Lib.ru/Классика: Горький Максим. О сказках

М. Горький

О сказках

М. Горький. Собрание сочинений в тридцати томах

М., ГИХЛ, 1953

Том 27. Статьи, доклады, речи, приветствия (1933--1936)

Вы спрашиваете: что дали мне народные сказки, песни?

С живописью словом, с древней поэзией и прозой трудового народа, -- с его литературой, которая в первоначале своем появилась до изобретения письменности и называется "устной" потому, что передавалась "из уст в уста", -- с литературой этой я познакомился рано -- лет шести-семи от роду. Знакомили меня с нею две старухи: бабушка моя и нянька Евгения, маленькая, шарообразная старуха с огромной головой, похожая на два кочана капусты, положенных один на другой. Голова у Евгении была неестественно богата волосами, волос -- не меньше двух лошадиных хвостов, они -- жесткие, седые и курчавились; Евгения туго повязывала их двумя платками, черным и желтым, а волосы все-таки выбивались из-под платков. Лицо у нее было красное, маленькое, курносое, без бровей, как у новорожденного младенца, в это пухлое лицо вставлены и точно плавают в нем синенькие веселые глазки.

Бабушка тоже была богата волосами, но она натягивала на них "головку" -- шелковую шапочку вроде чепчика. Нянька жила в семье деда лет двадцать пять, если не больше, "нянчила" многочисленных детей бабушки, хоронила их, оплакивала вместе с хозяйкой. Она же воспитала и второе поколение -- внуков бабушки, и я помню старух не как хозяйку и работницу, а как подруг. Они вместе смеялись над дедом, вместе плакали, когда он обижал одну из них, вместе потихоньку выпивали рюмочку, две, три. Бабушка звала няньку -- Еня, нянька ее -- Акуля, а ссорясь, кричала:

-- Эх ты, Акулька, черная ведьма!

-- А ты -- седая ведьма, мохнатое чучело, -- отвечала бабушка. Ссорились они нередко, но -- на короткое время, на час, потом мирились, удивлялись:

-- Чего орали? Делить нам -- нечего, а орем. Эх, дурехи...

Если раскаяние старух слышал дед, он подтверждал:

-- Верно: дуры.

И вот, бывало, в зимние вечера, когда на улице посвистывала, шарахалась, скреблась в стекла окон вьюга или потрескивал жгучий мороз, бабушка садилась в комнатенке рядом с кухней плести кружева, а Евгения устраивалась в углу, под стенными часами, прясть нитки, я влезал на сундук, за спиной няньки, и слушал беседу старух, наблюдая, как медный маятник, раскачиваясь, хочет стесать затылок няньки. Сухо постукивали коклюшки, жужжало веретено, старухи говорили о том, что ночью у соседей еще ребенок родился -- шестой, а отец все еще "без места", поутру его старшая дочь приходила хлеба просить. Очень много беседовали о пище: за обедом дед ругался -- щи недостаточно жирны, телятина пережарена. У кого-то на именинах успенскому попу гитару сломали. Попа я знаю, он, бывая в гостях у деда, играет на гитаре дяди Якова, он -- огромный, гривастый, рыжебородый, с большой пастью и множеством крупных белых зубов в ней. Это -- настоящий поп, тот самый, о котором рассказывала нянька Евгения. А рассказывала она так: задумал бог сделать льва, слепил туловище, приладил задние ноги, приспособил голову, приклеил гриву, вставил зубы в пасть -- готово! Смотрит -- а на передние ноги материалу нет. Позвал чорта и говорит ему: "Хотел сделать льва -- не вышло, в другой раз сделаю, а этого негодника бери ты, дурачина". Чорт обрадовался: "Давай, давай, я из этого дерьма попа сделаю". Прилепил чорт негоднику длинные руки, -- сделался поп.

В доме деда слово "бог" звучало с утра до вечера: бога просили о помощи, приглашали в свидетели, богом пугали -- накажет! Но, кроме словесного, никакого иного участия божия в делах домашних я не чувствовал, а наказывал всех в доме дедушка.

Из сказок няньки бог почти всегда являлся глуповатым. Жил он на земле, ходил по деревням, путался в разные человечьи дела, и все неудачно. Однажды застиг его в дороге вечер, присел бог под березой отдохнуть, -- едет мужик верхом. Богу скушно было, остановил он мужика, спрашивает: кто таков, откуда, куда, то да се, незаметно ночь подошла, и решили бог с мужиком переночевать под березой. Наутро проснулись, глядят -- а кобыла мужикова ожеребилась. Мужик обрадовался, а бог и говорит: "Нет, погоди, это моя береза ожеребилась". Заспорили, мужик не уступает, бог -- тоже. "Тогда идем к судьям", -- сказал мужик. Пришли к судьям, мужик просит: "Решите дело, скажите правду". Судьи отвечают: "Искать правду -- денег стоит, дайте денег -- скажем правду!" Мужик был бедный, а бог -- жадный, пожалел денег, говорит мужику: "Пойдем к архангелу Гавриле, он даром рассудит". Долго ли, коротко ли -- пришли к архангелу. Выслушал их Гаврила, подумал, почесал за ухом и сказал богу: "Это, господи, дело простое, решить его легко, а у меня вот какая задача: посеял я рожь на море-океане, а она не растет!" -- "Глупый ты, -- сказал бог, -- разве рожь на воде растет?" Тут Гаврила и прижал его: "А береза может жеребенка родить?"

Иногда бог оказывался злым. Так, однажды шел он ночью по деревне со святым Юрием, во всех избах огни погашены, а в одной горит огонь, окошко открыто, но занавешено тряпкой, и как будто кто-то стонет в избе. Ну, богу все надо знать. "Пойду, взгляну, чего там делают", -- сказал он, а Юрий советует: "Не ходи, нехорошо глядеть, как женщина родит". Бог не послушал, сдернул тряпку, сунул голову в окно, а бабка-повитуха как стукнет его по лбу молочной крынкой -- р-раз! Даже крынка -- в черепки. "Ну, -- сказал бог, потирая лоб, -- человеку, который там родился, счастья на земле не будет. Уж я за это ручаюсь". Прошло много времени, лет тридцать, снова бог и Юрий идут полем около той деревни. Юрий показал полосу, где хлеб взошел гуще и выше, чем на всех других полосах. "Гляди, боже, как хорошо уродила земля мужику!" А бог хвастается: "Это, значит, усердно молил меня мужик!" Юрий и скажи: "А мужик-то самый тот, помнишь: когда он родился, тебя по лбу горшком стукнули?" -- "Этого я не забыл", -- сказал бог и велел чертям погубить полосу мужика. Хлеб погиб, мужик плачет, а Юрий советует ему: "Больше хлеба не сей, разведи скот". Прошло еще лет пяток, снова идут бог да Юрий полями той деревни. Видит бог: хорошее стадо гуляет, и он снова хвастается: "Ежели мужик меня уважает, так и я мужика ублажаю" {Ублажать -- делать, дарить благо.}. А Юрий -- не утерпел, опять говорит: "А это скот того мужика..." Послал бог "моровую язву" на скот, разорил мужика. Юрий советует разоренному: "Пчел заведи". Миновали еще года. Идет бог, видит -- богатый пчельник, хвастает: "Вот, Юрий, какой есть пчеляк счастливый у меня". Смолчал Юрий, подозвал мужика, шепнул ему: "Позови бога в гости, накорми медом, может, он от тебя отвяжется". Ну, позвал их мужик, кормит медом сотовым, калачами пшеничными, водочки поставил, медовухи. Бог водочку пьет, а сам все похвастывает: "Меня мужик любит, он меня уважает!" Тут Юрий третий раз напомнил ему про шишку на лбу. Перестал бог мед есть, 1медовуху пить, поглядел на мужика, подумал и сказал: "Ну, ладно, пускай живет, больше не трону!" А мужик говорит: "Слава те, боже, а я помру скоро, уж я всю мою силенку зря изработал".

Бабушка, слушая такие сказки, посмеивалась, а иной раз хохотала до слез и кричала:

-- Ой, Енька, врешь! Да разве бог -- такой? Он же добрый, дуреха!

Нянька, обижаясь, ворчала:

-- Это -- сказка, а не быль. И тоже есть и такой бог, вот возьми его у дедушки Василия...

Они начинали спорить, и это мне было досадно: спор о том, чей бог настоящий, не интересен, да и не понятен был мне, я просил бабушку и няньку спеть песню, но они поочередно и сердито кричали на меня:

-- Отвяжись! Отстань!

Лет восьми я знал уже трех богов: дедушкин -- строгий, он требовал от меня послушания старшим, покорности, смирения, а у меня все это было слабо развито, и, по воле бога своего, дедушка усердно вколачивал качества эти в кожу мне; бог бабушки был добрый, но какой-то бессильный, ненужный; бог нянькиных сказок, глупый и капризный забавник, тоже не возбуждал симпатий, но был самый интересный. Лет пятнадцать -- двадцать спустя я испытал большую радость, прочитав некоторые из сказок няньки о боге в сборнике "Белорусских сказок" Романова. По сказкам няньки выходило, что и все на земле глуповато, смешно, плутовато, неладно, судьи -- продажны, торгуют правдой, как телятиной, дворяне-помещики -- люди жестокие, но тоже неумные, купцы до того жадны, что в одной сказке купец, которому до тысячи рублей полтины не хватало, за полтинник продал ногайским татарам жену с детьми, а татары дали ему полтину подержать в руках да и угнали его в плен, в Крым к себе, вместе с тысячей рублей, с женою и детьми. Я думаю, что уже тогда сказки няньки и песни бабушки внушили мне смутную уверенность, что есть кто-то, кто хорошо видел и видит все глупое, злое, смешное, кто-то чужой богам, чертям, царям, попам, кто-то очень умный и смелый.

Я рано, вероятно, лет восьми, почувствовал, что такая сила существует, это чувство внушалось мне резким различием между сказками, песнями и жестокой жизнью, которая окружала, душила, толкала меня, всячески обижая. Сила эта, конечно, не няньки Евгении, ее все в доме считали "выжившей из ума", и даже верная ее подруга бабушка часто говорила ей:

-- Ох, и глупа ты, Енька!

Сила эта чувствовалась за сказками и песнями, бабушка знала их бесконечно много. Дед не любил, когда она пела.

-- Ну, завыла! -- сердито покрикивал он. -- Молитв, дура, не знаешь ни одной, а песен у тебя, как волос! Вот обрежу волосья-то...

Но когда он уходил из дома или работал в мастерской, на дворе, бабушка, непрерывно постукивая коклюшками, командовала няньке:

-- Ну-ко, Енька, заводи.

И тоненьким горловым голоском, похожим на звук дудочки пастуха, нянька запевала:

Ой да собирались наши шерстобиты...

Бабушка, голосом погуще, подхватывала:

Во отхожие, в далеки промысла...

Почти все песни резко разноречили с обычными темами житейских бесед няньки, бабушки и всех в доме, -- бесед о том, что картофель в подполье прорастает, надо его перебрать, пересыпать золой, что кто-то "заложил" деду кашемировую шаль и серебряные ложки, о том, что к моей матери сватается одноглазый часовщик Яковлев, а она не хочет выходить замуж за него, хотя у одноглазого три тысячи в банке лежит, -- вообще говорили о быте сытом, зажиточном. А песни пели о жизни трудной, голодной, несчастной. Я и до сего дня отлично помню, как два старушечьих голоса негромко, нестерпимо заунывно выпевают бурлацкую жалобу:

Ой-ё-ёй, ой-ё-ёй,

Дует ветер верховой!

Мы идём-о-ом босы, голодны,

Каменьё-о-ом ноги порваны.

Ты подда-а-ай, Микола, помочи,

Доведи-и-и, Микола, до ночи!

Эй, ухнем! Да ой, ухнем!

Ша-агай крепче, друже,

Ло-ожись в лямку туже!

Ой-ой, оё-ёй...

На меня этот вой действовал раздражающе, я ревел и просил не петь эту бесконечную песню. Нянька сердилась на меня, уговаривала:

-- Дурачок, -- чего боишься? Не про волков поем.

-- Ну, давай повеселее, -- предлагала бабушка. Песня "повеселее" тоже не казалась мне веселой.

Родила детей Устюша -- не думала,

Народила семерых -- пригорюнилась.

Ой, да чем же их кормить-поить,

Ой, да как же уму-разуму учить?

Запевка звучала как будто весело, а дальше песня становилась все более тягучей, печальной. Я уже, разумеется, не помню эти песни целиком, в памяти остались только отрывки, отдельные строки. Лет с пятнадцати я начал записывать те из них, которые мне наибольше нравились, но в кочевой жизни моей тетради записок легко терялись, а две, в которых много было записано казанских и вятских и других песен, отобрали при аресте нижегородские жандармы и не возвратили мне. Особенно часто старухи пели веселую разбойничью песню, я помню ее не всю и, вероятно, в искаженном виде, а в памяти она осталась крепче других, потому что бабушка пела ее, смешно притопывая ногой и ловко вторя треском коклюшек:

Эх, ребята, да куда же мы пойдем?

Где покажем удаль, силушку свою?

В городах -- воеводы сидят,

Мужикам -- воеводами не быть,

Золотой парчи кафтанов не носить.

Во степях -- там татаре снуют,

Ищут -- где кого пограбить им,

Супротив ногаев -- мало нас,

Заарканят нас татары, перебьют,

Кто останется -- в полон уведут.

В деревнях -- нища братия живет,

Нам отцами доводится,

С господами хороводится.

Замахнешься на боярина,

А ударишь--крестьянина!

Эх, ребята, горе-горькое!

Да пойдемте-ко во темные леса,

На просторные дороги погулять,

Со купцами кистенями поиграть!

Наиграемся -- покаемся,

Захороним себя в монастыри,

Понаденем монашьи клобуки.

Атаману быть игуменом,

Эсаулу -- обедню служить,

Нам, монахам, -- монашенок любить!

Разбойников я любил, дед рассказывал о них так хорошо и похвально, что мне казалось: жалеет он, что не пошел в разбойники, а на всю жизнь сделался красильщиком. В добрый час я даже спросил его: "Жалеешь?"

-- Разбойников казнят, плетями секут, -- ответил он, и это было неубедительно: меня тоже секли за озорство, а я все-таки и все больше озорничал, -- к этому меня толкала тяжелая и сердитая скука жизни. Чудеса сказок и песен были не ежедневны и даже не очень часты, но ежедневно у нас в доме, полном мелкой, хитренькой и подлой "нечистой силы", творились другие чудеса.

В кухне, под печью, жил "хозяин", "домовой", бабушка сказывала, что это -- маленькое, мохнатое, зеленоглазое существо, похожее и на ежа и на котенка, но двуногое. Днем он сидел смирно, а ночью вылезал, топал по всем комнатам, возился на чердаке, гонял крыс и мышей под полом и вообще развлекался пустяками: удерживал под печью кочергу так, что ее нельзя было сразу вытащить, бросал на пол ухваты, надбивал посуду -- на горшках, плошках, тарелках являлись трещины, наполнял дом шорохом, скрипом, треском и вообще мелко, но непрерывно и назойливо вредительствовал.

Я в домового верил. Ночами, просыпаясь, прислушивался к тихому, воровскому шуму его забав, ждал, что он вскочит ко мне на сундук, начнет щекотать или откусит нос, оторвет ухо. Было очень неприятно ожидать таких поступков, и некоторое время я даже прятал под подушку фунтовую гирю для обороны против "хозяина". Но однажды рано утром, когда пили чай, на чердаке что-то упало, затем раздался еще и еще удар. Кто-то крикнул:

-- Ой, что это?

Дед, нахмурясь, перекрестился, взял железный аршин и пошел на чердак, за ним последовал мастер Григорий, испуганно, молча пошли и все другие. Дед вернулся очень скоро и сердито сказал:

-- Домовой балует, три кирпича из дымохода выломал. Это он -- не к добру.

А кирпичи выковырял я, выковырял, но чтоб они не выпали, укрепил их лучинками. В ту пору был Петров пост, в доме благочестиво ели постное -- щи с грибами сушеными, толокно, овсяной кисель, квашеную капусту. Мне все это не нравилось. Работая под крыс, я таскал куриные яйца и питался ими, но сырые они были невкусны. Тогда я решил сделать в дымоходе горнушку, надеясь, что яйца испекутся в ней, но раньше, чем я успел убедиться в правильности этой затеи, "домовой" разрушил ее. Этим он убил сам себя -- я перестал верить в то, что он существует.

Домовой исчез, остались черти. Они злостно действовали всюду: в подполье, в погребе, на чердаке и по всем комнатам дома. Они выпускали квас из бочки, топили крыс и мышей в рассоле огурцов, подсовывали кошек под ноги людей, воровали и прятали разные мелкие вещи -- ножницы, ключи, наперстки, нужно было ходить из комнаты в комнату, упрашивая:

"Чорт, чорт -- поиграй, да назад отдай!"

Эта фантастика домашних чудес была обыденна, мелка, бесцветна и очень скоро надоела мне. Черти были приятно забавны только тогда, когда о них рассказывала бабушка, но она обо всем умела рассказать так, что от ее слов всегда оставалось незабываемое до сего дня чувство крылатой радости. Чудеса ее песен и стихов, нянькиных сказок возбуждали желание самому творить чудеса. Нянька Евгения боялась чертей и брезговала ими, как "нечистью" -- лягушками, мышами. Дед тоже охотно и даже с умилением рассказывал о чудесах угодников божьих, о том, как они ловили чертей в рукомойниках и, оседлав чорта, летали верхом на нем из Москвы в Палестину, в Иерусалим слушать обедню, причем путешествие туда и обратно отнимало всего час времени.

Что же дали мне песни и сказки? Я уже упомянул, что за сказками, за песнями мною чувствовалось какое-то сказочное существо, творящее все сказки и песни. Оно как будто и не сильное, но умное, зоркое, смелое, упрямое, все и всех побеждающее своим упрямством. Я говорю -- существо, потому что герои сказок, переходя из одной в другую, повторяясь, слагались мною в одно лицо, в одну фигуру.

Существо это совершенно не похоже на людей, среди которых я жил, и чем взрослее становился я, тем более резко и ярко видел я различие между сказкой и нудной, жалостно охающей, будничной жизнью ненасытно жадных, завистливых людей. В сказках люди летали по воздуху на "ковре-самолете", ходили в "сапогах-скороходах", воскрешали убитых, спрыскивая их мертвой и живой водой, в одну ночь строили дворцы, и вообще сказки открывали предо мною просвет в другую жизнь, где существовала и, мечтая о лучшей жизни, действовала какая-то свободная, бесстрашная сила. И, само собой разумеется, устная поэзия трудового народа, -- той поры, когда поэт и рабочий совмещались в одном лице, -- эта бессмертная поэзия, родоначальница книжной литературы, очень помогла мне ознакомиться с обаятельной красотой и богатством нашего языка.

Мне было лет двенадцать, когда я спросил деда: зачем чертям в рукомойниках сидеть? Чорт -- не рыба, ему в воде -- неудобно. Если черти невидимы, как же можно поймать чорта и ездить верхом на нем? Все это -- непонятно. А вот в сказках -- понятно: там летают на коврах, скоро ходят в сапогах...

-- Дурак, -- сказал дед, усмехаясь, а затем нахмурился и добавил: -- Болван.

После чего крепко ударил меня по затылку и выгнал вон из комнаты. Я уже тогда пробовал служить "в людях", был некоторое время "мальчиком" в магазине обуви, у меня подживали руки, обваренные кипящими щами, бабушка забинтовала их тряпками, и я маялся от нестерпимого зуда в коже.

Помню -- выскочил в сени, встал в двери на двор. Дальше путь был занавешен густейшим дождем, он изливался на землю обильно и стремительно, даже с воем, со свистом. Мне тоже хотелось выть волком. Я высунул забинтованные руки под дождь, и он быстро успокоил и зуд кожи и обиду. Может быть, с того дня я потерял уважение к деду и всякий интерес к чудесам угодников божьих. И мне еще больше дороги стали герои сказок. Позднее, когда я внимательно прочитал литературу церковников -- "жития святых", мне стало ясно, что чудеса, о которых рассказывает церковь, заимствованы ею из мудрых древних сказок, так что и тут, -- как везде и во всем, -- церковники жили за счет здоровой, возбуждающей разум творческой силы трудового народа.

ПРИМЕЧАНИЯ

В двадцать седьмой том вошли статьи, доклады, речи, приветствия, написанные и произнесенные М. Горьким в 1933--1936 годах. Некоторые из них входили в авторизованные сборники публицистических и литературно-критических произведений ("Публицистические статьи", издание 2-е -- 1933; "О литературе", издание 1-е -- 1933, издание 2-е -- 1935, а также в издание 3-е -- 1937, подготавливавшееся к печати при жизни автора) и неоднократно редактировались М. Горьким. Большинство же включенных в том статей, докладов, речей, приветствий были опубликованы в периодический печати и в авторизованные сборники не входили. В собрание сочинений статьи, доклады, речи, приветствия М. Горького включаются впервые.

О СКАЗКАХ

Впервые напечатано в газете "Правда", 1935, No 29, 30 января, со следующим редакционным примечанием:

"Редакция газеты "Пионерская правда" в течение нескольких месяцев собрала и частью напечатала свыше 500 народных сказок, в сборе и записи которых активное участие принимали пионеры и школьники всего Союза.

Все напечатанные сказки "Пионерская правда" послала А. М. Горькому с просьбой поделиться с ребятами воспоминаниями о том, что дали ему народные песни и сказки в детстве и какое значение в его работе имело народное творчество".

Статья включалась во второе и третье издания сборника статей М. Горького "О литературе".

Печатается по тексту второго издания указанного сборника, сверенному с рукописью и авторизованной машинописью (Архив А. М. Горького).

...в сборнике "Белорусских сказок" Романова. -- Имеются в виду белорусские сказки, которые вошли в "Белорусский сборник", составленный Е. Р. Романовым. Сказки вошли в 3-й (1885), 4-й (1887) и 6-й (1901) выпуски этого издания. -- 396.

Оставить комментарий Горький Максим (yes@lib.ru) Год: 1935 Обновлено: 03/02/2012. 22k. Статистика. Статья: Критика Литературная критика	Скачать FB2 Оценка: *3.0115** Ваша оценка:

Горький Максим О сказках

Горький Максим
О сказках