Грибоедов Александр Сергеевич
"Горе от ума". Комедия А. С. Грибоедова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Критическая статья (без указания автора) по изданию: "Отечественныя Записки", No 4, 1854.

  
   ГОРЕ ОТЪ УМА. Комедія А. С. Грибоѣдова. Третье изданіе. 1854. Въ 24-ю д. л. 227 стр.
   ГОРЕ ОТЪ УМА. Комедія А. С. Грибоѣдова. Изданіе Черноглазова. 1854. Въ 24-ю д. л. XVI и 205 стр.
   ГОРЕ ОТЪ УМА. Комедія А. С. Грибоѣдова. Изданіе Александра Смирдина. 1854. Въ 12-ю д. л. 162 стр.
   ГОРЕ ОТЪ УМА. Комедія А. С. Грибоѣдова. Изданіе съ біографіею автора, написанною Ѳ. Булгаринымъ. 1854. Въ 12-ю д. л. XLVI и 153.
  
   30-го января 1854 года минуло двадцать-пять лѣтъ со дня смерти незабвеннаго въ нашей литературѣ Грибоѣдова -- и вотъ нѣсколько издателей вдругъ взялись за его "Горе отъ ума". Комедія эта сдѣлалась общею собственностью, и потому издатели, торопясь одинъ передъ другимъ, хотѣли этимъ воспользоваться, чтобы распродать побольше экземпляровъ. Вотъ причина, почему въ теченіе одного мѣсяца явилось четыре изданія... Но, какія изданія!
   "Горе отъ ума" имѣло до настоящаго времени только два изданія: Первое давно сдѣлалось библіографическою рѣдкостью; второе, въ крошечномъ форматѣ, съ біографіей Грибоѣдова, написанною К. Полевымъ, находится у многихъ, и изрѣдка являлось еще въ продажѣ, но по цѣнѣ, въ десять разъ высшей противъ первоначальной цѣны, то-есть по десяти руб. сер. за экземпляръ. Это очень-хорошо доказываетъ, что двухъ изданій комедіи было недостаточно, и намъ кажется, что еслибъ ихъ было вдвое-больше, и тогда бы они всѣ разошлись въ двадцать-пять лѣтъ.
   Вотъ лучшая похвала, какую можемъ сказать таланту Грибоѣдова. Двадцать-пять лѣтъ прошло со дня смерти автора "Горе отъ ума" и, можетъ-быть, только два-три голоса рѣшились сказать что-нибудь противъ этого произведенія, которому суждено долго играть важную роль въ нашей литературѣ. Слѣдовательно главный пробный камень -- время -- выдержанъ этою комедіею со славой. Въ двадцать-пять лѣтъ стихъ нашъ ушелъ далеко въ отношеніи внѣшняго блеска; а между-тѣмъ стихъ Грибоѣдова нисколько не утратилъ той могучей мѣткости, которая такъ поразила современниковъ, хотя они и жили въ то время, когда стихъ Жуковскаго, Батюшкова и Пушкина, поперемѣнно приводилъ ихъ отъ одного изумленія къ другому и заставлялъ, казалось, быть нѣсколько-равнодушнѣе къ стиху Грибоѣдова. Но совсѣмъ тѣмъ первое впечатлѣніе комедіи было громадное (нисколько не преувеличенное слово); ее въ рукописи, знали наизусть въ Петербургѣ и Москвѣ -- это фактъ, о которомъ всѣ, непринадлежащіе къ старому поколѣнію, слышали. Но кто знаетъ, какъ привѣтствовали тогдашніе критики эту комедію? Это очень-любопытно.
   Въ 1825 году явилось два обозрѣнія литературы за 1824 годъ. Одно изъ нихъ помѣщено было въ "Сѣверныхъ Цвѣтахъ", альманахѣ, изданномъ Дельвигомъ, и называется: "Письмо къ графинѣ С. И. С. О Русскихъ поэтахъ". Въ этомъ обозрѣніи исчисляются всѣ русскіе писатели, но о Грибоѣдовѣ не сказано ни слова.
   Зато въ другомъ обозрѣніи, напечатанномъ въ другомъ альманахѣ, сказано было вотъ что:
   "Русскій театръ въ прошедшемъ году обѣднѣлъ оригинальными пьесами... Но все это выкупаетъ рукописная комедія г. Грибоѣдова: "Горе отъ ума", феноменъ, какого не видали мы отъ временъ "Недоросля". Толпа характеровъ, обрисованныхъ смѣло и рѣзко; живая картина московскихъ нравовъ, душа въ чувствованіяхъ, умъ и остроуміе въ рѣчахъ, невиданная доселѣ бѣглость и природа разговорнаго русскаго языка въ стихахъ, все это завлекаетъ, поражаетъ, приковываетъ вниманіе. Человѣкъ съ сердцемъ не прочтетъ ее не смѣявшись, не тронувшись до слезъ. Люди, привычные даже забавляться по французской систематикѣ, или оскорбленные зеркальностью сценъ, говорятъ, что въ ней нѣтъ завязки, что авторъ не по правиламъ нравится; но пусть они говорятъ, что имъ угодно: предразсудки разсѣются и будущее оцѣнитъ достойно сію комедію, и поставитъ ее въ число первыхъ твореніи народныхъ".
   Теперь, черезъ двадцать-пять лѣтъ, можемъ сказать, что слова эти вполнѣ сбылись: "Горе отъ ума" стоятъ въ числѣ первыхъ народныхъ нашихъ твореній и пользуется завидною участью: поколѣніе за поколѣніемъ выучиваетъ его наизусть.
   Въ то время, когда слава Грибоѣдова мужала такимъ образомъ, что дѣлали сверстники Грибоѣдова на литературѣ, его друзья, литераторы того времени? Сколько они намъ объяснили самое твореніе и жизнь писателя, такъ сильно овладѣвшаго русскимъ умомъ? Славная тѣнь Грѵбоѣдова все болѣе-и-болѣе отдалялась отъ насъ, его потомковъ, и дѣлалась заманчивѣе-и-заманчивѣе. Отчего, спрашивали многіе, Грибоедовъ такъ великъ въ своей комедіи, что объясненія этого литературнаго феномена не находимъ ни въ предъидущихъ трудахъ этого писателя, и въ послѣдующихъ? Чѣмъ объяснить этотъ великій шагъ, который онъ сдѣлалъ отъ переводныхъ водевилей вдругъ къ высокой, во всѣхъ значеніяхъ, комедіи? Не есть ли кто случайность? Гдѣ его біографія, которая бы намъ что-нибудь пояснила въ этомъ важномъ вопросѣ; гдѣ замѣтки его друзей, которые безпрестанно упоминаютъ о своей дружбѣ съ нашимъ комикомъ, замѣтки, въ которыхъ бы мы увидѣли его біографію, не только служебную, но и литературную?
   Замѣтокъ нѣтъ; біографіи нѣтъ; есть... есть одни увѣренія нѣкоторыхъ, что они были друзьями Грибоѣдова, и плакали, горько плакали, когда умеръ Грибоѣдовъ; есть... фразы, фразы и фразы. Посмотрите: въ наше время умерли Пушкинъ, Крыловъ, Гоголь и Жуковскій. Сколько разъисканій, сколько статей появилось и появляется! Не только сочиненія, написанныя этими авторами, въ томъ возрастѣ, когда они не могли еще имѣть вліянія на литературу, но всѣ сколько-нибудь замѣчательные ихъ разговоры, мнѣнія, письма -- все собирается и печатается. Съ помощью этого, и личность и значеніе ихъ, какъ писателей, все будетъ ясно для каждаго... Прежніе литераторы больше оплакивали потерю замѣчательнаго писателя, нежели нынѣшніе -- и меньше дѣлали...
   Такъ-какъ мы не намѣрены вновь оцѣнить произведеніе, уже оцѣненное по достоинству вашими знаменитыми писателями и поэтами, то скажемъ еще нѣсколько словъ кое-о-чемъ: о біографіяхъ Грибоѣдова, о его другихъ сочиненіяхъ, о стихахъ его...
   Кто бы могъ подумать, что о жизни Грибоѣдова и о его сочиненіяхъ (за исключеніемъ: "Горе отъ Ума") говорится только въ двухъ статьяхъ: г. К. Полеваго и Ѳ. Булгарина! Статья "О Жизни и сочиненіяхъ Грибоѣдова", принадлежащая г. К. Полевому, была напечатана при второмъ изданіи "Горе отъ Ума" въ 1839 году. "Воспоминаніе о незабвенномъ Александрѣ Сергѣевичѣ Грибоѣдовѣ" г. Ѳ. Булгарина, было, кажется, напечатано въ 1830 году въ "Сынѣ Отечества" и ныньче перепечатано при одномъ изъ вышеозначенныхъ изданій. Съ-тѣхъ-поръ друзья и пріятели Грибоѣдова молчали и молчатъ. Что можемъ мы сдѣлать?
   Мы благодарны за ту и другую біографію; отдаемъ, однакожь, предпочтеніе біографіи г. К. Полеваго, какъ болѣе-полной. Но ни въ той, ни въ другой не обращено полнаго вниманія на вопросъ, который хотѣли бы мы разрѣшить: что способствовало такому быстрому развитію таланта Грибоѣдова, который еще въ 1818 году занимался вмѣстѣ съ Жандромъ переводомъ незначительнаго водевиля "Притворная Невѣрность", а въ 1823 явился ужь съ своимъ "Горе отъ Ума"? Что произошло въ это время въ нашей литературѣ? Чѣмъ занимался Грибоѣдовъ въ это время? Онъ былъ въ Персіи, гдѣ составилъ первый планъ комедіи; но, по пріѣздѣ въ Москву, почти всю ее передѣлалъ, безпрестанно посѣщая общество и всматриваясь въ различные характеры тогдашняго московскаго общества. Нельзя намъ быть довольными тѣмъ, что говоритъ г. Булгаринъ:
   "Вотъ какимъ образомъ родилась эта комедія. Будучи въ Пересіи, въ 1824 году, Грибоѣдовъ мечталъ о Петербургѣ, о Москвѣ, о своихъ друзьяхъ, родныхъ, знакомыхъ, о театрѣ, который онъ любилъ страстно, и объ артистахъ. Онъ легъ спать въ кіоскѣ, въ саду, и видѣлъ сонъ, представившій ему любезное отечество, со всѣмъ, что осталось въ немъ милаго для сердца. Ему снилось, что онъ въ кругу друзей разсказываетъ о планѣ комедіи, будто имъ написанной, и даетъ читаетъ нѣкоторыя мѣста изъ оной. Пробудившись, Грибоѣдовъ беретъ карандашъ, бѣжитъ въ садъ и въ ту же ночь начертываетъ планъ "Горя отъ Ума", и сочиняетъ нѣсколько сценъ перваго акта. Комедія эта заняла всѣ его досуги, и онъ кончилъ ее въ Тифлисѣ, въ 1822 году. Въ мартѣ 1823 онъ получилъ отпускъ въ Москву и Петербургъ на четыре мѣсяца. Пріѣхавъ въ Москву, Грибоѣдовъ сталъ посѣщать общество, и въ то же время почувствовалъ недостатки своей комедіи и началъ ее передѣлывать. Каждый выѣздъ въ свp3;тъ пpeдставлялъ ему новые матеріалы къ усовершенствованію своего труда, и часто случалось, что онъ, возвратясь поздно домой, писалъ цѣлыя сцены по ночамъ, такъ сказать, въ одинъ присѣстъ. Такимъ-образомъ составилось сіе безсмертное твореніе, отпечатокъ чувствованій, впечатлѣній и характера незабвеннаго автора".
   Г. К. Полевой повторяетъ то же самое о снѣ, что сказалъ г. Булгаринъ, и прибавляетъ:
   "Грибоѣдовъ всегда былъ человѣкъ съ дарованіемъ, но больше moго не могъ сказать о немъ, ни одинъ пламенный его хвалитель. И вдругъ -- какой шагъ! Послѣ Притворной Невѣрности онъ является со своимъ безсмертнымъ Горе отъ Ума. Тутъ разстояніе -- земля и небо!"
   Именно, объясненіе этого разстоянія мы и хотѣли бы услышать отъ біографовъ Грибоѣдова. Нужно замѣтить, что драматическіе наши писатели двадцатыхъ годовъ были блестящи и совершенно-поверхностны. Преимущественно же въ нихъ почти ничего не было русскаго, несмотря на то, что они сочиняли, переводили и передѣлывали французскія комедіи и водевили -- русскими стихами. Кокошкннъ, Жандръ, Хмѣльнищкій, князь Шаховской составляютъ ту блестящую плеяду писателей Александринскаго Театра двадцатыхъ годовъ, о которой и до-сихъ-поръ многіе вздыхаютъ. Эти вздыхатели отчасти справедливы, отчасти совершенно несправедливы. Справедливы они въ томъ, что всѣ четверо писателей, упомянутые нами (ихъ же другомъ былъ я Грибоѣдовъ и съ ними кропалъ водевильчики) владѣли стихомъ гладкимъ и всѣ вообще были люди образованные. Стихъ всѣхъ этихъ писателей можно назвать лакированнымъ; остроты и каламбуры совершенно-приличными. Если сравнить всѣхъ этихъ писателей Александринскаго Театра 1820 года со многими изъ нынѣшнихъ, мы, дѣйствительно, увидимъ разницу неизмѣримую. Тѣ писатели позволяли себѣ тогда только самую легкую двусмысленность какого-нибудь верхолета, сейчасъ же раскаявшагося въ легкости своего поведенія. Всѣ лица, выведенныя и Хмельницкимъ и Жандромъ и Грибоѣдовымъ и княземъ Шаховскимъ -- были милые лгуны, милые повѣсы, милые вѣтренники, милые старички, милые молодые люди, милыя кокетки, милыя старушки... Всѣ они были однообразно-милы и всѣ остроумны. Но русскаго въ нихъ почти ничего не было: ни характеровъ, ни общества, ни тѣхъ условій, которыми должна была бы завязаться русская драма. Все это были остроумныя передѣлки. Спрашивается теперь: какимъ-образомъ изъ этой школы поверхностно-остроумной и однообразно-забавной на французскій ладъ, могъ выйдти писатель такой, какъ Грибоѣдовъ? Мало этого: какимъ образомъ Грибоѣдовъ, самъ соучастникъ и Жандра (Притворная Невѣрность), и князя Шаховскаго и Хмѣльницкаго (Своя Семья) могъ, въ четыре или пять лѣтъ, до такой степени перемѣнить свои понятія о драмѣ, что пренебрегъ совершенно прежними условіями французской сцены, и пріобрѣлъ до такой степени серьёзный взглядъ на общество, что съ разу отъ шуточнаго водевиля перешелъ къ высокой комедіи? Какъ могъ онъ въ четыре года свой французскій взглядъ на общество перемѣнить на чисто-русскій?
   Припомните нѣкоторые его стихи изъ "Горя отъ Ума", о нынѣшнемъ и старинномъ покроѣ платья, о смѣшеніи французскаго съ нижегородскимъ -- и вы удивитесь еще больше этой перемѣнѣ въ образѣ мыслей... Вотъ что біографы должны были имѣть въ виду, если хотѣли, чтобъ ихъ замѣтки о жизни Гртбоѣдова сдѣлались біографіей этого замѣчательнаго человѣка, котораго Пушкинъ назвалъ однимъ изъ самыхъ умныхъ людей во всей Россіи.
   Ни та, ни другая статья рѣшительно насъ не удовлетворяютъ въ этомъ главномъ отношеніи, потому-что авторы двухъ біографій не придали должной важности этому вопросу.
   Г. К. Полевой по этому поводу говорятъ: "Тутъ разстояніе -- земля и небо. Но развѣ не испыталъ Грибоѣдовъ жизни? Развѣ не перенесъ онъ тяжести всѣхъ изученій, начиная отъ прозаическаго общества до восторженныхъ созданій персидскихъ поэтовъ? Развѣ не погружался онъ въ глубину шекспировыхъ твореній, въ таинства исторіи? Развѣ не былъ онъ ревностнымъ изслѣдователемъ роднаго языка, не изыскивалъ силы средствъ его въ обществѣ, въ книгахъ старыхъ и новыхъ, и даже въ страсти къ Славянщизнѣ, какъ называли тогда желаніе обратиться къ старинному языку нашему? Огромно и тяжко было все такое изученіе, но Грибоѣдовъ перенесъ его, усвоилъ себѣ могучею волею, преобразилъ умомъ своимъ, и геній его развился, принялъ новый полетъ, изумилъ современниковъ и будетъ блистать въ отдаленномъ потомствѣ. Нужны ли доказательства, что онъ не былъ бы тѣмъ, чѣмъ сдѣлался, еслибы больше щадилъ и нѣжилъ свои способности, еслибы не подвергалъ себя испытаніямъ жизни ученія, думалъ о мишурной извѣстности, а не о коренномъ образованіи и преобразованіи себя? Воля ваша: много дарованій гибнетъ отъ недостатка въ сильной волѣ; но гдѣ огромная рѣшимость соединяется съ дарованіемъ, тамъ производитъ она геніевъ. Таковы были у насъ Ломовосовъ и Грибоѣдовъ, каждый въ своемъ вѣкѣ и въ своемъ мѣстѣ."
   Вотъ эти немногія слова мы считаемъ главными въ біографій Грибоѣдова, написанной Г. К. Полевымъ. Но, къ-сожалѣнію, всѣ эти слова -- голословныя показанія, ничѣмъ неподтвержденные. Мало ли людей до Грибоѣдова и пріобрѣтали опытность въ жизни, и трудились, и однакожъ не доходили до тѣхъ результатовъ, до которыхъ дошелъ авторъ "Горе отъ ума"? Догадываемся, что въ эти четыре года Грибоѣдовъ изучилъ Шекспира, и по этому-то бросилъ прежнюю классическую форму комедій; догадываемся, что онъ много занимался науками и исторіею.-- Догадываемся... Но зачѣмъ же современники Грибоедова не обратили вниманія на эти самые важные четыре года его жизни? Намъ необходимо ихъ уяснить себѣ, какъ самое первое обстоятельство, которое бросается въ глаза каждому, изучающему произведенія Грибоѣдова. Хмѣльницкій, человѣкъ очень-замѣчательный, едва-едва могъ возвыситься до перевода Тартюфа мольерова: такъ глубоко сидѣли тогдашніе драматическіе писатели въ тинѣ французскихъ водевилей... Грибоѣдовъ же создалъ русскую комедію.
   Будемъ лучше подбирать кой-какія черты изъ упомянутыхъ нами двухъ біографій для объясненія этого главнаго литературнаго вопроса.
   У г. Булгарина, переходъ Грибоѣдова отъ водевиля къ комедіи объясненъ вотъ какими словами:
   "Я до сихъ поръ не говорилъ о достоинствѣ литературныхъ опытовъ Грибоѣдова, и вовсе умолчу о прежнихъ его произведеніяхъ, потому что они меркнутъ передъ безсмертнымъ трудомъ его, комедіей: Горе отъ ума"...
   И коротко и ясно; значитъ, нѣтъ даже и желанія объяснить этотъ важный переходъ отъ водевиля къ комедіи! Этотъ вопросъ даже ни представлялся г-ну Булгарину, между-тѣмъ, какъ рѣшеніе его крайне-поучительно для всѣхъ писателей. Нигдѣ, можетъ-быть, не найдете вы другаго примѣра, до какой степени занятія науками и любовь къ труду имѣютъ вліяніе на поэзію! Какъ они быстро измѣнили направленіе таланта Грибоѣдова! Вотъ гдѣ должны поучиться писатели, что они должны дѣлать, чтобъ не выписаться въ первомъ произведеніи и имѣть успѣхъ въ обществѣ посредствомъ своихъ литературныхъ произведеній! Грибоѣдовъ къ своей комедіи готовился, можетъ быть, четыре года!
   До 1816 года Грибоѣдовъ служилъ въ военной службѣ; въ 1817 г. онъ поступилъ на службу въ вѣдомство Коллегіи Иностранныхъ Дѣлъ и ревностно занимался дѣлами, отправившись въ Грузію и Персію, гдѣ онъ провелъ время до 1823. Чѣмъ онъ тамъ занимался -- ни г. Полевой, и г. Булгаринъ не говорятъ. Замѣтили только одно, что характеръ его въ это время совершенно измѣнился: прежде онъ любилъ разсѣянную жизнь, теперь пристрастился къ кабинетнымъ занятіямъ. Подъ 1824 годомъ, когда Грибоѣдовъ, получилъ отпускъ и жилъ въ Петербургѣ, г. Булгаринъ разсказываетъ о немъ слѣдующее:
   "Уединенная жизнь въ Персіи и Грузіи совершенно преобразила характеръ Грибоѣдова. Онъ не хотѣлъ болѣе появляться въ свѣтѣ, посвятилъ себя наукамъ и, при необыкновенной памяти и прилежанія, пріобрѣлъ глубокія познанія, продолжая изучать то, чему положены были хорошія начала профессоромъ Буле. Грибоѣдовъ, сверхъ занятій изящною словесностью и поэзіею, трудился безпрестанно надъ изученіемъ прѣдметовъ важныхъ. Правовѣдѣніе, философія, исторія, политическія и финансовыя науки составляли его всегдашнее упражненіе. Онъ читалъ не для препровожденія времени, но для того, чтобъ научиться, и умѣлъ изъ всего извлекать полезное для ума и сердца. Изъясняясь пріятно и правильно на всѣхъ (? {"На всѣхъ"? Выше (на стр. X) сказано, что Грибоѣдовъ зналъ совершенно нѣмецкій, французскій, итальянскій и англійскій языки, и понималъ латинскій. Въ Персіи онъ сталъ учиться по-персидски. Тоже сказано и у г. Полеваго.}) языкахъ, онъ отлично-хорошо говорилъ по-русски, достоинство весьма-рѣдкое между образованными русскими. Краснорѣчіе его, всегда пламенное, было убѣдительно, потому что основывалось на здравомъ смыслѣ и глубокой учености. Трудно было не согласиться съ нимъ въ мнѣніи. Онъ имѣлъ особенный даръ, какъ всѣ необыкновенные люди, убѣждать я привлекать сердца. Знать его было то же, что любить. Болѣе всего привлекало къ нему его непритворное добродушіе, которое, при необыкновенномъ умѣ, дѣйствовало на сердце, какъ теплота на природу. Оттого-то во время пребыванія своего въ Петербургѣ, Грибоѣдовъ, почувствовалъ ничтожность свѣтскихъ связей, подружился съ литераторами {И прежде былъ друженъ.} и любителями наукъ и словесности, снискалъ ихъ привязанность и уваженіе, и жилъ только въ литературномъ кругу. Грибоѣдова не умѣли цѣнить въ свѣтѣ, не умѣли цѣнить его и нѣкоторые литераторы, которые думаютъ возвыситься тѣмъ, что выходятъ изъ природнаго своего круга, и въ пріемныхъ и гостиныхъ ищутъ награды за свой труды, въ благосклонности людей, непостигающихъ другаго достоинства въ человѣкѣ, кромѣ связи, богатства и почестей. Грибоѣдовъ былъ выше всѣхъ этихъ мелочей. Онѣ казались ему смѣшными и жалкими столько же, какъ и люди, забывающіе для нихъ предопредѣленіе таланта. Онъ купилъ познаніе свѣта опытностію; чтилъ и уважалъ званіе и почести въ людяхъ заслуженныхъ и достойныхъ, и никогда не склонялъ чело предъ временными любимцами фортуны, или счастливыми пронырами. Разумѣется, что съ этими чувствами Грибоѣдовъ долженствовалъ имѣть враговъ. Онъ имѣлъ ихъ, не сдѣлавъ никому ни малѣйшаго зла, но единственно за то, что быхъ выше другихъ умомъ и душею. За это самое Сократъ испилъ цикуту".
   По всѣмъ этимъ краткимъ намекамъ мы видимъ, что въ личности, въ характерѣ Грибоѣдова было что-то грандіозное, а въ его познаніяхъ, въ умѣ -- многостороннее. Сила характера его была такова, что онъ не находить ничего невозможнаго для ума и воли. Въ разговорѣ, который г. К. Полевой приводитъ (на стр. 45) Грибоѣдовъ, между-прочимъ, сказалъ: "Власть человѣка ограничена только физической невозможностью, но во всемъ другомъ человѣкъ можетъ повелѣвать собою совершенно, и даже сдѣлать изъ себя все". Понятно, послѣ этого, что могъ сдѣлать изъ себя человѣкъ, подобный Грибоѣдову, въ какія-нибудь пять лѣтъ (отъ 1817 до 1822) -- періодъ, который такъ рѣзко дѣлитъ его жизнь на двѣ половины. Въ этотъ періодъ онъ посвятилъ себя не только наукамъ, но и службѣ государственной, гдѣ умъ его высказался во всемъ блескѣ, при персидскомъ посольствѣ. Туркменчайскій трактатъ, съ которымъ графъ Эриванскій прислалъ впослѣдствіи Грибоедова въ Петербургъ, былъ большею-частью дѣломъ нашего знаменитаго писателя. И въ службѣ, точно такъ же, какъ и въ литературныхъ занятіяхъ, переворотъ у него былъ очень крутъ. Поэтому-то понятно, что Грибоѣдовъ могъ видѣть и не видѣть сонъ, о которомъ біографы распространяются съ такимъ простосердечіемъ, и все-таки написалъ бы "Горе отъ Ума" или что-нибудь въ этомъ родѣ. Комедія эта, незначительная своимъ дѣйствіемъ внѣшнимъ, велика своею сущностью, смысломъ, взглядомъ Грибоѣдова на общество, въ комедіи изображенной. Понятно, какъ могли взбѣсить его толки старинныхъ классиковъ, отъ которыхъ онъ совершенно отдѣлялся въ эти пять лѣтъ и для которыхъ форма была выше всего, комедія по стариннымъ правиламъ написанная -- верхъ искусства, а гладкій стихъ -- верхъ поэзіи. Они бранили шелуху и не видѣли зерна.
   Любовь къ Шекспиру преобладала кажется у Грибоѣдова, судя по тѣмъ словамъ, которыя г. К. Полевой приводятъ подъ 1828 годомъ:
   "Продолжая разговоръ о Шекспирѣ, Грибоѣдовъ спросилъ у меня: на какомъ языкѣ я читалъ его? Я читалъ его тогда во французскихъ и нѣмецкихъ переводахъ, и сказалъ это. "А для чего-же не въ подлинникѣ? Выучиться языку, особливо европейскому, почти нѣтъ труда: надобно только нѣсколько времени прилежанія. Совѣстно читать Шекспира въ переводѣ, если кто хочетъ вполнѣ понимать его, потому-что какъ всѣ великіе поэты, онъ непереводимъ, и непереводимъ оттого, что націоналенъ. Вы непремѣнно должны выучиться по-англійски". Помню еще, что въ то утро онъ особенно хвалилъ Шекспирову Бурю и находилъ въ ней красоты первокласныя".
   Мнѣніе о національности всѣхъ великихъ поэтовъ и о невозможности переводить ихъ на другіе языки, не примѣняется ли и къ "Горе отъ Ума"? Не приблизился ли въ этомъ отношеніи ученикъ къ своему великому учителю?
   Въ 1826 году, когда слава Грибоѣдова облетѣла всю Россію, нашъ комикъ жилъ въ Петербургѣ и также неутомимо продолжалъ развивать себя и интересоваться нашей литературой, науками -- всѣмъ, что можетъ только интересовать образованнаго человѣка.
   "Часто онъ бывалъ недоволенъ собою, говоря, что чувствуетъ какъ мало сдѣлалъ для словесности". "Время летитъ, любезный другъ", говорилъ онъ: "въ душѣ моей горитъ пламя, въ головѣ раждаются мысли, а между-тѣмъ я не могу приняться за дѣло, ибо науки идутъ впередъ, а я не успѣваю даже учиться, не только работать. Но я долженъ что-нибудь сдѣлать... сдѣлаю!.." Вотъ какъ думалъ Грибоѣдовъ. Онъ не могъ безъ сожалѣнія вспоминать о томъ, что нѣкоторые наши писатели, особенно поэты, думаютъ, что имъ должно слѣдовать одному вдохновенію и ничему не учиться. Грибоѣдовъ указывалъ на Байрона, Гёте, Шиллера, которые оттого именно вознеслись выше своихъ совмѣстниковъ, что геній ихъ равнялся ихъ учености. Грибоѣдовъ судилъ здраво, безпристрастно и съ особеннымъ жаромъ. У него навертывались слезы, когда онъ говорилъ о нашей словесности. "Жизнь народа, какъ жизнь человѣка, есть дѣятельность умственная и физическая", говорилъ Грибоѣдовъ: "Словесность -- мысль народа объ изящномъ. Греки, Римляне, Евреи -- не погибли отъ того, что оставили по себѣ словесность, а мы... Какой результатъ нашихъ литературныхъ трудовъ по истеченіи года? Что мы сдѣлали и что могли бы сдѣлать!.." Разсуждая о сихъ предметахъ, Грибоѣдовъ становился грустенъ, угрюмъ, бралъ шляпу и уходилъ одинъ гулять въ поле или въ рощу" (стр. 24).
   Съ каждымъ новымъ словомъ, съ каждой строкой, чувствуешь какъ любовь и уваженіе къ Грибоѣдову растутъ болѣе-и-болѣе. Какая сила чувствъ была соединена въ этомъ человѣкѣ, съ огромнымъ умомъ! Феноменъ рѣдкій не только въ литературѣ, но и въ жизни вообще.
   "Мнѣ не случалось въ жизни, ни въ одномъ народѣ видѣть человѣка, который бы такъ страстно любилъ свое отечество, какъ Грибоѣдовъ любилъ Россію. Онъ, въ полномъ значеніи, обожалъ ее. Каждый благородный подвигъ, каждое высокое чувство, каждая мысль въ русскомъ приводила его въ восторгъ. Еслибъ знали враги его, раздиравшіе его литературную славу, какъ онъ радовался, находя въ нихъ хорошее! Грибоѣдовъ, зная столько иностранныхъ языковъ, любилъ читать русскія книги, особенно переводы (даже самые плохіе) великихъ писателей. Когда я изъявилъ ему мое удивленіе на этотъ счетъ, онъ отвѣчалъ: "Мнѣ любопытно знать, какъ изъяснены высокія мысли и наставленія мудрецовъ, и можетъ ли понимать ихъ классъ народа, незнающій иностранныхъ языковъ? Это археологическія и этнографическія изысканія, любезный другъ" прибавилъ онъ съ улыбкою. Грибоѣдовъ чрезвычайно любилъ простой русскій народъ, и находилъ особенное удовольствіе въ обществѣ образованныхъ молодыхъ людей, неиспорченныхъ еще искательствомъ и свѣтскимъ приличіями. Онъ находилъ особое наслажденіе въ посѣщеніи храмовъ Божіихъ. Кромѣ христіанскаго долга, привлекаемъ былъ туда особеннымъ чувствомъ патріотизма. "Только въ храмахъ Божіихъ собираются русскіе люди", говорилъ онъ, "думаютъ и молятся по-русски. Въ русской церкви, и въ отечествѣ, и Россіи. Меня приводитъ въ умиленіе мысль, что тѣ же молитвы читаны были при св. Владимірѣ, Дмитріи Донскомъ, Мономахѣ, Ярополкѣ, въ Кіевѣ, Новѣгородѣ, Москвѣ; что то же пѣніе трогало ихъ сердца, тѣ же чувства одушевляли набожныя души. Мы русскіе только въ церкви -- и я хочу быть русскимъ".
   Какъ, многіе стихи изъ "Горе отъ Ума" поясняются этими словами, и какъ бы мы хотѣли прочесть еще нѣсколько подобныхъ фактовъ изъ біографіи Грибоѣдова... но, увы! ихъ нѣтъ.
   "Но эта любовь къ отечеству не заставила его ненавидѣть чужеземцовъ, подобно тѣмъ грубымъ невѣждамъ, которые почитаютъ врагомъ каждаго, кто не родится на берегахъ Волги или Оки. Напротивъ того, Грибоѣдовъ радовался, когда чужеземецъ, посвящалъ свой таланты на пользу Россіи и былъ признателенъ къ каждому, оказавшему услуги его отечеству."
   Отрывочныя мѣста изъ двухъ статей о Грибоѣдовѣ, кажется намъ, могутъ по-крайней-мѣрѣ дать нѣкоторое понятіе о полнѣйшемъ преобразованіи Грибоѣдова въ пять лѣтъ, раздѣляющіе его литературную дѣятельность. На этомъ-то мы и хотѣли только остановитъ вниманіе читателя. Уже не Мольеръ, Ренаръ, Боасси, Фаваръ, Грессе, Ceденъ, Колленъ-д'Арвиль, Фабръ-д'Эглантинъ занимаютъ его фантазію, какъ другихъ его сотоварищей по театру, а Шекспиръ, Байронъ, Шиллеръ и Гёте. Глубокое изученіе отечества сняло съ его глазъ, какъ повязку, прежнюю французскую теорію водевильнаго искусства, которому онъ вначалѣ послужилъ нѣсколько. Умъ его сдѣлался серьёзенъ, окрѣпъ въ изученіи -- и плоды его явились въ "Горе отъ Ума." Мы видѣли его отзывъ о Шекспирѣ; многимъ, можетъ-быть, пріятно будетъ узнать, что онъ переводилъ Фауста Гёте. Въ то время, когда слава о рукописной комедіи Грибоѣдова ужь распространилась, именно въ 1825 г., онъ напечаталъ отрывокъ изъ "Фауста" въ одномъ изъ тогдашнихъ альманаховъ. Не думаемъ, чтобъ многимъ теперь былъ извѣстенъ этотъ отрывокъ, заключающій въ себѣ прологъ къ "Фаусту". Онъ былъ переведенъ въ 1824 году, по увѣренію г. К. Полеваго; напечатанъ же въ 1825 г. Стихъ перевода тяжеловатъ, какъ вообще грибоѣдовскій стихъ, но не имѣетъ той силы, которую давала стиху его народность выраженій въ "Горе отъ Ума." Грибоѣдовъ чуть ли не первый началъ знакомить русскую публику съ "Фаустомъ" и такимъ-образомъ указалъ путь многимъ послѣдовавшимъ за нимъ переводчикомъ. Притомъ же нашей публикѣ ничего неизвѣстно Грибоѣдовскаго, кромѣ "Горе отъ Ума", и это будетъ второю причиною, заставляющею насъ познакомить съ "Прологомъ Фауста." Вотъ этотъ переводъ:
   Директоръ Театра. -- По дружбѣ, мнѣ, вы господа,
   При случаѣ посильно, иногда
   И дѣятельно помогали;
   Сегодня, милые, нельзя ли
   Воображенію дать смѣлый вамъ полётъ?
   Парите вверхъ, и внизъ спускайтесь произвольно,
   Чтобъ большинство людей осталось мной довольно,
   Которое живетъ, и жить даетъ.
   Домъ зрѣлища устроенъ пребогатый,
   И бревяной накатъ, и полъ дощатый,
   И все по зву: -- одинъ свистокъ:
   Храмъ взыдетъ до небесъ, раскинется лѣсовъ,
   Лишь то бѣда, ума вамъ гдѣ добиться?
   Смотрите вы на брови знатоковъ,
   Они, и всякій кто таковъ,
   Чему-нибудь хотѣли бъ удивиться;
   А я испуганъ, сталъ въ тупикъ;
   Не то, чтобы у васъ къ хорошему привыкли,
   Да начитались столько книгъ!
   Всю подноготную проникли!
   Увы!
   И слушаютъ, и ловятъ все такъ жадно!
   Чтобъ были вещи имъ новы,
   И складно для ума, и для души отрадно.
   Люблю толпящійся народъ
   Я, при раздачѣ ложъ и креселъ;
   Кому терпѣнье -- труденъ входъ,
   Тотъ получилъ себѣ -- и веселъ,
   Но вотъ ему возврата нѣтъ!
   Стѣной густѣютъ непроломной,
   Толпа растетъ, и ропотъ громный,
   И голоса: билетъ, билетъ!
   Какъ-будто ихъ раждаетъ преисподня;
   А это чудо кто творитъ? -- Поэтъ;
   Нельзя-ли, милый другъ, сегодня?
   Поэтъ. -- О не тревожъ, не мучь суетъ картиной.
   Задерни, скрой отъ глазъ народъ,
   Толпу, которая пестрѣющей пучиной
   Съ собой противувольно насъ влечетъ.
   Туда веди, гдѣ подъ небесъ равниной
   Поэту радость чистая цвѣтётъ;
   Гдѣ дружба и любовь, его къ покою
   Обвѣятъ, освѣжать божественной рукою.
   Ахъ! часто, что отраду въ душу льетъ,
   Что робко намъ уста пролепетали,
   Мечты не спѣлыя... и вотъ
   Ихъ крылья бурнаго мгновенія умчали.
   Едва искупленныхъ трудами многихъ лѣтъ,
   Ихъ въ полнотѣ красы увидитъ свѣтъ.
   Обманчивъ блескъ: -- онъ не продлится;
   Но истинный потомству сохранится.
   Весельчакъ. -- Потомству? да; и слышно только то,
   Что духомъ всѣ парятъ къ потомкамъ отдаленнымъ;
   Не ужь-то, наконецъ, никто
   Не порадѣетъ современнымъ?
   Неужь-то холодомъ мертвитъ какъ чародѣй
   Присутствіе порядочныхъ людей!
   Кто бредитъ лаврами на сценѣ и въ печати,
   Кому ниспосланы кисть, лира иль рѣзецъ
   Изгибы обнажать сердецъ:
   Тотъ поробѣетъ-ли? -- Толпа ему и кстати;
   Желаетъ онъ побольше кругъ,
   Чтобъ дѣйствовать на многихъ вдругъ.
   Скорѣй фантазіи, гласъ скорби безотрадной,
   Движенье, пылъ страстей, весь хоръ ея народной
   Къ себѣ зовите на чердакъ.
   Дурачеству оставьте дверцу,
   Не настежь, вполовину, такъ,
   Чтобъ всякому пришло по сердцу.
   Директоръ. -- Побольше дѣйствія! -- Что зрителей манитъ?
   Имъ видѣть хочется -- ну живо
   Представить имъ дѣла на видъ
   Какъ хочешь, жаръ души излей краснорѣчиво;
   Иной уловкою успѣхъ себѣ упрочь;
   Побольше дѣйствія, сплетеній и развитій!
   Лишь силой можно силу превозмочь,
   Число людей числомъ событій.
   Гдѣ приключеній тьма -- никто не перечтетъ,
   На каждаго по нѣскольку прядется;
   Народъ доволенъ разойдется,
   И всякой что-нибудь съ собою понесетъ.
   Сліяніи частей измучитъ васъ смертельно;
   Давайте намъ подробности отдѣльно.
   Что цѣлое? какая прибыль вамъ?
   И ваше цѣлое вниманье въ комъ пробудитъ?
   Его расхитятъ по долямъ,
   И публика по мелочи осудитъ.
   Поэтъ. -- Ахъ! это и имѣть художнику въ виду!
   Обречь себя въ вѣкахъ укорамъ и стыду! --
   Не чувствуетъ, какъ душу мнѣ терзаетъ.
   Директоръ. -- Размыслите вы сами напередъ:
   Кто сильно потрясти людей желаетъ,
   Способнѣе оружье изберетъ;
   Но время ваши призраки развѣетъ,
   О гордые искатели молвы!
   Опомнитесь! -- кому творите вы?
   Влечется къ намъ иной, чтобъ скуку поразсѣять,
   И скука вмѣстѣ съ нимъ ввалилась -- дремлетъ онъ;
   Другой явился отягчонъ
   Парами пѣнистыхъ бокаловъ;
   Иной небрежный ловитъ стихъ,--
   Сотрудникъ глупыхъ онъ журналовъ.
   На святочныя игры ихъ
   Чистѣйшее желанье окрыляетъ,
   Невѣжество имъ зрѣнье затемняетъ,
   И на устахъ бездушія печать;
   Красавицы подъ бременемъ уборовъ
   Тишкомъ желаютъ расточать
   Обманъ улыбки, нѣгу взоровъ.
   Что возмечтали вы на вашей высотѣ?
   Смотрите имъ въ лицо! -- вотъ тѣ
   Окременѣвшія толпы живымъ утёсомъ;
   Тамъ мыслятъ дань обрѣсть картёжные ловцы;
   Тотъ буйно ночь провесть въ объятіяхъ безчестныхъ;
   И для кого хотите вы, слѣпцы,
   Вымучивать внушенье музъ прелестныхъ!
   Побольше пестроты, побольше новизны,
   Вотъ правило, и не преложно.
   Легко мы всѣмъ изумлены,
   Но угодить на насъ не можно.
   Что? гордости порывъ утихъ?
   Разсудокъ превозмогъ...
   Поэтъ. --                     Нѣтъ! нѣтъ! -- негодованье.
   Поди, ищи услужниковъ другихъ.
   Тебѣ ль отдамъ святѣйшее стяжанье,
   Свободу въ жертву пріхотей твоихъ?
   Чѣмъ равны небожителямъ поэты?
   Что силой неудержною влечетъ
   Къ ихъ жребію сердца, и всѣхъ обѣты,
   Стихіи всѣ во власть имъ предаетъ?
   Не сладкозвучіе ль? -- которое тѣснится
   Изъ ихъ груди, вливаетъ ту любовь,
   И къ нимъ она отзывная стремится,
   И въ нихъ восторгъ раждаетъ вновь и вновь.
   Когда природой равнодушно
   Крутится длинновьющаяся прядь;
   Кому она такъ дѣлится послушно?
   Когда созданья всѣ, слаба ихъ мысль обнять,
   Однѣ другимъ звучать противугласно;
   Кто съединяетъ ихъ въ пріятный слуху громъ,
   Такъ величавой такъ прекрасно!
   И кто виновникъ ихъ потовъ
   Спокойнаго и пышнаго теченья?
   Кто стройно размѣряетъ ихъ движенья,
   И бури, вопли, крикъ страстей
   Мѣняетъ вдругъ на дивные аккорды?
   Кѣмъ славны имена и памятники твёрды?
   Превыше всѣхъ земныхъ и суетныхъ честей,
   Изъ бренныхъ листвіевъ кто чудно соплетаетъ
   Съ вѣками болѣе нетлѣнно и свѣжѣй
   То знаменье величія мужей,
   Которымъ онъ ихъ чела украшаетъ?
   Предъ чьей возлюбленной весна не увядаетъ?
   Цвѣты роскошные родитъ предъ нею персть
   Того, кто спутникъ ей отрадъ, любви стезёю;
   По смерти имъ Олимпъ отверстъ;
   И невечернею вѣнчается зарею,
   Кто не коснѣлъ въ бездѣйствіи нѣмомъ,
   Но въ гимнъ единый слилъ красу небесъ съ землёю.
   Ты постигаешь ли умомъ
   Создавшаго міры и лѣта?
   Его престолъ душа поэта.
  
   Съ стихами обдѣланными, здѣсь видны стихи совершенно необработанные, даже до-того, что смыслъ нѣкоторыхъ трудно понять. Тѣхъ не менѣе, ужь одинъ выборъ для перевода этого "Пролога къ Фаусту", пролога, въ которомъ значеніе поэта вообще и драмы, въ-особенности, поставлено такъ высоко, можетъ, мы надѣемся, способствовать къ подтвержденію вашего предположенія, что годы 1817--1823 для Грибоѣдова были временемъ, въ которое онъ изучалъ и Гёте.
  
   Ты постигаешь ли умомъ
   Создавшаго міры и лѣта?
   Его престолъ душа поэта --
  
   мысль, въ которой выражается вся философія искусства Гёте, такая далекая отъ понятіи литературной французской школы тогдашнихъ нашихъ драматическихъ писателей.
   Какъ бы то ни было, мы старались указать на ту сторону литературной жизни Грибоѣдова, которая прежде всего требовала поясненія. Если не доказали многаго, то виноваты не мы, а недостатокъ біографическихъ свѣдѣній.
   Будемъ продолжать. Что жь дѣлалъ Грибоѣдовъ послѣ 1824 года, когда его "Горе" сдѣлалось извѣстно всему русскому міру?.. Чѣмъ занимался онъ въ эти остальные четыре года своей жизни? (онъ убитъ въ 1829 г., января 30-го, 33-тъ лѣтъ отъ-роду; "Горе отъ Ума" написано на 28-мъ году его жизни). Онъ весь былъ поглощенъ важными государственными дѣлами, которыя были на него возложены. 1825-й годъ прошелъ для него въ экспедиціи противъ горцевъ, гдѣ онъ былъ съ генераломъ Вельяминовымъ; въ 1826 году пріѣхалъ на-время въ Петербургъ и изъ него отправился въ томъ же году, по службѣ, въ Грузію. Далѣе, вотъ отрывокъ изъ его письма отъ 16-го апрѣля 4827 года: онъ указываетъ на его занятія.
   "Пришли мнѣ, пожалуйста, статистическое описаніе, самое подробнѣйшее, сдѣланное по лучшей, новѣйшей системѣ, какого-нибудь округа южной Франціи, или Германіи, или Италіи (а именно Тосканской Области, коли есть, какъ края наиболѣе-воздѣланнаго и благоустроеннаго), на какомъ хочешь языкѣ, и адресуй въ канцелярію главнокомандующаго, на мое имя {Пріѣхавъ въ Грузію при началѣ войны съ Персіею, Грибоѣдовъ находился при графѣ Паскевичѣ-Эриванскомъ, своемъ родственникѣ, любившемъ Грибоѣдова, какъ роднаго брата. (См. "Восп. о Гриб.") Дѣятельность графа и пламенное желаніе быть полезнымъ тому краю обрадовали Грибоѣдова и заставили его трудиться.}. Очень меня обяжешь; я бы извлекъ изъ этого таблицу не столь многосложную, но по-крайней-мѣрѣ порядочную, которую бы разослалъ къ нашимъ окружнымъ начальникамъ, съ кадрами, которые надлежитъ имъ исполнить... Не ожидай отъ меня стиховъ: Горцы, Персіяне, Турки, дѣла управленія, огромная переписка нывѣшняго моего начальника, поглощаютъ все мое вниманіе, не надолго, разумѣется: кончится кампанія и я откланяюсь. Въ обыкновенныя времена никуда не гожусь: душа черствѣетъ, разсудокъ затмѣвается и нравственность гибнетъ безъ пользы ближнему. Я рожденъ для другаго поприща... "
   Видно, что этому человѣку нужна была большая дѣятельность; время войны и тревогъ заставляло его усиленно трудиться. Когда дѣла начинали идти обыкновеннымъ порядкомъ, онъ весь стремился къ литературному поприщу... "Въ обыкновенное время никуда не гожусь... Я рожденъ для другаго поприща". Дѣлать дѣла онъ не любилъ наполовину, и потому, какъ понятенъ его стихъ:
  
   Когда въ дѣлахъ -- я отъ веселій прячусь,
   Когда дурачиться -- дурачусь,
   А смѣшивать два эти ремесла
   Есть тьма искусниковъ -- я не изъ ихъ числа.
  
   Грибоѣдовъ, прослужилъ съ графомъ Паскевичемъ всю персидскую кампанію и въ 1828 году пріѣхалъ въ Петербургъ съ туркменчайскимъ трактатомъ. Въ мартѣ 1828 года прибылъ онъ въ Петербургъ, а въ апрѣлѣ того же года былъ ужь назначенъ полномочнымъ министромъ при персидскомъ дворѣ... Такъ прошли послѣдніе четыре года его жизни, въ которые онъ оказалъ такъ много услугъ на государственномъ поприщѣ... Въ мартѣ 1828 года, привезя трактатъ, Грибоѣдовъ вовсе не предугадывалъ своего блестящаго назначенія и намѣревался выйти въ отставку, посвятить себя наукамъ и словесности и поселиться гдѣ-нибудь въ тиши (см. стр. XXIX).
   Хотя Грибоѣдовъ, какъ видно выше, и писалъ, что у него нѣтъ времени для отдыха, мысли и поэзіи, однакожъ, и во время военныхъ и дипломатическихъ занятій сочинялъ планъ трагедіи и даже написалъ нѣсколько сценъ. Трагедія должна была называться Грузинская Ночь. Содержаніе ея должно было быть вотъ какое (стр. XXX):
   Одинъ грузинскій князь, за выкупъ любимаго коня, отдалъ другому князю отрока, раба своего. Это было дѣломъ обыкновеннымъ, и поэтому князь не думалъ о слѣдствіяхъ. Вдругъ является мать дитяти, бывшая кормилица князя, няня дочери его, упрекаетъ князя въ безчеловѣчномъ поступкѣ, припоминаетъ службу свою и требуетъ или возврата сына или позволенія быть рабою одного господина, и угрожаетъ ему мщеніемъ ада. Князь сперва гнѣвается, потомъ обѣщаетъ выкупить сына кормилицы и, наконецъ, забываетъ обѣщаніе. Но мать помнитъ, что у нея оторвано отъ сердца дитя и, какъ азіатка, замышляетъ жестокую месть. Она идетъ въ лѣсъ, призываетъ Дели, злыхъ духовъ Грузіи, и составляетъ адскій союзъ на пагубу рода своего господина. Появляется русскій офицеръ въ домѣ -- таинственное существо по чувствамъ и образу мыслей. Кормилица заставляетъ Дели вселить любовь къ офицеру, въ питомицѣ своей, дочери князя. Она уходитъ съ возлюбленнымъ изъ родительскаго дома. Князь жаждетъ мести, ищетъ любовниковъ и видитъ ихъ на вершинѣ горы Св. Давида. Онъ беретъ ружье, прицѣливается въ офицера, но Дели несутъ пулю въ сердце его дочери. Этого мало; мщеніе озлобленной кормилицы неполно: она требуетъ ружья, чтобъ поразить князя -- и убиваетъ своего сына. Безчеловѣчный князь наказанъ небомъ за презрѣніе родительскихъ чувствъ и узнаетъ цѣну потеряннаго дитяти. Они гибнутъ въ отчаяніи.
   Замыселъ этой трагедіи очень-трагиченъ, и въ немъ видна ужь та глубина мысли, безъ которой трудно было бы вообразить себѣ Грибоѣдова послѣ "Горе отъ Ума". Оттого ли, что трагедія основывалась на грузинской легендѣ; оттого ли, что авторъ хотѣлъ смягчитъ всю горечь сюжета прелестью картинъ Грузіи, которую онъ любилъ наравнѣ съ другимъ нашимъ поэтомъ, Лермонтовымъ; по другимъ ли причинамъ, онъ перенесъ поле дѣйствія своей драмы въ Грузію -- судить не можемъ, но недостатку матеріаловъ... Слышавшіе же отрывки изъ этой трагедіи, вотъ что говорятъ:
   "Грибоѣдовъ читалъ намъ наизусть отрывки, и самые холодные люди были растроганы жалобами матери, требующей возврата сына у своего господина."
   "Н. И. Гречъ, услышавъ отрывки изъ этой трагедіи и цѣня талантъ Грибоѣдова, сказалъ въ его отсутствіи: Грибоѣдовъ только попробовалъ перо на комедію: "Горе отъ Ума". Онъ займетъ такую степень въ литературѣ, до которой еще никто не приближался у насъ: у него, сверхъ ума и генія творческаго, есть душа, а безъ этого нѣтъ поэзіи."
   И какъ подумаешь, что этотъ человѣкъ умеръ тридцати-трехъ лѣтъ -- невольно защемитъ сердце! Какъ вспомнишь, что Вальтеру Скотту было далеко за сорокъ лѣтъ, когда онъ началъ писать свои знаменитые романы; что Фильдингъ написалъ своего "Тома Джонса" между сорока и пятидесятью годами; что Ричардсону было шестьдесятъ лѣтъ, или около того, когда онъ написалъ "Клариссу"; что первая частъ великаго творенія Сервантеса, его "Дон-Кихота" была имъ кончена на пятьдесять-седьмомъ году жизни... невольно призадумаешься о томъ, что могъ бы сдѣлать Грибоѣдовъ, съ его громадною начитанностью, умомъ, практическою опытностью въ дѣлахъ, съ его творческою фантазіею и вѣчно-юнымъ, вѣчно-симпатическимъ сердцемъ... Прибавьте, что Грибоѣдовъ не переставалъ заниматься, какъ нѣкоторые наши, даже замѣчательные поэты. Онъ былъ многостороннѣе и ученѣе почти всѣхъ ихъ; онъ ужь на двадцать-восьмомъ году написалъ свое "Горе отъ Ума"! Чѣмъ больше всматриваешься въ характеръ этого человѣка, тѣмъ замѣчательнѣе становятся его личность -- одно изъ лучшихъ украшеній русской литературы; подбирая отрывочные факты его біографіи, проникаешься большимъ и большимъ къ нему уваженіемъ и чувствуешь, что память объ этомъ человѣкѣ никогда не умретъ въ Россіи.
   "Блестящія обстоятельства не перемѣнили его образа жизни. Въ немъ также не было ни малѣйшаго признака несноснаго притворнаго желанія играть роль свѣтскаго человѣка и поэта, которое прививается ко многимъ отличнымъ людямъ. А между-тѣмъ, онъ былъ и поэтъ и свѣтскій человѣкъ въ самой высшей степени. Искренность, простота и благородство его характера привязывали къ нему неразрывною цѣпью уваженія, и я увѣренъ, что всякій, кто былъ къ нему близокъ, любилъ его искренно."
   Двадцать-пять лѣтъ прошло съ его смерти, и молодое поколѣніе, изучая Грибоѣдова по одному "Горе отъ Ума", питаетъ къ нему тѣ же чувства, которыя питало и прежнее. Въ двадцать-пять лѣтъ не открыто ни одной черты, которая могла бы бросить малѣйшую тѣнь на эту прекрасную личность.
   Мы ужь говорили, что нѣтъ никакой надобности, по поводу новыхъ изданій "Горе отъ Ума", повторять давно сказанное объ этой комедіи и разбирать ее. Мы больше говоримъ здѣсь о жизни Грибоѣдова, и жалѣемъ, что только двѣ статьи сохранили намъ кое-что изъ его прекрасной и поучительной дѣятельности. Поэтому, въ заключеніе, приведемъ отрывокъ ихъ письма Грибоѣдова, въ которомъ онъ самъ разсказываетъ, какъ онъ женился на пути изъ Петербурга въ Персію, къ своему посланническому посту. (Восп. о Ал. Сер. Гриб. стр. 39 и 39).
   "Биваки на Казанчѣ", на турецкой границѣ, 24 іюня й828 г.
   "Я тебя изъ Владикавказа увѣдомилъ о взятіи Карса. Съ-тѣхъ-поръ прибылъ въ Тифлисъ. Чума, которая начала свирѣпствовать въ дѣйствующемъ отрядѣ, задержала меня на мѣстѣ; отъ графа Паскевича-Эриванскаго ни слова, и я пустился къ нему на удачу. Въ душной долинѣ, гдѣ протекаютъ Храмъ и Алготъ, лошади мои стали; далѣе, поднимаясь къ Шульверамъ, никакъ нельзя было понудить ихъ идти въ гору. Я въ рѣкѣ ночевалъ; разсердился, побросалъ экипажи, воротили въ Тифлисъ, накупилъ себѣ верховыхъ и вьючныхъ лошадей съ тѣмъ, чтобъ тотчасъ пуститься снова въ путь, а съ поста казачьяго отправилъ депешу къ графу... Это было 16 числа. Въ этотъ день и обѣдалъ у старой моей пріятельницы А...; за столомъ сидѣлъ противъ Нины Чевчевадзевой, все на ней глядѣлъ, задумался, сердце забилось; не знаю, безпокойство ли другаго рода, по службѣ, теперь необыкновенно важной, или что другое, придало мнѣ рѣшительность необычайную: выходя изъ-за стола, я взялъ ее за руку и сказалъ ей: "Ѵаnex avec moi, j'ai quelque chose à vous dire". Она меня послушалась, какъ и всегда: вѣрно, думала, что и ее усажу за фортепьяно; вышло не то. Домъ ея матери возлѣ: мы туда уклонились, вошли въ комнату; щеки у меня разгорѣлись, дыханье зашлось; я не помню, что я началъ ей говорить, и все живѣе и живѣе; она заплакала, разсмѣялась; потомъ къ матушкѣ ея, къ бабушкѣ, къ ея второй матери, Пр. Н. А...; насъ благословили... отправили курьера къ ея отцу, въ Эриван, съ письмами отъ насъ обоихъ и отъ родныхъ. Между-тѣмъ вьюки мои и чемоданы изготовились, все вновь уложено на военную ногу; во вторую ночь я безъ памяти отъ всего, что ее мною случилось, пустился опять въ отрядъ, не оглядываясь назадъ. На дорогѣ получилъ письмо летучее отъ графа Паскевича, которымъ онъ меня увѣдомляетъ, что намѣренъ сдѣлать движеніе подъ Ахалкалаки. На самой крутизнѣ Безобдала, гроза сильнѣйшая продержала меня всю ночь; мы промокли до костей. Въ Гумрахъ я нашелъ, что ужь сообщеніе съ главнымъ отрядомъ прервано. Графъ оставилъ Карскій Пашалыкъ, и въ тылу у него образовались толпы турецкихъ партизановъ; въ самый день моего прихода была жаркая стычка у Басова Черноморскаго Полка, въ горахъ за Арпачаемъ. Подъ Гумрами я наткнулся на отрядецъ изъ двухъ ротъ Козловскаго, двухъ 7-го Карабинерскаго и 100 человѣкъ выздоровѣвшихъ; все это назначено на усиленіе главнаго корпуса, но не знало куда идти; я ихъ тотчасъ взялъ всѣхъ подъ команду, четыре проводниковъ изъ татаръ, самъ съ ними и съ казаками впереди, и вотъ ужъ второй день веду ихъ подъ Ахалкалаки; всякую минуту ожидаетъ нападенія. Коли въ цѣлости доведу, дай Богъ. Мальцовъ въ восхищеніи: воображаетъ себѣ, что онъ воюетъ. -- Въ Гумрахъ же нагналъ меня отвѣтъ отъ князя Чевчевадзева, отца, изъ Эривани: онъ благословляетъ меня и Нину, и радуется нашей любви".
   Вскорѣ Грибоѣдовъ занемогъ жестокою лихорадкою. Къ 22-му августа оправился, женился, въ сентябрѣ отправился въ Тегеранъ -- а въ январѣ, черезъ пять мѣсяцовъ, его ужь не стало!
   Вотъ и всѣ коротенькія извѣстія, которыя мы имѣемъ объ этомъ замѣчательномъ человѣкѣ! Гдѣ его переписка съ друзьями, гдѣ его бумаги? Еще много здравствуетъ людей, бывшихъ коротко-знакомыми съ Грибоѣдовымъ: не-уже-ли они ничего не хотятъ сказать и будутъ еще молчать? Мы просимъ всѣхъ, кто дорожитъ памятью Грибоѣдова, и владѣетъ какими-нибудь матеріалами для его біографіи и литературной дѣятельности, присылать ихъ въ редакцію "Отеч. Записокъ", которая съ удовольствіемъ напечатаетъ все, что можетъ послужить къ славѣ этого замѣчательнаго человѣка.
   Изъ четырехъ, вновь-вышедшихъ изданій "Горе отъ Ума", при одномъ только перепечатаны "Воспоминанія о Грибоѣдовѣ" г. Булгарина. Въ нихъ ничего новаго, противъ прежняго, не сказано. При другомъ изданіи тѣ же "Воспоминанія" перепечатаны вкратцѣ, и отъ этого не имѣютъ никакой занимательности. Два же остальныя изданія безъ всякихъ предисловій. Разсматривая каждое изъ нихъ, чувствуешь, что издатели только торопились, какъ бы поскорѣй отпечатать "Горе отъ Ума", въ какомъ бы то видѣ ни было. Первое, сѣренькое и самое невзрачное изданіе, неизвѣстно чье, объявило цѣну за "Горе отъ Ума" -- 1 р. 50 к.; поспѣшившія за ними изданія сбавляли цѣну, пока, наконецъ, г. Смирдинъ за свое не понизилъ цѣны до 30 к. сер. При немъ нѣтъ ни предисловія, ни біографіи.
   Не такихъ изданій ожидали мы!
   Если мы успѣли обратить вниманіе читателя на причины, которыя содѣйствовали быстрому развитію таланта Грибоѣдова между 1817--1823 годахъ, я которыя потомъ, по выходѣ "Горе отъ Ума" повлекли за собою другую дѣятельность Грибоѣдова -- значитъ, мы достигли цѣли нашей статьи. Если мы чего-нибудь не доказали -- не наша вина. До-сихъ-поръ появленіе "Горе отъ Ума" въ литературной дѣятельности Грибоѣдова стояло какимъ-то особнякомъ, которому не было причинъ въ предъидущемъ и объясненіи въ послѣдующемъ. Критики, приступавшіе къ тому же вопросу, обыкновенно утѣшались тѣмъ, что въ другихъ литературахъ были писатели, которые во всю свою жизнь производили одно замѣчательное твореніе и потомъ умолкли навсегда, проживя достаточное число лѣтъ. Таковъ, говорили они, Бомарше во французской литературѣ. Намъ казалось предположеніе это всегда несправедливымъ, и мы всегда были увѣрены, что еслибъ Грибоѣдовъ прожилъ столько, сколько имѣютъ счастіе жить многіе другіе писатели, литература наша пріобрѣла бы въ немъ одного изъ плодовитѣйшихъ писателей. Все ручается за это: и его безпрестанное умственное развитіе, и его страсть къ литературѣ, которая никогда не угасала. Намъ кажется какъ-будто понятнымъ и переходъ его отъ прежней водевильной французской школы къ серьёзной комедіи, подъ вліяніемъ изученныхъ имъ въ это время Шекспира, Байрона, Гете и Шиллера.

"Отечественныя Записки", No 4, 1854

Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru