   Не могу не отмѣтить съ живѣйшимъ сочувствіемъ тѣхъ страницъ статьи г. Меньшикова, гдѣ онъ говоритъ объ отношеніи идей и идеаловъ къ жизни, къ дѣйствительности.
   Отозвавшись въ восторженныхъ выраженіяхъ о Бѣлинскомъ, авторъ приводитъ выдержку изъ его извѣстнаго письма: "Мы живемъ въ страшное время,-- писалъ знаменитый критикъ въ 1839 г.,-- судьба налагаетъ на насъ схиму, мы должны страдать, чтобы нашимъ внукамъ легче было жить... Умру на журналѣ и въ гробъ велю положить подъ голову книжку Отечественныхъ Записокъ, Я литераторъ,-- говорю это съ болѣзненнымъ и вмѣстѣ радостнымъ и горькимъ убѣжденіемъ. Литературѣ русской моя жизнь и моя кровь".
   "И это,-- прибавляетъ г. Меньшиковъ,-- была не фраза. Бѣлинскій подтвердилъ свой завѣтъ не только жизнью, но и раннею смертью. Но, вѣдь, это совсѣмъ по-юношески! Вѣдь, вся эта жизнь -- сплошная грёза какого-нибудь тощаго студентика или курсистки! Тугъ жизненнаго опыта -- ни на грошъ, все зелено, наивно до крайности, и, между тѣмъ, это-то и была истина, самая доподлинная правда жизни".
   Кстати: то, что далѣе говоритъ г. Меньшиковъ о Полевомъ, могло бы быть приведено, какъ одно изъ сильныхъ практическихъ доказательствъ односторонности и недостаточности исключительно моральнаго отношенія къ себѣ, къ людямъ и къ порядкамъ. Панаевъ разсказываетъ, что въ Петербургѣ Полевой уклонялся отъ свиданія съ Бѣлинскимъ. "Бѣлинскій,-- говорилъ Полевой,-- прекраснѣйшій, благороднѣйшій человѣкъ, горячая голова, энтузіастъ, но теперь намъ сходиться не для чего-съ. Я здѣсь ужь совсѣмъ не тотъ-съ. Я вотъ долженъ хвалить романы какого-нибудь Штевена, а, вѣдь, эти романы -- галиматья-съ!
   " -- Да кто же васъ заставляетъ хвалить ихъ?-- спросилъ его Панаевъ съ удивленіемъ.
   " -- Нельзя-съ, помилуйте: вѣдь, они частный приставъ... Разбери я его, какъ слѣдуетъ, онъ, пожалуй, подкинетъ ко мнѣ въ сарай какую-нибудь вещь, да и обвинитъ меня въ кражѣ. Меня и поведутъ по улицамъ на веревкѣ-съ, а, вѣдь, я отецъ семейства".
   "У меня,-- говорилъ Панаевъ,-- сжалось сердце при этомъ страшномъ признаніи. И это говорилъ тотъ человѣкъ, который нѣкогда энергически преслѣдовалъ всякую подлость, проповѣдывалъ о свободѣ духа, о человѣческомъ достоинствѣ!"
   Да, Полевой занимался своею совѣстью, а Панаевъ не пошелъ молить на колѣняхъ частнаго пристава Штевена...
   Г. Меньшиковъ полагаетъ, что "не вѣрна мысль, будто гораздо проще угадать идеальный планъ общества и насильственно перестроить человѣчество по этому плану. Во-первыхъ, очень трудно угадать идеальный планъ общества: всякая организація связана съ природою ея составныхъ частей, а каковы эти составныя части въ разныхъ условіяхъ, объ этомъ можно судить только приблизительно. Легко выяснить планъ личной хорошей жизни, идеальное же устройство такого безформеннаго, сырого, сложнаго существа, каково общество, уяснить трудно".
   По зачѣмъ же говорить объ идеальномъ планѣ общественнаго устройства и объ его насильственномъ осуществленіи? Мы не предлагаемъ ничего подобнаго. Мы утверждаемъ: уже теперь, при современномъ состояніи историческихъ знаній, психологіи и соціологіи, можно формулировать нѣкоторыя основныя условія, безъ которыхъ невозможенъ нормальный общественный порядокъ. Въ жизнь этотъ порядокъ долженъ войти путемъ вліянія общественнаго мнѣнія.
   Не буду останавливаться далѣе, по разнымъ соображеніямъ, на этой сторонѣ вопроса и перейду къ указаніямъ на неправильность мысли г. Меньшикова, будто бы общество сложнѣе человѣка.
   Государство и общежитіе вообще, въ своихъ установленіяхъ и нормахъ, далеко не охватываютъ всею человѣка. Устанавливаются порядки и правила для средняго человѣка и для опредѣленнаго только круга дѣйствій. Я уже прибѣгалъ къ сравненіямъ, приведу еще одно. Медицина опредѣляетъ признаки такой-то болѣзни и способы ея леченія. Талантъ врача познается въ умѣньи поставить діагнозъ и различить индивидуальныя особенности больного. Ни то, ни другое не дается прямо наукой, и врачъ, въ этомъ смыслѣ, сложнѣе медицины, больной сложнѣе болѣзни.
   Точно также и въ жизни общественной. Договориться о томъ, что нужно всѣмъ людямъ, о свободѣ совѣсти, напримѣръ, гораздо легче, чѣмъ убѣдить другого въ истинности моей вѣры. Учредить независимый, справедливый судъ легче, чѣмъ обезпечить справедливый приговоръ въ данномъ случаѣ, именно потому, что люди сложнѣе учрежденій, что этотъ приговоръ будетъ обусловливаться, помимо общихъ основаній закона, и такими фактами и соображеніями, которыхъ никакой законъ не можетъ предвидѣть. Въ общественные порядки входитъ общее людямъ извѣстной эпохи, они потому проще безконечнаго разнообразія личныхъ особенностей и создаютъ благопріятную или неблагопріятную среду для развитія или лучшихъ или худшихъ изъ этихъ особенностей.
   Съ нашей точки зрѣнія, поэтому, вопросъ: что дѣлать?-- не только законенъ, но и въ высшей степени симпатиченъ. Предоставить его разрѣшеніе только собственной совѣсти, не справляясь съ общественными нуждами, дѣло, быть можетъ, и душеспасительное, но рискованное. Вполнѣ естественно, разумно и нравственно желаніе послужить, въ мѣру своихъ силъ, общественнымъ задачамъ, народнымъ интересамъ, а для этого ненеобходимо предварительно самому разобраться, какія изъ этихъ задачъ должны стоять на первой очереди, какіе изъ этихъ интересовъ требуютъ неотложнаго рѣшенія.
   Представьте себѣ, что стремящійся къ самоусовершенствованію человѣкъ ищетъ красоты, героически борется съ эстетическими взглядами писателей, которые сошли съ литературной сцены лѣтъ тридцать тому назадъ. Никто не имѣетъ права стѣснять процессъ такого самоусовершенствованія или въ какой бы то ни было степени мѣшать его прекрасному проявленію; но нельзя же требовать, чтобы при этомъ не улыбались другіе люди, иначе по сему предмету думающіе. А вотъ г. Боборыкинъ сердится, когда ему возражаютъ...
   Въ Москвѣ, говорятъ, составляется петиція въ Петербургъ: просятъ взять отъ насъ автора романа Перевалъ, хоть до будущаго сезона. Москва задыхается отъ тезисовъ г. Боборыкина. Вотъ обращики:
   "1. Къ какимъ первоосновамъ слѣдуетъ придти въ научно-философской обработкѣ изящнаго творчества, въ связи съ развитіемъ чувства прекраснаго и съ установленіемъ законовъ красоты, во внѣшней природѣ и въ человѣческомъ искусствѣ? Не будутъ ли эти первоосновы психическими по преимуществу?
   "2. Не дастъ ли такая почва, въ связи съ изученіемъ всей культуры, большей возможности показать, что область изящнаго творчества и мастерства, въ тѣсномъ смыслѣ, представляетъ собою тотъ отдѣлъ нашей психіи, гдѣ человѣкъ проявляетъ душевныя силы и потребности, дѣлающія осуществимой переработку различныхъ элементовъ культурной жизни въ особый міръ продуктовъ, имѣющій свое самостоятельное развитіе?" и т. д., и т. д.
   Всего двѣнадцать огромныхъ вопросительныхъ тезисовъ. Это въ обществѣ любителей словесности. Въ психологическомъ обществѣ объявлено десять утвердительныхъ тезисовъ, среди которыхъ находятся ошеломляющіе по новизнѣ и смѣлости мысли. Таковъ, напримѣръ, тезисъ шестой: "Красота и живописность -- не тождественны".
   Господа критики-публицисты, вы полагаете, что такого тезиса не стоило и выставлять въ рефератѣ, который предназначенъ къ чтенію въ психологическомъ обществѣ? Вы, незнакомые съ научною эстетикой à la г. Боборыкинъ, думаете, что никто не назоветъ Венеру Милосскую живописною, никто не скажетъ, что живописенъ Фаустъ Гёте или девятая симфонія Бетховена? Учитесь у ученаго эстетика: онъ собирается доказывать это...
   Подобные же тезисы развивалъ г. Боборыкинъ и въ своей публичной лекціи, которая привлекла много слушателей, но вызвала мало сочувствія. Мы рады и тому, и другому: идеи г. Боборыкина, все-таки, будятъ мысль, лекторъ онъ отличный, сборъ пошелъ въ пользу московскаго комитета грамотности, а несочувствіе идеямъ г. Боборыкина со стороны его слушателей намъ пріятно потому, что сами мы этимъ идеямъ не сочувствуемъ.
   Въ самомъ дѣлѣ, какая муха кусаетъ г. Боборыкина въ послѣднее время? Жилъ на свѣтѣ талантливый, хотя и поспѣшный беллетристъ, отлично образованный человѣкъ, большой знатокъ театра. Его и бранили, и хвалили. Въ послѣднее время, однако, больше хвалили, чѣмъ бранили. И этотъ писатель, терпѣвшій чуть ли не тридцать лѣтъ публицистическую критику, вдругъ съ ожесточеніемъ накинулся на нее...
   Никто (и никогда) не отрицалъ, что романъ (произведенія искусства вообще) должно изучать и психологически, и исторически-научно. Но кому и гдѣ было запрещено предаваться такому изученію? Затѣмъ оговорка: новѣйшія произведенія литературы, напримѣръ, Перевалъ г. Боборыкина нельзя изучать исторически и, быть можетъ, не стоитъ изучать психологически. Для этого романа исторіи еще нѣтъ, это текущая дѣйствительность (и въ особенности искаженная дѣйствительность).
   Иное беллетристическое произведеніе (охъ, не большинство ли современныхъ?) не имѣетъ значенія для психологическаго и не будетъ имѣть значенія для историческаго изученія; но въ немъ нѣтъ-нѣтъ, да и мелькнутъ черточки современности, слабые отголоски переживаемыхъ бѣдъ и радостей. Критикъ-публицистъ схватывается за эти особенности, истолковываетъ ихъ съ точки зрѣнія тѣхъ идей, которымъ онъ посильно служитъ. И не послушаетъ онъ г. Боборыкина и тезисовъ его...
   Впрочемъ, возвращеніе къ красотѣ въ послѣднее время стало повѣтріемъ -- признакъ нездоровья (проходящаго) въ общественной средѣ. На эту галеру взобрался и нашъ знаменитый живописецъ г. Рѣпинъ. Еще недавно онъ писалъ г. Гольцеву (цитировано имъ въ публичной лекціи, которая была напечатана въ Русской Мысли) слѣдующія слова: "Если бы творческія натуры не руководились разумнымъ анализомъ своихъ вдохновеній, онѣ блуждали бы во тьмѣ". Мои читатели видѣли, конечно, многія картины г. Рѣпина, до св. Николая включительно, и знаютъ, что его плодотворная художественная дѣятельность была дѣятельностью по преимуществу идейною. Иныя времена -- иныя пѣсни. Въ эволюціи своего самоусовершенствованія г. Рѣпинъ проповѣдуетъ теперь противуположные взгляды. Въ этомъ отношеніи очень характерна его статья въ ноябрьскомъ приложеніи къ Нивѣ. Она и озаглавлена характерно: Николай Николаевичъ Ге и нашлі претензіи къ искусству.
   Въ статьѣ г. Рѣпина мы видимъ немножко раздраженія и много логическихъ промаховъ. Сначала о первыхъ. Если все зло въ морали, въ проповѣди самоусовершенствованія которое стремится подчинить себѣ искусство, то нельзя одними и тѣми же аргументами отражать нападенія на чистое искусство и сторонниковъ и противниковъ такого взгляда. Одни говорятъ: не надо этюдовъ, техники, предварительной работы. Такъ говорилъ покойный Ге, и г. Рѣпинъ возстаетъ противъ этого. Возстаютъ противъ этого и сторонники идейнаго искусства. Но бѣда въ томъ, что тутъ противъ г. Рѣпина, на слѣдующей страницѣ, выступаетъ самъ г. Рѣпинъ: "У Ге,-- читаемъ мы въ названной статьѣ,-- опять появились краски, эта излишняя роскошь поэтическаго искусства. Заходящій свѣтъ солнца блеснулъ живымъ лучомъ въ его картину и совершенно случайно, т.-е. вполнѣ художественно, какъ природа, какъ Богъ, освѣтилъ безпристрастно спину Пилата" и т. д.
   Да, еслибъ дѣйствительно была такова высшая цѣль искусства, т.-е. тождество въ безпристрастіи съ безсмысленною природой, то г. Рѣпинъ былъ бы правъ. Но нашъ художникъ предупредительно опровергаетъ это собственное заблужденіе: "Идеи,-- пишетъ онъ,-- вѣковѣчны и глубоки только у геніальныхъ авторовъ; но развѣ геніальность обязательна для всякаго смертнаго? Развѣ мы вправѣ требовать отъ всякаго художника философскаго пониманія явленій жизни, прощая ему даже небрежность и грубость выполненія?"
   Нѣтъ, г. Рѣпинъ, геніальность не обязательна, ни отъ какого художника мы не вправѣ требовать философскаго пониманія явленій жизни, а прощать небрежность и грубость исполненія не слѣдуетъ. Мы говоримъ только, что есть красота формъ и есть красота содержанія, идеаломъ художественнаго произведенія для насъ является полнота, совершенство жизни, когда въ прекрасныхъ формахъ намъ даны истина и добро. Напрасно г. Рѣпинъ при этомъ горько порицаетъ нигилистовъ шестидесятыхъ годовъ: сходнаго съ этимъ взгляда на искусство былъ одинъ изъ талантливѣйшихъ и честнѣйшихъ противниковъ этихъ нигилистовъ, Аполлонъ Григорьевъ. Г. Рѣпинъ сообщаетъ намъ, что "Воллонъ считается въ Парижѣ царемъ живописцевъ, хотя всю жизнь пишетъ только nature morte". И пусть его пишетъ, и пусть его считается въ Парижѣ царемъ живописцевъ. А по нашему мнѣнію, отдать свой талантъ, всю свою жизнь изображенію брюссельской капусты есть пошлое, презрѣнное занятіе...
   "Самый большой вредъ нашихъ доктринъ объ искусствѣ,-- поучаетъ г. Рѣпинъ,-- происходитъ отъ того, что о немъ пишутъ и внушаютъ (внушаютъ о вредѣ доктринъ,-- чьихъ, собственныхъ или чужихъ? Невразумительно) всегда литераторы и все съ точки зрѣнія литературы. Они безсовѣстно (курсивъ мой) пользуются авторитетомъ въ малознакомой имъ области пластическихъ искусствъ".
   Развѣ ихъ авторитетъ (увы, такого мы въ послѣднее время не замѣчаемъ: на художественномъ съѣздѣ въ Москвѣ нѣкоторые живописцы признали даже необязательность для художника образованія), развѣ этотъ авторитетъ, повторяю я, навязывается? И не звучитъ ли утвержденіе безсовѣстно нѣкоторою, никѣмъ и ничѣмъ не вызванною... "преувеличенною развязностью"?
   Непріятно говорить о такихъ проявленіяхъ чистаго искусства... Мы понимаемъ увлеченіе спеціалиста по техникѣ красоты формъ, но законно возмущаемся его высокомѣрнымъ отношеніемъ къ профанамъ. Г. Рѣпинъ разсказываетъ слѣдующій случай изъ собственной жизни, долженствующій свидѣтельствовать объ его высокомъ и тонкомъ пониманіи искусства: "Однажды, подъ впечатлѣніемъ одной изъ нашихъ содержательныхъ и интересныхъ выставокъ (чувствуете ли вы, читатель, всю ядовитость этихъ прилагательныхъ со стороны художника, нарисовавшаго намъ "Бурлаковъ", "Не ждали" и т. п.?), я случайно натолкнулся на сформованный обломокъ изъ фронтона Парѳенонскаго храма. Обломокъ представлялъ только уцѣлѣвшую часть плеча. Меня такъ и обдало это плечо великимъ искусствомъ великой эпохи эллиновъ. Это была такая высота въ достиженіи полноты формъ, изящества, чувства мѣры въ выполненіи... Я забылъ все. Все мнѣ показалось мелко и ничтожно передъ этимъ плечомъ... Великъ Богъ, подумалъ я, какъ Онъ безграниченъ, неисчерпаемъ, интересенъ!... Какъ это хорошо, что мы любимъ и цѣнимъ наше родное искусство!" Какъ это къ обломку греческаго плеча приклеилось наше родное искусство? Или эти слова должны означать не русское искусство, а скульптуру вообще?
   Въ заключеніе нашей бесѣды объ идеяхъ г. Рѣпина, напомнимъ отзывы художниковъ, которыхъ онъ самъ высоко цѣнитъ. Въ статьѣ, о которой шла рѣчь, г. Рѣпинъ приводитъ слѣдующія слова покойнаго Ге: "Слушайте, юноша, вы сами еще не сознаете, что написали. Онъ указалъ на Бурлаковъ. Это удивительно. Тайная вечеря (картина самого Ге) передъ этимъ ничто". А Крамской писалъ г. Рѣпину о необходимости философіи въ искусствѣ (письмо отъ 26 декабря 1877 г.), о томъ, что такая философія "удесятеряетъ силы человѣка и держитъ постоянно на высотѣ тѣхъ задачъ, которыя однѣ оправдываютъ спеціальность". Тремя годами раньше Иванъ Николаевичъ писалъ г. Рѣпину, что "намъ (художникамъ) непремѣнно нужно двинуться къ свѣту, краскамъ и воздуху, но... какъ сдѣлать, чтобы не растерять по дорогѣ драгоцѣннѣйшее качество художника-сердце? Мудрый Эдипъ, разрѣши!" Въ письмѣ отъ 28 сентября 1874 г. (также къ г. Рѣпину) Крамской говоритъ: "Или вы думаете, что во Франціи нбтъ глухихъ подземныхъ раскатовъ, которыхъ бы люди не чувствовали? Вотъ въ такія-то времена подлое искусство и замазываетъ щели, убаюкиваетъ стадо, отвращаетъ вниманіе и притупляетъ зоркость, присущую человѣку!"
   Я прочелъ сорокъ писемъ Крамского къ г. Рѣпину {Иванъ Николаевичъ Крамской. Его жизнь, переписка и художественно-критическія статьи.} и былъ умиленъ этимъ художникомъ, его честною отзывчивостью, высотою его требованій отъ искусства.
   "Фортуни,-- утверждаетъ г. Рѣпинъ,-- поразилъ всѣхъ современныхъ художниковъ Европы недосягаемымъ изяществомъ въ чувствѣ формъ, колорита и силы свѣта". Крамской пишетъ: "Фортуни на Западѣ явленіе совершенно нормальное, понятное, хотя и не величественное, а потому и мало достойное подражанія. Вѣдь, Фортуни есть, правда, послѣднее слово, но чего,-- наклонностей и вкусовъ денежной буржуазіи".
   Не правда ли, г. Рѣпинъ, это безсовѣстно? Но, вѣдь, это пишетъ не презираемый вами "литераторъ", а художникъ, за которымъ есть хорошая, честная, почетная страница въ русскомъ искусствѣ.
   Никто не желаетъ свести живопись на иллюстраціи. Между ними всегда останется разница, какая существуетъ между истиннымъ художественнымъ произведеніемъ и хорошею, даже изящною ремесленною работой. Мимоходомъ замѣчу, что искусство для искусства можетъ (нечаянно) очень близко подходить къ иллюстраціи. Такъ, напримѣръ, великолѣпное полотно г. Рѣпина Запорожцы, несомнѣнно, иллюстрируетъ интересную страничку изъ жизни козачества.
   Не считаемъ мы, въ другой области искусства, художественными произведеніями и тѣхъ, конечно, многочисленныхъ повѣстей, разсказовъ и стихотвореній, въ которыхъ свѣтится честная мысль и теплится доброе чувство, но мало таланта, а то и совсѣмъ его нѣтъ. Такія произведенія, взятыя въ цѣломъ, могутъ, однако, служить хорошимъ признакомъ общественнаго настроенія. Стремленіе вырваться изъ безцвѣтной среды, поднять себя и другихъ надъ низкимъ уровнемъ нашей не особливо радостной дѣйствительности и вполнѣ законно, и даже не безполезно. Если заговоритъ о возвышенныхъ предметахъ бездарный писака, неискренній человѣкъ, то, разумѣется, это будетъ и скучно, и противно. Но если въ такомъ писателѣ (начинающемъ) мы встрѣчаемъ то здѣсь, то тамъ мерцаніе какъ будто бы таланта и искренняго одушевленія,-- мы рады отмѣтить и такое явленіе. Мнѣ случайно попала на-дняхъ въ руки маленькая книжка стихотвореній г. Н. Николаева. Молодо это, зелено, подражательно, но кое-гдѣ попадаются искорки. Авторъ, очевидно, принадлежитъ къ тому молодому поколѣнію, которое мучается вопросомъ: что дѣлать? Онъ пишетъ:
   
   "Прошла ты, молодость. Грядущее -- темно:
   Нужда, томленіе, безцѣльная работа...
   Въ тяжеломъ полуснѣ хочу припомнить что-то
   Родное, милое, забытое давно...
   Но поздно! Сѣрый день глядитъ уже въ окно,
   Стучится въ дверь ко мнѣ докучная забота!"
   
   Въ стихотвореніяхъ его описывается горе, деревенскія и городскія бѣды. И, право же, странно говорить такимъ людямъ, какъ г. Николаевъ: займитесь своею совѣстью. Именно этимъ они занимаются, именно чуткая совѣсть и побуждаетъ ихъ страстно задавать вопросъ: что дѣлать?

О. Т. В.

"Русская Мысль", кн.XII, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru